А что, так можно было? (СИ)

Глава 47

Мирослав. (Осторожно, 18+)

Вот и встретил, называется, американцев. Подготовился к презентации. Пока встретились, пообщались, разместились, снова пообщались… Мирослав впервые за долгое время ловил себя на мысли, что думает не только о работе. Что хочет скорее решить все дела, и мчаться к одной невыносимой Белке. Раньше, чем планировал. И с удивлением обнаруживал, что это не мешает работе. Не отрывает от дел, а заставляет собраться и, наоборот, отсечь всё отвлекающее, затягивающее разговоры. Не делает рассеянным, а позволяет чётко отследить каждую минуту, чтобы освободить время для того, что стало действительно важным. Для той, которая заняла мысли и желания. Которая изводила своей близостью. Своим серьёзным и вдумчивым подходом к работе. Своим юмором и умением договариваться с любым человеком. Как все эти дни Мирослав хотел послать все дела к чертям, схватить Белку за шкирку и спрятать от всех — от всех, кто требовал её внимания. А он хотел это внимание только себе — целиком, без остатка. Чтобы только с ним говорила, только ему улыбалась. И, довольствуясь крохами прикосновений, мимолётных объятий, Мирослав ни на секунду не выпускал Белку из поля зрения. Даже находясь на другом краю территории, даже если Юля уже уезжала с Виктором, Мирославу почти жизненно необходимо было знать, где она, что делает, какое у неё настроение.

И с настроением было всё не так гладко, как он хотел. Юлька устала. Ни за что не призналась бы, его боевая Белка. Упадёт, но будет тащить доверенное ей дело. И это тоже восхищало в ней. Но и беспокоило. Потому Медведев и отправил подруг на отдых, как только все основные согласования были завершены. И не потащил с собой встречать представителей Tolkien Estate и Warner Brothers. Белка впала в панику от одной мысли, что вообще придётся присутствовать на презентации, так что здесь, лицом к лицу с делегацией, Мирославу бы пришлось откачивать Юлю от обморока. А подвергать любимую такому стрессу он не хотел.

Любимую? Поймав себя на этой мысли, Мирослав даже усмехнулся. Надо же, как легко и естественно это слово вошло в его размышления. Неужели это вот так? Без надрыва, без крика. Просто в какой-то момент ловишь себя на мысли, что ты хочешь этого человека на всю жизнь — не только для радости. И уставшую, и недовольную, и замороченную. Хочешь заботиться, хочешь утешать. Хочешь говорить и слушать. Не «не можешь». Можешь, конечно. В конце концов, не может человек только без воздуха, воды, еды, сна… Без всего остального может. Хорошо ли, плохо — другой вопрос. Но появляется тот, без которого ты не хочешь мочь. Не хочешь даже пытаться. Потому что всё теряет смысл и важность, когда этого человека нет рядом. Зато когда есть — и работа, и отдых, наоборот, становятся ярче, важнее, интереснее. Когда-то давно Мирослав прочитал фразу, которую тогда посчитал слишком наивной и простой. И лишь сейчас понял всю её глубину. «Счастье — это когда утром с радостью идешь на работу, а вечером с радостью возвращаешься домой».

И Мирослав возвращался. Причём ехал он не в свой дом в Санкт-Петербурге, и даже не в арендованную квартиру в Будве. Он ехал к Юлии Белкиной. И там, где она, был его Дом.

Правда, радость от встречи была несколько подпорчена. Вовремя он, конечно, вернулся. Такую драку застал — любо-дорого смотреть. Иван Беркутов решил перейти к активным действиям, а как хорошо шифровался в спокойного и тихого туриста в последние дни. Первым порывом Мирослава было выставить всех без разговоров. Но Лера для Юли важна, а значит, и разбираться со всем этим нужно на месте. Обезопасить Новорядскую, обсудить с Иваном уже известную Миру информацию, посмотреть на его реакцию и оценить, насколько он адекватен. Иван Мирославу нравился ещё при заочном знакомстве по собранной на него информации. Серьёзный, правильный, конкретный, предпочитает делать, а не болтать. Вот дочь у него — это беда. Большая ошибка отца — жалеть оставшуюся без матери девчонку настолько, чтобы потакать всем её капризам и прощать любые скандалы. Да и с Лерой наломал дров этот сказочный птицекрыл. Знатно юлькина подружка отшибла мозг мужику. Но тут простительно — Лера любому голову прополощет и не на то место прикрутит.

Переговоры с Иваном прошли быстро и успешно, Лерку сдали из рук в руки, Дану с мужем отправили отсыпаться. Мирослав сначала тоже хотел дать Белке выспаться, но выпитые несколько глотков вина, хоть и не опьянили ни на секунду, но родили в голове абсолютно безумный, мальчишеский, дурацкий план. И Мирослав чуть всё не испортил, чуть своими неуклюжими медвежьими лапами не затоптал все узкие и тонкие тропинки, которые старательно наводил на пути к такой желанной добыче. И только Юлька, его сильная, смелая, прощающая Белка, не дала всё разрушить. Заговорила, растормошила. Сама испугалась, но смогла протянуть руку и схватить за шкирку огромного и грозного медведя, встряхнуть и уложить на лопатки у своих ног. Хрупкими пальчиками подчинила, выдрессировала, обратила в шкурку и протопталась по ней каблучками. А он и рад. Да что там — счастлив! И точно — словно пьяный, выдал всё, что копилось в мыслях и на сердце. А ведь боялся, не хотел признаваться. Был уверен, что испугает своими эмоциями, оттолкнёт. Но и тут Юля не закрылась. Нет, не ответила словами, которые Мирослав так хотел бы услышать. Но снова подставила плечо. Как она сказала — падает и не знает, поймают ли её? Мирославу казалось, что падает именно он. И Юлька поймала его, удержала. И теперь он не падал. Он летел.

Как добрался до второго этажа, Мир не помнил. Правда, что ли, взлетел? У него перед глазами всё плыло от желания стиснуть Белку в руках, вдавить в себя, врасти, чтобы разъединить нельзя было. Даже отстраниться, чтобы снять одежду, было невыносимо долго, почти физически больно. И снова схватить, коснуться светлой кожи. Такой нежной, что страшно — сожмёшь слишком сильно, и синяки останутся. И не прижимать нельзя, никак не оторваться. И Юля сама тянулась к нему, гладила спину и шею, обхватывала плечи, целовала вообще всё, куда могла дотянуться. Она была здесь — теперь уже вся, всем телом, всеми мыслями. Без сомнений и страхов — Мир это чувствовал. Казалось, у них обоих потребность прикасаться была физической. Как в той самой еде и воздухе, о которых Мирослав совсем недавно рассуждал.

Но Юля неожиданно вывернулась из его объятий, продолжая гладить, щупать, сжимать, но опускаясь всё ниже и ниже, пока не встала на колени. И Мир понял, что испытание его выдержки было до сих пор просто детской шалостью. Теперь же, глядя на то, как скользят её губы по его члену, как колышется её грудь при каждом движении, как дрожат её ресницы, он чувствовал, что сорвётся вот-вот, через секунду, как пятнадцатилетний пацан, который нашел у отца в тумбочке "запрещённый" журнал. Юлькины тонкие пальчики, скользящие по его бёдрам и ягодицам, тихие постанывания, влажные звуки её рта сводили с ума и забирали последние силы сопротивляться этим жарким волнам, что проходили через всё его тело от самой макушки, плавя разум и разжигая внутри пожар. И Мирослав позволили себе гореть. Рванул любимую женщину за плечи вверх, отстраняясь на миг и снова вжимаясь в неё своим телом, толкая к кровати, пока она ногами не коснулась края матраса. Мир опрокинул Юльку на постель, переворачивая на живот и накрывая сверху собой, целуя плечи, спину, бока, оглаживая руками её нежную кожу, жадно сжимая и тут же нежно лаская. И такая Юлька была перед ним беззащитная, такая нежная и податливая, такая сладкая и сочная, что не выдержал, сжал зубами круглую ягодицу и услышал тонкий протяжный вскрик и тихий смех, который выстрелом прошёл сквозь его мозг, вынося последние мысли. И снова вверх, перевернуть её, сжать руками, поймать взгляд, чуть затуманенный, пьяный, но в то же время острый как стрела, манящий, зовущий и разрешающий. И Юлька потянулась сама к Мирославу, одной рукой зарываясь в непослушные жёсткие волосы на затылке, а второй проводя по его груди, которая уже ходуном ходила от неровного дыхания. И потёрлась об него вся как кошка, просящая ласки. И Мир сорвался, рванулся к ней, в неё, всем своим телом, душой, всем собой, в порыве слиться целиком и полностью, впитать её в себя, всю, без остатка. Эти глаза её острые, непокорные, предупреждающие, но обещающие и сжигающие на месте. Эти волосы, по подушке разметавшиеся, несколькими прядками прилипшие в шее и щекам. Эту мягкость, округлость, сладость её тела, которое плавится под его руками и стремится навстречу, прижимается, ластится к нему, как волны к надёжному берегу. И её мягкий животик, и большую налитую грудь, и плавные бёдра, между которыми так удобно и правильно лежать, двигаться, вжиматься. Эти руки, кисти, такие маленькие по сравнению с его ладонью, пальчики, которые хочется облизывать как самый вкусный леденец на свете. И её стон, низкий, протяжный, рвущий душу в клочья. И дрожь её, судорожная, мелкая, и капелька пота на груди, такая солёная. И одновременно слаще которой Мир ничего в жизни не пробовал. И шёпот "Мир, мой Мир". И откуда-то изнутри поднялась волна дикая, первобытная, заставляющая желать женщину всю целиком, до полного обладания. Моя… Мир не сразу понял, что это он рычит, вколачиваясь в самое прекрасное тело любимой женщины.

— Моя!

И на миг ему показалось, что всё юлькино тело светится в его руках, как самая яркая звезда, согревающая, опаляющая его чувства, самая важная и светлая из всего, что было и будет в его жизни. И в ответ на её крик, на её дрожь в его позвоночнике прошла молния, и на секунду свет померк, оставив только удовольствие, до боли, до стона.