8 марта, зараза!

3

Прихожу в себя на широкой мягкой постели. Я полностью одета и даже обута, но руки пристёгнуты к изголовью пушистыми наручниками. На глазах — плотная тёмная повязка.

Н-да, оригинальный у моего мужа способ поздравлять. И главное притащил сюда, в дом. Я не была здесь уже долгое время.

Решила, что если это жилище пропиталось моими болью и слезами, то его нужно сменить. Верила, глупая, что на новом месте получится свить семейное гнёздышко. Мне казалось, что у нас — как говорила мама — может всё наладиться.

…Тогда, после жуткой браной ночи Гектор явился только под вечер, — измученный, запылённый, грязный. Я лежала на кровати и тупо смотрела перед собой. Он, не говоря ни слова, сгрёб меня в охапку, проигнорировав слабые попытки отбиться, и повёз меня в клинику к Завадскому. Там — лучшие специалисты в нашем городе. Меня пригласили на осмотр, я проходила мимо кабинета главврача и услышала, как тот распекал Гектора.

— Скотина! Надо было тебя ещё в тот раз упечь! Девочка тебя защищала!.. А ты?!

Я не услышала, что ответил Гектор.

Завадский настоял — меня оставили в стационаре. Он несколько раз приходил и настаивал, чтобы я написала заявление. Но у меня в голове раз за разом всплывали слова мамы: «Тебе не поверят». Да и не хотела я всего этого — судебных тяжб, вынесения сора из избы.

Хотела покою.

Возвращаться из больницы в тот дом мне не хотелось — и Гектор перевёз меня в одну из квартир в новом жилищном комплексе, который строил его холдинг. Роскошная трёшка в самом престижном и комфортабельном районе города.

Маме с Верой купил маленький домик с садиком — они так пожелали. Я была рада за маму — она обрела своё странное счастье.

А я в новой квартире принялась учиться быть образцовой женой. Научилась готовить, чтобы ждать мужа с работы с горячим ужином. И хотя по хозяйству мне помогала клининговая компания, я старалась во всё вникать и даже поддерживать чистоту, создавать уют с помощью мелких милых безделушек. Некоторые из них научилась делать сама — декупаж, кракелюр…

Но счастье в нашем мирке так и не поселилось. Гектор словно ещё сильнее заморозился, отстранился, ушёл в работу — у него была куча новых проектов. Я же проходила преддипломную в муниципальном музее, училась и надеялась. Несмотря на то, что секс у нас превратился в механический процесс — я каждый раз внутренне сжималась, когда Гектор ко мне прикасался. Поэтому мы обычно… скучно выполняли супружеский долг и всё. Нет, иногда бывало, что в нём просыпалось что-то, и у нас снова случалась феерия в постели. Очень редко, но всё же. Но и этого мне хватало, чтобы цепляться. Надеяться.

Именно такая — надеждная — ночь была у нас и в канун Дня Святого Валентина. Мы выпили немного шампанского, Гектор завалил меня романтичными подарками, а потом унёс в спальню и любил до утра. Так, будто прощался.

А утром я проснулась одна в постели.

Гектора не было.

Его телефон не отвечал.

И вот теперь — такой оригинальный способ появиться.

— Гектор, — зову мужа. Я не могла ошибиться.

Чувствую, как прогибается матрас под тяжестью большого тела. Блудный муж ложится рядом со мной, обнимает, целует в висок.

— Гектор, сними повязку и освободи меня!

Не знаю, откуда прорезается приказной тон. Может быть, на меня так действует Международный женский день. Ведь он связан с тем, что женщины начали бороться за свои права. За право выбора. В том числе — и как провести вечер.

Гектор неожиданно подчиняется — сначала освобождает руки, потом — снимает повязку и…будто пелену с моих глаз.

Я смотрю на него и ровным счётом ничего не чувствую.

Рядом со мной совершенно чужой и чуждый мне человек.

Гектор сегодня одет непривычно — в толстовке и джинсах. Такая одежда делает его моложе. Он и так отлично выглядит для своих тридцати двух. Мои ровесники из универа кажутся обрюзгшими стариками рядом со стройным подтянутым Гектором. А в этой простой одежде он и вовсе — мальчишка. И вот что странно — сейчас он словно без брони, без панциря. Предельно открытый, почти милый и очень уязвимый.

И что странно — растерянный. Он пытается улыбнуться и говорит:

— Привет, любимая, я скучал.

— Да неужели? — язвлю, он пропускает сарказм мимо ушей, выходит из комнаты, но скоро возвращается с красивущим букетом, коробкой конфет и медвежонком Тэдди.

В букете — моя любимая белая сирень. В марте. Это же очень дорого.

— Это тебе. С праздником.

Он складывает подарки рядом со мной, но меня — не трогает. Смотрит на реакцию.

А её нет. Глухо. Ушло время, когда я ждала его знаков внимания.

— Не стоило тратиться, — говорю устало.

Сирень дурманит чудесным запахом. Я знаю, как Гектор выбирает букеты — лично, обнюхав и общупав каждый цветок, вынеся мозг флористу.

— Это же для тебя, — пожимает плечами Гектор. — Ты всё равно дороже.

Мне на хрен не нужны твои признания.

А мне — твои. Поздно. Но цветы жалко. Встаю с кровати, беру вазу — она в этой спальне ещё, наверное, со свадьбы осталась, иду в ванну, набираю в воду, ставлю букет.

Красивый, роскошный, стильный.

Такой приятно получить.

Гектор наблюдает за мной, ничего не предпринимая.

Молчит.

Меня давит молчание.

Поворачиваюсь к нему, смотрю прямо в глаза. В его сейчас — нет льда. Взгляд тёплый, лучистый, открытый.

— Гектор, — шепчу я, — отпусти меня. Пожалуйста.

Он вздрагивает, будто пробуждается, тянет ко мне руку, но я отшатываюсь. Его рука безвольно подает.

— Ты ведь свободна, — удивлённо произносит он.

Качаю головой:

— Совсем отпусти, — и, прикрывая глаза, чтобы не растерять смелость, добавляю: — Давай разведёмся.

Мы нечасто ходили куда-то вместе — я не любитель, ему всегда некогда. Но если попадали на какие-нибудь вечеринки, Гектор всегда…давал мне свободу. Позволял флиртовать с другими мужчинами. А у самого в глазах пылал адский огонь ревности. Однажды я спросила: «Почему ты так делаешь?», он ответил: «Может, так ты встретишь кого-то. Если встретишь и захочешь уйти — скажи». Я пообещала тогда.

И теперь он смотрит на меня словно с пониманием.

— У тебя другой мужчина?

— Нет, господи, нет! — мотаю головой. Горько иронизирую: — Мне и тебя одного — выше крыши.

— Тогда почему? — смотрит недоумённо.

Такой красивый сейчас, совсем юный, непонимающий.

— Я устала от эмоциональных качелей. От нашей недосемейной жизни. Мы — слишком разные. У нас нет точек соприкосновения.

Гектор всё-таки сграбастывает меня в охапку, наклоняется, прячет лицо в волосах.

— Любимая моя, единственная, качелей больше не будет, обещаю.

— Я не верю тебе, — бормочу, пытаясь оттолкнуть. — Ты даже не извинился передо мной ни разу за то, что творил.

Он вдруг напрягается, деревенеет. Дыханье вырывается судорожно, взвивает мне волосы.

— Алла, — наконец глухо произносит он, — за то, что я сделал, не извиняются. — Отвожу в сторону повлажневший взгляд, но он ловит моё лицо, поворачивает к себе и смотрит мне прямо в глаза — а мне кажется: подносит душу на раскрытых ладонях. И говорит: — За это убивают. Медленно и мучительно. Чтобы мразь как следует покорчилась перед смертью.

Я просто сжимаюсь вся, по телу пробегают мурашки — такая неприкрытая ненависть к себе. И я понимаю — он сам себя не простил и не простит никогда.

— Гектор, — глотаю слёзы, — почему, почему ты так поступил со мной? Зачем так жестоко? Я ведь любила тебя. Сильно любила.

Он судорожно вздыхает, тянет меня к кровати, усаживает, садится рядом, берёт мою руку, осыпает поцелуями каждый пальчик:

— Именно потому, что любила.

— Не понимаю, — признаюсь честно.

— Я хотел, чтобы ты меня ненавидела.

— Зачем? — удивляюсь я.

— Того, кого ненавидишь, не больно терять. Когда знаешь, что ненавидим, проще уходить.

— Что это значит?

— Это значит мою идиотскую философию. Я так хотел защитить тебя от боли, если я погибну. Чтобы ты не скорбела по мне.

— И поэтому предпочёл меня разрушить?

— Алла, я идиот. Кретин. Тварь, не заслуживающая права жить. Но живу. Потому что меня всё это время берегла твоя упрямая любовь, моя девочка, — он осторожно, будто спрашивая разрешения, целует в уголок губ. — Любовь, которой я не достоин. Но, Алла, я прошу тебя дать мне второй шанс. Дать нам всё-таки случится. Попробовать.

Я отодвигаюсь, выдёргиваю свою руку, мотаю головой:

— Нет, Гектор, поздно. Я больше не хочу никаких нас. Хочу случиться сама. Собрать себя по кусочкам. Научиться жить, смеяться, радоваться.

— Алла, пожалуйста, — умоляет он. — Я не буду ждать твоих ответных чувств. Ты уже любила меня в одиночку — хватит. Теперь позволь любить мне. Просто позволь.

— Нет, Гектор, неужели ты не понимаешь? Наши отношения ненормальные, токсичные, тупиковые.

— Алла, но я не могу без тебя. Ты нужна мне, как воздух.

У него дрожат пальцы, зрачки расширены, в глазах — застыл ужас. Вспоминаю, как мама рассказывала про отца, когда тот хотел играть — его вот так же трясло и ломало.

— Ты ведёшь себя, как псих. Как игроман.

Он кивает:

— Это потому, что я болен тобою. Одержим. Ты — моё наваждение. — Он вновь берёт мою руку, прижимает к груди, где бешено колотится сердце. — Я влюбился в тебя, когда тебе было пятнадцать. Ты тогда зачем-то пришла к своему отцу на работу, а я — занёс документы к нему в кабинет. Увидел тебя и пропал. Ты была так похожа на мою маму, а я не знал никого красивее и светлее. Когда твой отец привёл тебя… продавать, я страшно разозлился. Потому что к твоим ногам надо класть мир, а тебя — как корову на ярмарку…

Отнимаю свою руку, встаю, собираюсь с духом.

Мне очень сложно, когда он такой — совсем домашний, жутко одинокий, с душой нараспашку.

Когда смотрит так, будто от меня и впрямь зависит — жить ему или умереть.

— Ты опоздал, — говорю наконец, стараясь, чтобы голос не дрожал, — с любовью. С признаниями. Мне больше ничего от тебя не нужно. Ты мне не нужен. И если у тебя действительно есть ко мне чувства, как ты говоришь, то позволь мне уйти. Навсегда.

Не смотрю на него, не хочу видеть, как его — такого большого, сильного, непробиваемого — трясёт в немой истерике. Плакать он не умеет. Боль выплескивать тоже. Но обычно трудно понять, что ему больно. А сейчас… Сейчас, наверное, невыносимо. Больнее, чем можно выдержать.

Но… он сам виноват. Сам всё сломал. Я не должна жалеть его теперь. Он не жалел меня.

Гектор словно считывает мои мысли. Запускает пальцы в волосы и начинает говорить — горячечно, торопясь:

— Я сжигал мосты. Не должен был вернуться… в ту ночь… но выжил… твоя любовь спасла… Ты любила меня вопреки…ненависти… надеялась… я понимаю… Но… позволь… позволь завоевать тебя… положить мир к твоим ногам…

— Ты не понимаешь, — мотаю головой. — Мне не нужен твой мир. Ни в каком виде. И ещё раз прошу — отпусти.

Он рвано вздыхает, сжимает кулаки и спрашивает:

— Ты точно решила?

— Точно.

— Хорошо, — он подминается. — Давай, отвезу тебя.

— Не надо, я вызову такси.

Ищу телефон. Рюкзачок нахожу рядом с кроватью. Набираю номер таксопарка, заказываю машину.

Гектор прячет руки в карманы джинсов — никак не может унять дрожь. Понимает, что мне неприятно это видеть.

— Я пришлю адвоката, — говорит он сухо, отстранённо, превращаясь в прежнего знакомого мне Гектора, ледяного и с душой, застёгнутой на все пуговицы, — обсудите нюансы.

— Никаких нюансов. Мне ничего не надо.

— Алла, прекрати игры в благородство! — резко произносит он. — Квартира оформлена на твоё имя. Она останется у тебя и после развода. И не дури — незачем скитаться по съёмным. И деньги буду переводить на карточку каждый месяц. Это — моё решение. Не хочешь — не трать. Но запретить мне не можешь. Таковы мои условия.

Киваю.

— Ладно.

Сейчас мне не до споров. Слишком устала.

Раздаётся звонок — диспетчер сообщает, что машина прибыла.

— Цветы забери. И игрушку, — глухо говорит Гектор.

Забираю.

В конце концов, у меня сегодня праздник, и я заслужила.

Иду к двери.

А за спиной с задушенным стоном сползает по стене Гектор.

Не оглядываюсь.

И почти горжусь собой.

Сегодня я отстояла своё право — право не прощать.