8 марта, зараза!

2(3)

Асхадов с некоторой брезгливостью созерцает тело, распростёртое у его ног. То есть меня.

И на меня — поздним откатом — набегает цунами стыда. Погребает, утаскивает в бездну, где хочется только выть, обняв коленки. Я сейчас, наверное, отвратительно-жалкая. И обнажённая! Перед почти незнакомым мужчиной! И он видел, как меня лапали!

Ааааа…

Закрываю лицо руками, чувствую, как горят щёки.

Я же теперь смотреть на него не смогу. Всё время буду этот позор вспоминать. Кажется, тот лысый ублюдок даже трусики на мне успел разорвать!

Асхадов хмыкает и протягивает мне руку, произнося с досадой, как непонятливому ребёнку:

— Живо вставайте! Простудитесь.

Вроде бы и забота, но сам тон — всё тот же, с режущей холодностью — заставляет меня реально замёрзнуть.

Клацая зубами, всё-таки цепляюсь за его руку — красивую, сильную, твёрдую — и в тот же миг меня вздёргивают вверх.

На какое-то мгновение я оказываюсь в его объятиях, и меня буквально околдовывает ароматом терпкого парфюма смешанного с дорогим табаком.

Сдуреть можно. Я хочу быть в этих объятиях вечно — твёрдых, будто из камня. Макушкой я едва достаю ему до середины груди. Рядом с ним мне так нравится чувствовать себя маленькой, хрупкой, беззащитной.

Только Асхадову не нравится — едва ли не морщась, он отстраняет меня от себя. Но всё-таки снимает пиджак и набрасывает мне на плечи, оставаясь в безупречно-белой рубашке, обрисовывающей его торс так, что, кажется, я могу пересчитать все кубики пресса…

Смущенно отвожу взгляд. Прячу нос в жёсткую, пахнущую им ткань. Пиджак так нагрет, что не скажешь, будто его носит ходячий айсберг.

— Нужно отвезти вашего отца в больницу, — констатирует Асхадов, и тут мой, перегруженный за день эмоциями мозг, с трудом осознаёт — посреди комнаты валяется мой, избитый и истекающий кровью, отец.

Бросаюсь к нему, падаю на колени, больно ударяясь ими об пол, обнимаю его и вою:

— Папа! Папуличка!

Меня довольно грубо оттаскивают и основательно встряхивают. И взгляд такой — сиди, молчи, не рыпайся.

Асхадов поднимает отца, удерживает его за плечи.

— Альберт Исаевич, вы можете идти?

Отец с трудом разлепляет глаза, понимает кто перед ним, пытается вырываться, хрипит, выплюнув кровь:

— Гектор, сука!.. Ты… ты… виноват…

— Верно, — резко отзывается тот, — виноват в том, что не посадил вас ещё тогда. Сейчас бы вы не валялись здесь в крови. А вашу дочь не пытались бы пустить по кругу отморозки.

Отец пытается ещё что-то бурчать, но Асхадов его не слушает:

— Алла, идите вперёд. Моя машина — первая у подъезда. Большая, чёрная, — он не называет марку, видимо, поняв, что я в них не очень, — откройте заднюю дверь, — швыряет мне ключи, — и ждите нас.

Я всё ещё немного заторможена и не сразу соображаю, чего он от меня ждёт. Но когда соображаю — мотаю головой.

— Я не могу выйти в подъезд в таком виде! — заливаясь краской, сильнее кутаюсь в его пиджак.

— Алла Альбертовна, вы — разумное существо? А то у меня начинают возникать сомнения. — Холодно, резко, утверждая факт. Без лишних эмоций. Разве что, чуть устало.

— Мне надо переодеться. Я быстро.

— У нас нет времени даже на ваше «быстро». Бегом в машину. Не заставляйте меня жалеть, что я опять влезаю в грязные делишки вашей семейки.

Через мои усталость и отчаяние всё-таки пробивается злость. Хватит мне унижений на сегодня!

— Мне вообще интересно, почему вы вдруг надумали нам помогать?

— Передумать обратно? — смотрит в упор, к полу взглядом приколачивает. Пытается достучаться до рациональной меня. Той, которая ещё способна вынырнуть из творящихся вокруг хаоса и жути. У него получается.

Киваю. Поднимаю ключи. Иду к двери.

Машинальные действия.

Асхадов прав в своём невысказанном: какое дело, что обо мне подумают соседи? У меня отец связался с бандитами! Моя мать в больнице! Меня чуть не изнасиловала толпа поддонков. Пробежать почти голой в одном мужском пиджаке через подъезд — это сущие пустяки по сравнению с тем, что уже случилось.

Руки дрожат, я не могу попасть в эту кнопочку с открытым замочком. Наконец, пульт тихо пиликает, сообщая, что машина открылась.

И почти сразу же появляется Асхадов, волокущий моего отца, как куль. Тот пытается упираться и, еле ворочая языком, тем не менее костерит нашего спасителя.

Белоснежная рубашка Асхадова вся в пятнах крови.

Он заталкивает отца на заднее сидение — широкое, как диван. И командует:

— Алла, в машину! И держите его.

Сам же садиться за руль.

Ещё одна новость для меня — раньше считала, что такие крутые типы передвигаются только с личным водителем.

Асхадов плавно выруливает, а я устраиваю голову отца у себя на плече. Мне всё ещё его жалко, хотя и зла на него неимоверно. Но невозможно столько лет любить человека, считать его самым лучшим, и вмиг разочароваться. Ты все равно будешь находить хорошее… Упрямо. Раз за разом.

Глажу отца по волосам, успокаиваю, будто он — мой ребёнок. А не наоборот. Папа то проваливается в забытьё, то приходит в себя и начинает плакать и просить прощения. Баюкаю его, а сама думаю, что и на Асхадова я не могу злиться до конца. Потому что… он не купил меня, он меня… спас. Мой герой.

И пусть он такой — колючий, резкий, холодный — от этого только привлекательнее.

Бросаю взгляд на дорогу и вдруг понимаю — мы едем не туда.

— Поликлиника же в другой стороне! — слова вырываются прежде, чем я успеваю их как следует обдумать.

Слышу, как Асхадов презрительно фыркает:

— Алла, на факультет музейных работников отбирают по степени кретинизма?

Я аж подпрыгиваю — уже не в какие ворота!

— Что вы себе позволяете?! — взрываюсь я. — Кто вам даёт право меня унижать?!

— Вы же и даёте, — всё так же холодно, ровно и презрительно отзывается он, — когда демонстрируете свои умственные способности. Я обычно так не делаю, но у вас сегодня тяжёлый день, поэтому объясню, а вы постарайтесь уловить, потому что повторять не стану. Какая поликлиника? Они сразу позвонят в полицию. Вам ещё полицию в это дело вплести не хватало. У вашего любезного родителя рыльце настолько в пушку, что он загудит за решётку первым. Да и Ржавый будет не рад.

Ржавый… Те амбалы говорили о нём. Похоже, их босс? Откуда Асхадов знает его? И почему бандиты его послушались? Он же был один… Да, вооружённый, но один.

В голову невольно лезут слова отца, о том, что Гектор, на пути к директорскому креслу, уничтожил отчима и сводных братьев.

Меня передёргивает.

Я избежала насилия, а сейчас — один на один (избитый отец не в счёт) с убийцей. Для которого нет ничего святого. Семью, обогревшую его, порешил.

— Откуда вы знаете Ржавого? — не удерживаюсь я. У меня сегодня просто «День неуместных реплик».

Асхадов хмыкает.

— Это имеет какое-то значение для вас? Достаточно будет, если скажу — он мой хороший знакомый.

— Скажи, кто твой друг, и я скажу, кто ты, — цитирую прописную истину.

— О да! — доносится ехидное. — А по факту вы не знаете ни Ржавого, ни меня. Он ведь неплохой человек. Просто персонал никогда не умел подбирать.

— Бандит для вас — неплохой человек?

— Ну, для вас же финансовый махинатор и игроман — хороший? — язвительно переспрашивает Асхадов. Возразить я не успеваю, потому что мы уже паркуемся у небольшой частной клиники на окраине нашего города. Цены здесь за койкоместо — как в пятизвёздочном отеле. Асхадов выскакивает, успев небрежно бросить мне: — Ждите здесь и не дурите.

Через какое-то время он возвращается с двумя крупными санитарами, которые везут каталку. Отца, вновь потерявшего сознание, укладывают и увозят.

Я порываюсь за ним, но Асхадов меряет меня пренебрежительным взглядом и комментирует:

— То есть идти в клинику голой вам нормально? Что же выпендривались дома?

Падаю на сиденье, придавленная стыдом вперемешку с гневом.

Гад! Какой же он циничный бесцеремонный гад!

Он вскоре возвращается и требует, чтобы я села на пассажирское кресло рядом с ним. Находится вблизи такой подавляющей энергетики — тяжко, но на споры у меня просто нет сил.

А потом… Потом я какое-то время тупо залипаю на его руки на руле, на то, как уверено он ведёт машину…

Асхадов же кажется поглощённым лишь дорогой, только минут через десять гробового молчания, наконец, произносит:

— Не люблю, когда люди себе додумывают. А так обычно случается, когда у нас мало информации. Это я вам как аудитор говорю. Поэтому расскажу. Настоящее имя Ржавого — Руслан Рыжов. Он и сам рыжий от природы. Но не в медь, а в ржавчину. Ещё и в веснушках весь. Отсюда — Ржавый. Мы в приюте познакомились. У моей матери, — на этом моменте голос его, впервые за всё время, чуть ломается и теплеет, — тогда были не лучшие времена. Сама выживала, как могла. Вот и отдала меня временно в приют. Там мы с Русом и познакомились. Ближе и вернее друга у меня никогда не было и не будет. Я за него порву, он — за меня. Ему не повезло в жизни. За мной-то мама пришла, забрала. Она как раз замуж за Ибрагима тогда вышла. А Рус остался. Он трудный был. Характеристика такая — ужаснутся можно. Но… — Асхадов судорожно сглатывает, — это потому, что никто его не знал. Поверьте, он бы никогда не отдал приказ насиловать вас. Это инициатива отморозков, которые вечно пользуются тем, что Рус ведётся на лесть. Придётся снова вправлять ему мозги.

За разговором я не замечаю, что мы вновь едем не туда. То есть — не к нам домой. Вместо этого машина чрез какое-то время сворачивает к загородному коттеджному посёлку, где живут самые богатые люди нашего города, и вскоре останавливается у высоченного глухого забора.

Асхадов открывает его с пульта, и мы въезжаем в просторный благоустроенный по последнему слову дизайна двор.

Впереди дом — огромный, модный и холодный. Как и его хозяин. В том, что мы приехали к Асхадову домой, нет никаких сомнений.

Он обходит машину и галантно помогает мне выйти из салона.

Но тут же отпускает мою руку, будто касаться ему меня неприятно.

Это задевает, но я сегодня слишком устала и вымотана.

Асхадов заводит меня в шикарную гостиную, где царят лофт и хай-тек, и говорит, проводя рукой:

— Вот, располагайтесь. Там, за лестницей — гостевые комнаты.

— А я у вас гостья?

— Пока да.

— А потом?

— Потом мы поженимся. Ваш отец предлагал мне породниться. Вот и породнимся.

Он уходит. А меня накрывает истерика.