Агнесса. Том 2

ГЛАВА I

В этом году осень выдалась холодная — Агнесса еще не помнила такой. С блеклого, в темно-серых разводах неба изливались на землю потоки дождя, в неумолимо-тревожном стремлении плыли куда-то облака; в сухую же погоду пронизывающий, какой бывает только осенью, ветер порывисто взметал и крутил по дорожкам зажелтевшего парка смешанные с пылью охапки листьев. Но тогда были особенно хороши вечера у камина, полнее ощущалось спокойствие души.

Изредка пасмурные дни перемежались светлыми — черные стволы деревьев золотило неяркое солнце, а воздух был прозрачен и свеж.

Агнесса сидела на балконе; лимонные блики скользили по лицу, волосам, рукам, длинной накинутой на плечи шали. Дверь в комнату была приоткрыта — там спал ее сын, родившийся год назад и через год после свадьбы с Орвилом. Агнесса улыбнулась; время появления ребенка всегда вспоминалось с благодарностью. Все было иначе, чем тогда, в первый раз, когда она изнемогала от смертельной тоски и боли в окружении хотя и добрых, но совершенно чужих людей; теперь же о ней трогательно заботился тот, кто любил ее и ничуть не меньше мечтал о малыше. И если Джессика родилась болезненно-слабенькой, то мальчик — здоровым и крепким, а Агнесса чувствовала себя так хорошо, что уже через три дня встала с постели. Она пожелала назвать сына Джеральдом, и Орвил согласился; его радости не было предела, первые дни он вообще не отходил от колыбели. Единственное огорчало его: Агнесса упорно не хотела брать для ребенка няню, как и гувернантку для Джессики, — сама заботилась о детях, стараясь уделять достаточно внимания не только новорожденному, но и дочери. Орвила беспокоило здоровье жены, но с этим ее желанием он ничего не мог поделать: Агнесса уверяла, что чувствует себя превосходно и ничуть не устает от домашних дел.

Отпраздновали крестины — крестной матерью стала приезжавшая погостить Филлис; она по-прежнему жила в Хоултоне и держала магазин дамского платья: дела ее шли вполне успешно.

Агнесса вздохнула: если от Филлис регулярно приходили письма, то от Аманды не было известий до сих пор, следы ее затерялись и, похоже, безнадежно. Агнесса собиралась съездить еще раз к Лорне; возможно, что и нынешние обитатели серого особняка могли что-нибудь рассказать, но беременность и последующее рождение Джерри помешали планам: она не поехала ни в Новый Орлеан, ни в Калифорнию. Орвил предлагал свою помощь, но он много работал, ему некогда было разъезжать в поисках, а разыскивать мать официальным путем Агнесса не хотела.

Она мотнула головой, отгоняя навязчивые мысли. Керби, лежащий возле ног хозяйки, шевельнулся — Агнесса нагнулась и погладила его. Собственно, Керби, которому шел уже девятый год, был старше их всех. Его морда совсем поседела. Что он думал о жизни, Агнесса не знала; ей казалось, он был доволен, самый давний и преданный ее друг… впрочем, возможно, она ошибалась.

Балконная дверь скрипнула: в проеме показалась голова Джессики.

— Мама, Джерри еще долго будет спать? — спросила она. — Я хочу поиграть на рояле!

За минувшие два года Джессика сильно выросла, ей исполнилось уже семь лет; вступив в самый подвижный и любознательный возраст, она была совершенно неутомима.

Весь день ее до предела заполнялся бесконечными делами, разнообразными интересными занятиями, а по вечерам она читала допоздна, частенько тайком нарушая запреты. Она увлекалась, в основном, рисованием, а не так давно Агнесса начала учить ее играть на рояле. Ноты девочка запомнила быстро, но гаммы разучивать отказалась наотрез, заявив, что это слишком скучно. Агнесса, бывшая в детстве примерной ученицей, удивилась и не одобрила такое поведение, но настаивать не стала, хотя было жаль — слух у Джессики оказался хороший. Через неделю девочка снова подошла к роялю и попросила, чтобы мать показала, «как играть красивую музыку». Она решила миновать длительный подготовительный период и сразу приступить к исполнению произведений, которые ей нравились. Агнесса была уверена, что из такого обучения ничего не выйдет, ее огорчало отсутствие у дочери упорства, ведь вскоре Джессике предстояло пойти в школу или же заняться всерьез домашним образованием (Орвил настаивал на последнем, Агнесса склонялась к первому), но, к ее удивлению, девочка с завидным рвением приступила к новому занятию и через пару месяцев играла несложные пьесы. Так обнаружилось одно из свойств характера Джессики: способность добиваться успехов в интересном и новом и полное нежелание заниматься тем, что кажется скучным, не захватывает и не влечет, как бы это ни было необходимо. Впрочем, Агнессу радовало, что дочь всегда, в любом деле ищет свой особый путь, не повторяясь и не подражая никому.

Агнесса невольно улыбнулась: да, она была такая особенная… ее Джессика.

— Я думаю, ты не помешаешь, Джесс! Иди, поиграй.

Джессика исчезла. Агнесса вернулась в комнату и подошла к сыну. Мальчик спокойно спал, длинные темные ресницы бросали тени на его щечки, налитые здоровой смуглостью. Агнесса поправила одеяло и опять улыбнулась: слава Господу, будущее ее сына казалось надежно защищенным — у него были любящие мать и отец, старшая сестра, дом и все, что нужно для счастливого детства.

Сейчас Орвил отсутствовал, его вообще не было в городе уже около двух недель. Трагическая весть о смерти сестры позвала его в дорогу. Не так давно Орвил навещал сестру, ездил и раньше, но Агнесса не сопровождала его. В первый раз она не поехала, зная отношение к ней Лилиан; Орвил не мог предугадать, как сестра примет Агнессу, и, поскольку в то время жена уже ожидала появления Джерри, не счел возможным рисковать. Во второй раз была другая причина — ребенку исполнилось всего лишь полгода, и сейчас Орвил опять не позволил ей поехать.

На балкон снова заглянула Джессика. Она успела переодеться в синюю амазонку и в руках держала шляпу и заколки.

— Мама, я передумала: лучше, пока нет дождя, покатаюсь на Бадди. Хорошо? Только заплети мне волосы, а то Лиза занята!

— Иди сюда.

Бадди звали длинногривого белого пони, которого Орвил подарил Джессике в прошлом году. Девочка ездила на лошадке по дорожкам парка, возилась с ней в конюшне и даже пробовала заводить в дом. Керби, с пониманием относящийся к новому увлечению своей маленькой хозяйки, считал ниже своего достоинства ревновать к пони, тем более что сам он уже не мог резвиться вместе с Джессикой.

Агнесса помогла дочери убрать волосы под шляпу и отпустила ее.

— Иди, дорогая, только будь осторожна и не опоздай, пожалуйста, к обеду.

— Ладно, мама!

Джессика убежала. Было слышно, как она мчится по лестнице, перескакивая через ступеньки.

Агнесса задумалась. Когда же приедет Орвил? Он должен был привезти с собой сына Лилиан. Агнесса уже велела приготовить для мальчика комнату, самую лучшую из тех, что оставались свободными, и с некоторой тревогой думала о том, каким окажется новый член их семьи. Как он отнесется к ней, к Джессике? И к своему переезду в дядин дом после всего, что случилось? Она уже предупредила Джессику, чтобы та ни о чем не расспрашивала мальчика, который теперь будет жить с ними, потому что родители его умерли, и девочка, сочувственно кивая, обещала выполнить все, о чем просила мать.

После обеда Джессика снова убежала кататься, Керби решил вздремнуть в гостиной, а Агнесса спустилась в парк.

Джерри еще спал, и она бродила среди деревьев, слушая осень. Умирание природы подступало незаметно, и Агнесса думала: быть может, оно так задумчиво-прекрасно, потому что не навсегда? Только очень сильно надеясь на возрождение или просто зная об этом наверняка, можно философски воспринимать такие моменты. Потому тоскливей конец осени: надежды ослабевают впереди маячит призрак холода, забвения, ледяных рук зимы.

Но здесь настоящей зимы не бывает, не бывает сильных холодов и снегопада. Агнесса зажмурилась: солнце светило в глаза, пробиваясь через золотую листву. Ничего не может быть загадочнее осени, ее легчайшего тепла, ее нежного света.

Ей показалось, что подъехал экипаж. Агнесса направилась к дому и еще издали увидела, как к крыльцу идут двое: мужчина и ребенок. Чуть поодаль шагали другие люди, наверное, кто-то из прислуги, — они несли тяжелые вещи.

Орвил Лемб и его племянник, сын умершей Лилиан, Рэймонд Хантер, вернулись домой.

— Орвил!

— Агнесса!

Они встретились возле крыльца и неловко обнялись под взглядами посторонних.

Орвил выглядел утомленным, но глаза его вмиг вспыхнули радостью — так бывало всегда, словно Агнесса была для него невидимым, но негаснущим факелом жизни. Буднично причесанная, в темно-коричневом закрытом платье и светлой шали она казалась такой родной, домашней, и в этом отражалось все, что привязывает к миру, что не дает оторваться от глаз любимой.

— Все в порядке?

— Да.

— Ты здорова? А Джерри?

— Все хорошо, — отвечала Агнесса.

Орвил с мальчиком вошли в дом. Сестра Орвила была некрасива, и Агнесса несколько удивилась, когда увидела, что сын Лилиан довольно симпатичный ребенок; более того, глаза Рея были не карие, как у матери и дяди, а светлые, и это сочетание серо-голубых глаз, черных волос, бровей и ресниц показалось Агнессе необычайно привлекательным.

— Сказать, чтобы вам подали обед? — спросила Агнесса Орвила.

— Спасибо, но я не хочу есть. Пусть накормят Рея.

— Да, конечно. А тебе я велю приготовить кофе.

— Это было бы неплохо.

Пока взрослые переговаривались, мальчик стоял молча, разглядывая узорчатый пол.

— Вот, Рей, — сказал Орвил, — познакомься. Это твоя тетя и моя жена, миссис Лемб.

Агнесса улыбнулась. Мальчик бросил на нее быстрый взгляд и снова опустил глаза.

— Идем, — позвала она. — Рейчел приготовит что-нибудь для тебя. Что ты любишь?

Рей не ответил. Он вообще смотрел в сторону, и вид у него был такой, будто слова Агнессы обращены вовсе не к нему.

— Рей! — строго произнес Орвил.

— Ничего, все в порядке, — сказала Агнесса. — Рей, идем. Я покажу тебе твою комнату.

Комната, большая, светлая, с балконом, располагалась на втором этаже. В ней еще пахло чистым бельем, которое постелила Полли. В высокой вазе стояли желтые осенние цветы. Агнесса подумала, что, верно, нужно будет повесить здесь портрет Лилиан.

— Ты хочешь умыться и переодеться с дороги? — спросила Агнесса. — Сейчас принесут чемоданы.

Она коснулась его плеча рукой, мальчик резко отшатнулся.

— Хорошо, — сказала Агнесса. — Я оставлю тебя ненадолго.

Она спустилась вниз, мысленно задавая себе вопрос: что же будет теперь?

Первое впечатление казалось удручающим. Характер у мальчика, по всей видимости, был сложный, а возраст — десять лет — не позволял что-либо в корне исправить. А быть может, неприязнь внушена ему покойной Лилиан?

Орвил стоял возле кроватки Джерри, и Агнесса, поймав мрачновато-задумчивый взгляд мужа, совершенно ранее не свойственный Орвилу, особенно когда он смотрел на ребенка, решила не говорить ничего.

Она просто подошла и взяла его за руку. И тогда Орвил, повернувшись, крепко обнял ее.

— Это было довольно тяжело, — без вступления произнес он.

— Я понимаю, Орвил.

— Если б ты была рядом, конечно, было бы легче.

— Я скучала по тебе, милый.

Она взяла на руки проснувшегося Джерри.

— Он еще больше подрос, — улыбнулся Орвил уже с совсем иным выражением. — Иди ко мне!

Мальчик потянулся к нему с такой забавной живостью, что взрослые невольно рассмеялись.

— Насчет Рея не волнуйся, Агнесса, — сказал Орвил. — Что-нибудь придумаем. Он и со мной еще двух слов не сказал.

— Но мальчик только что потерял мать, — тихо возразила Агнесса. — В этом случае любое поведение можно оправдать. Чужой дом, незнакомые люди… Он привыкнет.

Но Орвил, очевидно, знал больше, потому что ответил уклончиво:

— Будем надеяться, дорогая.

Он был сильно подавлен случившимся, хотя и не подавал вида. Раньше они редко заговаривали о его сестре. Лилиан не простила младшему брату женитьбы на Агнессе и в письмах никогда даже не называла невестку по имени, а о Джессике не упоминала вовсе, будто ее и на свете не было. Поэтому Орвил не стал ничего подробно рассказывать жене, а она не решилась расспрашивать.

— Я люблю тебя, Орвил.

— А я тебя, Агнесса.

Когда-то он спросил, а жена солгала, потому что знала: ложь иногда помогает человеку выжить, а правда убивает. Возможно, он не стал счастливее тогда, поняв ее обман, но он понял и то стремление, которое, должно быть, привело к величайшей награде: для Агнессы говорить правду, для Орвила — знать, что это так.

В соседней комнате послышался голосок Джессики:

— Лиза, папа приехал?!

— Да, мисс. И с ним молодой мистер.

В следующий момент вошла Лизелла, она несла на подносе кофейник и чашки, а следом за ней влетела Джессика, раскрасневшаяся, запыхавшаяся и растрепанная. С криком «Папа!» она бросилась к Орвилу.

— Привет, Джесс!

— Привет! Я каталась на Бадди и не слышала, как ты приехал!

— Джесси, иди переоденься и причешись, — сказала Агнесса. — Полли поможет тебе. А папе надо отдохнуть.

— Потом я тебя кое с кем познакомлю, — добавил Орвил.

Джессика, с готовностью кивнув, умчалась к себе. Потом, когда улеглась первоначальная суета, Орвил повел девочку в комнату Рея. Агнесса тем временем возилась с малышом.

Рей сиротливо сидел в углу дивана, то ли думал, то ли просто скучал — поза его была скованной, выражение лица — непроницаемо-хмурым.

— Познакомься, Рей, это твоя кузина Джессика, — сказал Орвил, отпуская руку девочки. — А это мой племянник Рей Хантер.

Джессика доброжелательно улыбнулась. Рей — тоже, но иначе, с пренебрежительной небрежностью, одними уголками сомкнутых губ.

— Я думаю, вы подружитесь. Джессика может показать тебе дом и все, что вокруг него.

С этими словами Орвил оставил детей, предоставив им возможность самим устанавливать отношения.

Мальчик разглядывал девочку. На Джессике было воздушное бледно-зеленое платье на белоснежном чехле, с коротенькими, но пышными рукавчиками и внизу все в кружевных оборках, кружевные панталончики и белые туфли. Волосы девочки, приподнятые с боков и собранные на макушке, крупными волнами спускались по спине, на висках же и на лбу выбилось несколько непокорных завитков. Облик ее совсем не соответствовал наряду ангелочка: до превращения девчонки в барышню было еще далеко, поэтому бесполезно было заставлять Джессику прятаться от солнца — тонкое личико за лето загорело, а волосы, напротив, выгорели; кроме того, вечно лазавшая где-то, она постоянно ходила с исцарапанными руками. Но ее большие серьезные глаза смотрели прямо и открыто.

Впрочем, все это не имело значения: независимо ни от чего, Рей мгновенно ее возненавидел.

Джессике же, давно уже живущей в окружении добрых, близких людей и напрочь забывшей о том, что на свете существует зло, способное обижать и приносить несчастья, не составило бы труда принять мальчика как друга. Еще секунда — она начала бы разговор, но Реи опередил ее:

— Слушай, кузина, ты откуда такая взялась? — насмешливо произнес он.

Джессика, не ожидавшая подобного вопроса, сразу почувствовала враждебность мальчика и растерялась.

— Ниоткуда.

— Ты чья?

— Мамина и папина дочка. Мой папа сейчас был здесь!

— Это не твой папа. У дяди нет дочерей, — последовал ответ.

— Нет, есть!

— Нет! Ты ненастоящая его дочь. «Кузина!» — передразнил он. — Никакая ты не кузина.

— А кто же? Я настоящая! — пыталась защищаться Джессика. — Это ты, наверное, ненастоящий. И это наш дом!

Мальчик поднялся на ноги — девочка попятилась, испуганная его взглядом.

— Это не твой дом! — с непререкаемой уверенностью заявил он. — Иди отсюда, и чтоб я тебя больше не видел!

Губы Джессики дрогнули от обиды.

— Почему ты так говоришь? Я расскажу все маме и папе!

Рей поморщился в досаде: он не сдержался в своей неприязни к девчонке, выдал себя с головой — себе же во вред. И, еще больше взбешенный этим, решил в отчаянии не отступать.

— Ну, и говори — только тебе хуже будет! Кто тебе поверит? Все вы девчонки ябеды!

— А вы, мальчишки, все злые! И ты хуже всех! — со слезами в голосе, глубоко задетая незаслуженной обидой, воскликнула девочка. — Я тебе ничего плохого не сделала! Мама велела с тобой дружить, но раз так, я не буду, а папу попрошу, чтобы он увез тебя обратно! Зачем ты нам нужен такой?

— Это ты нам не нужна!

Рей подскочил к Джессике и больно рванул ее за волосы так, что разлетелись заколки. Он ожидал, что девчонка разревется или тут, же побежит жаловаться (в этом случае он стал бы все отрицать), но Джессика, гневно вскрикнув, что есть силы хлопнула обидчика по руке, которую он не успел отдернуть.

А потом вдруг в комнату вошел огромных размеров пес и остановился рядом с девочкой. Рей скривил губы: он недооценивал силы противника. Впредь нужно быть осмотрительнее и хитрее.

— Идем, Керби, — с достоинством произнесла Джессика и не спеша удалилась, положив руку на шею своего друга.

Это было началом войны.

Следующий день обещал быть прощально-солнечным, и наутро все, как обычно, (если только Орвил не уезжал по делам) собрались в столовой за завтраком. Ждали только Рея, но он не появлялся. Орвил хотел послать за ним Лизеллу, но Агнесса решила сама позвать мальчика.

Рей появился заспанный и хмурый. Джессика тоже сидела надутая: вечером она рассказала матери о случившемся, но Агнесса, к ее удивлению, посоветовала не обижаться и быть терпеливой.

Джессику так и подмывало пожаловаться Орвилу, но и это было ей запрещено. Впервые она не понимала поведения матери и всерьез на нее обижалась. Еще больше ее задело то, что в первую очередь Орвил обратился к Рею.

— Как тебе новый дом, Рей? Твоя комбата понравилась?

Мальчик кивнул, не поднимая головы. У каждого члена семьи за столом было свое место: с одной стороны сидели Агнесса и Джессика, с другой — Орвил, а теперь еще и Рей, как раз напротив новоявленной кузины. На неё мальчик не собирался смотреть, как и на тетю, и изучал взглядом белую в нежных голубых полосках скатерть. Ели на бледно-розовых с позолотой приборах китайского фарфора; Орвил по утрам пил только кофе, перед Агнессой стояла тарелка с гренками, а Джессика рассеянно ковыряла ложкой свой любимый молочный пудинг. Внесли Джерри (для него был приготовлен высокий стульчик и тарелка с кашей), улыбающегося и жизнерадостного, и Рей узнал, что у него есть еще и кузен. Впрочем, больше мальчика заинтересовало другое; понаблюдав за Керби, уже зачисленным в стан врага, Рей догадался, что собака старая, а следовательно, не так уж опасна. Открытие воодушевило его настолько, что за завтраком он даже вымолвил несколько фраз в ответ на слова Орвила.

— Чем ты увлекаешься, Рей? У меня найдутся для тебя книги. Если хочешь, можешь ездить верхом. Купим тебе арабского жеребенка. Идет?

— Да, дядя. А у вас есть лошадь?

— У меня есть. Очень породистый жеребец побоюсь похвастать. Его зовут Консул. Но на нем езжу только я.

Агнесса слушала с улыбкой, и тогда Орвил оказал ей:

— Агнесса, может, ты тоже пожелаешь кататься? Я давно думал приобрести для тебя коня.

Агнесса с кажущимся равнодушием пожала плечами, но Орвил заметил, что глаза ее загорелись интересом.

— Я ездила когда-то, правда, только в мужском седле. У меня даже костюм был. Но в дамское не садилась ни разу.

— Ты научишься без труда, — сказал Орвил и прибавил:— Я помогу тебе, дорогая.

— Хорошо, согласна! — весело отвечала Агнесса. — Будем кататься все вместе. Да, Рей?

Мальчик стрельнул в нее насмешливым взглядом и ничего не ответил, а Джессика сжала под столом кулачки.

Одетая в светлое платье, с зачесанными кверху блестящими волосами, сколотыми дюжиной тонких шпилек с маленькими жемчужинками на концах, в лучах осеннего солнца Агнесса казалась Орвилу как-то особо, по-домашнему привлекательной. В последнее время они никуда не выезжали; Агнесса, всецело поглощенная заботами о доме и детях, как будто и не стремилась где-то бывать. Но она вступила в пору самого расцвета женской прелести, и Орвил подумал о том, что, когда Джерри немного подрастет, нужно дать Агнессе возможность пожить, наконец, светской жизнью. Пожалуй, стоило бы добавить: если ее примут туда, в этот «свет».

Да, но теперь им придется взять на себя нелегкую обязанность по воспитанию троих детей… Орвил вздохнул: троих детей, из коих его собственному сыну едва исполнился год.

— Решено, — сказал он. — Купим тебе жеребенка, Рей. Вырастишь его, будешь ему единственным хозяином, вот как Джессика — Бадди. Правда, дочка?

Джессика, сидящая рядом с матерью, давно уже тихо роняла слезы в свою чашку. Теперь она подняла голову, и голос ее прозвучал неожиданно звонко:

— А вот он говорит, что я твоя ненастоящая дочка! Что это не мой дом, и я никому тут не нужна!

Орвил резко повернулся. В лице его что тo дрогнуло.

— Это что еще за новости? — в голосе зазвучали отчетливо угрожающие нотки.

— Я ничего не говорил, — ни на кого не глядя, пробормотал Рей, вжимаясь в стул.

— Орвил, прошу тебя! — расстроенная, побледневшая, Агнесса тронула мужа за руку.

— Хорошо. После завтрака зайди ко мне, Рей. Поговорим! А ты, Джесс, вытри слезы и не переживай, — другим тоном обратился он к девочке. — Ты же знаешь, что это неправда!

Джессика, вмиг повеселев, кивнула. До конца завтрака Орвил не произнес ни слова. Молчала и Агнесса.

Орвил, встав из-за стола, отправился в кабинет, и Рей обреченно поплелся следом.

Агнесса задержалась в столовой. Пока Полли убирала посуду и Джессика переговаривалась со служанкой, женщина молчала, но после, когда негритянка ушла, подозвав к себе дочь, сказала:

— Зачем ты рассказала все папе, Джесси? Я же просила тебя!

Джессика в недоумении смотрела на мать чистыми глазами.

— А почему нельзя рассказывать, мама?

Агнесса взяла закапризничавшего Джерри на руки и прошлась по комнате.

— Потому, — обернувшись, негромко произнесла она, — что папа теперь сердит на Рея и может его строго наказать.

— И пусть! — убежденно воскликнула Джессика. — Он плохой мальчик!

— Он вовсе не плохой мальчик, просто…

— Нет, плохой! — настойчиво произнесла девочка, и глаза ее явственно позеленели. — Я с ним хотела подружиться, а он меня обидел! И папе я рассказала специально, чтобы папа его наказал! А ты не стала меня защищать! Ты, наверное, больше любишь этого мальчишку, чем меня!

Агнесса опустила малыша в кресло и подошла к дочери.

— Что ты такое говоришь, маленькая? — с ласковой грустью произнесла она. — Ты же знаешь, прекрасно знаешь, что больше всех на свете я люблю тебя! Тебя и Джерри — ведь вы мои дети. Конечно, и к Рею я отношусь хорошо…

— А папа?

— Папа любит всех вас.

— И Рея?

— И Рея.

— А я его не люблю! Он противный мальчишка.

Агнесса присела перед дочкой на корточки и, обхватив ее плечики, глядя снизу вверх, заговорила:

— Видишь ли, доченька, я понимаю, как тебе обидно, но пойми и ты: у Рея совсем недавно умерла мама, он очень переживает, потому такой нервный. Он не хотел тебя обижать, он просто боится, что папа не будет его любить, что он любит только тебя и Джерри. А ведь Рею тоже нужно, чтобы его любили, он один, совсем один. Необходимо подождать, пока он успокоится. Вы с ним еще подружитесь, вот увидишь!

Джессика упрямо мотнула головой.

— Никогда я с ним не подружусь!

— Нет, Джесси, так нельзя! Нужно уметь прощать, ты же добрая девочка. У тебя есть мама, папа и братишка, а у Рея никого нет. Что бы ты чувствовала, если б осталась совсем одна? И папу нельзя расстраивать, он тоже переживает. Понимаешь?

— Значит, папе ничего теперь нельзя рассказывать, а только тебе?

— Нет, и ему можно, но бывают случаи, когда не стоит его огорчать. Он-то очень хочет, чтобы вы с Реем подружились, ведь мама Рея была его родной сестрой, как ты для Джерри.

— Ладно, я помирюсь с ним, только если он пообещает больше так не делать. — Джессика была незлопамятна.

— Да, милая. И лучше просто сделай вид, что ничего не было. Будь с ним приветливой, как со всеми. Договорились?

Джессика скорчила недовольную гримаску.

— А если он опять?..

— Тогда я сама с ним поговорю.

— Хорошо, мама. Я пойду к Рейчел на кухню; она сказала, что будет печь пирог и разрешит мне помочь делать начинку.

Агнесса улыбнулась и поцеловала дочь.

— Иди, милая.

Джессика убежала. Агнесса снова взяла Джерри на руки и направилась наверх, по дороге думая о случившемся. Она страшилась разногласий в семье. Вчера вечером она неосмотрительно, как теперь оказалось, заметила в разговоре с мужем, что Рей мало похож на Лилиан, разве что цветом волос. «Да это же вылитый Кларк!» — сказал Орвил, и Агнесса уловила в его голосе неприязнь. А тут еще Джессика… Не многовато ли вокруг живых портретов? Она всегда была благодарна Орвилу за его отношение к Джессике. Он заботился о ней, никогда не забывал поинтересоваться ее детскими переживаниями и делами, часто шутил, иногда даже играл с нею. Хотя появление Джерри и отняло у него некоторую долю внимания к девочке, Агнесса все-таки оставалась спокойной. А что будет теперь? Если наступит разлад… Агнесса вздрогнула. Она очень хотела понять и не могла: отчего судьба, в разных образах представая перед ней, постоянно избирает ее жертвой больно ранящих мелочей и затем нагоняет темные тучи, заслоняющие радость и свет простой жизни.

Джерри опять раскапризничался, Агнесса принялась его успокаивать, и это помогло ей отвлечься. Все-таки иметь сына совсем не то, что дочь, это она поняла, родив второго ребенка. Девочка ближе к матери по своей природе, ее легче и проще понять, ей в большей степени можно довериться, зато появление сына рождает какую-то особую гордость, удивительное сознание уверенности в том, что ты не зря появился на свет.

Джерри был темненький, но личиком пока еще мало напоминал и мать, и отца. Агнессе, конечно, хотелось, чтобы сын походил на Орвила. Глаза у мальчика были светло-карие, со слабыми проблесками зелени, совсем как у Джессики.

Агнесса улыбнулась. Главное, что мальчик такой жизнерадостный, веселый, здоровый — это лучшее доказательство, что все не так уж и плохо!

Какое все-таки счастье, когда тебя любят!

— Так что же, Рей? — медленно произнес Орвил, присаживаясь в кожаное черное кресло. — Что это значит? Почему ты позволяешь себе такие выходки?

— Я ничего не говорил, — быстро повторил мальчик.

— Неправда! Джессику я знаю: она не станет лгать!

Рей промолчал, но Орвилу показалось, что губы мальчика дрогнули в усмешке.

Орвил встал с места. Он не случайно привел племянника именно сюда: здесь, в рабочем кабинете, ему доводилось вести немало серьезных разговоров, он привык к уверенности и разумному спокойствию, внушаемому обстановкой, но сейчас ему стало не по себе. Он был растерян, по правде сказать, не знал, как продолжать разговор и не хотел, чтобы Рей это понял.

— Почему ты решил, что Джессика мне не родная? — произнес он и тут же пожалел о своем вопросе. Возможно, это Лилиан… Он не винил ее, а, скорее, винил себя: как же случилось, что сестра была одна в этой жизни и умерла со страданием в сердце?

— Это мама сказала тебе? — тихо спросил он племянника.

Рей молчал. Он смотрел в сторону, словно бы и не слушая своего дядю. Орвил пригляделся, ему показалось, что мальчик отнюдь не подавлен: он, скорее, казался равнодушным или же тайно раздосадованным. Похоже, эту уменьшенную копию Кларка не волновало ничего, кроме благополучия собственной персоны. Орвил вспомнил слова Лилиан о том, что душа ее мужа (а сквернее едва ли создавал Господь!) вселилась в ребенка, чтобы мучить ее на этом свете. Он повысил голос:

— Отвечай!

— Ничего она не говорила, — сердито буркнул мальчик, глядя в ковер.

— Тогда почему ты обижаешь девочку? По какому праву, скажи? Что она сделала тебе? Ты только вчера приехал, а от тебя уже лихорадит весь дом! Смотри мне в глаза!

Мальчик улыбнулся уголком рта, но глаз не поднял, тогда Орвил (раздражение, вопреки обыкновению, переполняло его) резко приподнял голову племянника за подбородок.

— В глаза, я сказал!

Встретившись с гневным взором карих глаз Орвила, Рей вздрогнул и заморгал. Орвилу стало стыдно.

— Ты извинишься, — устало произнес он, — Джессикой и пообещаешь больше ее не обижать. Если подобное повторится, будешь серьезно наказан. Ты понял? Отвечай! Понял или нет?!

— Да! — выкрикнул мальчишка.

— Тогда иди. Или нет, подожди. Сделаем все прямо сейчас.

Орвил вызвал Лизеллу.

— Лиза, — сказал он, когда негритянка пришла. — Разыщи, пожалуйста, Джессику и приведи сюда.

— Сейчас, мистер Лемб! — с готовностью произнесла Лизелла, — я приведу мисс. Она на кухне у Рейчел.

Орвил не был уверен, что поступает правильно, но другого пути не видел и останавливаться на полдороге не умел.

Рей сначала побледнел, а потом, когда Джессика вошла в кабинет, его смуглое лицо покрылось пунцовыми пятнами.

Девочка, еще хранящая улыбку, увидев напряженные лица, тоже мигом посерьезнела.

— Я жду, Рей, — твердо произнес Орвил. — И не вздумай смотреть в сторону. А ты, Джесс, иди сюда.

Орвил Лемб принадлежал к типу людей крайне уравновешенных, редко выходящих из себя и достаточно мягкосердечных, но в определенных критических ситуациях мало кто осмеливался противоречить ему, когда взгляд его — это случалось нечасто — становился вдруг отчаянно-жестким, а жесты резкими: в такие минуты он становился вдруг поразительно похожим на своего отца.

Джессика, от волнения облизнувшись, — руки и губы ее были измазаны чем-то сладким, а платье и даже волосы обсыпаны мукой — подошла поближе.

— Извини меня, я больше не буду, — скороговоркой произнес Рей, делая над собой явное усилие, чтобы не отвести глаз.

Орвил кивнул.

— Ты прощаешь его, Джесс?

— Да, папа, — важно промолвила девочка. Потом повернулась к Рею.

— Если ты и вправду больше не будешь…— начала было она, но Рей, не дослушав, не спросив позволения, бросился к дверям и, едва не сбив с ног Джессику, выскочил вон. В соседней комнате ему встретился Керби; мальчик, пробегая мимо, с силой пнул собаку в бок, пронесся по коридору, сбежал вниз и, забившись в угол под лестницей, залился злыми слезами.

Джессика недоуменно оглянулась на дверь. Потом подошла к Орвилу с явным намерением забраться к нему на колени.

— Садись! — пригласил тот. — Где это ты так измазалась?

— На кухне! Я помогала Рейчел печь пирог. Лиза сказала, что надо идти скорее, и я не успела умыться. А вкусно получилось! Я уже съела вот такой кусок!

— И хочешь еще один?

Джессика засмеялась.

— Да! Я могу принести и тебе!

Любимица Рейчел, она пользовалась особыми привилегиями на кухне.

— Нет, спасибо. Кстати, не советую больше есть, иначе опять пообедаешь плохо, и мама рассердится.

Джессика принялась сосредоточенно и с любопытством перебирать лежащие на столе предметы: ножичек для разрезания писем, тяжелую бронзовую чернильницу, перья. Ей редко позволялось приходить сюда и, тем более, что-нибудь трогать. А между тем, здесь было бы так интересно поиграть в «замок» среди темной мебели или просто полазить по высоким полкам.

— Папа, — спросила девочка, отвлекаясь от своего занятия, — Рей плохой?

Орвил сидел, полуприкрыв глаза рукой, задумавшись о чем-то.

— Нет, — ответил он, выпрямляясь. — Не плохой, но, скажем… не такой хороший, как я думал. Ничего, Джесс, мы поможем ему стать лучше.

— А кого из нас ты больше любишь: меня, Джерри или Рея?

— Всех троих одинаково. Надеюсь, тебя устраивает такой ответ?

Джессика кивнула. Потом сказала:

— Но ведь я послушная, а Рей нет!

Орвил улыбнулся.

— Что же делать? И потом, ты тоже бываешь непослушной, разве не так? Сколько раз мама говорила тебе, чтоб ты не ела сладкое перед обедом?

Девочка лукаво взглянула на него.

— А все же в твоих глазах определенно есть что-то мамино, — сказал Орвил, — когда ты смотришь вот так. И, наверное, она в детстве была такой же вертушкой.

— Она не была вертушкой. Мама училась в пансионе, где строгие классные дамы наказывали вертушек. — И добавила: — А я бы не хотела учиться в пансионе.

— Тебя никто туда и не отдаст. Ты пойдешь в школу или будешь учиться дома.

Орвил не разделял мнения жены о том, что девочку непременно следует отдать в школу, когда есть возможность нанять для нее домашних учителей. Агнесса считала, что Джессике следует больше общаться с внешним миром, иначе она вырастет в счастливом неведении в доме Орвила, как в сказочном замке, а после, столкнувшись с трудностями жизни, вынуждена будет отступать. Орвил не совсем хорошо понимал, что здесь подразумевается под трудностями. Будущее Джессики обеспечено, она окружена любовью и заботой, и незачем готовить ее к неведомым невзгодам. Лучше просто воспитать ее честной и доброй, ведь прежде всего она будущая жена и мать.

«Пожалуй, порою Агнессу нелегко понять, — подумал Орвил, — и все оттого, что в ней сохранились еще отголоски привычек прежней жизни». Собственно, что знает он о ее прошлом? О внешней жизни — да, по ее рассказам, по тому, что увидел он тогда в Хоултоне, а о внутренней? Да почти ничего. Ему часто казалось, что в душе Агнессы есть какая-то потаенная дверь, в которую она не впускает и не впустит никого. А ведь по природе своей она едва ли была скрытной. И они никогда не говорили о прошлом; эта тема как-то сразу оказалась под запретом, и Орвил считал, что таково желание обоих. Но иногда его беспокоила и далее раздражала явная недосказанность. Было что-то, принадлежащее только Агнессе, «ее», а не «их» жизнь. Впрочем, каждый человек имеет на это право, — говорил он себе. Главное, он не сомневался в том, что Агнесса его любит. А прошлое… Оно, к счастью, и осталось в прошлом.

— Папа, показать тебе новые, рисунки?

— Потом. Я сам зайду к тебе. А сейчас мне нужно немного поработать.

— Тогда я пошла!

Она спрыгнула на пол, и через миг Орвил уже слышал быстро удаляющийся стук ее каблучков.

Орвил вспомнил о вопросе, заданном приемной дочерью. Конечно, больше всего надежд он возлагал на своего пока еще такого маленького сына, только в нем был безраздельно уверен: ведь это его плоть и кровь. Да, пожалуй, им с Агнессой придется отказаться от мысли иметь еще одного общего ребенка, особенно после того, как в доме появился Рей. Орвил невольно вздохнул: хорошо хоть Джессика не мальчишка, а то неизвестно, какой бы она была. Нужно отдать Орвилу должное: он очень редко вспоминал о том, что девочка ему не родная. Он действительно искренне ее любил, может быть, именно потому, что она была, по его мнению, такая своеобразная, не похожая ни на кого.

А Рей… Орвил понимал, разумеется, что сегодняшнее извинение немногого стоит, но он плохо представлял себе, как поступать с мальчиком дальше. Что тут нужно: строгость или ласка? Возможно, Агнесса что-нибудь посоветует, она все-таки женщина.

И Орвил, чтобы успокоиться окончательно, взялся за бумаги.

Поднимаясь по лестнице, Агнесса услышала странные сдавленные звуки. Она спустилась обратно и, заглянув под лестницу, увидела там Рея. Он сидел, забившись в угол, и плечи его вздрагивали от плача. Агнесса почувствовала не то чтобы жалость, просто ей стало не по себе. Она наклонилась над ним, потом дотронулась до его спины.

— Рей!

Он не отозвался, а продолжал сидеть, отвернувшись к стене, и Агнессу пронзила мысль о том, что стала бы делать она, если б здесь, на месте этого мальчика, оказался ее ребенок. Нет, ни за что не допустила бы она такого! Она знала, что Орвил не способен поступить с племянником несправедливо, а все же мать мальчика, будь она жива, непременно встала бы на его сторону!

— Рей! Не надо плакать, успокойся! Что случилось: дядя наказал тебя?

Она присела рядом с ним.

— Пожалуйста, Рей, ведь никто здесь, поверь, не желает тебе зла. Мы готовы любить тебя и делать все для того, чтобы ты чувствовал себя как дома! Тебе не нравится здесь, не нравимся мы?

Она говорила спокойным, доброжелательным тоном старшей, потом вновь притронулась к мальчику. Тогда он повернулся и, глядя на нее ненавидящими глазами, надрывно выкрикнул:

— Уходите отсюда, отстаньте от меня!

Агнесса отстранилась.

— Прости.

Она поднялась и пошла наверх, в детскую.

Орвил отложил бумаги, намереваясь немного подумать о том, что волновало его уже не первый день. На сей раз мысли его были не о Рее, а об Агнессе, и являлись они продолжением тех, что посещали Орвила еще раньше, до поездки к сестре.

Агнесса любила его, теперь он в этом не сомневался, хотя готов был согласиться с тем, что любовь ее родилась не вдруг, как его чувство, она выросла из хорошего отношения, стремления понять, из соприкосновения, постепенного слияния двух в чем-то родственных душ, явилась откликом на его чувство.

И все же, обычно собранная, сдержанная, спокойная, она иногда тревожила его; Орвил сам был не слишком откровенным человеком, но жена вела себя еще более скрытно; он часто не мог даже предположить, о чем она на самом деле думает. Если Орвил спрашивал, она отвечала правду, в этом он был уверен, она всегда советовалась с ним, как и он с нею, если дело касалось семьи, и все же… Он вспоминал свадебное путешествие к морю, мгновенья, когда Агнесса вдруг становилась зажигательно-озорной; внезапно и удивительно раскрываясь, она позволяла увидеть в себе многое ранее не замеченное и не разгаданное им. Такая, с горящими глазами, ярким румянцем и веселой улыбкой, она ему нравилась больше всего. Но теперь, в их повседневной жизни, она почти никогда не вела себя так; только изредка, играя с детьми, да и это можно было назвать тенью былого, временами являвшегося настроения. Возможно, став матерью семейства, под грузом новых забот она окончательно утратила молодой задор, но все же Орвил подумывал о том, что нужно разнообразить ее жизнь, а потому предложил верховую езду и был радостно удивлен, когда Агнесса так быстро и охотно согласилась. «В конце концов, — думал Орвил, — пока они не могут выезжать, это тоже выход. Во всяком случае, можно попробовать. Орвил взглянул на часы: близилось время обеда. Встал, подошел к окну: день бледно золотился осенним солнцем и листвой. Орвил подумал о том, что нынешней зимой, надо полагать, будут давать достаточно балов, на которых они с Агнессой смогут присутствовать. Агнесса как-то обмолвилась, что никогда еще не была на настоящем балу, и Орвил счел это большим упущением. Ведь теперь она женщина определенного положения и круга… Хотя, что касается круга… Насчет Орвила, разумеется, не сомневался никто, но по поводу Агнессы — он знал — были разные разговоры. Например, когда крестной матерью Джерри стала не дама из окружения семьи Лемб, а какая-то никому не ведомая „то ли приказчица, то ли модистка“, Орвилу с большим трудом за спиной жены удалось убедить знакомых, что Филлис — родственница Агнессы, и тем самым исправить положение. А что касается Джессики, то ее существование на свете простилось Агнессе лишь благодаря уважению, с каким общество относилось к семейству Лемб: к Рэймонду и Вирджинии, а позднее — к Орвилу и Лилиан. Орвил Лемб не мог сделать плохой выбор — на том и основывалось мнение людей, хотя многие признавали и собственное обаяние Агнессы.

«А ведь она, — подумал Орвил, — в самом деле оказалась замечательной матерью и женой». Он жалел иногда только об одном: о том, что они не встретились давно, когда ему было двадцать два, а ей — семнадцать. Тогда они с самого начала бы жили жизнью друг друга, так, как живут сейчас. Он чувствовал себя удивительно уверенно и спокойно, когда рядом была Агнесса, и часто ловил себя на мысли, что почти ежеминутно думает о ней, словно бы постоянно ощущает ее рядом.

Сам не замечая внезапно озарившей лицо улыбки, Орвил поспешно спустился вниз.

Обед прошел мирно; правда, Рей сидел подавленно-угрюмый, по обыкновению не глядя ни на кого; он начал есть только после замечания Орвила. Джессика же, напротив, была весела; не обращая внимания на Рея, она болтала, обращаясь попеременно то к Агнессе, то к Орвилу.

— Мама, — сказала она, — а когда мне тоже купят большую лошадь?

— Когда сама будешь большая, — за Агнессу Орвил.

— Если будешь так есть, как сегодня, то никогда не вырастешь, — строго добавила Агнесса. — И перестань, пожалуйста, разговаривать за столом. Учись вести себя прилично.

Джессика, сконфуженно улыбнувшись, взглянула на Орвила, а он незаметно для остальных поднес палец к губам.

— Как твои успехи в музыке?

— Хорошо!

— Не хвастай, Джесс, — заметила Агнесса, — ты же не хочешь учиться как положено. Сомневаюсь, что ты таким образом сможешь когда-нибудь сыграть с листа.

Орвил подумал, что Агнесса не всегда ведет себя правильно. Например, в его присутствии она бывала излишне строга с Джессикой, словно старалась показать, что не так уж сильно ее любит.

«Зачем? — спросил себя он. — Я и сам ее люблю и прекрасно знаю, как обожает малышку Агнесса. Джессика ребенок, и все эти чувства вполне естественны».

— Ничего. Пианистка, — Орвил улыбнулся Агнессе, — у нас уже есть. А Джесс станет художницей (девочка кивнула). А Рей… Ты кем желаешь быть, Рей?

— Никем.

— Напрасно. Кстати, ты пропустил уже много занятий… Я зайду завтра в школу мистера Дженкинса. Думаю, с понедельника ты сможешь посещать уроки.

— Не хочу! — быстро произнес Рей.

— Придется. Вечером проверю, что ты знаешь; может, нужно будет позаниматься с тобой. Мама говорила: в последнее время ты не очень тянулся к учебе. Какие предметы ты любишь?

— Никакие.

— Хватит! — слегка прикрикнул Орвил, пристукнув ладонью по столу.

— Орвил, — укоризненно произнесла Агнесса.

— Извини, дорогая.

Орвил обвел взглядом притихших детей.

— Ты, Рей, будешь делать то, что нужно, а не то, что вздумается, имей в виду. Это я тебе сказал!

И, резко отодвинув стул, вышел в гостиную.

В гостиной у камина имелось излюбленное место их бесед — старинное кресло с темной обивкой; оно отличалось от остальных, обитых светлым муаром. Агнесса ничего не изменила в обстановке этой комнаты, как, впрочем, и большинства остальных, и здесь ей особенно нравилось: светлые занавеси, несколько старинных ваз, ковер персикового цвета с красными разводами…

Орвил устроился в кресле, Агнесса примостилась на ручке. В облицованном пятнистым черно-белым мрамором камине горел неяркий огонь, и больше никакого света не зажигали. Занавеси были полураздвинуты, и потемневшее небо виднелось меж них, но отсюда, из уютной теплой комнаты, оно не казалось страшным, и даже дождь пришелся кстати, его приятное постукивание убаюкивало душу — сомнения уходили прочь.

Но главное, конечно, что они были вдвоем, только вдвоем. Рей ушел к себе, Джерри находился сейчас на попечении Джессики, она играла с ним в соседней комнате на большом ковре.

Агнесса подумала, что речь пойдет о Рее, но Орвил продолжил начатый за завтраком разговор о верховой езде.

— Если у тебя есть костюм, как ты говоришь, поезди пока в мужском седле, или сошьем новый, это не проблема. Можно использовать одну из лошадей, которых мы обычно впрягаем в экипаж.

Агнесса коротко рассмеялась.

— Не знаю, прилично ли мне будет разъезжать так сейчас?

Орвилу показалось, что она ждет от него вполне определенного ответа; во всяком случае, он заметил, как рука Агнессы, лежащая на спинке кресла, слегка дрогпула. Женщина, проследив за взглядом мужа, покраснела.

— Почему бы и нет, дорогая? — ласково произнес Орвил, обнимая ее за талию. — Ты же будешь кататься в парке, чужие тебя не увидят.

Агнесса опустила голову ему на плечо.

— По правде сказать, затея эта мне нравится, — призналась она.

— Вот и отлично.

Но в лице Агнессы читалось какое-то сомнение.

— А может, попробовать Консула? — робко предложила она.

Консул был жеребцом Орвила, сильным и злым, чистокровкой, признающей лишь одного хозяина. Когда-то он укусил работника, и Орвил собирался продать коня, но, пожалев, оставил, хотя душа его не лежала к этой лошади. В последнее время он вообще не заглядывал в конюшню; о Консуле заботился конюх Олни, единственный, кого кроме Орвила жеребец подпускал к себе.

— У него скверный характер. Может быть, потому что я не очень много уделял ему внимания. Олни каждое утро проезжает его, но этого, наверное, недостаточно. А твоей безопасностью, Агнесса, мне не хотелось бы рисковать. Понимаешь, милая? — мягко добавил он.

Агнесса кивнула, но Орвил видел, что она разочарована.

Они посидели молча. В камине потрескивали дрова, дождь лил за окном, из соседней комнаты доносились звуки возни Джессики с малышом.

Агнесса, повинуясь объятиям Орвила, соскользнула с ручки кресла на колени мужа. Его губы коснулись ее прохладной и нежной щеки.

— Знаешь, Орвил, у меня давно уже такое ощущение, будто мы вместе сотню лет, будто мы всегда были вместе, — с тихой проникновенностью произнесла она.

— И у меня… Я так долго тебя искал, что теперь бесконечно ценю каждый миг, проведенный с тобою. В нашей семье женщину всегда считали существом второстепенным, это отец придерживался такого мнения, но теперь я понимаю, как он был не прав: мужчина есть не мужчина, если рядом нет настоящей подруги, женщина — вот ось нашей жизни, хотя мы никогда этого не признаем. Ради нее творятся великие дела, да и, что скрывать, — черные тоже! А вообще, — он счастливо засмеялся, — с тобой я становлюсь странно сентиментальным, каким не был никогда. Чувствую, словно бы я слабее тебя, а с другой стороны, ты ведь у меня под защитой.

Она слушала с рассеянной слабой улыбкой, глаза ее казались черными в сумраке комнаты.

— Да… Ты так близок мне, Орвил, кажется, роднее тебя не было никого. Только ты один понимаешь меня с полуслова… Знаешь, я жалею, что мы не встретились раньше, когда мать только что взяла меня из пансиона…

— Мы встретились, — напрягшись, изменившимся голосом проговорил Орвил, — помнишь? После той встречи прошло шесть лет, но если б ее не было… Она много значила для меня — та наша первая встреча.

— Если бы мы были вместе с тех самых пор… какая бы у нас была хорошая семья, правда?

Она произнесла эти слова обычным тоном, но Орвилу показалось, что ударил гром.

Благодарение Богу, она сказала это! Между ними было перемолвлено уже немало слов любви, но все-таки этой фразы Орвил ждал больше самых горячих признаний.

— Да, милая, но ведь у нас и так замечательная семья. Мы бы жили в том же доме, и были бы у нас те же дети, дочь и сын. А Лилиан и без того давно болела, тут ничего нельзя было избежать. Я думаю; мы счастливы не меньше, любимая, — с безграничной нежностью произнес он, — это ведь так?

— Да, Ты и дети — больше мне ничего не нужно для счастья.

— Господи, Агнесса!

Шумел, шумел в дикой ярости дождь, а эти двое, прильнув друг к другу, не слышали ничего.

— Я люблю тебя, Агнесса.

— Я люблю тебя, Орвил.

Потом Агнесса, продолжая обнимать его, сказала:

— А помнишь, ты говорил, что хочешь, чтобы у меня были к тебе просьбы.

— Помню.

— Если я попрошу тебя о чем-то сейчас, ты исполнишь?

— Проси, дорогая.

Агнесса заглянула в его глаза.

— Не сердись, Орвил. Я все-таки… хочу попробовать Консула.

Он спросил, отвечая на ее просяще-лукавый, столь редко появлявшийся взгляд своим — серьезно-задумчивым:

— Зачем тебе Консул?

— Не знаю…— Казалось, она сама не понимает себя. — Просто хочу попробовать необычное, испытать себя на смелость.

Орвил улыбнулся.

— Ты коварное дитя, Агнесса. С этим не шутят. Извини, но тебе не семнадцать. Стремление к необычному, — он как-то очень проницательно на нее посмотрел, — может закончиться банальным падением в грязь.

— В каком смысле? — пересохшими губами прошептала Агнесса.

— В прямом, разумеется. Счастье, если ты при этом останешься цела. Нельзя рисковать, имея на руках годовалого сына впридачу с дочерью и мужем, который тебя любит.

— Да, ты прав, дорогой. Извини, — Агнесса, опомнившись и вмиг превращаясь из безрассудной девчонки в почтенную мать семейства. — Все это глупо.

— Это не глупо, — возразил Орвил, пытаясь вернуть, удержать ее настроение. — Просто в конюшне есть другие лошади. Они смирные и в то же время сгодятся под верховых. А весной мы купим хорошего породистого коня, и его выездят специально для тебя, под дамское седло. С Консулом же, поверь, — добавил он, — это неразумно. Любимая, я ценю твои порывы, но извини, тут вынужден отказать. Впрочем, уверен, что мой отказ не так уж и страшен.

Агнесса покорно вздохнула. Что это в самом деле взбрело ей на ум? Орвил правду сказал, ведь ей не семнадцать… Она опустила руки, и лицо ее вдруг стало бесцветным, глаза потускнели. Это длилось мгновение, не больше, но Орвил ощутил внезапно в сердце странную холодящую боль. И в следующую секунду, когда Агнесса, окончательно вернувшись в привычный свой образ, вновь обрела облик привлекательной молодой дамы, сказал, сжав ее руку в своей:

— Хорошо, милая девочка, пусть будет так, как хочешь ты: для тебя оседлают Консула. Я вижу, тебе это очень нужно, хотя и не понимаю, зачем. Что ж, попытайся, Бог спасет. А я тебя подстрахую.

ГЛАВА II

Днем позже Агнесса с помощью Лизеллы разыскала старую одежду. Часть ее Агнесса давно выбросила, однако некоторые сохранившиеся веши были свалены в кучу на чердаке. Их собирались сжечь, но не успели; порывшись в хламе, женщины обнаружили то, что было нужно: костюм для верховой езды, даже шляпу и сапоги. Орвил посмеялся над рухлядью и предложил наскоро приспособить что-нибудь другое, но Агнесса была в восторге.

— А я немного поправилась, — пробормотала она, затягивая тесемки. Ткань была сильно поношена, потерта, один сапог прогрызли мыши, а полусгнившая шнуровка рвалась в руках, но Агнесса не унывала: — Починим!

Она сама вычистила костюм щеткой, спешила, возясь с ним, дрожала от волнения, словно боялась не успеть. Потом внезапно понюхала ткань: та пахла чем-то полузабыто-родным, она словно бы впитала в себя воздух прожженной солнцем степи. А ведь костюм подшивала тогда Терри, служанка Аманды, эти самые стежки были сделаны ее рукой. Господи, какое неумолимое это прошлое! Нет, нужно, все-таки непременно нужно когда-нибудь вернуться в те края, не может быть, чтобы там не осталось ничего знакомого! Как же влечет ее то незабываемое место, в котором она провела всего лишь одно-единственное лето из двадцати пяти лет своей жизни! Точка отсчета, начало судьбы…

Агнесса сильно разволновалась, и было в том волнении что-то нестерпимо отчаянное.

После, облачившись, подняла кверху распущенные волосы, но не удержала их, и они хлынули на плечи и спину каштановым водопадом. Она повернулась к вошедшему Орвилу… Он никогда еще не видел Агнессу такой порывисто-грациозной, с удивительно юным взглядом. В зеленых глазах ее промелькнули ведьмины искры, и изумленному Орвилу показалось, что ей едва ли исполнилось семнадцать лет!

— Идем, Орвил! — звенящим голосом произнесла она и как на крыльях слетела с лестницы.

Пока Агнесса, нетерпеливо заправляя волосы под шляпу, верным шагом направлялась в глубь золотых аллей, на заднем дворе седлали коня.

Вывели Консула. Жеребец был крупный, сильный и даже с виду упрямый и злобный. Вороные бока его, подрагивая, лоснились в лучах солнца.

Агнесса не сразу приблизилась к нему; казалось, решимость ее покинула.

Орвил крепко держал коня за узду у самой морды, а другой рукой на всякий случай подтягивал повод сбоку. Предупрежденный конюх стоял наготове с хлыстом.

Агнесса, с рассеянной улыбкой глянув в окаменевшее в напряжении лицо Орвила, — сосредоточенность ее ушла внутрь — вставила ногу в стремя и, ухватившись за край седла, вскочила на спину коня, который тут же, всхрапывая, повел ушами и переступил с ноги на ногу.

— Ты слишком легка для него, — озабоченно заметил Орвил.

— Я женщина, — негромко произнесла Агнесса, — вот что ему может не понравиться.

— Отпускаем; мистер Лемб? — спросил конюх.

— Да, Олни, рискнем.

Они отпустили лошадь; некоторое время она стояла под всадницей неподвижно, словно бы примеряясь к ней.

— Красивая посадка у миссис, — заметил Олни.

— Да, — подтвердил Орвил, — настоящая амазонка. «И верно, — решил он, — Агнесса сидит в седле словно влитая; спина прямая, плечи расправленные, а голова чуть приподнята; все: руки, ноги всадницы, спина, шея коня, — линия в линию, словно одно неразъединимое целое…»

«А все-таки, это безумство!» — промелькнула запоздалая мысль. На его памяти было несколько случаев, когда женщины из общества вели себя подобным образом, но это случалось или от несчастья, или от глупости, и окружающие воспринимали их именно так. Здесь же явно было что-то другое. Орвил сомневался, может ли один и тот же человек быть высокоморальным и нарушать мораль. Те известные ему дамы не имели годовалых детей, о которых стоит подумать, прежде чем решить переломать себе ребра в лихой затее. Но ведь Агнесса безумствует, а он позволяет ей это. Почему? Возможно, она хочет таким образом как-то стряхнуть с себя напряжение последних дней, хоть на несколько минут выйти из наскучившего образа и сыграть другую роль? Видно, она из породы тех птиц, которых нельзя долго держать взаперти, иначе, вырвавшись вдруг на волю, они способны переломать себе крылья. Конечно, он мог бы ей запретить, и она — он знал — послушалась бы, но тогда нечто не вышло бы наружу, осталось в душе темным пятнышком. Каприз? А может, самовыражение? Но у нее есть рояль, музыка… сколько раз она сама говорила об этом. Какой же непонятной, непредсказуемой бывает иногда его жена!

Агнесса пустила лошадь шагом, неторопливо оглаживая ее. Накануне вечером Агнесса принесла Консулу угощение, ласково говорила с ним, стараясь заслужить его расположение и доверие, но, очевидно, для того, чтобы конь почувствовал ее даже равной себе, нужно было именно сейчас при соприкосновении двух существ доказать, на что ты способна.

Консул заартачился. Агнесса ощутила сбой в ритме скачки, когда он пошел рысью. Видно, она в самом деле была слишком легка для него. Агнесса как могла сжала колени, крепче взяла повод, стараясь дать почувствовать животному твердость руки, но она страшилась резких движений, и лошадь, поняв это, наперекор начала рваться в стремлении встать на дыбы.

— Осторожнее, Агнесса! Повод, миссис, сильнее повод! — разом закричали мужчины.

Все оказалось бесполезным: в следующий миг Агнесса, выброшенная из седла резким толчком, распласталась на дорожке.

Но того, что случилось потом, никто предвидеть не мог: опережая крики ужаса и тревоги, Агнесса вскочила на ноги (она упала удачно, даже не сильно ушиблась), подбежала к коню, повод которого уже поймал Олни, и с легкостью птицы взлетела в седло. У нее не хватало физической силы, значит, конь должен был почувствовать волю всадницы, величие ее духа и отваги. Она совершила ошибку, допустив в свое сердце страх, теперь придется труднее.

— Как же это делается? — прошептала она.

Все происходило будто во сне. Агнессе вдруг показалось, что и Орвил, и Олни, и высокие желтолистные деревья, и уходящая вдаль аллея, и солнце, и этот день — весь крохотный мир может запросто уместиться в ее воображении. И страх ушел, она стала удивительно спокойной, ее движения отточенными и верными. И Консул пошел ровным шагом, и словно сама вечность двигалась с ним в такт.

Возможно, ничего такого и не было, просто лошадь, закапризничав в первый миг, успокоилась — все-таки она была объезжена, или Агнесса сумела попасть наконец в волну настроения или в ритм движений коня, но победа всецело присуждалась ей.

Осмелев, она решилась на большее: конь, управляемый женской рукой, с размаху взял препятствие, другое, потом, загарцевав, развернулся к дому. И только тут Агнесса заметила стоящих возле крыльца людей. Лизелла с Джерри на руках, Полли, Джессика, Рейчел застыли в изумлении, и даже в глазах Рея Агнесса прочитала нечто среднее между завистью и восхищением.

— О, мама! — воскликнула наконец Джессика, всплеснув руками, и в этом жесте отразились все ее чувства. Она не раз видела верхом на Консуле Орвила и привыкла к этому зрелищу, но созерцать скачущую на коне мать, мать, которую она ежедневно видела в домашней обстановке, всегда одетую в платье, всегда спокойную (исключение составляла, пожалуй, лишь игра на рояле — как раз непривычно темпераментная, неистово виртуозная), — это было настолько изумляюще и прекрасно, что у девочки не находилось слов.

«Воистину, — подумал Орвил, — сегодня мир открыл Агнессу в новом качестве».

А она, пройдя с улыбкой полководца, выигравшего одно из важнейших сражений, сквозь толпу домашних и слуг в дом, вдруг прислонилась к плечу Орвила и раз рыдалась.

— Агнесса, любимая!

Разом лишенная воли, поникшая, она бессильно повисла на его руке.

— Не плачь, успокойся, ты переволновалась. Идем, тебе нужно лечь и отдохнуть. Лизелла!

Потом Агнесса выпила чаю, прилегла, ощутив в теле приятное расслабление.

Орвил, выпроводив всех из комнаты, помог ей раздеться, а после сел рядом, поглаживая ее переливчатые волосы, и долго молчал, думая о чем-то своем.

Вечером Агнесса вспомнила, что забыла дать Рейчел указания на счет завтрашнего дня. Она прошла к кухне; в полуоткрытую дверь лился яркий свет — еще топилась плита. И слышался разговор: прислуга собралась на кухне отдохнуть после дневных хлопот.

Агнесса хотела войти, но задержалась, встала, прислонившись к стене: до сего времени ей ни разу не доводилось подслушивать беседу служанок. Искушение было велико, тем более, как она поняла, речь шла о случившемся днем.

— Нужно было подумать, прежде чем выделывать такое, — говорила Рейчел. — У мистера Лемба только что умерла сестра — и без того нервы на пределе. Не к лицу ей эти барские капризы — она не взбалмошная женщина,

В ответ послышался высокий голос Лизеллы:

— Вы не совсем правы, мисс Хойл. Я думаю, ничего тут страшного нет, напротив, это было так замечательно красиво!

Ей тут же поддакнула Полли.

— Вам красиво! — Рейчел. — Вам все глупое красиво! У вас, конечно, тоже ветер в голове, а мысли только о парнях (Полли хихикнула). Я вам о чем толкую: неосторожно это, бездушно (Агнесса задрожала). Видели б вы лицо мистера Лемба, век не забыть!

Агнесса вспомнила побледневшее лицо мужа в тот момент, когда она вылетела из седла, и подумала: «Верно, Рейчел права».

— Но хозяин сам позволил ей, — возразила Лизелла.

— Позволил! — Рейчел досадливо и словно с вызовом громыхнула чем-то. — Да он ей, будьте уверены, все что угодно позволит! Я-то здесь давно работаю, еще при старых господах… Могу кое-что объяснить. Мисс Вирджиния умерла, старый хозяин очень горевал, а мистер Орвил вовсе не передать! Кто уж тут был виноват, Бог судья, но что правда правда: мистер Рэймонд мисс Джинни в черном теле держал, как и детей, — строгость была неимоверная. Но уж что здесь происходило после смерти мисс Джинни! Стены дрожали: мистер Орвил чуть отца на части не разорвал, никогда прежде и после не кричал так, а лицо у него было такое, как сегодня, когда хозяйка упала. Для мистера Лемба ее потерять — не переживет он этого.

— Ну уж! — фыркнула Полли. — Вы скажете! Лошадь объезженная, это Олни сказал. Так что миссис не убилась бы! Да и ездит она, оказывается, будь здоров как; Олни сказал, им всем вместе взятым фору даст, где только и научилась!

— Не о том я. Вам не понять — еще молоды, дурехи!

Наступило молчание. Агнесса с трудом перевела дыхание. Она очень хорошо представляла кухню и тех, кто находился в ней: две девушки — негритянки (высокая, стройная Лизелла, всегда опрятная, с неизменной наколкой на голове; Полли, пониже, не такая смышленая и серьезная, как подруга, но тоже прекрасная работница) и с ними Рейчел — белая женщина, невзрачная, маленькая и худенькая, внешность которой противоречила традиционным представлениям о кухарках.

Рейчел с самого начала была не очень-то расположена к Агнессе (и Агнесса это чувствовала), но Орвила любила и, как ни странно, почему-то обожала Джессику.

— Мистер Рэймонд! У нас теперь новый мистер Рэймонд, — сказала Полли.

— Не приведи Бог! — отозвалась Лизелла. — Сегодня он толкнул меня в коридоре. Уверена, что специально. Я чуть не разбила сервиз.

— Хозяину скажи, — посоветовала Полли.

Наверное, Лизелла покачала головой, потому что Рейчел произнесла:

— Верно, не надо. А вообще, я вам сколько раз говорила: если что, обращайтесь теперь к хозяйке, а не к мистеру Лембу.

— Почему? — удивились девушки.

— Потому, что если в доме появилась госпожа, то женской прислуге о хозяине можно забыть. Это для Олни, Мелвина и Джона все остается по-прежнему, а для нас отныне главный «хозяин» — хозяйка.

— А я возьму расчет, — сказала вдруг Полли.

— С чего бы это?

— Работы много, очень тяжело, а подмогу брать не хотят. Целый день крутишься, присесть времени нет. С Лизой если когда и встретишься на этаже — словом перекинуться некогда. Мистер Лемб уже три раза прибавлял мне жалованье, а что толку — все время в работе. Вечером только и остается сил, чтобы лечь спать.

— Ничего, зато года через три ты будешь самой богатой негритянской невестой в округе, — произнесла Рейчел.

— Через три года мне будет двадцать пять — уже и жизнь кончится.

— Вон нашей госпоже двадцать пять, а у нее жизнь только начинается. — Агнессе показалось, что она уловила в голосе женщины неодобрение

— Миссис Лемб тоже много работает, — сказала Лизелла. — И шьет, и вяжет, и уберется, когда я занята, и за сыном, и за маленькой мисс ухаживает сама.

— Маленькая мисс…— Голос Рейчел потеплел. — Вот кого я люблю!

— Да уж! — засмеялась Полли. — Когда вы тут стряпаете, все с кухни брысь! А мисс Джессика хоть пирамиды из кастрюль делай!

Агнесса, и не видя, знала, как Рейчел улыбнулась в ответ. Но того, что пришлось услышать дальше, Агнесса не ожидала.

— А все же, что ни говори, неблагородного она происхождения. Давно я служу у господ; хотя и на кухне, а глаз на такие вещи наметан. Помню, мисс Лилиан, когда маленькая была: уродливая, точно обезьянка, а все же видно — уже настоящая дама. А мисс Джессика хорошенькая, а не то. Ей в жизни попроще будет — умеет за себя постоять? Это наша кровь.

— Да что вы, мисс Хойл! По-моему, она очень славная девочка — вот уж от кого можно не ждать козней.

— Конечно, славная, за это ее и люблю. Я о другом говорила.

— А госпожа Агнесса, по-вашему, какого же происхождения? — спросила Полли.

Рейчел ответила не сразу: несколько минут стояла тишина, лишь в плите потрескивали дрова.

— Темная лошадка, — сказала женщина наконец, — не разгадаешь вдруг. Да только, как в таких случаях говорит наш Джон, я бы на нее ставить не стала.

— Почему? — снова спросила Полли.

— Все вам скажи! Поздно уже, идите спать… Миссис Лемб мне меню на завтра не дала, ну, да и так сойдет. Мистеру Лембу — как всегда, а для мисс Джессики ее любимый пудинг сделаю.

Агнесса тихо вернулась к себе. Орвил еще не спал, читал книгу. Агнесса подошла к нему, присела перед креслом и, взяв мужа за руку, негромко произнесла:

— Прости меня, Орвил. Я не должна была так поступать!

Он улыбнулся, и от этой улыбки вмиг растаял выжидающий взгляд Агнессы, исчезли ее нерешительность и выражение вины.

— Что ты, Агнесса! Тебе необходимо было встряхнуться. Так бывает, я знаю.

Агнесса с благодарностью и с каким-то особенным нежным чувством уткнулась лицом ему в грудь, а Орвил подумал, что ошибся тогда в разговоре с Лилиан: в некоторых натурах дух авантюризма может дремать годами, но умереть не способен никогда.

Перед тем, как перейти в спальню, Агнесса сказала:

— Знаешь, ты прав, Орвил, нужно нанять еще одну служанку или няню. Девушкам тяжело одним.

— Конечно. Надо дать объявление в газету.

— А Лизе и Полли сделать второй совместный выходной.

— Как скажешь, милая! — Орвил поцеловал ее. Агнесса всегда хорошела к вечеру: глаза становились больше, цвет их глубже, кожа — словно бы заново посвежевшей… И он не понимал, в чем тут секрет: ведь она устала за день. Волосы Агнессы, полураспущенные, живописными прядями разметались по плечам, по светлому шелку пеньюара. Ночь давала ей новые силы, делилась с нею своим очарованием и тайной.

— Орвил…— Агнесса замялась, ее все еще волновали впечатления дня.

— Что, дорогая? — улыбнулся он: у него уже было другое настроение.

— Я о Джессике… Она целыми днями пропадает у Рейчел на кухне…

— Не целыми днями! Позавчера — да, а так… ее где только не встретишь!

— И все-таки мне это не нравится.

— Почему? Пусть знает, как что приготовить. Девочке это всегда пригодится.

— Но ведь она будущая барышня, — озабоченно произнесла Агнесса.

— Барышне тем более пригодится, — спокойно ответил Орвил. — Ты хочешь вырастить ее белоручкой? Зачем? Выйдет замуж и сможет угостить мужа блюдом собственного приготовления. Ты же так делаешь иногда.

— Неужели придет такое время, когда Джессика выйдет замуж? Тогда я уже буду старухой!

— Могу сказать тебе совершенно точно, Агнесса: старухой ты не будешь никогда! — смехом заявил муж. — А Джессика лет через девять — десять будет невестой! Скоро!

— Нет, не скоро еще! — Агнесса повеселела. — Я пойду пожелаю ей спокойной ночи!

— Иди, дорогая. Кстати, переживаешь ты напрасно: Рейчел хорошая женщина, она девочку не испортит. Она одинокая; ни мужа, ни детей, вот и привязалась к Джессике… Иди и возвращайся скорее!

В комнате Джессики еще горел свет, потухший при приближении Агнессы. Одновременно послышался стук и скрип кровати.

— Опять читала, проказница! Не притворяйся, что спишь! — сказала Агнесса в темноту.

— Я сплю мама! — обиженным тоном произнесла девочка, но в следующую секунду, не выдержав, расхохоталась.

Агнесса вошла и зажгла лампу. Джессика уже давно привыкла спать без матери и Лизеллы, тем более что при ней неотлучно находился Керби. Пес не поднял положенной на лапы головы, только тяжело вздохнул и снова закрыл глаза.

Джессика лежала в постели; Агнесса, как всегда, присела на край.

— Как ты сегодня? — спросила она, потрепав волосы дочки.

Джессика оживленно перечислила все свои открытия (которые делала ежедневно), но больше всего ее, понятное дело, увлекла история с Консулом. Разговор велся, в основном, об этом.

— А у Рейчел ты была? — спросила Агнесса.

— Была! Мы там с Лизой и Полли пили чай, а потом…

— Дело в том, Джесс, — Агнесса, — как раз об этом я и хотела тебе сказать. Я знаю, ты любишь Рейчел, но нехорошо постоянно пропадать на кухне и, тем более, пить там чай вместе с Лизой и Полли.

— А почему нехорошо? — немедленно спросила Джессика. — кухне чисто, а когда я что-нибудь готовлю, то Рейчел дает мне передничек. И я не мешаю ей, помогаю наоборот…

— Потому что ты будущая барышня, а барышни не готовят сами и не пьют чай с прислугой. Если ты будешь так поступать, то люди скажут, что ты кухаркина дочь.

Последние слова очень насмешили девочку.

— Кухаркина дочь?! Дочка Рейчел?! Кто скажет? Рей?

— Не только Рей. Вообще, все люди.

— А кто знает, что я бываю на кухне? — поинтересовалась Джессика, перестав смеяться.

— Узнают.

— И что?.. — искренне удивилась она.

Агнесса замолчала. Она вспомнила свои приятельские беседы с Терри в доме Аманды, поход на рынок с негритянкой Мери… Она понимала, что не стоит внушать дочери подобные мысли, воспитывая в ней ненужное высокомерие; в конце концов, прав Орвил: ничего здесь страшного нет. Хотя неизвестно, что бы он сказал, если б речь шла о. его родной дочери. Она подумала так и сразу ощутила стыд. Не ей так думать об Орвиле и не ей запрещать Джессике то, что та делает сейчас. Не ей, потому что…

Тут выяснилось, что и Джессика кое о чем подумала.

— Мама, — сказала она, — помнишь, еще до того, как у нас появился папа, и мы переехали к нему жить, ты учила меня шить и варить кашу и говорила, что девочке все нужно уметь делать? А сама ты мыла посуду! Тогда я что, не была будущей барышней?

Агнесса прикусила язык. Вот он урок: не забывай и не заносись! Урок, преподанный семилетней дочерью, оказавшейся разумней.

— Извини, маленькая, — ответила она, — мама сегодня говорит и делает одни только глупости. Конечно, ты можешь сколько угодно общаться с Рейчел, Лизой и Полли… Думаю, это не повредит.

Джессика озадаченно глядела на мать и молчала. Потом спросила:

— Как поживает Филлис?

— Хорошо! — Агнесса обрадовалась перемене темы. — У нее большой магазин; мы как-нибудь съездим к ней в гости!

Недавно, когда Филлис начала перечислять Агнессе причитающуюся долю прибыли, Агнесса попросила Орвила разрешить ей получать эти деньги на имя Джессики. Орвил не возражал, но, быстро поняв, в чем дело, принялся выговаривать жене, заявив, что имеющийся капитал принадлежит в равной степени всем членам семьи, а если Агнессе хочется, чтобы Джессика имела что-то свое, то он готов хоть сейчас положить на ее имя любую крупную сумму; его оскорбили тайные опасения жены.

Больше Агнесса никогда ни о чем подобном не заговаривала.

— А Тину с Эммой навестим? — Джессика вспомнила старых подружек. Наверное, она вспомнила и всю прошлую жизнь, потому что сказала: — Мама, мы с тобой как в сказке, где бедная девушка становится принцессой.

— Кто волшебник? — улыбнулась Агнесса.

— Папочка! — воскликнула девочка, а после поинтересовалась: — Мама, ведь мы не можем вдруг превратиться обратно? Я не хочу, чтобы опять появилась какая-нибудь миссис Коплин, и не было кукол! И в старом доме жить не хочу!

Агнесса погладила дочь по голове. Честно говоря, она предпочла бы, чтоб Джессика не помнила эту проклятую прежнюю жизнь. Так былобы проще.

— Конечно, всякое бывает, доченька, но я уверена, что этого не случится. Дела у папы идут очень хорошо, так что бедности нам не стоит опасаться. Но, видишь ли, — помолчав, сказала она, — деньги еще не главное в жизни. Когда-нибудь ты поймешь это сама. Ведь если бы у меня были деньги, но я бы не любила папу, то была бы очень несчастна.

Джессика задумалась.

— А если бы ты любила папу, но не имела денег, то была бы счастлива? — спросила она.

По лицу Агнессы скользнула мимолетная тень.

— Думаю, что была бы.

— Тогда это действительно не главное!

— Ты очень любишь папу, Джесс? — глядя в ее простодушное личико, спросила женщина.

— Очень, — призналась девочка и добавила: — Ведь это я его выбрала.

Агнесса вдруг вздохнула легко и свободно.

— Я рада, что ты выбрала именно его. И что ты так его любишь!

Она вернулась к мужу. Они прошли в спальню, где Орвила ждал еще один сюрприз: повторилось то, что не оставляло Агнессу целый день. Обычно довольно сдержанная, она сделалась вдруг безудержно страстной, неутолимой, и Орвил думал потом, что загадку этой женщины, как бы она ни казалась проста, наверное, до конца не разгадать никогда.

Через день, не успела Агнесса подняться с постели, вошла Лизелла с сообщением, что явилась девушка, желающая поступить на работу няней. Орвил ничего не говорил о том, подал ли объявление, и Агнесса, велев обождать немного, вышла в гостиную.

Орвил собирался куда-то ехать; во дворе ждал экипаж. Поцеловав жену, он хотел сойти вниз, но Агнесса его задержала.

— Орвил, ты давал объявление о том, что нам требуется прислуга?

— Нет еще. Сегодня зайду.

— Дело в том, что пришла девушка — хочет наняться няней. Ты не мог бы поговорить с нею?

— Извини, милая, у меня деловая встреча. Прими ее одна или, если хочешь, скажи, чтобы она пришла вечером.

— Но это недолго. Лиза говорит, она в холле. Орвил глянул на часы.

— Ладно, минут на десять я задержусь. Идем.

Посетительница стояла внизу. Это была совсем юная и очень бедно одетая девушка, скорее худая, чем стройная, с большими, явно привыкшими к тяжелой работе руками и несколько островатыми чертами лица. Волосы ее, рыжеватого оттенка, жесткие на вид, были заплетены в две недлинные косы.

Она разглядывала великолепно убранный холл: покрытые белыми и синими плитами полы, ковры, растения, белые шелковые занавеси на высоченных окнах; в глубине было отгорожено несколько уютных уголков с диванами, обитыми белой кожей, низкими столиками и креслами.

В центре лепного потолка висела люстра с тремя сотнями хрустальных подвесок, а в глубине огромной комнаты было еще несколько небольших светильников. Справа и слева находились лестницы, ведущие наверх; на ступеньках лежали ковры.

Из правого крыла дома, где были расположены спальни и детская, по лестнице спустились Агнесса и Орвил. Орвил, одетый в темный костюм, держал в руках резную трость и перчатки; шея и верхняя часть плеч Агнессы выступали из канвы кружев нежного утреннего одеяния, длинный подол которого волочился по коврам.

— Доброе утро, мисс, — сказал Орвил.

— Здравствуйте, сэр. Мэм! — девушка чуть присела. Голос у нее был низкий, глуховатый, глаза — серо-зеленые, не по возрасту взрослые.

— Вы хотите наняться няней? — спросила Агнесса. — Присядьте. Как вас зовут?

— Да. Спасибо. Меня зовут Френсин, миссис…

— Лемб, — подсказал Орвил. — У вас есть рекомендации?

Девушка слегка покраснела. Она выглядела скромной, но отнюдь не робкой и забитой; похоже, уже побывала в людях.

— У меня нет рекомендаций.

— Но вы прежде где-то служили?

— Да, сэр. Была служанкой у одной дамы. Но вот уволилась…— Она непроизвольно взялась за край поношенного коричневого жакета и стала его теребить. Агнесса глянула вниз: из-под длинной юбки девушки выглядывали носки разбитых грубых башмаков.

— Почему же вы не попросили ее написать письмо в новый дом? — спросил Орвил.

— Потому что прежняя хозяйка выгнала меня! — выпалила девушка. — И ничего мне не заплатила! — Румянец возмущения вспыхнул у нее на щеках и потух; испуганная своим порывом, она замолчала и как-то вся съежилась.

— Вот как!

— А что случилось? — мягко произнесла Агнесса; ей стало жалко просительницу, ведь когда-то она сама, вот так же волнуясь, искала работу, и люди тоже находили причины, чтобы ей отказать.

— Она нагрубила мне, а я ей ответила, — чуть поколебавшись, призналась девушка.

— Вы любите детей? — поинтересовался Орвил.

— Да, я люблю детей, — ответила Френсин и прибавила:— маленьких.

— Почему вы решили обратиться к нам, ведь мы не давали объявления?

— Я узнала, что у вас есть дети, но нет няни, и подумала, что вы, может быть, возьмете меня.

— По объявлениям вы обращались?

— Да, но моя хозяйка позаботилась о том, чтобы меня нигде не брали.

Она опустила голову, но через миг подняла: глаза ее горели.

Орвил и Агнесса переглянулись.

— Мы не слышали этой истории, — сказал Орвил. — И все-таки… как вы нашли нас, откуда узнали, что в нашем доме есть дети? Вам кто-то сказал?! Извините за допрос, но нам не все равно, кому доверить детей.

Френсин согласно кивнула.

— Одна дама сказала мне: «Иди к миссис Лемб, там-то для тебя наверняка место найдется!»

— Но сама отказала?

— Да.

— Интересные подробности, — заметил Орвил. Агнесса видела, как он помрачнел. — Все, я не могу больше задерживаться. Проводи меня до крыльца, дорогая.

Он надел перчатки.

Они вышли, оставив девушку в холле.

— Не думаю, что она нам подойдет, — сказал Орвил Агнессе. — Я бы предпочел няню пообразованнее и постарше. И потом эти сомнительные детали…

— А я бы наняла на пробу. Она, по-моему, хорошая девушка.

— Поспешные выводы. Хотя, кто знает. Может, женское чутье тебя не обманывает. Что ж, если хочешь, возьмем на пробу. Одну с ребенком не оставляй, ладно? Пусть пока помогает тебе. Так подавать объявление?

— Не надо пока.

Они простились. Агнесса стояла на широком крыльце и смотрела вслед мужу. Она подумала о том, что из всех ее знакомых только Орвил умеет одеваться с такой скромной элегантностью, только его манеры отличаются таким потрясающим сочетанием совершенства и простоты. Она улыбалась, а холодный ветер трепал подол ее платья и концы длинной шали, придерживаемой на груди. Она его любит!

Агнесса вернулась к Френсин.

— Оставляем вас на время, — объявила она. — Если подойдете, примем на постоянную работу.

Девушка впервые улыбнулась. Агнесса провела ее наверх, велела Полли приготовить комнату и одежду, объяснила Френсин ее обязанности. Родные девушки жили далеко, здесь она была одинока, и ей удобно было поселиться у новых хозяев.

А после Агнесса сидела с Джерри в качалке и опять улыбалась, думая о том, насколько она сейчас счастлива. Все прежние проблемы казались незначительными и мелкими, буря новых восторгов назревала в душе, она желала только любви, бесконечной любви и смеялась от счастья, потому что это у нее было. Любимый, семья, дети, дом… Да что там, ей верилось в этот миг, что и звезда упадет с неба — стоит только захотеть. Что нашло на нее вдруг, Агнесса не знала сама, но уверена была, свято уверена в том, что все трудности и несчастья, если и явятся теперь, то не иначе как в кошмарном ночном сне, а в настоящей жизни ее ждут только радость, счастье и свет.

ГЛАВА III

Серые травы шелестели в тумане, по бесцветному небу плыли темные клочья облаков. Тревожные сумерки северного края вобрали в себя остатки света, и оттого осенний холод казался еще нестерпимее; как-то до боли одиноко, мрачно было в пустом пространстве равнины; ни единого деревца, ни зверя, ни птицы, ни одного живого существа.

Вдруг послышался шорох, словно внезапно налетевший ветер с усилием перебирал упавшие наземь гниющие листья. Вскоре из тумана показались, как в бредовом сне, трое неизвестных — ужасного облика существа, отдаленно напоминающие людей; туманный воздух странно искажал линии их тел. Они были до уродливости худы, сквозь изодранную одежду проглядывали посиневшие тела, а землистый оттенок кожи на лицах в самом деле придавал им больше сходства с восставшими из могил мертвецами, чем с живыми людьми. Но одна из этих полутеней сжимала в руке револьвер.

Они почти не переговаривались между собой.

Один из беглецов казался моложе остальных, ему было лет восемнадцать, двум другим — лет на десять больше; впрочем, точно определить их возраст не взялся бы сейчас никто. Лицо того, что нес оружие, сохраняло оттенок сосредоточенности; похоже, он лучше всех знал свою цель, взгляд же второго рассеянно блуждал в пространстве равнины; пальцы ежеминутно сжимались в кулаки, он словно сгорал в судорожном желании задушить первого встречного, включая и своих спутников.

Самый молодой шел, спотыкаясь, часто отставал, и тогда двое других поворачивались и набрасывались на него в приступе бессильной злобы, заставляя идти.

Они бежали так уже много миль, тяжело дыша, изнемогая от усталости и страха, животного страха погони.

Впереди их ждал огромный овраг. Они скатились по его склону, проползли по дну и стали карабкаться наверх, до крови обдирая руки о торчащие там и сям сучья и острые камни. Выбравшись, отдышались и побрели дальше.

Вдруг самый молодой, который шел, спотыкаясь, как тростинка на ветру, упал и никак не мог подняться. Первый, с револьвером, подошел к нему, а второй остановился в отдалении, поджидая.

— Вставай, скотина! — в бешенстве закричал первый и несколько раз пнул ногой лежащего на земле, а тот, морщась от боли, проговорил:

— Я не могу идти дальше, оставьте меня.

— Ну, нет! Тебя схватят… потом нас… Вставай!

— Пристрели, — предложил второй.

Первый навел дуло на лежащего, а тот смотрел на своих спутников с ужасом и тоской, не в силах вымолвить ни слова.

Последовало еще несколько жестоких ударов.

— Да пристрели ты его! — повторил второй. По лицу его было видно: как бы сильно ему этого ни хотелось, сам он выстрелить в упор, да еще в безоружного и лежащего на земле, не решился бы. Но казнь чужими руками его вполне устраивала.

Первый, казалось, колебался.

— Патронов мало, всего четыре штуки, — сквозь зубы процедил он. В это время несчастный беглец приподнялся из последних сил и встал на ноги. Первый остервенело хлестнул его рукой по лицу.

— Еще раз упадешь — убью!

Они поплелись дальше.

— Да что за жизнь такая! — ни к кому не обращаясь, произнес второй. — Мне, если поймают, точно дадут пожизненное… А это уж крышка!

— Заткнись! — огрызнулся первый. — А меня схватят — повесят сразу! Хотя, черт с ним, лучше уж смерть! Или я сдохну где-нибудь в болоте, или пулю себе в лоб пущу, но не вернусь, не вернусь туда!

Он шел, повторяя эти слова, как заклинание, в каком-то диком исступлении. Глаза его горели лихорадочным огнем.

Некоторое время хранили молчание. Второй уже не раз поглядывал на револьвер (который раньше был у него) и однажды, выбрав удобный момент, набросился на своего спутника, стремясь вновь завладеть оружием.

Ему не удалось свалить противника одним ударом, и вскоре они, сцепившись, покатились по земле. Они колотили, душили друг друга, рыча, как дикие звери, а третий испуганно смотрел на них. Они оба могли его убить, и он не осмелился никому помогать, хотя ему нужно было, чтобы кто-то из дерущихся остался жив — сам он не знал дороги.

Это были арестанты, беглые каторжники. Вместе они оказались случайно, друг друга не знали. В ту ночь бежало несколько заключенных, а среди них, по стечению обстоятельств, и эти трое.

Все они действительно походили на привидения. На их спинах не было живого места; кое-где среди рубцов от плетей виднелись еще более глубокие следы от ударов железными прутьями, на запястьях тоже были шрамы, как и на сбитых в кровь ногах.

Схватка закончилась так же внезапно, как и началась. Первый ударил противника рукояткой револьвера по голове, и тот со стоном отполз в сторону, а первый, с трудом поднявшись, прицелился в него. Ненависть перекосила лицо, однако курка он не спустил.

— Ты… вставай…— задыхаясь, произнес он. Второй встал, пошатываясь и сжимая голову руками.

Мгновение они смотрели друг на друга, потом первый резко повернулся и, прихрамывая, побрел вперед. За ним двинулся третий, а второй шел последним, уныло озираясь, как побитая собака.

Дошли до небольшого озерка, по берегам заросшего осокой, за которым начинались топи. Беглецы жадно бросились пить мутную воду. Они не ели уже двое суток, но им приходилось голодать и более длительное время, так что от этого они пока не сильно страдали, но жажды побороть не могли.

— Что будем делать? Куда ты, черт возьми, нас завел? — спросил наконец второй.

— Все правильно! Надо переплыть!

Самый молодой испуганно вздрогнул и посмотрел на обладателя оружия, произнесшего эти слова, как на сумасшедшего.

— Там болото, — сказал второй, вглядываясь в туман.

— Плыть! — упрямо повторил первый. — Если мы свернем, пойдем по берегу, рано или поздно на наш след, нападут. А так спасемся.

— Или утонем, — мрачно добавил второй.

— Жить хочешь — не сдохнешь!

— Да? А болото? Я туда первым не сунусь.

— Я пойду первым. Меня смерть не любит, — ответил первый, и глаза его дико сверкнули.

— Я не доплыву, — обреченно произнес третий, и его словам можно было поверить.

— Если утонешь — еще лучше будет: не придется возиться с тобой, — был ответ. — Давайте, полезайте, живо!

Второй попробовал воду.

— Холодная.

— Вот островок. — Первый указал в невидимую туманную даль. — Там разведем костер.

— Если еще попадем туда!

— Это точно.

Все трое, кто с кажущимся равнодушием, кто с видом приговоренного к смерти, вошли в озеро. Вода и впрямь была холодная, грязная — со дна тучами поднимался ил.

Беглецы поплыли. Ни у одного из них не было уверенности в том, что он достигнет противоположного берега.

Второй вырвался вперед, за ним двигался первый. Самый молодой плыл последним. Его губы были судорожно сжаты, взгляд напряжен; каждый взмах руки давался ему с трудом. Холодная вода сковывала суставы, подступавший мрак смерти наполнял сердце черным ужасом, уничтожал волю и затуманивал разум.

Вдруг он хлебнул воды, раз, другой, и понял, что тонет. Двое плыли впереди; от них он помощи не ждал, но инстинкт оказался сильнее.

— Помогите! — жалобный крик пронесся над озером, вспугнув из осоки стайку птиц.

И потом еще раз:

— Помогите!

Больше он кричать не мог.

Второй оглянулся — кривая усмешка появилась на его губах — и поплыл дальше, разрезая воду равномерными бросками рук. Первый быстро глянул на тонущего, чуть-чуть замедлил движения, словно еще сомневаясь, потом все-таки повернул назад.

А несчастный тонул. Было ясно: две-три минуты — и он навсегда скроется под водой, исчезнет в вязком месиве дна. Он барахтался, боролся из последних сил, но сил этих оставалось слишком мало. Он пошел ко дну; свет уже померк в его глазах, как вдруг что-то схватило его и потянуло наверх, к жизни.

Очнувшись, он увидел полный ярости взгляд и руку, которая поддерживала его на воде. Это стоило спасителю сил, он тоже задыхался. И тут спасенный вцепился в него так, что они оба чуть не пошли ко дну, превратившись в лишенный возможности двигаться живой клубок.

— Отцепись от меня, отцепись, отцепись! — зашипел спаситель, но тонувший, объятый страхом, не реагировал на его слова, более того, еще крепче схватился за неожиданную опору.

— Брось его, утонете оба! — кричал второй уже с берега. Ему страшно было оставаться одному в этом гибельном крае.

Но, когда они оба с головой погрузились в воду, невольные объятия разжались опять. Потом снова все повторилось и кончилось лишь тогда, когда тот, что стал тонуть первым, обессилел так, что уже не мог цепляться ни за что.

Пришел в себя он уже на твердой земле. Первый беглец лежал рядом, уткнувшись лицом в грязь, а второй сидел, обхватив плечи руками, окоченевший и злой.

— На кой черт ты его вытащил? — бросил он первому.

— Ладно, — проворчал тот, поднимая голову. Потом, заметив, что спасенный пришел в себя, набросился на него с проклятиями.

— Я говорил: брось его! — заметил второй и тут же получил свою порцию ругательств.

Долго препираться не имело смысла. Кое-как им удалось развести костер, и они грелись, наслаждаясь теплом, а потом устроились прямо на холодной земле. Самые главные препятствия были впереди.

— Послушай, — прошептал самый молодой своему спасителю, — как тебя зовут?

Тот невесело усмехнулся.

— Не один ли тебе черт?

— А все-таки?

— Джек.

— Меня Чарли.

— А тебя как звать? — спросил Джек у второго.

— Дэн.

Тогда, восемь лет назад, Джек не умер, хотя и стоял на самом краю могилы. Угодив при падении с коня в глубокий заснеженный овраг, он остался лежать там, полицейские его не нашли. Спасением это не было, он неминуемо истек бы кровью или еще раньше замерз, и овраг стал бы его могилой. Но все сложилось иначе; именно мимо этого места пролегал путь человека, который, увидев одиноко стоящую лошадь и пятна крови на снегу, принялся разыскивать того, кому все это могло бы принадлежать. По случайности проходящим человеком оказался муж некой Клэр Нолт, той самой девушки, которую Джек однажды спас от жестокой расправы шайки Кинроя. Клэр узнала и Джека, и даже Арагона, на котором муж привез домой неожиданную находку. Она призналась во всем, и немало было споров о том, как дальше поступить. Клэр не хотелось платить неблагодарностью, но муж боялся расплаты за укрывательство преступника: шума вокруг разгрома шайки Кинроя было много. К тому же, находились свидетели пребывания Джека в доме Нолт, например, врач, которого пришлось позвать к тяжелораненому, а также соседи. Уверенности в их молчании не было.

В конце концов Джек попал-таки в руки полиции, хотя достаточно поздно: Агнесса уже уехала. Вообще, все происходило как бы без его участия, он в это время боролся со смертью, находясь то в полусознании, то в бреду; окончательно Джек очнулся лишь в госпитале и долго не мог понять, что случилось после того, как его настиг выстрел Кинроя: вспоминались лишь какие-то бессвязные обрывки увиденного и услышанного.

Как только Джек смог подняться на ноги, его отправили в тюрьму. Из членов банды уцелел только Дэвид, которого затем осудили на смертную казнь. То же, похоже, ждало и Джека. Но тут возникли сложности: Дэвида знали многие; то, чем он занимался, тоже тайны не составляло, а Джек был темной лошадкой, он вступил в шайку позднее всех остальных и почти нигде не показывался вместе с ними. Во многом ему помогли показания Клэр, да и Дэвид лишнего не сказал. В результате суд приговорил Джека к пожизненному заключению, иначе говоря, Дэвида обрекли на смерть легкую и быструю, а Джека — на мучительную и медленную.

Сначала он был уверен, что умрет согласно приговору, так его уверяли в тюрьме, но потом выяснилось, что приговорили его к жизни, вечной жизни в вечной неволе. Ранее, думая о скорой казни, он почти смирился: что ж, он умрет для мира, мир умрет для него, и не о чем будет горевать. Но потом, когда узнал, что его ждет другое… Что это было — пожизненное заключение? Отдаление смертного часа? Продление страданий? Странное существование между жизнью и смертью? Он ощутил страх: жить вот так, зная, что ты жив, и в то же время словно бы умер уже, жить без надежды на освобождение — невыносимо.

После ему пришлось испытать — в полном смысле слова на собственной шкуре — что значит попасть в среду осужденных грабителей и убийц. Переселиться в мир иной было бы легче. Мало кто из них, имея огромные сроки заключения и зная, сколько способен протянуть человек в подобных условиях, надеялся выйти на свободу, по крайней мере, способным хоть что-либо от жизни получить. Встречались сильные духом люди, поддерживаемые умом или чувствами — от ненависти до надежды, но бывали и такие, что превращались в, полуживотных: изнуренные работой, голодом, побоями, потерявшие веру, с вытравленной душой или, напротив, опасные в злобе. Здесь каждый нуждался хотя бы в какой-то внутренней опоре, в невидимом связующем с миром звене.

Для Джека таким звеном стали воспоминания и мысли об Агнессе. По правде сказать, сначала он постоянно ожидал ее прихода, потом в тюрьме, еще до приговора, какой-нибудь весточки от нее. После он был уверен, что увидит Агнессу на суде, но ее опять не было. Джек представлял себе, какое потрясение пережила Агнесса, узнав, как он ее обманывал, что он оказался убийцей, и все же не мог поверить, что она могла не прийти к нему умышленно, просто не захотев повидать его хотя бы в последний раз. Значит, Агнесса ничего о нем не знала, не ведала, где он, а возможно, не подозревала и о том, какая с ним случилась беда (Джек в большей степени сознавал себя не законно наказанным преступником, а человеком, попавшим в беду). Сам он тоже понятия не имел о судьбе девушки — это угнетало не меньше. Джек предполагал, что Агнесса уехала, но куда? Одна? Мысли о вечной разлуке с нею не покидали его. Возможно, она думала о том же, но считала его погибшим или исчезнувшим неведомо куда, и ему казалось, что ей проще пережить такое, чем ему, ощущавшему себя погребенным заживо, запертым в замкнутом навеки пространстве, за пределами которого течет навсегда потерянная жизнь.

И потянулись сплошной лентой медленные годы, теперь все они казались окрашенными в черный цвет. За восемь лет случалось всякое; безразличие ко всему, подавленность, бешенство, ненависть, отчаяние и жалость к себе, желание сокрушить все, что удерживало в неволе, но притом не злоба, а просто какое-то дикое нетерпение, — все эти сменяющие друг друга состояния попеременно превращали его в нескольких совершенно различных людей. Сам не замечая, он становился все менее похожим даже на того Джека, какого помнила Агнесса уже после событий на прииске. Он не имел никаких стойких убеждений, твердых моральных принципов, ничего такого, что помогло бы ему выстоять; постепенно уходили в тьму прошедших лет воспоминания о случившемся на прииске, он не помнил своих жертв, он сам сделался жертвой. Чьей? Да не все ли было равно! Быть может, он легче, чем некоторые, переносил голод и холод, поскольку постоянно испытывал их в детстве, но в остальном ему доставалось не меньше, чем другим, тем более что Джек отнюдь не слыл покорным. Бывали моменты, когда все его существо молило только об одном: о смерти как избавлении от мук, хотя он стал менее восприимчивым к боли — и к своей, и к чужой.

Он потерял счет времени; но иногда (хотя в последние годы все реже) ему снилась Калифорния, снились ее просторы, тепло, океан, и он уже не верил, что когда-то все это видел наяву.

Джек не помышлял о побеге; слишком несбыточными казались такие мечты. Впрочем, однажды один из заключенных, с которым Джек порою перебрасывался парой фраз, в порыве откровенности рассказал ему о продуманном до мелочей маршруте. Секретов в том не было никаких, кроме разве что одной особенности: путь шел на север; и Джек отметил про себя, что маршрут этот очень ему подходит. А потом вдруг — невероятная возможность вырваться на волю! Вернуться в потерянную жизнь! Пусть это был риск, но лучше смерть, чем вечная неволя!

Мысли о смерти давно уже не пугали его; скорее, утешали, и часто Джек почти с радостной уверенностью думал о том, что больше шести — семи лет ему тут не протянуть: с каждым днем сил оставалось все меньше, здоровье его было давно и основательно подорвано. Здесь все уходило на то, чтобы выжить, но зачем? Ради жизни вне жизни, без жизни? Все напрасно… Джека никто и никогда не учил верить в Бога, сам он до этого не дошел, а потому никакого наказания за пределами жизни не пугался; некоторые из находившихся рядом пытались рассуждать о муках ада, он их не понимал: разве мало нынешних страданий? Что может быть хуже?

Но сейчас он уже не желал смерти, он не хотел ни в рай, ни в ад, ни в пустоту небытия. Он хотел жить.

Прошло немало времени, прежде чем обессилевшие беглецы выбрались на твердую землю. Страх погони немного отпустил их: слишком уж безлюдны и дики были эти места.

Джек только сейчас с удивлением подумал о том, как же достало у них, отощавших и изможденных, сил проделать этот путь. Видно, их так опьянила свобода, так велико было желание вырваться навсегда из былого кошмара!

Втроем они расположились у костра. От него шел жар, а спину обвевало холодом. Чарли мучительно закашлялся; его знобило со вчерашнего дня, а в глазах появился нездоровый, лихорадочный блеск. Он еле плелся, доводя своих спутников до бешенства. Лучше всех, пожалуй, держался Дэн; напряжение бегства уже оставило его, и по своей природе, он, верно, не склонен был унывать.

— Жрать охота! — побаловался он. — Как выйдем на дорогу…

— Выйди! — зло перебил Джек, проверяя револьвер. — Но сначала на рожу свою посмотри…

— Куда же мы идем? — спросил Чарли. Вид у него был унылый: он совсем выдохся и не чаял ничего, кроме отдыха.

— Еще дальше, на север. Там есть один прииск, — сказал Джек. — Впрочем, вы можете идти куда хотите, — добавил он равнодушно.

— Нет уж! — процедил сквозь зубы Дэн. — Пока стоит держаться вместе. Хуже будет, если нас сцапают по одному.

— Почему? — спросил Чарли.

— А я не уверен в том, что ты меня не продашь!

— Да ну вас к черту! — произнес Джек. — Сгинули бы вы совсем. Без вас бы я вернее дошел.

— Сперва отдай то, что взял, — заметил Дэн. — Я, между прочим, ради этой штучки человека прикончил.

— Нашел о чем жалеть! Привычное дело, наверное, да? — злобно поддразнил Джек, но Дэн с неожиданной досадой ответил:

— Много ты знаешь! Для тебя, может, и так!..

Джек криво усмехнулся. Увидев эту усмешку и глаза, полные какой-то неведомой тьмы, Чарли вздрогнул, поняв, что перед ним некто весьма опасный, он такого и не встречал никогда.

— Мне как раз по пути с вами, — несмело произнес он. — Я позднее сверну.

— Куда это ты пойдешь? — поинтересовался Дэн.

— К своей матери.

— Вот и зря! — засмеялся Дэн. — Там-то тебя и схватят! Нельзя идти туда.

— Нет, — терпеливо возразил Чарли, — это вовсе не то место, где я жил прежде. После того, что случилось с нашей семьей, мать уехала в бывшую усадьбу. Там все заброшено уже много лет, вряд ли кто доберется туда, да никто и не знает, где это.

— А ты?..

— Я-то знаю…

— А что? — сказал Дэн. — Там мы бы могли отсидеться!

— Да, — обрадованно подтвердил Чарли (он очень боялся, что его бросят одного или убьют — непонятно, что еще хуже, в конце концов).

— Тогда вовсе незачем искать какой-то прииск. По-моему, нам придется сделать порядочный крюк. А, Джек? У тебя там что, кто-нибудь есть?

Джек смотрел вниз, на землю. Он часто смотрел так, себе под ноги, а потом, когда внезапно поднимал глаза, окружающие обычно невольно отшатывались.

— Нет…— чуть поколебавшись, ответил он. — Но мне нужно попасть туда.

Тут у Дэна мелькнула догадка, заставившая его вздрогнуть.

— А может, ты там золото припас, а? Оно б нам здорово пригодилось!

И по его лицу было видно: какой бы он ни услышал ответ, не имеет значения, ничто не сможет разубедить его в правильности этой догадки.

До прииска они добрались к вечеру следующего дня.

Было уже темно, когда они брели по раскисшей от дождя дороге, но Джек — он сам удивился — помнил здесь все до мельчайших подробностей, может быть, потому, что все эти годы мысли его постоянно устремлялись сюда.

Поселок значительно разросся, но в центре мало что изменилось. Ветхий двухэтажный домик по-прежнему стоял там, и фонарь все так же раскачивался под навесом, с жалобным скрипом разгоняя тьму. Беглецы прокрались к дому по задворкам и теперь стояли у задней стены, прислушиваясь ко всему, что делалось вокруг, На дворе было тихо, а в доме приглушенные голоса раздавались лишь в верхнем этаже. Безумная мысль мелькнула у Джека: казалось, протяни он руку — и вернется все, что было тогда, восемь лет назад, словно время стояло на месте именно здесь, ожидая его возвращения.

Внизу, в трех маленьких окнах, горел слабый свет. Один раз в окне появились очертания женской фигурки, но никаких звуков из комнатки не доносилось. Вероятно, кроме девушки там не было никого. Джек попытался заглянуть в окошко, но ничего не получилось плотные шторы.

Они стояли под дождем, стуча зубами от холода, пока наконец не лопнуло терпение.

— Что ж, рискнем? — Джек сжал в руке оружие. — Стойте пока тут.

— А если там еще кто-то?..

— А если нет — поедим, согреемся и, возможно, достанем одежду.

Соблазн был настолько велик, что ни Дэн, ни Чарли не стали больше возражать и предоставили Джеку право действовать как заблагорассудится.

Джек приблизился к двери и негромко постучал. Сразу же изнутри послышались шаги, и тонкий голос спросил:

— Кто?

Джеку показалось, что он узнал девушку.

— Открой, Элси, свои, — наугад решительно произнес он.

Из-за шума падающей с неба воды нельзя было хорошо различить знакомый голос, но девушка услышала свое имя и, помедлив секунду, отворила. Она не смогла тут же захлопнуть дверь — Джек, быстро подавшись вперед, успел войти.

— Тихо, не кричи, — сказал он ей, но она и так не могла ничего вымолвить от внезапного страха, лишь глядела на него во все глаза. Это действительно была Элси. Джек узнал ее, несмотря на то, что она сильно изменилась: стала совсем взрослой девушкой, еще немного выросла, хотя повадки ее остались прежними, как и выражение некрасивого, узенького, будто мордочка лисички, лица.

То, что первым встреченным им на прииске человеком оказалась девушка, которую он знал еще восемь лет назад, сильно обнадеживало Джека. Он оглядел комнату и, убедившись, что кроме Элси в помещении никого нет, позвал своих спутников. Увидев их, Элси задрожала еще больше и отступила в глубь комнатки, прижимаясь к стене. Беглецы вошли, все мокрые, пошатываясь от голода и усталости.

— Не бойся, никто тебя не тронет. Где миссис Бингс? — спросил Джек. Он запер дверь на задвижку и тяжело опустился на стул возле камина. Дэн и Чарли расположились тут же. Элси стояла напротив них, прислонясь к стене, и видно было, как дрожат ее колени.

— Ты никого не ждешь? (Девушка помотала головой). — Садись! — кивнул Джек.

Элси покорно присела на краешек стула.

— Миссис Бингс где? Здесь, в доме? — повторил Джек.

Элси взволнованно дернулась и опять чуть заметно покачала головой.

— Где же она?

— Миссис Бингс умерла, — выдавила девушка через силу.

— Вот как? И давно?

— Пять лет назад.

— Кто же теперь здесь живет?

— Я. А наверх пускаем жильцов.

— Так она оставила дом тебе? — сказал Джек. Как будто это было так уж важно.

Все вопросы он задавал медленно и мрачно; лицо его, находящееся в тени, выглядело еще страшнее, чем при свете дня. Он сам не знал, зачем намеренно затягивает разговор о том единственном, что его волновало; наверное, именно потому, что слишком многое зависело от ответа девушки.

А Элси тем временем начала приходить в себя. Ей не пришло в голову полюбопытствовать, откуда ее может знать этот странный собеседник, девушка видела только, что зла он причинять как будто не собирается. Перед ней были не грабители и не бродяги — лишь это она и сумела понять.

— Нет, — ответила она, — дом и все вещи миссис Бингс завещала брату, мистеру Лавилю, а я осталась служить у него.

— Слушай, Джек! — вмешался Дэн. — Прикажи-ка ей принести нам чего-нибудь пожрать. Я подыхаю с голоду.

— Верно. Слышала, Элси? Давай-ка, побыстрее!

Он положил оружие на стол. Элси вскочила.

…Пока они с жадностью утоляли голод, девушка боязливо смотрела на них из угла, не смея двинуться с места. Кажется, до нее начинало доходить, кто ее нежданные гости: в глазах Элси явственно отразился ужас.

— Послушай, ты! — обратился, к ней Дэн. — А чего покрепче у тебя нет? Виски?

Она быстро мотнула головой.

— Нет? А если подумать? — Джек так взглянул на нее, что она задрожала. — Смотри, если наврала…

Элси полезла под кровать и извлекла на свет бутылку. Дэн вырвал ее, из рук девушки, и Элси безвольно опустилась на стул.

— Это виски Джима Лавиля, — робко сказала она.

— Ну и что? — произнес Джек, выбивая пробку. — У Лавиля этого добра полно!

Элси успокоилась. Как ни была она глуповата, но все же подумала о том, что гости, возможно, хлебнув виски, заснут, и тогда хозяйкой положения станет она. Но Джек, однако, тоже был начеку. Отняв бутылку у Дэна, которого и так клонило в сон от усталости, еды и тепла, он схватил вдруг Элси за руки и притянул к себе. Он продолжал сидеть на стуле, а девушка стояла перед ним на коленях и смотрела глазами, полными слез.

Он долго разглядывал ее. А ведь и Агнесса тоже, наверное, изменилась. Он помнил Агнессу семнадцатилетней девчонкой, но теперь ей уже двадцать пять — взрослая женщина… Джек сильно сжал запястья Элси: да, минуло столько лет, суждено ли ему встретиться с Агнессой неведомо, но, как бы там ни было, ясно одно: та девушка и те незабываемые времена утрачены навсегда! Если они и свидятся теперь, то как два новых человека. И сумеют ли сойтись как прежде?!

И все ж его не оставляла воистину сумасшедшая мысль и надежда: вот сейчас Элси скажет, что Агнесса здесь или сообщит ее адрес… где-нибудь совсем поблизости… и он пойдет к ней, и увидит ее, такую, какой помнил нескончаемые восемь лет!

— Послушай-ка, Элси, — начал Джек нерешительно, словно боясь чего-то, — из прежних кто остался тут?

Элси не поняла вопроса. Было слышно, как сильно бьется ее сердце.

— Восемь лет назад здесь была девушка, Агнесса Митчелл. Помнишь ее? Угловая комната слева.

— Нет, — прошептала она.

— Да вспомни, дура! Она не одна жила, с ней был еще парень Джек, а ты, когда она однажды заболела, ты сидела с ней в комнате. Помнишь?

— Нет.

Джек чертыхнулся в досаде: он не мог понять, как можно забыть такие подробности.

— Вспомни, слышишь, иначе хуже будет! — пригрозил он и силой заставил ее посмотреть себе в лицо.

Элси вздрогнула, как подстегнутая, в расширенных от страха зрачках заплясало пламя.

Джек отпустил ее руки, сообразив, что угрозами тут мало чего можно добиться.

Элси немедленно вернулась на прежнее место, там она чувствовала себя безопаснее.

— Напротив жила Гейл Маккензи, ты ее побаивалась. Ее все еще называли королевой прииска, — сказал Джек, пытаясь заставить девушку напрячь память.

— А! — Гейл Маккензи Элси помнила. — Мисс Маккензи уехала очень давно.

— А я тебя о мисс Митчелл спрашиваю!

Вероятно, Элси что-то такое вспомнила: об этом говорило ее прояснившееся лицо.

— Мисс Митчелл тоже уехала, — сказала вдруг она.

— Куда?! — выдохнул он, впиваясь в нее взглядом.

— Я… я… не знаю…

Его лицо исказилось, словно сведенное судорогой, он так сильно сжал сцепленные пальцы рук, что они хрустнули.

— Когда она уехала?

— Очень-очень давно. Кажется, следом за мисс Гейл, — ответила Элси, с содроганием вглядываясь в собеседника. Глаза у него были сейчас как у безумца. Он улыбнулся, вымученно и недоверчиво.

— Она, может быть, писала? Где же она сейчас?

— Я не помню, писали ли, у меня нет никаких писем. Она никогда больше не приезжала сюда. Я не знаю, где она, — печально произнесла девушка.

Джек почувствовал вдруг, как сдавило виски, перед глазами запрыгало что-то; его будто бы внезапно ударили по голове чем-то тяжелым — он не знал, или это от выпивки, или от навалившегося вдруг черной пустотой тягучего отчаяния. Он не знает, где она!!! Да где ж ее теперь искать?!

— А золотишка ты тут не припасла? — спросил Дэн у Элси. — Нам бы оно пригодилось. — Он проснулся и теперь шарил па комнате ищущим взглядом. — Спроси у нее, Джек! Слышишь?

Джек не ответил. Схватив пустую бутылку, он изо всех сил швырнул ее в стену — осколки брызнули на пол, и, откинувшись на спинку стула, разразился безумным хохотом, а после, вскочив, вцепился в Элси и начал трясти ее, повторяя:

— Ты дура, дура безмозглая, будь ты проклята! Где ж я теперь ее найду!

Элси рыдала, Чарли недоуменно смотрел на происходящее, Дэн глупо усмехался. Джек выпустил наконец Элси, и та, плача, забилась в угол.

Джек сидел как потерянный, с остановившимся взглядом и непередаваемо жутким выражением лица. «А наверху, наверное, — думалось ему, — все по-прежнему: и столик, и камин, и немного узкая для двоих кровать, на которой они лежали, тесно прижавшись друг к другу… И всякий раз так бешено стучали сердца! А Агнесса, его Агнесса! Как смотрела она своими зелеными глазами!» И сотни картин их прежней, далекой, и, как казалось ему теперь, невыразимо прекрасной жизни вставали в его памяти. Восемь лет он гнал их прочь, думая, что ничего подобного ему уже не суждено испытать, а потом понадеялся было…

Джек слабо застонал, кусая губы: судьба жестоко обманула его, выпустив не на свободу, а словно бы в другую такую же тюрьму, только побольше. Те же душевные муки, та же ужасная пустота… Он будто бы помешался за эти годы на одной-единственной мысли; столь длительно копившееся напряжение неизвестности вдруг то ли разом схлынуло, то ли, напротив, усилилось — во всяком случае, это причиняло ему невыносимую, почти осязаемую боль.

Прошло минут десять. Джек сидел неподвижно, глядя в огонь. Элси постепенно затихла в своем углу.

Дэн встал и подошел к Джеку.

— Что ты намереваешься делать дальше? — спросил Дэн, кладя руку на его плечо. — По-моему, надо уходить, здесь довольно опасно. И что делать с девчонкой, вдруг она тут же на нас донесет? Эй ты! — повернулся он к Элси. — Сможешь дать нам одежду?

— Какую? — жалобно спросила Элси. Дэн разозлился.

— Такую, чтоб быть похожими на людей, нормальных людей!

Элси не верила, что это возможно, но кое-что смогла разыскать: кое-какие вещи Джима, какое-то старье. Ее гости обрадовались и этому; арестантские лохмотья были сброшены и сожжены.

Дэн сразу почувствовал себя увереннее; заметив странное оцепенение Джека, он подошел к столу с явным намерением взять оружие. Джек поднял голову.

— Уйди, — сказал он. — Пошел вон!

— Нет! Думаешь, я забыл, как ты шарахнул меня по голове этой самой штукой! — взвился Дэн, хватая револьвер. — А ну, где твое золото? Говори! — Он взмахнул рукой. Ярость придавала его бледному лицу немыслимо зловещий вид привидения.

— Золото тебе?! — прошипел Джек. — На, держи!

Недолгое спокойствие сменилось приступом бешенства, и он, поднявшись, пнул Дэна в живот так, что тот повалился на пол, а Джек немедля набросился на него сверху — завязалась борьба.

Чарли, снова оказавшийся в роли наблюдателя, не шевельнул и пальцем, ожидая исхода поединка.

Их отрезвил звук хлопнувшей двери. Мигом отпустив друг друга, они вскочили; Джек кинулся следом за Элси.

— Как это она сбежала? — произнес Чарли. — Я и не заметил…

Дэн порывисто обернулся к нему.

— Да?.. А где ты был? Не мог уследить за девчонкой!

— А вам не нужно было кидаться друг на друга и грызться, как псы! — огрызнулся Чарли.

Дэн разозлился и ударил Чарли кулаком в лицо. Тот не устоял на ногах; из разбитой губы его потекла кровь, а в глазах вспыхнула злоба. Он поднялся с намерением броситься на Дэна, но Дэн опередил его, ударив еще раз.

— Хватит! — раздался окрик. Джек втащил в дверь упирающуюся Элси. Она цеплялась за все, что попадалось на пути, а Джек, потерявший достаточно сил, с проклятиями заставлял ее двигаться дальше.

— Ты что, с ума спятил! — задыхаясь, проговорил Джек, обращаясь к Дэну. — Если он не сможет идти, ты его потащишь на себе?!

— Я… я… смогу, — запинаясь, произнес Чарли и, ухватившись за стол, поднялся.

Джек меж тем отшвырнул Элси.

— Все, — заключил он, — надо уходить.

Девушка захныкала, глядя на них умоляющими глазами:

— Не убивайте меня, не убивайте!

Джек поморщился: стало быть, теперь его воспринимают как человека не просто способного, а желающего убить.

— Заткнись! — бросил он. — Никто тебя не тронет! Только не вздумай болтать! Мы у тебя не были, ты нас не видела, ясно?

Девушка с готовностью закивала головой.

— Ты думаешь, этого достаточно, чтоб заставить ее замолчать? — Дэн.

— А что еще нужно? Сможешь убить ее — убей! — заявил Джек. А нет — так молчи, понял? Элси, — добавил он, поворачиваясь к девушке: — запомни: если проболтаешься — тебе конец. Найдутся люди, которые сделают то, чего не сделали мы. А будешь молчать, тебя ждет спокойная жизнь… как раньше.

Он помнил, что Элси пуглива и легковерна; разговаривая с нею, Джек постарался придать своему лицу как можно более устрашающее выражение; впрочем, для этого не требовалось особых усилий.

— Стой, — сказал Дэн, когда они направились к выходу. — А где твое золото, Джек?

Джек обернулся, посмотрев на него ледяными глазами, и Дэн увидел, что он беззвучно смеется. Так смеется, наверное, сама смерть.

ГЛАВА IV

Все огни погасли вдали, впереди лежал край безлунный и безлюдный, темная пустыня, где едва ли можно отыскать дорогу, что приведет к дому, в котором есть приют и покой.

Покинув прииск, Джек ощутил себя сломленным и потерявшимся навсегда: единственная тропа не привела к желанному свету, он оказался перед глухой стеной. Он понимал, что Агнесса, скорее всего, считает его погибшим, что у нее наверняка давным-давно есть семья, и возможно, она уже позабыла о нем. Да и что было помнить? Когда-то она решилась на бегство с ним, бросила ради него все, но из-за этого жизнь ее пошла наперекосяк! А ведь он хранил надежду на ее верность, хранил, хотя и знал, сколь это нелепо: разве он думал, что встретится с нею? Джек не признавался в том, что обманывает себя: думал, надеялся, верил, — есть вещи, в которых человек просто не в силах себе отказать. Он знал, что не выжил бы без надежды, должно же было хоть что-то сохраниться неприкосновенным, хотя бы какой-то маленький островок прежнего мира; у него не хватило бы сил разрушить свою единственную опору и крепость. Он берег ее восемь лет, а теперь смотрел, как одна за другой рушатся стены, и бессилен был что-либо сделать.

Где он мог отыскать Агнессу? Мир слишком велик. Нитей не было.

Джек сознавал и другое: если когда-то он смог вызвать любовь Агнессы, то что сумел бы пробудить в ней теперь? Он понял, что должен не только желать, но и бояться встречи с нею. А если б (как бы ни было трудно поверить в это) Агнесса сказала: «Уходи, я не знала тебя никогда! У меня своя жизнь, тебе в ней нет места!»… Джек не обольщался: он никогда не был на высоте, но теперь упал так низко, как только можно было вообразить, а душа его умерла, словно сорванный ветром лист. Джек до сих пор не мог представить Агнессу в объятиях другого мужчины (ведь она принадлежала только ему, и отдать ее кому-то было бы столь же немыслимо, как поделиться с другими людьми своими глазами, голосом, сердцем), но он хорошо помнил слова обозленной Гейл Маккензи: «Ты мелко плаваешь, Джек, вот что я тебе скажу. И у тебя никогда ничего в жизни не будет, ничего и никогда! Даже Агнесса тебя бросит рано или поздно, клянусь! Она еще девчонка, но со временем поймет, что жизнь слишком коротка, и глупо тратить ее на такое заурядное существо, как ты!»

И все же, когда он проснулся ночью и увидел звездное небо, какое бывает летом или зимою, в мороз, и долго смотрел в него (ему казалось, что он вышел из подземелья и сто лет не видел неба, леса, реки), у него появилось чувство, будто не все еще потеряно, самое главное может вернуться назад.

И как в проблеске слабой надежды на возрождение мелькнуло перед ним то, что он никогда не посмел бы забыть: лицо Агнессы, ее зеленые глаза… И слова… Джек ясно вспомнил ее слова: «Я всегда-всегда буду с тобой, что бы ни случилось, Джек, клянусь тебе!» Ведь она обещала ему: даже если весь свет будет против него, и он будет проклят людьми безвозвратно и навсегда, даже тогда в ее сердце найдется для него уголок!

О, если б только найти Агнессу, если б найти! Тогда бы он напомнил ей о том давнем обещании!

Утром, когда пришло время продолжать путь, выяснилось, что Чарли едва держится на ногах.

— Что с тобой? — спросил Джек довольно грубо. Чарли порядком надоел ему своей способностью становиться обузой.

Тот замотал головой — «ничего», но видно было, что он болен всерьез и вряд ли сможет идти, — не прошли бесследно ночи на холодной земле, дождь и осенний ветер дневного пути.

Пожалуй, это был первый солнечный день; слабо шелестели золотые листья деревьев, по воздуху плыли тонкие, едва различимые глазом паутинки, и даже повеяло словно бы возвращенным из минувшего лета теплом.

Беглецы находились в лесу, недалеко от дороги; следуя вдоль нее, они надеялись двигаться, не блуждая и в то же время не попадаясь никому на глаза.

— Не убивайте, — с трудом ворочая языком, проговорил Чарли.

— Черт бы тебя взял! Делать нам больше нечего! — в досаде вскричал Джек, а Дэн рассудительно произнес:

— Нам нужно было тебя тогда убить, в первый же день. От тебя все равно одни хлопоты.

— Ты лучше скажи, как быть с ним теперь?

Дэн пожал плечами. Он стоял, глядя в сторону с-безразличным видом, и медленно отправлял в рот какие-то ягоды.

— Ты, скотина! — повысил голос Джек. Он и сам чувствовал себя не лучшим образом: что-то горело в груди, и было, трудно дышать… И его злил Дэн, в лице которого он прочитал желание избавиться от надоевших, бесполезных спутников.

— Сам скотина! Я тебе еще тогда говорил: «Прикончи его!» А ты: «Патронов мало!»

— Я тебе тоже говорил: «Навязались вы на мою шею!»

— Я-то и без тебя обойдусь, — презрительно усмехнулся Дэн, — а вот с этим щенком тебе придется повозиться!

— Сам возись! — Джек отстранился от Чарли. Дэн немедленно последовал его примеру.

— Мне дела мало, я ухожу! — бросил он.

— Я тоже, но нам, думаю, не по пути, — ответил Джек.

Они тронулись в путь, оставив Чарли в кустарнике недалеко от дороги. Некоторое время им все же пришлось идти рядом. Джек поймал себя на мысли, что с удовольствием стукнул бы Дэна чем-нибудь посильнее, так, чтобы тот завертелся от боли. А этот, в кустах, тоже сам виноват: в конце концов, каждый отвечает за себя! Но, рассуждая так, Джек не мог не признать, что все-таки ему немного не по себе, как бы он, по своему обыкновению, ни старался забыть о случившемся.

— Эй, стойте! — раздался за их спинами слабый возглас.

Разом обернувшись, они увидели Чарли: бледный, с блуждающим взором воспаленных глаз, шатаясь, как пьяный, он приближался к ним.

Дэн пробормотал себе под нос какие-то ругательства и остановился, поджидая, а Джек пошел навстречу.

— Отведите меня к матери, — простонал Чарли, — это близко, я покажу дорогу. Не бойтесь, она там одна, я точно знаю!

— Кажется, мы так и хотели сделать…— все с тем же равнодушным спокойствием произнес Дэн.

Кое-как они поплелись дальше, поддерживая больного. Джек не смог бы определить, в каком мире они пребывают, в правильном или, напротив, в перевернутом, нелепом, но очевидно было одно: невероятное усилие требовалось для совершения нормальных человеческих поступков, все же дурное стало неотъемлемой частью и принадлежностью их жизни. И он уже не помнил, был ли когда-то другим.

Чарли сумел более или менее связно объяснить, как пройти к усадьбе, и к вечеру беглецы прибыли туда. Ни Джек, ни Дэн пока не представляли, куда направляться дальше, они давно проголодались, замерзли, поэтому остановка пришлась бы весьма кстати. Но они не ведали, что ждет их там, и решили действовать осторожно.

То, что Чарли назвал усадьбой, представляло собой запущенный дом с несколькими хозяйственными пристройками, часть которых давно обветшала, и с большим пустынным двором. Позади, вдоль холмов, тянулись поля, тоже покинутые и бесплодные. Между постройками гулял вольный ветер, и казалось, что здесь уже много лет никто не живет.

Возле крыльца спала большая старая овчарка, но люди не показывались.

— Что они там у тебя, вымерли, что ли? — сказал Дэн. — Я все обошел кругом, нигде никого.

Троица скрывалась в густом кустарнике, окружавшем двор.

— Что ж, я попробую зайти в дом, — предложил Джек. — Сколько можно ждать?

— Не надо, — возразил Чарли. — Я сам пойду. Там, кроме нее, никого нет.

— Ладно, иди…— согласился Джек.

Он навидался всего, не боялся ни тьмы, ни призраков, но все же ему показалось жутким это пустое место, где слышался только вой ветра. Дом, лишенный людей, часто становится страшнее самого глубокого и мрачного подземелья.

Потом они увидели, как на крыльцо вышла женщина в черном платье; безмолвная, черная, тощая, словно обглоданный сук, она, как показалось беглецам, ничуть не нарушила своим появлением этого пугающего безлюдья.

Чарли направился к дому неуверенной, спотыкающейся походкой; казалось, он вот-вот упадет, но он не упал и вскоре удалился на большое расстояние.

Ни Джек, ни Дэн не поняли, что закричала женщина в черном, когда заметила приближающегося к ней человека, они видели только, как она, взмахнув руками, мгновение стояла словно окаменевшая, а потом резко подалась вперед к обессилевшему Чарли, и они оба упали на колени, не разжимая объятий, и не двигались с минуту, а затем встали и, бережно поддерживая друг друга, побрели в дом, а вокруг них вертелась, сходя с ума от радости, большая серая собака.

Джек вспомнил Керби; вот кто обрадовался бы ему! Собаки — совсем особенные в своей преданности существа… Хотя, кто знает, насколько длинна их память? Зато известно, как коротка их жизнь: когда берешь в дом собаку, волей-неволей приходится мириться с тем, что когда-нибудь станешь свидетелем ее смерти. И Керби, должно быть, давно уже нет…

— Похоже, мы тут лишние, — мрачно произнес Дэн. Джек усмехнулся.

— Как и везде!

Женщина вышла из дома и направилась к ним. Она остановилась неподалеку от того места, где они прятались, и оглядывала кусты, чуть приподнявшись на цыпочки, и словно бы покачиваясь на ветру. Издали она казалась моложе, теперь же Джек заметил, что волосы ее у висков и надо лбом седые, а кожа вокруг усталых глаз испещрена морщинками. И все же нельзя было не заметить, что когда-то она была, должно быть, дивно хороша собой.

В просторной комнате с высоким темным потолком и бревенчатыми стенами стоял громоздкий длинный стол, за которым свободно могло поместиться человек двадцать; во главе его красовалось тяжелое сидение с резной спинкой. Все было покрыто толстым слоем пыли; безмолвствующее ныне воображение (способное производить лишь картины задержания и наказания за побег) не позволяло Джеку и Дэну представить, как из углов мрачного помещения вылетают, хлопая крыльями, зловещие черные птицы, но они ясно почувствовали некое непонятное неудобство. Оставаться здесь не хотелось,

— Садитесь, — пригласила женщина.

В углу комнаты в огромном камине горел слабый огонь. Собака лежала возле огня; завидев посторонних, она слегка приподняла голову, но не зарычала. Чарли здесь не было.

— Жаль, у меня нет хорошей еды, — ровным голосом произнесла женщина.

— Черт возьми, наемся ли я когда-нибудь досыта? — тихо сказал Дэн.

Однако и тем, что ему принесли (грибная похлебка, ягоды, пресные лепешки), он остался доволен, как и приготовленной постелью; утомленные беглецы долго отсыпались, благо, наряду с тревогой, внушаемой этим мрачным жилищем, в них поселилась уверенность: уж здесь-то их никто не сумеет найти.

Об этом сказала им и мать Чарли, когда Дэн и Джек, очнувшись от тяжелого сна, выползли из комнаты на полуразвалившееся крыльцо.

— Есть такие места, куда не очень-то легко проникнуть. И дело не только в том, что кругом лес и нет ни души…

Потом она рассказала о своем муже и сыновьях, из которых он сделал шайку грабителей: их всех повесили, и лишь младший, не успевший, по ее словам, ничего совершить, был отправлен на каторгу. Она говорила медленно и спокойно, не интересуясь, слушают ее или нет, говорила, скорее, самой себе. Взгляд ее оставался неподвижным.

Она была какая-то странная, слегка не в себе, живущая, похоже, в своем особом замкнутом полублаженном мире, она внушала людям особого рода опасение, заставляя их отгораживаться от нее как от чего-то чуждого и непонятного.

— Надо сматываться отсюда, — вполголоса произнес Дэн.

— Да, пожалуй, — согласился Джек. Его мысли сейчас текли медленно и лениво: мешало припекающее солнце… Лес, чистота неба и воздуха — настоящее блаженство, но порой его что-то словно кололо изнутри: нечему радоваться, совсем нечему, даже свобода вовсе не казалась свободой, он уже вроде бы свыкся с нею, она не опьяняла его и не приносила чудес.

— Все дело в том, что у нас нет денег, — пожаловался Дэн. — И достать негде! Что делать будем — ума не приложу!

Он, похоже, тоже освоился с новым положением, но, в отличие от Джека, воспрянул духом и стремился к достижению еще больших результатов.

— Деньги можно получать двумя способами, — сказал Джек, — работать или воровать. Но работать я не хочу, а воровать боюсь.

У него мелькнула мысль: а не остаться ли навсегда в этом заколдованном месте; непривычным и страшным показался ему предполагаемый выход в полузабытый большой мир. Мир, который наверняка не примет его.

— Парнишку этого здесь оставим? — спросил Дэн.

— Да, наверное…

— Старуха сказала: ему намного лучше, он поправится… А ты чем занимался-то раньше? — прищурив глаза от солнца, поинтересовался Дэн. Выглядел он по-прежнему страшновато, но это его, видимо, ничуть не занимало и не тревожило; вообще он был, как решил Джек, обычным простоватым парнем, изначально, по природе своей, незлобивым, с обычными, присущими каждому недостатками.

Джек вспомнил свое лицо, которое увидел в найденном осколке зеркала: в глубоко запавших глазах давно появился блеск недоверия и злобы, который не исчез и сейчас, он отталкивал и пугал, этот неспокойный взор светлых глаз, окаймленных синевой. Сероватого оттенка кожа обтягивала скулы, а сжатые губы были бескровны… Элси, видно, так и не узнала его, хотя это неудивительно, столько лет прошло. А Агнесса? Возможно, испугалась бы даже… Ведь зачастую один и тот же человек, встреченный несколько раз через большие временные промежутки, в различные периоды жизни, воспринимается как несколько разных людей.

— Я объезжал коней. Далеко отсюда, в Калифорнии, — ответил Джек на вопрос Дэна. И тут же вспомнил ослепительно-яркое время беспечной жизни, когда он мог многие мили проехать верхом под палящим южным солнцем, и все было нипочем! У него никогда ничего не болело, он не знал страха, всегда был полон сил! Он уныло вздохнул: а что теперь?

— А туда за что попал? — поинтересовался Дэн.

— Черт дернул грабить дилижансы на дорогах!

— Жалеешь?

— Радуюсь.

Дэн замолчал. Потом опять спросил:

— Сколько ты отсидел?

— Восемь лет без малого. А ты?

— Три. Тебе сколько оставалось, если б не сбежал?

— Все, что осталось, то и оставалось.

— Пожизненное?

Джек кивнул.

— Сам-то за что? — спросил он.

Дэн засмеялся нелепым сдавленным смехом.

— Убийство.

— Кого прикончил? — произнес Джек почти равнодушно.

— Жену и ее любовника, — последовал ответ. Джек слегка оживился.

— Жену?!

— Да, чего удивляешься? Правда, охранника при побеге стукнул, но это я не хотел, получилось так. Может, он и не умер. Да слушай, что ты смотришь на меня так, будто я невесть какой бандит?! — разозлился Дэн.

— Да я ничего, — успокоил Джек. — А ты что же, застукал их? Жену и этого?

— Конечно. Зашел, а они… Я сказал ей, что поеду на соседнюю ферму, меня туда хозяин послал. Так оно и было, но только получилось, что мне пришлось вернуться с полпути. Я работал у одного фермера, а она была служанкой в доме, ну и спуталась с фермерским сынком. Вот, значит, я их застал, кинулся на него с ножом и в драке зарезал. Потом ее… Да и себя здорово поранил… Сначала жить не хотелось, а потом… все прошло. — Он опять засмеялся, а Джеку вновь нестерпимо захотелось его ударить.

«Когда-нибудь я сделаю это», — подумал он.

— У тебя есть кто-нибудь? Родные, жена?

— Никого, — ответил Джек. Дэн прищурился с недоверием и хитрецой.

— А с девчонки на прииске ты что вытрясти хотел? Я слышал…

— Не твое дело! — грубо оборвал Джек.

— Пусть, — согласился Дэн. — Если нет никого — тем лучше. Пожизненное — это ж, считай, мертвец! А одной памятью сыт не будешь.

«Черт с ним, что бы там ни было, но Агнесса должна узнать, что я не умер», — решил Джек.

Они договорились уйти следующим вечером. Джек понятия не имел, что делать дальше: это состояние было ему знакомо еще со времен жизни на прииске. Он лег, закрыл глаза, постарался не думать ни о чем. Заснул и увидел во сне Агнессу: она вошла в дом в красивом платье, очень похожем на то, которое носила давным-давно, когда они еще встречались тайком на берегу океана… Она входит и, спокойная и печальная, останавливается у окна. Джек поднимается с места; подходит к ней, но она не глядит на него, всецело поглощенная чем-то своим. Он хочет обнять Агнессу, но она выскальзывает из его рук и снова останавливается неподалеку. Холодная улыбка, какой Джек никогда у нее не видел, делает лицо девушки неузнаваемым, чужим. Джек бросается к Агнессе, пытаясь поймать, но она вырывается, а он вдруг совершенно против своей воли ударяет ее по лицу, и она отшатывается, но не вскрикивает, а только смотрит на него с болью и укором и молчит. Самым страшным оказывается то, что она молчит, не произносит ни единого звука. Джек хочет как-нибудь загладить свою вину, но вместо этого бьет Агнессу еще сильнее — девушка падает с громким стуком, словно она не живой человек, а деревянная кукла, а Джек, желая остановиться, и не имея возможности это сделать, ибо тело не повинуется ему, начинает жестоко втаптывать ее в пол. И когда наконец останавливается, то видит перед собой уже не Агнессу, а какую-то грязно-бурую тряпку. Джек поднимает ее, осознает, что это белое платье Агнессы, и понимает: от нее самой ничего не осталось. Он стоит в безмолвном ужасе: он — убил Агнессу?!

Джек проснулся с этим диким чувством и, лежа во тьме, долго размышлял, не вещий ли это сон.

«Нет, — подумал он, — надо убираться отсюда! Чертовщина какая-то, мрак!»

Все огни погасли вдали, впереди была неизвестность. Он не имел ни имени, ни чести, ни истинной свободы, ни власти, ни богатства, ни сил, ни родных и близких людей, у него не было дома; лишь вечное изгнание определила ему судьба, но Агнесса… Он надеялся, что где-то там, пусть очень далеко, существует проблеск счастья… Кто знает, что стал бы он делать, если б узнал, что у него уже ничего нет?

ГЛАВА V

— Нет, Агнесса, поверь мне, пожалуйста: это как раз то, что тебе нужно. Неужели ты не видишь сама?

— Может быть, все-таки другое?

— Нет-нет, только это!

Агнесса стояла перед большим, во весь рост, зеркалом своей гардеробной, одетая в бальное платье ослепительного, дивного цвета морской волны и бросала нерешительный взгляд на другое, жемчужно-серое, только что отвергнутое Орвилом.

— Ты считаешь, оно не годится?

— Оно идет тебе, дорогая, но ты так редко надеваешь что-то яркое, необычное, — мягко произнес Орвил.

Он сидел в кресле и оттуда смотрел на жену. Агнесса сосредоточенно собиралась на первый в своей жизни бал. Собственно, он намечался завтра, но необходимо было все подготовить заранее.

«Бал» — одно из немногих слов, способных сразу заворожить любую женщину, и Агнесса не являлась исключением. Один бал в ее жизни был, в пансионе, бал без кавалеров, на котором девушки-выпускницы показывали свое искусство танцев под взглядами строгих наставниц, но на таком грандиозном торжестве, как нынешнее, ей не случалось присутствовать. Агнесса волновалась, ее успокаивало лишь то, что там она, как и везде, будет одной из многих. Месяц назад, получив приглашение, она заказала туалет. Все было просто, без вычурности, но изящно: жемчужно-серое платье с широкой юбкой, узкое в талии, с открытыми плечами, ожерелье из прозрачных камней на шее, а в гладко причесанных волосах — белые цветы. Но сегодня вдруг принесли это платье, такого же фасона, но другого, потрясающего цвета, из переливчатой ткани, купленное Орвилом втайне от жены. Это был настоящий сюрприз, но Агнесса растерялась: она не привыкла к смелости в выборе одежды, хотя считала, что Орвил не прав — она и дома часто одевалась нарядно. Просто это платье решительно затмевало все ее прежние туалеты.

Агнесса склонила на бок голову, расправила шуршащую ткань юбки, слегка пристукнула каблучками туфель. Да, цвет морской волны наилучшим образом подчеркивал зеленое сияние ее глаз и золотистый оттенок кожи, даже на вид бархатистой и теплой. А как блестящая ткань обтягивала талию! Агнесса поймала себя на мысли о том, что неприлично, пожалуй, столь откровенно любоваться собой, и улыбнулась.

— Изумительно, Агнесса! — сказал Орвил. — И прическу стоит изменить: здесь нужны локоны. И перья в тон платью

— А веер? — спросила Агнесса, сдаваясь под натиском неопровержимости доводов мужа и восхищения собственным отражением. Это случилось едва ли не впервые: она никогда не считала себя красивой и не привыкла любоваться собой. Но теперь… Нет, она определенно была хороша!

— Черный.

— О, нет! — взмолилась она. — Это будет слишком!

Черное придавало загадочность, но оно же, как показалось Агнессе, разрушало романтический образ, внося в него нечто темное, роковое, то, что — как она считала — не было ей свойственно. Орвил встал, подошел к Агнессе, потом отступил на шаг.

— Да, дорогая, ты права. Лучше белый, тем более, ты ведь наденешь жемчуг? Это твой камень.

Агнесса кивнула.

— Колье и серьги.

— Еще браслет, — напомнил Орвил.

— Да, и браслет.

Орвил не выдержал и обнял ее.

— Ты сокровище, Агнесса! Это твой первый бал, он должен был состояться много раньше, поэтому ты вправе танцевать и веселиться как никогда.

Агнесса улыбнулась.

— Я так и сделаю. За все минувшие годы. Провинциалка на балу.

Орвил прикрыл ладонью ее губы.

— Все, не желаю слышать. Клянусь, ты еще будешь там королевой!

Она — королевой? Среди нескольких сотен женщин? Агнесса рассмеялась.

— О, мужское тщеславие! Я никогда не слыла красавицей, — смело заявила она.

Она покачивала головой, а сердце сладко замирало; чем только не способно загореться оно, это слабое человеческое сердце!

Они приехали быстро; точно на крыльях пронеслись по улицам в экипаже, и первые впечатления Агнессы были отрывочны, почти бессвязны… она очень волновалась, нервничала, ей все казалось, будто она забыла что-то надеть, завязать, застегнуть, она с трудом удерживалась от того, чтобы постоянно с замиранием сердца не хвататься то за одно, то за другое.

— Словно экзамен, — сказала она Орвилу, и тот кивнул: он тоже не был избалован подобными событиями и волновался немного меньше разве что потому, что не придавал торжеству такого уж судьбоносного значения.

Агнесса же никак не могла прийти в себя: внутри что-то сжалось в тугой комок и никак не хотело отпускать.

Экипаж остановился возле шикарного подъезда; Агнесса увидела и большую площадь под осенним плакучим небом, и фонтаны, и рыжие листья на камнях, и все прочее, что невозможно было описать. Кто-то услужливо распахнул дверцу, и Агнесса, опираясь на руку Орвила, приподняла край платья и поставила ножку в бархатной туфельке на серый гранит площади. Они поднялись по мраморной лестнице во дворец, где гостей встречали распорядители торжества.

Потом Агнесса и Орвил вошли в ярко освещенное помещение огромного зала, вернее, собственно в зал только предстояло спуститься, а сейчас они стояли на самом верху гигантской, застланной коврами лестницы и могли видеть все, что творилось внизу, всю захватывающую, неописуемую стихию готового начаться бала. Впрочем, это только казалось Агнессе стихией, в действительности все здесь было продумано, просчитано до мелочей: до улыбки, до жеста, до малейшего поворота головы. Агнессе так не удавалось; хотя она долго репетировала дома перед зеркалом, проигрывая свое поведение движения, улыбки, взгляд (получалось очаровательно), но здесь ноги, руки, шея были как деревянные, выражение лица напряженным. Ее охватило что-то похожее на страх сцены. И еще больше сбивало с толку, что другие будто бы вели себя естественно: дамы переговаривались, смеялись, все они казались ей привлекательными. Агнесса расстроилась; дрожащей рукой она ухватила Орвила за локоть, и вовремя, так как едва не упала, зацепившись каблуком за край ковровой дорожки.

Она заметила, что этот огромный зал не заканчивается сплошной стеной, дальше был переход в следующий, и оттуда тоже шли люди. Несмотря на скопление гостей, духоты совсем не чувствовалось, а людей на самом деле собралось невероятно много. Платья дам всех расцветок, веера, фраки мужчин, голоса, плывущие навстречу — всё воспринималось только так, полуотрывочно и в то же время слитно, точно некая мозаика.

На балконе расположился оркестр, там поскрипывали в ожидании смычки; справа на высоких окнах чуть колыхались длинные белые занавеси. Лепные потолки, золоченые светильники, а на полу — пурпурный бархат ковров.

Агнесса вспомнила почему-то, как они с Орвилом ходили в церковь. Там ее поразило не столько убранство высокие стены из серого узорчатого камня, диковинный простор и отголоски звуков под сводами, а странное сочетание незыблемости с хрупкостью и со слабостью; это всегда привлекало ее. Она молилась, чувствуя в обнаженной душе звуки невидимых флейт. Там она чувствовала себя под защитой. И потом, выйдя на улицу, увидела отражение заката в окнах зданий, а в синеющем небе — легкие розоватые облака и поняла, что человек не может быть счастлив единым неделимым счастьем, оно всегда — лишь во фрагментах жизни, иногда самых мельчайших, неуловимых, так же, как нельзя быть счастливым всегда одним и тем же. Сегодня ты счастлив тем, что сияет солнце, а завтра — тем, что сам чувствуешь себя солнцем. По существу, счастье — это особое состояние души, близкое просто к хорошему настроению, но несравненно более глубокое. И сейчас Агнесса ощущала некое соединение хрупкости с твердыней, этакое колыхание души, схожее с трепетом парусов стоящего на якоре корабля. Ей давно хотелось, чтобы произошло нечто способное всколыхнуть ее существо, помочь проникнуть на высшую ступень постижения счастья, вновь ощутить порывы ушедшей юности… Она сама удивлялась своей дерзости и скрывала это, потому что проще и безопаснее было казаться обыкновенной. А ведь новую смелость, новые стремления пробудил в ней Орвил! Агнесса знала: с каждым днем словно открывающий в любимой женщине новые, необычные черты, он увлекал ее от обыденности, она была для него не только женой и матерью Джерри, а чем-то несравненно большим, той самой гаванью, из которой уже невозможно уйти.

Грудь Агнессы взволнованно вздымалась, молодая женщина дрожала в непонятном возбуждении, и ноги не слушались ее, но Орвил тихонько пожал руку жены и кивнул с улыбкой. И хотя он тоже волновался (это можно было заметить), Агнесса немного успокоилась. Она вдруг ясно представила себя такой, какой видела последний, раз в зеркале, и постепенно овладела своим телом, движениями… Они с Орвилом шагнули вниз по ступенькам, и тут вдруг грянул торжественный вальс; Агнессу вмиг околдовали его звуки — она почувствовала себя на гребне волны, на самой вершине гигантского вала и ощутила такой душевный подъем, такие невероятно возвышенные чувства, что на глаза навернулись сверкающие бриллиантами слезы, а на губах появилась улыбка. Агнесса шагала в такт музыке среди других пар со ступеньки на ступеньку под руку с мужем, поддерживая другой, чуть влажной от волнения, рукой подол своего нарядного платья, и ей казалось: весь мир лежит перед ней, замерший и покоренный. Но она не жаждала повелевать им, ей нужно было лишь упоение. Не этот ли сон снился ей в юности — о сиянии звезд под ногами?.. Агнесса чувствовала себя взлетевшей ввысь на крыльях, и у нее мелькнула дерзкая мысль: «Я пришла в этот мир для триумфа!»

Все кажущееся великим длится недолго: они спустились вниз и мгновенно затерялись в толпе. Но это было уже неважно — настроение Агнессы изменилось: назови ее любой из гостей королевой бала, она не удивилась бы, обуреваемая необыкновенными, никогда еще не испытанными чувствами, и лишь природная скромность помогала ее лицу хранить оттенок застенчивой улыбки. И она совсем смело смотрела в толпу, в мельканье лиц, причесок, рук…

Дамы и кавалеры переговаривались, беспорядочно передвигались по залу. Женских голосов было больше; женщины шуршали шелками, блистали жемчуга и улыбки, улыбки и жемчуга…

Вскоре в толпе обозначилось, однако, какое-то целенаправленное движение: середина зала начала освобождаться. Агнесса и Орвил встали возле колонны, держась за руки, и ждали, что будет дальше. А дальше они услышали, как что-то объявил распорядитель; кого-то, видимо, ждали, так как еще с полчаса продолжалось медленное передвижение гостей, сопровождаемое скрипом смычков и нестройным шумом, но потом вдруг опять ударила музыка, и в какой-то миг зал взорвался громом хлопков. Прибыли, по-видимому, самые важные лица: мэр Вирджинии, почетные гости из столицы и весь цвет местной аристократии. Бал начался.

Первым танцем был столь любимый Агнессой вальс, и Орвил, улыбаясь, повел ее на середину зала, где уже танцевало много пар. Агнесса положила руку в белой перчатке на плечо мужа и закружилась с ним в вальсе, радостная и счастливая, Боже мой, она здесь, на великом балу, о каком иные не смеют и грезить, равная среди равных, здесь, в вихре мечты, в озарении тысяч свечей!

Потом танец кончился, они пошли к своему месту. Агнесса обмахивалась белым, расшитым крохотными жемчужинками веером из пышных перьев; остановилась, поправляя прядь волос у виска, а Орвил смотрел, на порозовевшее лицо жены и любовался ею.

— Ты здесь самая красивая! — прошептал он.

Агнесса засмеялась, тряхнув волосами; ее туго закрученные локоны уже развились слегка, но так было даже красивее. Она чувствовала свое очарование и готова была веселиться до утра.

Сложного танца с переходами Агнесса боялась, но они с Орвилом не успели отойти и пришлось вступить. Им предстояло пройти вкруговую по всему залу в разных направлениях и встретиться на прежнем месте. Один такт Агнесса протанцевала с Орвилом, а потом перешла к другому кавалеру. Она сама удивлялась, как много помнит, она танцевала безо всякого труда. Кавалер повторял с нею сложные па и с поклоном передавал даму следующему. Невозможно было запомнить и пятой части мужчин, Агнесса на всех смотрела одинаково, а вот их взгляды были разными. Некоторые улыбались, а один кавалер посмотрел ей вслед. Прошло немало времени, пока Агнесса обошла в танце по кругу зал и встретилась наконец с Орвилом. Совсем неожиданно они очутились лицом к лицу, и оба рассмеялись.

Тяжело дыша, Агнесса подошла к «своей» колонне.

— Устала? — спросил Орвил. Агнесса кивнула.

По залу разносили прохладительные напитки. Агнесса взяла стаканчик и пила с наслаждением, медленными глотками, продолжая оглядывать толпу. Какие люди собрались здесь — цвет общества Вирджинии.

К ним подошло с приветствиями несколько знакомых пар, все обменивались впечатлениями, дамы разглядывали туалеты друг друга; Агнесса удостоилась нескольких особо искренних комплиментов.

Во время следующего танца она неожиданно почувствовала на себе чей-то взгляд. Она повернула голову и увидела: на нее смотрел высокий мужчина, он вел свою даму так, чтобы иметь возможность глядеть на Агнессу.

Когда они с Орвилом вернулись на место, Агнесса снова украдкой посмотрела в сторону: мужчина стоял там и смотрел на нее; при первых звуках вальса он направился к ней.

Он поклонился Агнессе, и Орвилу.

— Разрешите пригласить вашу даму?

— Да, пожалуйста, — ответил Орвил и отпустил руку жены.

— Прошу вас, — сказал незнакомец Агнессе, и она пошла с ним. Орвил улыбнулся ей издалека, и она ответила улыбкой.

Партнер бережно обнял молодую женщину, как того требовал танец, и под музыку повел ее по кругу. Он так пристально смотрел на Агнессу, что она смутилась.

— Этот бал лучше, чем все прошлогодние, верно? — сказал он.

— Я не была здесь в прошлом году, — извиняющимся тоном произнесла Агнесса. — Я вообще впервые на балу.

— Неужели? — изумился он. — А вы так замечательно танцуете!

Агнесса опустила ресницы.

— Спасибо.

Они протанцевали еще минуту, за которую Агнесса услышала немало приятных вещей, потом музыка смолкла. Мужчина подвел Агнессу к ожидающему ее Орвилу и, поблагодарив, отошел в сторону.

После Агнессу приглашали многие мужчины, она никому не отказывала, танцевала с удовольствием, она окончательно прониклась духом бала, и глаза ее горели ярко-зеленым огнем. Какая же это радость — веселиться и танцевать, чувствовать, что тобою восхищаются многие-многие! Впервые она испытывала эти чувства, такие яркие, прекрасные! И Агнесса твердо решила, что не пропустит больше ни одного подобного торжества.

— Так я, пожалуй, потеряю тебя, — сказал ей в перерыве Орвил. — Похоже, мое мнение относительно того, что ты здесь лучше всех, разделяет весь зал!

Агнесса видела: он искренне этому рад. Ведь нет ничего прекраснее, чем испытывать гордость за человека, которого любишь!

— Еще одно слово — и у меня закружится голова! — переводя дыхание, весело отвечала Агнесса.

— Смотри-ка! — произнес Орвил, поворачиваясь, — Глен Колфилд, мой университетский приятель! Столичный житель… Не ожидал увидеть его здесь! И с ним, вероятнее всего, супруга. Идем, дорогая, я познакомлю тебя.

Они направились к стоящей неподалеку кучке людей, центром которой была женщина. Она стояла вполоборота к Агнессе; рыжеволосая, в желтом шелковом платье… Тонкая, стройная, она кокетливо вертела в руках черный веер и с задорным смехом говорила что-то собравшимся. Агнессе этот смех показался знакомым.

Орвил с приятелем радостно и удивленно приветствовали друг друга; Орвил представил Агнессу, Глен Колфилд — свою жену.

— Мария-Кристина! — назвалась та.

Орвил поцеловал ей руку, а леди присела, согнув ножку, и длинные губы ее растянулись в улыбке. Потом живые темные глаза женщины уставились на Агнессу. Дамы узнали друг друга.

Мария-Кристина, младшая из дочерей Деборы Райт, подруги Аманды Митчелл! Поистине люди встречаются там, где встретиться невозможно! Мария-Кристина, бойкая болтушка, неутомимая выдумщица, стояла перед Агнессой почти не изменившаяся, разве что улыбалась она чуть более сдержанно, чем тогда, много лет назад.

— Мисс Митчелл! — вырвалось у нее. — Это вы!

— Вы знакомы?! — изумились мужчины.

— Да что тут особенного? — в прежней своей манере заявила Кристина. — Знакомы, причем, очень давно.

Признаться, Агнесса была немало удивлена, что Мария-Кристина ее помнит. Они и виделись-то всего раза три; Агнесса покраснела, припомнив, как обманывала дочерей Деборы, заставив негритянку Мэри сказать, будто находится с матерью в отъезде.

А вдруг Кристина знает что-либо об Аманде?!

— Мы познакомились, когда мать привезла меня из пансиона в Санта-Каролину, — пояснила Агнесса мужу, и взгляд Орвила окрасился странной подозрительностью. Мария-Кристина в свою очередь смотрела на него так, словно стремилась вобрать в себя свет всех канделябров зала.

Цепкие тонкие пальцы женщины легли на локоть Агнессы.

— Ладно, господа. Поговорите о своем, а мы с миссис Лемб посекретничаем наедине, — распорядилась Кристина.

Они отошли к соседней колонне. Болтали сначала о пустяках. Миссис Колфилд разглядывала старую знакомую с явным любопытством; разговаривая, она несколько раз поворачивалась в сторону Орвила. Что-то ей не было ясно, какие-то события никак не соединялись в ее представлении. Агнесса поняла: это, вероятно, касается бегства, события, давно канувшего в прошлое, о котором пора бы и забыть. Пора… Понятно, Мария-Кристина не может ничего спросить и должна довольствоваться только собственными соображениями. Но Агнессе очень хотелось раз и навсегда все расставить на свои места.

— Большая у вас семья, миссис Лемб?

— У меня двое детей, сын и дочка.

— Какая прелесть! — воскликнула Кристина, сверкнув бархатистыми глазками. — А я так удивилась, когда узнала вас! Вот уж не думала, что встретимся.

— А вы здесь проездом?

— Приехали навестить родных. Вообще-то мы живем в столице, — с оттенком гордости произнесла Мария-Кристина.

— А у вас есть дети?

— Нет! — ответила Мария-Кристина и добавила со смехом: — У нас Эйлин за двоих старается! Вы помните Эйлин, мою сестру?

— Да, конечно, помню.

И Агнессу вновь кольнули болезненные воспоминания о невозвратном: вот бы вернуться туда, в неповторимые семнадцать! Какой беспечной она была тогда…

— У Эйлин, — продолжала Кристина, — уже трое детей, и все мальчики. Сколько раз я приглашала ее в гости, но ей все некогда. Эйлин стала такой полной, но все равно выглядит хорошо. А мистер Дейар — вы его помните? — очень серьезный, так важничает! Мы ездили к ним летом. Я вообще люблю путешествовать, где только не побывала, но мне, знаете, всего мало!

Она еще долго щебетала, качая черными перьями в прическе.

— Да, — спохватилась Агнесса, — а как себя чувствует миссис Райт?

— Мамочка здорова. Они с отцом не так давно гостили у нас.

Агнесса не знала, как бы ближе подойти к интересующему вопросу, но Мария-Кристина сказала вдруг, вертя веером:

— И она рассказывала о миссис Митчелл.

Жгучая краска залила лицо Агнессы, а ее сердце готово было выскочить из груди.

— Вот как?.. — неловко произнесла она.

— Да. А вы разве не знаете: у миссис Митчелл салон в столице, ее многие знают. Я сама у нее не бывала, но слышала.

Агнесса покачала головой.

— Мы не виделись все эти годы.

«А, вот оно что!» — подумала Мария-Кристина.

Ее собственные предположения оказались близки к истине. В свое время о бегстве Агнессы много говорили в их семье. Аманда, насколько было известно Кристине, тогда тоже бежала подальше от огласки: она сразу продала серый особняк, исчезла в неизвестном направлении и лишь много позже написала Деборе. Поэтому подробностей, с кем и куда уехала Агнесса, ни Дебора, ни ее дочери не знали. Очевидно было одно: ослушание и незаконный союз. Дебора вздыхала, жалея подругу, совсем не думая о победе над нею, тогда как Аманда терзалась мыслями о своем поражении; Эйлин удивлялась и возмущалась (так опозорить свою мать — связаться Бог зияет с кем! Все догадывались, что избранник Агнессы далеко не джентльмен!). И лишь Мария-Кристина не только удивлялась, но и… завидовала. Сама она при всей страсти к приключениям никогда не осмелилась, не решилась бы на такой шаг — это было бы слишком неразумно, но все же что-то в этом происшествии неумолимо притягивало ее. Глупое, странное, но такое романтическое бегство! Робкая девочка — кто бы мог подумать! Мария-Кристина желала прикоснуться к этой тайне, прочувствовать и понять! И вот она встречает эту женщину здесь, на балу, шикарно одетую, в сопровождении состоятельного супруга! Вот судьба — испытать в жизни все: и падение, и немыслимый взлет!

Ведь это, конечно, другой мужчина…

Мария-Кристина изумлялась Агнессе. И смотрела на нее почти с восхищением.

— А вы не можете дать мне адрес миссис Митчелл?.

— О, нет, к сожалению. Вы оставьте мне свой; когда мы вернемся, я узнаю и напишу.

Когда был объявлен большой перерыв, Агнесса и Орвил вместе с Колфилдами вышли в парк. Там был огромный пруд, этакое маленькое озеро; по аллеям, окаймлявшим пруд, прогуливались пары. Черная вода у самого берега казалась неподвижной, а дальше разбегалась мелкими чешуйками, и оттого серебрящаяся поверхность пруда была похожа на кожу огромной змеи, свернувшейся кольцом под белой луною. Из-за мерцания света на поверхности воды слегка кружилась голова, как при качке, словно находишься на невидимом судне, но Агнесса знала, что это обман: все они стоят на месте, не двигаясь, твердо стоят на земле. И внезапно она осознала то, о чем думала не раз в иные периоды жизни: это временная гавань, и она, Агнесса, вновь в начале пути, долгого пути к неизвестности. Какое-то непонятное чувство зыбкости шевельнулось в душе. Должно быть, виноват призрачный пейзаж! Как бы там ни было, но перемен с нее довольно!

— Даже линии горизонта не видно, — сказала она Орвилу, а сама подумала: «Ночь — время, когда сближаются земля и небо, особенно если на небе нет звезд, а на земле погасли огни. Все тайны дня в этот час становятся явью, но наоборот не бывает — ночь умеет ускользать и надежно хранит свои секреты от светлого дня. И они, свет и тьма, не сливаются воедино нигде, кроме души человеческой».

— У вас такой задумчивый вид, миссис Лемб, — произнес мистер Колфилд, — как будто вы сильно стремитесь к чему-то… словно глядите через годы в будущее, а может быть, в прошлое. Наверное, думаете о бессмертии души?

— О нет, не об этом, — отвечала Агнесса.

— Кто думает о бессмертии? — послышался как всегда чуть насмешливый голос Марии-Кристины. — Это вы, миссис Лемб?

— Нет…

— Ты, Глен?..

— Не отказался бы от бессмертия, неплохая штука.

— А я нет, — повторила Агнесса.

— Простите, а почему? — сказал Глен Колфилд. — Жизнь так плоха?

— Она не плоха. Но за бесконечность утратишь, исчерпаешь все желания, зачем жить тогда? Пусть век будет длиннее, но навсегда — нет. Надоест — и захочется перейти в другое состояние.

— Мне никогда не надоест! — вставила Мария-Кристина. — На свете столько развлечений, столько нового, того, что стоит посмотреть! И бесконечности будет мало!

— Да, миссис Лемб, позвольте, — произнес мистер Колфилд, — все в мире, в конечном счете, стремится к беспредельности, почему не можем и мы? И потом бессмертие, если хотите, бывает разным. Вот, например, если о вас будут помнить другие люди?

— Это ничего не даст. Человек жив, пока он жив. Что значит память? Тайны души умирают вместе с человеком, и даже творения его, если они есть, многого не скажут. И потому нужно любить и понимать живущего, пока он рядом, а это труднее всего.

— А вы почему молчите, мистер Лемб? — спросила Мария-Кристина.

— Я слушаю, — Орвил накрыл своей ладонью пальцы Агнессы. — Бессмертие не более и не менее страшно, чем смерть. Это пределы, крайности, а человек должен стремиться к золотой середине.

— Вы, миссис Лемб, я чувствую, не очень-то любите жизнь, — произнесла Кристина, вновь обращаясь к Агнессе. — Любопытно, что вы тогда делаете на балу?

— Веселюсь, как и все. Я люблю жизнь, — тихо отвечала Агнесса. — Но иногда я ее боюсь.

Они вернулись в зал, где продолжались танцы. Мария-Кристина заметила по дороге:

— А ваша матушка, миссис Аманда Митчелл, жалела потом, что продала дом на побережье. Мне мама говорила. Я сообщу вам адрес, — пообещала она.

— Спасибо.

— Где вы познакомились? — спросил Орвил жену, когда Колфилды отошли. Агнесса ответила неохотно, потому что знала: перетанцуй она хоть со всеми мужчинами в зале, получи сотню комплиментов — Орвилу и в голову не придет что-либо заподозрить, но к прошлому он ревнив до крайности. Он никогда не давал этого понять, но Агнесса догадывалась.

И все-таки настроение не испортилось. После вальсов были мазурка и полька, и кадриль. Последний зажигательный танец прошел на одном дыхании — Агнесса никогда не танцевала так много и так весело; словно какая-то неведомая внутренняя сила выносила ее в круг, управляла движениями и наполняла все ее существо первобытным, неизведанным восторгом. Наверное, она была хороша, потому что ее постоянно кто-нибудь приглашал, и все-таки главным партнером был Орвил.

— Тебе нравятся здесь? — спрашивал он Агнессу, проникнутую сознанием своей красоты и волшебством окружающего мира.

— Очень! — отвечала она, проскальзывая под его рукой.

— Ты счастлива! Она весело кивнула.

— Ты любишь меня?

— Да. А ты меня?

— Да. Очень-очень!

И они кружились дальше в музыкальном вихре, сплетая взгляды свои и движения, кружились, пока не кончился бал.

Следующий день был воскресный, и в полдень обитатели дома собрались в гостиной, как было заведено. Орвил играл на диване с Джерри. Джессика, сидя на ковре, расчесывала дремлющему Керби шерсть, Агнесса вышивала в кресле возле окна. Скучающий Рей сидел в другом кресле; после завтрака мальчик хотел подняться наверх, но Орвил велел ему быть со всеми. Вид у Рея был понурый: в школе начались занятия, на которых он показал себя далеко не с лучшей стороны, за что и получил строжайший выговор от дяди. И это слышала девчонка!

Мальчик злился, конечно, оставленный в последние месяцы болезни Лилиан почти без присмотра, он сильно запустил учебу, тем более что никогда и не был на хорошем счету, но мысль о том, что теперь его постоянно будут муштровать, была ему крайне неприятна. Рея раздирали противоречия. Он хотел бы подтянуться в учебе и в то же время не желал делать над собой никаких усилий. Сколько он помнил себя, ему всегда говорили, что он плохой, злой, глупый, дурно воспитанный мальчик; даже мать — подозревал Рей — тоже не очень его любила; по крайней мере, последние пять лет он слышал от нее мало ласковых слов. То же оказалось и здесь! На него сразу махнули рукой! Рею безумно хотелось доказать свою исключительную значимость и дяде, и его жене, и этой противной девчонке, но он не знал, как это сделать. Конечно, он мог украдкой обзывать и дергать за волосы Джессику, пинать собаку, игнорировать Агнессу или дерзко отвечать дяде (хотя Орвила он побаивался), но прекрасно понимал, что итог только один — наказание. А ему хотелось другого. Рей вздохнул. Примириться? Нет, никогда! Он не покорится их воле. Они еще узнают его!

Агнесса то и дело откладывала работу: ей все еще чудился сказочный мир вчерашнего бала, она даже выглядела до сих пор «по-бальному», с каким-то невыразимо-мечтательным волшебством во взоре. Орвил видел это; обрадованный тем, что она так чудесно повеселилась, он, не удержавшись, сказал:

— Твоя мама, Джесс, и твоя тетя, Рей, была вчера самой красивой дамой! Видели б вы, как она танцевала!

Агнесса смущенно улыбнулась, розовея от удовольствия, а глазки Джессики вспыхнули восторгом.

— Папа, а когда я вырасту, я поеду на бал? — с живостью проговорила она, откладывая расческу.

— Конечно, Джесси.

— И у меня будет такое же красивое платье?

— Непременно. Кстати, и тебе этот цвет тоже очень пойдет.

Джессика счастливо засмеялась, а Агнесса вмиг представила то, что уже не раз рисовала в мечтах: Джессика, шестнадцатилетняя девушка, в воздушном платье, тонкая и стройная, с ослепительной улыбкой и в озарении свечей, спускается по широкой лестнице в бальный зал. И может быть, она, Агнесса, тоже будет рядом. Неужели она доживет до такого?! Первый бал дочери, ее взрослые наряды… Теперь, когда все таким чудесным образом переменилось, это вполне возможно. Впрочем, что думать о богатстве, деньгах, когда существует нечто нетленное?!

Сейчас она могла себе позволить думать так, она могла раскрепоститься, расправить плечи, на которых уже не лежал груз забот, и просто жить и радоваться жизни.

— Между прочим, у меня приятные новости, — снова заговорил Орвил, спуская Джерри с колен (мальчик неуклюже заковылял к собаке. К Керби он привык с младенчества и не боялся его). — Последние месяцы принесли нам такую прибыль, что мне бы очень хотелось сделать каждому из вас большие подарки. Именно большие! Можете попросить что угодно: от верховой лошади до перстня с бриллиантом. Смотрите, не ошибитесь! И не советую мелочиться. Начнем с дам. Джессика?..

Девочка чуть приподнялась, напряженно соображая. Ей хотелось выдумать нечто грандиозное, но, как назло, в голову лезли лишь мысли о новых куклах, красках и платьях, о том, чего у нее и так было полно.

— А если построить… корабль?! — выпалила вдруг она в неожиданном озарении: ей представилось то, что она, честно признаться, видела только на картинках: огромные, омывающие борта волны, скалистые берега вдали и мачты с рядами парусов, мачты, уходящие в бесконечное небо.

— Корабль? Что ты имеешь в виду? Яхту?

— Такой корабль, на котором мы все сможем отправиться в путешествие, — объяснила Джессика, причем, при слове «все» Рей удостоился сомнительного взгляда.

— Джесс! — укоризненно произнесла Агнесса, но Орвил согласился:

— А что? Отличная мысль! Молодец! По-моему, мы это заслужили. Купим яхту, и летом отправимся в путешествие. Своей собственной командой. Идет, Джесси?

Девочка закивала так, что бант съехал набок.

— Принято, — сказал Орвил. — Твоя очередь, дорогая.

— Я пропущу пока. Пусть скажет Рей.

Рей по своему обыкновению бросил на нее быстрый взгляд; несколько, правда, удивленный. Но мгновение после хитроватая улыбочка мелькнула на его лице.

— Чего ты хочешь, Рей? — спросил Орвил.

— Да пустячок! Настоящий револьвер с патронами.

Джессика испуганно обернулась к Орвилу и застыла; готовая высказать все, что думает на этот счет; в том, как именно применит данный подарок ее новоявленный кузен, она ни капли не сомневалась.

— Любопытное желание, — произнес Орвил, — но, к сожалению, невыполнимое. Оружие не игрушка для детей, и ты это прекрасно знаешь.

— Говорили, можно просить что угодно! — проныл Рей.

— Не все. Кстати, зачем тебе револьвер? Штука, по-моему, лишняя.

— У вас же есть!

— Есть, — согласился Орвил. — Но я ни в кого стрелять не собираюсь.

— Зачем же он вам тогда?

— Могут быть разные ситуации, — сдержанно произнес Орвил. — Я тебе объяснять не обязан. Достаточно сказать, что я взрослый мужчина, а ты еще ребенок. Вообще, если ты намеренно высказал просьбу, в которой получишь отказ, то могу поздравить: ты попал в самую точку! И ты знаешь, что, если бы Джессика попросила меня о чем-то подобном, я бы ей тоже отказал, так что не строй из себя обиженного.

— И вы мне ничего не подарите?

— Подарю, но назови что-нибудь другое. Вечером зайдешь и скажешь. Принеси заодно свои тетради и книги: сегодня я все у тебя проверю до последней буквы.

Рей опустил голову. Агнесса глядела на него, думая о том, что мальчик этот, когда вырастет, будет, наверное, очень хорош собой. Тем более обидно, если он станет злобным эгоистом. Серо-голубые глаза Рея напоминали ей холодную осеннюю воду… В парке был такой уголок: полузамерзший глубокий пруд, по берегам которого росли черные-черные деревья со стройными стволами и тонкими ветками; то же сочетание цветов, то же настроение.

А вот Джессика совсем другая: в ее внешности акварельная нежность севера и в то же время оттенок ее загара темный, как у южанки! Все дети такие разные! Агнесса улыбнулась. А все-таки надо ценить эти дни и вечера, которые они проводят вот так, вместе. Это тоже подарок судьбы, нужно беречь, очень беречь хрупкое спокойствие их жизни.

— Иди, Рей, учи уроки, — сказал Орвил.

Мальчик встал; в его движениях было что-то неестественное, точно ноги его одеревенели: он, по-видимому, чувствовал себя сильно задетым; Агнесса подозревала, что он тайком глотает слезы.

— Может быть, не следовало так строго разговаривать с ним? — произнесла она, хотя обычно не вмешивалась в отношения Орвила и Рея.

— Он только так и понимает, — ответил Орвил.

— Да, — удовлетворенно произнесла Джессика, — даже Керби его не любит.

— Нас много, а он один, — возразила Агнесса, — ему тяжело.

— Один? Но никто не возражает, чтобы он был с нами, он сам не хочет, — Орвил произнес эту фразу легко, но в действительности проблема воспитания племянника казалась ему серьезной: часто простое оказывается куда сложнее, чем думаешь! Он решил, что сам справится с этим, и в результате получилось, что Агнесса отстранилась от воспитания мальчика, а он, Орвил, не сумел найти выхода из сложного положения. Да, что-то, конечно, было не так. Но сейчас не хотелось думать об этом.

— Агнесса, ты так и не объявила о своем желании.

— Да я, право, не знаю, как сказать, — в замешательстве произнесла Агнесса, — такая просьба…

— Полно, милая! — рассмеялся Орвил. — Я по опыту знаю, что многого ты не попросишь!

— Напротив, — возразила Агнесса.

— Я буду только рад!

Он и вправду был рад, он всегда радовался, когда Агнесса вела себя как истинная хозяйка жизни, ведь, признаться, ему стоило труда отучить Агнессу чувствовать скованность и постоянную подсознательную благодарность за свое «спасение».

— Не могли бы мы приобрести серый особняк в Санта-Каролине, в Калифорнии, тот, что принадлежал когда-то моей матери?.. — застенчиво произнесла Агнесса и тут же, не дожидаясь возможных вопросов, пустилась в объяснения: — Видишь ли, Орвил, миссис Митчелл жалела, что продала его… Да и не только в этом дело: помню, я чувствовала себя чужой с матерью, а вот дом, он словно бы принял меня сразу, мне было там хорошо. И мы могли бы в нем жить летом. Правда, я не знаю, сколько он может стоить, — добавила она.

— Неважно, сколько стоит, думаю, не так дорого, чтоб мы не могли его купить…— задумчиво проговорил Орвил. Он думал, казалось, о чем-то не имеющем прямого отношения к покупке.

— Если ты против, можем не покупать! — быстро сказала Агнесса.

— Что ты, милая! Просто, может, лучше приобрести новый дом?

Глаза Агнессы потухли.

— Можно…— разочарованно произнесла она, и Орвил, тут же спохватившись, сказал:

— Нет-нет! Это твоя просьба, любимая, и я ее выполню. Серый особняк будет твоим.

Агнесса и сама не знала, зачем ей так нужен был этот дом. Что-то она связывала с ним: это была, пожалуй, та самая овеществленная исходная точка ее жизни в «большом мире», и ей хотелось сохранить в своем владении оплот юности. Совсем неплохо иметь еще одну крепость. Когда-то она сбежала оттуда, а теперь серый, особняк казался ей воплотившейся грезой. Ходить по тем комнатам, видеть в окно тот пейзаж… Прикосновение к исчезнувшему миру, к чему-то знакомому и в то же время до сих пор не ведомому… Ей иногда казалось: войди она вновь в этот дом — и увидит там себя, наивную девочку семнадцати лет. Как много может она ей рассказать, о многом поспорить, чему-то научить! Люди любят свое начало, иногда оно удивляет их, даже восхищает: какая смелость, воплощение дерзкой наивности, бескорыстного легкомыслия! Теперь она ни на что подобное не способна. Нет, она не хотела снова стать той, дело было не в этом. А в чем? Агнесса усмехнулась: она еще слишком молода, чтобы скорбеть об ушедших годах! Не далее как вчера она сама отреклась от бессмертия. Почему? Неужели решила, что страданий и потерь в жизни так много, что в самом деле стоит смертельно бояться ее бесконечности?

Взгляд Агнессы упал на лежащего Керби. Относительность в мире — величайшее зло. Она сама еще молода, Джессика не вышла из детства, а Керби уже состарился, прошедшие восемь лет оказались равны целой жизни, пусть даже это жизнь собаки. Невыносимо было бы жить вечно, наблюдая смену и уход времен, людей…

— Мама, папа, а вы еще не спросили у Джерри, чего он хочет! И у Керби тоже, — сказала Джессика, отрывая Агнессу от мыслей. Она держала братишку за руку, а другой рукой гладила пса.

— У Джерри еще все впереди, — ответил Орвил. — А собаке очень трудно сделать подарок, тем более, необыкновенный. Он ведь не может сказать, чего хочет. Керби!

Керби приподнял голову и пристально посмотрел на Орвила, словно говоря: «У меня все в жизни есть. А если чего-то и нет, что толку обсуждать это! Мои собачьи тайны умрут вместе со мной. Я всегда был сам по себе, хотя и дружил с вами… хотя… что значит дружил? Эта женщина и её дочь под моим покровительством и защитой. Вы, я вижу, хорошо относитесь к ним, за это спасибо. Мой долг жить при них, охранять моих подопечных, пока достанет сил; мой хлеб вам не в тягость, лапу я вам, если попросите, подам, выполню и другие просьбы, но приказывать бесполезно. И руку я вам не лизну».

Орвил подошел и погладил пса — он делал это крайне редко.

— Я не знаток собачьих душ. Но мы с Керби, кажется, давно уже поняли друг друга… Собаке проще, — продолжал он, — она раз и навсегда решила, кто есть кто. Ей почти никогда не приходится делать выбор.

— А кто мы для Керби, папа? — поинтересовалась Джессика.

— Мама для него «Агнесса» или «хозяйка», ты, наверное, «маленькая хозяйка».

— А ты?

— Я? — Орвил на секунду задумался. — Я, ну, скажем так: мистер Орвил Лемб. К большему мы не пришли.

— А почему собаке не надо делать выбор? А нам надо?

— Да, Джесс, — ответил Орвил, между тем как Агнесса внимательно слушала его, — человеку рано или поздно приходится делать выбор.

— А ты делал?

— Конечно. Иногда это было нелегко, и не всегда я поступал правильно.

— А мне нужно будет выбирать?

— Когда-нибудь непременно, Джесси, этого никому не избежать. Вообще мы всегда выбираем, вся жизнь проходит в этом, но когда выбор касается мелочей это не так важно и не так страшно. Сложнее, если на кон поставлена судьба. Твоя или — еще больше — других людей. Советую тебе, Джесси, поступать так, чтобы другим было больно как можно меньше, выбирай то, что светлее, что несет больше добра, понимаешь?

— Да, папа, — очень серьезно ответила девочка.

Потом, когда они остались одни, Агнесса то ли в шутку, то ли всерьез, спросила:

— Какой же твой главный выбор, Орвил?

Он рассмеялся.

— Не догадываешься? Конечно же, ты, дорогая. Самый главный и, как ни странно, самый легкий, — добавил од. — Выбор между прекрасной женщиной и одиночеством.

— И знаешь, — помолчав, произнес он, — мне кажется иногда, будто я поймал и держу в руках ветер.

Агнесса полуобиженно мотнула головой.

— Орвил! Ты знаешь, как я привязана к тебе, знаешь, как я тебя люблю. Я земная женщина, неужели я столь неуловима?

Он смотрел ей прямо в глаза, в которых словно бы плясали зеленые колдовские огоньки.

— Нет, любимая, ты не так меня поняла: я не имел в виду какие-то сомнения. Просто человек, наверное, любой, когда чувствует себя счастливым, непременно опасается чего-то: то ли поворотов судьбы, то ли слишком высокой платы за это самое счастье. Может, ты не поверишь, но раньше я думал о том, что человек, не привязанный к кому-либо, в большей степени защищен, сильнее, чем тот, кто любит другого, как саму жизнь.

— Да, я знаю, — Агнесса, — такие ощущения знакомы. Будто видишь счастливый сон и боишься проснуться… Только вот о последнем я никогда не думала так, как ты: мне всегда был кто-то нужен, и слабой я чувствовала себя именно тогда, когда была одна.

— Больше ты никогда не будешь одна. Это я тебе обещаю!

— Да! — улыбнулась Агнесса. — Ты замечательный человек, Орвил! И знаешь, мне кажется, наши дети вырастут хорошими людьми.

— В этом я никогда не сомневался!

А Агнесса подумала о только что сказанном: в самом деле, не приведи Бог остаться одной, снова одной! Сейчас, когда она порой заглядывала в глубь своей души, то не видела больше этого ужасающего откровением дна, а ведь когда-то совсем уверилась было, что это навечно. А теперь навечно — другое?

«Нет, — подумалось ей, — никогда, и ни в чем нельзя быть уверенным до конца, всегда нужно сомневаться, всегда! И, быть может, именно это поможет сохранить то, чем дорожишь и что боишься потерять навсегда».

ГЛАВА VI

Вечером Рей забрел, как ни странно, именно в тот дальний уголок парка, который вспомнился Агнессе днем: к полузамерзшему глубокому пруду с каменными берегами и растущими поодаль черноствольными деревьями.

Летом тут было довольно живописно, но сейчас — пустынно и грязно. Вода недавно замерзла, потом лед подтаял, и образовалось серое холодное месиво; взрослые, опасаясь беды, запрещали детям гулять здесь без присмотра.

Рей стоял на берегу с безучастным, отсутствующим видом, пока не замерз, потом принялся бродить вокруг водоема, время от времени швыряя в него камни. Он ни о чем не думал, просто ему хотелось побыть одному; он находил какое-то удовольствие в бесцельном блуждании тут, где никто его не видит, ни о чем не спрашивает и не требует ничего. Ему лучше было здесь, чем дома, хотя там топился камин и горел яркий, свет. Иногда, впрочем, мальчик чувствовал внутри неприятный холодок: он ведь не принес дяде тетради, да и уроки сделал не все и не так, как следовало. Он начал было писать аккуратно, но с непривычки пришлось приложить немало усилий, и вскоре это наскучило ему настолько, что, насажав клякс, он без сожаления бросил занятия. И задачи не сумел решить, а обращаться к дяде за помощью не хотелось.

Рей спустился к самой воде. Начинало темнеть; в унылом пейзаже появилось нечто зловещее, и мальчик подумал, что все-таки пора возвращаться домой. Может, дядя и позабыл уже о своем обещании, тогда нужно просто незаметно пробраться в свою комнату. А завтра… Если что-то неприятное откладывается на завтра это уже хорошо!

— Папа запретил подходить к воде, — услышал вдруг Рей и, оглянувшись, увидел Джессику. Она была одна и стояла выше, на самом краю каменных плит, там, где начинался спуск к нижней границе берега.

Рей вздрогнул: в душе мгновенно вскипело негодование. Мальчик так же, как и Керби, сразу все разложил по полочкам, определив свое отношение к каждому члену семьи: Орвила побаивался, но желал его расположения, к Агнессе был равнодушен, к маленькому Джерри — тоже (все равно у дяди были бы жена и ребенок, не одни, так другие, — это его мало касалось), а вот Джессику… Джессику он ненавидел. Она вызывала ненависть всем: каждой чертой лица, любым произнесенным словом. Рей помнил, как мать говорила о семье Орвила: Агнессу называла «его жена», Джерри — «его сын» или «малыш», но Джессику всегда «эта девчонка» или даже просто «эта», причем, очень сухо и неприязненно. И для Рея она сразу же стала «этой девчонкой», противной девчонкой; он догадывался, он чувствовал: не будь ее, многое бы изменилось, именно она занимает в сердце Орвила то место, которое по праву должно принадлежать ему, Рею. Мальчик толком не знал, в чем там дело, но был уверен, что девчонка дяде не родная дочь. Она была чужой, а он, Рей, своим, но тем не менее дядя любил ее, эту противную Джессику! Она, только она, виновата во всем, эта маленькая дрянь, занявшая чужое место! И она еще смеет следить за ним!

— Что тебе надо здесь? — охрипшим от возмущения голосом выкрикнул мальчик.

— Ничего, — ответила Джессика: Она стояла спокойно, сталкивая носком ботинка камешки в воду, и только глаза ее чуть-чуть сузились в напряженном ожидании чего-то.

— Иди отсюда! — снова выкрикнул Рей.

— Папа запретил подходить к воде, — повторила девочка, будто не слыша его слов. — Потому что можно свалиться в воду и утонуть.

Рей смотрел на лед; внутри все кипело, ему хотелось кричать и топать ногами, чтобы излить свое отчаяние и злость, хотелось убрать отсюда эту девчонку, уничтожить ее навсегда.

— Ты дрянь, — убежденно произнес он. — Дрянь!

Спокойствие слетело с Джессики, она чуть не заплакала от обиды, но, сдержавшись, произнесла:

— Ты сам такой! Вот я все расскажу папе! Он тебя точно накажет! И за то, что спускался к воде, и за уроки: ты будешь сидеть в своей комнате и не выйдешь никуда; я попрошу папу, чтобы он так и сделал!

— Никто тебя не послушается!

— Еще как послушаются!

Рей знал, что так и случится. Джессика говорила правду, и это было страшнее всего, страшно своей очевидностью, не прикрытой ничем: ей поверят, а его накажут, и она будет смеяться над ним, смеяться и торжествовать. Он не знал, как ее напугать и как уязвить, и выпалил первое, что пришло на ум:

— А тебя отвезут в сиротский приют, поняла, ты!

— Меня — в приют?! — воскликнула Джессика. — Меня не отвезут, у меня есть мама и папа, отвезут тебя, у тебя никого нет, и ты нам чужой!

Ослепленная обидой, она вмиг позабыла наставления Агнессы; мальчик же, услышав такое, задохнулся от негодования.

— А я тебя утоплю, — произнес он, тем не менее, почти спокойно. — Да, прямо сейчас утоплю.

В несколько прыжков он очутился наверху и, прежде чем Джессика успела увернуться, схватил ее за руку. Девочка испугалась; она упиралась, как могла, но Рей был сильнее и потащил ее в сторону от спуска. До самого последнего мгновения, несмотря на страх, она думала, что это всего лишь глупая шутка, вплоть до того мгновения, когда он принялся сталкивать ее в воду. Джессика скользила по камню подошвами башмаков. Никогда еще ей не было так жутко, никогда, никогда, никогда!

— Отпусти меня! Ой! Мама! — вскрикивала она. Личико ее в ужасе перекосилось, маленькое сердце готово было разорваться от непередаваемого страха, он предчувствия смерти. «Вот и все, это все, это конец», — по-детски, но все-таки по-настоящему осознала она, понимая, что боится не только холодной воды, в которой окажется сейчас, а какого-то большего, несравненно большего холода. Впрочем, все это она чувствовала, но мыслей не было, никаких, ни о чем, только ужас, ледяной ужас…

Рей сделал решительный рывок, пытаясь сбросить Джессику в воду, но поскользнулся сам, и оба они упали: девочка — у края берега, а Рей, который был ближе к нему, — в пруд. При падении мальчик отпустил Джессику таким образом она была спасена, а Рей угодил в собственные сети.

Водоем был коварен: выложенный каменными плитами, он представлял собой как бы огромную тарелку, глубина которой и у краев, и посередине была одинаковой. Провалившись в ледяную крошку, Рей не почувствовал ногами дна; у него мигом перехватило дыхание от холода; едва не теряя сознание, он тянул онемевшие руки наверх, пытаясь достать до края.

— Мамочка, — прошептал он, и слезы смешались с талой водой.

Джессика отползла от края водоема, она дрожала и всхлипывала:

— Ой, мама!

Никакими силами нельзя было заставить ее приблизиться к воде; напуганная до смерти, она несколько секунд смотрела на мучения Рея, почти ничего не соображая, потом кое-как встала на подгибающиеся ноги.

В следующие минуты, слегка оправившись от шока, она начала понимать, что произошло, а также то, что следует делать. Это просто, очень просто: нужно идти по дорожке к дому как можно медленнее, не думая ни о чем, даже лучше считая шаги (Джессика представила себе, как она будет это делать: «Раз… два… три…», с каждым шагом все больше удаляясь от страшного места, но только медленно, очень медленно), а потом решится на маленькую ложь, каких ненавистный Рей, наверное, мог припомнить не одну тысячу: просто сказать, что ничего не видела, здесь не была и не знает ничего. Вот и все. И всегда будет светить веселое солнце, и не будет Рея.

Ведь это и есть тот самый выбор, о котором говорил отец? Что ж, она его сделает (Джессика была еще мала и не знала, что иногда человеку бывает трудно пойти против своей собственной природы, доброй или злой)! А если потом придется долго переживать и сожалеть, долго, всегда?..

Джессика тихо пошла по аллее; сначала тихо, а потом — все ускоряя шаг. И вскоре она уже неслась что было сил, а впереди летел ее крик, отчаянный крик о помощи.

Через несколько минут почти потерявшего сознание Рея вытащили из воды и перенесли в дом. Лизелла сбегала за врачом. Пока все хлопотали вокруг мальчика, Джессика рыдала в объятиях Рейчел. Она отделалась испугом, который постепенно уходил вместе со слезами. Взрослые еще не знали правды о случившемся: поначалу девочка не могла говорить, да никто ни о чем и не расспрашивал — все были заняты Реем, а потом врач сказал, что Джессику лучше тоже уложить в постель и не тревожить до утра.

Агнесса сидела возле кровати Рея. После того, как мальчика осмотрел врач, и были приняты меры для того, чтобы купание в ледяной воде обошлось без тяжелых последствий, она отослала из комнаты всех, даже Орвила, — что-то подсказывало ей, что следует первой поговорить с мальчиком. Рей лежал на спине, по горло закутанный в одеяла. Он не шевелился, глаза его, широко раскрытые, против обыкновения смотрели прямо на Агнессу.

Она погладила мальчика по голове.

— Ты сильно испугался, Рей? Не волнуйся, теперь все будет хорошо.

Агнесса знала, что и Джессика очень напугана, но не совсем понимала, чем: тем, что увидела тонущего Рея? Вряд ли только этим, ведь когда девочка примчалась в дом, то на ней лица не было, едва ли раньше она испытывала столь сильное потрясение. Почему вообще дети оказались там?

Рей вздохнул и закрыл глаза. Он повернулся на бок и, казалось, заснул, но Агнесса была уверена, что мальчик не спит. В конце концов, они с Орвилом во многом сами виноваты: занимались Джессикой, сыном, собой, чем угодно, но только не Реем, хотя, возможно, Рей требовал внимания больше их всех вместе взятых.

Ей стало жаль мальчика. Возможно, он так не по-детски зол от одиночества и отсутствия любви? У него, наверное, были какие-то свои казавшиеся большими проблемы, свои огорчения, но он не нашел здесь близких людей, способных ему помочь. Агнесса, правда, не очень верила в сказки об уничтожении зла любовью, но ведь в данном случае перед ней был, пусть какой угодно скверный, но все-таки ребенок. И ей захотелось сказать мальчику что-нибудь очень хорошее:

— Знаешь, Рей, давай будем с тобою добрыми друзьями! Ничего, что у тебя что-то не ладится в школе, — это поправимо. Я сама могу помогать тебе делать уроки, главное, чтобы ты не упрямился: если сразу не получится все, как хочешь, нужно попробовать еще раз. И не переживай сильно, что дядя иногда строго разговаривает с тобой, он все равно тебя очень любит.

Ей удалось произнести все это искренне и просто. Рей слышал все (Агнесса поняла), но не подал виду. Тогда она добавила:

— Ничего, что дядя отказал тебе в просьбе сегодня, не огорчайся. Я подарю тебе другую вещь, если ты, конечно, пообещаешь не использовать ее в плохих целях. Поверь, она ничуть не хуже того, что ты хотел получить.

Рей, не выдержав, встрепенулся.

— А что это? — повернувшись, спросил он.

— Кинжал. Очень красивый, таких ни у кого нет.

— Кинжал? — оживился мальчик. — Он ваш?

— Мой.

— Откуда он у вас?

— Он у меня давно, — сказала Агнесса. — А другой у твоего дяди. Мне кинжал не нужен, я женщина, так что он твой. Не думай, что нам для тебя что-нибудь жалко, ведь для Орвила ты почти как сын, да и мне не чужой. И Джессика давно готова с тобой дружить, стоит тебе только захотеть.

— Это она, — произнес вдруг Рей,

— Она? — переспросила Агнесса. — Что она?

— Это она, Джессика, столкнула меня туда, — сказал мальчик, и глаза его, загоревшись, забегали.

Агнесса вспомнила лицо дочери, какое оно было, когда девочка прибежала домой: совершенно белое, с почти остановившимся взглядом расширенных глаз.

— Не может быть! Если только случайно…

— Нет, — упрямо произнес Рей, цепляясь за ее неуверенный тон, — она нарочно это сделала. Я стоял на берегу, а она меня сзади толкнула.

В сознании Агнессы словно бы пошатнулось что-то; точно слепая — дорогу, искала она нужную спасительную мысль.

— Не обманывай, Рей! Джессика не могла так поступить, не могла! Ведь это она сказала нам, что ты в воде! Если б не она, ты бы утонул!

— Она испугалась…— пробормотал Рей, в свою очередь теряя уверенность.

— Ложь! — воскликнула Агнесса. — Замолчи!

Сердце Рея сжалось при мысли о наказании, которое последует теперь. Заточение в комнате? Розги? Всего казалось мало. А вдруг дядя и в самом деле отдаст его в приют, как сказала девчонка?!

По щекам Рея побежали горячие слезы; у него начинался жар, и поэтому мысли путались; всхлипывая в отчаянии, он прошептал:

— Я… я… не хотел… Она сказала, что меня отвезут в приют, и тогда я… Честное слово, я не хотел! Я… я больше никогда не трону ее…

Агнессе показалось, что она догадалась обо всем. Господи, ее бедная маленькая девочка! Словно ураган холодного ужаса пронесся мимо, закружил голову… Боже, никогда она не простит себе этой секунды сомнения в собственном невинном ребенке! Ей хотелось отхлестать Рея по лицу, накричать на него, уничтожить! Дьявольское создание! Она содрогнулась при мысли, что он посмел еще оговаривать ее дочь! И это после того, как чуть не убил ее… после того, как она его спасла!

Она мучилась сомнениями не более секунды: перед ней был одновременно больной ребенок и какое-то порождение ада. Нет, это нужно было вырвать, как гнилой зуб. Она ничего не скажет Орвилу, она справится сама.

— Не в приют, Рей, — жестко произнесла Агнесса, пронзив мальчика взглядом своих зеленых глаз. Редко кто-либо видел их такими отчужденно-холодными, беспощадными; пожалуй, даже никто — это случилось впервые. — Не в приют, Рей, а в воспитательный дом. Это такая тюрьма для негодных детей, маленьких преступников, которые присваивают себе право распоряжаться жизнью тех, кто слабее. Завтра же мы отвезем тебя туда. Я скажу Орвилу, он сам сделает это!

Рей заплакал в голос.

— Не говорите дяде! Я не хочу, не хочу! Я не хотел, я не буду больше!

Он схватил Агнессу за руку, слезы бежали по его лицу, он весь дрожал. Агнесса с трудом взяла себя в руки.

— Не скажу, если ты пообещаешь измениться. Перестанешь вести себя так и… если ты еще хоть раз посмеешь тронуть мою дочь!.. — Агнесса оттолкнула его руку, которая словно бы жгла, и добавила:— Жестоких людей никто не любит, Рей, запомни это! Если хочешь, чтобы к тебе хорошо относились, сам стань лучше.

Она вышла из комнаты и больше не заходила туда, послав к Рею Лизеллу. Вечером служанку сменил Орвил.

Настал час сна, и Агнесса лежала одна в спальне; противоречивые чувства одолевали ее. Похоже, незачем и не в чем было сомневаться, но она, удивляясь самой себе, испытывала нечто очень похожее на угрызения совести. Не впервые убеждалась она в том, что человек порой не властен над собой и не в состоянии прогнать какие-то мысли и чувства.

Агнесса была утомлена этим нерадостным днем и вскоре заснула, но ночью Орвил разбудил ее. Выглядел он встревоженным и, похоже, еще не ложился.

— Извини, дорогая, — сказал он, — не хотел беспокоить тебя, но Рей… Ему совсем плохо. Прислуга спит, я сам схожу за врачом, а ты посиди пока с мальчиком.

— Конечно, — ответила Агнесса, протягивая руку за пеньюаром…

Рей метался и стонал — это напомнило Агнессе ее собственную давнюю болезнь. Она пыталась успокоить его, но он бредил и не узнавал никого.

Он тяжело проболел почти месяц; все заботились о нем и, хотя уже знали правду, ничего не говорили ему о случившемся до болезни. Агнесса держалась с мальчиком ровно, без лишних эмоций и только временами ловила на себе его настороженный взгляд.

Когда Рей, похудевший и бледный, первый раз спустился утром в столовую, его встретили с обычной приветливостью и усадили там же, где и всегда, — напротив Джессики. Девочка сидела с озабоченным, серьезным выражением лица, сознавая ответственность момента. И Орвил, и Агнесса, и Джессика много говорили о том, что следует делать и как теперь вести себя с мальчиком, даже спорили — прийти к единому мнению было нелегко.

— Как ты себя чувствуешь, Рей? — спросил Орвил.

— Хорошо, — очень тихо ответил тот, не поднимая глаз.

— После завтрака можешь ненадолго выйти в парк, — сказала Агнесса.

Потом, когда все встали из-за стола, Джессика, обойдя кругом, подошла к своему «кузену».

— Хочешь посмотреть жеребенка? — спросила она.

— Какого жеребенка? — Рей поднял глаза.

— Папа купил тебе жеребенка, рыжего! Он еще маленький, но ростом уже как мой Бадди. Он в конюшне. Идем!

Рей взглянул на взрослых, но те сделали вид, что заняты разговором. Когда дети вышли, Орвил, облегченно вздохнув, произнес:

— Я уже и не верил, что мы справимся с этим.

— А я надеюсь, все будет как надо! — улыбнулась Агнесса и положила свою руку на руку мужа.

В это же самое время за многие-многие мили от Вирджинии и дома семьи Лемб, в небольшой деревушке, в трактире у дороги миловидная девушка за стойкой перетирала посуду — бутылки, стаканы, — строя их в ровные ряды. Вечерами здесь бывало много посетителей, все тонуло в дыму и шуме: голоса людей, их лица, жесты… всё казалось странной колыхающейся темной массой, гудящей, словно пчелиный рой.

Но сейчас было тихо. Немногочисленная публика сидела, в основном, за столиками в глубине помещения.

Облокотившийся на стойку мужчина, оторвавшись наконец от стакана с виски, пристально смотрел на девушку. Она бросила на него быстрый взгляд и чуть не уронила бутылку.

— Осторожней, Оливия, — усмехнувшись, произнес он. — Вчера ты уже разбила одну.

Девушка нетерпеливо тряхнула черными волосами, отбрасывая их за спину, и сказала:

— Не смотрите на меня так!

Он, словно бы удивившись, ответил:

— Но в этом нет ничего плохого. Многие смотрят на тебя, точнее, все, кто приходит сюда. Мой взгляд особенный?

— Возможно, — сказала Оливия, не отвлекаясь от работы. — И мы не настолько знакомы…

Он рассмеялся.

— Это позволено только знакомым? И не значат ли твои слова, что мы можем познакомиться поближе?

— Я этого не говорила, Джек.

— Странно, ты знаешь, как меня зовут…

— Слышала, — равнодушно ответила девушка. — А вот, кстати, идет ваш друг…

Джек оглянулся на вошедшего в помещение и тут же повернулся обратно.

— У меня нет друзей, Оливия.

— Знакомый, приятель… Не знаю, — Оливия, начиная раздражаться. — Мне надо работать.

Обычно она была в любых случаях сдержанна и вежлива с посетителями, но сейчас ничего не могла с собой поделать: что-то в этом человеке внушало ей опаску, и в то же время, как ни странно, вопреки страху пробуждая желание дерзить.

Но он не рассердился.

— Ладно, Оливия, поговорим после.

И отошел к столику, откуда ему кивал недавно вошедший человек.

— Да, глупо было бы искать тебя где-то еще, — произнес тот, едва Джек приблизился. — Ты, конечно, уже тут.

— Да, а что?

— Мы собирались выехать утром, ты забыл?

— Не забыл, — Джек, вновь принимаясь за виски.

— Тогда какого черта ты здесь торчишь? Пора. — И, махнув рукой, добавил: — Хотя по опыту знаю, что теперь день потерян.

— Что за спешка, Дэн? Какого дьявола ты суетишься?

Дэн на самом деле злился, а Джек держался спокойно — обычно бывало наоборот.

— Я предлагал ехать на рассвете, а ты сказал, что если встанешь, то твоя башка расколется пополам. Но обещал к полудню быть в полном порядке.

— Да, точно так и было, — подтвердил Джек. — Ну, выедем вечером, какая разница?

— К вечеру ты не сможешь отличить лошадь от стола, за которым сейчас сидишь.

— Тогда завтра.

— Ты каждый день мне это говоришь, — с досадой произнес Дэн. — Ты прекрасно знаешь, я не паинька и вовсе не против покутить даже несколько дней подряд, но когда это продолжается так долго… Ты же понимаешь, нам нельзя столько времени проводить в одном месте. Мы тут, наверное, уже примелькались… Хотя, честно признаться, не очень-то я гожусь для бродячей жизни! Так гулять, как ветер по свету, — не по мне! Надоело!

— Надоело, так катись ко всем чертям!

Такое Дэну часто приходилось слышать, и он не обижался уже. Вообще они часто ругались, иногда словно бы даже ненавидели друг друга, но до сих пор не решались расстаться. Что-то удерживало их, возможно, потому, что они знали один о другом нечто такое, о чем не догадывался никто.

— Ты иногда странно ведешь себя, Джек, — понизив голос, произнес Дэн. — Словно бы ты еще там.

— Да, так оно и есть, — Джек, движения которого с каждым новым глотком виски становились все более замедленными, а взгляд отрешенным. — Понимаешь, в душе я все тот же. Внешне вроде бы на свободе, а в душе…

Это было правдой. Дэн куда быстрее оправился от случившегося, Джек же будто продолжал смотреть на мир из-за тюремной решетки, и если Дэн выглядел как обыкновенный человек, то в Джеке было что-то выдававшее в нем существо иного мира. И Дэн вечно ворчал, что когда-нибудь они именно из-за этого попадутся.

И вели они себя совершенно по-разному: Дэн, опьяненный свободой, радуясь жизни, легко и весело проводил время, по возможности, в компании (он уже не боялся сходиться с людьми) или — еще охотнее — обществе женщин, Джек же мрачно пил, чаще в одиночестве, точно ненавидимый всеми и ненавидящий всех.

— Как у тебя с этим? — кивнул в сторону Оливии. Он тоже налил себе стакан и теперь склонен был поболтать.

— Никто не нужен, — ответил Джек, потом, подняв на собеседника помутневший взгляд, спросил: — Скажи, приятель, у тебя когда-нибудь бывало так, что после ночи с женщиной чувствуешь пустоту еще сильнее, чем раньше? Что-то будто грызет изнутри, а иногда точно выворачивает наизнанку — куда деться — не знаешь! И такое отвращение ко всему…— Обозлившись, он внезапно стукнул кулаком по столу. — Одна грязь кругом!

— Ты что, за свою жизнь мало в грязи повалялся, Джек? — усмехаясь, заметил Дэн. — Об тебя самого испачкаться можно.

Джек стиснул зубы так, что они лязгнули, точно у зверя; он не стал возражать и сказал только:

— Ты прав, надо ехать куда-то… Это мои последние деньги, так что завтра с утра трогаемся. Можешь не сомневаться.

— Надеюсь, что будет так.

Несколько минут они молчали, потом Дэн авторитетно заявил:

— А насчет женщин, это бывает, Джек, я знаю. Просто ты малость помешался на одной, вот и мучаешься. Это как зараза отвяжешься. Я тебя понимаю. Со мной случалось. Точнее, было один раз. — И после тихо добавил: — С Черил.

— Ты убил ее, — с безжалостной прямотой напомнил Джек, и Дэн поморщился.

— Может, потому и убил, что иначе не смог бы. Ни жить с нею, ни жить без нее.

— Но ведь живешь!

— Потому что знаю: ее нет, понимаешь, нет на этом свете! И вообще, она умерла для меня в тот момент, когда я ее застал с этим ублюдком. Я просто как бы поставил точку.

— А я бы не смог. Нет, не смог бы!

Дэн рассмеялся злым смехом.

— Брось! Ты эти сказочки кому другому расскажи. Стал бы ты думать, если б оказался на моем месте! Если уж ты мог убивать с расчетом, то так, как я, — тем более сумел бы.

— Заткнись!

— Тебе надо постараться забыть, — не обращая внимания на реплику, посоветовал Дэн. — Все забыть.

— Как? — тяжело произнес Джек. — Что бы ни делал, не помогает.

— А это? — Дэн кивнул на уже пустой стакан. Джек мотнул головой.

— Нет! Забыться можно, но вот забыть… Чтобы навсегда…

И в его затуманенном мозгу мелькнула вдруг мысль о том, что в последнее время его память молчала, он просто шел и шел куда-то, мучаясь от злой тоски, ни о чем не размышлял и ничего не хотел. Внутри словно бы было пепелище.

— Я ее… Черт, я так давно не произносил это слово, что, боюсь, не выговорю.

— А ей бы сказал?

— Ей бы сказал.

Они опять молчали, потом Дэн спросил:

— Ты все еще надеешься найти ее?

— Не знаю.

— Знаешь, Джек, что я тебе скажу, — подумав, проговорил Дэн, — лучше б ты ее и не искал. Напрасное это дело.

— Почему?

Дэн приблизился к нему и, глядя в глаза, доверительно произнес:

— Потому что она плюнет тебе в рожу и будет права.

— С чего бы это?

— Да ты ничего другого и не заслуживаешь. Посмотри на себя — кто ты есть?

— Ну, кто я есть?

— Свинья!

Эта сцена повторялась раз за разом в течение многих дней или вечеров. Вообще Джек, отчасти за счет злости, был посильнее, и Дэн всерьез его не задевал, но в такие минуты, когда Джек уже не способен был дать отпор кулаками, Дэн всегда издевался над ним. Ему доставляло удовольствие видеть приятеля в беспомощном бешенстве.

— Да ты сам последняя скотина!

— Возможно, — с убийственным спокойствием проговорил Дэн. — Но мы обсуждали твои проблемы. И вообще, чтобы забыть навсегда, как ты хочешь, тебе надо сдохнуть. Понял? И ты сдохнешь, помяни мое слово, в самой грязной канаве, как паршивое животное. Для тебя это будет лучше всего.

— Черт с ним! — с кривой ухмылкой заявил Джек. — Я всю жизнь так прожил, смертью меня не испугать! Сдохну — так сдохну, туда и дорога…

Разговор далее продолжался в том же духе, они разругались, как всегда, в пух и прах, с тем, чтобы назавтра вновь сойтись так, будто ничего дурного и не было между ними.

Пару месяцев назад Джек и Дэн, до полусмерти измученные скитаниями по лесам, вышли наконец к небольшой деревушке возле озера Гурон, вроде той, в которой находились теперь. У них ни на что уже не было сил, и они, не думая ни о каких последствиях, забрели в один из крайних дворов. Беглецам повезло, они получили от судьбы лишнюю карту: хозяин дома, человек без предрассудков, к тому же нуждающийся в работниках, сообразил, что, не утомляя себя напрасными страхами и сомнениями, сможет извлечь из ситуации определенную пользу, и принял их. У Джека и Дэна не было выбора; отлежавшись с неделю и частично восстановив силы, они остались работать у хозяина. Условия диктовал он, в то время беглецов еще сильно держал в своих объятиях страх, поэтому обошлось без недоразумений. Кормили их вполне сносно, и одно это уже очень устраивало. Позднее, когда к ним вернулся более-менее человеческий вид, Дэн и Джек двинулись дальше. Впоследствии они не раз останавливались в разных местах (как правило, ненадолго) и старались наниматься на такую работу, чтобы можно было затеряться среди людей. Заработав немного денег, трогались в путь. Сначала шли пешком, потом им удалось купить лошадей, одежду, чуть получше прежней, и оружие. Первое время им везде мерещились полицейские или люди, способные что-либо заподозрить и выдать преступников, но потом страх стал понемногу проходить. Дэн принялся наверстывать упущенное, вкушая прелести свободной жизни, которых он был лишен целых три года. Джек не старался вернуть назад свои вычеркнутые из жизни восемь лет, он вообще ни к чему не стремился, только работал с каким-то темным упорством, а потом так же вчерную пропивал заработанное. Дэн говорил ему, что он ни от чего не умеет получать удовольствие: ни от работы, ни даже от выпивки. И в самом деле: если для Дэна за столом кабачка мир становился ярче, то Джеку глаза застилал мрак. Он пробовал завести любовниц, но вскоре с отвращением оставил это занятие. Он и Агнессу-то толком не искал; может быть, потому что не знал, откуда и с чего начать поиски.

Сначала он ступил в подземелье одной ногой, потом вошел в него совсем, а теперь его несло куда-то вниз, тащило невидимым течением, разрывало на части; иногда он пытался оглянуться, но кругом было пусто, темно, и он уже не знал, где начало пути и где конец.

Но сегодня он проснулся с иным чувством: ему вдруг пришла в голову мысль, немного его расшевелившая.

Превозмогая тяжесть в теле и головную боль, Джек спустился вниз. Он подошел к Оливии.

— Привет! Мы, кажется, не договорили вчера! Ты сердишься?

— На вас? Нет. Это вы, должно быть, рассердились. Я не хотела отвечать так, просто в самом деле, знаете ли, не люблю, когда на меня пристально смотрят. Хотите, расскажу, почему?

Джек улыбнулся. Ему доставляло удовольствие смотреть на эту девушку, юную и хорошенькую, с таким серьезным личиком и длинным разрезом зеленых глаз под черными бровями.

— Я вижу, мы с тобой оба сегодня в неплохом настроении. Расскажи!

Девушка внимательно глядела на него.

— Вам что-нибудь налить?

— Нет. Я просто посижу тут и послушаю тебя.

— Хорошо, — ответила Оливия. — Слушайте. Когда я была маленькая, то однажды шла домой по лесной тропинке, а из кустов вдруг вышел волк, настоящий волк. Он не подошел ко мне, а остановился в нескольких шагах и стал смотреть на меня. Я очень испугалась и побежала, потом остановилась, когда уже не было сил, оглянулась и увидела, что волк тут, опять смотрит прямо мне в глаза. Я плакала, топала ногами, и он не двигался. Так мы и шли по деревне. Если я бежала, бежал и он, но стоило мне остановиться, он останавливался тоже. Он не напал на меня, только глядел так странно… И глаза у него были, — она взглянула на Джека, — вот такие же непонятные, как у вас. Я не знала, что он хочет сделать, но чувствовала страх. И потом я долго болела, — добавила она.

— Я кажусь тебе дурным человеком?

— Я не знаю вас. Просто рассказала, что чувствую. Он задумался.

— В чем-то ты права. Послушай, Оливия, я спрошу у тебя важную вещь: как считаешь, может человек в моем возрасте изменить свою жизнь, исправить ее, а?

— А сколько вам лет?

— Думаю, еше нет тридцати.

Оливии было двадцать. Она подумала немного, больше о том, какой ответ устроит его, чем о том, как бывает на самом деле, и ответила:

— Конечно. Это ж всего треть жизни, все еще может измениться. А вы считаете, в вашей жизни произошло что-то непоправимое?

— Да, пожалуй. Я потерял единственного близкого человека, и во многом по своей вине.

Его взгляд как-то странно обнажился, словно невидимая нить протянулась далеко в прошлое, будто что-то вернулось назад.

— Этот человек жив? — тихо спросила девушка.

— Я надеюсь. Только вот где искать? Да и нужен ли я этому человеку?

Он опять улыбнулся; кажется, второй раз за все эти годы, и Оливия сказала:

— Вот когда вы улыбаетесь так, то становитесь совсем другим.

— Ты думаешь, мне стоит улыбаться?

— Да. И еще я думаю, все у вас будет хорошо, не надо только отчаиваться!

— Ты отличная девушка, Оливия, вот что я скажу. Может, ты дашь мне какой-нибудь совет?

Она пожала плечами.

— Не знаю… А если вам поехать на то место, где вы расстались со своим человеком? Так бывает: схватишь ниточку за конец — и пойдет!

Джек нахмурился.

— Нет, Оливия, ничего не выйдет. А если поехать на то место, где встретились?

— Вам виднее. Главное, действовать.

Когда пришел Дэн, Джек сказал ему:

— Знаешь, мне пришла в голову неплохая мысль. Что если поехать на мою родину? Это небольшой городок в Калифорнии, я там работал на конном заводе. Мы бы там могли обосноваться. Не обязательно на самом заводе, а просто в тех краях.

— Поехали, — ответил Дэн. — А это не опасно?

— Не думаю. Меня там никто не помнит, наверное, а если кто и помнит, может не узнать — столько лет прошло! Так что не опаснее, чем в любом другом месте.

— Далеко это?

— Прилично. Но все равно ведь скитаемся. А так хоть будет цель.

— Ладно, — сказал Дэн. — В конце концов Калифорния это не так уж плохо… Что такое тебе сказала эта девчонка? — спросил он уже на улице. — С тебя словно пыль стряхнули!

— Сказала то, что ты не говоришь, свинья!

— А! Понятно! — криво усмехнувшись, протянул Дэн. — Да только она глупая еще. На самом-то деле жизнь штука подлая, сам знаешь. Ты ее ногами, она тебя за горло! Не очень-то надейся, приятель, ты ей еще должок не вернул!

В ответ Джек так взглянул на него, что Дэн против воли отшатнулся. А Джек, посмотрев на приятеля искоса, мрачно, с опасной усмешкой, процедил сквозь зубы:

— Посмотрим.

Агнесса сидела в гостиной, перечитывая только что полученное письмо от Марии-Кристины. Мария-Кристина писала, в основном, о всякой ерунде, но в свойственном ей восторженном стиле. Агнесса улыбнулась: стиль Кристины как нельзя лучше характеризовал сущность ее натуры.

В конце письма она сообщала адрес Аманды; когда Агнесса дочитала до этого места, сердце ее забилось сильнее. Вот оно, долгожданное… И что делать теперь?

Она встала с кресла. За окном шумел дождь — похоже, холода миновали. Близилось лето, и с ним — новые планы.

Орвил всерьез загорелся идеей купить яхту (попутно и дом) и предлагал выехать уже на следующей неделе. Он не хотел брать с собой ни Джессику, ни Рея, только Джерри (без Джерри, который был еще слишком мал, Агнесса, отказывалась ехать), да и то с Френсин. Агнесса понимала его желание отдохнуть от семейных забот. В дороге и после, по приезде, пришлось бы заботиться, в основном, о детях, а ему хотелось побыть с женой наедине. «Да, — подумала Агнесса, — это было бы неплохо». А потом, когда все дела, даст Бог, уладятся, они поедут отдыхать на лето всей семьей.

Агнесса пошла к дочери. Она знала, что Джессика будет против такого решения, и думала, как бы лучше ее убедить остаться дома на эти две, самое большее — три недели.

Джессика была у себя, она сидела на подоконнике, глядя, как по стеклу ползут, сливаясь в ручейки, чистые капли. Их нестройное движение таило в себе прозрачную, не различимую человеческим слухом мелодию; то была странная гармония, явленная миру как молитва очищения светлыми потоками дождя. Сверкнула молния, разорвав пополам налитое свинцом небо, еще раз, еще; казалось, сейчас посыплются с высоты на землю гневные осколки небесной грозы. Джессика долго смотрела на светлый кусочек неба, потом его заволокли идущие с северо-запада тучи. Сразу стало темно, но с другой стороны показалось новое окошечко света, и девочка вздохнула с облегчением.

Агнесса неслышно вошла в комнату. Здесь был порядок, все вещи лежали на своих местах, и лишь в одном углу громоздился задвинутый туда мольберт, а под ним валялись коробки с красками, кисти, какие-то скомканные тряпочки. Обычно все это, любовно собранное, стояло посреди комнаты и никогда еще не валялось целую неделю, покрытое пылью, в дальнем углу.

— Почему ты больше не рисуешь, Джесс? — спросила Агнесса, невесомо кладя ладонь на голову дочери.

Девочка повернулась и улыбнулась прозрачно-печальной улыбкой.

— У меня не получается, — с виноватым вздохом произнесла она.

— Но ведь раньше тебе нравились твои рисунки, — сказала Агнесса. — Что же случилось теперь?

Девочка пожала плечами.

— Не знаю. Но теперь они мне не нравятся, мама.

— Почему?

Джессика задумалась.

— Потому, — отвечала она, — что я не могу нарисовать то, что хочу. В уме у меня много всяких картин, я очень хорошо их вижу, но, когда начинаю рисовать, получается какая-то мазня.

Агнесса поняла, в чем дело: воображение пошло дальше навыков, это и мучило Джессику. Но разве неудовлетворенность собою не есть знак особой благодати Божьей?

— Может, тебе стоит поучиться? Найдем хорошего учителя, он покажет тебе необходимые приемы или как это там называется?

Девочка сморщила нос.

— Нет. Учитель заставит меня рисовать что-нибудь скучное, придумает разные неинтересные занятия, упражнения… Это будет опять как те гаммы. Не хочу!

— Но так нельзя, Джесси. Если ты не будешь знать то, что положено художнице или пианистке, то навсегда останешься самоучкой. И если у тебя есть способности, тем более придется страдать из-за нехватки мастерства. Никто не сумеет сразу сыграть сонату или создать шедевр живописи. Надо учиться. Осенью ты пойдешь в школу, там тоже будешь делать много неинтересных, трудных вещей, без которых, тем не менее, не обойтись.

— Это школа, — возразила Джессика. — Это обязательно.

— А в рисовании и музыке не так?

— Не так…

— Ты чего-то не понимаешь, дорогая.

— Это ты чего-то не понимаешь, мама! — с упреком произнесла девочка.

— Может быть, — согласилась Агнесса. — Но я всегда находила в себе силы преодолевать такие барьеры. Многие считают, что я неплохо играю на рояле, а ведь в свое время мне пришлось немало потрудиться, чтобы обучиться этому. За счет одних способностей далеко не уйти. Спроси папу, он тебе то же самое скажет.

Наверное, Джессика уже спрашивала, потому что в лице появилось выражение неудовольствия.

— А я вот все равно смогу сама! — заявила она. В ее упорстве было что-то забавное, и Агнесса улыбнулась.

— Что ж, попробуй!

Она, однако, понимала серьезность переживаний дочери и думала о том, что главное, пожалуй, не оттолкнуть, не дать замкнуться в себе. Нужно подумать, чем можно помочь малышке.

Потом она сказала то, что собиралась сказать, и Джессика, как и ожидалось, восприняла слова Агнессы в штыки.

— Мама, возьми меня с собой, я тоже хочу поехать! — просяще-жалобно протянула девочка, исчерпав уже все средства. — Мне будет скучно здесь одной!

Она придвинулась к матери, обняла ее и заглянула в глаза. Обычно, когда Джессика смотрела так, Агнесса ни в чем ей не могла отказать, но сейчас отказала.

— Нет, доченька, к сожалению, не могу. Рей тоже останется дома. И Керби. Мы съездим ненадолго и вернемся. Купим корабль, о котором ты мечтаешь.

Но Джессика словно не слышала. Ее, похоже, уже не интересовал корабль; она, решая что-то для себя, спросила:

— А Джерри?

— Джерри еще маленький, его нельзя оставить дома, — нежно произнесла Агнесса, гладя дочь по голове. — Нам с папой будет тяжело, если мы вас всех возьмем с собой. А после мы поедем все вместе, я обещаю, милая.

— Пусть папа съездит один!

— Я должна быть с ним. Нужно купить один дом, только я знаю, где и какой.

— Ты ему объясни.

Агнесса задумалась. Вряд ли стоило покупать серый особняк, если б она почувствовала что-то не то. Разочарование, например. Очередное? Жизнь ведь и дается человеку для того, чтобы он раз за разом разочаровывался в чем-то, возможно, приходя через это к истине. Может быть, она испытает то, что испытывает подросток, глядя на свои детские игрушки или платье, из которого уже успел вырасти?

— Нет, Джесси, я должна посмотреть сама.

— А что это за дом, мама?

— Дом твоей бабушки.

Это было неожиданностью — о бабушке Джессика слышала впервые.

— У меня есть бабушка?! Ты мне не говорила!

— Да, — отвечала Агнесса. — Так получилось, что я долго не знала, где она живет, потому и не рассказывала тебе.

— А теперь знаешь?

— Теперь знаю.

— Она старенькая? — с любопытством спросила девочка.

Агнесса рассмеялась.

— О, нет! Она совсем не старая, красивая дама (интересно, утратила ли Аманда свою величественность? Вряд ли!). И слово «бабушка» к ней мало подходит.

— Она знает обо мне?

— Ни о тебе, ни о Джерри, но я напишу ей. Может быть, она даже приедет к нам. Или мы сами к ней съездим.

«Уезжай, ради Бога, но когда ты в один прекрасный день надумаешь вернуться, да еще, глядишь, с ребенком, знай: я тебя не приму! И прощения моего тебе не дождаться!» — так нашептывала память. Но она не вернется — это не будет возвращением. И поражением не будет. Визит вежливости — так вернее всего. И Агнесса подумала внезапно о том, что, по-видимому, так никогда и не сможет обрести мать в полном смысле этого слова.

— Она такая красивая, как ты? — продолжала расспрашивать девочка.

Агнесса улыбнулась.

— А не знаю, какая она сейчас. Я мало похожа на нее, она была намного красивее.

Джессика взглянула с недоверием, а Агнесса вспомнила Аманду: да, совсем они были разные, и внешне, и внутренне, не скажешь, что мать и дочь. Хотя что там, внутри… Разве они знали друг друга и разве стремились узнать? Теперь, сама став матерью, Агнесса на многие вещи смотрела иначе. И она вдруг поняла, как сильно, до нетерпения, хочет увидеть Аманду. Аманду Митчелл. Свою мать.

— Еще там есть, то есть надеюсь, что есть, Терри. Терри — это все равно, что Рейчел для тебя.

— Она хорошая?

— Очень хорошая.

— Моя бабушка — жена дедушки Джеральда, того, который на портрете? — Джессика уже разбиралась в таких вещах.

— Да. Вот на кого я похожа, на своего отца. И знаешь, что это значит? Что я счастливая!

Она схватила дочь за руки и, как девочка, закружилась с нею по комнате. Подолы платья Агнессы и платьица Джессики развевались от создаваемого движением ветра. Они хохотали, как две подружки, потом девочка упала на диван, разбросав подушки, и возглас ее, в простодушной откровенности ребенка, не ведающего, что он творит, пригвоздил Агнессу к месту той ужасающей прямотой, которую она, взрослая умом и сердцем женщина, давно научилась избегать:

— А я тоже похожа на своего отца! И я тоже счастливая!

Есть вещи, которые лучше не трогать, не вспоминать, потому что так же, как тяжело жить с ними, легко жить без них, — простой (или кажущийся таким?) выбор. Агнесса нахмурилась, но, заметив зарождающееся удивление дочери, быстро сменила выражение лица и, улыбнувшись, проговорила:

— Да, Джесси, я надеюсь, ты обязательно будешь счастливой!

ГЛАВА VII

Экипаж подъезжал к городку. Агнесса часто выглядывала в окно и вообще, похоже, не могла усидеть на месте: непреодолимое очарование Калифорнийского побережья уже давно захватило ее, и душа Агнессы воспарила. Это было ясно, как день: она создана для сего прекрасного мира, а он создан для нее. Агнесса ощущала это сейчас во всей полноте так же, как почти девять лет назад; ей казалось, что все чувства — удивительно! — были те же.

Тогда они сидели в экипаже втроем: Аманда Митчелл, она, Агнесса, и негритянка Мери. Так же пролетали мимо домики, только сейчас они утопали не в зелени, а в бело-розовом цветении деревьев, таком буйном, что до путников порою долетал его дивный, пьянящий аромат.

Дорога была непыльной, промытой недавним весенним дождем, но Олни все равно не очень гнал лошадей, чтобы не было сильной тряски.

Агнесса сидела между Орвилом и Френсин, держа на коленях Джерри. Мальчик переносил путешествие хорошо; похоже, ему даже нравилось бесконечное мелькание за окном чего-то разноцветного, к тому же, раз родители были здесь, причин для волнения у Джерри не существовало. Конечно, из-за малыша им пришлось взять с собой массу всяких вещей, но это не очень огорчало Агнессу: она не сомневалась, что им будет где расположиться со всем своим багажом, — в сером особняке много комнат. Женщина взглянула на Френсин. Юная няня внешне держалась серьезно, но в глазах ее ясно угадывалось полудетское восторженное любопытство; совсем иное было в них в тот день, когда девушка впервые переступила порог дома семьи Лемб. Агнесса уже знатна ее тайну; вскоре после того, как Френсин познакомилась со всеми обитателями дома, она вызвала девушку к себе и мягко расспросила ее о прежней жизни: о службе у хозяев и, в частности, о причинах ухода. Френсин, страшно смущенная, краснея, поведала о том, что утаила в первой беседе; у нее был ребенок от хозяйского сына, молодого шалопая, мать которого, когда все открылось, с позором изгнала девушку вон. Мальчик, сын Френсин, не дожив до трех месяцев, умер, а сама она скиталась в безуспешных поисках работы, пока не попала к Лембам. Она умоляла новую хозяйку никому ничего не рассказывать: ни прислуге, ни мужу, и Агнесса обещала. Она думала о том, что история эта в разных вариантах всегда повторяется; ей было жаль Френсин, такую неопытную и юную. Нет, Орвилу она не сказала, и служанки не узнали ничего, а Френсин была исполнена к ней трогательной, благодарной преданности. Месяц назад Орвил и Агнесса объявили новой няне, что оставляют ее у себя на постоянную работу. Френсин была малообразованной девушкой, но старательной и честной, она в самом деле любила детей и сильно привязалась к Джерри — иногда Агнесса даже отбирала у нее сына, опасаясь, что мальчик привыкнет к няне больше, чем к родной матери. Агнессе пришлось потратить часть своего времени, чтобы обучить девушку необходимым хорошим манерам, и теперь Френсин выглядела и вела себя так, как подобает служанке из состоятельного дома. Свои жесткие рыжеватые волосы она уже не заплетала в косички, а укладывала в прическу, научилась разбираться и в платьях. С остальной прислугой, да и с другими детьми Френсин общалась мало. Вообще Агнесса заметила, что каждый обитатель дома имеет свою симпатию: Рейчел и Лизелла любили Джессику, Полли и Френсин — Джерри. И только Рея, пожалуй, никто особо не привечал.

Агнесса задумалась: как там дома? На время отсутствия хозяев главой домашнего царства назначили Лизеллу. Сначала хотели Рейчел — по праву старшинства, но она отказалась, сказав, что ей и на кухне работы хватит. Впрочем, Лизелла, наверное, справится. Благо, Агнесса была уверена в том, что ничего подобного тому, что произошло между Джессикой и Реем, больше не повторится. Она сейчас во многом была уверена, например, в том, что они, если только захотят, обязательно купят серый особняк. И еще — Агнесса улыбнулась с тайным лукавством — они правильно сделали, взяв с собою только Джерри и Френсин. Это были эгоистические мысли, но Агнесса не стеснялась их. В кои-то годы они с Орвилом побудут вдвоем не день, не два, а целых две или даже три недели. Орвил думает, что она едет травить свою душу воспоминаниями, и ему не нравится это, но он ошибается. Возможно, он не взял с собою детей, чтобы быть более свободным и не позволить Агнессе предаться воспоминаниям. Но она и не собирается, она хочет просто развлечься и отдохнуть. Нет, она не желает вернуться в прошлое, она хочет мечтать, грезить, как в юности; грезы — это единственное напоминание о былом, но ведь, с другой стороны, мечты — бы часть будущего.

Вскоре они прибыли на место. Городок в целом не изменился, хотя появились, конечно, новые здания, например, небольшая уютная гостиница на набережной, в которой они остановились. Агнесса вновь убедилась в том, как она любит океан! Он был еще прохладным, не дышал зноем, как в тот памятный июль, когда она впервые прибыла сюда. Горы тоже не застилала дымка; покрытые юной зеленью, в ореоле солнца они выглядели будто вновь рожденные.

Калифорния, желанный край! Мечта и сон! Теперь уже сон наяву.

В номере Агнесса буквально утонула в запахе бьющих в окно цветущих веток. Все вокруг было пенно-белым, и Агнессе казалось, что за окном расцветают райские кущи.

Потом она переоделась, и они пошли в кафе, после — на набережную. Агнесса словно бы пребывала в тумане, одновременно ошеломляющем и сладком; лишь две мысли четко вырисовывались в ее сознании: «Неужели я опять тут?!» и «Как быстро пролетело время!»

Во второй половине дня они с Орвилом, оставив спящего Джерри на попечении Френсин, отправились к серому особняку. Как сильно забилось сердце, когда среди деревьев показались знакомые стены, и Агнессе почудилось вдруг, что стены эти, как и внутренность дома, есть ее собственные плоть и кровь.

Конечно, все получилось далеко не так просто, как рассчитывала она; дом был далеко не новый, и хозяева, пожилые супруги, согласились подумать насчет его продажи за предложенную Орвилом высокую цену, но прямого ответа, разумеется, сразу не дали. Особняк был продан Амандой, по всей видимости, с обстановкой, потому что многое из того, что помнила Агнесса, сохранилось. Ей позволено было подняться по лестнице наверх… Орвил тоже сделал это; Агнесса стояла у окна, а Орвил — в дверном проеме; он смотрел на ее фигуру в светлом платье и ждал, когда она повернется, ждал с нетерпением и долго, и вот это случилось, и он увидел опять на ее лице то выражение вечной юности, которая, наверное, жила в ней всегда, выражение, являющееся неожиданно, а иногда словно бы пугающее своею силой… «В какие неведомые недра порою погружается душа, и что питает ее: ночь или день? Или просто это любовь — к другим, к себе, к уходящему в столетия всеобщему потоку бесконечной жизни?» — Орвил не знал, как ответить на этот вопрос, но он ясно почувствовал приближение какого-то непонятного конца и одновременно начала чего-то другого, словно бы жизнь их переливалась из русла в русло могучим течением.

Агнесса тревожно вздохнула, но потом улыбнулась — они с Орвилом так часто без слов понимали друг друга…

Агнесса не казалась разочарованной; хотя она так много думала о том, что будет хозяйкой этого дома (она, а не Аманда!), она хотела играючи поставить туфельку на руку судьбы, но это, наверное, было не так просто. Серый особняк не впустил ее сразу — давалось время еще для каких-то событий…

И все-таки она была довольна. Она хотела зайти к Деборе Райт и Эйлин, но передумала, зато побывала в порту, в многочисленных лавках, на площади. И странно: то, что случилось девять лет назад словно бы с нею и не с ней, отпустило окончательно именно здесь, когда замкнулся огромный девятилетний круг её жизни. И если что-то началось бы опять, то это происходило бы как бы заново.

И были наполненные впечатлениями дни и прохладно-жаркие ночи с таинственной тьмою, бездною чувств, светом луны и белых цветов за окном, а после — отъезд и ощущение того, что все эти чудесные дни пролетели, как сон. И утешало только то, что через месяц, самое большее — два, они вернутся обратно.

Дорога весело бежала между поросших лесом холмов; несмотря на внезапно, буквально в день отъезда, пришедшую жару, поездка доставляла удовольствие; знойный вихрь захватывал на крутом спуске — четверка неслась, как бешеная, ветер сплетал и расплетал конские хвосты и гривы; мелькание ног лошадей, движенье колес сливалось в цветную полосу, рассекавшую ровный путь как бы на два полотнища золотистого шелка. Впереди не было поворотов, дорога шла под уклон почти две мили, и кучер смело гнал коней вперед, а по небу мчался за экипажем ослепительно-яркий диск солнца. Пассажиры не боялись крутизны; Агнесса выглядывала из окна, веселым взглядом провожая несущиеся навстречу горы. Встречный ветер отбрасывал протянутую руку, а когда на особо рискованном участке пути экипаж начинало мотать из стороны в сторону, Орвил и Агнесса, прижав к себе Джерри, смеясь, цеплялись друг за друга.

Когда экипаж останавливался, переводили дыхание; поднимаясь по склонам, находили поляну, садились на траву. Агнесса, Орвил, Джерри, Френсин и Олни поднимали взгляд на сияющее голубизной небо, где птицы кружились, задевая крылами облака. Где-то там, в вышине, узкая каменистая тропинка, изгибаясь, ползла между изломанными, иссеченными ветрами скалами наверх, к почти не различимому выступу скалы, нависшей над океанской водою. Позади оставалось ущелье, с таких высот казавшееся бездонным, внизу виднелись горы поменьше, за ними тянулись пустынные хребты, рассеченные полосами огромных теней, растекающихся из глубоких, разделяющих горную породу борозд.

Под ними простирался океан; два мира, два пространства, каменное и водное, уравновешивали друг друга.

Вечером солнце садилось за горы, утром поднималось из-за гор, зажигая на границе вершин и неба оранжевое пламя, опаляя лесистые склоны, окрашивая багровым цветом белые облака. Один раз путники видели: какие-то всадники двигались по кроваво-красной полосе; каждый из них ступал в солнечный костер, сливался с ним, а через миг выходил из него, Живой и невредимый, а потом, плавно касаясь края вершины, золотой всадник исчезал на горизонте.

Ночью Агнесса смотрела в небо: звезды не казались ей беспорядочно рассыпанными огнями, они как-то связывались в ее представлении с тем, что происходило внизу. Звезды на небе, жизни людские на земле, они были похожи, разрозненные и связанные друг с другом, близкие и далекие, яркие и тусклые, горящие веками и уходящие в глубины миров в неверном, но смелом падении; только у тех, небесных, все сроки были точно определены, а земные жизни опутаны нитями случайностей и потому хрупки, как снежинки, которые несет и роняет зимний жестокий ветер.

Утро встречало людей свежестью, но к полудню закипала жара, и все повторялось вновь, размеренно, точно скольжение колес экипажа.

Сегодня зной особенно донимал, к тому же поднялась пыль; Джерри раскапризничался, и его никак не удавалось успокоить. Пришлось остановиться. Агнесса нервничала, тем более, выяснилось вдруг, что у них осталось не так уж много воды.

— Не волнуйтесь, миссис, — сказал подошедший Олни, — миль через пять начнутся фермы, там остановимся. Сейчас поедем потише, и вы закройте окна занавесками поплотнее, чтобы не летела пыль.

— Тише, ну, тише! — женщины наперебой пытались успокоить малыша. Френсин, разморенная жарой, уже не сияла любопытством; отдав мальчика Агнессе, она, тяжело дыша, принялась обмахиваться платком.

Орвил, поправлявший что-то в упряжи вместе с Олни, вернулся назад.

— Дай его мне! — нетерпеливо произнес он. — Иди ко мне, Джерри!

Всеми овладела вдруг суета, а Агнесса, к тому же, внезапно почувствовала непонятный страх, она будто увидела со стороны, как экипаж катится с бешеной скоростью неизвестно куда, по незнакомой дороге, под палящим, бессмысленным солнцем.

— Орвил, давай поедем не так быстро! — взволнованно проговорила она. — Мне вообще не нравится эта дорога, почему мы не отправились назад тем путем, которым прибыли сюда?

— Этот путь короче, дорогая.

— Олни говорит, что впереди фермы. Откуда он знает?

— Ему объяснили. Не надо волноваться, прошу тебя. Теперь все равно никуда не свернуть. Лучше не терять времени!.. Идем!.. Френсин, не стойте же так, помогите хотя бы!

— Простите, сэр!

— Мистер Лемб, — сказал, вновь возвращаясь, Олни, — что-то мне передняя ось кажется подозрительной, не пришлось бы менять!

— Не сейчас же, — устало произнес Орвил. — Все, садитесь, поехали, как-нибудь протянем эти мили.

Когда они оказались внутри, и Джерри наконец успокоился, заснув на руках у Агнессы, Орвил сказал:

— Что мы все разнервничались вдруг?

— Не знаю…— Агнесса слегка повела плечами. — Давно едем, устали. И слишком уж жарко.

— Ничего, — улыбнулся. Поглядев на задремавшую Френсин, он положил руку на талию жены. — Не переживай, милая. Хорошо?

Агнесса тоже улыбнулась.

— Да, конечно. Главное, он успокоился.

Она с нежностью посмотрела на Джерри. Его личико казалось вылепленным из тончайшего материала, нежно раскрашенного мягкой кистью. В полумладенческих очертаниях губ сына, еще хранивших обиду, Агнесса вдруг почувствовала, увидела что-то свое, тогда как глаза и брови мальчика повторяли Орвила. Она улыбнулась: на самых кончиках длинных ресниц Джерри повисли не успевшие высохнуть крохотные слезинки.

Агнесса наклонилась и поцеловала ребенка, как может целовать только мать, — так, что он не проснулся.

— Любимая, — сказал Орвил, — я договорился насчет яхты. И с домом, я думаю, все получится.

— Спасибо.

Агнесса ответила так и больше не произнесла ничего, но остальное Орвил прочитал в ее глазах. Там, как в зеркале, он увидел отражение всего того удивительного, чудесного, что произошло за эту неделю: дни, когда они путешествовали по городку, наслаждаясь впечатлениями, разговорами, держась за руки, и ночи, когда они не разжимали объятий, когда с губ слетали, не переставая, заветные, словно бы только им одним известные слова…

Агнесса поцеловала сына, а Орвил поцеловал ее, и в поцелуе этом она почувствовала продолжение того, что как будто осталось позади.

— Знаешь, милый, — сказала она, — я сегодня видела сон: много-много белых птиц летело навстречу, и одна села на твое плечо. К чему бы это?

— К хорошему, — ответил Орвил, — непременно к хорошему, дорогая.

В это время экипаж вдруг замедлил ход, а потом и вовсе остановился.

— Господи, что еще там? — произнес Орвил и, приоткрыв дверцу, прокричал: — Что случилось, Олни?

— Мистер Лемб! — послышался голос кучера. — Взгляните-ка, вон наверху, над нами…

Орвил выбрался наружу, на всякий случай прикрыв за собой дверь.

— Что, Олни?

Кучер показывал наверх. Дорога закручивалась здесь в гигантскую спираль, огибая горный массив так, что с верхнего поворота просматривался нижний.

Орвил поднял голову: в проеме кустарника, густо облепившем обочину, мелькнуло несколько всадников; они направлялись вниз.

— Ты думаешь?.. — негромко проговорил он, не завершая фразы.

— Пару выстрелов я уже слышал, — сказал Олни. — Не сомневаюсь, мистер Лемб.

— Но они как будто не прячутся…

— Незачем. Дорога одна, там даже пеший не спустится, — пояснил Олни, показывая на придорожные склоны. — И гнать нам тут опасно, вон какие повороты — того и гляди угодишь в обрыв! Мне еще в гостинице говорили, бывали тут случаи… Костей не соберешь! Только теперь думаю — не было ли в этом деле помощников?!

— Что ты предлагаешь? — спросил Орвил, порывисто оглядываясь назад.

— Ехать! Что же еще? Может, оторвемся — как уж судьба!

— Гнать будешь?

— Попробую!

— Сесть рядом?

Олни махнул рукою.

— Не надо пока! Успокойте как-нибудь миссис. Двери заприте надежнее и держитесь!

Возвратившись на место, Орвил коротко объяснил женщинам, в чем дело.

— Я прошу тебя не волноваться, Агнесса, и вас тоже, Френсин. Есть все основания полагать, что нам удастся уйти.

В Агнессе он был уверен; к счастью, Френсин тоже не впала в панику.

— Боже мой! Орвил, скажи, это и в самом деле не опасно? — воскликнула Агнесса, крепко прижимая к себе Джерри.

Орвил слегка поморщился: женщины в таких ситуациях склонны задавать глупые вопросы. И они, конечно, хотят услышать, что все это едунда. Ерунда, если их не догонят или если они случайно не упадут на повороте в пропасть вместе с каретой и лошадьми…

И, глядя в испуганные зеленые глаза Агнессы и зеленовато-серые Френсин, он произнес еще достаточно твердо:

— Не опасно. Успокойтесь, пожалуйста.

Женщины любят спасительную ложь — Орвил лишний раз убедился в этом, но он не был разочарован, ответив так: Френсин и Агнесса, разом успокоившись, выпрямились на сиденье.

— Что ты ищешь, Орвил? — спросила Агнесса, увидев, что он роется в вещах.

— Ничего, — ответил Орвил. Он искал коробку с патронами к револьверу, нашел и теперь незаметно положил рядом. У Олни тоже было оружие, очень кстати, потому что неизвестно еще, как повернется дело. Орвил давно не упражнялся в стрельбе, но рассчитывал, что в таком исключительном случае рука не дрогнет.

К счастью, он чувствовал внутреннюю собранность, ему удалось унять не только возникшую было во всем теле дрожь, но и частое биение сердца; он знал, слишком хорошо знал, как важно сейчас ему, именно ему, быть спокойным.

Экипаж трясло, подбрасывало на незаметных ранее неровностях дороги, и путники внутри экипажа держались, как могли. Погоня пока не настигла их: сильную четверку нелегко было догнать.

Агнесса отвыкла от подобных неожиданностей, и ей даже не верилось, что может случиться что-то серьезное, страшное, непоправимое.

Дорога, постепенно спускаясь вниз, суживалась, слева и справа громоздились камни. Преследователи, по-видимому, значительно отстали, но экипаж тоже вынужден был сбавить ход самые крутые повороты.

Постепенно движение прекратилось.

— Что там опять, Олни?! — крикнул Орвил, открывая дверь. Потом он повторил свой вопрос, но ответа не последовало.

Орвил и Агнесса смотрели друг на друга. Орвил выскочил наружу; подобрав подол легкого платья, Агнесса спрыгнула с подножки и побежала следом.

Олни сидел на козлах, сжимая вожжи в руках, наклонившись вперед, в неестественной позе. Было впечатление, что он уснул сидя во время движения.

«Что он, ранен? — подумал Орвил в первую секунду, но потом опомнился: — Чушь какая, конечно же, нет!»

— Что случилось? — произнес он, заглядывая в побледневшее лицо кучера. — Тебе плохо?

— Да, мистер Лемб… Сердце, должно быть…

Орвил уложил его на дорогу, прислонив голову Олни к камню, и расстегнул ворот одежды больного. Тот с трудом открыл глаза.

— Спокойно, Олни, все пройдет. Агнесса, воды!

Агнесса сбегала за оставленной внутри экипажа флягой.

— Спасибо. Скорее, посмотри на дорогу!

Агнесса выпрямилась, всматриваясь вдаль. Слышался приближающийся дробный перестук копыт.

— Господи, едут! — Она сжала кулаки. — Что же делать, Орвил?!

— Помоги мне!

Вдвоём они подтащили Олни к дверце и уложили внутри на сиденье. Лицо больного совсем посерело, он с трудом произносил слова:

— Мистер Лемб… жаль… придется вам…

— Не волнуйся и не говори ничего!

Орвил почти совсем пал духом. Все вышло еще хуже, чем он мог предположить. Ждать они не могли, нужно было ехать, гнать лошадей как можно быстрее, но Олни нуждался в покое, ибо в любой момент могло произойти непоправимое. Олни был уже немолод, он, как и Рейчел, служил еще у отца Орвила. Бешеная езда, пусть и внутри экипажа, но по пыльной дороге и жаре, могла доконать его.

Агнесса поддерживала голову больного. Глаза ее встретились с глазами Орвила; взгляд этот показался им обоим и коротким, и долгим, как жизнь.

— Агнесса, прошу тебя, держись!

Она кивнула.

— Я понимаю, Орвил.

— А вы в порядке, Френсин? Берегите Джерри!

— Да, не беспокойтесь, сэр!

— Едем, мистер Лемб… иначе… поздно…— сквозь стиснутые зубы произнес Олни.

— Ты выдержишь?

Олни ничего не ответил, но все равно иного выхода не было.

Орвил, с силой захлопнув дверцу, бросился вперед, вскочил на козлы и стегнул лошадей. Четверка сорвалась с места и понеслась вперед, постепенно увеличивая скорость. Орвил не очень умело управлял ею, и оставалось уповать на Бога, что он не позволит несчастным путникам закончить свою жизнь, разбившись об острые камни или от пуль бандитов.

А впереди, всего в какой-нибудь паре миль от того места, где только что останавливался экипаж Агнессы и Орвила, узкая тропинка на склоне позволяла спуститься к воде, в крохотную бухточку, огороженную с двух сторон выступающими в воду скалами. Двое путешественников, привязав лошадей наверху, на обочине дороги, расположились на кусочке берега, невдалеке от набегающих волн. Здесь было тихо и спокойно, так спокойно, что умиротворенность окружающего мира проникала, казалось, в самое сердце.

Один из путников лежал, подставив солнцу лицо, на теплом, перемешанном с мелкими камешками и перламутровыми раковинками песке, а другой выходил из воды. Он лег рядом с первым, и тот поежился от долетевших до него холодных брызг.

— Да, холодновата еще водичка!

— При такой жаре быстро нагреется, — ответил второй, прищуриваясь от солнца. — Даже не верится, что мы уже на побережье. Нам осталось совсем немного проехать. Слышишь Дэн?

— Слышу, — лениво отвечал Дэн, не открывая глаз. — Да, прав ты был, хорошо здесь! Так бы и лежал все время, не думал ни о чем… Тут даже воздух какой-то другой: никак не надышишься. И жизнь, должно быть, получше…

— Жизнь если разобраться, везде одна.

— Бог мой! — рассмеялся Дэн. — Джек; ну скажи мне, за что ты так не любишь старуху-жизнь?!

— Она тоже меня не любит.

Дэн опять засмеялся.

— Нет, не скажи! Тебе еще повезло: ты мог бы сейчас гнить в тюрьме, а вместо этого нежишься на солнышке! А еще раньше тебя могли повесить, но и этого не случилось. Она все-таки выбрала тебя, смерти ты не достался.

— И что хорошего? Жизнь меня не любит, и смерть не берет. Пинают одна к другой…

Он лежал на животе, положив голову на руки, с открытыми глазами, глядя безучастно в одну точку, совершенно неподвижный; только ветер, шутя, перебирал его высыхающие на солнце волосы.

— Не строй из себя несчастного! — пренебрежительно бросил Дэн. — За что жизни тебя любить? Ты ж сам издеваешься над ней!

— Да, — отвечал Джек, — издеваюсь. А кто виноват, что у меня с самого начала не было родителей?..

— Может, это и к лучшему, — вставил Дэн.

— …и вообще никого и ничего?! Я, что ли?.. Я старался выкарабкаться на ровную дорожку, но у меня ничего не вышло! Я не думал и не хотел ни грабить, ни убивать! — встрепенувшись, он сжал кулаки, загребая серо-желтый песок, и лицо его исказила ненависть.

— Да-да, — сказал Дэн, — это мы знаем. Все мы тут ни при чем, это жизнь нас довела, судьба доконала. Она все отобрала у нас и, как бы мы ни плакали, обратно не отдает. И за это мы ее ненавидим… Ты с самого начала ошибся, Джек, и знаешь, в чем?

— В чем?

— Да вот такое дело: из грязи не тянутся за звездой! Твое дело ходить в упряжке, а ты захотел… Чего ты там захотел, не знаю, но, словом, выше головы не прыгнешь!

— Черт возьми, почему бы и нет?! — воскликнул Джек, пронзая собеседника взглядом, — к таким переходам от безразличия к бешенству Дэн уже привык. — Да если б я родился и жил как все нормальные люди, если б у меня были родные или хотя бы немного денег, кто знает, кем бы я мог стать! Быть может, получше других!..

— Вот, — спокойно произнес Дэн, по-прежнему не открывая глаз, — о чем я тебе и говорю: если б ты жил иначе. Нет, Джек, ты мог стать только тем, кем стал: беглым каторжником, бродягой, горьким пьяницей, убийцей и, вообще, негодяем. А если б стал другим — это был бы уже не ты.

— Я не негодяй! По крайней мере, не такой, как ты.

Дэн захохотал.

— Со всем остальным ты, стало быть, согласен!

— Замолчи! Что с тобой говорить!

Как ни странно, переговаривались они довольно беззлобно: солнце и океан делали свое дело — попусту ругаться не хотелось.

Дэн перевернулся, потом приподнялся и сел, моргая глазами, не видя ничего из-за пульсирующих перед ними красно-зеленых пятен.

— Да, жарит сильно. Аж голова заболела!

Когда глаза его вновь привыкли к солнечному свету, он, взглянув на приятеля, присвистнул.

— Ого! Здорово они прогулялись по твоей спине, Джек!

Кожу обнаженной спины Джека вдоль и наискосок пересекали многочисленные глубокие рубцы. Джек усмехнулся.

— Было дело.

— Да, — сказал Дэн, — у меня такого нет. Признаться, выглядит паршиво. Дамы не падали в обморок?

— Ты же знаешь, с какими я путался в последнее время. Да им, будь у меня там сам черт нарисован, плевать!

— А это что? — Дэн притронулся к небольшой отметине пониже правой лопатки.

— Из-за этого выстрела я и погорел, — уйти не удалось, свалился. Противная была штука — чуть не помер тогда.

— А еще где есть?

— Здесь, — Джек показал на голову.

— О, да у тебя еще и башка продырявлена! — Дэн. — А то я думаю, чего ты такой ненормальный!

— Это как раз ерунда, совсем чуть-чуть зацепило.

— По тебе не скажешь, что чуть-чуть, — удовлетворенно произнес Дэн. — А вообще ты, я смотрю, живучий, как черт знает кто! Еще жалуешься! Другому бы на твоем месте никакой тюрьмы не надо было — и так бы загнулся.

— Может, и верно, а что толку?

— Вот тебе, старая песня! — Дэн поднялся на ноги и, потянувшись, сказал: — Давай, хватит, поехали! — Он толкнул Джека ногой. — Эй, вставай! Да не скучай ты, доберемся до твоего городишка, там что-нибудь придумаем. Заработаем денег… Эй, дьявол, где ты, я хочу быть богатым! — весело крикнул он, задрав голову и обозревая безмолвные вершины. — Готов заплатить любую цену… Ты когда-нибудь был богатым, Джек?

— Не был. Нищим был, а богатым… Одно время у меня было золото, довольно много, но украли… Я рассказывал тебе. Кстати, не шути так, а то придется заплатить в самом деле — рад не будешь.

— Не пугай! — И, не дожидаясь приятеля, стал карабкаться наверх.

Одевшись, Джек отправился следом. Он впервые подумал вдруг о том, что, пожалуй, в словах Дэна есть доля истины. Может, лучше и вовсе не встречать Агнессу. Ведь, пока он не нашел ее, в жизни, как ни противоречиво и странно это звучит, все-таки есть какой-то смысл. Но если, отыскав Агнессу, он вдруг увидит, что она, как и он сам, уже далеко не та? Если она отвергнет его? Это будет конец коридора, последняя дверь, которую еще можно было открыть в надежде увидеть свет. Искать Агнессу лишь с одной целью: пусть узнает, что он жив? А после что?.. Может, ей лучше всего этого не видеть, не знать? Ждать встречи с нею, чтобы, дождавшись наконец, полюбоваться на того, с кем она теперь? Трезво оценивая ситуацию, Джек сознавал (хотя в душе теплилась надежда), что ничего хорошего, пожалуй, из этого не получится. Он не гадал, придется ли ему бороться за Агнессу, он думал только о ней самой… а она ехала в карете, спасаясь от погони и приближаясь к неминуемому — к очередному повороту своей судьбы.

Могло случиться и так, что экипаж пронесся бы мимо, хотя привязанные на обочине лошади так или иначе привлекли бы внимание Орвила. Он давно досадовал на то, что, как назло, на дороге не попадалось ни одного экипажа. А ведь, когда они выехали из города, это случалось то и дело.

Ехать было невыносимо тяжело: горячий ветер жгучей волной ударял в лицо, в глаза летела пыль, и нужна была немалая сноровка, чтобы не слететь с места в стремительном движении четверки. «Не удивительно, что Олни этого не вынес!» — мелькнуло у Орвила. Он переживал за своих пассажиров, но это сидело где-то внутри просто как боль, потому что особо раздумывать было некогда.

Орвил, не жалея, хлестал лошадей кнутом, самого его то и дело подбрасывало на козлах, каждый раз на повороте он бешено рвал вожжи на себя; однажды экипаж занесло, и, чтобы усидеть на месте, Орвилу пришлось одной рукой уцепиться за выступ передка; он едва не выпустил концы вожжей. Дыхание захватывало, кружилась голова, и кровь стучала в висках; он чувствовал, что скоро ему тоже сделается дурно. Оглянуться не было возможности, но Орвил чутьем угадывал, что погоня продолжается.

Может быть, им удалось бы уйти, но на очередном повороте произошло непредвиденное. Передняя ось треснула, экипаж повело в сторону, полузагнанные лошади, разрывая упряжь, шарахнулись в другую, и все сооружение, по инерции продвинувшись еще на несколько футов, рухнуло на землю, угрожающе накренившись. Орвилу посчастливилось полуспрыгнуть-полуупасть вниз, практически не пострадав: карета тоже, в общем, уцелела, и, хотя продолжать путь в ней было невозможно, оставался шанс надеяться, что пассажиры отделались лишь легкими ушибами и испугом.

Мигом поднявшись на ноги, Орвил подскочил к дверце. Она распахнулась прежде, чем он взялся за нее, — в проеме показалось неестественно белое лицо Агнессы. Орвил поддержал ее, но она, уже придя в себя, отстранилась.

— Орвил, он… не выдержал скачки… Он умер…— это она произнесла медленно, как во сне.

— О Господи!

Следом вылезла Френсин с отчаянно ревущим Джерри на руках, тоже страшно растерянная и побледневшая.

Орвил заглянул внутрь. Тело кучера сползло с сиденья и лежало на полу в беспомощной позе человека, застывшего от ужаса внезапности, нелепости своей горькой участи. Орвил дотронулся до руки Олни — она была холодна.

— Давно? — тихо спросил он. Агнесса кивнула сквозь слезы.

— Почти сразу.

Дрожащими руками она укрыла тело покрывалом.

— Постой, — сказал Орвил. Он достал оружие Олни. — Теперь можно. Вы в порядке? Не ушиблись?

Женщины замотали головами. Теперь они все стояли на дороге, не двигаясь, не зная, что делать дальше, но нужно было действовать, и немедленно, потому что грозный звук вновь послышался где-то наверху: преследователям оставалось обогнуть лишь одно спиральное кольцо.

— Это наша вина, что Олни умер! — сказала Агнесса, бессильно опуская руки. — Если б не гонка…

Орвилу хотелось сказать, что не время сейчас рассуждать о том, кто виноват, да и скорбеть не время, но он промолчал, именно потому, что разговоры тоже были неуместны, — сейчас их могли спасти только действия; взглянув на Френсин, он понял, что эта девушка лучше, чем Агнесса, чувствует происходящее, хотя бы из-за того, что она, закаленная жизнью простолюдинка, быстрее овладела собой. «Лучше иметь меньше чувств и желания размышлять, — как-то совсем некстати подумал Орвил, — да-да, это лучше… по крайней мере, сейчас».

Он растерянно оглянулся в поисках спасения. Вдалеке Орвил различил силуэты двух привязанных к кустарнику лошадей, и сердце его встрепенулось в надежде. Значит, они здесь не одни! Это было уже кое-что!

— Стойте здесь! — приказал он Агнессе и Френсин, а сам побежал вперед. Кони стояли на дороге, но людей не было видно. Взять лошадей? Сейчас он мог бы, пожалуй, пойти и на такое, но какой смысл? Френсин не ездит верхом, да еще Джерри…

Едва он взялся за повод чужой лошади, как снизу показалась голова Дэна.

— Эй, приятель, ты что это?! — угрожающе крикнул он.

Орвил отпустил уздечку и, подождав, пока Дэн подойдет, быстро и полубессвязно проговорил:

— Простите, я ничего не хотел… просто не знаю, что делать… За нами гонятся какие-то люди, похоже, бандиты, а у нас, — он развел руками, — сломалась карета… Со мной две женщины и ребенок…

Дэн, как и появившийся минутой позже Джек, вполне могли сойти за местных жителей, поэтому Орвилу не пришло в голову задаваться вопросом, кто они, собственно, такие, он только увидел в этом шанс каким-нибудь образом выкрутиться, тем более, что, как он заметил, у них имелось оружие. Сейчас главное было убедить этих людей помочь ему…

— Что случилось? — спросил Джек, и Орвил повторил сказанное Дэну.

— Помогите мне! — почти умоляюще произнес он и оглянулся: платье Агнессы белело вдалеке.

Ни Джек, ни Орвил не узнали один другого, и не только потому, что каждый по-своему изменился за эти годы, просто у Джека вообще не было причин вспоминать Орвила, а Орвилу сейчас было не до того, его мысли и внимание всецело поглотила грозящая опасность.

— Помочь? Каким образом? — удивился Дэн. — Разделить вашу участь?

А Джек спросил:

— Сколько их там?

— Не знаю точно. Несколько, человек шесть-семь, а может, и больше.

— Хорошенькое дело! — процедил Дэн и взял свою лошадь за повод. — Нет, мне это не подходит. Едем, что ли?

Его спутник молчал, и Орвил с надеждой взглянул на него. Секундная мысль или даже не мысль, а просто ощущение того, что он когда-то и где-то видел этого человека, явилось и исчезло, уничтоженное, изгнанное другими чувствами — отчаянием и страхом.

Выражение глаз Джека не оставляло большой надежды, ледяные сумерки давно поселились в них. Жизнь для него словно бы сравнялась со смертью, ему было безразлично, останется он или уедет, его решение зависело не от того, проснется или нет в нем совесть, а Бог знает от чего.

— Если бы кто-нибудь съездил за подмогой, мы бы смогли продержаться, — в раздумье произнес он.

— Спятил! Нас всех тут прикончат! — вскричал Дэн и тут же издевательски добавил: — Да, конечно, это ж ведь неплохой случай поразвлечься со смертью — попробуй! Может, на сей раз она будет более милостива к тебе! Но я уезжаю!

— Не поджимай хвост! Постреляем немного!

— Разумеется, это по твоей части!

— Заткнись, болван! А то я сам тебя пристрелю!

Орвил нервничал, слушая их перебранку. Решение затягивалось, нужно было что-то делать, как-то заставить их остаться. Орвил не думал о том, что эти невинные люди и в самом деле ни за что ни про что могут разделить его участь, ему нужно было спасти жизнь своей жены и сына, да и свою в конце концов! Спасти любой ценой, и ничего важнее этого не существовало.

— Я вам заплачу! — внезапно сообразив, произнес он. — Сколько хотите, любую сумму! Только помогите мне!

Дэн оценивающе прищурился,

— Вообще-то мы люди бедные… Заманчиво, конечно, но если что случится, покойникам деньги ни к чему…

Второй молчал — ему не нужны были деньги. Он вдруг вспомнил историю с Чарли… Почему он вернулся тогда и спас мальчишку? Пожалел? Или совесть замучила? Вовсе нет, но он не мог не вернуться, что-то толкнуло его, но что — тому он не знал названья.

— Я останусь с вами, — сказал Джек, и Орвил, облегченно вздохнув, кивнул.

— Спасибо.

Дэн между тем, отчаянно ругаясь, слез с лошади.

— Смотри, приятель! — крикнул он Орвилу. — Малым не отделаешься! — И пробормотал: — Дай Бог только, чтоб эти деньги пригодились!

— Если хочешь, поезжай за подмогой, Дэн, — предложил Джек. — Помнишь, мы проезжали мимо ферм?

— За подмогой съездит моя жена, — внезапно решившись, произнес Орвил. — Только дайте лошадь!

— Женщина — верхом по такой дороге? — усомнился Дэн, но Орвил проговорил твердо:

— Она справится.

— Пусть возьмет моего коня, — кивнул Джек. — А та, что с ребенком, пускай спустится вон туда. — Он показал на тропинку, по которой недавно поднялся сам.

— По ней нельзя уйти?

— Нет. Но там можно укрыться.

Орвил побежал назад. Агнесса и Френсин ждали с поразительно одинаковыми выражениями, лица — Орвилу нетрудно было догадаться, что обе они всецело полагаются на него.

Он отвел жену немного в сторону.

— Агнесса, милая, слушай меня внимательно. Бери лошадь и поезжай к фермам за помощью…

— Кто там, Орвил? — перебила она.

— Эти люди помогут нам. Не знаю, кто они, вероятно, из местных. Но ты должна привести подмогу…

— Господи! Орвил! — воскликнула Агнесса с таким отчаянием в лице, какого Орвил никогда еще у нее не видел. — Я что, должна оставить здесь тебя и Джерри?!

— Да. Некогда рассуждать, поезжай. Каждая лишняя минута может стоить нам жизни, так что гони быстрее… Будь осторожна! Френсин! — он повернулся к служанке. — Берите Джерри и бегите туда! — Орвил махнул рукой. — Вам покажут, куда идти! Помните, вы отвечаете за ребенка!

— Воду, Френсин! Возьми с собой воду! — крикнула Агнесса. — Джерри, сынок!.. О, Боже мой!..

Орвил почти силой увлек ее за собой. Легконогая Френсин обогнала их — Орвил видел издалека, как один из незнакомцев помогает ей спуститься вниз. Когда они с Агнессой приблизились к лошадям, Джека на дороге не было. Дэн, кинув взгляд на Агнессу, направился к поверженному наземь экипажу.

Агнесса, точно в полубреду, толком не понимая, что делает, подталкиваемая Орвилом, влезла в седло, но в следующую минуту уже уверенной рукой разобрала поводья. Быстро, точными движениями подоткнула подол юбки и сбросила туфли, и Орвил, секунду назад терзавшийся мыслями о том, не посылает ли он ее на гибель, немного успокоился.

— Держись, дорогая! — выдохнул он. — Ради Джерри и ради меня!

Агнесса в последний раз посмотрела на Орвила, не говоря ни слова, но — пристально, с нежностью и тревогой, а потом резко стегнула коня.

Когда Орвил вернулся, Джек и Дэн оба были возле экипажа. Дэн, заглянув внутрь кареты, присвистнул.

— О! Да тут еще и покойник!

— Наш кучер. Сердце не выдержало, — коротко пояснил Орвил. Он все еще не мог отойти от прощания с Агнессой, перед глазами стояли картины — выражение ее лица, как она скрылась на повороте… А если он видел ее в последний раз?! О нет, лучше об этом не думать!

— У вас много патронов? — спросил Джек.

— В двух револьверах и еще — запасная коробка.

— Это хорошо.

На дороге наконец показались всадники. Орвил не смог их сразу сосчитать, понял только, что, к счастью, преследователей было все-таки меньше десятка. Окружить путников они не могли — поперек дороги стоял экипаж, никакого объезда поблизости не было, ни с верхнего, ни с нижнего поворота пули не достигли бы цели. Оставалось одно — осада. Орвил, Джек и Дэн заняли оборону, прикрытием служил экипаж. Своих лошадей Орвил так и не выпряг, и теперь было уже поздно.

Передний всадник был в нескольких футах от экипажа, когда Орвил намеренно выстрелил ему под ноги, чтобы просто остановить: в конце концов, может быть, удалось бы обойтись без крови, как-то договориться, отдав им все, что есть при себе. Так он думал, но все получилось иначе. Роковую ошибку (а, возможно, это было как раз спасением) допустил Дэн, решивший, видимо, что Орвил просто промахнулся, — он с размаху всадил несколько пуль в грудь подъезжавшего, который тут же с пронзительным криком рухнул с коня. Остальные всадники немедленно развернулись. Теперь нечего было надеяться на примирение: преследователи и преследуемые оказались по разные стороны невидимой границы.

Некоторое время бандиты не нападали, видимо, совещались за скалой. На их стороне, кроме численности, был ряд преимуществ: они могли подползать незаметно, прячась между множества камней на обочинах дороги: и там, где отвесная скала уходила наверх, и там, где обрыв вел вниз. К тому же, по обеим сторонам дороги рос кустарник. Требовалось немалое напряжение для того, чтобы постоянно держать всю округу в поле зрения и не дать противникам себя обойти. Дэн просматривал правую сторону, Джек — левую, а Орвилу досталась середина. То ли спутники поняли его неискушенность, или просто получилось так, но середину контролировать, конечно же, было проще всего. Орвил следил за дорогой, одновременно размышляя о том, что ждет их дальше. Если Агнессе удастся благополучно добраться до ферм, найти там людей, готовых помочь, и быстро привести их сюда, если бандиты не предпримут слишком решительных и неожиданных действий, а бандитские пули не достигнут своей цели, тогда, может быть, все обойдется. Но… слишком уж много этих «если»! А что будет с Джерри? Бедный малыш! Хорошо еще, что Джессики и Рея здесь нет!

Чья-то голова мелькнула между камней, в следующую секунду раздался выстрел. Пуля ударилась о стенку кареты, и Орвил прицелившись, спустил курок. Он не знал, попал или нет, но голова не показывалась больше. Он тяжело вздохнул. Невыносим был контраст между чистотой голубого неба, сиянием солнечного дня, зеленью гор и тем, что приходилось делать! Почему так неумолима судьба, почему?! Это было самое страшное в его жизни, страшнее, чем все, что случилось ранее. Жизнь заставила его пережить смерть родителей, Лилиан, а теперь принуждает стрелять в людей, убивать! И какая разница, защищает он свою жизнь или нет, все равно это невыносимо тяжело! Господи, он сойдет с ума! Орвил стиснул зубы: нет, надо держаться, иного выхода нет.

Спутники его держались куда спокойнее, им было легче, хотя бы потому, что они, похоже, не сомневались в правильности своих действий. Орвил говорил себе, что тоже не сомневается, но ему было куда сложней.

Напряжение изматывало. Стоял полдень, было невыносимо душно, земля казалась раскаленной от жара, рукоятки револьверов обжигали ладони. Перестрелка то затихала, то усиливалась вновь — передышки было немного.

— Джек, слушай, у тебя там не осталось воды? — крикнул Дэн. — Пить хочется, умираю!

— Воды?.. А черт, сумка к седлу была привязана, забыл совсем! А у вас нет? — повернулся он к Орвилу.

— Да, была… Посмотрите там, внутри, — медленно произнес Орвил, вспомнив, что под сидением хранилась еще одна емкость, кроме той фляги, которую взяла Френсин. Но думал он сейчас не об этом.

Он знает этого человека, он видел его давно, но казалось, то было несколько дней назад… Это какое-то наваждение! Таких совпадений не бывает! Хотя, конечно, бывают похожие люди, а одинаковых имен и вовсе не счесть! Орвил внимательно смотрел на него. Он не помнил, разумеется, в деталях, каким был Джек почти девять лет назад, и все-таки… Почему бы и нет? Этот случайно встреченный незнакомец вполне мог быть тем самым Джеком. Воскресение?.. Нет, он просто не умер, он скрылся и выжидал, а теперь явился к нему, Орвилу Лембу, как сама судьба. Орвил понял, что этот человек не только может быть Джеком, это и есть Джек, прошлое Агнессы Митчелл, желающее стать настоящим, ахиллесова пята его, Орвила, жизни. И сама собою, совершенно естественно родилась мысль: «Он получит или деньги, или пулю в лоб, но третьего я ему не дам». Но где же он был все эти годы, откуда и почему вдруг возник сейчас?! И значит ли что-нибудь для него Агнесса?

Орвил запутался совершенно, на секунду в его сознании отступило все: и этот день, и те, кто нападал, и те, кто помогал ему обороняться, и раскаленный воздух, и синее небо, — все оказалось где-то далеко, а здесь перед ним, в нем самом словно бы разверзнулась страшная бездна… Он был потрясен и колоссальным усилием воли пытался взять себя в руки.

Этот парень совершил преступление, значит, или виселица или, в лучшем случае, тюрьма. А раз ни то и ни другое, стало быть, бегство. А тот, второй?.. Орвил почувствовал тягостное чувство одиночества.

— Ох и жара! — задыхаясь, проговорил Дэн. — Я долго не продержусь!

— Не скули, — отозвался Джек и сказал Орвилу: — Лошадей бы отвязать!

Несчастные животные, обезумевшие от скачки, выстрелов и жары, испуганно шарахаясь, жались друг к другу. Один конь был убит во время перестрелки, остальные мешали защищавшимся людям.

— Перестреляем! — предложил Дэн, но Джек возразил:

— Патроны тратить? Лучше я их отвяжу!

— Тебе, похоже, патронов жалко больше своей жизни! — засмеялся Дэн.

И в самом деле, стоило Джеку выглянуть из укрытия, как тут же целый град выстрелов обрушился на стенки экипажа.

— Однако эти парни не дремлют, — заметил Дэн.

— Прикройте меня! — крикнул Джек.

За камнем опять мелькнула чья-то голова, Орвил тотчас выстрелил, и человек свалился на дорогу.

Джек тем временем проскользнул под упряжью, ножом обрезал ремни и потянул коней за собой. Один из них с громким, похожим на стон ржанием взвился на дыбы и рухнул наземь. Орвил ошалело смотрел на растекавшуюся по земле темную кровь.

Такого нельзя было допускать и в мыслях, но Орвил все-таки попробовал: а что если какое-то время не стрелять? А после… Здесь будет много тел, Агнесса не станет смотреть на них… Но нет, он не примет на себя такой груз; этот человек, сам того не ведая, тоже защищает Агнессу, а значит, достоин того, чтобы остаться в живых. И Орвил, сжав зубы, продолжал стрелять.

Джек выпряг лошадей. Конечно, он вел себя смело, это Орвилу пришлось признать. «Но ведь у него здесь нет ни близких, ни жены, ни сына, о которых должен кто-то позаботиться. Такие люди не дорожат своей жизнью, чаще считая ее никчемной, — подумал он. — Да так оно, впрочем, и есть. И они стреляют, не размышляя о взятых на душу грехах».

— Вы в порядке? — спросил Орвил, когда Джек вернулся.

Тот кивнул.

— Да, только… задело немного.

На правом рукаве его одежды, пониже плеча расплывалось алое пятно.

— Не будешь под пули лезть в другой раз! — хладнокровно обронил Дэн. — Теперь из-за тебя нам придется вдвоем…

— Чушь! — возразил Джек, слегка морщась от боли. — Я могу и левой стрелять. Перевязать бы только…

— Сейчас!

Орвил, отдав Дэну свой револьвер, взял из чемодана белую шаль Агнессы и, разорвав ее на полосы, как сумел, сделал перевязку.

— Так хорошо? — спросил он, затягивая узел.

— Да.

Орвилу было странно прикасаться к этому человеку и, хотя он ни в чем уже не сомневался, все-таки спросил:

— Вы не работали на конном заводе как его… мистера Дейара? Лет девять назад.

В лице Джека промелькнуло пополам со смятением еще какое-то опасное выражение, и Орвил понял, что такого вопроса, видимо, не следовало задавать.

— Вы меня знаете? — глухо произнес Джек.

— Я Орвил Лемб, мы с вами жили в одном доме, даже в одной комнате. Вы помните меня?

Лицо Джека прояснилось, он сказал довольно спокойно:

— Да, припоминаю.

И все-таки он и после продолжал смотреть на Орвила с недоверчивым удивлением. Возможно, ему казалось непонятным, как это Орвил его узнал.

А Орвил, кстати, помнил и то, что дал Джеку довольно значительную для себя по тем временам сумму, узнав, что тот нуждается в деньгах. Дал для того, чтобы Джек мог уехать с Агнессой.

И сейчас… он отдал бы все для того, чтобы этот парень убрался с его дороги!

— Больше мы не встречались, — на всякий случай добавил Орвил.

Джек кивнул.

— Хорошо, что это именно вы, — заметил он. Орвил достал драгоценную воду.

— Возьми. Пей сколько хочешь.

Но Дж,ек, сделав лишь пару глотков, сказал: — Хватит. Думаю, она нам еще пригодится.

Через несколько минут он вернулся на свое место.

— Меньше стали стрелять, — проговорил Дэн, рукой вытирая пот со лба, — устали, наверное, свиньи!

—Все равно у нас патроны раньше кончатся, — усмехнулся Джек, а Орвил с холодеющим сердцем подумал, что он прав.

Вскоре все началось сначала. Бандиты, желая поскорее закончить дело, не давали противникам ни минуты отдыха, осыпая градом выстрелов. Солнце потихоньку двигалось на запад, но жара не спадала. Пыль покрыла людей с ног до головы, они устали, хотелось лечь на землю, не двигаться, не думать ни о чем.

Дэн, задыхаясь, как-то неловко повернулся, приподнявшись над землей, и внезапно с диким воплем упал на землю.

— Что там еще?! — вскричал Джек.

Дэн не ответил: согнувшись пополам, он скорчился в пыли, которая сразу побурела под ним. Он обхватил себя руками, и руки тоже были в крови.

Орвил подобрался к раненому. Дэн облизнул побелевшие губы; выражение его лица, перекошенного от боли, было удивительно беспомощным. Орвил подумал, что надо бы оттащить Дэна подальше, в тень чахлых кустиков, но минутой позже почувствовал, что это бесполезно. Кровь лилась из раны, руки, зажавшие ее, свело судорогой, лицо Дэна посерело, глаза закатились.

Джек сменил Орвила, но все уже было напрасно.

— Дэн! — произнес он, поднимая голову приятеля. — Дэн!

Но тот, похоже, не слышал; из губ его вырвался полухрип-полустон, последний звук угасающей жизни. Джек не любил Дэна, часто ссорился с ним, иногда почти ненавидел, но у них были похожие судьбы, столько времени они провели вместе и незаметно привыкли, привязались друг к другу; только сейчас Джек почувствовал, как страшно будет перенести еще и эту потерю, остаться совсем одному, он многим готов был пожертвовать ради того, чтобы этого не случилось. И теперь, на краю смертельного отчаяния, покинутый всеми и оставивший все, он начал понимать, что не одиночеством, не бесчестием, не бедностью наказывает человека судьба, а лишь только бессилием перед жизнью или смертью, страшной невозможностью что-либо изменить. Неотвратимость хуже нет ничего на свете, и есть слово, более ужасное даже, чем слово «смерть», — «никогда».

— Мне очень жаль, Джек, — сказал Орвил.

— Да. Но ничего тут не поделаешь.

Вновь завязалась перестрелка. Орвил нажал на курок, но выстрела не последовало.

— У меня все! — крикнул он Джеку. Тот бросил ему оружие Дэна.

— Держи! Кажется, там еще есть.

Орвил почувствовал, как кровь застучала в висках. Да, наверное, скоро все закончится…

Они разделили между собой оставшиеся патроны и воду, и каждый молил небеса не только за свою жизнь, но и за жизнь другого. Как-то разом они стали называть друг друга по имени, причем это казалось естественным не только Джеку, но и Орвилу Лембу.

Подмога явилась, как обычно, в тот самый момент, когда они уже отчаялись ее дождаться. Шестеро вооруженных мужчин верхом на лошадях выскочили из-за скалы позади Орвила и Джека, и те в первые минуты подумали было, что это противники, сумевшие каким-то образом их обойти.

Орвил, убедившись в ошибке, сразу почувствовал расслабление, столь внезапное и сильное, что оно оглушило его почти физической тяжестью. Может быть, на секунду ему даже сделалось дурно, во всяком случае, окружающее лишь через некоторое время начало понемногу выступать из застлавшего глаза тумана. Люди кругом двигались, как во сне, и говорили что-то, чего он не мог расслышать.

Наконец он очнулся и именно в этот момент вдруг увидел смотрящее прямо на него дуло револьвера, который держал в руках один из раненых бандитов, внезапно приподнявший голову. Орвил обомлел, поняв, что ничего не успеет сделать; эта мысль пронеслась с быстротою молнии, но еще быстрее раздался выстрел, и целившийся в Орвила человек замертво повалился навзничь.

Орвил оглянулся: Джек стоял, пошатываясь от слабости, и в руке, которую только что опустил, держал револьвер. Он улыбнулся, а Орвилу почему-то сделалось страшно.

— Значит, я еще кое-чем тебе обязан, — прошептал он.

— В такие минуты нельзя расслабляться, Орвил. В конце схватки, когда ты считаешь, что уже победил, час: то происходит что-нибудь неожиданное.

Орвил подумал, что нужно бы запомнить эти слова.

Подошли, возбужденно переговариваясь, приехавшие мужчины; они пытались о чем-то расспрашивать Орвила, но он, не слушая их, воскликнул:

— Где моя жена?! Что с ней?!

Вперед выступил старший.

— С ней все в порядке, не волнуйтесь, — сказал он Орвилу. — Она смелая женщина. Мы чуть ли не силой заставили ее остаться на ферме. Она очень беспокоилась за вас и за сына.

— Да, — Орвил. — Спасибо вам.

Он поспешил к тому месту, где спустилась вниз Френсин, но кто-то обогнал его, и вскоре девушка появилась на дороге.

— Мистер Лемб! — со слезами вскричала она.

— Все хорошо, успокойтесь, — сказал Орвил, одной рукой обхватив ее плечи, а другой забирая у нее сонного Джерри.

Френсин засмеялась сквозь слезы.

— Мистер Лемб, он спал почти все время! — воскликнула она, любовно глядя на малыша.

— Ас вами все в порядке? — спросил Орвил.

— Да. Я очень испугалась, столько слышалось выстрелов! — говорила Френсин, идя рядом с ним. — А миссис Лемб?

— Тоже в порядке, — отвечал Орвил, надеясь, что это действительно так.

Фермеры возились на дороге.

— Оставим это здесь, — сказал старший, кивая на карету и убитых лошадей. — Потом подъедем, посмотрим, что тут можно сделать. Вы сами заявите в полицию?

— Да, конечно.

Убитых бандитов, как ни странно, было всего четверо, хотя Орвилу казалось, и он был готов поклясться в том, что он один перестрелял человек десять. Остальные при приближении нового отряда удрали верхом. Было удивительно, что защищавшиеся отделались столь малым количеством жертв. Собственно, в перестрелке убили только Дэна.

— Если что надо подтвердить, то пожалуйста, можете рассчитывать на нас, — говорили фермеры. — Тут на дорогах всякое случается.

— Да, спасибо вам.

— Орвил! — позвал Джек. — Можно тебя на минуту?

— Сейчас, — ответил Орвил, возвращая ребенка Френсин. — Да?

— Да вот…— замялся, потом в досаде мотнул головой. — В общем, от этого тела необходимо избавиться.

Орвил не сразу понял, что он имеет в виду. Джек показывал на Дэна.

— Каким образом? — спросил Орвил, с пристальным вниманием глядя на Джека. — И почему?

— Если полиция начнет разбираться и обнаружит, кто он такой, то сразу захочет установить и мою личность. А мне этого не надо, — начав фразу, Джек еще испытывал какие-то чувства по отношению к убитому, но в конце все уже заслонила внезапно зазвучавшая в голосе злоба.

Орвил молчал, и тогда Джек продолжил:

— Можно было бы представить дело так, что он был среди тех,—он кивнул на убитых бандитов. — если ты покажешь, что я с самого начала был с тобой, тогда все обойдется.

— Ты все обдумал, да? Он был твоим другом, — произнес Орвил.

— Он умер, ему все равно, — Джек с таким холодным взглядом, какой Орвилу после всего пережитого нелегко было вынести. — Если б я умер, он поступил бы со мной так же. Ты сказал, что считаешь себя кое-чем мне обязанным…

— Да, — Орвил, по-прежнему не сводя с него глаз. — Ты спас мне жизнь и, по большому счету, не только мне. Я очень тебе благодарен. Хорошо, я сделаю так, как ты хочешь.

— Те женщины, что с тобою, могут все подтвердить?

— Думаю, это будет несложно.

— Хотя можно поступить куда проще, — произнес, размышляя, Джек. — Я с вами не поеду. Заберу свою лошадь — она ведь осталась на ферме? И смотаюсь поскорее. А ты потом как-нибудь меня прикроешь. Договорились?

Орвил кивнул.

— Почему ты боишься полиции? — спросил он, зная, конечно, что и этот вопрос задавать не следует.

Джек усмехнулся.

— Что тебе за дело, приятель? Все мы боимся полиции, потому что немного нарушаем закон. И зачем тебе быть таким любопытным!

Орвил подумал, что не нужно бы позволять этому типу так разговаривать с собой, но промолчал. Он пожал плечами.

— Так, интересно просто.

В ответ Джек изобразил жалкую улыбку.

— Я бродяга, Орвил. Полицейские не любят бродяг, бродяги не любят полицейских. Что тут непонятного?

— В общем, ничего.

— Вот и я так думаю.

Стали собираться в путь. Тело Олни забрали с собой, остальные пришлось оставить на дороге. Фермеры обещали тотчас прислать повозку, а также помочь починить экипаж.

Орвил, видел, как Джек бросил прощальный взгляд на тело Дэна, а после взял лошадь приятеля и забрался в седло. Они ехали по дороге вместе. Дорога была одна, и заставить Джека свернуть или же вернуться назад Орвил не мог.

«Что он сделает, когда узнает? Попытается убить меня? — думал Орвил. — Но, возможно, он уже позабыл Агнессу? Неизвестно, может, он бросил ее тогда, просто сбежал?.. Но в любом случае, если они увидятся, если он что-нибудь скажет ей — это будет ужасно».

Но ничего нельзя было изменить, они неотвратимо приближались к ферме, где осталась Агнесса. Когда до ворот оставалось футов сто, на дороге появилась женская фигурка. Подол светлого платья развевался по ветру, рукава упали почти до плеч, а Агнесса бежала, бежала, ломая тонкие руки, она пробежала мимо спешившихся фермеров, мимо Френсин, мимо Джека — к Орвилу с Джерри на руках.

— Орвил, дорогой! Джерри! — Она плакала от счастья, попеременно целуя их обоих, не обращая внимания на окружающих ее людей.

— Успокойся, Агнесса, милая, все хорошо! — говорил Орвил, бережно обнимая ее.

Фермеры деликатно прошли вперед, ведя лошадей в поводу, Джек же слез с коня и подошел ближе.

— Агнес…— подавленно прошептал он, судорожно устремившись вперед.

Агнесса обернулась, вздрогнув от неожиданности, и глядела, глядела на него долго, точно пыталась проникнуть внутрь его взгляда.

— Нет! Нет, не может быть! — закричала она потом, замученно и страшно, попятилась и, словно сразу вся ослабев, почти упала в объятия стоявшего позади Орвила.

ГЛАВА VIII

Рано утром, едва сквозь занавеси стал пробиваться серый рассвет, Орвил встал с постели с намерением спуститься вниз. Агнесса лежала лицом к стене, и Орвил не знал, спит она или нет. Орвил оделся, стараясь по возможности не шуметь; он огляделся кругом: обстановка была довольно убогой, он уже отвык от такой. Они не остановились на ферме, а добрались до ближайшего трактира, где не нашлось ничего лучше, чем эта обшарпанная комната. Но им — и вчера, и сегодня — было совершенно все равно… Орвил вздохнул, вспомнив о том, что предстояло сделать: похоронить Олни, съездить на ферму и забрать экипаж, который фермеры обещали починить, купить пару лошадей взамен потерянных при перестрелке, наверное, еще дать показания полиции…

Орвил посмотрел в висящее над столом зеркало. Он выглядел невыспавшимся и утомленным, да так оно и было. Перед тем, как выйти, он задержался и обычным бережным движением укрыл плечи Агнессы. Она не шевельнулась.

Орвил спустился вниз, в кабачок. Ряды грубо сколоченных столов темнели, ощерившись ножками поднятых на них стульев, сонная служанка, равномерно взмахивая метлой, заканчивала подметать пол, а хозяин только начал расставлять на стойке напитки и посуду.

Однако Джек уже ждал. Не здороваясь, лишь слегка кивнув друг другу, они сели за крайний столик.

Орвил опять вздохнул. Сегодня воистину был судный день; никогда он не думал, что попадет в такое положение! Он решил: единственное, что важно сейчас, — сохранять твердость духа в любом случае, как бы события ни начали развиваться дальше. Он должен быть сильным и… как-то поддержать Агнессу. Агнесса… Она повела себя так, как только и мог повести человек, глубоко потрясенный произошедшим: испугом, вызванным погоней, неожиданной смертью Олни, напряжением бешеной скачки по дороге, невыносимым ожиданием вестей о судьбе мужа и сына и наконец — этим, самым ошеломляющим, событием. Орвил не знал, что может человек на её месте, но это ведь зависело от многого… от многого, что ему, к сожалению, не было известно. Агнесса едва сумела добраться до трактира, они почти не говорили; к счастью, удалось сделать так, что и с Джеком она не перемолвилась ни словом, вернее, Джек не сумел ничего ей сказать.

В ответ на заботливые расспросы в утешения Орвила Агнесса лишь рассеянно кивала, она сразу же ушла глубоко в себя (признаться, Орвил опасался за ее душевное здоровье), позволила уложить себя в постель, отказалась от еды и только попросила принести Джерри. Одно Орвил мог сказать наверняка: глаза Агнессы, ее зеленые, столь любимые им глаза, были несчастными. Он не видел их такими никогда; даже когда встретил ее, одинокую, задавленную немилосердной судьбой, они были другими. Дай Бог, чтобы это прошло; во всяком случае, Орвил очень надеялся, что будет именно так. Ведь когда он, помогая ей раздеться, прошептал ласково и ободряюще: «Я люблю, очень люблю тебя, дорогая», Агнесса ответила тем же.

Это и было главным. Да, только это одно,

— Чего ты хочешь? — спросил Орвил, напряженно глядя на сидящего напротив человека. Джек на мгновение ответил таким же взглядом, но потом словно смахнул его с лица и, усмехнувшись, сказал:

— Стаканчик виски. Думаю, у нас с тобой есть повод немного выпить, верно?

— Нет. Я не буду пить с тобой, Джек. Ни сейчас, ни потом.

— Дело твое. Не хочешь — не будем.

Они замолчали. Орвил смотрел на Джека, пытаясь понять, произошла или нет в нем со вчерашнего дня какая-то перемена. Да, безусловно. В нем угадывалась растерянность, уступившая место тупому отчаянию. Он был ошеломлен, но уже начал оживать; в глазах его, вчера поразивших Орвила своим полумертвым холодом, теперь словно бы полыхало неровное синее пламя. Он будто расправился, что-то сбросив с себя, будто собрался с новыми силами и намеревался снова начать нелегкое дело завоевания жизни. По мнению Орвила, на стороне его могло быть только прошлое, да и то далеко не все, а в настоящем он ничего не имел; даже та жалкая авантюристическая привлекательность, которая еще сохранилась в нем, на взгляд Орвила, ничего, кроме презрения, не вызывала. Сочетание загара с выгоревшими на солнце волосами и голубым блеском глаз как-то скрашивало общее впечатление, но в целом во всем облике Джека чувствовался сильный надлом, будто он был тяжело болен, и не физически, а скорее душевно. Впрочем, Орвил и сам чувствовал себя совершенно разбитым.

— Как ты? — спросил он, заметив на одежде Джека бурые пятна засохшей крови. Повязка была та же самая, что Орвил сделал вчера, и он подумал: «Похоже, ты тоже способен был думать только об одном».

— Спасибо за заботу. Помирать пока не собираюсь, — ответил Джек.

Орвилу его поведение казалось странным: Джек то напускал на себя унылый, подавленный вид, то, напротив, хищнически улыбался, будто показывая скрытые в нем силы, а порой представлялся простым и беззлобным парнем, с которым легко договориться обо всем.

«Он сумасшедший, — подумал Орвил, — от него всего можно ожидать». Взгляд упал на длинный нож Джека: Орвил представил, что такой штукой можно без особых усилий пригвоздить человека к стулу.

— А все-таки ты порядочный человек, Орвил, — сказал Джек, — хотя бы потому, что больше не предлагаешь мне деньги.

— Если б я знал, что это поможет! — вздохнул Орвил и добавил: — Но наш договор остается в силе.

Джек мотнул головой.

— Нет! Мне не нужны твои деньги! Ты спрашиваешь, чего я хочу? Ты знаешь, чего я хочу! — Он рванулся вперед, впившись в Орвила взглядом. — Я потерял ее так давно и столько времени искал! Что теперь скрывать: восемь лет я провел в тюрьме, а потом сбежал, сбежал, чтобы найти ее. Я и сюда-то приехал в надежде что-нибудь узнать. Так что, Орвил, одно могу тебе посоветовать: сдай меня полиции, иным способом ты от меня вряд ли избавишься.

— Ты прекрасно знаешь, что я не смогу этого сделать.

— Да, — сказал Джек, — это верно. Скажи, Орвил, ты ведь сразу понял все, ты узнал меня?

— Не сразу. Так получилось, что я тебя использовал…

— Нет! — быстро перебил Джек. — Можешь считать, я не тебе помогал, а был сам по себе. Ведь речь шла о жизни Агнес…

Орвил вздрогнул. Когда-то в первые дни супружества он пытался называть Агнессу «Агнес», но она сказала, что не любит, когда ее зовут так. Какое у нее было тогда выражение лица, он, конечно, не помнил; кажется, она произнесла это просто и спокойно, может быть, даже глядя ему в глаза. Он выполнил ее просьбу и не придал этому значения и только теперь понял, почему она не хотела слышать от него «Агнес». Так называл ее Джек,

— Что ты сказал? — переспросил он.

— Ге она? Что сказала тебе? — повторил Джек.

— Ничего. Мы почти не говорили. Она очень устала.

— Агнес наверху?

— Миссис Лемб, — поправил Орвил. — Она спит.

Джек скривил губы.

— Миссис Лемб? Да ну? — насмешливо произнес он. — Звучит! Но для меня она Агнес.

«Кажется, начинается», — подумал Орвил и со спокойной уверенностью, четко выговаривая каждое слово, промолвил:

— Она моя жена, Джек.

На мгновение лицо Джека осветилось странным выражением, словно он знал нечто не ведомое Орвилу.

— И моя.

— Она тебе не жена.

— В том смысле, что мы не венчались в церкви. Но в остальном мы были мужем и женой, тебе ли не знать?!

Он сказал — и тут же вспомнил Агнессу, не ту, прежнюю, а теперешнюю, такую, какой он ее увидел вчера. Она была другая, изменившаяся… в первый миг Джек даже подумал, что это просто очень похожая женщина. Она, взрослая привлекательная дама, именно дама, была так под стать этому Орвилу Лембу, на шею которому она бросилась при всех со словами любви (Пережить еще и это?!). Разве можно надеяться на то, что она снова окажется в его объятиях?! Вот и все — Джек едва не застонал — вот и все. Конец!

— Я не хочу обсуждать это, — твердо сказал Орвил; сцепив пальцы на краю стола и собравшись с силами, он произнес: — Будем говорить откровенно, Джек. Агнесса твое прошлое, то, что было — и прошло. Если у тебя есть голова на плечах и хоть капля совести, ты поймешь, что не следует пытаться разрушить ее жизнь. Отступись от нее, так будет лучше и для тебя.

— И для тебя, приятель, верно?

Джек злобно усмехнулся, и Орвилу померещилось, будто он произнес речь перед камнем, не заметив спрятавшейся за ним змеи. Понял он и другое: этот человек не предпримет никаких решительных действий до тех пор, пока не поговорит с Агнессой и не получит от нее ответ. По крайней мере, до той поры он будет безопасен. «Нет, — внезапно подумал Орвил, — он всегда был опасен, даже когда все думали, что он мертв. Ты знал это лучше других, лучше самой Агнессы». Он вынужден был признать, что так и не смог до конца определить, кем, собственно, был для нее Джек, живой или умерший, хотя мысль о том, что Агнесса до сих пор может им дорожить, как-то не укладывалась в голове, возможно, потому, что Орвил мог сказать о Джеке только то же самое, что и Дэн в своем последнем разговоре с приятелем на песчаном берегу.

— Разумеется, для меня будет лучше, но я не об этом. У Агнессы, то есть, у миссис Лемб, двое детей, этим тоже не следует пренебрегать.

— Даже двое? — удивился Джек. Он еще вчера был неприятно поражен, увидев ребенка, ребенка Агнессы и другого мужчины, словно никогда не представлял себе, что у Агнессы за эти годы могут родиться дети.

— Да. Дочь постарше, она осталась дома.

Сказав это, Орвил понял, почему вчера на дороге ему показалось, что он видел этого человека не так уж давно. Джессика. Сейчас, глядя на собеседника, Орвил воочию убедился, что Джессика все-таки чужая ему, что бы там ни было записано в бумагах; она — дочь Джека. Лилиан была права: природа, умышленно или нет, сделала свое дело — Джессика очень сильно походила на Джека волосами, разрезом глаз (только цвет был немного другим: у Джека — светло-голубой, а у девочки — подкрашенный зеленью), даже улыбкой, если, конечно, учитывать, что улыбка Джессики была улыбкой невинного ребенка. Зато Джерри похож на него, Орвила, — у него темные волосы и карие глаза. Его сын. Но беда в том, что обоих детей родила одна мать — Агнесса. Впрочем, Орвил надеялся, что Джессика Джека не заинтересует, тем более что лучше ему и не знать правды.

За все время, что они прожили вместе, Агнесса никогда даже намеком не упоминала о Джеке. И Джессику все в доме воспринимали как дочь Орвила, хотя и знали, что это не так… А может, напрасно он был так спокоен, и молчание Агнессы таило в себе ее чувства, о которых — она считала — ему лучше не знать? Чувства — к этому человеку?!

— Можно мне поговорить с Агнес? — спросил Джек. В этот момент он представился Орвилу волком в овечьей шкуре. Только бы Агнесса смогла это понять!

— Да. Как она пожелает.

Как вести себя?. Что ж, если нужно, он сможет защитить Агнессу от этого человека в том случае, если Джек не отстанет от нее даже тогда, когда она его отвергнет решительно и навсегда.

— Она моя, Орвил, — внезапно произнес Джек так просто, как сказал бы, что трава имеет зеленый цвет, и Орвил испытал нестерпимое желание ударить Джека по его наглому лицу.

— Нет, она не твоя! Ты недостоин Агнессы. Она порядочная, чистая женщина, а ты… Не забывай, на твоих руках кровь.

При этих словах лицо Джека сильно изменилось, в его душе всколыхнулись не совсем понятные Орвилу чувства.

— Да, кровь. Моя и еще тех, кто хотел убить тебя, твоего ребенка и Агнессу. Кстати, их кровь есть и на твоих руках. Если бы ты знал, что со мной было, ты бы понял: тот, первый долг я давно уже заплатил! Я получил сполна, Орвил, можешь не сомневаться.

— Не уверен. И на твоем месте я не просил бы о жалости.

— Мне не надо жалости! Я большего хочу! Человек не может всю жизнь расплачиваться за один-единственный грех, не может!

— Пусть так. Насколько я понимаю, ты хочешь получить ответ Агнессы? Думаю, ты его получишь. Мне только хотелось бы узнать, что ты станешь делать в том случае, если все решится не в твою пользу? Если она скажет тебе «нет»? Станешь домогаться ее? Или все-таки уйдешь?

Величайшая растерянность отразилась в этот момент в глазах Джека, и Орвил понял: все предыдущее было лишь маской, а сейчас она вдруг слетела. На самом деле противник его ни в чем не уверен: скорее всего, он с самого начала знал, что проиграет, и не надеялся ни на что!

— Уйду, Орвил. Я не стану навязываться и, как ты выражаешься, портить ей жизнь. Не бойся.

Последняя фраза немного задела Орвила, но тем не менее он ответил спокойно:

— Ладно. Пусть Бог нас рассудит.

— Я пойду к себе, — вяло произнес Джек, взявшись за раненую руку. — Пусть Агнес спустится потом, если захочет. Пошли кого-нибудь мне сказать…

— Да, — ответил Орвил, — я обещаю.

Когда он вернулся в комнату, Агнесса уже встала и оделась. Она причесывалась перед зеркалом, медленно водя щеткой по распущенным волосам. Орвил заметил синеву под ее глазами и понял, что Агнессе, как и ему, было не до сна. Но она притворялась спящей, не хотела говорить с ним — в первую минуту Орвил почувствовал себя уязвленным этим открытием, но потом подумал о том, что в данном случае человеку действительно необходимо разобраться прежде всего самому, в одиночестве. И он тут Агнессе не советчик.

Она же, услыхав, как он вошел, прервала свое занятие; глядя в зеркало широко раскрытыми глазами, сказала:

— Орвил, я не хочу оставаться здесь. Я хочу уехать домой.

— Мы уедем, — ответил Орвил, обнимая ее за плечи. Агнесса опустила голову. — Возможно, завтра. Как ты, дорогая? — спросил он. — Ты выдержала такую скачку и вообще… столько всего…

— Я даже не помню, как доехала, — тусклым голосом произнесла Агнесса. — Ничего не помню. Я думала только о тебе и о Джерри.

— Спасибо, любимая.

Он повернул ее к себе, чтобы поцеловать, и со смятением в душе увидел, что по лицу Агнессы нескончаемым потоком бегут горячие слезы. Но глаза ее, как он смог заметить, были кристально чисты.

— Не плачь, не плачь, я все понимаю, — пересилив себя, произнес Орвил и, вздохнув, сказал: — Он хочет поговорить с тобой.

Агнесса кивнула. Отвернувшись, она принялась рыться в своих вещах. «А если он обнимет ее, попытается до нее дотронуться? Он ведь может сделать это даже насильно! Боже, как сказать Агнессе…» — подумал Орвил.

— Что там, Агнесса? — спросил он.

— Я ищу шпильки.

— Агнесса, пожалуйста, будь осторожнее.

— Джек не сделает мне ничего плохого! — быстро произнесла она.

Орвил рассеянно смотрел на ее сборы. Агнесса совсем не расспрашивала его о том, как и что ему пришлось пережить вчера, сколько стоило усилий защищаться, о чем они говорили с Джеком. Интересно, спросит ли его? Орвил был почти уверен в том, что Джеку удастся вызвать у Агнессы жалость (а может, и сочувствие?). Что ж, увы, у женщин совсем иная логика, а порою ее и вовсе нет. Они всегда склонны оправдывать таких «жертв судьбы». Но главное тут все-таки в ином.

— Агнесса, — сказал Орвил, когда она вновь повернулась. Он глядел ей в глаза, и она не прятала их. — Скажи только… Не знаю, уместно ли сейчас спрашивать, но я очень хочу услышать… Ты меня сильно любишь?

Она ответила серьезно, почти не сделав паузы:

— Конечно, ты же знаешь, Орвил.

— Тебе неприятно, — сказала Агнесса немного погодя, — но ты не должен сомневаться ни в чем.

Он улыбнулся, впервые со вчерашнего дня.

— Я понимаю. Все хорошо, дорогая.

Она надела темно-бордовое платье, слишком, по мнению Орвила, открытое на груди; впрочем, потом он понял, что просто оно было единственным платьем темного оттенка из тех, что Агнесса взяла с собой. Господи, он скоро сойдет с ума от мнительности!

— Сегодня похороны Олни, — сказал он. Олни был одинок, и они решили оставить его здесь. Тем более, если серый особняк будет куплен, приезжая сюда, они смогут навещать могилу. Хотя теперь Орвил не был уверен в том, что именно захочет сделать Агнесса: остаться верной их прежним планам или, напротив, никогда не возвращаться сюда.

— Да, — сказала она, — я никогда не забуду этого. Того, что случилось с Олни и… со всеми нами.

Она хотела еще что-то добавить, но промолчала.

— Может, мне пойти с тобой? — спросил Орвил. — Я все-таки очень волнуюсь.

В глубине души он понимал, что сопровождать ее на такую встречу неестественно и неудобно, но в то же время очень хотел, чтобы она ответила согласием.

— Нет, не надо, — сказала Агнесса и положила пальцы на руку Орвила. — Я одна. Обещаю, все будет хорошо. Не волнуйся, Орвил.

Орвил ей верил, но сомневался, что она может с уверенностью поручиться за Джека. Он представил их беседующими наедине… «Как бы то ни было, этот разговор должен стать первым и последним, — решил он. — Да, первым и последним, иначе не может быть!»

Когда Орвил ушел в комнату по соседству, где находились Джерри и Френсин, Агнесса бессильно опустила руки. Жизнь раскололась, разбилась, как зеркало, а ведь в последнее время она, наивная, глупо самоуверенная, с таким упоением смотрелась в него. Агнесса вспомнила приснившийся ей ночью странный сон. В минуты короткого забытья она увидела себя вдруг среди каких-то руин. Она пыталась определить, где находится, и не могла — кругом, везде было одно и то же: песок, пепел и камни; необъятное небо над головой налилось тучами, оно давило сверху, прижимая ее к земле, выжженной и пустой. Агнесса бродила в одиночестве по разрушенному миру и то, что испытывала она, нельзя было назвать страхом, то было еще ужаснее: невыносимое уныние, давящее сильнее, чем эти черные небеса. Слышался заунывный вой ветра…

Она очнулась. Вспомнила другое: тот сон, который когда-то видела на прииске, в начале своей болезни. В чем-то он оказался пророческим… Так может, и этот?.. Неужели ей предстоит все потерять? Нет! Агнесса долго не могла сосредоточиться ни на чем, но потом постаралась взглянуть на случившееся с другой стороны. Она думала, что Джек мертв, а он оказался живым, она не надеялась увидеть его, встретить на этом свете, но вот увидела! И сможет увидеть еще и еще раз! Разве это само по себе уже не счастье? Бог вернул ей отобранное когда-то (а ведь она тогда так страдала!), правда, вернул, когда она уже почти перестала страдать. Возможно, это было не наказанием, а благом, победой жизни! Сейчас она пойдет и поговорит с Джеком, с живым и вернувшимся к ней! Ей было боязно, но одновременно в угасших было глазах уже зажглись отчаянные искорки.

Женщина всегда остается женщиной — посмотревшись в зеркало, Агнесса решительно и с нетерпением распахнула дверь.

Когда Агнесса принималась думать о своем душевном состоянии, она представляла себе комнату, в которой когда-то давно горевший светильник накрыли темным колпаком. После волею судьбы зажглись другие, а этот словно исчез, потух навсегда, но когда покрытие слетело вдруг под дуновением ветра, то оказалось, что светильник еще тлеет! И кто знает, какой может заняться от него пожар?! Он горел когда-то недолго, но так же сильно, как все земные и небесные источники света вместе взятые. Дьяволово пламя искушения… Агнесса не знала еще, сколь невинные души способно оно опалять. Впрочем, сейчас она чувствовала себя защищенной сознанием верно избранного пути, своего места в жизни и, наконец, любовью к Орвилу. Ее жизнь была налажена, чувства зрелы, и это теперешнее благополучие Агнесса не променяла бы ни на что.

Себя, свою жизнь она, как это свойственно людям, воспринимала целостно. Джек же — а он сильно изменился за время разлуки — казался ей несколькими очень похожими и в то же время в чем-то существенно отличающимися между собой людьми. И что скрывать: ей было мучительно обидно, что того, самого первого, она потеряла навсегда.

Как и вчера, в первый момент они долго смотрели друг на друга. Агнесса — внимательно, со многими не передаваемыми словами оттенками пронзительных чувств, в потемневших же глазах Джека Орвил наверняка бы прочел оскорбительные для себя и Агнессы желания. Но не только это было в них, в глазах Джека читалось также глубочайшее отчаяние от сознания невозможности ничего большего, чем просто бессильно смотреть на нее, найденную, но отнюдь не обретенную вновь.

Они не стали беседовать в доме, а вышли в цветущий сад. Деревья, белые-белые, все в мельчайших чашечках фарфоровых цветов, казались ненастоящими. Небо над головами было пронзительно-голубым, без единого облачка, а спереди и позади высились далекие горы. Джек нашел Агнессу очень привлекательной, даже лучше, чем прежде; повзрослев, она обрела, на его взгляд, какую-то особую женственную грацию, таинственную тонкость. Но она показалась ему холодной, скованной и оттого во многом чужой. Они сразу воздвигли между собою стену, не бросившись друг другу в объятия и не выразив восторгов по поводу встречи.

Они остановились посреди цветущего сада, где их не мог увидеть никто. Кругом было так нереально красиво, что казалось, им обоим снится один и тот же сон, просто сон, но то, что творилось в душе, не давало забыться.

— Господи! Никогда не думала, что увижу тебя снова, — тихо сказала Агнесса, и Джеку показалось, что в ее голосе нет ни радости, ни сожаления, а только бесконечная подавленность произошедшим.

— Да, — ответил он, — я тоже.

Он хотел сказать еще, что совсем иначе представлял себе эту встречу, на которую, конечно же, надеялся и в которую верил, но промолчал именно потому, что случилось все не так, как он думал и хотел.

— Сядем? — Агнесса показала на скамейку под деревьями.

Они сели, не очень близко друг к другу.

— Я долго искал тебя, Агнес! — Она вздрогнула, как и Орвил, услыхав это имя. — Ты ведь не против, если я буду называть тебя как раньше?

— Нет, Джекки, конечно, не против.

И они разом, не сговариваясь, вспомнили то, что должны были вспомнить: далекое прошлое, известное и понятное только им двоим. Да ведь и сейчас они находились в тех самых краях — ощущение этого незримо проникало в сердце. И все-таки Агнессе казалось, что она не там, где раньше; тот утраченный мир не был похож на этот: пространство осталось, но время ушло далеко вперед.

И Джек не увидел в ее глазах того, что было прежде, и подумал: она не мучится выбором, не страдает от вернувшихся чувств, она просто вспоминает — быть может, с холодным сердцем — и лишь по доброте душевной с такой печальной мягкостью ведет ничего не значащий разговор. А ничего он не значит, потому что все решено, понятно и так.

Джек знал, как важно для многих чувство долга, но он был уверен, что любовь, настоящая любовь, от которой оживают все краски мира, способна преодолеть любые преграды.

— Почему ты так смотришь на меня? — он и при этом улыбнулся почти смущенно. — Я очень изменился, да?

— Нет, Джек. Я ведь тебя сразу узнала.

Она ответила так, хотя на самом деле он стал другим; особенно изменились его глаза; тогда, на прииске, в них только начал проникать холод, теперь же они казались замерзшей водой. В нем было много чужого, от прежнего Джека остался как бы полутруп, и это давило на Агнессу, причиняло невыносимую боль.

— Что с тобой? — сказала она минутой позже, заметив кровь. — Ты ранен?

— Так, немножко… ерунда, — ответил он, обрадованный ее неподдельному испугу. — Не беспокойся, Агнес.

Ему захотелось, чтобы Агнесса дотронулась до него, но она продолжала сидеть спокойно, сложив руки на коленях.

— Как же это случилось, Джек? — тихо спросила она, имея в виду историю на прииске.

Он понял.

— Не знаю. Сам не знаю. Я тебе не говорил просто потому, что боялся тебя потерять. Но все равно это случилось… Я сейчас расскажу.

Его рассказ длился совсем недолго, он не стал излагать свою историю в подробностях, тем более в таких, какие вряд ли смогла бы спокойно выслушать Агнесса.

— Так вот, я сбежал с каторги, и меня ищут, Агнес. И если найдут, повесят.

— О Господи, нет! — Его вновь обрадовал отчаянный страх, с которым она произнесла последние слова, и, ободренный надеждой, он спросил, прорываясь за рамки, негласно установленные с самого начала, ибо она была женой другого, и он не имел права ни на что посягать!

— Скажи, Агнес, а если б ты знала, что я жив, ты бы смогла меня забыть? Вышла бы замуж?

Он думал, что она скажет «Не стоит об этом говорить» или «Все в прошлом», но Агнесса со странно задумчивым выражением, словно не понимая саму себя, произнесла:

— Я никогда тебя не забывала, такое не забывается, Джек. И я не вышла бы замуж, если б знала, что ты не погиб.

— Но я осужден пожизненно.

Она молчала.

— Даже за Орвила? — тихо спросил он, слегка наклоняясь к ней.

— Ни за кого. Я бы, наверное, просто не смогла…

Она представила себе скупо нарисованные Джеком картины: невидимая жизнь тянулась рядом многие годы, и только сейчас вышел из подземелья этот тайный поток. Да, все было бы совершенно иначе, если бы она знала о нем, раньше-тяжелее, но зато теперь в чем-то проще. Хотя… смог ли бы опять стать по-настоящему близким ей этот человек? Вряд ли. Наверное, нет.

— А ты как жила?

— Плохо, — просто ответила Агнесса. — Очень бедно. Тяжелая была жизнь. Работала посудомойкой в ресторане.

— Ты?! — удивился он.

— Да. Пока не…— Агнесса запнулась. — Орвил мне очень помог.

Лицо Джека потемнело, и на мгновение появилась на нем нехорошая улыбка. Вообще, в разговоре с Агнессой он инстинктивно стремился поддерживать образ того человека, которого она когда-то знала, и лишь временами пробивалось в нем другое, новое… хотя, может, и не новое, а то, что всегда маячило в нем на втором плане. А Агнесса смотрела на него, живого, все еще будто не веря в то, что видит перед собой.

— Я рада, что ты не умер, Джек.

Лицо его исказила болезненная улыбка, и он глуховато произнес:

— Что ж, спасибо и на этом.

Кругом все цвело белым-белым, а он думал: никогда им не быть вместе, никогда, никогда, никогда!

Агнесса же вспоминала, что она чувствовала, когда узнала, что на самом деле творил Джек: он ведь обманывал ее! Он — убивал людей! И столько лет провел на каторге… Ей не пришло в голову, что она умышленно воскрешает в памяти воспоминания, которые позволили бы зачеркнуть первоначальный образ этого человека.

— Я была сильно потрясена, узнав о случившемся, — сказала она, и в ее тоне Джеку почудилось обвинение. — Никак не могла поверить, что ты… Мне казалось, ты не был жестоким.

— Значит, был, — небрежно произнес он. — Не стоит это ворошить: что было, то было. Не может человек всю жизнь платить один долг, это я и мужу твоему сказал. Я жалею, что так поступил, Агнес, в конце концов, мне несладко пришлось потом. Да и ты, как я теперь знаю, хлебнула горя. Долго ты… жила одна?

— Шесть лет, — сказала Агнесса. — И, честно говоря, думала, всегда так и будет. Орвил…— она опять запнулась. — Мы встретились случайно, когда я искала в Новом Орлеане свою мать.

— Нашла?

— Тогда нет. Я только недавно узнала, где она живет. Мы с Орвилом хотели съездить к ней.

— Ты любишь его? — внезапно спросил он, и Агнесса вздрогнула.

— Да, — ответила она как можно спокойнее, подавляя мучившие ее чувства. — Я думаю, не надо нам об этом говорить…

— Конечно. Ведь меня тебе, выходит, не за что любить! — произнес Джек, подводя итог своим наблюдениям и мыслям. Вышло это у него тоже как-то безразлично.

— Любят ведь не за что-то, Джек, — возразила Агнесса. — Просто любят или нет.

В этих спокойно произнесенных словах Джек услышал свой приговор. Он понял, что так и не вышел из тюрьмы, так и остался там, судьба тоже осудила его на пожизненное заключение, на вечные мучения души — жизнь сама была тюрьмой, из которой выход был, наверное, только один.

— У меня тоже были женщины после тебя, — сказал он, будто желая сделать ей больно, но сделал больно себе, ибо с этими женщинами ему было плохо, пусто, неуютно, точно в могиле.

Агнесса промолчала.

— Слушай, миссис Лемб, а ты и твой Орвил, вы знаете, что такое тюрьма, что чувствует человек, знающий, что он никогда оттуда не выйдет? Вы можете представить, что было там со мной?

Он хотел рассказать ей, как жил эти восемь лет, ужасные восемь лет: впроголодь, постоянно недосыпая, терпя холод, грязь, побои и изнурительный труд; хотел, но не сказал, подумав, что вызовет у нее, может быть, только жалость, то, о чем говорил Орвил, а это казалось ему унизительным.

— Мне действительно трудно это вообразить, Джек, — отвечала Агнесса. — И хотя многие сказали бы, наверное, что раз ты совершил тяжкое преступление, то и наказан справедливо, будь моя воля, я никогда не осудила бы тебя на муки. Мне правда очень жаль. Это все, что я могу тебе ответить.

Она сидела в бордовом, облегающем фигуру платье, волосы были собраны в узел и сколоты шпильками, нежная кожа слегка загорела, а зеленые глаза были совсем прежними; она сидела здесь, рядом, далекая-далекая, устремив взгляд в неизвестность, и. Джек ощутил вдруг нечто странное, такое с ним уже бывало иногда, но не так сильно: звон, бесконечный звон в голове, там будто что-то накренилось, мешая ему понимать происходящее вокруг. Он почувствовал, что может… что-нибудь сделать.

— Что с тобой, Джек? — спросила Агнесса, уловив в его состоянии некую перемену. Она участливо наклонилась к нему и, когда он поднял голову, с трудом удержалась, чтобы не отшатнуться: такие странные были у него глаза. — Тебе плохо?

— Да, — выдавил он. — Уходи.

Но она не сделала этого; напротив, взяла его за руку, очень мягко и осторожно, а потом принялась ласково гладить.

— Давай я расскажу тебе что-нибудь, — сказала она, сделав усилие, чтобы голос не дрожал. — Давай поговорим о хорошем? Помнишь, как мы с тобой познакомились? Я хорошо помню этот день, даже то, какая была сильная жара, какое было небо, и все-все свои ощущения. Я очень боялась к тебе подойти, ты мне казался таким необыкновенным, красивым! И ты так здорово объезжал лошадей! А потом учил меня ездить верхом, помнишь, как это было? И во мне было такое удивительное, какая-то восторженность, мир казался огромным, прекрасным — даже сердце щемило. Я чувствовала, что жизнь моя будет необыкновенной и долгой, что я по звездам пройду, стоит только захотеть. Тогда ты казался мне таким взрослым, да и я сама себе тоже, а ведь мы на самом деле оба были очень юными, мне — семнадцать, а тебе — около двадцати. Помнишь, мы бродили по портовым улочкам, заходили в кабачок? С нами случались разные приключения! — Она говорила весело, но Джек, придя в себя окончательно, увидел, что она украдкой вытерла слезы. — Тебе лучше? — она и, когда он кивнул, отняла руку.

Разлетевшиеся было в сознании кусочки воспринимаемой реальности соединялись вновь, и он начал постигать то тайное, что неудержимо влекло его именно к Агнессе, к ней одной: сознание того, что никакая другая женщина не сможет полюбить его таким, каков он есть.

«Но Агнесса, — сказал он себе, — видимо, теперь тоже не сможет».

— Пойдем на берег, — позвал он, — это недалеко.

— Нет, извини, Джек, Мой сын скоро проснется.

— У тебя двое детей? — сказал Джек и, внезапно обозлившись, добавил: — Вы, я вижу, времени даром не теряли!

Агнесса покраснела, и тогда Джек, опомнившись, сказал:

— Прости, Агнес, сорвалось с языка. Вот у нас с тобой не было детей. И теперь, получается, ничего общего.

— Разве тебе хотелось бы иметь ребенка, Джек?

— Не знаю. Я никогда раньше об этом не думал. И теперь… какая разница!

Она не успела обдумать и решить, стоит ли это делать, потому получилось естественно и просто, когда она произнесла:

— Не знаю, обрадую тебя или нет, но у тебя есть дочь, Джек.

Он уставился на нее, точно не понимая, что она такое говорит.

— Что ты сказала? — он подумал, что ослышался.

— У тебя есть дочь, — повторила Агнесса и тут же с беспокойством подумала о Джессике. Они с Орвилом отсутствовали так долго… Как там она?

Известие, по-видимому, так ошеломило Джека своей неожиданностью, что он несколько минут изумленно и растерянно смотрел на Агнессу.

— Но… каким образом? — сказал он, пытаясь постичь смысл этого удивительного явления — появления на свете существа, в котором соединились два человека — он и Агнесса.

— Вскоре после отъезда с прииска я поняла, что у меня будет ребенок. Я сказала, что жила одна, но не совсем, — она улыбнулась. — Вернее, совсем не одна, а с Джессикой.

— Ее зовут Джессика?

— Да. Я назвала так.

— Красивое имя, — Джек все еще с изумлением смотрел на нее. — А какая она, Джессика, маленькая?

Агнесса знала, что Джек никогда не общался с детьми и, наверное, даже плохо представлял, какие они вообще бывают. Она рассмеялась.

— Не такая уж маленькая, ей почти восемь лет. Она очень милая, добрая и умная девочка. Мы все ее сильно любим.

Джек наблюдал, как исчезает ее скованность, как она словно оживает, сама не замечая того. И она уже не казалась ему чужой и холодной.

Он помнил, что Оливия советовала ему чаще улыбаться, и он улыбался все время, пока Агнесса говорила о Джессике.

— Конечно, — он, — такая, как ты. Так и должно быть!

— О нет, она совсем другая! А внешне очень похожа на тебя.

— Ну да? — Джек недоверчиво усмехнулся.

— Можешь не сомневаться, Джекки.

— Тогда твой муж вряд ли любит ее, — подумав, ответил он.

Агнесса нахмурилась.

— Для Орвила это не имеет значения. Он очень хорошо относится к Джессике. Как…— хотела сказать «как к родной дочери», но, не в силах предугадать реакцию Джека, промолчала.

— Я хочу увидеть ее, — заявил Джек. — Можно?

— Да, — Агнесса, глядя на него с теми же мыслями, так же сравнивая его с Джессикой, как и Орвил… Однако чувства она при этом испытывала другие. — Только вот…

— Что? — Джек, пытливо всматриваясь в ее лицо.

— Можешь ты обещать мне, Джек, что не скажешь Джессике, кто ты на самом деле? — произнесла Агнесса.

— А что, она обо мне не знает?

— Нет. Я… еще не рассказывала ей.

— Выходит, она считает себя дочерью Орвила?

— Думаю, что так. Видишь ли, она еще ребенок, дети с трудом понимают такие вещи. Обещай мне, пожалуйста!

Он внимательно смотрел на нее, казалось, понимая все. Было так на самом деле или нет, но Агнессе, жившей последние годы с Орвилом, легко было обмануться.

— Хорошо, Агнес, я обещаю.

Наступила пауза, во время которой Агнесса размышляла о том, как все объяснить Орвилу, а так же о том, правильно ли она, собственно говоря, поступает. Но иначе, наверное, было нельзя… Самый же главный вопрос «а что делать потом?» она себе пока не задавала, во многом полагаясь на обстоятельства, что, конечно же, было ошибкой. Ей не раз приходилось выбирать, и она не задумывалась сейчас о том, что нередко раньше в выборе этом помогала судьба, но теперь, теперь-то было другое. Она не собиралась менять, Орвила на Джека, но должна была определить свое отношение к этим людям, ко всем людям, кто был как-то близок ей, причем определить достаточно четко, и она боялась, что не сумеет это сделать.

«Да, — решила она, — Орвил прав: самое страшное, когда судьба предоставляет человеку право делать выбор, все решать самому, хотя на первый взгляд это кажется благом».

А Джек думал о том, что Агнесса, окунувшись в воспоминания о днях, проведенных когда-то с ним, упустила определенные моменты: то, как они признались друг другу в любви, как поцеловались впервые, как нежны были друг с другом, как провели свою первую ночь и все последующие. Что она — не хотела растравлять его душу? Или боялась самой себя, боялась, что если вспомнить о прошлом, то придется кое о чем задуматься?

Он подумал, что надо бы напомнить ей все это, тогда, быть может, в ее душе шевельнутся какие-то чувства, которых он так жаждал! Ведь существовали же силы, что влекли ее к нему раньше! Конечно, он многое потерял, но… Нет, не может быть у нее с Орвилом так, как было когда-то с ним, в это он ни за что не хотел верить! Джек решил сказать все это Агнессе, но вместо этого внезапно обнял ее, и Агнесса, от неожиданности не успев отстраниться, испуганно почувствовала, что Джеком владеет безумная страсть. И это мгновение напомнило ей прошлое, то, что она гнала из памяти прочь и о чем, любя Орвила, почти позабыла.

Джек поцеловал ее, и Агнесса на несколько секунд позволила, сознательно позволила ему это, но после решительно и с усилием отстранилась.

Джек отпустил ее и увидел в глазах Агнессы только растерянность и страх, и — ничего больше. Но он не был уверен, что ее чувства исчерпывались только этим.

— Никогда больше не делай так, Джек! — срывающимся, изменившимся голосом произнесла она. — Никогда, никогда, никогда!

Он отступил на шаг, лицо его окаменело, как и взгляд, и только губы дрогнули в полуусмешке.

— Не бойся, Агнес, я больше не буду. Не буду, если ты… не захочешь.

Агнесса отвернулась и пошла к дому, но Джек удержал ее, схватив за рукав.

— Агнес, постой! Не уходи так!

Она, помедлив секунду, повернулась и увидела, что взгляд у него уже совсем другой — умоляющий и виноватый.

— Прости меня, пожалуйста, я не хотел тебя обидеть! Не уходи…

— Мой сын ждет меня, Джек. Извини.

Она повела плечом, и Джек отпустил ее руку.

— Я не задержу тебя больше, только… Скажи, просто скажи, чтобы я знал: ты ведь все та же, прежняя Агнес?

Она молчала несколько секунд, глядя на него, понимая, что он вкладывает в этот вопрос свой особый смысл, а потом, вздохнув, ответила:

— Да, Джек. Хотя я, конечно же, в чем-то изменилась.

Он улыбнулся.

— Мы еще поговорим, правда?

— Не знаю, — сказала Агнесса. — Но сейчас мне пора.

Она пошла к дому; войдя в свою комнату, никак не могла успокоиться: дрожали руки и бешено колотилось сердце.

— Господи, ну за что, за что! — прошептала она, глотая слезы. — За что, ну за что, скажи!

И, конечно, Орвил был рассержен и обижен: Агнесса даже не могла понять, что больше.

— Почему ты сердишься, Орвил? — спросила она его, взволнованно ходившего взад и вперед по комнате. Он обернулся к ней: темные глаза его горели. А ведь Орвил редко выходил из себя!

— Потому что ты не отказала этому человеку сразу, потому что позволяешь ему ехать с нами в Вирджинию да еще собираешься показывать его Джессике! Ты понимаешь, что можешь ранить ребенка?! Джессика очень чувствительная девочка, как ей такое пережить? Об этом ты подумала, Агнесса?

— Он обещал мне ничего не говорить ей, — защищалась Агнесса.

— И ты веришь? — с горькой насмешкой произнес Орвил. — Господи, милая, как ты наивна! Ты сама даешь ему карту в руки! Ему, может, и не нужна Джессика, но то обстоятельство, что у вас есть общий ребенок, он попытается использовать в своих целях. Ты сознательно позволяешь ему разрушать нашу жизнь.

— Неправда!

— Правда! Я считал, все будет не так. Не думай, что я неблагодарный: он помог нам, и я собирался помочь ему. Я никогда не нарушал закон, Агнесса, но сейчас я готов был на это пойти, хотя любой из моих знакомых, узнав об этом, счел бы меня сумасшедшим. Я использовал бы все свои связи, чтобы помочь этому человеку уехать из страны туда, где он был бы в безопасности. Дал бы ему денег, чтобы он мог жить безбедно.

Агнесса покачала головой.

— Он не уедет.

«Не уедет, — подумала она, — потому что здесь солнце и океан, здесь то, чего нет нигде. И потому, что здесь я».

— Конечно, поскольку ты даешь ему надежду.

Орвил остановился, глядя на нее, сидящую на кровати все в том же бордовом платье, очень юную на вид, привлекательную и желанную не только для него. Агнесса неохотно рассказывала, о чем говорила с Джеком, и — Орвил был уверен — рассказала далеко не все.

— Я не даю надежды. Но это его право — увидеть ребенка. Я же не сказала, что он претендует на большее. В конце концов Джессика — его дочь,

— Он и не знал бы об этом, если б ты не сказала!

Агнесса недоуменно посмотрела на него честными зелеными глазами.

— Но как ты себе это представляешь, Орвил? Я не могла не сказать. Сам подумай!

Орвил вздохнул.

— Да, — произнес он, — мужчина может и не вспоминать, что ребенок, которого он воспитывает, рожден от другого, но женщина никогда не забывает об этом. Ты всегда помнила, Агнесса, теперь я понимаю.

— Я знала об этом, как и ты, но не думала постоянно о том, что Джессика — дочь Джека, — ответила Агнесса и, помолчав, добавила: — Значит, ты теперь не будешь любить ее как дочь?

— Слава Богу, я люблю ее не как чью-то там, мою или не мою дочь, а как Джессику, как ребенка, понимаешь… за то, что это она! Она очень хорошая девочка, право, даже не верится, что ее отцом может быть этот Джек!

Орвил очень пожалел о своих последних словах, потому что слова, произнесенные в следующую секунду Агнессой, обожгли его болью, словно внезапный удар по лицу.

— В Джеке тоже есть хорошее, Орвил, ты просто не знаешь.

Он задохнулся от обиды, сразу многое позабыв… Неужели он мог ошибиться так жестоко? Неужели мир, который он создал с этой женщиной, оказался сделанным из песка? Неужели все, что было у них с Агнессой, ничтожно по сравнению с тем, что испытывала она когда-то к этому человеку, ставшему теперь преступником, убийцей, ничтожеству! Как она предполагает перешагнуть пропасть, которая приобрела уже поистине гигантскую глубину? Неужели эта женщина не понимает сути происходящего, неужели она способна так откровенно и простодушно оскорблять чувства любящего ее человека?

— Да, — произнес он, — я не знаю. А ты знаешь: он ведь был твоим дружком, как я мог позабыть! Ты когда-то сбежала с ним, бросив все, хотя одному Богу ведомо, чем он тебя прельстил? Но не бойся, Агнесса, тебе никогда больше не придется выбирать между бедностью и богатством, теперь у тебя только один выбор! В любом случае я назначу тебе такое содержание, что ты ни в чем не будешь нуждаться. Если у тебя есть желание подбирать то, что валяется под ногами, я не буду тебе мешать. Одного я тебе не позволю: впутывать в это дело детей. Ни Джерри, ни Джессику. В конце концов, по закону Джессика — моя дочь, она носит мою фамилию, я воспитываю ее и имею на это право. Так что выбирай, кто и что тебе дороже.

Агнесса слушала его, широко раскрыв невидящие глаза, без кровинки в лице. Когда он закончил, она разрыдалась, уронив голову на руки.

Это вышло жестоко, Орвил понял сам.

— Прости, — сказал он, обняв ее, — не плачь! Ради Бога, Агнесса, я не хотел!

— Я… я тоже не хотела тебя обидеть! — пролепетала она. — Орвил! Господи! Я же тебя люблю! А Джек… Этот человек очень несчастен; Орвил! Мне его просто жаль.

— Так я и думал! — Орвил взял Агнессу за руки. — Жалость — опасная штука, дорогая, она размягчает сердце.

— Да, может быть… Орвил, я хочу, чтоб ты меня понял, чтобы ты не сомневался и не говорил такие ужасные вещи!

— Хорошо, любимая, я не буду. Прости, — повторил Орвил, а когда она наконец успокоилась, проговорил:— Я никогда не говорил тебе, милая… Когда я увидел тебя в самый-самый первый раз, ты мне сразу очень понравилась. Я тогда уже ревновал тебя к Джеку, теперь я это понимаю. Ты была сильно им увлечена, я видел и никак не мог понять, что ты в нем нашла, мне это казалось несправедливым. Когда я узнал, что вы собираетесь бежать так, без венчания, я был потрясен, я не мог себе такого представить! Во всей этой истории, к которой я вроде бы не имел никакого отношения, меня что-то страшно уязвляло. Потом я никак не мог тебя забыть, в глубине души ты была со мной, хотя это и не осознавалось так явно. Я не думал встретить тебя и уж тем более не предполагал, что ты станешь моей женой и матерью моего ребенка. И вот теперь… Теперь ты можешь понять, что я чувствую?

— Да, Орвил, я понимаю, — Агнесса подняла заплаканные глаза. — Но мне странно, почему ты до сих пор сомневаешься в моих чувствах, почему не веришь?

Орвил погладил ее по руке.

— Я верю, верю, любимая. Только… прости, Агнесса, но скажи мне… один раз, и больше я не спрошу: он не пытался обнять тебя… словом, сделать что-нибудь такое?

— Нет! — поспешно воскликнула Агнесса с таким выражением, что Орвил сразу успокоился. — Как ты мог подумать!

Потом она затихла в его объятиях. Орвил нежно гладил ее волосы, укачивал, словно ребенка, и думал, думал без конца: «Господи, помоги! Помоги сохранить то, что ты дал мне, не заставляй платить жестокой ценой, ведь за любовь не казнят, не требуют жертв! Позволь жить, как я жил, и клянусь, я никогда не заставлю тебя усомниться во мне, в моей жизни, в моих детях. Никогда!»

А Агнесса читала, словно в магической книге: «Бывают два рода любви: любовь, что дается во благо, и та, что несет страдания, любовь и любовь-рок. И если первая имеет свой исток и свое русло, то вторая — та самая, что берется ниоткуда и уходит в никуда. И если первую, случается, нужно вливать в душу, то от второй лучше бежать, ибо высшая сладость ее дается порой через страшные муки. Это два потока одной реки, что зовется душой».

Она читала и другое: «Исток — разум, исток — безумие».

Она понимала. Она излечилась. Кажется, навсегда.

ГЛАВА IX

Домой они приехали ночью. На небе была полная луна, и парк опутывали полосы бесконечно переплетающихся, шевелящихся теней, таких же тревожных, как разметающий листья и ветви деревьев порывистый ветер.

Чувство дома, давно ставшего ей родным, сразу захватило Агнессу, успокоило ее, она будто бы почувствовала новые силы — в этих стенах можно было выстоять, они помогали ей, как вторая опора.

Они с Орвилом, Френсин и Джерри вышли из кареты. К счастью, дети уже спали; огни зажглись только внизу да в комнатах прислуги.

— Тебе не холодно? — спросил Орвил Агнессу, которая стояла в легком платье, словно не решаясь двинуться к дому.

— Нет, — ответила она и оглянулась.

Джек, сошедший с коня, держался поодаль. Весь путь он проделал в седле, не слишком приближаясь к ним, но и не теряясь из виду, неотвязный, как тень. Теперь он спокойно замер со своей лошадью почти у самых ворот.

— Я не собираюсь готовить для него комнату, — сказал Орвил, твердо глядя Агнессе в глаза. — Ему нечего делать в доме.

Джек услышал эти слова.

— Мне не нужен ваш дом, — ответил он, подойдя к ним. — Если позволите завести лошадь в конюшню, я переночую там. Если нет, побуду во дворе.

— Не возражаю, — ответил Орвил и, не взглянув на него, направился в дом.

Агнесса медлила несколько секунд, нерешительно поглядывая то на мужа, то на Джека, на лице которого угадывалась даже во тьме какая-то новая, пока не понятная Агнессе улыбочка.

Орвил оглянулся, и женщина поспешила к нему.

Вдруг они увидели, как от дома, рассекая пространство лужайки огромными прыжками, несется какое-то большое животное. Это был Керби, о котором они совсем позабыли. Керби мчался, как молодой, он давно уже так не бегал; Орвил и Агнесса изумленно переглянулись. Он не очень хорошо видел и слышал плохо, но, наверное, здесь не нужны были зрение и слух, а требовалось лишь то особое чутье, которое никогда не подводит.

Он промчался мимо Орвила и Агнессы и набросился на Джека не с визгом, не с лаем, а с какими-то воплями, похожими на человеческий стон. Пес едва не сбил его с ног, потом закружился рядом; хвост его, язык, все грузное тело находились в движении, радость словно вернула ему жизнь, все прошедшие годы.

— Керби, собака! Ты?! — изумленно воскликнул Джек. — Здравствуй, чертов пес!

Керби отозвался таким громовым лаем, что у Агнессы зазвенело в ушах.

— Не забыл меня, не забыл! — повторял Джек, а Керби без конца лизал ему лицо и руки.

Потом пес улегся на землю, непрерывно молотя хвостом по траве; Джек присел рядом и гладил собаку. Он улыбался, а Керби был счастлив. Агнесса же подумала о том, как был прав Орвил, говоря, что псу нечего выбирать и не в чем сомневаться. Чувства Керби были чисты, без примеси, и потому он получил свой приз тоже в чистом виде. Собака любит своего хозяина просто за то, что он данный судьбою повелитель ее жизни, собака не знает предательства, она не верит в смерть, не боится Бога, не меняет карту на карту и жизнь на жизнь. И она никогда не сможет понять, почему то, что было для нее с самого начала неразрывным целым, уже не является таковым. Человек переживет такое, а собака…— в том Агнесса уверена не была.

— Керби, Керби! — позвала она. — Идем домой!

Но Керби даже не оглянулся, хотя Агнесса осталась для него Агнессой; он обрел нечто другое, куда более важное, то, что было и домом, и миром, и даже Вселенной, — сознание присутствия высшего существа, залог того, что ты не один.

Агнессе так и не удалось выспаться; более того, проснувшись, она чувствовала себя так, точно вообще не сомкнула глаз.

Она встала с постели и пошла по комнатам; ощущение было именно такое, какое бывает после возвращения из долгой поездки: будто ты вернулся в новый дом, в «старый новый дом», где все знакомые вещи кажутся заново увиденными, — это чувство трудно передать словами, оно проходит через пару дней, когда вновь привыкаешь к тому, от чего, в сущности, не успел отвыкнуть.

Джессика и Рей уже были в гостиной.

— Приехали! — закричала Джессика и подскочила к Агнессе, а та, как всегда, обняла и поцеловала ее.

— Как вы тут без нас?

— Хорошо. Только скучали! — она повернулась к Орвилу. — Папа!

— Привет, малышка! — Орвил потрепал ее волосы.

— Купили свой дом? А корабль? — полюбопытствовала девочка.

— Нет, но купим, уже договорились.

— Как съездили? — подражая взрослым, серьезно спросила Джессика.

— Все нормально.

Орвил решил ничего не рассказывать детям ни о происшествии на дороге, ни о смерти Олни. Сказать, в крайнем случае, что тот уехал на время, а правду сообщить гораздо позже. Не очень-то это было правильно, но Орвил думал о том, что стоит пожалеть Джессику: неизвестно, что ей еще предстоит перенести. В отличие от Агнессы, ни одному слову Джека он не верил.

— Что привез? — поинтересовалась девочка.

Это было давнее правило — Орвил привозил всем подарки из каждой поездки. Агнесса помнила, что в прошлый раз Джессика получила кукольный сервиз. Но сейчас… И Агнесса несказанно удивилась, когда Орвил, велев принести чемодан, вынул оттуда сверток, Джессика, от любопытства затаив дыхание, приподнялась на цыпочки и стояла так, пока он разворачивал бумагу. Там оказалось красное бархатное платье с кружевным белым воротничком и золотистыми пуговками и маленькие красные туфли с такими же золочеными пряжками. Агнесса даже не знала, когда и где Орвил успел это купить. Но главное, он не забыл!

— О! — воскликнула Джессика. — Какое красивое! Где ты его купил?

— В магазине для послушных девочек, — ответил Орвил.

— А я думала в магазине «Для Джессики»!

И оба засмеялись. Это была только им двоим понятная шутка. Когда-то Орвил рассказал Джессике, что есть магазин для послушных девочек, в котором продают самые красивые вещи, все лучшее, а потом, когда Джессика однажды призналась, что не понимает, почему ей дарят всегда именно то, о чем она втайне (как ей казалось) мечтает, Орвил сказал, что за городом находится магазин «Для Джессики», где добрый, все на свете знающий волшебник выбирает для нее подарки. Девочка уже давно поняла, что это выдумка, но шутка осталась.

И Агнесса, глядя, как они смеются, подумала, что в самом деле нелепо и жестоко было бы разрушить их мир.

Рею достался костюм для верховой езды и вопрос об успехах в учебе. Мальчик нахмурился: как всегда все внимание было отдано девчонке!

Джессика отправилась примерять новое платье, а Орвил тихо сказал жене:

— Надеюсь, я не обязан приглашать его к завтраку?

— Нет, — сдержанно отвечала она.

— Агнесса! — Орвил повернул ее к себе.

— Я знаю, — быстро произнесла она. — Он поговорит с Джессикой и сегодня же, сразу после этого уедет. Я так и скажу ему.

— Надеюсь, насовсем?

— Да, если это будет зависеть от меня.

— Это зависит только от тебя, дорогая.

Агнесса не стала спорить. Даже самые умные люди чего-то обычно недопонимают, даже самые родственные души в чем-то чужды друг другу. Если бы Орвил узнал о таких выводах, он бы наверняка заявил, что сделаны они не так уж давно.

Прислуга меж тем допрашивала Френсин. Девушка рассказала обо всем, что случилось при ней, но большего доложить не могла. Самое главное не было ей известно.

— Это какой-то знакомый миссис, — отвечала она. — Или… в общем, я не знаю.

— Он приехал сделать больно моей красавице, моей маленькой мисс, — лицо Рейчел омрачилось.

— Вы думаете, это…— Лизелла оглянулась на присутствующих, не решаясь высказать общую догадку.

Все молчали.

— Да, — сказала наконец Рейчел. — Я почти уверена в этом. Я видела лицо миссис. Так оно и есть!

За завтраком Агнессе кусок в горло не шел; одолевали тяжелые мысли, да еще Джессика как нарочно щебетала, словно птичка, не замечая, что взрослые молчат.

Наконец Агнесса не выдержала.

— Помолчи, Джесс, — строго произнесла она. — Посмотри: никто не говорит, одна ты болтаешь без умолку! Сейчас не время для разговоров.

Орвил, не поднимая головы, перелистывал какие-то бумаги, что крайне редко делал за столом, разве что когда очень спешил, да и то в подобных случаях он обычно завтракал отдельно. Но сегодня — Агнесса знала — он никуда не собирался уезжать.

Джессика принялась беспечно вертеть в руках серебряную ложечку, взмахивая ею, словно дирижерской палочкой.

Самым примерным был в это утро Рей. Остальные вели себя вроде бы как всегда, но в то же время необычно: Джерри полчаса назад раскапризничался и выплюнул кашу прямо на передник Френсин, миска Керби стояла нетронутой, и самого его не было в доме, служанок тоже было не отыскать.

Агнесса почувствовала себя очень неуютно в собственном доме, так, будто все, сговорившись, не слишком явно, но все же отвернулись от нее. Ее зеленые глаза вспыхнули, освещая за минуту до того растерянное лицо ярким пламенем гнева.

— Как ты ведешь себя! — сказала она, обращаясь к Джессике. — И почему ты такая лохматая?

— Я примеряла платье, — ответила девочка. — Волосы растрепались, я спешила к завтраку и не успела причесаться.

— Тогда выйди из-за стола и приведи себя в порядок! — непреклонным тоном заявила Агнесса.

— Мама, я доем хотя бы…— Джессика обиженно глядела на нее непонимающими, невинными глазами.

— Ты давно бы могла это сделать, а не играть за столом! И кстати, почему ты сидишь в новом платье? Кто тебе разрешил!

— Я захотела…— Джессика пожала плечами, всем своим видом давая понять, что на свете есть немало вещей, на которые она ни у кого разрешения спрашивать не обязана.

— Мало ли что захотела! — взорвалась Агнесса. — Ты должна делать то, что нужно, а не то, чего хочется. Почему ты ешь пирожное на завтрак?

— Рейчел мне принесла.

— Что она себе позволяет! Я твоя мать, а не Рейчел! Посмотри на Рея — он не требует шоколада и пирожных или еще чего-то особенного! Ты что, лучше других? Сейчас же выйди из-за стола!

— Мама! — воскликнула девочка голосом, полным укоризны: никогда еще мать не кричала на нее и не пыталась наказать, вдобавок Джессика просто не понимала, в чем так уж сильно провинилась сейчас.

— Я кому сказала! — Агнесса хлопнула ладонью по столу, и Джессика, вздрогнув от неожиданности, пролила горячий шоколад прямо на красный бархат.

— Ой! — закричала она. — Новое платье!

— Что я говорила! Совсем разбаловалась без меня, негодная девчонка!

Джессика, вконец обидевшись, выскочила из-за стола и со слезами на глазах убежала.

Рей застыл с чашкой в руках, созерцая происходящее как невиданное чудо: мир переворачивался на глазах!

Орвил поднялся со своего места, отодвинул бумаги и чашку с недопитым кофе.

— Ребенок ни в чем не виноват, Агнесса, — заметил он. — Ни в том, что тебе кажется провинностью, ни уж тем более — в твоем плохом настроении.

И, ничего не добавив больше, покинул столовую.

Агнесса сидела в обществе Рея, потом, когда Рей удалился, осталась одна.

Единственное, чего ей хотелось сейчас, — забраться с головой под одеяло и уютно поплакать там, как в детстве, в пансионе. Лучше всего было бы, конечно, убежать в объятия матери, но ведь ребенком она не имела матери, к которой можно было прийти за утешением и советом. Она чувствовала себя маленькой девочкой, она даже видела себя, Агнессу Митчелл, худенькую зеленоглазую пансионерку с темно-каштановыми волосами, заплетенными в две косы. Тогда, много лет назад, она была куда более замкнутой, боязливой, робкой, чем теперь — ее собственные дети.

Агнесса решила, что пойдет к Джерри, самому младшему и менее всех остальных в этом— доме причастному к случившемуся в последние дни. Но сперва она найдет Джесс.

Джессика находилась в своей комнате; при появлении матери она, как показалось Агнессе, сжалась в ожидании продолжения бури.

— Мама, я переоделась…— пролепетала она, показывая на лежащее на полу перепачканное платье — подарок Орвила. — Я больше не буду есть пирожные на завтрак и пить шоколад…

В испуганных глазах дочери Агнесса прочитала продолжение: «Только не кричи на меня больше, не ругай меня! Пусть все будет как прежде!»

Агнесса тоже очень хотела этого.

— Джесси, доченька, иди ко мне! — позвала она, и тут же теплые, нежные руки обвились вокруг ее шеи. Агнесса закрыла лицо в пушистых волосах своей дочери. — Милая, прости меня! Я совсем не в себе сегодня!

— Ты заболела, мама? — спросила девочка, чуть отстранившись, чтобы видеть лицо матери.

Агнесса вздохнула.

— Да, что-то вроде того.

— Позови врача!

— Врач тут не поможет.

— А кто поможет? Я?

— Нет. Ни ты, ни папа. Никто. Только я сама. Но ты не волнуйся, дорогая. И не сердись на меня. Обещаешь?

— Я не сердилась, мама!

Джессика улыбнулась. Она всегда очень быстро оправлялась от огорчений; может быть, потому, что настоящих в ее жизни еще не было.

— А теперь, Джесс, обними меня крепко-крепко, хорошо?

Джессика засмеялась.

— Так?!

— Да. И обещай, что всегда будешь верить своей маме, всегда помнить, что я больше всех тебя люблю, больше, чем папа, больше, чем Рейчел, потому что на самом деле ты только моя!

Девочка кивала, не совсем понимая мать, но довольная тем, что жизнь вошла в прежнее русло.

— Я пойду, ладно? — сказала она потом. — Рейчел сказала, что Керби сегодня не ел. Я найду его.

— Подожди, дорогая, не убегай. Я сама разыщу Керби, а ты… С тобой хочет познакомиться один человек.

Джессика инстинктивно почувствовала в словах матери что-то особенное, необычное. В доме бывали гости, но никто не хотел знакомиться лично с нею, и ни о ком мать не говорила с таким непонятно-странным выражением лица, словно очень боялась и одновременно страстно желала чего-то.

— А кто это? — спросила девочка.

— Один мой давний знакомый. Он приехал совсем ненадолго. Поговори с ним, пожалуйста.

— О чем?

— Не знаю. Может, он сам тебя начнет расспрашивать. Расскажи о себе, что любишь делать, как живешь здесь…

— Он хороший? — осведомилась Джессика.

— Конечно, хороший, разве я стала бы знакомить тебя с плохим? Идем.

Агнесса взяла девочку за руку и повела в одну из комнат, где была обстановка, но никто не жил. Она была предназначена для приехавших в дом гостей.

— Где он? — спросила Джессика, увидев, что никого нет.

— Сейчас придет. Жди меня здесь.

Агнесса усадила дочь на диван и ушла, а Джессика, чувствуя таинственность происходящего, сидела смирно, напряженно глядя в закрывшуюся за матерью дверь.

Агнесса, явственно ощущая, как подгибаются ватные ноги, спустилась вниз, обошла дом…

Джек обрадовался ее появлению, она сразу поняла это, несмотря на то, что последние сутки он держался почти пренебрежительно по отношению к ней: не говорил ничего обидного, и уж тем более ничего обидного не делал, но… Он будто бы разгадал какую-то тайну и чувствовал себя выше их — так, по крайней мере, казалось Агнессе. Его не впустили в дом, хотя любого другого, кто спас бы жизнь ей или Орвилу, приняли бы как самого дорогого гостя, и она не знала, безразлично ему это или, напротив, он чувствует себя задетым и оскорбленным и ведет себя так, чтобы дать им понять: они унижают его от бессилия.

Но, поглядев ему в глаза, Агнесса подумала: «А может, ему просто все равно».

— Пойдем, Джек, — произнесла она.

Они вошли в дом. Джек изумленно оглядывал огромное пространство, невиданную роскошь. Когда-то один-единственный раз в жизни он был в богатом доме, сером особняке Аманды Митчелл, в ночь, когда они с Агнессой бежали из порта от местных головорезов и когда она согласилась уехать с ним, но даже серый особняк казался много беднее. Здесь же были такие высоченные потолки и окна, и широкая, покрытая ковром лестница, и хрустальные люстры, и сотни дорогих мелочей. Дворец, да и только! Джек никогда не видел дворцов.

«Золотое счастье! — подумал он. — Конечно, перед ним меркнет все».

Ослепленный великолепием, он очень удивился бы, если б узнал, что обстановка дома Орвила и Агнессы в сравнении с домами местных аристократов и богачей была относительно скромной.

— Ты, наверное, голоден, Джек, — тихо сказала Агнесса, — может…

Он рассмеялся с нескрываемой злобой и ответил:

— У меня плохие манеры, Агнес, мне нечего делать за вашим столом, но и до положения бродячей собаки, которой кидают куски, я тоже еще не опустился.

Они поднялись наверх, молча прошли по коридору, не встретив никого по пути, и Агнесса остановилась возле какой-то двери.

Она открыла ее.

— Входи, Джек.

В небольшой комнате в углу дивана сидело миниатюрное существо в светлом платье, не кукла, а настоящая маленькая девочка с очень серьезным личиком, с любопытством глядящая на них. Джек онемел от удивления, увидев ее; конечно, он сто раз до этого видел детей, и, хотя ни разу не общался с ними по-настоящему, они не казались ему необыкновенными, как этот ребенок. Честно говоря, он не сразу бы осмелился к ней подойти.

— Вот, Джесс, это и есть тот самый человек, — сказала Агнесса. Голос ее слегка дрожал. — А это моя дочь Джессика. Я оставлю вас ненадолго, — добавила она и поспешно вышла, закрыв за собой дверь. Джеку показалось, что она отвернулась, желая скрыть слезы.

В первые минуты он не двигался с места, но потом, опомнившись, сделал несколько шагов вперед, причем девочка при этом постепенно вжималась в спинку дивана.

— Так это ты — Джессика? — негромко произнес он, уставившись на нее во все глаза.

Она кивнула. Джек заметил, что девочка беспокойно смотрит на дверь, за которой скрылась Агнесса. Незнакомец не был похож ни на одного из тех мужчин, с которыми она когда-либо говорила: ни на знакомых Орвила, ни на слуг, работавших в доме; он принадлежал к какому-то третьему, не ведомому Джессике разряду людей, и хотя она, возможно, и не могла бы выразить это словами, чувство опасения, рожденное взглядом и обликом незнакомца, не оставляло ее.

— Не бойся меня. Я ведь не сделаю тебе ничего плохого, — как можно ласковее (от чего давно отвык) произнес Джек. Он улыбнулся ей довольно приветливо, и Джессика немного успокоилась.

Но все равно она продолжала молчать и вообще держалась очень скованно.

— Сколько тебе лет? — спросил Джек.

— Семь, — очень тихо ответила девочка.

Джек рассмеялся, услышав ее нежный голосок.

— Какой у тебя голос! — удивился он. — Ты мне кажешься ненастоящей!

— Я настоящая! — немедленно возразила Джессика, обретая свойственную ей уверенность. — Вы говорите, как Рей!

— Кто такой Рей?

— Мой кузен, папин племянник.

— Он обижает тебя?

— Раньше обижал, теперь нет.

— Теперь вы дружите?

— Нет, не дружим, просто не ссоримся больше. Если не ссоришься с человеком, то это не значит, что дружишь с ним.

— Да, пожалуй, так.

Джек поразился, что ребенок рассуждает о жизни и делает какие-то выводы, он не подозревал, что Джессика в ее возрасте давно не несмышленыш, а о многом уже имеет свое мнение и в чем-то главном — сформировалась как личность.

— Ас кем ты дружишь? — спросил он, заинтересовавшись.

На его счастье, Джессика была разговорчива.

— С Рейчел, это наша кухарка, с Лизой и Полли, с Джерри, моим братиком, хотя он еще маленький. Осенью я пойду в школу, там у меня будет много подружек.

— В школу? Будешь учиться читать и писать?

— Нет! — засмеялась Джессика. — Я давно умею. У меня очень много книг. А в школе… Я просто буду учиться дальше.

— А на рояле ты тоже играешь? — Джек вспомнил, как играла Агнесса на приисковом стареньком пианино. Играла и мечтала о настоящем рояле. Она всегда мечтала о настоящем и самом лучшем. Самое лучшее она получила. Что касается настоящего — тут Джек не был уверен.

— Учусь. Но мне не нравится играть гаммы. Я люблю рисовать, кататься на Бадди.

— Бадди?

— Да это пони, такая маленькая лошадка. Папа мне подарил.

— Любишь лошадей?

— Люблю. И собак.

— И собак… Я тоже. Когда-то я объезжал лошадей.

— Да? Интересно! Расскажите.

— Конечно, когда-нибудь расскажу…

Тут дверь распахнулась, и вошел запыхавшийся Керби.

— Керби! — воскликнула Джессика. — не кусается, — предупредила она гостя, но, к ее удивлению, пес положил голову на колени незнакомца и с бесконечной преданностью и любовью стал смотреть в его глаза. Никогда и ни с кем, кроме, пожалуй, Агнессы, Керби не вел себя так, но даже с Агнессой было иначе: они были на равных, повелительницей пес ее не считал.

Джессика выглядела озадаченной.

— Вы ему понравились, — сказала она. — Значит, вы и вправду хороший?

— Хороший?

— Мама так сказала.

Джек улыбнулся.

— Вот как? А ты очень любишь маму?

— Очень. И папу. Мои мама и папа — самые лучшие.

— А я тебе нравлюсь?

Джессика растерялась от такого вопроса; хотя испуг от знакомства с новым человеком прошел, и она заинтересовалась собеседником, он был явно не из тех людей, которые сразу внушают симпатию и доверие.

Джек смотрел на ребенка. Он вспомнил, что Агнесса говорила, будто девочка похожа на него. Да, пожалуй. Нетрудно было заметить то, что бросалось в глаза. И она совсем не заносчивая; напротив, очень общительная и простая.

— Вы будете у нас работать? — спросила Джессика, желая выяснить, с какой же все-таки целью он прибыл в их дом. Не затем же, в конце концов, чтобы только увидеть ее!

— Нет. Я просто хорошо знаю твою маму… знал, вернее. — Он еще раз внимательно вгляделся в черты Джессики и добавил, искренне пораженный своим открытием:— Какие у тебя глаза! Вот уж никогда не подумал бы, что бывает такое…

— Кто вы? — тихо и испуганно произнесла Джессика, Сумасшедшая мысль пронизала его, безумная, безумная надежда! Человек всегда, по возможности, выбирает свет, а не мрак, всегда бежит от одиночества и использует шанс выжить.

— Джессика… Я… твой настоящий отец.

Минуту назад он не собирался произносить эти слова и не был уверен, что вообще сумеет их когда-нибудь произнести, он сам не знал, чего ждет от девочки, так ли она нужна ему, он просто, как уже не раз бывало, поддался мгновенному порыву.

Джессика несколько секунд смотрела на него огромными глазами и молчала. Потом проговорила:

— Нет…

— Да, Джессика. Вспомни, разве ты всегда жила с мамой и с тем, кого ты считаешь отцом? Нет, ты жила только с мамой, а Орвил Лемб появился потом, женился на твоей маме, а тебя… и тебя ему тоже пришлось взять. А я о тебе даже не знал, пока не встретил снова Агнессу!

— Неправда! — в смятении воскликнула Джессика. — Вы не мой папа!

Но Джек был непреклонен.

— Правда! Мы с мамой давно потеряли друг друга, и я все это время ее искал. Вот, видишь: Керби узнал меня, не забыл… И Агнесса, я думаю, никогда не забывала меня. Ты не дочь Орвила Лемба, ты наша с Агнессой дочь!

Они смотрели друг на друга очень похожими глазами. Джессика дрожала — взгляд этого человека и голос пугали ее: Джек уже забыл, что перед ним ребенок. Возможно, девочка просто не поверила бы, даже посмеялась над сказанным как над очевидной нелепостью, но ведь то, о чем говорил незнакомец, она помнила и сама…

И все-таки это не могло быть правдой!

— Я хочу к маме…— испуганно прошептала девочка.

— Иди. И спроси у нее, правда ли то, что я тебе сказал. Думаю, она не соврет тебе! — жестко произнес он.

Джессика выбежала за дверь. Единственная мысль охватила ее: найти мать, сейчас же, немедленно, и услышать от нее, что он врет, этот ужасный человек, ужасный оттого, что хочет разрушить, разбить на куски ее маленький, светлый мир!

Она понеслась по коридору, ничего не видя перед собой, и столкнулась с идущим навстречу Реем.

— Эй ты, кузина, ослепла ты, что ли? Куда летишь? — весело закричал он.

Настроение у мальчика было хорошее. Еще бы! В школу по случаю приезда Орвила и Агнессы, а также всеобщей непонятной растерянности он не пошел, утренние события тоже были весьма приятной неожиданностью. Глядишь, то ли еще будет!

— Он… он говорит, что он мой настоящий отец! — проговорила Джессика.

— Кто?

— Этот человек!

Самое страшное было то, что. Джессика чувствовала: это может быть правдой, что-то в поведении матери, да и незнакомца, подсказывало, что это именно, так. Она помнила, как мать говорила ей сначала, что Орвил Лемб чужой, и только потом разрешила называть его отцом. Джессика была еще слишком мала тогда, чтобы задумываться над происходящим всерьез, но память сохранила это. Джессике не приходилось слушать рассуждений о спасительной лжи, но она чувствовала: сейчас, пока сомнение еще было крохотной точкой, его следовало устранить, уничтожить навсегда, и могла это сделать только мать, если б… если б она сказала, что слова незнакомца неправда!

— А что, очень даже может быть! — заявил заинтригованный Рей. — Я думаю, так оно и есть. — И полюбопытствовал:— Он приехал тебя забрать?

При этих словах глаза девочки наполнились слезами. А что если этот человек злой, если мама боится его? Вдруг он захочет силой забрать их к себе? Конечно, папа не допустит этого, но знает ли он? Нужно сейчас же ему рассказать!

И она, позабыв о Рее, побежала прочь.

В конце коридора появилась Агнесса.

— Что случилось? — спросила она у Рея,

— Какой-то человек сказал Джессике, что он ее отец, — ответил Рей, которому не терпелось посмотреть на реакцию Агнессы.

Все произошло именно так, как он и предполагал: женщина побледнела от испуга!

— О Боже мой! — прошептала она. — Рей! Умоляю, беги за Джессикой, верни ее!

А сама бросилась в комнату. Агнесса могла сто раз солгать самой себе, но в глубине души она предчувствовала, что произойдет.

Но сейчас было не время копаться в душе, сейчас она точно знала, кто во всем виноват.

— Зачем ты сделал это, Джек? — воскликнула она. — Ты же обещал!

Он повернул к ней бесстрастное лицо: за восемь лет Джек многому научился, он знал, как вести себя в решающие моменты, он помнил, ты можешь испытывать в душе все, что угодно: отчаяние, страх, ужас, но не дай этим чувствам излиться во взгляде, в движеньях, в словах, иначе будешь повержен, иначе тебя сомнут и уничтожат; не дай понять, что ты слаб, пусть все разобьется о тебя, как о камень, а уж потом, лишив таким образом противника уверенности в себе, а следовательно, и сил, ты можешь начать наступление.

Но сейчас перед ним была Агнесса, и против ее оружия он не имел защиты.

— Должен же у меня хоть кто-нибудь быть! — отрезал он. — И потом, я думаю, нет ничего плохого в том, если она будет знать правду.

Агнесса покачала головой.

— Она еще ребенок, Джек, совсем маленькая девочка. Да и в пятнадцать лет это стало бы потрясением… А сейчас… Как я ей объясню?!

— Я сам все объясню ей.

Агнесса задохнулась от негодования. Каким же он может быть нечутким, непонятливым!

— Что ты ей можешь объяснить? — воскликнула она в подсознательном стремлении все сразу выяснить и — раз и навсегда — обрубить концы, сорвать кровавые лохмотья со своей души, а там — пусть раны заживают. — Что по твоей вине она появилась на свет незаконнорожденной? Что ты все это время пробыл в тюрьме, что и сейчас тебя ищут? Кем ты можешь стать для нее? Кто ты такой, чтобы претендовать на ее любовь? Не для того я растила ее, Джек, чтобы ты сейчас вот так, запросто испортил ей жизнь!

Он глядел на нее и видел, как в ответ на его взгляд, перед которым многим случалось отступать, в ее зеленых глазах разгорается пламя бесстрашия. Она сжала кулаки, она не боялась его, ибо гнев придавал ей особые силы, каких он, к сожалению, не имел. Джек изумился: когда и как они с Агнессой успели стать врагами?

— Для кого же ты ее растила, Агнес? — с угрозой произнес он. — Для Орвила Лемба?

— Орвил имеет в сто раз больше прав на нее, чем ты! Он дал ей свою фамилию, он воспитывает ее как дочь, он очень много сделал и сделает для нее. По крайней мере, с ним она никогда не будет жить в нищете и бесчестии!

— А! — воскликнул Джек. — С этого и надо начинать! Да, конечно, я все время забываю, что я никто! У меня ведь нет ни дома, ни денег, вообще ничего!

— Ты прекрасно знаешь, что деньги тут ни при чем! — защищалась Агнесса. — У тебя нет не только денег! Ты хоть знаешь, о чем разговаривать с ней? Не думаю, что за эти годы ты стал образованнее и умнее, вряд ли научился чему-нибудь хорошему!

— Ого! Было время, ты ни о чем таком не думала, не считала меня дураком, принимала таким, каков я есть! Слушай, Агнес, а хочешь знать правду? Кроме меня, тебе никто не скажет! Ты сидела без гроша в кармане, никому не нужная! Появился Орвил, «очень хороший человек», да еще с толстым кошельком, заинтересовался тобой, и ты решила устроить свою жизнь, выйти замуж, стать «как все порядочные дамы», грубо говоря, пристроиться! Нет, ты не вышла бы за него, если бы он был глупым, грубым, уродливым, но все равно — ты его не любила! Полюбила потом — только умом, а не сердцем, потому что его «нельзя было не полюбить». А сердцем ты любила знаешь кого? Меня! Сама себе не признавалась, но любила! Да, ты решила вычеркнуть меня из памяти, забыть навсегда, потому что я был твоим прошлым, таким, какое тебя уже не устраивало, мешало твоей благополучной жизни, не давало тебе по-настоящему полюбить Орвила Лемба! И Джессике ты бы никогда обо мне не рассказала, будто меня не было на свете, будто мы с тобой никогда и не любили друг друга. И знаешь, Агнес, мне показалось, что сейчас, когда мы встретились, ты поняла, что все еще меня любишь. Да, я с самого начала тебе не подходил: необразованный, неудачливый, бедный. А теперь еще и преступник, беглый каторжник! Но ты все-таки любишь меня, далее такого, любишь, сама не зная, почему! Если бы Орвил был таким «плохим», как я, ты бы никогда не связалась с ним, а вот меня ты любишь независимо ни от чего! Ты сама сказала: «Любят не за что-то, просто любят или нет». Так вот, меня ты просто любишь, а Орвила… Орвилу ты, по большому счету, всего лишь благодарна. Благодарность не любовь, Агнес!

Говоря все это, он видел, как изумление на лице Агнессы сменилось растерянностью, а затем — всепоглощающим гневом.

— Жалость тоже не любовь, Джек! И все, что ты сказал, — ложь!

— Нет, не ложь! Ты думаешь, откуда я все знаю? Догадался! Потому что я тоже любил тебя все эти годы, только тобой и жил, каждую минуту думал о тебе! И сейчас люблю, люблю так, что сам себя не помню! Хорошо, Агнес, пусть ты останешься с ним, но скажи только, что любишь меня, не бойся признаться в том, что чувствуешь! Мне теперь немного в жизни надо, только знать, что на самом деле все-таки ты лишь моя! И еще: не отнимай у меня девочку, позволь видеться с ней, расскажи ей обо мне…

— Что рассказать? Кем ты был? Или кто ты есть? Ты говоришь, я забыла тебя. А ты сам? Ты ради золота, ради денег смог убивать невинных людей, да еще обманывать меня при этом. Ты думал, что забудешь все, будешь жить со мной потом, будто ничего не было! Что, не так?..

— Да. Согласен. Что ж, вот мне и наказание: я хотел забыть, а забыли меня. И мы уже говорили об этом, это к делу не относится…

— Относится! И я пострадала, Джек, и не только я, а моя дочь тоже. Знаешь ли ты, какой слабенькой она родилась, чего мне стоило ее выходить, сколько унижения я вынесла в этом проклятом ресторане?! Соседки показывали на меня пальцем, как на гулящую! У меня ничего не было, нечего было надеть, и у Джессики тоже ни игрушек, ни книг, ничего! Господи! — она сжала руки. — Если б ты знал, Джек!

— Агнес! — негромко произнес он, и она увидала в нем того, прежнего, Джека, которого потеряла, казалось, навсегда. — Конечно, я виноват, что так получилось, но если б я был рядом, то все сделал бы для тебя: мы бы обязательно поженились, ты бы не работала, и я бы помогал тебе во всем, ты же меня знаешь!

— Да, — ответила Агнесса уже спокойнее, — может, и так, но только я еще на прииске начала задумываться о том, что ты никогда не сможешь меня понять так, как мне хочется. Ты с самого начала меня не понимал, еще когда уговаривал бежать с тобой без венчания! Конечно, тебе было так проще, свободнее, лучше, и ты не думал, что я чувствую, что чувствовала, когда вступила с тобой в любовную связь, как вообще может переживать невинная девушка…

Джек рассмеялся, и этот смех резанул Агнессу острой болью обиды.

— Но ведь ты убежала! И силой я тебя не брал! Не обманывал! Что, разве я был груб с тобой? Важно не то, что ты чувствовала тогда, когда мы остались вместе в первый раз, а то, что испытывала потом! А потом тебе было хорошо со мной, по-настоящему хорошо!

— Ничего у нас настоящего не было! И я не намерена обсуждать такие вещи в доме моего мужа!

Джек опять засмеялся.

— Нам незачем обсуждать это, Агнес. Мы просто знаем: ты и я. И этого вполне достаточно. Если забыла — вспомни! Хочешь, вспомним вместе?! Вспомним, чтобы ты не говорила так о прошлом, не затаптывала его в грязь! Зачем ты врешь, ты же знаешь, что я хотел жениться на тебе, очень хотел… И мы могли быть так счастливы все это время… Агнес, неужели ты не помнишь ничего!

Он сделал к ней шаг, и Агнесса шарахнулась, как от чумы, даже подол платья взвился, словно приподнятый ветром.

— Вот что я скажу тебе, Джек, — произнесла она минуту спустя, немного овладев собой, — и это будет мое последнее слово: наши с тобой отношения закончились давным-давно, на прииске, когда я узнала, кем ты стал! Да, я, конечно, очень страдала, это было сильным ударом, потому что тогда я еще любила тебя, хотя уже в то время не могла себе представить, как жить с тобою после всего, что произошло. Верно, человек или любит или нет, но не только: он или может убить или нет. Я говорю не о защите, а об убийстве из расчета! Ты — смог, и мы оказались с тобой по разные стороны жизни. Прошу тебя, оставь в покое меня и Джессику; пойми, мы никогда не будем с тобой, потому что как отца она любит Орвила, а я люблю его как мужа, как мужчину, его, а не тебя! Я выполнила твою просьбу — ты увидел девочку, теперь выполни ты мою — уходи! А если тебе так хочется иметь семью, ты можешь создать ее с другой женщиной, ведь у тебя их, как ты признался сам, было немало! В конце концов, ты достаточно молод и привлекателен, несмотря ни на что, — правда, не для меня!

Она проговорила все это на одном дыхании; легкая краска прилила к ее щекам, но взгляд широко раскрытых влажных глаз был потрясающе твердым.

Джек стоял как вкопанный; впитывая одно за другим произносимые Агнессой слова, он чувствовал, как все существо его наполняется болью, тяжелой, будто камень на шее утопленника.

— Стоило искать тебя, Агнес, чтобы услышать такое! — вымолвил он, глядя на нее расширенными, сумасшедшими глазами. — Безумная ярость охватила его, безумная, но безрукая и безногая, ибо он не имел сил сдвинуться с места и стоял, пожираемый ею изнутри, стоял, словно жертва самосожжения. — Говоришь, не было у нас ничего настоящего?! Это с Орвилом у тебя ничего настоящего не было! Вы просто во всем угождали друг другу: он — потому что хотел твоей любви и боялся, что ты не забудешь меня, ты — потому что не хотела казаться неблагодарной! Вот что такое ваши «настоящие отношения»! Ваши «откровенность» и «любовь»! Моего-то ребенка ты любишь и всегда будешь любить больше всех детей Орвила вместе взятых, сколько б их там у вас ни завелось и знаешь — почему? Из-за меня! А Орвилу ты родила тоже из благодарности, просто чтобы не обидеть!

Ну, теперь видишь, что я не такая тупая скотина, какой меня считает твой добропорядочный муж! Я все знаю, Агнес: ты хочешь с корнем вырвать меня из сердца, как сорняк, вот потому и говоришь такие жестокие вещи, но имей в виду: ты бьешь себя так же ольно, как и меня! И тебе придется страдать не меньше!

Агнесса села. Она вспомнила, как недавно они были с Орвилом в театре, среди шикарной публики; она — в роскошном боа, он — в вечернем костюме… Алые бархатные занавеси и кресла, огни, огни, огни. Она смотрела пьесу и переживала… вернее, делала вид, что переживает, потому что казалось: к этому располагает буквально все. Ей было очень стыдно признаться, но она, глядя на картинку, испытывала картинные чувства, не проникаясь ими до глубины души. А там, в глубине, она была подавленно-спокойна и было все равно, что бурлит на поверхности внешнее, ненастоящее. Орвилу тоже не очень понравилась пьеса, он так и сказал, но он… не разыгрывал ничего тогда, как она. Она притворялась или даже не притворялась, она почти внушила себе, что чувствует это… И сейчас… все эти слова были ни к чему, потому что она знала свою правду. А Джек… знал ли Джек свою? Был ли он так уж уверен в своих словах?

И Агнесса решила, что никто и никогда не сумеет открыть существующую там, внутри, потаенную дверь. Никто. И никогда.

«К чему эти слова? — думала она вновь и вновь. — Зачем, по какому наитию совершается сейчас странное действо?»

Она приложила тонкие пальцы к вискам, и глаза ее стали как зеленое прозрачное стекло.

— Не стоит, Джек, — устало произнесла она, — слишком далеко, по-моему, зашли. Не надо говорить такие вещи, ты прав, мы ведь и в самом деле не чужие (Губы Джека дрогнули в нерешительной улыбке). Если ты не веришь мне, то я должна тебе, наверное, как-то это доказать.

— Что доказать? — непонимающе произнес он. Агнесса вздохнула глубоко-глубоко, точно собираясь с последними силами, и, не отводя глаз, с расстановкой произнесла:

— То, что я тебя больше не люблю.

Орвил Лемб сидел в своем кабинете и размышлял, точнее, даже не размышлял, а переживал, мучительно, тяжело переживал. Положение создалось глупое донельзя: его жена в его собственном доме выясняет отношения со своим бывшим любовником, а он, Орвил Лемб, неподвижно сидит в ожидании, чем все это кончится.

Он встал, подошел к зеркалу и усмехнулся: лицо было напряженно-угрюмым, темные глаза блестели, как в лихорадке. Хорош, ничего не скажешь! И при том внешне он как будто бы держит себя в руках. Интересно, какое лицо сейчас у Джека? Орвил взглянул на себя еще раз: а ведь они удивительно разные, во многом даже противоположные; странно, что Агнесса остановила свой выбор один за другим именно на них двоих. Хотя… Джека-то она действительно выбрала, а вот его, Орвила… Он никогда не задумывался о том, находит ли его Агнесса привлекательным внешне. Сам он считал себя обыкновенным. Конечно, если она его любит, то он, несомненно, нравится ей… Джек… Они были одинаково стройны, но Джек выше ростом и на вид посильнее… Орвил выглядел как джентльмен, а Джек (по крайней мере сейчас-точно!) имел вид последнего проходимца и бродяги…

Орвил встрепенулся: Боже, о чем он думает! Мысли путались, перегоняли одна другую…

Орвил подумал, что вопрос, конечно, можно было решить куда проще: прогнать Джека, запретить ему видеть Агнессу и дочь, а Агнессе мягко объяснить все возможные последствия неразумных действий. Орвил был уверен: она не стала бы спорить. «Да, Орвил, ты прав, хорошо», — покорно ответила бы она, но — о проклятие! — глаза бы ее опять потускнели, потухли, как тогда, когда он хотел было запретить Агнессе сесть на жеребца Консула. Нет, эту женщину нельзя лишать воли, свободы выбора и права самой решать свою судьбу. И — распоряжаться судьбами других.

Орвилу казалось: он знает, как рассуждает Джек. Агнесса или его или не его, да или нет, не существует ничего третьего. Но Орвил теперь, делая огромную уступку обстоятельствам и — в известной мере — своим собственным принципам, готов был предположить, что Агнесса способна раздваиваться.

Он прошелся по комнате взад-вперед, из угла в угол, потом остановился посередине. Что в конце концов когда-то привлекло Агнессу в Джеке? Этот вопрос он уже миллион раз задавал себе и отвечал всегда одинаково: романтика, дурацкая романтика, дающая человеку крылья, которые потом безжалостно обрубает жизнь, да еще смелость… ну и, возможно, какие-то внешние черты, хотя все это, безусловно, входило в первое. А если спросить иначе… Орвил стиснул зубы… спросить, могло ли что-либо привлечь ее сейчас? Опять романтика? Допустим, но какая?! Агнессе как жене, матери, да и просто умной женщине, живущей вполне благополучной жизнью, чужд, бесконечно чужд мир, из которого сейчас явился Джек. Разнообразие впечатлений? Но разве у нее этого нет? Или же чувство, возникшее в юности, устояв перед всеми разочарованиями, сохранилось до сих пор? Да, конечно, Орвил слышал о некой разрушительной, владеющей человеком силе, способной действовать наперекор всем доводам рассудка и увлечь в огонь бушующей страсти (вполне вероятно, он и сам мог бы когда-нибудь попасть под ее власть), но предположить, что такую силу имеет над Агнессой Джек?!

Сотни мыслей роились в голове, но Орвил периодически приходил к одному и тому же выводу: все-таки, несмотря ни на что, по-настоящему любить можно лишь одного, лишь одно, нельзя любить разное, невозможно желать противоположного. Что ж, значит, все решится сегодня, сейчас. И если Агнесса выберет Джека (хотя она, разумеется, не может этого сделать!), он, Орвил, будет разочарован навсегда и во всем, бесконечно подавлен, убит. И проклят. А Агнесса проклята им!

Орвил вздохнул. О Господи! Какое счастье, что этого не случится!

В это время приоткрылась дверь, и показалась заплаканная Джессика, испуганная, несчастная, с хрустальными слезинками на длинных ресницах и бледных щеках.

— Что, малышка?! Кто тебя обидел?

Орвил обнял ее, и она заплакала с новой силой, как бывает всегда, когда находишь сочувствие.

— Папа, этот человек сказал, что ты ненастоящий отец, он сказал, что он настоящий!

Орвил едва не выругался, чего не делал никогда. Чёрт возьми, он предупреждал Агнессу!

— Ты видела маму, Джесси? — спросил он.

— Не-ет!

— Не плачь, маленькая, не плачь! — Он привлек к себе девочку, сразу всем существом поняв, что и ее он тоже никому не отдаст. Когда Агнесса ждала ребенка, он очень боялся и не хотел, чтобы родилась дочь, потому что две разные девочки — это сложнее, он не был уверен, что сможет одинаково их любить, но, на счастье, появился Джерри, сын и наследник, и Орвил тогда уже понял, что дочерью — единственной и любимой, навсегда останется Джессика.

— Знаешь, милая, — сказал он, — идем к маме. Если мама скажет тебе, как оно есть, ты ведь поверишь?

Джессика закивала.

Они вышли в коридор. Орвил шагал быстро и решительно, девочка едва поспевала за ним.

Ворвавшись в комнату, он не сразу понял, что произошло, не разобрался, завершилось ли объяснение, было ли оно в разгаре или же только началось.

Агнесса сидела на диване страшно подавленная и изможденная, а у Джека был вид человека, сознающего, что конец света уже наступил.

При виде Орвила Агнесса встрепенулась и поднялась с места. Она подошла к нему и остановилась, одной рукой обняв притихшую Джессику, а другую положив на локоть мужа.

Он слегка отстранился.

— Агнесса! — твердо произнес он. — Ребенок хочет знать правду. Мы все хотим ее знать.

В комнате стояла тишина, больше того — безмолвие, и лишь в душах, казалось, проносились ураганные ветры, а взгляды испепеляли друг друга.

Агнесса наклонилась к дочери и голосом удивительно, как почудилось Орвилу, кротким и безмятежным промолвила:

— Доченька, вот твой отец — Орвил Лемб, в доме которого ты живешь и которого любишь. А этот человек (она показала на Джека) — чужой.

Орвил перевел дыхание. Джессика самозабвенно прильнула к матери, пряча лицо у нее на груди, — она была счастлива, ибо не обманулась ни в чем.

— Нет, Агнесса, нет! — в отчаянии прошептал Джек, и Агнесса увидела в его глазах то, чего никогда не видела раньше: нечто похожее на маленькие блестящие кусочки стекла или тающие льдинки.

— Да, — произнесла она, — я говорю «да».

Потом повернулась к Орвилу.

— Орвил, пожалуйста, уведи Джессику, я все закончу одна.

— Хорошо, — ответил Орвил, взяв ребенка за руку, — я, если что, буду поблизости.

— Теперь все ясно? — спросила Агнесса, когда муж и дочь удалились. Она отвернулась к окну и глядела на буйно шелестящие зеленые кроны высоких деревьев.

— Да, теперь ясно. Это и есть твоя жалость, Агнес? То, что ты сейчас сделала со мной, это ты так меня пожалела? Знаешь, ты меня называешь убийцей, но кто ты сама? Мы с тобой очень подходящая пара, ты тоже прекрасно умеешь убивать!

— Оставим, Джек, — Агнесса повернулась: глаза Джека смотрели на нее почти с ненавистью, и в них уже не было более ничего. — Оставим: между нами все решено.

— Да, — отвечал он, — я ухожу. Не бойся, теперь я исчезну из твоей жизни навсегда. Скажи своему мужу, что он может не охранять ни тебя, ни дом, я не приду. Прощай, Агнес, — он пошел к дверям, потом оглянулся. — Где Керби? Может, хоть он по-человечески со мною простится?

Но Керби не было. Никто из взрослых не знал, что Джессика тайком заманила собаку в детскую и закрыла там.

И Джек ушел совершенно один, ушел, не оглядываясь, неверной походкой, он скрылся из глаз, исчез в пространстве чужого города, чужого мира.

А у Агнессы было чувство, будто она собственноручно грубыми стежками только что зашила давнюю незаживающую рану.

ГЛАВА X

Агнесса лежала в затемненной комнате под шелковым покрывалом, осунувшаяся и бледная. Тикали позолоченные настольные часы с миниатюрными фигурками, обрамлявшими циферблат, искусственный свет не горел, и узкая полоска дневного едва пробивалась сквозь двойные шторы. Агнессе хотелось раздвинуть их, но она не могла встать. Врач прописал несколько дней полного покоя…

Она сама не знала, чем больна; Орвил считал, что это последствия нервного потрясения: головная боль, слабость во всем теле, вялость и апатия и — бесконечные, ей самой не понятные слезы. Да, она, должно быть, и впрямь перенервничала: разрядка так или иначе должна была наступить — долго сгущавшиеся тучи неминуемо грозили разразиться дождем.

Орвил тихо вошел в комнату, и Агнесса, давая понять, что не спит, слегка пошевелилась.

Орвил сел в кресло рядом с постелью и положил руку на лоб жены — Агнесса обхватила ее своими руками и прижалась щекой.

— Мне лучше, — сказала она в ответ на молчаливый вопрос.

И подняла глаза: лицо Орвила тоже изменилось, он выглядел измученным, усталым. Конечно, он все еще переживает, как и она…

— Орвил, милый, — с тихой лаской произнесла она, — со мной совсем не то, что ты думаешь!

Он слегка улыбнулся.

— Разве я говорил тебе, о чем думаю сейчас?

— Я знаю. Я тебе не сказала еще, о чем говорила с Джеком…

— Может, не стоит? Тем более, тебе нельзя волноваться.

— Я не буду волноваться, — заверила Агнесса, глядя на него почти с мольбой; казалось, она молила о прошении.

— Хорошо. И о чем же?..

— Говорили ужасные вещи. Вернее, не то чтобы ужасные, — поправилась она, — но достаточно неприятные. Он старался убедить меня, что я все еще испытываю к нему прежние чувства.

— А ты?

Орвил хотел сдержаться, но вопрос вырвался сам собой, и Агнесса ответила:

— Я люблю только тебя.

Быстрее молнии пронеслась по его лицу и исчезла мрачная тень, но Агнесса ее заметила.

— Я знаю, родная, — спокойно ответил он. — Я тоже очень тебя люблю.

— Поцелуй меня, пожалуйста.

Орвил наклонился и поцеловал, и Агнесса почувствовала в этом поцелуе всю его нежность и еще не ушедшую боль. Ей не хотелось, чтобы он сомневался.

— С этим покончено, — сказала она, — и навсегда.

Орвил достал какой-то конверт.

— Я принес письмо от твоей матери.

Агнесса оторвала голову от подушки. Орвил, глядя на нее, подумал, что она хороша и дорога ему даже такая, бледная, со смертельной печалью в глазах, с волосами, похожими на спутанные морские водоросли. От волос исходил слабый запах каких-то духов, и в темной, живописно раскиданной массе было нечто таинственно-женское, притягательное. Чудные, длинные, разметанные по плечам, по простыням, по телу — как на ложе любви.

— У тебя красивые волосы, — вдруг, ни с того ни с сего заявил он.

Агнесса улыбнулась и ответила, как показалось ему, чуть виновато:

— Надо причесаться…

— Сможешь прочитать? — спросил Орвил.

— Да, конечно, — Агнесса взяла белый продолговатый конверт, но, подержав его в пальцах, вернула мужу. — Прочитай, пожалуйста, ты, хорошо?

— Да, если это удобно…

Агнесса опять откинулась на подушки.

— Вполне.

Он разорвал конверт и достал листок кремовой тонкой бумаги, негусто исписанной ровным почерком, — ответ на письмо Агнессы.

Орвил еще раз вопросительно взглянул на жену. Она кивнула, и он принялся читать вслух: «Здравствуй, Агнесса!" Получила твое письмо, из которого узнала, где и как ты живешь теперь. Благодарю за приглашение, однако вынуждена ответить отказом, так как через неделю выезжая за границу. По этой же причине не зову тебя к себе. Поездка продлится, возможно, около полугода; по возвращении обещаю встретиться с тобой, где и когда тебе будет удобнее. Привет и наилучшие пожелания твоему супругу. Аманда Митчелл». Агнесса закрыла глаза.

— Значит, нет. Что ж, в любом случае это был бы всего-навсего визит вежливости.

Но Орвил уловил в ее голосе глубокое разочарование. Он сложил письмо.

— Ничего. Встреча откладывается — и только. Окончательного отказа ведь нет.

— Это неважно. Только такое письмо и могла прислать Аманда. Она всегда была Амандой Митчелл, и больше никем. Пусть мы поочередно нехорошо поступали друг с другом, но…

Она не договорила. Орвил увидел, что она плачет.

— Успокойся, дорогая, ничего страшного, я считаю, не случилось. — Он погладил ее волосы. — Все будет хорошо!

Агнесса вздохнула и почти надрывно произнесла:

— Я так люблю тебя, Орвил!

— И я тебя, милая.

Он прижал ее к себе, оторвав от подушек, и удивился, какое невесомое у нее тело. Странная мысль мелькнула у Орвила: попросить Агнессу поклясться, что оно, это юное тело, никому никогда не будет принадлежать, никому, кроме него. Он был почему-то уверен, что Агнесса поклянется с легкостью. За душу просить было нельзя, над душой человек не властен. Хотя при жизни все взаимосвязано; он знал: верность души сохранит и верность тела, так во всяком случае он мог сказать об Агнессе. За обратное он не был уверен; впрочем, вряд ли она когда-либо решится на близость с человеком, которого не любит всей душой. При последней мысли он вздрогнул, уколотый внезапным, воспоминанием о первой брачной ночи.

Но ведь… сейчас уже не так, теперь она любит его, вот и сейчас — доверчиво прижимается к нему и ничего, ничего не скрывает.

— Ты идеальная мать и жена, — сказал он, поцеловав ее еще раз.

Агнесса вздохнула.

— К сожалению или к счастью, но в жизни идеального не бывает.

Орвил тронул кончик ее носа.

— Если ты будешь унывать, Агнесса, нам всем будет очень — очень плохо! Кстати, хочешь развеяться? Может, съездишь в Хоултон к своей подруге? Она приглашает тебя.

Он имел в виду письмо Филлис. «Очень жду тебя в гости со всей твоей семьей, — писала та. — Особенно желаю увидеть крестника, да и Джесс, наверное, не узнать! К тому же, Агнесса, ты обязательно должна посмотреть свой магазин; честно говоря, я бы хотела открыть еще один, сейчас это уже возможно, так как дела идут хорошо. Впрочем, я что-то расхвасталась, лучше тебе все увидеть самой. Очень-очень соскучилась по тебе! Приезжай обязательно. Привет мистеру Лембу, поцелуй за меня Джерри и Джессику! Твоя Филлис.»

Агнесса подумала о том, что хочет поговорить с подругой; разговор с женщиной был необходим, потому что только женщина могла бы ее правильно понять и, пожалуй, если нужно, дать совет.

— Да, — ответила она, — но не сейчас. Мы же решили ехать в Калифорнию. Я обещала тебе и Джессике.

— Не думай о нас сейчас, делай так, как тебе лучше.

— Я так и делаю. Мы поедем в Санта-Каролину. Как там Джесс? — спросила Агнесса. Сегодня она еще не видела никого из детей.

— Джесс переживает из-за собаки, — ответил Орвил, — а в остальном как обычно.

— Что с Керби?

— Ничего не ест уже третий день, лежит все время.

Агнесса заморгала глазами.

— Я боюсь, что Керби может умереть, — призналась она, — очень боюсь, Орвил. Не знаю, что будет с Джессикой, да и со мной, если… если это случится.

— Керби уже очень немолод, ты сама знаешь. Как ни жестоко прозвучит то, что я скажу, но смерть животного в семье — естественное дело, собака не может нас пережить, рано или поздно это должно случиться.

— Да, но Керби… Ты не представляешь, Орвил, кем он был для нас все эти годы. Джессика выросла с ним, и никого не было с нами, кроме этой собаки. У тебя когда-нибудь была собака?

— Нет, мы не держали животных в доме — отец не любил. Лилиан однажды, правда, подарили котенка, но он скоро умер — она очень плакала. Потом я часто уезжал, поэтому тоже не думал заводить четвероногих, а когда появился Керби, глупо, наверное, было брать еще одного пса… Я понимаю тебя, Агнесса, — прибавил он.

— Хорошо, — отозвалась она. — Пожалуйста, Орвил, можно тебя попросить? Пришли ко мне Рея.

— Рея? Сюда?

— Да. Я встану сейчас и немного приведу себя в порядок, а ты пока сходи за ним, ладно?

— Ладно. Зачем тебе Рей?

— Хочу с ним поговорить, если ты не против. Орвил пожал плечами.

— О чем разговор! Сейчас я его приведу.

Рей вошел в комнату осторожно, будто бы ожидая подвоха, готовый к защите. Он ломал голову, не понимая, чем же провинился на сей раз, но так и не смог сообразить, а потому решил, что дела совсем плохи, взрослые непременно найдут причину для наказания. Последние месяцы его никто не трогал, но Он еще не отвык жить в ожидании грозы.

Агнесса сидела в кресле, она была очень спокойна и не строга, а скорее печальна, даже что-то виноватое сквозило в ее лице. У Рея слегка отлегло от сердца.

— Подойди, пожалуйста, Рей, — попросила Агнесса. Мальчик подошел, уверенный, что речь пойдет если не о плохом поведении дома, то о неприятностях в школе. Но Агнесса ничего не сказала; к изумлению Рея, она взяла его за обе руки своими — нежными и прохладными. Он, не шевелясь, безмолвно ждал, что будет дальше.

— Рей, я хочу серьезно с тобой поговорить, — произнесла наконец женщина. — Ты большой мальчик и поймешь меня. Ты все видел, все знаешь. Я хочу попросить тебя лишь об одном: не говори ни о чем Джессике, я не хочу, чтобы она вспоминала о сегодняшнем эпизоде. Можешь мне обещать?

Мальчик кивнул, и Агнесса улыбнулась.

— Почему ты никогда не приглашаешь в гости своих друзей? Мы бы могли устроить для них что-нибудь интересное. У тебя есть друзья в школе?

Рей пожал плечами.

— Человек должен иметь друзей.

— А моя мама говорила, что если не заведешь друзей, то и врагов будет меньше. Из самых хороших друзей получаются самые лучшие предатели.

Он никогда прежде не заговаривал о Лилиан; такие откровения сестры Орвила поразили Агнессу.

— Неправда! — с неожиданным жаром заявила она. — Человек не может быть один, друзья нужны, они помогут, если случится беда. Просто многие люди носят маски, которые однажды слетают, в этом твоя мама, к сожалению, права.

Рей промолчал. Агнесса провела рукой по его волосам, таким же черным, как у Орвила; мальчик стоял, не делая попытки отстраниться, но и не отзываясь никак на неожиданную ласку. Агнесса подумала, что со времени того страшного происшествия на берегу пруда он стал каким-то неживым.

— Ты до сих пор никак не называешь меня. Если хочешь, можешь звать просто Агнессой. И знаешь, Рей, мне кажется… я не всегда была справедлива с тобой. Если так, то прошу прощения. Не сердись на меня, ладно?

Рей мотнул головой.

— Я обещала подарить тебе кинжал. Можешь взять оба, они твои. Попроси Орвила дать их тебе. Или я сама это сделаю.

Серо-голубые глаза мальчика загорелись жадным интересом.

— Насовсем отдаете? Они не нужны вам?

— Нет. Можешь делать с ними что хочешь.

Рей замялся, но потом все-таки, осмелев, спросил:

— А это правда? То, что сказал тот человек?

Агнесса не опустила глаз и не стала медлить. Она была все так же спокойна и серьезна, как в начале разговора.

— Да, Рей, это правда. Просто человек этот не очень достоин быть отцом Джессики.

Ответив так, она подумала, что Джек, наверное, сказал бы, что отец не тот, кто достоин, а тот, кто отец. Но Джек уже ничего не скажет, во всяком случае, ей. Агнесса была уверена, что он никогда больше не вернется.

— Значит, вы обманываете ее?

— Получается, так.

— Взрослые все время врут, — удовлетворенно произнес Рей.

Агнесса, к его удивлению, не возразила. Она была очень задумчива.

— Не все время, но часто.

— Да. И друг другу, и детям. Они сами не понимают, врут или нет, так запутаются!

— Да, — тихо сказала Агнесса, — и это тоже верно.

— Пусть бы она знала правду!

— Правда и ложь бывают разные, Рей. Ложь иногда помогает человеку выжить, а правда убивает. Знаю, что не должна так говорить, но ведь это и есть… самая настоящая правда!

— Я бы не стал придумывать себе каких-то ненастоящих родителей! — презрительно добавил мальчик.

Агнесса опустила голову. Потом привлекла к себе Рея и поцеловала его в лоб.

— Я не буду спорить с тобой, мой мальчик. Я вообще очень редко поступаю правильно. Я только хочу, чтобы мы стали ближе, как родные, как одна семья, искренне хочу этого.

Вечером Агнесса, присев на корточки в углу коридора, ведущего в кухню, очень долго говорила о чем-то с Керби. О чем, никто из домашних не знал, потому что она отослала всех, но после этого Керби поднялся с места и взял корм.

В это же время Джек сидел в обшарпанном грязном номере окраинной дешевенькой гостиницы и думал, как он предполагал, свою последнюю думу. После объяснения с Агнессой он хотел немедленно покинуть город — он никогда не жил в городах, не любил их и боялся, но потом вдруг решил задержаться.

Необходимо было проститься… возможно, с самим собой. Он остановился здесь на свои последние деньги в свой последний вечер. Нет, он еще окончательно не решил свести счеты с жизнью, но, размышляя, все больше склонялся к этому.

Что еще можно было сделать? Убить Орвила? Но Агнесса и без того ненавидит его, Джека, он и без того не нужен ей. Джек вдруг вспомнил, что забыл напомнить Агнессе о ее обещании всегда быть с ним, что бы ни случилось. Он усмехнулся: разве бы это помогло?! Ведь он предложил ей: пусть телом владеет Орвил, он согласился лишь на обладание душой — совсем уж не мужское решение, но она даже это отвергла! Он не дождался от нее ни капли понимания и сочувствия, она только обвиняла, она лишила его последней надежды. Он думал когда-то, что страшнее каторги ничего нет, но, оказалось, есть — сама жизнь! Сама жизнь — каторга и тюрьма! Ладно, он сумеет освободиться!

Джек взял револьвер и посмотрел прямо в темное дуло. Вот откуда явится свобода от всего: от жизни, от тюрьмы, от Агнессы! Очень быстро и легко!

Он взял в руки бутылку и налил остатки виски в стакан. Выпил, медленно, ровными глотками, только чуть задержавшись перед последним, и на минуту опустил тяжелую голову на стол. Потом вдруг неожиданно закашлялся болезненно-мучительным кашлем, который преследовал его особенно сильно в последние годы, как и головная боль, и тяжесть в груди. Постепенно кашель перешел в злобный смех: кому она нужна, такая жизнь!

Джек взвел курок и вдруг оторопел. Он вспомнил, что там, внутри, нет патронов, он расстрелял их все на дороге и совсем забыл об этом, увлеченный призрачными надеждами. Она даже это у него отняла, Агнесса, из-за которой он страдал всю свою жизнь! Даже это, последнее! Джек с ненавистью отшвырнул бесполезное оружие.

Что же осталось? Веревку, пожалуй, достать удастся… Он подумал об этом — и вздрогнул, охваченный суеверным ужасом: неужели придется добровольно подвергнуть себя той самой казни, от которой он спасался бегством?! Самому привести в исполнение приговор?!

…Джек действительно больше не вернулся; напрасно Орвил велел следить за подступами к дому и втайне охранять жену и дочь. Ему ежедневно докладывали об отсутствии всего подозрительного.

Еще через пару недель Орвил Лемб вместе с выздоровевшей Агнессой, Джессикой, сыном, Реем, прислугой и псом выехал в Калифорнию.