8 марта, зараза!

2(19)

Выбираюсь из ванной, когда меня уже начинает трясти. Зубы стучат. Тело покрывается гусиной кожей. А дыхание становится тяжёлым, рваным. Дохожу до постели, забираюсь под одеяло. Меня трясёт так, что кажется кровать дрожит вместе со мной. Озноб покрывает изнутри ледяной коркой. И эту изморозь никак не растопить.

Встаю, открываю шкаф. Обнаруживаю тёплый домашний костюмчик, пушистые носки. Снимаю с вешалки шубку — гардероб мне подобрали на все сезоны. Забираюсь снова в постель, накрываюсь ещё сверху шубой. Какое-то время меня ещё морозит, но постепенно согреваюсь и засыпаю, точнее, проваливаюсь в сон. В вязкую черноту без сновидений, в которой я блуждаю, теряя себя и не находя выхода… Выныриваю из сна, как из-под воды. Так же судорожно хватаю воздух. Не сразу понимаю, где я и что за мужчина сидит у моей кровати.

Лишь потом узнаю того симпатичного доктора, который приходил к Гектору прошлой ночью. Сейчас он смотрит на меня серьёзно и строго.

— Лежите, Алла Альбертовна, — говорит он, мягко, но властно укладывая меня на подушки. — Вам нельзя сейчас резко вскакивать. И раскрываться тоже нельзя. Нужно как следует пропотеть.

— Что со мной? — хриплю, не узнавая собственный голос.

— Простуда на фоне нервного истощения. У вас, так скажем, задавленный стресс. Слишком много отрицательных эмоций.

Тут не поспоришь — авария, которая уложила маму на больничную койку, попытка группового изнасилования, папина смерть и, наконец, вчерашняя история. И всё — в одиночку, без поддержки и помощи.

— Вы ведь недавно подверглись насилию? — он кивает на мои запястья, на которых красуются чёрные полосы — следы от ремня Гектора.

Прячу руки под одеяло, густо краснею.

— Я могу написать освидетельствование. Его привлекут.

Доктору даже не нужно назвать — кого. Мы оба знаем имя. И меня кидает в холод от ужаса — Гектора могут посадить! Того, кто спас меня от насильников. Того, кто повесил на себя долги нашей семьи! То, что он сделал со мной — ужасно и я никогда не прощу, но… Я не желаю ему такой участи!

Мотаю головой, хриплю:

— Всё в порядке. Это просто игры. Мы немного перестарались.

— Вы уверены? — переспрашивает врач, поправляя очки. Кажется, у него сложилось определённое мнение о поведении Гектора. — Просто Асхадов позвонил мне в панике, попросил осмотреть вас. Говорил, что совершил нечто ужасное. Не думаю, что речь шла об играх.

Гектор сам вызвал доктора? Мне? Невольно вспоминаю испуганный взгляд и дрожащие пальцы.

Глупый.

Упрямо мотаю головой.

— Гектор склонен преувеличивать. В этом плане со мной всё в порядке. А простуду мы победим, так ведь.

— Конечно, — отвечает доктор, поднимается и кладёт на тумбочку рядом с кроватью визитку — цепляю взглядом имя: Никита Завадский. Кажется, слышала о нём в репортаже по телевидению. — Если будет что-то нужно — звоните. И, — уже уходя, от двери, — Алла Альбертовна, если имеют место случаи семейного насилия, пожалуйста, не скрывайте этого. Последствия могут быть непоправимыми.

— Не буду скрывать, — обещаю, а сама чувствую, как меня утягивает в сон.

Когда наступает следующее пробуждение — снова чувствую в комнате присутствие человека. Нос привычно улавливается запах терпко-свежей туалетной воды, и я сжимаюсь в комочек под одеялом.

Чтобы я не говорила врачу, как бы не защищала, но отныне находится один на один с этим человеком мне страшно. Я замираю, делая вид, что сплю.

Гектор осторожно присаживается на край кровати, бережно-невесомо касается следов от ремня на моих руках. С его губ слетает полустон-полувздох.

— Любимая, что же я натворил?

Он почти ложится рядом, сгребает меня в охапку с ворохом одеял, зарывается лицом в волосы, обжигает дыханием.

— Светлая моя… Хорошая моя… Спасибо за урок. Я налажал, причинил тебе боль, а ты — защищала меня. Ты была на моей стороне. Я не стою… не заслуживаю… — шепчет горячечно.

Замираю, жду, что с его губ — хотя бы вот так, пока он думает, что я сплю, — сорвутся заветные слова: «Прости меня». Но нет — Гектор не просит прощения. Он лишь вздыхает — тяжело и рвано. Осыпает моё лицо нежнейшими поцелуями, гладит пострадавшие руки, прижимает к себе.

А потом уходит.

… следующие дни напоминают клонов: я проваливаюсь в сон, пью с помощью Людмилы Васильевны таблетки и отвары, справляю естественные нужды, и снова сплю.

Прежде я редко болела. Вернее, почти не болела. Наверное, был вокруг меня мамочкин оберег. А теперь материнская защита ослабла, и невзгоды, обрушившиеся на меня, подкосили.

…этим утром я просыпаюсь от ощущения почти эйфорийной лёгкости. И понимаю — болезнь отступила, я выздоровела.

Первое, что улавливает нос — аромат. Тонкий, цветочный. На тумбочке возле кровати лежит букет. Все цветы в нём красные и очень дорогие — розы, орхидеи, что-то ещё. Я не знаю названий. Цветы элегантно оттеняются серебристо-зелёными веточками с круглыми листочками и тёмной упаковкой. Букет — как подпись. Как росчерк пера. Продуманный, изысканный, стильный. Сразу понятно, кто его заказал.

Мне раньше не дарили цветов. Вернее, папа дарил нам с мамой. На дни рождения, на восьмое марта. Но чтобы вот так.

Но привлекает моё внимание даже столько букет, сколько чёрный пластиковый скоросшиватель, в котором виднеется аккуратная стопка листов А4. Подтягиваю к себе и…

Это моя курсовая по истории искусства. Так, которую я должна была написать, чтобы меня не отчислили. Листаю документ — каждая страничка педантично вложена в отдельный файл. Пробегаю глазами текст — идеально: с цитатами, ссылками на источники, выводами и умозаключениями. Умно, чистенько, буковка к буковке.

Чёртов ботан и зануда!

Моё сердце переполняет нежность. Прижимаю к груди заветный файл и реву. Вот как мне теперь эту работу сдавать?

Меня просто распирает от благодарности. Хочется немедленно отыскать этого несносного заучку и зацеловать.

Плевать на его запреты.

Хочу, чтобы знал — я простила.

Сую ноги в пушистые тапочки с котятами, заворачиваюсь в тёплый халат и иду искать.

Хорошо, что ещё довольно рано. Есть надежда поймать неуловимого трудоголика.

Первым делом заглядываю в кабинет. Так и есть — здесь!

Стоит возле кофемашины, ждёт свой напиток.

Услышав, что кто-то вошёл — вздрагивает. Оборачивается ко мне. Несколько мгновений мы жадно смотрим друг на друга.

Гектор выглядит, как после тяжёлой продолжительной болезни — заострившиеся черты, тёмные тени под глазами, бледный.

Он первый бросается ко мне, забыв о кофе.

Приобнимает, усаживает на стул, целует ладошку в самый центр. Потом прижимает к щеке и прикрывает глаза. Любуюсь его слишком длинными для мужчины ресницами, которые красиво загибаются вверх.

— Зачем ты встала? — голос звучит сухо, бесцветно.

— Уже хорошо себя чувствую, — улыбаюсь я, осторожно кладу ладошку ему на грудь. Он накрывает её своей рукой. Слушаю, как гулко колотится его сердце. — Спасибо за букет, — бормочу я, — и за курсовую.

— Не за что, — отзывается он и спрашивает: — Позавтракаешь со мной?

Замирает, будто боится отказа. Словно полагает, что противен мне.

Глупый.

— Конечно.

— Тогда я попрошу накрывать.

— Хорошо, — говорю я. — Ты, наверное, без меня ничего не ел?

— Ел. Но без тебя у еды нет вкуса.

Невыносимый.

После завтрака он притягивает меня к себе. Сейчас, когда он сидит на стуле, я могу гладить его по волосам, не дотягиваясь. Что и делаю.

— Кстати, — говорит он, — совсем забыл. Звонили из клиники. Твоя мама очнулась.

Я взвизгиваю и обнимаю его.

…мы едем навестить маму. Гектор очаровывает её с полоборота. Ещё бы — букет, который он купил для неё, едва проходит в дверь палаты. Мама смеётся и плачет, обнимая меня. Я тоже плачу и смеюсь. А Гектор без зазрения совести пользуется трогательным моментом воссоединения и просит моей руки.

Мама благословляет.

Уже в машине, когда мы сидим рядом сзади, он притягивает меня к себе, целует в волосы, в глаза, щёки и говорит:

— Знаешь, я подумал тут… У нас огромный дом. Зачем отправлять твою маму в интернат? Она замечательный и светлый человек. Пусть живёт с нами. Наймём специалистов. А в семье она быстрее пойдёт на поправку.

— Спасибо, — только и могу прошептать я, окончательно и бесповоротно отдавая ему своё сердце.

…Гектор дарит мне ещё одну чудесную ночь любви. Любит меня так, как умеет только он — касаясь, будто богиню, заставляя парить, сгорать и рождаться сверхновой.

Эта — в отличие от нашей первой — наполнена не только страстью, но нежностью, узнаванием, извинениями и прощением.

Засыпая в объятиях любимого, я уверяю себя, что у нас получится семья. И, возможно, даже счастливая.