8 марта, зараза!

ПРОЛОГ

Работать на восьмое марта – это жесть. Но сидеть в пустой квартире и реветь от того, что о тебе никто не вспомнит, не поздравит и не подарит даже три хилых тюльпанчика – ещё хуже. Несмотря на то, что квартира у меня большая, роскошная и в самом престижном районе. Поэтому, когда директор спросила, кто желает выйти подежурить на праздник – вызывалась в первых рядах. Дома бы сошла с ума.

Лидия Дмитриевна, наш билетный кассир, смотрит на меня с сочувствием, пока я уныло вешаю куртку на плечики и кидаю рюкзак на полочку под вешалкой.

– Твой так и не объявился? – спрашивает она. Вроде бы по-дружески, сочувствуя. Но я всё равно судорожно сглатываю – такие вопросы лишний раз проворачивают нож в сердце.

– Нет, – произношу уныло, присаживаюсь к батарее и включаю кулер. Сейчас выпью горячего шоколада – может, отпустит. И даже наша маленькая каморка за шкафами начнёт казаться уютной. Во всяком случае, очень надеюсь.

– Гад он после этого, – продолжает коллега.

Даже не спорю. Ещё какой.

Ольга Семёновна, уборщица, достает из сумки бутылку коньяка.

– Так! – командует она зычным голосом. – Сопли подтереть! Сегодня – женский день! Гуляем, бабоньки!

Порой, глядя на неё, мне кажется, что проблем в мире не существует вообще. Потому что у Ольги Семёновны их, пожалуй, больше чем у других – съемная квартира в её-то возрасте, пьющий муж-бездельник, зять, который регулярно гоняет её дочь, и та прячется у родителей в двушке с тремя маленькими детьми... В общем, с ума можно сойти, но она умудряется улыбаться, шутить и всегда быть в слегка приподнятом настроении. Её любимая фраза: «Жизнь одна, не фиг тратить её на сопли!» За это я её уважаю. Как и Лидию Дмитриевну, которая пару месяцев назад вышла замуж за мужчину, любившего её сорок лет, доказав всем нам, что в шестьдесят два жизнь только начинается.

Женщины спешно собирают на стол – огурчики, капуста, колбаса, сыр. «Быстрый завтрак», как у нас на работе это называют.

Наш маленький коллектив – сегодняшние дежурные в городском музее: кассир, уборщица и я, экскурсовод. Мне экскурсии вести, с людьми общаться. Поэтому киваю на бутылку в руках Ольги Семёновны и поднимаю вверх ладони:

– Я – пас. А то люди придут – как экскурсию вести?

Лидия Дмитриевна хихикает:

– Серьёзно думаешь, что кто-то придет в музей восьмого марта?

– А вдруг... – но договорить мне не даёт Ольга Семёновна:

– Не дрейфь, Аллуся. Если и придут, то сами «хорошенькими» будут.

Они правы. Мне хочется махнуть на всё рукой и нажраться в хлам. Может, тогда бы стало менее больно?

– Уговорили,– сдаюсь я,– наливайте!

– Вот это правильное решение! – поддерживает Ольга Семёновна. – А то хоронишь себя в двадцать два. Подумаешь, муж бросил. Эка невидаль! Не ты первая, не ты последняя брошенка...

Залпом опрокидываю рюмку коньяку, задыхаюсь, моргаю... Я вообще-то не пью крепкие напитки. А у Ольги Семёновны коньячок – явно домашнего производства. Забористый. Ух!

– Нормально пошло, – комментирует Лидия Дмитриевна и заботливо протягивает мне огурчик. – Расскажи, что твой психнул-то? Два года, значит, терпел-терпел, а потом всё – сдёрнул!

Лидия Дмитриевна у нас красотка. Звезда, как она о себе говорит. Всегда одета с иголочки, с маникюром, регулярно посещает косметолога и лучшего в городе парикмахера. Муж у неё в Израиле – дорабатывает до пенсии, чтобы уже осесть в России и доживать здесь своё «долго и счастливо». Их путь друг к другу длинной в сорок лет – предмет моей острой зависти. Надо же, мужчина был влюблён в неё ещё в двадцать и никогда не забывал. Нашел её через интернет и общих знакомых по девичьей фамилии, несмотря на то, что она её к тому времени изрядно нивелировала тремя браками. Но нашёл, явился и – сразу потащил в ЗАГС! Чтобы уже не терять никогда! Чудеса случаются. Неужели и мне ждать моей настоящей любви сорок лет?

Нервно хихикаю: ну, да, других любят. И там не помеха ни время, ни расстояние, ни возраст. А навязанных жён, вроде меня, – терпят. До поры.

– Нечего рассказывать,– говорю честно и чувствую горечь от этих слов.– Подарок мне такой сделал на день Святого Валентина. Избавил от себя.

Давлю глупые слёзы. Я ведь два года надеялась, что у нас всё-таки получится семья. Старалась. Была идеальной женой. Но так и не стала ему нужной. Хотя временами и проглядывало что-то, кормившее мои пустые надежды.

– Всё равно не ной, – подбадривает Лидия Дмитриевна. – Не твой человек значит. Своего ещё встретишь. Какие твои годы?!

Наш музейный кот Кузя, будто учуяв моё состояние, трётся у ног, заглядывает в глаза, мурчит. Тереблю пушистую шёрстку, улыбаюсь. Слегка отпускает.

Ольга Семёновна разливает по второй:

– Своего встретишь не когда-то, а прям сегодня. Поверь моей чуйке! – она ерошит свои короткие русые с проседью волосы и довольно щурит серые глаза. – Вангую тебе горячую ночьку! За это и выпьем!

От третей отказываюсь, ухожу наверх, сажусь за компьютер. Работы много – акты внутримузейной передачи, топопись, этикетаж... Вроде бы отвлекает. Но как оказывается– ненадолго.

И Лидия Дмитриевна выходит неправой – у меня за сегодня случается аж пять экскурсий. Успеваю так же провести лекцию о красоте советских женщин, закинуть посты в музейные соцсети.

Случайные посетители-мужчины даже приносят нам скромные букетики из красных тюльпанов и веточки мимозы. И настроение даже как-то улучшается.

Выходя из музея, планирую завернуть в супермаркет и купить себе бутылочку вина и тортик. Завтра выходной. Значит, можно будет вдоволь начинаться романов в сети, а потом – отоспаться.

Погода мерзкая – мокрый снег, спешно превращающийся в слякоть под ногами. Да уж – не любит что-то весна в этом году женщин.

Вспоминаю древнюю легенду о том, что раньше весна наступала, когда Аид отпускал на поверхность Персефону. Сейчас, видимо, не хочет расставаться с любимой. Вот Деметра и лютует, злится, что дочь не вернули вовремя.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ/ – 1 –

– 1 –

Двумя годами ранее

Гектор Асхадов – один из некоронованных королей нашего маленького городка. Глава самого крупного строительного холдинга. Лучшие участки в городе неизменно доставались Асхадовым. Сначала отцу, Ибрагиму Асхадову, теперь вот, после его смерти, сыну. Гордо носившему звание самого молодого и успешного бизнесмена края. Сколько ему? Кажется, всего тридцать или около того. Выглядит он, как воплощение античного бога. Такие черты только в бронзе отливать, а лучше – высекать из мрамора. И имя под стать – из древних греческих легенд.

Вот только глаза – слишком холодные, льдистые, серо-зелёные. От их пристального взгляда в упор хочется закутаться во что-то тёплое. У богов из тёплых стран не бывает таких глаз. Они бывают у судей, которые привыкли выносить суровые приговоры. И даже ресницы, слишком густые и слишком длинные для мужчины, загнутые на концах, ничуть их не смягчают.

Он – наша последняя надежда. Так сказал отец, когда мы входили в этот кабинет. Вот и сидим теперь, как два провинившихся школьника на «ковре» у директора. Отец елозит на стуле, без конца трогает волосы и нос, а я… Я неприлично пялюсь на малознакомого мужчину.

Асхадов же разглядывает нас едва ли не с брезгливостью, как на мерзких насекомых. Когда он подносит руку к губам, чтобы сделать затяжку, манжет немного опускается и демонстрирует часы. Я не разбираюсь в марках, но они, наверняка, стоят дороже, чем наша поддержанная «Хонда».

Перехватив мой взгляд и хмыкнув, Асхадов снисходит до того, чтобы начать разговор.

– Почему я должен вам помогать? – голос мужчины полон холода и презрения. – Вы, Альберт Исаевич, всего лишь партнёр моего покойного отца. Не самый честный, надо признать партнёр. После сотрудничества с вами из нашей компании пришлось столько дерьма выгрести. Извините, но у меня нет желания иметь с вами какие-либо дела.

Я тут для мебели, мне не положено возмущаться пренебрежительным тоном, не положено подавать голос. Отец сказал: «Просто сиди!» Вот я и сижу, вжавшись в спинку стула, смотрю на отца, который сейчас жалок и унижен. А ведь было время, когда он чванился тем, на чём и сколько раз вертел всю империю Асхадовых.

Понятно, что нынешний глава холдинга смотрит теперь на моего отца, как на отбросы. Досадливо морщится. Ему явно неприятен данный разговор.

– Но мне больше не к кому обратиться, – канючит отец, хватая себя за волосы. – Они уже начали действовать. Вчера подстроили аварию – и теперь моя Риммочка в больнице. А сегодня... – он всхлипывает, – сегодня они позвонили и сказали, что пустят Аллочку по кругу, если я не найду деньги...

Отец говорил мне: у нас – серьёзные проблемы, но от шока, что мама в больнице после жуткого ДТП, я не предала этому значения. Просто было неважно. Всё враз померкло. И вот теперь у меня холодеет всё внутри, когда отец озвучивает перспективы. Потому-то, доходит мне, и взял с собой, потащил на эту встречу с Асхадовым-младшим – боится оставлять одну.

Отец тихо плачет от беспомощности.

Асхадов элегантным движением стряхивает пепел с сигареты – за время нашего разговора уже третью выкуривает, в кабинете надымлено, хоть топор вешай. Скоро начну кашлять. Не выношу табачный дым. Но хозяину этого офиса плевать на состояние гостей. Холодом и презрением, исходящими от него, можно убивать.

– Спрошу ещё раз – на каком основании я должен вам помогать, Альберт Исаевич? – сверлит папу тяжёлым взглядом.

– Я же не ради себя прошу, – всхлипывает отец, – жена...дочь...

– Это – ваши родные, не мои...

Отец вскидывает голову, улыбается своим мыслям, словно в его голове родилась какая-то идея...

– Ведь мы можем породниться...

– Каким образом? – красивые губы Асхадова кривит ухмылка.

– Вы можете взять в жёны мою дочь.

Асхадов закашливается, подавившись дымом, а потом кивает в мою сторону:

– Её?

И от самого тона, каким это произнесено, становится жутко обидно. Даже глаза щипать начинает. Я, конечно, не красавица, но и уродом не назовёшь. Во мне смешались папина татарская и мамина еврейская кровь. Да, верхние зубы у меня слегка неровные. И, наверное, я слишком худа. Но мама всегда учит, что тонкая кость – признак породы. А невысокий рост – только на пользу.

«Большие женщины созданы для работы, а маленькие – для любви», – любит повторять она.

Единственная моя серьёзная проблема – волосы. Они вьются, кудрявятся, не слушаются. Хоть тонну лака вылей – лягут, как хотят. И цвет определить сложно. Как писала Марина Цветаева: «И в волосах моих – все масти. Ведут войну!» Я их не крашу, меня устраивает этот странный цвет.

Косметикой тоже почти не пользуюсь. Так, слегка, оттенить.

Но всё-таки когда кто-то, настолько безупречно-красивый, как Асхадов, оценивает твою внешность циничным «Её?», начинаешь чувствовать себя страшилищем.

Ах да, ноги у меня худоваты. Настоящие спички. А меня угораздило сегодня взлезть в узкую юбку до колен.

– Встаньте! – рявкает Асхадов, и я вскакиваю и вытягиваюсь по стойке смирно. – Пройдитесь.

Боже, чувствую себя товаром на рынке. Причём, не самым качественным товаром. Едва не спотыкаюсь на каблуках, будь они не ладны! Дрожу, как осиновый лист под холодным надменным взглядом мужчины. Его глаза откровенно насмехаются надо мной.

– И вот на ней вы предлагаете мне жениться? – бросает Асхадов в мою сторону. Отец кивает. – Бесформенные вешалки меня никогда не привлекали, знаете ли. И потом, я слышал, ваша дочь учится на библиотекаря…

– На музейного работника… – бормочу тихо, глотая злые слёзы.

– Ещё лучше! – фыркает он. – Да и сама – музейный экспонат. Там самое и место. А мне нужна жена, с которой не стыдно появляться в высшем обществе. Вот это… – он снова кивает на меня, – я с собой на приём к губернатору точно не возьму.

Как унизительно! Мне хочется убежать и спрятаться… И рыдать с подвываниями. Пусть лучше по кругу пустят, чем такие унижения терпеть! Папа, зачем ты меня сюда притащил?! Мама придёт в себя – голову тебе открутит.

– 2 –

Их пятеро.

И я сразу жалею, что открываю им дверь, не глянув в глазок.

Они все – громадные. Один – лысый, с татухой на лысине. Двое тёмных и носатых. Явно кавказцы. И ещё двое – отвратного вида близнецы, с длинными рожами, не тронутыми интеллектом.

Они сметают меня с пути, как пушинку.

Не здороваются.

Топают в гостиную, оставляя грязные следы на ламинате.

Им явно нужна не я. Пока не я.

Они пришли к отцу.

– Ну что, Альбертик, приготовил бабки, – начинает лысый. Он на голову ниже своих спутников, зато куда коренастее. – А то Ржавый сильно нервничает.

Отец, увидев гостей, меняется в лице.

– Не может быть… – бормочет он. – Ржавый же неделю давал.

Лысый ржёт, его подельники тоже.

– Эй, бизнесмен, ты что, считать разучился? Неделя же сегодня закончилась. Вот Ржавый и говорит: ребята, сходите узнайте, как там мой друг Альберт. Может, быть столько бабла нагрузил, что унести сам не в силах, надо помочь хорошему человеку.

Отца начинает откровенно трясти.

– Ребята, ну нет сейчас денег. Ни копейки нет, – он даже выворачивает карманы. – Но я найду. Обязательно найду. Мне только время надо.

– Гасим, – лысый оборачивается к одному из носатых, самому мерзкому, – кажется, наш друг Альберт чего-то не понимает. Объясни ему.

И верзила обрушивает на отца град ударов: бьёт по лицо, в живот. А когда папа падает на пол – то лупит ногами.

Отец рядом с ними такой маленький и хлипкий, что меня пронзает острая жалость. Избивать слабого могут только полные моральные уроды.

Я ору, верещу, как раненный заяц.

– Прекратите! Немедленно прекратите! Вы же убьёте его!

Как меня колотит. Зуб на зуб не попадает. Просто разрывает от бессильного гнева и страха.

Липкого тянучего страха.

Ибо понимаю – убьют. Для того и пришли. А помощи ждать неоткуда.

Но, кажется, своим криком делаю только хуже. Потому что тут их хищные морды оборачиваются в мою сторону. Они смотрят на меня такими взглядами, будто живьём отгрызают по куску.

Лысый довольно лыбиться. Именно так, потому что назвать улыбкой его мимику нельзя. Это мерзкая похотливая лыба.

– О, вот и стимулятор прибыл! – радостно говорит урод, шагает ко мне, хватает за плечо. – Помнишь, Альберт, что мы тебе говорили по поводу твоей милой дочурки?

Гасим поднимает отца за волосы. Лицо папы превращено в кровавое месиво. Больно смотреть. Он плачет – жалобно, бессильно. Слёзы путаются с кровью. Но всё-таки пробудет сказать, хотя, наверное, и губы разжимать больно:

– Не трогайте её. Прошу. Девочка не причём.

– Ещё как причём, – уточняет лысый, – её крики сейчас живо твои мозги прочистят. Говорят, она у тебя хорошая. Небось, ещё целочка. Не волнуйся, сейчас распечатаем.

Он кивает близнецам, те хватают меня за руки, буквально распинают. А второй носатик ловит ноги, которыми пытаюсь лягаться. Я извиваюсь, кричу, плачу, но у меня нет сил бороться с ними.

Они громадны…

А я…

У меня только что разбились розовые очки. Стёклами внутрь. Осколки впиваются в глаза. И, кажется, я реву кровью.

От иллюзии благополучной жизни, которую для нас создавал отец, не осталось и следа. Падение с небес на землю оказывается максимально жёстким. Часть моего сознания ещё не верит до конца в происходящее. Такого просто не может быть! Мой любимый папа не мог подвергнуть семью такому риску.

Эти люди ошибаются!

– Нет… пожалуйста… прошу… не надо… – лепечу вмиг пересохшими губами.

На крики уже нет сил. Но разве мольбы когда-нибудь трогали бездушных?

Я на грани обморока, но держусь зубами за остатки реальности. Не хватило только отключиться перед этими уродами. Пока в сознании – буду бороться до конца. Кусаться. Вырываться.

Лысый буквально раздирает ту дурацкую юбку, в которой я сегодня дефилировала по кабинету Асхадова. Блуза тоже через несколько секунд становится лишь куском тряпки…

– Ты такая хлипкая, – ухмыляется лысый. – Кожа да кости. Подержаться не за что. Три члена сразу для тебя будет серьёзным испытанием. Та что готовься, девочка. Сейчас будем тебя драть! Гасим, ты же любишь невинные попки. А я, так уж и быть, займусь её целкой. А ты, Шаво, её ротик заткнёшь.

И сознание всё-таки почти покидает меня, когда грязные похотливые ручищи начинают шарить по моему телу.

Я пропускаю тот момент, когда на арене появляется ещё один игрок. Просто его голос – холодный и острый, как ледяной клинок, прорезает пространство и отрезвляет:

– Убери. Лапы. От. Моей. Женщины.

Чеканит. Вбивает каждое слово.

Насильники даже отпускают меня, падаю на пол, и могу видеть его.

Снизу – смотрю на бога, явившегося в мир смертных.

Какой же он высокий! Не ниже этих амбалов. И плечи широченные. Вот только вовсе не выглядит шкафом, как они. Наоборот – стройный, даже изящный. Но мощь от него идёт такая, что всех в комнате к полу прибивает. Отец от одной его энергетики начинает скулить.

Гектор Асхадов собственной персоной.

В костюме от кутюр, белоснежной рубашке и начищенных до блеска туфлях.

Свет лапы разливает золото по тёмно-русым волосам. Они почти горят, искрятся, сверкают. Ореолом.

Только в глазах – арктический лёд.

А ещё ладони у него очень красивые. Пальцы тонкие, длинные, аристократические. Сейчас они сжимают пистолет.

… их пятеро, он один…

… им страшно, ему нет…

– Асхадов, – начинает лысый, примирительно вскидывая руки, – ты не кипишуй. Мы её не тронули. И если девка твоя – может, и бабло за неё отдашь.

– Это не твоё дело, Семён, – низкий голос Асхадова остужает атмосферу. – А наше с Ржавым. Мы и решим. Вымелись отсюда. Живо. Все.

Он не повышает голоса ни на йоту. Просто бросает слова. Но… словно мечет ножи. И все они попадают в цель – амбалов как ветром сдувает.

И лишь когда они уходят, я вспоминаю, что у них тоже были пистолеты. Но они офигели так, что забыли об оружие. Впрочем, как и я.

– 3 –

Просыпаюсь от того, что по моему лицу скачут солнечные зайчики. Кровать, на которую я улеглась, не застилая, разобрана. Подо мной чистая простынь, одеяло вправлено в пододеяльник. Но главное не это, а то, во что я одета – длинную, как говорит мама – бабушачью, ночью сорочку! А под ней – нет белья!

Аааа… Значит, вчера меня раздели, помыли и спать уложили, а мозг так и не включился, перегрузившись за день.

Но прежде чем он сегодня начинает генерировать панику и стыд, раздаётся стук в дверь.

На автомате отвечаю:

– Войдите! – и тяну одеяло до подбородка, заливаясь краской.

В дверях появляется высокая полная девушка. А точнее, молодая женщина. У неё в руках большой пакет.

– Я – Лена, – говорит она и начинает выкладывать вещи на тумбочку у кровати: светло-сиреневый домашний костюмчик из плюша, розовую футболку с котёнком, нижнее бельё – при взгляде на него вспыхиваю, наверное, до кончиков ушей – пушистые комнатные тапочки. – Вот, – отчитывается девушка, – Гектор Леонидович велел купить для вас. Одевайтесь.

Одежда куплена женщинами – это приносит облегчение.

Лена немного смущённо сообщает мне:

– Мы с Людмилой Васильевной о вас позаботились – раздели, искупали, уложили. Вы даже не проснулись! – хихикает она.

А мне становится ещё легче.

– Спасибо, – выдавливаю. – Не могли бы вы выйти, чтобы я переоделась.

– Хорошо, – кивает Лена. – Поторопитесь. Гектор Леонидович ждёт вас. Он встречи с утра отменил.

До моего ещё расслабленного и не проснувшегося окончательно мозга доходит, что Гектор – в своей холодной манере – но всё-таки позаботился обо мне. Горничных прислал. Одежду мне купить велел. Теперь вот и на работу не поехал, ждёт.

– Который час? – спрашиваю, голос хрипит, горло дерёт.

– Одиннадцатый, – сообщает Лена уже от двери. – Для хозяина – нонсенс так поздно на работу ехать. Он у нас очень пунктуальный.

Киваю – доставила проблем я Гектору. Хоть бы отменённые встречи не были суперважными.

Лена уходит, я спешно бегу в ванну, привожу себя в порядок, переодеваюсь в чистое. Интересно, как женщины угадали, что я люблю котят? Футболочка очень милая и смешная.

Свои непослушные волосы собираю в хвост и выхожу из комнаты.

Асхадов сидит на диване – он у него просто громадный, угловой, обитый серой кожей – и что-то быстро печатает на ноутбуке. Скорее почувствовав моё появление, вскидывает голову:

– Доброе… – поднимает руку, смотрит на часы – наверное, ещё утро. Это последний раз, Алла. И то, учитывая, что вам пришлось пережить. Подъём в этом доме в семь утра, завтрак – в восемь. Ради вас режим никто менять не будет.

Я смотрю на него, и мне приходит в голову мысль, что этот человек – робот. Он снова безупречно-элегантен, с иголочки, тёмно-русые, отливающие золотом волосы, идеально уложены. Ни малейшей небрежности.

– Присаживайтесь, – кивает на кресло, куда я опускаюсь совсем неизящно, почти плюхаюсь, что непременно отмечается ехидным хмыком. – Я оставлю вам карточку. В субботу у нас роспись. Постарайтесь организовать всё по высшему классу. Будет пресса, приедут из администрации края.

Хлопаю глазами:

– Я понятия не имею, как организовывать свадьбы, – признаюсь честно, потому что ощущаю лёгкий ужас от такого поручения. – Я вообще никогда ничего не организовывала. Этим всегда занималась мама.

– Google вам в помощь, если не умеете. Пора вырастать и учиться. Никто не станет делать всё за вас всю жизнь.

Асхадов чеканит слова. Мне интересно, у него вообще когда-нибудь включаются эмоции? Кроме глухого раздражения, презрительности, цинизма. Что-то человеческое. На это и пытаюсь надавить, когда, сглотнув непрошеные слёзы, произношу:

– Какая свадьба, Гектор Леонидович! У меня и мать и отец в больнице!

Он вскидывает на меня взгляд, смотрит, как на молекулу какую-то, пыль у его брендовых туфель.

– У меня вся семья на кладбище – и что? Будем с вами в равном положении.

– Вы не понимаете! – взрываюсь я. – Свадьба – это так важно для девушки! Нужно, чтобы в этот момент мама была рядом. Благословляла, поддерживала. Чтобы отец вёл к алтарю.

Асхадов морщится и вскидывает вверх свою красивую ладонь:

– Алла, стоп! Избавьте меня от этого розового бреда и сентиментальных рюшек. У нас с вами – деловое соглашение. Я не помогаю чужим – не благотворительный фонд. Мне придётся вывести из оборота солидную сумму…

На этом моменте я перебиваю его.

– Зачем? Ржавый же – ваш приятель. Вы можете договориться и вообще ему не платить.

– Мой друг – не вашего отца, который ему задолжал, раз, – с явным раздражением произносит Асхадов. – Два – долги надо платить всегда. Там, где начинаются неуплаты, заканчивается дружба. Это – манипуляция и злоупотребление хорошими отношениями. А потом прощённый долг, как и прощённое преступление, всегда имеют плохие последствия. Ваш отец тому наглядное доказательство. Очень жалею, что простил ему пять лет назад мошеннические схемы.

Асхадов поднимается, кладёт на журнальный столик ноутбук и пластиковую карту.

– И, Алла, постарайтесь без вычурности. Если купите себе платье в виде торта, я стяну его с вас прямо перед камерами. Помните, у нас свадьба публичная. Всё должно быть строго и элегантно. – Ещё раз окидывает меня таким взглядом, будто сожалеет, что приходится поручать столь сложное задание такой, как я. – И да, лечение ваших родителей я оплатил. – Он говорит так, будто добавляет сумму к долгу отца. – Надеюсь на ваше благоразумие, – бросает, наконец, и стремительно идёт к двери…

А я сижу, раздавленная и растерянная, и совершенно не представляю, с чего начинать… Хлопаю глазами, прокручиваю в голове варианты. Мои невесёлые мысли прерывает Людмила Васильевна.

– Алла Альбертовна, идёмте кушать. Остывает же всё!

И пока спешу за ней, к накрытому столу, смущённо благодарю за вчерашнее.

Она машет тонкой узловатой рукой:

– Бросьте, это меньшее, что мы с Леной могли сделать для невесты хозяина.

– 4 –

Несколько секунд я перевариваю сказанное, пока смысл доходит окончательно: Асхадов собирается сделать шафером на нашей свадьбе убийцу – да-да, именно так! оба выжили чудом! – моих родителей! Это не просто унижение это…это…

– Вы не посмеете… – говорю я, обнимая себя за плечи, потому что вмиг становится холодно и невероятно одиноко. И больно. Чёрт, как больно.

– Не посмею что? – обманчиво-ласково произносит Асхадов. Он возвышается надо мной, как скала. Как утёс среди бушующего моря моих эмоций. Засунув руки в карманы и глядя на меня из-под полуопущенных длинных ресниц. – Сделать шафером своего друга?

– Но… – дрожа, всё-таки осмеливаюсь возразить я, – из-за него пострадали мои родители. Это неуважение к ним.

Асхадов хмыкает, обливает меня ледяным презрением, его низкий голос полон ехидной насмешки:

– Только щадя ваши дочерние чувства, Алла, скажу – ни мне, ни Русу не за что уважать вашего отца.

– Он – мой отец. Какой есть! – закипаю я. – Это наша свадьба. Вы должны прислушиваться и к моему мнению!

Выпаливаю это – и мне становится страшно: он же сейчас со мной что угодно сделает! Изобьёт, изнасилует, с землёй смешает! Жмурюсь от ужаса, который накатывает липкой волной.

Но Асхадов не сдвигается с места и на миллиметр, только усмехается – жутко так, цинично, без капли жалости:

– Алла, усвойте сразу, – спокойно, чуть устало и несколько досадливо произносит он, – вы – вещь. Дорогостоящая высокобюджетная вещь. А я, знаете ли, не привык интересоваться мнением своих запонок или стула. И почему ещё здесь? Бегом одеваться! И лучше не злить меня – не понравится. – Бросает всё это, как подачку нищему, разворачивается и уходит, но чуть замедляя шаг, оборачивается и говорит: – Алла, на всё – час! Через час я выволоку вас из этого дома, в чём застану.

Я стою, ловлю ртом воздух и глушу истерику. На автомате добираюсь до своей, вернее, выделенной мне комнаты, падаю на кровать и смотрю в потолок. Внутри такая пустота, что я даже не могу плакать.

Меня посещает мысль послать Асхадова с его помощью куда подальше и уйти. Держать он не станет – я уверена. Искать тоже. Но и помогать ещё раз – скорее всего – не будет.

Он ведь и так почти навязался со своей помощью. Мог бы не приходить и не спасать.

Да и куда я уйду? В родительскую разгромленную квартиру? Попрошусь к тёте Софе? Куда? Сейчас я одна в целом мире. И отвергать помощь Асхадова было бы глупо. Тем более – если отбросить эмоции – ведёт он себя почти благородно: не пристаёт… А ведь мог бы потребовать за долги оплату телом…

И…

Думая об этом, вспыхиваю, как спичка. И понимаю, что всё это время лишь силой воли гнала от себя мысли о нём, как о мужчине. Потому что если начну…ооо…

А ведь скоро – если не стану дурить и пытаться взбрыкнуть, отказаться от помощи – мы станем мужем и женой. И мне будет сколько угодно позволено не только думать о нём в таком ключе, но и…

Интересно, а в постели он такой же – жёсткий и ледяной? Или под этой толщей льда кипит лава?

Я загадываю: пусть будет жестковатый и горячий.

Густо краснею. Зато мысли с обидных переползают на фривольные. Это приподнимает мне настроение.

Вспоминанию, что Людмила Васильевна просила меня разморозить Асхадова. Значит, шанс есть. И я постараюсь сделать всё, чтобы им воспользоваться.

И я таки поднимаюсь и открываю шкаф. Вещей действительно много. Притом рассортированы сразу комплектами с аксессуарами и обувью. Всё очень дорого, респектабельно и не по-моему.

Снова помощь – но на чужих условиях. И принимая их – раз за разом – не потеряю ли я личность? Не стану ли действительно вещью – без собственного мнения, гордости, права голоса?

В конце концов, Асхадов пока ещё меня не купил, потому что не заплатил Ржавому ни копейки. Да и я уверена – несмотря на все его высокопарные фразы о том, что долги всегда надо платить – платить он ничего не собирается.

Но мне сейчас реально интересно взглянуть в глаза этому Ржавому и высказать ему всё.

А потом – будем разбираться с Асхадовым.

Я выбираю скромные узкие джинсы, бледно-розовую блузку и лёгкие туфельки-балетки. Это всё более-менее подходит мне по стилю. Откладываю вещи на кровать и иду в ванну наводить марафет.

В гостиную выхожу ровно к назначенному сроку.

Асхадов стоит и смотрит на часы. Реально засекал время? И реально выволок бы в том, в чём нашёл? Почему-то я в этом даже не сомневаюсь.

Мой внешний вид он оценивает коротким замечанием:

– Ну, хоть так. – И пропускает вперёд.

Сам же он одет, как всегда, идеально. Только разве что костюм сменил на более светлый. И галстук подобрал… мятный. Под цвет своих удивительных глаз.

Или потому, что я выбрала свадебный декор в этом оттенке?

Будь я поэтом, начала бы стихотворение о нём так:

Его глаза – цвета мяты,

В его голосе – арктический лёд…

Но я не поэт. И с рифмами у меня туго.

…В этот раз, когда мы выходим, нас ждёт машина с водителем.

И это лучше. Асхадов садится на пассажирское кресло вперёд. А я забираюсь одна назад.

Сейчас мне не хочется сидеть с ним рядом. Я не знаю, как на него реагировать. Не понимаю, какая ему выгода и корысть. В том, что подобные люди ничего не делают бескорыстно, можно быть уверенной на сто процентов.

Понять бы, зачем я ему? Почему он передумал и вернулся за мной? Предположить внезапно вспыхнувшие чувства у человека-калькулятора – несусветная глупость.

Мы подъезжаем к довольно уютному ресторанчику. Не думала, что Асхадов посещает такие места.

Ему по статусу положено что-то фешенебельное, со звёздами Мишлена.

Идём к двери.

Рядом.

Не касаясь.

Дверь он галантно приоткрывает и пропускает меня вперёд.

Официант сразу радушно встречает нас и ведёт к столику. Из-за которого поднимается человек удивительно похожий на моего любимого актёра Пола Беттани – такой же высокий, худощавый, чуть нескладный, рыжий и весь в веснушках.

– 5 –

Иду к машине, а в голове пульсирует паника. Мне страшно за Гектора? Да, так и есть. Не буду врать. Куда они вдвоём в бандитское логово? Совсем обезумили?

Уже выйдя из ресторана, приоткрыв дверь машины, замираю. Может, вернуться? Остановить их? Попытаться вразумить?

Ага, Алла, отключай наивняк. Два мужика на адреналине тебя вряд ли слушать станут. Ещё и сама огребёшь.

Вздыхаю и благоразумно сажусь в авто. Водитель ловит мой взгляд в зеркале заднего вида.

– Вы в порядке, Алла Альбертовна? – Киваю. – Хорошо, а то Гектор Леонидович с меня шкуру спустит, если узнает, что вам было плохо, а я не позаботился.

– Всё нормально, – напряжённо улыбаюсь я, – едем домой.

И только сейчас – запоздало – понимаю, что подразумеваю под «домом» коттедж Асхадова. И он сам – тоже. Когда отправлял меня ждать.

Начинаю привязываться, привыкать. Так быстро. Так неотвратимо. До потери себя. Мне почти страшно, но я точно знаю, что хочу… хочу этого… хочу рухнуть в холодную мятную бездну по имени Гектор Асхадов и потеряться в ней.

– Алла Альбертовна, – начинает водитель (он знает моё имя, а я его – нет), – шеф велел рассказать вам, чтобы вы не надумывали себе. Руслан Евгеньевич – он не бандит. Да, бизнес у него – полулегальный: казино, букмекерские конторы, парочка стриптиз-клубов, но всё без криминала. А если люди хотят тешить свои пороки – почему бы им не предоставить место, где они могли бы это делать? Ну да, ещё деньги в рост даёт – это тоже, вроде, не запрещено. И вообще, Гектор Леонидович – его личный аудитор. Столько «крыс» ему переловил. Без него Руслана Евгеньевича уже бы давно по миру пустили. Он же увлекающийся.

После этого рассказа меня немного отпускает. Впрочем, уже после беседы с Ржавым, его искренних смущения и гнева, я стала относиться к нему с уважением. И теперь не стану возражать против такого шафера.

– Хорошо, что он не бандит, – комментирую я.

– Вы, наверное, плохо моего шефа знаете. Он с криминалом дела из принципа не имеет. И друга такого бы не потерпел. Да и сам Руслан Евгеньевич предпочитает более цивилизованные методы решения.

– Ага, – невольно ляпаю я, – то-то оба и полезли «цивилизованно» решать.

– Это мужское, Алла Альбертовна, – строго, по-отечески говорит водитель. – Тут затронули их близких, их честь. Нужно учить, ставить на место.

– Это же неразумно. Их же только двое.

– Поверьте, эти двое – сотни стоят. Они знают, что делают.

Мне хочется в это верить, потому что сердце упрямо сжимается от тревоги.

А водитель, видимо, разохотившись, продолжает:

– Вообще-то Руслану Евгеньевичу полезно встряхнуться. Розовую муть в голове подрастясти.

– Розовую муть? – не понимая, переспрашиваю я.

– Ага, – хмыкает водила, – он чересчур увлёкся балеринкой одной. Всё в краевой центр мотается. Ни одной её постановки не пропускает. А дела забросил. Опять нашему шефу придётся Руслану Евгеньевичу мозги на место ставить. Хорошо, что Гектор Леонидович этой чепухой не страдает.

– Чепухой? – моё сердце мгновенно проникается сочувствием к человеку, который, судя по всему, безнадёжно влюблён. В этом мы похожи. И Ржавый, неожиданно, становится ещё ближе. – Вы считаете чувства чепухой?

– Не хочу вас обижать, Алла Альбертовна, но да. И рад, что работаю на человека, который считает так же.

Так же? А как же ломаные льдины в его глаза и тихое «знаю»? Это чувства? Или я себе всё придумываю? Придумываю его? Сочиняю героя?

Вздыхаю и отворачиваюсь к окну, за которым проносятся вечерние городские пейзажи. Пытаюсь вернуться мыслями к своим проблемам. Нужно завтра навестить и мать и отца. Узнать, как они. Не надо ли чего.

Асхадов утром сказал, что заплатил за обоих. А ещё раньше говорил, что не помогает чужим, потому что не благотворительный фонд. Значит, я каким-то образом умудрилась попасть в круг своих? Я, по-прежнему, не понимаю, зачем нужна ему? И нужна ли вообще? Если чувства он считает чушью и розовой шелухой, то предполагать их как главный мотив – глупо?

Что же тогда? Жаль, я не могу переговорить сейчас с мамочкой. Рассказать ей всё. Спросить совета.

Что если я для Асхадова – игра? Изощрённая месть моей семье за то, что отец делал в отношении его семьи? Хотя… тогда он должен был дорожить этой самой семьёй, Ибрагимом, которого нагревал мой отец? А папа сказал, что он уложил всю свою семью по пути к креслу директора холдинга. Отец у меня, конечно, вышел из числа доверенных, но всё же его слова посеяли в душу семена сомнения…

Когда мы добираемся к дому, темнеет окончательно.

Иду в свою комнату, снимаю одежду, принимаю ванну, всё ещё размышляя о случившемся. Успеваю даже поплакать под струями воды. Мне сложно, так сложно. И страшно…

Переодеваюсь в лёгкий, светло-зелёный пеньюар, который красиво оттеняет мои тёмно-золото-медные волосы и белую кожу с россыпью родинок от шеи к плечу. Маленьких. Аккуратных. Как звёзды.

Прикрываю глаза, касаюсь себя рукой и представляю, что по коже скользят его губы – ниже, требовательнее, горячее…

Ах…

Спать не получалось. Слишком будоражащие картинки крутились в голове.

Я хочу его.

Даже врать себе не буду.

Так сильно хочу.

А ему – не нужна.

Проворочавшись некоторое время, я всё-таки встаю и иду в гостиную. Забираюсь на диван с ногами. Смотрю, как сквозь занавеси, дробясь, на пол льётся лунное серебро.

Что теперь будет со мной? Что принесёт мне замужество? Ведь известно же – насильно мил не будешь. А меня отец буквально навязал Асхадову. Меня и ворох проблем.

Почти в прострации слышу, как открывается входная дверь. Вскакиваю, бегу навстречу.

Он ведь сказал ждать. Я ждала.

Подбегаю и… сразу напарываюсь на тёмный, какой-то нечеловеческий взгляд. Замечаю, что безупречный костюм запылён и порван, на рубашке кровь, руки сбиты…

– Алла, почему ты не послушала меня? – голос звучит низко, хрипло, будоражаще. В нём нет льда, зато есть угроза. – Я ведь сказал тебе: ложись спать. – Продолжает он, надвигаясь, всё ближе, опаснее, неотвратимее. – Напрасно ты осталась.

– 6 –

Кажется, я роняю слёзы прямо в миску с овсянкой. Всё равно, вряд ли буду есть сегодня. Аппетит как-то пропал.

Да что там – интерес к жизни пропал. Какая свадьба? Какие наряды?

Всё сделано за меня. Мои желания не в счёт. Мои интересы по боку.

Ох, хоть бы мама скорее в себя пришла. Забрала бы меня из этого фарса. Зажили бы с ней вдвоём. Папу бы назад не приняли. Нет-нет. Даже на коленях будет просить – не прощать! Я так решила и маму смогу убедить. Если Асхадову нужна свадьба – пусть, поженимся и быстро разведёмся.

На плечо мне ложится узкая жилистая ладонь:

– Не убивайтесь так, Алла Альбертовна. Просто Гектор Леонидович давно один живёт. Не умеет с людьми взаимодействовать. Особенно, с девушками. Да ещё – такими красивыми. Слышали бы вы, как теплеет его голос, когда он отдаёт распоряжения на ваш счёт. Только и слышно: «моя Аллочка».

Людмила Васильевна утешает меня. Дружески пожимает плечо. Только разве мне легче? С прислугой обо мне говорит тепло, меня же лично – сечёт холодом. Называет вещью. Заявляет, что мои чувства ему не интересны.

– Спасибо, Людмила Васильевна за поддержку, – улыбаюсь я, пожимая ей руку.

– Как не поддержать, – говорит она, – у меня дочка – ваших лет. Замуж после школы выскочила, забеременела почти сразу. Выходила по такой любви – все соседи завидовали. Мы на пятом этаже жили, так зять на каждую ступеньку – от входа в подъезд до порога нашей квартиры по розе клал. Она к нему по розам шла. Я на свадьбу кредит брала, чтобы всё самое лучшее у дочки – и платье, и ресторан. И что в итоге? У неё ребёнок маленький, крохотная двушка, муж работает по шабашкам, а больше дома на диване. Постоянные скандалы. Пьянки. Руку на неё поднимать начал. Эх, – машет рукой. – А Гектор Леонидович хоть человек и жёсткий, но вы с ним будете как за каменной стеной.

Ага, в тюрьме, хочу добавить я, но молчу. Прислуга всегда будет на стороне хозяина. Не стоит настраивать против себя.

– Я пойду, – произношу глухо. – Гектор велел переодеться.

Проговариваю это – и сама понимаю, как звучит. Велел! Будто мой хозяин.

– Вам помочь? – неожиданно предлагает Людмила Васильевна. – С переодеванием? Моя Ниночка всегда советуется со мной.

– Буду благодарна, – киваю я.

Всё-таки наряжаться одной – довольно скучно.

Чисто девчоночье занятие отвлекает от глупых мыслей. Мы выбираем лёгкое шифоновое платьице с коричневым принтом, коротенький пиджак и туфли на каблуке. В этом наряде я выгляжу взрослее, стильной и не-мной.

Людмила Васильевна усаживает меня на пуф перед зеркалом, чтобы подправить причёску. Хвастается тем, что в своё время училась на парикмахера. Пока она возится с волосами, беру телефон и ищу информацию об этом Филиппе Крубье. Со странички на меня смотрит юный эльф с платиновыми волосами и зелёными глазами. Отец – обрусевший француз, художник, мать – русская, актриса. А сын, значит, в дизайнеры-оформители подался. Открываю его проекты – тонкость, аристократизм, стиль. Не то что, кустарщина Дининой тёти. Теперь понятно, почему Асхадов возмутился, увидев в ноутбуке её творения.

К приезду Филиппа я уже полностью готова.

Он встречает меня, как старую знакомую, обнимает, целует в щёку. В жизни он ещё красивее. Хрупкий, чуть выше меня ростом. Говорит с лёгким французским прононсом, но скорее для понтов, а не потому, что правда так разговаривает.

Мы сидим в гостиной, на том самом диване. На столике Филипп установил лэптоп и разложил папки со своими проектами.

Как-то сразу нас потянуло друг к другу, как старых друзей. Я всегда мечтала, чтобы у меня был брат. И Филипп вполне подходит на эту роль.

– Шарман! Шарман! – произносит, оглядывая меня. – Ты так похожа на его мать!

– На мать? – переспрашиваю.

– Да, на Арину Сергеевну. Я её застал уже не очень юной и больной, но она и тогда хранила следы былой красоты.

Я вдруг понимаю, что до этого даже не интересовалась матерью Гектора. Её историей. И теперь, судорожно сглотнув, спрашиваю:

– А-Арина Сергеевна давно умерла?

– Десять лет назад, – грустно отзывается Филипп, ищет что-то в телефоне, потом показывает мне фото – с него смотрит молодая женщина. Очень красивая и печальная. Она действительно чем-то неуловимо похожа на меня.

– От чего она умерла? – спрашиваю.

– Съела металлическую мочалку, – говорит он, а самого передёргивает. И меня вместе с ним.

– Как мочалку? – переспрашиваю, холодея.

– У неё было редкое заболевание – синдром Клювера-Бюси. Он ведёт к ослаблению эмоциональных реакций, гиперсексуальности и прожорливости. Человек буквально всё подряд тянет в рот. Я знаю, потому ею занимался мой дядя. В доме Асхадова за ней не уследили, она прорвалась на кухню и съела мочалку. Умирала в жутких мучениях: когда приехала скорая – она уже рвала кровью…

Меня передёргивает, внутри всё холодеет. Филипп пожимает мне руку.

– Прости, наверное, я не должен был рассказывать. Только Гек никогда не скажет. Для него мама – святая. Признать, что она перед смертью превратилась почти в животное – он до сих пор не готов. Хотя она к тому времени уже никого не узнавала из родных. А ведь до того, как болезнь начала прогрессировать, она просто обожала Гека. Они были очень близки. А потом… потом она несколько раз домогалась его. Ей без конца хотелось всё трогать, тискать, лапать…

Какой ужас! Я даже затыкаю себе рот, чтобы не закричать. А в голове уже крутится простая арифметика. Если сейчас Гектору тридцать, а мать умерла десять лет назад – значит, он на момент её смерти был моего возраста. А симптомы, стало быть, проявились ещё раньше. Возможно, поэтому Асхадов и окончил университет экстерном. Чтобы больше времени проводить с угасающей матерью.

– Это передаётся? – почти шепчу я, боясь услышать ответ.

Филипп берёт меня за руку, заглядывает в лицо с тревогой и пониманием:

– Нет, не волнуйся. У Арины Сергеевны это – посттравматическое.

Меня снова обдаёт холодом.

– 7 –

Кожа у мамы сейчас пергаментная: желтая, тонкая, неживая. Но мамочка дышит. Приборы вокруг тихонько пищат – сообщают, что жизнедеятельность в организме идёт почти нормально. Но в себя мамуля так и не приходит. Глаза её плотно закрыты. Доктора говорят, что она – всё слышит, понимает, только не может ответить.

Я глажу тонкую ладошку, неподвижно лежащую вдоль туловища. С ужасом кошусь на железки, которыми стянуто мамино тело. Они напоминают пыточные предметы. Врачи собирали её по кусочкам несколько часов. Хорошо, что мама сейчас не учувствует боль.

Наклоняюсь, прижимаюсь щекой к ладони.

Надо сказать. Если мама услышит – и уже останется в её памяти, в её подсознании. И когда она очнётся – известие не станет шоком.

Поэтому всё-таки произношу:

– Папы больше нет, – прерывающимся голосом.

Прикрываю глаза – вновь смотрю картинки с похорон.

… Асхадов помог организовать достойные проводы отца, но всю родню собирать не стали. Тётю Софу я, конечно же, позвала. Она хоть и была зла на папу, но приехала меня поддержать.

На кладбище отвела в сторону и сказала:

– Слушай меня, племяшка, внимательно. Я тебе, как родной человек, скажу, – тетушка у меня толста, у неё двойной подбородок, он трясётся, когда она говорит, и я думаю об этом, чтобы хоть как-то отвлечься от видения ямы, в которую опускают гроб с телом отца, – раз уж ты Асхадова захомутала – держи зубами. Чем хочешь держи. Таких мужиков сейчас почти нет. Это же вымирающий вид – мужик порядочный. Будешь за ним, как за каменной стеной. Не то, что моя сестра с твоим отцом.

Киваю, хотя едва понимаю о чём она говорит.

Тётушка сграбастывает меня в могучие объятия. Треплет по спине.

– Не будь дурой, девочка, – мягкой пухлой рукой вытирает мне слёзы. – Не упусти своё счастье.

Счастье…

Наверное, оно бывает разным. Моё – холодное. Несмотря на то, что во время похорон Гектор был рядом, сжимал моё плечо, полноценной поддержки, в которой я так нуждалась, ждать не приходилось.

Да что там – даже сочувствия и понимания.

…После поминок я сказала, что утром намереваюсь съездить в университет.

Открывая передо мной дверь в машину и усаживаясь рядом, Асхадов спрашивает:

– Собираешься взять темы, которые пропустила?

Вскидываю на него глаза – неужели не понимает?

Гектор сегодня весь вчёрном, как и я. Ему идёт, только выглядит он мрачнее, холоднее и опаснее. Если бы мне пришлось самой обратиться к нему – не за что бы ни подошла. От таких – пугающих – нужно держаться подальше.

Чувствую себя, как в клетке с хищником. Нервничаю. Но при этом хочу – до фантомных ощущений – чтобы он обнял меня и притянул к себе. Чтобы я выплакала горе в его объятиях. Зарядилась бы его силой и уверенностью.

– Нет, – говорю тихо, глядя себе под ноги, – хочу взять академ.

– Зачем? – он по-прежнему не понимает.

– Вообще-то у меня отец умер! – почти истерично говорю я. А самой хочется кричать: «Да проснись же! Отморозься!»

– И ты собираешься сидеть в академке из этого? – хмыкает он. – И чем будешь заниматься? Лелеять жалость к себе?

Мне хочется его стукнуть, чтобы проверить – ему вообще бывает больно! Но вместо этого сжимаю кулаки, глотаю слёзы и отворачиваюсь к окну.

Мой кулак накрывает большая прохладная ладонь и осторожно сжимает.

– Мне было двадцать, когда умерла мама, – произносит он, а у меня – обрывается сердце. Слишком живо вспоминаю историю, рассказанную Филиппом. – Я успел, скорая только уехала, а она ещё была жива. Силилась что-то сказать, но из-за рта шли кровавые бульбы. Гладил её по волосам – и руки все в крови были. Будто я её убил. Отчасти так и есть. Сидел рядом и просил какие-то силы, уж не знаю, какие именно, чтобы ускорили её смерть. Представляешь, – горько усмехается он, и пальцы, сжимающие мой кулак нервно подрагивают, – желать смерти своей матери? Лишь бы не мучилась так, – он откидывается на спинку сидения, прикрывает глаза. – И беспомощность такая… Единственный родной человек уходит, а ты ничего сделать не можешь.

Он замолкает, а у меня дрожит всё внутри. Мне становится стыдно за предыдущие мысли. Хочется кинуться, обнять, прижать к груди. Пожалеть. Но разве ж он позволит?

Рассказывает он тихо, сухо, безэмоционально. И если бы не дрожь пальцев, и не понять было бы, что в душе у него в этот момент – разверстый ад. И, главное, что душа есть, и она кровоточит.

– А на следующий день после похорон, – продолжает Гектор, – у меня была моя первая аудиторская проверка. И завалить её было нельзя. Отменить – тоже. Жизнь не даёт поблажек, Алла. Она идёт своим чередом. И у нас есть обязательства перед ней, главное из которых – продолжать жить. Это то, чего бы хотели для нас ушедшие родные. Мои уходили один за другим: у отца не выдержало сердце – он обожал маму, братья не вынесли смерть отца. Я хоронил их и шёл на работу. Потому что её никто не отменял. Потому что больше некому. И хорошо, когда есть учёба, работа. Когда есть, чем себя занять. Потому что если ты остаёшься один на один с горем, запираешься с ним в комнате – оно побеждает. Жалость к себе – кислота. Она сожрёт тебя, и от личности ничего не останется – размазня, амёба… Поэтому, Алла, никакого академа! Ходи на занятия и радуйся, что они у тебя есть.

Он убирает ладонь и снова запирается, захлопывает все двери в своей душе. И я понимаю – такого тёплого разговора больше не будет. Больше он никогда не подпустит к чему-то настолько интимному и болезненному для него. Не позволит видит, как кровоточит душа.

Но я увидела, и теперь буду лелеять это воспоминание.

До самого дома мы молчим. А дома – расходимся по комнатам.

Ложусь на кровать, смотрю в потолок, а в голове – низкий бархатный голос, полный печали.

Он словно вопрошает меня: «Да что ты знаешь о горе?»

А о счастье? Что я знаю о нём?...

– Я влюбилась, мама, – шепчу, гладя её бледную щёку. – И мне сложно. Так сложно, мама. Потому что любить его – больно. Как касаться острых краёв льдин. Порой я хочу убежать, мама. Я боюсь потерять себя в этой любви. И в тоже время хочу этого. Мама, он хороший. Наверное. Хотя с ним я порой не понимаю, что хорошо, а что плохо. Все мои привычные оценки не работают на нём. Я бы хотела разгадать его, мама, но мне не дано… Ах, мамочка, как же мне нужен твой совет. Я совсем-совсем не знаю, что мне делать.