Анастасия

Хладный ветер пробирал до костей – березень месяц, как-никак, не шутка. На дороге, раскисшей от вчерашнего дождя, сошлись в поединке двое.

Первым было хрупкое юное создание в мужицком чапане с чужого плеча. При ней же были старые замызганные шальвары, да не менее ветхие полусапожки. Грязь скрывала черты лица; лишь длинные кудри, выбивавшиеся из-под кушмы, давали понять: девушка! Имя ей было, кстати, Настя. Простая русская крестьянка, ничего особенного; ну разве что – одна, без мужика, в такой глуши… Это насторожило бы любого, кто мог увидеть ее сейчас (однако ж никто – или ПОЧТИ никто – не видел).

Её враг, татарин, был крепок, жиловат и коренаст – – но, невзирая на это, клинок дошёл до сердца. Девушка вырвала нож из его груди, толкнула труп (он осел в смрадную грязь у её ног), и лишь тогда задумалась:

– Это… я его так, что ли?

"Ну, не одна только ты", – – сказал дух Петра. Настя его не видела, но слова, речённые бывшим сердечным дружком, гулко отдавались у неё в мозгу. – – "Я направлял твою руку. Без меня бы ты, Анастасия, пропала совсем".

Как обычно, голос почившего друга был для измученной ее души целебным бальзамом. Девушке хотелось смежить веки, позволить блаженному ощущению охватить ее – и ничего не делать, только слушать Петруху. Ведь сам этот процесс… о-о-о! Но она тут же очнулась, прогнав иллюзию.

– Пора нам убираться отсюда.

Орёл в небе заклекотал, будто бы соглашаясь. Настя уже не первый раз видела этого орла. Он всегда появлялся там, где ее жизни что-то угрожало. В другое время девушка задумалась бы, кто (уж не Бог ли?) послал хранителя. Но сейчас Настя просто улыбнулась. Потрепала савраску по тёплой, густой гриве:

– Где наша не пропадала, братец…

Жёлтые глаза коня светились пониманием, добрым, но суровым, без унизительной жалости. Девушка спрятала косы под пастушью кушму, вновь обхватила своего верного друга за шею, припав лицом к его резко пахнущей шкуре. Всплакнула, но мигом опомнилась; разжала объятья – – и пошла вперёд, не оглядываясь.

Путь, путь, долгий путь, и теперь уже – в одиночку. Дорога, по крайней мере, сейчас чиста. Смуглолицых нет. Хотя… Пока доберёшься по гнилой пустоши до какого-нибудь села… или хутора… ой-ой-ой, сколько топать; за это время всякое может случиться. "Впрочем, ладно. Бояться – значит себя не уважать… хоть и надо быть готовым ко всему". Настя оперлась на посох, вскинула голову к небу, загорлала что есть сил:

– Шарабан по склону мчится,

На пути зайчонок спит.

Шарабан остановился,

И зайчонку говорит:

– Ах, малявка ты, малявка!..

Я желаю всей душой

Если смерти – то мгновенной,

Если раны – небольшой....

Песня развеселила ее. Немногие (она знала) имели способность так легко, несерьезно воспринимать пропаганду, идущую сверху. Петр был на это способен, и передал свой талант ей.

"В наше прозаическое время", – думала Настя, – "не найдешь за каждым углом ни голодного упыря, ни змея о трех головах. А вот угодить на ужин такому же человеку, как ты – эт" пожалуйста. Бандюков тут хватает. Так что не унываем, подруга; долбись оно все колодезным журавлем!" И – просто на всякий случай – крепче сжала рукоять клинка.

В тот вечер она стучалась в двери трех или четырех трактиров. Только в одном посмотрели на нее приветливо; в двух не хотели и на порог пустить. Наконец, в последнем она переночевала за три часа грязной, однако незапоминавшейся (от слова "совсем"), пусть и изнурительной работы: вычистила свинарник, отскоблила там стены, как следует, прошлась горячей водой… Потом, перед сном, чутка отмокла в лохани; а ночью толстая хозяйка – как и следовало ожидать – вознамерилась забраться под одеяло к новоприбывшему " парню". ("Да еще работящий, ты гля! Такие, епсель-мобсель, на дороге не валяются")… Настя ее не прогнала. Хозяйка гостиницы вряд ли осталась так уж удовольствована – по очевидным причинам – но утром, как ни в чем ни бывало, спокойно подала ей похлебку "а ля бурдэ" и молча смотрела, как "гость" не спеша собирается в дорогу. Если что-то навроде обиды или досады закралось ей в душу, она в любом случае никак этого не обнаружила.

"Ну и ладно", – решила Настя, сворачивая на большак и проходя опушкой леса, за которой дикого жилья уже было поменьше, а " цывызызованного" – побольше. – "Не хотела портить настроение, так и спасибо, блин, громаа-адное!.. А все прочее до меня не касается".

От опушки дорога вела к баштану. Баштан этот явно был недалеко от околицы села, а может, кучки хуторов (что для нее сейчас – то же самое).

Огораживал его тын – живая изгородь из лоз, когда-то, наверное, бывших ростками тыквы или огурца. Сейчас они все густо срослись, образовали стену и побурели. Настя пнула тын каблучком, уселась рядом с большим изжелта-зеленым плодом (это как раз тыква и была: продолговатая, полуовальная, вся укрытая спелой корою…)

" Кот, зеленый весь, на плетень залез", – вспомнила девушка. Старая детская загадка, из тех, что бабка Марья рассказывала. На баштане было спокойно – никого из людей ("Но все может перемениться в любую секунду! Помни это, лапушка!.."), одно только небо – блеклое, белесое, бескрайнее – да столь же молчаливые огородные овощи.

Наша героиня наслаждалась тишиной. Она вообще, как мы знаем, любила "уходить в себя", потому-то и решила тут ненадолго задержаться.

Поудобней расположила ноги. Уперла посошок оземь. Глянула ввысь. И ей показалось, что бесцветный, тускло-прозрачный " глаз" в обрамлении серых и синих туч тоже на нее смотрит.

Верней, не так. Смотрит-то он смотрит, да только – прямо в неё. В сердце, так сказать.

– Как живешь? – спросила Настена, не зная толком, можно ли так обращаться к небу, и ответит ли оно, и вообще, есть ли в этом измерении (так называл мир Божий старый ее учитель – дьяк Мефодий) еще какие-то живые твари, кроме собственно людей да зверей.

…Но ответ пришел тут же:

"Я-то ничего; ты как?"

Девушка страшно изумилась (мало сказать!.. Она тут же представила, как рассказывает, например, Петрухе. Или бабе Марье: "Вот сидим мы, значит, это, с небом – С НЕБОМ, млин, представляешь?! – за жизнь треплемся. Я ему – про то, что голодно, корму путёвого не достать, как ни вертись… а оно мне…") И все-таки, несмотря на откровенное безумие происходящего, сказать что-то надо было.

Она сидела, тупо глядя в небо, и так же тупо улыбалась:

– Со мной пока все – лучше не бывает; спасибо, что спрашиваешь. Ни один Смуглолицый не прибил и не ограбил… пока. А за морем у меня сестра болеет. Послали за лекарем, из этих… из Дивов; так он только руками всплеснул: не знаю, мол, не умею, чем лечить. А ведь туда же, Див, не кто-нибудь! Но человек для него, видишь, тайна за семью печатями.

" Ох и трепло ты, Настя", – ласково ответил белесый глаз. Куры, ворошившиеся в пыли у тына, подхватили: "ко-ко-ко", " ко-ко-ко", и это было согласие. Так, наверно, на их языке тоже звучало "трепло". Гладкий бок зеленой тыквы сотрясли утробные волны хохота…

" Как хоть зовут ее, сестру-то твою?" – спросило небо.

"Мы всегда по-простому, Тоней. Но она – не Тоня… Мужа звали Антон, вот поэтому… Она сама путает, как правильно – Антониха или Антонина".