Банальная история

Райдо Витич Банальная история

Глава 1 Кто?

Говорят, Лукреция Борджа так сильно любила своего брата Чезаре, что их отношения причислили к не естественным.

Я люблю с не меньшей силой, и выглядит это еще более противоестественно. Потому что у меня три брата. И каждый — идеал, мечта.

Старший, Алексей — заведующий кафедрой акушерства и гинекологии, директор элитного медицинского центра матери и ребенка «Аист». Автор многочисленных трудов в этой области, статей и книг. А еще он не только умница, но и красавец — пышная, чуть вьющаяся шевелюра, шикарные усы и безбрежно голубые внимательные глаза. Прибавьте стройную фигуру ростом метр восемьдесят пять и протяжный, ласковый голос, и сами поймете, что поклонниц у него более чем достаточно.

Средний, Андрей, не менее роскошен во всех аспектах личности, но, естественно, на свой лад. Он адвокат, весьма преуспевающий, востребованный и хорошо оплачиваемый. Обладатель огромной двухуровневой квартиры в центре города, дачи в живописном месте, трех машин; выразительных карих глаз, родинки над губой и бархатного баритона, от которого млеют все, от изысканных леди самого разного возраста до строгих дядечек юридической наружности.

Младший, Сергей — универсальный строитель с богатой фантазией. Нет, он не плотник и не каменщик, а директор фирмы «Феникс», которая, в кратчайшие сроки, легко одарит избушкой Бабы-Яги или величественным замком феодала, легким косметическим ремонтом или сложной перепланировкой в самом модном стиле, по вашему усмотрению.

В общем, у меня самые талантливые братья, красивые, умные и перспективные. Но есть один факт, значительно портящий настроение родителям — они не женаты. Ни один. И ни разу не были.

Моей подруге Ольге Кравцовой это не кажется странным, а мне вот — да.

Нет, я согласна выполнять обязанности хозяйки на вечеринках Сергея, развлекать заумных дядечек Алексея и вальяжных знакомых Андрея. Бегать по мебельным салонам, ресторанам, химчисткам, присутствовать на деловых встречах и всячески помогать своим любимым братьям…

Против мой муж.

— Я хочу, чтобы ты встречала с работы меня! Чтоб мою дубленку сдавала в химчистку и мне, а не Андрюшеньке заказывала ужин на дом в ресторане. Чтоб для моих друзей был накрыт стол и заказан торт на мои именины. И блистала ты перед моими знакомыми. В конце концов, твой муж — я, а не эта банда! Я ждал тебя четыре года и безропотно сносил их общество. Я проявлял огромное терпение, согласись. Я надеялся, что после свадьбы все изменится, но ситуация лишь ухудшилась и вот уже пять лет я изо дня в день слышу три имени и лицезрею три физиономии! У меня такое чувство, что я мебель, а они… хозяева. Ах, Сереженька чихнул! Он простудился на объекте, его нужно срочно напоить чаем с лимоном и остаться на ночь у его постели, чтобы как только он захочет, подать горячее молоко с медом. А у Лешеньки сегодня очень важная встреча и он просто не сможет адекватно общаться с коллегами, если рядом не будет сестры. А Андрюшенька желает снять сауну на ночь, но никак не успевает. Да и стесняется он в одиночку есть черную икру! А как он проведет встречу с клиентом, если утром не попьет кофе с сестрой? Да ясно — отвратительно, и дело завалит. И Алексей будет невнимателен при осмотре пациентки, если раз двадцать не позвонит сестре и не вытащит ее из постели, ванны и объятий мужа! Ну, объясни, почему я должен мириться с их обществом даже в интимных вопросах?! Я нормальный человек, нормальный мужчина и… хочу ребенка, в конце концов! Но не я, а они решают — забеременеть моей жене или нет. И конечно — ей нельзя. Кто тогда будет возиться с ними? Утирать носы и утрясать неприятности?

Здесь, он, несомненно, перегнул. Мои братья не нуждались в сторонней помощи даже в детстве. И носы я им точно не утирала, а вот они мне — да. Но Олег был обижен и оттого судил предвзято.

Я аккуратно разрезала банан и не спеша начала есть, ожидая окончания нравоучительной тирады с нотками истерии. Впрочем, привычной.

Бесспорно, в чем-то он прав и несомненно, у него, как и у любого мужчины, есть чувство собственного достоинства, которое проявляется иногда в таких вот всплесках. Но данная невротическая тирада была вызвана совсем другим чувством — собственничества.

Олег утихомирился и перестал бегать по кухне. Сел напротив, преданно заглядывая в глаза:

— Ну, скажи, что я не прав, Анечка?

Я со вздохом отодвинула тарелку — вот так всегда. Ни криков, ни битья посуды, ни ультиматумов. Хорошо… но скучно. Андрей в раздраженном состоянии мило улыбается и давит словами, как танк, Алексей давит взглядом, по сравнению с которым и «танки» Андрея — детские игрушки, Сергей бурно выражает эмоции и рвется в бой, белея от ярости.

Но моего мужа зовут Олег и фамилия у него Кустовский, а не Шабурин.

— Разумеется, ты, прав, Олежка, но только отчасти. Конечно, это свинство с моей стороны — купить Сергею шелковую рубашку, а тебе нет, сдать в химчистку дубленку Алексея, а про твою забыть. И уж конечно подло оставить тебя наедине с недалекими друзьями и бутылкой водки, а вместо этого поглощать омаров в «Акуле» в обществе знаменитостей — клиентов Андрея, в то время как вы, умирая со скуки, тупо накачиваете себя низкопробным спиртным и с тоской смотрите на латвийские шпроты. Гадость, ничего не скажешь. Мне бы тоже подобный ужин настроения не улучшил. Но самое возмутительное, что ты вводишь в разряд смертных грехов мои отношения с братьями. Однако хочу заметить: во-первых, об их наличии ты был осведомлен. Они не прятались, не появились внезапно и ничуть не изменились за время вашего знакомства. Во-вторых, их пристальное внимание и забота почему-то совсем не обременяют тебя, когда направлены на твою персону. Вспомни, кто превратил халупу твоих родителей в произведение искусства? Кто устроил тебя на кафедру профессора Гуреева? Кто, наконец, замял дело, когда ты по неадекватности состояния удалил аппендикс вместо желчного пузыря?

— Это несправедливо — припоминать мне дело четырехлетней давности, — обижено надулся Олег и стал похож на глупого хомячка.

— Извини, в этом ты прав. Вспомним дело четырехмесячной давности, после чего тебя пришлось спешно эвакуировать в Хургаду, подальше от разгневанного пациента.

— Ты уходишь в сторону от главной темы, — недовольно бросил Олег.

— Да? Я думала тема — мои братья.

— У меня такое чувство, что ты издеваешься надо мной. Я говорил о ребенке, о необходимости укрепить наши отношения, о естественном стремлении любого нормального человека продолжить свой род.

"Разве я что-то пропустила?" — озадачилась я, решительно не припоминая такое направление разговора. Но перечить не стала:

— Этот вопрос мы поднимаем в течение пяти лет ежемесячно, а после твоего возвращения из египетских песков — ежедневно. Могу повторить в двухтысячный раз — мне не меньше, чем тебе, хочется иметь детей, но я не могу.

— Твой Алексей мог ошибиться, — кинул муж, засовывая в рот кусочек банана.

— Заведующий городской кафедрой акушерства и гинекологии?

— Все равно — я не верю ему. Я врач, Аня, и прекрасно осознаю, что резус-фактор не является противопоказанием к зачатию и рождению нормального ребенка. Да, есть риск, но он тем больше, чем дольше мы будем тянуть с этим.

— Дело не только в резус-факторе, а в совокупности всех проблем…

— Вот! — Олег обвиняюще ткнул пальцем в бесконечность над головой. — В совокупности трех огромных, в метр восемьдесят пять каждая, проблем — Алексей, Андрей, Сергей.

— Дело не в них…

— В них. И в тебе. Ты делаешь лишь то, на что получила их благословление. Ты бы и замуж за меня не вышла, если б они сказали «нет».

Так они и сказали:

"Нет. Он неприемлем. Забудь. Наследственность отягощена, характера нет, стремления низменны и банальны".

"Категорически не подходит для нормальной семейной жизни. Если, конечно, ты желаешь выйти замуж, а не жениться".

"Я этому слюнтяю ноги выдеру! Увижу еще раз рядом — он не то что твое имя и адрес — себя забудет!"

Только зачем Олегу знать об этом? И о том, какой я выдержал бой и прессинг, чтобы получить вялое "делай, что хочешь" и пойти наконец в ЗАГС.

— Олег, я просто не могу, понимаешь? Не могу забеременеть!

— Другие могут, — бросил он то ли с обидой, то ли с предостережением.

И, как мне это понимать?

— Это шантаж?

Олег отвернулся, долго разглаживал брюки на коленях и, наконец, выдавил, не глядя на меня:

— Понимай, как хочешь.

Я заскучала — Олег был Тельцом по гороскопу и бараном по жизни, оттого, видимо, если упирался во что-то, то навсегда.

Не без радости я схватила оживший мобильный телефон. Мужчина бросил злобный взгляд на трубку.

— А у меня мобильника нет, — заметил с обидой и завистью одновременно и надулся.

— Куплю, — пообещала, чтобы смягчить его. И отключила связь — с Олей все равно не поговоришь, позже перезвоню.

— Ага, скинутся твои и подкинут на бедность.

Я качнула головой:

— Ты сегодня неподражаем.

— Я хочу ребенка, — заявил Олег снова с упрямством заезженной пластинки.

Его патологическое желание повесить на шею ребенка было мне не понятно. Допустим, у женщин материнские инстинкты от природы должны превалировать над всеми остальными, но у него-то они откуда?

— Зачем тебе ребенок?

— Я хочу, чтобы наша семья стала полноценной ячейкой общества.

И где он это вычитал? Насколько я знаю, сейчас мой любимый читал криминальный роман "Собор без крестов", а никак не книгу "Молодым родителям".

Олег опять вперил злобный взгляд на вновь проснувшийся телефон. Я взяла — звонил Андрей.

— Как дела малыш? Не отвлекаю?

— Нет, конечно, — я невольно улыбнулась: ах, эта Андрюшина тактичность, сколькие на нее покупаются? — Как дела?

— Твоими молитвами, Анечка. Хочу напомнить, сегодня у меня посиделки намечаются, не по делу — для души…

— Ты вчера говорил — пятеро утомленных жизнью мачо.

— Точно, малыш. И без тебя — никак. Зачахнем от тоски.

— Не зачахните. Я заказала сауну на восемь.

— У Гавриша? И без девочек?

— Как просил.

— Аня, ты единственный луч света в этом темном царстве.

— Вот только плагиатом заниматься не надо…Обед привезут по звонку. Я с Оскоряном договорилась — все как всегда.

— Идеально. Спасибо, солнышко. За тобой заехать?

— Сама. Мне еще к Кливицкой заехать надо, Сергей у нее документы оставил.

— Ах, горячий русский строитель. Ладно, через час увидимся. Буду ждать у входа. Осторожнее — на дороге гололед.

— В курсе. И минус двадцать семь градусов. К вечеру обещают метель.

— Не пугай, а то я до утра в сауне останусь, — рассмеялся Андрей и отключил связь.

Олег демонстративно вышел с кухни и хлопнул дверью в комнату.

Я переоделась, отзвонила Яне Кливицкой, предупреждая, что подъеду, и уже одела сапоги, как в коридоре появился Олег. Прислонился к косяку с не столько несчастным, сколько с обвиняющим, уничижающим видом, и спросил:

— Когда явишься? Опять под утро?

Ему явно хотелось что-нибудь разбить или кого-нибудь ударить, но мальчик вырос в интеллигентной семье. Жаль. Порой мне очень хотелось, чтобы он проявил твердость и стукнул кулаком по столу.

— Олег, не стоит устраивать скандал…

— Может еще благословить?

А вот так не надо. Я качнула головой, упреждая:

— Не надо.

— Что "не надо"?

— Грязных намеков. Ты прекрасно осведомлен о том, что мне предстоит сугубо деловая встреча.

— В сауне, — серые глаза сузились.

— Да в сауне. Люди устали от шума и суеты, для них сауна ничем не хуже ресторана. Даже лучше…

— Тишина, покой, девочки и тайский массаж.

— С девочками Андрей отдыхает без меня.

— А его клиенты?

— Ты хочешь меня оскорбить?

— Я хочу знать, с кем именно ты трахаешься — со всеми вместе или с каждым по отдельности? Может, ты не хочешь ребенка потому, что не будешь знать, от кого залетела?!!

Это было слишком. Меня словно дали пощечину. Что такое физическая боль по сравнению с душевной?

Я схватила шубку и выбежала из квартиры, жалея, что не смогла скрыть от Олега слез. Судя по его взгляду, он был удовлетворен.

— Ты весь вечер была грустна и молчалива.

— Испортила тебе встречу?

— Нет. Но хотелось бы знать причину твоей печали, — Андрей остановил машину во дворе, выключил фары и повернулся ко мне. Ясно — будет пытать, пока не вызнает все. Начал в девять вечера, сейчас три ночи, самое время — клиент дозрел.

— Я просто устала, Андрюша.

— Не ври мне, малыш. Ты серьезно расстроена. Этот?

"Этот"…Так всегда — брат никогда не называл Олега по имени. «Ты», "дар-рагой", «этот» — все.

— Андрей, у моего мужа есть имя. Очень красивое, прекрасное имя — Олег.

Андрей кивнул и обвел взглядом пустынный двор, по которому гуляла метель.

Я повернула его к себе:

— Повтори — «Олег».

— Угу, — кивнул, рассматривая меня сквозь пушистые, полуопущенные ресницы. Карие глаза загадочно блестели, губы чуть изгибались в улыбке, и родинка над верхней губой манила. Так и хотелось потрогать ее, провести пальцем по гладковыбритой щеке… Я отпрянула: ну почему мои братья кажутся мне самыми красивыми, самыми лучшими — сексуальными, неотразимыми, умными, заботливыми? Идеальными. А другие? Чем хуже? Олег разве не красив, не умен, не заботлив? Почему же я воспринимаю его скорей как ребенка, чем как мужчину?

Я хмуро посмотрела на подъездные двери — злой, капризный мальчишка. Домой совсем не хотелось. Здесь, рядом с братом, я чувствовала себя защищенной от всей грязи мира. Я бы с удовольствием прижалась к шелку рубашки, прикрывающей родную грудь, и забылась безмятежным сном.

— Малыш, — позвал Андрей, повернул к себе, заглядывая в лицо, — ну, не хмурь бровки — морщинки появятся, и Яна не поможет… Ты действительно его любишь?

— Глупый вопрос, Андрюша. Почему ты спрашиваешь?

— Так… — он отвернулся, отстукал пальцами по рулю незамысловатую мелодию и тихо спросил: — А если вы расстанетесь?

Я насторожилась — сердце неприятно заныло в груди:

— Почему мы должны расстаться?

— Не должны, малыш, конечно, не должны, но… жизнь такая штука.

— Почему ты задаешь такие вопросы? Что-то знаешь? Скажи — что?

— Да ничего, малыш, успокойся, — Андрей широко улыбнулся. — Работа у меня такая. Сегодня бракоразводный процесс закончил. Грязный. Вот и подумалось.

Глаза честные, бесхитростные. Но я знала, что за ними может скрываться все что угодно. Однако я хотела верить, и поверила.

— У вас отвратительная работа, господин адвокат.

— Да уж.

— Константин Сергеевич, кстати, тоже казался усталым. Я тебя подвела?

— Нет. Ты подарила нам еще один чудесный вечер, и не нужно мучить себя сомнениями. Мои знакомые не только порядочные, но и весьма понимающие люди. Им было достаточно того, что ты внимательно слушала их интеллектуальные пикировки.

— Но не принимала в них участия…

— Наверстаем упущенное в следующий раз. Кстати, как тебе Борзов?

Вадим Михайлович был «новеньким» в этой компании. Пепельноволосый мужчина невысокого роста, с атлетической фигурой и волевым, но не жестким лицом, заинтересовал меня. В нем чувствовалась сила — не только физическая, но и духовная. Он был ненавязчив, немногословен, и этим импонировал еще больше. Взгляд его чуть раскосых карих глаз исследовал, но не следил, и был честным.

— Неплох, — кивнула я. — Намечается дело?

— С ним? Нет. Но… по-моему, он заинтересовался тобой.

— О, только не это! Хватит с меня твоего Лугащенко!

Мы оба рассмеялись, вспомнив неуклюжего мужчину невзрачной наружности — помощника Андрея. Его любовь ко мне была робка, как подснежники, неистребима, как снег на горных вершинах, и стара, как палеонтологические находки.

Пойду-ка я, пока Андрей не начал мне сватать еще кого-нибудь.

— Борзов — не Лугащенко, — остановил меня серьезный голос Андрея.

— Ты хочешь, чтобы я бросила ради него Олежку? — насторожилась я.

— Что ты, малыш. Как ты могла такое подумать? Может, просто так бросишь?

— Прямо шекспировский сюжет. А Шабурин и Кустовский разыгрывают Монтекки и Капулетти. За что вы его не любите?

— А за что любить? — тихо спросил Андрей. — За отвратительное отношение к тебе?

— Ты необъективен. Представь, что твоя жена будет частенько пропадать по ночам…

— С братом, уважаемым и известным в городе человеком. В обществе порядочных людей. И не пропадать, а общаться и отдыхать от унылых дней и рутины существования замужней женщины…

— Но без тебя.

Он вздохнул и закивал, признавая мою правоту, но его взгляд говорил об обратном. Я не хотела продолжать дискуссию и вышла из машины.

Андрей, как водится, пошел провожать до дверей квартиры. Молча пропустил вперед себя в двери лифта и так же молча всю дорогу гладил пальцем мех шубки на моей груди, задумчиво щурясь. Когда лифт остановился, он вдруг вскинул взгляд и тихо спросил:

— Олег хорошо целует?

Я дрогнула — этот вопрос, этот взгляд…

Это было четырнадцать лет назад, вот в такую же предновогоднюю ночь. Я лежала в полумраке своей комнаты и орошала подушку горькими слезами, страдая от неразделенной любви к однокласснику — парню своей лучшей подруги. А та, как мне казалось, назло, специально давила на психику, рассказывая подробности их свиданий, до нюансов передавая впечатления от первых объятии и поцелуев. Мне только исполнилось пятнадцать, но я уже казалась себе никому ненужной старой девой, у которой нет будущего — все в прошлом. Мир казался черным, люди — злыми, посланными специально изводить меня.

За стеной шуршали книжные листы — казалось, также мне назло. Я не выдержала и пошла в комнату братьев.

Андрей сидел за столом, обняв колено руками, и при свете настольной лампы читал книгу. Я не знаю, что тогда случилось, может, повзрослела в одночасье, а может… нет, не знаю. Я просто увидела его обнаженный торс, по которому плыли тени, и поняла, что мой брат намного красивее Ярослава. Тому было пятнадцать, Андрею — двадцать четыре.

— Что-то случилось, Аня?

Андрей выжидательно смотрел на меня, и было в его взгляде что-то странное, завораживающе манящее и теплое. Оно пряталось на дне черного зрачка.

— Научи меня целоваться, — брякнула я неожиданно для себя.

Он смутился, но тщательно прикрыл смущение суетливыми движениями: закрыл книгу, сел нормально, махнул мне рукой, приглашая зайти.

— И чем вызвана подобная просьба? — голос с хрипотцой, взгляд пытается быть строгим и все соскальзывает со стен, пола, мебели, стремится ко мне и одновременно боится найти. И вдруг Андрей сорвался, приблизился ко мне и заглянул в лицо:

— Что случилось, малыш? Тебя кто-то обидел?

Я испугалась, что он меня прогонит, отругает за непристойную просьбу, расскажет о ней родителям, Алексею и Сереже. Я опять заплакала и принялась, как мне казалось, складно придумывать доводы и объяснения. Он сел рядом и внимательно слушал, перебирая мои волосы и кивая порой невпопад, а потом тихо заметил:

— Я твой брат.

Он не пытался создать непреодолимую преграду, а обозначил зыбкую границу досадного препятствия.

— Я прошу всего лишь о поцелуе. Думаешь, будет лучше, если меня научит этому чужой дядя?

Лицо Андрея окаменело, брови нахмурились. Ему явно не понравилось последнее замечание.

— Сестра не целуется с братом. Это не правильно.

Это потом я поняла, что он убеждал не меня — себя, не мне объяснял — себе.

— Почему? — задала я один из самых нелепых вопросов в своей жизни.

— Потому что…потому что мы…

Какие слова он пытался подобрать?

И не нашел их — склонился ко мне и коснулся губ, словно пух…

Мы словно перенеслись в те дни. Ладонь брата накрыла кнопку с цифрой шестнадцать, и лифт плавно тронулся вверх. Губы Андрея накрыли мои, и я поддалась порыву, обняла его, отвечая. Разве я могла устоять?

Я обожаю аромат его одеколона. Каждый из моих братьев пользуется совершено разными, непохожими по запаху один на другой. Все они сводят меня с ума, я млею от этих ароматов, как кошка от валерианы. Хочется урчать, и вдыхать, и ластиться…

Андрей целовался очень нежно, даже трепетно. Сергей — страстно, порывисто, оттого что сам был таким неуправляемым, горящим. Алеша не целовал — он пил, ласкал и дурманил…

Конечно, я хотела их. Давно, и не в первый, а пожалуй, в миллионный раз с момента взросления. Но человечество имеет в своем арсенале безапелляционное и пугающее слово — инцест. Это во-первых. А во-вторых, то, что теоретически должно быть «во-первых» — я любила Олега.

Я отодвинулась, посмотрела в глаза Андрея и прижалась щекой к груди. Мне не хотелось выходить, возвращаться в квартиру к обиженному мужу:

— А помнишь, как мы целовались, и вошел Сережа?

— Такое не забыть. Ты тогда плакала из-за какого-то Васькина и говорила, что он бросил тебя, потому что не умеешь целоваться.

Я рассмеялась — неужели я так сказала?

— Фамилия у него не Васькин, а Васкин. Он не бросал меня. Просто он дружил с Ольгой, а я ревновала.

— Знаю, — улыбнулся Андрей. — Мне Алеша подробности поведал. С ним ты была откровеннее.

— Он старше…

— И опытнее…а ты так и не сказала тогда, кто из нас лучше целуется.

"Сергей", — подумала я. Сутки он не разговаривал со мной и смотрел мимо, а потом пришел в комнату и сел на постель. Я тоже села, пытаясь понять, смогу ли пережить нагоняй. А он схватил меня и впился в губы. Что это был за поцелуй! В нем была монашеская неискушенность и севильская страсть, бурная, почти отелловская ревность, любовь Ромео и отстраненность Печорина… Ему только исполнилось двадцать.

— Сергей вспугнул меня своим злобным видом — зашел и замер. Помнишь его лицо? Вы выставили меня за дверь и закрылись, а я испугалась, что вы подеретесь.

— Серый хотел, но его мечты не сбылись…

— Ты объяснил ему суть происходящего…

— А ты подслушивала под дверью…

— Но ничего не услышала…

— Потому что мы были в курсе твоих наклонностей и говорили тихо, а к дверям поставили магнитофон с записью Высоцкого.

— Не честно.

И все же улыбнулась. И провела по его груди:

— Ладно, мне пора.

— Вот так всегда, на самом интересном месте… Что тебе подарить на Новый год?

Вопрос застал меня на площадке у квартиры.

— А тебе?

— Хитришь? Я ведь знаю, малыш, подарок давно куплен и лежит в укромном месте в ожидании своего часа.

— Естественно. До праздника два дня…

— Всего?

— Да-а, господин адвокат, и напоминаю, что празднуем мы его на вашей даче.

— Серьезно? — он улыбался. Он помнил, но специально тянул время. Зачем?

— Иди, Андрюша, поздно уже.

— Не выспишься?

— Мне завтра родителей в аэропорт доставить надо.

— Сергей во сколько заедет?

— В пять договорились.

Сергей приехал с опозданием на пять минут, но я все равно не была готова. Я вообще забыла, что нужно куда-то ехать…

Я открыла дверь и подивилась темноте и тишине. Обычно Олег забывал выключить свет на кухне или в прихожей, а часто оставлял работать и телевизор. Пройдя в квартиру, я включила свет и поняла, что мужа нет дома. Циферблат высвечивал 03:42. Диван не разобран, рубашка брошена на спинку стула, спортивные брюки лежат на полу.

Минут двадцать я сидела за круглым столом в гостиной, сложив руки на полированную поверхность, и тупо следила за отсчетом времени. Я пыталась понять, куда мог уйти Олег.

Вызвали на работу?

Глупая мысль. Он не незаменимый хирург, а весьма посредственный специалист, которого терпят лишь благодаря связям Алексея. Иначе его бы и к плановым операциям не допустили.

У друзей? Пошел провожать после внеплановой встречи?

Нонсенс. Если в доме появлялись друзья Олега, то как-то сам собой появлялся густой дух табака, низкосортного спиртного и зыбкий, отвратительный запах копеечного одеколона. А еще гора тарелок, которые Олег всегда забывал поставить в посудомоечную машину, и они были расставлены, где придется — на диванном валике, на полу, подоконнике, на магнитофоне и компьютерном столе.

Сейчас было чисто и свежо, что говорило за то что, ни один друг в мое отсутствие здесь не появлялся.

Тогда где Олег? Не спалось, вышел подышать свежим воздухом? Полюбоваться на метель?

Он пришел через час, когда я медленно, но верно начала впадать в панику. Молча скинул сапоги, прошел в комнату, сделав вид, что не заметил меня, разобрал диван, разделся и лег, отвернувшись к стене.

Я застыла, боясь пошевелиться, спросить… и услышать в ответ что-нибудь резкое, грубое, грязное.

А потом долго лежала поверх одеяла, разгадывая потолок, силилась понять, что происходит. И уверяла себя, что все хорошо, досадные семейные дрязги, пошлые и пустые. Быстро приходящие, быстро уходящие. Слишком частые. Как и претензии Олега, все более капризные, хамские. Этот тон, взгляды, жадная грубость в постели, желание причинить боль и упиться ею…

— Ты меня разлюбил? — я не надеялась на ответ. Мне, казалось, он спит, но я ошиблась. Все это время Олег мучился от обиды и злости. Он резко откинул одеяло и развернулся ко мне:

— Разлюбил?! — зашипел муж мне в лицо. Глаза злые и холодные. — А тебя можно любить? За что? Какой нормальный сможет любить тебя, терпеть то, что ты вытворяешь?! Мириться? Ты импотента из меня сделала! Ты и твои братья — извращенцы! Сволочи! Стая шакалов! Что-то ты рано вернулась — быстро управились? Или на этот раз тебя трахал только Андрюшенька?

Я размахнулась, желая влепить пощечину, но он перехватил руку, сжал до боли и навис надо мной. Я поняла по лицу — сейчас он способен на любую низость. Противиться, спорить, доказывать — бесполезно.

Я попыталась вырвать руку, он сжал ее сильней. Попыталась ударить второй — Олег перехватил и ее, начал выворачивать, заламывать. Я закусила губу, чтобы не расплакаться, не закричать, и все смотрела на него, пытаясь остановить безумца взглядом. Бесполезно.

— Мне больно! Отпусти!

Он отпрянул, выпустил и уткнулся лицом в подушку. Минута, пять, десять — и снова Олег навис надо мной, но уже другой — жалкий, виноватый и…упрямый:

— Я хочу ребенка. Я больше не хочу, не могу так жить. Хочу ясности.

— Давай возьмем преемного ребенка…

— Нет!! Того, что нам подсунет твой Алешенька?! Мне не нужен чужой, я хочу своего, родного. Чтобы у него были мой нос, мои глаза, губы, улыбка. Не Алешины, не Сережины — мои!!

Я зажмурилась и вдруг почувствовала такую усталость, что больше не желала сопротивляться, не могла. И кивнула:

— Хорошо.

Ночь кроликов Кентукки плавно переросла в утро и день. Мы оба устали от склок и стремились обновить отношения, направить их в позитивное русло вот таким незамысловатым способом — насилуя себя и свой организм. И преуспели в этом, забыв о времени.

В итоге мы оказались не готовы к гостям, и звонок застал нас в весьма пикантной положении.

— Кто это? — нахмурился Олег, а я посмотрела на часы: 17:05.

— Сережа! — и скатилась с дивана, спеша накинуть халат.

— Что ему надо? — обозлился Олег, не менее проворно натягивая спортивные брюки.

— Родители к дяде Севе улетают, их надо отвезти в аэропорт.

— А без тебя никак? — в голосе мужа опять проступали нотки капризного недовольства.

— Олег, каждый год я провожаю родителей в Калининград, и каждый год слышу один и тот же вопрос…

— Прямо "Ирония судьбы": "Каждый год мы с друзьями ходим в баню"…

Я невольно рассмеялась и поспешила открыть дверь — Сергей упорно жал на звонок и в нетерпении попинывал препятствие.

— Привет, — лицо недовольное, а взгляд подозрительный.

— Привет, проходи. Я сейчас, Сережа. Минут десять подожди, хорошо?

Он кивнул и зло посмотрел в спину Олега, прошедшего мимо на кухню. Была бы на нем футболка — вспыхнула бы. Сергей шагнул в коридор за ним.

— Сережа, — остановила я его, придерживая за рукав куртки. Видимо, у меня было испуганное лицо, потому что он широко улыбнулся и, напустив в глаза безмятежной дури, примирительно развел руками:

— Да ты что, Анюта? Я сока выпить — сушняк мучает.

Я подозрительно оглядела его физиономию и не нашла ни единого признака вчерашнего похмелья. Впрочем, обычно возлияния, даже чрезмерные, не отражались ни на его лице, ни в глазах. Они были зеркально чисты и бесхитростны. Только в их глубине по-прежнему жил зверь, поселившийся там еще во времена службы Сергея в армии. В моем присутствии этот зверь был животным покладистым и абсолютно домашним, но стоило отвернуться, как он становился невыносимо жестким и беспринципным хищником.

Я ушла одеваться и все думала — что случилось с Сережей в армии? Впрочем, в армии ли? Он всегда был драчуном и забиякой, водил дружбу с откровенными бандитами и казался родным братом криминалу. Не знаю, понимали ли его Алеша с Андреем, но я понимала. Сергея сжигало изнутри то, что поначалу лишь тлело в груди, но не осознавалось, а потому и не принималось, но потом оно начало крепнуть и разгораться, пожирая, словно хворост в топке, каждый прожитый день и год, а вместе с ними — и его самого. Я не знала, что это. Только догадывалась. Но страшилась увериться, как с детства боялась закрытых дверей и тупиков.

Сергей дождался, пока сестра скроется в комнате, и плавно перетек в кухню, плотно прикрыв спиной дверь.

— Ты что ж делаешь, козел? — процедил он зловеще, обращаясь к Олегу. У того в руке дрогнул пакет томатного сока в руке:

— Ты о чем? Или это вместо приветствия?

— Ты что с женой делаешь?

— Ах, вон в чем дело… Ну, извини, что не спросил разрешения, можно ли с ней спать.

— Спать? Как раз этого ты ей и не дал, — Сергей говорил тихо, чтобы не привлекать внимания сестры, и оттого тон казался особенно угрожающим. А еще он перестал жевать жвачку, что являлось признаком раздражения и очень высокой степени кипения. — У нее же синие круги под глазами. Ты смотрел на нее? Ее шатает. А руки? Что ты с ней делал?

— Не твое дело, — ощетинился Олег.

— Ага? — Сергей качнул челюстями, сделав пару жевков, и шагнул к парню. — Я понимаю, что ты недоумок, и потому попытаюсь тебе терпеливо и доходчиво объяснить… в пятый раз, — мужчина выставил палец перед носом Олега. — И последний.

Мощная рука схватила Кустовского за горло и прижала к холодильнику трепыхающееся тело:

— Мы с тобой договаривались? Ты все понял и обещал беречь ее. И я вижу, как исполняешь обещанное. А теперь слушай внимательно — если ты, особь без названия, не умеешь заботиться о любимой женщине и регулировать свои…нужды, то лучше оскопи себя сам. Иначе это сделаю я!

Сергей отпустил побелевшего от испуга Олега, и мило улыбнувшись ему в лицо, вытащил изо рта жвачку и влепил ее в поверхность холодильника, в сантиметре от уха онемевшего оппонента. Тот понял, что в следующий раз сюда так же налепят его. Шкафообразный атлет с каменным лицом и совершенно отмороженным взглядом высился над ним, как отвесная скала над гномиком, и бороться с ним не представлялось возможным. Олег сник, обессилено свесив голову.

Сергей удовлетворенно кивнул, забрал пакет с соком, хлебнул и хлопнул на стол, расплескивая содержимое. А потом беззвучно вернулся в коридор.

Когда я вышла из комнаты, Сергей поправлял челку, улыбаясь своему отражению в зеркале, и открывал новую упаковку жвачки. Увидев меня, он сунул в рот пластинку, распахнул входную дверь и, галантно шаркнул ногой, пропуская меня вперед.

— Олежа, я убежала, — крикнула в закрытую дверь кухни и шагнула на площадку. Муж даже не выглянул.

Когда я остаюсь один на один с Андреем, я люблю его больше других братьев. Но стоит остаться с Алексеем, происходит тоже самое. И с Сергеем так же.

Всю дорогу я не переставая любовалась его лицом и фигурой, наслаждалась запахом Hugo Boss и мучилась от необходимости отвечать на многочисленные вопросы родителей: как живешь, почему долго не заходила, как Олежка, как Оленька, что с твоими проектами, выплатил ли Симаков гонорар, как планируешь провести праздничные дни…

Мама трещала без умолку, папа вторил с некоторым отставанием и все перебивал ее, вопрошая о забытых вещах и приготовленных родне подарках. А потом мама завела нудный и неприятный разговор на ту же болезненную тему, словно специально вторя словам Олега и издеваясь надо мной:

— Аня, когда же ты нас порадуешь внуком или внучкой? Сколько можно встречать Новый год в кругу племянников и племянниц? Знакомые уже замучили меня расспросами и категорически не понимают, отчего вы не заводите детей. И я не понимаю. Эти остолопы до сих пор холостые, в грош нас не ставят, но ты-то женщина! Ты должна понимать, что дети необходимы! Вы с Олежкой женаты уже пять лет. Вот вильнет хвостом, что делать будешь? Послушай меня, рожай! Обязательно! Я больше не желаю ничего слушать! Семья без детей — пуста! Вы что, узаконили половые отношения? Или все же действительно создали семью? Тогда нужны дети. Это бог знает что — я родила четверых, вырастила, выучила, обеспечила, и ни один, ни один не желает выполнить свой долг, порадовать мать! Я не желаю слышать оправдания! Я желаю вернуться домой и услышать долгожданную весть — у вас будет ребенок. Аня, ты меня слышишь?

— Мама, мне надоело тебе объяснять — мне нельзя иметь детей…

— Бред! Как это женщине нельзя иметь детей?! Ты убогая, калека, тяжелобольная? Ты думаешь, у меня было богатырское здоровье?

— Мам, не сравнивай себя и Анюту…

— А ты помолчи — сначала женись, а потом лезь. Живешь бобылем, общаешься со всяким отребьем. И это сын научных работников, героев социалистического труда!

— Действительно — бред, — фыркнул зло Сергей, недобро покосившись на мать в зеркало обзора. Я молчала, смиряя гнев, недовольство и раздражение. А хотелось развернуться и высказаться — громко и доходчиво.

— Послушай меня, дочь, не верь Алексею, ему соврать ничего не стоит. Я же предлагала тебе сходить к Варваре Семеновне. Она тебя быстрее любых врачей на ноги поставит. К ней и раковые больные ходят и эти… как их? СПИД у которых. Бесплодие за три сеанса излечивает…

— Мама, я не бесплодна…

— Тогда перестань капризничать и рожай. Что тянешь? Или еще не решила, подходит ли тебе Олег? Так уже поздно. Да и где ты со своим характером лучше найдешь? Мужчина уважительный, интеллигентный, семья хорошая, а ты знаешь, не королева, да и больная — кому нужна-то?

— Мам, хватит!

— А ты помолчи! Я с дочерью разговариваю! С тобой тоже разговор предстоит. Почему до сих пор не женился? Королеву ищешь? И что, всех разобрали? Вот то-то и оно, много вы о себе думаете! И дети никакие — ни уважения к родителям, ни внимания, словно мы вам зла желаем. А я день и ночь о вас молюсь, уж до чего дошла — в храм ходить стала, детей вам вымаливать! А вы ничего не цените, живете только для себя…

Я больше не слушала.

Сергей лукаво щурился и, поглядывая на меня с пониманием, гнал машину, словно шел по трассе "Париж — Даккар". Он всегда был сумасшедшим. «Бесшабашным», как говорила Ольга, вновь и вновь расспрашивая о его жизни. Она любила его с того момента, как увидела в парке на танцах, куда он провожал меня на второй день после возвращения из армии. Высокий, загорелый и рисковый. Наглый, насмешливый взгляд, саженные плечи, мощная фигура, обтянутая военной формой, и десантный берет выделяли его из толпы. Но будь даже на той дискотеке вместо разноцветной разряженной толпы малолеток строй десантников, Сергей все равно бросался бы в глаза. Было в нем что-то необъяснимое, волнующее женские сердца. И девушки толпились вокруг, с нескрываемой завистью поглядывая на двоих счастливиц, держащих Сергея под руки.

Впрочем, держала я, а Оля откровенно висла на нем и преданно заглядывала в глаза, как дрессированный тюлень, выпрашивающий лакомство. А говорить она вообще не могла, только смеялась, как ненормальная, по малейшему пустяку. Выглядело это ужасно, так что мое настроение быстро упало ниже некуда. В тот раз мы впервые поругались с Олей и я услышала от нее обвинения в ревности и патологической привязанности к братьям. И возможной связи. Может быть даже постоянной и давнишней. Причем не только с каждым в отдельности, но и со всеми разом.

Год мы не виделись и не разговаривали с ней. Еще год она пыталась вымолить прощение. Я не могла простить — я впервые обиделась не просто сильно, а как говорят — смертельно.

В аэропорте мы проводили родителей до пункта досмотра, помахали на прощание и, перекинувшись взглядами, облегченно вздохнули и, смеясь, чуть не бегом направились к выходу. По дороге Сергей затерялся в толпе и нашелся уже у машины. Сунул мне в руку пластиковый кубик с орхидеей:

— Смотри, какую прелесть завезли, Анюта. Почти, как ты, хороша.

И хлопнувшись на сиденье, дал по газам, выражая радость освобождения громкими возгласами, больше похожими на брачную песню орангутанга. Я смеялась до слез всю дорогу. А Сережа вторил, периодически прерываясь на замечания в адрес скверных водителей.

А потом, мне стало не до смеха. Я открыла окно, пытаясь справиться с накатившей дурнотой, и, видимо, выглядела хуже некуда, потому что испугала Сергея. Тот резко тормознул у обочины и засуетился, помогая мне расстегнуть шубку, отклонил кресло, открыл дверцу и все вопрошал:

— Ну, что ты Анюта, что? Все хорошо, маленькая, вот… Все, да? Ну посмотри на меня, солнышко… легче?

В эти минуты он был настоящим, нежным и совсем не грозным, не жестким, а мягким и пушистым, как норка на моей шубке. Я любовалась им и все пыталась подбодрить улыбкой, но, похоже, сотворила ее хуже некуда, потому что Сергей окончательно перепугался, позеленел, затрясся. Начал одной рукой стаскивать с меня шарф, другой набирать номер на мобильном. Я уже почти не видела брата — противная сизая дымка плыла перед глазами и лишала не только зрения, но и сил. Мне было слишком хорошо знакомо это ощущение, и ненавистно.

— Да, да!! Леха! Да, мы на трассе, твою!!… Ане плохо!! Что?!! Да что за связь? Порву, блин! Ну!! Не знаю!… Плохо!! Совсем!! Кого? Понял!

Шорох, стук, хруст снега, щелчок, еще шорох.

— Какие?! С желтой полосой? А дальше? Достал — есть. Дальше что, спрашиваю?! Вода? Фанта! Ага. Ага. Всегда с собой. Ладно, не учи. Ага, давай.

Руки не слушались. Сергей помог — сунул в рот кусочек шоколада, потом накрыл пластырем место укола с ватным шариком на локтевом сгибе. Снял куртку и, прикрыв ею мне грудь, вынырнул из салона. Затоптался около дверцы, закурил и злобным шепотом бросил в разрумяненный морозом солнечный диск, уходящий за горизонт:

— Убью недоумка!

Я поняла о ком речь и огорченно вздохнула, потому что поверила — он может. Легко.

Я начала встречаться с другом Ярослава, Славой Рысевым от безысходности. Мы шатались по улицам, пиная пивные банки, и болтали ни о чем. Отношения были вялыми и бесполыми — пару раз сходили на дискотеку, пару раз в кино. Где-то между этими событиями я стала замечать на себе косые взгляды одноклассников. И словно лыжи с горы, поехали события одно хуже другого. Косые взгляды сменились откровенно похотливыми, грязные намеки и сальные шуточки стали сыпаться на меня со всех сторон. Парни из параллельного класса и те, что старше на год, караулили меня и то гнали, как бешенную собаку, то пытались зажать и облапать.

Я ревела день и ночь, боялась идти в школу. Но и не идти не могла — там был Ярослав. Пусть он усиленно избегал меня, откровенно пренебрегал и старался оградить Олю от общения со мной — я все равно не хотела лишаться возможности видеть его.

Конечно, я пыталась понять суть происходящего, жаловалась Славе, просила помощи. Тот странно смотрел на меня и все пытался обнять при всем классе, в то время как наедине не делал и малейшего движения в мою сторону, говорил, заикаясь и краснея, а руки в карманы прятал.

В конце февраля ситуация настолько ухудшилась, что я стала скатываться все ниже по всем предметам — в голову ничего не шло, ее гнуло до пола непонятным стыдом и обидой на все человечество разом. Я стала прогуливать, а когда шла в школу, брала с собой кухонный нож. Встречаться со Славой мы перестали. По вечерам я лежала на кровати и тупо разглядывала стену. Зачастили «скорые», в начале марта я оказалась в больнице и вышла только в конце четверти, чтобы в первый же день попасть в медпункт. Спустилась в раздевалку и была зажата тремя одноклассниками со Славкой во главе. Я испугалась настолько, что не смогла даже закричать и мгновенно рухнула на пол. Они разбежались от испуга, а меня нашел физрук, провожающий первоклашек.

Домой меня забирал Алеша. Шел, крепко придерживая за плечи, и хмуро обозревал школьный двор с его обитателями. Вечером братья что-то бурно обсуждали и то и дело заглядывали ко мне в комнату, пытаясь выпытать суть происходящего. Я не могла говорить. Хотела, но не могла. Плакать тоже не могла. Не хотела ни есть, ни спать. Словно потерялась, и, казалось, уже не найдусь.

Ночью я ушла в ванную, включила воду и начала методично вытаскивать бритвенные лезвия из первого попавшегося станка. Мне казалось, это просто и правильно. И совсем не больно.

Ничего подобного — это оказалось больно, страшно и абсолютно бесполезно. Лезвия не резали, а пилили, и лишь украшали запястья некрасивыми мелкими полосками крови, которая текла нехотя, да и не текла — сочилась.

Я слышала стук в дверь, но не открыла, надеясь, что желающие принять душ подождут до утра. Это был Сергей, а он не умел ждать. Один раз пнул в дверь, и та впустила его, выплюнув шпингалет на пол.

— Ты что делаешь-то, дура? — просипел он, разглядывая меня. Впервые я слышала от него оскорбление и впервые видела таким испуганным. Мне всегда казалось, что он в принципе лишен подобного чувства.

Не знаю, сколько мы смотрели друг на друга и молчали, а потом он ударил меня по щеке. Не больно, но хлестко и обидно. И меня словно прорвало — я набросилась на него с кулаками, забилась в истерике, выплескивая душевную боль, грязь и обиду, а он укачивал меня на своих руках и слушал. Вероятно, никто бы не узнал о ночном инциденте, если бы кровь, сочащаяся из поверхностных ранок, свернулась у меня, как у любого нормального человека…

Все обошлось, если не считать трехдневного общения с капельницами в больнице и пожизненного учета у гематолога.

Точку в той истории поставил Сергей. Он сложил все, что услышал от меня, с собственным опытом и, прихватив трех своих отвязных друзей с приблатненными замашками, подкараулил Рысева у школы и в присутствии других одноклассников выведал остальное. Выяснилось, что Славка виртуозно развешал лапшу на уши неискушенных пацанов, зарабатывая авторитет в их глазах похабными пересказами папиных порнокассет, не скупясь на пикантные подробности. Получалось интересно и весьма правдоподобно — человек всегда верит в то, во что хочет верить. И вот по школе поползли слухи, а у меня, как у главной героини Славкиных сказок, появились ревностные «поклонники».

Закончилась та история полным унижением Рысева. Его славно попинали и заставили ползать у меня в ногах на глазах всего класса и половины школы. Сергей, наплевав на взрослый контингент образовательного заведения, устроил шоу прямо во дворе школы.

Вечером со стороны униженного прибыла грозная и весьма решительно настроенная делегация, но буквально через полчаса ее глава, рыжий мужчина внушительной комплекции усиленно кланялся, прятал глаза и мялся в попытке "загладить, извиниться, компенсировать". Братья выстроились в ряд и ответили грубо, но доходчиво. Гостей смыло из квартиры, а Рысева из нашей школы. С тех пор ко мне стали относиться, как к великой святой, с трепетом и вниманием. Это, кстати нервировало больше, чем холод и третирование.

В сентябре Сергей ушел в армию, а я перевелась в другую школу.

Сергей сел в машину и зябко передернул плечами — легкий джемперок не грел.

Я скинула куртку и протянула ему:

— Все хорошо, Сережа, одевайся.

Он не верил, и правильно, но я за эти годы научилась обманывать. Жалость — очень неприятное чувство, когда испытываешь ее на себе.

— Честное слово, мне лучше, вот только холодно очень. Может, закроем двери и включим обогреватель? Замерзну! — предупредила я, улыбнувшись.

Он послушался.

Мы ехали медленно. Я ела шоколадку, Сергей, как обычно, жевал жвачку. Внезапно он выплюнул ее в открытое окно и бросил в темноту:

— Все равно убью этого…

— Не ругайся, — осекла его я, и повторила во второй раз за сутки: У этого есть прекрасное имя — Олег.

— Да, хоть Гиперболоид, мне по косинусу! — бросил брат зло и чуть прибавил скорость.

Я насторожилась: доела в раздумьях шоколадку, допила «фанту» и спросила:

— Почему вы так ненавидите его?

— Почему? Почему… — дернулся он и усмехнулся, а руки, сжимающие руль, побелели.

— Да, почему? Откуда столько злости? Вы всегда относились к нему с прохладой, но в последний месяц словно произошло спонтанное обострение ненависти и подкосило разом весь клан Шабуриных. Вернее, ее мужскую половину. Не понимаю — что он вам сделал? Что вообще происходит?

— "Что? Почему?" — передразнил Сергей недовольно и внезапно закричал в лобовое стекло: — Потому что он никто и зовут его — никак!

Внезапно он тормознул, развернулся ко мне, схватил за шубу и выдохнул в лицо:

— Да пойми ты, он же убивает тебя!! Тебя…

И выпустил, отвернулся, задумчиво разглядывая зимний пейзаж в приоткрытое окно.

— Это неправда, Сережа, — ответила я тихо. — Он не виноват в том, что я не очень здоровый человек. Тысяча, миллионы людей болеют, и если винить всех, кто рядом с ними…

— А мне плевать на всех! — брат опять качнулся ко мне и взмахнул ладонью, словно хотел дать пощечину. Но я даже не вздрогнула, потому что знала, видела по глазам — он прикоснуться хочет, убедиться, что я жива, и под его пальцами теплая кожа. Моя.

— Ты… Ты, понимаешь, только ты мне важна! Остальное… — и уткнулся лбом мне в грудь, потерся и отпрянул.

— По косинусу, — закончила я за него, чтобы сгладить неловкость.

— И по гипотенузе, — хмыкнул он, хмуро зыркнув в мою сторону.

— Ладно, но Олега трогать не смей.

— Ладно, — кивнул и завел мотор. — Я только дыхну.

Я представила и фыркнула — сдует. И опечалилась.

— Да шучу я, Анюта. Настроение ни к черту, праздники еще эти некстати. Дел по самую макушку — когда отдыхать-то?

— Хорошо, что напомнил, я документы у Яны забрала, — и вытащила из сумочки стопку бумаг. — В бардачок суну, не забудь.

— Спасибо, котенок, удружила. Мне их завтра с утра на объект вести, прикинь, как неловко получилась бы? Это какой круг давать!

— Во сколько, ты на даче появишься?

— Да в пять, думаю, уже приземлюсь. Кстати, тебе «Абсент» привезти или «Перно»?

— Купи «Рофано».

— А разница? Что то, что другое — "Сызрань корпорейшен".

— Вот и не мучайся в поисках.

— Чем душу веселить будешь?

— Вашими лицами.

— Ага, и выпьешь всю Лехину «Манзаниллу».

— Жалко, да?

— Да нет, если Андрюхиным «Шхедамом» запивать не станешь. А то ведь опять всех зайцев распугаешь. Помнишь, как в прошлом году орала во весь лес: "С Новым Годом! Счастья вам, звери лесные, духи ночные!"? Они счастливы были…

— Тогда убирайте «Шхедам» подальше, а то он так заманчив. И Олежке нравится.

— Твой пробкой из-под «Клинского» обойдется, — бросил Сергей, потеряв игривый тон вместе с улыбкой. — Пусть подбирает на дороге и нюхает все праздники.

— Сережа! — мне было неприятно слышать его слова.

— Он и с того пьяный будет, Анюта! Ты вспомни, как после свадьбы его на встречу с Андрюхиными друзьями потащила. Что? Весело было? Ладно, мужики нормальные оказались — мои бы точно пластику лица на месте сделали и рот наглухо зашили. А у Алеши? Нет, ну ты тоже молодец — знаешь ведь, что он вести себя совершенно не умеет — кураж, сопли и бурчание об ущемлении прав. А эти его пьяные излияния в любви и преданности? Да меня так и тянет их в точку отсчета отправить.

Я ткнулась лбом ему в плечо, и он смолк.

— Знаю я, почему ты плохо относишься к Олегу.

— Почему? — а голос глухой, тихий.

— Жениться тебе надо.

— А-а-а, вот оно! Точно! А я все гадаю…

— Я серьезно, Сережа.

— Пусть сначала Лешка с Андрюшкой женятся, — бросил через минуту. — Или у них таких проблем нет?

— Обиделся? Знаешь, я, пожалуй, возьму с собой на дачу Олю, она давно тебя видеть хочет.

— Вот только не надо. Ничего хорошего из этого все равно не получится.

— Почему?

— Потому, великая почемучка!.. Лилю вспомни…

Я вспомнила и зажмурилась, тяжко вздохнув — ох вы, годы молодые, глупые! Что ж меня толкало на подобные поступки? И что было бы, если не вмешайся я в их отношения? Сергей бы женился, у меня появились племянники. Наверное.

Я уже думала на эту тему два года назад…

Мы лежали на пляже — июль, жара и своевременная забота брата об уютном немноголюдном пляже с максимально приятным ландшафтом. Он был в двадцати километрах от города, которые мы с легкостью преодолели под Криса Ри. А потом грелись на песке, наслаждаясь покоем.

Сергей лежал рядом и, щурясь от солнца, пристально изучал мое лицо. Я натянула ему на нос солнцезащитные очки. Он тут же снял их, отложил и уткнулся лбом мне в шею:

— Почему мы с тобой брат и сестра? — спросил тихо и вновь посмотрел мне в глаза. — А, Анюта?

— Потому что родители так решили, — безмятежно пожала я плечами.

— Тогда почему ты не похожа на нас? Такая худенькая…

— Миниатюрная…

— Волосы редкого цвета — пепельные, и вьются. Смотри — на палец накручивать не надо, сами обвивают. И глаза…

— Голубые, как у Алеши и папы. И вообще, я точная копия прабабушки. Фотографию у мамы возьми и сравни.

— Да-а, — брат огорчился и отвернулся, чтобы скрыть это. — Чуть раскосые глаза с приветом от татаро-монгольского ига. А острый подбородок и белую кожу не иначе еще викинги в гены заложили.

И сел, задумчиво обозревая пространство, — стайку резвящихся у воды малышей, песчаную косу, островки леса на том берегу. А я смотрела на мощную, бронзовую от загара спину, к которой прилипли золотые песчинки. Мне хотелось дотронуться и почувствовать под пальцами тепло прогретой солнцем кожи. Я села и прильнула к его руке, нарочно медленно начала отряхивать песчинки со спины.

— Жениться тебе надо, — протянула задумчиво, представляя его отцом вот таких же сильных сыновей.

— На ком? Ты же всех кандидаток распугала, — заявил Сергей шутливо, покосившись на меня.

Как же он был красив — совершенен…

— Может, мне на тебе жениться, Анюта? — и хоть улыбался, голос был серьезен и взгляд под прикрытием ресниц ничуть не шутил. Я потерлась щекой о его руку.

Я бы тоже вышла за него замуж, но глупое слово из арсенала милосердного человечества упало, как шлагбаум перед машиной, и остановило признание. Я лишь прищурилась, как сомлевшая кошка, вдыхая терпкий аромат, исходящий от его кожи.

— Молчишь, почемучка?

— Боюсь отобрать эту роль. Сегодня, похоже, она твоя.

— Да, — согласился Сергей легко и отвернулся, бросив словно невзначай: — Лилю вчера встретил. В кафе посидели, старое вспомнили.

Я насторожилась и отодвинулась.

— Что, проказница? — Он засмеялся и прижал меня к себе. Зачем он это сделал? Его лицо оказалось в сантиметре от моего, голая грудь была прижата к моей, слегка прикрытой чашечками купальника. Какая Лиля? Какой Олег? Какой пляж? И что такое инцест, когда голова кружится от одного только взгляда на родное, желанное до боли лицо. До физической боли, евыносимой, как ломка наркомана и бесконечной, как мучения раковых больных.

А мы и так были больны. Все. С детства. Больны любовью друг к другу. Она разъедала наши тела и умы, как разъела нашу жизнь. И если б она не была столь запретной и невысказанной…

Я помню каждую из женщин, что переступала порог нашей квартиры. Но почему-то именно Лилю я невзлюбила особенно. Большеглазая девушка с толстой черной косой и мягкими застенчивыми манерами одним своим видом возбудила во мне жуткую ревность, которую я по детской неопытности приняла за естественное желание оградить своего брата от боли разбитого сердца. А в том, что это случится, я не сомневалась — ведь именно такие женщины способны нанести значительный вред доверчивым юношам.

Я как раз закончила читать «Анжелику», книга все еще пряталась от родительских глаз под кипой нижнего белья. И пусть Лиля не была светловолосой томной француженкой, все равно она казалась мне слишком красивой, чтобы быть верной и любить по-настоящему сильно.

И я планомерно начала изживать это «порочное» создание из жизни брата и нашей квартиры. Нет, я была тиха и приветлива, мило улыбаясь, приносила им в комнату чай — Сергею с двумя ложками сахара, как он привык, а ей — с двумя соли. Стучалась в дверь с периодичностью таймера, как только она закрывалась, и получала в итоге по носу. Шла в подъезд собирать бычки Алешиным пинцетом, чтобы засыпать их в сумочку Лили, оставленную в коридоре. Бежала к Оле, чтобы расчесать ее вальяжного перса и сунуть полную кошачьих волос расческу в карман пальто. Лила уксус в сапоги, сыпала в туфли соль и кошачьи экскременты…

Что я только не вытворяла. И не стыдилась, уверенная, что права. Стыд появился много позже. Вместе с первым робким осознанием многогранности человеческих чувств и недоумением по поводу терпимости брата и девушки к моим взбалмошным выходкам.

Сергей ни разу не дал мне понять, что находится в курсе моих военных действий. Он лишь криво усмехался, закрывая за Лилей дверь, и смотрел на меня с насмешливым прищуром, в котором, словно в зеркале, отражались малейшие движения моей души, гениальные задумки и глупые фантазии.

Я повзрослела, вышла замуж, но до сих пор стыжусь тех поступков и искренне жалею невинно пострадавшую Лилю. Никто и никогда не сможет любить его, как я, понять и принять таким, какой он есть. Прощать, видеть истинные мысли, спрятанные на дне его глаз, а не кривую усмешку и каменное равнодушие. Слышать то, что звучит даже не в голосе и интонации, а где-то значительно глубже.

У меня защемило сердце и захотелось обнять Сергея настолько крепко, чтобы слиться с ним в одно целое, забыв о законах человеческой анатомии, делящей людей на мужчин и женщин, братьев и сестер.

— Знаешь, что мне сказала Лиля? — спросил он тихо, вглядываясь в мое лицо. Я мотнула головой.

— Она сказала, что ты ревновала меня тогда и таким образом пыталась избавиться от соперницы. А еще сказала, что ты очень сильно любишь меня. Слишком сильно для сестры… Это правда?

Я лишь крепче обняла его — зачем спрашивать, ведь ответ очевиден. Но Сергей хотел слышать и видеть. Отодвинул меня, придерживая за плечи, и повторил вопрос.

— Да, — ответила я и увидела, как расширились его зрачки, глаза увлажнились, а по лицу прошла судорога — ему было больно и сладко. На свой важный вопрос он получил не менее важный ответ. А я изумилась — неужели он мог сомневаться?

Сергей выпустил меня, повернулся к озеру, чтобы скрыть волнение и радость, и спросил с иронией:

— Сильней, чем Лешу и Андрея? — но голос подвел, выдал с головой.

Я смутилась и грустно посмотрела в высвеченную солнцем даль. Ведь я любила своих братьев и вместе, и отдельно, каждого по-особенному сильно и неповторимо, потому что и они были неповторимы по своей сути.

И честно ответила:

— Не знаю, Сережа.

Г л а в а 2 А Л Е К С Е Й

Мы ехали по городу молча, именно потому, что нам слишком много нужно было сказать друг другу. Но тема, которую мы неизбежно начали бы развивать, не имела перспектив и усугубила бы печаль по поводу отсутствия счастливого финала в затронутом сюжете.

Уже на углу моего дома сработали мобильники, синхронно заурчав одной и той же мелодией. Мы переглянулись и так же синхронно приложили трубки к уху.

Сергею звонил Андрей, мне — Алексей.

— Как дела, родная, как самочувствие?

— Все хорошо Алеша, спасибо.

— Анечка, вы где сейчас?

— Уже у подъезда, а что?

— Может, подъедешь ко мне, я еще в клинике.

— Алешенька, только не сейчас. Я устала, хочу принять душ и лечь спать. Завтра уже Новый год и хочется выглядеть так, чтобы не стыдно было в зеркало на себя смотреть. Извини, пожалуйста.

Я знала, зачем он зовет меня к себе, и только поэтому отказывалась. А вот увидеть его хотелось. Мы не виделись пять дней. Это очень, очень долго. Я скучаю, если не вижу его хоть день…

— Хорошо, — вздохнула трубка, — но я все равно положу тебя на обследование.

— После праздников, Алеша. Или ты желаешь мне их испортить?

— Нет, Анечка, но это зависит не от меня.

— Тогда закрываем тему — у меня все хорошо и причин для беспокойства нет. Увидимся завтра?

— А сегодня? Я свободен.

— Я испеку тебе кекс с лимоном, — рассмеялась я обрадованно. — Жду. Не задерживайся, а то будешь есть холодным.

Нажала отбой и приглашающе кивнула Сергею:

— Пошли?

Он хотел, он очень хотел пойти со мной, провести еще час, два рядом. Мы оба этого хотели, каждый по своей причине, потому, он отрицательно качнул головой.

— Чай попьем, кекс съедим. Алеша скоро приедет, — уговаривала я, впрочем, слабо. И чувствовала слабость.

Сережа молчал и крутил головой, борясь с самим собой. Если бы он боролся со мной, исход битвы был бы ясен в ее начале, а так… Последний аргумент — не подействует, можно сдаваться:

— Олег на дежурстве. Мы уехали, и он следом. Вернется завтра к шести.

— Знаю, — Сергей и не шевельнулся.

Что же, у него действительно могут быть дела.

Я вышла из машины, брат следом — облокотился на дверцу и взглянул на меня. Очень нехорошо смотрел, проницательно. Я не любила, когда он так смотрит, потому что чувствовала себя в такие моменты не то что без одежды — без кожи. Он, казалось, читает мои мысли, а они у меня, увы, не так чисты, радужны и бескорыстны, как у матери Терезы. И делиться их содержимым совсем не хочется.

Я махнула рукой, вымучив улыбку, и бодро зашагала к подъезду. Дошла до лифта и прислонилась лбом к холодной стене, чтобы немного развеять навязчивый туман. Мне еще на восьмой этаж добираться, двери открывать. Дальше мысли не шли, вязли в дурноте. Ноги ослабли, я начала соскальзывать вниз по стене. Меня подхватили сильные руки, развернули к себе, прижали:

— Сережа…

Он молчал. Лицо каменное, застывшее, губы сжаты, а глаза обвиняют, ругают и молят одновременно.

— Передумал? — улыбнулась я и поняла, что зря сделала это усилие. Оно меня окончательно и раздавило. В лифт Сергей меня фактически занес, и держал всю дорогу, а я мечтала не упасть в обморок, не попасть в больницу, не испортить всем праздник, не напугать Сергея еще сильнее. Ведь ему завтра ехать за город. Сорок километров по дорогам, на которых и танки застрянут. Он и без того порывист, а в таком состоянии?.. Мой взгляд метался по кабинке, пытаясь зацепиться за что-нибудь. Я старательно сглатывала комки в горле, судорожно вдыхала в надежде продержаться еще немного, совсем чуть-чуть. А лифт, как назло, полз и полз, как самая маленькая и самая медленная в мире черепашка.

— Аня!! Анечка!

Я была бы рада ответить, да язык онемел. Смутно и очень далеко я слышала скрип открывшейся двери, шаги и шепот, больше похожий на крик.

— Аня! Анюта!…Леша, быстрей! Да! Да, сделаю, но я же не врач! Вторая инъекция! Да она белая совсем и ни на что не реагирует. Леха, давай скорее…

Я плавала в тумане и понимала, что нужно вынырнуть, но не могла. Чувства притупились, стали отстраненными и словно не моими. Сергей раздел меня, сунул таблетку под язык и все кричал что-то то в трубку Алеше, то мне в лицо. И плакал.

Он мог себе это позволить, потому что был очень сильным, настолько, что слезы не умаляли его достоинств, не унижали. Ни один из его знакомых, узнай о подобном, не поверил бы, и правильно. Ведь лишь мне Сергей показал себя настоящего — ранимого, сентиментального и тонко чувствующего человека, того, что был загнан глубоко внутрь, одет в броню и маску сурового и жесткого человека.

Вдруг мне стало страшно — если я умру, что станет с ним? Кто удержит его от опрометчивых поступков, охладит горячую голову, поймет эту ранимую душу, упокоит, обогреет, убережет? Кто справится с ним, поможет не только жить, но и выжить?

Я заметалась в поисках выхода из тумана и увидела голубые глаза.

— Алеша?…

— Все хорошо, Анечка, все хорошо…

А кто поможет ему? А Андрею?

Карие глаза и родинка над губой.

— Андрюша…

— Я здесь, малыш, успокойся.

А мне хотелось плакать и кричать. На всех, кто придумал болезни и кинул на головы человечества. И топать ногами, и биться в кровь. Потому что я не хотела умирать, не могла. Потому что это несправедливо, неправильно. Потому что у этих трех замечательных людей есть только любовь и одиночество. Любовь, осужденная и запрещенная Богом и людьми, и одиночество — постылое и безрадостное, полное горечи и печали. Но оно еще не страшно им, потому что я не отдам ему их души и сердца. Потому что буду крепко держать их, и беречь…и жить.

Потому что люблю их.

И Олега.

Кухня походила на брокерскую фирму в самый пиковый час. Мужчины разместились на ней и отзванивались по мобильникам. Андрей, забыв снять пальто, сидел за столом и заказывал Арону Аркадьевичу ужин и завтрак, попутно обговаривая детали предстоящего застолья на даче.

Сергей бродил у окна и злобно шипел в трубку на бестолкового помощника, который никак не мог понять, почему шеф сегодня никуда не поедет и ему придется зависнуть в конторе до будущего года, а потом, срываясь на крик, рисовал Олегу его беспросветное будущее.

Алеша сидел на полу у стены и, листая записную книжку, методично обзванивал дежурные аптеки и лаборатории, консультировался со знакомыми профессорами и доцентами областной кафедры гематологии.

Этого я не слышала и не видела — я спала.

— Все, — Алексей дал отбой и положил трубку на записную книжку. — Завтра в десять кровь должна быть у Яцкого.

Мужчины задумались — как ее доставить?

— Черт! — бросил Сергей, и хлопнул ладонью по подоконнику. — Я хотел выехать в пять, чтобы к двум в городе быть.

— Езжай, — Бросил Андрей. — Я отвезу.

— Тебе придется заехать сюда, — предупредил Алексей.

— У меня заключительная встреча — минут сорок максимум. Перенесу ее на восемь, и в девять буду здесь. Яцкому — это куда?

Пока Алеша объяснял, Сергей сходил в комнату, проверил состояние Ани, вернулся и полез в холодильник:

— Ну недоумок. Полный параллелепипед!

— Пусто? — Андрей не удивился.

— Ага, два яблока и alles. Сучонок, а?

— Перестань ругаться, — одернул Алеша. Андрей глянул на наручные часы:

— Через десять минут будем есть плов и манты. А холодильник загрузим, как ты любишь — от потолка до пола у соседей снизу.

— Да бог с ним, с холодильником, — Сергей вытащил яблоко и захрустел.

Мужчины переглянулись, прикидывая, хватит ли младшему два яблока на пять минут. Всем было прекрасно известно, что когда Сергей нервничает, то начинает в бодром темпе поглощать все съестное, а если оного не находится — звереет и становится абсолютно невоздержан. И крепкие ругательства — это лишь цветочки, могли появиться и ягоды. В виде головы Олега.

Пока старшие думали, Сергей вытащил второе яблоко и, с силой хлопнув дверцей холодильника, шагнул к Алексею, размахивая фруктом, как гранатой:

— Нет, ты видел ее запястья?! Видел кровоподтеки?! Ты понимаешь, что этот… — и смолк, очнувшись под твердым взглядом брата. Отошел к окну, развернулся к присутствующим спиной и захрустел яблоком.

Андрей вопросительно посмотрел на Алешу.

— Не факт, что он, — возразил тот без уверенности.

— Ага. Доказательств нет, свидетелей тоже. Значит, не виновен. Да он убивает ее, понимаете, это же ясно! Какие вам еще нужны доказательства?! Ее труп?! — обернулся Сергей.

— Перестань, — бросил Андрей хмуро и встал, чтобы раздеться. Скинул пальто на руку, похлопал брата по плечу, успокаивая:

— Разберемся.

И вышел, чтобы повесить одежду, а заодно и Аню посмотреть. Когда он вернулся, запел сотовый, возвещая о доставке ужина. Вовремя — Сергей только что кинул огрызок яблока в форточку. Ели молча: Андрей размеренно и чуть лениво, тщательно пережевывая каждый кусочек. Сергей жадно и торопливо, как в солдатской столовой. Алексей задумчиво и нехотя. Он первым перестал мучить манты и отложил вилку:

— Давайте подождем с выводами. Поговорим еще раз. Выясним…

— Что? — Сергей вперил в брата раздраженный взгляд, перестав жевать.

— Подробности, Сережа, выясним. Только тогда будем что-то решать.

Вилка Сергея полетела на стол и брякнула о тарелку. Андрей укоризненно качнул головой, предостерегающе глянув на брата. Тот встретил его, как железные ворота таран, но не выдержал, отвернулся, мигом потеряв интерес к пище.

Алеша отодвинул тарелку и вышел, плотно прикрыв за собой дверь.

— Как дела, Анечка? — тихий, знакомый голос — родной. И теплая ладонь, пахнущая лекарством и дорогим одеколоном с очень тонким, изысканным ароматом. Я улыбнулась, прижала ладонь к своей щеке, устраиваясь на ней, как на подушке и успокоилась окончательно. Теперь мне ничего не страшно:

— Ты рядом.

Андрей раскупорил бутылку «Чинзано» и, плеснув на дно пузатых бокалов, тихо заметил:

— Он прав, Серый.

— Конечно, он же большой, как жираф, ему видней. Старший. А я…

— И ты прав, — бокал подъехал к его руке.

— Спасибо, — то ли за поддержку, то ли за вино поблагодарил младший брат и взял бокал. — А пояснить, на скудость ума?

— Ты, как обычно, торопишься с выводами и решениями.

— Ага. И ждал-то всего ничего…пять лет, — Сергей хлебнул вина и вытащил сигареты из кармана брошенной на табуретку куртки. — Как вы вообще могли согласиться на подобный брак?

— Она так решила.

— Андрюха, только давай без сказок! «Она», "решила". Анюта, как была ребенком, так и осталась — что она может решить? Для нее любой человек — индивид, святой и неповторимый. Но мы-то не дети. Ты же видишь, куда все идет. И Леша…Понять не могу — он слепой или ему нравится смотреть, как она чахнет?

— Прекрасно он все видит. Но он ее любит.

— Я тоже. И ты.

— Да. Только мы еще и себя любим, а он только ее. Поэтому и пытается понять, а не бездумно сломать. Он делает все, чтобы Аня чувствовала себя полноценной.

За столом повисло молчание. На душе у каждого было мутно, на сердце тоскливо, а подспудное предчувствие чего-то очень плохого усугубляло состояние, заставляя тревогу шириться и расти.

Мужчины дружно встали и прошли в комнату.

Аня спала на Алешиной ладони, крепко прижимая ее своими руками к щеке.

— Как она? — шепотом спросил Андрей, присаживаясь рядом на корточки и вглядываясь в чуть порозовевшее лицо сестры.

— Спит, — констатировал очевидное Алексей.

— Алеша, ты действительно считаешь, что это не ухудшение и пока все в рамках нормы?

— Андрюш, сейчас я ничего не могу сказать. Мне нужна полная картина в динамике. Хотя бы анализы, элементарная коагулограмма, гемоглобин. Сравню с прошлыми данными, тогда будем делать выводы.

— Если б осенью легла в больницу, подобного бы не случилось, — бросил Сергей унылым шепотом. И удостоился укоризненных взглядов. — Знаю, знаю. У этого были проблемы, и Анюта не могла его оставить… Только он потом в Хургаде отогрелся, а у нее — вот! Здравствуй, лажа Новый год!

— Сережа, иди спать, — предложил Алеша, а Андрей поддержал, сопроводив лично до дивана в гостиной. А чтоб младший не сопротивлялся, и сам лег.

В квартире было тихо. Но я чувствовала его присутствие — тонкий аромат его одеколона кружил в воздухе и было что-то еще. Еле слышный шорох шагов, мерная поступь босых ног по паласу.

Я улыбнулась и попыталась отгадать — кто, не открывая глаз. И заранее знала ответ — шаги своих братьев я различу из тысячи. Андрей ступает чуть громче и чуть тверже. Сергей не умеет ходить тихо вообще. Остается, Алеша.

Он стоял у прохода меж кухней и комнатой, прислонившись плечом к стене, и пил чай, поглядывая на меня. На плечи небрежно накинута синяя рубашка, рука в кармане чуть смятых брюк, ступни и, правда, голые. И от чуть взъерошенной макушки до пальцев тех самых босых ступней — он был совершенен.

Я могла бы долго перечислять его достоинства, но разве слова могут в полной мере отобразить суть, объять и показать то, что лежит за их гранью? Нет. Потому, и стараться не буду, скажу лишь, что с Алешей нас связывают особые отношения — не просто доверительные, а абсолютно откровенные.

И это естественно — ведь именно ему пришлось общаться со мной больше, чем другим и более тесно. Вечно занятые родители, научные сотрудники одного перспективного, но уже тогда чахлого НИИ, стремились к глобальным открытиям, мечтая, видимо, о славе Пьера и Мари Кюри, а посему, почти не бывали дома. Симпозиумы, конференции и постоянные исследования какого-то заумно звучащего элемента из периодической системы Менделеева легли в основу их жизни. Остальное было второстепенно и лежало ниже допустимой их честолюбию плоскости. За ней был Алексей, который и тащил на себе братьев и капризную, хилую сестричку на правах старшего. Вернее, в должности оного.

Именно он читал мне сказки, когда я лежала с температурой, мазал зеленкой оспины и держал руки, чтобы они не расчесывали зудящие ранки. Помогал делать уроки, разговаривал с учителями, покупал кукол под елку, купал и учил стирать, готовить, давать «сдачу» обидчикам. Именно он первым узнал о том, что я стала девушкой, объяснял причину и суть данного явления, а потом просвещал в возникших вопросах о межполовых отношениях.

Да. Да, да — меж нами не было тайн, как и не существовало запретных тем для разговоров. Я исповедовалась ему ежедневно в своих грехах и еще более грешных желаниях, и ни разу он не выдал меня, не осудил и не оттолкнул. И лишь сейчас я начала задумываться — сколько же он претерпел, мучался и сдерживал себя?

Я росла пугливой и любознательной и часто забиралась к нему в постель, сбегая от детских страхов, которыми была полна моя комната. Прижималась к теплому телу, еще не ведая стыда, не понимая границ, обозначенных природой и людьми. Они были пусты для меня, потому что, с Алешей было тепло, уютно и совершенно не страшно. Он был доступным и ласковым и встречал меня неизменными поцелуями, сначала в лоб, а когда подросла — в губы. И не отталкивал руки, исследующие его кожу, и убаюкивал ласками, пока я не засыпала. Сны рядом с ним были легкими, светлыми и полными блаженства. За окнами шел дождь, билась в стекла пурга, летний ветерок качал занавески — мне было одинаково хорошо и уютно в Алешиных объятьях.

Но природа вспомнила обо мне и начала рушить привычный мирок, вторгаясь сначала в мое тело, потом в разум, а позже в отношения с братьями. Мои мысли стали более приземленными и конкретными, а действия корыстными и избирательными. Я вошла в мир мужчин и женщин, тщательно прикрыв дверь из детства. И случилось это в одночасье.

Детство не имеет четких границ, оно покрыто белесым пушистым туманом, хранящим сохранность от чужих глаз зеленого бутылочного стеклышка, зарытого в песок, сломанной куклы и боли от ссадины, вкуса молока и озноба, рожденного страхом перед родительским наказанием.

Его территория тянется из облаков до самой преисподни, в которую мы рвемся не от осознания и необходимости, а от любопытства и зависти. В этом зыбком тумане копятся обиды и радости, формируются характеры и разбиваются мечты, но мы не замечаем этого ни тогда, когда еще живем в нем, ни тогда, когда прощаемся навеки и смело шагаем вон. Нам кажется, в него можно вернуться в любой момент, ведь границы у него нет, и оно доступно и принадлежит тебе, но…оно больше не пускает к себе. Можно лишь обернуться и попытаться разглядеть очертания островков и напрячься, чтоб вспомнить и увидеть, что расположено на них. Но чем больше шагов в сторону, тем хуже видимость, слабее зрение и память.

Странно, оно не имеет границ у истока, но четко проводит разделительную полосу у точки исхода, и вышвыривает нас за нее, как котят.

У этой полосы нет указателей с четкой датой, по которой ты можешь определить свое изгнание, но время года, месяц ты запоминаешь на всю жизнь.

Со мной это случилось летом, в начале июня. Еще вечером я легла спать, как дитя, а проснулась еще не взрослой, но уже не ребенком.

От этого состояния, одинаково мучительного для девочек и мальчиков, меня спасал также Алеша. И пусть то, что он сделал, с чужой точки зрения было предосудительно, отвратительно, мне все равно — я испытывала и испытываю лишь большую благодарность к нему и огромную, как вселенная любовь. То состояние, которым он меня одарил, было настолько необъяснимо чудесно и незабываемо восхитительно, что сколько бы я не искала это ощущение потом, так и не находила.

Я проснулась от легких, как крылья бабочки, прикосновений: вниз, от затылка по позвоночнику, скользили чуть влажные, жаркие губы Алеши, и его рука на моей груди, еще не оформившейся, не ведающей о своем назначении. Пальцы, проникшие под майку, будили ее опытной лаской, и она откликнулась.

Я боялась пошевелиться и вспугнуть жадные и такие нежные руки. И чуть вздрагивала, сдерживая сладкий стон. Я не знала, что происходит со мной, но чем бы это не было, я не хотела с ним расставаться, терять и мечтала о его бесконечности. Нет, ласки Алеши не были для меня не привычны, но они еще ни разу не будили во мне подобных ощущений, не рождали такого блаженства. Не были столь откровенны. Рука скользнула в промежность, и я застонала, вздрогнула и… не сдержалась закричав. По телу волной прошла судорога, разливая тепло и образуя пульсацию внизу живота. Алеша замер и склонился надо мной, но я делала вид, что крепко сплю, и молила, чтобы этот невольный крик не лишил его уверенности, что это именно так. Не знаю, поверил ли он, что я ничего не поняла — ни тогда, ни позже, я не спрашивала о том, храня в памяти незабываемые минуты, как особо ценное и неприкосновенное, и он так же ни словом, ни взглядом не затрагивал этой темы.

Он осторожно выскользнул из кровати и вышел из комнаты, плотно прикрыв дверь. Я приоткрыла глаза, желая запомнить этот момент и одновременно боясь пошевелиться и спугнуть еще бьющие внутри меня токи, еще пульсирующую негу.

Десять утра. Суббота. Кровать Андрея заправлена — он уходит рано. Сергей спит в соседней комнате. Родители, как обычно изобретают изобретенное, невзирая на выходной.

Я осмелилась встать лишь через час, вышла на кухню, получила утреннее приветствие, испытывающий взгляд и порцию омлета. Алеша чмокнул меня в лоб и ушел в клинику, а Сергей сел напротив и принялся уплетать завтрак, бросая на меня насмешливые взгляды. Я дичилась, впервые ощущая себя неуютно рядом с ним. Мне казалось, он все знает и осуждает, укоряет и презирает. Я пошла во двор, скрываясь от проницательных глаз, но детские забавы больше не прельщали. Взрослые, все, как один, казалось, только и заняты тем, что смотрят на меня и явно нехорошо. Я прятала взгляд и робела, стеснялась, чувствовала себя неуклюжей, некрасивой, глупой, неповоротливой.

Меня стало притягивать зеркало и ужасать каждый прыщик. Меня стали интересовать фривольные романы и Алешины книги по гинекологии, и анатомия братьев. Я стала пристально следить за ними, подглядывать, когда они моются, невзначай заходить в комнату, когда они переодеваются или общаются с подругами.

Вот их я ненавидела, потому что завидовала открытости отношений. Этим взрослым девицам не было нужды стесняться и ждать ночи, чтобы скользнуть под одеяло. Они могли целоваться и обниматься, и получать то, что желала получить я, но при этом не бояться, что за это осудят и накажут. Именно тогда Лиля столкнулась с моей жестокостью, но кроме нее страдали и другие лили, наташи, светы, марины. Одни больше, другие меньше.

Мои подруги, в отличие от меня, в этот период не наделяли неприятностями других, они искали их для себя.

Мы как-то разом, перестали лазить по деревьям, и сидеть на ветках ранета, поглощая кисло-горькие яблоки — спустились на землю и пошли по вечерним аллеям в поисках приключений. Всем хотелось вкусить райский плод, уже желанный, но все еще запретный. Нас искушала его близость и нервировала недоступность. Новая игра, запах риска и вкус запрета, дарила острые ощущения и привлекала таких же юных и незрелых, как ранет, юнцов, не складных, не оформившихся, но уже наглых, как мартовские коты. С ними были связаны надежды и желания моих подруг. Но меня коробила их не ухоженность, а заносчивость, дутое самомнение и фальшивая опытность, помноженная на длинные языки с минимумом ценных мыслей и максимумом грязных словечек, рождали брезгливость и недоумение. Общаться с таким можно было лишь на том же уровне и не более десяти минут, да и то на расстоянии, чтобы не потерять уважения к себе. Но даже этого для меня было много, и я решительно не желала тратить свое время и кривляться в угоду таким же глупым и накрученным, как мы, страдальцам. Оттого я заскучала и переместила свое внимание на более интеллектуальные предметы — моих братьев и книги. И познала много больше, чем мои подружки, не выходя из дома.

Кулинарные книги смягчали отношение окружающих к моей замкнутости, частично объясняя мое нежелание выходить на улицу. Дюма, Золя, Ян и Голсуорси скрашивали ожидание ночи. Любовные романы учили хитрости и пониманию происходящего. Я начала знакомиться с тактикой и стратегией женского начала и пользоваться своей якобы еще неискушенностью.

— Анечка, не зачастила ли ты ко мне? — спросил как-то Алеша.

— Мне страшно, Лешенька, — прошептала я проникновенно, прижимаясь, как бы невзначай к интимному месту. Он застыл, а я все шептала придуманные страшилки, водя пальчиком по гладкой коже его упругой груди. — Я боюсь спать одна. Может, ты пока в мою комнату перейдешь? Вместе не страшно. Ты такой сильный и смелый, все знаешь. И потом, с тобой тепло, а без тебя холодно, кошмары снятся, и этот светильник… он такой жуткий и кажется, что насмехается

Я лукавила, потому что, ни за что на свете не хотела расстаться с теми ощущениями, что мне дарил Алеша. Но он был осторожен и не позволял себе слишком много в присутствии Андрея — перебирал волосы, прижимал и все. Я понимала: то, что происходит, запретно, это наша с ним тайна и лишь от меня зависит, как долго она будет существовать, как часто его руки будут дарить мне нирвану, как далеко зайдут в своем желании. Нельзя, чтобы кто-то догадался о происходящем. И он не должен догадываться, что я знаю — иначе все закончится.

Все действительно закончилось, но никто не был в том виноват, кроме досадной случайности. Произошло это глупо и неприятно, причем, без повода. Я крепко спала на груди брата, не ведая об опасности. И он спал. Но в нашу сторону уже двигалось цунами.

Мама толкнула дверь и увидела меня на груди Алексея:

— Что это такое?! — ее голос был полон негодования и имел угрожающую интонацию.

— Тс, мам, — попросил Андрей. Леша же только проснулся и пытался понять, чем вызван материнский визг в столь ранний час.

— Я спрашиваю — что это такое? — гремела мать, грозя разбудить весь дом. Алеше пришлось бережно переложить меня на подушку со своей груди и выйти из комнаты для объяснений.

— Она боится спать одна…

— Прекрати! Это не повод пускать ее в свою постель. Тебе двадцать семь, ей — четырнадцать, что ты творишь?! — голос матери дрожал, и стал глухим от переизбытка чувств. Я, замерев, слушала их разговор и мечтала вскочить и накричать на нее, чтобы не смела лезть не в свое дело, чтоб шла к своим радикалам и указывала им. Но я понимала, что лишь окончательно все испорчу.

— Мам, перестань выдумывать…

— Ты взрослый мужик…

— Именно! И голова у меня на месте. Девочка боится спать одна…

— Девочка уже стала девушкой! Ты не думал об этом?

— Что за грязь пришла тебе в голову?! Как ты можешь…

— Могу! Мне много больше лет, чем ей и тебе. Ты можешь обманывать кого угодно, но не меня…

— Мама! Мне неприятны и омерзительны твои намеки. Я не собираюсь их слушать! И не смей говорить со мной, как с преступником! Тебе всегда было плевать на нее. Изотопы — вот твои дети. Так и иди к ним! Указывай, обвиняй, поливай грязью! И не смей пачкать нас!

— Поклянись, что ты… Обещай, что больше не пустишь ее, и я поверю, попытаюсь простить.

— Я не нуждаюсь в твоих указаниях, как и в вере! Каждый мыслит в меру своей испорченности.

— А что бы подумал ты?!

— Только не это! И уж тем более не стал будить весь дом и обвинять в несуществующих грехах!

— Ты все равно пообещаешь мне, что больше подобного не повторится. Я сейчас же уйду и даже извинюсь, и…забудем. Но ты обещаешь, даешь слово.

— …

— Алексей? Я жду!

— Обещаю.

Сколько сил ему понадобилась, чтобы вымучить это слово? Я не думала — я мысленно кричала на мать, ругала последними словами и выгоняла из нашей жизни.

С того момента я возненавидела ее настолько, что долгие годы не могла воспринимать адекватно, и до сих пор меж нами нет ни тепла, ни понимания. У меня есть мать, но словно ее и нет. А отец?… Его я и в детстве не замечала.

Алеша вернулся в комнату, и лег под одеяло, стараясь не потревожить меня, не касаться. Я немного приоткрыла глаза — Андрей смотрел на брата и, казалось, сочувствовал. Потом Алеша уткнулся мне в макушку, и я почувствовала, как тревожно бьется его сердце.

— Чудо, что она не проснулась, — тихо заметил Андрей.

— Она всегда крепко спит. Это нормально в ее возрасте.

И все. И словно ничего не было. Только Алеша отвернулся от меня к стене и скрипнул зубами. И больше не пускал меня к себе.

Я злилась, ненавидела всех и каждого, перестала разговаривать с матерью, огрызалась, плакала, объявляла бойкот и…решила найти потерянное в классе. Так появилось увлечение Ярославом и неприятности с Рысевым. За год я познала наслаждение и разочарование, боль, ненависть, любовь, унижение и жалость. Поняла, что самоубийцы очень мужественные люди, и осознала неприемлемость данного пути для себя. Узнала, что есть весьма противные, неизлечимые болезни, о наличии которых лучше не распространяться, а еще лучше забыть и не вспоминать. И совершенно разочаровалась в своих сверстниках. Вот в таком весьма неоднозначном состоянии я и ступила в новую жизнь — новую школу.

Первое сентября не оправдало мои худшие ожидания и пообещало не менее бурный, чем предыдущий, но насыщенный диаметрально противоположными впечатлениями год.

Я окунулась в незнакомую мне атмосферу, сродную вечному празднику. Одноклассники показались милыми, неглупыми и никак не мальчишками — все как на подбор в костюмах и начищенных ботинках. Вместо цветов — гитары, а вместо пошлых шуток и кривых взглядов — добрые улыбки и остроумные комментарии.

Директор, рыжая женщина с истерическим голосом неврастенички, визгливо возвестила о начале учебного года, и гитары выдали пару складных аккордов, порадовав наличием слуха, голоса и вкуса у их обладателей. Потом мы дружно прошли в школу и познакомились с классным руководителем — учителем физики.

Колобкообразная, лысеющая особь мужского пола, с глазами навыкате бодро распинала наши портфели по классу и с присущим шизофреникам оптимизмом, доступно поведала нашу родословную с акцентом на то, кто, как и чем нас делал. И не менее бодро пообещала переделать, но чем, опустила. Одноклассники галдели, а я пребывала в легком шоке.

К концу занятий я поняла, что в цирк больше не пойду, потому что, он есть у меня на постоянной и бесплатной основе. Ежедневные представления в данном учебном заведении обещали превзойти антре любого мастера арены. Полный комплект клоунов, акробатов, дрессировщиков и жонглеров прошел перед нами, радуя слух и глаз, и оккупировался в учительской. Одноклассники вели себя непринужденно и весьма раскованно — смеялись, шутили тонко и со вкусом, отпускали меткие замечания и озорничали, а по окончании занятий дружно шагали домой. Почти строем.

Я была в восторге и на следующий день не шла, а летела в школу навстречу новым впечатлениям. Вскоре оказалось, что физик хоть и истерик, но вполне мировой дядечка, который требовал безоговорочного подчинения всем его решениям и проявлял нездоровое любопытство к нашей жизни, и в тоже время понимал нас, как никто другой и яростно отстаивал интересы своих подопечных, прикрывая от всевидящего ока директора.

Ее тяга к тирании и послушанию столкнулась с нашим стремлением к независимости и свободе, и эти две силы неистово сопротивлялись друг другу, впрочем, с переменным успехом. Мы ощущали себя взрослыми и требовали относиться к нам соответственно. Учителя проявляли досадное упрямство с незначительными поблажками. Началась борьба, в которой, на зависть геометрической прогрессии, выросло и окрепло содружество свободолюбивых личностей. Класс сплотился, став единым, как монолит. Данный факт уже не требовал доказательств, как теорема, и был безоговорочно принят учителями, как аксиома. Все успокоилось и законсервировалось на уровне равноправия учеников и учителей, на радость обоим сторонам.

В середине октября я записалась в театральный кружок, познакомилась с девочками из техникума и…увидела его.

До сих пор не знаю, что меня привлекло в этом мопсе. Может, я недооценила свое отражение в зеркале, может, была серьезно покалечена предыдущими событиями, а может затаенная обида на Алешу, слишком резко оградившего меня от тех впечатлений, сыграла свою роль. Да, скорей всего все вместе, плюс неосознанная неудовлетворенность и слишком страстное желание получить то ощущение вновь.

В один из обычных, октябрьских дней, в разгар урока на пороге класса возникло косолапое чучело в старых, лоснящихся от древности брюках, коротком узком пиджаке, времен пионерского прошлого его дедушки, лохматое и неухоженное, как дворовая болонка. Его глубоко посаженные глазки-оливки обвели наглым взглядом ряды одноклассников и остановились на единственно незнакомом лице — моем. Он криво ухмыльнулся, вздыбливая усики над губой, и, вальяжно пройдя по ряду, сел за соседнюю парту.

— Что за хомячок? — спросила я у соседки и получила вполне ясный ответ:

— Андрей Адальский. Полный дебил. Теперь держись.

Я держалась, но не долго. Андрей привлекал меня своими эскападами, как мышку сыр в мышеловке. Он с патетикой заявлял, что является польским графом, а в анкетах с гордостью выводил — «русский». Его еврейские корни были настолько отшлифованы и законспирированы, что и Джемс Бонд вряд ли смог бы доказать их наличие в столь напыщенной родословной — героического слепого деда, в дни молодости гнавшего с Урала Колчака, а в дни старости с не меньшим остервенением — жену, проворную бабульку с истинно семитским обликом. Щуплого отца, больше похожего на пуфик в гостиной — такого же молчаливого, незаметного и безропотного. Мамы — вальяжной дамы с аристократическими претензиями и манерами скучающей плебейки. Она смерила меня оценивающим взглядом, в котором я явственно увидела огонек ЭВМ, обрабатывающий полученные данные после тщательного измерения и взвешивания объекта. Итог можно было не оглашать — он высветился на ее табло — лице брезгливой миной недовольства. Но она высказалась:

— Вы, деточка, из многодетной семьи, — кинула она, оценив мою недорогую, скромную одежду. — К тому же, как мне известно, не очень здоровы. Надеюсь, вы понимаете, что о серьезных отношениях с Андрюшенькой не может быть и речи? Он очень талантлив и перспективен. У него большое будущее, и я не желаю, чтобы он испортил его из-за мимолетного увлечения. Дружите, общайтесь, но помните, что в случае неприятностей, ответственность будет целиком на вашей совести. И не пытайтесь впутать в это Андрея. Он слишком юн и неискушен в подобных вопросах.

Я глубоко возмутилась в душе… и скромно улыбнулась, разглядывая потертый паркет под ногами. Она явно переоценивала себя и своего непризнанного гения.

Его талант был вымучен мамой и более чем спорен. Граф писал стихи со слабым намеком на декаданс и явно плагиатил Сашу Черного, Пастернака и своего кумира Есенина. Метался меж образом Печорина и Казановы, примеряя на себя то один, то другой, и мечтал об Айседоре Дункан, еще не расставшейся с девственностью.

Я могла ему это дать, но в мои планы не входило потакать чужим желаниям, у меня были свои. Я хотела знаний, опыта и умения. Я хотела научиться получать желаемое, применяя лишь женские качества, и отточить это умение.

Меня не прельщали его слюнявые поцелуи, но я терпела и фиксировала каждый вздох, каждый взгляд, анализировала каждое слово. Я училась сводить с ума, морочить голову и брать. Ломать, топтать — мстить. Тонко и планомерно. Наступая на горло и изводя, унижая и поднимая. В моем кулачке были зажаты нити от трех сердец, и я дергала их изяществом опытной стервы и мастерством кукловода. Шла по головам, калеча психику и себе, и другим, и скатывалась все ниже в дебри надуманных обид и гормональных эмоций. Я запуталась, измучилась и продолжала винить в том кого угодно, кроме себя самой.

Дома, моими молитвами творился кавардак. Штормовое предупреждение было объявлено еще мамой, влетевшей в комнату тогда, и больше не снималось. Я скандалила с родителями и братьями, хамила, грубила, объявляла голодовки на каждое замечание, молчаливые забастовки на каждый укор. И упивалась их притихшими лицами, виноватыми, больными взглядами, ненавязчивым вопросам и настойчивым уговорам — их болью. Я оттачивала свою беспринципную стервозность на Адальском, а потом с успехом применяла на родных.

И бунтовала против всего мира без жалости, страха и сострадания — давила и ломала с настойчивостью и решимостью камикадзе…в первую очередь себя. Но я этого не понимала — понимали братья.

Встревоженные взгляды карих и голубых глаз следовали за мной неотступно и не винили, а прощали и сочувствовали. И злили, доводили до исступления своей покорностью и пониманием.

И рождали стыд, наперекор которому я устремлялась дальше в своих эскападах, словно тайфун, навстречу жертве, сметая, сминая преграды.

Братья разрывались меж домом и работой. Практика Андрея увеличилась, он купил машину и крутился по городу по своим и чужим делам. И моим — искал материал на платье для выпускного бала, потому что, весной будет поздно. Клипсы, в тон, туфли не белого, а слабо кремового цвета, и с золотистой, а не серебряной застежкой. И витамины, и шоколад на экзамены, обязательно «Гвардейский», потому что другой я не буду.

Алешу же я полностью игнорировала, изводила обидами, неприязнью и давала понять, что он для меня не существует, при этом демонстративно обольщала Андрея на его глазах: залазила к нему в постель, дурачилась, при этом, не забывая коснуться то там, то тут, и показать себя и заставить дотронуться. С самым невинным видом садилась к нему на колени в легком прозрачном халате на голое тело и ерзала, поглощая обычный завтрак, словно самое изысканное и вкусное блюдо. Целовала, как бы в задумчивости ласкала, рассказывая небылицы. Готовила для него специально и ворковала, и смотрела, как на самого гениального, самого лучшего и не скупилась на комплементы, весьма виртуозную лесть. Искусно, преднамеренно и успешно сводила с ума и сталкивала с Алешей

И тем самым доводила того до ярости…которая обрушивалась на мать, реже на отца и брата.

Эти вспышки радовали меня. Методом жестоких проб я узнала его слабые места. Их было три — страх, любовь и желание, и сводились они к одному знаменателю — ко мне.

Алеша заканчивал аспирантуру одновременно с ординатурой, работал сутками, набирая материал для защиты, статей в медицинских журналах и копил, экономя на себе, отказывая даже в мелочи. У него была цель — выселить родителей, купив им квартиру ближе к родному НИИ. И он планомерно шел к ней, употребляя все способы на ее достижение.

С той осени как мать застала меня в его объятьях он, не переставая, ругался с ней, доводил до слез и истерик с не меньшим остервенением, чем я их всех. Он планомерно изживал родителей из дома, открыто третируя и давя любую попытку дать указания, высказать мнение. Подозреваю, что он мстил матери, как я мстила ему. В свои отношения мы вовлекли все окружение, и оно мучилось вместе с нами, не понимая ни причины, ни смысла того. А можно было просто объясниться…

— Ее надо пороть! — кричала мать.

— А вас надо было лишить родительских прав! Тебя в первую очередь!

— Не смей!!

— Это ты не смей!! Оставь свое мнение при себе. Толкай радикалам свои умные мысли, а нас оставь в покое! Тебе изначально было плевать на нас всех. Только Сергей еще возбуждал в тебе намек на материнское тепло, но и его ты отшвырнула на нашу шею, как всегда, безжалостно и равнодушно. Разбаловала, а потом выпинала и рванула в свою науку — докторские кандидатские! И как?!! Вон твоя диссертация — пять месяцев на химпроизводстве, потом очнулась — а кто же у меня получиться? Заметь — у тебя, словно ты собиралась воспитывать! Что смотришь?! Думаешь, я не помню, как ты пила какую-то гадость, чтобы убить ребенка? Как ругалась с отцом, и он сбежал от тебя. А ты обвинила ее. Так проще, правда?! И родить да бросить на сына — тоже. Больная, хилая, "ну, ничего, сынок, может, помрет". И опять за свои радикалы и к отцу на Север. Ты ведь не нам его возвращала — себе. Тебе всегда было плевать на всех, кроме себя.

— Я выполняла свой долг…

— Перед собой? Страной? Отцом? Какой? Профессиональный? И как — выполнила, открыла? Заработала нобелевку или вошла в ряды академиков?

— Ты ничего не знаешь!!

— И не хочу!! Не хочу знать. Мне достаточно того, что знаю. Советую взять книгу по гематологии и посмотреть иллюстрации, тогда поймешь, что видел я. А еще, обремени свой мозг учебниками по детской и подростковой психологии — и может быть тогда, поймешь, что у нас не может быть теплых отношений, не может быть любви к тебе, уважения. Ты искалечила всех нас, включая отца. Барракуда… Два пацана, брошенные и ненужные, сами по себе со своими детскими проблемами….Вам было мало, и вы завели третьего, для себя. С нами не интересно, да и кто мы? А вот Сереженька… Быстро вы устали. И с такой же легкостью, как нас с Андреем, выкинули из своей жизни — плыви, сынок. А он не мог плыть без вашего внимания, не привык, не понимал, не мог в силу возраста понять, что родители просто наигрались им, как игрушкой!!… А потом ты изумлялась его неуправляемостью. И так не довольна сейчас, узнав, что его переводят из десантуры в стройбат! Да ты скажи спасибо Андрею, что он смог замять дело, что обошлось только разжалованием и переводом!….Впрочем, тебе плевать — на дочь посмотри — обреченную, благодаря сердобольной трудоголичке мамаше! Действительно, она или кандидатская — что тогда тебе было важней?

— Я не виновата…

— А кто — я?!! Я сутками сидел в цехе в обществе вонючих химикатов?!! Я не желал уходить на легкий труд до последнего, потому что, вот-вот должен родиться новый химический элемент! Он родился…. Уходи. Уезжай. Я не хочу тебя знать и видеть, и не лезь в нашу жизнь. Не смей лезть. Ты слишком поздно вспомнила, что мать. Лет бы 15 — 20 назад.

— Что я тебе сделала?

— Мне?!.. Да не все ли равно? Теперь-то? Поздно это обсуждать — я уже вырос. Да и не поймешь, никогда не поймешь, как бы не силилась, ведь это лежит в другой, неизвестной тебе, научной плоскости. И речь уже не обо мне.

— О ней? Ты избаловал ее, извратил, превратил в гнусную, порочную тварь, способную лишь ходить по головам…

— И жить! Да — жить, вопреки тем диагнозам, что вы ее наградили. А все остальное — самовыражение, протест против тебя, этого мира и смерти. И если б ты тогда не встала меж нами со своими измышлениями, не вздумала изобразить озабоченную мамашу, она бы не вскрыла вены, не получила сопутствующие заболевания и столь жестокий урок!!

— Необходимый для нормальной жизни….

— Которой она могла лишиться.

— Ты бы все равно не смог ничего сделать.

— Я бы знал и уберег. Ты лишила нас возможности общаться…

— В постели?!

— А что ты знаешь про постель? Ты, для которой секс — унылая необходимость строго по графику в рабоче-крестьянской позе в кладбищенском молчании и темноте.

— Ты не врач, ты — палач. Дерзкий, самолюбивый мальчишка! Ты всегда был порочным — подглядывал, подслушивал… И вырос.

— Заметь, без вашей помощи. И остальные тоже. И Аня вырастет без вас, будет целее, чем с вами. Я позабочусь. Уезжайте.

— Это мой дом…

— Твой дом НИИ!! Я куплю вам квартиру рядом и вы уедете!

Я мстительно ухмылялась, подслушивая разговоры, и упивалась разрастающимся конфликтом, узнавала массу тайн и подбрасывала дров в огонь. Я мстила. Целенаправленно и тонко. Алеше. За то, что несмотря ни на что, он так и не пускал меня к себе.

Матери. За то, что она есть вообще.

Адальскому. Просто так.

Меня несло. Я точила свои коготки и била метко и больно: клялась в любви и выставляла на посмешище при всем классе. Невзначай, с невинным видом идиотки.

Назначала свидания и приходила на них с часовым опозданием, с подругой или специально презентованным оными для этих целей мальчиком.

Я открыто флиртовала с другими, наказывая за малейшую провинность, которую сама же и придумывала. Ластилась и отталкивала, манила поцелуями и томными взглядами, кружила голову и вновь отталкивала. Кормила обещаниями и страстными признаниями, пугала братьями и завлекала неискушенностью. И бросала его ежемесячно.

Он сходил с ума, клялся, горел, плакал, умирал и воскресал. И устал. И перегорел. Бросил.

Как раз в то время, когда я стала успокаиваться и смиряться с тем, что мир делится на родных и чужих. И первые не могут играть такую же роль, что и вторые. Я чуть притихла, попыталась осмыслить свое поведение и оценить происходящее и поняла, что кругом не права, не справедлива и в ообщем-то глупа. Я только начала примеривать на себя роль жены непризнанного гения и готова была терпеть его стерву-мамашу, маразматиков-предков, и слушать его сентенции по поводу светлого будущего, в котором вся нация понесет его на руках с лавровым венком на голове до самого Кремля и отольет бюст на Родине.

Меня это уже не коробило — я поняла, что он первый и единственный, кого сподобилась полюбить из посторонних мужчин. И не просто полюбить, а настолько сильно, что пора и половую жизнь начинать, перейдя, наконец, от поцелуев к более серьезным действиям. И была уверена, что это будет прекрасно. И ждала. И уже почти предложила.

Но была уже не нужна и прослушала длинную и неприятную тираду, главной темой которой были претензии, помноженные на обиды. Мне было предъявлено три обвинения: не дала, унизила, надоела; и вынесен безапелляционный вердикт — свободна. Мир «чужих», в который раз отверг меня, преподав серьезный урок.

Я по инерции сдала экзамены и даже нашла в себе силы сходить на выпускной вечер, еще надеясь на примирение, но решение его было окончательным. Он вычеркнул меня из своей жизни, стер из памяти, отплатив той же остервенелой жестокостью, что платила ему я. Это было очень больно. И правильно. Но поняла я это много позже.

Тогда его бессердечие вызвало во мне ненависть к внешнему миру и его двуногим особям в брюках. Это чувство поделило поровну территорию души и сердца с любовью и толкало на безрассудство. Я пыталась вернуть Андрея изощренными способами средневековья — осадами, давлением на болевые точки, шантажом и прочим немудреными средствами. Однако, вскоре мой таран наткнулся на гранит и затрещал — мамочка моего избранника была самым подходящим средством обороны, не прорвать, не обойти которую было невозможно. Я отступила и затаилась, ожидая рекогнесцеровки войск и еще питая надежду на триумф. Мое воображение подпитывало ее сладкими картинками, в которых Андрей осознает меня самой лучшей и единственной, ползет на коленях к бренному телу, сметая препятствия и моля о взгляде, просит моей руки и бросается с отвесной скалы после отказа.

Действительность значительно исправила данный финал, изменив его до неузнаваемости. Но я уже не жалела о том. Мучительные, полные грязи и постыдных поступков годы взросления прошли и провели такую же четкую границу, как детство, выбрасывая меня за разделительную полосу. Случилось это первого июля.

Алеша выжил все-таки родителей, купив им небольшую двухкомнатную квартиру в сотне метров от их НИИ. И пока отец был в командировке, возвестил о дате переезда. Мы порадовались и начали активно паковать вещи всем составом, готовые отдать все, от зубной пасты до нового холодильника, лишь бы приблизить дату переезда.

Мама укоризненно вздыхала, кривилась, выдавливая слезы и обвиняющие тирады, и мстительно требовала отдать все нажитое. Мы не сопротивлялись и уже назло ей запихнули в грузовики все содержимое квартиры, включая мою кровать и детские игрушки с рыжим клоуном — светильником, который она подарила мне в приступе материнских чувств, лет десять назад. Лучше бы она этого не делала — светильник одним своим видом возбуждал желание разбить его или передарить врагу, чтобы того кошмары замучили.

В итоге в квартире остались лишь книги, личные носильные вещи и компьютер, на который мать не могла претендовать при всей своей изощренной находчивости. Правда еще комната Сергея фактически не пострадала от этих перемен. В ней мы и справили освобождение, прокрутив всю Сережину музыкальную коллекцию на горе соседям. И не заметили, как выпили весь дареный Алеше коньяк. И столь же незаметно заснули на полу.

Утром я проснулась от жгучего, неимоверно сильного желания физической близости. На мне было лишь нижнее белье, одежда куда-то исчезла, вместе со стыдом и смущением. Я лежала меж полуобнаженными братьями и понимала лишь одно — моя пора девичества затянулась, и ощущение свободы, навеянное переездом сатрапов — родителей, не будет полным, если я не расстанусь с ней, не стану женщиной. А кому доверить столь серьезное исполнение желания? Адальские, Рысевы и Васкины меня больше не прельщали. Я могла отдаться им лишь в агональном состоянии и не по доброй воле. Среда чужаков дарила мне горе и неприятности и отталкивала. И я пришла к одному единственно верному решению: получить естественно желаемое в среде родных, наплевав на терминологию чужаков.

Я растолкала братьев и оповестила о своем желании, лаская их для убедительности. Они еще плавали в пьяном дурмане, оттого сопротивлялись слабо и то словами — руки уже гладили, глаза любили. Я потерялась в этих ласках, опьянев не хуже, чем от коньяка, и не слушая пустых слов, ринулась навстречу новым ощущениям, готовая изнасиловать тугодумов.

Я не заметила, как исчез Андрей — меня сводили с ума изощренные ласки Алеши, жадные, властные и в тоже время нежные, утонченные. Он словно заявлял на меня права и доводил до исступления, не доходя до главного, и все всматривался в мое лицо, искаженное сладкими муками и нетерпением, и пил вздохи и стоны, и увеличивал темп натиска и снова снижал его. А потом тоже ушел, оставив меня неудовлетворенной и растерянной. И все-таки уже другой — повзрослевшей, дающей отчет своим действиям, осознающей каждый свой шаг.

Перемены закрутили нас, как водоворот. Андрей выжимал из клиентов баснословные гонорары на благо семейного бюджета. Алеша защитился и взял отпуск, чтобы сопровождать меня в походе по мебельным салонам и ярмаркам отделочных материалов. Мое воображение быстро нарисовало интерьер новой квартиры, и я, не ограниченная ни временем, ни суммой, быстро претворила в жизнь личный дизайнерский проект, а заодно поняла, кем желаю стать, и с легкостью поступила в техникум на дизайнера интерьера.

Наша квартира преобразилась в рекордные сроки, благодаря удалой бригаде, нанятой Андреем. Они наделили старые стены новыми обоями, кафелем, натянули навесные потолки, поменяли паркет, двери, электропроводку и сантехнику. Буквально через неделю четырехкомнатная халупа засверкала как дворец падишаха. Братья не скупились на восхищенные оды моему таланту и вкусу. Я пыжилась от гордости, удовлетворенная достигнутым успехом. По вечерам мы собирались на уютной кухне, сверкающей кафелем, новой встроенной техникой и столовым сервизом неимоверной по тем меркам цены. Мы веселились, дурачились и наслаждались свободой, покоем и обществом друг друга.

Это было самое прекрасное время. Судьба, словно жюри, выдавала мне одни призы за другими, выказывая благорасположение столь же рьяно, как совсем недавно была щедра на неприятные сюрпризы и удары. Я была безмятежно счастлива и в буквальном смысле слова — летала.

Андрей возил меня по бутикам и наряжал, как куклу, Алеша не отставал и заваливал дорогими наборами нижнего белья, элитным парфюмом, изящными безделушками. Они словно соревновались друг с другом во внимании, в доказательстве привязанности и любви. Я старалась не отстать и благодарила, одаривая пониманием, теплом и любовью, создавала уют и покой, готовила изысканные блюда, покупала достойные их вещи и не скупилась на комплименты, тонко завуалированную лесть, поднимающую их уверенность в собственной неотразимости и неповторимости. Днем я принадлежала, им обоим, а ночью…лишь Алеше.

При Андрее он был сдержан и чуть отстранен и вел себя так, словно меж нами нет ничего противоестественного. И тот принимал правила, вел себя соответственно, делая вид, что ни о чем не догадывается. И лишь пристально следил за мной. Наверное, он бы взбунтовался, прояви я хоть грамм недовольства Алешей или тем, что он делал, но на моем лице неизменно лежала печать блаженства и огромного, как вселенная, счастья.

Я расцветала в опытных руках Алексея. Его ласки и внимание стали для меня наркотиком, жизненной необходимостью. Он учил меня слушать свое тело и его прикосновения. С каждым днем он становился все требовательней, изощренней в ласках и подчинял, порабощал мое тело и разум, превратив плотское желание в манию. К осени он взял меня, шаг за шагом подводя к этому финалу, и начал посвящать в тонкости меж половых отношений уже на другом уровне. Передо мной открылся совсем другой мир, сладкий и до дрожи желанный. Я уже не понимала, не различала разницы меж нормальными отношениями и патологической привязанностью. Мне казалось, все, что он делает — прекрасно и правильно. И даже не мыслила отказываться, проигнорировать его просьбы, которые становились все более безапелляционными. Он просил приехать в институт — я бросала все и мчалась, чтоб два часа подвергаться изощренным ласкам в тиши больничного кабинета, и уходила неудовлетворенная, чтобы с нетерпением ждать его появления дома, и продолжения. Я заводилась от одного его взгляда, тихого голоса, намека, брошенной вскользь фразы и принималась ласкать его в машине, в лифте, ванне, на кухне. Я знала, что ему нравиться, что возбуждает, а что раздражает, чувствовала, что он хочет именно в тот момент, и с радостью давала и с восторгом получала.

Образ Адальского поблек и размылся, и был отодвинут в глубь сознания, словно ненужная вещь в недра шкафа. Однокурсники, сверстники забавляли меня своими неуклюжими предложениями, желаниями, проступающими на лицах и во взглядах. Мне было весело, но не интересно. Они предлагали мизер, а мне принадлежал весь мир. К тому же Алеша мог лишить меня наслаждения за малейшее непослушание, и уж тем более за задержку после занятий или несанкционированное им свидание.

Он стал деспотичен. Подозреваю, он упивался своей властью надо мной, гордился нашей связью и не желал ее прерывать. Стоило мне пообщаться с подругой без его ведома, как он тут же наказывал меня — возбуждал, доводил до исступления и уходил, чтоб сесть за компьютер и отпечатать очередную статью в очередной журнал. Я изнывала от желания, ластилась, он изображал холодный непробиваемый гранит. Я расстроено отстранялась, а когда возбуждение чуть спадало, он звал и опять возбуждал, чтоб вновь отстранить. Я сходила с ума и вскоре была готова на что угодно, но он был неумолим и еще сутки третировал тело в наказанье за ослушанье.

Именно тогда я поняла, что мне никто не нужен, что мир делится на своих и чужих, и лишь первые способны понять, принять и простить, а со вторыми приходится мириться, но нельзя впускать за рамки сообщества, нельзя ставить их желания выше наших, жить по их правилам. Мир чужих не нужен нам, как мы не нужны ему. Там нечего и некого искать — все необходимое здесь — в мире своих. Я приняла это за правило и пошла по жизни, придерживаясь вялого нейтралитета к миру чужих, и оберегая от вторжения в мир своих. Но не уберегла. Меня прельстила мишура фальшивых признаний…

Я посмотрела на брата и, встретившись с ним взглядом, поняла, что несмотря ни на что, он будет держать меня в мире живых до последнего своего вздоха так же крепко, как держит рядом с собой. Но сейчас я была этому не рада.

— Доброе утро, Алеша.

— Уже день, Анечка.

— Правда? Который час? — я села.

— Почти два.

Он подошел и устроился рядом, задумчиво разглядывая меня:

— Ты устала от нас?

— Что за вопрос? Как можно устать от тех, кого любишь?

— Легко. У любви есть спады и подъемы. Мне кажется, ты пытаешься избавиться от нас. Причем в ущерб себе.

— Что навело тебя на подобную мысль? Я делаю что-то не так?

— Ты стала замкнутой, Анечка. Задумчивой и неестественно бледной. Ты словно вновь вступила в борьбу со всем миром, но уже как зрелый человек, без эмоциональных эскапад. И прости, как камикадзе.

Я прижалась щекой к его груди и погладила пальцами нежную кожу. Она, как прежде, будила во мне желание и манила, звала туда, где лишь блаженство и безмятежность, и нет давления, ломок, страха, боли и непонимания:

— Я просто устала, Алеша. Старая стала.

— Гормональная перестройка? Она пройдет.

— И вновь начнется. У тебя нет чувства, что мы кружимся в туре вальса на месте? Меняются интерьер и наши наряды, лица теряют свежесть юности, глаза наивность и блеск. И с каждым кругом нам все трудней пойти на следующий и уже не интересно и все повторяется и повторяется, словно заело запись, словно мы не двигаемся, а двигается мир вокруг не замечая, что мы не успеваем за ним. Ему нет до нас дела.

— Откуда столь глухой пессимизм? Поссорилась с мужем? Плохо чувствуешь себя? Это он? — пальцы брата погладили запястье.

Я потерлась лбом о его плечо и улыбнулась в лицо:

— Сама. Случайно. Не обращай внимания — сегодня праздник.

— Новый год? — он пытливо прищурился.

— Нет. Я не видела тебя пять дней.

И так захотелось забыться и не думать ни о чем, чувствовать лишь его тепло и внимание и отодвинуть, выкинуть из головы все ненужное, мешающее нормально жить и воспринимать жизнь.

Мы болтали и предавались совершено невинным ласкам, когда явился Олег. Я лежала на голой груди Алексея и рассказывала о своем новом проекте. Его руки перебирали мои локоны и грели плечи. Наверное, это выглядело не так невинно, как казалось нам, потому что, Олег вырос на пороге и нахмурился.

— Олежа? — встрепенулась я и встала, поправив халатик. — Что так рано? Отпустили?

Он смотрел на меня так, словно боролся с желанием ударить.

— Извини, что не предупредил, — кинул с намеком.

— А ей некого прятать в шкаф, — тихо сказал Алеша и встал.

— А вас?

— Если только вместе с вами. Это единственная претензия или будут еще?

— Масса.

— Начинайте, — взгляд Алеши говорил об обратном. Олег отвернулся и начал с непонятной злобой рассматривать смятые простыни.

Его фантазии и удивляли и оскорбляли меня. Чтобы там ни было в дни бурной юности каждого, это было за порогом нашего брака, и в нем я была верна мужу. Первые два года терпеливо объясняла это, напоминала, втолковывала, аргументировала…и притомила язык. Его мавританская ревность осталась негасимой и будила воображение, наделяя его самыми скаредными картинками из сексопатологии.

— Алеша, кофе…

— Извини, Анечка, мне еще нужно заехать домой, переодеться, сделать пару звонков.

Он поцеловал меня в щеку и шагнул в прихожую, кивнув Олегу:

— Проводите меня, пожалуйста.

Тот скорчил недовольную мину, но перечить не посмел — шагнул за ним. Алексей прикрыл дверь и вперил в него неприязненный взгляд:

— Вы не могли бы оставлять грязные намеки при себе? Вести себя, как мужчина, а не подросток с больным воображением. У Ани был тяжелейший приступ, она в отвратительном психологическом состоянии — вы хотите убить ее своим домыслами и претензиями?

— Алексей Дмитриевич, если б вы знали, как я устал от вашего вмешательства, критики и постоянного присутствия в нашей жизни. Вам не кажется, что это переходит все границы — один угрожает оскоплением, другой лежит в моей постели, а потом диктует, как мне разговаривать с женой. Может, вы еще научите меня ее удовлетворять? Покажите — как? Постоите со свечкой?

— Все сказал? — голубые глаза сузились и обдали холодом. — Если в свои годы вы не в состоянии понять и удовлетворить желание женщины, вам уже никто не поможет. Но могу предупредить — ваше замечание не столь оскорбительно, сколь омерзительно, и как нельзя лучше характеризует вашу суть. Я запомню его. И обязательно верну.

— Только не нужно угрожать, не утруждайтесь.

— Не смейте изводить Аню.

— Нет. Я ее не извожу, сам мучаюсь.

Алексей накинул пальто, поправил ворот и качнулся к зятю:

— Хотите совет? Решите эту проблему радикальным способом — уйдите. Поступите хоть раз как мужчина — оставите Аню и свои мученья. Если вы, конечно, не садо-мазохист. Второе, пожалуйста, обращайтесь в любое время, а первое — апробируйте на другом объекте. Иначе наш разговор выйдет из мирного русла, и ваша физиономия будет иметь еще более плачевное состояние, чем запястья моей сестры. Обещаю.

Диван никак не хотел задвигаться. А может, я настолько ослабла, что не могла совершить элементарное действие?

— Помоги, — попросила Олега и поняла, что зря. Тот стоял у входа в комнату и смотрел на меня, словно прикидывал, как половчее убить. Он ждал повода к излитию накопившейся желчи и длительному нудному брюзжанию. Сейчас начнет шипеть и обвинять, вываливая в грязи. Так и случилось.

— Правильно: как братик на порог — постель расправляем, как муж пришел — заправляем. А если и я захочу, отдашься на полу?

— Олег, мне было плохо…

— Со мной или с ним?

— Прекрати, ты прекрасно понимаешь о чем я.

— Понимаю. Еще ночью просветили, твой криминальный элемент. Обещал лишить мужских достоинств, а также рук, ног. Жизни. Знаешь, почему? Потому что, он решил, что мое внимание производит столь неизгладимое впечатление на твой организм. Я причина ухудшения твоего здоровья.

— Это не правда. Мы немного повздорили с мамой по дороге…

— Но виноват остался — я. Как всегда. Ты не могла бы в следующий раз внятно объяснять причину приступов, дабы не утруждать связки своего сородича, а мой слух освободить от угроз и грязи! Мне невыносим его жаргон…

— А мне невыносим ты!!

Когда я кричала последний раз? А здесь не сдержалась. Помолчала с минуту и уже тише добавила:

— Я очень устала от твоих претензий и обид. Перестань, пожалуйста, хотя бы сегодня вести себя, как избалованный ребенок. Я, как любой цивилизованный человек, хочу встретить Новый год в спокойной благожелательной атмосфере.

— Ты думаешь это возможно? В обществе твоих братьев? Нонсенс!

— Почему?

— Потому что они ненавидят меня за один факт существования! Я не удивлюсь, если они убьют меня!

— Это смешно!

— Смешно?!! А мне — нет! Я абсолютно спокойно допускаю подобную мысль. Потому что знаю их. Твой Сережа…да что далеко ходить — Алексей Дмитриевич… Или Андрей — этот тихоня, мистер кашемир. Думаешь, я не понимаю, куда он клонит?! Думаешь, не понимаю, что они хотят выкинуть меня на улицу?! Не получиться! Это и моя квартира! И на все, что здесь есть, я так же имею право!

Я не хотела слушать и залезла в недра «стенли» жалея, что это не шифоньер совдеповских времен, створкой которого можно оградиться от горящих ненавистью глаз. Начала считать до бесконечности, стараясь не обращать внимания на крики. Складывала в сумку подарки, откладывала нужные вещи.

Олег, наконец, перестал бегать и щедро делиться флюидами ненависти с окружающими предметами — ушел в ванну, а я смогла спокойно одеться и привести себя в порядок.

К его выходу я была уже готова. Он значительно успокоился, окинул меня оценивающим взглядом и расплылся в довольной улыбке:

— А ты у меня королева, — обнял меня и уставился в зеркало. — Моя.

— Только твоя, заметь, — сунула ему приготовленную рубашку.

— Мне? — глаза заблестели, как у ребенка, при виде красивой игрушки.

— Конечно.

— У «Андрюшеньки» тоже…

— Нет, Олег. Только у тебя и для тебя.

Он довольно заулыбался и начал облачаться, крутиться перед зеркалом, любуясь своим отражением. Шелк загадочно мерцал, выдавая, как хамелеон то зеленый, то синий, то серый цвет.

— Не вздумай одевать джинсы.

— Я шелковые брюки одену — черные. А галстук, Аня?

— Не надо. Не твой стиль.

Я оглядела его и удовлетворенно кивнула — вот и король для королевы. Он повернулся ко мне, обнял и, виновато заглядывая в глаза, попросил:

— Ты не могла бы с Алешей поговорить?

— Что-то случилось?

— Ну-у, так, недоразумение. Начмед в отделение явился, а мы всего по бутылочке пива и приняли. В общем, я, Костя Гарбуз и Володя Семенов. Обещают влепить выговор и лишить премии.

— Переживем, — пожала я плечами. Его зарплата меня изначально не интересовала и поступала всегда в изрядно урезанном варианте.

— Да-а-а, но премия большая…

— Двести рублей? Подожди, дело не в премии. У тебя уже есть выговоры?

— В том-то и дело. Выгнать могут.

— Так что ж ты сразу с Алешей не поговорил?

— Ну-у…ты бы сама. Тебе он не откажет, а мне — легко. Наверняка.

Я кивнула, мысленно смиряясь с предстоящей ролью заступницы и просительницы.

— Только не надо на меня, так смотреть, — опять начал злиться Олег.

— Я смотрю на тебя совершенно нормально…

— Не надо, я же вижу — ты осуждаешь, киваешь, только бы отстал.

— Олег, ничего подобного у меня и в мыслях не было…

— Я не совершил преступления! Да, выпили по бутылке пива — и что?! Новый год! Операций нет, через два часа по домам…

Пиликанье мобильного телефона я восприняла, как помощь службы спасения.

Г л а в а 3 А Н Д Р Е Й

Он всегда был сам по себе, и в тоже время безраздельно с нами, одним из важных составных мира Шабуриных. Порой он так сильно напоминал мне Алешу, что я сомневалась в том, что они не близнецы. Тот же взгляд, те же манеры, уравновешенность и рассудительность, острый, пытливый ум. В принципе данное сходство вполне объяснимо с точки зрения психологии. У них небольшая разница в возрасте и почти одна и та же картина детских впечатлений.

Их выкинули за борт родительской лодки и отказали в помощи. И они поплыли, как смогли. И поняли, что вместе могут лучше. И были неразлучны. Алексей стал Андрею не только братом, но по сути — отцом, матерью, кумиром. Его решения были законом, не подлежащим ни обдумыванию, ни тем более сомнению.

Я могу лишь догадываться, почему Алеша избрал своей стезей акушерство и гинекологию, спешно переведясь на данное отделение. Как раз, будучи студентом пятого курса, он смог договориться с профессором Авдеевым, светилом областного масштаба, о частной консультации. Тот осмотрел меня и с чисто медицинским цинизмом предрек белые тапочки в расцвете лет от беременности в разных вариантах. Буквально через неделю Алеша уже учился на другом факультете.

С Андреем все было проще и прозаичнее. У него всегда проявлялся аналитический склад ума и недюжие дипломатические способности. Учиться ему было все равно на кого, лишь бы в итоге получать очень, очень много, быть полезным семье и стать веской, значимой фигурой, чтобы не затмевать, а именно оттенять своего старшего брата.

Алеша привел все это к одному знаменателю и указал единственный путь — юриспруденция. Врач есть. Нужен еще адвокат. Сергей был порой еще более невыносим, чем я, да и мама с папой то и дело разводились, делили имущество и нас, не спрашивая нашего мнения, словно мы — неодушевленные предметы.

Андрей выслушал доводы, кивнул и пошел исполнять. Поступил с блеском, с не меньшим блеском выучился, окончил университет с красным дипломом и тут же получил лестное предложение. Быстро пошел в гору. А после случившегося с Сергеем почувствовал свою значимость, могущество и полезность для семьи — гордо расправил плечи и зашагал еще бодрее.

Он никогда не унывал, проворно учился, но, увы, не всегда хорошему. В его арсенале появились весьма грязные способы достижения целей. Но по этому поводу он не переживал. К тридцати годам стал самым знаменитым и высокооплачиваемым специалистом и сам выбирал клиентов. Стал матерым хищником, еще более жестким и зачастую жестоким, чем Сергей. И даже я не всегда могла точно сказать, что он задумал, к чему это приведет, и все же оставалась для него авторитетом и светом в окне, как, впрочем, любой из круга «наших».

Он был единственный, с кем я была настороже, и все же безумно любила даже за это. Он давал такой заряд уверенности в себе, что остальное терялось за этим определением. Он словно монолитная стена возвышался над нами и крепко держал тылы, ограждая от любых неприятностей, давя в зачатке любой намек на их образование. Он не вдавался в подробности, если речь шла о семье, и нудно выпытывал любые нюансы события, касающегося чужих, а мог и спокойно отказать, не вдаваясь в подробности, невзирая на униженную мольбу.

Он не "шлифовал фейс", как Сергей, а размеренно и планомерно давил любого оппонента до тех пор, пока не убеждался, что тот уже не жизнеспособен и точно не сможет подняться. Он не вступал в пререкания, не пачкал руки, не опускался до уровня плебеев. Он парировал изящно, с мастерством виртуоза и самой милейшей улыбкой.

И все же он был моим братом, частью меня. Я даже не задумывалась над нравственностью его поступков, как не задумывалась над правильностью решений Алеши — мне достаточно было того, что он есть, а все остальное лежало в плоскости необходимости, естественной, чтобы выжить в мире «чужаков». Он еще не совершил, а уже был прощен, только подумывал, как был уже единогласно поддержан и одобрен.

Даже если б он зубами загрыз сотню обывателей, я бы все равно слова не сказала в упрек, и вытирала бы кровь с губ, и отгоняла до последнего свору мстителей. Оправдала его, зализала раны, и убила бы сама за любой косой взгляд, за любое оскорбление в его сторону.

И он понимал это.

Андрей ждал у машины. Его спутница, миловидная девушка с чуть вздернутым носиком и лукавым взглядом серых глаз, куталась в песцовую шубку и выжидательно смотрела на нас. Я приготовила дежурную улыбку, одарила ею присутствующих и подала брату сумку. Олег же хмуро кивнул, не желая скрывать ни раздражения, ни отношения к раздражителям, сел в машину и грохнул дверцей, вымещая на ней свое скверное настроение. Я непроизвольно вздрогнула, Андрей прищурился на затылок родственника:

— Твой, смотрю, в чудном настроении?

— В обычном.

— Угу. Как обычно, — открыл дверцу передо мной, помогая сесть в салон.

— Здравствуйте, Анна Дмитриевна! — тут же развернулась девушка. — Вы меня помните?

Лицо было знакомо…

— Конечно — Жанна. Здравствуйте.

— Ой, я так рада вас видеть! У вас опять новый парфюм. Я до сих пор ищу тот аромат и не могу найти.

— Наоми Кэмбелл. Мистерия.

— Ах, где же его найдешь в нашем городке? — огорчилась прелестница. Я со значением посмотрела на Андрея:

— Куплю, — пообещал тот, усаживаясь, и завел мотор. Жанна взвизгнула от радости, чмокнула его в щеку и опять развернулась ко мне, чтобы продолжить нудную для мужчин беседу о тряпках, элитных бутиках, направлениях моды. Андрей же поймал в зеркало недовольный взгляд моего мужа и тихо, словно речь шла о тех же бутиках, предупредил:

— Еще раз хлопнешь дверцей, побежишь за машиной.

Жана удивленно глянула на него, потом на Олега, и я представила его, сглаживая неловкость:

— Мой муж — Олег.

— Очень приятно, Жанна, — протянула ему ухоженную руку с изящным перстнем и изысканным маникюром. Девушка видимо ждала галантного поцелуя, но Олег хоть и вырос в интеллигентной семье, подобным умением не обладал, потому тряхнул кисть в банальном пожатии и отвернулся к окну. Жанна недоуменно посмотрела на него, потом на меня и отвернулась. Мы выезжали на проспект, но не той дорогой, что обычно, а в объезд.

— Кого-то нужно забрать? — предположила я.

— Да, малыш, подругу Жанны. Будет Никитенко с супругой и Борзов. Не возражаешь?

— Нет.

Девушка для Борзова, все правильно. А Никитенко вряд ли прибудет.

Его супруга особа патологически ревнивая и хватку имеет — бультерьерам на зависть. Моложавая сорокалетняя мадам хоть и была много симпатичнее своего мужа, лысеющего и полнеющего, как на дрожжах, прокурора области, боялась интрижек милого на стороне и в каждой особе женского пола видела покушение на свою безопасность. Положение, стабильность и, как ни странно, глубокая привязанность к супругу заставляли мадам быть во всеоружии и зорко смотреть по сторонам. Не знаю, что она придумала себе на счет меня, но на любые званые вечера Андрея отвечала корректным отказом и не пускала супруга. Самое большее, что он себе мог позволить под жестким контролем — десятиминутный визит вежливости, как уверение в лояльности и теплых чувствах к знаменитому адвокату.

— А я против, — начал Олег и осекся под взглядом Андрея.

— А вот и Гульчата. Правильно? — спросил он у Жанны. Та кинула на него странный взгляд и, фыркнув, согласно кивнула. Меня это насторожило — подруги были явно не близки.

И тут увидела ее и поняла, что вряд ли Жанна является подругой этой одалиски, и озадачилась необходимостью приглашать подобную особь в закрытое, почти родственное общество. Тем более для Борзова.

Раскосое, широкоскулое убожество мерзло на остановке, держа руками в вязанных варежках черный полиэтиленовый пакет, и притопывало крепкими, короткими в стиле «танго» ножками, обтянутыми черными колготками. Шерстяными. Вязанная шапочка и короткая дубленка с лохматым воротником, на котором лежали непрокрашенные, и потому имеющие неопределенный цвет, волосы.

Я вопросительно посмотрела на Андрея — что плохого ему сделал Борзов?

— Друзей не выбирают, — заметил он философски, а в глазах плескалась насмешка и непонятное, желчное удовлетворение. Олег шумно вздохнул и заерзал.

— Она очень милая девушка, — попыталась озвучить достоинства своей подруги Жанна и смолкла. Видимо, на том они и кончились.

— Гульчата, значит, — хохотнула я, не сдержавшись, и чуть сдвинулась, освобождая место данному явлению. Дверца открылась, в салон вместе с Гулей вошел стойкий запах дешевых духов с горчинкой.

— Здравствуйте, — голосок, как у дежурного по части, взгляд черных глаз, как сканер.

"Спасибо, Андрюша", — поблагодарила я брата взглядом: хороший праздник намечается. Интересно, эта подруга степей умеет пользоваться ножом и отличит ли фужер под вино от фужера под шампанское?

Но может быть действительно у нее масса других достоинств — чистота помыслов, например, острый ум или бескрайняя широта сердца?

— Здравствуйте. Я — Аня. Это мой муж — Олег. Это Андрей. Жанну вы знаете. А вас зовут?

— Гуля, — буркнула девушка и уставилась впереди себя с видом партизана, попавшего в плен. Олег отчего-то побелел и напрягся, сжавшись так, что казалось, усох в два раза. Подозреваю, мой милый был близок инфаркту по совокупности впечатлений. Он был очень чувствителен к запахам и терпеть не мог густые, горькие ароматы.

— Приятно, — кивнула я, поджав губы, и наградила Андрея многообещающим взглядом. Тот спрятал улыбку и вырулил на дорогу.

Ехали молча в неестественно напряженной атмосфере. Я пыталась разговорить подруг, но те не проявили активности, и беседа затихла, не успев начаться. Андрей включил музыку, чтоб как-то сгладить неловкость и прибавил скорость, выбравшись на пригородное шоссе. Вскоре я увидела крышу Андрюшиного особняка и порадовалась, что дожила до конца поездки. Но возникал естественный опрос — доживу ли до конца праздника в таком-то обществе?

Интересно, кого хотел разозлить брат, пригласив на семейный праздник угрюмую дочь Башкортостана? С Борзовым понятно — он гость в нашем городе, причем очень важный и нужный для Андрюши человечек. Естественно, я была готова, что он не даст ему скучать, оставив в одиночестве гостиничного номера на Новый год. Но пригласить в интеллигентное общество и привести для него это?

Да, именно «это». Девушка вылезла из машины, и застыла посреди двора, с откровенной завистью и неприязнью осматривая двухэтажный особняк из красного кирпича, небольшую, всего 60 соток, территорию вокруг, с ровными очищенными от снега дорожками, скамейками и бассейном, накрытым по случаю зимы пленкой. Мне не понравилось ее выражение лица. И руки, сжимающие черный пакет так крепко, словно его могли украсть. И взгляд…

— Для кого приготовлен этот "троянский конь"? — тихо спросила я у Андрея, пока Олег вываливался из машины, а Жанна выходила.

Брат виновато глянул на меня и помахал рукой Алеше, встречающему нас на крыльце:

— Привет, как добрался?

— Нормально, — кивнул тот, открывая перед девушками дверь в дом. Олег замешкался у машины, стряхивая снег, попавший на брючину. Я не стала выпытывать брата и ждать мужа, пошла за подругами, надеясь разгадать загадку позже.

Андрей загнал машину в гараж и вышел, делая вид, что не замечает застывшего в ожидании Олега. Не спеша, закрыл ворота, пошел к дому.

— Что это за курица? — остановил его Олег.

— Жану ты уже видел на моем дне рождения. Она моя любовница.

— Я о другой.

— Заинтересовала? — взгляд Андрея был пытлив и одновременно насмешлив.

— Просто потрясен! — прошипел Олег, вглядываясь в лицо мужчины.

— Да-а, у нее не очень элегантный вид. Но может быть масса других достоинств? Отец — президент Башкортостана, например, или у нее самый высокий уровень интеллекта в нашем городе, светлая душа, наконец…

— Мне нет дела до ее души! Я хотел встретить Новый год в кругу семьи, а не в балагане!

— Круг немного разбавили — не страшно…

— Я против!

— Да кто ж тебя спрашивал? — удивился Андрей.

— Я…я ухожу!

— Счастливо, — кивнул мужчина и махнул рукой, объясняя, куда направить стопы. — Прямо через озеро и налево, километров в шести автобусная остановка. Расписание не знаю, извини, но по трассе машины ходят — подберут до города…

— У меня нет денег…

— А я по праздникам не подаю, — отрезал Андрей и пошагал к дому. Его ждал Алексей.

— Никитенко был и уехал. Огорчился, что ты задерживаешься.

— На служебной машине был?

— Да.

— Тогда ясно. Придется перезвонить, — кивнул Андрей, снимая пальто.

— Он звонил тебе.

— Я сотовый отключил. Борзов приехал?

— Да. Минут двадцать, как. С водителем. Приятный парень. Я и его пригласил.

— Правильно. Сергей звонил?

— Да, обещал появиться максимум через час.

— Тогда пора стол накрывать, — заметил Андрей, расчесываясь и придирчиво оглядывая себя в зеркало.

— Уже. Ты Аглаю до утра просил остаться?

— Конечно. Не Ане же стол накрывать и после здесь убираться.

Братья прошли в зал, где стоял уже сервированный стол, мерцала огнями елка.

Компания разместилась у камина на угловом диване и в креслах. Геннадий, водитель Борзова, оказался действительно приятным, корректным и веселым собеседником с хорошими манерами. Сам Вадим Михайлович сыпал остротами и пребывал в самом радужном настроении. Жанна заливисто смеялась. Я крутила фужер с легким коктейлем и улыбалась, стараясь выглядеть беззаботной и радостной. Алеша щурился, задумчиво поглядывая на меня. Андрей распоряжался на счет стола, не забывая принять участие в разговоре. А вот Олег и Гуля выпадали из компании.

Олег занял кресло у елки и, хмуро поглядывая на веселящихся, молчал. Гуля то и дело косилась на него и прятала глаза в фужере с вином.

Мне это не нравилось. Как и ее дорогой, элегантный костюм. Она явно не умела носить подобные вещи и смущалась, чувствовала себя неловко.

Не знаю, почему я так пристально следила за ней? Отчего придиралась к каждой мелочи? Но она действительно тревожила меня. Откровенно наглый взгляд черных глаз, с нехорошим прищуром действовал на нервы. И аккуратный маникюр, идеальный макияж, при абсолютно неухоженных волосах, стриженых кое как и кое где, вызывал досаду то ли на безалаберность девушки, которой видимо было не знакомо чувство стиля и вкуса, то ли на того затейника, что презентовал ей хорошего визажиста, но позабыл о мастере женской прически.

Шерстяные колготки исчезли вместе с кургузыми полусапожками, и ноги, обтянутые черными Levanta и обутые в остроносые туфельки очень маленького размера, привлекали внимание мужчин. И можно было назвать ее приятной и даже хорошенькой, если б не ее натянутые улыбки в ответ на остроты, не странный, почти злой блеск глаз и, сродное брезгливой гримасе, выражение лица.

— Все-таки — кто она? — спросила у Андрея тихо, чтобы не услышали остальные, когда он присел рядом на подлокотник кресла.

— Знакомая Жанны, — так же тихо ответил он, чуть склонившись ко мне.

— Лучше знакомую подобрать не могли? Борзов на нее не смотрит.

— Мало выпил, — бросил Андрей и, отсалютовав Жанне фужером, глотнул коктейля, лениво побрел к ней, сел меж подругами, по-хозяйски обняв за плечи обоих. Девушка с улыбкой прижалась к нему, а Гуля напряглась и видимо хотела сбросить руку, но Андрей что-то шепнул ей, подмигнул в ответ на растерянный взгляд, и она замерла.

Олег прошел к бару и, выбрав понравившуюся бутылку водки, налил полный бокал. Выпил залпом, даже не закусив, потом налил следующий и пошел с ним обратно к креслу. Я вздохнула, прикидывая варианты развития событий, и понимала, что ни одного светлого и радостного не предвидится. Если мой милый сейчас нарежется, как сапожник.

Пришлось идти к нему и пытаться забрать бокал.

— Оставь меня в покое, — прошипел он, поглядывая на Андрея, обнимающего девушек.

— Олег, время еще только восемь. Ты после ночи, не спал, нормально не ел — опьянеешь, — предупредила я. Он промолчал, но бокал из рук не выпустил. Тут и Сергей появился. В обнимку с милой молоденькой блондинкой, кукольного образца. И звали ее соответственно:

— Мила.

Пошло веселье. Сергей тихо веселиться не умел, оттого музыка забила децибелами по ушам, и гогот уже охмелевшей компании переместился в центр зала, на импровизированную танцплощадку. Я двинулась к столу, куда уже перебрались Вадим Михайлович и Алеша, и краем глаза заметила, как Андрей сует в нагрудный кармашек Гулиного костюма зеленую сотню. Интересно. Очень. Учитывая его фривольную позу и пренебрежительное отношение — почти лег на ее плечо и шепчет в лицо явно гадости.

Я задумчиво посмотрела на собравшихся — кто? За кого он оплачивает? Или за что? Олег уже опьянел и дергался под музыку перед девушками. Сергей что-то кричал в ухо Геннадия и смеялся. Блондинка очаровывала сразу Борзова и Алешу. Всем весело, всем хорошо. Я бросила ломать себе голову над загадочностью Гули — не стоила она этого, право. Подошла к Андрею, села под бочок, прижавшись к его груди. Спросила прямо:

— За что ты ей платишь?

— Не твое дело! — прошипела девушка, зло сверкнув глазами. Я выгнула бровь, напустив во взгляд задумчивой иронии. Андрей же перехватил пытающуюся встать Гулю, грубо сжав плечо, и вперил немигающий и тем устрашающий взгляд в широкоскулое лицо:

— Не смей хамить моей сестре, иначе…

Меня разбирало любопытство: что иначе? Чем можно шантажировать эту дочь степей, полей и огородов? Какой скелет мог хранить ее шкаф?

А ведь хранил и, судя по тому, как потускнел взгляд девушки, как она сжалась и поникла — весьма серьезный.

Андрей толкнул ее в плечо, прогоняя, и та поспешно исчезла с нашего поля зрения, затерявшись в круге танцующих.

— Надеюсь, этот Троян не по мою душу? — спросила я тихо. Пальцы Андрея, ласкающие кожу на моей шее, на пару секунд остановились, взгляд, задумчиво разглядывающий огонь в камине, переместился на мое лицо. С минуту мы смотрели друг на друга, и я без слов поняла все, что он мог и хотел мне сказать, но боялся. "Все, что я делаю в своей жизни — для тебя, но не против, а за". И что-то еще было в карих глазах, болезненное, спрятанное глубоко не только от других, но и от себя. Но не достаточно тщательно — от меня.

Я положила ладонь на грудь брата и специально погладила кожу, проникая пальцами под рубашку — я вытаскивала его тайну наружу, потому что, хотела знать, что его гнетет, что движет его поступками. И насколько это совпадает с моими желаниями. И поняла — абсолютно: лицо Андрея чуть закаменело, дыхание словно остановилось, а сердце, наоборот, выдало бешеную дробь, глаза задышали, обняли и принялись ласкать настойчивее рук.

Значит, он помнит, до сих пор желает повторения и ждет, верит, что так оно и будет.

Ах, Андрюша…

Я прижалась к его плечу и, нежась в тепле его ласковых рук, смотрела на языки пламени, играющие в камине, но видела совсем другое…

Это случилось за месяц до окончания сверхсрочной службы Сергея.

В квартире было непривычно тихо — Алеша был на сутках, Андрей в своей комнате боролся с депрессией по поводу расставания с невестой, капризной, красивой и ветреной мадмуазель Катрин.

Он переживал не первый день и, понятно, не последний. Эта мадам Змея бросила его у порога ЗАГСа и уплыла на Мальдивы с его другом. Такое тяжело перенести, почти не возможно забыть, а уж простить и понять, тем более.

Понятно, я тревожилась за Андрея, переживала и хотела помочь, вот только не знала — как? В мою голову лезли самые ужасные мысли о его судьбе — я судила по себе и не могла представить, что хмурые, печальные взгляды, осунувшееся лицо и апатия в которую он все глубже впадал, не связаны с Катериной…

Я искренне ненавидела ее, считая самым порочным и неблагодарным чудовищем, слепой и глупой вертихвосткой — стрекозой, пропевшей свое счастье в чужом дуэте, не стоящей и волоса на голове Андрея, ногтя его мизинца, пуговки с его рубашки. Я строила планы мести этой наглой кокотке и планы спасения брата, вывода его из депрессии. Но им не суждено было сбыться.

Мои фантазии на эту тему четко пресекались Алешей, разбиваясь об его безапелляционный тон и недовольный, встревоженный вид. Я видела — он боится, злится, оттого и запрещает беспокоить Андрея, лезть к нему со спасительными беседами и глупейшими книжечками по психоанализу и аутотренингу. И понятия не имела, что Алеша опасается не за него, а за себя, за наши отношения, уже шаткие, уже дающие трещину и расползающиеся на глазах. Он знал много больше меня. Его ум по сравнению с моим — галактика, я же песчинка на ее фоне.

Это сейчас я понимаю, как тяжело ему было примириться с неизбежным финалом, сколько силы воли и мужества понадобилось, чтобы отпустить, а не ломать, давя авторитетом, привязанностью, цепляясь за пройденный этап. Бесконечный — для него, мимолетный — для меня. И все же самый прекрасный, незабываемый для каждого. Он и тогда был мудр и понимал — лучше сохранить светлую память, доверительные близкие отношения, чем потерять и это.

Он еще держал меня своей лаской, опытом и авторитетом, привязывал крепко накрепко уже не интимными отношениями — человеческими. И был прав. Я насытилась его телом, наши отношения потеряли для меня свою прелесть, начали тяготить. Нет, совесть была спокойна, и стыд не жег душу, но все чаще появлялся страх, что под рутиной повседневности то прекрасное, что мы получили от жизни вопреки людской молве, затеряется и потеряет первозданные краски, неповторимые и тем очаровательные. И потом, мне хотелось жить. Молодость любознательна и ретива, азарт поиска еще не был мне знаком, и привлекал, манил. А тайна уже угнетала. Я хотела открытости и признания. Хотела семью, детей и законного мужа, все то, что не мог мне дать Алеша, как бы не хотел, как бы к этому не стремился. Как бы этого не хотела я…

Тупиковая ситуация, почти такая же безысходная, как у Андрея, и оттого до боли понятная, как и связанные с ней переживания и эмоции.

Я лежала в темной комнате, в пустой постели и сожалела об отсутствии Алеши. И думала о том, как тяжело сейчас Андрею. Наверное, так же тяжело, как и мне. И вдруг подумалось — клин клином вышибают. Меня даже подкинуло от этой мысли, и она показалась гениальной. Так и хотелось крикнуть — эврика! Чего же проще?! Пойти к Андрюше и собой выбить из памяти Катрин, а самой получить свободу от Алеши. Освободить себя и братьев, порвать порочный круг, пока в него не вошел и Сергей. Начать новую жизнь. Они женятся, я выйду замуж — все будут счастливы и довольны. Жизнь войдет в мирное стабильное русло, пусть унылое и сероватое, но приемлемое для окружающих.

Я решительно встала и, накинув халатик, направилась в комнату брата, толкнула дверь и шагнула внутрь.

Он не спал, лежал на смятой, словно после бурной агонии тяжелобольного постели, и смотрел на разыгранный, на потолке спектакль ночных теней. Рубашка расстегнута, но не снята, брюки, часы…Он так и не разделся, как пришел, так и рухнул, только носки да галстук отброшены в сторону.

— Ты не ужинал?

— Не хочу, — даже не посмотрел в мою сторону, не шелохнулся. Он гнал меня, но я пришла не затем, чтобы уйти. И решительно шагнула к кровати, легла к нему под бок, пристроив голову на его груди, готовая к недовольству и шипению, но он словно ждал, открыл объятья и укутал мои плечи теплом своих рук. Так мы и лежали, слушая биение сердец в ночной тиши, и смотрели на плывущие по потолку тени и не хотели говорить. Все темы остались там, за пределами этой комнаты, за гранью его рук.

И вдруг он вздохнул тяжело, со стоном, словно что-то заболело. Я повернулась к нему и зашептала, пытаясь успокоить:

— Не надо так переживать, Андрюша. Она того не стоит, поверь. Я понимаю — больно, но ты сильный, ты умный и должен понять, что это удача узнать человека сейчас, пока еще не решено окончательно. А представь, она бы ушла от тебя потом, через год, два, когда ты привык к ней, привязался, а возможно и связал себя ребенком.

Он молча смотрел на меня, хмурился и словно не слышал.

— Я знаю — тебе тяжело. Естественно. Мне в свое время тоже было больно, но потом я поняла — они отвергают нас. Мир делится не на зло и добро, а на своих и чужих. Вот наш мир, а все что за гранью — чужаки. Они не поймут нас, не примут, что бы мы ни делали. У них свои законы, свое мировоззрение. Оно не наше, не приемлемое ни для меня, ни для тебя, ни для Алеши и Сергея. Нас четверо. Всего. Понимаешь?

Я волновалась и оттого сбивалась и, видимо, плохо объясняла, потому что, Андрей поморщился и отвернулся. Я смолкла, притихла, пытаясь найти более веские аргументы своей теории, и услышала его версию. Голос брата был глух и нетороплив:

— Ты запуталась, малыш. Нет, я согласен насчет мира нашего и чужого, и насчет непонимания… Зачем чужакам знать, как мы живем? Это наша жизнь, и мы не обязаны отчитываться ни перед кем, кроме себя. Эта жизнь, малыш, слишком мала, чтобы тратить ее на глупую философию. Да, нас четверо, это ты верно заметила, но в том-то и дело.

Я не понимала его, но очень хотела. И приподнялась, чтобы лучше видеть его лицо:

— О чем ты? Тебе жаль, что нас четверо?

— Нет, я к тому, что нам действительно больше никто не нужен. Никто.

Что он хотел этим сказать, что прятал под простыми словами, под взглядом блестящих зрачков, огромных, как ночь над городом?

— Не стоит отчаиваться, Андрюша. Боль пройдет, и ты поймешь, что, кроме Кати, есть другие…

— Другие? — он задумчиво провел ладонью по-моему лицу и вдруг улыбнулся загадочно и чуть насмешливо. — Вот в этом ты права, малыш — другие есть. Но все одинаковы. Им никогда не понять, отчего я так привязан к семье. Потому что, они и понятия не имеют, что такое настоящая семья.

— А ты расскажи им…

— Смысл? Ты действительно еще малышка. Пойми, мир чужаков, как ты его называешь, до омерзения пошл и предсказуем, в нем работают законы материи и только. В нем можно купить все, кроме правды, искренности… Сколько стоит твоя любовь?

Я улыбнулась: что за глупый вопрос?

— Твой взгляд, твой вздох.

— Мой? И что взамен?

— Ты. Уверенность в твоей стабильности, покое, здоровье, счастье. И чтобы не тревожиться за тебя.

— А ты тревожишься? Почему? — он прищурился не веря.

— Потому что у тебя крах личной жизни. И потом, ты очень тонкий, ранимый человек, живущий на уровне интуитивного, на уровне души. Ты видишь и знаешь больше любого из нас и способен под маской благожелательности разглядеть истинные лица. И принимаешь все близко к сердцу, переживаешь, болеешь.

— Ты придумала меня, малыш.

— Нет. Я тебя знаю. Ты всегда все носишь в себе, горишь и мучаешься, боясь своими переживаниями потревожить нас, но это не правильно. Мы поймем и с радостью поможем.

— Я мужчина, малыш…

— Оттого, что твое сердце способно любить и тонко чувствовать, ты не стал женщиной. Но остаешься человеком. А мужчиной ты был всегда. И не по половому признаку — по делам. Ты наша опора. С тобой надежно и спокойно. Но если б твое сердце было менее щедрым — с тобой было бы холодно и неуютно.

— Я бы вспугнул тебя?

— Да…наверное.

— И ты бы не любила?

Я рассмеялась — абсурд!

— Андрюша, я бы любила тебя любого. И люблю. А Катю забудь и прости. Нет — пожалей. Она не поняла своего счастья. Глупая. Потом пожалеет, да будет поздно.

Андрей качнул головой:

— Неужели ты думаешь, она что-то значит для меня?

— Конечно, так переживать можно только за очень близкого человека.

Андрей долго молчал, словно подбирал слова и не находил нужные, осторожно потянул меня на себя, перевернул на спину, придерживая руками, как ребенка. Тихо спросил:

— Тебе хорошо с Алешей?

Я растерялась. Я готова была услышать все, что угодно, только не это.

— Я, не понимаю…

— Не надо, малыш. Я ничего не имею против. Главное — тебе хорошо. Алеша… он достоин тебя, он…ему можно…

Он говорил и не верил в то, что говорит. А я смотрела на него и пыталась примириться с мыслью, что все это время Андрей знал о наших отношениях. И поняла, насколько сильно он переживал, и, похоже — ревновал, а возможно, завидовал.

— Я купил квартиру. Давно, уже полгода, как. Два уровня, семь комнат. В центре. Шикарная отделка…и пустота. Я не могу там находиться, потому что вы здесь, — он не смотрел на меня и говорил словно себе. А сам ласкал пальцами атлас халата на моем теле. И я чувствовала его прикосновения так остро, словно меж нашей кожей не было преграды.

Да, Алеша был мастерским учителем. Как легко и быстро он превратил меня в чувственную женщину. Как искусно обучил тело слушать и слышать и откликаться на малейшее прикосновение.

Впрочем, когда Андрей смолк и посмотрел на меня, я поняла, что и без участия Алеши случилось бы то же самое. Взгляд мужчины мог зажечь любую фригидную сосну. В нем были страсть и нега, восхищение и голод желания. Этот взгляд уже брал и наслаждался, упивался и дарил, манил. И ждал, сгорая от нетерпения.

Руки Андрея еще теребили пояс халата, не решаясь развязать его, но я уже знала, что ни за что не позволю ему остаться завязанным. И я начала снимать с Андрея рубашку, медленно оголяя широкие плечи. И чувствовала, как разгорается внутри огонь желания, и боялась упустить и миг этого момента, и клеточку этого желанного и привлекательного тела.

Он замер, в глазах появились боль и растерянность. Его разум боролся со страстью, и последнее побеждало с трудом. И сдалось. Андрей отпрянул, сел на край постели, отвернувшись от меня. Но я уже не могла его отпустить, не хотела и сама сняла халат, прижалась к обнаженной спине брата, обняла за шею:

— Я хочу тебя. Одну ночь, Андрюша, подари мне одну ночь…

— Малыш…

— Не надо слов, оставим все до завтра. А сегодня будем вместе — я так хочу. И ты, — мои руки уже исследовали его тело, губы шептали жарко, касаясь шеи, уха. Он повернулся, видимо делая последнее усилие над собой, чтобы оттолкнуть, вразумить, создать очередную надуманную преграду…и попал в мои объятья. Моя грудь соприкоснулась с его, наши губы встретились, его руки сами сжали меня.

Одна ночь, полная огня и дикой, необузданной страсти, прошла по нашим жизням, как граница, и развела, и соединила. Я больше не хотела Алешиной тягучей нежности, мне нужен был пыл и та буря чувств, в которой и умираешь, и рождаешься.

Я познакомилась с новой стороной отношений и поняла, что это лишь одна грань, еще одна запретная черта, за которую меня не желал пускать Алеша и естественно не пустит Андрей. Но за ними было что-то еще, не менее прекрасное, но открытое и ясное. И я устремилась туда, сметая преграды братьев. Нет, мне не нужен был кто-то определенно. Любой герой моего воображаемого романа носил черты характера и лица моих братьев, смотрел, как они, думал, делал. Но я еще не понимала, что природа не повторяется, и искать подобие того, что рядом, дело зряшное. И искала, заводила знакомства, встречалась и расставалась без сожаления. Вот только в груди начал расти холодный комочек разочарования, скуки и тоски.

Алеша мучился, не зная, как мне помочь, Андрей замкнулся и словно обиделся. Атмосфера в доме стала невыносимо напряженной. Та ночь изменила каждого, сломала привычный и уже тяготивший меня уклад, но перемены оказались более неприятными. Мои душа и тело принадлежали братьям, но разум претил чувствам и к досаде владелицы довольно четко аргументировал невозможность связи с каждым в отдельности и тем более с обоими сразу.

В разгар наших мучений и поисков выхода из кризиса явился Сергей и поставил точку на прежней жизни. Андрей переехал в новую квартиру, я — в свою комнату…

— Не пора ли за стол? — спросил Алеша, нависнув над нами. Мы удивлено посмотрели на него, в пылу воспоминаний забыв о гостях и о празднике.

Первым опомнился Андрей — улыбнулся и согласно кивнул. Я нехотя встала, сожалея не то о прошлом, не то о настоящем, и прошла к гостям.

Вскоре все разместились за столом. Музыка стихла, зажегся экран телевизора над камином, в ожидании поздравлений президента и под неспешное поглощение деликатесов пошли разговоры о будущем и настоящем, о планах и желаниях. И стандартные тосты: за хозяина, его друзей и родственников, очаровательную сестру, и светлый ум братьев, за старый год и новый, за здоровье и благополучие.

Все бы ничего, но Андрей очень интересно разместил нас: сам во главе, по правую руку Сергей, Жанна, Геннадий и Мила. Борзов напротив хозяина, рядом я, Алеша, Гуля, Олег. Таким образом я оказалась под пристальным вниманием Вадима Михайловича и брата, но не могла повлиять на процесс опьянения своего мужа. Даже взглядом. К тому же господин Борзов требовал внимания к своей персоне и неутомимо сыпал комплиментами, делая вид, что ухаживает за мной, а сам, я была в этом уверена, гладил под столом колено Милы. Та довольно щурилась и раздаривала свои улыбки, как лотерейные призы.

Гена сыпал остротами и подливал вино Жанне. Та строила глазки Алеше, который с невозмутимым видом скользил взглядом по каждому сидящему за столом и усиленно молчал.

Гуля сидела, сгорбившись, низко склонив голову, делала вид, что ест, а сама, судя по покрытому красными пятнами лицу и крепко зажатой, почти как холодное оружие вилке в руке, мечтала исчезнуть. И не мудрено. Олег, молитвами Андрея пьянеющий на глазах, обводил мутным взглядом компанию, особенно неприятно поглядывая на меня и Борзова, и то и дело бросал пошлые и даже гаденькие замечания с применением изысканных ругательств, причем не только в нашу сторону. Большая часть доставалась Гуле, видимо в отместку за пристальное к ней внимание Андрея. Тот старался, ухаживал столь активно, что было впору кричать: "Горько!". А это, судя по всему, активно не нравилось Олегу. Чудно, если не сказать — чудно`.

Сергей мучил утиную грудку и чистил мандарины с таким видом, словно еле сдерживался, чтобы не раздавить их о чело Олега.

— Анечка, а может, прокатимся завтра, город мне свой покажете, достопримечательности? — предложил мне Борзов.

— Я подумаю, Вадим Михайлович, — ответила уклончиво: авось проспится завтра гость и вспомнит, кому кататься предлагал, а кому коленки мял.

Олег напрягся. Андрей словно специально перегнулся через стол, игнорируя его, и обратился почти с идентичной просьбой к Гуле:

— Не пойти ли нам в сауну, Гулечка? Могу предложить прекрасное заведение.

— Спасибо, — буркнула та, словно пощечину дала.

— Неужели отказываешься? — удивился Олег, уставился на нее пьяно и очень недобро. — А что так? Он заплатит. Хор-рошо заплатит. Ты ведь любишь деньги? Конечно, любишь. Столько в жизни не видела, спорим?

— Вы знакомы? — выгнул бровь Андрей. Сергей отодвинул тарелку и сложил руки на столе в ожидании. По лицу было видно, что ждать он будет недолго — до первого слова, причем, любого.

— Не так близко, как ты с моей женой. Размер кошелька не тот. Что ж тебя на мои объедки тянет?

— Ах, какой дурачок, — обрадовалась Мила. Алеша сжал мою ладонь, призывая к спокойствию. Борзов заинтересованно уставился на Андрея, Жанна кинула на пьяную физиономию Олега насмешливый взгляд и уткнулась в тарелку, Геннадий сосредоточенно жевал и глаз от пищи в своей тарелке не отрывал, зато уши работали, как локаторы.

Сергей чуть поддался вперед и, схватив моего милого за грудки, подтянул к себе, размазывая салат по его новой шелковой рубашке:

— Ты что несешь, гоблин? — процедил тихо.

Тот хоть и пьяный, но, глянув в глаза Сергея, сообразил, что лучше б промолчать, и даже немного протрезвел — развел руками и примирительно закивал:

— Это я так, извини, сболтнул, ну…

Сережа нехотя отпустил его по настойчивой просьбе Андрея и покосился на меня — вымучил улыбку. А взгляд, как дуло пистолета.

— Все хорошо, Анечка, перепил, с ним случается, — заметил Алеша, успокаивая.

Можно подумать, я переживала…

Нет, конечно, меня насторожили слова супруга, и расценить их можно было лишь в одном ракурсе, но при всем желании представить своего лощенного изнеженного Кустовского любовником косолапой и неухоженной дочери степи не могла. И Андрея в роли змея-искусителя тоже. Если хоть на минуту предположить возможность связи Олега и Гули, то как же «любит» меня мой брат, раз столкнул их вместе на семейном празднике, на моих глазах?

Нет, ерунда. Мало ли что упадет с пьяного языка, забредет в нетрезвую голову?

Жанна переключила внимание на себя — принялась рассказывать анекдот. Все рассмеялись, вернулись к пище и неспешным разговорам. Только Сергей даже не улыбнулся и принялся хрустеть яблоком, перемежая многообещающие взгляды в сторону Олега, с милейшими — в мою.

— Ах, как вы живете-то, Анечка, — пропел на ухо Бозов. — На зависть, право.

— Ему нельзя пить, он с ночного дежурства, — пояснила я.

— Да что вы, — усмехнулся тот и, отодвинув свою тарелку, повернулся всем корпусом ко мне, водрузив ладонь на спинку стула. Моего стула:

— А скажите откровенно, Анна Дмитриевна: я вам совсем не нравлюсь?

— Отчего же, нравитесь.

— Насколько сильно?

Что ему надо?

— Поясните.

— Что ж здесь пояснять? — хмыкнул Олег и встал, одной рукой придерживаясь за спинку стула, чтобы не упасть, другой, салютуя фужером с шампанским. — Предлагаю тост!

— Может, не надо? — предложили одновременно Андрей и Сергей. Первый с насмешкой и ожиданием, второй с предупреждением. Олег их не услышал и провозгласил:

— За самую дорогую и шикарную шлюху в этом борделе! За мою жену!

За столом повисла тишина, окаменели все, включая Гулю и Борзова. Сергей молча встал и, обогнув стол, подхватил Олега за шиворот и пояс штанов, выволок из зала, как тюк с бельем.

Гуля вскочила, видимо, желая спасти Кустовского, но Андрей рывком усадил ее обратно и придавил взглядом.

В повисшей тишине слышались поздравления президента. Андрей поднял бокалы, и все зашумели, готовясь к бою курантов.

Я же гоняла по тарелке зеленый горошек и думала: смогу ли когда-нибудь простить Олега? И как можно расценить тревогу Гули за незнакомого, в общем-то, человека? И желание бежать за ним, спасать от возмездия. Справедливого возмездия. С моей точки зрения.

И встала, но не для того, чтобы присоединиться к поздравлениям — чтобы покинуть в миг опостылевшее общество.

— Ты куда, Аня? — задержал меня Алеша.

— Носик припудрить, — стряхнула его руку, шагнула прочь. Андрей преградил мне дорогу:

— Не бери в голову, малыш…

— Его поступок или твой?

Он чуть побледнел и отвел взгляд:

— Не знаю, что ты себе придумала. Он всегда был таким. Не жалей о нем, малыш, он не стоит тебя.

И мне стала ясна причина поступка брата — самая обычная ревность. Страсть и любовь, как обычно, шли под руку с оправданной жестокостью и эгоизмом. Андрей мог смириться с Алешей, но не с Олегом. И пять лет кропотливо работал на устранение соперника. Как виртуозно!

А сколько он заплатил, чтобы Гульчата согласилась на подобное унижение? Теперь я уже сомневалась в том, что она имела отношение к Олегу.

— Мне нужно побыть одной.

— Сердишься? — Андрей действительно забеспокоился и готов был умолять. Но я не хотела подобного унижения и вяло улыбнулась ему, успокаивая:

— Не сержусь. На тебя. Но мне нужно минут десять, чтобы прийти в себя.

И обошла его. Он не поверил и огорчился. А может быть и пожалел о содеянном? Впрочем, нет. Он никогда ни о чем не жалел. Даже если на его чело набегала тучка сожаления — нужно было не успокаивать его совесть, а искать причину данной гримасы в окружении. Он всегда дозировал свои чувства, любые и знал, где и к кому их применять. Зря он пошел в адвокаты. Из него получился талантливый юрист, а мог бы получиться гениальный актер.

Я накинула шубку и вышла на крыльцо. Мне было грустно и немного горько. И как ни странно, хотелось не плакать или, заламывая руки, взывать к совести и прочим архаизмам, не выяснять отношения с мужем, братом, этой раскосой азиаткой, а понять себя. Могу ли я простить измену, если таковая уже имеет место быть или еще только состоится? Смогу ли простить Олегу его оскорбление? Хочу ли я жить с этим человеком? Могу ли оставить безответным его хамство?

Я не знала ответов на эти вопросы. И мне не хотелось отвечать на них сейчас — мне хотелось исчезнуть, скрыться от проблем, навеянных Новогодней ночью, от суеты и веселья, от завтрашнего дня, когда Олег будет с удивлением смотреть на меня и отрицать все: от пьяного куража до заявлений о шлюхах и объедках. Мне было больно, стыдно и противно. И до судорог хотелось покинуть эту дачу прямо сейчас, сиюминутно, уехать от праздника, превращенного в поминки, от гостей, от братьев, от веселья, объяснений, оправданий, обвинений. Выяснений, глупых, ненужных и опостылевших.

Пять лет я была шлюхой в глазах мужа и при этом не изменяла ему. Он же был чист и непорочен и…изменил. Нет, Гуля, конечно, не соперница, даже если предположить возможность их связи, но почему я должна носить чужую корону, глотать незаслуженные оскорбления?

Наверное, стоит заслужить эти оскорбления, чтобы не было настолько больно и обидно…

Я решительно направилась на поиски Сергея.

Алешу просить бесполезно — он найдет массу доводов против отъезда и за продолжение фуршета. Андрей?… Его так же стоило поставить на место. Он хотел открыть мне глаза? Еще раз напомнить ничтожность человека, считающегося моим мужем? Не так, ох, не так. Где же ваш ум и дипломатия? Сказал бы прямо — я хочу тебя, малыш. Ведь вся причина в этом, причина всего. Мне уже не 20 лет, я вижу и понимаю много больше, и рамки дозволенного людской моралью сузились в моих принципах до минимума.

А Алеша?

Алеша…

Я даже остановилась, вспомнив то, что случилось. И села на выступ у домового фундамента, скрипнув зубами от безысходности: что же я наделала, что?

На минуту мне стало страшно…

Я решила выйти замуж. Кандидат был неизвестен братьям, как, впрочем, не совсем известен мне. Два свидания и предложение. И я подумала: а почему — нет?

Володя Махлаков. Карие глаза, светлые волосы, фигура атлета, всесторонние знания и должность менеджера салона бытовой техники. Вот и все, что я знала о нем, и выдала Алеше в пику его настойчивого желания уложить меня на обследование в клинику.

Я понятия не имела, что данное сообщение, больше шутливое, чем серьезное, приведет его в такой ужас. Алеша не побледнел — он позеленел на глазах:

— Анечка, зачем тебе это?…Анечка, милая…какой — замуж? Господи… — он был растерян, раздавлен и не скрывал этого, не мог скрыть.

Я заинтересовалась: что это с ним? Неужели он решил, что я всю оставшуюся жизнь буду умирать от тайной, постыдной любви к нему и Андрею, к крепнущей и растущей, как на дрожжах, привязанности и страсти к Сергею?

— Я хочу детей. Неужели это не ясно?

— Детей?! — выдохнул он в ужасе и рухнул на стул, словно вмиг лишился сил стоять. И впился в мое лицо взглядом отчаявшегося человека, но видимо, еще надеясь отыскать признаки шутки или умопомешательства, успокоиться. Посмеяться и забыть. Но теперь я не шутила, и действительно хотела ребенка, хоть от кого, лишь бы он появился еще вчера. Ему бы я отдала всю свою любовь и привязанность и больше б не горела в тупике иллюзий, запретных чувств и желании.

Алеша потянулся ко мне дрожащей рукой, словно я исчезала, а он хотел удержать.

— Анечка, Анечка, милая…делай, что хочешь, как считаешь нужно…Хочешь, переезжай к Андрею, я слова не скажу. Все, что угодно, только не это, прошу.

Мне стало нехорошо: он знал, что у нас было с Андреем?!…

Ладно, положим.

И принял это, и готов смириться, благословить? Благословить на еще один тупик, передать, как вымпел?

Меня подбросило с дивана:

— Значит, ты знал?!

— Анечка, это было ясно. Я, правда, не сержусь, не осуждаю. Ты очень чувственная, красивая женщина…Нет, я не осуждаю и не считаю ваши отношения оскорблением или чем-то постыдным. Если ты хотела…а ты хотела, я же видел. И он…все нормально, милая…

— Нормально?!

— Анечка, успокойся…

И смолк, сник под моим вопрошающим возмущенным взглядом. Он хотел и не мог объяснить, что чувствует, не находил слов, точно отображающих его мысли и эмоции, ощущения. Слишком много нужно было бы объяснять, неизбежно задевая то, что он хотел оставить закрытой темой, чего не хотел касаться и вскользь.

Да, ему было больно, но он готов был примириться и с болью, и с горечью потери, по сути — предательством. И терпеть бесконечно пытку разлукой, ревностью, одиночеством и отверженностью, жить лишь памятью о наших совместных днях.

Вот только ради чего?

Ради того, чтобы я принадлежала лишь им, ради надежды о возвращении лучших наших дней? Ради того, чтобы я не вырвалась из их сладкой клетки нежности? Не попала во власть другого, чужого мужчины, не вышла замуж, не родила ребенка, навсегда перечеркнув надежду на возвращение?

Да, в этом причина. Он всерьез думает, что я буду принадлежать мужу без остатка, забуду их, брошу одних, предам. Как глупо и неприятно, что о тебе так думают.

— Алеша, — я присела перед ним, желая объяснить, достучаться до его разума. — Если женщина выходит замуж, она естественно принадлежит мужу и естественно рожает ребенка, но это не значит…

— Нет!! — он вскочил и забегал по комнате, а я, наоборот, села и, растерянно хлопая ресницами, пыталась понять причину его тревоги, нет — панического ужаса. И кто бы иначе расценил его состояние?

— Что происходит, Алеша?

Он остановился. Взгляд не желал встречаться со мной, он стремился к окну, к портьерам, куда угодно.

— Алеша! — меня серьезно беспокоила эта необъяснимая нервозность.

— Аня…Анечка, — он искал слова, и видимо что-то еще. Может быть успокоение? — Я, конечно же, знал, что рано или поздно этот разговор состоится. Не мог не стояться, но… Я надеялся, что в нем не будет необходимости, и даже если вдруг…то все случится не так, не сейчас…

— Да что, в конце концов?!

Алеша вздохнул и сел передо мной взял ладони в свои руки, то ли себя, успокаивая, то ли меня:

— Анечка, тебе нельзя иметь детей. Это тяжело понять, принять еще тяжелее, но мы справимся и с этим, правда, милая? Ты понимаешь, о чем я?

Я не понимала. Не могла и не хотела.

— Мне двадцать, а не семьдесят. Почему я не могу иметь детей?

— Анечка, только не волнуйся, хорошо? Понимаешь, милая… Беременность — это огромный риск и для здоровой женщины…

Ах, вот чем дело?!

Я вскочила, меня просто выворачивало от ярости, безысходности и омерзения. Да, да — от естественного омерзения по поводу несправедливого мироустройства. Мало меня зажали в тиски и пытают запрещенной, скандальной любовью к родным братьям, так еще и не дают вырваться из порочного круга, отбирают единственный шанс на нормальную жизнь, делают неполноценной не только морально, но и физически!

Женщина, у которой отбирают материнство, что может быть абсурднее, что может быть более жестоким и злым? И как с этим жить? Как можно с подобным смириться? И почему я?

— Нет! Не-ет!! Это все неправда! Ложь, ложь, ложь!! — выкрикнула ему в лицо.

В комнату влетели Сергей и Андрей и застыли на пороге, не понимая причины моих криков, растерянности и тревоги Алеши. Меня же било, словно в припадке — я не хотела, не могла, не желала верить, понимать, принимать приговор брата.

— Ты назло, специально!! Придумал!..

— Анюта… — Сергей что-то хотел сказать, но мне не интересно было его мнение. И чье-то еще. Я оттолкнула его, вылетела в коридор, не зная, зачем. Заметалась по комнатам в поисках спокойствия и стройного логического объяснения каверзам брата. Конечно же, я не могла расценить его слова иначе. Не хотела.

— Малыш, что случилось? — пытался узнать у меня причину волнения Андрей. Зря он заехал на ужин, пустота и тишина холостяцкой квартиры были бы ему сейчас полезнее нервозной атмосферы Родины.

— Этот, — моя ладонь взметнулась в сторону расстроенного Алеши, следящего за мной с видом побитой собаки. — Этот считает, что мне нельзя иметь детей! Мне! Он так постановил! Он так решил, властитель судеб! Неправда!! У меня будет ребенок! Нет — два!! Сегодня же…нет — завтра! Я выйду замуж и докажу!!

— Так, тихо, давай без истерик, — попытался надавить Сергей. Его властные, казарменные привычки еще не выветрились, не сгладились от гражданской жизни.

— Не лезь! Что ты знаешь?! Что ты называешь истерикой?! Возмущение?! Солдафон!

Он шлепнул меня по щеке, чуть, легко и почти ласково, и тут же был скручен братьями, откинут в угол комнаты и придавлен осуждающими, полными ярости взглядами.

Я прикрыла щеку ладонью и смотрела на него горящими от гнева глазами. Но сердилась не на него — на всех разом, хоть и понимала, никто не виноват. Но так устроен человек — ему нужен виновник, четкая причина его бед и несчастий. Так легче и проще. И естественно, он ее находит, и срывается, мстит и воздает должное…И тем живет, находит силы дышать и идти дальше.

А я не могла. Передо мной были мои братья, те, кого я могла винить лишь в чрезмерной любви и заботе, но разве любовь — преступление? Если так, то я тоже преступница. Наверное, за это меня и наказывают, безжалостно топчут и гнут.

Я заплакала.

— Анечка!

— Малыш, перестань!

Они шагнули ко мне, и эта готовность принять мои беды на свой счет, была невыносима.

— Оставьте меня!!

Я рванула из комнаты и почувствовала, как рот наполняется кровью. Одна капля, вторая упали на кофту. Под ладонью стало мокро и неприятно. Я впечатала кулак в стену от ярости — почему я такая? Почему?!!

— Аня!!

— Малыш…

— Ребята, что это? — Сергей еще не видел, как кровь наполняет клетки кожи и сочится, наружу превращая ровную, неповрежденную поверхность в рану буквально на глазах. За четыре года, что он провел вдали от нас, он видел всякое: от несправедливости до смерти, но такое — нет. Его приморозило. Голос сел, а взгляд приобрел присущий ему в детстве жалкий тон ранимости и неприкаянности и молил о помощи. Но на него уже не обращали внимания.

Алеша пытался помочь мне и отдавал распоряжения Андрею. В две минуты меня вынесли из квартиры и повезли в клинику под аккомпанемент инъекций и глухих вещаний в телефонную трубку. Меня ждали, меня знали — капельница с плазмой и кровезаменителями и, бог еще знает, чем, уже стояла в приемном отделении, ожидая моего появления.

Больше недели никто из врачей и тем более родных не знали — буду ли я жить? И я не знала — стоит ли?

Братья не оставляли меня ни на минуту, дежурили у постели вместе и по очереди. Я почти не открывала глаза — не хотела никого видеть, не то что их — но и свет того жестокого мира, что лишает меня естественных радостей, обрекая на боль, грязь и горе. Но именно в тот момент, слушая их тихие разговоры, мольбы, чувствуя сопереживание, я поняла, что смирюсь с неизбежным и буду жить, потому что, в сущности, у меня уже есть дети, как и мужья — братья. И я не могу их оставить, не смогу.

Вскоре я познакомилась с Олегом. И приняла его как суррогат тех невысказанных чувств, тех чаяний и надежд, что еще бередили мою душу, что еще давали силы на вздохи и выдохи. Я отвела ему роль ширмы меж мной и братьями, меж той жизнью и этой. Но вместо спасения и отпущения получила еще один грех, поставила еще одного в ряды мучеников. И предала братьев. То, что случилось вчера, может иметь продолжение, и глупая несдержанность может вылиться в катастрофу для всех нас. Стоит ли этот человек того, чтоб умереть? Нет. И тем более рожать, ставя под угрозу не только свою жизнь, но и более дорогую — жизнь моих братьев.

Что же я наделала?

А может, обойдется? Действительно, о чем я думаю? Как можно забеременеть с одного раза?

И отчего разозлилась на Олега? Чтобы ни было, а он мой муж. И я люблю его, пусть чуть меньше, чем братьев, пусть не совсем как мужчину, а больше — как ребенка, но люблю и не желаю зла, хочу, чтоб у него все было хорошо. Его можно понять — постоянное вмешательство родственников кого угодно выведет из себя.

Да, он не ангел, но и я не святая. Каждый из нас имеет право на ошибку, как и на срыв. И награжден темной полосой в жизни с той же периодичностью, что и светлой, и каждый по-своему переживает и тот, и другой период.

Будем считать инцидент исчерпанным и забудем, начнем сначала. Хватило б сил…

Г л а в а 4 С е р г е й

Сколько глупостей мы совершаем? И каемся в них и вновь творим. Они привлекают случайности, случайности становятся закономерностью и превращают нашу жизнь в лабиринт глухих стен. Мы бродим по нему и путаем сами себя, уверенные, что путаем своих недругов. Ищем выход и устремляемся на малейший просвет и убеждаемся вновь, что это лишь иллюзия, еще одна обманка, устроенная нами же самими.

Чем больше нам лет, тем таинственней и мрачней лабиринт, тем извилистей и уже проходы, тем меньше шансов выйти в незапланированном Господом месте. Туда мы всегда успеем, попадем точно, один раньше, другой позже.

Я давно поняла, что иного выхода нет и быть не может. Но человеком движет надежда, слепая и святая, и пока она есть, он будет стремиться вперед, отвергать глухие стены и биться о них в кровь и проклинать их создателя…

Но в том-то и дело, что мы сами их создали. Планомерно и терпеливо, кирпичик к кирпичику.

Я знаю это точно, потому что, сужу по себе. Моя жизнь — лабиринт, который я создала, и сама же загнала себя внутрь в твердой уверенности, что это и есть дорога к свету и ясности. Каждый шаг по нему делаю, как любой другой, надеясь на правильность решения, целесообразность, выверенность, и ошибаюсь, принимая иллюзию за реальность. С годами шаги становятся все медленнее и осторожней, и, кажется, ошибок меньше, но мне хватает тяжести прошлых, и осознания пройденного.

Но с этим можно справиться, как и с другими грехами, ошибками, глупостями…если б они задевали только нас. Но это не так. Наши дела слишком тесно касаются окружающих нас людей. Наши судьбы переплетены без нашего ведома и желания, и мы как альпинисты в связке движемся за ведущим. И не дай бог им быть.

Я не представляла себя в этой роли, даже мысли не допускала, пока не посмотрела на наш мир со стороны, не совершила вполне оправданный и в общем-то понятный и естественный поступок…

Я хотела найти Олега, тревожилась по поводу его долгого отсутствия и подозревала, что общество Сергея повлияет и на него и на наши с ним отношения самым плачевным образом.

Сергей всегда был порывист и до дикости жесток в ярости. Я не знаю, что больше испортило его характер, озлило, превратило в недоверчивого и ненасытного в своей жестокости зверя: два года спецназа или два года стройбата? На первый срок его призвали, на второй он призвался сам. Первые два года он чувствовал себя королем, остальные два, прислуживал королевам. Он строил коттеджи командирскому составу и вместе с навыками строителя, уроками кропотливой работы получил и уроки куда более нужные, но и возмутительно неприятные — познания сути человеческой. Да, его ценили как талантливого, творчески подходящего к работе специалиста, но также и играли, как забавным и глупым щенком. Особенно взрослые женщины, избалованные, холеные стервочки. Он всегда привлекал женское внимание, но общение со сверстницами совершено не то, что общение с опытными женщинами, которые с легкостью берут и с такой же легкостью откидывают.

А он привык считать себя мужчиной, привык решать сам: брать, отдавать, бросать.

У него не было время на взросление. Детство закончилось в тот день, когда родители перестали нянчиться с ним и кинули на попечение братьев.

Я могу лишь предполагать, как они общались. Могу представить взгляды Алеши и Андрея, их лица, и отношение к тому, кто был любимчиком, в то время как они росли незамеченные, ненужные и сами по себе. Сергею досталось хоть что-то от родительской любви и заботы, им же и крупицы не показали. И только они смерились с навязанным бременем, только смогли притереться и забыть детские обиды, как на их плечи упала еще одна ноша — я. Такая же ненужная, но еще и кричащая, ноющая и вечно болеющая…

А может быть, именно мое рождение и сплотило их?

Не знаю, я никогда не вдавалась в подробности, не потому, что неинтересно, а оттого, что воспоминание могло причинить боль каждому из нас. К чему ворошить далекое, покрытое туманом отверженности и запахом детских страхов и обид, прошлое? Сколько не вспоминай картинки из тех дней, они не станут четче, отверженность, живущая в каждом из нас с рождения, не исчезнет, а привязанность и любовь друг к другу не ослабнут.

Четверо. Нас всегда было четверо, и только это важно, только это стоит знать и помнить.

И повторять как заклинание в моменты сомнений: Алеша, Андрюша, Сергей…

Он сидел на лавочке у гаража и курил. Лицо безмятежно, взгляд спокоен и чуть задумчив. А напротив в сугробе сидел мой горе-супруг и оттирал кровь с лица. Сергей на славу поработал, обучая манерам сумасброда. Даже рубашку не пожалел, превратил в драную ветошь.

Олег зло щурился и кривил губы, но молчал и, подозреваю, был больше оскорблен вынужденной ролью снеговика, навязанной родственником, чем попорченным интерфейсом, раздражен и раздосадован потерей имиджа, включая чистоту брюк и целостности шелковой рубашки, чем невозможностью ответить по достоинству.

Я еле сдержала горькую улыбку — хорошо начинается Новый год. Многообещающе. Теперь ворчание супруга затянется до следующего января, а нытье станет основной частью наших пикировок. И претензии к моим братьям явно возрастут уже даже не до поднебесья, а глубоко за него, до самой туманности Андромеды.

Нет, я не стану зализывать его раны, как не стану искать оправданья его оскорбленьям. И будь, что будет.

Я села радом с Сергеем:

— Спасибо.

— Не за что. Всегда рад, — хмыкнул он, покосившись на меня.

— Я за то, что в живых оставил.

Он промолчал и тем насторожил. Задумчивый взгляд скользнул в сторону Олега, лицо приобрело хищное выражение.

— Тупое животное, — прошипел Олег, весьма обиженный тем, что я не подошла к нему.

Зря он это сказал. Нельзя так с Сережей. Впрочем, ему-то откуда это знать?

Сергей размял плечи и исподлобья уставился на мужчину. На его губы легла легкая пренебрежительная усмешка. Еще можно все исправить…

— Это ты про себя? А что-нибудь новое из вашей автобиографии? Это-то всем известно.

— Дегенерат!

Подозреваю, у Олега появились серьезные проблемы с психикой. Как бы не патологические.

— Забавный лексикон. А на бис?

Олег поджал губы, видимо, решив, что с Сергея хватит пламенного взгляда. Тот фыркнул и покосился на меня:

— За что ж ты себя так не любишь, а, Анюта? Такой экземпляр себе на шею повесить…мечта мазохиста.

— Перестань, Сережа. У него трудный период…

— С детства. Напомни-ка мне, он один выкидыш у своей матери или еще пара по огороду бегает?

— Не твое дело! Скот!

— Утомил ты меня, — вздохнул Сергей.

— Перестаньте ругаться. Зачем цепляться друг к другу…

— Все, Анюта, никто ни к кому не цепляется. Мир, — обнял меня Сергей, успокаивая.

— Может еще трахнетесь? Не стесняйтесь, — зло прищурился Олег.

А вот теперь точно уже ничего не исправить.

Я, конечно, понимала, что у моего мужа, видимо, появилась мания или фобия, что в принципе без разницы, и относиться к нему нужно было, как к тяжело больному и делать скидку на ущербный интеллект. Но Сергею до того дела не было. И мне уже тоже. Потому что, жить Олегу осталось не больше минуты…

Мне вспомнилась дискотека на Маяковке, куда мы наведались с Сергеем в пору легкомысленной юности. Пока он разговаривал со своими друзьями, ко мне подошел развязный молодой парень приторно-сладкой наружности и, как положено самоуверенной изрядно подогретой спиртным особи, пригласил на танец, изобразив на пальцах нечто вроде:

— Ну че, морковка слабо биксами тряхнуть?

Мне потребовалась минута, чтобы перевести услышанное на внятный и приемлемый для слуха и осознания язык. Сергею две секунды. Не знаю, как он мог расслышать в гуле голосов и шуме децибел то, что вымучило из себя это чудо природы? Наверное, понял интуитивно или ангел подсказал. Нет, явно товарищ с другого плеча. Потому что, то, что произошло дальше, иначе, чем проказами нечистого, не назовешь.

Мой красавец брат мгновенно потерял добродушную улыбку и на глазах изумленного окружения, превратился в злобного демона. Взмах руки и развязный юнец спланировал в гущу своих товарищей. Зал мгновенно разорвало пополам, уши накрыло визгом, криком и ядреным матом. Мой брат и два его друга лихо принялись укладывать оппонентов паркетными столбиками. Пять минут, и груда любителей громкой музыки и горячительных напитков лежала на полу, а мы дали стометровку по коридорам ДК и темным улочкам. И долго смеялись, вымещая полученные от дискотеки впечатления в тупике у забора строительной организации.

— Его посадят! — кричала потом мать. — Или армия, или тюрьма!

Он ушел в армию и уже пришел, но казематы так и маячили на горизонте его жизни….

— Сережа, он болен! — схватила я брата за руку.

— Ага, — кивнул он с фальшивым пониманием. — Сейчас больничку организуем.

— Нет, пойдем домой. Олег, что ты встал, иди в дом, холодно! Сереж, пойдем, я уже замерзла, а ты в одной рубашке…

— Жалко, да? А ты согрей, — прошипел Олег.

Да что он делает? Расстроилась и рассердилась я.

— Слушай, а ты и, правда, больной, — серьезно заметил Сережа. — Причем на весь состав…Ладно, Анюта, уговорила — пускай живет, но с условием, что врачам покажется. Пошли в дом.

— Давайте, давайте, на постельке поди лучше. С одним с утра кувыркается, с другим вечером…

Это стало последней каплей. Я больше не желала терпеть скаредность и злобную желчность маньяка. И жить с ним, прощать подобные оскорбления. А вот Сергея спасать стоило. Он уже шагнул к Олегу и через секунду тот лежал в том сугробе, из которого с таким трудом выбрался. Я повисла на руке брата и закричала в ухо:

— Сережа, оставь! Я не желаю быть участницей ваших петушиных боев! Хватит!!

Тот с сомнением покосился на меня и нехотя, с трудом и почти слышным скрипом смирил свою ярость. Она еще плавала в его взгляде, но уже была ручной. Осталось ликвидировать раздражитель. Я глянула на Олега — он уже начал выбираться, злобно сверкая налитыми кровью и алкоголем очами и горланил арию возмездия.

— Увези меня отсюда, Сережа! — заявила я. Да, это было единственно правильное решение.

— Анют, если ты из-за своего котангенса, то зря. Хочешь, я его языка лишу, и все претензии и фантазии останутся при нем.

— Не надо. Пусть его фантазии станут реальностью. Не так обидно будет, — я решительно направилась к гаражу, уже зная, что буду делать, четко осознавая, чего хочу. И кинула за спину ультиматум. — Если не повезешь, я пойду пешком!

Сработало моментально — Сергей двинулся к гаражу, потеряв интерес к Олегу. Через пару минут мы выезжали за ворота.

— Так, что у нас там по плану? — спросил Сергей.

— Жизнь, — засмеялась я довольно.

Чем дальше мы удалялись от дачи Андрея, тем спокойней и радостней становилось на моей душе. Все, новая жизнь, новые люди, Новый год. Долой все неприятности и худые мысли. Пусть одна ночь, но наша, пусть миг, но свободы…

— Ага? — хохотнул Сергей.

— Ага! — засмеялась я и включила радио, не жалея динамиков. Открыла окно, высунулась, выпуская из салона задорные песни, и замахала рукой взводу деревьев у дороги. — С Новым годом!!

Мы вылетели на безлюдное шоссе, вспугивая тишину жутким шумом, запели дуэтом, диссонируя с голосами профессионалов. Но нам это было не важно.

В окна билась волшебная ночь. Ночь сказок, приключений и свободы, чуть разбавленная запахом мандарин и привкусом тайны, окутанная флером вседозволенности и вольных мыслей.

Много ли мне осталось таких ночей?

Много ли их было?

И что вспомнит Сергей, когда я уйду? За что зацепится сознанием в тяжелые минуты? Что удержит его в этом прекрасном, но жестоком мире?

Эта ночь. Наша ночь.

И прочь сомнения, пустые слова, конвульсии совести и потуги смущения. В эту ночь можно все. Она ведь, как день рождения — раз в году.

Мы стремились к феерии праздничных огней города, летели навстречу веселью и своей судьбе. И не вспомнили о тех, кто остался на даче. Меня просто накрыл приступ тягчайшего эгоизма, и я планомерно вела отстрел любой мысли о муже и братьях. Завтра. Я подумаю об этом завтра.

Сергей убавил звук магнитолы:

— Куда направимся?

Его глаза блестели от предвкушения длинной, наполненной самыми красочными событиями ночи. Но я была уверена, все его чаянья лежали в плоскости скромных реалий. Он и мысли не допускал, что сегодня исполниться его давнее желание. Пожалуй, единственно стойкое за все последние годы жизни. И полностью совпадающее с моим.

Но я знала — сегодня ему быть. Уже не сомневалась в правильности решения и лишь жалела о том, что так долго жила монашкой, лишала и себя, и его простых, естественных радостей. И своих братьев. Мораль общества, людской суд и косые взгляды осуждающих, плюющих и придающих анафеме все то, что имело значение еще час назад, ушло и затерялось на чердаке лишних мыслей и пустых иллюзий, где-то меж сундуком с супружеским долгом и верностью, сказками о добрых феях, прекрасных принцах, долгой, счастливой жизни.

— В "Шармат", — постановила я.

— Думаешь, есть места?

— Нет, так сделаешь, чтоб были, — пожала я плечами, не сомневаясь, что так оно и будет. И не ошиблась, как никогда не ошибалась на счет Сергея. Потому что знала, как направить его желания и возможности в нужное русло.

Вскоре мы уже входили в фойе клуба. Я сняла шубку, а Сергей начал отзваниваться по сотовому. Откуда он его взял?

— Кому звоним? — поинтересовалась настороженно, на всякий случай, изобразив недовольство на лице.

— Маме, с Новым годом поздравить надо, родители все ж…

Я просто забрала трубку и положила на поднос пробегающего мимо официанта.

— Ладно, Анюта, — рассмеялся Сергей и, подхватив меня за талию, повел в зал. — Веселимся! Но, чур, на столе не танцевать и апельсинами в соседей не кидаться.

— А был случай, когда подобное?…

Сергей подмигнул:

— Ну, если только одним и в дурного солиста…

Развлеклись мы от души: в зале было полно знакомых, и мы почти не сидели за своим столиком. Шум, шутки, танцы и конкурсы, яркие огни, приятная, но не разлагающая громкостью слух и нервы музыка, непринужденная атмосфера, замечательная кухня и столь же замечательное обслуживание — в моем понимании это и был настоящий праздник. Я готова была остаться здесь до следующего утра, но в самый разгар веселья Сергей глянул на часы и присвистнул:

— Анюта, почти пять утра. Пора баиньки.

— Сережа, — поморщилась я, умоляя взглядом.

— Не-а, по коням, котенок. Поедем ко мне: душ и спать.

— К тебе?

— А ты, хочешь домой? А стоит? Представь исходящего обидой супруга с больной головой…Нет, Анюта — ко мне. Выспишься, отдохнешь, там посмотрим.

Я не сдержала лукавой улыбки — меня более чем, устраивало его постановление.

— Э-э-э, осторожно, — Сергей поддержал меня, открывая одной рукой дверь. — Не упади, котенок.

Не упаду. Я лишь изображала пьяную, на деле же была почти трезвой.

— Анюта, до ванны сама дошагаешь?

— Не-а-а…Силушки нетути и ножки с колесиками…а какой у тебя скользкий пол!

Сергей хмыкнул:

— Какой был, за месяц вряд ли изменился, — и склонился, снимая с меня туфли. — Где тапки, напомнить?

— Обойдусь, — скинула шубку на пол. Где и что находится в квартирах моих братьев, я знала до мелочей и могла найти с закрытыми глазами.

— Так, Анюта, в душ — прямо по курсу. Я сейчас постель приготовлю…

— Лучше ванну…ты меня помоешь? — спросила с самым невинным видом. Сергей качнул головой, внимательно рассматривая меня:

— Хитрюшка ты. Одно слово — кошка.

— Я не кошка.

— Правильно, пока — котенок…а коготки, как у пантеры.

— И глаз, как у орла?

— Не преувеличивай.

Он явно приметил мою игру, но еще не понимал — зачем я это делаю, и оттого не спешил озвучить истину. Мне же стало смешно: я рассмеялась и повернулась, чтобы пройти в душ, но качнулась, и ему пришлось подхватить меня. Руки обняли меня за талию и прижали к себе:

— Ну и за чем? — спросил он тихо прямо в ухо.

— М-м-м.

— Угу? Переведешь?

— Сначала в ванну, — простерла я руку в сторону дверей, копируя вождя пролетариата, и опять качнулась. Пускай Сережа думает что угодно, но уличить меня в трезвости не сможет. Я буду играть эту роль до конца. Сергей не Андрей. Его границы четки и незыблемы. И пусть он желает, горит и мечтает, но и шагу не сделает, руку не протянет, если это выходит за те самые границы.

Нужно помочь. Опьяневшая женщина и любящий ее мужчина в пустой квартире, не ограниченные ни временем, ни возможностями…интересно, каков финал?

— Ладно, уговорила, — мы пошагали в ванну, не разнимая объятий.

Он усадил меня на пуфик и принялся настраивать воду. А я любовалась им, нет — восхищалась.

Мне нравилось в Сергее все, от взрывчатого характера и замысловатых словечек в лексиконе до ленивых движений челюстями, гоняющими жвачку, от манер сытого, уверенного в себе зверя, мощного сильного тела с покатыми плечами, огромными кулаками, гибким торсом до искривленного на мизинце правой стопы ногтя и нагловатого прищура глаз.

Почему я раньше не позволяла себе думать о возможности нашей связи? Отчего страшилась ее и перечила обоюдным желаниям? Да потому, что боялась привязаться к нему настолько, что потом и не отдерешь, если только с кровью, криком, болью…

— Анют, ванна готова.

— Угу, — кивнула я, но не двинулась с места. Мои ресницы сонно хлопали, а глаза покрывал алкогольный туман. Эта сцена была исполнена мастерски, и брат видимо засомневался:

— Котенок? Хватит проказница, ты не можешь быть настолько опьяневшей с двух фужеров шампанского.

— И что-то еще, пока ты солировал. Твой…Гриша, да? Вот он и подливал. Но ты прав — я абсолютно трезвая.

А какой пьяный скажет иначе?

— Тогда раздеться сможешь сама.

— Угу, — мотнула головой согласно и изобразила: тело качалось из стороны в сторону грозя свалиться на пол, руки беспомощно взлетали, то ли в попытке сохранить равновесие, то ли в попытке дотянуться до молнии на спине. Сережу впечатлило. Он обнял меня, расстегнул молнию опытным движением и отстранился, чтобы заглянуть в лицо и еще раз убедиться в моей коварности. Потом встал и открыл дверцу шкафчика:

— Я воду с пенкой сделаю, Аня. Классная вещь — бодрит мгновенно. Минут двадцать и будешь чувствовать себя пеннорожденной.

Он взял зеленый флакон с цветастой этикеткой и пошел к ванне, а я уставилась на розового зайца стоящего на полке. Детский шампунь. И три зубные щетки в стаканчике с жирафами. И упаковка салфеток. А на нижней полке упаковка тампакс, детский крем, тонизирующее молочко и крем-гель одной элитной и очень дорогой фирмы, пластиковая коробка с салфетками для снятия макияжа и прочие вещички. Необходимые женщинам, а не мужчинам.

Что ж, объяснить это просто — у Сергея появилась женщина, возможно, с ребенком.

Понять? Еще проще: умный, богатый, красивый, сильный и неженатый. Мечта всех акул, доступных к этому заманчивому телу и достаточно обремененных интеллектом, чтобы его взять.

Вот только — как это принять?

Мне стало больно почти физически. И грустно до депрессивного воя.

Но я понимала — все правильно. Абсолютно верно. Нужно. Хорошо.

Ему пора жениться. Он станет хорошим мужем, замечательным отцом, будет главой в доме, опорой, надеждой и всем тем, о чем можно лишь мечтать, начитавшись любовных романов.

Давно пора, давно…

Но почему так неприятно это открытие? Отчего мысль, что в этом доме поселится чужая женщина, раздражает и заведомо вызывает неприязнь?

Наверное, оттого, что личная жизнь Сергея мне неведома. Он как-то сразу буквально через год после возвращения из армии переехал, купив квартиру с легкой руки Андрея. И будто отгородился. Нет, не скрывал, но и не распространялся. Спросишь — ответит и посмотрит так, точно я малое дитя, а он убеленный сединами старец.

Впрочем, взять Алешу, разве он ведет себя по-другому? А Андрей?

Но они совсем другое дело. Их жизнь мне известна без расспросов. За них я спокойна. У Алеши есть Галина Матвеева, коллега по работе. Милая женщина тридцати с лишним лет. И пусть он не верит, что она его любит, ждет, на что-то надеться вот уже лет десять как, пусть общается с ней лишь на уровне друзей и коллег, я знаю, что правильно поняла. Эти взгляды, полные тоски, преданности и ожидания, готовность помочь по любому поводу, дежурства лишь с ним и обязательное внимание и забота в виде ненавязчивых предложений выпить чая, отведать пирог, пришить пуговку к халату, отнести часы в мастерскую — как еще расценить, если не любовью?

Если со мной что-то случится, она будет рядом — поддержит, не бросит, не предаст.

Да, за Алешу я спокойна.

За Андрея — нет. Его личная жизнь похожа на затянувшийся судебный процесс. Жанна? Лишь ширма, красивая вывеска для поддержания имиджа преуспевающего адвоката. И осознает это, не претендует на большее, не стремиться. Ее устраивает отведенная роль. В свободное же от основной работы время у нее другая личная жизнь. Своя. Как и у Андрея — своя. На уровне непритязательных связей с подклассом легкомысленных, семейства алчущих. Ночь — миг. Спроси через час после расставания — не вспомнит ни имени, ни цвета глаз и волос.

Сергей другой. То ли отшельник, то ли Казанова. То месяц бродит по кабакам, снимая самых дорогих тонконожек, и устраивает такую сиесту на дому, что соседям жарко. То по полгода живет бирюком-трудоголиком.

А может быть, это Яна? Делала массаж и…принесла зубную щетку, а заодно и ребенка привела?

— Сережа, ты когда женишься?

— Опять? — прищурился он, стряхивая воду с рук. Шагнул ко мне чуть лениво, чуть задумчиво. И руки в карманы убрал. А взгляд, что у резидента. — Что ж тебе не терпится окольцевать меня с какой-нибудь курицей? Прямо мамуля в расцвете брачного ораторства.

— Почему — мама? И отчего — с курицей. Допустим, с умной, неизбалованной женщиной с ребенком.

— Ага, — Сергей качнулся на носках, обдумывая услышанное, окинул местность внимательным взглядом и усмехнулся. — Анюта, не напрягайся без повода. И с каких это пор тебя стало интересовать содержимое моих шкафов?

— Так, — пожала я плечами, пряча взгляд, оттого, что услышала в его словах намек на дело годичной давности. И прикинула, что женщина завелась в его жизни года полтора как, а то и больше. Значит, отношения уже перешли на серьезную основу.

— Анюта, а ну-ка, посмотри на меня.

Я посмотрела, совершено забыв, что, кажется, пьяна. Он улыбнулся с нехорошим прищуром и присел передо мной на корточки:

— Где же ваше опьянение, мадмуазель сваха? «Нетути»? Решила поиграть со мной, да, котенок? Я понимаю, твой примат взывает к мести. Но я-то — не он. Не надо делать из меня дурачка, примерь эту роль другому. Пойми — твои коготки выросли, мастерство очаровывания и развешивания лапши на уши достойно самой элитной пантеры, но для меня ты по-прежнему котенок: маленький, глупенький, немного дерзкий. И все твои мысли и желания — открытая книга. Ты думаешь, я не понял, что пришло в твою голову еще на даче у Андрея? Уволь, Анюта, я стар для роли пешки на твоей доске.

Я долго молчала, не зная, стоит ли мне обижаться на его проницательность. И поняла, что не стоит. Потому что, не смогу. И сказала правду.

— Ты ошибаешься, Сережа — ты всегда был ферзем для меня. Всегда. А на доске сейчас лишь две фигуры — ты и я.

Он не верил, но хотел верить. И боролся с моим коварством и своей податливостью. Но кто победил, я не узнала — Сергей резко встал и вышел, кинув, не глядя:

— Купайся. Халат и полотенца в шкафу.

Я лежала в ванне, смотрела на потолок и силилась не расплакаться. Из всех переживаний дня меня давило лишь одно — розовый заяц на Сережиной полке. Глупый флакончик детского шампуня. Почти в точности отображающий тот, что когда-то он мне подарил. И как достал и где в период жуткого дефицита и нашей нищеты?

Я помню фруктовый запах и матовую пену, яркий розовый пластик. И трепет, радость, что обуяли меня, когда я сидела в ванне и играла этим флаконом. И восторг оттого, что это — мое. И уверенность, что завтра я вновь смогу потрогать его, вдыхать аромат содержимого, и увидеть мыльные пузырьки…

Но уже через пару часов, когда я спала, этот радужный флакон нырнул в мамину сумку. У дочери ее подруги был день рождения, и она не нашла ничего лучше в подарок.

Я не просто плакала — я убивалась, чем неимоверно вывела ее из себя, и впервые услышала слово — эгоистка.

А может я действительно — эгоистка? Потому что мне до сих пор больно и обидно, а теперь еще и завидно. Понимаю — глупо убиваться по пустякам, из-за какой-то игрушки, детской забавы, давно произошедшего недоразумения. Но ничего не могу с собой поделать, потому что этот флакончик, словно маяк, направлял меня в одном направлении, в одну сторону, как бы я не хотела сейчас свернуть, отойти…к Сергею. Мне было безумно жаль, что я так долго колебалась, что так тщательно воздвигала стену меж ним и собой, что в итоге опоздала. Теперь мое желание так и останется мечтой.

Я чувствовала себя бабкой у разбитого корыта и заплакала, тихо, горько, сетуя на себя и на жизнь. Жизнь, обманувшую меня и совершено не стоящую того, чтобы ее ценить.

Мне трудно было смириться с мыслью, что Сережа принадлежит другой. Наверное, более трудно, чем когда-то я примирялась с диагнозом врачей и приговором Алеши о невозможности иметь детей. И не хотела больше кривить душой, лгать самой себе, в этом больше не было смысла и надобности — я любила его больше, чем Алешу и Андрея, больше, чем себя. И изменить Олегу могла лишь с ним — ни с кем другим. Сергей был понятен мне, близок настолько, что порой я не ведала — где начинается он и заканчиваюсь я?

Он единственный мог вытащить меня из той ямы, в которую я попала, из бездны смерти и забвения. Его непробиваемая крепость оптимизма, давала силы двигаться, дышать, прощать и надеяться. Он был пропитан необъяснимой, не видимой глазу энергией веры в лучшее, и щедро делился ею, заражал уверенностью в собственной значимости. Был искренен в проявлениях любви и предан до последней клеточки то ли своей, то ли моей души.

Но теперь у него появилась женщина…

Нет. Никого у него нет. Нет — убеждала я себя и вспомнила дело годичной давности…

Я пришла утром, принесла пакет документов от Андрюшиного клиента. Тактично оповестила о своем приходе звонком и, не услышав ответа ни за дверью, ни в трубке сотового, достала ключи. Я понимала, что Сергей скорей всего находится в состоянии алкогольного пике. Вчера он был вял и неразговорчив, буркнул что-то в трубку и отключил телефон. Вот и пришлось ехать с утра.

Он был в совершенно нерентабельном состоянии. Крепко спал прямо в брюках и рубашке, на неразобранном диване лицом вниз, свесив руку. Я не была у него давно, месяца четыре, не меньше, и потому поразилась открывшейся взгляду запущенности.

Форточки настежь и холод, как в холодильнике. Бутылки и бокалы с недопитым спиртным на журнальном столике, на полу и подоконнике. Полная окурков пепельница, завидный слой пыли на портьерах и паласе. Но больше всего меня полазило совсем другое — напротив дивана, на том самом месте, где когда-то находился плазменный телевизор, висела огромная фотография в изящной рамке — я.

Меня просто пригвоздило к месту. Когда он успел? Зачем? Где взял снимок?

Я помнила запечатленный момент, как и парня, сделавшего этот кадр. Гена Коротков — творческая личность, фотограф от бога, близкий друг Сергея, тогда непризнанный, а ныне всем известный гений. Он щелкал все подряд, и естественно, не мог обойти то событие — дембель их общего с Сергеем друга. Меня не взяли с собой, а утащили почти насильно. И я не пожалела и почти не заметила, как пролетел вечер, растаяла ночь. Мы возвращались ранним утром. Шагали, взявшись за руки, по мосту через реку. В волосах путались первые лучи солнца, силуэты домов размывали пастельные краски утра. Стайка ранних пташек летела в сторону коммерческого рынка на завтрак. Май расцветал за нашими спинами гроздьями сирени и буйной зеленью прибрежных деревьев.

Одно на этом снимке было неправильно, не так, как на оригинале — на этом портрете Сергей был заретуширован и казался размытым силуэтом, тенью у моего правого плеча. А вот на мою персону красок не пожалели — высветили, вычертили от ресничек до носика лаковых туфель. И я не узнавала себя — на меня смотрела звезда экрана, супермодель, яркая и жизнерадостная, а не грешная серая мышка, которую я вижу каждый день в зеркале.

Я поморщилась — что взбрело Сергею в голову испортить интерьер подобным «шедевром»?

И стало неприятно, стыдно — я так мало уделяла ему времени последние месяцы — завал на работе, неприятности с Олегом и дела Андрея — все закрутило меня, навалившись разом. Вот и результат.

Я укрыла Сергея пледом, поправила руку, сгребла бутылки и тихо вышла на кухню, желая возместить свою погрешность наведением порядка.

На кухне царил еще больший разгром, чем в комнате. Груда немытой посуды ввела меня в задумчивость, а горы окурков, наоборот, ввела в состояние, близкое к шоку. Как же я могла упустить Сережу? Как же могла позволить делам встать меж нами?

И принялась за уборку. Открыла створку антресоли и насторожилась — идеальный порядок, новый, не распакованный чайный сервиз и коробка с детской кружкой с мордочкой Винни-Пуха. Интересно.

Взгляд скользнул по немалому кухонному пространству, выхватывая каждую мелочь, не замеченную ранее — стопка салфеток и упаковка с кухонными полотенцами. Новая микроволновка. На подоконнике засыхающий цветок в маленьком горшке, еле приметный меж пустыми пакетами сока. В холодильнике полный набор продуктов с превалированием фруктов и соков, а в морозильнике вместо холостяцких пакетов пельменей и любимых Сережиных морепродуктов — ягоды и ненавистное им мороженное, причем трех видов — торт, брикет, рожок.

Это навело меня на определенные размышления, и, поставив крест на уборке, я устремилась в другие помещения как хорошая ищейка по следу. Мной двигало жгучее любопытство и требовало сиюминутного подтверждения или опровержения догадки. Второе меня бы устроило больше. Мимолетные связи братьев меня не волновали, но в обнаруженных мелочах мне виделась серьезная угроза в виде умной и расчетливой соперницы.

Пользуясь крепким сном Сергея, я безнаказанно принялась шарить по всем шкафам и закоулкам, с чисто женской интуицией обнаруживая искомое. Духи и косметический набор в ящике трюмо. Брошюрки по сексологии, женской и возрастной психологии в ящике письменного стола. Пушистые новые тапочки 35 размера в пакете, сунутом за кресло. И, наконец, неопровержимое доказательство наличия соперницы — в раздвижном шкафу спальни.

Мое сердце словно отравили ядом. А может оно отравилось своим? Тем, что выработалось за время поиска и вот выплеснулось в момент главной находки — груды улик. На вешалке меж костюмов, рубашек, курток и джемперов Сергея висел пеньюар из серебристого атласа и источал загадочный и очень знакомый аромат, очень похожий на те духи, которыми пользуюсь я. Рядом — платье, тянувшее на полторы тысячи долларов, не меньше, кофта из ангорки, озорная и элегантная. Спортивный костюм белого цвета и легкая кожаная куртка с оригинальной отделкой. А на дне шкафа пакет с новым очень дорогим изысканным женским бельем, недельными комплектами и последними разработками французской фирмы из серии «Соблазн» и «Интим».

Я с завистью рассматривала невесомые тряпочки и понимала, что кем бы не была эта женщина, имея подобный арсенал в своем распоряжении — она победит без труда.

И я не знала, что мне больше хочется — присвоить эти вещи или привести их в негодность. Решить мне не дали. За спиной послышался шорох, и я повернулась. У дверей, прислонившись к косяку, стоял Сергей и, щуря ясный, чуть насмешливый глаз, смотрел на меня.

— Я что, кого-то убил ночью и спрятал в шкаф? — спросил, не скрывая иронии.

— Э-э…нет, я уборку делаю, — придумала я на ходу и принялась спешно запихивать вещи обратно, стараясь не смотреть на Сережу и при этом не выглядеть смущенной. Но предательский румянец все портил, выдавая меня с головой.

— Ага? — хмыкнул брат. — Ох, Анюта…ты что искала-то? Новогодний подарок, как в детстве? Так рано, вроде еще только ноябрь грядет. Вчера, во всяком случае, октябрь был. Или я путаю?

— Нет. Все верно, — я чуть ли не ногой запихивала вещи обратно, чувствуя себя преступницей.

— Точно? Анюта, ты чулки из пакета выронила.

Я схватила злосчастные чулки и сунула в шкаф, не глядя. И не сдержалась:

— У тебя появилась очень изысканная леди. Дорогая.

— Бесценная, — кивнул Сергей, странно поглядывая на меня.

— Рада, — процедила я не в состоянии сдержать досаду и раздражение. — Когда свадьба?

Сергей с минуту смотрел на меня и, фыркнув, развернулся, пошел на кухню.

— Свари мне кофе, Анюта, пожалуйста, — донеслось до меня уже из коридора…

Все сходится — эта женщина появилась в жизни брата больше года назад. А вполне возможно и много больше. Он скрывает ее, видимо, опасаясь, что ее постигнет та же участь, что Лилю, других. Молчит, не показывает, ведет себя так, словно в его жизни нет серьезной связи.

Что ж, все понятно и в общем-то, правильно.

Но сердце отчего-то щемило, а настроение серьезно испортилось. Новогодняя ночь потеряла свое волшебство и оказалась еще одной обманкой — обычной, рядовой границей меж вчерашним днем и сегодняшним.

Я вылезла из ванны и открыла шкаф, чтоб взять халат, но их оказалось два — Сережин, темно синий, и женский — новенький, розовый и пушистый. Я не сдержала вздоха и решительно взяла розовый. Одела и пожалела, что не имею под рукой флакончик своих духов — с какой бы радостью я бы вылила его на это розовое чудо нахалки, посмевшей иметь мой размер. Ничего, хватит и того, что Сергей будет видеть в нем меня, а не ее.

И нахмурилась, глянув на себя в зеркало — неужели я ревную? Опять?

Мне уже давно не пятнадцать, а я по-прежнему извожу соперниц, но на более профессиональном уровне и с методичностью опытной стервы. А по какому праву? Потому, что люблю? И что принесет ему моя любовь, преступное влечение и скандальную связь, кроме боли грязи и омерзения к себе самому, а возможно ко мне как к причине всех этих неприятностей?

Но что доводы разума против доводов сердца?

Я толкнула дверь и вышла из ванной. И увидела Сергея. Он ждал — стоял, прислонившись плечом к стене, и держал в руке ту самую чашку с детским рисунком:

— Будешь кофе?

Я немного растерялась:

— Ты сварил кофе?

— А что в этом удивительного?

— Обычно ты просишь это сделать меня.

— Обычно ты не остаешься у меня на ночь. Мой дом в первый раз видит тебя в эту пору.

Его глаза загадочно блестели и волновали мое сердце. Я почувствовала себя школьницей в сезон первых свиданий и робких ожиданий. Надежда, почти растаявшая, под этим взглядом ожила и начала крепнуть.

Нет, так не смотрят на сестру.

— А ты хотел бы, чтобы это было чаще?

— Представь. Так, будешь кофе?

— Что?.. А-а, да.

Он сунул мне чашку и пододвинул ногой тапки, те самые — розовые малышки:

— Одень. Пол холодный, простынешь.

— Ты же знаешь, я не надену чужую обувь, — чуть обиделась я.

— Знаю. Это твоя обувь, Анюта, — он навис надо мной, подперев плечом дверь ванной. Взгляд задумчивый, немного насмешливый, немного лукавый. А руки за спиной, в карманах брюк. Не для того ли, чтобы удержать их?

— Моя, значит…и халатик этот, да? Напомни-ка, где я его купила?

— Я купил. Давно. В жизни всякое бывает, Анюта. Вот и прикупил на тот самый случай, чтоб комфортно было. Ну, с бельем и ночнушкой ты уже, как мне помнится, ознакомилась. Уверен, и остальное нашла, так что понимаешь, что не только ночевать, но и жить у меня можешь остаться. А если еще что надо — скажи — не проблема.

Ну, и какой кофе может быть после такого признания? Ясного и четкого — люблю, хочу, жду. И разве он сказал что-то иное?

Я поставила дрогнувшей рукой чашку на тумбочку и развернулась к брату, заглянула в глаза и положила ладонь на обнаженную грудь, провела по ней, наслаждаясь теплом и шелком кожи.

— Стоп, котенок, — его ладонь прикрыла мою, но не убрала, а прижала к груди. — Ты хоть понимаешь, с чем играешь Анюта?

— А я не играю, Сережа.

Он не верил. Не мог поверить. Ведь наши отношения были чисты до оскомины. Я не позволяла себе общаться с ним на уровне Андрея, и Сергей не знал, что такое планомерное обольщение. Он не был предметом моей страсти, как Алеша, оттого, что был слишком мал в ту пору и занимал в моем понимании взаимоотношений место сверстников, немного видоизмененное, но все же не стоящее столь пристального внимания.

Когда же он вернулся из армии, я была уже достаточно опытной, чтобы прогнозировать последствия своих поступков, и отдавала отчет в том, что Сергей не Андрей, и тем более, не Алеша. Мне не хотелось, чтоб он попал в тот же капкан, что мы. Мне было довольно греха за братьев.

Но именно его я любила больше других, именно его хотела так, как, пожалуй, не хотела ни Алешу, ни Андрея. Болела им и мучилась, словно Джульетта, хотя понимала, насколько это глупо и бесперспективно. И сейчас, стоя у порога столь желанного исполнения мечты, волновалась и сомневалась, и гнала сомнения.

Одним грехом больше, одним меньше. Одна ночь, всего одна ночь…

Мне казалось, она изменит нашу жизнь к лучшему: разрубит узел, связывающий меня с братьями, поставит крест на патологической привязанности, искалечившей нас всех, и будет уже не страшно влачить жизнь смертника, глотать упреки Олега. Присутствие Андрея не будет будить во мне воспоминания о той ночи, взгляд Алеши завораживать и топить в остром желании, сходном с болезнью, хронической, неизлечимой, как та, что жила в моем теле.

А может истоки болезни намного глубже? И она уже властвует не только над телом, но и над разумом?

Мне стало грустно…

Я развернулась, чтобы уйти от манящего лица, губ, глаз, и понятия не имела, что за этим последует.

Сергей вспыхнул, словно спичка, и попытался меня остановить, схватил за халат. Я дернулась, высвобождаясь — он снова рванул ткань на себя. Я разозлилась, дернулась сильней и оказалась без халата. Сергей просто сорвал его с меня, легко, одним движением, грубым и властным. Я возмутилась, но, обернувшись, увидела его глаза, горящие, жаркие с искрой безумной страсти, и поняла, что в его голове не было места тем мыслям и сомнениям что третировали мою. Он все решил и не желал отступать, и слушать мои оправдания, отказы. Не я — он вел меня этой ночью, не я решила — он.

Он схватил меня, словно падишах одалиску — властно и дерзко впился в губы.

Его ласки стали для меня потрясением, соитие — шоком.

Я не подозревала в нем подобного пыла, животного, требовательного, грубого и одновременно ласкового, властного и бережного. Подозреваю — он в какой-то мере мстил мне за причиненные мучения, за те годы, что жил где-то на обочине, с краю тех перипетий и бурных событий семьи Шабуриных.

И если б это был не Сергей, я бы, наверное умерла от страха и познала ужас изнасилованной женщины…Но брат не давал мне забыть, кто он, и вскоре я поняла, что это всего лишь игра, еще одна грань неведомых мне ранее проявлений человеческой страсти, немного странной, настойчивой и совершенно не ведающей границ. За этой чертой не было стыда, как не было иного мнения, иной воли. За ней был — он. Его мнение, его желание, его воля. И власть, безграничная, пугающая, ломающая любые преграды.

Я уже не помнила, где нахожусь и что вокруг, который час, какой день. Мир, как и я, подчинился ему, жадному, ненасытному, воздающему должное грешной и до дрожи любимой женщине.

Я кричала. Я впервые кричала, не слыша себя, не играя, и не оттого, что хочет он, а оттого, что не могла иначе. Одна волна сладкой муки за другой окатывали меня с ног до головы, смывая разум, убивая любую мысль в зачатке. И только страх теплился на краю сознания — страх, что все закончится, и руки отпустят меня, и тот мир, что они дарят, потускнеет и рассыпится. Но Сергей слишком долго ждал, мечтал и жил надеждой, чтобы так быстро отпустить меня. Он пил мои крики, всматривался в лицо и вновь исторгал крик и наслаждался им…

Уже светало, когда его страсть приобрела минорный оттенок, начала уходить в сторону неги, безмятежной, таящей нежности. Мы лежали на диване и слушали дыхание друг друга. Я не видела его и лишь по гулкому биению сердца да крепко прижимающим к себе рукам, понимала, что он готов превратить эту ночь в бесконечность. Но этого не произошло. Его ласки усыпили меня и больше не тревожили глубинный жар.

Мобильник на кухне разрывался от надсады. Хрипел городской телефон. Гудел дверной звонок, будя не только нас, но и соседей.

В комнату уже прокрались сумерки и блуждали по нашим лицам, но мы видели лишь друг друга — лежали на одной подушке и смотрели в глаза, улыбаясь, умиляясь собственной безмятежности.

Я чувствовала себя удивительно легко и свободно. Я словно потеряла в эту ночь боль прожитых лет, отмолила грехи и получила пропуск в рай. И мне было все равно, кто бьется в двери нашего Эдема, кто стремится разорвать тишину единения и радость свободы. Сергей улыбнулся, навис надо мной, лукаво щурясь:

— Кто же нас желает видеть?

— Не догадаться.

— Соседка?

— Дворник, — хихикнула я, чувствуя, как его руки пробираются в потаенные места.

— Дядя Сева из Калининграда…

— А-а-а! — он вошел в меня, сжимая руками, как тисками.

— Вряд ли это господин "А", — прошептал в ухо Сергей. — Но готов поверить, если ты повторишь.

— А-а-а!!

— Вот теперь верю… — и губы накрыли мои.

Я проснулась, когда зимняя ночь уже властвовала над городом. В комнате витал аромат гриль, плавали тени и слышался ленивый, разморенный от истомы голос Сергея за стеной, на кухне.

— …И что?… Да перестань мне по ушам ездить…Ага, ага…вот и пускай…Ну, и? Ты меня пугаешь, что ли? И не мечтай…Когда надо, тогда и привезу…

Я нашла скинутый в пылу любовной битвы на пол пеньюар и выплыла на кухню как раз к концу разговора. Сергей отключил связь и отложил трубку на подоконник.

— Абонент вне зоны досягаемости?

— Угу, — улыбнулся он и потянул к себе за руку, усадил на колени:

— Выспалась?

— Угу, — передразнила его.

— Как на счет ужина?

— Можно подождать до завтрака.

— Это вряд ли — зело голоден. Да и тебе, котенок, пора подкрепиться. Кофе?

— Уже?

— Обижаете…

Он пересадил меня на диван и начал сервировать стол: нарезка, семга, икра, салат и цыпленок-гриль. На десерт — торт мороженое.

— Это не то, что год меня ожидало?

— Нет, — рассмеялся он и качнул головой. — Везде успела. А что не взяла тогда? Куда еще нос сунула?

— Надеюсь, это риторический вопрос?

— Не надейся, проказница. Так что еще в недрах моих шкафов обнаружила?

— Год прошел, а ты сейчас только вспомнил.

Он поставил передо мной чашку кофе. Одарил взглядом, полным нежности и обожания, присел, обнимая мои колени, и уткнулся в них лицом:

— Котенок….

Мои пальцы сами нырнули в его волосы, начали перебирать их.

За окнами шел снег, разбавляя синюю краску ночи веселым кружением белых хлопьев, и словно вторя ему, из магнитофона лилась песня Глюкозы: "а снег идет, снег идет"…

Если б можно было остановить эти мгновения, остановить саму жизнь…

— Сережа, давай станем любовниками на постоянной основе? — предложила я.

Он дернулся, словно я влепила ему пощечину, и ответил взглядом — уставился не добро, вглядываясь в мои глаза с каким-то акульим, злым прищуром.

— Любовниками? — усмехнулся желчно. Встал, постоял, нависая надо мной, и вдруг, вытащил из кармана брюк синюю бархатную коробочку, брякнул ее на стол и отошел.

— Что это Сережа?

Нет, я предполагала — подарок, но такой?…

На синем бархате лежало кольцо с огромным сапфиром в окружении брильянтиков. Такая огранка и чистота, замысловатость ювелирной композиции были достойны хранилищ Эрмитажа, но никак не моих пальцев. И стоило это сокровище, наверное, сколько не стоит и весь Сережин бизнес.

— Ты?…Откуда?…Мне?

— Нет, сам носить буду! — бросил он зло.

— Но, Сережа, это же?…Оно безумно дорогое.

— Не дороже денег. Что смотришь? Я его купил. Давно. Тебе. «Любовники»… Спасибо, Анюта. Значит, этот будет мужем, а я любовником? Правильно. Угу. А что? Очень удобно, правда? А себя-то ты как ценишь? Такое чувство, что я проститутку у «Кайзера» снял!…Нет, Анюта, я буду мужем! Я!

— Сережа, это невозможно.

— Почему?!

— Потому что мы родные!

— Да? — отвернулся, хлопнул ладонью по приоткрытой дверце антресоли, снова повернулся ко мне. — А кто будет знать? Мы можем уехать.

— Нет, Сережа. А как же Алеша? Андрей? И Олег, он очень ранимый, у него сейчас не самый лучший период.

— Хватит! Давай еще его пожалеем!

Я смолкла под его взглядом — жестким, холодным и раздраженным. Растерялась и испугалась. А он шагнул ко мне, присел и жарко, умоляя и одновременно сердясь на себя за это, заговорил:

— Анюта, я все продумал. Мы уедем, далеко, очень далеко. Я купил квартиру в Москве. Будем жить, где нас никто не знает. Там хорошие врачи, классные специалисты, много лучше, чем здесь. Бросим всех, все. Будем вместе. Ты и я, только ты и я! Тебе не о чем беспокоиться…Я все сделаю, только скажи — что? Только пожелай…

— Нет! Я не могу! Так нельзя!

Он уткнулся в мои колени и застонал. Пальцы впились в мои ноги, причиняя боль. Не столько — физическую, сколько — моральную.

Я видела, ему плохо, очень плохо. Я разбивала его мечту, уходила, а он не мог, не хотел с этим мириться, терпеть, воспринимать спокойно. Его звали Сергей, а не Алеша…

— Сереженька, мы не можем бросить ребят. Это не честно.

— А что честно? Что вообще в этой жизни — честно?!.. Как ты хочешь, а? Встречаться по великим праздникам, тайно трахаться, словно… Скрываться? Ну да, конечно. Почему, нет? Давай! Тебя сейчас к Олежику отвести? Или еще одну ночь мне на милость кинешь? Как собачке. Щенку! Ты этого хочешь, да, Анюта? "И чтоб никто не догадался"…

Его злая ирония, перемежающаяся с отчаяньем, была для меня больней, чем оскорбления Олега, чем ревность Андрея. Я физически чувствовала, как ему больно и горько, и не знала, чем помочь, что сказать. Я готова была завыть от осознания собственной ошибки, от ненависти ко всему миру и закричать в небеса: почему мы брат и сестра, почему?!!

Но чтобы мне могли ответить? И что бы изменил мой крик? Снял его боль? Утешил? Кого — его или меня? Братьев?

— Ладно, Анюта, не обращай внимания, — голос Сергея совсем сел, потерялся, а в глазах уже пустота, глубокая мерзлота с привкусом одиночества. — Я справлюсь, все нормально. Как хочешь, так и будет. Правда…Ты, кушай, остывает.

И вышел. Я слышала, как он бродит по комнатам, нервно попинывая препятствия, и все пытается найти себе место, но не может. И я — не могла. Ежилась, мгновенно озябнув, бродила по кухне, не зная, куда деться от мыслей и где найти хоть одну ценную, чтобы выбраться из тупика. Еще одного, самостоятельно сотворенного. И понимала, не найду, потому что мое место рядом с ним, как и его — со мной, и это единственная ценная мысль. И в то же время абсурдная.

Порывистый шаг навстречу своей мечте обернулся тремя шагами назад: Алеша, Андрюша…Олег. Еще вчера я не думала, как буду смотреть им в глаза, не предполагала, во что обернется для всех нас мой поступок, всего лишь порыв не то к мечте, не то — к мести.

Я не подозревала, что в груди Сергея полыхает такая страсть. Сродная безумству, безрассудная, как и моя, но не знающая доводов долга и морали.

Наш разум сорвало, чувства понесли, и я еще могла вернуть их на место, остановить, но разве — хотела?

Для него давно все было ясно, решено и исполнено. Для меня… Я всего лишь набросала эскиз, не обратив внимания ни на задний план, ни на центральную фигуру. Он был зыбок и исполнен в стиле «авось», оттого не воспринят серьезно, не выверен в чертах. Я не предполагала, что из него мне придется перечеркивать другие холсты, уже имеющие место, основательные и выверенные до мелочей. Миг жизни по зову сердца и души обернулся мучительным и не возможным по сути своей выбором, еще одним тупиком, из которого не выбраться без потерь.

Та роль, что я отвела по скудости своего ума и грешности характера Сергею, ему не подходила. Не могла подойти. И я могла бы это просчитать, понять еще вчера, если б меньше была занята собой: Сергей никогда, ни за что не смириться с ролью любовника, не пойдет на поводу моих капризов, не станет безропотной игрушкой в моих руках. И я была в ужасе. Нет, не оттого, что совершила ошибку, поддалась порыву, мести и давнему желанию, а от осознания собственной слепоты.

Но разве, примеряя роль любовника к образу собственного брата, я готова была и сама безропотно отыграть ее? Нет. Трижды, сто, миллион раз — нет. Если быть честной хоть раз, хотя бы на секунду освободить свое сознание от трухи ветхих, давно потерявших свое значение слов морали, высвободить спрятанные, спрессованные под гнетом обстоятельств, законов долга истинные чувства, они сорвут шлюзы, затопят все островки воспоминаний, что еще держат меня в рядах здравомыслящих людей. Они просто сомнут любовь и привязанность к братьям, утопят наш брак с Олегом, погребут материнский укор, непонимание и осуждение друзей, подруг, знакомых. И лишь одно останется после наводнения — Сергей. Он и я. Свободные и счастливые. Вместе. Без оглядки.

Но разве такое возможно? Разве можно построить свое счастье на костях любимых и любящих, и преданных за любовь?

Способна ли я на подобный грех, самый низкий, самый подлый из всех совершенных?

И разве я уже не совершила его?

Разве Сергей будет хранить нашу тайну? Скроет нашу связь от посторонних глаз и взора братьев? А я разве смогу вычеркнуть эту ночь из своей жизни, как вычеркнула когда-то ночь с Андреем? Увы, нет. Не хватит сил. Нет желания. Я больше не хотела, не могла черкаться на полотне своей и тем более его жизни, как на тетрадном листе. И понимала, что из этого могло получиться. И осуждать за то можно было лишь себя…

В дальней комнате жалобно дрогнули гитарные струны, послышался хриплый голос брата:

— "Дом казенный предо мной да тюрьма центральная,

ни копейки за душой да дорога дальняя.

Над обрывом пал туман, кони ход прибавили.

Я б махнул сейчас стакан, если б мне поставили"…

Сколько раз я слышала эту песню Михаила Круга в его исполнении? Но впервые в голосе брата не было блатной бравады, разрывающий тишину квартиры тихий, полный горького безысходного одиночества голос был сильней юношеского куражного крика. А это и был крик, придушенный жизнью и уже не имеющий сил скрываться, чего-то ждать.

И я готова была закричать в ответ, перекрывая печаль мелодии, зажать уши, чтоб не слышать болезненного хрипа Сергея. Завыть, вымещая, выплескивая, как и он, всю боль, что накопилась за долгие годы жизни и вместе, и одновременно — врозь. Прожитые в каком-то изнуряющем отчаянье, бегстве от себя самой, унылому хождению по тому кругу, что предопределил нам людской снобизм, человеческая мораль…братская забота. Эта жизнь была правильной, обычной и до омерзения ненавистной. Мы прожигали ее. Я — в надежде, наконец, либо выбраться, либо умереть. Он — бунтуя против себя и окружающей действительности, в вечной и глупой борьбе с ветряными мельницами, затеянной еще Дон Кихотом.

— "…Золотые купола, душу мою радуют.

А то не дождь, то не дождь — слезы с неба капают"…

Я понимала — он не случайно выбрал эту песню. Мне стало настолько жалко его и себя, что все сомнения исчезли, утонули в том горе, мучительной безнадежной борьбе со своей душой, сердцем и тем, что навязывали нам годами, что буквально рвалось из горла Сергея, бередило мою душу.

— "Над обрывом, на краю сердце дрожь охватит.

Жизнь босяцкую мою кто переиначит?"…

Я шагнула в комнату, уже зная, что скажу ему, уже готовая к оскорблениям со стороны Олега, гневным упрекам мамы и молчаливому, болезненному непониманию и противостоянию братьев.

Сергей, вальяжно развалившись в кресле, лениво перебирал струны, с сумрачным видом поглядывал в окно. Он делал вид, что не видит меня.

Он боролся с собой, с желанием озвучить свое состояние более откровенным, грубым текстом, еще более скорбным, чем исполненная песня.

— Сережа, — позвала я не смело.

Струны смолкли. Он глянул на меня исподлобья и отвернулся, убирая гитару за кресло. Я не знаю, что со мной произошло, что толкнуло "не вон из квартиры", а навстречу любимому, в ту пропасть, что дарили его преступные объятья… Может, оттого и сладкие?

Я сделала всего лишь еще один шаг. И оказалась на самом краю обрыва, зашла за ту черту, из-за которой уже нет возврата. Но тогда я не знала о том, не догадывалась, а когда поняла, было уже поздно — земля поехала под ногами и увлекла вниз.

Я грелась в его руках и молилась о бесконечности этих минут, о долгой, благополучной, полной любви и тепла жизни, пусть не моей — его.

— Что решила, котенок? Сколько нам отмерила? День, ночь, час? Ты скажи, я пойму, даже если… — он хрустнул зубами, сдерживая эмоции, — пора собираться.

Я внимательно посмотрела на него. Он вымучил улыбку в подтверждение, но по лицу ходили желваки, глаза умоляли — останься.

— Завтра…

— Да? Ну, спасибо. Значит, еще ночь на милость кинешь?… Не обращай внимания, Анюта, это я так, голодный, вот и злой. Сейчас поужинаем, а завтра я тебя отвезу и сдам с рук на руки твоему… хмырю!

Он все-таки не сдержался, дернулся, скривился от одной мысли, что этот вновь встанет меж нами. А я молчала: мне было интересно — до чего он дойдет, как долго сможет играть передо мной роль послушного и безропотного человечка. Сколько минут удастся его лицу держать маску галантного равнодушия, непривычную для него по сути своей и удушливую по смыслу.

— Все, как всегда, как было. Да? Брат и сестра, и…ну, мало ли что случается, — и взорвался, зашипел в лицо, не смея криком пугать меня. Но оскал впечатлял не хуже. И смешил — глупый, я ведь уже все решила…

— Что ты со мной делаешь, Анька?! Чего добиваешься?! Чтоб я убил этого бабуина?! Да легко! Ты как себе все это представляешь?! Все, как прежде, да? Я — здесь, а ты — там, с ним?! В одной квартире!…

— На счет квартиры — у меня там вещи.

— Вещи?!! — его лицо исказила гримаса возмущения. — Какие вещи, к черту?!

— Мои: документы, косметичка, итальянские сапожки, книги. И так, по мелочам. Думаешь, ему пригодится мое белье? Э-э, вряд ли. Да и не хочу я его оставлять, зачем?

Сережа не понимал, но силился — лицо кривилось, глаза щурились, брови хмурились. Пришлось пояснить.

Я щедро улыбнулась и обвила его шею руками:

— Я переезжаю к тебе, дурачок!

С минуту Сергей не смел поверить услышанному и вдруг закричал, оглушая:

— Анька!! Котенок, мой!! Девочка, солнышко, счастье мое! — закружил по комнате, подхватив меня на руки.

Первый луч света скользнул в комнату, пробежал по нашим лицам, на минуту запутался в волосах, смятых простынях, ворохе подушек и одеял и, очертив силуэт сплетенных тел, стыдливо спрятался за жалюзи.

Мы открыли глаза одновременно и, блаженно улыбаясь, лежали на одной подушке и просто смотрели друг на друга, любуясь милыми чертами и наслаждаясь покоем. Мы были счастливы настолько, что тела обрели невесомость, а души сплелись в одно целое и не пели — парили в заоблачной дали, в тех краях, где не слышали о печали и бедах.

Что он видел в моих глазах? Наверное, то же, что и я в его — наше будущее: бесконечное счастье, помноженное на любовь, и оттого — светлое и безмятежное, что небо над крышами нашего дома, над этим еще только просыпающимся городом, над всем миром.

Сколько нам было отмеряно судьбой подобных минут? Ни он, ни я не ведали о том, да и не хотели знать. Мы лишь надеялись на лучшее, пытались поверить.

— С добрым утром, котенок, — сколько нежности в голосе, сколько во взгляде? В ней можно было утонуть. Сколько лет он копил ее для меня, только для меня. Его пальцы, словно лучики солнца, пробежали по моей щеке, задержались у края губ:

— Предлагаю сегодняшний день посвятить себе любимым. Съездим в город, прошвырнемся по магазинам, отравимся пирожным и местным кинематографом. А, Ань, ты как?

Мне было все равно — хоть в кино, хоть в зоопарк, хоть за пирожным, хоть за гриппом. Лишь бы с ним, лишь бы рядом.

Я просто кивнула.

Говорят, чудеса, длятся миг. Может быть. Но есть такие чудеса, что при всей мгновенности остаются в памяти навечно и тем самым перечеркивают аксиому об их мимолетности. Наше чудо длилось уже двое суток, что само по себе было сказкой. И, конечно же, каждый из нас понимал, что финал близок, но разве хотел? Разве не писал его на свой вкус, противореча принятым законам мирозданья? И верил, что будет именно так, а не иначе.

Мы наскоро позавтракали и почти бегом направились к машине. Уже через двадцать минут гуляли по проспекту, зашли на выставку юных дарований, побывали на спектакле и, смеясь, вылетели вон. Постановка для самых маленьких превратила в детей и нас.

Мы резвились, как школьники. Нам не было дела до людей, с непониманием и настороженностью поглядывающих на расшалившуюся парочку, устроившую пикировку снежками прямо посреди проспекта перед величественным зданием драматического театра. Конечно же, Сережа победил и уронил меня в снег, и мы долго барахтались, давясь от смеха. Целовались прямо в сугробе, наплевав на приличия и ясный день, группу школьников, идущих на Новогоднюю елку в театр.

Перед нами вырос мальчик лет восьми, с трепетом прижимающий яркий пакет с конфетами к груди. Он с любопытством уставился на странных взрослых: видимо, принял наше озорство, как продолжение Новогоднего представления. Сережа сел, помог сесть мне и широко улыбнулся мальчику:

— Привет! Дед Мороз отоварил? Ты не в курсе, когда он взрослым подарки раздавать собирается?

Мальчик засмеялся:

— Он только маленьким подарки приносит, а ты очень большой!

— Да? А вот и не правда — большим он тоже подарки делает, и не хуже, — покосился на меня. — Да, Анюта?

— Да, — счастливо рассмеялась я. — Еще лучше, чем конфеты.

— А что конфеты, Анюта? Путевка к стамотологу…

— Он еще апельсины дает! — заметил мальчик, категорически не понимая, что может быть лучше Новогоднего подарка с горой конфет, шоколада, яблоками и мандаринами.

— Апельсины, говоришь, — Сергей изобразил легкую зависть на лице. — Да, это серьезно. Вот ведь жизнь, Анюта, кому халява сплошная, кому — проза.

Он поднялся и помог подняться мне, отряхнул снег с шубки. Повернулся к мальчику и подал руку:

— Бывай, старик, приятно было познакомиться.

Мальчик с серьезным видом пожал огромную ручищу и кивнул:

— И вам — до свидания…А хотите апельсинку?

— Нет, спасибо, мы у Деда Мороза попросим. Он щедрый, — я со значением посмотрела на Сережу. Он засмеялся и увлек меня в сторону от ребенка, туда, где виднелась вывеска «Пончиковая».

— Сначала согреться и поесть, потом апельсины у Деда Мороза клянчить.

— Ух, жабка! А если я подарок хочу — большой. И чтобы конфет — не унести, и всего, что положено по списку — туда же!

— Ничего себе у вас запросы, Снегурочка. Ох, и алчные нынче внучки пошли, — проворчал он, лукаво щурясь.

Купил огромную картонную шкатулку с оленями, елкой и прочими атрибутами Нового года. Поставил передо мной и пошел забирать остальное: пончики, кофе, мороженное.

И хорошо, что ушел — моя довольная, почти восторженная улыбка при виде красивой коробки тут же поблекла, как только Сергей повернулся ко мне спиной. Я смотрела на подарок и чувствовала лишь грусть, близкую к истерике — то ли слезам, то ли яростному всплеску.

Впрочем, в русском языке есть более точное определение данному чувству — обида. Глубокая, закостеневшая за давностью лет.

Почему так сложилось? Почему в моем мире не нашлось места кому-то, кроме родных братьев? Почему, имея родителей, я росла фактически сиротой?

Да, у меня были подарки на Новый год. Но я знала точно, что имя того, кто их мне приносит не Дед Мороз, и не мама с папой. Моего Деда Мороза звали Алеша, Андрей, Сережа…

Мне было шесть лет. Всего шесть, но отчего-то я запомнила тот Новый год больше других. Впрочем, они были однотипными, пока Алеша не поступил в институт и не начал получать стипендию.

Но тот Новогодний праздник был самым отвратительным по впечатлениям.

Отец еще в середине декабря уехал на какой-то заумный симпозиум в славный город Москва. И почти не звонил — три звонка за десять дней и тишина. Маму она выводила из себя. Она нервничала и металась по квартире, не замечая нас, не замечая приближения праздников. Она жила рядом с телефоном, все, что вне — лишь раздражало и отвлекало ее от единственного занятия — ждать. За этим ожиданием она забыла оплатить мой подарок в садике, и я долго плакала, вспоминая яркие шуршащие пакетики с конфетами, что выдали другим детям, обойдя меня…

Алеша и Андрей, в мамином понимании были взрослыми и ни в чем не нуждались с момента рождения, а Сергей… Ему она покупала подарки загодя, и огромный красочный пакет с конфетами, пластмассовая машинка уже ждали его. Я знала, где — в коробке, стоящей в недрах родительского шкафа. В мамином тайнике.

Я нашла его, как всегда все находила — по наитию. И уже успела сунуть нос и извлечь все приготовленное на свет, переворошить пакет, поиграть той машинкой и разложить конфеты в ряд соответственно фантикам. И считала себя чуть не героем, потому что, проявила мужество — сдержалась и не попробовала шоколадку, не уменьшила размер подарка на пару, тройку заманчивых сладостей. Я знала, что все равно получу вот эту конфетку и эту, а еще эту и эту, и лишь заведомо обозначила приглянувшиеся. Сережа всегда щедро делился со мной, всегда давал, что просила, и не обижался на мою жадность и попытку сгрести все оптом. Он смеялся и отбирал лишь из озорства, чтобы поиграть, немного подразнить и вернуть. И вместе есть, угощать Алешу и Андрея.

Мне очень понравился тот подарок, и я смирилась с потерей того, что не получила в группе, и просила у Деда Мороза такой же, а еще куклу с ванночкой, чтоб можно было ее купать. И было уверена — получу….

За три дня до праздников мама уехала к папе, оставив нас одних.

После Новогодней ночи под елкой лежал лишь один подарок — мой. И он в точности отображал тот, что я видела в маминой коробке. Правда, вместо машинки в нем лежал пупсик…

Я была слишком мала, чтобы понять, почему подарок один, и слишком большой, чтобы не понять, чей он.

Нет, я не посчитала это несправедливым, я посчитала это жестоким и возмутительно не правильным поступком. Пусть меня уверяли, что Сергей уже большой, и он сам серьезно кивал, подтверждая сказанное, выглядел ничуть не огорченным, но мне все равно было очень обидно. И я не могу до сих пор определить точно, за кого больше — за себя или брата.

Да, я очень хотела конфеты, но мне казалось, я совершу нечто низкое, сродное предательству, если съем хоть одну. Ночью я вернула подарок под елку в надежде, что утром Сергей его заберет, и справедливость восторжествует, Дед Мороз поймет, насколько он не прав, и на другой день загладит вину, подарив нам два, как и должно было быть.

Можно было бы спать спокойно, но я не могла — сомнения в том, что так и будет, не давали покоя. И четыре конфетки, что я по душевной слабости не смогла отдать и спрятала их под подушкой, чтобы съесть тайно от всех, не давали покоя. Мои руки тянулись к сладостям, а голос совести портил их вкус и превращал наслаждение в огорчение. А утром, когда Сергей с немым укором хлопнул злосчастный подарок на мою постель, я готова была залезть не то, что под одеяло, под половицы. Это много лет спустя, я поняла, что он не укорял меня за те съеденные втихаря от них конфеты, он переживал за омраченный праздник, за то, что не смотря на все усилия, они не смогли сохранить во мне веру в Новогоднюю сказку.

С годами, этот, в общем-то, незначительный эпизод из далекого детства, превратился во вполне осязаемую обиду на мать. Еще одну. Мой сознательный возраст открыл мне глаза на все то, что в несознательные годы воспринимается под другим углом. Он присовокупил эту мелочь, сродную недоразумению, к реестру других немаловажных претензий и сплел целый клубок, в котором уже невозможно было найти им конца и начала. И сжечь разом. Избавиться, разбивая на составные, ведя отстрел каждой из обид, тоже. Проще было бы забрать его с собой, уходя навсегда, но как раз этого и не хотелось.

Моя подруга Ольга, во спасение своей неустроенной жизни бросившаяся в дебри психологии, поведала мне как-то, что личность человека закладывается в момент зачатия и 80 % имеющегося не что иное, как гены, доставшиеся в наследство от родителей, и лишь 20 % — воспитание. Но как быть с теми, кто, как и мы, были с избытком награждены генетическими отклонениями и совершенно лишены воспитания? Как и внимания. Тепла и понимания, пусть мимолетных материнских взглядов, но полных любви и ласки, пусть нудных, но нравоучений отца, обычных для других, недосягаемых для нас. Мы росли сами по себе, сами для себя, как могли, как получалось. Меня воспитывали братья, сами нуждающиеся в воспитании. Они дарили мне то самое обычное тепло, которое не видели сами. Их заботами я не чувствовала себя ненужной, брошенной, больной…

Да, несмотря на то, что мое детство хранило массу глупых, а порой и надуманных обид, назвать несчастным я его не могла. Потому что оно было счастливым. Благодаря трем мальчишкам, чутко хранящим мое сознание от потрясений и глубоких травм в меру своих возможностей и знаний. И ежедневно, ежечасно проявляя недетское внимание и милосердие. Доброту, которую не часто встретишь в чистом виде и во взрослом, истинную — бескорыстную, без примесей эгоизма и предвзятости.

Они не только заменили мне родителей, они отдали мне часть себя, сломали свои жизни, возложив их на обелиск моей. Если бы не этот факт, возможно, я не чувствовала подобной привязанности к ним, долга, длинного, как борода, мешающего не то что шагать, но и нормально смотреть на мир. Не будь ее, я бы могла гордо расправить плечи, вскинуть подбородок и зашагать туда, куда хочу. Жить, не оглядываясь, не задумываясь, не отчитываясь. Не завися.

Мое настроение окончательно сползло в минор. Очарование волшебного дня сменилось усталостью. Краски будущего, нарисованного моим воображением еще утром — поблекли и размылись. Сердце глухо билось о грудную клетку, предчувствуя скорый и незапланированный нами финал.

Меня все больше одолевало чувство вины. Оно росло и крепло, умиляя красоту свободы. Те, кто остался там, за боем курантов, за чертой Нового года, вновь вернулись в мою жизнь, вклиниваясь в сознание. Но сейчас я уже не чувствовала и грамма осуждения к поступку Андрея и доли обиды на пьяного Олега. Теперь я винила во всем себя и принимала оскорбления мужа за данность, справедливое воздаяние за грехи: за причиненную боль, за собственную стервозность.

Приходилось признать, что я достойная своей матери дочь. И это, естественно, не улучшало настроения.

— Что загрустила, Снегурочка? Аль подарку не рада? Трескай, давай, пончики, пока горячие, — Сергей расставил тарелочки с золотистыми булочками, щедро присыпанными сахарной пудрой, белые чашечки с кофе и креманки с мороженым, отодвинул поднос и сел.

— Сережа, ты любишь маму? — спросила я неожиданно для себя. Да и для него. Он нахмурился, посверлил меня внимательным взглядом, высыпал сахар из пакетика мне в кофе, размешал и только тогда ответил:

— Люблю. Она — мать — этим все сказано. А судить мы ее будем, когда своих детей заведем. Это ты к чему спрашиваешь? Думаешь, как она прореагирует на наши отношения? А зачем ей знать?

— Нет. Как раз об этом я и не думала.

— Тогда чем вызван вопрос?

— Помнишь тот Новый год, когда она к отцу уехала?

Сергей наморщил лоб, силясь вспомнить, и, естественно, не мог. Пришлось напомнить:

— Мне шесть лет было, и ты еще отдал мне свой подарок.

— Ой, блин! Ну, ты даешь, Анюта! Нашла, что вспоминать. А я уж озадачился — что ж в нынешние подарки пакуют, не вирус ли депрессии? Неужели ты до сих пор переживаешь? Глупо, котенок, столько лет прошло. Да и мало ли, что в жизни случается. Еще неизвестно, какими мы родителями будем.

— Хорошими, Сережа. Знаешь, я тогда еще поклялась себе, что когда вырасту и появиться у меня деточка, то буду не один, а два, три…пять подарков делать. И чтоб конфет столько, что глаза разбегутся, что засыпать можно до самой макушки и купаться в них, и раздавать, и кидаться…

— Ну, и что хорошего? Сплошной диатез.

— Ничего ты не понимаешь! Это радость! Представь, какие у ребенка будут глаза? В каком он будет восторге? И верить в Деда Мороза до сознательного возраста, и вырастет, все равно будет воспринимать Новый год, как сказку, ночь волшебства, а не обмана.

— Ань, ну, тебе ли жаловаться — два кило конфет под рукой!

— Но я уже взрослая. Мне бы эти два кило туда, и чтобы от мамы, а не в ущерб вам.

— О-о-о, все поплыли в мазохизм воспоминаний! На черта тебе это сейчас ворошить? Кому легче-то станет? Было и было — забудь. А то ведь так и комплекс заработать не долго, имени Новогоднего подарка. Оно тебе надо? Хочешь, я тебе еще десять куплю?

— Не-а, этот не осилю.

— А я помогу…

— Нетушки, я его засушу, как гербарий, на долгую память. А на счет мамы ты прав — явятся они феврале — что скажешь?

— До февраля еще уйма времени.

— А до завтра?

— А что он уже завтра? Объявили, да?

— Да, Алеша и Андрей, — я взяла пончик, прикрывая нарочитым аппетитом тревогу. Сергей потерял беззаботность и стал, сосредоточено сверлить меня взглядом:

— Что ты хочешь, Анюта? — поцедил он через пару минут с ноткой раздражения. Подозреваю, что мысль о братьях тревожила его не меньше, чем меня, и он так же не знал, что делать.

А меня совершено не устраивал его вопрос, потому что он предполагал ложь. Ложь, очень красивую, но не нужную мне, не нужную ему, и не во спасение, а на погибель нам обоим. Дело в том, что у нас были совершенно разные, не стыкующиеся меж собой желания. Он смирял свою грубую напористость, боясь спугнуть меня, оттолкнуть и потерять. Я же ждала, когда она проявится, и надеялась, что будет не менее безапелляционной, чем страсть, которой он потряс меня в постели. Меня больше не устраивала жизнь по принципу — "что ты хочешь". Этого мне сполна дал Алеша, по той же схеме строились и наши отношения с Олегом с превалированием в сторону — "что я хочу". Андрей чуть перестроил постановку, но суть изменилась на йоту, и звучало примерно — "если тебе надо". И лишь Сергей был не зависим от моих мнений, был откровенен в суждениях и действиях. И тем привлекал.

Мой тупик оказался глухим каменным мешком, в котором не было видно и просвета. Я боялась своим «хочу» подменить то, что «надо». Первое мне было ясно, второе не известно. Но то, и другое могли привести к ужасным, еще более плачевным событиям, задевающим уже не только меня — дорогих моему сердцу людей. И я не видела выхода, боялась сделать шаг, не веря уже, что он будет правильным. Оставался один выход…

Да, я хотела невозможного, хотела малодушно переложить решение на плечи Сергея и лишь подчиниться тому вердикту, что он вынесет. Я хотела, чтобы он, несмотря на мое сопротивление, обрезал все нити, что связывали меня с этим миром. Разрешил вопрос с братьями так, чтобы меня не коснулась вина, не ела совесть, не добавился еще один грех в список имеющихся. Я хотела быть с ним, но без пут и оков, условностей — открыто.

Сергей, не дождавшись ответа, принялся жевать пончик, но, судя по всему, его аппетит, был не больше моего. Он лениво двигал челюстями и бросал на меня хмурые, недовольные взгляды. В них были обида и раздражение. Он подозревал, что я готова отказаться от своих слов, от своего решения. И не понимал, что это не мое решение, а та самая закономерность, из которой нет выхода, которая и диктует нам постановления, невзирая на наши желания.

Мне пришлось сделать над собой усилие, озвучить свои страхи и сомнения в надежде, что он правильно поймет:

— Сережа, я не могу так с братьями. Они не заслужили подобной низости. Мне все равно, что скажет мама, но они совсем другое.

Для меня. Для него — наоборот. Это я поняла по взгляду. Или неправильно истолковала?

Он бросил не доеденный пончик уставился на меня:

— Что ты хочешь, Анюта? Давай, не стесняйся — выкладывай. Хочешь оставить нашу связь в тайне и вернуться домой? А меня держать в роли любовника, спасая психику ребят от глобальных потрясений? И терпеть этого? Мучиться, жить, как придется. Как надо. Только — кому? Мне? Точно — нет. Тебе? А вот это вопрос. И от ответа на него в принципе все зависит.

Я сникла — он не верил мне, искал подвох во взгляде, в лице. Но на нем лежала лишь печаль.

— Ладно, Анюта, извини. Наехал на тебя…Ты — все? Кофе пей да пошли.

— Пошли, — кивнула я, отодвигая чашку.

Мы молча брели по проспекту в сторону стоянки и думали каждый о своем. И вдруг, он спросил:

— Ань, ты играла со мной, да?

— Нет, Сережа. Я действительно хочу быть с тобой. Но боюсь, что это не возможно, — остановилась и повернулась к нему: неужели он не понимает?

— Нам не дадут, Сережа! Мы сами не сможем. Как мы будем смотреть в глаза Алеше, Андрею? Что я скажу Олегу? Что ты скажешь маме, отцу? Я не хочу, чтобы меня ела совесть, у меня и так много грехов…Но и без тебя я не смогу.

Он поверил, понял и немного успокоился. Заговорил твердо и уверенно:

— Давай так, котенок: завтра я найду квартиру — ты переедешь туда. К Олегу я тебя не отпущу. А так — все достаточно пристойно — он вел себя, как последняя гнусь, для братьев это будет веский повод к разрыву, вполне оправданный. Я буду приезжать к тебе каждый день. Мне нужен месяц от силы, чтобы перевести счета в Москву, свернуть контору. Мы уедем. И больше никто и ничто не будет нам мешать. С братьями будем перезваниваться, а как все утрясется — будем видеться — они к нам, мы — к ним. Как тебе такой план? Удобен для совести?

Вместо ответа я прильнула к нему и прошептала:

— Я люблю тебя, если б ты знал, как я люблю тебя…

А в душе звучало: "пусть оно так и будет, пусть так и будет".

Разве жизнь способна дарить, ничего не прося в замен? Конечно, нет.

То время, что нам было отмеряно — закончилось, и судьба выставила нам счет, заставила платить с беспринципностью и жестокостью рэкетира, разбивая в кровь наши иллюзии о действительность. Нас спустили с небес насильно, перекроили придуманный нами сценарий на свой лад. Не предполагаемый нами.

Мы только успокоили себя, уверили друг друга в долгой счастливой жизни, что ждет впереди, как судьба решила вмешаться.

Нас ждал Алеша. Мы увидели его, подъезжая к подъезду, и сразу заподозрили неприятности. Он был явно расстроен. И готов к упрекам в наш адрес. Вполне заслуженных…и не нужных. Сердце ухнуло в груди, забилось в предчувствии неприятной сцены.

— Началось, — прошептала я. Сергей кинул на меня хмурый взгляд и заметил:

— Тебя это не коснется. Иди домой, а мы побазарим…

— Поговорим. Базарят на базаре…

— Ладно, Ань, давай уроки русского языка на завтра перенесем.

Я вздохнула и вылезла из машины, готовя дежурную улыбку для Алеши. Она получилась натянутой и слишком фальшивой. Он долго смотрел на меня, видимо, смиряя нахлынувшие по совокупности эмоции, наконец, выдавил ответную улыбку и чмокнул меня в лоб:

— Как дела?

Глупый вопрос. И такой же ненужный, как его упреки. Которые не достанутся мне и обрушатся на голову Сергея. Глаза Алеши были полны грусти и отчаянья. Ему не нужны были мои оправдания, потому что на все вопросы он уже знал ответы. Да, он обвинял. Но не меня — Сергея. И был рассержен настолько, что еле сдерживался, чтобы не устроить потасовку, не опуститься до уровня банального драчуна, устроив тому выволочку, как неразумному щенку. И устроит, как только я исчезну с глаз.

Я вновь вздохнула, но уже облегченно. Виновато глянула на Сережу — натворили вместе — отвечать ему. Не хорошо.

— Анюта, — Сергей передал мне ключи. — Иди домой, чай поставь. Леха, поди, не ужинал.

— И не завтракал, — бросил тот, не спуская сердитого, подозрительного взгляда с брата.

— Вот! Накрой на стол, что там у нас?

— Неважно. Там Андрей, он поможет. Иди, Анечка, мы сейчас.

— Алеша, я хочу объяснить…

— Ничего не надо объяснять, маленькая. Все нормально.

— Вы обиделись?

— Да, немного. За то, что телефон отключили. Два дня не знали, где вас взять.

— Извини, старик, про сотки забыли. Надо было на городской звонить.

— Звонили…

— Так нас не было. А вы как отгуляли? — Сергей подошел и подал руку для приветствия. Алеша пожал и тем успокоил меня:

— Спасибо — ответ сам знаешь. Анечка, ты иди, мы следом. Дай нам пару минут.

Я нехотя пошла и раз пять обернулась, подозревая, что они затеют драку. И поняла — ее не будет. Братья стояли, прислонившись спинами к машине, и беседовали вполне мирно, По лицам было видно, что суть разговора неприятна, но, во всяком случае, не настолько, чтобы перейти в агрессивное русло. Я зашла в подъезд.

Когда Аня скрылась с глаз, братья перестали ломать комедию и сняли с лиц натянутые специально для нее маски доброжелательности и спокойствия. Сергей вытащил сигареты, прикурил и сказал:

— Ну, что, давай, начинай читать мораль. Что у нас там по теме? А хочешь совет: не затрудняй себя, оставь свое нудение для гоблина.

Алеша молчал, хмуро разглядывая снег под ногами.

— Что молчишь, Леха? Что хотел-то? Вернуть Анюту в лоно семьи? И не пытайся. Я не дам, костьми лягу, а этот больше близко к ней не подойдет. Все. Она с ним разводиться…

Алексей вдруг резко схватил Сергея за ворот куртки и буквально швырнул на капот машины, прижал и прошипел в лицо:

— Ты так решил, да? А чем решал?

— Не твое дело! — дернулся тот, стряхивая руки брата. — Ты зачем нарисовался? С мечтой о перемирии? Сводник! Хватит с Ани этого! Ты же видишь, что он творит!

— Я вижу, что творишь ты! А у них семья. И какая — не твое дело! Они разберутся сами!

— Здорово! Леха и это ты говоришь?! Мне, да? Тогда объясни, что ты хочешь и чего добиваешься? Хочешь, чтобы Аньку схоронили? Ведь к тому идет.

— Да!! Благодаря тебе! — сверкнул глазами Алексей. Сергей притих, соображая, и нервно затянулся, откинул сигаретку:

— Анализы пришли? Плохо? — он слегка побледнел и, вглядываясь в лицо брата, очень надеялся, что неправильно понял. Но чудес не бывает.

— Да. Отвратительные. А тут еще ты… Ты хоть понимаешь, куда лезешь, во что ее втравливаешь? Ей сейчас только меж нами разборок не хватает!

Алеша смолк, чтобы смирить клокотавшую внутри ярость, Сергей вытащил вторую сигарету, прикурил дрогнувшей рукой и заметил много тише, почти просительно:

— Леша, он ей не пара. Рано или поздно они бы все равно развелись. Ты же понимал это, понимаешь. Почему ты защищаешь его? Зачем? Да ей лучше будет без него…

— Чем? Тем, что окажется одна меж трех огней? Ты меня за кого принимаешь, за идиота? Или слепого? У тебя все мысли на лбу высвечиваются. Реестром. По пунктам. Сначала их врозь раскидать, потом нас. А что из этого выйдет, просчитал? Об Ане подумал? Ты вообще соображаешь, куда лезешь? "Поругались, обозвались". Ее зачем увез?

— Она б пешком ушла. Отпустить надо было, да?

— Нет! Нас позвать.

— А-а-а, а она бы ждала?

— Не изображай инфантильного мальчика, тебе не идет. Лицо интеллектом испорчено.

— Это ты к чему?

— К тому, что если тронул ее…убью, Серый! Сам.

— Ревнуешь, что ли? Тогда чего с этим благословляешь?

— Затем, что она должна жить. Пойми, что бы ни было меж ними — она должна решать сама. Чтоб чувствовать себя полноценной. Да, он ей не пара. Да, я ценю и уважаю его не больше, чем ты. Но у нас нет выбора, пойми! Совсем нет, тем более — теперь.

— Ты что-то не договариваешь. Что?

— Ты же знаешь, какая она. Да еще ухудшение… Так не вовремя все. Нельзя ей сейчас волноваться, совсем, иначе — не вытащим. И так натворил, не знаю, как разгрести, чтобы ее не задело. А никак. Не получиться. Ты хоть не вмешивайся, не трогай ее!

— Не могу. Не могу без нее, — честно признался Сергей. — И ему не отдам, хоть что со мной делай.

— Любишь, значит? — зловещим шепотом переспросил Алеша, глядя перед собой.

— Люблю, — прямо ответил Сергей.

Алеша качнул головой, принимая услышанное, и резко повернулся к брату:

— А ты хоть знаешь, что такое любовь? Думаешь, это когда даришь конфеты? Нет. Это когда находишь в себе силы их отобрать! Твоя любовь — любовь эгоиста, капризного мальчишки! Если б было иначе, ты бы сначала подумал о ней. О том, что она чувствует, что будет чувствовать. Как ей придется жить с виной, которой ты ее так щедро наделяешь!

— Да с чего вдруг!!

— С того, что ты уже сделал!! С того, что ей теперь не до тебя и не до нас. Ей бы с тем, что уже есть, справиться…

— Ты опять про наш отъезд? Вот, блин, преступление! Ты лучше на этого гоблина наезжай, страус пьяный, вести себя не умеет, а мы крайние, да?

— Да. Именно так она и решит.

— Да с какого испуга?!!

— Олег повесился…

— Что?!!

Г л а в а 5 О л е г

"Что-то не так", — билось в моей голове, пока я поднималась в лифте на Сережин этаж.

Я чувствовала неимоверную усталость, тяжесть в груди, в голове. Мне казалось, что наша сказка закончилась, я присутствую на финале, и что бы ни делала, что бы не пыталась придумать, все будет бесполезно. Мои рацпредложения и жалкие потуги мысли пройдут незамеченными, не братьями, нет, самой судьбой. Наш с Сережей план стал зыбким, и еще можно было его подправить, но сердце чуяло, что эта идея всего лишь мечта, очередная нелепая иллюзия. Не имеющая и шанса на осуществление.

Мне было стыдно смотреть в глаза братьям. И не было сил скрывать истину. Я опять путалась в сомнениях и все глубже попадала под пресс реальности.

Мне было не трудно предугадать, что говорит сейчас Алеша Сергею, что он сделает в ответ. Как не трудно было понять, что скажет мне Андрей, что я отвечу ему. Но эта ложь, извечная маска корректности и замалчивания, якобы во благо, давно была ненавистна мне и угнетала, пожалуй, сильней, чем сложные, но все же откровенные отношения с Олегом. С ним я хотя бы оставалась сама собой, а не придуманной, навязанной мне еще в период отрочества.

Я не хотела больше врать. И понимала — не смогу.

Мне было плохо от этого почти физически. Внутри, как натянутая струна, дребезжало желание завизжать, затопать ногами и послать всех к черту, без затей, как это делает Сергей, как только он может себе позволить. И я понимала, что близка к пошлой истерике, нервному срыву, скажи мне кто-нибудь хоть слово упрека или намека на неправильность нашего поступка.

И я осознала — это ухудшение. Стабильное падение в ту пропасть, из которой меня год за годом вытаскивал Алексей, впервые я была готова воспротивиться ему и, наконец, упасть…

Но подумалось вдруг, что рано. Надежда еще жива, ее еще не разбили, не убили, а лишь закрыли естественными в подобной ситуации чувствами. И принялась уговаривать себя в том, что нет причины для отчаянья — у нас Сережей еще все будет. Именно так, как мы спланировали. Но завтра. Или послезавтра, что к лучшему. Потому что нужно отдать дань братьям, подготовить их к переменам, смягчить боль и недовольство, а возможно, сопротивление. Мягко поговорить с Олегом, тактично и осторожно намекнув на предстоящий разрыв. Дать какое-то время на то, чтобы он смирился. Помочь ему. Возможно, пожить еще вместе день, два, пусть месяц.

Вот только, как сделать так, чтобы всем было хорошо? И тебе тоже…

— Тьфу ты! — Сергей с разворота впечатал кулаки в крышу машины. — Вот недоумок, а?! И когда сие счастье нас посетило?

— Утром первого. Парой бы минут позже и труп — вовремя зашли. Я звонил вам…

— Так он жив?!! — Сергея перекосило от переизбытка чувств. Он возмущенно уставился на брата. — Ты что, его вытащил?!! А на фига?! Вот, блин, существо — повеситься и то по-человечьи не смог!

— Слушай, ты, разговорчивый да резвый! Если б он умер, мы бы следом Аню из петли вытаскивали. И тогда минута или две — разницы бы не имело! У тебя как с головой?!! Совсем в сторону ушла?!! — Алеша был вне себя от непробиваемой ограниченности брата. И не мог взять в толк — притворяется тот или так весело выходные провел, что весь разум потерял?

— Да при чем тут Анюта? — хлопнул тот ресницами, побледнев.

— Разложить? Разжевать?! — рявкнул ему в лицо Алексей и отвернулся, увидев растерянность и покаяние в его глазах. Тот, правда, не понимал. Новости обрушились на его голову слишком неожиданно и в совершенно не подходящий момент. Видимо он был серьезно занят совсем другим.

Алексей был почти уверен в том, что не только об Олеге, но и о них с Андреем Сережа за эти дни не вспомнил. Получалось — Аня тоже? Чем же они так были заняты? А может, меж ними что-то произошло?

"Нет", — попытался успокоить себя Алеша: "Анечка и Серый?…Нет"!

Но в душе отчего-то возникла уверенность — да! Это была невыносима по сути своей. И не оттого, что Аня была в объятьях грубияна, а оттого, что в этих объятьях заключалась смертельная для нее опасность.

— Что у вас было, Серый? — глухо спросил он, страшась посмотреть на брата и увидеть ответ.

— Что?! — не понял тот, нахмурился, соображая. — Ты о ком? Ну, дал я ему в морду, и что? Да мало дал, надо было вообще так отутюжить, что суицид бы, как приз, воспринимался.

Алексей качнул головой, немного успокаиваясь, но посетившее подозрение не спешило таять, а лишь отошло на задний план, отодвинулось на время.

И вздохнул:

— Ну, ты и дебил.

— Не понял, ты наезжаешь, что ли?!

— Уже!.. Короче, недалекий мой родственник, слушай внимательно и запоминай. И не дай тебе Господи ослушаться и проявить инициативу. С сего момента ты близко к Ане не подходишь…

— Щас!

— Рот закрой, — предупредил тихо, глянув на брата так, что тот не только рот закрыл, но и взгляд отвел. И заскучал, полез опять за сигаретами. — Молодец. Умный мальчик. Так вот — свои дурные мысли ты оставляешь при себе, к Ане не подходишь, в их отношения с Олегом не лезешь. Еще лучше, если вообще уедешь из города дней на пять. Придумай какую-нибудь командировку. Я не знаю. Дело твое. Но чтоб тебя и видно не было. Зачем — понял? Или разжевать? Разжевать, значит. Затем, что ты натворил уже достаточно, и дай бог с этим управиться так, чтобы Аню не задело. Уедешь — мы все утрясем. Олег поправиться, Аня успокоиться. Совесть ее будет чиста, вины — нет. И вот тогда этот уйдет из ее жизни. Но так, что она виновной себя чувствовать не будет, наоборот, примет все за данность. А тут мы и ты. Поможем, поддержим. Начнется новая жизнь без этих нервотрепок. Не нужны они ей, понимаешь? Нельзя, Серый, не выдержит. Как этот из больницы выпишется, я Аню положу на обследование. У нас будет минимум десять дней на все. К этому времени продумаем варианты ухода, отхода, да хоть исчезновения этого.

— Почему бы тебе ее сейчас не положить?

— Не ляжет. За мужем ухаживать станет, совесть свою безразмерную успокаивать.

— Здорово, — совсем сник Сергей.

— Что наваял. Твоими молитвами наросло.

— Угу. Мне, значится, нужно было мило улыбаться и слушать, как этот гоблин Аньку полощет?

— Увозить ее не надо было. Держать два дня, словно в оккупации. Ты же видел, он от ревности с ума сходит. Зачем масла в огонь подливать? Кому ты лучше-то сделал? Себе? Защитил честь и достоинство сестры. Теперь у нее проблем выше макушки. Один — идиот, второй Отелло. Такое окружение и здорового подкосит… Этот абсолютно неадекватен, но ты-то зачем полез меж ними?! Ты думаешь, я не хотел ему по лицу дать? Или Андрей?

— Вот-вот. Про Андрюху-то ты и не упомянул. А ведь он здесь немаловажную роль сыграл, Гюрзу эту раскосую приволок, словно специально, стравить всех. Почему «словно»? Специально. И что? Ему-то нотации почитал, "отец родной"?

— Он сам все понял.

— А что хотел-то?

Алеша хмуро посмотрел на брата: неужели не ясно? И качнув головой, шагнул к подъезду:

— Пошли.

— А кто она такая Леха?

— У Андрея спроси.

— Угу, тайны Мадридского двора…

— Да хоть Карибского региона! Ты меня хорошо понял?

— Да, понял, понял, — Сергей щелчком отправил окурок в снег и шагнул за братом. — Только и ты запомни — десять дней на все, про все. Если этот невменяемый и после рядом с Аней жить останется, я его сам ликвидирую. Без затей. Надоели мне его выкрутасы.

— Кто бы сомневался, — буркнул Алеша, нажимая кнопку лифта. — На это у тебя всегда ума хватает.

— Опять оскорбляешь? — лениво протянул Сергей, скривив презрительную рожицу.

— Констатирую, — Алексей подтолкнул брата в лифт и шагнул сам. — Думай лучше, как Ане про этого сказать.

— А вы еще не придумали? — немного растерялся Сережа, и вздохнул, загрустив. — Не знаю.

— Вот и я не знаю.

Они посмотрели друг на друга и одновременно почувствовали озноб и страх, от одной на две головы мысли: что будет с Аней, когда она узнает про Олега?

— Леха, ты лекарства-то взял? — тихо, почти шепотом спросил Сергей.

Тот лишь отвел взгляд — толку?

Створки лифта открылись, и я увидела Андрея. И чуть дрогнула, не решаясь выйти. И шагнула, приободрившись — вместо ожидаемого укора и подозрения, в его глазах была лишь легкая печаль и, возможно, доля вины.

— Привет, малыш. Как дела? Как провела выходные? Повеселилась? — а голос — бархат. Завораживает, обволакивает — нежит.

Я шагнула к Андрею, прижалась к нему в благодарность за тепло и понимание и успокоено вздохнула: "Глупые страхи — подите вон!" Мне было хорошо у его груди — тихо и уютно. Но всего лишь минуту.

Одна единственная мысль, мелькнула в голове и, испортив очарование этих мгновений, повлекла за собой целую серию других — неприятных. "И что я за человек? Когда я вырвусь из этих сетей? Когда, наконец, обрету покой, раз и навсегда решу с кем я? Кто мне ближе? Кому я нужнее?"

Вот. Вот в этом и была ценность мысли. И я автоматически, не задумываясь, ответила — Сергею.

Отодвинулась от Андрея, мило улыбнулась ему и шагнула к дверям:

— У нас все хорошо. Пойдем. Был приказ накрыть на стол. Генерал голоден. Посетовал, что не завтракал, а сейчас время к ужину.

— Ужин это замечательно. Я тоже не откажусь.

Мы зашли в квартиру, и я сразу двинулась на кухню.

— И все же, как провели выходные? Ты так и не ответила, — голос Андрея застал меня у открытого холодильника.

— Хорошо, — мой взгляд рассеянно шарил по полкам — однако припасы мы почти уничтожили. Что выставлять на стол? Надо было заехать в магазин…

— Хорошо? — Андрей встал у холодильника, внимательно поглядывая на меня. — Где были?

— Не поверишь, — улыбнулась я, вытаскивая остатки вчерашнего ужина. — На елку ходили.

— Что за Елка? Новая группа? Я не слышал…

— Новогоднее представление для детей! — рассмеялась я, видя, как вытягивается от удивления лицо Андрей.

— И…как? — спросил с долей недоверия.

— Как в детстве.

— Нет, ты серьезно? На елку? С Сергеем?

— Что странного? Прекрасное представление.

— Чудеса. И как Серега? Детям ноги в хороводе не отдавил? Дед Мороз выжил? Снегурочка в обморок не упала?

— Нет.

— А подарки получили?

— Сережа купил. Огромный ларец с конфетами. Сейчас принесет, будем чай пить.

— А куклу он тебе купил?

Пришла моя пора удивиться. И внимательно посмотреть на брата — шутит? Или… да нет, не может же он помнить историю давно забытых дней.

— Куклу. С ванночкой, — уточнил он.

Я встала у окна, чтоб скрыть смущение, отвернулась, делая вид, что занята салфетницей.

— Так, купил? Что смолкла, малыш? — Андрей подошел и, нежно обняв за плечи, развернул меня к себе, отвел ладонью выбившийся локон, заглядывая в лицо. — Нас посетило одно и то же воспоминание? Я прав?

— Странно, что ты это вспомнил. Сергей долго напрягал память, прежде чем она выдала ему нужный файл.

— Он и сам был еще ребенком. Впрочем, дело не только в возрасте, вернее, не столько в нем, сколько во впечатлениях. Я помню все. Назови мне дату, и я отвечу, что ты делала в тот день. Что делали мы, о чем мечтали.

Его голос был мягок и тих, и вновь звал, как русалка в гиблые воды. Я прислонилась к его груди и, глядя в сумрак, сгустившийся за окном, заметила:

— Это как раз не трудно вспомнить. Мы всегда мечтали об одном: огромном доме, одном на четверых, но с очень высоким забором. Помнишь, Сергей еще рисовал дома, как замки, и вокруг пушки, окопы, часовые…

— А ты рисовала кошку с котятами, которую охраняет огромный пес неизвестной породы — уши сенбернара, морда пекинеса, конституция кавказца, взгляд голодного тираннозавра и зубы, как у рыбы-пилы, — пальцы Андрея успокаивали, ласково перебирая мои волосы.

Я невольно рассмеялась и зажмурилась, вспомнив тот рисунок — котята, собака и черное солнце с красными, как кровь, лучами.

— Представляю, что думала обо мне учительница.

— Ничего она не думала. Ей хватало остальных двадцать восемь учеников, кроме тебя. Если б не твоя привычка лезть во все споры и драки, она бы, наверное, не обратила на тебя внимание.

— Но я знала, как это сделать.

— Поэтому Алеша фактически дежурил в школе…

— Угу, пока дневник не попал на глаза отцу!

— Ты как раз закончила героические разборки с новеньким мальчиком, посмевшим по широте душевной дернуть тебя за косу. Согласись — ложкой в лоб за такую малость — средство радикальное.

Я спрятала лицо на груди Андрея и все ж не сдержалась — засмеялась.

— Смешно? Конечно, сейчас-то. А тогда, как твоя бедная учительница инсульт на рабочем месте не заработала, до сих пор загадка: мальчик на полу — лоб в кровь. Ты испарилась в неизвестном направлении с испуга.

— А ты бы не испугался? Я ведь не метилась, кинула и попала… Что это тебя на воспоминания потянуло?

— Так…Странные истории в жизни случаются. Если б он не дергал тебя за косы, ты бы не кинула ложку. И не разбила бы лоб, не получила бы нагоняй.

К чему он все это? Что еще за преступление числится за мной, кроме тех, что мне известны? Или?…Нет, он не настолько проницателен, чтоб раскрыть наш с Сергеем секрет. Вот если б он спросил прямо, я, наверное, не смогла бы смолчать, утаить. Но он не спрашивал и даже не намекал, и я молчала, малодушно радовалась тому, что ему еще неведомо, тому, что у меня есть время на рокировку, чтобы спрятаться за ферзя — Сергея.

Болезненные объяснения с братьями не для меня, не смогла бы, не смогу. А он с присущей ему прямолинейностью, на реверансы размениваться не станет. И зря. Причинить боль всегда легко, но как жить с виной за то? Как преподнести столь скандальное известие, чтобы не ввести братьев в состояние, близкое к шоку. Наверное, все же придется все сделать самой, тактично. Но после Олега.

А что я скажу ему?

Самая простая задача: объясниться с мужем. Виртуально — простая, реально — виртуальная.

И такая же «несложная», как отыскать корректные и весомые слова для объяснения. И высказать их. И при этом найти в себе силы смотреть в глаза, выслушать с каменным лицом все, что он скажет в ответ.

Нет, на разговор с братьями меня уже не хватит. Они вряд ли что скажут, их лексикон значительно приятней словоизлияний Олега, но молчаливые взгляды будут бить больнее, чем хлесткие эпитеты разъяренного, возмущенного супруга.

— Действительно, странная штука жизнь. Одно цепляется за другое, как колючка за подол, — вздохнула я.

— Да, и мешают высказать главное. Ты ищешь слова и понимаешь, что все равно не найдешь настолько мягких и пушистых, чтобы смягчить весть.

— Ты о чем? — мгновенно насторожилась я, отпрянула и пристально посмотрела в лицо брата. Он же смотрел по верх моей головы, будто не хотел или не мог встретиться со мной глазами. Боялся, что я прочту в них? Что?

— Видишь ли, малыш, мы можем винить себя в чем угодно, и столько, сколько нам нравится, но если подумать, реально посмотреть на события — разве мы в чем-то виновны? Разве мы не поступили бы так же, случись тоже самое вновь? Возьми Гулю. Пригласил я ее, да, с корыстными и вполне ясными целями. Да, заплатил и хорошо, много. Но не получил, что хотел. Вернее, совсем не то, что хотел. Кто виноват? Я? Она? Никто. Где-то просчитался, где-то не учел, но криминала не совершил.

— Ты решил просить прощения за эту глупость? Перестань, Андрюша. Я прекрасно поняла, чего ты добивался, вводя в наш круг эту газель. Олег, да? Но он и без нее вел бы себя не лучше. Как обычно, когда выпьет чуть больше нормы. Не стоило мудрить, тем более прибегать к подобным ухищрениям. Все, забыли. Новый год прошел.

— Плохо прошел. Отвратительно.

— Для кого как.

— Для всех.

— Ты решил взять вину на себя?

— Нет. Я хочу объяснить тебе кое-что, вернее — пояснить. И не знаю — как? Помоги?

— Андрюша, я много раз тебе говорила: чтобы ты не сделал — я тебе не судья. Все, правда, хорошо. Отлично. И забудь, не мучайся.

— Я не о том. Это меня как раз ничуть не мучает. Вернее — относительно.

Он тяжело вздохнул и встал рядом, выпустив меня из объятий. Сложил руки на груди и нахмурился, разглядывая рисунок линолеума на полу. Вот интересно — Андрей в роли мученика словесности. Новое амплуа. Еще не привычное, только примеряемое и оттого неуютное — лицо плохо держит маску задумчивой печали, скорби за всю вселенную разом. Интересно, что требуется от меня — внемлить молча? Подавать реплики? Глубокомысленно кивать?

Я чуть не фыркнула и закусила губу — Андрей явно переусердствовал в своем раскаянье. Придуманном раскаянье за им же придуманную вину.

Нарочитый психологизм данной темы значительно напрягал, и я решила расставить чашки, заполнив более важным делом образовавшуюся паузу.

Я уже разлила чай, уверенная, что сейчас подойдут и Сергей с Алешей, а Андрей все молчал и напряжено следил за мной, старательно отводил взгляд, когда я смотрела на него. И делал вид, что сильно чем-то озабочен, находится в стадии мучительных раздумий…на деле прокручивая в голове лишь одну мысль. Зато основательно, как и все, что он делает, со всех сторон, заранее обдумывая варианты ответов, вопросов, последствий, готовя пути к отходу и запасные аэродромы…

Интересно, что за мысль? Что, никак не хотела срываться с его языка?

Меня начало одолевать любопытство.

— Что тебя мучает, Андрюша? Ну, перестань изображать Зорро. Маска загадочности тебе не к лицу. В чем дело? Расскажешь или так и будешь страдать немотой?

— Неудачный Новый год, малыш.

Я пожала плечами — кто спорит? Но переживать из-за этого? В жизни не мало более серьезных поводов.

— Говорят, как встретишь Новый год, так его и проведешь. Я бы не хотел провести его, как встретил. Ты с Сергеем…не с нами….

— Не знала, что ты так суеверен.

— Старею.

— Ты? — я рассмеялась: даже в самых бурных фантазиях представить брата старым я не могла. Любого из братьев. Мне почему-то всегда казалось, что именно этого я и не увижу — как седеют их виски, морщины одолевают лица, а в характерах появляется типичное брюзжание и недовольство всем и вся. Как у мамы, отца.

— Разве это смешно?

— Представь. Не стоит переживать по поводу нашего с Сережей отсутствия в разгар веселья. Оно ничего не меняет. Мы по-прежнему вместе и навсегда. Несмотря ни на что. Так было, так будет, — я прижалась к его плечу, чтобы этим невинным жестом уверить в правдивости своих слов. Но верила ли сама? Хотела.

— Не сомневаюсь, но все равно опасаюсь. Видишь, к чему приводят поспешные решения? Ты поддалась эмоциям и уехала…

— А ты из-за этого отказал Жанне и с горя нахамил Борзову?

— Я о другом. Понимаешь, малыш, в жизни каждого человека бывают минуты неадекватности. Черные приступы меланхолии. И хорошо — минуты, а у некоторых и недели, месяцы. В таком состоянии любое слово воспринимается, как оскорбление, любое действие кажется нарочно против. Из рук все валиться, настроение — дрянь, люди кругом — злые, погода — тебе в пику. В общем — любая соринка вырастает в термитник.

— То есть ты винишь меня?

— Нет! Никого ни в чем я не виню. Пытаюсь тебе объяснить, что все это независимо от нас происходит, и слово «вина» в данной, как в любой другой ситуации, совершенно неуместно. Есть моменты, когда ты способен здраво мыслить, а есть моменты, когда тобой руководят эмоции, причем не самые лучшие.

— Значит, ты не винишь, а оправдываешь? Кого?

— Я констатирую факт, малыш, не больше. Ты обиделась и уехала, но разве ты могла остаться? Кстати, чья это была идея?

Так. А вот это мне уже не нравилось категорически. Нет, та витиеватая система, по которой Андрей строил беседу, была вполне нормальна для него. Но, зная это, можно было еще минут десять назад догадаться, что суть, вокруг которой он ходит, столь мягко огибая углы, весьма неприятна. А возможно и…

Нет! Что могло случиться после нашего отъезда? Алеша добавил Олегу? Нонсенс. Андрей поругался с кем-то из гостей? Тоже мимо. Тогда что?

В груди стало холодно, а горло начали одолевать спазмы нехорошего предчувствия. Перед глазами поплыли картинки недавних событий, выстраиваясь в ряд, словно в очередь к гробу неизвестного героя. И имя тревоге было — Олег. Я не знаю, почему так решила, просто вспомнилось его искаженное злостью и ненавистью лицо, перепачканное кровью. Взгляд горящих глаз, взмахи рукой, словно он проклинал нас. И при этом долго бежал за машиной.

Он заблудился? Не вернулся назад и замерз? А может, Сергей значительно избил его? Бывают закрытые травмы. Но — нет. Судьба не может быть настолько жестока!

— Что с ним? — глухо спросила я.

— С кем? — попытался изобразить идиота Андрей. Получилось бы, если б не слишком внимательный взгляд и готовность подхватить меня, словно я уже должна упасть в обморок.

— Что с ним?!!

Хлопнула дверь. Как всегда, вовремя и в тоже время не вовремя.

— Наконец-то. Я думал, вас там замело, — Андрей подхватил меня под руку и шагнул навстречу братьям. Я встала у стены и, пытаясь сложить услышанное, смотрела на Алешу, на Сергея, снимающего ботинки и усиленно изучающего их на предметов изъяна.

Мне не нравилось его поведение. Еще больше не нравился угрюмый взгляд Алеши, которым он наградил Андрея. Я пока не поняла, но уже знала наверняка — с Олегом что-то случилось. И мне стало душно от страха. И не знала, чего больше сейчас хочу: вцепиться в братьев и буквально вытрясти из них правду или рвануть к телефону, набрать номер своей квартиры…

Но сил не было даже спросить, потребовать ответа. Я лишь почувствовала дурноту, и знакомый туман начал виться в голове. Меня бросило в жар, и я начала оседать на пол, скользя по стене и умоляя лишь взглядом об ответе — скажи мне правду! Губы шептали невнятно, через силу, слова продирались сквозь туман и липкую духоту, образовавшуюся в коридоре, словно через густые заросли и буреломы:

— Что с ним? Что?

Я видела белое, перекошенное в крике лицо Алеши, но слышала лишь глухой шелест слов:

— С ним все хорошо! Аня! Анечка, смотри на меня!! Анечка!! С ним все хорошо!! Он жив, здоров!!

Я не понимала, смысл сказанного не доходил — доползал до сознания со скоростью черепашки. Я переводила затравленный взгляд с одного брата на другого и силилась углядеть обман, очередную ложь, что они выдают за правду, чтобы обезопасить мою психику от потрясений. И меня вдруг, возмутила их забота. Почему они нянчатся со мной? Разве я стою того? Предавшая сначала одного, потом другого и теперь вынужденная самой жизнью предать третьего. "Нет ничьей вины?" Не правда, так не бывает. У каждой причины есть следствие, у каждого следствия есть последствие. И на кого сетовать за урожай, если семена садила сама?

— Что с Олегом? — прохрипела я через силу, дрожащей рукой вцепившись в ворот Алешиного джемпера:

— С ним все хорошо, с ним все хорошо, — причитал он, подтверждая взглядом — самым честным, самым искренним, способным хранить подобную чистоту и в моменты самой возмутительной лжи. И эта фраза, как заклинание, как тупое вдалбливание на уровне НЛП.

— Ты лжешь?…

Стену качнуло — Сергей с маху впечатал кулак в поверхность и хищно сверкнул глазами, нависнув надо мной:

— Он жив! Поняла, Анюта?!! А что на голову не здоров, так ты сама в курсе!!

С минуту я смотрела в его лицо и при этом мертвой хваткой держала Алешу. И мне казалось — держусь за Сергея. Видела карие глаза, а принимала их за голубые…

— Тогда что? В чем дело? Что случилось?

— Успокойся, Анюта! Ничего страшного не произошло, — Сергей был недоволен. Он явно не ожидал, что я буду переживать из-за Олега. Но разве могло быть иначе? Ведь я знала его девять лет. Девять лет своей никчемной жизни, что могла закончиться в любую минуту.

Нет, Сергею это было не важно. Он хотел, чтобы я принадлежала ему безраздельно, навсегда и сейчас же. Его не устраивали полутона отношений. Иное мнение он воспринимал, как оскорбление, унижение и предательство. Его взгляд красноречиво сообщал мне, что сейчас самое время все рассказать братьям и поставить точку на отношениях с мужем.

Но это было не возможно. И я не понимала — как он этого не понимает?

— Что с Олегом? — кажется, в тысячный раз спросила я, все еще надеясь на вразумительный ответ, и услышала:

— Он пытался повеситься.

Это была не констатация факта, а обличение, и небольшая месть мне, за малодушие и колебания, за нестоящие, с его точки зрения, переживания, за преступную привязанность к никчемному человечку.

Не воспротивиться, не доказать Сергею, что он не прав, я уже не могла, как он ни просил об этом, ни умолял взглядом. Ведь признаться в адюльтере сейчас и было бы преступлением. Преступлением против Олега. Любовь к Сергею стала мне не по карману, она превратилась в нож гильотины для шеи мужа. Любовь к одному означала смертельный приговор другому. И это была слишком большая цена за нее, неподъемная для меня.

Я попыталась встать, но не могла — ноги не слушались. Алеша помог, подхватил на руки, отнес на диван. Андрей налил воды и подал таблетки валерианы, сунул мне в руку и вытолкал Сергея с кухни, плотно прикрыв за собой дверь.

Он втолкнул брата в комнату, словно щенка, и встал у входа, загораживая проход, чтоб тому не вздумалось влезть в беседу Алеши с Аней. На то, что подобная «честь» выпала ему, он не сетовал, а посчитал малой платой за роль катализатора столь плачевных событий.

Сергей естественно возмутился, но и немного растерялся — не каждый день его, стокилограммового атлета, таскают, словно коврик Тузика, более хилые братья.

— Не понял? — начал он разбираться…и закончил. Андрей брезгливо поморщился и приказал настолько властно, что тот перечить не подумал:

— Сядь!

Сергей сел и на пару минут притих, искоса поглядывая на брата. Ему показалось, что он вновь стал двенадцатилетним мальчишкой, и, избив соседа Кольку Пыжина за то, что тот обзывался на Аню — "больная хилячка", ждет разбора полетов от взыскательных и строгих братьев, предвкушает вторую серию вечером, уже от родителей.

— Ну, вы совсем обнаглели, родственнички, — протянул он, вспомнив, наконец, что вроде бы давно прошел рубеж совершеннолетия, и ни родители, ни тем более братья ему не указ. Встал, намериваясь пройти в кухню к Ане, но Андрей повторил еще более жестким тоном и уверил взглядом — не послушаешь, применю силу. Оно тебе надо? А Анюте?

— Ладно, — протянул тот, нехотя соглашаясь, и вздохнул. — Чего смотришь, как на врага народа?

— Как на идиота, — уточнил Андрей. — Тебя кто за язык тянул? "Он повеситься хотел!" Молодец. Очень умное замечание. И вовремя.

— Все равно бы узнала.

— В больнице! Разницу чувствуешь, друг олигофренов?

Сергей озадаченно воззрился на брата — последний раз он слышал грубость от него на свадьбе Анюты, и с тех пор не доводилось. Значит, действительно ситуация — мрак.

— Ладно, Андрюха, я тих и неприметен, как крошка в постели. И не отсвечиваю. А ты взамен рассказываешь, что там приключилось. Чует сердце, Леха и десятой доли мне не сказал.

Андрей посверлил его подозрительным взглядом и, не выявив признаков хитрости, задумчиво посмотрел в окно….

Да, он знал много больше остальных. Особенно на счет Олега. Его дела, как и делишки, давно были в зоне видимости Андрея. Он следил за ним пристально и неотрывно, и мог дать отчет за любой из проведенных в последний год дней его жизни. Мог подивить братьев, рассказав им причину и следствие столь возмущающего всех поведения Олега. Но естественно не делал этого. Он — ждал. И чувствовал — еще чуть-чуть, и он придет, тот самый долгожданный благоприятный момент, когда это недоразумение, вставшее меж ним и Аней, наконец, исчезнет со сцены. Навсегда. С вещами, мыслями и памятью.

Да, он не сдержался и оступился, терпение его подвело. Вернее — извело. Он поддался порыву, решив поторопить финал. И уже не понимал — ругать себя за это или хвалить?

…На втором этаже, куда он заволок пьяного и злого Олега, было темно. Свет лил в окно и чуть разбавлял густые краски ночи. Лицо мужчины в этом колере казалось шаржем на изрядно потрепанного вурдалака. А он еще и шипел, махал руками, как летучая мышь, очнувшаяся от спячки насильственным образом.

Андрею он порядком надоел, да и настроение было отвратительное настолько, что он еле сдерживался, чтобы не добавить ревнивому хулигану пару ранений, вдогонку к уже полученным сначала от Сергея, потом от Алеши. Но опускаться до такого не хотелось — брезговал. Да и зачем, если есть более надежные средства?

— Еще одно слово, один взмах руки и я с удовольствием поставлю в известность всех, от завотделением до Ани, кто такая Гульчата. Доходчиво излагаю или по слогам повторить? — пропел тихо, но внятно, взгляд прямо в расширенные от алкоголя и злости зрачки. Олег затих и прищурился. С минуту они смотрели друг на друга, и тот понял, что Андрей мало не шутит, но и действительно все знает.

— Какая же ты редкостная сволочь, — заметил потерянно, сникая на глазах.

— Не тебе судить, — победным тоном заявил Андрей и простер ладонь в сторону дверей. — Иди, прими душ и спать. До утра, чтобы мы тебя не видели, не слышали. Будешь умничкой — твоя тайна останется загадкой века. Нет… Заполнишь бланк на развод и поедешь жить к своей любовнице в экологически чистую местность, в уютное гнездышко — типовая сарайка на краю пригородного поселка. Тебя какая перспектива устраивает?

Олег посмотрел на него, как Лермонтов на Мартынова, и покорно двинулся по указанному адресу — в пустоту и мрак гостевой спальни…

— Что молчишь? Может, в партизан и гестапо поиграем? — напомнил о себе Сергей.

Андрей глянул на него и сел напротив:

— Не знаю я, что у него в голове не сошлось. Мила за тобой пошла, а там этот верещит и в сторону трассы снег кидает. Весь в крови. Ворота нараспашку, вас нет. Она за нами. Тот Алешу увидел, давай на него кидаться, не знаю, с чего он решил его на роль виновника записать, да и спрашивать желания не было. Леша не церемонился, дал пару оплеух и к стене притиснул для закрепления внушения. Долго ему что-то пенял. Но тот притих лишь на пару минут, потом опять начал концерт. Пришлось буяна наверх вести да спать укладывать. Примерно часа в четыре я Аглаю послал глянуть, как он там. Не верилось, что притих, успокоился, думал, что-нибудь обязательно еще начудит. Так и случилось. Аглая поднялась и закричала. Прибежали, а он…дергается уже. Первую помощь Алеша оказал, Борзов скорую вызвал. К приезду этот был уже вполне вменяем. Но Алеша решил его в больнице подержать, для профилактики повторного суицида. Потом два дня вас найти пытались. Я уж, грешным делом, подумал — не на Кипр ли вы отправились? Не-ет, всего лишь на елку.

— Обтекаемо, — кивнул Сергей, принимая версию брата с осторожностью опытного человека. Андрей одарил его холодным взглядом и отвернулся.

Голос Алеши плавал в тумане, покрывшем мое сознание, и разрывал его, рождая лишь одно желание — сбежать от него, исчезнуть, оглохнуть, в конце концов, но не слышать.

Мне было холодно до озноба, до дрожи не только снаружи — внутри. Бедная валериана, придавленная чаем, бунтовала и сообщала о несовместимости с данной жидкостью. А может, это совесть бунтовала, не принимая успокоительный психотренинг Алеши?

— …у каждого человека бывают минуты слабости. Потом, мы жалеем и даже стыдимся того, что совершаем в стоянии аффекта, но суть не в этом. Суть, Анечка, в том, что все зависит не от окружающих нас людей или проблем, с которыми мы сталкиваемся, а от нас самих. Если человек самоодостаточен и силен, он не станет поддаваться порыву, подумает о других, а не о себе. Собственная боль не станет превалировать в принятии решения. Но…Олег другой. Он слабый. И ты это знаешь, и я. Все осведомлены об особенностях его характера. Он бы сделал это в любом случае. В лю-бом. Понимаешь, Анечка? Это его решение. Даже не как слабого человека, а как, прости, гнусного человечка. Он просто пожелал отомстить, таким образом, всем нам. Мы не поняли его пьяный кураж, не выказали уважение его персоне, а ты еще посмела обидеться на его хамство и оскорбление. Он инфантилен и ведет себя соответственно, как капризный избалованный ребенок. Я предупреждал тебя, что эта претензия на личность не может дать тебе ничего, кроме разочарования и дополнительных хлопот.

Сколько раз я слышала это?

И безропотно принимала его точку мнения зрения. Разве могло быть иначе? Разве могла я сомневаться в утверждениях, суждениях брата хоть на грамм? Тогда — нет. Ведь я порвала с Алешей, предала, пусть и оправдала, оправдывала себя, называя свой уход и увлечение Олегом всего лишь неизбежным и закономерным финалом нашей запретной, скандальной связи. Освобождением во имя жизни. Наша агония расставания и так затянулась, переросла в патологическую болезнь, грозящую вернуть все на круги своя, опять в тот же круг запретных объятий и тайных надежд. Несбыточных, ставящих крест на будущем каждого — и меня, и его.

Если безоговорочной верой я могла немного успокоить его и задобрить свою совесть, то почему — нет? И потом, разве мой брат — мой кумир, фактически бог, мог врать? Умный, опытный и желающий мне только добра человек ошибиться не мог, а вот я, глупая, прикрытая спинами братьев от всех волнений и грязи реальности девчонка, с минимальным опытом общения с чужаками — могла. И ошибалась. Что опять же подтверждало правоту Алеши, его заботу и понимание.

— ….думаю, какие-то отклонения в его психике были заложены еще в детстве…

А у нас — нет?

Впрочем, разве я спорю? Спорила?

И сейчас молчала. Хотя сомневалась в истинности его слов, потому что не видела разницы меж нами и Олегом.

Того воспитывали в тепле и заботе полной семьи, холили, лелеяли, но не баловали. Внушали уважение к себе и окружающим его людям, прививали основы принятой морали добропорядочного гражданина своей страны. Его любили, с ним считались, им гордились, с ним носились.

Нас не любили, нас чурались, нас не замечали.

Он рос, как оранжерейный цветок, как чудо селекции. Мы, как сорняк у дороги.

Но разве он слабее нас? Разве мы сильнее, крепче? И чем он хуже нас, чем ненормальнее?

Тем, что устал? Поддался эмоциям и, не ожидая милости от Бога, решил поставить точку на черной полосе, что посетила его жизнь? Тем, что решил покончить со всем разом? Всем тем, что мучило каждого из нас и не давало выбраться на открытое пространство, жить без оглядки, стыда и сомнений. Жить, как нормальный человек, а не прокаженный, проклятый собой и людьми.

Но если отложить фальшивые маски благополучия, быть честным перед собой, то станет очевидным, что мы, как и он, стоим на краю, и, как его, нас все рьяней толкает к краю то же, что уже столкнуло его. Это жуткое слово — любовь. В нем вся страсть мира, накопленная за века вся ненависть и боль, страх и иллюзии, миллиарды преступлений во имя нее или против. И мы лишь маленькое зернышко, что вариться в этой адской каше, заваренной еще Создателем.

Нет, Олег не ненормален, просто он — один. Ему не за кого было зацепиться в последнюю минуту перед роковым прыжком. А у нас — было. Ведь прыгнуть одному из нас означает увлечь за собой других, тех, кто рядом, плечом к плечу, рука в руке, из года в год. У каждого из нас висело по три гири на шее, но и по три парашюта за спиной.

Мы топили друг друга и друг друга же спасали, вытаскивая на поверхность, когда против воли оного, когда и за….

— …мне трудно понять причину его поступка. Их может быть масса и найти в их нагромождении ту единственную, что побудила его на столь опрометчивый шаг, сложно. Но цель, подозреваю, одна и сугубо эгоистичная…

О-о! Как витиевато! Да скажи проще — он не мог пережить, что я уехала с Сергеем, бросив его в таком виде и состоянии. Уехала с тем, кто его избил, с тем, кого он ненавидел, как любого в том доме. Бросила ради того, кто унизил. Его — законного мужа, интеллигентного человека, поменяла на брата, криминального элемента с большой дороги.

В этом был весь Олег. Он оскорблял, но не был готов к ответным оскорблениям. Он нападал, но не был готов к ответному нападению. Он мстил за придуманную им же обиду, загоняя в капкан своей мести всех, кто его окружал, но попал в него сам вопреки хитроумной продуманности плана. Сценарий его куража перекосило. Я вышла из-под контроля и перестала играть роль, написанную им специально для меня. Она мне больше не нравилась — утомила. Я выскользнула, капкан захлопнулся, прищемив хозяина. И нервы Олега сдали.

Он хотел наказать, но оказался наказанным сам. Досада, накопившаяся за долгие годы ненависть и неудовлетворенность смешались с оскорбленным достоинством не лелеемого, а презираемого специалиста, родственника, мужчины. В кипящий котел его негодования добавилась болезненная любовь то ли ко мне, то ли к себе, страх потерять то ли меня, то ли положение, к которому привык. Все это умножилось на алкогольные пары и побрело в поисках достойного выхода, того, что предполагал раздачу призов каждому по делам, но при этом обелял его, превращая виновника в жертву…

— …в последние месяцы его ревность превратилась в столь явную патологию, что уже настораживала. Он давно не отдает отчет ни своим поступкам, ни своим словам и мыслям….

Как легко судить.

Но разве нельзя сказать тоже самое про любого из нас? Разве мы отдаем отчет своим поступкам и словам? Разве каждый из нас не заражен язвой ревности? Разве она не диктует нам свои условия, не является порой главным мотивом поступка? И, как правило, не во благо себе и тем более предмету своего внимания.

Я ревную ко всем, кто с моей точки зрения представляет опасность для нашей с братьями общности, к каждому, кто покушается на их внимание и любовь.

Они ревнуют меня, категорически не принимая любое новое лицо, появляющееся рядом. Будь на месте Олега гений, миллиардер, Аполлон или сам Господь Бог, они бы все равно не приняли его. И ревновали.

Олег, естественно, ответил тем же. Но эта патология не досталась ему от папы и мамы. Он заразился ею от нас, с тем же наивным неверием в то, что это может быть заразно, как порой не верят специалисты, что безумие опасно для окружающих, как любая инфекция. Прошли годы, прежде чем он стал таким же, как мы, с тем же изъяном, с той же вечной болью в душе и вечным страхом потери, которая пропитала нашу ауру, насытила ее своими миазмами и принялась щедро одаривать ими ближайший круг. Он вступил в него, проникся, подчинился и получил в награду все то, что переполнило нас, извело и изъело плоть и душу.

Замкнутый круг наших отношений с трудом принял его и легко оттолкнул. Принял, чтобы искалечить, и оттолкнул, чтобы забыть. Он был чужаком, чужаком остался. Никто из нас не пытался понять, что он уже один из нас, с тем же тавро любви и ненависти в душе, с той же дикой болью, одной на всех.

Действительно — одному не интересно.

Гораздо слаще делить боль на двоих. А еще лучше на троих.

Жаль, что одну боль не поделишь на весь мир…

— …мне кажется, вы подошли в своих отношениях к естественному финалу…

Да-а…

Как ты об этом мечтал, как стремился! Ждал терпеливо, как охотник в засаде. Не менее терпеливо, чем Андрей, и прятал свое желание более искушенно, чем Сергей, завуалировав его под вполне понятную, искреннюю заботу о сестре. Но мечтал вернуть женщину.

Олег мог это не понимать, если б был, слеп и глух. Впрочем, и тогда он бы понял, почувствовал. Те токи, что мы излучаем по отношению друг к другу, невозможно не чувствовать — они осязаемы почти физически.

Я устала от этой грешной привязанности к каждому и всем разом и отошла всего лишь на минуту. Всего лишь на миг отдалась и мыслями, и чувствами лишь одному… и забыла, что порочный круг не разорвать, из него не выбраться…и была насильно возвращена, вновь встала в ряд стоящих на краю. Но уже с большим грузом грехов.

Мне ли не знать, что любую проблему нужно решать в истоке, не ждать, когда она расширит свое русло и хлынет водопадом на головы малодушным слепцам. Но я не стала, я понадеялась, что все утрясется само собой, и получила закономерный финал, в котором уже не было места моей иллюзии о спокойной счастливой жизни с Сергеем.

А ведь еще Сент-Экзюпери сказал: "мы в ответе за тех, кого приручили". Выходит, никто из нас, его не читал? Или читал, как читают сейчас — в краткой интернет-версии? Жил-был маленький принц, чистил планету и говорил умные вещи…

Интересно, а сколько строк займет биография семьи Шабуриных — Кустовских? Все наши печали, заботы, волнения, те интриги, что плетем ежедневно и во зло себе, назло другим, те итоги, что сами подводим, те мечты, что так и остаются мечтами?

Жили-были четыре мальчика и девочка…и умерли, как жили — незамеченными. Ничего особо умного не говорили, ничего особо ценного не совершили.

Разве то, что всю жизнь с чем-нибудь или кем-нибудь боролись и так увлеклись этим, что за неимением оппонента на всем обозримом просторе, искали его за горизонтом и благополучно находили.

Вот только во имя чего они вели эту борьбу?

Спасая себя или других? От скуки или от жестокости?

Во имя любви или из-за ненависти?

Сколько еще мы придумаем поводов и доводов к продолжению этой бессмысленной, изнуряющей борьбы и оправдаем каждый свой шаг и жест, будем стремиться к фальшивой победе, такой же призрачной, как миражи в пустыне. И не видеть, что реальный пейзаж уже обезображен трупами тех, с кем мы не боролись, а просто не заметили в этой борьбе…и оттого потеряли.

А я не хотела никого терять. Я хотела всего лишь найти покой да пару ответов на вполне внятные вопросы. Но видимо этого мне было не дано с рождения, как и многого другого. Например — здоровья.

"У тебя совершенно нет здоровья. Не заложено, не дано от рожденья. Совсем. Даже не ноль, а минус ноль", — заявила мне Ольга, когда в порыве энтузиазма просчитала мою матрицу судьбы по тем схемам, что им преподали на лекциях в институте.

"Тогда объясни, психолог ты мой недоученный, как же я болезная, еще живу?" — спросила я.

"У тебя очень, очень сильный ангел-хранитель. И не один. Вот это тебя и спасает".

Удивила.

Я вижу этих ангелов-хранителей каждый день, и даже знаю их имена: Алеша, Андрюша, Сергей. А потом появился четвертый — Олег.

— …ты ведь понимаешь это, Анечка?

Я, наконец, смогла посмотреть на брата. Кивнула — понимаю и попросила:

— Отвези меня к нему.

— Утром, хорошо? Нет необходимости ехать, на ночь глядя. С ним все в порядке, он здоров физически. Я настоял, чтобы его подержали, провели полное обследование, на всякий случай. Путь полежит, отдохнет, придет в себя. За ним присматривают, обслуживают, как VIP- персону. Отдельная палата…

— Ты хочешь сказать, что он может повторить попытку? — ужаснулась я, уловив из всего сказанного лишь эту мысль. И отчего-то поверила в подобную возможность безоговорочно.

— Анечка, самоубийцы народ непредсказуемый…

— Отвези меня к нему! Сейчас же отвези! — поднялась я.

— Хорошо, хорошо, но чай-то мы попьем?

"Чай?" — нахмурилась, я не понимая, и обвела взглядом стол: ужин так и стоял не тронутым. Об этой стороне жизнедеятельности человека я забыла, и расстроенно пожала плечами:

— Да, конечно, поужинайте.

— А ты?

— Спасибо, не хочу.

Ужин напоминал мне поминки. Атмосфера, угнетающая и таящая массу негативных эмоции.

Алеша пытался меня покормить чуть не насильно. Андрей вымучивал пространные фразы о незначительных предметах и пытался вовлечь меня в разговор. Сергей хмуро обозревал братьев, игнорируя меня, и молчал. Его вид говорил об одном — он возмущен вероломством женщин и готов прямо сейчас высказаться на сей счет, но вот язык не хочет. Он явно считал себя несправедливо обиженным и преданным. Знать ничего не хотел о том глупце, что перечеркнул его планы, решив пообщаться с веревкой тет-а-тет так не вовремя.

Я мучилась от нетерпения и мечтала уже час назад увидеть Олега и, наконец, успокоиться. И искренне жалела, что не могу заверить Сергея, что все задуманное нами остается в силе, но лишь откладывается на неопределенный срок. Небольшой — неделя, две. И объяснить, что так даже лучше. Нельзя строить счастье на несчастье других — это не пословица, это закон. Незнание или неприятие этого закона не освободит нас от ответственности и последствий преступления. Не будет у нас хорошей жизни, если мы получим ее за счет жизни чужой. Смерть Олега превратит нашу мечту в миф, потому что тогда мы точно не сможем быть вместе. Никогда и ни на каких условиях.

Нет, я уже не задавалась вопросом, отчего Сергей этого не понимает? Он был расстроен и угнетен, а в таком состоянии человек становится глухим к доводам рассудка, и все уверенья для него пусты и фальшивы. Но он сильный. Он справиться с собой и ненужными эмоциями, все поймет и примет. Депрессия ему не страшна и в самых блеклых ее проявлениях. Я за него могу быть спокойна. Он не Олег и не шагнет за черту под воздействием минутных эмоций.

А потом, все встанет на свои места, образуется. И все еще будет, обязательно.

Только бы обошлось с Олегом…

Я села в машину к Алеше. Сергей и Андрей ехали за нами, не желая оставлять нас одних.

Я не противилась — к чему? Тех упрямцев отговорить было бы сложно, а без Алеши меня попросту не пустят в отделение в девять вечера.

Он молчал всю дорогу, лишь косился на меня да хмуро поглядывал в лобовое стекло. Я смотрела в окно, отвернувшись от брата, и не видела заснеженного города, лишь синь зимней ночи да огоньки фонарей и встречных машин. Я старалась ни о чем не думать, стереть малейшее проявление мысли, воспоминания. Но это было мне не по силам: в машине было темно, тихо и густая атмосфера отчуждения, чуть разбавленная боязнью и предчувствием чего-то плохого, давила на меня, рождая состояние dejavue. Алешины флюиды недовольства были почти осязаемы, почти видимы, как тогда…

В то утро мы дико поссорились, пожалуй, в первый и последний раз так жестко и бесконтрольно высказывая друг другу все, что думаем, что скрывали много лет и от себя.

Всю ночь я провела с Ольгой и случайными знакомыми в молодежном развлекательном центре, очень дорогом, но тем и приятном заведении. Мы пили без меры, курили, как выхлопные трубы особо канцерогенного завода, и веселились, как приговоренные к смерти на завтра. Стандартный набор развлечений не обремененной заботами молодежи.

Мне уже почти нравился Кирилл, худощавый, голубоглазый парень с элегантной бородкой из совершено другой жизни, снятой с совершенно другого образа, понравившегося ему, но не подходящего его имиджу. Пластичный в танце, остроумный в разговоре, нежный в объятьях и весь настолько окутанный флером изнеженной аристократичности, что его краткая биография никого не удивила. Сын профессоров местного университета, внук доктора наук и правнук академика, позолоченный мальчик из высшего общества нашего «Замухранска».

Ольге достался его друг, парень совершенно противоположного формата от комплекции до мозговой потенции — Вадим. Бритоголовый, туполобый культурист, которому было мало шестичасового общения, чтобы определиться с предметом своего желания и интереса. Он никак не мог решить, кто ему нравится больше — я или Ольга, и его амплитудные колебания то в мою, то в ее сторону изрядно нам наскучили. Как и все больше впадающие в низкую пошлость шутки. Но все ж он был мил, галантен и настолько огромен, что поражал воображение. И дарил нам одним своим присутствием незабываемое ощущение полной и безнаказанной свободы. Мы пользовались этим без ограничений и с опытностью искусных кокеток. Завлекали загулявших юнцов, импозантных дядечек, и случайно забредших на неоновый огонек, любителей легких связей и дармовых угощений.

Нами двигал азарт — кто кого переиграет, кто из нас более талантлив в искусстве обольщения, игры на пять, десять полей. Но это было лишь прикрытие — красивое, но фальшивое. А скрывало оно столько негатива, что, пожалуй, и ведать о нем не стоило, тем более касаться даже вскользь. Я понимала это.

Ольга была влюблена в Сергея и вымещала безответную страсть, пытаясь избавиться от нее методом — клин клином вышибают. Я же старалась забыть те проблемы, что остались за витринами клуба, за неоном и мерцанием огоньков, за шумом голосов, звуками музыки, за дежурными фразами случайных знакомых. Забыться и забыть, не думать, не выбирать, тем более сейчас, когда в дуэт вплелся третий голос, грозя образовать трио. А это было настолько возможно, что о невозможности и мечтать не приходилось.

Мне нравился Сергей, и искушенная братьями, я знала, что легко могу его взять. Но в моем сознании он обладал теми недосягаемыми достоинствами, что блазнится любой наивной дурочке, но именно поэтому такой, как я, не было места рядом.

Что было бы проще решить все проблемы разом, перехватив лозунг Ольги, и приобрести славный «клин» в виде хорошо спланированного поклонника? Такого пылкого, но не навязчивого, молодого, но перспективного, а еще лучше уже состоявшегося. Знающего себе цену, но не переоценивающего. Дальше по списку: формат — без предпочтений, статус — свободен или около того, интеллект чуть выше, чем у парнокопытных, опыт на стезе дипломата, щедрое сердце, нрав пластилина. И безграничная любовь к раритетным экземплярам свободных женщин с пепельными волосами, искрометным юмором да парочкой незначительных недостатков, таких, как болезнь Верльгофа, да два брата — любовника и третий — кандидат.

Объяви я это подруге, она бы долго думала, как можно найти подобный экземпляр, совмещающий, вернее, вмещающий в себя все эти пункты. Где сей дивный индивид может пастись в наше развращенное прелестями капиталистических отношений время?

Но нашелся же! Кирилл мне нравился все больше, и даже его бородка, которую я вначале знакомства мечтала срезать по самый подбородок, уже не раздражала. Наоборот, под воздействием винных коктейлей принялась очаровывать и казалась, не только уместной на его худой физиономии, но и незыблемой, неотъемлемой частью лицевой анатомии, как глаза, острый нос и полные губы. Впрочем, Вадим привлекал меня еще больше, но им всерьез занялась Оля, шаг за шагом приручая этого дикого мустанга к своим нежным, но твердым ручкам. Однако видела она не его, а Сергея, и именно его кормила с рук, гладила по гриве и пыталась накинуть узду. Я знала об этом и злилась, глядя, как она преуспевает. Мое раздражение росло и ширилось и уже касалось не только присутствующих, но в большей мере отсутствующих — братьев, особенно Алешу. Именно эту особенную злость на него я и не могла себе объяснить и аргументировать четко. Но наделила ею щедро.

Алеша вонзился в нашу компанию, как заноза под ноготь, в разгар веселья, как раз в тот неподходящий момент, когда третьему рядом с двумя делать нечего. Но он не церемонился — схватил меня за локти и потащил к выходу, даже не дав сказать слова на прощанье вожделенной «бородке». Парни дружно встали и изобразили композицию богатырей-защитников отечества из воинства Святославова, видимо, с передозировки коктейлями приняв оное за мою особу. Однако их пыл не простерся далее взглядов, так как Ольга не преминула озвучить персону, столь грубо нарушившую наше уединение и похитившую меня. Слово «брат» было произнесено с приличествующей случаю интонацией и произвело должное впечатление. Богатыри выдохнули набранный от возмущения в грудь воздух и превратились в потрепанного перса и изможденного сфинкса. Я захихикала и мгновенно надулась. Мимолетность рыцарских стремлений потрясла меня до негодования, и я пожелала высказаться на сей счет во всеуслышание. Но они услышали лишь первую фразу, остальное вылилось на голову Алеши.

Я верещала как мартышка, у которой отобрали банан. Брат молчал, стисну зубы и все пытался натянуть на меня куртку. В итоге, решив, что с него хватит концерта, подхватил меня под мышку, как папку с бумагами, и вынес вон. Я брыкалась до самой улицы и притихла, увидев мир под непривычным углом. Но, как только он вернулся в прежнее состояние, только прикрылся стеклом машины, я вновь вспомнила, что имею дар речи и массу претензий к родственнику. И понесла ту пьяную ахинею, что люди в таком состоянии воспринимают за гениальные изречения. Я не сдерживалась в выражениях и поведала ему, что он типичный травоядный, ведет себя соответственно статусу с грубой бесцеремонностью и, как положено оному, слишком недалек в своих стремлениях, и имеет лишь одну мысль на весь изгиб мозговых извилин…

Именно на этом я и потеряла свою мысль в лабиринте собственных извилин и попыталась ее найти. Алеша вздохнул в сотый раз, остановил машину и понес меня домой. Уже в ванне, полоская меня, как пододеяльник, изнутри и снаружи, высказал все, что думает о безумных эскападах современной молодежи. После литра кофе, влитого в меня насильно, я немного пришла в себя и начала что-то видеть, слышать, соображать. Пусть еще местами, но уже четко.

Взгляд брата вгонял меня в тоску, голос предвещал великое вселенское оледенение, будущее рисовалось в самых мрачных тонах.

Я задумалась и нашла выход — принялась огрызаться и винить Алешу во всех смертных грехах, начиная со времен Адама. Множила их легко и изящно, придумывая на ходу для успокоения собственной совести. А заодно поведала ему о своей негасимой любви к Кириллу и нашем совместном желании еще вчера официально узаконить отношения.

Все это произвело неизгладимое впечатление на брата — он рассердился, обиделся, возмутился и сгреб меня с дивана, насильно впихнув в одежду. И потащил с собой на работу. Его утомленный бессонной ночью рассудок был бессилен в борьбе с моим нигилизмом, но интеллект не подвел и выдал вердикт — пусть она побудет рядом, пока не придет в себя окончательно и не сможет адекватно воспринимать действительность.

На этой ноте он завел меня в пустую больничную палату, толкнул на кровать и заявил безапелляционным тоном, что в случае непослушания и моего явления в коридоре, он оставит меня здесь жить, причем в смирительной рубахе.

Я возмутилась до глубины души и запустила подушкой в закрывшуюся за ним дверь. Немного подумала, поплакала над свершенной несправедливостью и…заснула.

Проснулась я от громкоговорящих тараканов в моей голове. Они гудели, как рой рассерженных пчел, и бились в виски. Я открыла глаза и поняла, что это голоса не внутри, а вовне, за дверью, за стеной палаты.

Конечно, это было не первое мое знакомство с крепкими напитками заграничного производства, но подобной интенсивности их потребления организм еще не испытывал, и оттого бунтовал сверх меры. Состояние похмелья мне не понравилось и, глядя на себя в зеркало местного санузла, я решила от него поскорее избавиться. Двинулась на поиски Алеши, желая потребовать большую таблетку от всего разом: начиная с жуткого озноба и заканчивая не менее жуткой головной боли.

Но в коридоре бродили тучные стада будущих Чазовых и Амосовых, сквозь которую не представлялось возможным пробраться, а уж найти в ней брата или обычную медсестру — тем более. Видимо у студентов наметился период сдачи зачетов — они оккупировали все подоконники, сестринский стол и кучковались по периферии всего видимого помещения, преимущественно с озабоченными лицами и толстыми, внушающими трепет, томами академического направления. И каждый что-то говорил. Вместе получался дикий гам, буквально бьющий по моей многострадальной голове.

Мне захотелось повеситься, но для начала даже не из вредности, а в назидание, перестрелять всех ораторов в белых халатах, которые словно назло мне решили не раньше, не позже собраться всем вместе и сдать какой-то особо нужный предмет.

Понятно, что ничего подобного я не сделала, просто прислонилась к единственному пустующему подоконнику и стала ждать, в надеже поймать пробегающего медработника, чтобы узнать о местопребывании моего брата или хотя бы спасительных таблеток от головной боли.

Ближайшая ко мне стайка студентов, состоящая из трех девушек и двух разнокалиберных юношей, видимо не на шутку заинтересовалась моей потрепанной особой и принялась усиленно обстреливать взглядами, шептаться.

Меня в ответ начало одолевать естественное раздражение, и я уставилась на яркий, висящий на стене напротив меня плакат с мудрым, но в данном случае запоздавшим пожеланием — "Брось сигарету!" Вид тлеющей палочки с ядом на едко — желтом фоне, усилил спазмы желудка и одарил уверенностью, близкой к самой твердой клятве: никогда больше не буду пить, курить и посещать увеселительные заведения.

Я сглатывала слюну и бодала взглядом плакат, мечтая увидеть его творца и задушить в порыве благодарных чувств. И уже почти достигла цели, как мою радужную медитацию прервал возмутительно приятный мягкий баритон, сильно напоминающий мне голос Андрея. Но в тот момент он поразил меня еще и тем, что, прозвучав над ухом, произвел эффект гула сваеукладочного автомата.

— Вам плохо?

Я вжала голову в плечи и повернулась, желая сообщить его владельцу, что его место на заводе, а не в интеллигентном кругу медицинских работников.

— Могу чем-нибудь помочь?

Ах, какая забота! — скривилась я и одарила доброхота из той стайки красноречивым взглядом Анки-пулеметчицы. Правда шапочка на его голове не вспыхнула и халат не превратился в дуршлаг, да и сам он не отпрянул, а лишь полез пальцами в свой нагрудный карман и вытащил конвалютку таблеток. Я посмотрела на нее, как голодный на горбушку хлеба, и облизнулась. Парень улыбнулся, протянув мне спазган. Только этого я как раз уже не видела. Его улыбка была уникальна, неповторимо изумительна и подкупающе — открыта. Ни до, ни после я не видела такой. И была поражена, фактически сражена. И заметила, наконец, что парень весьма приятен лицом и статью — спортивная фигура, как у всех Шабуриных, но мельче ростом. Лицо с четкими линиями, обезображенное интеллектом и интеллигентностью. Глаза наивны и чисты.

— Берите же, — почти насильно вложил мне таблетки в ладонь. — Это спазган. Устроит? Могу еще что-нибудь поискать…

— Устроит, — буркнула я. В том состоянии, что я находилась, меня б и лассо на шею устроило.

Вот его он мне и накинул, улыбнувшись вновь:

— А хотите инъекцию поставлю? Глюкоза с аскорбинкой, и интоксикации, как не бывало.

— Зачем мне ваша глюкоза? — нахмурилась я, не понимая причину столь пристального внимания, но заподозрив деятельность парочки острозубых сплетниц местного отделения.

— Чтоб снять алкогольную интоксикацию…

— О-о! Вот значит как? Все уже в курсе? Или только вам посчастливилось краем слышать?

— Почему? — смутился парень. — Все знают. А что стесняться? Со всеми бывает.

— Что бывает? — решила уточнить я, а заодно выяснить, насколько быстро распространилась информация и какого качества.

— Похмельный синдром…

— У меня?

— Да. Вы ведь сестра самого Шабурина? Правильно?

С моего лица спала краска, коей и так было немного. И тот самый синдром исчез вместе с ней, зато проснулась совесть и заклацала челюстями, предвкушая сытый ужин. Мне стало неуютно, и не просто стыдно, а до омерзения. Каковы бы ни были наши отношения с Алешей, я даже в самых вольных фантазиях не желала ему зла, и тем более не хотела быть предметом его стыда и неприятностей. Мне захотелось скользнуть за дверь, в палату, прикрыть вход, закрыть на замок, запор, щеколду, придвинуть шкаф, создав баррикаду, и нырнуть под одеяло, матрац. А еще лучше, было бы оказаться по ту сторону планеты…

Я гордо вздернула подбородок и снисходительным тоном великосветской девицы заметила:

— Собирать сплетни — дело сугубо женское, мне же показалось, что вы представитель благородного семейства мужчин. С кем не бывает?

— Вы зря переживаете… Аня, правильно? А меня Олег зовут. Будем знакомы? Так что с капельницей наведаться?

Я бросила на него уничтожающий взгляд и от души хлопнула дверью в палату.

Спазган мне помог. Вскоре заглянула медсестра, принесла обед, озаботилась моим пульсом и предупредила, что явление брата пред мои светлые очи намечается не раньше, чем через два часа, так как он принимает зачеты у студентов. Это не новость — пожала я плечами и принялась ждать.

Скука одолела меня быстро. Тени на больничном потолке больше не привлекали, недра тумбочки хранили журнал двухлетней давности, половину, из которого кто-то щедро использовал не по назначению. Перечитав оставшееся, я поняла, что мне осталось только расписать стены палаты от скуки на манер узника замка Иф или свить из простыни веревку, и повторить дорогу Овода.

Прошло три часа, пошел четвертый, и я решилась выйти и поторопить Алешу.

В коридоре было тихо, толпа студентов схлынула в известном направлении — на свободу и дальше по списку. Но один все ж остался. На подоконнике, напротив палаты сидел Олег и хмуро обозревал больничный парк в окно.

— Привет, — бросила я и подошла, отчего-то решив, что он ждет меня. И уверилась в этом, глядя, как он обрадовался моему появлению.

— Привет. Лучше стало?

— Угу. Таблетки отдать?

— Зачем? Оставьте.

— О-о, я просто сражена вашей щедростью.

Он улыбнулся, умиляясь то ли моему игривому настроению, то ли сияющей физиономии. А я вздохнула — судя по улыбке, этот молодой человек кладезь самых раритетных достоинств человечества:

— Что домой не идешь?

— Так, — мгновенно заскучал он.

— А что «так»?

— Жду одного человека, — и судя по лицу, далеко не любимую девушку.

— Зачет не сдал? — догадалась я.

— Да, знаешь…на ерунде завалился. Прогулы еще. Два. У других по десять и ничего. Но опять же — сам виноват. Надо было не праздновать, а учить.

— Кому сдавал?

Олег посверлил меня внимательным взглядом и протянул неуверенно:

— Алексею Дмитриевичу.

— Тогда беда поправима. Пошли, — взяла его за руку.

— Куда?

— К Алеше. Пересдашь прямо сейчас.

— Нет. Нет, подождите, Аня, это неправильно…

— Правильно, правильно. Ты же не хочешь, чтобы я чувствовала себя твоей должницей? Ты меня от смерти спас, оторвал от сердца спазган, в ответ я помогу, спасу тебя от незачета.

— Что вы с этими таблетками? Ерунда, право…

А я уже толкнула дверь Алешиного кабинета и просунула голову, чтобы обозреть пространство — никого. Интересно, куда господин преподаватель исчез?

— Ладно, проходи, подождем.

— Нет, нет…

— Да что ты робкий такой. Боишься?

Конечно, это была провокация. Какой парень ответит — «да»? Только тот, что рядом со мной не окажется. И естественно Олег шагнул за мной в пустоту кабинета и застыл, чувствуя себя неуютно. Подозреваю, Алеша внушал ему вполне объяснимый трепет.

— Лешенька, — пропела я и принялась кружить по кабинету, заглядывая под стол, стулья и бумаги на столе. — Ау-у-у!

Села прямо на стол, развернувшись лицом к Олегу:

— Ненути грозного препода, — развела руками, скорчив рожицу.

Парень осмелел, улыбнулся и шагнул ко мне:

— А вы веселая.

— Не то слово. А еще я вязать умею, ромбиком по диагонали… А ты веселый или как жизнь повелит?

— Странный вопрос. Я — разный.

— Пятнистый? Или в полнолуние оборотнем становитесь?

— Ага, в полнолуние — оборотнем, в новолуние — вампиром, остальные дни — скука учебного процесса, — он оказался совсем близко от меня и почти касался. Это «почти» мне и не нравилось, а остальное — очень. И хотелось продолжения знакомства:

— В столь плотном графике на личную жизнь время остается?

— Святые праздники, — кивнул он, пристально разглядывая меня. Было в его взгляде все, что хотела бы видеть женщина: восхищение, сродное обожанию, задумчивая печаль, робость и желание прикоснуться. — А ты красивая, — выдохнул он в лицо. И пахло от него мятой и анисом. Любимый запах детских капель от кашля.

Я невольно поддалась к Олегу.

— И что?

— Удивительно. Красивая, но словно не настоящая. Кожа у тебя светиться. У нас дома, статуэтка есть, маме подарили: Диана — охотница из горного хрусталя. Ты на нее похожа.

— Такая же крепкая и большая?

— Хрупкая настолько, что прикасаться страшно.

— Вот и держите руки подальше от ценного экспоната.

— Хорошо, — согласился он. Присел рядом на стол, смирно сложив руки на коленях. Я немного огорчилась и сама не могла объяснить отчего?

— Ты вообще, надолго здесь? — спросил Олег.

— Как Алеша скажет, — буркнула я.

— Строг?

— Справедлив. Напроказничала я, вспомнить стыдно.

— По этому поводу жить здесь останешься?

— Нет, надеюсь выбраться еще до июня.

— Как выберешься — позвонишь?

— Зачем?

— Отметим освобождение. Соком, понятно.

— Да, на остальное у меня стойкая непереносимость образовалась.

И тут появился Алеша. Вошел и застыл на пороге.

— Э-э-э..я… Извините, Алексей Дмитриевич, — вскочил Олег и получил недовольный, презрительный взгляд и повелительный кивок головы — вон!

— Подожди! Алеша, прими, пожалуйста, пересдачу…

— Вы свободны молодой человек, — процедил он, и Олега смыло за дверь.

Я вздохнула:

— Лёшенька, зачем так-то? Мальчику нужен зачет.

— А тебе — мальчик.

— Ревнуешь? Глупо. Твой студент спас меня от синдрома похмелья, а ты бросил меня — бессердечный. Должна же быть хоть какая-то компенсация спасителю?

— Обойдется, — бросил Алеша и согнал меня со стола, делая вид, что ищет особо ценные бумаги.

— Это несправедливо. Я чуть не умерла, а ты и спасибо Олегу не сказал, за помощь мне.

— Олегу? Ах, да… Анечка, а кто виноват, что ты "чуть не умерла"?

— Вино-водочные изделия, — буркнула я и принялась ластиться к брату, чувствуя безмерную вину перед ним. Он выглядел очень уставшим. — Алеша, я больше не буду, клянусь! Честное имиджмейкерское!

Алеша качнул головой, вяло улыбнулся. Я возликовала — сдается! Почти простил. Что еще нужно для полного счастья? Ах, да…

— Алеша, ваши саблезубые сплетницы вывесили транспаранты о том, что я прибыла в ваше отделение в нетранспортабельном виде.

— Пусть.

— Тебя это не беспокоит?

— Нет, абсолютно. Нужно же о чем-то говорить? Сегодня о тебе, завтра обо мне, послезавтра о прелестях стирального порошка.

Я облегченно вздохнула — минус одна забота. И вина.

— Лешенька-а…ну, поставь ты ему зачет? Пожа-алуйста-а…

— Анечка…

— Нет, я, правда, больше так не буду, честно, честно!

Алеша приобнял меня, с улыбкой заглянул в глаза:

— Знаешь, кого ты мне напоминаешь? Обезьянку. Анекдот такой есть: "Лев попал в яму, мечется по ней, а выбраться не может. Обезьянка увидела и давай на ветке скакать: вот ведь какая тупица! А еще царь-зверей! Как же ты в ловушку-то угодил? Вот глупец какой! Идиот! Ни глаз, ни ума. А сук взял и подломился. Обезьяна в яму ко льву упала. Лев к ней, а она — Лева, ты не поверишь! Все поняла, все осознала — спустилась извиниться!"

Я засмеялась — Алеша был не подражаем в роли изворотливой обезьянки.

— Хороший анекдот, но не про меня. Я действительно все осознала. И ты уж поставь бедному студенту зачет, по доброте душевной, а? Ну, или в честь столь знаменательного события?

— Анечка, этот студент самая серая посредственность третьего курса. Я поставлю ему зачет лишь за крепкие знания, а не за красивые глазки.

— А у него красивые глазки? — округлила я свои. Алеша успокоенно вздохнул и обнял меня. С минуту мы молчали, и тут я некстати спросила:

— Алеша, а если он мне понравился?

— Чем? — мгновенно насторожился брат.

— Не знаю. В том-то и дело, что не знаю.

— Тебе многие нравятся.

— Нет, Алеша, так — никто. Здесь что-то другое…

Именно так все и началось. Я еще не поняла, что грядут перемены, а Алеша уже прочувствовал их, предугадал, и затаился. Стал с особым вниманием отслеживать каждый мой шаг, каждый телефонный разговор, каждую встречу. Третировать Олега с той особой изощренностью, что невозможно четко обозначить и вменить в вину. Ему понадобилась одна фраза, сказанная в задумчивости, чтобы понять последствия этой встречи, просчитать возможные варианты. Мне — два года, прежде чем я поняла, что Олег — это серьезно. Это не детская любовь в пику братьям, не увлечение во имя становления личности. Это — не прошлое, а настоящее и, возможно, будущее. То, что и могло меня либо окончательно спасти, либо окончательно погубить.

Мы прошли по притихшим коридорам больницы и остановились у палаты N 207. За дверью было тихо настолько, что я поежилась от предчувствия чего-то страшного.

— С ним все хорошо, — подбодрил меня Алеша. — Спит, наверное. Передачу мы ему еще утром привезли: книги, фрукты и прочее. Так что он ни в чем не нуждается, разве что… Ладно, иди, я здесь подожду.

И нахмурился — мой затравленный взгляд ему не нравился. Мне его — непримиримый и настороженный.

Я решительно толкнула дверь и шагнула в палату.

Олег не спал. Сидел на кровати, сложив руки на коленях, и разглядывал свои тапочки, облитые светом ночника. Вид осунувшийся, больной, но от общения с Сергеем осталась на память лишь поджившая ранка на губе.

Он вскинул на меня взгляд:

— Аня? — он видимо не ждал меня и оттого не верил, что я материальна.

— Олег, Олежка, что ж ты наделал? — бросилась к нему, села рядом, принялась осматривать голову, лицо, шею. Длинная, тонкая царапина слева расстроила меня. — Олежа, зачем? Почему?!

— Не надо, Аня, — он сморщился, словно боролся со слезами, убрал мои руки от лица, но из своих ладоней не выпустил. Так и сидел, рассматривая их, поглаживая пальцами. И зашептал, не смея смотреть в мои глаза. — Прости меня, Анечка милая…Я так устал. Устал от вечного страха потерять тебя. Совсем запутался, потерял себя. Я чувствую себя никчемным, отупевшим и старым, как скелет австралопитека. Не знаю, что делать? Совершаю одну глупость за другой. Что я на тебя сорвался? Как мог себе подобное позволить? Почему твой братец не убил меня за это? Не хотел марать руки? Понимаю, мне самому противно…

— Давай уедем куда-нибудь? Отдохнем.

— От себя не уедешь и не отдохнешь, Аня. Как ты меня еще терпишь? Господи, я так хочу заснуть и проснуться в то время, когда еще учился в институте. Еще уважал себя, был оптимистом-пофигистом. Помнишь?

— Да.

— А как мы с тобой встретились?

Я улыбнулась: только что вспоминала.

— Мне ведь тогда нужен был зачет, а не ты. Вот такая я корыстная сволочь, Аня. Я ничего не выучил, завис до утра в общежитии мединститута. А утром зачеты, и не у Гармана, как предполагалось, а у самого Шабурина. Знаешь, как твоего брата студенты звали за глаза? Скат. В смысле — гад. Если 30 процентов из группы сдали — ура! Сча-астье…Стою я в самых отвратительных предчувствиях и таком же физическом состоянии и понимаю — не сдам. А тут, словно Бог мои молитвы услышал — ты из палаты вышла — "бледнолицая девица из фарфора высшего сорта". Колязин тебя так охарактеризовал. Девочки сразу оглядывать начали. Катя Васнецова зашептала: сестра Самого. Девица своевольная и вредная. Буянка и алкоголичка. Что брат, что сестра. Сюда ее привез, не постеснялся, наверное, не впервой в таком состоянии сестричку наблюдать всему отделению. Я и смекнул — а что? Дальше дело техники: подошел, предложил помощь, засветился. Только одно не учел — сердце свое. Ты глянула на меня и все… не объяснишь — что? А все — понимаешь? Наверное, именно это необъяснимое с материальной точки зрения, состояние люди любовью с первого взгляда называют. Только тогда я этого еще не осознавал, не думал даже…

Нет, его откровение меня не шокировало, но насторожило и заставило задуматься — что же еще я не знаю? Что придумала себе, выдавая за действительность, что не замечаю, не желая признать наличие? А может, я придумала каждого из тех, кого люблю? И каждого отшлифовала, как камень, превратив в произведение искусства никчемный, холодный кусок неживой природы.

И боялась дышать, спугнуть откровения. Мне было интересно, что еще скрыто во мраке чужой души? Впрочем, ведь не чужой — девять лет вместе и, кажется, что все знаешь о каждом дне, о каждой мысли, о каждом проблеске желания… И ошибаешься.

И подумалось — что же тогда скрыто в недрах родных мне душ? Тех, что я знала, как свою. Или это опять иллюзия, самообман? Желаемое, принятое наивной девочкой за действительное?

— Знаешь, когда я понял, что не могу без тебя? Не просто не могу, а еще и не хочу. И не буду. Понял, что влип, влюблен по самые аксоны, как мальчишка, как…Ромео и не снилось. Ты пропала тогда. Раз — и нет. Одно — твои командировки, а другое, когда сегодня ты рядом, а завтра вдруг тебя нет. И не знаешь, где взять, что с тобой и как? Неделя прошла, вторая. Я спать не мог. Веришь? Да я сам себе не верил! А в душе, словно кактус вырос, и вот колет и колет, ни минуты покоя. Мысли шалые табунами ферментируют. И хоть бы одна радужная! И ревность, и страх… А вдруг — бросила? Вдруг другой появился? Вдруг я больше не нужен, мы больше не увидимся? А еще братья твои. Сергей. Спрашиваю: "Где она"? "В баре с Вадиком. Чао, мальчик, пасись вольно". Алексей просто отрезал любое желание спрашивать: "Не ваше дело, молодой человек. И перестаньте насиловать наш телефон"! А Андрей играл, до сих пор простить его за это не могу. Минут десять мог за нос водить и кругами без темы: "А? Что? А зачем она вам? Что передать? Что, что? И сильно нужна? И давно? И надолго?…" Сволочь!… Да бог с ним. Я тогда весь извелся, про гордость забыл и про остальное. Пришел к подъезду и сел. Пост занял. Думаю, придешь с Вадиком, я тебе хоть «здравствуй» скажу. Не пришла. До двух ночи сидел — тебя нет. С семи утра до трех — тоже нет. И понял — врут мне твои братья, случилось что-то. С тобой. Ты…

….Он пошел напрямую к Шабурину-старшему, открыл дверь ногой от переизбытка чувств, ввалился в кабинет и вместо «здравствуй» заявил с порога:

— Где Аня, Алексей Дмитриевич? Вы ее скрываете от меня? По какому праву?

Мужчина с минуту смотрел на нахала, решая взашей погнать или много чести — сам пойдет. И кивнул головой: очистите помещение!

— Не мечтайте! — упрямо заявил Олег. — Я никуда не уйду, пока вы не скажете, где Аня! Буду стоять хоть весь день, хоть всю ночь. Месяц! Мне все равно! Захотите выгнать силой — попытайтесь. Драться я с вами не буду, но обещаю, что вернусь и опять встану на это место и останусь здесь жить, если понадобиться! Буду действовать вам на нервы, пока вы не ответите!

Алексей встал из-за стола и подошел к парню. Оглядел с ног до головы и снисходительно махнул рукой на стул:

— Садитесь.

— Я постою, — сбавил тон Олег, значительно смутившись.

— Нет, нет, садитесь. Разговор у нас будет долгий и не совсем приятный. Для вас. В принципе вы правы, не стоит его откладывать, — и как только Олег сел, уточнил. — Сколько вы уже встречаетесь с Аней?

— Почти два года. А в чем дело? Какое это имеет значение?

— Не надоела? Сменить подружку не желаете?

— Издеваетесь?! — рассердился парень.

— Ну, ну, тихо. Не стоит нервничать по пустякам, — Алексей сел напротив, облокотился на стол и спинку стула и спросил: Так — не надоела? Все устраивает?

— Все! Командировки только напрягают.

— Командировки?…Значит, вот что она вам говорит. Что ж, неплохое объяснение.

— Чему?! На что вы намекаете?

— Я не намекаю, молодой человек, я пока думаю, можно ли вам верить? Готовы ли вы сохранить нашу беседу в тайне или отличаетесь повышенной болтливостью. В последнем случае, естественно, разговор не состоится. Впрочем, если вам и вздумается его пересказать, Аня вам не поверит, а вот я обязательно найду способ убрать вас из ее жизни навсегда. Незамедлительно. Ясно, нет?

— Ясно. Обещаю сохранить его в тайне.

— Что ж, надеюсь, не обманете. А и обманете — бог вам судья…и я.

— Не нужно угроз, Алексей Дмитриевич. Это смешно. Скажите, в конце концов, что с Аней?

— Ни в какую командировку она не уехала. Не ездила и никогда не поедет. Это исключено.

Олег потрясенно уставился на Шабурина. Он не хотел верить, боялся. Ведь поверить, значит усомниться в честности той, которую любит. И подтвердить свои самые худшие опасения. Но он и предположить не мог, что те напрасные, надуманные тревоги — ничто по сравнению с правдой.

— Аня очень больна. Смертельно. С рождения. Правд, а, диагноз был установлен много позже. Болезнь Верльгофа. Хотя, я считаю, что это тромбопатия Виллебранда. Но мои коллеги обозначили первое, что проще и понятнее. Однако, так же, как и я, не исключают второе. Разница, знаете ли, не большая, в конечном счете. И за то, и за другое говорит масса симптомов… Знаете, о чем я? Как, курс по гемотологии усвоили? Нет? Естественно, зачем утруждать свое серое вещество излишними знаниями. Обременительно, да? Хорошо, разъясню и постараюсь не забивать ваши извилины излишней терминологией. Этиология болезни неизвестна, но есть версия о химическом воздействии на организм будущей матери, что и приводит к врожденному нарушению системы свертываемости крови у новорожденного. Количество тромбоцитов минимально и они не зрелы, нейрофилы и кровяные пластины созревают крайне медленно. В стерильном пунктате повышенное количество мегакариоцитов, причем молодые формы и с избирательной аплазией… В общем, в любой момент может начаться кровотечение, выпот в слизистую, внутренние органы, головной мозг. Поэтому Ане категорически запрещено волнение, напряжение, что физическое, что моральное, дабы не спровоцировать обострение и кровотечение. А они случаются спонтанно и проходят по типу неукротимых. Поэтому четыре раза в год Аня лежит в больнице и повышает уровень тромбоцитов, и так из года в год. Ну-с, не утомил вас лекцией из курса по гематологии?

Олег молчал, потрясенно рассматривая мужчину. Он не мог поверить в услышанное, сложить страшную клинику предъявленного заболевания с желанным, родным образом Анечки. И подумалось, что лучше б она действительно ушла к другому, но жила.

От этой мысли Олега обуял страх, холодом пробрав до тех самых, кровяных телец.

— Потеряли дар речи? Понимаю. Ничего, подумаете и поймете, что Аня вам не пара. Рожать категорически нельзя, волноваться тоже. Проще изложить, что можно, чем каждый пункт из длинного списка того, что ей нельзя. Вам нужна такая подруга? Хотите нянчиться? То нельзя, это — нельзя и ежедневно, ежечасно жить под страхом того, что она умрет.

— Я люблю ее, — просипел Олег.

— Это довод? Положим. Но насколько сильно вы ее любите? Сможете ли вы стерилизовать себя ради нее?

Олег окончательно впал в ступор: что за бред несет Шабурин?

— Что вы так смотрите на меня? Не понимаете, зачем? А за тем, что иначе вам нечего делать рядом. Беременность не просто противопоказана — строжайше запрещена. Об аборте и речи не может быть. А родов просто не будет. Маточное кровотечение, в ее случае, остановить невозможно, не используя радикальных методов. Шансов 1 из 100. Мне ли вам об этом говорить? Вам, молодому специалисту, без пяти минут доктору. Вы у нас по хирургии специализируетесь? Спросите у опытных коллег, поинтересуйтесь.

— Господи, что вы несете?!

— Несут из магазина, молодой человек, а я объясняю. Шокировал вас? Ничего, потом спасибо скажете, когда уясните, что ваши отношения с Аней бесперспективны и не имеют серьезных оснований для продолжения. Что ж, надеюсь, вы поняли меня. Не стану вас задерживать. Надеюсь — прощайте.

— Где Аня?

— Вы опять за свое? Зачем вам она? Из чистого упрямства? Да поймите вы, глупец, если девушка не нашла нужным сообщить вам о состоянии своего здоровья, значит не считает ваши отношения серьезными, а вас достойным…

— Где?!!

— В гематологическом центре…

Олег сорвался с места и, не попрощавшись, вылетел вон. И не шел — бежал в тот самый центр, подгоняемый самыми черными картинками, что рисовало его воображение в связи с услышанным.

И никогда, ни словом он не обмолвился Ане о том разговоре, как и о других, не менее неприятных, но состоявшихся значительно позже.

Он заплакал и прижался ко мне, уткнувшись в ноги, обнял так крепко, словно только так и мог меня удержать…и удержаться сам.

Я гладила его, перебирала волосы, успокаивая, как маленького ребенка, и понимала — не вырваться. Мне не оставить Олега, как он когда-то не оставил меня. Мои счета грехов и нелицеприятных дел, всегда готовы к оплате, но реестр добрых пополняется редко и все время теряется, словно смеется над глупой идеалисткой, решившей, что и за добро нужно платить.

Но я заплачу, и буду с Олегом до тех пор, пока он не придет в себя, не обретет былую уверенность, не начнет жить и дышать, как раньше — полной грудью, не жмурясь от света, не страшась тьмы.

Вот только, когда же это произойдет?

И дождется ли меня Сергей?

Я помню то время до мельчайших деталей. До запахов, до нюансов душевных переживаний…

Апрель меня не радовал. Андрей уезжал. Его ждал Санкт — Петербург, меня грызла тоска. Десять дней, что я проведу без него, казались мне вечностью, и я заранее умирала. Уже скучала, еще только собирая его вещи в сумку. И заплакала, когда он обнял меня, чтоб успокоить:

— Что ты, малыш? Что? Всего десять дней. Пролетят, не заметишь.

А сам не верил в то, что говорил, и плакал, как я, но молча и глубоко в душе.

Мы молчали всю дорогу до аэропорта и долго стояли у дверей регистрации на рейс. Я боялась его отпускать: люди пропадают, самолеты падают… И масса других глупостей посещало мою голову, прикрывая главную мысль, единственно верную. Она вылетела сама собой, невольно разорвав заслон молчанья:

— Я умру без тебя.

Андрей вздрогнул и впился в мои губы, то ли умоляя: "молчи!", то ли благодаря и признаваясь в ответ: "и я не живу без тебя".

Он уходил, оборачиваясь через каждый шаг, пятился, останавливался и рвал мне сердце. И медлил, словно специально затягивая это мучительное расставание. Словно прощался навсегда…

Он улетел, а я долго сидела в зале ожидания и плакала. Потом нехотя поплелась домой, не понимая — зачем?

С отъездом Андрея в доме все переменилось. Его самолет еще только шел на посадку, а в нашу квартиру уже приземлилась мама, вспомнив вдруг, что мы ее дети. И решила принять деятельное участие в нашей жизни, изобразив трепетную заботу. Запоздавшую, уже не только не нужную, но раздражающую и обременительную по сути своей.

Она сунула нос в каждый шкаф и тут же принялась читать нотации. Я слушала ее ровно час и ушла к себе, громко хлопнув дверью. Она переместила свое внимание на Сергея, прибывшего с подругой, и получила тоже обаятельное — "до свидания". Сережа мило улыбнулся ей в лицо, толкнул подругу в свою комнату и с треском хлопнул дверью. Возмущению мамы не было границ, и она принялась делиться своей обидой с Алешей, позвонив ему на работу, но, получив в ухо нудные гудки, двинулась ко мне в еще более скверном настроении.

Я ее понимала — это же все нужно кому-то отдать, разбросать, с щедростью климактерирующей истерички, а не тонуть бесславно в гордом одиночестве, захлебываясь собственным негативом.

И сильно пожалела, что не удосужилась обзавестись простейшей задвижкой, замком и прочими прелестями. Быстренько села за проект, который должна была сдать еще вчера, надеясь укрыться кипой бумаг от маминого присутствия.

Она молча бродила за моей спиной и делала вид, что занята уборкой. На деле же ее возмущало мое не внимание к ее персоне, как, впрочем, и невнимание любимого сына, и очень хотелось выговориться. Хватило ее ненадолго. Раз пять она тяжко вздохнула, раз двадцать сходила в Алешину комнату и на кухню и, наконец, не выдержала — начала сольные выступления оскорбленной мадонны над моим ухом.

— Я что, пустое место для вас?! Вы не дети, вы — ироды! Вам плевать на родную мать! У вас совершенно нет совести. Как же это получилось? В чем я провинилась? Что не так делала? Все для вас, а в ответ — равнодушие и эгоизм! Ты вообще слышишь меня, Аня?!

— Мам, что ты воешь под ухом? Оставь меня, пожалуйста, мне нужно работу сдавать.

— Да, да. Работа, мальчики и… кто, а? Правильно, ты лучше с Алешей поговоришь. В постели? Тот-то я твои колготки в его комнате нашла! Что у вас?!

— Инцест!! — закричала я, не сдержавшись, прямо ей в лицо, и испуганно смолкла, увидев, как она побелела.

— Господи, я так и знала, что этим дело кончиться, — прошептала она через пару минут

— О-о-о! — меня это возмутило. — Мам, что у тебя в голове? Что на тебя нашло? С отцом поссорилась и решила явиться к нам? Так иди на кухню, возьми торт в холодильнике, выпей чай…

— Ты меня гонишь?! Меня?!! Ну, уж не знала, что доживу до такого! И это в благодарность за все, что я для тебя сделала?

— Да что ты для меня сделала?! Родила? Спасибо! Низко кланяюсь за этот подвиг…

— Перестань ерничать! Интеллигентные девушки не позволяют себе подобных высказываний… Кстати, что у тебя с тем мальчиком?

Вот так всегда. Мама перескакивала с одного на другое со скоростью несущей кобылки. И при этом напрочь забывала предыдущую тему. И, слава Богу, потому что выводы из услышанного мама делала также совершено непредсказуемые и непонятно на чем основанные. Что следует из чего, уследить было крайне сложно. А уж понять — никто и не пытался.

— Мам, какая тебе разница?

— Как же, Аня, мать я тебе, и сердце болит. Ты ведь больная у меня, слабенькая. Кто такую замуж возьмет?

"Спасибо, мама", — кивнула я. А что еще можно было ожидать от этой женщины? Родной? Нет, чужой. Совершенно. И живущей, словно в другом мире.

Сколько раз за свою жизнь я слышала подобные слова? Много. Одни произносили их тихо, смущенно, другие — жестко и обвиняюще, третьи — с презрением и насмешкой, четвертые — равнодушно и вскользь, словно речь шла о чем-то далеком, как статуя Свободы. Но были и такие, что не говорили вслух ни слова, но жалели слишком явно, слишком навязчиво выказывая свою жалость.

И большую часть этих взглядов и слов я получала от матери.

И ни одного — от братьев. Для них я была обычной, и пусть часто болеющей, но жизнеспособной, сильной — равной любому здоровому.

— Что ты молчишь? Ты не сказала ему, что инвалид? Он уже сделал предложение? Давай я ему все скажу, тактично.

— Нет! И не лезь ко мне!! Оставь меня в покое!!

— Ах, ах, — задохнулась от возмущения мама. — Как ты смеешь разговаривать со мной в подобном тоне? Я знаю, знаю — это все Алексей! Это он настраивает всех против меня! Мерзкий мальчишка! Что он вбил тебе в голову, а?! Что?! Что ты все можешь? Что ты здорова? Но это неправда! Ты должна понять, что никогда не станешь, как все, и поэтому должна принять любого нормального мальчика за подарок! Тебе двадцать два года — пора заводить семью и детей!

— Мне нельзя иметь детей…

— Ложь!! Кого ты слушаешь?! Алексея? Он искусный лжец, ему нельзя верить! А ты женщина и должна быть умнее мужчины. Выходи замуж и не раздумывай. А то смотри, уйдет последний поезд…

— Хватит!!!

— Нет, нет, посмотрите, что делается — она смеет повышать голос на родную мать! Ты что себе позволяешь?!

— Оставь меня в покое!!

— И оставлю! Да, да! И другие оставят! А кому ты нужна, хамка?! Больная истеричка! Я ей, как мать, советую, а она в таком тоне! Ноги моей здесь больше не будет! И помяни мое слово — ни один нормальный, порядочный человек близко к тебе не подойдет, — кричала мама уже из коридора. — Не нужна ты никому, такая! Тебе не тело — душу лечить надо! Это тебе за грехи, за низкое отношение к родителям! И мало, мало — тебя еще больше накажут!

Слова матери, словно иглы, вонзались в мозг, и я готова была кинуться на нее, вымещая ту ярость, что овладела мной. Мне было больно, обидно и противно. Почему это моя мать?!

— Нет, никуда я не пойду, я позвоню Диме и дождусь его приезда. Пусть разбирается с вами! Я больше не собираюсь терпеть оскорбления в собственном доме!

— Это наш дом!!

— Да? А когда это ты успела его купить? На что? На то, что выдают тебе братья? За что они тебе деньги дают? Откуда у моих сыновей столько денег? У одного квартира, у другого, у третьего. А нас, считай, в дом престарелых сдали! Хороши деточки!

Я почувствовала слабость и головокружение. И толкнула дверь в комнату Сергея, надеясь скрыться за его широкой спиной от гневных выпадов родительницы и предотвратить приступ. Но я совершенно забыла, что брат не один и, распахнув дверь, невольно стала зрительницей пикантной сцены, а заодно пригласила на просмотр маму. Та была оскорблена до самых кончиков своих пуританских привычек и взвопила фальцетом:

— Да это притон!!

Сергей растерянно смотрел на меня и лишь еще соображал, что мне вроде бы не нужно видеть то, что довелось. И покраснел, оттолкнул от себя очнувшуюся, наконец, подружку. Та ойкнула и плюхнулась на пол. Брат попытался высказаться, но я быстро закрыла дверь, угадав желание матери ворваться и устроить в прямом смысле выволочку бессовестной девушке и еще более бессовестному сыну.

Поверхность двери пришлась возмущенной и доведенной до пика самых изысканных эмоций женщины по носу. Та взывала:

— Бордель!!…Вы проклятое семя!! Вы…Вы бесчестные, низкие, порочные…дегенераты! Выродки!! Я сейчас же приведу отца! — и рванула к выходу. — Превратить дом в бордель! И это средь бела дня! Какая грязь! Какая низость! Это ты! — она ткнула в меня пальцем и вперила горящий взгляд, от которого мне стало не на шутку плохо. — Это ты всему виной! Порочная дьяволица!! Вот, вот твое влияние, вот забота братьев!… Извращенцы! И почему ты не умерла?!!

Хлопнула дверь, приглушая крик матери, стук ее каблуков. А я сползла по стене на пол и всхлипнула, ответив пустоте:

— Не знаю… не знаю.

И заплакала, стараясь не шуметь, не тревожить вновь влюбленную парочку за дверью. И все больше впадала в истерику, не знала уже, как остановиться — раскачивалась из стороны в сторону и кусала губы, чтобы не завыть. И чуть не захлебнулась — из носа хлынула кровь, заливая кофту, попадая в рот.

Я хотела крикнуть Сергея и не могла — хрипела, сглатывая противную кровь, одной рукой зажимала бесконечный поток, другой тянулась то ли к телефону, то ли к Сереженной комнате. И понимала — не успею.

Скользкая от крови рука сбила телефон на пол. Трубка недовольно заныла короткими гудками.

— Се-сережа…Сережа! — из последних сил крикнула я и удивилась, что он рядом. Лицо зеленое от страха, глаза умоляют, а трясущиеся руки пытаются удержать меня в этом мире.

Его подруга набирала номер скорой помощи, стараясь не смотреть на нас. И глубоко дышала, видимо, готовясь упасть в обморок. Еще бы — столько крови обыватель видит лишь по телевизору…

Подозреваю, что те незабываемые впечатления, что они получили в тот день, навеки развели их в разные стороны в значительно покалеченном виде. Сергей больше не приводил женщин в дом в моем присутствии и даже в отсутствии. А девушка, думаю, ушла в монастырь.

Я же попала в реанимацию.

В который раз я потрясла себя собственной живучестью, и белый кафель реанимационного отделения порадовался моему обществу всего шесть дней. На седьмой я переехала на второй этаж, в тишину и комфортабельность отдельной палаты для элитных персон.

Сказать, что я была тому рада — не могу.

Мама решила загладить свою вину и наведалась в сопровождении отца. Его я видеть хотела, ее — нет. Я была еще слаба и потому не годна к сопротивлению материнским высказываниям, пророчествам и нравоучениям. Я молча смотрела на нее и все силилась понять — хоть раз в жизни она испытывала к нам настоящие материнские чувства? Хоть раз чувствовала себя виноватой пред нами? Хоть раз пожалела о том, что не сделала сильней, чем о том, что сделала?

На эти вопросы я до сих пор не получила ответы, но отчего-то по сей день пребываю в стойкой уверенности, появившейся у меня еще в детстве и окрепшей в те дни — что я не родная ей. И мои братья так же — подкидыши. Это предположение само собой упрощало отношения, перечеркивало все вопросы, а ответы делало ненужными. Да и как еще можно было объяснить ее отношение к нам?

Вот только подтверждение своему предположению я не получила и чувствую себя за эти мысли черствой эгоисткой, порой более низкой, чем мать. И это равняет нас с ней. И подтверждает, к моему огромному сожалению, обратное. Но если б было так, как я хотела, как много бы решилось тогда проблем. Как просто и легко можно было забыть все обиды, перечеркнуть память прошлого, и больше не мучиться в череде непонимания и неоправданной родительской жестокости. И главное — любить открыто…

Отец похлопал меня по руке и заверил, подбадривая перед уходом: "Это всего лишь вышла дурная кровь, Аня".

Наверное. А вместе с ней оптимизм, вера в лучшее и милые душе иллюзии, что еще грели меня, давали возможность шагать в ногу со сверстниками.

Все это осталось за дверями реанимации. Здесь была уже другая Аня. Может быть и не постаревшая, на настолько четко осознавшая, что период детства, юности, становления личности миновал, что состояние мое можно было смело приписать как переходное к поре зрелости.

Я не узнавала себя. Лежала, как куколка какого-нибудь особо бездарного насекомого, и смотрела в окно или на потолок. Меня не радовала весна, не было в душе той щенячьей восторженности от заливистых птичьих трелей, от веселых красок, что дарило это время года, что обычно гнала на улицу в поисках особых, острых ощущений, что дарила приподнятое настроение и скрашивала мрак действительности.

Я вдруг со всей жестокой ясностью осознала, что действительно являюсь серьезно больной, обузой, камнем преткновения меж братьями, родителями и окружающим миром. Мои родные не могли меня бросить и тащили из последних сил, забыв о себе. Но я-то помнила о них и видела, как ломаются их судьбы под гнетом такой тяжести, как сестра — инвалид.

Овладевшая мной меланхолия по совокупности всех фактов все ж не смогла надолго укрыть мою душу и сознание черной пеленой. И ворча, уползла вон, изгнанная теплом и заботой моих ангелов-хранителей. Диссонанс постаревшей души, продолжающей жить в еще очень молодом теле, не был признан и опознан. Природная живость ума и характера, озорство, еще не отжившее, а чуть придушенное обстоятельствами, вновь зашевелилось во мне, разбуженное безграничной любовью самых дорогих мне людей. И хоть оно больше не звало меня навстречу опасным приключениям, но еще одаривало легкостью суждений и взглядов, быстро возрождало ушедшую, казалось, навеки надежду и веру в лучшее.

Спины, что прикрыли меня в сотый, тысячный раз, руки, что поймали на взлете, души, что свиты с моей в одно целое, и удерживающие крепче якоря, помогли выбраться, подняться, выпрямиться и… продолжить прежние мучения.

Впрочем — мучения ли? Счастье.

Быть любимой безоговорочно, такой, какая ты есть. Видеть, слышать предметы своего обожания ежедневно, ежечасно и столь же часто получать подтверждения в ответных чувствах — разве это мученье? Нет, а все остальное лишь плата, мизерный процент от той колоссальной уникальной, беспрецедентной суммы, что одарил меня Господь по щедрости своей.

И мне не на что было жаловаться по большому счету. И нечего жалеть…

Кроме одного — Олег. Этот персонаж моей жизни стал расширять свое влияние, проникать все глубже в поры души и срастаться с ней, вплетаясь меж корнями братской любви и моей привязанностью, верностью семье.

Я сидела на подоконнике и грызла ноготь, сопротивляясь желанию позвонить Олежке. И понимала — глупо скрываться, скрывать. Но не знала, как Олегу сказать, что? Опять лгать? Легко, но надо ли? До каких пор? Зачем? Но сказать правду — страшно. Я не готова, я не думала и не хотела думать о последствиях подобного поступка. Правда хороша, но мне не по карману. Я не хочу терять Олега. И потеряю. Зачем ему инвалидка? Он реалист, а не идеалист. А какой нормальный мужчина в здравом уме, не подточенном возрастным маразмом, захочет связываться с такой, как я? Как же нужно влюбиться для подобного подвига?

Нет, Ромео давно умер и больше природа подобные экземпляры в людское сообщество не пускала.

Жаль, конечно же — жаль. Так хочется верить в светлые чистые чувства, в преданность и безграничную любовь, в негасимый пыл и самопожертвование. Но романтики, как и альтруисты, относятся к вымирающему виду. Их, бедолаг, как Амурских тигров, напересчет. Да и не жизнеспособны сии элементы живой природы. Жизнь цинична и быстро исправляет перекосы в сознании, лишая иллюзий и фантастических стремлений. Это в книжках все гладко и хорошо, замечательно на зависть, приятственно до слез умиления и вздохов восхищения. А еще там даже у самой грустной истории обязательно получается счастливый финал. Или оптимистичный. Или жизнеутверждающий. И сдвигающий наше мировоззрение в сторону виртуальности. По наивности нашей заставляющий верить и искать нечто подобное.

Но разве в настоящей жизни все так?

Нет, конечно, можно, как Ольга, удариться в дебри оккультизма в поисках счастья. И впасть в медитацию, из года в год строить приемлемое для твоих притязаний здание этого самого счастья. И фасад, и палисадник, и интерьер, и население — все, как надо тебе. Ничего лишнего, никого. Вот только один недостаток — воображение конфликтует с действительностью, и как бы мы его на этот мир не натягивали, упирается и все тут!

Два года Оля потратила на «стройку» и сколько еще потратит, бог ведает. Но Сергей, как жил, о ней не помышляя, так и живет. Вспоминает-то после мучительной работы мозговых файлов, вытаскивая из папок всех знакомых, числившихся под этим логином:

— А-а-а, это крашенная психичка? Подружка твоя незабвенная?

Вот память мужская.

Наверное, и Олег, расстанься мы, через год будет так же мучительно вспоминать — кто такая Аня?

И чуть не упала с подоконника, увидев его собственной персоной — хмурого, озабоченного, с больным взглядом серых глаз, казавшимися особенно огромными на осунувшемся лице. Я даже подумала — а не объявил ли он голодовку по какому-нибудь поводу, пока я в больнице? А как иначе можно было довести себя до такого состояния?

— Привет. Какими дорогами вас к нам привело? — пропела я нарочно беззаботно.

Он прошел, сел рядом и долго смотрел на меня, пристально изучая каждый микрон бренного тела. И неожиданно заявил:

— Аня, выходи за меня замуж.

Я долго молчала, потеряв от предложения дар речи. И пыталась найти его.

Мне было сладко и больно. Я очень хотела сказать — да, но понимала, что могу сказать лишь — нет. Это было бы правильно, во всяком случае, честно. А поступить бесчестно с таким уникальным альтруистом, бессребреником и восставшим из тлена веков Ромео, было бы низко и подло. Любовь во мне боролась с порядочностью, благородство с эгоизмом. Борьба была не равная и затяжная.

— Ты еще учишься, — нашла я гениальный ответ.

— Это вместо — да или вместо — нет?

— Это вместо — надо подумать. Ты как здесь оказался?

— Наши практику на первом этаже в детской гематологии, проходят. Сказали: тебя видели. Почему ты мне ничего не сказала?

— О чем? — пожала я плечами, придав лицу самое бесхитростное выражение. Нет, правду я ему сейчас не скажу. Поживу еще пару дней невестой. Хоть пойму — что это такое и с чем его едят. — Анемия подкосила. О чем говорить?

Он даже не моргнул, и я порадовалась — верит.

— Когда выпишут?

— На следующей неделе обещают, а что?

— Хочу пригласить тебя на выходные к родителям в гости. Пора им с моей невестой познакомиться.

— Разве я сказала "да"? — выгнула я бровь, но губы сами изогнулись в довольной улыбке. Разве можно было не радоваться подобному пылу?

— Ты сказала «подумаю». Пока думаешь, с будущей свекровью и свекром познакомишься, хоть мнение составишь. Может, очаруешься возможными родственниками и ответишь «да».

— Но жить-то мне не с ними…

— Но видеть-то все равно придется. Общаться, обращаться. Я слышал, семейная жизнь не всегда медовый пряник. Ссоры, говорят, случаются, недоразумения всякие. Кто арбитром будет? — обнял меня, притянув к себе, сказал прямо в лицо так горячо и твердо, что сомнений не осталось. — Я люблю тебя!

Ровно через месяц действительно очарованная родителями Олега и, понятно, еще больше им самим, я сказала «да». И объявила Алеше о своем негасимом желании стать мадам Кустовской. И тем самым озаботила братьев сверх меры.

Под предводительством Алеши они начали активные военные действия против жениха и при этом элегантно морочили голову невесте.

Г л а в а 6 Я

Олег притих под моими руками, под жалкими, но нужными ему словами успокоения и фальшивых описаний безмятежного будущего. И лишь вздрагивал, всхлипывая.

Я смотрела в стену напротив и думала: прости меня, Сережа.

Сегодня я совершила еще один грех, еще одно предательство. И спасла человека, пусть не самого лучшего, не самого сильного, и все же живого, еще не совсем потерянного для себя и общества, человека. Отплатила ему добром за то добро, что он когда-то преподнес мне совершенно безвозмездно. И пусть бездумно, не понимая всей тяжести груза, что с такой готовностью взвалил на свои плечи, но одного его желания мне было достаточно, чтобы из года в год платить за благородство поступка чистой и честной монетой. Верности? Любви? Пожалуй.

Могла ли я поступить иначе? Могла ли оттолкнуть протянутую руку? Протянутую даже не в мольбе, а за подаянием. Протянутую в слабой, еле теплящейся надежде, почти умершей, почти погребенной суетой и безысходностью прожитых лет и глупых бездумных поступков даже не назло иным — себе. Нет, не могла. И не смогла.

— Что же на тебя нашло Олежка? Что случилось с тобой и когда? Впрочем, молчи. Это неважно. Все в прошлом и это тоже. Теперь только будущее — светлое, доброе. В нем только мы.

— Правда? Да, да, Анечка, — обрадовался он и очнулся и заулыбался, превращаясь вновь в того, кого я знала все эти годы — самолюбивого мальчика Олега Кустовского. — Ты ведь не бросишь меня, правда? Не уходи, пожалуйста. Я все заглажу. Я изменюсь, буду другим, таким, каким ты хочешь. Веришь?

— Конечно, верю, конечно.

А вот это неправда, наглая, но такая привычная нам всем ложь. И как обычно, оправданная тем глупым аргументом, что придумали живущие задолго до нашего рождения — ложь во спасение. Вот только — кого она спасает и от чего?

Ни я, ни он не можем измениться, разве что — изменить собственную суть, но одномоментно и кратковременно. Все остальное — опять ложь. Нам слишком много лет, чтобы менять русло привычных взглядов на мир, черт характера и форму мышления. А вот поменять привычные устои и порядок можно — взорвать его банальной перестановкой мебели в квартире или наделив свою голову элитной прической в стиле хеви-металл. И уверить себя, что это и есть перемены. И уверить окружающих, предоставив аргументы данному действу. На деле — лицедейству. Но главное, поверить самому — я начал новую жизнь!

Сколько раз в год мы это говорим? И как яростно в это верим и еще более яростно убеждаем других. И понимаем — перемены нужны не нам, а тем, кому мы их предъявляем…

Я помню, Сергей по тому же принципу бросал курить. Долго, нудно. И бросает до сих пор.

Ничего, он сильный. А я сейчас нужна слабому.

Мы долго сидели с Олегом в тишине и много о чем могли говорить, но молчали. В этом молчании возрождалось давно забытое единение. Умиротворение легкое, как снег за окном, укрывающий уличную грязь, набравшуюся за день, так же верно, как наши души от соблазна решить все одномоментно, окончательно, не жалея ни себя, ни других.

Сейчас я не могла себе этого позволить, опутанная по рукам и ногам поступком Олега так же крепко, как преданностью и любовью братьев. А он не мог, потому что не хотел, не думал о том, не желал даже в самых злых фантазиях. Я была для него важнее и нужнее, чем могла предположить, чем имела смелость думать. Любовь, которая переросла в привязанность, держала крепче юношеского пыла, крепче возвышенных иллюзий еще не искушенного, не искалеченного жизненными реалиями романтика. Все проходит, тает без следа, оставляя лишь слабое воспоминание о тех чувствах, что полыхали в нас. И пепел не жжет, потухая навеки. Остается от силы сожаление, но и оно гаснет, стирается в бездне лет.

Привязанность — другое. Это уже не нить, связывающая двоих на время, это канат, сдерживающий, опутывающий, и крепкий настолько, что порой проще смириться с его наличием, чем рвать и рваться из его пут. И не стала рваться, оставив эту безумную мысль на отдаленное будущее.

Я покинула палату, когда Олег заснул. Долго стояла у окна, решая, что скажу Сереже, чем аргументирую свою отсрочку к началу совместной жизни. Какими словами объясню все это и какими глазами буду смотреть на него.

Но ничего не решила. Появился Алеша. Обнял и озабоченно заглянул в глаза:

— Все хорошо?

Мои губы изогнулись в дежурной улыбке. Не беда, что душа в этот момент оплакивала несбывшиеся мечты, грозящие разбиться надежды.

Эта улыбка была очень нужна Алеше, как Олегу нужны были мои уверенья в любви, безграничной и по-прежнему негасимой.

А в это время у машины мерз тот, кто так же сильно был нужен мне. И я почти физически ощущала, как он злится в ожидании, как мучается от неопределенности.

— Анечка, тебя что-то беспокоит?

— Да, понимаешь, мне очень нужно поговорить с Сережей. Но боюсь, что он не адекватно воспримет разговор.

Алеша внимательно смотрел на меня, потом взял мои руки в свои ладони и стал столь же пристально разглядывать их. Видимо в моем лице он уже прочел ответ, осталось его озвучить.

— Аня, прости, пожалуйста, я меньше всего хочу тебя обидеть, тем более оскорбить, но позволь спросить…

О, только не это. Он все понял. Не знаю, как, но точно — понял. И тайна уже была разделена на троих. Впрочем — нет. Нужно просто уйти от вопроса, тогда не нужен будет и ответ.

Я отодвинулась, направилась к выходу.

— Аня…

— Прости, Алеша, но ребята уже, наверное, замерзли, пока нас ждали.

— Они сидят в машине — с чего им мерзнуть?

Но я оказалась права. Как и он. Андрей сидел в машине, а Сергей, нахохлившись, стоял, прислонившись спиной к дверце, и ждал. Я хотела с ним поговорить, но лишь встретилась с ним взглядом и поняла — не стоит.

— Ну, все нормально? Жив? Теперь можно по домам или дежурство организуем, а, Анюта?

— Сережа…

— Ладно, ладно. Понял. Проникся. И, пожалуй, поеду.

Но не сел в машину, шагнул ко мне и со значением выдохнул в лицо:

— Ты уж подумай. До завтра. Я позвоню.

И многое еще хотел сказать в том же духе, по той же теме, но Алеша навис надо мной и исподлобья уставился на брата. Тот смолк, вздохнул и, вымучив улыбку, чмокнул меня в щеку и решительно залез в машину:

— Пока.

— Алеша, я нужен? — спросил Андрей.

— Нет. Я поеду с Аней. Останусь у нее.

— Хорошо. Я завтра позвоню. Мы продукты купили, на заднем сиденье пакеты лежат… Ты как, малыш? Нормально?

— Да, езжайте. Все хорошо. Спасибо.

Андрей окинул меня внимательным взглядом и, кивнув, сел. Машина плавно тронулась с места.

Мы выехали следом.

Я была благодарна Сергею за проявленное терпение и корректность. И все же была немного разочарована. Очень надеялась, что он все правильно понял, и это не конец, а лишь отсрочка. Я боялась, что Сергей не захочет ждать, не сможет, обидится или уже обиделся, не правильно понял и подумал. Пока я нянчусь с Олегом, он отойдет, забудет наши совместные дни и мечты, передумает, не захочет что-то менять. Первый порыв, первый пыл схлынет, и рутина погребет под собой любое воспоминание, сотрет стремление изменить и измениться, начать новую жизнь. Со мной, только со мной.

Глупые мысли, совершенно беспочвенные опасения. Но разве я это понимала? Ведь я, как и он, хотела решить все разом и понимала не хуже него, что иначе мы можем просто ничего не решить. Отсрочка на руку судьбе, а не нам. Она искусна, виртуозна в создании всевозможных препонов. Стоит чуть отступить, чуть успокоиться, и, как камнепад, обрушатся одни обстоятельства за другими, погребая под собой любую мысль, любое желание, не давая возможности не то, что решать, но и думать в том направлении. И так до бесконечности — то мы придумаем отсрочку, то нам ее создадут, то замешкаем, то побоимся, и, в конце концов, не сможем, не захотим, замрем на мертвой точке, уже не зная — а стоит ли двигаться? Жизнь…

Но на эту тему мне думать не хотелось — мрачно там, не радостно.

Я думала о хорошем, старалась, заставляла себя вернуться мыслями в позитивное русло — внутри меня жила надежда, полнокровно и жизнеутверждающе. Она еще питала меня, еще гнала кровь по жилам, а мысли в поисках лучшего, оптимального для всех выхода. Того, что не скрывает за собой минное поле, на котором неизбежны потери. Того, что схоже с ковровой дорожкой в небеса. Без потерь, без потрясений. И чтоб для всех — к лучшему.

Я открыла двери, приглашая внутрь Алешу, и подивилась стылому воздуху в квартире. А может быть по этому помещение казалось чужим, не жилым. У меня возникло чувство, что меня не было здесь не три дня — три года, и все вокруг — из другой, давно забытой жизни.

Я постояла, оглядываясь в недоумении — что на меня нашло? И двинулась в комнату, чтобы закрыть форточки.

Алеша шагнул в кухню, чтобы заняться продуктами.

— Анечка, ужин приготовить?

— Нет.

— А чай? Ребята твой любимый торт купили "Снежная королева".

Понятно, Алеша хочет поговорить. Просто лечь спать не входит в его планы. Я согласилась на ночное чаепитие, переоделась и, вздохнув, двинулась на кухню.

— Не грусти, и не расстраивайся, все наладится, — сказал он, по-своему расценив мой уставший вид.

Как ему объяснишь, что меня расстраивает совсем другое?

Сережа. Прошел уже час, как мы расстались. Час, как из головы не выходит его прищур, надменный, обиженный и одновременно испытывающий. И пустые, ничего не значащие фразы.

Олег? Да, он занимал меня, но все меньше и меньше. Я боялась из-за него потерять Сергея. И боялась из-за Сергея оказаться виновной в смерти Олега. Замкнутый круг. Еще один.

— Алеша, как ты думаешь, Олег может повторить суицид?

— Может. Если поймет, как это на тебя действует, — без раздумий ответил брат и отвел взгляд, пряча внимание к интересующей его теме в чашке с чаем.

— Ты хочешь сказать, что он специально? Назло мне?

Алеша пожал плечами:

— Не исключаю.

Я испугалась, сообразив, чем это мне грозит. Нет, нет, только не так. Я не хотела быть привязанной к Олегу насильно. Да — я благодарна ему и не оттолкну сейчас, помогу, буду помогать. Но могу остаться его женой лишь на время реабилитации. А дальше нельзя. Ни мне, ни ему. Его нужно избавить от нас, меня от него. Наш брак превращается в антиутопию. Нужно спасать не его, нужно спасать нас самих. Вернее, то, что еще от нас осталось. От Олега.

Мой приступ благородства, обуявший меня в больнице — закончился. Перспектива жизни с неудавшимся самоубийцей — пугала. Но еще сильней пугала мысль, что Сергей не проймет меня и не дождется. Он гордый, самолюбивый….а потом еще явется мама. И отец. Нет, нам нужно успеть уехать до того, как они вернутся.

Но как бросить Олега сейчас, в таком состоянии?

Невозможно.

— Алеша, сколько длиться период реабилитации самоубийц?

— Трудно сказать: когда месяц, когда год. У некоторых всю жизнь.

— Только не это!

— Да, перспектива не радостная. Но что здесь можно сделать?

— А если…если я уйду? Дождусь, когда он будет в хорошей форме, оставлю ему все, что нужно. Квартиру, например. Пусть хоть завтра приводит подругу и начинает новую жизнь. Это ведь правильное решение, Алеша? Так Олегу будет лучше, правда?

— Ты действительно решила уйти от него? — Алеша не верил, как ни хотел. Его взгляд сканировал. И подозревал, что за моими словами стоит лишь минутная слабость, а не зрелость и осознанность решения.

— Да, Алеша, хочу. Мне страшно. Я не смогу жить, постоянно контролируя себя. И терпеть. Это невозможно. Я теперь буду бояться лишний раз слово ему сказать и вздрагивать, заходя в квартиру, постоянно ждать худшего и думать — что он совершит в следующую минуту? Как интерпретирует простое действие.

— Данная проблема разрешима, Анечка. Если действительно твердо решила с ним расставься, мы поможем.

Я внимательно посмотрела на брата. Мне почудился в его голосе нехороший подтекст. И тут же вспомнилось замечание Олега: "Они могут убить меня!"

Нет, нет, ерунда. Я становлюсь параноиком. Только этого мне и не хватало.

— Я сказал что-то ужасное? Почему ты, так посмотрела на меня?

— ИзвиниЈ Алеша. Кажется, я становлюсь мнительной, как Олег.

— Неудивительно. Анечка, тебе нужно будет обязательно лечь в клинику на обследование.

— Только не сейчас. Ты ведь понимаешь, сейчас важнее Олег. Давай сначала вытащим его, а потом…потом, — мне вдруг пришла в голову отличная мысль. Немного абсурдная, но вполне исполнимая. Она решала массу проблем разом. И я озвучила ее, не вдумываясь в смысл. — Алеша, а если нам найти Олегу женщину?

Алеша замер, хмуря брови. Взгляд озабоченный, с флером истинно врачебной привычки на ходу дифференцировать клинику заболевания. И видимо отдифференцировал, потому как нахмурился сильней, тяжело вздохнул, отводя озабоченный взгляд и пряча готовый диагноз:

— Анечка, поясни, пожалуйста, что ты имела ввиду? Прости, но как ты себе это представляешь?

— Можно дать объявление: молодой, красивый мужчина с квартирой и без финансовых проблем для создания семьи познакомиться с хорошей женщиной.

Алеша не сдержал улыбки:

— Анечка, ты вслушайся в то, что говоришь.

Теперь вздохнула я: действительно — глупейшая идея. Но тогда где выход? Не могу же я бросить его просто так, потому что боюсь с ним жить. Вернее, не могу и не хочу. Потому что хочу к Сереже.

И как объявить истинную причину Алеше?

— Анечка, давай не будем спешить! Его выпишут к Рождеству, к тому времени ты все обдумаешь, и я решу вашу проблему тихо, мирно. Предоставь это дело мне, хорошо? Как только ты дашь мне знать, я поговорю с твоим мужем и обещаю, он не будет обделен. Претензий не возникнет. Ему, как и любому из нас, ясно, что ваш брак, увы, потерпел поражение. Он уже не жизнеспособен, если так можно выразиться. Больно, Анечка, знаю. Но боль пройдет, а вот сожаление, как и жалость, погубит уже не брак, а вас. Пока вы молоды, у вас есть шансы устроить свою жизнь. Я ведь говорил тебе, что ваше решение о совместной жизни поспешно. Предупреждал, что вы не подходите друг другу. Тем не менее, вы проигнорировали мое мнение…На данном этапе, Анечка, как бы ни было стыдно признать фиаско, лучше все-таки посмотреть правде в глаза и честно разойтись.

— Значит, ты — за?

— Анечка, я не «за» и не «против». Я так, как лучше тебе. А лучше тебе жить одной, чем с самоубийцей. Неизвестно, что он предпримет, что и в каком направлении сложится в его голове. Он в последнее время, слишком много себе позволял. Его хамство стало возмутительным. Это регресс. Дальше будет только хуже. Ты же понимаешь, человек с годами меняется лишь в худшую сторону.

— Но Олег не был таким…

— Он всегда был таким. Эгоистичным, просчитанным, капризным, самолюбивым. Просто ты была влюблена и не видела его истинного лица. Ты часто идеализируешь людей, Анечка. Это не плохо, но и не хорошо. Пора взрослеть, милая.

А ведь он прав. Мне двадцать девять по паспорту, а на деле…порой десять, порой пятьдесят. В этом отношении природа удивительно не гармонично отобразилась на моей личности. Мне стало грустно.

— Я, пожалуй, лягу спать. Утро, говорят, мудренее вечера.

Неделя прошла не заметно и вообщем-то непримечательно. Сергей, подтверждая мои самые худшие опасения, исчез, уехал в командировку. Я понимала — работа. И все равно переживала — ведь он даже не позвонил перед отъездом. Правда, он заезжал. Мы долго целовались в машине и поклялись, что будем вместе, несмотря ни на что. Очень скоро и навсегда. Я видела — он верит в то, что мое решение твердо. И готов ждать…

И исчез, не сказав ни слова, не предупредив.

Я терялась в загадках, мучила сотовый и… шла к Олегу.

Его выписали шестого. Рождество мы встретили с братьями, на удивление, мирно и потому приятно. Даже — замечательно, если б с нами был и Сергей. Но он лишь поздравил меня по телефону, гудящему и шумящему, как трансформаторная будка. В этом шуме я с трудом различила: "люблю, скучаю, буду двенадцатого". Мне было довольно услышанного, чтоб весь день ходить с блаженной улыбкой абсолютно счастливого человека.

Да, те дни были удивительно безмятежными. На работе — два проекта, которые без суеты и спешки планировалось сдать к концу февраля.

Дома — Олег. Милый, тихий, вежливый и мягкий, как тающий воск. Ни одной колкости, ни одной грубости и взгляды преданной собаки.

Мне было стыдно смотреть в его глаза. Они будили во мне воспоминание о жутком, потрясшем меня в свое время до глубины души фильме "Белый Бим, Черное ухо". Я смотрела на Олега и чувствовала себя самой низкой предательницей, обрекающей его на серьезные и совершенно незаслуженные испытания с тем же жестоким равнодушием, что и персонажи того фильма. В какой-то момент я даже готова была вызвать Олежку на разговор, открыться, попросить прощения. И все же не решалась. Уговаривала себя, глядя, как он чистит палас, что самое время, что нужно, необходимо сделать это сейчас. И приводила доводы: Олег в благодушном настроении и в состоянии, если не спокойно, то, во всяком случае, нормально воспринять неприятное известие. А завтра появится Сергей, и неизвестно, что натворит, узнав, что я так и не поставила мужа в известность об уходе.

Тихое жужжание пылесоса сбивало меня с мысли, мешало сосредоточиться. Я разозлилась на себя — что за глупая оговорка? Вот уж действительно нашла виновного в собственном малодушии — пылесос!

И резко села.

— Мешаю тебе отдыхать? — тут же забеспокоился Олег, виновато поглядывая на меня. — Извини, еще пару минут, и я его выключу.

Господи, ну, и что на это ответишь?

Куда же исчез тот Олег, что за последний год буквально замучил меня своими придирками и ворчанием? С ним бы я поговорила без сантиментов. А с этим…

Этому же, давно забытому и словно специально, наперекор нам с Сережей, восставшему, как феникс из пепла, я могла лишь улыбаться, проявлять внимание и заботу, одаривать, как добрыми новостями, так и приятными сюрпризами.

Несправедливо! — решила я и почувствовала, как к горлу подступает тошнота от безысходности, стыда и волнения. Мрачная необходимость расстроить мягкого и доброго человека угнетала меня до физического дискомфорта. Я поняла, что не сдержусь — меня либо стошнит, либо я расплачусь и начну каяться в тех грехах, что и не совершала, лишь бы загладить свою вину, которая растет час от часу. Быстро направилась в ванну и чуть не упала у дверей — буквально на пару секунд голову обнесло, появилась слабость.

Что это со мной? — спросила я у своего отражения в зеркале и включила холодную воду, чтобы освежить лицо.

— Анечка, с тобой все нормально? — послышалось за дверью.

— Да! Да…

— Я выключил пылесос, можешь отдыхать.

Да что ж ты такой заботливый! — с яростью подумала я, бросив сердитый взгляд на дверную поверхность, и вновь почувствовала тошноту. Мой желудок взбунтовался против столь непривычного внимания.

Минут пять я приходила в себя и все думала — что ж я съела? Омлет? Да, Олег приготовил на завтрак омлет, а мне хотелось каши, и обязательно с чем-нибудь острым, например, с китайской морковкой. И спаржу, и…Стоп. Что за странные пристрастия в пище?

Я вынырнула из ванной и спросила:

— Олег, у нас спаржа есть?

— Спаржа? — его взгляд ощупал меня с ног до головы, лицо приобрело испуганное выражение. Что же он такое нашел в моем облике?

— Анечка, ты ведь терпеть не можешь спаржу.

— Да? Значит, спаржи нет, — не сдержала я вздоха сожаления.

— Нет, но я могу купить. Сейчас, — он закрутился в коридоре, спешно натягивая пальто, ботинки. — Может что-нибудь еще? Сладкое?

— Нет! — ответ прозвучал слишком резко. Олег выронил сапог и подозрительно уставился на меня:

— Аня, ты как себя чувствуешь?

Отвратительно! — чуть не сорвалось с моих губ.

— Сносно. Если ты не будешь упоминать о сладком.

От одного воспоминания о тортах и шоколаде меня мутило. Нет, я явно чем-то отравилась. Второй день желудок не на месте. Может, сказывается волнение в предчувствии глобальных перемен? Страшащих и желанных одновременно. Впрочем, кто их не боится? Кто бы на моем месте чувствовал себя иначе?

Олег сел на тумбочку и принялся грызть ногти, взволновавшись неизвестно из-за чего. Этого мне еще не хватало.

— Олег, не ходи. Переживу я без спаржи.

— Нет. Я схожу. Что еще купить? Соленые помидоры будешь?

— Да, — обрадовалась я — вот что мне нужно. — Только не соленые, а в собственном соку.

Олег кивнул, не спуская с меня внимательного взгляда. Он словно хотел что-то спросить или сказать, но не решался. Медленно надел сапоги и шагнул к двери:

— Я скоро, — прозвучало это, как «прощай».

Я проводила его недоуменным взглядом и вздрогнула — одновременно со звуком хлопнувшей двери раздалась телефонная трель.

— Сережа? Сережа! — в трубке все жужжало и гремело, но я точно знала — это он.

— …Анюта…

— Сережа, откуда ты звонишь?

— Из Москвы, с сотового. Плохо слышно? Я буду громко говорить!

— Зачем с сотового?… И что ты в Москве делаешь?

— Здрас-сте, Анюта, мы же договаривались. Ты передумала?

— Нет, нет!

— Ты сказала?

— Я…скажу…

— Аня, я почти все подготовил. Слышишь?! Только задержусь, билет поменял на четырнадцатое, раньше не успеваю. Три дня, Ань, три дня и я буду дома! Если б ты могла представить, как мне без тебя муторно, как я хочу тебя видеть!… У тебя все хорошо? А то сердце не на месте.

— Да, Сережа, у нас все отлично…

— Котенок…

— Я люблю тебя, Сереженька!

— Это я тебя люблю, Анюта. Я тут набрал всего, всего. Даже не знаю, что еще тебе взять? Что привезти?…

— Себя! Я скучаю, Сережа. Почему ты решил задержаться? Зачем?

— Ну, Ань, надо же все успеть. Потом еще раз придется лететь и все, слышишь? Я все подготовил, хоть через неделю переедем! Ты рада? Анют?

— Да, да, я рада…Возвращайся.

— Анька… как я соскучился, ты бы знала! В следующий раз вместе поедем! Один я пас. Не хочу. Летишь со мной?

— Куда угодно, когда угодно…

— Котенок…жди, три дня промелькнут быстро. Встретишь меня?

— Да. Каким рейсом?

— Утренним Ань, что ждать-то? Ладно, пока. Блин, столько сказать тебе хотел…

— А ты и сказал. Главное.

— Ладно…Ты решай там. Слово за тобой. Да, вот — Ань, я для ремонта ребят нанял, они сляпают, а мебель даже не смотрел. С тобой уже, ага? Что скажешь, то и возьму. Правильно?

— Да.

— У тебя точно все хорошо?

— Нет. Тебя нет — значит не хорошо.

— Ну-у…я сам…ладно, а то сейчас трубку покусаю с горя… Пока.

Я положила трубку и села на пуфик — три дня. Мне отмерено всего лишь три дня. Сергей все решил, сделал, теперь мой черед.

А может, ничего и не надо? Оставить все, как есть?

Как же мне объясниться с Олегом? С этим Олегом.

А с Алешей? Андреем?

А Сережа? Я не могу, не хочу жить в постоянном ожидании встречи. Мимолетной, тайной, словно мы крадем эти свидания. И у кого? У себя самих.

С кем бы поговорить? У кого спросить совета?

И что вдруг меня обуяла такая апатия? Откуда она взялась? А эта вопиющая, возмутительная слабость мозговой деятельности? Имя ей — малодушие или усталость?

Нет, нужно перебороть и то, и другое, и все ж сподобиться на разговор с мужем. Главное только начать. Правильно подобрать слова, сложить их в нужные фразы, обтекаемые, дающие надежду, а не рвущие все напрочь.

"Мы можем остаться друзьями"…Нет, это заключительная фраза. Тогда:

"Олег, нам нужно расстаться"…

Зачем — спросит он, и что я отвечу?

"Так лучше". "Кому?" — спросит он.

"Тебе'.

"А откуда ты знаешь, что мне лучше"? И что, тогда говорить?

Что люблю собственного брата? Возмутительно! Именно это будет в его взгляде, а еще брезгливость. Брат! Если б я уходила к другому мужчине, но к брату?! Нет, меня не поймут, кому о том не объяви. И я вдруг подумала, что, наверное, именно так же, как я себя сейчас, чувствуют себя геи и лесбиянки. Они тоже изгои. Проклинаемые и гонимые людьми и богом, но именно ими же и проклятые. Нет, я никогда не сочувствовала им, не понимала и не стремилась понять. Они были для меня, что представители чужой цивилизации — то ли есть, то ли нет. Но не здесь и не рядом. Там, в телевизоре, книгах, желтой прессе…

Но я готовила себя и Сергея занять место в их строю, жить так же — вне закона. Отверженными, осужденными. Оплеванными.

Я поежилась, представив наше с Сергеем будущее. Вряд ли он понимает, на что решился. Ведь и я до сего момента не понимала, вернее — не принимала. Он все решил, все сделал и спокоен от мысли, что отъезд все изменит. Новый город, новые люди, не ведающие, кто мы и что…

Но мы-то знаем — кто мы. Этого довольно, чтоб чувствовать себя соответственно. И жить, словно в долг, словно разведчики на чужой, враждебной территории. Оглядываться на собственную тень и постоянно контролировать себя.

Что же нам делать, Сережа? Что?!

Может ничего не делать? Забыть, забыться, заснуть, как Спящая красавица в ожидании принца, и пусть он все свершит за меня: сделает, объяснит, объявит.

Не-ет. Сергей не знает, что такое корректность к собеседнику, тем более к Олегу. Ни каких лояльных фраз, мирного русла беседы. Грубая прямолинейность, обвинения и агрессия. Но Олег того не заслуживает. Он и так сторона потерпевшая. Выхода нет — нужно поговорить с ним самой.

Но как? Что я ему скажу, как посмотрю в глаза, как объясню? Какими словами? Ведь только подумаю об этом, как мысли начинают вязнуть, язык деревенеет. Словно назло мне, словно назло нам. Словно язык, как любой обыватель, возмущен низостью поступка. И заранее осуждает и дает время подумать…Или — передумать?

Нет, нужно просто подождать, у меня есть три дня. За это время я что-нибудь придумаю, как-нибудь решу проблему…

Вот только бы не вмешалась судьба. Она не умеет ступать тихо, не знает, что такое милосердие, и, вмешавшись, пройдет по нашим жизням, как смерч, калеча, ломая, сметая.

Сережа, Сереженька, ну почему ты уехал?! Что тебе Москва, когда решать нужно здесь? Здесь ты нужен. Мне!

А может лечь в клинику? Последовать настоятельному совету Алеши и получить отсрочку? Легко, но какой в том смысл? Лучше взять себя в руки, найти силы, собраться с мыслями и пойти на тяжелый разговор. Да, правильно. Так и сделаю. Сегодня же, возможно, сейчас, как только Олег вернется…Вот только посплю немного, чуть-чуть отдохну, наберусь сил…

Мне показалось, я только коснулась головой подушки, как раздался голос Олега:

— Аня, я все купил, что ты просила: спаржу, томаты. И еще всего понемногу из китайской кухни. Гребешки, морковь. Я подумал, тебе захочется…Анечка?

Я открыла глаза:

— Спасибо.

Он внимательно смотрел на меня — пристально и озабоченно. И тихо спросил:

— Аня, ты не заболела? Мне кажется, ты не здорова. Может позвонить Алеше? Он прав — тебе нужно срочно лечь в больницу.

— Повод?

— Мне не нравиться, как ты выглядишь.

— Как именно я выгляжу?

— Ты вареная и бледная, — нахмурился он, усаживаясь рядом. Я хмыкнула — какое точное определение. Именно вареной я себя и чувствую.

— Я серьезно, Аня. Ты сонная, вялая…

— Авитаминоз.

— В середине января?

— Почему — нет?

А сама подумала — это тебе нужно сказать спасибо. Ввел организм в шок, психику в стресс. Теперь плоды пожинаем.

И спросила осторожно:

— Олежа, а если я уйду, что ты будешь делать?

— Уйду следом, — и секунды не думая, ответил он. Только взгляд опечалился, потускнел.

Не то он подумал, не так вопрос понял. Впрочем, не мудрено — после акта суицида, наверное, ничего кроме смерти ему в голову не идет.

— Я о другом, Олег…

— Нет, Анечка, о том. Я же вижу и понимаю — не дурак. Ты устала от меня, не разлюбила, а именно — устала. В любви есть спады и подъемы. У тебя спад. Естественный. Я постарался. Ты ни причем, наоборот, я очень благодарен тебе за терпение. И за понимание, и…за все. От первого дня до сегодняшнего.

— Олег…

— Нет, Анечка, подожди. Мне и так нелегко это говорить, но раз начал, позволь закончить. Я давно хотел сказать… Я очень виноват перед тобой. Но больше никогда, поверь, никогда того, что было, не повториться. Того Олега больше нет, и не будет. Я другой. И все теперь будет по-другому. Я люблю тебя. Люблю настолько, что не знаю, смогу ли дышать, если…если ты…Но этого не будет, не допущу. Я буду рядом. Всегда. Я понимаю, что простить все мои выходки непросто, но и не прошу о том. Все получится само собой. Ты отдохнешь, немного придешь в себя и поймешь — я действительно изменился. И тогда простишь. У нас все будет хорошо. Ты столько лет терпела меня, прощала, решала мои проблемы, и вполне естественно, что у тебя появились мысли все бросить. Ты боишься верить мне, у тебя уже нет сил и желания терпеть…

— Нет, Олег…

— Да, Анечка, да! Неужели ты думаешь, что я не осознаю своей вины перед тобой? Думаешь, я до такой степени инфантилен, что не в состоянии здраво оценить свои поступки? Это не так. Мне стыдно. Честно — мне очень, очень стыдно, я вел себя как. даже не слюнтяй — негодяй. Но подобного не повторится. Я не обещаю — клянусь. Поверь мне последний раз, пожалуйста. Я изменился, Аня. Тебе больше не о чем беспокоиться. Отныне не только ты, но и я буду беречь нашу семью, заботиться, помогать. Делать все, что нужно, прежде всего, для тебя.

Я села. Его исповедь была неожиданной, но более всего поражали слова и интонация голоса — ни грамма фальши. Серьезен, искренен и откровенен. И достоверен.

Пригляделась и удивилась еще больше — как я не заметила, что он изменился даже внешне? Лицо серьезное и чуть огрубевшее, и уже не мальчишеское — мужское. Матерое. И взгляд — прямой. Он не бегает, как обычно, от лица и глаз собеседника, не сверлит буром, не обливает презрением — он ждет, он ищет и признает.

Что случилось с Олегом?

Он действительно изменился?

Ерунда, люди не могут меняться в одночасье, это всем известный факт!

Впрочем, могут, если встречаются со смертью. А Олег встретился.

Что он увидел? Тоннель, свет, ангелов, умерших родственников? Кажется, их встречают там души умерших и умирающих.

Я с любопытством уставилась на мужа:

— Ты кого-то видел там? Души умерших? Свет? Это правда, что там не темно и пусто?

Олег пожал плечами:

— Не знаю, ни тоннелей, ни коридоров я не видел. И темноты тоже.

— А что видел? Ангелов?

— Ангелов? — он грустно улыбнулся. — Нет, Аня, не видел. Да и откуда они возьмутся, если я совершал богопротивное? Скорей меня бы черти поджидали. Но их я тоже не видел, и умерших, и все, о чем пишут в книгах, статьях по рассказам очевидцев. Неправда это.

Я была разочарована — мне так хотелось верить, что там что-то есть, что-то хорошее, доброе, что согреет и успокоит меня, когда я шагну за черту. Но это оказалось выдумкой, одним из успокоительных мифов. Возмутительной ложью!

Кому верить после этого?

— Я видел себя, Аня. Со стороны. Странное ощущение — видишь себя своими глазами и при этом ничего не чувствуешь, словно ты робот, машина бездушная. А потом — миг, а в нем все, что ты творил, последствия поступков, мыслей. Всего. И боль до крика, до… Такая, что аналогов нет. Не объяснить ее. Лучше в гестапо поиграть, меньше болевых ощущений получишь, уверяю. И боль… она даже не физическая, а…всеобъемлющая. И жуткий страх оттого, что ты ничего не сможешь исправить, хоть как-то загладить, изменить. Хоть грамм! Я видел, как ты плакала после нашей ссоры, как тебе было плохо, как ты переживала. Давняя ссора, одна из многих, они слились в то мгновение в одну…

Олег отвернулся, чтобы скрыть влажный блеск в глазах. А я растерянно хлопала ресницами. Меня потряс его рассказ. Я не думала, что подобное может быть. Почему-то именно таким утверждениям я не верила, когда читала, слышала. Мне было проще представить тоннель и свет, даже ангелов, но последствие своих поступков?…Боже упаси!

— Мне страшно!

Олег обнял меня, прижал к себе крепко и ласково:

— Не бойся. Тебе, как раз нечего бояться. Ты чистая.

Я зажмурилась — если бы он знал! Что его поступок по сравнению с целой цепью моих? И следовательно — что его боль, по сравнению с той, что предстоит претерпеть мне? Ведь Олег, по сравнению со мной — святой. Все, что он делал — продиктовано необходимостью и вполне естественно, объяснимо, закономерно. Его личность во сохранение собственной целостности создавала иммунитет против окружающей жестокости и грязи, как организм создает иммунитет против вирусов и зловредных бактерий. По большому счету Олег достоин не осуждения и нарекания, а уважения и преклонения за тот подвиг, что совершал ежедневно, живя рядом со мной. Он мог уйти, мог бросить, да и не брать, в принципе. Но сделал обратное и не ломал меня, ломал себя под меня. С трудом, вполне естественной болью и ненавистью к подобной необходимости. Он насиловал себя, чтобы сохранить меня.

Ну, и как после этого я могу сказать ему? Что? Как можно отплатить ему черной неблагодарностью за столь уникальное благородство? До какой степени нужно опуститься, чтобы откинуть протянутую руку, бросить того, что и в мыслях не допускал поступить так же?

Что же мне делать?

Этот вопрос измучил меня настолько, что буквально через два дня я уже не могла есть и нормально спать. Меня постоянно мутило. В голове вертелись варианты диалогов с Сергеем и Олегом, один бредовее другого.

Я твердо знала, что хочу быть с Сережей, это желание не гасло, не меркло даже в свете нового имиджа мужа. Но так же твердо я осознавала, что не могу бросить мужа.

Я сильно любила Сережу, но так же сильно была привязана к Олегу. И порой уже путалась — а не наоборот ли?

Я все порывалась объясниться с Олежкой, но отступала в последний момент, не решалась и терялась. Ждала возвращение брата, уже не понимая, с чем больше — со страхом или с нетерпением? Моя фантазия живо рисовала картины нашей встречи, где за бурными выражениями чувств, объятьями и нежным воркованием начнутся столь же бурные выяснения отношений. Сергей начнет нервничать, махать руками и пытаться втолковать мне необходимость разорвать отношения с мужем. Я буду кивать, вяло оправдываться и все больше впадать в уныние. Он раздражаться, потом дуться, зло щуриться и упрекать. Потом обнимет, сделает вид, что смирился и…объявит решение сам, подкараулив Олега в отделении или на улице.

Нет, я, конечно, могу переубедить его, вернее — убедить в том, что нужно подождать еще немного. Но чем аргументирую?

Да и действительно — что ждать? Кого? Возвращения родителей? Вмешательства братьев?

Господи, ну почему именно я должна это решать?!

К тринадцатому января я уже довела себя до того, что не смогла подняться с постели и заставить себя пойти на работу. Позвонила Лене и наплела что-то про недомогание, слабость, почти полное вымирание. Олег молча выслушал мой диалог с сослуживицей и принес градусник.

Температура имелась, всего 37,1. Ерунда, но меня она подивила, а Олега взволновала настолько, что он тут же начал звонить Алеше. Через час, после нудных препирательств с братьями, прибывшими в составе двух, и мужа я была доставлена в клинику под бдительное око местных светил медицинских наук. Конечно же, мне это не понравилось, но на сопротивление сил не хватило, и я лишь обиженно надулась и, отвернувшись от заботливых родственников, заснула.

Сергея я встретила мысленно в местном санузле. Смотрела на свое отражение и пыталась отыскать в нем причины повторяющегося желудочного бунта. И не находила. Утро, желудок пуст — что ему могло не понравиться? Температура? Ее нет. Завтрака — тоже. Запах лекарств? Да — раздражающий, слишком резкий и неприятный, но с ним придется смириться на ближайшие две недели. Раньше меня не выпишут. А скорее и много позже, если я оповещу Алешу о своем мутном состоянии.

А какие еще могут быть причины?

Простыла? Да. Но нет и малейших катаральных проявлений.

Сказываются волнения последних недель? Да.

Нервное перенапряжение? Да.

И в тоже время — нет. Я чувствовала это кожей, каким-то необъяснимым образом. И села на край ванны, от одной мысли, что причина может крыться совсем в другой плоскости. В том направлении, что я считала для себя закрытым. Моя рука невольно накрыла низ живота и по позвоночнику пробежали мурашки — беременность?

Я жду ребенка?

Внутри что-то дрогнуло, губы изогнулись в улыбке, а глаза увлажнились. Я жду ребенка?!

Мне стало и страшно, и радостно. Я боялась пошевелиться, спугнуть столь приятную мысль. Пусть только мысль, только предположение. Пусть на минуту, секунду. Но в эту минуту я чувствовала то, чего была лишена, с чем смирялась, скрипя всеми фибрами души, но так и не смирилась, лишь загнала в глубь, прикрыла, огородила от посторонних взглядов. Я чувствовала себя будущей матерью! Я! Буду матерью! У меня! Будет ребенок! Вопреки всем диагнозам, запретам и преградам!

Я жду ребенка!

И прочь сомнения и глупые страхи! Уйдите хоть на минуту, оставьте меня в покое хоть в этот миг. Дайте напиться этим счастьем, прочувствовать восторг, что овладел всем существом! Не омрачайте эти минуты!

О, спасибо ворчанию Олега, его упрямству и напору. Ночи кроликов Кентукки — спасибо!

Главное пока никому не говорить.

Молчать. Ни вздохом, ни взглядом…

Тихо, малыш, мама с тобой.

Мама?

А если это действительно всего лишь простуда?

Но у меня сбой цикла!

Бывает. Перенапряжение, стресс.

Но…нет! Нельзя же так жестоко обманывать! Поманить, а потом раздавить. Я ведь могу стать очень хорошей матерью. И стану. Только ребенок! И муж. Конечно, Олежка…Прости, Сережа! Но Олег отец ребенка. Ребенку он нужен. Он — родной. Я…Мы…Потом все как-нибудь решится. Или…

Ты поймешь меня. Должен. И простишь. А нет… Главное — ребенок. Мой! Мой маленький, славный ребенок. Девочка, мальчик — лишь бы был, лишь бы здоровый, лишь бы выносить и дать ему жизнь. И увидеть его улыбку и почувствовать его вес на своих руках, оттереть слюнку с губ, поддержать, когда он шагнет в первый раз.

О, сладкие мечты — лишь бы вы сбылись!

Господи, если ты есть, если слышишь — не лишай меня этого счастья, оставь, прошу! Молю! Я брошу Сергея и не помыслю о нем, переживу, перетерплю. Я стану самой благочестивой, добропорядочной, самой доброй и верной женой, самым человечным человеком, только сохрани за мной право стать матерью!

Я заплакала, кусая губы и сложив ладони, как католичка, молила в больничный потолок с исступлением фанатика. И улыбалась, уверяя себя, что мне не откажут.

И принялась лихорадочно соображать — что нужно ребенку для полноценного развития? Фрукты, соки — витамины. И никаких волнений…Тест, глупая! Есть же тест на беременность!

А если он покажет, что ничего нет?

Меня опять замутило, и я заставила себя улыбнуться, приняв эту реакцию как сигнал от ребенка, что ему не нравиться мой страх и сомнение. Значит?…Значит нужно купить тест. Внизу есть аптечный киоск. Только когда он начинает работу?

Я быстро привела себя в порядок и вышла в коридор. Милая девушка, дежурная медсестра поведала мне, что киоск открывают в девять, но если мне что-то нужно, она с удовольствием это предоставит.

— Спасибо, — улыбнулась я в ответ.

Еще не хватало. Только шепни, как Алеша тут же о том узнает и начнет трястись и белеть на глазах, и стращать, и тащить к знакомым профессорам. И естественно не даст ни выносить, ни родить. Нет. Незачем им знать. Вот придет время — там посмотрим. Но до этого далеко. Правда, я худенькая, месяца четыре и уже живот не скроешь…А я уеду на курорт, потом еще куда-нибудь. И так, пока не придет время рожать. Работа? Переживем. Скажу, что не могу больше работать, хочу отдыхать. Братья мне в финансовой поддержке не откажут и против слова не проронят.

Я познала истинное счастье. Оно было абсолютным и бесконечным, как вселенная.

И поняла, что все, что испытывала раньше, все, что принимала за него по неосведомленности, а может, по скудости мышления, лишь бледное подобие, тень от его истинной сути.

Сомнений больше не было — я стану мамой.

Мой ребенок.

Наш.

Часть меня и Олега.

Дитя долгожданное, заведомо любимое и обожаемое, уже росло, уже жило, имело место быть.

— У меня будет ребенок, — повторяла я как мантру, пытаясь увериться, что это не сказка, не сон. Держала руку на животе и прислушивалась к токам внутри. Конечно, он еще не мог подать мне знак, не мог толкнуть изнутри, и все же, мне казалось, я слышу биение его сердца, чувствую пульсацию крохотных артерий.

Я разговаривала с ним, словно он уже родился, шептала ласковые слова, заверяла в любви и улыбалась, как мать Тереза. И умилялась своим грезам. В них я видела, как растет мой человечек, крепнет на глазах и превращается в еще несмышленную, но уже такую важную персону.

Кавалерия моих мыслей мчалась за облака, к тому хрустальному замку надежды, что поблек с годами. Сейчас он вновь сиял и манил на свою территорию. Родную — для меня, запретную — для других…

Около двенадцати скрипнула дверь, нарушая тишину палаты и мое мысленное единение с ребенком.

— Сережа!

Его почти не было видно под грудой пакетов и огромным букетом невесть откуда взявшихся георгин. Он скинул все это на стол и рванул ко мне, обнял и, оторвав от пола, закружил по палате:

— Анька! Анюта, котенок!

Я была так рада его видеть, что в тот миг забыла о своем состоянии. Передо мной был Сережа — его глаза, его лицо:

— Сереженька, Сережка…Ты как? Тебя кто встретил? Сам добрался?

— Андрюха встретил. А я тебя ждал! Представляешь, выхожу, а там Андрюха! А тебя нет. Меня чуть инфаркция не хватила! "Что с Аней"? "Приболела, температурит, в клинике лежит". Ты чего это болеть надумала? А ну вон все хвори — не нужны они нам!

Я рассмеялась — Сережа сиял, даже глаза светились от радости, став светлыми, почти как янтарь. Как он красив — подумала я, и в тот же момент его губы накрыли мои. Ах, как он скучал. Как соскучилась я. Сережа, Сереженька…

Мы ничего не видели вокруг, не слышали, не знали. Нас было двое на все пространство. Мы и наша любовь. Любовь, у которой не могло быть будущего.

Я очнулась, с трудом отодвинулась от него:

— Не надо, Сережа…

— Думаешь, кто-то зайдет? Ну и что? Что с того, котенок? — он тяжело дышал, сжимая меня в объятьях. И не понимал, не хотел понять, что продолжения не будет, как и не будет нас с ним. Он был почти безумен от страсти, почти слеп. И я, вглядываясь в его лицо, чувствовала лишь одно — я не могу его оттолкнуть, не могу отдать, не смогу отпустить. Если б он вернулся вчера, если б вернулся двенадцатого!

Нет, я не должна так думать. Я должна помнить о ребенке. Ради него я смогу, сделаю. Отрину, брошу, буду жить без него — смогу, свыкнусь. Ради ребенка.

Но почему же так больно?!!

Я заплакала, цепляясь руками за Сергея, прильнула к груди, пытаясь запомнить как можно четче последние мгновения, что нам отмерены — его запах, его нежность. Его мечту, что разобью. Его любовь, которую убью. Которую должна убить.

— Ты что, Анюта? Ну-у, ну, ты что, а? — испугался Сергей, начал гладить меня по голове и убаюкивать, словно маленькую девочку. Впрочем, именно ребенком я чувствовала себя в эти минуты. Очень испуганным, замученным, неприкаянным ребенком, чужим себе и миру.

— Почему так, Сереженька? Почему?

— Что «так», что "не так"? О чем ты, котенок? Ну, елы, Аня, перестань, а? Блин, да, что с тобой? Я что-то не так сделал?.. Тьфу, не надо было мне уезжать! Ань, ну перестань, а? Не могу я смотреть, как ты плачешь! Аня, ну Ань…ну, хватит. Объясни, что случилось? Ты из-за меня, что ли? Так я тут, вот он. Или косинус этот?…А?…

— Прости меня Сережа, прости.

— Уй, ё! Ты ему ничего не сказала? Ха! Ну, и ладно, я скажу. Вот проблема! Из-за этого слезы лить, ну, ты даешь, котенок! Я уж думать что не знаю, ревешь, словно схоронила кого.

А так и есть. Я хоронила нашу мечту, наше будущее. Я оплакивала то, чему не суждено было свершиться. Еще пара минут и перечеркну то, что связывает нас крепче любого каната, то, к чему мы стремились, огибая преграды, перешагивая людскую молву и муки совести. Все это так и останется — запретным. Невысказанным, закрытым от чужих глаз. Оно останется в нас, но будет поделено на два сердца, которые по-прежнему будут искать друг друга в ночной тиши, в глуши жизненных дорог, но больше никогда не соединяться.

Сейчас я бы легко объяснилась с Олегом, у меня было желание и нашлись слова. Но он уже был застрахован от их жестокости. Теперь они предназначались Сергею.

Сейчас мне не было дела до чувств Олега. Он казался мне пустым и ненужным, как далекое облачко на небе, и все же он был неотъемлемой частью того, что зародилось в моем теле. А значит — частью сообщества. Если б на его месте был Сергей…Нет, только не это!

Нет, связь с братом сама по себе предосудительна, а еще и ребенок…Природа мудра, она прокляла нас преступной любовью, но спасла наше будущее. Обрекла нас на страдания, но дала шанс иметь крепкое, здоровое потомство. Я знала точно — моя болезнь останется мне. Она не перейдет малышу по наследству, он не встанет на ту дорогу, по которой иду я. И я никогда не увижу, как мой малыш захлебывается кровью. И ради этого мне нужно оттолкнуть Сережу, причинить боль и себе, и ему, совершив еще один низкий поступок. И пусть он будет последним. Я замолю его.

И сохраню тепло и радость этих дней в своей памяти, как сохраню в ней Сергея и нашу любовь. Я не смогу вырвать его из своего сердца, и он будет жить в нем и в моей душе таким, как есть — пылким, добрым, цельным — совершенным. Придет время, и эти сильные руки будут держать моего ребенка, спасать его, как спасали меня от жестокости мира, от ран и увечий.

— Ань, все? — он оттер мои слезы и подал полотенце. И посматривал с отеческой улыбкой на губах. Ему были смешны мои слезы и страхи. Он не знал их причины. Если б я дальше могла хранить их в тайне от него и оградить от боли, что должна была причинить. Я бы вынесла ее одна, за двоих — так мне было бы легче….

— Сереженька, — я действительно не смогла ему сказать.

— Понял уже. Ну и ладно. Я сам скажу Ань, не стоит расстраиваться из-за пустяка. Так и должно быть — это мужской разговор, зачем тебе оно? Сядем, поговорим и все решим. Честно — без рук и грубостей. Вот клянусь! Чтоб гипотенуза катетом стала!

Я фыркнула, не сдержав улыбки — милый мой Сереженька! Как он был забавен, обманывая меня, и верил в то, что говорил. Но знал, как и я — мирного русла беседы на столь животрепещущую тему быть не может. Тем более меж ним и Олегом.

Они невзлюбили друг друга фактически сразу, как только я их познакомила. Я хорошо помню, как Сергей осмотрел его с ног до головы с наглым прищуром и…выплюнул жвачку прямо под ноги:

— Фраер!

И обошел, кинув мне на ходу:

— Через час, чтобы дома была, а эту рожу подари подруге, которую душевно ненавидишь.

Олег так и остался стоять с вытянутым от удивления лицом. Через пару минут, когда Сергей скрылся за углом нашего дома в обществе двух столь же развязных и объемных друзей, он выпалил:

— Я б ему показал фраера…

Да-а, Сергей умеет произвести впечатление на собеседника, еще не начиная разговора. И почему мне не досталась и толика подобного таланта?

Я вздохнула, решаясь:

— Сережа, не нужно говорить с Олегом. Вообще, ничего не нужно.

— Поясни? В смысле, он уже в курсе? Кто доброжелатель? Букет ему отправлю. И премию. Леха? Ну, Андрюха-то точно ничего не знает. А-а, Ольга, да? Молодец, психолог! Я ей крокодильчика куплю, плюшевого, пойдет?

— Ольга ничего не знает. И братья тоже. И Олег. И не должны знать, — это признание далось мне с трудом и согнуло мою голову почти до колен Сергея.

— Та-ак, — протянул он. И смолк. Ему понадобилось не меньше пяти минут, чтобы переварить услышанное, и озадачиться, занервничать. Он не понял, о чем речь, но интуитивно почувствовал угрозу нашим планам. — Ты тонко намекнула, что пока я в Москве делом занимался, у вас с этим призраком неудавшегося самоубийцы опять любовь-морковь образовалась? Ага?

Его голос чуть дрогнул от волнения. В нем еще не было боли и страха, лишь подозрение и нежелание верить, в то, о чем он правильно догадался.

Что такое искреннее сожаление? Полнокровное чувство вины, непоправимости свершаемого и стыд, горящий внутри, сжигающий в пепел саму суть человеческую?

Разве я знала до этой минуты?

У меня в буквальном смысле сдавило горло:

— Сережа, я остаюсь с Олегом, — прохрипела я через силу и еле сдержала слезы, противоречащий сказанному крик, отвергающий стройную логику моих недавних рассуждений — я люблю тебя! Эти слова я больше не смогу, не имею права ему говорить.

Мне было горько.

Но где найти слова, что не ранили бы наши души в кровь, не терзали их, как стая голодных акул, а объяснили, успокоили, оставили пусть зыбкую, но надежду?

Сергей встал и нервно заходил по палате, не зная, куда деть руки, куда деться самому. Его взгляд то и дело останавливался на моем лице и пытливо сверлил, словно еще надеясь отыскать под скорбной маской печали частицу нужных и так важных ему чувств. Он пытался найти фальшь в истине, а истину в фальши и не хотел видеть иного.

Я готова была провалиться сквозь пол, прямо в ад, уже уготованный мне за одно только это преступление. Да что провалиться? Спуститься самой! Лишь бы приглушить наши мученья хоть на секунду, вытеснить душевную боль физической.

Сергей остановился у окна, отвернулся от меня, чтоб скрыть искаженное нервной судорогой лицо:

— Почему? Аня, ты можешь объяснить — почему?! Что такого случилось за эти дни?! Ёлы! Восемь дней!…Всего. Ты настолько ветрена? Что, блин, вообще происходит?! Ты. ты хоть понимаешь, что говоришь?! Я фактически все сделал, я перевел счета, нанял бригаду…За восемь дней, Ань!!…А ты… — у него не было слов от возмущения. Голос хрипел в отчаянной попытке достучаться до моего разума. Но он был глух, ему не было места в сфере чувств и эмоций.

— Анюта, тебя кто-то накрутил? — шагнул ко мне Сергей, склонился, навис. — Ну, скажи, котенок, я честно пальцем не пошевелю, только скажи — кто?!

— Никто, Сережа…

— Тогда, черт возьми, как это назвать?!! Вчера — люблю, сегодня — пшел вон!! Я что, игрушка?!

И смолк, сообразив, что пугает меня своим криком, присел на корточки передо мной, взял мои руки в свои ладони:

— Все, котенок, все, я спокоен. Почти, как удав. Правда. Ты только объясни мне, а? Ну, что случилось-то? Ань, я ведь жить без тебя не смогу, ты же знаешь это. Я ведь, блин, с малолетства только о тебе и думал, для тебя только и дышал. Нет у меня никого, во всем мире ты одна. Что мне теперь? Как? Ты с этим, а я… Не смогу я так, понимаешь, Анюта? Я ведь все для тебя, за что ж ты так? Может тебя шантажируют, а, Ань? Нет, правда? Ну, не молчи, пожалуйста!

— Сереженька, Сережа…Я люблю тебя! Я очень сильно люблю тебя, но не мучай меня! Пожалуйста, прошу тебя! — заплакала я. Мне невыносимо было видеть его горе, слышать отчаянье в голосе. Искреннее, надрывное. Мы топтали друг друга, жгли души в пепел. И еще минута этих страданий, и я не смогу устоять.

— Ладно, Анюта. Все, тихо. Не плачь. Давай успокоимся, да? Я сок там принес, будешь?

Какой сок?!!

— Ань, перестань, а? Я все, что угодно — только не плачь!

Я с трудом взяла себя в руки, вытерла лицо, выпила сок. И мы долго сидели с Сергеем на постели, не разнимая рук, в тишине и немоте обуявшей нас печали.

— Почему, Ань? — он так и не мог понять. Но уже не требовал, не сопротивлялся — просил, почти умолял — объясни.

— Я хочу ребенка, Сережа. И Олег. Пойми, это естественное желание любой женщины. Но нам с тобой…если нам нельзя и любить друг друга, то тем более нельзя иметь детей. Ты ведь понимаешь, что мы можем произвести на свет лишь генетических уродцев. Я и так могу наградить ребенка болезнью крови, но если он будет от тебя — это уже будет не «если», а так и есть.

Он смотрел на меня и хмурился.

— Тебе нельзя иметь детей, — напомнил известное всем.

— Алеша мог ошибиться.

— Кто тебе сказал? — прищурился Сергей, взгляд стал недобрым, колючим и холодным. — Этот? Он совсем головы лишился? Ань, ты соображаешь, на что он тебя толкает?

— Он меня ни на что не толкает! Я! Я сама хочу ребенка! Я женщина, понимаешь?!

— Нет. Что, женщина обязательно — мать? А просто женщиной жить в лом, да? Лучше умереть от прихоти отмороженного энцефала?!

— Не кричи на меня! Это не его прихоть — это мое желание!

— Ага? А Леха в курсе вашего желания? Спорю — нет. Вот зуб на рельсы — узнает, голову твоему катету открутит! А я помогу! И Андрюха подключиться.

— Ты не посмеешь. Если ты хоть слово кому-нибудь скажешь, я…пожалуюсь маме!

— Ага. Уже проникся и начинаю дрожать, — сверкнул глазами Сергей. — Еще какие репрессии придумаешь?

— Я перестану с тобой разговаривать. Клянусь.

— Угу. Действует. Уже лучше. Прямо сразу душа не на месте и желание рот зашить, а язык откусить. Стра-ашно. Правда, триллер. Ладно, ты пофантазируй пока, а я пошел, переварю услышанное.

Я подозрительно уставилась на него — мне очень не понравилась та легкость, с которой он собрался покинуть меня, с которой прекратил разговор. И загадочный блеск в глазах, чуть изогнутые в усмешке губы. Он что-то задумал. Нашел выход из того тупика, в который я его загнала. В котором нахожусь сама.

— Что ты задумал, Сережа? — с тревогой спросила я.

— Поспать. Пункт первый. Думаю, это займет сутки. Пункт два — …Да не бойся ты, ничего я твоему гоблину не сделаю. Даже близко не подойду, с ребятами немым буду, как Герасим. Честно. Ладно, давай. Отдыхай тоже, завтра поговорим, ага? — чмокнув меня в щеку, направился к дверям.

— Сережа?!

— Отдыхай. Да, температура у тебя сегодня как? Субфибрилишь, Андрюха говорил.

— Что? — растерянно нахмурилась я. Что он спрашивает? О чем говорит?

— Нормально, значит? Ну и, слава богу. Пока. Вечером звякну. Отдыхай.

И вышел, оставив меня в совершеннейшем отупении. Он ничего не понял? Или я?

Сергей чинно прикрыл дверь палаты и дал марафон по больничному коридору, сшибая медсестер и больных. Он почти не замечал людей, таранил преграду, словно ледокол арктические льды, и стремился добраться до выхода. Ему нужно было срочно увидеться с Алешей. Не просто срочно — вчера.

Разговор с Аней взволновал его больше, чем она могла себе представить. Особенно ужаснуло последние известие — "я хочу ребенка. И Олег". Он прекрасно понял — только Олег. И вспомнил то, что хотел бы забыть, чтобы не бередить душу — ее приступы, кровь, сочащуюся из пор, бегущую ручьем. Бело-серое лицо и глаза — огромные, молящие. И самое отвратительное состояние, когда ты понимаешь, что ничего не можешь сделать, ничем не можешь помочь и впадаешь в панику, находишься в непреходящем ужасе, наполняющем твое тело до самых кончиков волос, душу от первой до последней клетки, от одного взгляда на исходящую кровью сестру. И ненавидишь себя за бессилие, окружающих за бездействие, врачей за черствость и цинизм, весь мир за то, что он не знает тех мук, через которые проходишь ты. Через которые проходит Она.

Сергей вылетел на улицу и, шаря одной рукой в кармане в поисках ключей от машины, другой спешно набирал номер Алексея:

— Да? — тот был, как всегда, вежлив и спокоен, но Сергей находился в совершенно противоположном состоянии и оттого закричал в трубку, словно иначе брат бы его не услышал:

— Леха мне нужно поговорить с тобой! Срочно! Ты где сейчас?!

— У меня конференция, освобожусь через час…

— Нет у меня часа! Сейчас, понял?! Буду через десять минут.

— Ты не понял…

— Это ты не понял! Это важно! На счет Ани! Слышишь?!

— Подъезжай, — сухо бросил Алексей и отключил связь. Сергей, чертыхнувшись, завел машину и рванул по улице, словно пошел в бой.

Конечно, Алексей его не ждал. Сидел в конференцзале со своими коллегами и обсуждал какую-то особо важную научную тему.

Сергея это привело в бешенство. Он нагло рванул дверь на себя, взглядом остановив ретивую врачиху, пытающуюся ему воспрепятствовать, и ввалился в зал:

— Алексей Дмитриевич, прошу на выход.

Внушительная толпа в белых халатах всем составом заинтересованно уставилась на столь развязного посетителя, сильно напоминающего своей статью криминального отморозка из сериалов про братков. Алеша нахмурился, вздохнув, встал:

— Продолжайте, — обратился к выступавшему еще минуту назад лысеющему мужчине, который, судя по растерянному виду, вообще забыл, зачем вышел на импровизированную трибуну.

В гробовом молчании Алеша прошел по залу к выходу и, приказав брату взглядом освободить дверной проем, задвинув себя в коридор, вышел, плотно прикрыв дверь.

— Ты что творишь? — прошипел в лицо.

— Ага? Я? — качнул челюстями Сергей, перекидывая во рту жвачку, и зашипел в ответ. — Вы что творите?! Вы, блин, за Анютой присмотреть не можете!

— А что с ней такое? — нахмурился Алеша. — Ты от нее? Я утром Станиславу звонил — он сказал, что состояние нормализовалось, температуры нет.

— Да при чем тут температура, Леха? Ты в курсе, что она ребенка заводить собралась? Этот ее склоняет! А вы, блин, ерундой занимаетесь!

— От кого ж она рожать собралась? — выгнул бровь мужчина, сохраняя совершеннейшее спокойствие. Сергей возмутился:

— Ты глухой, что ли? От этого! Он ее подбивает! Ты соображаешь, чем может дело закончиться? — и чуть поддался к брату, понизив голос. Выдохнул в лицо, надеясь, что так он поймет лучше. — Он убить ее хочет. Не так, так этак! Гоблин, блин.

Алеша поморщился, не спуская взгляда с голых ветвей деревьев за окном:

— Чушь.

— Не понял? — озадачился Сергей. — Слушай, я отупел или вы все здесь с ума посходили за восемь дней?!

— Уймись, — с возмутительным равнодушием посоветовал ему Алеша и, заметив встревоженный, озабоченный взгляд Галины, внимательно следящий за ними из глубины коридора, кивнул, приглашая:

— Пошли в мой кабинет, там поговорим. Весь персонал мне перепугал.

Сергей недовольно скривился, но противиться не стал и, на удивление, молча дошел до кабинета.

— Рассказывай нормально, — попросил Алеша, присаживаясь за стол. — Только без этих твоих выдающихся словообразований, хорошо? И не дергайся — спокойно, внятно.

— Угу, — с сарказмом глянул на него брат и хмыкнул. — "Ну, вы, блин, даете"! Ладно, Леха, как скажешь. Я был у Ани. Она заявила, что как любая женщина желает стать матерью, и ее муж-ш-ш…объелся груш-ш…полностью поддерживает ее в этом вопросе. Короче, они думали — думали, и, наконец, придумали. Гениально, да? Главное, что случись — он не при делах. И ни один мент его за уши не притянет…

— Я же просил тебя, оставь за дверью вольный лексикон.

— Лешь, ты больше-то ничего не слышал? — поддался к нему Сергей.

— Нет. Ничего из того, что заслуживает внимания, — Алексей расслабленно развалился в кресле и, чуть склонив голову, рассматривал родственника, как диковинного, но совершенно лишенного смысла существования зверька. — Для тебя что новость? Что тебя настолько потрясло? Желание Ани иметь детей? Было бы странно, если б она об этом не мечтала.

— А ты не допускаешь мысли, что ее желание может исполниться? Этот постарается и…Что тогда? Мне тебя просветить или сам догадаешься? Светило, блин!

Алеша задумчиво нахмурился:

— Она собирается с ним расстаться.

— Вчера собиралась! А сегодня — передумала! Говорю же — он ее убить задумал. Так не получается, так через беременность!

— Твои фантазии смешны! — поморщился Алексей. — Езжай домой, ляг спать. Вечером отправляйся в ресторан и познакомься с веселой девочкой. К утру от подобных мыслей и следа не останется. Нет, серьезно — советую.

— Леха, мы о чем сейчас говорим? Какие, косинус тебе в гипотоламус, кабаки и бабы?!

— Обычные. Ноги, руки, смазливые мордашки. Сережа, я не вижу повода к беспокойству. Аня хочет ребенка лет с восемнадцати. Это не та тема, на которую стоит обращать внимание. И потом, она вполне ясно дала мне понять, что расстанется с Олегом.

— Да не расстанется она с ним! Я ж тебе уже двадцать раз повторил — передумала!

— Уверен? Может, она только тебе так сказала? — пытливо прищурился мужчина.

Сергей нахмурился и потер шею, обдумывая услышанное. Это было похоже на правду, но в таком случае получалось, что Аня просто поиграла им, как мячиком, и откинула. Значит, она не любила его, не воспринимала всерьез? В это верить не хотелось. Да и не получалось. Она была искренней — он чувствовал это и душой, и разумом. Видел. Нет, с ним она не играла. А вот с Алешей — могла.

— Леша, мне все это не нравиться, — протянул он задумчиво, чем и насторожил брата. — Хочешь, верь, хочешь, дураком выставляй, но что-то происходит. И очень нехорошее….Они муж и жена. Они спят в одной постели и явно, не как монахи. Что из этого выйдет, предугадать не сложно.

"А вот тут ты не прав", — прищурился Алексей. И все же почувствовал в груди тревогу. Слова брата невольно разбудили давно уснувшие опасения. Ему вспомнился разговор, состоявшийся с Олегом, в этом же кабинете пять лет назад…..

— …Алексей Дмитриевич, я не понимаю вашего отношения ко мне. Чем я заслужил подобное?

— Ничем, в том-то и дело — ничем. Анечка наивна и чиста, ей неведома корысть, оттого она не видит ее в других. Но я смею вас заверить, она человек другого склада. И еще раз повторяю: вы Ане не пара. Поищите другую выгодную кандидатуру.

— Вы пытаетесь меня оскорбить? Не стоит. Это ваши измышления, и я к ним не имею ни малейшего отношения. Более того, хочу заметить, я не претендую на что-либо еще, кроме руки Ани. Я люблю ее, если вы знаете, что это такое, если можете понять.

— Ну-у, песня про любовь не нова. Мотив один и тот же на все времена, слова только разные…Разговор закончен, молодой человек. Вы свободны.

— Алексей Дмитриевич, вы не поняли…

— Это вы не поняли! — повысил голос Алексей, пресекая попытку оппонента вновь и вновь идти по одному и тому же маршруту разговора. — Вы значительно утомили меня за эти годы. Повторяю в последний раз — свадьбы не будет! Все! Если вы еще раз попытаетесь изнасиловать мой слух и разум своим нудением, мне придется применить грубую силу. Можете, конечно, не лишать себя, да и меня подобного удовольствия.

— Алексей Дмитриевич, я люблю Аню, а она меня! Вы не можете…

— Пошел вон! — бросил Шабурин, предостерегающе сверкнув глазами, и указал ладонью на выход. Олег чуть побледнел, но с места не сдвинулся и лишь упрямо уставился на него из-подлобья:

— Никуда я не уйду! Понимаю, для вас слова — не аргумент. Но я могу доказать, что действительно люблю вашу сестру.

Ладонь Алеши опустилась на поверхность стола, и он спросил с нескрываемым сарказмом:

— Вот как? И чем, позвольте спросить? Достанете ей звезду с неба?

— Нет. Я сделаю то, что вы тогда просили.

— Просил?

— Нет, говорили…неважно. Я сделаю это.

Алеша с минуту сверлил парня испытывающим взглядом и, наконец, кивнул:

— Вот когда сделаете, тогда и приходите. Поговорим, — согласился нехотя.

Через две недели Кустовский предоставил ему справку о проведенной стерилизации, подписанную довольно известным в своих кругах врачом — Геннадием Кимановым.

Взамен, Алеша дал ему согласие на брак с Аней….

Сейчас, видимо, заразившись волнением Сергея, он подумал — а если Киманов выдал фиктивную справку? Если Олег обманул его? С одной стороны — это вполне возможно, причем — легко и просто. С другой — за те пять лет, что они живут с Аней, сложности в сфере гинекологии не возникало.

Но опять же — данный факт мог говорить как за стерилизацию, так и за ее отсутствие, и точно ничего не доказывал.

— Сергей, я сегодня же поговорю с Аней, а завтра соберемся все вместе и обсудим, — уже совершенно серьезно, как и ожидалось Сергеем с самого начала, заверил Алеша. — А пока — иди отдыхай. Ты только с самолета? Как перелет?

— Как всегда, — глухо бросил тот, вставая. Ему действительно хотелось в душ и спать, в надежде, что когда он проснется, все вновь вернется на круги своя, и Аня скажет — да. И его метания по Москве не окажутся напрасными, а вот волнение и тревога — наоборот.

— Ладно, Леша, надеюсь, ты понял, что это не шутка. Займись, не откладывая, а то ведь… Не мне тебе объяснять.

Алеша внимательно посмотрел на него и кивнул.

В тишине больничной палаты слышался лишь мерный стук будильника. Круглое чудо почившей в бозе совдепии было одним из тех предметов, что я хранила и буду хранить даже в самом непрезентабельном виде. Не знаю точно, что меня греет в этих милых, но отживших свое еще в момент рождения безделушках? Наверное, атмосфера тех лет, что они впитали в себя, появившись в моей жизни. И стали уже не предметами — памятниками тем дням, мыслям и эмоциям, что я испытывала. Они вобрали их в себя и продолжают хранить. И тем греют мою душу, вызывая уютное чувство тепла и покоя в груди, щемящую нотку ностальгии.

В минуты печали, в часы грусти и сомнений я перебираю их, вдыхая запахи того времени, и словно, окунаюсь в марево долгих лет, что остались позади. Медленно, но верно в каждую пору души и тела проникает сладкий яд тех мыслей, чувств и ощущений. И я забываю причину тоски, и возрождаюсь вновь.

Каждый предмет, что хранит ящик моего стола — клад. Целая эпоха, в которой и смех и слезы, огорчения и радость беззаботного бытия, наивные мечты, глупые мысли и фантазии, трепет первых неосознанных стремлений.

Деревянный лаковый зайчик, маленький, как нэцкэ, но излучающий больше тепла и света, чем театральный софит. Копеечная цепочка, хранящая в каждом своем звене больше тайн и открытий, чем Джива вселенной. Дневник, первый, наивный и напыщенный. Записки озорной мартышки, тринадцати лет от роду, начитавшейся умных книжек и думающей, что что-то поняла, мыслит не хуже и чувствует не меньше. Глупость, сплетенная с гениальностью вязью детского почерка. До сих пор те страницы не могут их разделить…

Жаль, что сейчас у меня не было возможности перебрать мое «богатство», вновь насытиться энергией, почерпнуть силы, чтобы идти дальше по спирали из ниоткуда в никуда.

Наверное, они бы спасли меня от черной меланхолии, от ненависти к себе, от стыдных поступков и скорбных мыслей, атакующих меня, как войска Наполеона Москву. Неужели я сдамся?

Нет- нет — тикает будильник. Тик — так, нет-нет…

И я согласилась, поблагодарив взглядом доброго друга — не сдамся, ты прав.

И встала с постели, стряхивая оцепенение. Зашуршала пакетами уверенная, что Сергей обязательно вложил в передачу какую-нибудь особо стерилизующую мозговые извилины книжицу. Так и есть. Что ж, пару часов я буду жить в придуманном мире автора, потом возьму другую книгу, третью. И так до бесконечности, пока печаль не сгинет, пока мысли о Сергее не перестанут давить и мучить душу. Пока разум не начнет властвовать над чувствами.

— Что ты читаешь? — качнул головой Алеша, чтоб рассмотреть обложку, и присел на постель.

— Не одобряешь? — захлопнула я книжку.

— Да, нет, — он забрал томик и склонился, чтобы удостоить меня братского поцелуя. Слишком долгого и жадного для родственника. — Как дела?

Его ладонь укрыла мою щеку, согревая своим теплом, пальцы чуть скользили по коже — нежные, ласковые. А взгляд не просто нежит, топит в любви.

— Але-ешенька….

— Что-о-о, — протянул он, подразнивая, и улыбнулся. — Так, как дела?

— Врачам видней, — пожала я плечами.

— Да, — посерьезнел он. — Со Станиславом разговаривал. С завтрашнего дня придется тебе, Анечка, под капельницей полежать. Картина крови его не радует. И меня.

— Намекаешь, что закрыл меня надолго? Спасибо.

Он чуть пощурился, насторожившись оттого, что не услышал в моем голосе привычного по этому поводу недовольства.

— Да, Анечка, придется потерпеть три-четыре недели. Но как-нибудь, правда? Андрей вечером привезет диски с фильмами.

— Лучше книги.

— Какие?

— Разные. Про любовь, фэнтази, фантастику, сказки для взрослых.

— И детективы?

— Нет, вот их не надо. У меня жизнь — сплошной детектив. Лучше что-нибудь глубокомысленное. Вдумчивое. И душеполезное.

— Например? Меркес? Муракави? Шопенгауэр? Козловский? Апокрифы святого Иоанна?

— Уф, всех неси. Что мне четыре недели делать? А может двумя обойдемся, Алеша?

— А что? Куда-то спешишь? Или дела неотложные?

— Нет. Но четыре недели?! — я тяжко вздохнула. Да-а, перспектива безрадостная, но опять же для дитя — полезная. Все лучше под присмотром специалистов побыть, чем на авось надеяться. А «авось» этот с моим-то заболеванием в любую минуту нагрянуть может.

— Пролетят — не заметишь. Потерпи. Ты когда последний раз сюда заглядывала? Вот то-то и оно. Да и что дома делать?

— Не скажи. Дома хорошо.

— Чем это? Олег гнев на милость сменил? Надолго ли.

— Зря ты. Он изменился. Не веришь?

Алеша принялся вертеть в руках книжный том. А я опять вздохнула и вперила взгляд, в потолок, пытаясь на его белом и чистом просторе нарисовать новый образ супруга. И чуть раздуть в свете последних событий. А также позолотить, наделить нимбом, крылышками и всем тем, что несомненно сможет прикрыть образ Сергея. Заслонив собой полностью. И хорошо бы на этом этапе еще поверить нарисованному.

— Он добрый, умный, заботливый, — начала перечислять, придумывая на ходу, вспоминая все известные мне прилагательные, подходящие обстоятельствам. — Тактичный, безобидный, внимательный, красивый, верный, щедрый.

Что ж ему еще приписать?

— Ты точно список баллотирующихся в депутаты зачитала, — хмыкнул Алеша. — Монотонно, словно осенний дождик по стеклу. А где пыл и восхищение, присущие любви, коя естественным образом должна возникнуть по отношению к подобному идеалу?

Н-да, тут он прав. Нет у меня сейчас любви для мужа. Разве что росток ее чахлый. Но зато есть уважение, долг и привязанность. Многим того довольно. Попробую и я на этом зыбком материале тот самый росток культивировать.

— Алеша, у меня сейчас спад. Олег говорит, что у любви бывают спады и подъемы. И ты мне это говорил. Вот у меня спад и организовался, но уже подъем начинается. Честно.

— Значит, у вас любовь по схеме алгебраических амплитуд? Спад, подъем. Альпийский горный курорт. Интересный подход к данному вопросу. Я так понимаю, ты на счет развода передумала?

— Алеша, я погорячилась. Испугалась его поступка, вот и подумала. А потом он, правда, изменился.

— Анечка, ты меня или себя в этом уверяешь?

— Ты его видел на Рождество. Он действительно другой.

— Надолго? Не информировал? — Алексей не скрывал скепсиса, но и недовольства не выказывал. Это меня успокаивало.

— Алеша, он навсегда изменился. Верь. Я — верю, потому что вижу.

— Да? Хорошо, оставим столь важную тему. Пока. Думаю, твой супруг через пару недель вновь вернет свои, столь щедро описанные тобой достоинства в исходную точку. И мы вновь подивимся произошедшим метаморфозам.

— Ты смеешься, — немного надулась я.

— Ничуть. Просто — не верю. У Олега явно развивается шизофрения. Это последствие кислородного голодания мозга. Удушье, а возможно, и совокупность причин — например, патология при родоразрешении, детские болезни, травмы.

— Алеша! Причем тут детство? Зачем выдумывать?

— Я не выдумываю, Анечка. Я констатирую факт. Как специалист. И предостерегаю тебя. Как брат. "Бойся данайцев, дары приносящих".

— Пока ничего говорящего за данный диагноз я не заметила. Он вполне адекватен и, на удивление, мил и сговорчив. Заботлив. И уборку в доме делает. Представляешь? Олег.

— Да-а, действительно изменился… А уборку, это как? Зубную щетку налево, мыльницу направо?

— В смысле?

— В том, Анечка, что у таких, как правило, начинает развиваться патологическая любовь к чистоте, особенно в мелочах. Они любят, чтобы все по полочкам строго в отведенном им месте, и очень нервничают, если по-другому. Не замечала?

Я нахмурилась, вспоминая. И припомнила его пристальное внимание к чистому, в общем-то, паласу, который он чистил тогда минут сорок. Его пристрастие сортировать книги по корешкам, рубашки и носки по цвету, постельное белье по комплектам…Патология? Хм. Да кто ж знает? Разве что Алеша?…

— Нет, что-то ты преувеличиваешь. Ничего подобного я за ним не заметила.

— Виделись давно?

— Вчера.

— Сегодня придет?

— Нет, он на сутках. Перестань меня пугать, Алеша!

— Я и не думал. Просто осторожничаю. Ты у меня одна. Мало ли что твоему дар-рагому еще в голову придет?

Нет, он специально! — начала злиться я, чувствуя, как предостережения брата начинают проникать в душу и давать корни. А вот этого мне как раз и не надо. Как будущей матери мне категорически запрещено пугать ребенка. Тем более — отцом!

— Лешенька, а у тебя других тем для разговора нет? — ехидно прищурилась я.

— Неприятно, да? Хорошо, оставим. Ольга сегодня звонила. Беспокоится и обижается. Ты ее даже с Новым годом не поздравила. Ай-яй, Анечка, — улыбнулся брат.

— Правда, — расстроилась я мгновенно. Да и когда было поздравляться? Но позвонить-то могла? — Ты сотовый принес?

Спросила с надеждой.

— Принес. И сотовый, и все остальное. И гранатовый сок.

Я поморщилась. Этот сок я ненавижу с детства. Алеша усиленно вливает его в меня литрами в надежде спасти от тромбоцитопении такими незамысловатыми, народными средствами.

Пока действительно удается, но не факт, что из-за сока.

Впрочем, моему малышу он лишним не будет.

Я блаженно улыбнулась: какая приятная мысль — моему малышу! Меня словно коснулось пушистое облачко, золотистое, легкое…и появилось то же ощущение, что в детстве. И та же ассоциация…

Когда-то очень давно Алеша принес мне двух цыплят, живых, пищащих и настолько легких, пушистых, прекрасных, что я буквально задохнулась от восторга, когда один оказался на моей ладони. Мне было чуть страшно держать это эфемерное чудо. Оно казалось настолько хрупким, что я не шевелилась и затаила дыхание, глядя в бусинки глаз. Я не знала что с ним делать, и готова была простоять, как статуя птицеводу, хоть сколько, лишь бы не испугать куриного птенчика, не потревожить.

Они были забавными, требующими постоянного внимания, глупыми и вечно пищащими. Мы посадили их в коробку, но они росли очень быстро. И вскоре стали вылезать из нее и бродить по квартире. Я никак не успевала за ними уследить. Желтый пух исчез, восторг от владения подобной экзотикой начал таять, а родительское недовольство расти. Вместе с цыплятами. Клара и Карл. Так я назвала своих питомцев. И тщательно следила за их комфортом, при этом забывая о комфорте других.

Вскоре эта парочка перестала помещаться в коробке и стойко игнорировала ее, вальяжно расхаживая по квартире, мешаясь под ногами, не переставая клевать палас, линолеум, кудахтать и…беспрестанно гадить.

Отец не выдержал. В одно утро он встал с постели, не впервой разбуженный Карлом и Кларой, и, недолго думая, запустил в противных птиц первым, подвернувшимся под руку предметом — тапком. Карл геройски погиб первым, сложив свою шею на порог родительской спальни. Второй почила Клара, возмущенно кудакнув напоследок. Ее агональный сип меня и разбудил, я вылетела в коридор и застыла, не смея поверить, что мои любимцы мертвы.

Отец выбросил их в мусоропровод, даже не дав мне их схоронить с почестями…

Нет, у моего ребенка будет другое детство. И Олег не убьет тапком его питомцев, даже если это будут такие же глупые, надоедливые птицы. У нас будет много животных: кошка, собака и попугайчики. А еще мы будем ходить в зоопарк.

Я представила, как мы с Олегом идем, держа за руки маленького карапуза. Он неуклюже переставляет ножки, и мы идем очень медленно, чтобы он успевал. Олег склоняется над малышом, заботливо поправляя шапочку…

— Да он будет хорошим отцом, — незаметно для себя, высказалась я вслух.

И тут же очнулась от страшного шепота брата. Да — именно страшного. Он прозвучал, как обвал лавины: с ужасом и предостережением одновременно:

— Что ты сказала?

Я замерла, улыбка сама спала с лица. Алеша смотрел на меня расширенными от тревоги и страха зрачками, и в них я видела будущее всех Шабуриных — горе и боль, свою смерть и отчаянный вой мамы, молчаливое умирание Андрея, а за ним Сергей, Алеша…

Мамочка моя!!! Что за дурной приступ ясновидения?!

— Алеша! — резко села я.

— Аня, Анечка, — схватил он меня, обнял так, словно я уже умирала, и он надеялся своими объятьями задержать меня, спугнуть смерть и несчастье. И чуть дрожал от страха, что не успевает, не успел.

Нет, нет! Что за ерунда пришла мне в голову? Что за сентиментальная меланхолия овладела Алешей? Это лишь призраки прошлого, которые мы приняли за будущее. Будет все совсем по-другому. Я знаю! Все будет не просто хорошо — великолепно. У меня родится ребенок — мальчик, девочка — не важно. Но обязательно — родится. Обязательно живым и здоровым. И я буду здорова, буду нянчиться с ним, и мои братья, и Олег, а мама будет купать внука, наставляя неумелых родителей, ворчать, как обычно, что мы все делаем не так. Все будет! Все именно так и будет!

— Алешенька, что ты так испугался? — прижалась я к брату, припала к плечу. — Я всего лишь подумала вслух, родной.

— Анечка, если ты еще раз подумаешь так, я получу ВКС, — выдохнул он глухо, прижимая меня так, как в детстве, одной рукой зарывшись ладонью в волосах на затылке, другой прикрыв лопатки, и чуть покачиваясь, словно укачивая.

Осталось сесть ему на колени и окончательно успокоить:

— Это у меня ВКС случится, если ты еще какой-нибудь диагноз вспомнишь. Не шути так.

— Я как раз не шучу, — действительно, глядя на лицо Алексея, только ненормальный мог заподозрить его в шутливом настроении. Но мне можно. Как еще его вернуть в благодушное состояние? А заодно избавить брата от подозрений, которые поселила в его душе по неосторожности, а своего ребенка от опасности. Нет, Алексей не даст мне родить, если узнает. Начнет перестраховываться и думать всякие гадости, как сейчас, и мучить всех, изводить себя.

Я коварно улыбнулась — нет, братики, вы самые последние узнаете о племяннике. Я его вам уже в готовом виде предъявлю.

— Анечка, о каком отцовстве идет речь? — взгляд брата бурил меня, как нефтяную скважину.

Да, теперь с этой темы не свернешь, пока не развеешь подозрения и страхи…

— О будущем, — беззаботно поведала я, не скрывая счастливой улыбки, впрочем, совершенно искренней. И пусть причина этого счастья пока останется моей тайной, но имеет место. Уже живет и растет! — Понимаешь, Алешенька, Олег мечтает стать отцом, и в свете позитивных перемен в его личности я решила сделать ему сюрприз и согласиться стать матерью.

— Аня… — опять это шипение! Алеша скрипнул зубами и, смиряя чувства, напомнил, с трудом удерживая себя, чтоб не сорваться на крик от волнения. — Мы миллион раз обсуждали эту тему. Я, по-моему, достаточно четко аргументировал последствие подобного шага. Анечка, объясни мне, пожалуйста, что за…кто? Олег, да? Ему очень нужен ребенок, и он по-прежнему склоняет тебя на беременность?

— Он не склоняет, он…

— Заставляет, — кивнул Алеша и отвел взгляд, чтобы я не заметила стального блеска его глаз. Но я заметила и вздохнула:

— Алеша, он меня не заставляет…

— Принуждает.

Нет, он не спрашивал — он утверждал. А если Алеша что-то утверждал, значит, уже создал мнение. Значит, будет стоить больших трудов переубедить его. Плохо. И очень опасно. Только подозрений Алеши мне не хватало.

— Что-то ты сегодня не в духе. Алеша, я прекрасно осознаю, что это больная тема…

— Это закрытая тема! Заколоченная и забытая!

— Ну, вот! — надулась я, прибегая к последнему аргументу. — Как с тобой разговаривать? Я же не говорю, что это будет, я говорю, что нам бы хотелось, чтобы это было.

— Я уже предлагал вам отказника. Здорового, крепкого младенца. Чем данный вариант вам не нравится?

— Нравится, Алеша, очень нравится. Мы его обсуждаем.

— Но безуспешно, да?

— Почему? Я постепенно склоняю Олега к мысли, что можно взять ребеночка из роддома. Расписываю ему прелести столь благородного поступка. Он думает.

— Ясно, — Алеша начал успокаиваться. Лицо чуть смягчилось и вновь обрело прежний цвет. И хорошо. А то видеть Алешу серым не просто страшно — жутко.

— Ты там присмотри пока, ладно? Олег вроде бы хочет мальчика, как любой мужчина, а впрочем, думаю, и от девочки не откажется. Нет, правда, Алеша, представляешь, сколько проблем решится разом? Я уверена, Олега очень нервирует отсутствие детей. Ему ведь далеко за тридцать, зрелый мужчина, а наследников нет. Вот его и заносит.

— Понятно, а я все гадал, что ж это с ним? Теперь ясно — что. Решим эту проблему. Не беспокойся. Я пожалуй, пойду, хорошо? Не обидишься? Завтра, что принести, кроме книг?

— Спаржу.

— Хорошо.

Что-то он заторопился. Засуетился. Не к добру. Я действительно стала мнительной. И не из-за Олега, как думала, из-за его наследника. Психика женщины меняется порой очень сильно в период беременности. Это естественно. Надо привыкать.

Алеша помог мне сложить гостинцы в холодильник и, расцеловав, словно не бывший — нынешний любовник — трепетно и жарко, нехотя покинул палату.

Я легла и, блаженно улыбнувшись, опять уставилась в потолок. Там вновь транслировали картинки нашего с ребенком будущего — щедрого на радость, и красочного, как рай.

Алексей постучал в дверь ординаторской и вошел. Станислав, лечащий врач Ани, тут же оторвался от бумаг и, радушно улыбнувшись, встал. Подал ладонь для пожатия и спросил:

— Историю дать?

— Нет, я не на счет Ани. Стас, у тебя есть телефон Киманова? У меня где-то был, да найти не могу.

— Без проблем, сейчас поищем, — мужчина, не выказав и доли удивления или любопытства, полез в стол за записной книжкой. Через пять минут Алексей уже звонил, присев тут же, на край кушетки:

— Здравствуйте. Мне бы Геннадия Викторовича Киманова…Да? Давно он в отпуске? Когда выйдет? Двадцатого? Да. Спасибо, — помрачнел Алексей и положил трубку.

— Зачем тебе Киманов, Леша? — не сдержал все же любопытства Станислав.

— Так, — отвел поскучневший взгляд Шабурин и задумался, нехорошо щурясь на противоположную стену с висящим на ней стендом, красочно повествующим о прелестях гемофилии.

— Прелестно, просто — прелестно, — протянул он и, вздохнув, развернулся к Стасу. Взял карандаш, делая вид, что заинтересовался его оформлением. Спросил, чуть помедлив:

— Слушай, Стас, ты не в курсе, сколько сейчас Киманов за справку берет?

— Тебе-то зачем? — удивился мужчина.

— Не мне. Не мне… Так, для информации.

— Ну, если для информации, — мужчина задумался и качнул головой. — Сейчас — нет. Не дает. Не берет. Раньше — да. Прикалывался. Но так…не до жиру, сколько дадут. Справка, сам знаешь, бумажка со штампом. Жалко, что ли? Да и не строго с этим было. Это сейчас времена изменились, приказов настрочили, кассы. А тогда, еще год, два назад…Главное, через кого с ним договариваешься, а то и так напишет. Ну, за коньячок, от силы.

— За коньячок, значит, — протянул в задумчивости Алеша и стиснул карандаш. Тот треснул под нажимом пальцев и сломался.

— Извини, с меня ручка.

— Да, ладно, — махнул рукой врач. — Ты чего такой?

— Устал, — фальшиво улыбнулся Алексей и встал. — Пока. Завтра опять забегу. Ты капельницы-то когда назначил?

— Вечером уже поставим.

— А-а, ну, хорошо… Пошел я. Тихого дежурства тебе.

— Благодарствуйте, коллега, — хмыкнул мужчина и уткнулся в раскрытую папку с историей болезни.

— Да сделал, я все сделал!! Давно сделал!! — кричал Олег, бегая по больничному коридору от окна к стене с перекошенным то ли от страха, то ли от возмущения лицом. И не смотрел в глаза Шабурина.

Алеша с каменным лицом застыл у подоконника и молча наблюдал метания зятя. У него возникал вполне естественный вопрос — если Олег сделал то, что должен был, что ж он так нервничает?

— Хорошо, успокойся. Сделал и сделал. Молодец, — ровным голосом сказал Алеша, старательно прикрывая маской равнодушия презрение к этому человечку — лжецу и параноику. Его белое от возмущения лицо, чуть трясущаяся нижняя губа и хаотичные жесты руками вызывали у мужчины чувство гадливости и не понимания — как он мог верить этому?! Как он мог допустить, чтобы Анечка жила с ним?!

Алексей развернулся и, не прощаясь, стремительно направился к выходу.

На душе было пасмурно и серо. Он не просто не верил Олегу, теперь он был почти уверен — Киманов дал фиктивную справку. Значит, Олег опасен для Ани. И был опасен все эти годы.

От одной этой мысли Алексей дрогнул и сжал кулаки — почему он не озаботился этим вопросом сразу, тогда, пять лет назад?

Он вышел на улицу и поежился — из-за его халатной доверчивости Анечка могла погибнуть. Как хорошо, что он успел, вернее — успеет — исправит ошибку.

Нужно собрать ребят и поставить их в известность, все обсудить, разработать оптимальный план действий. Четко распределить роли.

В конце концов, перемены коснутся каждого.

Жар души, навеянный любовью, словно ветер тлеющие угли, раздувает разлука и препятствия. Невозможно его затушить прохладой мудрых книг и заботами друзей, как невозможно заслонить образами близких и далеких. Его не залить вином, не утопить в чужих объятьях, не смыть рутиной бесконечных дел. Он так и будет тлеть, гореть и разгораться, поглощать в своей топке твою волю и разум, мысли и желания, все то, чем ты пытаешься его погасить, затопить. Он неразумен и принимает все это за топливо, с урчанием ест его, а вместе с ним и тебя, пожирая сначала изнутри, а потом снаружи. Но ты не замечаешь этого, как и не заметишь того, что уже сгорел…

И прежде чем ты это обнаружишь, ты упадешь в бездну необдуманных поступков, пройдешь по ее дну и обретешь ад, познаешь его истинную суть, еще не ступив за ту черту, что делит людей на живых и мертвых.

Я верила, что смогу потушить жар любви. И честно стремилась к этому. Хваталась за книги, пустые беседы и глупые сериалы, как иной погорелец за песок, лопату и огнетушитель.

И у меня получалось.

Почти получалось…

Сергей лег спать с мыслями об Ане. С ними же он и встал. Но спал ли? То ли бред, то ли явь — ускользающий образ любимой, манящий и желанный. Миг она была рядом, всего лишь на миг приоткрыла ему дверцу в другой мир и показала его.

В том мире была лишь ее любовь, радость и нежность, тихая, еле слышная нотка надежды на бесконечность звучала на его просторах. Нирвана. Вот как для него назывался тот мир.

Пусть он был там лишь миг, но — был. И познал его.

И был там с ней. Был самим собой, был любим и востребован.

Пусть то мгновенье ушло, но оно все же оставило свой отпечаток в душе, четкий след недавних радостей.

Память о нем и тот след, что остался, что-то сломали в Сергее, порвали, как струну на гитаре. То неосознанное и невысказанное, что еще держало его в своих четких в рамках, еще подчиняло ритму нормальной жизни, еще строило заслоны и плотины чувствам и привязанностям. Еще удерживало в рядах здравомыслящих людей.

Теперь его не было. Оно исчезло и забрало с собой того, вчерашнего, Сергея. А этот был, что новорожденный — слеп и глух, хоть слышал и видел. Но разве воспринимал?

Да, он был здесь, в мире жестких условий и четких уравнений, но жил уже там, откуда его гнали. В том мире, что показала ему Аня.

И только он ему был нужен. Только с ней, только для нее и ради нее.

Для того, чтобы вернуться, он готов был пойти на что угодно. И пошел от противного. Замкнулся, закрылся, отключил телефоны, в слепой уверенности, что только так он образумит любимую, вернет ее и себя, тот мир, что ждал их.

Стакан водки под пристальным взглядом сестры, смотрящей на него с огромной фотографии на стене, и вот он не так укоризнен, мир вокруг не так черен. На минуту. Пока жгучая жидкость падает в желудок, и ты ждешь, что она затуманит твой разум и окружающую действительность. Но туман начинает клубиться лишь в прошлом, в том, что осталось за спиной и травмирует душу. Туман не укрывает его, а лишь разбавляет, расчленяет на составные и выдает один за одним самые больные темы, самые тяжелые картинки. Все то, отчего ты безуспешно бежишь.

Еще стакан, еще, в слепой надежде добиться своего. И опять — ничего. Только Анины глаза становятся все печальней, а на душе все противней. И гаснет свет надежды, а в опустившемся на душу мраке живет лишь страх, обида и непонимание. Они множатся, растут и рвутся наружу горькими слезами и всхлипами отчаянья…

Сергей рухнул на диван и, уткнувшись лицом в Анин пеньюар, заплакал, как мальчишка.

И гладил немой атлас, хранящий ее аромат, словно кожу любимой.

И так заснул.

Олег злился. Я видела это по его лицу, судила по недовольным взглядам, что он бросал в мою сторону.

Я не понимала причины его не довольства и терялась в попытке найти ее. И начала обижаться. Мрачнея с каждой минутой, следила за его манипуляциями, за его нудной, методичной уборкой, что он затеял в моей палате.

Книга к книге, корешок к корешку, по цвету и формату. И в тумбочку. А средства гигиены из нее в санитарную комнату, а полотенце, тщательно свернутое и проверенное на наличие микробов методом придирчивого обнюхивания и осматривания, на спинку кровати. А вазу с цветами на середину стола. Точно на середину, чуть не сантиметр в сантиметр от края до края.

Наверное, Алеша прав — шевельнулась мысль. И как ей не шевельнуться, если Олег, как робот уборщик, с угрюмым выражением лица и в полном молчании бродит по палате, вот уже час как занимается уборкой. Даже не уборкой, а суетливой видимостью оной.

Я терялась в догадках и все больше зябла от скверных предположений из области психиатрии. Но иных причин столь странного поведения найти не могла, как не старалась. Список моих грехов за эти дни не увеличился, разве что немного разбух в плоскости мыслей. Но не на деле! В этом плане я была чиста и почти непорочна. Эти дни я вела себя, как не вела себя и в детстве — скромно и тихо. И не могла по другому. Не имела права, как будущая мать.

Тогда в чем дело? Чем недоволен Олег? Что опять не так? Что происходит?

Зачем он пришел?

Мое непонимание сменилось обидой. Она созрела для серьезной заявки. И мне стало все равно, чем занимается Олег, есть ли он вообще в помещении.

Я легла на кровать и, отвернувшись к стене, сделала вид, что заснула.

Пусть сомневается, сколько хочет. Пусть попытается разбудить. Пусть хоть симфонический оркестр для этого приводит в палату. Я все равно не проснусь. Видеть его не хочу, слова ему не скажу. Особенно про ребенка…

Как мы будем жить с ним дальше? Как жили? Говорить на разных языках, думать о разных вещах и мучиться в вечном непонимании? А может дело не в нем, во мне? Я слишком мнительная и чувствительна. Именно так сказала Оля. Именно так считает. А я просто чувствую себя белой мышкой, помещенной в одну клетку с серыми, живущей в стенах лаборатории по изготовлению универсального средства уничтожения. И не знаю, в кого я такая уродилась? Почему именно мне дано чувствовать малейшее движение души человека? Еще только оформляющиеся мысли, только зарождающиеся эмоции, чувства тайные, глубинные и скрытые от глаз посторонних. И все-таки не от меня.

Впрочем, некоторые эмоции невозможно не чувствовать. Например, такие, как у Олега сейчас. Я даже спиной ощущала его раздражительность, нервозность и… страх. Мне казалось — Олег вернулся. Тот, кому я верила, умер в новогоднюю ночь. И меня одолевала тоска, оттого, что это не так, оттого, что я ошиблась, а Алеша нет. Было очень неприятно от одной мысли, что все вернулось на круги своя. Мы вновь будем лгать, играть отведенные роли и ползти по инерции в заданном направлении, не замечая, что давно умерли друг для друга, давно не греем, не ждем, не любим. И прекрасно обойдемся друг без друга, стоит только попробовать.

Но это как раз уже невозможно. Нас связал ребенок, освятил наш брак, наказал, привязал и обрек. Может быть потом я вновь получу шанс вырваться?

Андрей положил трубку и чуть заметно улыбнулся. Ресницы прикрыли лукавые огоньки довольства, вспыхнувшие в глазах.

— Гульчата-а, — прошептали губы, одобряя. Молодец Бахчисарайская царица, жадная, глупая и…предсказуемая.

Правильно, правильно — шантаж и скандал не самое худшее средство достижения цели.

Интересно, что теперь этот предпримет?

— Кустовский…Кустовский, — морщил лоб Геннадий Викторович в попытке вспомнить. — Фамилия-то звучная и что-то такое было… Да, да…Действительно, Алексей Дмитриевич — было, — лицо Киманова осветилось понимающей, чуть лукавой улыбкой. Он откинулся на спинку кресла и рассмеялся, легко, задорно. — Вспомнил, конечно! Вьюношь просил справку с такой униженной мольбой и настырностью, словно речь шла о жизни и смерти. Да-а, он был похож на загулявшую девицу, которую родственники застукали за изучением Кама-сутры, и теперь без справки о сохранности своей чести она не может вернуться домой. Ха…Сколько, говорите, лет назад? Пять? Может и пять, вот этого точно не скажу…

— Так справку, вы все-таки выдали?

— А?…Да, да. Как же не выдашь? Он меня чуть не зажимал по углам, попутав ориентацию, этот пылкий вьюношь. Долго ходил, надоел изрядно. Да и отчего ж не написать? Бумаги мне для счастья молодых не жалко. Ну, а что потом невеста будет долго удивляться обнаруженному состоянию…Хм.

Киманов умерил свое веселье, видя, что посетитель его не разделяет, наоборот — мрачнеет и, судя по взгляду — осуждает.

— Н-да-а…. Я ведь и коньяк даже не взял. Что ж я, а если вы на счет гонорара…

— Нет. Данная сторона дела меня не интересует. Спасибо за откровенность. До свидания, — Алексей резко поднялся и шагнул к выходу.

— Постойте…

Но дверь уже закрылась.

Геннадий Викторович растерянно пожал плечами:

— Что приходил чудак? — с долей удивления спросил сам себя. И сам себе ответил. — Делать ему нечего, про справку какую-то узнавать. И главное — то, что было пять лет назад и неправдой — интересно, а то, что осенью и всерьез — нет! Н-да, ну, и клиент пошел, загляденье!

Алексей был в гневе. Он вышел на крыльцо больницы и застыл, тараня взглядом пейзаж зимнего парка, разбавленного единичными посетителями. Но видел лишь образ Олега, который лгал ему с самым невинным видом.

— Щенок! — бросил в сердцах.

Парень, стоящий рядом с девушкой, прямо перед Алешей, удивленно посмотрел на него и хотел уже возмутиться, приняв высказывание на свой счет, но мужчина решительно отодвинул его с дороги и направился к стоянке.

— Кого ж ты обманывал? Для чего? — качнул головой, открывая машину. Сел и задумался, немного успокоился. Достал сотовый, в десятый раз за последние дни набрал номер Сергея.

— Да? — голос глухой, как из подпола.

— Пил? — догадался.

— Да. Долго и искренне. Так что для нотаций в самом лучшем варианте нахожусь. Начинай.

— Нужно встретиться, Сергей.

— Ну, Леха!… Я голову поднять не могу, а ты — встретиться. Не-е, этот подвиг мне не по плечу.

— Придется. Героический подъем, душ, кофе. Как придешь в себя, отзвонишся. Мне твоя голова нужна, ясной.

— А уж мне как, — протянул Сергей. — Андрюхина тоже?

— Да.

— Слет юных техников?

— Юннатов! Мне не до шуток.

— Да? Тема "не шуток"?

— Аня.

Сергей долго молчал. За это время у Алеши появилось сомнение — не умер ли братец от похмелья, и уже почти оформилось в уверенность, как тот, наконец, ожил. И совершенно бодро и четко спросил:

— Где, когда?

— Еще вчера!…Приходи в себя, я перезвоню.

— Дай мне пятнадцать минут.

— Даю двадцать.

Трубка пискнула и смолкла. Алексей тут же набрал номер Андрея:

— Нужно встретиться.

— Не могу, Алеша, честно. Только не сегодня, дел слишком много, клиент к тому же капризный. Давай завтра? В любое время.

— Можно и завтра, Андрей, но…

— Что-то случилось? Серьезный разговор?

— Это касается Ани, Андрей. Олег становится опасен. Я не могу решить эту проблему один.

— Опять ему в голову что-то бредовое пришло? — мгновенно сориентировался Андрей.

— Да.

— Минут через тридцать сможешь подъехать к стадиону?

— Да.

— Все. Я буду. Встречаемся у стоянки.

Сергей прибыл на встречу первым. Поставил машину у забора стоянки и, открыв дверцу, принялся ждать. И заливать пивом внутреннюю дрожь, что усиливалась с каждой минутой. Имя ей была — надежда. Он хотел верить, что Алеша собирает их не для того, чтоб огласить состояние Аниного здоровья, а вынести, наконец, приговор ее замужеству, дать «добро» на его завершение.

Вторым подъехал Андрей. Остановил свой Subaru в трех метрах от машины брата и вылез:

— Привет.

— Угу, — кивнул Сергей, отхлебывая пиво.

— Завязывай ты с алкоголем, Серый, — качнул головой Андрей.

— Сейчас допью и завяжу, — согласился тот. — Ты не в курсе, зачем нас генерал созвал?

— Точно — нет. Знаю только, что речь пойдет о сестре. Остальное — догадки.

— Озвучишь? — с надеждой глянул на него Сергей и вылез из машины, достал сигареты. Однако прикурил не сразу — руки тряслись, пламя зажигалки то гасло, то промахивалось мимо сигареты. Андрей поморщился, наблюдая за его манипуляциями:

— Ох, Серый, не бережешь ты себя.

Сергей жадно затянулся и промолчал. И даже взгляд отвел, лишь бы брат не заподозрил его, не уличил, дальше думал, что причина тремора — стандартное похмелье. Не объяснишь же ему, что суть в другом. Да и незачем, не время. Главное сейчас, чтобы его надежда оправдалась, и Алексей завел именно ту тему, что ожидалась.

И хмыкнул, глядя на приближающуюся машину — легок на помине.

Алексей тормознул наискосок от Subaru, перекрыв тем самым проезд братьям. Вылез, и, прислонившись спиной к дверце машины, обвел мужчин напряженным взглядом.

— Ну, — поторопил Сергей.

Алеша хмуро посмотрел на него, оценил дрожащую сигаретку в руке и банку пива. И презрительно поморщившись, обратился к Андрею:

— Я думаю, пришло время решать вопрос с Олегом. Он хочет ребенка, Аня согласна. Ситуация чревата серьезными последствиями и решать ее нужно сейчас, пока Анечка в больнице под присмотром врачей.

Сергей сжал зубы, чтобы крик радости не спугнул Алешиного решения. И отвернулся к машине, с силой смял банку, откинул ее в сугроб.

Душа ликовала, губы изгибала улыбка, которую он с трудом сдерживал, а то ведь расползется до ушей и все испортит.

— Думаешь, им нужно помочь расстаться? — спросил Андрей, глядя себе под ноги.

— Не знаю, стоит ли предпринимать столь радикальные меры… Может быть, нам еще раз поговорить на эту тему с Олегом? Вразумить.

— Ага, валяйте, — развернулся к братьям Сергей. — Пять лет уже разговариваете, мозоль уже на языке образовалась и лексикон оскудел. Я лично, с ним в одном направлении базарить буду — либо он ноги делает, либо я ему их сделаю. Убирать его надо и весь разговор.

— Как?

— Как обычно, — хмыкнул Сергей.

— Только давай без криминала, — поморщился Андрей. — Глупо и бессмысленно.

— А-а, ну, да, конечно — глупо. Хорошо, давайте опять пойдем по варианту душевных бесед и вразумлений. Не надоело?!

— Серый, криминал ничего не решает, наоборот, увеличивает проблемы. Ты ж не маленький, должен понимать, что для этого нет причины и тем более — надобности. Это самый тупой вариант.

— У тебя есть другое предложение? Думаешь, иначе получится? Да ни фига! Этот тоже не дурак, понимает, что к чему, и без боя не сдастся, будет на Аню давить, жалостливо, и что в итоге? Тоже самое — мир, дружба, жвачка! Пока не доведет Анюту до точки!

— Сергей прав, — кивнул Алексей. — Оставить ситуацию бесконтрольной нельзя. Аня уже согласна пойти ему навстречу, и если это случится…Я даже не хочу думать, что тогда будет. Ясно вам и мне. Говорить с этим, боюсь, действительно занятие бесперспективное. Не верю я ему. Как обычно, скажет — да, со всем согласиться и вновь начнет действовать Анечке на психику. А уйти….Сам — нет. Слишком расчетлив.

— Вот и я о том же! Родители в поселке. Вернется он туда после благоустроенной квартиры в городе, в пяти минутах ходьбы от работы? Ежу ясно — нет. А попроси — такой концерт Анюте закатит, что та рукой махнет и все пойдет по-старому. Ему ж удобно рядом с ней быть, на всем готовом, прикрытый со всех сторон, обеспеченный. Отпуск в Хургаде да на Кипре. Разбаловали вы его!

— А ты нет? — прищурился Андрей.

— Я? Да если б не ваше заступничество, я б его пять лет назад к праотцам отправил, и никаких проблем.

— Кто б сомневался, — буркнул Алексей. — У тебя в голове другие идеи вообще появляются?

— Нет. В данном случае — нет. Потому как иного выхода нет. Он же ее не оставит, хоть ты трактором на него наезжай. Прикроется Анютой, как щитом, и все, разборка закончена. Что ты сделаешь? А ничего. Будешь ждать, когда он ее окончательно не погубит. Хочешь — пожалуйста, а я пас. И это дело так не оставлю.

Сергей смолк и полез за сигаретами, Алексей переглянулся с Андреем, и оба вздохнули. Ситуация ухудшалась на глазах. Мало Аня в опасности, так еще и младший готов пойти на крайности. И пойдет, в этом сомнений ни у того, ни у другого не было.

— У него любовница есть, — тихо заметил Андрей, решив открыть давно ему известное.

— Чего?! — перекосило Сергея. — У этого?! Кто?

— А ты не понял? — так же тихо спросил Алексей.

Сергей с минуту пытливо смотрел на братьев и качнул головой, догадавшись:

— Ну, ё…И после этого ты хочешь поговорить? Да гнать его надо! А если еще и Анюта поймет? Зачем ты привел-то «Гулькерию», столкнул всех?! Совсем что ли с умом раздружился?

— Как раз — нет. Затем и привел, чтоб этот понял — мы все знаем.

— Как же «Гульнара» согласилась?

— Легко. Заурядный шантаж, двести баксов и четкие инструкции. Зарплата медсестры — слезы, а она молода и амбициозна. Да и любопытна…. А так и на Аню посмотрела, и деньги немалые получила, поняла, что этот ей врал. Что он очень богат, а что за счет жены и ее братьев — частности, на которые она внимания не обратила. Зато заметила, что любви особой меж супругами не имеется, счастья не наблюдается. Давить начала, денег требовать, скандалить. Не зря я с ней долларами рассчитался, повелась девушка. Алчная.

— Ну, ты, — качнул головой Сергей, не зная то ли умиляться Андрюшиной прозорливости, то ли возмущаться коварству. Впрочем, возмущала лишь одна персона — Олег. Если он Анюту на Гульчату поменял, то в глазах Сергея потерял ценность не только как человек, мужчина, но и как прямоходящая особь. Теперь его статус был на уровне бактерии, даже ниже. И участь решена, чтобы ни решили братья.

— Давно у них ля мур? — усмехнулся недобро.

— Год почти. С прошлого марта.

— Год?! — не поверил Алексей, возмущенно воззрился на брата. — И ты молчал?!

— А что я должен был рекламные проспекты вывесить? — пожал плечами Андрей. — Я ждал, присматривал за парочкой и собирал досье на мадам. И понял, что Кустовский попал. Конкретно попал. Гульчата Самбритова. 28 лет. Незамужем и не была. Живет в пригородном поселке, час езды электричкой. Из собственности — покосившийся домик и пятеро сестер. Родители благополучно топят тоску по лучшим дням в водке и продают на базаре творог и сметану. Весь доход на восемь человек. Расклад ясен? Мне — да. Я ни сколько не сомневался, что эта одалиска начнет планомерно обольщать, толкать столь обеспеченного, заманчивого доктора в сторону дверей ЗАГСа. Причем самыми незамысловатыми способами. А тот, видимо, хотел лишь погулять, развеяться. Не получилось. Гульчата забеременела и предъявила ему ультиматум — либо он уходит к ней, либо она идет к Ане и все рассказывает. И он остается один, с испорченной репутацией, без семьи и обеспечения. А возможно, еще и без работы. Там у него неприятности серьезные наметились.

— Забеременела?! — ужаснулся Алексей. Сергей же удивлено посмотрел на Андрея и вдруг засмеялся.

— Допрыгался кузнечик! Молодец девчонка, правильно!

— Замолчи! — рявкнул Алексей на него и шагнул к Андрею. — Ты понимаешь, что говоришь?

— Я? А при чем тут — я? Всего лишь наблюдатель. Не мог же я пустить на самотек подобную ситуацию? Мало ли что могло прийти в голову и этой, и этому…

— Почему ты молчал?!

— О чем было говорить? Летом еще все было под контролем. А вот осенью она забеременела. Олег срочно сбежал в Хургаду, заявив ей, что ребенок чисто ее проблемы. По-моему, кинул какую-то мелочь в денежном эквиваленте, уверенный, что все разрешится само собой, уехал. А она потратила деньги совсем на другое. С абортом затянула до его приезда.

— Детектив, блин, — весело хрюкнул Сергей, вне себя от радости. После таких известий Алексей точно не оставит Олегу и шанса сохранить отношения с Аней. Развеет по ветру Кустовского, как пепел кремированных над Гангом.

Алеша даже не посмотрел в его сторону. Он сверлил взглядом Андрея и пребывал в самых отвратительных чувствах. Его возмущала скрытность брата, которую он воспринял как вызов ему, предательство их семье, преступное попрание законов, по которым они жили все эти годы. И главный из этих законов гласил — безопасность Ани.

— Почему ты мне не сказал?!!

— Говорю, — Андрей в упор на него посмотрел и виновато вздохнул.

— А если б она избавилась от ребенка, ты бы промолчал? Мы бы так ничего и не узнали?

— Нет, Алеша, она девочка просчитанная, ей двадцать восемь, не забывай. Последний шанс родить, последний шанс завести семью.

— И когда ж у нас Олеженька папой станет? — с ехидством спросил Сергей.

— Вот это меня меньше всего интересовало. Но посчитать не трудно. Зачатие произошло примерно в сентябре. Значит, сейчас 4–5 месяцев.

— Ого, большенький уже батыр. Что-то по мамочке не видно было.

— Андрей, ты хоть понимаешь, что это значит? — тихо спросил Алексей у брата, не обращая внимания на реплики младшего.

— Понимаю, — кивнул тот. — Потому и говорю. Ане ни в коем случае нельзя знать, что ее муж скоро станет отцом, и не ее ребенка. И ты прав, сейчас самое время разрешить этот вопрос. Она в больнице, за ней присмотрят, мы будем рядом. А этого….придется заставить испарится. Конечно, не просто заставить, а откупиться, придержать с помощью мадам Башкортостан. Кинуть ей пару сотен и предупредить — хочешь жить хорошо, с мужем и ребенком, следи за своим доктором и близко к бывшей жене не подпускай. Иначе…Что «иначе», продумать не сложно.

— А с ним? — заинтересовался Сергей.

Вариант Андрея ему нравился, правда, вызывал некоторую внутреннюю дрожь от той беспринципной, что он проявлял. По мнению Сергея, насильственный вариант был все ж честнее и понятнее.

— С Кустовским? Ультиматум. Либо он уходит к своей полюбовнице с вещами и перспективами на наше обеспечение. Небольшое, но достаточное. Либо…Аня все узнает, если не от нас, так от мадам Самбритовой, и он остается ни с чем и на улице. Можно надавить, разрисовать нерадостное будущее, что мы ему легко устроим. Алеша и я поможем лишиться работы и прописки, соответственно, средств к существованию. Ты, Серый, отдашь его парочке своих друзей, и он лишиться здоровья. Насколько серьезно — зависит от него. А то можно ведь и его девку оного лишить. И ни ребенка тебе, ни угла, ни семьи — бомжуй, лебедь белый.

"Жестко, но действенно", — кивнул Сергей:

— Правильно, или он уходит или его уходят!

— А иного выхода нет, во всяком случае, я не вижу. А так… Он не настолько глуп, чтобы не понять, что может лишиться всего, если заупрямится. Придется, конечно, сброситься и подарить новой семейке сотню, две на хлеб и масло. Но за них они отработают. Он оставит Аню в покое и даже не приблизится, не позвонит. Исчезает совсем. Говорит — извини, милая, нам лучше расстаться, и переезжает в поселок к Гульчате. Та его будет держать, любому ясно, хваткой в пару сотен атмосфер. Аня, естественно, начнет переживать, но мы будем рядом. Все образуется. Кстати, я собрался в отпуск в начале февраля. Возьму Аню, и мы устроим с ней развлекательный круиз по странам и континентам. Она все забудет, обещаю.

Братья задумались. Алеше было не по себе от этого плана, но он понимал, что он не плох именно тем, что реален и легко исполним.

Сергей же был готов воплотить его в жизнь прямо сейчас. Он уже не задавался моральной стороной дела. Теперь он еле сдерживал нетерпение. Единственное, что его насторожило и категорически не нравилось — предложение о круизе. Но данную тему он легко решит позже. И путешествие будет. Только поедет Анюта не с Андреем, а с ним.

— Хорошо. Завтра с утра едем к Олегу.

— Почему — завтра? — возмутился Сергей.

— Потому что, сегодня я освобожусь не раньше одиннадцати, а на ночь эту тему поднимать смысла нет. Если ты, конечно, не желаешь организовать дежурство у тела этого. Замкнет опять, вешаться помочится или еще что с собой творить, а ты потом будешь долго доказывать Ане, что она ни в чем не виновата, — снисходительно пояснил Андрей. — К тому же до завтра я смогу оповестить Гульчату о приятных и долгожданных переменах в ее жизни и условиях, при которых они осуществятся.

— Хорошо. Встречаемся завтра в девять, у Аниного подъезда, — кивнул Алексей, принимая аргументы брата. Сергею ничего не осталось, как согласиться.

— Привет, — бросил Сергей и по-хозяйски оттеснил плечом Олега с прохода. Тот спросонья тер глаза и силился понять, чем вызвано нашествие Аниных родственников в полном составе в десятом часу утра. Они дружным строем прошли мимо в комнату, неся свои каменные лица, что самурайские мечи, и не удостоили застывшего от этого зрелища Олега ни взглядом, ни жестом.

Он закрыл дверь и лихорадочно пытался разбудить разум, и за те две минуты, что идет в комнату, выискать причину явления братьев, и справиться с обуявшей его тревогой. Вид мужчин не радовал — навевал скорбные мысли о своем недалеком будущем и ставшем весьма спорным — благополучии.

Олег встал спиной к «Стенли», словно Овод на расстрел, и, приготовившись на всякий случай к обороне, обвел настороженным взглядом незваных гостей.

Алексей сел на стул у стола и со скучающе-угрюмым лицом усиленно принялся разглядывать пирамидку, подставку под ручки. Сергей вальяжно прислонился к подоконнику и посматривал в окно сквозь складки тюли. Андрей стоял, засунув руки в карманы пальто, и единственный смотрел на него.

Сердце Олега стукнулось о грудную клетку и замерло — все ясно. Андрей выдал компромат братьям, и те жаждут сатисфакции. Конечно, он приготовился к нападению и защите, но устоит ли против троих «гладиаторов», каждый из которых может раздавить его не то что руками — взглядом?

— Чай? — голос предательски дрогнул, выдавая волнение.

— Угу, — хмыкнул Сергей, оглядев его с ног до головы: спортивные брюки, голый худой торс, взъерошенные волосы и затравленный бегающий взгляд. "Ох, чудо", — качнул головой Сергей, умиляясь.

— Думаю, обойдемся без чая, — сухо проронил Алексей, не глядя на хозяина.

— Тогда разрешите узнать причину раннего визита, — ощетинился Олег, картинной вежливостью прикрывая неуверенность.

— Мы пришли с очень выгодным для тебя предложением, — начал Андрей по праву самого искушенного в ведении дипломатических бесед, взяв на себя столь щекотливую миссию. — Надеюсь, ты понял, что нам все известно? Значит, этот аспект дела опустим…

— Нет, я не понимаю, о чем речь, и требую пояснений! — просипел Кустовский, стараясь выглядеть достойно: он сложил руки на груди, расправил плечи и вскинул подбородок. Но лицо было белым от страха и губы дрожали.

— Да ладно тебе, герой сексуальных будней, — начал Сергей и был прерван братом.

— Нам известно про твою связь с медсестрой.

— Ну, и что? Какая медсестра?! В чем дело?!

— Прекрати, — поморщился Алексей, окинув Олега презрительным взглядом, словно облив холодной водой. И тот моментально замерз до мурашек по коже, до внутреннего озноба, мгновенно осознав, что приговор уже вынесен, решение принято единогласно, и чтобы он ни говорил, чтоб ни делал, вердикт останется неизменным. — Речь идет не только о твоих непристойных похождениях — о твоем отвратительном, преступном отношении к жене. Я много раз повторял тебе — Ане ни в коем случае нельзя иметь детей. Что в итоге? Ты планомерно склоняешь ее на рождение ребенка, применяя изощренные психологические методики, и самые низкие в том числе. При этом понимаешь, что причиняешь ей мало боль, но и подвергаешь огромной опасности. Ты целенаправленно толкаешь ее на смерть, прекрасно понимая, что один факт беременности убьет ее.

Олег задрожал, слушая спокойный голос Шабурина-старшего, и не знал, что противопоставить его обвинениям, где найти веские аргументы против. И с удовольствием бы убежал, скрылся от троицы палачей, готовых распять его за один факт существования.

— Ты отравляешь ее сознание ложными истинами, расшатываешь психику и ставишь под сомнение вердикт уважаемых специалистов. Ты сознательно лишаешь ее инстинкта самосохранения. И почти добился своего. Она готова пойти ради тебя на столь страшный в своих последствиях шаг. Она уже не верит нам, она верит тебе. Но неужели ты думал, мы позволим тебе убивать ее? Ты думал, мы не узнаем? А узнав, промолчим и закроем глаза на твои отвратительные по сути своей поступки? Нет, молодой человек, Аня не одинока, за нее есть кому вступиться и оградить от таких монстров, как вы.

— По-постойте! Я…я не понимаю о чем речь? Э-э-э, да, я имел глупость…но это было давно, прошлым летом…

Сергей хмыкнул и качнул головой:

— Вот гоблин…

— Не смей меня оскорблять, быдло!! — взвился Олег и сжал кулаки.

— Что?! — грозно нахмурился Шабурин-младший и шагнул к Кустовскому.

— Перестаньте! — приказал Андрей, делая шаг и вставая меж ними.

— Какое он имеет право оскорблять меня в собственном доме?!

— Я еще и ударить могу. В этом же доме. И в другом. Хочешь? — лениво протянул Сергей.

— Все! — постановил Алексей, хлопнув ладонью по столу. Сергей нехотя отошел обратно к окну, но задиристого взгляда с Олега так и не спускал. Тот не смог так быстро смирить ярость и волнение, и минут пять тяжело дышал, сжимал кулаки, поглядывая на наглеца. Братья милостиво дали ему время прийти в себя и успокоиться.

— Тебе нужно было думать, прежде чем заводить роман на стороне. А теперь поздно. Скоро госпожа Самбритова подарит тебе ребенка, — начал опять внушение Андрей, но не закончил. Услышав о ребенке, Олег взвился вновь:

— Это не мой!! Неправда!! Я могу доказать! Алексей Дмитриевич, вы же знаете! — Кустовский суетливо начал сновать по комнате, искать что-то в ящике стола, рыться в книгах, наконец, в одном томе нашел нужное и с победоносным видом положил перед Алексеем листок бумаги.

— Вот справка! Я стерилен!

Шабурин вскользь глянул на справку и тяжело посмотрел на Олега:

— Издеваешься? — прошипел, еле сдерживая гнев. Внизу документа стояла подпись Киманова, а как он ее получил, Алексей уже знал.

— Почему?! Это правда! Смотрите, смотрите!! — принялся тыкать в жалкий листок пальцем, но Алексей даже не шевельнулся, чем окончательно вывел из себя Олега. — Почему вы мне не верите?!! Я сделал это осенью!! У меня не может быть детей!!

Сергей взял справку, перечитал и, криво усмехнувшись, поджег ее от зажигалки.

— Ты…Ты что делаешь?!! Отдай!! — кинулся к нему Олег в слепой надежде спасти документ, единственное доказательство, единственный неопровержимый аргумент против всех обвинений. Но тонкий лист бумаги мгновенно вспыхнул и превратился в пепел за пару секунд. Олег же, наткнувшись на ладонь Сергея, отлетел обратно ни с чем и застонал.

— Да будь ты мужиком хоть раз! — презрительно скривился тот. — Последнее дело от родного ребенка отказываться.

— Справка, там ясно сказано…

— Эта справка скоро ножками пойдет, папаша. И всем все ясно без нее станет.

— Что ж ты наделал, ублюдок! — подавленно просипел Олег, сникнув в растерянности от осознания собственного бессилия.

— Я-то как раз не ублюдок, а твой батыр рискует им стать, благородный отец семейства Чингиз-ханова. Или все ж проникнешься отцовскими чувствами, а? Не станешь расстраивать мамашу и младенца?

— Это не мой ребенок!!

— Ну, да, тракториста заезжего, — хохотнул Сергей, и тут же взгляд стал жестким непримиримым. — Ты кому врешь-то?

— Вы…вы не докажете.

— А нам и не надо. Что посеял, то сам и собирай.

— Я ничего не сеял! Я вообще не понимаю…вы…вы…

Алексей поморщился, глядя на совершенно раздавленного, даже смятого, как бумажный фантик, не человека — человечка. Олег был ему противен до омерзения, противен не только по своей лживой сути, а по факту беспринципности и низости его поступков.

Андрей насильно усадил Олега на стул и сел рядом, напротив, с видом сердечного священнослужителя, все понимающего, сочувствующего и появившегося с единственной целью — помочь заблудшей овце стада Божьего, уберечь и спасти.

— Давай поговорим спокойно, к чему нервничать? И отпираться тоже смысла нет. Незачем отказываться от собственного ребенка. Тебе его еще растить. Ане же, согласись, знать о нем не нужно. Не заслужила она подобного. Поэтому ты спокойно, без сентенций и нервных всплесков, собираешь вещи и уходишь к матери ребенка. Бери, что пожелаешь — хоть всю технику, весь интерьер

— Нет!! — подскочил Олег.

— Сядь! И перестань нервничать. Тема неприятная, но повода вести себя как на ринге — нет. Мы прекрасно понимаем тебя. Молодая, симпатичная девушка, неизбалованная, робкая и послушная, тебя боготворит, любит. Естественно ты поддался ее чарам. Тривиальная история, таких сотня в день и 50 % на души населения. Разве мы осуждаем? Нет. Понимаем — да. Но зачем Аню в это вмешивать? Вряд ли она поймет. А что узнает, ясно без гадалки. Мадам Самбритова, женщина горячая, придет к твоей жене, и что будет? Мне лично, как и моим братьям, этот вариант не нравиться. Потому что травмирует Аню. А у нее и так здоровье не богатырское. Поэтому давай избавим ее от душещипательных сцен. Ты уходишь к Гульчате и ни словом, ни делом не даешь Ане о себе знать. Мы здесь сами разберемся с ней, успокоим, поддержим, объясним. За эту сторону дела можешь не беспокоиться. И за остальное. Я действительно тебя понимаю, молодой мужчина… ребенок опять же…нужно обеспечить достойное существование и так далее. Мы тебе поможем. Ты уходишь мирно и навсегда, мы решаем твои материальные проблемы. Щедро решаем. Сколько ты хочешь?

— Чего? За что? — не понял Олег.

— За то, чтобы уйти. За развод и исчезновение с горизонта Аниной жизни.

Олег смотрел в бархатные глаза и не верил, что перед ним человек, а не змей-искуситель, не бездушный киборг. Не верил, что этот человек может говорить чудовищные вещи, совершенно серьезно и без доли стыда или тени совести, предлагать столь подлую сделку.

— Я не продаю жену, — заметил тихо, но внятно, чуть не по слогам.

— Сто тысяч наличными, сразу, как только соберешь вещи, — ответил Андрей тем же ровным тоном, словно не слышал Олега.

— Я не продаю жену! — повторил Кустовский громче.

— Двести, — бросил Алексей. Кустовский повернул к нему голову и с минуту рассматривал, не понимая, как раньше, не видел его истинного лица: черствого и равнодушного.

В его глазах появилась тоска от мысли, что они победят, и Аня останется в их лапах навеки.

— Триста! А хочешь, забери мою квартиру. Хорошая жилплощадь, квадратов для твоего киндера и фрау хватит, — предложил Сергей, поддавшись к Олегу. Это было слишком для него. И он вскочил и закричал в лицо отморозка:

— Я не продаю любимых!!

— Ты уже ее продал, — бросил в ответ Сергей, мгновенно ощетинившись. — И других предаешь. Сейчас.

Олег замер, осознавая и принимая справедливость замечания, и осел на стул, прикрыл лицо ладонями:

— Какой бред. Господи, какой возмутительный бред! Кошмарный сон…

— Перестань, — похлопал его по плечу Андрей, выказывая фальшивое сочувствие. — Все уляжется, наладится, триста тысяч достаточный капитал для жизни. И потом, ты скоро станешь счастливым отцом. Работа, семья…Ты ведь хочешь сохранить работу?

— Это ультиматум? — еще больше побледнел Олег, став уже не белым — серым.

— А он нужен? — выгнул бровь Андрей и, не услышав ответа, кивнул. — Будем считать, что договорились.

Олег просто потерял слова. Мысли хаотично разбрелись в голове, и он пытался их собрать, найти хоть одну, достойную случая, чтобы она могла четко отобразить все, что на его душе, все, что он думает о холеных палачах.

— Вы не поняли, я не продаю любимых, — глухо повторил в сотый раз.

Андрей тяжело вздохнул:

— Это ты не понял, Олег. Анечка все, что у нас есть. Она — бесценна для нас. Ее благополучие, все, ради чего мы стараемся. И ради ее сохранности пойдем на любые крайности. Мне ли объяснять тебе, что ты не оставил нам выбора, подставив ее под удар, подвергая опасности ее здоровье и психику. Ты целенаправленно толкаешь Аню к краю. Разве мы можем позволить тебе ее столкнуть? Давай трезво посмотрим на ситуацию, оценим происходящее. Я, в отличие от тебя, прекрасно знаю, что из себя представляет Гульчата. У меня на нее досье с хороший журнал, и я могу совершенно четко описать все дальнейшие шаги с ее стороны. Она не пойдет на аборт, не захочет. Да и срок уже большой. Но и тебя, понятно, в покое не оставит. Родит, подаст на тебя на алименты, сделает генетическую экспертизу. Это, согласись, будет трудно скрыть от Ани, доброжелателей у нас масса, город не такой большой. Да и не получится — твоя мадам молчать не станет, будет с энтузиазмом бросаться на все амбразуры юриспруденции, чтобы обеспечить будущее твоему отпрыску и себе. Вполне возможно явится к Ане для разговора. Откроет ей глаза на твое возмутительное поведение, предоставит ребенка в качестве доказательства. Что будет с Аней? Как она отреагирует на твое предательство? Она простит тебя? Не знаю. Но будет сильно переживать, мучиться, возможно, решится на беременность в надежде нормализовать отношения. И погибнет. Ты этого хочешь? Надеюсь — нет. Если, конечно, действительно любишь. Значит, увы, выбора нет и тебе нужно покинуть жену сейчас, пока происходящее не вылилось в масштабный скандал, пока Аня в больнице и ее состояние здоровья под контролем врачей. В конце концов, никто тебя не толкал насильно в объятья алчного и просчитанного существа. Это твое желание и твое решение. И вот последствия. Ты сам причина своих бед. Но зачем их делить с любимой? Поступи, как мужчина, уйди. Позвони Ане, объясни, что разлюбил и дальше мучить друг друга нет смысла. Что вы еще молоды и вся жизнь впереди. Что она умница, красавица и ни в чем не виновата, просто пора любви миновала, а будни надоели. И нужно пожить отдельно, каждый сам по себе. Пожелай ей всех благ, счастья в личной жизни, попроси прощения и уходи. И больше никаких звонков и встреч. Никогда.

— Вы бредите, — упрямо качнул головой Олег. Он не желал верить в реальность происходящего, отвергал напрочь вариант, который предлагал ему Шабурин.

— Олег, посмотри на ситуацию реально, оцени равновесие сил. И поймешь, что наше предложение оптимально по совокупности проблем, что ты сотворил. Мы будем рядом с Аней, объясним ей, поддержим, поможем, успокоим. За нее не беспокойся. Да и за себя тоже. Новая семья, ребенок…Ты ведь об этом мечтал. Надеюсь, у тебя будет сын. Ты ведь наследника хотел, я прав? Скоро родится. Разве можно отказываться от такого счастья? Подумай. И потом, мы всегда готовы помочь тебе. Мало триста тысяч, можно обговорить другую сумму, но пойми, это не совсем реально. Она, по-моему, оптимальна и достаточна. Но если что — обращайся, всегда поможем. Ты выполняешь наши условия, мы — сохраняем о тебе добрую память и соответственно…м-м-м…дружеское расположение.

— У меня есть другое предложение, — вскинул взгляд Олег. — Вы катитесь вместе со своими деньгами и предложениями в ад!

— Я говорю о действительности, а не о фантазии.

— Повторяю — я никуда не уйду! Я останусь мужем Ани, а она моей женой! Мне плевать, что твоя протеже придумала на счет ребенка! Он не мой!

— Думаешь, генетическая экспертиза это подтвердит? — скептически выгнул бровь Андрей.

Олег долго смотрел в карие глаза и понимал — ему не оставляют выбора. Совсем. Но сдаваться он не желал:

— Это будет не скоро и, повторяю…

— Может не скоро, но будет. Поэтому вопрос о ваших с Аней отношениях мы должны решить сейчас, пока, повторяю, нет масштабного скандала, пока нашу сестру еще можно оградить от треволнений. И решим. Выбора нет и время против нас. Аня уже рассуждает о прелестях материнства и всерьез думает о подобной возможности. Твоими молитвами, между прочим. Состояние ее здоровья тоже твоих рук дело. Достаточно уже экспериментов на ее психике, — тон Андрея неуловимо изменился, приобретя стальные нотки не столько укоризны, сколько обвинения и давления. — Поэтому мы либо полюбовно к обоюдному согласию и выгоде решаем этот вопрос, либо решаем его все равно и сейчас, но уже, прости, с глобальными потерями для тебя. Нарисовать перспективы? Легко. Работы ты лишаешься. Я обещаю. Жилья, прописки — тоже. Средств к существованию…как родители дадут. Отсюда тебя вывозят или уносят, это, как тебе угодно. Если ты вздумаешь позвонить или встретиться с Аней — тебя закроют в СИЗО. Повод я найду. Ты меня знаешь. Упрямишься дальше — идешь по этапу. И ни тебе наследника, ни тебе счастливой жизни в семье. Никого и ничего. Забор и флакон одеколона на старости лет, если ты до них доживешь. Нравится? Думаю, нет, если, конечно, ты нормален. Знаешь, я не сторонник силовых методов воздействия, поэтому думай: с одной стороны — благополучие, но без Ани, с другой — полный «вах», но тоже без нее. Стоит рисковать?

— У вас ничего не получиться, — без уверенности заметил Олег.

— Да ты что? — белозубо ухмыльнулся Сергей и качнулся к нему. Кустовский с испугом уставился на цветущую физиономию деверя и почти физически ощутил угрозу.

— Какие же вы сволочи! — выдохнул в отчаянье. Обвел мужчин взглядом, в котором была еле теплящаяся надежда вразумить их, и отчаянье от осознания тщетности надежды. — Вы хоть понимаете, что творите?! Не я — вы убиваете нас! Меня, Аню! Вы!!

И задрожал, осознав, наконец, весь ужас происходящего и уже произошедшего. Ему не оставили выбора, как не оставили выбора Ане.

— Что ж вы делаете?! Как вы можете?!!

— Давай без сантиментов и патетики? — поморщился от его крика Сергей. То щемящее душу отчаянье, что слышалось в голосе мужчины, задело его, привело в смятение и навеяло непонятное чувство тревоги.

Олег даже не посмотрел на него. Он смотрел на Алексея и обращался к нему, как к последней инстанции, в слепой надежде все объяснить, загладить, достучаться до разума и нормальных человеческих чувств:

— За что? Зачем вы ломаете наши жизни? По какому праву?…Да, я оступился. Да, я обманывал вас…Но в сентябре я все сделал! Понимаете, я, правда, ходил к Киманову. И все…все…А Гуля…Да поймите вы, когда из года в год живешь, как в клетке с тиграми, под постоянным пристальным вниманием трех злобно настроенных родственников, очень тяжело держать себя в руках, чувствовать адекватно. И потом Аня…я берег ее, но я же живой!! И сорвался. Но разве это преступление? За что вы казните меня?! А ее?! Неужели вы не понимаете, что убиваете ее! Вы — не я!! Мы не сможем друг без друга. Мы любим, слышите вы — любим!! Вы хоть знаете, что это такое любить?! Не давить, не желать, а беречь. Беречь сильнее себя. Прислушиваться к каждому вздоху и молить, чтоб он был бесконечен, и просить лишь об одном — продли ее жизнь, Господи, за счет моей! Возьми меня, а ее оставь и дай ей счастья и покоя…

Олег плакал и не стеснялся своих слез.

Братья молча смотрели на него. Алексей с сочувствием и пониманием, тщательно прикрытыми щитом упрямой решимости и собственной правоты. Андрей, как на ненормального, с долей презрения и насмешки. Сергей чуть виновато.

— Ну, что вы смотрите, что?!! Что нам сделать, чтобы вы оставили нас в покое?!! — закричал Олег вне себя от непробиваемой черствости этих трех извергов. — Что мне сделать, чтобы вы оставили Аню в покое?!! Дали ей жить, смеяться и дышать!! Как нормальной женщине! Что вы делаете с ней?! Думаете, я не вижу, не знаю, что у вас на уме? Извращенцы!! Вы хотите лишь одного — поработить ее, сделать игрушкой! Уже сделали! И манипулируете ею, как и другими людьми! Вы искалечили ее, вы!…Да, я виноват, но виноват совсем в другом! В том, что не мог и не могу противостоять вам, в том, что не смог защитить ее от вас…

— Хватит истерить, — поморщился Сергей и, сняв с кольца ключ от своей квартиры, хлопнул его на стол перед Олегом, рядом положил зажигалку — пистолет. — Понял?

В глазах мужчины появилась тоска, такая же беспросветная, как хмарь осенних туч. И дождь шел. Та же мелкая морось, что стучит в окна октябрьским днем и медленно стекает по стеклу, текла по щекам Олега. Губы чуть дрогнули в тихом шепоте уже сломленного человека:

— Вы не поняли, я не продаю любимых…

Он медленно побрел в другую комнату, чтобы собрать вещи.

Сергей проводил его хмурым взглядом, чувствуя внутреннюю дрожь от услышанного. Ему на минуту показалось, что они только-что совершили самый низкий поступок из всех, что совершали за всю жизнь. Да — не первый, но самый подлый, самый жестокий. И, возможно, не только непоправимый, но и не правильный.

Алеше стало неуютно в квартире, душно. В его душе поселилось сомнение в правильности решения и действия и ширилось вместе с болью в груди.

Он встал поморщившись, и попросил братьев:

— Проследите, чтобы он все собрал. Помогите съехать, проводите. Я к Ане. Думаю, не нужно звонков. Пусть напишет записку, обтекаемую. Я отвезу. Буду в машине ждать.

И пошел в коридор. Андрей проводил его пустым взглядом и протянул:

— Позвонит, напишет.

— Зачем? Действительно, записки хватит, — заметил Сергей.

— Нет, Серый, не хватит. А если он потом еще Аню тревожить станет? Или об этом разговоре поведает? Нужно лишить его шанса объясниться с ней. Обрезать, так все разом. Закрыть ему ход назад. Кстати, вот списочек, что мне его любовница наваяла. Придется отдать мадам, что просит…

Я ничего не понимала. Меня не просто оглушила новость — раздавила. Я потерялась, и ничего не видела, не слышала. И думать тоже не могла. Тупо смотрела на россыпь букв, кривых, косых, словно написанных больным в приступе Паркинсона, в спешке и под аккомпанемент минометной очереди.

Не могла вникнуть в смысл написанного. Его отторгала вся моя суть, сознание и подсознание. А внутри стояла тишина, такая, как обычно бывает перед началом боя. Но я не плакала — держалась. Вновь и вновь вчитывалась в опус мужа:

"Аня! Прости, я ухожу. Так лучше нам обоим. Я больше не люблю тебя и не вижу смысла врать дальше, жить рядом, мучить себя и тебя. Надеюсь, ты все правильно поймешь. И простишь. Спасибо за все. Прощай. Олег".

И все? — тупо билось в голове: "Спасибо и прощай"?

Рядом запиликал мобильный, и я вздрогнула.

— Анечка, тебя, — тихо сообщил Алеша и подал мне трубку. Сухой, безжизненный голос, слабо напоминающий голос Олега сообщил мне, словно зачитал философские тезисы:

— Аня, я ухожу. Нам больше нет смысла жить вместе. Я не люблю тебя.

— Олег! Олег, я не понимаю! Ты же говорил другое, ты же…

— Я лгал. Я уезжаю. Забудь обо мне. Начни новую жизнь, верю, тебе удастся…

— Куда ты уходишь?! Что с тобой?!

— Я уезжаю к родителям. Не надо меня тревожить. У нас теперь разные дороги и разная жизнь. У тебя все будет хорошо. И у меня.

Что за набор фраз?! Из какой они пьесы?!

— Олег, что ты говоришь?!!

— Прости, Аня. Прощай.

Трубка смолкла. Голос Олега умер в ней, унося мою растерянность и отупение.

"Он бросил меня", — дошло, доковыляло до разума. Взорвало сознание диким воплем горя: За что?!! Почему сейчас?!! Что я опять сделала не так?!!

Продираясь сквозь слезы и всхлипы, я тыкала пальцем в безмолвные очертания цифр в надежде дозвониться, поговорить, выяснить, в чем дело. И лишь "абонент отключен" — слышала в ответ.

Мама, мамочка моя…за что?!! — вопрошала я у немого телефонного пластика и тоненько скулила, как брошенная собака в подворотне. И не сдержалась — слезы ринулись наружу, словно воды всемирного потопа.

— Аня, Анечка, ну, что ты? Успокойся, милая, все будет хорошо, девочка моя, — успокаивал меня Алеша, прижимая к себе, укачивая. — Я понимаю — это больно. Но правильно. Все верно и нужно. Ты сама поймешь позже. Ты не любишь его, а он тебя. Это уже не семья, это каторга. Все верно, Анечка, все правильно. Зачем мучить друг друга.

"Затем, что у нас будет ребенок!!" — и как я не выкрикнула ему в лицо? Как сдержалась? Я лишь увидела его глаза, полные печали и понимания, мудрые, любящие, родные, и вновь сникла. Поняла, что эту боль Алеша делит со мной, как делил все, что случалось со мной по жизни: болезнь, разочарования, ненависть к миру и любовь к нему же.

Но я больше не хочу. Нет, не хочу делить боль на четверых. Она моя.

— Анечка, милая моя, успокойся. Олег совершил жесткий поступок, но правильный. Пойми его и прости. Он поступил честно. Лучше правда, чем вечная ложь.

Что за пустые, казенные фразы? Кого они могут успокоить? Что объяснить? Кому? Мне? Брошенной женщине, которая ждет ребенка?!

Да разве существуют слова, что могут объяснить его поступок, смягчить боль от него, помогут понять, простить и смириться? Внятно и четко объяснят мне суть, необходимость столь поспешного, неожиданного и отвратительного поступка?

Ребенок. Меня благословили материнством и лишили супружества, как обычно, потребовав плату, не спрашивая, чем и когда я готова заплатить. Это неправильно — жестоко. И обыденно. И именно этим — возмутительно!

Но я не должна думать о том. Я должна думать о ребенке.

Должна думать о ребенке…

Я легла на постель, тупо повторяя эту фразу, смакуя её, заучивая, внушая, таким образом, отталкивала весь негатив, что обрушился на меня. Заслоняла боль отчаянья и не понимания, горе, грязь и обиду, все, что бродило в душе, душило. Я не хочу, не буду думать о плохом. Я должна думать о ребенке. Должна думать о ребенке…

А в душе стоит вой. И рвется из груди то ли стонами, то ли истерическими всхлипами, не обращая внимания на хозяйский аутотренинг. И душит, калечит сердце. За что? За что мне это?!!

Я закусила губу до боли и зажмурилась — прочь все, прочь! Я должна думать о ребенке. Только о нем, только для него…

— Анечка, — сквозь туман, сквозь черную пелену горя. — Анечка, нужно сделать укол.

Зачем? Что он решит? Сколько можно лекарств, искусственных суррогатов жизнеобеспечения?!

Ах, да, мой малыш.

Я повернулась, послушно подставила вену.

Ничего, потерпи мой хороший. Мама рядом и любит тебя. Ты только держись, не оставляй меня. Хоть ты не оставляй. Потом все будет, будет очень хорошо. Поверь. Просто сейчас у меня не самая светлая полоса в жизни, но она пройдет. Она всегда проходит. И ничего, что отец отказался от тебя… Нет, не отказывался, а просто не знает о тебе. Но узнает и вернется. Да, малыш, да — точно вернется. У нас с твоим отцом сложные отношения, но это бывает в любой семье. Это не норма, это жизнь. Она сложная, но прекрасная. И ты поймешь это. Главное — держись. Ты нужен нам, мне и Олегу, твоим дядям. Они славные. Прекрасные принцы из сказок, которые я буду читать тебе на сон грядущий. Дядя Алеша самый мудрый, самый ласковый, самый честный и добрый. Дядя Андрей красив, справедлив и бесстрашен. А дядя Сергей…Он самый сильный, самый лучший. Он почти Бог…

Пять дней я провела под капельницей и неусыпным бдением братьев. Пять дней то ли сна, то ли яви. То ли борьбы с собой, то ли с самой жизнью. И я, как всегда, победила. Очнулась и смогла воспринимать посетителей, различать их. Разговаривать и отвечать, реагировать.

Вот только Сергея я видеть не хотела. Не могла. Мне казалось, что именно из-за него все произошло. Из-за него и из-за меня. Из-за того, что я так и не смогла вырвать его из сердца, попрать в душе. По-прежнему скучала по его рукам, взгляду, голосу, по-прежнему стремилась навстречу биению его сердца. И ничего не могла с собой поделать. Если бы мне дали больше времени на искоренение этой страсти, дали еще один шанс, я бы, наверное, очень постаралась и забыла его, стерла из памяти и души. Во всяком случае, мне очень хотелось в это верить.

Впрочем, нет, я обманываю себя. Ничего бы не изменилось, сколько бы мне не давали шансов, сколько бы времени не отмерили.

В его присутствии образ Олега блек и таял, отступал вглубь сознания, но не уходил. Его держал малыш. Звал обратно. Даже требовал. Помогал в борьбе с горечью безысходности, с преступной возмутительной любовью.

— Анюта, не убивайся ты так. Я рядом, и все будет, как надо. Точно. Мы будем вместе. Всегда. Как хотели, как мечтали.

Милый мой Сереженька, как же мне сказать тебе, что мы не будем вместе. Что наши мечты так и останутся мечтами. Они были не жизнеспособны, как и многие другие. Как масса других, уже убитых жизнью и оплаканных не менее яростно, чем эти.

Я стану матерью. И как любая нормальная мать, обязана думать сначала о ребенке, потом о себе. Потому не могу и не хочу обрекать его на ту же боль, что сжилась, срослась с ними. Мы прокаженные, и знаем, как жить таким. Но разве я хочу, чтобы и мой малыш познал, что это такое?

А что ж еще его ждет рядом с Сергеем? Иное? Нет.

Сережа будет хорошим отцом, быть может, много лучше, чем родной. И хоть он ненавидит Олега, ребенка эта ненависть не коснется, и никогда малыш не узнает, что отец на деле — дядя. Не узнает от Сергея. Но легко может узнать от тех добрейших блюстителей морали и добропорядочности, что населяют наш мир. Нет, я не могу рисковать, не имею права. Душа, познавшая ад, живущая в нем с рождения, не станет обрекать на него близких и дорогих ей людей. Нет. Я не дам малышу встать в наш поручный круг. Я не хочу, чтобы он прошел через то, что прошла я, чтобы жил с той же болью, что живу я. Не хочу, чтобы он узнал, как живут проклятые любовью, загнанные ею в угол судьбы.

А он узнает, стоит только сказать Сергею — да. Поэтому я скажу — нет.

И я жду ребенка Олега. Олега, а не Сергея! Иначе не может быть, иначе неправильно, несправедливо!

Впрочем…

Брат и сестра. И ребенок. Кому мы будем доказывать, что он не наш, кому докажем? С чем столкнется малыш, когда это станет известно? А ведь станет…

Нет, мне хватило косых взглядов и грязных сплетен, глупых домыслов, жестоких плевков в спину. И я не дам ему познать, что такое милосердие человеческое, понимание и доброта в самых возмутительных ее проявлениях, отраженных словно в кривом зеркале внешнего мира.

Мой малыш будет жить, как все, без бунтов и тайных пунктов. И пусть он будет жить и расти без отца, но это много лучше, чем жить рожденным в полной семье, в законном браке меж братом и сестрой. И тавро той печали, что горит на наших душах, обойдет его своей печалью.

— Анюта, у нас все будет.

— Ничего у нас не будет. Никогда.

— Ладно, как скажешь, — легко соглашается он. Но я вижу по глазам — не верит, не принимает. Он думает, я говорю это в состоянии аффекта, под влиянием стресса.

— Пусть. Как скажешь, так и будет, Анюта. Как захочешь. Ты только помни — я всегда рядом. И буду рядом, только позови, только обернись. Чтобы ни случилось, я рядом, котенок, навсегда….

Те дни и недели пролетели, как птичья стая в поднебесье памяти, и в ней же затерялись. Я их не жила, я их проживала. И уже ничего не желала. Внутри было пусто и сыро, как в нетопленом доме в непогоду. Холодно, до дрожи в каждой клеточке. В моих глазах умерла радость, печаль погребла ее вместе с верой и правила мной безраздельно. Я смотрела на свое отражение в зеркале и видела бесконечно уставшую, постаревшую и потускневшую тень от женщины.

Почему меня так потрясло предательство Олега? Я не могла четко ответить на этот вопрос, потому что ответов было слишком много, но ни один меня не устраивал.

Мне вновь, как в дни далекой юности, было горько от осознания собственной неполноценности. Ненужности. Я больше не ждала, что Олег одумается, придет меня навестить или хотя бы позвонит. Больше не верила, что нашу "разбитую чашку" можно склеить. А порой и не хотела склеивать. В такие минуты я вспоминала нашу с ним жизнь, старательно акцентируясь на самом негативном, но память, как специально вытаскивала картинки счастья и покоя, минуты понимания, единения и тепла.

В начале февраля, когда охрана братьев немного ослабла, я смогла дозвониться до родителей Олега и услышала недовольный, полный желчи и обиды голос свекрови. Она была резка и категорично заявила, что Олега для меня нет и не будет, номер этого телефона мне лучше забыть, так же, как и мужа. Свекор был чуть мягче и сказал, что Олег у них не живет, а значит и звонить им надобности нет. Я позвонила на работу и узнала, что Кустовский неделю как уволился, а в каком направлении планировал продолжить практику, они не в курсе. Друзья Олега ничего не знали, или не хотели говорить, что вероятнее. Каждый был по-своему язвителен и груб. Лишь один вскользь упомянул, что Олег теперь живет в пригородном поселке, но в каком, не уточнил и повесил трубку. Меня не коробили их ехидные реплики, резкость суждений и голосов, я просто не воспринимала их. Моя душа онемела и омертвела за эти недели и не пропускала сквозь свою воспаленную от непреходящей боли оболочку дополнительные плевки и оплеухи. Она напиталась ими, как губка водой, и отталкивала.

Если б не ребенок, требующий хоть что-то сделать, чтобы разрешить эту ситуацию, я бы, наверное, опустила руки и отдалась депрессии без остатка. Но мне приходилось заставлять себя бороться, насиловать мозг в поисках выхода и решения головоломки, что задал мне Олег, а может быть и сама жизнь.

И я, ломая себя, вновь набирала номер телефона, вновь выпытывала, выспрашивала, объясняла, порой унижаясь, и ненавидя себя за это, и в сотый раз выслушивала насмешки, бурчание, грубости. Готова была выслушивать их бесконечно, лишь бы в итоге найти мужа объясниться с ним или хотя бы посмотреть в глаза. Услышать еще раз то, что он доверил бумаге. Я не верила, что он сможет это повторить, услышав весть о ребенке. Он быть может, был слабым человеком, но, бесспорно, благородным. И узнав о моем положении, у него бы не хватило сил оттолкнуть, повторить жестокие слова, бросить окончательно и бесповоротно.

Я была уверена — он бы вернулся, только узнай, что станет отцом.

— Зачем он тебе? — нахмурилась Оля. Мы сидели на моей постели и чистили апельсины. — Жили вы, прямо скажу, как мишка коала с бабочкой махаон.

— Бабочка, это я?

— По четным. По нечетным — он, — буркнула подруга, слизывая апельсиновый сок с пальца.

— Мы жили, как все, когда хорошо, когда не очень.

— Вот, как все, и расстались. Обычная история. Ничего ты тут не сделаешь. Честно говоря, не вижу повода делать. Ушел? Укатанной трассы ему под ролики.

Я пытливо посмотрела на нее — можно ли ей доверить мою тайну? Не выдаст ли она меня братьям, узнав о ребенке? Поймет ли? Нет, не стоит рисковать малышом. Реакция Ольги на столь шокирующее известие будет непредсказуемой — то ли обрадуется, то ли всполошиться. В первом случае, не сдержится и растрезвонит всем, кто нас знает, а Кустовского достанет из любого захолустья, чтобы посмотреть, как вытянется его лицо при известии, как изменится его мнение о нашей совместной жизни на диаметрально противоположное. А потом пойдет строчить очередную нетленку по психологии меж половых отношений.

Во-втором случае, увижу, как сокращаются мимические мышцы, все разом, превращая лицо Оли в маску ужаса. Потом, выслушаю печальную историю о прелестях беременности вообще, и моей, в частности, и порадуюсь прибытию взвода братьев, которых она вызовет незамедлительно, планомерно обзвонив каждого. Что будет дальше, гадать не стоит. И так ясно.

Нет, лучше я промолчу, прикушу язык, но свято сохраню тайну, а с ней и малыша. Единственную мою радость в эти мрачные дни.

Но, боже мой! Как хочется поделиться этой новостью! Поведать хоть кому-нибудь о том счастье, что довелось изведать и мне, о том чуде, что живет и растет во мне! И конечно, я не сдержалась, однажды поведала о нем вороне, сидящей на ветке дерева под окном моей палаты. Та обрадованно каркнула и улетела. А я долго, блаженно улыбаясь, смотрела на зимний пейзаж и прислушивалась к тем токам, что источает ребенок. Естественно, они были больше надуманы, чем реальны, но мне было светло и от фантазии.

Я разговаривала с ним. Ему я рассказывала все, что чувствую, старательно заменяя черные краски радужными тонами. Будущее, что я ему рисовала, было настолько привлекательно, что даже я порой верила в него. Но через минуту понимала, что волшебство моих иллюзий не может иметь место в реальной жизни. Она более груба и холодна, чем нам хотелось бы. И сколько б мы ее ни приукрашивали, лед ее прагматизма не растает.

И все же я пыталась его растопить и заставляла себя верить в фантазии, отметая действительность. Планомерно фильтровала каждую мысль, направленную малышу. Ему только лучшее, ему только светлое и радостное. Надежду и веру, что все еще наладится.

— Оля, мне очень надо встретиться с Олегом. Нужно поговорить с ним не по телефону. Помоги, пожалуйста.

— Ань, помнишь нашу школьную поговорку? Ни мальчика, ни трамвай никогда не догоняй, придет следующий. Забыла?

— Олег не мальчик, он мой муж. Я хочу его увидеть и выяснить причину столь неожиданного поступка. Я не могу понять, что произошло, и это меня нервирует. Вчера еще любит, а сегодня уже не только не любит, но и уходит. Согласись — странно. Почему бы ему не сказать это при встрече? К чему лгать?

— Трусоват твой Кустовский, вот и не сказал в лицо. Запиской-то проще, объясняться не нужно. Да и к чему сцены? А где гарантия, что их не будет?

— Допустим, ты права. Но как я это узнаю? У меня много версий его поступка, но какая из них верная? Ты хочешь, чтобы я прожила всю оставшуюся жизнь в неведении?

— Чем я помогу? Нет, я не отказываюсь, самой интересно, но что я могу? Карманного сыщика у меня нет…Слушай, а это идея! Почему бы тебе не поговорить с Андреем? У него наверняка найдется парочка профессионалов по сыску и слежке.

— Нет, Оля, Андрей исключается. Ты его не знаешь. Он кивнет и пообещает, но сам ничего предпринимать не станет, будет мне сказки рассказывать и время тянуть.

— Тогда поговори с Сергеем. А хочешь, я поговорю! — поддалась ко мне подруга. Я качнула головой — сколько лет прошло, а она по-прежнему грезит Сережей.

— Нет, Оля, он тем более не станет суетиться. Они все рады, что Олег ушел.

— Но он действительно был букой, Аня, — скорчила Оля смешную рожицу.

— Он мой муж.

— Ладно, ладно, никто на твоего Кустовского не покушается. Слушай, а если братья твои его уход организовали? А что? При такой трепетной и негасимой «любви» вполне возможно.

Я удивленно воззрилась на нее: подобная версия представлялась мне возмутительной и абсурдной.

— Причем тут мои братья? Нет, Оля, они бы не посмели. Да нет же, их произошедшее ввело в такой же шок, что и меня.

Ольга скорчила очередную рожицу — ехидную и принялась изучать ассортимент фруктов на тарелке.

— Ты можешь объяснить, почему ты так решила? — допытывалась я. Но Оля и сама не знала ответа, потому заскучала, надула губки и вздохнула:

— Подумалось…Они у тебя мальчики решительные и целенаправленные. Ручки у них длинные, ум изощренный, возможности не меряны. Да ладно, мало ли, что в голову от скудости мыслей придет? Нет, правда, они не станут, — успокоила меня Оля и тут же переключилась на другую тему. — Тебя когда выписывают?

— Скоро. Обещали дня через три. Станиславу Юрьевичу мой гемоглобин не нравиться и Алеше тоже.

— Ну, твоему Алеше вообще что нравится? Слушай, Ань, а ты у коллег Кустовского не спрашивала, где он может быть?

— Спрашивала. Никто ничего не знает. Пропал без вести.

— Да уж, — хмыкнула подруга и задумалась, морща лоб от напряжения. — Нет, не может он пропасть бесследно. Наверняка кто-нибудь знает его позывные, ориентиры.

— Наверняка, — согласно кивнула я и тяжело вздохнула. — Но со мной не желают не то что откровенничать, разговаривать.

— Скверно.

— Еще как.

— Слушай, а если я позвоню его родителям? Мама точно должна знать, где ее любимый сыночек обитает.

— И что скажешь?

— Найду что? Придумаю. Скажу, что он мне кассеты, диски не вернул или бумаги какие-нибудь… Нет, скажу, что должен энную сумму, весьма значительную для меня…Нет, не пойдет. Тогда скажу, что у нас с ним очень доходное дело намечается, а он исчез за горизонт, и я не могу переправить ему дивиденды. А? По-моему, это пройдет.

— Может, — согласилась я. — Я тебе телефон дам, а лучше запиши сразу все номера. Не получится с родителями, может быть, что друзья скажут.

— Давай, — Ольга полезла в свою сумочку за записной книжкой, хитро улыбаясь. Я насторожилась:

— Ты что?

— Так, самой интересно стало в разведчика поиграть. Обещаю, найду твою пропажу, вытащу из схрона и предъявлю пред твои светлые очи.

— Мне б твою уверенность.

— А ты не веришь? Зря. Я все-таки психолог, — плотоядно улыбнулась, утробно проурчав. — "У меня и не такие болтали, как заведенные"!

Десятого февраля Алеша привез меня домой и ласково подтолкнул внутрь, угадав душевную дрожь. Я прошла в комнату и застыла, обводя стены родного жилища. Я, конечно, предполагала некоторые изменения в интерьере, и все же надеялась их не увидеть, даже не спрашивала братьев, взял ли что с собой Олег, страшась услышать уличающий его в меркантильности ответ. И вот худшие опасения подтвердились. Нет, мне было не жаль исчезнувших вещей, но было очень неприятно от осознания того, что Олег вывез необходимое ему тайно, словно вор, не спрашивая, не согласуя, не предупреждая.

Я не прошла в другую комнату, страшась увидеть еще худшие изменения, и с тоской оглядев значительно поредевшую библиотеку, направилась в кухню. И застыла на пороге — эта часть моей территории изменилась глобально: ни посудомоечной машины, ни микроволновой печи, ни сервизов, ни антресолей, хранящих оные. Холодильник и новый кухонный уголок. Все.

Я опустилась на табурет.

— Сегодня — завтра привезут мебель и технику. Мы заказали, но не успели установить, — виновато сказал Алеша. Я кивнула и вперила взгляд в пластиковую поверхность стола:

— Он забрал? — спросила глухо. Ответа не ждала — и так ясно.

— Да. Мы не стали противиться…

— Правильно, — кивнула согласно. В груди ширилось презрение к Олегу. Я не ожидала, что он настолько мелочен. Впрочем, я не вправе его осуждать. И не стану. Не хочу даже думать об этой стороне дела — противно и больно. Хочется не звать его обратно, а отправить еще дальше, бессрочно и безвозвратно.

Но в принципе понятно. Олег всегда с трепетом относился к вещам. Во времена НЭПа он бы наверняка заслужил звание — мещанин. Его мелочность в вопросах быта всегда меня удивляла и раздражала. Но в последние годы, возможно, в силу привычки уже не задевала так сильно, не возмущала. Нам хватало и иных тем для ссор, и множить я их не хотела, оттого и жила по принципу — худой мир лучше, чем глупая ссора. Но как ни варьировала, Олег все равно находил повод к выговору. Его мой девиз не устраивал. Он предпочитал прямой наскок тактичному отходу.

Мы вообще были разными, с трудом находили точки соприкосновения.

Я люблю классиков, Олег современную литературу из серии "Обожженные зоной" и "Сказки про лихих братков". Но и чтению он предпочитал бдения у телевизора, который я могу посмотреть в виде исключения. И естественно, пропускаю многие события, происходящие в мире. Моя неинформированность в данном вопросе выводила Олега из себя, как меня раздражали его диски с фильмами на один сюжет, но с разными актерами. А потом бурные дискуссии на пустые для меня темы, о которых я слышала и знаю не больше, чем кенгуру о законе тяготения.

Олег неустанно втолковывал мне выгоду и ущерб роста цен на нефть, чреватость конфликтов в Грузии, явление американцев в Ираке. Я вздыхала, выслушивая политинформатора, и мечтала забыть услышанное тут же. Ведь когда он говорил мне о войне в Ираке, я видела изуродованные тела ни в чем не повинных обывателей, которым по большому счету было все равно, что происходит наверху. При разговорах о нефти и ее влиянии на нашу экономику я вспоминала полные тоски глаза старушки, стоящей у магазина с протянутой ладонью. Она просто жила, растила детей и думала лишь о них. Но сын погиб в Афганистане, дочь и зять остались под обломками дома в Сербии. И теперь она одна пытается прожить на ту подачку, которую получает официально и которая в три раза меньше, чем ее зарплата двадцать лет назад.

— Всем не поможешь, — говорит Андрей, и я вижу в его глазах ту же тоску, что живет в глазах старушки. Безнадежность, вот как она называется. И она, как будильник по утрам, тревожит мне душу. Я снова и снова вкладываю в морщинистую руку рубли и доллары, чтобы хоть как-то заглушить ее, пусть не в нас — в глазах этой женщины.

Алеша грустно улыбается и добавляет пару дензнаков. Андрей качает головой и спрашивает адрес женщины, Сергей хмурится, фыркает и лезет в портмоне. Олег хватает меня за руку и тащит подальше, шипя грубости про проходимцев и лентяев, которые вот таким образом зарабатывают больше, чем он в отделении за месяц. В этом весь Олег.

Так зачем он мне нужен? Почему болит душа без него, по нему? — спрашивала я у себя и находила ответ — ребенок. И тут же возражала себе — а нужен ли ребенку такой отец? Пыталась понять — что за противоречия владеют мной, бросая от края логики на край эмоций? И призналась, что тоскую по мужу, несмотря на наше с ним несходство характеров и взглядов на жизнь. Скучаю даже по его ворчанию, недовольному блеску глаз. Моя привязанность к нему была сродни любви — такой же болезненной и слепой, не реагирующей на аргументы рассудка. Я могла излечиться от нее лишь одним способом — встретиться и поговорить с Олегом, выяснить причину его возмутительного и непостижимого поступка.

— Не расстраивайся, Анечка. Бог с ними, с телевизором и прочими вещами.

— Книги жалко, — буркнула я и ушла в спальню.

На следующий день прилетела Ольга. Именно прилетела, скинула на ходу сапожки, как вихрь, промчалась по квартире, остановилась в кухне и, осев, наконец, на диван, выдохнула, белея от возмущения:

— Сволочь твой Кустовский! Редкостная пакость! И по этому козлику ты сохнешь?! Выкинь его из головы, он и вздоха твоего не стоит! Пусть живет, где хочет, как хочет и с кем угодно, но не с тобой, и на расстоянии, не меньше, чем пара-тройка парсек!

— Ты пояснить сможешь? — выгнула я бровь, усаживаясь напротив. — Если ты на счет некоторых милых его сердцу вещичек, так мне не жалко.

— А мне жалко! Тебя, дурочка! Ты думаешь, он себе взял?! Щаз-з-з!!

Я насторожилась. Видимо, Оля немало узнала за эти дни, и явно нерадостного. Что еще, интересно, мог натворить Олег, чтобы мою уравновешенную подружку это настолько вывело из себя, что она готова сомкнуть пальчики на его шее? Нет, поредевший интерьер моей квартиры молитвами Олега здесь ни при чем. Оля к вещам равнодушна, как и я, а вот к духовной и этической стороне жизнедеятельности относится очень трепетно и ретиво. Значит именно в этой области нужно искать причину ее нервозности.

— Рассказывай, что узнала, — попросила я, чувствуя, как и мной начинает овладевать волнение. Поставила перед подругой вазу с печеньем, видя, что та уже принялась кусать ногти. В этом отношении они были удивительно схожи с Сергеем: та же прямолинейность в высказываниях и стремление что-нибудь жевать в момент эмоционального возбуждения.

Ольга схватила печенье и захрустела им, как хомячок. Я же разлила чай дрожащей от беспокойства рукой и попросила уже взглядом — расскажи, наконец! Но понимала — пока содержимое вазы не будет полностью уничтожено, я слова не услышу. Пришлось сесть напротив и, унимая бьющееся в тревожном галопе сердце, терпеливо ждать окончания трапезы. К счастью, скорость поглощения была завидна даже для Сережи — пара секунд на одно кондитерское изделие. И вскоре я смогла повторить вопрос:

— Ты что-то узнала?

Оля кивнула с таким видом, словно она провела тяжелейшую разведку боем на вражеской территории и достойна за то звания Героя всех времен и народов. Вот еще бы тирада, что последовала за кивком, соответствовала выражению лица:

— Сволочь твой Кустовский, редкостная! Забудь, закопай и надпись напиши — парнокопытный в кубе! У-у-у, альфонс!

— А это-то причем?

— Притом! — состроила зверскую рожицу Кравцова.

— Оль, не томи, а? Что узнала? Адрес, адрес сказали?

— Мне все сказали. Только нам эта информация без надобности! Считай, погиб твой Кустовский, как истинный ценитель Кама-сутры!

— Оля! — мое терпение закончилось, помахало платочком и исчезло. — Если ты мне сейчас же не расскажешь все, что узнала, я начну тебя пытать!

— Печеньем?…Ладно, Ань. Узнала я все, да! Твой гремлин ушел не к родителям, а к женщине! Представляешь?! А матери наплел, что ты его выгнала! Нет, вот гад, а?! Живет он у этой мадамы в пригородном поселке и работает в районной больнице…заведующим отделением!! Представляешь, как устроился, паразит! Нет, вот карьерку бы я ему попортила, не со зла — для порядка.

— По-по-по-д-дожди, — у меня образовалось заикание от этой вести. Подобная причина была изначально причислена мной к разряду абсурдных и посему не рассматривалась вообще, ни в каких, даже самых призрачных вариациях. Поэтому оглушала меня. Я не знала, что сказать, что думать. Мысли, стайка испуганных птичек, разлетелись кто куда. Осталась лишь одна, не имеющая и малейшей ценности — быть не может!

— Ты что это заикаться начала? — тихо спросила Оля, испугавшись моего тона и вида. Видимо, я действительно выглядела достойно известию, потому что подружка засуетилась, начала сновать по кухне в поисках успокоительного и приговаривать:

— Только не волнуйся, хорошо? Нашла тоже из-за кого, стоил бы. Мало ли животных по свету бродит? Где у тебя новопассит?!

— Оля! — остановила. — Не надо мне ничего. Расскажи лучше еще раз, подробно.

Я уже не заикалась, но голос дрожал. Ольга внимательно посмотрела на меня и, вздохнув, осела на диван:

— А что еще рассказывать? — спросила уныло. — Бросил он тебя. Банальная история. Теперь у него новая семья, а у тебя — разбитое корыто. Но если хочешь знать мое мнение — это не повод впадать в печаль, тем более слезы лить. Конечно, неприятно и даже противно, но пережить можно. Нужно. И переживешь.

— Оль, может, он не к женщине ушел, а просто живет у женщины? Квартиру снимает? — я еще надеялась, я еще обманывала себя, сдерживая плач, что уже нарастал в груди. Но видимо плохо сдерживала — слезы все ж ринулись наружу скудными, скорбными каплями.

— Так, ты это по кому реветь надумала?! — возмутилась Оля. — Не стыдно?! Да это животное ресницы твоей не стоит!

— Я…не плачу…это в глаз что-то попало… — оттерла я слезу, стараясь выглядеть спокойной.

— Так и подумала! Аня, не обманывай ни себя, ни меня. Да, больно, да — плохо, но обманывать себя не нужно. Он ушел к женщине, и оправдания ничего не изменят. «У», "к" — уже без разницы.

— Оля, он не мог уйти к женщине. Не мог! Он вообще не мог так поступить — бросить без объяснений, пока я в больнице, и…Нет!! Я должна его видеть! Должна выяснить, в чем дело! Ты узнала адрес? Я поеду к нему! Пусть он в глаза мне скажет, что живет в другой семье, что все из-за другой женщины, что я уже не нужна! Пусть скажет! Пусть…

— Тихо! — прикрикнула подруга. — Давай истерику устроим по поводу вероломства твоего Кустовского! Вот уж действительно стоит он того! Похотливая особь мужской конституции…

— Где он живет?! Ты адрес узнала?

— Ну, узнала. Но ехать на встречу с «любимым» не стоит. У тебя гордость есть или нет?

— Нет! Ничего у меня нет. Все в ломбард сдала, за ненадобностью! — выкрикнула я и сникла, прикрыв глаза, из которых опять брызнули слезы.

— Ну-у, все… Сейчас будем рыдать, стенать и волосы на голове рвать, — вздохнула Оля и принялась убеждать. — Аня, сдался тебе этот свин, плакать еще из-за него. Вот тоже мне ценность великая! Да пускай забирает! Ты и без него лучше, чем с ним, проживешь!

"А ребенок?!" — вскинулась я и взяла салфетку, чтобы вытереть лицо, глотнула чая и подумала: "ведь Олег ничего не знает о том, что его желание исполнено, и я стану мамой, а он соответственно — отцом. Может, поэтому он ушел к другой, в надежде получить то, что уже не надеялся получить от меня?" И скривилась, как-будто съела нечто особо кислое: какая разница, почему он ушел? Зачем я хватаюсь за соломинку, придумываю себе оправдания его поступку?

И опять заплакала, понимая, почему. Потому что мне невыносимо больно и горько! Потому что я живу, как смертник, радуясь каждому дню, что мне отмеряно, но и эту радость отбирают, топчут и давят! Потому что я рискнула собственной жизнью и покоем моих братьев ради ребенка! Из-за Олега! Которому на деле нужен был лишь повод уйти, и он его легко нашел, столкнув меня в бездну отчаянья.

Как теперь выбраться? Что делать? Почему я должна думать одна? Это касается и его! Он отец! Он должен вернуться и жить с нами, воспитывать нашего ребенка! Он не посмеет отказаться от него, отказать мне. Он обязан, обязан! Он не может быть до такой степени подлецом, чтобы отказаться от родного ребенка, прекрасно осознавая, что он может стать сиротой раньше, чем увидит мать! И бросить меня сейчас, в такой важный и опасный момент! Нет, ему придется вернуться и ответить за свои слова и действия!

Женщина….Да что у них может быть, кроме мимолетного увлечения? Когда они успели встретиться, влюбиться? Корысть, конечно же — обычная корысть. Олег красивый, умный, интеллигентный, обеспеченный — мало ли охотниц до подобного счастья?

— Оля, где он живет? — хрипло спросила я, решительно вытирая слезы и готовясь к схватке за моего малыша.

— Аня, только не говори мне, что ты поедешь кланяться ему, унижаться словно… Это он должен у тебя в ногах, как ковровая дорожка, лежать и не отсвечивать! Он должен унижаться и прощения просить!

— Оля! С тем, кто и кому и что должен, я разберусь потом, а сейчас я должна видеть его! Это намного важней всего остального! Где он живет?!

— Ань, это глупо…

— Оля, хоть ты не нервируй меня! Пожалуйста, мне и так плохо! Я… Дай мне разобраться! Помоги, а потом топи в своих обличениях, претензиях, психологических методиках и диагнозах!

— Ладно, ладно, тихо, ты главное успокойся. Я ведь не отказываюсь. Только условие — поедешь со мной. Одну я тебя не отпущу.

— Я буду только рада, — всхлипнула я, с благодарностью посмотрев на подругу. С ней мне не так страшно, с ней я смогу держать себя в руках и не натворить глупостей.

— Вот и хорошо, — подала мне чистую салфетку Оля, с сочувствием заглядывая в лицо. — Ты главное успокойся. Сейчас придешь в себя, чай попьем и поедем. Правда, хочешь знать мое мнение — затея эта пустая изначально. Раз он до такой степени свин, что бросил тебя в больнице и не нашел храбрости правду в глаза сказать, да еще и прикрылся тобой, как щитом, выставив перед всеми хищницей. Потерпевший нашелся! Короче, я б не объясняться поехала, а пристрелить.

— Ты очень похожа на Сережу. Вы даже рассуждаете одинаково, — грустно заметила я, пряча виноватый взгляд. Пред ней я тоже грешна. И она уйдет из моей жизни, чувствуя то же, что чувствую сейчас я, когда узнает о наших с Сергеем отношениях…Но ведь не узнает?

Я верну Олега. Должна. Сломаю себя, заставлю забыть ту боль и обиду, что он мне причинил. Ради ребенка, ради его будущего я смогу. Олег хотел ребенка — он его получил! И будет воспитывать! Не просто вернется ко мне, а приползет! А мадам придется пододвинуться.

— Так где, говоришь, Олежик живет? — процедила я, недобро прищурившись.

— Сафакулово. Центральная, 26.

— А квартира?

— А нет квартиры. Поселок это. Частный сектор, свой дом. Мазанка имени Тараса Бульбы.

— Шутишь? — не поверила я.

— Не-а, — ухмыльнулась Оля. — Сама не поверила. Мини-анекдот просто — Кустовский, съехавший из города от молодой красивой жены в пригородный поселок к какой-то деревенской курице. Не иначе любовь не земная обнаружилась…Когда едем?

— Сейчас, — постановила я. — Знаешь, где это?

— Примерно. Но найти не проблема. Есть атласы автомобильных дорог и язык есть — спросим.

Г л а в а 7 Виновен?

Я гнала по трассе, почти не слушая Ольгу, почти не видя дороги. Попался бы автоинспектор, меня бы ловили с мигалками и конвоировали до КПЗ. Но на трассе, на мою удачу, было затишье.

— Может, сбавишь скорость? — неуверенно попросила Оля, вжавшись в сиденье. И смолкла, понимая, что сейчас ей до меня не достучаться. И подозреваю, принялась истово молиться, чтобы мы благополучно добрались до пункта назначения, не покалечив ни себя, ни других.

Указатель «Сафакулово» я не заметила. Если б не Оля, пролетела мимо и никогда бы не нашла заснеженную деревеньку посреди полей и мелких островков леса. Чем ближе мы подъезжали к деревне, тем сильней меня охватывало волнение и уже буквально била нервная дрожь так, что руки еле держали руль.

— Стоп, Ань, вот он, двадцать шестой дом. Улица здесь одна, так что точно — центральная, — заметила Ольга.

Я резко тормознула и замерла, боясь смотреть по сторонам. Мое сердце билось в припадке тахикардии где-то в районе макушки.

— Говорила, выпей успокоительного! — процедила подруга, недовольно качнув головой. — Как обратно поедем, ума не приложу. Страшно с тобой, того и гляди, к пращурам прямиком в рай въедем. Гонщица, блин! Меня теперь саму валерьянкой впору отпаивать, — открыла дверцу, переводя дыхание. — Ой, Аня, на фига мы это затеяли? Лучше б братовьям отзвонилась, с ними бы и ехала. Чует мое сердце, обратно пешеходный марш-бросок устроим. Старая я уже для таких приключений.

Я покосилась на нее и глубоко вздохнула, встретившись с ее испуганным взглядом. С минуту мы молча рассматривали друг друга и истерично хохотнули, умиляясь отваге своих характеров и бледнолицему виду, одному на двоих.

— Боишься? — шепотом спросила Оля.

— Нет, трушу. Немного, — ответила я и посмотрела вокруг, выискивая дом N 26.

Наполовину заметенный домик без окон, с вылущенными ветрами, дождями и морозами деревянными воротами, которые, по моему глубокому убеждению, стояли на одном энтузиазме, и оказался нашей конечной точкой. Цифра 26 красовалась на его стене, нарисованная кем-то в пылу творчества красной краской.

Я зажмурилась, уверенная, что это все мне лишь блазнится. Не может мой капризный изнеженный супруг переехать сюда по собственной воле и жить без принуждения. Наверняка его сюда отконвоировали и держат под замком, с усиленной охраной. Я открыла глаза — дом на месте и ничуть не изменился, не похорошел и не обрел более пристойный и подобающий людскому жилищу вид.

— Оль, у меня галлюцинации? — спросила тихо.

— Не-а, — качнула та головой, хохотнув.

— Может тебе не правильно адрес сказали?

— Не-а.

— Ты хочешь сказать, что Олег живет здесь? — ткнула я пальцем в сторону убогого сооружения.

— Ага, — кивнула та с видом идиотки. И судя по ее лицу, пребывала не в меньшем шоке, чем я. — Н-да-а-а, бог с ним, с телевизором и посудомоечной машиной, да, Ань?

— Точно, — согласилась я и открыла дверцу, решительно вылезла и…затопталась рядом, ежась не столько от холода, сколько от предчувствия неприятной сцены.

— Может, обратно, той же дорогой, но в медленном темпе? Ну, их, Ань, в деревнях с тактичностью, прямо скажу, никак. Погонят какой-нибудь запчастью от свеклоуборочной машины, — несмело заметила подруга, встав рядом со мной.

— Нет, второй раз я сюда не поеду, а с Олегом поговорить надо. Что ему здесь? А может, и спасать придется.

— Ага, приворожила его доярка Глафира Охряповна Череззабороногузадирихина…

— Несмешно, — одернула я ее и, подрагивая от волнения, пошагала к воротам. Стукнула по растрескавшемуся от старости дереву железкой, висящей на веревке, и застыла в ожидании, унимая расшалившееся сердце, придумывая краткий, но внушительный текст речи, выслушав которую, Олег тут же сядет в машину и поедет со мной домой. Вот только правильных, нужных и оптимально подходящих слов, не находилось. Я была готова расплакаться от бессилия, по-простому, без патетики, призвать его к долгу мужа и отца.

В этот момент ворота приоткрылись, образуя небольшое пространство, в которое можно было разглядеть лишь его творца. Но как раз этого мне и хватило.

На меня смотрели знакомые черные глаза, полные ненависти и желчного презрения.

Гульчата.

Она молча смотрела на меня, я — на нее. Все слова, что я готовила, тщательно выискивала и сортировала, пропали. И я уже о том не жалела, потому что они стали не нужны. Я видела по ее взгляду — Олег для меня потерян. Его не пустят, не позовут, не стоит и просить. Мой взгляд скользнул вниз и остановился на ее животе, не большом, но достаточном, чтобы понять — женщина в положении. Месяцев пять-шесть, не меньше — прикинула я и пошатнулась. Вот и все. Вот и внятная причина трусливого бегства Олега, его обмана и предательства, его поведения в последний год. Сколько грязи я видела, сколько нотаций и претензий проглотила, сколько обид и оскорблений стерпела? И зачем? Ради чего?

Я молча развернулась и пошла к машине, еще четко храня тишину в душе, но чувствовала, как внутри уже нарастает плач.

Села в салон и зажмурилась, пытаясь справиться с собой, прогнать слезы и предвестники истерики, по типу стенаний безутешной Ярославны. Совершенно глупых в моем варианте, потому как бесполезных и бессмысленных. Слишком много чести, Олежик, слишком много…

— Эй, ты чего? — тихо спросила Ольга, хлопнувшись на соседнее сиденье. — А поговорить? Ты что его не позвала? Передумала? Ань? Да ты что онемела, что ли? Ну, хочешь, я позову твоего ненаглядного?

Я хлопнула дверцей машины и рванула с места, спеша покинуть деревню, как зачумленную местность. И почти не видела дороги: передо мной, словно листы отрывного календаря, мелькали картинки недавнего и далекого прошлого. А то, что было неясно, скрыто и непонятно, открывалось, обнажая всю неприглядность правды, жуткой, шокирующей в своей наготе.

Гульчата. Ее поведение, взгляды. Я могла бы догадаться сразу и догадалась, но отмела данную мысль, как абсурдную, лишь по одной причине — мне было бы очень больно. Мне и больше никому. Психика сама построила ограду из множества «не»: не может быть, невозможно, не посмеет, не пара. Выстроила заслон из четких аргументов, основанных на логике, которой не было на деле ни в поступках Олега, ни в моих поступках, ни в действиях Андрея.

Он знал! Самое ужасное, что он все знал и молчал. Он привел ее на праздник, столкнул двух любовников на глазах ничего не подозревающей жены и наблюдал, равнодушно взирая на мучения сломленных и согнутых по его воле людей. И указывал мне, чуть не кивая головой — смотри, что из себя представляет Кустовский! Разве он достоин тебя, разве он муж, мужчина? И сравни нас — вот он, кто лишь говорит, что любит, по сути, не имя понятия о том, что это такое. А вот я — не говорю, не повторяю, не изливаю пьяные, ханжеские страдания, но проявляю свою любовь на деле, доказывая не пустыми словами, а действиями.

Но, Господи, как же это жестоко!

Меня душили рыдания, все невыплаканные слезы по поводу несправедливости мироустройства, по тем жутким обидам и подлостям, с которыми сталкивалась с рождения, которые проходила, раня душу и сердце. Они гнули страхом перед жизнью и вечной виной неизвестно в чем. Зачем я гнулась? В чем винилась? Почему боялась? Кто-нибудь, кроме меня, думал о том, что делает, чувствовал себя неправым? Кого-нибудь еще изъедала боль за совершенные ошибки и несовершенные поступки? Почему другие оправдывают себя и множат подлости, не признавая за собой и доли вины, я же, как лакмусовая бумажка мгновенно реагирую на каждый нюанс совершенного поступка, рожденного чувства, каждую искорку негатива раздуваю до уровня ритуального кострища? Что было бы проще жить, как Гульчата и Олег, не гнушаясь низостью поступка в достижении цели…

Гуля. Как она смотрела на меня! Словно на тлю, на дерзкую помеху к ее цели. Уже запатентованной, заштампованной и осязаемой. Впрочем, ее можно понять, она ждет ребенка, но вот Олега невозможно ни понять, ни тем более — оправдать.

Он не мог не знать, что скоро станет отцом. Гульчата не из тех женщин, что скроет подобную весть, наоборот, я больше чем уверена, выдаст ее в первую очередь с гордостью и сознательным давлением, принимая как повод и довод к шантажу, приобретению ребенку отца, себе мужа. Нравственная сторона дела подобными особями не рассматривается, как причисленная к разряду обременительных и несущественных.

Вывод один — Олег знал, наверняка давно, с самого начала, месяцев пять как. И все же устраивал мне сцены и скандалы по поводу отсутствия наследников. Планомерно, методично разбивал мои аргументы и страхи, намеренно бил по самым больным точкам, толкал на безумный шаг и добился своего.

Но зачем, зачем?!!

Ведь он понимал, что тема деторождения болезненна для меня, а для него уже не актуальна. Знал, что эта тема закрыта для меня не по собственной прихоти, а из-за естественного чувства самосохранения, прекрасно осознавал, что толкает меня не в объятья акушеров, а на смерть.

Нет, я ничего не понимала. Не могла понять, путалась, срываясь с тонкой планки здравомыслия, теряла ориентиры в дебрях вопросов, которые множились и увеличивали состояние, сродное панике, паронаидальному безумию. И уже не чувствовала, как слезы льются из глаз, не слышала Ольгу, не видела куда еду, не осознавала — на чем. В голове тупо бились несколько вопросов, что казалмсь особенно важными. Если б я нашла на них ответ, то наверное, успокоилась. Смирилась, сжилась с предательством Олега и нашла бы в себе силы жить дальше и гордо носить звание брошенной женщины, матери-одиночки. Ни о чем бы его не просила и, наверное, даже простила, а может быть, изменила ситуацию, направив ее русло в нужную мне сторону. Но вопросы оставались без ответов, я никак не могла их найти.

Зачем клясться в любви и преданности, просить прощения, уговаривать потерпеть и одновременно собирать вещи, планировать отъезд и воссоединение с матерью его ребенка?

Зачем вешаться после глупейшей ссоры, коих у нас с ним бывало по десятку на дню…и ждать благополучного момента, чтобы исчезнуть из моей жизни, разом перечеркнув пять совместно прожитых лет? Зачем склонять меня к рождению ребенка, обвинять в измене, беспрестанно укорять и изводить надуманными проступками…и спокойно встречаться с любовницей, вести двойную жизнь, заводить ребенка на стороне?

Как понять поведение Олега? Как расценить его поступки? В пику кому, себе или мне он все это творил?

Из-за мести?

Любви?

Ревности?

Скверности характера?

В надежде на сохранение тайны о двойной игре или, наоборот, в надежде на ее раскрытие? А может, действительно, таким образом, он решил встряхнуть наши отношения, поменять их? Но что именно он хотел добиться? Вызвать шок? Ненависть? Желание вернуть его, приняв обиду за любовь, чувство собственничества за привязанность, и биться за призрачное счастье, устроив турнир с соперницей, на котором он станет призом для победительницы?

Где логика его поступка? Что управляло им в момент принятия решения? Что толкало в объятья Гули и вон из стабильной размеренной жизни?

"Ох, не быть вам вместе, помяни мое слово — разведетесь", — сказала мне мама в день свадьбы.

Помянула. Сбылось ее пророчество….

Свадьба была пышной. Братья не поскупились на столь знаменательное в моей жизни событие: откупили очень дорогой ресторан, заказали семь машин. Алеша разменял родительскую квартиру на две двух комнатные. В одну переехал сам, ключи от другой вручил нам с Олегом. А Сергей и Андрей подарили машину. Как позже оказалось — лично мне.

Я была вне себя от радости, оттого, что, наконец, добилась своего, пройдя через все препоны братьев, выдержала, настояла, победила. И кружила, порхала в восторге и упоении от торжества события, то и дело смотрела на супруга, искренне веря, что люблю его сильней Джульетты и буду ему самой лучшей женой, как и он станет идеальным мужем мне. Наша с Олегом жизнь представлялась мне вечным праздником длиной, минимум в столетие, наполненное самыми лучшими, радужными моментами, что даны человеку на счастье.

Моя беспечность смущала маму. Она то и дело бросала на меня укоризненные, подозрительные взгляды, вздыхала и вымучивала радушные улыбки для гостей.

Поняла я причину ее странного отношения много позже, когда в разгар веселья, направилась в дамскую комнату, чтобы подправить прическу, наложить помаду на изрядно уставшие от поцелуев губы. Мама пошла следом. Постояла, глядя, как я накладываю помаду, и заметила осуждающе:

— Ты жила с ним? До свадьбы?

Моя рука дрогнула от неожиданности, и малиновая полоска зашла за линию губ. Пришлось поправлять и узнать — на чем основан сей удивительный вывод?

— У тебя подол платья запачкан.

Было бы странно, если б он остался чистым после двух часовой экскурсии по местам городской славы, после того, как подмел пыль асфальтовых дорожек, пола машин, дорожки Дворца бракосочетаний, и паркета ресторанного зала. Впрочем, к чему спорить? Я пожала плечами и ответила, улыбаясь своему отражению, умиляясь его удивительной красоте, нарисованной лучшими мастерами по данной части:

— В наше просвещенное время этот факт уже не шокирует и не вызывает любопытства.

— Развращенное, а не просвещенное! — поправила мама категоричным тоном и поджала губы, выказывая высшую степень порицания и недовольства. — Отвратительно, жила с ним и не отрицаешь, не проявляешь и капли стыда! Нет, я решительно не понимаю ваше поколение: черствые, наглые, эгоистичные и бессовестные. Ни малейшего понятия о порядочности, порядке. Свадьба это таинство, а не шоу! Интимные отношения на то и интимные, чтобы их не выставляли на всеобщее обозрение.

— Мам, чем я их выставила? Тем, что запачкала подол? Так он белый и длинный, а асфальт и пол далеко не стерильны.

— Могла немного укоротить подол…Нет, ничего у вас хорошего не будет, с самого начала все не так сделали: из гостей молодежь в основном, пьют без меры, хамят, а танцы? Ужас. А вы, молодожены? Нет, ты посмотри, и рукав запачкала, — мама ткнула пальцем в рюши у запястья. Я попыталась найти пятнышко и увидела, что потеряла обручальное кольцо. Кажется, я позеленела, потому что мама поспешила ко мне, подхватила под локоть и, придирчиво оглядев руку, обнаружила то же, что и я — отсутствие знака супружества.

— Вот, — вздохнула она, искренне сочувствуя. — И все потому, что старших не слушаете. Потеряла колечко-то? Значит, мужа потеряешь. Примета такая есть. Не быть вам вместе, разведетесь.

— Я не верю в приметы, — глухо заметила я, расстроенно оглядывая половой кафель в надежде обнаружить кольцо.

— Веришь ты в них или нет, им все равно, — тихо заметила мама, и вместе со мной, принялась активно исследовать кафель под ногами.

Кольцо мы так и не нашли. На следующий день Сергей подарил мне другое, вложил тонкий позолоченный ободок в ладонь и ушел.

То кольцо пришлось мне впору…

Из омута воспоминаний и горьких раздумий меня вырвал дикий визг Ольги. Она кричала мне в ухо и пыталась отобрать руль. В какую-то долю секунды я заметила, что мы прямым курсом идем на огромный сугроб. И тут же повернула руль влево до отказа. Машина пошла юзом и впечаталась в снег правой стороной. Он рухнул на крышу, основательно припорошив «Volvo».

Пару минут стояла тишина. Я все еще давила на тормоз и сжимала руль, тупо глядя в лобовое стекло, засыпанное снегом. Ольга, сжавшись в кресле в ожидании столкновения, прикрывала руками голову и крепко жмурилась.

— Приехали, — прошептала я еле слышно, то ли себе, то ли подруге.

Ольга приоткрыла один глаз и, убедившись в правоте моих слов, открыла второй и запричитала с ноткой истерического недовольства:

— Ну, Шабурина, ну гонщица, век тебя не забуду! У меня волосы, наверное, поседели. Нет, я понимаю, состояние аффекта и полной психической расхлябанности только вот к такому привести и может. Ты ослепла, что ли?! Нет, спасибо тебе, конечно, за то, что не впечатала мое бренное тело во встречное средство передвижения, а лишь вогнала в ступор, как машину в сугроб! Но, Боже мой, стара я для таких встрясок, и экзотика ДТП мне без надобности! Мама дорогая, как я выжила? У меня сердце уже в город убежало, самостоятельно! — Ольга, по-моему, слабо понимала, о чем говорит. Она пыталась открыть дверцу и злилась, что она не открывается и не желает выпускать ее наружу. И не понимала, что та зажата снегом.

Я открыла свою и вышла, давая возможность выйти подруге. Прошла пару шагов и села прямо в снег — ноги не сдержали.

Ольга с ворчанием принялась вытаскивать свое тело из машины:

— Нет, чтобы я еще раз приняла участие в авантюре? Да не в жизнь! Мой организм и так изрядно подточен капризной фортуной, чтобы еще и добавлять ему подобных впечатлений! Мы теперь до весны здесь загорать будем? Соорудим вигвам прямо в чистом поле и поселимся! — шумела Ольга, приближаясь ко мне. Я с удивлением косилась на нее, не понимая, что ж ее так разозлило? ДТП по сравнению с подлостью Олега — незначительное недоразумение. Тем боле не повод ворчать и нервничать.

— Нет, ты что молчишь? Чуть к праотцам меня не отправила и хоть бы «извини» мяукнула! — плюхнулась подруга рядом. Я промолчала, она больше и слова не сказала. Так и сидели в тишине, прямо в сугробе, рассматривая стандартный зимний пейзаж средней полосы России, словно видели его в первый и последний раз. Пятна леса, поле, прикрытое снегом, и низкое свинцовое небо. Все это было до нас и останется после. Мы уйдем, а жизнь продолжится и даже не заметит нашего исчезновения.

Эта мысль меня окончательно раздавила.

Я вдруг четко осознала себя за гранью этого мира, за гранью самой жизни. Ведь что бы я ни делала, к чему бы ни стремилась, о чем бы ни говорила, чтобы ни чувствовала — ничего не менялось, не меняется и не измениться. Я заведомо была вне системы. А теперь и мой ребенок.

Где-то в глуши унылых мыслей мелькнуло предположение, в который раз поразив меня своей нелепостью: а если это ребенок Сергея?

Что за вздор посещает мою голову? Нет, этого не может быть. Сергей все продумал, предугадал…

Да разве мы вообще о чем-то думали в тот момент?

Нет, все равно — нет. Это ребенок Олега. Он хотел его и получил. И никогда не узнает о существовании. Я воспитаю малыша сама. Никогда ни чем не напомню о себе. Олег отказался от нас, и мы будем уважать его решение, потому что уважаем себя. И проживем без него…

Если я выживу.

Господи, о чем я думала? О чем думал Олег? А может, он действительно ненормален и специально толкал меня на беременность, чтобы убрать с дороги, ведущей к Гульчате?

Тогда до какой же степени он должен меня ненавидеть? А что я сделала, чтобы возбудить подобные чувства?

Нет, скорей всего это я ненормальная, раз предполагаю подобное, раз решилась завести ребенка, прекрасно осознавая, чем мне это грозит. Зачем я поддалась уговорам Олега? Почему не объявила ему о своем положении раньше? Зачем поехала в деревню? Зачем мне возвращать такого мужа и отца? И почему так гадко на душе?!

Сплошное «зачем» и «почему», целый лес вопросов, и ни единого просвета меж ними, и ни одного ответа.

— Ты объяснишь, что за вирус бешенства тебя подкосил? А если б мы не в сугроб, а в КАМАЗ въехали? — вновь заворчала Оля. — Нет, тащимся на конец света, чтобы постоять у ворот и навеки остаться в заснеженных степях! Ты почему Олега не позвала? А эта черноглазая доярка, кто? Ты ее знаешь? Ломилась ты от нее, как незадачливый грибник от медведя. Нет, девица далеко не красавица, но и не так страшна, чтоб бежать от нее на всех четырех колесах, не разбирая дороги. А что взгляд не ласков, так ты б в мои глазки глянула, тебя б не меньше подкосило! И вообще, можно понять сельчанку — стучит какая-то ненормальная, грозя обвалить и так покосившиеся от старости ворота, потом смотрит, словно тетушку Горгону увидела, и молча уходит. Что это было, озадачило не только меня.

— Неужели ты не поняла? Ты ведь психолог.

— Причем тут психология? То, что ты не адекватна, мне и без диплома ясно. Подожди, — зрачки Оли расширились. Поняла. — Так, она?… Мама моя!… Да нет, Ань! Кустовский и это деревенское чудо?! Любовники?

— Непросто любовники. Если ты заметила, она в положении.

Ольга крякнула и наморщила лоб, изображая работу мысли. И выдала:

— Бред!

— Правда.

— Нонсенс.

— Нет.

— Уверена?

— Полностью. Без сомнений.

— Ничего себе! — протянула Оля. — Ну, и сайгак же твой Олежик!

— Уже не мой. А сайгак ли — вопрос. Я, например, никак не могу подобрать ему наиболее четко отображающее суть характера и поступка определение.

— Вероломный изменщик!

Я поморщилась — данное словосочетание, вычитанное Олей видимо в какой-нибудь книжечке из серии «Соблазны», совершенно не подходило ни к ситуации, ни к лицу Олега. Фраза казалась пошлой, вычурной и избитой настолько, что совершенно не определяла суть, а подменяла ее пустым шаблоном стереотипных переживаний, курьезных в своей сущности. Она хорошо подходила к образу Казановы и Дон Жуана, но никак не к образу порой инфантильного, порой инвективного Олега, по типу своего мышления настолько чуждого азарту любовных похождений, как тот же Казанова был далек от осознания смысла слов «целомудренность», "порядочность", «честь».

Я уткнулась лбом в колени и вздохнула: почему же мне так плохо? Почему так невыносимо больно? Сколько будет длиться эта боль? Что за ней? Забвение? Жизнь или смерть?

— Я умру? — спросила, тихо повернувшись к Оле. Та вздрогнула и удивленно посмотрела на меня:

— От этого? Нет. От предательства не умирают, от него стареют. Правда, некоторые называют это взрослением, мудростью, а некоторые — опытом, а он, как известно, и в негативной плоскости хорош…Одно могу сказать, боль тебя долго не отпустит, даже когда ты поймешь и примешь его поступок, и простишь, возможно. Все равно боль останется. Она проникнет в душу и напитает ее ядом. Вытеснит собой веру, надежду на лучшее, идеализм, наивность и стремление идти вперед, несмотря ни на что. Ты остановишься и будешь долго думать, прежде чем сделать следующий шаг, станешь постоянно сомневаться — а надо ли? А, встретив достойного человека, примешь его за призрак из прошлого, будешь подозревать в обмане и разоблачать, в каждой составной его характера, мнений и взглядов искать червоточинку корысти и подлости. И понятно — находить. Потому отталкивать, а потом жалеть. И снова ждать, и опять искать…До бесконечности обманывая себя.

Я внимательно смотрела на подругу и понимала, что она говорит о себе. Ей тоже больно, до сих пор. И надежда почти умерла, и вера держится лишь на силе воли.

Ситуация, в которой она находилась, была сродни моей — та же неразрешимость и запутанность. Любовь, давно перешедшая в патологию, угнетающую, тормозящую, но так и не отвергнутая, еще питала ее силами, чтобы делать привычные вдохи и выдохи, шагать, еще чего-то ждать.

— Ань, у тебя сотовый с собой? Давай службу спасения вызовем? Сергея. Он точно приедет и вытащит твою машину, нас заберет. А, Ань? Ну его, твоего Кустовского вместе с поселковой газелью.

Я спрятала горькую улыбку и отвела взгляд, согласно кивнув. Вот и еще один человек уйдет из моей жизни — Оля. Если только узнает, если только поймет, что меж мной и ее любимым. Но разве я виновата, что люблю Сергея? Разве виноват Сергей, что любит в ответ?

Вот и еще один треугольник: Ольга, Сережа, я. Но в этом я вершина, а в том — Гульчата, Олег, я — лишь одни из катетов.

Видимо правду говорят, что все за нас давно решено, еще до рождения сложено и считано, и мы лишь идем заданным направлением, не осознавая его выверенность чьей-то чужой волей, жестокой рукой. Судьбы? Бога? Неважно. Грустно, что не нами.

Мне стало ясно, что рваться бесполезно, бороться и ломать, и вновь строить. К чему? Ведь ясно, что Олег так и останется с Гулей, и я скорей всего очень скоро забуду о той боли, что он мне причинил. Буду спокойно реагировать на его звонки, улыбаться при встречах и спрашивать — как дела, ничуть не интересуясь этим на деле. Потому что мне будет все равно.

Я буду жить с Сережей. Я, наконец, дам волю своим чувствам и буду делать, что я хочу, а не то, что лучше другим или правильнее по чужому мнению. Я люблю Сережу, он меня, а жизнь так возмутительно коротка, что совершено не стоит тратить ее на глупые условности. Мы будем вместе, возможно, уже с сегодняшнего дня. Я забуду в его объятиях все переживания последних недель. А братьям придется смириться, понять и привыкнуть. В любом случае мы, как и прежде, будем все вместе, одной семьей, своим миром. Навсегда. Как было изначально.

Жизнь наладиться у каждого в этой истории. Потому что теперь, все встанет на свои места, будет так, как было задумано до нас и за нас.

Главное, вовремя это понять…

— Милая моя, Анечка, Анюта…котенок мой, — жарко шептал Сергей. Я безмятежно улыбалась, нежась под его ласками, вслушиваясь в незатейливые слова любви.

Сережа. Сереженька — билось сердце в груди.

Я была абсолютно счастлива вот уже две недели. В моей душе больше не было обид, памяти о зле, горе и разочарованиях. От них ничего не осталось, словно не было вообще.

Теперь в моей душе жила тихая радость, ровная и искристая, как морская гладь летним утром. И ни всплесков, ни спадов, ни волнений, ни тревог. Тихо до слез, очищающих от скверны прежних ошибок и печалей, осветляющих каждый уголок сознания.

Я больше не думала о плохом, я забыла, что такое существует в природе. Может, оно и было, но не со мной и не сейчас, и не потом. Все это уже настолько далеко, что не разглядеть за давностью лет, дней и часов. Минут и секунд, проведенных рядом с любимым, и оттого бесконечных, и в тоже время — коротких, как миг.

Прошлые радости, прожитые мгновения счастья были, что вспышка, мелькнут и погаснут, но не спасут, не обогреют. Теперь они были другими — горели ярко и ровно — им не нужны были дрова надуманных причин для подпитки. Все изменилось — и я в первую очередь.

Я с наслаждением потянулась и посмотрела в окно — февраль сдавал свою власть марту. Завтра он уже канет в лету.

Боже мой, какой длинный месяц. И это его называют самым коротким в году?

А для меня он получился самым насыщенным по диаметрально противоположным впечатлениям и потому длинным, словно год. Еще в начале месяца я буквально лежала на дне горя и отчаянья и не видела пути наверх, а уже в середине не только поднялась, осознала, изменилась, но и взошла на пик того счастья и блаженства, что лишь грезились мне в детских иллюзиях.

И вот уже две недели мы фактически неразлучны с Сережей. Они пролетели, как миг, утонули в неспешных, порой пустых, но так нужных нам разговорах, в любви, которой пропитался мой дом, и каждая клетка наших тел, умов и душ.

Я просто жила, ничего не боясь, ни о чем не тревожась. Даже мысль о том, что братья, наверняка, уже все знают, брела отдельно от меня, где-то на задворках подсознания вместе с мыслью о том, что сегодня прилетают родители. И ничуть не беспокоила. Потому что мне было все равно, что скажут, что подумают и как посмотрят на меня родные, близкие и знакомые. Я вышла из-под их контроля, сняла с плеч гнет ненужных определений, лицемерных мнений и прочей шелухи морали.

Я, наконец, перестала метаться в поисках себя самой и обрела себя, поняла, зачем живу и что хочу. И получила. И ни о чем больше не жалела, не мучила себя плохими предчувствиями. Для них больше не было оснований и повода.

— Ань. Ты когда подашь на развод? — тихо спросил Сережа, поглаживая пальцем мою щеку. Я засмеялась и взъерошила его волосы: каждое утро начиналось с одного и того же вопроса, в одной и той же вкрадчивой манере с просительной интонацией. И ответила, повторяясь в десятый раз:

— Зачем? Разведусь, ты меня станешь к браку склонять.

— А ты не хочешь?

— А зачем? Что нам даст штамп в паспорте, кроме лишних пересудов?

— Ладно, как хочешь. Я просто думал, что ты мечтаешь, чтобы мы зарегистрировались.

— Глупость, Сережа.

— Ну-у…я и не настаиваю, как скажешь. Но развестись, Анюта, надо. Правда, что ты так и останешься Кустовской?

— Стану вновь Шабуриной, что изменится?

— Ничего, — пожал плечами Сергей, обдумав мои слова, и опять полез целоваться.

— Опоздаешь, — предупредила я, придерживая его на расстоянии. Он развернулся, чтоб взглянуть на настенные часы, и довольно заметил, хитро улыбнувшись мне в лицо:

— Не-а, успею. Самолет еще только через два часа. А могут и задержать.

— Не-а, — передразнила его я. — Погода летная, придет, милый, по расписанию. И получишь ты от мамы целую стопку штрафных выговоров.

— Н-да? — вздохнул Сергей и задумался. — Гонишь, значит?

— Ага. Спасаю от длинных тирад по поводу не уважения к родителям.

— А что, я должен, как цирковая собачка, на задних лапках плясать и хвостом пыль мести за сутки до их явления?

— Нет. Ты как раз к самолету успеваешь.

— Ага? — недоверчиво нахмурился Сережа.

— Ага! Давай посчитаем: пока встанешь…

— Час, — кивнул согласно и, увидев специально для него скорченную мину строгой и морально устойчивой тетеньки, вздохнул, скорчил в ответ умоляющую рожицу. — Ну, полчаса.

— Нет, минут десять…

— Не успеем…

Я хохотнула, видя его сомнение и огорчение… и озорной блеск в глазах:

— Попрошу без пошлых намеков.

— Ладно, — согласился легко. — Тогда прямо скажу.

Подхватил меня, перевернул на себя и громко возвестил:

— Я тебя люблю!…

— Но замуж не пойду! — добавила я в тон.

— Ну, вот, я ей про "Свадьбу с приданным", она мне — "Кошмар на улице вязов"!

— Да? Интересненько. У тебя мама с Фреди Крюгером ассоциируется? Не знала. Но в принципе — не удивлена. И полностью согласна.

— Не любишь ты ее.

— Люблю, — кивнула, заверяя. — Но тебя больше.

Сережа фыркнул и, переложив меня обратно на подушку, нехотя сел:

— Блин, Ань, если б ты знала, как ехать не хочется.

— Хочется, хочется, — подтолкнула я его. — Иди в душ, а я завтрак приготовлю, и вперед укатанной дорогой до аэропорта.

— А ты со мной поедешь?

— Не-а, я Андрюшиного звонка буду ждать.

— Хор-роше занятие, — с долей обиды буркнул Сережа.

— Не ворчи, — предупредила, качнув пальцем. — А то улечу к нему на Кипр.

— Нельзя тебе, — Сергей тут же сменил хмурое выражение лица на дурашливое. — Там солнце радиоактивное и киприоты озабоченные.

Я засмеялась и толкнула его в спину:

— Иди в душ, озабоченный.

— Иду, любимая, иду-у…

И пошел, специально шаркая тапками и вздыхая:

— Ох, долюшка моя тяжкая… сыновья да мужская.

Пока Сергей принимал душ, я приготовила горячие бутерброды и кофе с молоком, как он любит. Достала фрукты из холодильника, и появился Сережа. Обнял, запричитал:

— Какая же ты у меня хозяйственная, домовитая…

— Садись завтракать, — улыбнулась я.

— И вредная, — добавил он, садясь за стол.

— Это отчего ж я вредная?

— Первое — со мной ехать в порт отказываешься. Второе — на развод не подаешь. Вредная.

— Сам такой, — я села рядом и захрустела яблоком. — Первое — мало с тобой ехать, нужно будет перенести родственные лобзания, ответить на тысячу вопросов и дать отчет по каждому прожитому дню. А еще до вечера слушать причитания и претензии по поводу нашей черствости. Я за два месяца им ни разу не звонила, мама меня скушает.

— С тапочками? — кивнул Сергей. — Не бойся, обувь я спасу.

— А если передумаешь или не сможешь? Нетушки, не стану я рисковать. И потом, все равно в воскресенье к ним идти. Вот все вместе и пойдем, больше шансов пережить и выжить. Завтра Андрей прилетит…

— Вот его встретишь.

— Да.

— Понятно…Ладно, а что — во-вторых?

— А во-вторых…осада удалась — крепость пала. Иду подавать на развод.

— Анька! Ура!! — Сергей тут же стащил меня с табуретки и усадил к себе на колени. — Котенок, ты чудо! Я говорил тебе, что ты само совершенство?

— Не подлизывайся, — скорчила я ехидную рожицу в пику его безмерно довольной.

— Не подлизываюсь, — посерьезнел он и обнял, крепко прижав к груди. — Это правда. Я поверить в свое счастье не могу. Ложусь спать — счастливый, просыпаюсь — счастливый. А в душе такой…нет, не покой — умиротворенность. Я теперь понимаю, зачем жил, зачем вообще живу. Для тебя. Для тебя, девочка моя. Все, что ни попроси, все что ни пожелаешь…я. не знаю…

В его голосе появились странные нотки, и я отодвинулась, заглядывая в лицо Сережи. Так и есть — по щеке катилась слеза. Он улыбнулся мне и смущено отвел взгляд.

Ах, если б он знал, что я и сама готова была заплакать от счастья.

— Сереженька, любимый мой, — прижала его голову к себе, и зажмурилась, сдерживая слезы. — Сереженька, Сережа… Как же я люблю тебя, милый мой.

— Не поеду, не хочу без тебя, — вздохнул Сережа и затоптался в прихожей.

— Надо, милый, надо!

— Тогда я быстро…

— Нет. Как всегда: встретишь, отвезешь домой, посидишь. Не надо, чтобы они о нас знали, Сережа. Пока не надо, — чуть поморщилась объясняя. Не хотелось мне нарушать нашу идиллию маминым возмущением.

— Ага, — нахмурился Сережа. — Родителям не надо, братьям — тоже. Так и будем в подполье сидеть, конспираторы, блин. Ань, ну, что нам скрывать, а? Зачем? Все равно ведь узнают. Да Леха, мне кажется, уже в курсе.

— Догадывается, но не знает точно. Вот в воскресенье у родителей соберемся: ты, я, Алеша с Андрюшей и поговорим.

— У родителей? — не поверил Сергей.

— Да.

— Ага. А до воскресенья, значит, все, как есть.

— Так и будет. И после. Не хочу я сейчас эту тему обсуждать.

— Правильно, — Сергей подтянул меня к себе и обнял, лукаво поглядывая сверху, и прошептал, словно страшную тайну доверил. — Ань, а я тебя люблю.

— Да ты что! — изобразила я удивление. — Вот не сказал бы и не догадалась…А ну-ка, кыш, за порог сыновний долг исполнять!

— Анюта!

— Сереж, не тяни время, опоздаешь.

Сергей тяжело вздохнул и, нехотя отпустив меня, шагнул на лестничную площадку, буркнув напоследок:

— Горел бы он, долг этот.

Я захлопнула дверь и рассмеялась — каждый день одна и та же картина проводов. Что по делам, что на работу, Сергей уходил, словно его в ссылку отправляли. И подозреваю, всерьез мечтал о бесконечном отпуске, который проведет в моем обществе. Единолично.

Ох, Сережка! — качнула я головой улыбаясь, и пошла на кухню звонить Оле.

Подруга, видимо, спала, но я настойчиво ждала и была вознаграждена. Нудные гудки в трубке сменил сонный, хриплый голос Кравцовой:

— Алле!

— Привет!

— Аня, — протянула она недовольно. — Ты знаешь который час?

— Утро давно объявили, просыпайся. У меня к тебе дело.

— Угу, — подозреваю, Оля решила поспать у телефона.

— Ты не в курсе, какие документы нужны, чтоб подать на развод? И вообще: куда и как?

— Надумала? — оживилась подруга. Проснулась, наконец.

— Да. Хочу сегодня этим и заняться.

— А сегодня у нас…пятница? Да. Значится так, берешь паспорт, свидетельство о браке и прямым курсом в ЗАГС.

— Почему в ЗАГС?

— Потому, как детей у вас нет, где регистрировали, там и разведут… О-о-о, могут неприятности быть с Кустовским.

— Еще? — ужаснулась я.

— Ну, да. Он ведь может перепил имущества устроить.

— Какое имущество, Оль? Все что нужно, он взял, я не в претензии…

— А гюрза его, пардон, Гульчата?

— А она-то при чем?

— Бог ее знает. Но я бы не исключала.

— И что это значит? Не подавать что ли?

— Подавай. Но не расслабляйся. Будь во всеоружии.

— Ага, — хмыкнула я. — Дробовиком запасусь.

— Неплохая идея, — согласилась Оля серьезно. — Но у меня есть другое предложение — оповести братьев, что подаешь документы на развод. Они сами все сделают, и охрану организуют, и бюрократов наших поторопят, и любовников Сафакуловских охладят.

— Все-таки не любишь ты моих родственников, — вздохнула я.

— Отчего ж? Наоборот, благоговею. Но не идеализирую, в отличие от тебя.

— Ага? Ладно, пошла я документы искать.

— Ищи. Но не пропадай, отзвонись хоть, что и как. Интересно же, Ань.

— Отзвонюсь, — пообещала клятвенно и положила трубку. Посидела, качая тапком в раздумье, и…съела бутерброд. Потом включила музыку и пошла рыться в ящике стола, где хранились документы.

Паспорт нашелся сразу, а вот свидетельства о браке не было. Я добросовестно исследовала все содержимое ящика, высыпав его на пол. Нашла массу ненужных бумажек, своих и Олега, но нужной так и не обнаружила. Это меня озадачило и навело на мысль: а не забрал ли его с собой Кустовский?

И как узнать? Позвонить?

Нет, ему я больше никогда не позвоню. А разведусь, и вообще не вспомню. Умер он и для меня, и для моего малыша.

Тогда, где взять свидетельство?

А может, он его спрятал? Когда последний раз оно было нужно? Не вспомнить.

Я махнула рукой и принялась искать дальше, уверяя себя, что Олег его взять не мог. Иначе думать не хотелось, потому как возникали естественные и совершенно не нужные мне проблемы. Да и ему тоже. Нет, он не брал. Он же должен понимать, что это не телевизор, за документом обязательно приедут, и ясно, что не я. А с братьями не поспоришь. Особенно с Сережей.

Нет, точно Олег не брал свидетельства — не к чему ему лицезреть моих буйных родственников хоть в полном, хоть в изрядно урезанном варианте.

Думала я и планомерно обыскивала те места, в которых мог находиться нужный мне документ — ящики стола, книжные полки. И переусердствовала. Полезла на самый верх книжного стеллажа, туда, где стояли альбомы с фотографиями, использовав для этого не табурет, а нижние полки. Стеллаж скрипнул, предостерегая, и начал заваливаться. И рухнул.

Я чудом успела отскочить и теперь смотрела на груду дерева и книг, мысленно поздравляя себя с хорошей реакцией и повышенной живучестью. Вздохнула, прикидывая, как долго мне придется убираться, с чего лучше начинать? Забыв о свидетельстве и моем горячем желании сегодня же решить вопрос о разводе, села на пол и принялась разгребать завал.

Спешить мне было уже некуда, и я не столько раскладывала книги на стопки, сколько читала, то одну, то другую, смотрела фотографии в альбомах, вспоминая запечатленные на них моменты жизни: вот мы с Олежкой, свадебное путешествие. Прага. Город — сказка: башни, башенки, шпили и замки, кирпично-красные крыши домов и цветы на каждом окне. Узкие улочки, каменные мостовые и смешные названия — улица Зелезна, ресторан Злато студень. А памятники? Вот Карлу четвертому, а вот — корове. Олежка обнимает зеленую в одуванчиках, а я припала к белой в арбузах… Неужели это было?

Я решительно захлопнула наш с Олегом альбом. Убрала — положу его куда-нибудь в глубь антресолей. Потянулась за другим — семейным, и, открыв его, улыбнулась — мой выпускной. Мальчики в костюмах, девочки в вечерних платьях. На лицах оптимизм и веселье, во взглядах вера в собственную неотразимость и неповторимость. Какими же мы были наивными.

А вот Алешин день рождения. А это — майские праздники в Карагайском бору. Хорошо тогда было. Огромная приятная компания, чудесная погода, величавая природа… Тоже — было.

Так, а это что? — я нахмурилась, разглядывая бланки, вложенные меж страниц. Перебрала: моя коагуллограмма десятилетней давности, квитанция за фотографии, какой-то чек, справка о стерилизации…Что?!

Если б я не сидела, то наверняка бы упала. В моих руках была ксерокопия справки о стерилизации Кустовского Олега.

Я в шоке рассматривала белый лист бумаги, на котором четко была обозначена и дата проведения операции, и фамилия врача, проводившего ее.

Нет — стоп! Я бросила справку в альбом и резко захлопнула его. И замерла — а что дальше? Как просто — взять и откинуть, захлопнуть и забыть. Не думать. Да — ерунда. Бред какой-то!

Я растерянно огляделась: что же я искала? Ах, да, свидетельство о браке…

Мамочка моя, значит, Олег стерилен?!! Тогда как я могла забеременеть от него?!

Сережа?

Нет!! Неправда, нет!

Это обман, это специально…Конечно, обман! Зачем делать ксерокопию с подобной справки? Да и зачем она вообще нужна, кому бы Кустовский ее предъявил? Мне? Нет! Точно — Гуле! Наверное, она заявила ему о беременности, а он решил отказаться от отцовства, прикрывшись этой справкой!

Да, да, это похоже на правду! Но ведь он признал ребенка, сошелся с Гульчатой!

Мама моя! — я в панике оглядывалась вокруг, надеялась найти ответы на возникшие вопросы и чувствовала, как нарастает внутренняя дрожь от одолевающего меня нервного озноба.

Я схватила альбом и, найдя справку, вновь перечитала, потом еще раз и еще.

Стерилен, стерилен — билось в голове

И дата — за неделю до отъезда в Хургаду. Тогда сколько же должно быть месяцев беременности у Гули? Я лихорадочно принялась считать, но не могла совершить элементарное арифметическое действие и побежала на кухню, спешно набрала Алешин номер.

— Да?

— Алеша! Алеша, сколько у Гули месяцев беременности?!

— У кого? — брат явно не понимал о чем и о ком идет речь. Или притворялся.

— У Гульчиты, любовницы Олега! Не говори, что ты не знаешь ее, понятия не имеешь о ее беременности!! — меня сорвало на крик. Решалась моя судьба и судьба ребенка. Господи, Господи — молила я: помоги, пусть справка окажется фиктивной!

— Анечка, тебе не нужно было ездить в Сафакулово…

Да о чем он?!

— Сколько у нее месяцев?!!

— Анечка, я понимаю, ты взволнованна, весть не приятная, но почему именно сегодня ты настолько остро на нее отреагировала? Я понял, что тебе стало известно о положении мадам еще в день поездки…

— Алеша, не томи! Скажи, ответь!

— Анечка, успокойся, — брат явно начал тревожиться, голос стал тихим, ласковым. Вкрадчивым, как поступь вора. — Расскажи, в чем дело.

— Я нашла справку о стерилизации! Олег…Он стерилен, у него не может быть детей! Значит, Гуля носит не его ребенка?! Значит, она солгала… или он.

— Анечка, это не настоящая справка, — заверил Алеша таким тоном, что не поверить было не возможно. Я мгновенно поверила и облегчено вдохнула, потерла висок. И очнулась:

— Откуда ты знаешь?

— Знаю. Узких специалистов не так много, и мы часто встречаемся.

— Да? — а вот в этом я сомневалась. Но уточнять не стала, побоялась услышать еще что-нибудь из ряда вон. Справки хватило.

— Мне подъехать? У тебя все хорошо?

— Да, Алеша, все нормально. Извини, что оторвала от дел. Пока.

— Звони, Анечка. И не волнуйся так, не стоит, право…

— Да, не буду. Созвонимся.

Я положила трубку и наморщила лоб, обдумывая слова брата. Я верила ему, и все же что-то не давало покоя, что-то продолжало нервировать и раздражать мой разум. Попыталась поймать ускользающую от меня мысль. И поняла, что меня беспокоит: зачем Олегу ксерить фиктивную справку?!

Действительно — глупо, совершено не в его стиле. Он всегда пренебрежительно относился к бумагам документам и сам часто не помнил, куда их закинул. А эту справку отксерил и спрятал. Зачем?

Я положила справку перед собой и внимательно изучила подпись, печать. С минуту подумала и набрала справочную службу. Через двадцать минут, пробив заслон строгой тетеньки лечебного учреждения, получила ответ: Да, такого-то числа, такого-то месяца гражданин Кустовский действительно был прооперирован и заплатил за оную манипуляцию энную сумму, о чем имеется запись в истории болезни и журнале регистрации учета больных, под номером таким-то.

Я положила трубку и застыла — справка настоящая.

— Мамочки! — вырвалось непроизвольно, и зажала рот ладонью: что же делать? Как? Почему?..

Тогда от кого забеременела Гульчата?

Я вновь набрала Алешин номер — мой голос уже не звенел от напряжения, он пресекался и дрожал. А взгляд сам устремлялся в сторону холодильника, в котором хранилась домашняя аптечка — там новопассит и валериана, и…Господи, о чем я думаю?!

— Алеша, ты можешь узнать, какой срок у Гули? Ты знаешь?

— Анечка, мы только что обсудили эту тему…

— Ты не знаешь, Алеша. Я звонила в ту больницу, где оперировали Олега. Справка настоящая. Данные о нем занесены в журналы регистрации пациентов, в журнал выдачи больничных листов. Ты же знаешь, это подделать невозможно. И никто не станет.

Алеша молчал, подозреваю, он не верил, а возможно, был потрясен, как и я.

— Я…узнаю и перезвоню, — сказал тихо, неуверенно.

— А как ты узнаешь? Мы же не знаем ее фамилию.

— Самбритова Гульчата Ришатовна, — ответил брат нехотя.

— Откуда ты…откуда?

— Андрей.

Мне стало все ясно, и вопросы отпали. Я зажмурилась, и положила трубку. Андрей все знал с самого начала. Знал и молчал. Почему? Зачем скрывал?

Господи, что происходит?!!

Алексей слушал короткие губки в трубке и тупо смотрел на телефон. Минуты текли, а он так и не мог заставить себя шевелиться. Наконец решился и набрал уже известный ему номер ординаторской:

— Да.

— Мне бы Геннадия Викторовича Киманова услышать.

— Слушаю вас.

— Здравствуйте.

— И вам.

— Шабурин вас беспокоит. Может быть, помните, я приходил к вам с пикантным вопросом примерно месяц назад.

— Помню, коллега. Что-то еще интересует?

— Да, тот же вопрос, но в другом аспекте. Тот молодой человек больше к вам не обращался?

— Обращался. По осени. Я вам прошлый раз хотел сказать, но вы так стремительно ретировались, что, простите, не успел. Был у нас. И благополучно.

— То есть?

— Прооперировали, как и желал.

— Осенью?

— Да.

— Точно?

— Шутите? Дату, конечно, навскидку не скажу, но примерно сентябрь…Хотите точнее, можно посмотреть, поднять операционный журнал…

— Спасибо. Не стоит.

Алексей положил трубку и прикрыл глаза ладонью — что же они наделали?

Меня крутило, как юлу. Я никак не могла найти себе место в квартире, усидеть.

Один, уже бесспорный факт и один, избитый и неизменный вопрос, неотступно следовали за мной, куда бы я не перемещалась:

Я жду ребенка от Сережи.

Что делать?

Первое — отвергалось сознанием, второе не имело ответа.

Я вышагивала по квартире и пыталась отвлечься, прислушиваясь — не зазвонит ли телефон? И понимала, что мне уже не важно, чей ребенок родится в Сафакулово. Потому что я знаю, чей ребенок растет под моим сердцем.

И ведь я догадывалась! Но как настойчиво отметала догадку?

Что же делать? У кого спросить совета? У Оли? Что я ей скажу? "Извини, подруга, но мой брат, которого ты до сих пор любишь и ждешь, скоро станет отцом моего ребенка. Не подскажешь ли ты мне, что с этим делать?" Меня передернуло. Но я все-таки подошла к телефону, постояла в раздумьях, рассматривая аппарат, прежде чем решилась взять трубку и набрать номер Кравцовой.

— Оля, можно я приеду? — спросила тихо, умоляюще.

— А что случилось? Кустовский прорезался, да? — заинтересовалась та.

— Нет. Все много хуже, Оля, — всхлипнула я.

— Эй? Ты что, плачешь? Ань? Да ты что? Перестань. Хочешь, я к тебе приеду? Сейчас?

— Нет, мне нужно поговорить без свидетелей и помех, а сюда могут прийти и…

— Понятно, — вздохнув, протянула Оля, видимо, мысленно обвинив моих братьев в тирании. — Приезжай, жду. Готовлю валерьянку и салфетки. Упаковки на слезы хватит?

— Мне не до шуток.

— Вот этим ты меня и пугаешь…

— Я беременна! — выпалила я с порога вместо "здравствуй!"

Ольгу неожиданное известие значительно ошеломило. Она отпрянула к стене и спала с лица — брови при этом пошли вверх, а челюсть вниз. Так и стояла, рассматривая меня, хлопая ресницами.

— Что ты молчишь? — истерично возмутилась я, чувствуя, что сейчас расплачусь.

— А-а…что? Я-то…что? — и очнулась, наконец, хмыкнула, качнула головой. — Хочешь, чтобы я ламбаду по этому поводу станцевала? Свободно… Ну, Шабурина, что ни день, то праздник.

Я сникла и осела на стул у телефона.

— Может, все-таки разденешься? — неуверенно предложила Оля. — Пройдешь в дом? Я как раз в себя приду.

— Что? Ах, да, извини.

— Ага, — кивнула Оля, сдерживая нервный смешок, и пошла в комнату.

— Ты не волнуйся, беременность, в любом случае, дело хорошее, — донеслось до меня. — Только в твоем случае — вопрос, конечно. Олегу сказала?

— Он стерилен, — глухо поведала я в пол, снимая обувь. Выпрямилась и наткнулась на удивленный взгляд подруги. Она стояла у косяка с бутылкой армянского конька, видимо, желала отметить радостное известие, да моя ремарка остановила и ввела в шок. С минуту мы смотрели друг на друга. Я виновато, она — непонимающе.

— Ань…у меня со слухом плохо или у тебя с головой? — спросила тихо, настороженно, с долей смущения в голосе.

— Олег стерилен, — повторила я и отвела взгляд, предчувствуя град естественных вопросов с ее стороны. И моих ответов. Неизбежного вскрытия той язвы, что измучила ее да и меня. Не самый лучший операционный метод, но иного не предвиделось.

— Как же тогда мисс Сафакулово сподобилась? Подожди, от кого ж ты тогда забеременела? — хмурилась она в попытке понять.

— От Сережи, — заявила я и даже нашла в себе силы посмотреть в глаза подруги. И зажмурилась, предчувствуя яростный всплеск возмущения, негодования, поток обвинений, возможно, самых низких оскорблений, крики, выбрасывание меня за дверь вместе с вещами, из души и памяти, вместе с привязанностью и прочими архаизмами.

Минута, другая — ничего. Я решилась открыть глаза. Оля, застыв, как обелиск всем преданным и обманутым, молча смотрела на меня, бледнея на глазах. Во взгляде не было ярости, обиды — в нем была пустота, чуть разбавленная печалью не понимания.

— Что же ты? — прошептала Кравцова и, вытащив трясущейся рукой пробку из бутылки, приложилась к горлышку. И задохнулась. Зажмурилась, сдерживая слезы, прикрыла ладонью рот, глуша крик и всхлип. Качнулась, и, повернувшись ко мне спиной, медленно побрела на кухню.

Я же в сомнениях осталась в прихожей: стоит ли проходить, если Оля погонит меня? Зачем вообще пришла? Может, стоит уйти самой? Но смысл сейчас, когда самое трудное высказано? Наверное, стоит все-таки остаться…но зачем, если рассчитывать на понимание подруги теперь не придется?

С другой стороны, при всей возмутительности моего заявления, Ольга должна понимать, что никто из действующих лиц, в происходящем не виноват. Я не предавала ее, как не предавал Сергей. Он ни словом, ни делом не давал Оле понять, что любит, что можно на что-то рассчитывать и надеяться. Нас словно бездушные фигурки расставили на шахматной доске — жизни и двигали без нашего желания и согласия, манипулировали, сортировали по цвету, значению, свойствам. Единственное, что нам было доступно, чтобы сохранить себя и связь с близкими — честность. Я очень надеялась, что Оля поймет это так же, как поняла я, и примет правило, и будет руководствоваться им в принятии решения.

А еще я знала, что Кравцова очень редкий по качествам человек, и дружба для нее не пустое слово, не обязанность — призвание. И я малодушно воспользовалась ее слабостью, сознательно обезоружила честным покаянием. Она пройдет путь от непонимания до горечи обиды и все же простит, поймет, поможет. Ее страдание и боль будут лишь изредка прорываться на поверхность полными отчаянного непонимания взглядами, с дичинкой ярости на дне зрачков. Едкими словечками и горькими усмешками, презрительным прищуром и периодическим шипением в стадии покусывания. Скромного, осторожного, не от желания загрызть, от желания удостовериться лишний раз, что я понимаю степень своей вины, принимаю, осознаю.

Что ж, я готова к ее выпадам, приму их за данность и буду считать справедливыми.

Только бы Оля не отвернулась от меня.

— Какая же ты все-таки стерва, Шабурина, — донеслось до меня шипение Ольги с кухни.

Я несмело шагнула в помещение, но сесть за стол рядом с подругой не посмела, осталась на пороге, прислонившись к косяку, и покаянно склонила голову. Нет смысла перечить и убеждать Кравцову в обратном. Ведь я действительно чувствовала себя стервой.

— Права я была, когда в инцесте тебя обвиняла, а ты…обиделась еще. За что, спрашивается? Правда глаз колет? Не ожидала, что догадаюсь? Да, что меж вами происходит, невооруженным взглядом видно, вы же все — ненормальные.

— Может быть…Да, ты права — ненормальные, а в остальном — не права. Ничего у нас с Сережей не было тогда. Я, как с Олегом познакомилась, только с ним и была. А в этот Новый год сорвалась. Устала я от Олега, понимаешь? Из года в год, изо дня в день одни и те же претензии, обиды, обвинения. Он, как и ты, считал, что я с братьями, а я ни с кем. Только он. Как же, мужняя жена! Верность хранила…кому? Сама не понимаю: зачем столько терпела, ради чего? Девять лет, девять долгих лет…А он меня при всех — «шлюха». Вот я и сорвалась, не стерпела, сил не осталось глотать незаслуженные оскорбления и грязные намеки. Подумала — а почему нет? Если так и так обвинений не избежать, так пусть по делу, за дело, может, не обидно будет?

— Ага, и от отчаянья схватила первого попавшегося кандидата в любовники. А попался брат. Естественно. Кто ж еще? На других мужчин ты всегда смотрела свысока. Они там где-то, в районе почвы, как черви или насекомые. А братья — орлы. Как на подбор. И Леша твой — дядька Черномор, — не скрывая желчного сарказма, сказала Оля, достала две пузатые рюмки да плитку шоколада. Я поняла, что она меня не выгонит, простит, лишь немного погрубит, покусает. Но это пережить можно.

Я чуть расслабилась и села за стол.

— Скажи откровенно — у тебя с Алешей что-то было? — нависла надо мной Оля. Я вздрогнула от неожиданности, посмотрела удивленно и вроде бы побледнела. Та, щуря глаз, кивнула. — Ясно, можешь не отвечать. Всегда подозревала, что он извращенец. И смотрит, как беркут, следит за тобой, как за дичью. Что ж удивляться, что тебя на братьев тянет?

— Оля, при чем тут Алеша? Он абсолютно корректен и вменяем. Если б не он, я, наверное, умерла бы еще лет десять назад. Если б не его внимание, не его забота…

— Ты бы жила, как нормальный человек, пусть и не долго, — буркнула подруга, разливая коньяк по рюмкам.

— Я не понимаю тебя. Речь не о том. Я во всем виновата. Я, и никто больше. Впрочем, если б не поведение Олега, если б Андрей не привел эту Гулю, может и сдержалась. Да что говорить о том, что могло бы быть? Если уже есть то, что есть. Я люблю Сережу, очень сильно люблю, Оля. Не могу, не хочу его терять, но беременность? Я и представить себе не могла подобных последствий. Подозревала, но не принимала. Мне было проще думать, что это ребенок Олега. Так было бы правильно. А сегодня нашла справку о том, что Кустовский сделал себе стерилизацию. И все…я потерялась, не знаю что делать. Это ужасно. Я не смогу сказать Сережке. Да и зачем? Чтобы поделиться с ним тем горем, что душит меня? Я ведь хочу ребенка, очень. Всегда хотела, мечтала, но боялась. Алеша достаточно четко объяснил мне последствия данного шага… я почти смирилась, и вот…Господи, Олечка, ты бы знала, как я была счастлива, когда поняла, что беременна! Я готова была только о том говорить, думала лишь о ребенке. А как сдерживалась, чтобы не рассказать всем и каждому о том чуде, что меня посетило? Да, именно — чуде! И молчала, зная, что нельзя говорить. Все планировала, как, что? Будет месяца четыре — уеду куда-нибудь в Эмираты, потом в Швейцарию, Данию, только, чтобы братья не узнали, не лишили меня радости материнства. Ты же знаешь, как Алеша мнителен, только шепни, и тут же все закончится. Он не даст рожать. А я хочу сохранить беременность, выносить ребенка и родить…

— Ты сумасшедшая, — тихо, но твердо констатировала Оля. В ее взгляде больше не было обиды и презрения. Она взирала на меня со смесью удивления и недоумения, как на особо гениальное произведение шизофреника.

— Почему? — немного растерялась я, совершено не понимая причину данного заявления.

— Тебе нельзя рожать, — снизошла Кравцова до пояснения. Впрочем, ясного и ей, и мне.

— Знаю, — тихо ответила я.

— Ни фига ты, похоже, не знаешь. Еще меньше понимаешь, — Оля, кажется, серьезно встревожилась, занервничала и принялась ломать плитку шоколада, говорить, обличая и одновременно жалея меня. Срываясь то на громкие восклицания, то на замечания, тихие почти неслышные. — Ты — самоубийца. Фантазерка великовозрастная! Что же вы творите? И молчала, надеялась?! На что?! Почему ты решила, что это ребенок Олега?

— Он хотел.

— А произвел другой. Что, сомнений не было?

— Были, но я же говорю, не хотела верить и допускать подобную мысль.

— Понятно, не объясняй. Всегда хочется верить лишь в хорошее, а что оно лимитировано, мы понимаем лишь перед смертью, за два последних вздоха «до». Или три, не суть. Ох, Аня, что ж ты наделала? Ну, да, ну, да, я же помню, как ты о детях бредила. Вечно в районе песчаных замков бродила. А тут, конечно! Ребеночек от Кустовского, и фиг с ним, что не факт — доносишь, не то что — родишь! Главное, что сбылось, свершилось долгожданное! И ребенок по всем параметрам и прогнозам — чудный крепкий малыш, мозгами в твоих братьев, а здоровьем и живучестью в папу. Супер! Разве не стоит жизнью рискнуть? Стоит, однозначно! Осталось лишь уберечь его от посягательства извне. Самое простое! Молчать, как герою-разведчику. А потом сбежать в район Бермудов в надежде на то, что тебя не найдут. И родить. Ага. Все рассчитала, кроме одного….Ты кого рожать собралась? Уродца генетического?! — выкрикнула Оля мне в лицо. — Ты вообще, когда последний раз мозг раздумьями тренировала? У тебя все извилины атрофировались или пара все ж работает?! Кто тебе сказал, что ты вообще родишь?!

— Я же не инвалидка, — протянула я неуверенно.

— А кто?!

Я вскинулась, не ожидая от подруги подобной бестактности, и поняла по взгляду, Ольга находится в своем душевном состоянии в стадии полной свободы слов и дел. Корректность в таком состоянии у нее обычно заменяет прямолинейность. Самое время задавать вопросы, чтобы получать прямые и четкие ответы.

— И что мне делать? Что ты предлагаешь?

— Аборт!

Это слово, словно взмах кнута, рассекло воздух и опустилось на мою душу тяжким грузом, горящим, болящим, убивающим.

Я в ужасе уставилась на подругу: как у нее повернулся язык? Как она посмела не только подумать — высказать столь кощунственную, отвратительную мысль?!

Оля сидела с каменным лицом и смотрела на меня с долей сочувствия, искреннего, но болезненного, и упрямо повторила:

— Аборт. Другого выхода нет.

— Как же?… — схватилась я за горло. — Как можно?

— Не можно, а нужно! — отрезала Оля грубо. И вздохнула, видя, что фактически нокаутировала меня своим заявлением. Смягчилась, снизошла до разжевывания и так ясного. — Если ты этого не сделаешь, ребенок тебя убьет. Или ты, или он, третьего не дано. Родится виртуальное чудо или нет — вопрос огромный, но что ты этого не узнаешь, факт бесспорный. Как и то, что нормальным ребенок не родится при любом раскладе. Будет одноглазый Даун с гемофилией или еще какой пакостью. Даже я со своим посредственными знаниями в области медицины это понимаю. Вот сюрприз ты папочке приготовила. От любви, наверное? И не вздумай Сергею говорить! Не надо, себя не жалеешь, его пожалей. Делай аборт, не раздумывай. А там как сложиться — может еще не один олег появится, и брата забудешь, глупости, что натворила…А я подожду, не привыкать.

Мне было больно слышать горечь и яд обиды в голосе подруги. Я почувствовала себя неуютно: мое горе заразило близкого человека. Но разве за тем я мчалась к Оле? Я хотела всего лишь совета и не предполагала, что он будет настолько жесток, не предполагала, что, пытаясь выбраться из ямы отчаянья, толкну туда подругу.

— Прости меня, Оля, — прошептала потерянно, смиряясь с участью виновной и не надеясь ни на ответ, ни на прощение. И получила разом и то, и другое. Великодушие Кравцовой было подстать Сережиной бесшабашной смелости. И в сотый раз подумала — как они все же похожи друг на друга!

— Не обращай внимания. Мне сейчас плохо, но дай время, я приду в себя, пойму и приму…Все будет, как прежде. Мы друзья. Я благодарна тебе за правду. Да горько, да — обидно, но лучше так, носом об асфальт, чем с иллюзией через всю жизнь. Нет, я не виню тебя. В чем? Сергей ведь и не смотрел на меня, я, что есть для него, что — нет. Как и для остальных. Ты у них на первом месте. На пьедестале. И все крутится вокруг тебя и для тебя, по твоему велению, хотению. Завидно? Честно — есть немного, но больше страшно. Что с ними будет, если что случится с тобой? Ты думала об этом? Если — да, то, по-моему, и мыслей иных, кроме аборта, возникать не должно. Ты и жизнь твоих "трех богатырей" или нежизнеспособный уродец. Выбор ясен. Конечно, тяжело и больно, но нужно решаться. Ждать нечего.

— Знаю, — кивнула, соглашаясь и одновременно противясь неизбежному.

Мне еще блазнился иной выход, но там, за граню действительности, в области бесплодных метаний и глупых мечтаний. Мир иллюзий, такой яркий радужный в детстве и блекнущий, теряющий свои манящие краски с каждым годом, с каждым шагом по полотну взрослой жизни, еще звал меня, но уже и отталкивал. Пришло время расстаться с ним. Навсегда, как с детством, юностью. Переступить еще одну разделительную черту, пройти еще одну границу, и больше не парить над землей, а встать на нее и ощутить под ногами твердость почвы, смириться с ней и идти дальше, к следующей полосе, к другой границе.

Так взрослеют, шаг за шагом, боль за болью приобретая опыт и теряя наивность взглядов и легкость походки. Черствая расчетливость сменяет гипотетические рассуждения о смысле жизни и человеческом назначении. Они объединяются и давят нас стандартом, вложенным в одну фразу, высказанную давным-давно и совсем по другому поводу, выученную, но так и не понятую. Непринятую в те светлые годы юности, когда чувства будоражат разум и переполняют сердце. Ты еще защищен от грубости реального мира крепким тылом родни, окрылен открывающимися возможностями, твердо уверен, что именно тебя ждут великие открытия и совсем иной путь, чем многих других, уже избитых, а порой и забитых жизнью. И смысл слов "жизнь нужно прожить так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы" еще не укладывается в голове. Ты зубришь фразу, не вникая в смысл, не принимая суть, и живешь, отвергая наставление, забывая напрочь на многие десятилетия….чтобы вспомнить и осознать, наконец, признать их гениальную точность, сидя на самом дне выкопанной тобой же ямы, в темноте и по макушку в грязи.

И подумалось отстраненно: а мне больно за каждый день, за каждый прожитый год, за каждый не использованный шанс, за каждый груз, что переложен на плечи близких. И отдельно — за свою эгоистичную любовь, что лишь брала, но разве что давала взамен? И хоть плачь — ничего не изменишь — позади двадцатьдевять лет жизни в стрекозьем порхании прямо по сюжету басни Крылова.

Но я еще не умерла, не умру и попытаюсь все исправить. Исправлю. Ради своих братьев, ради их спокойствия и счастья пойду на все…даже на аборт. И буду жить. Ради них, для них. Прочь эгоизм. Меня больше нет, есть только Алеша, Андрюша, Сергей. И пусть мне осталась лишь капля жизни, я отдам ее им.

И Оле.

— Прости меня, Олечка. Прости, пожалуйста. Обещай, что не оставишь Сережу, если что случится. Он…впрочем, ты знаешь, какой он. Его постоянно нужно сдерживать, защищать от себя самого. Я знаю, тебе это по силам. Вы так похожи, только ты более рассудочна…Обещай, что будешь рядом с ним, что не бросишь, поможешь и не отпустишь от себя.

Ольга прищурилась и окинула меня внимательным, пытливым взглядом, выискивая в моем лице, причину столь странного вывода. И не нашла, нахмурилась недовольно, пряча тревогу под полуопущенные ресницы и наплевательский, немного желчный тон:

— Ты мне, подруга, депрессивную философию оставь. Вот еще — "что случись!" А что случись? Не ты первая, не ты последняя, от аборта еще ни кто не умирал, да и срок маленький, осложнений минимум. Утром легла, вечером — дома. Тоже подвиг! И с Сереженькой твоим ничего не сделается, не дитя — "присмотри, обогрей, помоги!" Ага, с ложки кормить буду и за ручку водить. Нянюшку нашла! Спасибочки! Вообще, сейчас я немного очнусь и найду телефон одного очень хорошего, нужного, а в данной ситуации незаменимого человека. Сделают все по высшему классу в стационарных условиях.

— Ты опять об аборте?

— Нет. О прогулке на Ямайку за ромом, — буркнула Оля, шаря взглядом по кухне. — Куда ж я записную книжку дела?

— Оля, я еще не решила…

— Природа решила. Да пойми ты, Аня, нет у тебя выбора. Совсем. Хочешь родить урода с букетом врожденных патологий? А другого и не получится от родного брата…Ладно, посмотри на ситуацию с другой стороны: ты что, всерьез веришь, что доносишь, родишь? И выживешь? Нет. Сама понимаешь, потому и разговор завела о Сереге. О других братьях подумай. На кого их кинуть собираешься? На меня? А они согласны? Я точно — нет. Хлопотные вы…

— Да причем туту братья? — возмутилась я.

— Да притом! Ты же центр семьи Шабуриных. Объясняла уже! Ты ствол, они — ветки. Ствол сруби, что с ветками станет? Так-то. Сиди, коньяк вон выпей и шоколад поешь, а я сейчас, — пошла записную искать, оставив меня в глубокой задумчивости.

Никогда я не думала, что являюсь стержнем семьи. Мне на этой роли представлялся Алеша. По праву старшего, мудрого. Но со стороны, оказывается, виделось иное.

Я прислонилась лбом к поверхности стола и закрыла глаза, пытаясь настроить себя на неизбежное, убедить в необходимости и правильности столь омерзительного решения. И скатывалась в слезливый минор сожалений о непоправимости собственных поступков, о безвозвратно прожитом отрезке жизни, о себе и ребенке, которому не суждено родиться, о Сереже, который никогда не узнает, что мог стать отцом, об Алеше, об Андрее.

И хоть я понимала, что предложение Оли спасало не только меня от неприятностей и, возможно, смерти, как однозначно спасало моих братьев от черноты одиночества и горя, и все же мысль о расставании с малышом была невыносимой. Да, он слабое звено, досадное и опасное в данном раскладе, и потому должен исчезнуть, сгинуть из нашей жизни. Но его убийство было для меня равносильно самоубийству. Я не представляла, как буду жить без него, как смогу забыть, что он был, жил, рос и креп во мне. Как смогу свыкнуться с мыслью, что убила его, сама, фактически — собственноручно. Безжалостно вытравила, по сути, часть себя. Как я буду жить с этим дальше, смогу ли?

Но если оставить все, как есть, то я обреку ребенка на страдания, передав ему цепь генетических отклонений. Буду мучить его, а он — нас…

Что то, что другое — жуткий, невозможный выбор, глобальный и разрушительный в последствиях любого исхода.

И почему моя жизнь похожа на сплошной непрекращающийся кошмар?

Кто в этом виноват?

— Как говорят в Одессе: "жизнь меня имеет, но что с того имею я?" — вздохнула Ольга, вплывая на кухню, и зависла надо мной, разглядывая сверху вниз. — Деньги есть?

— Зачем? Нет, есть, но я же не знаю, сколько тебе надо?

— Тебе. Я договорилась. Сейчас съездим, она тебя посмотрит анализы возьмет и назначит. Дело это требует значительных расходов. Сама знаешь, медицина у нас бесплатная только до кабинета врача, не дальше.

— У меня около двух тысяч с собой.

— Хватит, — кивнула Кравцова со знанием дела и села. — Собирайся.

— Куда? — растерялась я. — Сейчас?

— Ага. А что ждать? Коньячку для храбрости внутрь и вперед, — пододвинула ко мне рюмку. — Принимай, надо. За то, чтобы хорошо прошло и без последствий. Не бойся — я с тобой.

Выпила залпом и протянула задумчиво, разглядывая рюмку с янтарной капелькой на дне:

— А вот кто со мной — вопрос…

— Оля, а что за больница? — спросила я, опомнившись, уже на улице. Меньше всего мне хотелось встретить Алешу и выслушать массу закономерных вопросов.

— Центральный роддом, — бросила та, занимая позицию ловли такси: элегантный взмах руки и чуть отставленная в сторону ножка в изящном сапожке так, чтоб пола шубки распахнулась и открыла обозрению водителей заманчивый изгиб обтянутой черными чулками конечности.

Обычно подобная система ловли срабатывала мгновенно — ножки у Оли были мечтой любого, самого придирчивого эстета, и лицо соответствовало, искусно загримированное подругой под штучный экземпляр. Но сегодня на нем была маска хмурой мадам блеклой наружности, поэтому работали лишь ножки, и мы простояли минут пять, прежде чем, загрузиться в салон.

Всю дорогу я смотрела в окно и пыталась вспомнить — курирует ли Алеша центральный роддом и как часто там бывает, бывает ли вообще? Но так и не вспомнила: вроде — да, а вроде — нет. Чуть затуманенный коньяком и значительно придавленный переживаниями мозг отказывался работать активно и вяло выдал: если — нет, значит — нет. Если — да, скажешь — у Оли проблемы.

Я вздохнула: еще один нелицеприятный поступок.

Интересно, когда-нибудь придет черед благородных?

"Да, как только ситуация разъясниться", — успокоила себя я. Но совесть не поверила и принялась возмущаться и вразумлять. Я придавила ее аргументами безысходности ситуации, она в ответ выдала список моих проступков протяженностью с китайскую стену. Я принялась с мастерством адвоката оправдывать себя по каждому пункту. Но к консенсусу мы так и не пришли. Потому что такси остановилось у ворот больницы. Путь к «эшафоту» оказался короче, чем мне хотелось.

— Приехали, — вздохнула Оля, покидая салон, и придирчиво оглядела меня. — Бледна ты, конечно, до противоестественности. Как бы вопросы лишние не возникли…Ладно, пойдем.

— Авось, — кивнула я и, умиляясь собственной смелости, двинулась за подругой. — Оль, а кто нас в роддом пустит?

— Мы в гинекологию, роддом — левое крыло. Видишь, вон стада счастливых отцов пасутся? — пояснила она, не сбавляя темп движения.

Вскоре мы уже шли по коридору в поисках четырнадцатого кабинета. Он располагался в самом центре коридорных изветвлений, из которых я не мечтала выбраться в одиночку.

— Зовут Татьяна Леонидовна. Запомнишь? Скажешь от меня, — напутствовала Оля у кабинета.

— А ты не поздороваешься?

— Нет, видеть ее не очень хочется. Нет, она очень хорошая, внимательная и специалист классный, но память, знаешь… Ладно, иди, я здесь, подожду.

Моложавая, приятной внешности женщина с огромными, уставшими до равнодушия глазами, услышав дежурную фразу всех протеже: я от… милостиво кивнула, приглашая пройти и сесть. Я не знала, как себя вести и с чего начинать разговор, оттого первое, что сделала, положила на стол деньги. Женщина поджала губы, но на том ее недовольство и кончилось. Пухлая ладонь проворно смахнула купюру в ящик стола, и в глазах доктора появилось почти материнское внимание и тепло:

— Слушаю вас, — проникновенно протянула приятным, грудным голосом. Я, немного смущаясь, поведала причину нашей с ней встречи, опустив шокирующие подробности и еще надеясь на то, что она меня отговорит и заверит, что рожать можно и нужно. Но в ответ услышала лишь равнодушное: раздевайтесь и проходите за ширму. Пришлось подчиниться.

— Что ж так долго тянули? — сухо спросила Татьяна Леонидовна после осмотра, — недель 8-10.

— Почему так много? — удивилась я.

— А по вашим подсчетам? — спросила, открыв ящик стола.

— 8–9.

— А я вам сколько ставлю? — возмутилась, и тут же смягчилась, увидев полученный гонорар. Вытащила чистые листы истории болезни. — Неважно. Анализы я взяла, но на СПИД и RW сдавать придется cсамостоятельно. Могу устроить у нас в лаборатории.

— А если есть? Я сдавала первого февраля.

— Тогда не надо повторно, только не забудьте бланк, иначе не возьму на аборт. В понедельник звоните мне на счет анализов, если они в норме, то… вторник устроит? К десяти. С собой иметь халат, белье, тапочки, полотенце, — и спросила без перехода, приготовившись заполнять историю болезни. — Ваша фамилия, имя, отчество?

— Кустовская Анна Дмитриевна.

— Дата рождения? Адрес?

Это были самые простые вопросы, но я ждала других, более каверзных и дождалась:

— Хронические заболевания?

Вот и все. Скажи правду, и меня пошлют вон из кабинета, а солги и… А впрочем, что будет? И я солгала:

— Нет.

— Гепатит, туберкулез, вензаболевания?

— Нет.

— Переливания крови делали?

— Нет, — опять пришлось лгать. Естественно. Ответь иначе, и возникнет масса попутных вопросов, которые неумолимо приведут к разоблачению и варианту — "до свидания".

— Прекрасно. Что ж, жду звонка в понедельник. Вы свободны, — милостиво кивнула Татьяна Леонидовна и, вспомнив, что перед ней платный пациент, присовокупила к сухому прощанию вялую улыбку и столь же вялое напутствие. — С воскресенья пейте аммоксициклин по две таблетки два раза в день, чтобы избежать осложнений. Бывают воспаления…

Я выскочила из кабинета, забыв чинно раскланяться и одарить добрую тетеньку врача ответной улыбкой. Мне хотелось топнуть ногой и поведать ей о том, что она занимается коммерческой деятельностью в тайне от государства, берет на аборт женщину, совершенно не желающую того, больную столь неприятно, что ей лучше и не знать.

Только кому нужна правда?

Ольга нагнала меня уже у ворот и, не сказав, слова в упрек за вынужденный кросс, потащила к себе, за минуту, поймав такси испытанным способом. И до вечера занималась мной, применяя психологические методики, вызволяя сознание из оков стресса, страха и острой жалости к себе самой. И надо отдать ей должное — преуспела. Когда за мной приехал Сергей, я была уже вполне адекватна и даже смогла улыбнуться ему. В субботу встретила Андрея и активно учувствовала в разговоре с ним, внимательно выслушала докладную о проведенном отпуске и поведала о том, как провела время без него, смеялась над шутками и радовалась подаркам, посетила кафе-мороженное…

Но в воскресенье состояние нервного дребезжания каждой клеточки организма, вернулось вновь. И слезливость, и желание покаяться, и проститься…

Я с тоской смотрела на братьев и родителей, запоминала каждый вздох, каждый их жест.

Андрей, неотразимый в строгом сером костюме и серебристой шелковой рубашке с изящными брильянтовыми запонками. Его глаза загадочно блестят, почти как вино в высоком фужере. Он поднимает его и произносит тост, желая отцу здоровья и долгих счастливых лет жизни. Папа, чуть постаревший, но по-прежнему, полный сил, вальяжно кивает, улыбается, оглядывая свое потомство критическим взглядом, и переглядывается с мамой, словно говорит ей — смотри, какие у нас чудесные, заботливые и внимательные дети!

Та на удивление согласна. С ее губ не сходит улыбка, речь тиха и нетороплива, и никаких претензий, ворчания, нравоучений. Мирный разговор ни о чем, милый и необременительный поток слов, дежурных фраз и тонких замечаний. Сергей хитро щурится, поглядывая на меня через плечо Алеши. Мой милый, любимый Сереженька. Как он красив сегодня и кажется монументальным в своей неторопливости. Куда ушла порывистость движений и речей? Наглый прищур и презрительная усмешка? Теперь на его лице отдыхает блаженная улыбка совершенно счастливого человека. Мы смотрим друг на друга, перекидываемся признаниями в любви и самой крепкой привязанности, любуемся своей семьей, обсуждая каждого, оценивая по достоинству: Андрюшино обоняние, Алешину строгую красоту, безупречные манеры отца, удивительную мягкость мамы. И понимаем друг друга без слов.

— Я люблю тебя, — шепчет его взгляд.

— Нет, это я люблю тебя, — отвечает мой.

— Но я больше, — парирует его.

— Нет, я сильней, — не отстает мой.

Но единственное, что не замечает Сережа — мою тягучую, словно прощальная песня, тоску. Ее замечает острый взгляд Алеши. Он настороженно следит за мной и отмечает каждый нюанс моего настроения, теряется в догадках и тревожиться. Голубые глаза темнеют от беспокойства, приобретая оттенок грозового неба, и вопрошают — что случилось Анечка?

Когда большая мужская часть семьи двинулась на балкон, чтоб покурить, а мама пошла готовить чай и сладкое, Алеша сел рядом со мной, и тут же завладев моей ладонью, тихо спросил:

— У тебя все в порядке, Анечка?

Алешенька, милый мой, Алешенька, — прислонилась лбом к его плечу, ища защиту от всех бед и несчастий, сгорая от желания поведать ему, что со мной происходит, поделиться гнетущей тайной. Но нельзя, и, пожалуй, именно это меня и мучает сильней остального. Я не привыкла лгать Алеше, как не привыкла скрывать от него то, что лежит на душе, то, что приводит в смятение. Роль прекрасной маркизы, у которой все хорошо, раздражает. Она не моя. И даже в одноразовом исполнении претит всей моей сути. Но все же я выдавливаю лживое, но успокаивающее:

— Все хорошо, Алеша.

Вот только кого успокаиваю? Алеша видит гораздо глубже поверхностных слов оптимизма. Его не проведешь. Да и себя — не обманешь. А он и я — суть одно. Порежу я палец, он почувствует за тысячу миль, заболит у него душа, я узнаю о том, находясь и в околоорбитальном пространстве.

— Ты что-то скрываешь от меня? — насторожился он. Хотел бы обидеться, но понял еще лет десять — пятнадцать назад, что не может. Оттого больше и не пытался.

Я вздохнула и прижалась к его груди:

— Не могу сказать. Не спрашивай меня, Алеша. Я расскажу, но позже. Хорошо? И прости. Мне действительно сейчас очень трудно. Период психологического пике.

— Вижу. И молчу, как ты заметила, но уже на грани того, чтоб открыть рот и напомнить о себе. И о других. О тебе самой, в первую очередь.

— В последнюю, — поправила я. — Мы слишком много говорим обо мне, и совсем не говорим о вас. Согласись, это не правильно.

— Не могу согласиться. Что говорить о нас? Мы взрослые состоявшиеся мужчины.

— А я, взрослая, состоявшаяся женщина.

— Да? Допускаю, и все же — женщина. Слабенькая, порой глупенькая….

— Ага. Ага, — фыркнула я. — Не такая уж слабенькая и порой достаточно умная. Просто вы постоянно делаете из моей особы особо важную персону.

— Но это так и есть. Раньше тебя это не возмущало. Что случилось сейчас? Приступ самоуничижения нагрянул?

— Пожалуй. А может мне очень хочется поговорить о тебе.

— Пожалуйста. Что конкретно будем обсуждать?

— Что тебе не хватает для счастья Алеша?

Вопрос застал Алешу врасплох. Он с минуту изучал мое лицо, словно на нем был отпечатан ответ, и тихо сказал:

— Покоя.

Одно слово и, как камень на перепутье. Иди в любую сторону — не ошибешься и придешь в одну точку — ко мне. К такому же камню на перекрестке сомнений, с той же надписью — покой.

Он, как в песне, лишь снился нам. Мои братья так и не узнали, что это такое? Каждый день, каждый час нашей жизни был наполнен страхами, волнениями, размышлениями, сомнениями и тревогами. Порой пустыми, порой безотлагательными и важными.

Я еще могла определить вкус покоя, узнать его из тысячи расцветок ощущений, сравнив с безмятежной, глубокой тишиной в душе, которую рождала во мне близость Сергея, ласковые объятья Алеши и его мудрые рассуждения, нежность Андрюшиных глаз и тепло его понимающей и всепрощающей улыбки. Мне было с чем сравнивать. Моим братьям — нет. Вот и еще минус мне, как сестре и любящей женщине.

— Мне кажется, мы слишком заняты друг другом, слишком замкнуто и обособленно живем. Вам нужно жениться. Особенно тебе, потому что ты пример для подражания. Женишься, и Андрей с Сережей следом. Кандидатура есть. Галина славная, преданная женщина. Она достойна тебя и, уверена, будет рада ответить согласием на твое предложение. Заводи семью, жену, детей. Давно пора.

— Зачем? — глухо спросит брат. Он щурился, пытаясь понять, отчего данная тема так волнует меня, и действительно ли волнует?

— Как зачем, Алеша? Для того, чтобы жить и чувствовать себя живым! Неужели тебе не хочется увидеть свое отражение не в зеркале, а в колыбели? Пусть слегка измененное чертами жены, крохотное, но твое.

— Что за странные мысли, Анечка?

— Чем же они странные? Закономерные. Живешь один, работа и мы, все. Страшно так жить, Алеша, и не спокойно. А ты женись, — я оторвалась от его плеча и заглянула в глаза. В них удивление мирно соседствовало с подозрением и беспокойством.

— Обещай, что сделаешь Галине предложение! — приказным тоном заявила я. Мне было очень важно добиться согласия Алеши, потому что я знала — он человек слова. Значит, хоть за одного любимого я буду спокойна. Он будет счастлив, о нем позаботиться еще более верно и трепетно, чем он заботится обо мне.

— В чем дело, Анечка? Что за странная причуда?

— Поклянись, Алеша! Поклянись, что ты возьмешь Галину в жены.

— Нет, — отрезал Алексей. — Я не люблю ее. И не понимаю причину твоего внимания к моей личной жизни. Ты решила попробовать свои силы на ниве сватовства?

Я не успела ответить, мужчины вернулись в дом, и мама принялась расставлять чашки, нарочно громко звякая посудой. Ее укоризненный вид напомнил мне о прямых обязанностях дочери и женщины. Пришлось помогать.

Я пошла на кухню за тортом и чайником. Алеша хотел пойти следом и продолжить разговор, но мама не дала, заняла его пустой беседой. Андрей воспользовался ситуацией и двинулся за мной.

— Как на счет вечером посидеть у меня? — спросил вкрадчиво, между прочим, расставляя на подносе чайник, молочник, сахарницу.

С радостью, но вряд ли Сергею понравиться — подумала я:

— Да. Но завтра.

— Утомил прием? — понимающе кивнул Андрюша. — Хорошо, завтра. В одиннадцать заеду.

— Это вечер? — рассмеялась я.

— Нет, а что, у нас на утро планы?

— Пустяк — работа.

— Может стоит подумать о длительном отпуске? Или о смене деятельности? Я сколько раз предлагал тебе перейти ко мне в офис? Напомни?

— Раз триста. Андрюша, я ничего не понимаю в юриспруденции, зачем тебе профан на работу? Ради вывески, антуража?

— Ты не профан, ты моя сестра. И твой профессионализм меня не волнует.

— А что волнует? — лукаво улыбнулась я.

— Ты.

— Новость… ничего интересного, доложу.

— Отнюдь. Да, я так и не спросил вчера — ты на развод подавать собираешься? Могу помочь.

— Собиралась, Андрюша, но не могу найти свидетельства о браке.

— Любопытно, — задумчиво протянул брат. — Хорошо искала?

— Не поверишь, даже стеллаж сломала в пылу поисков. Каждый том проверила, все ящики. Нашла массу интересного, но свидетельства нет. Кстати, обнаружила любопытный документ, впрочем, ты наверняка в курсе.

— Нет, просвети.

— Справку нашла о том, что Олег стерилизовал себя.

— Не верь, — качнул головой Андрей.

— Мне Алеша тоже говорил, что это фальшивый документ, но он ошибся. Справка настоящая. Проверить не составило труда. Звонок в больницу. Теперь меня мучает вопрос, вернее несколько вопросов: зачем он это сделал? Зачем ушел к Гуле? И от кого она ждет ребенка? Алеша не знает. Может, ты мне ответишь на правах сыщика?

Андрей вздохнул и задумчиво посмотрел на меня:

— Слышу укор в твоем голосе. Гулю, так чувствую, ты мне не простишь.

— Простила. Но очень хочется пояснений, чтобы еще и забыть.

— Ультиматум? — вяло улыбнулся Андрюша. Я пожала плечами:

— Справедливость.

— О-о! Конечно. Хорошо, отвечу, поясню…с условием — завтра обедаем вместе.

— Принято, — кивнула с улыбкой.

— Тогда…

— Эй, вы здесь не умерли? — возник на пороге Сергей, придирчиво оглядывая нас.

— Как видишь, — с жесткой ноткой в голосе ответил Андрей и неприязненно уставился на брата. Тот ответил не менее задиристым взглядом с дичинкой ревности на дне зрачков.

— Сережа, бери торт, неси в комнату, а мы немного поговорим. У нас очень важная тема.

— И секретная?

— Нет.

— Тогда о чем речь? Я тоже хочу послушать и принять живейшее участие в столь «важном» разговоре, — Сергей прислонился плечом к стене и сложил руки на груди, всем видом показывая, что уходить не собирается. Я улыбнулась, любуясь его решительной позой и каменным лицом с отмороженным взглядом, который он мастерски изображал, пугая потенциальных соперников, недругов и прочие не приглянувшиеся ему личности. В такие моменты он напоминал мне самую безобидную австралийскую ящерицу-плащеносца, которая в минуты опасности раскрывает огромную складку вокруг головы и становится страшной. А еще она умеет шипеть и показывать язык. Первое Сергей умеет, а вот второе…Может, стоит обучить для полноты сходства картины?

Андрей хохотнул:

— Серый, пошли ко мне охранником? Я тебе за один только вид, как роте, платить буду.

Сергей подумал и… рассмеялся в ответ, расслабился:

— Подумаю, — прогудел со смущенной улыбкой. — Так о чем речь-то?

— Об Олеге, — пояснила я.

— Апс! И конкретно?

— Аня свидетельства о браке найти не может, чтобы развестись. Я ей помощь предложил, — пояснил Андрей.

— Соглашайся, не раздумывая, — тут же кивнул мне Сергей, заинтересовавшись. — Как думаешь, Андрюха, дней за десять реально их развести?

— Вполне. Если, конечно, свидетельство найдем, а нет, придется восстанавливать. В этом случае дней пятнадцать потратим.

— Так, мне пойти? Вы, я смотрю, уже без меня не плохо общаетесь, — немного обиделась я. — И развод, по-моему, только вас волнует, а меня, многоуважаемый Андрей Дмитриевич, другой вопрос интересовал. Напомнить?

— Ладно, Анюта, чего ты? — влез с примирением Сережа. И хотел обнять, но не успел, Андрей обхватил мои плечи и в насмешливом тоне заявил:

— Не менее многоуважаемая Анна Дмитриевна, охотно удовлетворю ваше любопытство: господин Кустовский, будучи с детства невменяемым, решился на акт вандализма в связи с ярко выраженной патологией во всех составных личности и некоторых аспектах анатомического строения, в частности, головного мозга, коего у него и так немного. Мазохист по натуре, сей дивный элемент мужественно лишил себя потомства, но перед тем, подстраховался, и все ж спарился с одной непритязательной мадам весьма забитой наружности. Плод сей страсти незамедлительно пустил корни в материнском лоне. Многострадальный папаша, подумав и сообразив, наконец, что приступ мазохизма, коему он предался в пылу заворота всех мозговых извилин, чреват огромными последствиями, воспылал привязанностью и любовью к еще не родившемуся, но уже ясно, что единственному отпрыску, и рванул в объятья Гульчаты, дабы взрастить посеянное семя. На сим столь грустная история заканчивается, ибо продолжение ее меня лично не интересует, как задействованные в рассказе персонажи.

Сергей хохотнул, я хмыкнула и качнула головой:

— Все-таки тебе нужно было идти в театральный…

— Представлений и актерских тренингов мне хватает и в адвокатуре, — заверил Андрюша.

— Кто б сомневался! — расплылся в улыбке Сергей.

— Ну-с, милая леди, я удовлетворил ваш интерес? — заглянул мне в лицо брат.

— Отчасти.

— Может, перенесем стол на кухню? Родителей выгоним и продолжим активную дискуссию? — спросил Алеша, заглянув на кухню. Мы дружно встрепенулись и, похватав кто что успеет, двинулись в комнату, где мама уже закипала от недовольства, готовя обличительные тирады, а папа загрустил и, вздыхая, лениво жевал грушу.

— Чудесный был день рождения, на удивление, — заметила я со вздохом сожаления. Все хорошее отчего-то быстро заканчивается, а плохое длится бесконечно.

Сергей лишь кивнул. Он лежал рядом и пытался разглядеть что-то одному ему ведомое в моей руке, выставленной в темноту потолка. Ночь уже плотно окутала и наш дом, и город, и давила сном граждан и гражданок, а мы не спали. Нам было уютно и приятно лежать вместе просто так в постели и шептаться в темноте, перебирая прошедшие моменты, фантазируя о грядущем.

— У тебя кожа светиться, — наконец, выдал Сережа и прижал мою ладонь к своей груди.

— Я лампочка, — рассмеялась я.

— Обогреватель, — хохотнул Сергей и посерьезнел, развернулся ко мне. — Анюта, у тебя точно все в порядке? Может, опять в клинику ляжешь?

— Зачем? — неподдельно удивилась я. — Чувствую себя прекрасно. Беспокоиться не о чем.

— Да? Ты — хитрюшка.

— А это ты к чему?

— К тому, что так и не оповестила родственников о нас. А обещала, между прочим, вот и верь вам, Евиным потомкам.

— Сережа, мы не последний день живем, скажем еще. А сегодня не хотелось. Мама была на удивление мила, зачем ее раздражать и толкать на резкость? Да и папу волновать не стоило. Услышать такое в день рождения! Ты сам понимаешь, к чему бы наше заявление привело: мама в крик, папа хватается за сердце, глаза Андрея наливаются кровью, Алеша начинает контрнаступление. Оно надо?

— Да-а…а зачем тогда обещала?

— Чтоб отстал, — рассмеялась я.

— Вот она любовь женская! — заблажил Сергей и полез целоваться.

На работу мы дружно проспали и заметались по квартире, собираясь в путь. Выкатились, смеясь, на улицу и загрузились в Сережину машину. Он дал по газам, а я раскрыла пачку чипсов:

— Позавтракаем, милый?

И оба засмеялись.

Симаков, конечно, был не в восторге от моего опоздания, но за много лет привык, и оттого лишь смешно дулся да пытался изобразить строгость на лице. В итоге загрузил работой и успокоился. К обеду опять пребывал в самом радушно-лучезарном настроении и милостиво отпустил меня на обед и далее куда захочется. И видимо опомнившись, уже мне в спину кинул грозно:

— Завтра чтоб в 8.30. в офисе была!

Ага, ага, — кивнула я, не поворачиваясь. Сгребла шубку и рванула вниз по лестнице, прямо в объятья Андрея.

— Привет, — расцеловал он меня. — Куда пойдем? «Радо», "Степли"?

— "Радо". Давно там не была.

— Ничего не изменилось, уверяю.

— Тогда сразу заявляю, хочу все! Голодная. С утра на завтрак лишь чипсы, а я девушка прожорливая.

— Хорошо, — рассмеялся Андрей и открыл передо мной дверцу машины.

— Что мне нравится в «Радо», это обслуживание и салаты, — заявила я, удовлетворенная сытым обедом.

— Еще порцию заказать?

— Нет! — испугалась я и рассмеялась, увидев, смех в глазах Андрея.

Мы сидели на втором этаже, возле огромного аквариума. Симпатичный, уютный интерьер ресторана располагал к приятным, неспешным беседам. Зал внизу был заполнен лишь наполовину, а здесь, и вовсе никого не было. Второй этаж открывали после семи вечера, но Андрей был вне законов и правил. И мы сидели, по-домашнему уютно расположившись в креслах, одни на весь этаж, слушали мерное жужжание компрессора в аквариуме, потягивали сок и наслаждались обществом друг друга.

Вкусный обед сделал свое черное дело — я расслабилась, потеряла резвость мыслей и сонно посматривала на вуалехвостых рыбок и прочую экзотическую живность, снующую в аквариуме меж керамических замков и сундуков с фальшивыми сокровищами, и вяло потягивала сок из высокого фужера. Где-то на задворках сознания, как те рыбки, плавала пара мыслей, не очень приятных, диссонирующих с общим состоянием души и тела, и оттого изгнанных на время: позвонить Татьяне Леонидовне и Олегу. Первой на счет завтрашней процедуры, второму на счет свидетельства о браке. Андрей словно угадал мою последнюю мысль:

— Малыш, я договорился о восстановлении свидетельства. Через пять дней оно будет у меня. Начинаем развод?

Я вяло кивнула: дерзай. Пузырьки воздуха, бегущие вверх за стеклом аквариума, меня увлекали больше, чем прения о столь неприятном процессе.

— У меня к тебе предложение.

— Угу, — выдавила с трудом. Это все, на что я была способна в таком состоянии.

Андрей вздохнул и повторил более жестким тоном, привлекая мое внимание:

— Серьезное предложение.

Я сонно хлопнула ресницами и милостиво качнула ладонью:

— Излагайте, сударь.

— Я предлагаю тебе стать моей женой.

Если б я пила, я бы подавилась. Но этого, к счастью, не случилось. Однако сонливое состояние сбежало и затерялось где-то в районе опальных мыслей. Я встрепенулась и воззрилась на брата с долей недоумения:

— Прости?

— Я думаю, нам стоит оформить наши отношения официально. Ты знаешь, как я отношусь к тебе и что ты для меня значишь. Уверен, я значу для тебя не меньше…

— Стоп! — я даже выставила ладонь, желая остановить не только признание брата, но и само время. Получить пару минут форы, чтобы сообразить, переварить услышанное. Но Андрей знал, когда затевать подобный разговор. Пока мой желудок переваривал пищу, голова основательно отдыхала и фактически не работала. Как бы сказал господин адвокат — клиент был не способен на сопротивление.

И все же я смогла мобилизовать силы разума, мужественно преодолев приобретенную за обедом релаксацию всего организма. Подобралась и вполне четко спросила:

— Андрюша, хочу тебе напомнить, что мы брат и сестра, и даже с твоими связями сей факт обойти будет очень трудно.

— Да? — выгнул бровь Андрей, а я насторожилась. Его взгляд словно сомневался в моем заявлении, не верил и не знал о той непреложной истине, что я поведала.

— Открыла тебе великую тайну? — мой голос не скрыл скепсиса и удивления.

— Нет, но…Кого именно смущает степень нашего родства, малыш? Тебя? Меня?

— Маму, — подсказала первого и самого главного кандидата, нашего палача и добровольного гонителя. — Ату их, ату, она закричит первой.

— Не думаю, — безмятежно протянул Андрюша, и я потеряла остатки вялой расслабленности. Меня изрядно настораживала уверенность брата, странный загадочный блеск глаз и его абсолютное, более того, искреннее, спокойствие.

Я что-то не знаю?

— А что ты думаешь? — спросила осторожно.

— Думаю, что легко смогу убедить родителей не предавать нас анафеме.

— Как? — разговор становился все интересней.

— Не важно. Малыш, тебя больше не коснуться проблемы, обещаю. Я решу их сам, а как, к чему тебе знать?

— Любопытно.

Он рассмеялся:

— Удовлетворю позже.

Естественно — подкрасит, подлатает, наведет лоск и подаст на золотом блюдце заманчивую конфетку правды, внутри которой возмутительная начинка самой бессовестной лжи.

Ах, Андрюша…

— Да, выдашь очередную ложь за истину? — не сдержалась я от намека на новогодние события.

Андрей вздохнул и придал лицу покаянно несчастное выражение:

— Ты же знаешь, Аня, обман порой необходим, более того привлекателен именно тем, что скрывает правду. Ты могла бы заметить, что люди чураются истины, ложь им милей и понятнее. Мир обмана привычен и приятен сердцу, глазу, слуху. Правда давно уже не в чести.

— Почему мама назвала тебя Андрей? По-моему, самое верное имя — Мефистофель.

— Сравнила!

— Констатировала.

Андрей задумчиво посмотрел на меня и грустно заметил:

— Если б я был праведником, мы бы не выжили.

Мне стало не по себе: он прав. А какое право я имею судить его? Как посмела?

— Прости, Андрюша, я не хотела тебя обидеть.

— Я не умею на тебя обижаться, малыш. Согласен с тобой, методы выживания, увы, не очень красивы и, увы, именно этим действенны. И я стану кем угодно, буду совершать, что угодно ради тебя…и ради ребят.

— Андрюша…

Я совершенно расстроилась, почувствовала одновременно стыд за свои выпады и жалость к этому самому славному, самому сильному, но такому ранимому человеку. И безмерную любовь, слепую до самопожертвования

— Чем собираешься заняться вечером? — решил сменить тему брат.

— Не знаю. Возможно пойду к Оле.

— А если вместо девичника устроить культпоход? В театре премьера. Пойдем?

— Нет, не могу, — протянула, искренне жалея, что не могу согласиться.

Мне предстояло звонить Татьяне Леонидовне и после собираться, морально настраивать себя. Сидеть в таком состоянии в ложе, рассеянно поглядывая на сцену, и не воспринимать ни актеров, ни сюжет постановки…К чему так издеваться над собой и окружающими? А завтра тем более — меня ждет самое отвратительное событие в моей жизни, и вряд ли я смогу после идти в театр, вообще кого-то видеть и адекватно воспринимать. Нет, лучше в пятницу, как раз немного приду в себя, и развлечение будет кстати.

— Пойдем в пятницу?

— В пятницу? — Андрей огорчился и не скрыл этого. — Я планировал забрать тебя в конце недели на горнолыжный курорт в Бовец. Сделать подарок к восьмому марта, как ты мечтала. Документы уже оформили…ребята в курсе, собираются.

Я чуть не вспрыгнула с места и не кинулась на шею Андрюше: в Бовец! На лыжах! С гор! О-о-о!! Ветер в лицо, солнце, слепящий снег и виражи! И с кручи за руку с братьями!…

— А-а-а!! — взвизгнула и все ж кинулась к брату, снося фужеры со стола.

— Тихо, — приложил он палец к губам, усмиряя мой восторг, и улыбался:

— Значит, идея по нраву? Мы отчего-то так и подумали.

— Вы самые хитрые…нет, вы самые лучшие братья на свете! — заявила я с патетикой, гордо вскинув подбородок, и опомнилась. — А загранпаспорт, Андрюша?

— Еще действителен, я проверял. Год спокойно терпит.

— Ура! Когда летим?!

— В четверг. Самолет на одиннадцать. И не вздумай собираться сегодня, я тебя знаю.

— Как скажешь, — заверила с самым честным видом, мысленно уже прикидывая, что и где лежит, что возьму, что еще куплю…

Естественно, вернувшись домой, я в первую очередь позвонила Кравцовой, чтобы поделиться радостью:

— Олька! Я уезжаю в четверг в Бовец! На горнолыжный курорт! Представляешь?!

— Представляю, — буркнула Оля. — И поздравляю, завтра тебе к Лазаренко идти.

Меня словно спустили с небес на землю, причем не в лифте и без парашюта.

— Спасибо, Оля, умеешь ты настроение поддержать, — ответила глухо, и сама свой голос не узнала.

— Да какое настроение, Аня? О другом думай. Ты звонила, назначилась?

— Нет.

— "Нет". Так и знала, — и неожиданно всхлипнула. — Ты мне сегодня снилась, отвратительно. Позвони завтра, как сможешь, только обязательно позвони! Не забудь, Ань!.. А может, стоит все-таки Алешу твоего в известность поставить?

— Зачем? Мало им от меня волнений? Хватит уже, Оля, сколько можно за их спины прятаться? Сама виновата, сама и разберусь. Перестань нервничать. Не из-за чего. А сны — суеверие. Большая уже девочка, чтобы ерундой заниматься.

— Не спокойно, Ань.

— Тебе. А теперь представь, как мне замечательно «радостно»?

— Аня, звони Татьяне и мне перезвонишь, хорошо?

— Ладно, — бросила обреченно и опустила трубку. И замерла, рассматривая корпус телефона. Внутри меня апатия боролась со страхом, страх с необходимостью. Побеждал внутренний голос, вопя в истерике, повторяя слова Оли — звони Алеше!!

Я через силу полезла в свою сумочку и достала визитку Лазаренко. И опять застыла, разглядывая ровную вязь печатных слов и цифр. Чувствовала, что готова сбежать на край галактики от необходимости набрать простой номер, задать не менее простой вопрос и вновь увидеть, в общем-то, симпатичное лицо женщины — врача. Врача-палача — тут же всплыла рифма ассоциация.

На меня вновь нахлынули все те эмоции и переживания, что я так усиленно прятала в глубь сознания, зарывала под яркие жизнерадостные впечатления и сама, и с помощью Оли. Страх, боль, неприязнь ко всему, что окружает: к миру, к себе и к той вурдалачке, что лишит меня ребенка, части меня, жуткая, способная на убийство ненависть к Кустовскому и его лицемерной, расчетливой девке душили меня, рвались наружу нервными всхлипами.

"Ничего, ничего, нужно взять себя в руки, пережить вторник и встретить среду. А в четверг я забуду произошедшее, вымету из памяти", — убеждала я себя. И после принятия внутрь упаковки валерианы убедила. Набрала номер Татьяны Леонидовны и почти спокойным, ровным голосом напомнила о себе.

— Да, помню, — заверила доктор и проинструктировала. — Завтра придете к десяти утра. Кабинет двадцать восьмой, второй этаж. Предупреждаю сразу, это уже стационар, поэтому вещи оставляете в гардеробе, внизу. Подниметесь, повернете налево и прямо до конца коридора. Подождете у кабинета. Выйдет сестра, скажет вам, где переодеться, и объяснит, что дальше. Вы, как наркоз переносите?

— Э-э, н-нормально…по-моему.

— С утра не кушать и не пить. Сердечная патология есть?

— Нет.

— Хорошо. Завтра в десять, не опаздывайте. До свидания.

Как сухо и черство!

А что я хотела?..

Напиться бы до беспамятства и заснуть, проснуться в среду, когда все плохое позади, и собраться в Бовец…

Начну сборы сейчас. Может, это занятие отвлечет меня? Да. Буду думать о прелестях горных пейзажей, крутых склонах и лихих лыжниках, одним из которых я стану через трое суток. Два дня. Мне нужно пережить всего лишь два дня.

Вот уж действительно, трудная задача…

— Анюта! Что я тебе купил! — Сергей бухнулся на диван и с загадочным видом вытащил из кармана пиджака тисненую коробочку. — Паучок от Сваровски! У меня Нинка — секретарша от зависти накладные ресницы потеряла!

Я фыркнула и не сдержала улыбки: Сережин восторг был неподдельным и превращал мужественного гиганта в эмоционально несдержанного юнца. Но и этот образ придавал ему очарование. Он был прекрасен, неповторим и неподражаем в любой ситуации, в любом возрасте: маленький взъерошенный мальчуган-задира, надменный юноша с кривой усмешкой и цепким взглядом, мощный парень с обветренной, огрубевшей кожей и едким прищуром внимательных глаз, мужчина с каменным и в тоже время живым лицом, на котором время уже расписалось парой морщинок на лбу и у линии губ, оставило мелкие штрихи у глаз.

— Чудная вещица! — заверил Сережа, протягивая мне изящного паучка из страз на тонкой серебряной леске.

— Чудная, — согласилась я, любуясь братом.

— Одень, котенок.

Разве я могу ему отказать в такой малости?

Сережа спал, а я не могла, сказывалось волнение. В ночной тишине квартиры бродили мои забытые и только что рожденные страхи. И покаяние, которое я вряд ли получу за тот проступок, что совершу завтра. Вернее, уже сегодня.

Всю ночь я неотрывно боролась с призраками прошлого, с собой и своими страхами. И слушала дыхание Сергея, которое, хоть и не надолго, успокаивало меня, направляло мысли в более оптимистичное, позитивное русло. Но заснуть так и не смогла.

Утром у меня началось незначительное кровотечение. Может, повлияли волнения, может природа таким образом лишала меня сомнений и ставила крест на бесплодных мечтах? Не знаю. Я четко поняла лишь одно — выбора у меня нет.

День, словно в насмешку мне, в противовес тому поступку, что мне придется совершить, выдался солнечным, по-весеннему теплым. Снег подтаивал, лежал мокрыми грудами на улицах, чернел у дорог, вяз под ногами прохожих и колесами проезжающих машин. Солнце слепило глаза, плавило наледь на крышах. Зима плакала сосульками льда, прощаясь со всей властью. Еще немного и проявятся пятна асфальта, пожухлой прошлогодней листвы. Месяц, и по серым лентам дорог застучат каблучки туфель, а не зимних сапог.

"Наверное, стоит пересмотреть гардероб. Завтра вытащу Ольгу в бутик и обувной салон. Совершим шопинг и забудем неприятности", — думала я, шагая по улице и разглядывая готовую ожить со дня на день природу. И почти заглушила страх и сомнения мыслями о фасоне сапожек, курток, костюмов, блейзеров, о бижутерии и косметике и прочих милых женскому сердцу мелочах.

На второй этаж больницы я ступила в почти стерильном состоянии разума. Прошла и смело постучала в дверь указанного мне кабинета. Выглянула молоденькая девочка с густо подведенными глазами, в надвинутой на самые брови белой шапочке.

— Татьяна Леонидовна назначила мне на десять, — сообщила, надменно разглядывая чудо в белом халате и храбро пряча волнение под браваду светской леди.

— Пойдемте, — кивнула девушка и провела меня к соседнему кабинету.

— Располагайтесь. Переодевайтесь: халат, тапочки, и посидите в коридоре, Татьяна Леонидовна вас вызовет.

— Она занята?

— У нее пациентка на девять, только начали. Вы рано пришли.

— Ничего, я подожду.

— Не волнуйтесь, — улыбнулась, вдруг, медсестра, видимо, по моему лицу, не сдержавшему маску наплевательства, угадав истинное состояние. — Первый раз? Не переживайте. Татьяна Леонидовна очень хороший специалист. Операция пройдет быстро. В четыре уже домой пойдете.

— А раньше?

— Возможно и раньше. Если от наркоза отойдете. Держать насильно не будем.

Улыбка у девушки была милой, располагающей, и я не вольно улыбнулась в ответ:

— Надеюсь. Спасибо.

— Да не за что, — махнула та ладошкой и выпорхнула вон.

Я не спеша, переоделась и заняла пост на кушетке у кабинета. 9.41- показывали часы над дверью прямо по курсу, в глубине коридора. Слева еще одни двери, перегораживающие проход, справа окно с видом на голые кроны деревьев. Минут пять лицезрения столь живописного пейзажа меня утомило, и я пожалела, что не прихватила с собой журнал или книгу. Но кто бы знал? Да и смогла бы я читать в состоянии непрекращающегося внутреннего тремора? Не факт.

Ожидание всегда меня нервировало и утомляло, а в данном случае еще и рождало желание сбежать, но я мужественно его преодолевала, занимая голову особо важными мыслями. Я составила список вещей, что займут внутренности походной сумки, так же мысленно прикинула, что завтра буду искать с Олей в бутике, и что куплю себе, любимой, в первую очередь, поздравив с окончанием самой паршивой полосы в моей жизни. А еще нашла массу изъянов в рисунке маникюра, педикюра и решила сегодня же посетить специалиста.

"Нет, поеду прямо в салон Клевицкой, пусть приведет меня в порядок", — решила и проследила взглядом за парой врачей, прошедших мимо из дверей слева в двери прямо по коридору. Потом пробежала медсестра, другая. А я все сидела и мучилась от страха и неизвестности, проклиная собственную глупость, что привела меня в столь неуютное место. К десяти своими переживаниями я заработала легкую мигрень и боль внизу живота. Она была еще слабой, далекой, но уже настораживала.

Я хотела постучаться в кабинет и вызвать Лазаренко, чтоб поведать о своем состоянии, но не успела и встать. Дверь в глубине коридора напротив меня с треском распахнулись, и помещение наполнилось гулом голосов и топотом множества ног. На меня двигалась целая делегация строгих мужчин и женщин в белых халатах. А во главе шел Алеша и что-то недовольно объяснял идущей рядом Галине, то и дело тыкая пальцем в тонкий журнал в своей руке.

Меня парализовало. В горле стало сухо, в голове тихо. Пара секунд Алешиного движения, неуклонного стремления ко мне и…Мама! Я сжалась в комок, не мечтая спрятаться под сиденье или изобразить композицию "Дикорастущий фикус из кушетки". Мне стало жарко, в горле возник спазм, в животе комок.

Я затравленно смотрела на приближающегося брата и не могла отвести от него глаз. И чувствовала себя преступницей, застуканной на месте преступления. Теперь мне не обойтись туманными ответами и витиеватыми фразами с уклоном в догадки и гипотезы.

Первой меня увидела Галина. И видимо, не поверила, что я не привидение. Лицо постепенно бледнело, взгляд наполнялся страхом, шаг замедлялся. Наконец, она застыла, не сводя с меня полных понимания и панического ужаса глаз, схватилась за горло. Алеша развернулся к ней, заметив отставание и проследя взглядом за тем предметом, что ввел в ступор его коллегу, увидел меня.

Теперь уже две фигуры в коридоре напоминали статуи. Вернее — три. Я боялась шевельнуться, забыла напрочь, что тело может двигаться, и лишь дрожала, видя, как сначала белеет, потом сереет лицо моего брата. Его неуверенный шаг ко мне, и мое сердце, дрогнув и не выдержав напряжения, ушло вниз, в район пяток и ножки кушетки. Алеша же ускорил движение и за долю секунды оказался рядом, навис, вглядываясь в мои глаза, медленно осел на корточки передо мной:

— Аня?.. Анечка, — прохрипел через силу, пытаясь дотронуться дрожащей рукой до моей ладони и удостовериться, что это я, из плоти и крови.

Мне стало до боли стыдно, что я ввела его в такой шок. И как я могла забыть, что по вторникам Алеша курирует центральный роддом!

Я отвела глаза, не в силах выдерживать его полный отчаянья взгляд, который буквально кричал от горя и непонимания.

— Анечка…что ты здесь делаешь, девочка моя? — его рука все же дотронулась до моей и ощутила прохладу кожи под пальцами. — У тебя руки холодные, — прошептал он.

Я не смело пожала плечами, голос сел, слова кончались.

— Анечка, что ты здесь делаешь? — переспросил Алеша более четким голосом. Взгляд больше не умолял, он настаивал на ответе. Ждал правды, иное его не устраивало. Галине же не нужны были слова, она опрометью бросилась обратно в двери, прихватив с собой пару строгих мужчин из делегации. Остальные оглядывались на нас с Алешей, переглядывались меж собой, не зная, не понимая, что происходит, и засуетились, поспешили кто куда. Еще двое пошли за Галиной, один молодой мужчина прислонился к стене и застыл в ожидании, женщина несмело приблизилась, встала напротив меня, разглядывая и вопрошая без слов. Я не раз видела ее в центре Алеши, но не могла вспомнить имя. Впрочем, это было и не важно.

Я поняла, что сейчас произойдет нечто из ряда вон, усугубив и без того отвратительную ситуацию, и в ту же секунду внутри меня словно что-то лопнуло от напряжения, разлилось неспешной обволакивающей болью и жаром от диафрагмы до колен. Меня затошнило и одновременно зазнобило. Алеша схватил меня за плечи и чуть встряхнул, уже не требуя — приказывая ответить. Но я лишь смотрела полными страха глазами и не знала, что сказать.

Однако ответ и не понадобился — двери кабинета N 28 распахнулись, и та веселая девушка, что ободряла меня тридцать минут назад, оповестила:

— Кустовская, проходите.

Алеша выпустил меня и уставился на довольное личико медсестры. Та потеряла свою веселость и смутилась под горящим взглядом грозного Шабурина. Следом появилась Татьяна Леонидовна в маске. Оглядела насупленного Алешу, покосилась на меня и немую пантомиму других сотрудников и, заподозрив неладное, спросила, снимая маску:

— Что случилось, Алексей Дмитриевич?

— Дайте историю болезни, — видя состояние шефа, попросила за него женщина. И я вспомнила как ее зовут — Тамара, подруга Галины. Она села рядом со мной и приобняла:

— У вас все хорошо? — спросила ласково, но настойчиво. Алеша получил историю болезни, уличающую меня во лжи, а я окончательно забыла, что умею разговаривать, и лишь кивнула в ответ на вопрос.

Видимо первое, что бросилось Алеше в глаза — срок беременности, что поставила мне Лазаренко. Он посмотрел на меня, и я подумала, что сейчас он заплачет. Но он вновь принялся изучать медицинский документ, нервно кружа меж окном и кабинетом, и то и дело бросал полные безумной тоски взгляды на меня, на Тамару и Татьяну Леонидовну, в окно. И, наконец, прекратил хождение, застыл перед Лазаренко и тряхнул перед ее носом историей:

— Что это?

Я зажмурилась — голос Алеши был полон нарастающего гнева. В таком состоянии он может легко сровнять не только женщину, но и само здание больницы с землей. Но другие видимо не были осведомлены об этой особенности шефа, и оттого не сбежали, не промолчали.

— История болезни… — принялась пояснять Лазаренко и смолкла, оглушенная Алешиным криком, потрясенная его реакцией и манерами. Он же кричал ей в лицо, потрясая в воздухе исписанные листы:

— Это квитанция за гроб!!! Путевка на тот свет!! Вы не гинеколог, вы патологоанатом!!! Да вас и в автоклав допускать нельзя!!..

И смолк, сорвав голос. Зажмурился и откинул ненужные бумажки. Они спланировали в кабинет.

С минуту стояла тишина. Я боялась смотреть на брата, он — на меня. Остальные просто онемели от потрясения. Первой пришла в себя Лазаренко и попыталась объясниться, узнать, за что, собственно, на нее кричат и оскорбляют?

— Алексей Дмитриевич, я не понимаю…

— Молчать!! — рявкнул Алексей и пояснил чуть тише, видя, что женщина готова расплакаться от несправедливого, по ее мнению, отношения к ней, как к человеку и специалисту. — Аня…больна. Болезнь Верльгофа. Вы понимаете, что могло случиться?…Может… на таком сроке… Господи!

— Алеша, она ничего не знала, — попыталась я вступиться, вспомнив, что умею говорить. Он застонал и потер ладонью лоб. Принялся отдавать распоряжения:

— Тамара, срочно свяжись с центром гематологии и центром переливания крови. Закажи плазму и кровь, много, очень много. Срочно. Пусть немедленно пришлют. Немедленно!!

Тамара мгновенно сорвалась с места и побежала исполнять.

— Костя, — позвал Алеша мужчину, что стоял у стены:

— Найди Кулагина и свяжись с Яцким. Кто сегодня дежурит из анестезиологов?

— Все на месте, Алексей Дмитриевич.

— Тогда зови Косторенко, пусть готовит аппаратуру.

— Хорошо.

— А вы… — Алексей с ненавистью воззрился на Лазаренко. — Уйдите. Не попадайте мне на глаза, чтобы даже вашей тени в больнице не осталось!!

Женщина испуганно шагнула в кабинет и хлопнула дверью. Коридор опустел, и я решила вступиться за доктора, объяснить брату, что ее вины нет.

— Алеша, ты не прав…

— Кто? — тихо спросил он, опускаясь рядом со мной. И я по глазам поняла, что объяснять бесполезно — Алеша не адекватен, ему было все равно, кто виноват, кто прав. Он был глух и слеп. Страх потерять меня, затмил рассудок и управлял Алешей, диктовал свои правила общения и действий.

— Алеша, я понимаю, я виновата, но не нужно так переживать, ничего страшного не происходит. Да, я солгала, утаила от вас… — я попыталась хотя бы успокоить его, взяла за руку, принялась гладить ее, заглядывая в молящие, вопящие от ужаса и отчаянья глаза брата

— Кто? — прохрипел он опять. — Сергей?

И застонал, схватил меня, сжал в объятьях:

— Анька, Анечка, милая моя, родная, что ж ты наделала? Что же ты сотворила с собой? Девочка моя, любимая….

Жалкий, жалобный тон сразил мою стойкость, и слезы хлынули наружу:

— Прости меня, Алешенька, прости, пожалуйста! — молила я, обнимая его, как в детстве, когда устраивала какую-нибудь каверзу или учиняла драку во дворе и очень боялась наказания, и пряталась от него в объятьях старшего брата, заранее зная, что он не предаст, не отдаст на поругание, прикроет, простит и поможет. Ничего не изменилось с тех пор, разве что поступки стали более продуманными, и оттого значительно более катастрофичными в последствиях и для меня, и для братьев.

— Ничего, ничего, Анечка, мы справимся, — уверял меня Алеша и гладил по голове, и боялся выпустить из рук, и открыть свое лицо, наверняка с остатками влаги на щеках.

— Господи, как же я люблю тебя! Господи, прости меня! — молила я, захлебываясь слезами и раскаиваясь и в том, что не совершала так истово, как еще ни разу не просила, не желала. Не молила.

Алеша подхватил меня на руки и понес, уговаривая на ходу:

— Не плачь, все хорошо, все будет хорошо. Я рядом, Анечка. Ну, перестань, маленькая. В наркоз со слезами — не стоит. Потом поговорим, обсудим, сейчас, главное, успокоиться. У тебя как состояние? Голова не кружиться? Живот не болит? Дискомфорт есть?

Я мотала головой, боясь признаться, что все перечисленное присутствует и расцветает и ширится. Алеша и так напуган. Я довела его до истерики, до нервного срыва и возможно седых волос. Хватит с него волнений. Тем более, все равно скоро все решиться. Пять или десять минут, значительной роли не играют. В конце концов, я не на трассе в ста километрах от ближайшего населенного пункта, а в больнице с хорошим оснащением и полным набором медикаментов на случай экстренной помощи, да и любой другой.

Алеша принес меня в процедурный кабинет, усадил на кушетку, поцеловал и вновь заверил, словно гипнотизер, пристально заглядывая глаза:

— Все будет хорошо, Анечка, верь мне. Посиди, я скоро вернусь. Не боишься? Побудешь одна?

— Конечно.

— Ну и хорошо, маленькая, вот и замечательно, милая моя…

Он явно не хотел уходить и все же ушел, кинув на ходу кому-то в коридоре:

— Нина, измерь давление! Быстро! И кровь cito!

Я с тоской посмотрела Алеше в спину и тяжело вздохнула: может, все же стоило сказать ему, что мне не очень хорошо?

Пухленькая, миловидная блондинка в хирургическом костюме смерила мне давление и озабоченно нахмурилась:

— Низковато.

— Да нет, для меня нормальное, — заверила я ее, успокаиваясь сама — если давление нормальное, значит опасности нет.

Женщина кивнула, сгребла одноразовые шприцы и какие-то ампулы и вышла, а я осталась один на один с наплывающей дурнотой и вялой расслабленностью, что обычно наваливается на меня, как в периоды приступов, так и после значительных психических потрясений. Сейчас четко обозначить причину я не могла. Хватало симптомов, говорящих и за то, и за другое. Но не было сил додумать, мысли плавали, вязли и разбредались в разные стороны. Я прислонилась спиной к стене, и от этого незначительного движения почувствовала, как из меня полилась кровь.

Я вцепилась руками в край кушетки и закусила губу: звать на помощь? И так все бегают и суетятся из-за меня, смысл торопить? Да и смогу ли докричаться — дверь закрыта, за ней тишина. Или я оглохла? Сердце заколотилось и вдруг остановилось, и вновь забилось, и снова остановилось. И каждый толчок — капля жизни вон, каждая остановка — призрачный шанс что-то сделать, недолгая передышка для того, чтобы подвести итог.

Я поняла, что умираю.

И почувствовала, как влага стекает по ногам — кровь. Она спешила наружу, устав кружить по измученным венам.

Я скрестила ноги и сжала их, в глупой надежде остановить кровотечение и понимала — бесполезно. Стало внезапно, невыносимо горько от мысли, что жизнь закончилась, а я так ничего и не успела, потратила двадцать девять лет на пустую беготню по кругу. Что я делала вчера? А позавчера? А неделю, месяц назад? На что потратила драгоценные минуты жизни? Что совершила хорошего за те мгновения, что мне были отмеряны?

И поплыла, чувствуя, как тело покидают силы, оно скользит вниз, растекается по стене. Но я еще держусь, хватаюсь за воспоминания, милые образы, что кадрами замедленной съемки встают перед глазами: Алеша купает меня в ванне и играет со мной желтым резиновым утенком. Андрей с улыбкой смотрит, как я прихорашиваюсь у зеркала, кручусь, оглядывая себя. Сережка гоняет мяч и с криками забивает в ворота гол. Ура-а-а!! — несется над маленьким двориком пятиэтажки. В вечернем небе летают тополиные снежинки и кружится запах жаренной картошки с грибами и сбежавшего у кого-то на плиту молока. Хриплый голос Высоцкого вплетается в детские крики и смех…

— Аня?! Анечка?!! — глаза Алеши и лицо в цвет шапочки. — Ты что?!.. Что?!! Анечка!!!

Я тяну к нему руку в надежде зацепиться за его любовь и остаться еще хоть на чуть-чуть и успеть за эту малость исправить хоть часть проступков, загладить хоть частицу вины, успеть, еще постараться успеть… Но подо мной уже лужа крови и в ней вся моя жизнь, еще теплая, но уже не годная и к мигу существования.

— Каталку, быстро!!! — кричит Алеша, и я чувствую, как меня подхватывают его сильные и ласковые руки — как жаль, что я больше не познаю их нежности. И вижу его глаза и белый потолок, что плывет за ними, и плачу, не чувствуя слез — как странно, именно Алеше я сказала свое первое «люблю» и ему же предназначено услышать мое последнее «прости». К нему стремилась моя душа в начале пути, с ним же и прощалась в конце…

— Я люблю тебя, Алеша, всегда любила…прости меня…прости… — шепчут непослушные губы.

— Нет, Анечка, нет!!! Держись, слышишь?!! Держись!!!

Поздно. Как жаль, что уже ничего не вернешь…

Моя душа еще болит, и рука чувствует тепло любимой руки, и глаза видят милые, родные черты, но они уходят, расплываются, уступая место тьме и тишине.

Я удостоверилась в правдивости слов Олега — там, в мифической стране пращуров, действительно никого и ничего нет. Ничего, кроме покоя, в котором постепенно тонуло горькое сожаление и о жизни, и о смерти…

Эпилог

— Нет!! Нет!!! — диким, звериным воем пронеслось по больничному коридору, влетело в операционную и оглушило врачей. Они рванули в предоперационное помещение и увидели обезумевшего Шабурина, пытающегося то ли реанимировать сестру, то ли путем криков и медитации в пустые мертвые зрачки вернуть к жизни.

Кровь женщины бурой дорожкой обозначила путь, что преодолела каталка с телом. Ее уже убирала старенькая санитарка, вытирая лицо от слез, всхлипывая и причитая.

Реанимировать бесполезно, это понимал каждый, и все же, если есть хоть один шанс из тысячи, они должны его использовать. Каталку спешно завезли в операционную.

Через час хирург Виктор Кулагин посмотрел на анестезиолога Романа Косторенко, и оба поняли, что все ухищрения бесплодны. Бригада начала расходиться, ускользая за пределы наполненной скорбью залы, не в силах смотреть на Шабурина.

Тот так и не смог примириться с утратой, понять, что сестра мертва. Стоял над ней и все гладил ее волосы, смотрел в лицо, взывая то тихим шепотом, то громко, настойчиво, словно она могла, обязательно должна была услышать его.

— Перестань, Алексей! — попросил Кугарин, не в силах смотреть на страдания Алеши, — Она ушла. Все…

— Нет…Нет! Нет!! — качнул тот головой, глядя на хирурга, как на виновника трагедии, — Нужно реанимировать, продолжить…можно…

— Перестань! Ты же врач!!…Ты же понимаешь — ее не спасешь. И нельзя было спасти…Все, Алеша, все. Это даже не массивная кровопотеря — полная! Все, Алеша. Конец! Уже час, как…

Алексей с минуту смотрел на мужчину, не веря, не желая верить в услышанное. И понял, качнулся:

— Аня, Анечка, — прохрипел тихо, сник и отошел к стене, не спуская взгляда с тела сестры. Сполз на кафельный пол, синея на глазах.

— Убери ее! — закричал Кугарин анестезистке, указывая на тело женщины, а Косторенко, подхватив Шабурина, затащил его в соседнюю залу и принялся снимать сердечный приступ.

Галина, обнявшись с Тамарой, рыдали в ординаторской так отчаянно горько, словно умерла их сестра, словно они знали Аню всю жизнь и любили, как Алеша.

— Что же будет, Томочка, что же теперь будет? — вопрошала Галя.

— Не знаю, не знаю, — отвечала та, вглядываясь в дверную поверхность слепыми от слез глазами.

— Алексею Дмитриевичу плохо! — оповестила вбежавшая медсестра. — Совсем плохо! Сердце!

И все трое, сорвавшись с места, побежали в операционную.

Олег хмуро жевал гречку, не отрывая взгляда от тарелки. Худое, землистого цвета лицо, было замкнутым и отчужденным. Гуля, вздыхая, смотрела, как мужчина ест, и мучилась оттого, что вопреки своим ожиданиям создание семьи с чужим мужем не принесло ей и крупицы женского счастья. И вдруг Олег замер — что-то насторожило его. Сердце сдавило обручем.

— Олег…

Донеслось еле слышное, как шелест, вздох, и что-то легкое, нежное, как пушинка, коснулось его щеки.

Олег вздрогнул и выронил ложку: Анечка?

Тихо, слышится лишь недовольное сопение Гули.

Кустовский огляделся: галлюцинация?

Взгляд наткнулся на часы, что им с Аней дарили на свадьбу. Они стояли. И Олег все понял. Он медленно вылез из-за стола и так же медленно, словно находясь в прострации, двинулся к выходу.

— Ты куда? — удивилась Гуля.

Мужчина повернул голову и посмотрел на нее пустыми, безжизненными глазами:

— Ненавижу тебя, — прошептал четко и, толкнув дверь, вышел во двор. Дверь скрипнула, закрываясь за ним и отделяя «сегодня» и «завтра». Мечту и реальность.

Олег прошел в сарайку и, оглядев запущенное помещение, нашел в россыпи соломы на полу крепкую веревку. Поднял ее и закинул на балку.

Я иду к тебе, Анечка!…

Алеша сидел на операционном столе и смотрел в кафельную стену и не видел ее — плакал, тихо, горько и не понимал, что плачет. Только сглатывал комки в горле да глубоко дышал, пытаясь унять боль, нет, не в сердце — в душе, которая оказалась значительно больше главного органа и властвовала над всем организмом.

— Держись, старик, — робко прикоснулся к плечу Шабурина Виктор, сжал и попытался найти еще хоть пару слов утешения и поморщился — какое, к черту, утешение?!

Косторенко топтался рядом. Его беспокоило состояние шефа. Волевой, сильный мужчина сейчас напоминал старика — поседевшие в миг виски, заострившийся нос и взгляд, от которого Романа бросало в нервную дрожь. На сердце было мутно и тяжело. Он, конечно, накачал шефа препаратами по максимуму от сердечных до успокоительных и жалел, что не поставил снотворное. Самое время Шабурину поспать и забыть весь кошмар хоть на час. Впереди еще похороны…

Кугарин услышал топот за дверью и вышел, чтоб остановить приближающуюся делегацию соболезнующих. Не время.

Галя и Тамара лишь увидели лицо Виктора и поняли без слов — лучше не ходить и не тревожить Алексея. Галина осталась ждать, а Тамара пошла звонить родственникам. Кто-то должен выполнить эту самую неблагодарную часть.

Всем было хорошо известно о крепкой, на зависть, привязанности братьев к сестре. Что с ними будет теперь, Тамара не знала. Но понимала, что лучше позвать их в отделение, и пусть они встретятся с Алешей и выплеснут основную часть горя здесь. В больнице, где весь персонал в сборе и каждый готов оказать помощь. А она, судя по Алексею, понадобится и Андрею, и Сергею.

Она не знала телефонов Шабуриных, пришлось идти к Татьяне и спрашивать про Анины вещи, в надежде, что у нее в сумке есть сотовый со всеми номерами. Татьяна ничего говорить не могла: пила корвалол, истерично всхлипывала и икала. Сумку отдала Наташа, медсестра Лазаренко. Телефон был на месте.

— Привет, Анюта! — раздался бодрый голос Сергея, словно из другого мира, из другой жизни

— Извините, Сергей Дмитриевич, это не Аня, — голос Тамары дрожал и срывался на всхлипы, но она держалась и гнала слезы и горестные стенания.

— Не понял…

— Сергей Дмитриевич, вам нужно подъехать в центральный роддом.

— Зачем?

— Анна Дмитриевна….умерла…

Телефон выпал из руки Сергея. Его затрясло. С минуту он смотрел перед собой, и вот взвился, рванул к выходу с четким и горячим желанием найти эту шутницу и придушить.

Конечно, так не шутят, но разве можно иначе расценить услышанное? Нет, потому что тогда придется поверить…

Нет, не-ет, Анюта жива и здорова, с ней все хорошо, он же помнит — утром она спала, целая, живая, здоровая. Что могло случиться за несколько часов?

А Бовец? Аня так радовалась, так ждала…Они же едут в четверг, Анечка заказала ему привезти каталог спортивной одежды и горнолыжного снаряжения….

Да что с тобой, котенок?…

Нет, а как же?….

Нет….

Андрей понял лишь одно, у какой-то мадам из свиты Алеши о-очень своеобразное чувство юмора. И сильно хотел в это верить, и даже готов был простить за звонок, только бы Аня была и жива, и здорова, мирно пила чай дома и листала дамский журнал.

Но домашний телефон сестры выдавал лишь гудки, и сердце Андрея сдавило от плохого предчувствия. Он побежал к машине, отталкивая своих сотрудников с дороги.

Андрей и Сергей влетели в отделение один за другим и заметались, не зная куда двинуться, у кого спросить. И что спрашивать?

— Андрюха, я…скажи, что это не правда…Скажи! — вцепился в брата Сергей.

— Не знаю… Не знаю!! — закричал ему в лицо Андрей и оттолкнул.

Открылись двери — в коридоре появился Алеша и двое мужчин в белых халатах. У каждого лицо, что восковая маска. Андрей только посмотрел на Алешу и понял — Ани больше нет.

И рухнул на пол у стены, закрыл глаза, зажал уши, зная, что сейчас услышит и увидит, и, не желая ничего знать, видеть, слышать. Пусть еще минуту, но надежда на то, что Аня жива, будет с ним.

— Леха, что за бред?!! Где эта кикимора, что про Анюту наплела?! Я ее порву, слышишь?!…Где Аня?!! Где Аня, Леха?!! — схватил за грудки брата Сергей. Алексей поднял на него полные немой скорби глаза и ответил, через силу заставив себя озвучить страшное известие:

— Умерла…

— Нет! — отпрянул тот. Лицо мгновенно исказила судорога боли и неверия. — Ты что?.. Ты пьян?.. Нет, Леха! Нет…да вы что?…Что за?….Она…она жива. Ты не можешь так говорить… Да как ты смеешь?…Да как?…

Нелепые, бессвязные вопросы уже не спасали Сергея от осознания, и по лицу потекли слезы, и руки ослабили хватку. Алексей оторвал его пальцы от ворота халата и обнял брата:

— Тихо, Сережа, тихо… — прошелестели губы.

Кугарин и Косторенко опустились на кушетку у дверей в операционное отделение и замерли в ожидании. Будет плохо — они помогут, ну а — нет, уйдут со спокойной совестью…

Хотя какая совесть и спокойствие, к черту?!

Андрей и Алеша сидели с понурыми лицами и рассматривали рисунок линолеума под ногами. Сергей же не мог найти себе места и метался по коридору, бился в стены, кричал. И подскакивал к братьям:

— Ну, что вы сидите?!…Что?!…Я не верю…Вы…Я не видел ее. Где она? Где, Леха?!.. Отведи меня к ней, отведи или я сам найду!!

Алеша посмотрел на него и сжал челюсти до хруста, качнул головой. Нельзя им в морг. Нельзя…

Он прекрасно понимал, что стоит только ему или кому другому из братьев войти в морг, они больше не уйдут оттуда, и будут стоять возле Анечкиного тела. И гладить ее пепельные волосы, звать ее, разговаривать с ней, всматриваться в лицо, надеясь увидеть признаки жизни, и верить, что она спит, принимать игру камушка в виде паучка на шее за легкую пульсацию сонной артерии…Нет, не-е-ет…

Сергей сник, сел на пол:

— Кто?…Почему здесь? Она?…

И понял и, встретившись взглядом с глазами Алеши, получил подтверждение: Аня была беременна!

— Сволочь! — прошептал в отчаянье Сергей, желая Кустовскому самой жуткой смерти, и, вскочив, ринулся на улицу.

Братья проводили его тоскливыми взглядами, понимая, куда он направился и зачем, но сил остановить безумца, не было.

— Он? — тихо спросил Андрей у Алеши. Тот лишь кивнул — зачем говорить — и так все ясно. Сергей даже не догадывается, что мог стать отцом, а стал причиной Аниной смерти…Впрочем, он ли причина?

— Что ж не сказал ему?

— Зачем? — одними губами прошептал Алеша. — Думаешь, сможет он после этого жить?… Пусть лучше на другого думает.

— Убьет он Кустовского, — протянул бесцветным голосом Андрей.

— Может быть, — равнодушно пожал плечами Алеша, и Андрей кивнул, соглашаясь:

— Отмажу…

И поползли минуты в немоте сознания, незамеченные, ненужные. Время кончилось для Шабуриных, как и сама жизнь. Умерла не только Аня, умерли они.

— Алексей Дмитриевич, — вывел из прострации голос Тамары. Он вскинул непонимающий взгляд — кто ты? Что тебе надо? И увидел виноватые, полные сочувствия глаза и услышал знакомую мелодию Аниного телефона: "как упоительны в России вечера"…

Алешу подкинуло, он резко отошел к окну и зажмурился — не могу, не хочу!!…

Андрей с благоговением взял сотовый, который, казалось, еще хранит тепло Аниных рук и дыхания. Долго смотрел на рисунок в дисплее — милую, сонную киску и бережно, словно, надеясь услышать Анин голос, приложил трубку к уху:

— Да.

— Аня, ты, почему не отвечаешь? — прошипела Оля. — Ты коза, Шабурина! Я здесь уже трубку изгрызть, готова от тревоги, а ты прячешься!

Андрей закрыл глаза и застонал…

— Ты что там стонешь?!

— Ани больше нет, — с трудом выговорил Андрей горькие и не знакомые ему прежде слова. Сколько бы он отдал, чтоб не знать их, не произносить никогда?…

И не выдержал, кинул трубку в стену и дико закричал, давая выход горю:

— А-а-а-а!!!

Сергей летел по трассе и утирал с лица слезы, и разговаривал сам с собой и Аней, уговаривал ее подождать, уверял, что все решит, всех накажет. Кустовскому не жить!

Вот только как он сам будет жить дальше, он не знал…

Сергей выскочил из машины у дома N 26 и, с силой пнув ногой, препятствие из чахлых досок, без труда образовал проход. Одна створка вздохнула и, треснув, легла в снег. Сергей шагнул во двор и застыл. На снегу, на каком-то тулупе лежал синий, неестественно худой и длинный Олег. Рядом, прямо в снегу сидела, раскачиваясь, Гуля и все гладила его по лицу, шепча сумбурные слова. Вокруг стояли люди. Никто не видел Сергея и словно не слышали треска сломанных ворот. Они скорбели по усопшему и им, как и Сереже, не было дела до окружающего мира.

Он на негнущихся ногах дошел до машины, сел и медленно поехал обратно, уже не понимая — зачем. И где-то на полпути к городу, понял, что незачем — направил машину в железобетонную стену завода, шепча, как заклятье:

Я же обещал, что всегда буду с тобой, Анюта!…

Но буквально в метре от стены то ли морок, то ли видении выросла фигура Ани. Она выставила руку, то ли пытаясь задержать железо, то ли прикрыть себя. И настолько четким был ее образ, настолько явным крик: Нет!! Что Сергей закричал в унисон и резко нажал на тормоз, вдавив педаль. Фары треснули, врезаясь в бетон, толчок и тишина.

Сергей с минуту тупо смотрел на серую поверхность стены и не понимал, где он, кто, что вообще произошло? Открыл дрожащей рукой дверцу машины, вылез наружу, оглядываясь в поисках сестры. И вспомнил — ее нет в живых. И понял — она и из страны мертвых приглядывает за ним, заботится.

Застонал от бессилия, поднял голову, подставляя лицо солнцу:

— Как же мне жить теперь, Анюта? — прошептал, с надеждой вглядываясь в пелену облаков. И снова произошло чудо — облака чуть разошлись, и их края в позолоте солнечных лучей превратились в лицо Ани. Она, улыбаясь, смотрела на Сережу и выглядела вполне счастливой.

— Живи… — донеслось еле слышное. Миг и облака вновь пошли по небу, стирая образ любимой.

— Буду, — пообещал Сергей через силу. Слеза покатилась по его щеке и упала на воротник куртки.

Они шли к машине, не видя дороги, и если б не сопровождение Тамары и Галины, которые неотступно следовали за ними, наверное, так и не дошли. Андрей с третьей попытки открыл дверцу, с трудом сел в салон, Алеша сел рядом, следом хлопнула задняя дверца. Мужчины обернулись с удивлением и непониманием, поглядывая на женщин:

— Мы с вами! — твердо заявили дуэтом подруги.

— Нельзя вам одним, — пояснила Тамара, глядя в глаза Андрея. Он с минуту рассматривал хорошенькое личико молодой женщины, напоминающее своей утонченностью черт лицо Ани, и кивнул не в силах ни говорить, ни сопротивляться. Машина плавно тронулась в путь.

До дома родителей они добирались в полной тишине на скорости велосипедиста. И долго стояли у подъезда не в состоянии сдвинуться с места. Первым вылез Алеша, взглядом остановив двинувшуюся за ним Галину. Андрей проводил его до входа и встал:

— Я не пойду, Леша, извини, здесь подожду, — и добавил тише, отводя взгляд. — Документы в комоде…во всяком случае, год назад, они там лежали…

Тот внимательно посмотрел на брата и, кивнув, поднялся по лестнице.

Андрей же, спросив у женщин сигареты, забрал протянутую Тамарой пачку и вернулся. Сел на грязные ступени у подъездной двери и неумело закурил.

Мать, видимо, спала, долго не открывала двери, а потом столько же сонно таращилась на сына, загораживая проход. Хотела что-то сказать, спросить, но вид у Алексея был такой, что слова вязли в горле и не ложились на язык. Он молча отодвинул ее с прохода и, не раздеваясь, прошел в комнату, начал рыться в ящиках комода.

— Что ты ищешь? — нахмурилась мать.

Сын молчал, как-будто онемел. Продолжал перетряхивать содержимое комода. Из нижнего ящика вместе с бельем выпала тонкая картонка, размером с обложку паспорта.

— Не трогай! — кинулась к нему мать, желая отобрать документ, но Алеша лишь отвел руку и раскрыл картонку. В ней было свидетельство об удочерении ребенка. Пять минут на тщательное изучение, и мужчина застонал от бессилия, отчаянья и ярости: Как же так? Почему он узнал об этом только сейчас? Мать Ани какая-то пятнадцатилетняя девица — отказница…

Аня им не родная сестра!

— Алешенька, она работала у нас лаборанткой! Я лишь помогла ей, — запричитала мать, торопясь с объяснениями. — У меня мертвый мальчик родился, а у нее девочка… А родители против, а Дима дочку хотел, из-за нее и вернулся к нам…Так вовремя все…

Алешу качнуло. Он медленно повернулся к женщине и вперил в нее немигающий, обвиняющий и одновременно убивающий взгляд:

— Ч-что-о?.. — прохрипел, вопрошая и силясь понять — как она может говорить об этом с таким спокойствием? Кто она — человек, женщина, мать или бездушный робот, просчитанная, беспринципная особь без названья?

Женщина застыла, в ужасе глядя на искаженное ненавистью и горем лицо сына, и прикрыла рот ладошкой, отвела взгляд, не зная куда кинуться, где прятаться.

— Что же ты молчала? Как ты могла?!… - шагнул к ней Алексей, выставляя улику — свидетельство об удочерении Ани. И понял весь ужас сотворенного матерью, кинулся к ней и, схватив за плечи, затряс, жалея, что не сможет ее убить. Закричал в лицо:

— Что же ты натворила, мама?!!!…

Андрей выронил сигаретку и вжал голову в плечи, услышав дикий вопль брата, который разнесся по всему кварталу. И скривился, вздохнул, качнув головой:

— Жизнь — сука…

И достав другую сигарету, посмотрел на солнце:

— Ну, что ты светишь? Кому? — спросил с тоской и неприязнью.

А в небе весело кружились птицы, радуясь наступающей весне, и не знали ни горя, ни печали, не задумывались о справедливости и правильности мироустройства.

Жизнь шла своим чередом. Невозможно было повернуть ее вспять, остановить мгновения, отсчитать минуты назад и хоть что-то изменить…

Кто ж в этом виноват?

25 декабря 2004

25 мая 2005.

Заболевание с тяжелым поражением системы свертываемости крови.

Внезапная коронарная смерть.