Август, воскресенье, вечер

Глава 1

Горячее солнце лезет в глаза и игриво, но назойливо гладит по щеке. Я нашариваю на прикроватной тумбочке телефон, сверяюсь со временем и, выдохнув, снова утопаю затылком в мягкой подушке.

За окном колышутся узловатые ветви яблонь с набухшими зеленоватыми почками, в лоскуте насыщенно-голубого неба парят черные птицы и медленно проплывают кучевые облака. Несмотря на раннее утро и понедельник, по венам курсирует неведомая, бодрящая энергия — новый день просто обязан восстановить мое душевное равновесие, утраченное накануне.

В доме царит тишина, но я все равно мучительно к ней прислушиваюсь и молюсь, чтобы ничто ее не нарушило.

На улице вдруг раздается хриплый, пронзительный крик петуха, и у меня холодеет душа.

— Только тебя, чучело пернатое, нам не хватало!.. — Я вскакиваю и захлопываю раму, но, сколько ни вглядываюсь в заросшие сухим хмелем завитки соседского забора, разобрать ничего не могу. Прооравшись, невесть откуда взявшийся петух затыкается, дом опять погружается в благостное безмолвие.

Набрасываю халат и на цыпочках крадусь в ванную. Мама спит на диване в гостиной — скомканный плед наполовину сполз и почти скрыл из виду бумажные пакеты с логотипами дорогих магазинов, горкой сваленные на полу.

Из родительской спальни доносится раскатистый храп и перегар — вчера вернулся отец, он пробудет у нас до самого вечера, — и вся моя беззаботность вмиг улетучивается.

Забрав пару пакетов, я осторожно закрываюсь на защелку, тонкой струйкой пускаю теплую воду, умываю заплаканное лицо и, задумчиво уставившись в зеркало, долго-долго чищу зубы и расчесываю волнистую каштановую шевелюру.

Подарки отца — фиолетовый свитер из кашемира и темно-зеленая клетчатая юбка — садятся как влитые, но, если бы мне дали возможность выбирать, я бы купила для себя что-то другое. А их бы и вовсе не приняла.

На ходу запихав в рот бутерброд с сыром и колбасой, влезаю в пальто и ботильоны и, подхватив сумку, выбираюсь на теплый, пахнущий талой водой апрельский воздух.

У калитки ждет верный Илюха — помятый и всклокоченный, ветровка расстегнута, левый рукав вымазан в грязи. Он жует жвачку и болезненно морщится от солнца, но, завидев меня, застывает с открытым ртом, краснеет как рак и бубнит:

— Привет, Ходорова! Ты как всегда... сногсшибательна.

Обхожу отцовский джип, припаркованный прямо на вымощенной камнем дорожке, и тяжко вздыхаю:

— Спасибо, Рюмин! К сожалению, о тебе того же сказать не могу.

— Да уж... Допоздна помогал дядьке в гараже, потом с пацанами посидели. А потом этим лохам с хутора нормально так навешали. Чтоб боялись! — Илюха плюет на грязное пятно, пробует его оттереть и тут же настораживается: — Лер, зацени-ка, там кто-то живность завел. Неужто Брунгильде полегчало?

Проследив за его взглядом, я становлюсь на цыпочки и снова всматриваюсь в глубины соседского двора, но, кроме полоумного петуха и пары кур, никого не нахожу.

— Да непохоже... Может, это сиделка постаралась?

Илюха пожимает плечами и трогается с места. До первого урока остается пятнадцать минут, и мы ускоряем шаг.

Он достает телефон, наводит на меня камеру и засыпает дурацкими, каверзными и смешными вопросами. Он вечно все снимает — «ведет свою летопись» — и собирается когда-нибудь смонтировать полноценный фильм о нашей жизни.

Я отвечаю ему в тон и звонко хохочу, и близняшки из девятого с завистью и ужасом оглядываются.

Несмотря на глубоко посаженные глаза, мелкие темные кудряшки и склонность к полноте в детстве, Рюмин считается первым парнем в поселке Сосновое — он веселый, отмороженный и без лишних раздумий пускает в ход кулаки. По нему сохнут девчонки со всей округи, однако меня с ним связывает крепкая, проверенная временем дружба.

За выходные снег окончательно растаял, теплый ветер треплет волосы, взвивается ввысь и бьется в кронах вековых сосен. В домах вдоль центральной улицы кипит жизнь: хозяйки начищают окна, звучат хиты попсовой радиостанции, гремят цепями дворовые собаки, плачут дети, не желая собираться в детский сад.

Впереди белеют стены православной церкви, а рядом с ней притулилась наша ветхая кирпичная двухэтажная школа.

Время в Сосновом будто не движется, здесь никогда ничего не случается и не меняется — однако событие, выходящее из ряда вон, две недели назад все же произошло. Нашу директрису Анну Игнатовну, ту самую Брунгильду, энергичную и еще не старую, прямо на рабочем месте разбил инсульт — теперь она лежит дома парализованная, и дважды в день к ней приезжает соцработник из Задонска. Поговаривают, что дела у Брунгильды плохи, к работе она уже не вернется, значит, в следующем году из районного бюджета не выделят средства на школьный ремонт.

Становится невыносимо грустно: неужели построенная в позапрошлом веке школа, как и Брунгильда, доживает последние деньки?.. Больше никто о ней не позаботится, и после нашего выпуска ее точно закроют, а немногочисленных сосновских учеников переведут все в тот же Задонск — наш райцентр.

— Да, жалко Брунгильду... — шмыгает носом Илюха и глухо цедит сквозь зубы: — А Маринушка, дочура ее, и правда с гнильцой — бросила беспомощную мать в беде. Хотя... Лучше пусть эта шалава сюда не суется. Рады ей не будут.

Глава 2

Главная в школе — я, и интерес пришельца должен достаться именно мне, но новенький быстро проходит на галерку второго ряда, садится возле лузерши Инги Бобковой и всем своим видом показывает, что не намерен трепаться и заводить здесь друзей.

Занятия тянутся до безобразия долго. В голове гудит, мысли то растекаются густым киселем, то пускаются в бодрый галоп. Мне нужно постоянно держать новенького в поле зрения и наблюдать за сдержанными плавными жестами и уставшим бледным лицом.

Этот Волков и вправду изрядно напоминает чистенького отличника, но ровно до тех пор, пока не вперяет в человека черный, жуткий, неподвижный взгляд. Из него тут же лезут сломленность, глухая ярость и темная притягательность — такая мощная, что я впадаю в шок, а следом — в уныние. Впрочем, я такая не одна — смятение на лицах девчонок непередаваемо.

Но унывать мне никак нельзя — слабость вожака считывается стаей на уровне инстинктов, поэтому я, обворожительно и дерзко улыбаясь, на каждом уроке поднимаю руку, плавно покачивая бедрами, проплываю по ряду, уверенно отвечаю у доски и получаю заслуженные пятерки.

Илюха шумно и прерывисто вздыхает, Владик и Ринат откровенно глазеют на мою грудь, девчонки бессильно злятся, а новенький... тупо не обращает на меня внимания. Вообще.

Зато вполне мило общается с зашуганной соседкой по парте, которая, кажется, и говорить-то толком не умеет, и я внезапно догоняю значение отцовской любимой поговорки...

«Что, Валерка, локоть близко, да не укусишь?» — по пьяной лавочке обожает глумиться папаша, и еще одна неразрешимая проблема валуном падает на плечи. Он сейчас дома и уже наверняка успел смешать пиво и коньяк.

На последней перемене я, проигнорировав необходимость надеть пальто, вытряхиваюсь на улицу, с удовольствием глотаю свежий теплый воздух и иду к курилке.

Благодаря стараниям Брунгильды, в нашей школе учатся почти триста человек — кроме поселковых, сюда каждое утро на желтых автобусах привозят детей со всех окрестных сел и деревень. У нас нет «классового расслоения» — на перекурах и совместных пьянках тусуются и восьмиклассники, и будущие выпускники. Вот и сейчас в курилке «общий сбор» — парни осторожно обсуждают появление чужака.

— Как вам этот Волков?

— Борзый какой-то.

— А по мне, вроде ниче.

— А вот сегодня и проверим! — От небольшой толпы отделяется внушительная фигура Илюхи и направляется в мою сторону.

Рюмин кидает окурок точно в урну, делится со мной половинкой мятной жвачки и напряженно заглядывает в глаза:

— Лер, ты чего понурая? Что-то случилось?

— Отец приехал, этим все сказано... — От простого участия у меня кривятся губы и наворачиваются слезы. Утыкаюсь носом в пахнущее сигаретным дымом плечо лучшего друга, всхлипываю и безудержно реву, и большая жесткая ладонь гладит мои волосы. — Всю ночь уму-разуму учил, довел до истерики. Придурок...

— Да, я утром видел его тачку. Хреново, Лер, но он же ненадолго?

— Слава богу, сегодня вечером отвалит.

— Понял. Значит, ты все же сможешь без проблем выйти из дома.

***

Шестым уроком русский язык, и Раиса, допив в учительской чай, по звонку вбегает в класс одновременно с нами.

— Ванечка, ну как? Влился в коллектив? — первым делом тревожится она, и новенький, почтительно встав, до мурашек приятным голосом произносит:

— Да, Раиса Вячеславовна, я очень рад, что меня зачислили в ваш класс.

Я до нежного хруста в позвонках сворачиваю шею и снова зависаю на его словно вылепленном из гипса лице, но он смотрит сквозь меня, а потом и вовсе садится и утыкается в учебник. Щеки Раисы трогает еле заметный румянец.

— Ванек, сегодня вечером мы собираемся у поезда — потусить. Давай с нами! — предлагает находчивый Илюха. Аитов и Рощин горячо поддерживают его идею, а девочки восторженно пищат — попробовали бы они не запищать.

— Да, Илья, отличное предложение! — вторит им училка. Волков, которого явно застали врасплох, двигается к сгорбленной Инге и, не слишком натурально играя в скромность, выдает:

— Я приду, только объясните куда. И при условии, что Инга тоже пойдет.

Потрясенная Бобкова скрючивается еще больше, но тут происходит невероятное: все мои верные друзья, фанаты, воздыхатели и подражатели разом забывают о моем присутствии, переключаются на нее, вспоминают имя и начинают умолять:

— Да, Инга, пойдем! Будет круто! Ну пожалуйста...

Просияв, та на манер сувенирной собачки качает и качает головой, а мой привычный, уютный мир покрывается опасными трещинами.

Чем его покорила эта дистрофичная серая мышь с жиденькими волосами? Вечно заваливает письменные задания и тесты и не может перекричать блеяние Рюмина, которым тот сопровождает ее устные ответы. Она боится поднимать руку, отказывается выходить к доске, и ей щедро лепят двойки.

Зато Ваня... интересует меня. Очень.

Может, потому что он — новый человек в нашем захолустье? Или потому, что на нем мое отточенное мастерство обольщения дало сбой?

Глава 3

Слишком бурная реакция на неудачи — корень всех моих бед.

Не только я жажду Ваниной заинтересованности. Однако с ним все странно, мутно и покрыто завесой тайны.

Школа весь день бурлила: Раиса туманно намекнула, что Волков — очень талантливый парень и приехал издалека, но попросил об этом не распространяться, девчонки упорно искали его страницу в соцсетях и нашли только какое-то неактуальное старье, парни посматривали на него с задумчивым любопытством. Рюмин мрачно отмалчивался. Сам же виновник переполоха вел себя подчеркнуто вежливо и дружелюбно.

Новенький пробыл тут всего день, а последствия уже плачевны — своей загадочностью и парой ничего не значащих фраз он произвел настоящий фурор, перетянул все внимание на себя и эту дурнушку Ингу, а я осталась не у дел, потеряла контроль над ситуацией и ощущаю острую нехватку кислорода.

Несколько лет назад я читала статью о причинах быстрого распространения ковида — пожилой ученый объяснял их тем, что люди еще не успели адаптироваться к новому вирусу, а вирус — к людям. Произошла «встреча незнакомцев», вызвавшая сбой в работе человеческого иммунитета и ужасающую, катастрофическую пандемию.

Появление Волкова в нашем замкнутом сонном мирке представляется мне чем-то подобным. Возможно, этот факт стоит просто прожить и принять, но присмотреться тоже не мешает.

Спотыкаюсь о торчащий из земли железный прут, шмякаюсь на коленки и шиплю от тупой боли. Колготкам конец, на грязной разорванной ткани проступают капельки крови. Хромая и чертыхаясь, как побитая собака ковыляю домой. Я даже рада, что Илюха остался с пацанами — не мчится меня выручать, не стоит над душой и не окружает назойливой заботой.

Отворяю кованую калитку и тихонько просачиваюсь в засыпанный белым щебнем и украшенный молодыми туями двор.

Джип переместился в гараж, из приоткрытого кухонного окна раздаются громкие голоса, и мышцы мгновенно сковывает от напряжения — отец наверняка развалился за столом, заливает в глотку дорогой коньячище и кроет деловых партнеров отборным матом, а мама внимательно слушает, кивает и прислуживает ему на манер официантки.

Бизнес папаши базируется в областном центре за триста километров отсюда. Для удобства он прикупил себе двухуровневую квартиру в элитном районе, а к нам наведывается только по понедельникам или вторникам, и я ненавижу эти чертовы дни.

В надежде тайком проскочить в свою комнату и спокойно дождаться отцовского отъезда, быстро разуваюсь, но план с треском проваливается — папаша меня замечает:

— Валерка, ты чего не здороваешься?!

По одной лишь интонации я понимаю, что он уже в стельку, значит, сейчас последует экзекуция. Набираю в легкие побольше воздуха и смиренно тащусь на кухню.

Мама дрожащими пальцами комкает полотенце и кисло мне улыбается.

— Привет, пап! — Занимаю стул за дальним концом стола и с благоговейной признательностью смотрю в красные прозрачные глаза родителя.

— Ну че, угадал с размером? — Он откладывает вилку с нанизанным на зубцы куском шашлыка и оглядывает мой прикид.

— Конечно угадал, пап. Ты не представляешь, как я обрадовалась, когда надела!..

— А почему тогда прячешься? — крякает он. — Как так? А?

Я вжимаю голову в плечи и лепечу:

— Хотела сначала сумку положить… А вещи правда отличные, классно смотрятся…

Папаша прищуривается, но должного восторга в моем блеянии не улавливает и хрипит:

— Пустомеля. Безмозглая дура! У тебя есть хоть какие-то интересы, кроме шмоток? — Он заводится и орет так, что на бычьей шее вздуваются жилы. — Думаешь, раз десятый класс, можно расслабиться? Пацаны спрашивают: что да как, как дочка, а мне и ответить нечего! За каким я пашу как вол и спускаю на вас все бабло? Ты носишь мою фамилию и должна быть лучше всех! Я тебя обеспечиваю, за остальное отвечаешь ты, поняла?

Я задыхаюсь от обиды и чувства протеста и до побеления костяшек сжимаю кулаки. Хочется выкрикнуть, что приезжает он к нам только для того, чтобы напиться, показать превосходство, самоутвердиться и спрятать от любовницы часть налички в смывном бачке, но я молчу. И ему не нравится мой взгляд.

Мерзко улыбаясь, он смахивает со стола приборы и посуду и, под звон и грохот, повелевает:

— Собирай.

Я не двигаюсь.

Через секунду оглушительной тишины ко мне подлетает мама и пытается смести осколки веником, но отец, не сводя с меня глаз, лупит ладонью по столу, багровеет лицом и рявкает:

— Собирай, я сказал! Устроили тут! Гребаный курятник!

Кошусь на мамину умоляющую физиономию, сползаю со стула и, опустившись на разбитые коленки, голыми руками сгребаю острые осколки и высыпаю в приготовленный мамой мешок. Отец долго и пристально наблюдает за действом, вздыхает и ерошит мои волосы:

— Ладно, Валерка, хватит, а то порежешься. В общем, так. Я через неделю приеду. И чтобы к тому моменту ты придумала, чем займешься. Дело должно быть серьезное, а не эти тряпки и цацки. Доложишь! — Он сверяется с массивными золотыми часами на широком запястье, встает и, шатаясь, тащится к дверям. — Поеду, Том.

— А если на дороге остановят? — По какой-то неведомой причине мать продолжает о нем тревожиться, и это действует на него магически.

Глава 4

Мама как ни в чем не бывало наводит порядок на кухне и увлеченно болтает по телефону с тетей Яной, главной разносчицей поселковых сплетен. Та работает парикмахером и пилит ноготочки в крутом салоне в райцентре, и завтра мама поедет в Задонск — тратить отцовские деньги, наводить красоту и зависать с ней за рюмкой чая в шашлычной.

Крикнув с порога, что иду гулять с Илюхой, застегиваю пальто и ботильоны и, несмотря на еле слышную боль в коленях, легко выпархиваю в весеннюю ночь.

Ветер по-прежнему исступленно треплет макушки черных сосен, но он теплый и пахнет маем — клейкими тополиными почками, хвоей и смолой.

Илюха спрыгивает с соседского заборчика, откашливается, с загадочным прищуром наводит на меня камеру телефона и учтиво подставляет локоть.

— А вот и наша Лера, и она — просто огонь. Сегодня, впрочем, как и всегда, она всех уделает! — Рюмин умеет льстить и задевать за живое — в такие минуты я вспоминаю, насколько он мне дорог, и готова его расцеловать. — Ну, как ты? Роман Геннадьевич уехал?

— Угу. — От упоминания папашиного имени меня передергивает. — Сутки издевался и донимал мать упреками, сорвал свою злость на мне, сел за руль пьяным в слюни и смотался. Как же он достал... Знаешь, Илюх, иногда я ловлю себя на мысли: если он разобьется, я не расстроюсь!

— Да брось, — бубнит Рюмин. — Мой вот — разбился. Хоть он и был полным придурком, я бы все равно предпочел, чтобы он остался жив.

Чуть крепче сжимаю его твердый бицепс и вздыхаю. Илюха посвящен во все мои проблемы, а я — в его, мы стараемся поддерживать друг друга хотя бы словом. Так повелось с раннего детства: мы терпели обиды от взрослых и как могли утешали друг друга. Да и теперь от нас ни черта не зависит.

Мы сворачиваем на центральную улицу, я убираю руки в карманы и отхожу от Илюхи на полшага.

Фонари рассеивают розоватый неоновый газ, в открытых форточках бормочут телевизоры и шумит вода, наши длинные тени извиваются далеко впереди — обогнали нас и почти доползли до места тусовки.

Илюха увлеченно рассказывает о том, как поставил на счетчик припадочного тихоню Карманова, однако я не вслушиваюсь — манерно улыбаюсь в фиксирующую события камеру и машу ручкой. Я волнуюсь как малолетка перед первым свиданием — ответы невпопад перемежаются нервными смешками, ноги дрожат, а в солнечном сплетении невнятно трепещут крылышки ночных мотыльков.

На пляже грохочет музыка, кто-то визжит и хохочет, и Илюха радостно сообщает, что народ уже, по ходу, подтянулся.

— Весь? — будто невзначай спрашиваю я, и сердце заходится.

— Сейчас узнаем. — Он неопределенно пожимает плечами, и я больше не рискую задавать уточняющие вопросы.

Я опять обескуражена своей реакцией на предстоящую встречу с новеньким и пытаюсь реанимировать отказавшую логику.

Разве у нас в поселке нет симпатичных мальчишек? Внук Белецких вполне ничего, правда, поступил на медицинский и в сентябре отсюда уехал, Владик Рощин тоже пользуется успехом, но Илюха — самый крутой и эффектный. Однако даже он знает, что меня цепляют исключительно плохие парни — с татухами и темными пятнами в биографии. А уж молчаливые ботаны в строгих костюмах — и подавно не мой типаж.

Однажды Илюхин дружок Ринат без памяти влюбился в девчонку из Задонска и сох по ней целый год, но, стоило им познакомиться поближе, очарование тут же улетучилось — она оказалась не умнее буханки белого хлебушка.

Вот и мне нужно перекинуться с новеньким несколькими фразами и с пристрастием рассмотреть — наверняка от него воняет потом, на носу обнаружатся прыщи, а в беседе со мной он не свяжет и пары слов. Этого будет достаточно, чтобы морок развеялся. Сто к одному: Волков такой же зануда, как лохушка Бобкова, — неспроста он нашел общий язык только с ней.

Ко мне возвращается боевой настрой, и я гордо расправляю плечи. Это же я — Лера Ходорова, Лера-наваждение, Лера-заноза, Лера-холера, я проникаю под кожу, в мысли и кровь, от меня невозможно отделаться!

Крайние дома остаются позади, в сумраке маячат белые стены каменной церкви, очертания локомотива и вагонов, но я быстро переключаю внимание на освещенную парковым фонарем площадку для отдыха.

На ней собралось человек двадцать пять — по одежде опознаю девчонок из девятого, наших одноклассников и банду с нижнего порядка. Колонка-бочонок хрипит и подпрыгивает от мощных басов, в мангале переливаются оранжевые огоньки, перенесенный из беседки стол заставлен бутылками, банками и стаканами и окружен сломанными лавочками. В воздухе витает запах дыма, розжига для угля и горелых сосисок.

А чуть дальше раскинулось огромное, безмолвное и величественное черное зеркало, перетекающее на горизонте в звездное небо.

Илюха с воплем забуривается в толпу, опрокидывает стопку водки, стукается кулаками с парнями, стискивает в объятиях девчонок. Я степенно киваю и подмигиваю присутствующим, великодушно принимаю подношение в виде банки пива и метко стреляю глазами. На самом деле я мучительно ищу Волкова, не нахожу и натурально впадаю в отчаяние, но внезапно он обнаруживается буквально в двух шагах.

Он в черной толстовке с принтом в виде черепушки и надписью Toxic на груди, ветровке, драных джинсах и кедах, и в таком виде вполне тянет на модель или известного блогера. Дистрофичка Инга, восседающая рядом с ним, сияет ярче фонарной лампочки, и, стоит признать, у нее красивые глаза…

Глава 5

Благодарно улыбнувшись своему лучшему другу, я решительно сметаю с пути ринувшуюся к Ване дуреху Петрову и, тряхнув пышной гривой, предстаю перед ним во всей красе. Голубки прекращают шептаться, Волков поднимает на меня огромные черные глаза и ошалело пялится, а мое струхнувшее сердце мгновенно уходит в пятки.

— Я не танцую! — предвосхищая мой вопрос, выдает он, но тут же примирительно добавляет: — Не умею, прости.

— Вообще-то, от белого танца нельзя отказаться. — Отступать некуда, я топорно вру и, скорее всего, выгляжу глупо и жалко. Его прилюдный отказ будет поистине унизительным, а унижений мне сегодня хватило сполна и дома... Переминаюсь с ноги на ногу, беспомощно хлопаю ресницами, готовлюсь к мучительной смерти от позора, но Волков прищуривается и, кажется, просекает, что я тону.

— Хорошо. — Он встает, извиняется перед Ингой и неспешно идет к площадке. Разворачивается, вырастает передо мной и обхватывает горячими ладонями талию. От его внезапной близости и тепла происходит необъяснимое — из-под ног резко уезжает земля. Чтобы не упасть, я в смятении повисаю на его шее.

Он едва заметно отстраняется и увлекает меня в волны неспешного регги.

Я подчиняюсь каждому движению Волкова, в оцепенении рассматриваю его острую скулу, приоткрытые губы, шнурок капюшона и жилку, пульсирующую на шее. От него пахнет моим любимым миндалем и латте с карамелью, и стук сердца в ушах превращается в монотонный гул. С землей определенно что-то не так — теперь я от нее отрываюсь, подлетаю ввысь и парю над черными соснами…

Молчать рядом с ним опасно и совершенно невыносимо, и я неуверенно пищу:

— Почему ты сказал, что не умеешь танцевать?

— Потому что «не умею» — самая лучшая отмазка, когда не хочется что-либо делать.

Он ухмыляется, и мятное дыхание щекочет кожу над моим пылающим ухом.

— Вы теперь встречаетесь? Ну... с Ингой.

— Мы теперь дружим.

— Серьезно? Как такое возможно? Она же... вообще не красавица.

— Она интересная и очень умная. И вполне симпатичная.

Медляк заканчивается, шарканье подошв по брусчатке стихает, а я категорически не хочу возвращаться в реальность и вцепляюсь в мягкую ткань Ваниной толстовки. Над берегом тут же раздается следующий трек, еще более романтичный и длинный — наверняка Рюмин нашаманил.

— Вот, значит, как. — Я не могу сдержаться. — А что ты думаешь обо мне?

— А я должен думать о тебе?

Его жестокие слова застают врасплох, и я еще сильнее завожусь:

— Нет. Не должен. Но это вопрос, а на вопросы принято отвечать.

— Окей. Ты... нормальная.

— Всего-то?.. Вообще-то, я самая лучшая ученица в школе и самая крутая девочка в поселке!

В его черных глазах пляшут отблески огня и отчетливо читается насмешка.

Только прорычав эту запальчивую фразу, я понимаю, насколько комично она прозвучала.

Сельская королева...

Там, откуда он родом, такой «крутизны» пруд пруди.

Кусаю губы и затыкаюсь. Досадно и больно до слез, и занудная композиция подходит к концу.

На последних аккордах он меня отпускает, рукав на его предплечье на мгновение задирается, и я цепляюсь взглядом за витиеватую надпись: «I will never...»

Мамочки, у него еще и тату!..

Народ возвращается к лавочкам, наполняет стаканчики пивом и бодро чокается, а я кутаюсь в тонкое никчемное пальто и адски мерзну. Только что произошел самый странный «обмен любезностями» в моей жизни, и я его безнадежно слила. Волков отвалил, не дав мне договорить, но этой выходкой определенно позволил сохранить лицо.

Илюха пристально смотрит на меня с нашей лавочки, хмыкает, отщелкивает окурок и объявляет:

— А теперь время традиционной, исконно сосновской забавы! Итак... «Бутылочка»! — Он отбирает у проходящего мимо Владика почти опустевшую бутылку и кладет в центр стола. — Кому доверим первый прокрут? Конечно же нашей неподражаемой Лере!

Его поддерживают, но без особого энтузиазма, и я, заправив за уши растрепавшиеся волосы, падаю рядом с ним, с вызовом вперяюсь в бледное лицо Волкова и раскручиваю бутылку.

Чиркнув стеклянным боком по доскам столешницы, она превращается в прозрачный зеленоватый круг, постепенно сбавляет обороты и наконец замирает, и горлышко с тусклым бликом указывает аккурат на Ваню.

Профессионализм и долгие годы тренировок не пропьешь.

— Ванек, давай! — подначивают его ребята, Инга изображает жизнеутверждающую улыбку и хлопает в ладоши, но он сверлит меня непроницаемым, застывшим взглядом и качает головой:

— Нет. Я не буду этого делать.

— Почему?

— Я не могу.

— То есть не хочешь? Боишься, да? — Я и сама в безотчетном ужасе и прячу дрожащую руку в карман. Я целовалась лишь раз — с тем самым внуком Белецких, да и то только потому, что он был самым красивым в тусовке и на нас смотрели девчонки из школы... Волков упрямо молчит, и меня несет: — Ты девственник? Ванечка, не может быть... Да ладно? Реально?..

Глава 6

Будильник разражается жужжанием и птичьими трелями, но вместо меня просыпаются жгучий стыд, слабость и боль в висках.

Я бы предпочла не появляться сегодня в школе и даже всерьез подумываю прогулять, только мама еще не уехала — гремит тарелками на кухне, шаркает тапочками по коридору и, коротко постучав, бесцеремонно врывается в мое личное пространство.

— Фу, ну и вонь! — Она отодвигает ночную штору, раскрывает форточку, застывает у окна с видом на соседский участок и пускается в рассуждения: — Надо же, Марина все же рискнула вернуться. Да еще и не одна...

Я вздыхаю.

Мои родители живут тут с рождения и посвящены во все поселковые обычаи и легенды, я же до сих пор не могу понять, почему из-за такой малости, как мимолетный роман с женатым мужиком, Брунгильдиной дочке понадобилось отсюда сбегать.

У старшего поколения вообще странно работает мозг — для них важнее мнение большинства, и эту спорную истину они настойчиво вбивают и в мою голову.

Мама очень красивая — она с юности знала, что ни дня не будет работать и ее не коснется нужда. Так и случилось — сразу после выпускного мама выскочила замуж за рискованного безбашенного придурка — моего папочку, — и тот обеспечил ей и безбедное существование, и бесконечную нервотрепку. Лишь много позже она начала понимать, что мечты ее были недостаточно возвышенными и дерзкими, что она ничего не умеет, а молодость бесследно ушла. Отец же жутко комплексовал перед корешами из-за того, что не смог родить сына. Иногда в стенах этого дома происходит лютый треш, но на публике родители исправно изображают видимость идиллии. А еще они солидарны в желании компенсировать собственные неудачи за мой счет, и им все равно, что я думаю и чувствую по этому поводу.

— Лер. — Мама переключается на меня и упирает руки в бока: — Пили, да? Стало быть, папины внушения опять не подействовали? Знаешь, что? Я Тане Рюминой позвоню и попрошу, чтобы она серьезно поговорила с Ильей. А ты наказана. Никаких посиделок с ребятами до конца недели — после занятий сразу домой, я лично проконтролирую!

— Ну ма-а-ам! Мы выпили всего одну бутылку пива, да и ту на двоих! — пробую протестовать, но она остается непреклонной:

— Вставай. С пола прибери и живо в школу.

Пронзительно свистит чайник, мама убегает на кухню, и отравленные похмельем воспоминания о бессильной истерике перед новеньким, о его убийственно-холодном взгляде и нашем французском поцелуе с Илюхой скручивают внутренности в тугой узел.

Я выползаю из-под одеяла и забрасываю вещи в шкаф. Долго стою под душем, еще полчаса сушу волосы и задумчиво жую бутерброд, и ощущение полнейшего фиаско пробирает до костей. Вокруг Вани вьются девчонки, грустная моль Инга прилипла, как банный лист, к тому же Ваня уверен, что я встречаюсь с Рюминым, и это обстоятельство тревожит меня сильнее всего. Теперь, сидя под дурацким домашним арестом, я не смогу ни на что повлиять!

Складирую в сумку учебники, застыв перед зеркалом, замазываю консилером круги под глазами и проваливаюсь в отчаянную глубину темно-коричневой радужки. Отец говорит, что, если вовремя отбросить эмоции, любая проблема превращается в ситуацию, которую можно изменить под себя.

Черт с ним, с новеньким — он всего лишь еще один парень из класса. Пусть катится со своими надменными замашками. У меня и без него полно прихлебателей, а жизнь бьет ключом.

Словно в подтверждение моих умозаключений, звонит телефон — чересчур бодрый Илюха сообщает, что через пять минут будет у ворот, но я быстро шепчу, что мама рвет и мечет, и ему лучше до конца недели не попадаться ей на глаза.

В мамином наказании просматривается очевидный плюс — Рюмин реально достал, и у меня появился шикарный предлог несколько дней не общаться с ним вне школы.

***

Студеный утренний воздух стремительно вливается в легкие и до головокружения разгоняет кровь, мышцы ноют от давешних бешеных плясок, в виске стучит назойливый молоточек. Я водружаю на нос солнечные очки, разгрызаю подушечку мятной жвачки и вдруг замечаю Бобкову — она чешет впереди в ужасном джинсовом плаще и стоптанных кедах, серые волосы собраны в жидкий хвостик, потрепанный рюкзак болтается на остром плече.

Мышь, да и только! Как же так вышло?.. Разве мало я ее гнобила?

Отключить негодование и гнев не получается.

Нагоняю ее и дергаю за рукав:

— Привет! Как сама?

— Лера... — Она вздрагивает, но мгновенно прячет испуг за сияющей, вызывающей изжогу улыбкой. Еще бы: столько счастья свалилось на нашу бедную нищенку за неполных два дня... — Все отлично!.. Значит, вы с Ильей официально начали встречаться? Вы с детства вместе, я очень рада за вас!..

На нас оглядываются, и я во всеуслышание объявляю:

— Мы с Ильей — просто друзья, и твое предположение звучит как извращение... — перехожу на шепот, резко вцепляюсь ей в волосы и наматываю на кулак: — Ну, Бобкова, что ты ему сказала?

— Чего? Кому? — Она шипит от боли, но продолжает яростно тормозить.

— Волкову! Почему он вчера весь день с тобой тусовался?

— Не знаю... Может, лучше ты спросишь об этом у него? — умоляет она, но я до треска натягиваю ее прядь:

Глава 7

После третьего урока я покупаю в столовке пирожок и ухожу в школьный сад. Пятиклассники дружно вскапывают грядки, галдят и носятся под яблонями, а я сажусь на ствол поваленного дерева, превращенного завхозом в скамейку, медленно жую и вспоминаю, как ненавидела в детстве уроки труда — до обморока боялась дождевых червей, черных блестящих жуков и извивающихся многоножек.

Однако уединиться не получается.

— Лер. — В меня вперяется бесстрастный глаз камеры, на его фоне возникает широченная ухмылка Рюмина и заинтересованный, горящий дикими идеями взгляд. — Как самочувствие? Сильно досталось от тети Томы?

— Сильно. — Я взвиваюсь. — И вообще, Илюх, отстань — иди лучше Аитова поснимай.

— Ринатку? Он нефотогеничный. — Илюха садится рядом, тайком закуривает, прячет сигарету в кулаке и прочищает горло: — Ты прости меня, Лер... Всю ночь не спал — так переживал. Но мои намерения чисты — дружба навек, ну... тебе ли не знать. Выпил лишнего и уверовал, что все делаю правильно. Это больше не повторится. Слышишь, Лер?

Его серо-зеленые глаза наполняются раскаянием, еще мгновение — и потекут слезы. Он и в обычных обстоятельствах похож на нашкодившего щенка водолаза, а когда косячит, сходство усиливается в разы.

— Перестань, все отлично. — Я улыбаюсь. Илюха выдыхает в облака белый дым, опускает голову и долго разглядывает носки пыльных кроссовок.

— А этот... забей на него. ЧСВ — вагон, а по факту — пустое место. Знаешь, даже странно: вроде бы он ничего мне не сделал, а сразу не понравился. А когда вскрылось, что он сынок Маринушки, я понял, что к чему. Мама сказала, что с ним вообще не стоит общаться.

Похоже, Волков на всех так влияет. Он и во мне пробуждает самые острые чувства и самые низменные инстинкты, но, естественно, Илюхе я об этом не докладываю.

***

Я прислушиваюсь к доводам разума и держусь до самой пятницы — поднимаюсь на полчаса раньше будильника, успеваю сделать укладку и нанести идеальный макияж, надеваю только самые крутые шмотки и спешу в школу. Я контролирую эмоции и думаю исключительно об учебе, но, чем дольше наблюдаю за Волковым, тем более красивым и притягательным он становится.

В солнечный день или при ярком освещении его русые волосы превращаются в пепельный блонд, а улыбается он настолько обезоруживающе и мило, что мое глупое сердце замирает и плавится, как мороженое на горячем асфальте. Теперь, после нашего медляка, я знаю, как волшебно он пахнет, и его карамельно-горький аромат то и дело долетает до моего ряда и бередит душу.

К утру среды все в Сосновом прознали, что Волков — внук Брунгильды, и даже реноме его матушки не испортило впечатления. Он из Москвы, и это сразу вознесло его на восьмидесятый уровень крутости, а мое опрометчивое утверждение, что новенький — девственник, еще сильнее взбаламутило наших и окрестных дур, и они каждую перемену неотступно сопровождают его по всем коридорам и ведут гулять в сад.

На уроках он еще ни разу не отвечал, зато я каждый раз выхожу к доске на негнущихся ногах. К счастью, когда я бьюсь над решениями и распинаюсь с докладами, Волков не слушает — о чем-то увлеченно шепчется с Ингой, а меня накрывает панический ужас оттого, что он вот-вот встанет и объявит всему классу, что они с Бобковой встречаются.

***

В пятницу опять активизировался Илюха — подстерег меня за трансформаторной будкой, подхватил под локоть и принялся уламывать рвануть на все майские в Задонск, но я покрутила пальцем у виска, и он отвалил ни с чем — впрочем, ненадолго.

Я в гордом одиночестве листаю косметический каталог и потягиваю сквозь трубочку столовский яблочный сок, но вездесущий Рюмин, на ходу откусывая рогалик, опускает на мой стол поднос с едой, брякается на свободный стул и заглядывает в глаза:

— Угощайся, Лер. Пойдешь вечером на тусовку?

После нашего поцелуя мне отчего-то неприятно на него смотреть, но вопрос вырывается сам собой:

— А кто там будет?

— Мы с тобой, Ринат, Влад и две крали из Задонска. Остальные тоже обещали подтянуться.

Я разочарованно качаю головой:

— Нет, Илюх. Нужно срочно выкатить отцу план ближайшего будущего, а я не представляю, что придумать. Да и мама еще не остыла. Так что без вариантов. Придется куковать дома.

— Жаль. Ты только звони и пиши мне на выходных, ладно? — Он чересчур надолго задерживает руку на моем плече, и даже этот привычный, дружеский жест кажется двусмысленным и лишним.

***

Мама нынче не в духе и чернее грозовой тучи: загружает в посудомойку абсолютно чистые тарелки, до блеска полирует вилки и тяжко вздыхает. Днем позвонил отец и огорошил, что не сможет приехать ни в понедельник, ни во вторник.

— Накрылись наши традиционные первомайские шашлыки... Тетя Яна тоже расстроилась. — Мама одну за одной уничтожает сигареты, комкает пачку и не слишком успешно прячет слезы.

Зато я от облегчения готова прыгать до потолка — сдались нам эти шашлыки, неизменно заканчивающиеся разборками и мордобоем, да и сплетнице тете Яне, которую я терпеть не могу, гораздо полезнее посидеть дома!..

Глава 8

Праздники проходят в прибивающей к земле духоте и ленивой тягучей расслабленности — кажется, что я сладко сплю, вижу цветной сон с пасторальными мотивами, и просыпаться в ближайшее время меня не заставят.

Быстро позавтракав и поблагодарив маму, третье утро подряд спешу в палисадник и принимаюсь за расчистку клумб и посадку цветов, боковым зрением фиксируя происходящее в соседнем дворе.

Ваня откладывает грабли, снова кивает в знак приветствия, и теплый ветер перемен заполняет легкие и треплет мои всклокоченные кудри.

За эти дни мы не перекинулись ни единым словом, но что-то неуловимо изменилось — находясь вне школьных стен, мы сбросили привычные маски заносчивых придурков и показали настоящие человеческие лица.

В пятницу вечером Волковы возвели на участке огромную теплицу, тетя Марина внесла туда ящики с рассадой и усердно трудилась над ней, и теперь взмокший Ваня, периодически поскальзываясь, спотыкаясь через заполошных куриц, обливаясь водой и матерясь, скачет по мощеным кирпичами дорожкам с ведрами и лейкой.

К концу последнего выходного я уже без стеснения хихикаю над его неловкими движениями и раскрасневшейся физиономией, выражающей легкий шок и ощущаю кожей долгие пристальные взгляды.

До поздней ночи сижу за учебником, но мысли ускользают к желтому уютному окну напротив, и приправленное восторгом ожидание чего-то нового и волшебного опьяняет. Я давно забыла, что такое радость, но сейчас словно вернулась в раннее детство — во времена, когда еще можешь замечать красоту в мелочах, искренне веселиться и верить в чудеса.

Маме названивает отец, ее напряженный голос звенит в гостиной, однако даже это обстоятельство не выбивает меня из равновесия — я засеяла клумбы семенами экзотических цветов, прополола газон, полила пережившие морозную зиму туи и теперь засыпаю без задних ног, но с полной уверенностью, что завтра в школе все будет по-другому. Мы с Ваней видели друг друга уставшими, потными и испачканными в грязи, обменивались флюидами поддержки и не сдерживали улыбки. Настала пора окончательно зарыть топор войны.

***

Зевая и изгоняя из мутной головы недосмотренные сны, выбираюсь из душа, пробуксовывая махровыми носками по скользкому ламинату, спешу в комнату, но мама настойчиво скребется в дверь и, сделав ужасные глаза, протягивает мне свой телефон.

— Лер, это папа, — шепчет она. — Хочет поговорить. Только, пожалуйста, следи за языком.

Кошусь на часы: семь ноль-ноль. Значит, чел, внезапно включивший режим заботливого родителя, спать еще не ложился...

— Привет, пап! — Сажусь на кровать и крепко обнимаю подушку. — Рада тебя слышать!

— Ну, чего там, Валерка, чем порадуешь? — Отец гнусит и шмыгает, и мои худшие опасения подтверждаются: он в стельку пьян.

— Все выходные была дома, привела в порядок палисадник. Собираюсь на уроки, сегодня попрошу историчку задать мне какой-нибудь исследовательский проект! — бодро рапортую я, но мою пламенную речь перебивает пыхтение и издевательский смешок:

— Это какой такой проект, Валер? Текст из интернета на три страницы, что ли? Вообще не варик. Забыла, о чем мы договаривались? Давай так: чтобы была занята, как Золушка, и с пацанами не болталась. И чтобы в поселке о нас не судачили. И чтобы мать на тебя не жаловалась! Иначе карманных денег лишу, поняла? — Он заводится, опять обзывает меня пустым местом и бестолочью, и я клятвенно обещаю взяться за ум. Как всегда, после наездов он меняет гнев на милость и еще полчаса распинается о том, что в июле мы полетим в Турцию, прощается и даже говорит, что любит меня, но мои руки дрожат, а на глаза наворачиваются слезы.

— Хватит, не разводи сырость! — отрезает мама, и я молча отправляю телефон в ее карман.

Я бы крикнула ей в лицо, что они ко мне несправедливы — я ведь и так лучшая в школе и девять лет не сдаю позиций! Что иногда завидую Инге — дочке уборщицы, которой не надо высоко нести знамя своей притворно счастливой семейки и кого-либо под себя подминать. И что в такие вот моменты я люто ненавижу их всех!..

Натягиваю короткое изумрудное платье из прошлогодней коллекции, хватаю сумку и мешок со спортивной формой и, не позавтракав, выбегаю из дома.

Жара закончилась вместе с праздниками — в небе над соснами клубятся ошметки серых туч, накрапывает мелкий дождь, хрипло каркают вороны, и я тут же каюсь, что не надела пальто. По телу гуляет странный нерв, жгучая обида отравляет кровь — впору лечь на асфальт и заорать во весь голос.

От соседского забора темной тенью отделяется хмурый Илюха; завидев его, я вдруг вспоминаю, что ни разу не созвонилась с ним и не отправила эсэмэс.

— Илюх, мне так жаль! — Я подаюсь к нему навстречу, прижимаю к груди кулаки и умоляю: — Прости! Я все выхи вкалывала на участке, а вечером еле доносила себя до кровати...

— Волков, гляжу, тоже времени не терял? — Он прячет руки в карманы брюк и сплевывает под ноги, и я напрягаюсь:

— При чем тут Волков?

— Да пофиг. Просто хотел напомнить, что не нуждаюсь в подачках. Пошли.

Он отворачивается и шаркает в двух метрах впереди, я в ужасе семеню за ним и смотрю на ссутуленную спину. Но Рюмин не оглядывается, прибавляет шаг и, поравнявшись с Владом и Ринатом, шумно их приветствует и несется к курилке.

Глава 9

Я до шестого урока демонстративно тусуюсь с Илюхой и его сворой, громко смеюсь, изящно закидываю ногу на ногу и жеманно поправляю прическу, однако по ощущениям мой триумф больше смахивает на падение в выгребную яму.

Исподтишка поглядываю на надменную рожу Волкова, его милые улыбочки и знаки внимания, адресованные Инге, и в душе крепнет подозрение: утром он взбеленился только из-за того, что Бобкова отлетела к стене от моего тычка...

Благородный рыцарь. Тупой кретин.

Да чтоб меня!.. Может, стоит подарить ему очки?..

***

Невзирая на холод и ветер, физру в мае почему-то всегда проводят на улице.

Поправляю узкие легинсы, завязываю шнурки на «Найках» и, продемонстрировав девчонкам дорогой кружевной лифчик, застегиваю молнию на олимпийке. Покидаю раздевалку и предусмотрительно разминаюсь на свежем воздухе: папаша особенно чувствителен к моим оценкам по физкультуре, а сегодня нам предстоит бег на полтора километра, и мне нужно показать лучшее время.

Вообще-то, в угоду папочке я до восьмого класса занималась легкой атлетикой, и потому без особых усилий опережаю даже парней — те дымят как паровозы и выносливостью не отличаются.

В подтверждение моих размышлений в курилке раздается взрыв хохота: Илюха с корешами сидят на погнутой ржавой перегородке, изучают чей-то профиль в соцсети и безудержно пошлят.

Но мы упустили инициативу, и в школе сформировался второй полюс притяжения — Волков и Инга. Ваня переоделся в «токсичную» толстовку и нормальные кроссовки для бега, а восторженно хлопающая бесцветными глазами Бобкова нацепила дешманскую паль с гордой надписью «Адидас».

Вокруг них толпятся потерявшие страх девчонки и парни — с хутора, окрестностей и даже местные, поселковые — и заваливают Волкова вопросами о том, чем живет народ в столице.

Волков терпеливо втолковывает, что не следил за трендами и был бесконечно далек от массовки, но я-то вижу — мальчик бессовестно кокетничает, чем до зубовного скрежета бесит.

— А у нас Ходорова самая крутая, она шарит в шмотках! Что скажешь про ее стиль? — не отстают девчонки, и Волков, поискав меня взглядом, самодовольно выдает:

— Как по мне, вашей Ходоровой надо менять привычки и вкусы. — Он прекрасно знает, что я все слышу, но продолжает широко скалиться и издеваться.

Среди его безмозглой паствы тут же находятся одобрительно кивающие болваны, и я взрываюсь — в два прыжка оказываюсь у их лавочки, сжимаю кулаки и выкрикиваю:

— Волков, чья бы мычала. Ты потому до сих пор и ни-ни, что не владеешь чувством прекрасного!

Ребята замолкают и с интересом наблюдают за нашей перепалкой, но Волков как-то чересчур весело и по-доброму мне улыбается, и у меня моментально слабеют коленки.

— Откуда такая зацикленность на моей личной жизни, Валерия? Я не инцел, если от этой инфы тебе чуточку полегчает… Но, в принципе, не вижу ничего плохого в целомудрии. Тут ты тоже отстала от трендов! — Он протягивает Инге кулачок, и та, настороженно на меня зыркнув, быстро его отбивает.

Я заливаюсь позорной краской, закусываю губу и опять проваливаюсь в глубокую яму без возможности вынырнуть, вдохнуть и выдать равноценный ответ.

Вообще-то, я и сама за ответственный подход к сексу и никогда бы не переспала с первым встречным. Я тоже в их лодке, но Волков переиначил все так, будто он и Инга — агнцы божьи, а я — испорченная, озабоченная истеричка…

К счастью, нависшую надо мной тишину разрезает пронзительная трель свистка, физрук выгоняет всех на дорожку, выстраивает у белой линии и дает отмашку флажком.

Стартую на сотые доли секунды раньше остальных, вырываюсь вперед и убегаю — подальше от насмешек Волкова и ступора, сковывающего тело и разум в его присутствии.

Влажный ветер приятно холодит пылающие щеки, мышцы работают как единый слаженный механизм, у меня открывается второе дыхание — вскоре топот преследователей остается далеко позади, и я на крыльях очередного успеха лечу прямо к финишу.

За школьным забором, возле заросшей вербами голубятни, стоит мать Рюмина, но отставший на полкруга Илюха ее, кажется, не видит. Собираюсь его окликнуть, однако вовремя замечаю, что тетя Таня смотрит не на сына, а на этого придурка Волкова.

Впереди уже маячит физрук с секундомером в руках, но на завершающей стометровке Волков спокойно меня обходит и финиширует первым.

***

Мне все равно ставят пятерку — у девчонок и парней разные нормативы, но факт, что новенький сделал меня на моем же поле, деморализует и бесит.

Запыхавшийся и кашляющий на все лады класс бредет к раздевалке, но я останавливаюсь у лавочки с сумками и стираю влажной салфеткой пот с разгоряченного лба. На самом деле я ликвидирую слезы, предательски проступившие на ресницах, только об этом никогда не узнает ни одна живая душа.

— Лера, — из-за плеча раздается ангельский голос, и я с немалым удивлением обнаруживаю возле себя бледную как смерть Бобкову. — Прости, пожалуйста, но… не обзывай его больше. Он не тот, кем ты пытаешься его выставить!