Белая как молоко, красная как кровь

-

У всякой вещи свой цвет. У каждого чувства тоже. Тишина — белого цвета. Вот его-то и не выношу: у него нет границ. Мы, итальянцы, иногда говорим «провёл белую ночь», значит, бессонную, или же — «выбросил белый флаг», и всем понятно: капитулировал; мы называем белой ситуацию, когда не удаётся привлечь внимания женщины, или же «даём белый лист», то есть предоставляем полную свободу действий — карт-бланш.

Скажу больше: белый цвет — это ничто, такое же ничто, как тишина. Без слов, без музыки жизнь пуста. Пребывать в тишине — то же самое, что находиться в пустоте. Я совершенно не выношу тишины и одиночества, для меня тут нет разницы. Начинает болеть где-то над желудком или в нём самом, так и не разобрался, и боль эта вынуждает меня немедленно оседлать мой «полтинник», мопед, весь помятый уже и без тормозов (когда наконец соберусь отремонтировать его?), и кружить по городу, заглядывая девчонкам в глаза, желая убедиться, что не одинок. Посмотрит на меня кто-нибудь, значит, я жив.

В самом деле, отчего я такой? Не совсем понимаю, что со мной творится. Мне очень плохо, когда я один. Мне нужно… Ах, знал бы я, что мне нужно. Вот досада! Зато у меня есть айпод. Ну да, потому что когда выходишь из дома и знаешь, что в школе тебя ожидает тоскливый, как пыльный асфальт, день, затем скучнейший туннель из домашних заданий, родителей и собаки, а потом опять всё по кругу до самой смерти, — вот тогда только музыка и спасает тебя. Цепляешь на голову наушники и входишь в другое измерение. В нормального цвета чувства. Хочешь влюбиться — вот он, мелодичный рок. Нужно подзарядиться — жёсткий, чистый металл. А вздумал мастурбировать, включаешь рэп и разную другую жесть, в основном ругательства. Вот таким образом я и не остаюсь один, то есть в белом цвете — в пустоте. Кое-кто всё же составляет мне компанию и раскрашивает мои дни.

Не то чтобы я скучаю. Нет, я могу насочинить тысячи планов, придумать десять тысяч желаний, миллион замыслов, которые хочется осуществить, могу нафантазировать миллиард разных идей. Но ничего не могу начать — ничего, потому что ничто из всего этого никому не интересно. И тогда я говорю себе: Лео, кто, блин, заставляет тебя делать это? Брось, радуйся тому, что у тебя есть.

Жизнь у нас только одна, и когда она становится белой, мой компьютер — лучший способ её раскрасить. Я всегда нахожу кого-нибудь, с кем можно поболтать в чате (мой ник — Пират, как у Джонни Деппа). Потому что уж это-то я умею — слушать других. Мне сразу хорошо делается. Или же беру свой «полтинник» без тормозов и еду куда-нибудь просто так, без всякой цели. А если с целью, то к Нику; и тогда он поёт своим низким голосом, а я аккомпанирую на электрогитаре. Когда-нибудь мы прославимся, у нас будет своя группа, и мы назовём её «Ватага». Ник говорит, что мне тоже следовало бы петь, потому что у меня красивый голос, — но я не решаюсь. Когда играешь на гитаре, поют пальцы, а они никогда не краснеют. Никто не освистывает гитариста, певцу же, бывает, достаётся…

Если Ник занят, встречаюсь с другими ребятами на остановке. Остановка — автобусная, та, что возле школы, та, где каждый влюблённый парень сообщает миру о своей любви. Там всегда кого-нибудь найдёшь, и девушки бывают. Иногда даже Беатриче приходит, и на эту остановку возле школы я хожу из-за неё.

Странное дело: утром в классе так тоскливо, а после уроков охотно встречаешься со всеми на остановке. Наверное, потому, что там нет вампиров, то есть учителей — этих кровопийц, которые уходят домой и запираются в своих саркофагах в ожидании новых жертв, даже если, в отличие от вампиров, орудуют днём.

Но если на остановке у школы вижу Беатриче, то совсем другое дело. Глаза у неё зелёные, а взмахнёт ресницами, кажутся бездонными. Волосы огненно-рыжие, а распустит, и словно заря перед тобой занимается. Немного сказал, зато верно. В кино такой жанр ещё нужно изобрести. А если говорить об ароматах, то это запах песка ранним утром на пляже, когда он ещё пуст и принадлежит только морю. Цвет? Беатриче — огненно-красная. Как и любовь — красная. Буря. Ураган, который уносит неведомо куда. Землетрясение, которое крушит всё. Вот что происходит со мной всякий раз, когда смотрю на Беатриче. Она про это ещё не знает, но на днях скажу ей.

Да, на днях скажу, что она — человек, созданный специально для меня, а я создан для неё. И тут уж никуда не денешься. И когда она это поймёт, всё будет отлично, как в кино. Нужно только найти подходящий момент и привести в порядок волосы. Потому что дело главным образом в них, я думаю. Разве только сама Беатриче попросит, постригусь. А вдруг потом утрачу силу, как тот исторический персонаж? Нет, Пират не может постричься. Лев без гривы — не лев. Не случайно же меня так зовут.

Однажды я видел документальный фильм о львах. Из чащи выходит такой с огромной гривой, и проникновенный голос поясняет: «У владыки леса своя корона». Вот и у меня такие же волосы — длинные и лохматые.

Так удобно, когда они развеваются, словно грива у льва. Так хорошо, когда вообще можно не причёсывать их, и они легко разлетаются во все стороны, будто мысли, что рождаются в твоей голове: то и дело взлетают и улетают. Я свои мысли дарю всем, они как пузырьки в только что открытой банке кока-колы, которые так замечательно шипят! С волосами я много чего могу надумать. Это верно. Как верно и то, что я сказал.

Все узнают меня по волосам. То есть, по крайней мере, другие парни из школы, из нашей ватаги, другие Пираты: Губка, Штанга, Чуб. Папа в этом смысле давно уже махнул на меня рукой. Мама только и делает, что критикует. Бабушка, когда видит меня, чуть не умирает от инфаркта (но когда тебе девяносто, это самое малое, что может случиться).

Только почему же им так трудно принять мои волосы? Сначала тебе говорят: ты должен быть личностью, должен самовыражаться, должен быть самим собой! Потом, когда пытаешься показать им, что ты из себя представляешь, твердят: у тебя нет индивидуальности, ты ведёшь себя, как все остальные. Ну, что это за разговоры, в самом деле? Эх, кто их разберёт: или будь самим собой, или будь как все. Тем более что их всё равно ничто не устраивает. А правда в том, что они завидуют, особенно плешивые. Если облысею, покончу с собой.

Во всяком случае, если Беатриче не нравится, придётся постричься, правда, ещё стоит подумать. Потому что в этом может таиться и преимущество. Беатриче, или ты любишь меня таким, какой я есть, с этими длинными волосами, или ничего не поделаешь, потому что если не можем договориться о подобных мелочах, то как же будем жить вместе? Каждый должен быть самим собой и принимать другого таким, каков он есть — так всё время говорят по телевидению, — иначе какая же это любовь? Ну же, Беатриче, как ты не можешь этого понять? Вот меня в тебе всё устраивает, так что у тебя с самого начала есть фора. Вечно девушки впереди. И как это им удаётся — всегда побеждать? Если ты хороша, весь мир у твоих ног, выбирай кого хочешь, делай что хочешь, надевай что хочешь… неважно, потому что все вокруг всё равно восхищаются тобой. Везёт же людям!

А я вот, бывает, сидел бы дома целыми днями и носа никуда не высовывал. Мне кажется, я так уродлив, что забаррикадировался бы в комнате и не смотрел бы в зеркало. Белый. Лицо белое. Бесцветное. Просто пытка. Но бывают дни, когда я тоже красного цвета. Ну, где тогда найдёшь ещё такого парня, как я? Надеваю подходящую футболку, приглаживаю джинсы с ширинкой ниже колен, и я — бог! Зак Эфрон[1] только в секретари мне годится. Иду по улице и могу первой же встречной девушке сказать: «Послушай, красавица, пойдём сегодня вместе, и тебе здорово повезёт. Будешь довольна, потому что рядом со мной все станут смотреть на тебя и говорить: и как это она, блин, сумела закадрить такого парня?! А подруги твои так просто постареют от зависти».

Ах, какой же я бог! И какая у меня яркая жизнь. Ни на минуту не останавливаюсь. Не ходил бы в школу, наверняка уже стал бы кем-нибудь.

Возможно, не ходил бы я в школу, был бы спокойнее, красивее и знаменитее. Моя школа носит имя Горация[2] — персонажа из комикса «Мышонок». Классы грязные, стены обшарпанные, доски скорее серые, чем чёрные, а страны и континенты на географической карте давно выцвели и дрейфуют… Краска на стенах белая и коричневая, словно трубочка с мороженым. Что и говорить, в школе нет ничего приятного, разве что звонок после уроков, который будто вопит: «Ты потерял ещё полдня в этих двухцветных стенах. Дуй скорее отсюда!»

От школы в общем-то мало проку: только в уныние там прихожу и погибаю от белых мыслей. Все думаю, куда иду, что делаю, сотворю ли в будущем что-нибудь хорошее, если… Но, к счастью, школа — это парк развлечений, в котором полно людей точно в таком же положении, как и я. Мы с ребятами говорим обо всём на свете и тут же забываем, о чём говорили, потому что всё равно эти разговоры ни к чему не приводят, и белые мысли ни к чему не ведут, белые мысли нужно гнать.

В «Макдоналдсе», пахнущем «Макдоналдсом», уплетаю горячие чипсы, а Ник помешивает соломкой колу в большом стакане.

— Прекрати думать о белом.

Ник всё время это мне повторяет. Ник вечно прав. Не случайно он мой лучший друг. Он как Уилл Тёрнер[3] для Джека Воробья. Мы по очереди спасаем друг другу жизнь по меньшей мере раз в месяц, потому что для этого и нужны друзья. Я сам выбираю своих друзей. И то, что сам выбираешь их, — самое замечательное в дружбе, и тебе хорошо, потому что выбираешь именно того, кого хочешь. А вот приятелей не выбирают. Тут уж как придётся, и часто получается одна морока.

Ник учится в классе «В» (а я — в классе «Д»), мы с ним играем в нашей школьной футбольной команде — в «Пиратах». Два феномена. Ну, а в классе сталкиваешься иной раз с этой психопаткой — Электрой. Одно имя чего стоит. Некоторые люди просто обрекают своих детей, давая им те или иные имена. Меня зовут Лео, и моё имя мне идёт. Повезло: потому что оно заставляет думать о красивом, сильном человеке, который выходит из чащи, словно царь, со своей гривой. Рычит. Или во всяком случае пытается… Имя человека определяет его судьбу, к сожалению. Взять хотя бы ту же Электру — ну что это такое, в самом деле? Ни дать ни взять — силовой кабель! От одного имени уже током бьёт. Поэтому-то она и нервная такая.

А этот патентованный зануда — Джакомо по прозвищу Вонючка. Вот ещё одно имя, которое сулит неудачу! Потому что Леопарди[4] ведь тоже так звали, а он был горбун, не имел друзей да к тому же поэт. Никто из нас не разговаривает с Джакомо. От него воняет. И никто не решается сказать ему про это. Я же с тех пор, как влюбился в Беатриче, каждый день принимаю душ и бреюсь раз в месяц. Так или иначе, если Джакомо не моется, это его проблемы. Но мать-то должна была бы сказать ему, что нужно. Ну ладно, я-то здесь при чём? Я же не могу спасти мир. С этим справится Человек-паук.

Отрыжка Ника возвращает меня на землю, и я смеюсь:

— Ты прав. Не надо думать о белом…

Ник хлопает меня по плечу:

— Завтра ты мне нужен с допингом! Следует поставить на место этих несчастных!

Сияю от восторга: чего бы стоила школа, не будь там футбольных состязаний?

«Не знаю, почему я это сделал; не знаю, почему мне понравилось это делать; и не знаю, почему снова буду это делать» — моя жизненная философия сконцентрирована в этих ярких словах Бэрта Симпсона[5], моего единственного учителя и гида. Например, сегодня учила истории и философии больна. Ну и что! Придёт какая-нибудь другая учила вместо неё — так называемая заменяющая. И окажется обычной неудачницей.

Ты не должен употреблять это слово!

Грозно звучит требование мамы, но я всё же употребляю это слово. Когда хочется, не могу удержаться! А уж заменяющая учила — это вообще воплощение космического невезения.

Во-первых, потому что она неудачница в квадрате, так как заменяет училу, которая сама по себе уже неудачница.

Во-вторых, потому что работает заменяющей. Ну, в самом деле, что это за жизнь такая — вечно заменять заболевшего?

Выходит, ты не только сама неудачница, но ещё и другим приносишь несчастье. Неудачница в кубе. Неудача фиолетового цвета, потому что фиолетовый — цвет покойников. Вот мы и ожидали, что сейчас на пороге появится заменяющая учила, уродливая, как смерть, в своём неизменном фиолетовом костюме, и собирались закидать её смоченными слюной бумажными шариками, которыми с убийственной меткостью стреляем из стержней от шариковых ручек.

Но в класс вошёл молодой человек. Пиджак и рубашка. Спокойный. Глаза слишком чёрные, на мой взгляд. И очки на чересчур длинном носу тоже тёмные. И портфель набит книгами. Часто повторяет, что любит тех, кто учится. Ну вот, только этого нам не хватало — человека, который верит в нас. Это самые плохие училы! Имени его не помню. Он назвал себя, но я в это время разговаривал с Сильвией. Сильвия — одна из тех, с кем говоришь обо всём на свете. Я весьма расположен к ней и нередко приобнимаю. Но делаю это только потому, что ей приятно, и мне тоже. Однако Сильвия — не мой тип. То есть она девчонка что надо: с ней можешь говорить о чём угодно, и она умеет слушать и советовать. Но ей не хватает одной детали — волшебства, очарования. Того, что отличает Беатриче. У неё не огненно-рыжие, как у Беатриче, волосы. Беатриче только посмотрит, и уже начинаешь мечтать. Беатриче красного цвета. Сильвия — голубого, как все настоящие друзья. А заменяющий учила — всего лишь чёрная точечка в этом непоправимо белом дне.

Вот ведь не везёт, так не везёт! Просто жуть какая-то!

У него чёрные волосы. Чёрные очки. Чёрная куртка. Короче, похож на Тёмного Лорда из «Звёздных войн». Недостаёт только убийственного дыхания, чтобы умертвлять учеников и коллег. Он не знает, что делать, потому что ему ничего не объяснили, а мобильник училы Арджентьери отключён. Арджентьери даже обращаться с ним не умеет. Телефон ей подарили дети. Он даже фотографирует. Но она ничего не понимает. И звонит по нему только мужу. Да, потому что муж Арджентьери очень болен. У него, бедняги, опухоль! Как же много народу подхватывает эту болезнь. Если опухла печень, то это, считай, конец. Просто беда. И муж её подхватил именно опухоль печени.

Арджентьери никогда нам про это не говорила. Мы узнали о болезни её мужа от Николози, училы физкультуры. Чёрт возьми, как же не повезло Арджентьери! До смерти скучная и педантичная, она зациклилась на одной фразе, которую без конца твердит нам: в одну реку нельзя войти дважды, — а по мне это и так ясно, как божий день… Однако мне жаль её, когда она поглядывает на мобильник: не звонил ли муж.

Так или иначе, заменяющий учила пытается провести урок, но, как и всем заменяющим, ему это не удаётся, потому что никто, разумеется, не намерен его слушать. Более того, это отличный случай пошутить и посмеяться за спиной над взрослым, к тому же неудачником. В какой-то момент поднимаю руку и на полном серьёзе спрашиваю:

— Почему выбрали эту профессию…

Делаю паузу и негромко добавляю:

— …неудачника?

Все смеются. Он не смущается:

— Из-за моего дедушки.

Это уже что-то новенькое.

— Когда мне было десять лет, дедушка рассказал мне одну сказку из «Тысячи и одной ночи».

Класс затихает.

— Ну а теперь поговорим о расцвете Каролингов.

Класс смотрит на меня. Я начал, мне и продолжать. Они правы. Я — их герой.

— Учитель, извините, но сказка из «Тысячи и…», короче, что это за сказка?

Кое-кто смеётся. Наступает тишина. Напряжённая, как в вестерне. Учила пристально смотрит мне в глаза.

— Я думал, тебе неинтересно, как становятся неудачниками…

Тишина. Явно проигрываю дуэль. Не знаю, что сказать.

— И правда — нам не интересно.

А на самом деле мне интересно. Хочу понять, почему вдруг человек мечтает стать неудачником, а потом ещё и осуществляет свою мечту и, похоже, весьма доволен. Ребята смотрят на меня косо. Даже Сильвия не поддерживает.

— Расскажите, учитель, — говорит она, — нам интересно. Покинутый даже Сильвией, тону в белом цвете, а учила тем временем, глядя на меня словно зачарованный, начинает:

— Бедняк Мохаммед Аль Магреби жил в Каире, в домике с небольшим садом, где возле фонтана росло фиговое дерево. Однажды он уснул, и приснился ему сон: какой-то мокрый, хромой человек достаёт изо рта золотую монету и говорит ему: «Твоя удача в Персии, в Исфахане… Там найдёшь сокровище… Иди!» Мохаммед проснулся и сразу отправился в путь. Преодолев тысячу опасностей, смертельно усталый, добрался он до Исфахана, и там, когда искал себе еды, его приняли за вора. Избили до полусмерти бамбуковыми палками, а потом главный страж вдруг спрашивает его: «Кто ты такой, откуда пришёл и что тебе здесь надо?» Мухаммед сказал ему правду: «Мне приснился хромоногий человек, который велел прийти сюда, потому что здесь я найду сокровище. Ничего себе сокровище — палочные побои!» Главный страж рассмеялся и сказал: «Дурак ты! Веришь таким снам? Я вот трижды видел один и тот же сон: небольшой домик в Каире, рядом сад, фиговое дерево и фонтан, а под ним зарыто огромное сокровище! Но и не подумал отправиться туда! Иди отсюда, наивная душа!» Мохаммед вернулся домой и, покопав под фонтаном в своём саду, нашёл сокровище!

Он рассказал это выразительно, с должными паузами, как актёр. В классе стояла тишина, зрачки у ребят расширились, как у Чуба, когда тот курит марихуану: плохой признак. Нам ещё только сказочника заменяющего не хватало. Когда он закончил, я рассмеялся:

— И всё?

Заменяющий учила встаёт, молчит некоторое время и усаживается на кафедру.

— И всё. Мой дедушка в тот день объяснил мне, чем мы отличаемся от животных. Они делают только то, что им велит природа. Мы же, напротив, свободны. Это самый большой дар, который у нас есть. Благодаря свободе мы можем меняться, становиться другими, а не оставаться такими, какие есть. Свобода позволяет нам мечтать, а мечты — кровеносная система жизни, даже если нередко приходится проделывать долгий путь и терпеть палочные удары. «Никогда не отказывайся от своих мечтаний! — так сказал мне мой дедушка. — Не бойся мечтать, даже если другие будут смеяться над тобой. Иначе не сумеешь стать самим собой». И я до сих пор помню, как горели его глаза, когда он произносил эти слова.

Все молчат, с восхищением глядя на него, — а меня злит, что этот тип вдруг оказался в центре внимания: ведь это я должен быть главным на уроках, которые ведут заменяющие училы.

— Какое это имеет отношение к преподаванию истории и философии, учитель?

Он смотрит на меня внимательно.

— История — это огромный котёл, в котором умещается всё, что совершили люди, ставшие великими, потому что нашли мужество осуществить свои мечты, а философия — это тишина, в которой такие мечты рождаются. Даже если иногда, к сожалению, мечтания эти оказываются кошмарами, особенно для тех, кто поплатился за них. Если мечты рождаются не от тишины, то превращаются в кошмары. История вместе с философией, искусством, музыкой, литературой — лучший способ узнать, что собой представляет человек. Александр Великий, Август, Данте, Микеланджело… все, кто ставил на карту свою свободу и, изменив самих себя, изменил историю. В этом классе, возможно, учатся будущий Данте или Микеланджело… Таким человеком вполне можешь быть и ты!

Глаза училы блестят, когда он рассказывает о подвигах обыкновенных людей, ставших великими благодаря своим мечтам, своей свободе, — и это потрясает меня. Но ещё больше поражает, что я слушаю этого дурака.

— Только когда человек верит в то, что существует нечто за пределами его возможностей — а это и есть мечта, — человечество делает шаг вперёд, и это позволяет ему верить в себя.

Неплохо сказано, но мне кажется, такие слова любят говорить все молодые училы-мечтатели. Хотел бы я посмотреть, что станет с ним и его мечтами через год! Вот почему я и прозвал его Мечтателем. Прекрасно мечтать, прекрасно верить в мечты.

— Учитель, мне всё это кажется пустой болтовнёй.

Я хотел понять, говорит ли он всерьёз или только придумал себе некий особый мир, чтобы скрыть свою неудачную судьбу. Мечтатель посмотрел мне в глаза и, помолчав немного, спросил:

— Чего ты боишься?

И тут звонок прервал мои мысли, ставшие внезапно тихими и белыми.

Я ничего не боюсь. Учусь в третьем классе лицея. Классического[6]. Так пожелали родители. Я о нём и не думал. Мама окончила классический. Папа окончил классический. Бабушка — вообще сама классика. Там не учился только наш пёс.

Классический лицей раскрепощает твой ум, открывает перед тобой горизонты, учит мыслить, делает тебя гибким…

И морочит тебе голову с утра до ночи.

Именно так. Нет ни малейшего смысла учиться в такой школе. По крайней мере, училы ни разу не объясняли мне, зачем это нужно. Первый день занятий в лицее: представляемся, входим в здание и знакомимся с училами. Своего рода прогулка по зоопарку: училы — некий охраняемый вид, который, хочется надеяться, в конце концов вымрет окончательно…

Потом нам предлагают несколько начальных вступительных тестов, чтобы определить уровень нашей подготовки. И после такого горячего приёма… оказываешься в аду, где от тебя остаются лишь тень и пыль. Задания, объяснения, опросы, каких я никогда и не знал. В средней школе я занимался самое большее полчаса в день, а потом играл в футбол всюду, где только можно вообразить футбольное поле, — от коридора в доме до парковки возле него. И на худой конец оставался футбол на игровой приставке.

В лицее всё оказалось иначе. Если ты хотел перейти в следующий класс, следовало трудиться. Но я всё равно мало занимался, потому что ведь по-настоящему что-то делаешь, только когда хочешь это делать. И ни разу ни один учила не убедил меня, что стоит учиться. И если этого не может сделать человек, отдающий обучению всю жизнь, — так с какой стати я должен стараться?

Я открыл блог Мечтателя. Да, у преподавателя истории и философии, у этого заменяющего училы есть блог, и мне стало любопытно, что же такое он пишет там. Училы ведь не живут реальной жизнью вне школы. Вне школы они просто не существуют. Поэтому мне захотелось посмотреть, что же говорит человек, который не может говорить ни о чём. И он говорил о фильме «Ускользающая красота»[7], который посмотрел бог знает сколько раз. Говорил, что, как и герой фильма, тоже очень любит преподавание. Говорил, что этот фильм открыл ему его предназначение на этой Земле. А потом продолжал такими загадочными, но красивыми словами: «Искать красоту повсюду, где только можно найти, и дарить её тем, кто рядом с тобой. Для этого и живу на свете».

Нужно признать, что учила Мечтатель из тех, кто умеет говорить. Уже по этим двум фразам видно, что он понял смысл своей жизни. Конечно, ему тридцать лет, чего же тут удивляться, что понял. Но не всегда люди могут сказать об этом так ясно. В моём возрасте у него появилась мечта. Он увидел цель и достиг её.

Мне шестнадцать лет, и у меня нет особых мечтаний, кроме ночных грёз, которые наутро уже никогда и не помню. Эрика-которая-пишется-через-Каппу[8] считает, что сновидения зависят от реинкарнации, от того, кем мы были в прошлой жизни. Вроде того футболиста, который говорит, что в прежней жизни был уткой и это, возможно, помогло ему в его футбольной карьере. Эрика-которая-пишется-через-Каппу уверяет, будто была жасмином. Вот почему она всегда так благоухает. Мне нравятся духи Эрики-которая-пишется-через-Каппу.

Я не верю в реинкарнацию, не верю, что был кем-то в какой-то другой жизни. Но если бы мне предстояло выбрать, я предпочёл бы оказаться не растением, а животным — львом, тигром, скорпионом… Конечно, реинкарнация это проблема, но слишком сложная, чтобы сейчас думать о ней, — и потом, я не припоминаю себя львом, хоть у меня и осталась грива, а львиную мощь я просто очень даже хорошо ощущаю всем своим существом. Вот почему, наверное, я всё же был львом, и поэтому меня зовут Лео, что по-латыни значит «лев». Leo Rugens: «лев рычащий».

Так или иначе, сейчас я в третьем классе классического лицея. Без особых осложнений сдал экзамены за первый и второй, правда, в первом у меня была переэкзаменовка по греческому и математике, а во втором только по греческому. Этот язык — такая школьная хрень. Горькая и полезная лишь для работы желудка, то есть заниматься ею можно только в день опроса…

Но виновата оказалась Массарони. Самая дотошная и безжалостная учила в школе. Носит шубу из собачьей шкуры — вечно только в ней ходит. У неё два способа одеваться: шуба на собачьем меху зимой, осенью и весной, а летом — шуба на летнем собачьем меху. И как только Массарони может так жить? Наверное, была собакой в прошлой жизни? Мне нравится придумывать прежние жизни людям, это помогает понять их характер.

Беатриче, например, была в своей прошлой жизни звездой. Да, потому что звёзды ослепительно сияют, когда смотришь на них издалека, с расстояния в миллионы световых лет. Звезда — это сгусток раскалённой и яркой красной материи. И Беатриче именно такая. Смотришь на неё с расстояния сто метров, и она так и сияет своими огненными волосами. Кто знает, смогу ли я когда-нибудь поцеловать её. Кстати, скоро её день рождения. Может, пригласит на праздник? Сегодня после школы пойду на остановку у школы и увижу Беатриче. Она подобна красному вину — опьяняет. Я люблю Беатриче.

Когда после уроков у тебя игра, больше ни на что времени не остаётся. Нужно мысленно подготовиться к предстоящему состязанию и спокойно пережить это волнение. Сейчас важно каждое движение, и каждое движение должно быть точным. Больше всего люблю надевать гетры, которые плотно облегают ногу и похожи на древние доспехи, на ножные латы средневековых рыцарей.

Сегодня наш противник — второй «В». Папенькины сынки. Мы должны сделать их. Пираты против замухрышек. Исход понятен, но число павших пока не известно. Мы уложим как можно больше. С истинным наслаждением ощущаю всем своим телом синтетическую траву на поле третьего поколения.

И вот мы блистаем этим осенним, но ещё тёплым днём в наших красных футболках с черепом на груди и надписью «Пираты». Мы тут все: Ник, Чуб, Штанга и Губка; последний не просто вратарь, а настоящая бронированная дверь. Мы держимся отлично. А те — прыщавые ребята, и на парней-то не походят, просто недотёпы какие-то. Они даже понять не успели, с кем имеют дело, как мы уже забили им два гола. Первый мяч отправил в ворота Ник, а второй — я. Мы с ним настоящие пираты штрафной площадки. Каждый из нас даже с закрытыми глазами всегда знает, где находится другой, всё чувствует спиной к спине, как брат брата. Ликуя после своего удачного удара, замечаю Сильвию, которая сидит на краю поля вместе с подругами. Тут Эрика-которая-пишется-через-Каппу, Электра, Штанга, Эли, Франческа и Барби. Все о чём-то болтают. Как всегда. Игра нисколько не интересует девчонок. Только Сильвия аплодирует моему голу. И я шлю ей воздушный поцелуй, как делают великие футболисты, когда благодарят публику. Когда-нибудь Беатриче пошлёт мне с трибуны такой поцелуй. Я посвящу ей мой самый красивый гол и подбегу к зрителям, чтобы все увидели мою футболку с надписью I belong to Beatrice[9].

Умер муж Арджентьери. Мы её больше не увидим: она решила раньше срока покинуть школу. Арджентьери убита. Конечно, рядом дети, но муж оставался смыслом её жизни, потому что его давно уже перестали составлять история и философия. Теперь с нами будет Мечтатель. Замещающие учителя определённо накликают беду… лишь бы получить работу, вынуждают умирать мужей несчастных преподавательниц.

Как бы там ни было, мы должны пойти на похороны мужа Арджентьери, а я понятия не имею, как всё это происходит. Не знаю, как одеться. Сильвия, единственная женщина, которой я доверяю в вопросах стиля, говорит, что мне следует надеть что-нибудь тёмное, вроде синей футболки или рубашки. И джинсы подойдут, поскольку брюк у меня нет. В церкви полно школьного народа. Сажусь на последнюю скамью, потому что не знаю даже, когда нужно стоять, а когда сидеть. И потом — что делать, если встречу училу? Что говорят в таких случаях? Слово соболезнование — так произносится? — кажется мне каким-то грубым. Лучше остаться в тени, смешиваюсь с толпой: невидимый и незаметный.

Панихиду служит священник, он же мой учила религии: Гэндальф, тощий, низенький. Из-за миллиона мелких, подвижных морщинок на лице все в школе зовут его Гэндальфом, как волшебника из «Властелина колец».

На первой скамье сидит учила Арджентьери, чёрная снаружи, белая внутри. Утирает платочком слёзы, рядом её дети. Мужчина лет сорока и женщина немного моложе, очень даже ничего. Дети училы — это вечная загадка, потому что никогда ведь не знаешь, нормальные ли у учил дети: их же обучают с утра до вечера! Должно быть, это просто несчастье…

Однако Арджентьери плачет, и это мне не нравится. Под конец — и не нарочно же — встречаюсь с ней взглядом; она смотрит, и мне кажется, чего-то ожидает. Я улыбаюсь ей. Это единственное, что приходит мне в голову. Она опускает глаза и выходит следом за деревянным гробом. Я в самом деле какой-то пират. Могу лишь улыбаться, стоя перед женщиной, у которой скончался муж. Чувствую себя виноватым. Наверное, я должен был что-то сказать. Но разве я виноват, что в некоторых случаях не знаю, как себя вести?

Вернувшись домой, ни за что не могу взяться. Хочется побыть одному, но не выношу белого цвета. Включаю музыку и выхожу в Интернет. Говорим с Ником о похоронах.

Где-то сейчас муж Арджентьери.

Уже произошла реинкарнация?

Остался только прах?

Страдает?

Надеюсь, что нет, потому что столько уже настрадался. Ник этого не знает. Он думает, что после смерти что-то есть. Но вовсе не хотел бы превратиться в муху. Интересно, а почему именно в муху? Он объясняет: оттого, что дома ему все постоянно твердят, что он надоел, как муха.

Кстати, то есть, конечно, не совсем кстати, в общем, нужно не забыть о дне рождения Беатриче. Вот и пошлю ей сейчас эсэмэску: «Привет, Беатриче, это я, Лео, ну, из первого „Д", с длинными волосами. Скоро твой день рождения. Что думаешь делать? До скорого, Лео §:-)». Не отвечает. Я расстроился. Вот опять оказался в дураках. И что теперь думает Беатриче? Всё тот же недоумок, который снова шлёт сообщение? Это её молчание действует на меня, как появление маляра, который хочет окрасить стены в белый цвет, замазав имя Беатриче густым слоем краски. Мучительная боль, страх и одиночество исходят из моего немого мобильника, клещами разрывая у меня всё внутри…

Сначала похороны, потом молчание Беатриче. Две белые ставни закрываются, и к тому же на этом убийственном белом фоне написано: «Парковка запрещена». Закрываются, и ты должен отойти. И думать нечего. Но как это сделать?

Звоню Сильвии. Разговариваем два часа. Она понимает, что мне очень нужен кто-то рядом, и говорит об этом. Она с полуслова понимает меня, даже когда говорю совсем о другом. Сильвия, наверное, была ангелом в предыдущей жизни. Всё хватает на лету, и похоже, ангелы именно такие, иначе у них не было бы крыльев. Во всяком случае, так говорит Монашка (тоже из нашего класса, Анна, ревностная католичка): «У каждого человека всегда рядом его ангел-хранитель. Расскажи ему, что с тобой происходит, и он всё поймёт». Не верю в это. Но верю, что Сильвия — мой ангел-хранитель. Мне становится легче. Она раскрыла обе ставни. Мы желаем друг другу спокойной ночи, и я мирно засыпаю, потому что всегда могу поговорить с ней. Надеюсь, Сильвия будет всегда, даже когда мы станем взрослыми. Однако люблю я Беатриче.

Прежде чем уснуть, смотрю на мобильник. Сообщение! Наверное, ответ Беатриче: я спасён. «Не можешь уснуть, звони. С.». Как бы мне хотелось, чтобы вместо С. в конце стояло Б…

Дайте мне мопед, хотя бы «полтинник», и я переверну мир. Ну да, потому что если приходишь на остановку у школы и видишь там Беатриче с друзьями, то уже ничего лучшего на свете быть не может. У меня не хватает смелости остановиться, вдруг она скажет при всех, что не хочет больше получать мои дурацкие сообщения. Поэтому я только прохожу мимо со своими выбивающимися из-под шлема волосами и, словно стрелу Купидона, мечу в неё взгляд, который замечает только она. Этого достаточно, чтобы я получил необыкновенный заряд. Да, потому что без этого заряда я в конце концов оказываюсь на порносайтах и мастурбирую. А потом чувствую себя совсем подавленным, и приходится звонить Сильвии. Ну, а поскольку сказать ей правду не могу, приходится говорить о другом. Но разве можно вообще с кем-нибудь поговорить об этом?

Хорошо ещё, что звезда с золотистыми лучами обернулась и посмотрела на меня. Она знает, что это я послал ей записку, и своим взглядом подтверждает, что моё существование на свете имеет какой-то смысл. Я спасён!

И потому лечу на своём мопеде по забитым машинами улицам так, словно они пусты. Весь воздух на свете ласкает моё лицо, и я вдыхаю его, как вдыхают воздух свободы. Пою «О тебе моя первая мысль, едва утро разбудит меня», и, когда на самом деле просыпаюсь, оказывается, что уже стемнело.

Я напрасно блуждал на своём ковре-самолёте, совсем позабыв о времени. Когда человек влюблён, время должно прекратить своё существование. Однако существует моя мать, она не влюблена в Беатриче и в гневе от того, что не знала, куда я подевался. Ну что я тут могу поделать? Это любовь. Таковы эти ярчайшие мгновения жизни: у них нет часов. Но можно узнать, что думает твоя голова? Взрослые не помнят, каково это — быть влюблённым. Какой смысл объяснять кому-либо то, что он уже позабыл? Какой смысл описывать цвет слепому? Мама не понимает и вдобавок хочет, чтобы я каждый день выводил Терминатора писать.

Терминатор — это наша престарелая такса. Ест, волочит свой полутораметровый живот и выпускает из себя миллионы литров жидкости. Вывожу её писать, только если не хочется делать уроки, и тогда позволяю ей писать два часа, а сам тем временем гуляю, рассматривая витрины и девушек. Кто знает, зачем люди покупают собак? Наверное, чтобы обеспечить работой прислугу — приезжающих с Филиппин девушек, которым приходится выводить их писать. В парке полно филиппинок и собак. Но если в доме нет прислуги-филиппинки, то отдуваюсь, разумеется, я. Так или иначе, животные всего лишь статисты. Терминатор, кроме как писать, больше ничего не умеет: собачья жизнь.

Не могу уснуть. Я влюблён, а когда влюблён, это самое малое, что может случиться с тобой. Даже самая чёрная ночь становится яркой и красочной. В голове теснится такое множество всяких мыслей, и тебе хочется обдумать всё сразу, и сердце никак не может утихомириться. И вот ещё что странно: всё вокруг вдруг представляется прекрасным. Живёшь себе как обычно, как всегда, в окружении всё тех же вещей и той же скуки. А когда влюбляешься, эта же самая жизнь становится огромной и словно преображается.

Едва только подумаешь, что живёшь на одной земле с Беатриче, как уж не имеет никакого значения ни твой плохой ответ на уроке, ни проколотое колесо мопеда, ни захотевший писать Терминатор, ни зонт, которого не оказалось, когда пошёл дождь. Ничто не имеет никакого значения, потому что понимаешь: всё это пройдёт, а любовь — нет. Твоя красная звезда всё время горит. Существует Беатриче, и огромная любовь в твоей душе заставляет тебя мечтать, и никто не в силах отнять её у тебя, потому что любовь находится там, куда никто не может проникнуть. Не знаю, как описать любовь: надеюсь, она никогда не пройдёт.

Так я и уснул, благодаря этой надежде в сердце. Когда есть Беатриче, жизнь каждый день предстаёт обновлённой. Это любовь делает её такой. Как верно всё, что я сказал: хорошо бы запомнить. А то ведь забываю уйму важных вещей, которые открываю для себя. То есть понимаю, что они могут мне пригодиться в будущем, но забываю, как и взрослые. И в этом причина по меньшей мере половины всех несчастий в мире. В моё время подобных проблем вообще не существовало. Вот именно. В твоё время!

Может, если запишу где-нибудь то, что открываю для себя, не забуду и не повторю тех же ошибок. У меня плохая память. Виноваты родители: у них бракованная ДНК. Есть только одна вещь, о которой не забываю: завтра у нас игра.

Это неверно. Есть ещё кое-что, о чём я не забыл: Беатриче не ответила на моё послание. И у меня нет никакой надежды. Накройте меня белой простынёй, как мумию.

Гэндальф — не человек, а ветер; кажется, в любую минуту может улететь, как воздушный шарик, и невольно задаёшься вопросом, как ему удаётся держать в узде орды лицейских варваров. Он, однако, всегда улыбается. Его улыбками устланы мраморные полы во всей школе. Встречаешь его, и он улыбается, даже когда входит в школу, в отличие от других учил. Кажется иногда, будто эта улыбка не его собственная.

Входит в класс, улыбается и молчит. Потом пишет на доске какую-нибудь фразу, и мы все ждём этого момента. Сегодня, начав урок, он написал: «Там, где таится твоё сокровище, окажется и твоё сердце»

Начинается обычная игра.

— Иованотти!

— Отсутствует.

— Макс Пеццали?

— Отсутствует.

— Элиза?

— Отсутствует. Уже давно…

— Баттисти?

— Отсутствует.

— Я тут!

Раскинув руки и предвкушая триумф, с задней парты кричу:

— Дядюшка Гусь!

Класс хохочет.

Гэндальф тоже улыбается. Смотрит на нас, потом говорит:

— Иисус Христос.

— Тут вечно какой-то обман, — говорю я. — Вы никак не можете обойтись без Христа.

— Ты думаешь, я носил бы эту одежду, если бы мог обойтись без Него?

— Но что означает эта фраза?

Улыбается.

— А вы как думаете?

— Так сердце Голлума принадлежит «сокровищу»: он постоянно о нём говорит и ни о чём другом больше не думает, — отвечает Монашка. Обычно она молчалива, но если открывает рот, то изрекает лишь очень глубокие мысли.

— Не знаю, кто такой этот Голлум, но, раз это говоришь ты, верю.

Гэндальф не знает, кто такой Голлум[10]; это кажется невероятным, но это так. Потом продолжает:

— Это означает, что когда нам представляется, будто мы ни о чём не думаем, на самом деле думаем о том, что нам ближе всего, что у нас на сердце. Любовь — это своего рода сила гравитации, такая же невидимая и всеобщая, как и физическая. Наше сердце, наши глаза, наши слова, притом что даже не замечаем этого, неизбежно оказываются в конце концов там, где находится то, что любим. Оно попадает туда точно так же, как яблоко, которое падает с дерева, благодаря силе гравитации.

— А если мы ничего не любим?

— Это исключено. Можешь себе представить Землю без силы гравитации? Или космическое пространство без силы гравитации? Тогда всё на свете непрестанно сталкивалось бы, как машинки в луна-парке. Даже тот, кто думает, будто ничего не любит, на самом деле что-нибудь да любит. И его мысли сами собой, даже без его ведома, направлены к тому, что он любит. Дело не в том, любим мы или нет, а в том, ЧТО любим. Люди всегда что-нибудь любят — красоту, ум, деньги, здоровье, бога…

— Как можно любить бога, к которому даже не притронешься?

— К богу можно притронуться.

— Где?

— К Его телу, во время причастия.

— Но, учитель, это ведь только так говорится… Образное выражение…

— А вы думаете, будто я стану рисковать жизнью ради образного выражения? Вот ты, Лео, что любишь, о чём думаешь, когда ни о чём не думаешь?

Молчу, потому что стесняюсь ответить вслух. Сильвия смотрит на меня, как человек, ждущий верного ответа во время опроса или готовый его подсказать. Я знаю ответ, мне хотелось бы прокричать его всему миру: Беатриче, она — моя сила притяжения, моя гравитация, моя кровь, мой красный цвет.

— Думаю о красном цвете.

Кое-кто смеётся, притворившись, будто оценил шутку, хотя я и не шутил.

Гэндальф это понял.

— А как выглядит красный цвет?

— Похож на ваши огненно-рыжие волосы…

Ребята смотрят на меня с удивлением, словно я накурился марихуаны перед тем, как войти в класс. Понимает меня только Сильвия, уж она точно на моей стороне.

Гэндальф внимательнее вглядывается мне в глаза. Улыбается:

— Мне он тоже таким кажется…

— Каким?

— Как Его кровь.

Теперь уже мы смотрим на него как на человека, который накурился марихуаны.

Он идёт к доске и молча пишет:

«Моя любовь белая и красная».

И снова начинается игра.

Вот так ведёт уроки Гэндальф — выстраивает их с ходу, и кажется, будто у него всегда наготове фраза, которую он извлекает из своей волшебной книги…

Эту фразу никто не знает, и когда Гэндальф сообщает нам, что она взята из Библии, никто не верит, и так мы попадаемся на удочку домашнего задания по религии: прочитать «Песнь песней».

Всё равно задания по религии никто не делает.

В жизни необходимо только то, за что тебе ставят оценку.

Что может быть лучше плана, который придумал Ник.

Лёгкий обед в «Маке» и гонки на мопеде.

Расслабляющий бой на игровой приставке у него дома: два часа за компьютерной игрой. Во всяком случае, электропилой мы нарезали на кусочки по меньшей мере пятнадцать полицейских. Такой получаешь адреналин, что потом просто необходимо разрядить его в схватке с командой противников: у них не остаётся ни малейшей надежды.

Готовимся к матчу с помощью домашнего допинга — бананового мусса, секрет которого знает только мама Ника. Мама Ника — наша страстная болельщица, потому и поставляет нам банановый допинг.

И вот наконец игра. Сегодня мы выступаем против «Фантакальчо»[11]. Эти знают своё дело: команда третьего класса. Мы победили их в прошлом году, но именно поэтому они настроены по-боевому и хотят отыграться. Это ясно уже по тому, как держится Вандал, их капитан. Так и буравит меня взглядом. Он не представляет, что его ожидает.

Никто не болеет за нас сегодня. Наверное, потому, что завтра нужно сдать домашнюю работу по биологии. Я предусмотрительно решил заранее: не буду её делать.

Разогреваем заржавевшие руки Губки прямыми ударами по низу. Чуб, похоже, сегодня не в тонусе. Значит, постараемся мы с Ником, подкреплённые банановым муссом и взбодрённые накопившимся после компьютерной игры адреналином. Трава только и ждёт, чтобы по ней прошлись наши бутсы.

В первом тайме никак не удаётся открыть счёт. Вандал неотступно преследует Ника, всё время опекает. Вздохнуть не даёт. Нужно что-то изменить, но не знаю что. Вижу только, что, когда Вандал снова наседает на Ника, налетая на него, словно неаполитанский мастино, не оставляя времени ни подумать, ни ударить, адреналин после GTA[12] выплёскивается, и Ник мчится за сумевшим забрать у него мяч Вандалом и бьёт его по пятке. Вандал кувыркается с отчаянным воплем. Просто чудо, что не сломал ногу. Он корчится, словно Голлум, укушенный тарантулом. Все толпятся вокруг него. Не успеваю подбежать, как чей-то кулак впечатывается Нику в нос; Ник складывается пополам, и руки у него залиты кровью. Недолго думая бросаюсь за парнем, который ударил Ника.

— Ты что, блин, делаешь? Недоумок!

Парень не просто взглянул на меня, в его глазах вспыхивает дьявольская злоба, и он, словно разжатая пружина, кидается на меня. От его удара взлетаю метра на два прежде, чем приземлиться на задницу почти бездыханным.

— Как ты меня назвал?

Ощущаю его мерзкое дыхание у самого носа. У меня не хватает решимости ответить. Он убьёт меня. И тут, к счастью, вмешивается судья, который удаляет с поля и Ника, и эту сумасшедшую горячую голову.

Без Ника игра идёт вяло. Вандал приходит в себя и с бесконечной яростью забивает мяч в наши ворота.

Один-ноль в пользу «Фантакальчо».

Когда прихожу в раздевалку, Ника уже нет.

Вандал ожидает меня у выхода со своими варварами. Это плохо кончится.

— Сегодня твоему приятелю ещё повезло. В следующий раз он не уйдёт с поля живым… Иди, утешь его… Козел!

Команда «Пират» всей своей ватагой уныло молчит, переживая поражение и унижение от орды охреневших варваров.

Ник пришёл в школу с двумя чёрными фингалами под глазами. Парень, который ударил его, будет отстранён от игры.

— Он мне ещё заплатит. Ты не представляешь, что я с ним сделаю. Ты не представляешь…

Ник и в самом деле весь чёрный, как его фингалы.

— Ладно, Ник, его дисквалифицировали. А ты тоже хорош… Напал на Вандала не слишком-то…

Ник смотрит на меня, сощурившись:

— И ты ещё оправдываешь его! Да ты что, педиком стал… Где твои яйца, дома оставил?

— Если бы ты взял себя в руки, мы не проиграли бы вчера…

— Ах вот что, выходит, я же и виноват ещё… Да пошёл ты, Лео, знаешь куда…

Он поворачивается и уходит, не дожидаясь моего ответа. День начался наилучшим образом.

Мечтатель вошёл в класс с небольшой книжицей в руках. Страниц в сто, не больше.

— Книга, которая изменит твою жизнь, — сказал он.

Я никогда не думал, что книги вообще могут что-то изменить, а уж тем более жизнь. То есть они меняют тебя, потому что приходится их читать, когда охотнее занялся бы чем-ни-будь другим. Мечтатель, однако, и есть мечтатель, только и может, что мечтать. Но какое отношение имеет эта книга к истории? Мечтатель сказал, что для того, чтобы понять время, которое будем изучать, нужно понять людей той эпохи, проникнуть в их сердца, и принялся читать книгу Данте Алигьери. Нет, не «Божественную комедию», этот космический кирпич, а тоненькую книжечку, историю любви Данте.

Не могу поверить: Данте написал книгу про Беатриче! Влюблённый, как и я. Книжка называется «Новая жизнь», она про то, что я уже сам для себя открыл: любовь всё обновляет. А может, я и есть будущий Данте? И вдруг на этот раз Мечтатель прав? Так или иначе, Данте посвятил книгу именно встрече с Беатриче и тому, как изменилась после этого его жизнь. Это невероятно: какой-то доисторический человек чувствует то же, что и я! Может быть, я — реинкарнация Данте?

Но попробуй скажи это училе Рокка, которая называет моё письмо неряшливым и корявым и никогда не ставит мне больше четвёрки с минусом, что ещё хуже, чем просто тройка… Выходит, никакая я не реинкарнация Данте! Однако если даже Данте сегодня непонятен, то, может быть, то, что пишу я, непонятно как раз потому, что я — будущий Данте… Как бы там ни было, даже если я — не Данте, Беатриче остаётся Беатриче, и я не могу не думать о ней и не говорить о ней, как и Данте, который признаётся: «Хочу рассказать вам о моей любимой не потому, что на похвалы уже нет слов, а потому, что хочу излить свои мысли о ней».

Данте всегда прав! Однако нужно прочитать его книгу, пожалуй, перепишу какое-нибудь стихотворение для Беатриче и посвящу ей. Более того, отправлю ей послание с самым лучшим отрывком из этой книги. На него-то она уж точно ответит. Не буду выглядеть дураком. Поймёт, что пишу серьёзно, как и Данте. Не могу отступать. Лев, который отступает, не лев. Пират, который отходит назад, не пират.

Она поймёт, потому что всё это проходила в прошлом году, а если не вспомнит, спросит меня… Беатриче учится во втором классе лицея. И очень хорошо учится. Отправлю ей послание: начало «Новой жизни»… Полный отпад: латынь, так круто получается. T9[13], правда, не работает с латынью, но Беатриче поймёт.

Только одно меня огорчает. Все считают, что Мечтатель уж чересчур нагло выходит за рамки своего статуса неудач-ника-сказочника, человека, приносящего беду. К сожалению, он весьма ничтожен и в моих глазах, и я не выношу его… Нужно будет как-нибудь поставить его на место — найти слабинку и нацелить на неё удар Пирата…

T9 — изобретение двадцать первого века. Сберегает тебе уйму времени и дарит немало веселья, потому что, когда хочешь написать какое-то слово, система предлагает совсем другое, иной раз противоположное по смыслу. Например, хочу написать «извини», и вдруг выскакивает «страх». Вообще-то совпадение, должно быть, не случайное, потому что, когда приходится извиняться за что-то, я всегда очень пугаюсь.

Мне нравится T9. Интересно, Данте, сочиняя все эти стихи, пользовался чем-нибудь вроде такого сервиса? Есть люди, встречаясь с которыми просто невозможно понять, как они научились тому, что умеют. У них определённо имеется предрасположенность к своему делу. Я ещё ничего не умею делать по-настоящему, но верю, что смогу. Учила английского говорит: у него есть способности, но он не использует их. Вот, значит, у меня есть способности, могу делать всё, но пока ещё не решился всерьёз заняться делом, как-то использовать себя. Я мог бы стать Данте, Микеланджело, Эйнштейном, Эминемом[14] или Иованотти[15], ещё не знаю. Нужно попробовать и понять, кем именно.

Послушать Мечтателя, так я должен найти свою мечту и превратить её в проект. Нужно будет спросить у него, а как находят свою мечту. Спросил бы, да только стесняюсь, и прислушался бы к нему… Однако эта причуда — заиметь мечту, когда тебе нет ещё и шестнадцати, — меня не убеждает. Но в любом случае я уверен, что в моей мечте есть и Беатриче.

Кстати, она опять не ответила на моё послание. Я очень расстроился, думал, что хотя бы Данте произведёт на неё впечатление. В желудке судорога, а сердце совсем побелело. Словно сама Беатриче хочет стереть меня с лица земли, замазав корректирующим «штрихом». Чувствую себя какой-то ошибкой, орфографической ошибкой. Мазок «штрихом» — и нет меня, как нет и ошибок. Страница остаётся чистой, и никому не видна боль, скрытая за этой белой каплей.

Поэзия — пустая рифмованная болтовня. Данте, да пошёл ты!..

У Беатриче огненно-рыжие волосы. У Беатриче зелёные глаза. У Беатриче… В полдень она стоит со своими друзьями у школы. У Беатриче нет парня. Я был у неё на дне рождения в прошлом году: мечта! И всё время просидел, спрятавшись где-то или за кем-то, и не спускал с неё глаз, стараясь запомнить каждый её жест, каждое движение. Мой мозг превратился в телекамеру, чтобы сердце могло в любую минуту снова просмотреть самый прекрасный фильм, когда-либо снятый на земле.

Не знаю, как у меня хватило смелости попросить у неё телефон. На самом деле так и не хватило… Телефон мне дала Сильвия, её подруга, после летних каникул. Но не помню, чтобы я говорил ей, будто он нужен мне. Может быть, поэтому Беатриче не отвечает. Может, не знает, что это я пишу ей. Она в моём мобильнике записана как «Огненная, красная». Красная звезда: солнце, рубин, вишня. Однако могла бы всё же и ответить, хотя бы из любопытства.

Так был я или не был львом в моей предыдущей жизни? Определённо был. Прячусь в чаще и в подходящий момент выскакиваю оттуда, выгоняю свою жертву в открытое поле, там ей не убежать от меня, и хватаю. Вот так же поступлю и с Беатриче. Окажется лицом к лицу со мной, и ей придётся выбрать меня.

Мы созданы друг для друга. Я это знаю. Она — нет. Она не умеет любить меня. Пока.

Сегодня разговаривал с Терминатором. Ну да, потому что знаю: когда нужно решать важные проблемы, бесполезно разговаривать со взрослыми. Или тебя не слушают, или говорят: и не думай, всё равно потом пройдёт. Или выкручиваются с помощью волшебного «когда-нибудь»: когда-нибудь поймёшь; придёт время; поймёшь, когда у тебя будут дети; рано или поздно у тебя будет работа, вот тогда и поймёшь.

Надеюсь только, что этот день никогда не наступит, потому что иначе на тебя обрушится сразу всё: зрелость, дети, работа… и мне кажется нелепым, что понять можно, только если всё это сразит тебя, как удар молнии. Разве нельзя было бы начать понимать уже сейчас, постепенно, потихоньку, не ожидая того проклятого дня? Сегодня. Сегодня хочу понять, а не когда-нибудь. Сегодня. Сейчас. Так нет же: когда тот день тебя опрокинет, будет слишком поздно, потому что ты, желавший поскорее всё понять, не нашёл никого, кто удостоил бы тебя ответом. И встретился тебе только тот, кто предрекал этот день, словно предсказывал смерть и гибель…

Не говоря уже об училах. Когда пытаешься серьёзно поговорить с ними, отвечают: не сейчас, что означает «никогда». Училы сразу всё сообщат тебе о плохом — об оценках, ответах, замечаниях, заданиях… А о хорошем ничего не скажут, иначе, считают они, станешь почивать на лаврах, хотя не думаю, чтобы они оказались такими уж комфортными. А больше с училами и не о чем говорить.

Папа и мама? О них и речи нет. Даже думать как-то неловко. Полное впечатление, будто им никогда не было пятнадцати лет. И потом, папа вечно приходит усталый после работы и хочет смотреть футбол. Мама? Я стесняюсь её. Я ведь уже взрослый и не могу говорить с мамой, как прежде. Выходит, если исключить учил, папу, маму и Ника, который не разговаривает со мной после той игры с «Фантакальчо», — кто остаётся? Терминатор. Он, по крайней мере, молчит и слушает, особенно если угощаю его потом печеньем со вкусом жареной кошки.

— Видишь ли, Терминатор, с тех пор как Мечтатель говорил о мечте, я всё время возвращаюсь к этой мысли, она, словно какой-то внутренний зуд, покоя не даёт и цепляет всё глубже. Ты, Терминатор, что собирался делать, что думал делать, когда вырастешь? Ты можешь только оставаться собакой: есть как собака, спать как собака, писать как собака и умереть как собака. Я же — нет. Мне нравятся большие желания. Большая мечта. Не знаю ещё, что это за мечта, — но мне нравится мечтать о мечте. Лежу в кровати в тишине и мечтаю о своей мечте. И больше ничего не делаю. Перебираю одну за другой разные мечты и выбираю, какая нравится. Кто знает, может, оставлю свой след в истории человечества? Только мечты оставляют след.

Терминатор тянет меня, даже он не умеет сосредоточиться, кто знает, что ещё ему надо. Идём дальше.

— Не перебивай меня! Мне хотелось мечтать. Мне нравилось мечтать. Но как найти свою мечту, Терминатор? Ты нашёл её уже готовую. Но я ведь не собака. Мечтателю помогли дедушка с его сказками и фильм. Может, нужно почаще ходить в кино, раз уж дедушки у меня нет, а бабушке нужно громко кричать, потому что она не слышит, и вдобавок от неё плохо пахнет, как от всех стариков, я не выношу этого и начинаю чихать. А может быть, нужно больше читать? Мечтатель говорит, что наши мечты таятся в окружающих нас вещах, в тех, которые любим, — в каком-то месте, на какой-то странице, в фильме, в картине… мечты, которые дарят нам великие творцы красоты.

Так говорит Мечтатель. Не понимаю до конца, что это значит. Знаю одно: мне нравится. Нужно попробовать. И посоветоваться, но не слишком полагаться на советы, потому что я из тех, кто крепко стоит на ногах. Жизнь без мечтаний — это сад без цветов, а жизнь с неосуществимыми, мечтами — сад с искусственными цветами. А ты что скажешь, Терминатор?

Терминатор вместо ответа останавливается у столба и писает. И длится это ровно столько, сколько все мои разговоры.

— Спасибо, Терминатор, вот ты действительно меня понимаешь…

Беатриче, должно быть, заболела. Многие сейчас подхватывают грипп, но я ещё ни разу… Не вижу её уже два дня. Без яркого блеска её огненных волос дни кажутся тусклыми и пустыми. Белыми, как в пасмурную погоду, когда нет солнца.

Возвращаюсь домой вместе с Сильвией, подвожу её на моём мопеде, и она всё время просит ехать потише. Женщина, понятное дело. Мы долго разговариваем, и я спрашиваю, есть ли у неё мечта, такая, о какой говорит Мечтатель. Рассказываю, что у Ника такая мечта определённо есть. Он сказал, что пойдёт по стопам своего отца. Его отец дантист. Ник выучится на дантиста и будет работать в кабинете у отца. Говорит, что это его мечта. А по мне так для мечты этого мало. Потому что уже всё известно. Мечта — если я правильно понял — должна быть немного загадочной: что-то в ней должно быть такое, что ещё нужно открыть. А Ник уже всё заранее знает.

У меня мечта ещё не определилась, но в этом-то и вся её красота. Моя мечта настолько неведома, что я волнуюсь при одной только мысли о ней. У Сильвии тоже есть мечта. Она хочет стать художницей. Сильвия очень хорошо рисует, это её хобби. Она делает копии картин известных художников. Очень мне нравится картина, на которой изображена женщина с белым зонтом. Особая картина, потому что одежда и лицо женщины и все краски на ней такие лёгкие, что кажется, будто сливаются со светом, который падает на неё. Кажется, будто фигура соткана из солнечных лучей, от которых заслоняется. И это единственный случай, когда белый цвет не пугает меня. Сильвия обманула его на этой картине. Мне нравится.

Раз пятнадцать едва не угодив в ДТП со смертельным исходом из-за моих тормозов, которыми давно пора заняться механику, приезжаем к дому Сильвии.

— А мои не хотят. Говорят, что живописью можно заниматься только на досуге и, уж конечно, рисование не должно стать моим будущим, это трудный путь, только очень и очень немногие приходят по нему к успеху, а кроме того, если не пробьёшься, рискуешь остаться без куска хлеба.

Взрослые определённо существуют на свете для того, чтобы напоминать нам о страхах, которых мы не знаем. Боятся только они. А я, наоборот, рад, что у Сильвии есть такая мечта. Когда она говорит о ней, глаза блестят, как у Мечтателя на уроке. Как блестели глаза у Александра Великого, Микеланджело, Данте… Горящие, живые глаза… По-моему, у Сильвии правильная мечта. Прошу её понаблюдать за моими глазами, когда стану говорить о чём-ни-будь, и сказать, если заблестят, тогда я, может быть, узнаю свою мечту, потому что сам я рассеянный, могу и не заметить. Она согласна.

— Когда увижу, что твоя мечта блестит у тебя в глазах, — скажу.

Прошу её сделать для меня копию той картины. Сильвия согласна. Глаза у неё загораются, и мне даже кажется, будто от её взгляда ощущаю тепло на коже. Голубые глаза блестят. Это её мечта. А у меня мечты пока нет, но чувствую, скоро появится. Только как узнать её? Синие круги под глазами. Да, у меня мешки под глазами, в них таятся все мои сновидения. А найду свою мечту, освобожусь от этих мешков, и тогда мои глаза засияют…

Прибавляю скорость, уносясь в голубизну горизонта, и мне кажется, будто лечу, без тормозов и без мечты…

Беатриче по-прежнему не ходит в школу.

Нет её и на остановке автобуса после занятий.

Мои дни кажутся совершенно пустыми.

Пустые, как и у Данте, когда он больше не встречает Беатриче.

Мне нечего сказать, потому что, когда нет любви, нет и слов.

Страницы остаются чистыми, у жизни не хватает чернил.

Я поговорил наконец с Мечтателем.

— Как найти свою мечту? Только, учитель, не смейтесь надо мной.

— Ищи.

— Как?

— Ставь правильные вопросы.

— Как это понимать?

— Читай, смотри, интересуйся… причём увлечённо, страстно, и изучай всё. В каждом случае, когда что-то удивляет, разберись, почему поразился и взволновался. Только так и найдёшь мечту. И тут важно не настроение наше, а наша любовь.

Так сказал мне Мечтатель. Как ему приходят в голову некоторые слова, один только он знает. Мне нужно найти то, что по душе, что нравится. Но единственный способ сделать такое — уделить этому время и силы, и вот это меня не устраивает…

Попробую сделать, как советует Мечтатель, — начну с того, чем располагаю. Я люблю музыку. Люблю Ника. Люблю Беатриче, люблю Сильвию, люблю свой мопед, люблю мою неведомую мечту. Люблю папу и маму, когда не достают. Люблю… может, хватит?.. Этого слишком мало, наверное, нужно что-то ещё. Придётся поискать и порасспрашивать.

Я задумался, почему мне нравится Сильвия. И ответил сам себе: потому что люблю её, хочу, чтобы осуществилась её мечта, потому что, когда она рядом, на меня нисходит спокойствие, как бывало, когда мама брала меня за руку в толпе в супермаркете. Почему мне по душе Ник? И опять же отвечаю себе: потому что мне хорошо с ним. Ему не нужно ничего объяснять. Он не судит меня строго. Кстати, нужно что-то сделать, сколько можно молчать, скоро у нас опять игра, и если не помиримся, Пираты погибнут…

Потом я задумался, почему люблю свою музыку. Оказалось, потому, что она даёт мне ощущение свободы. А мой мопед-«полтинник» без тормозов? По той же причине. Вот у меня уже несколько пазлов: я люблю, когда люди хорошо относятся ко мне, и люблю свободу. Эти пазлы — частицы моей мечты. Во всяком случае, то, что отыскал. Но этого ещё мало.

Почему мне по душе Беатриче? Это самый трудный вопрос. И пока я ещё не нашёл ответа. В ней есть что-то загадочное. Что-то такое, что никак не могу понять. Какая-то красивая тайна, подобная чуду восходящего солнца, из-за которого ночь перед рассветом становится ещё темнее. Беатриче — моя мечта, и всё тут, и ничего объяснить здесь невозможно. И. потому не могу уснуть. Смотрю фильм ужасов. После него тоже не уснуть. Вот и получается бессонная ночь в квадрате.

Это было единственное задание по греческому языку, которое меня забавляло. Выбрав несколько слов из перевода, следовало записать в тетради их значение и найти итальянские слова с тем же корнем, которые помогли бы вспомнить греческий термин. Так я хорошо выучил два слова.

Leukos: белый. От него происходит итальянское слово luce — «свет».

Aima: кровь. От него происходит итальянское слово ematoma — «кровяной сгусток внутри тканей, имеющий вид твёрдой опухоли».

Если поставить рядом эти два страшных слова, получится другое, ещё более страшное: leucemia. Так называется болезнь, которая поражает кровь. Название происходит от греческого слова (названия всех болезней происходят от греческих слов) и означает «белокровие». Я знал, что белый цвет — это обман. Как может быть кровь белой?

Кровь красного цвета, и всё тут.

А слёзы солёные, и всё тут.

Сильвия сказала мне об этом со слезами:

— У Беатриче лейкемия.

И её слёзы стали моими.

Вот почему Беатриче не ходит в школу. Вот почему она пропала. Как муж Арджентьери. Даже хуже: заболевание крови. Лейкемия. Наверное, можно вылечить. Без Беатриче я пропал, моя кровь тоже сделается белой.

А все эти разговоры про мечту — пустая болтовня. Я знал это. Всегда знал. Потому что затем начинаются страдания, и всё теряет всякий смысл. Потому что строишь что-то, строишь, строишь, а затем вдруг кто-то или что-то всё уносит прочь. Так какой же смысл мечтать? В моей мечте жила Беатриче, Беатриче — загадочная часть моей мечты. Ключ, который открывал в неё дверь. А теперь появляется эта штука, которая хочет отнять её у меня. Если не станет Беатриче, не станет мечты. И ночь окажется ещё темнее, потому что вообще не будет никакого рассвета.

Но откуда берутся, блин, такие болезни, как эта, которая превращает красную кровь в белую? Мечтатель, ты лгун самой худшей разновидности, из тех, что верят в ложь, которую втюхивают! Завтра порежу колёса твоего велосипеда, неудачник. А сейчас хочу есть. СМС: «Ник, нужно повидать тебя».

«Макдоналдс» после уроков — самое печальное место в галактике. Здесь только запах Мака и горемыки из соседней школы. Но тому, кому на всё наплевать, и это сойдёт. Я никогда не говорил Нику о Беатриче. Беатриче всегда оставалась моим секретом. Одним из Карибских островов, окружённых прозрачнейшим морем, где я уединялся.

С Ником мы говорили о девушках, обсуждая их внешность — грудь, бедра и всё такое — и не интересуясь больше ничем. Беатриче — совсем другое дело, красива очень, но она не из тех, кого мы обсуждаем, когда они проходят мимо. Нет, Беатриче неприкосновенна, даже словесно. Но и сейчас я молчу о Беатриче и держу весь гнев и всю боль в себе. Ник подходит со скучающим видом и садится.

— Что случилось?

— Слушай, хватит изображать дураков. Пираты не ссорятся, как девчонки…

Ник и не ожидал другого. Улыбается, и, похоже, глаза у него добреют. Он хлопает меня по плечу.

— Да уж мы с тобой точно два козла…

— Это ты о себе.

Мы смеёмся. Пока выцеживаем два огромных стакана колы и Ник несколько раз рыгает, разговариваем. Продолжаем разговор точно с того места, на чём он прервался. Как умеют делать только настоящие друзья.

— Надо бы попеть, поиграть на гитаре, давно уже не отрывались.

— Ну да, и кроме того, нужно подготовиться к следующей игре.

— А с кем играем?

— Да с этими сонями из первого «А».

— С «Людьми Икс»?

— Ну да.

— Не игра, а прогулка…

— Ник…

Он смотрит на меня.

— Ты боишься смерти?

— Блин, о какой смерти ты говоришь, когда перед тобой кола в «Макдоналдсе»? Ты совсем сдурел, Лео! Точно говорю, дело в твоих волосах, надо бы постричь их, а то кислород к мозгам не пропускают…

Я хохочу, но на самом-то деле внутри у меня кусок льда.

— Что я тебе говорил тысячу раз?

Подражаю его назидательной интонации:

— Перестань думать о белом!

— Ладно, пошли клеить девчонок в центре…

— Нет, мне нужно домой… заниматься…

Ник смеётся.

Притворяюсь, будто тоже смеюсь.

— До завтра.

— До завтра. Мы сотрём их в порошок.

Нелегко быть слабыми.

Я узнал от Сильвии, что Беатриче в больнице. Только Сильвия имеет право сообщать мне некоторые вещи. Беатриче нужна кровь. Для переливания крови той же группы, что у неё. Нужно победить белую кровь, тогда можно надеяться, что восстановится чистая, новая, красная. Победа над белой кровью может спасти Беатриче. Я не знаю, какая у неё группа крови, зато знаю, что у меня этой красной крови столько, что я отдал бы ей всю, лишь бы её кровь вновь сделалась красной.

Лечу на своём «полтиннике», никому ничего не сказав. Всё стало белым: улица, небо, лица людей, здание больницы. Вхожу и погружаюсь в запах дезинфекции, который напоминает кабинет зубного врача. Ищу её палату. Не спрашиваю, где она, потому что в сердце у меня компас, который точно указывает на собственный север — Беатриче. И действительно, отыскиваю с третьей попытки. Вхожу и останавливаюсь: она спит. Как спящая красавица. Рядом с ней сидит женщина с огненно-рыжими волосами, наверное мать. У неё тоже глаза прикрыты. Не решаюсь подойти ближе. Страшно. Даже не представляю, что нужно говорить в такой ситуации. Сильвия, наверное, знала бы, что делать, — но не могу же я без конца ей звонить…

Потом вспоминаю о своей мечте, что Беатриче — моя мечта. И тогда иду в приёмный покой и говорю, что пришёл отдать мою красную кровь, чтобы заменить белую кровь Беатриче. Дежурная медсестра растерянно смотрит на меня:

— Послушай, нам здесь некогда…

Я сердито смотрю на неё:

— Мне тоже.

Она понимает, что не шучу.

— Сколько тебе лет? — спрашивает она с недовольством.

Тоже с недовольством отвечаю:

— Шестнадцать.

Она говорит, что для несовершеннолетних в таком случае требуется разрешение родителей. Вот это новости! Человек готов отдать свою кровь больному и ещё должен спрашивать для этого разрешение. Хочет сотворить мечту или спасти её — и должен спрашивать разрешение. Что за грёбаный мир! Тебе советуют мечтать, а едва начал, запрещают: завидуют. А потом ещё говорят, будто нужно спросить разрешения помечтать, а не спрашивать могут только совершеннолетние. Я вернулся домой. Мне казалось, я плаваю в каком-то белом море, где нет никаких берегов и никакой пристани. Я ничего не смог сделать. Не поговорил с Беатриче, не подарил ей мою кровь. Звоню Сильвии, иначе плохо кончится.

— Как дела? — спрашиваю.

— Ничего, а у тебя?

— Плохо, мне не позволили дать кровь для Беатриче!

— Почему?

— Несовершеннолетним нужно разрешение родителей.

— По-моему, нормально, а вдруг это опасно…

— Когда любишь, всё возможно… Нет нужды ни в каких разрешениях!

— Да… — произносит Сильвия и умолкает.

— Ты что? Какая-то странная сегодня…

Она машинально, будто не слыша, повторяет мои слова:

— Когда любишь, всё возможно…

Ни на чём не могу сосредоточиться. Мечта моя рассыпается, как песчаный замок после прилива, когда от него остаётся лишь небольшой холмик. Моя мечта сделалась белой, потому что у Беатриче рак. Мечтатель говорит, нужно ставить правильные вопросы, чтобы найти свою мечту. Так попробуем с этой чёртовой лейкемией! Какого дьявола ты встряла между нашими жизнями — моей и Беатриче? Отчего губишь совсем молодую, ещё только начинающуюся жизнь? Нет ответа на этот вопрос. Это так, и всё тут. А если так, то мечтать бесполезно. Вернее, лучше и не мечтать, только хуже будет. Лучше иметь мечту вроде той, что у Ника, надёжную, которую можно купить. Иду и покупаю себе новые ботинки фирмы «Dreams» — «Мечты»: так по крайней мере буду носить свою мечту на ногах и топтать её.

Стою на земле и топчу свою мечту. Мечтатель говорит, что желания имеют что-то общее со звёздами… По-латыни мечта — это звезда. Пустая болтовня все это! Единственный способ увидеть звёзды — не желать этого, а сделать себе больно.

— Где же ты, блин?

Голос Ника, орущий из мобильника, выводит меня из оцепенения. Мне достаточно наносекунды, чтобы понять: уже пять часов, а через тридцать минут начинается игра с «Людьми Икс».

— Пришлось убирать в комнате, иначе мама не пустила бы меня…

Ник не верит ни единому моему слову.

— Оторви свою задницу! Нам нужно вернуть себе первое место в таблице.

Отсоединяется.

Впервые в жизни я забыл про игру.

Не знаю, что со мной происходит. Наверное, заболел. Проверяю температуру: всё нормально.

Перед началом игры ору вместе со всеми кричалку «Пиратов»:

— Ни пуха ни пера!

Уделываем «Людей Икс» со счётом 7: 2, я забил три гола.

Но что-то мешает мне радоваться по-настоящему.

Так и вижу эти пух и перья. Огромную белую тучу. И мне действительно страшно, что задохнусь в ней.

Мечтатель придумал ещё один урок на своих факультативных занятиях: они самые интересные!

Начинает с того, что читает отрывок из какой-нибудь книги, которая увлекла его, произвела сильное впечатление и которую изучает. Читает, и глаза у него блестят, как у человека, который не может не поделиться своей радостью с первым встречным на улице. Подобно тому, как и я иногда, сам того не замечая, произношу вслух имя Беатриче или готов сообщить всему свету про хорошую отметку в школе, что случается довольно редко…

На этот раз мечтатель прочитал нам рассказ из книги «Роковые минуты»[16], где говорится о трёх осадах и трёх ограблениях.

«Рим, Александрия и Византия. Три города, славившиеся своей красотой, богатейшими сокровищами и произведениями искусства. Три города, в библиотеках которых хранились книги со многовековыми секретами литературы и науки. Это были огромные здания, заполненные папирусными свитками и сводами законов; эти книги заключали в себе мечты всех людей. Знания эти могли бы послужить будущим поколениям, но варвары, арабы и турки сожгли их, не оставив и следа. Одну за другой поджигали они полки с книгами, содержащими секреты жизни. Сжигали дух и его крылья. Не давали ему летать, как он делал это веками, высвобождаясь из плена истории. Книги горели, как в том замечательном романе Брэдбери, который вам стоило бы прочитать…»[17]

Не знаю, что именно хотел сказать Мечтатель этими словами, но прозвучало красиво, хотя я никогда и не слышал ни про какого такого Брэдбери.

А под конец своего взволнованного рассказа Мечтатель спросил:

— Зачем?

Никто из нас не смог ответить. Он велел подумать и написать об этом в домашнем сочинении. Мечтатель сошёл с ума. Считает, будто мы способны ломать голову над такими вещами. Нам приходится решать куда более простые и земные задачи. Срочные и практичные: у кого списать задание по греческому, как познакомиться и прогуляться с хорошенькой девушкой, как выпросить денег на пополнение счета для мобильника, потому что за два дня ты израсходовал всё на эсэмэски всего-то по пять-шесть слов каждая… вот такие дела. Ты ведь не привык размышлять над проблемами, какие ставит перед тобой Мечтатель. Твоя голова просто не готова к таким вопросам. Понятия не имеешь даже, где искать ответы.

Потому что ответы на вопросы, которые он задаёт, не найдёшь в «Гугле», если наберёшь в строке поиска: «Рим, Александрия, Византия, пожар, мечты, причины, книги…» Ничего не открывается. Потому что нет в Интернете текста, который соединил бы воедино все эти разрозненные слова. Нужно самому отыскать между ними связь. Вот почему так трудно.

Не знаю, смогу ли сделать это домашнее задание. Оно действительно трудное, но и загадочное, потому что впервые не нахожу нигде ответа, чтобы списать. Его нужно найти самому. Наверное, это ещё и какая-то игра. Надо попробовать. Ненавижу Мечтателя, потому что он постоянно надувает меня и разжигает любопытство.

Невежество — самая удобная вещь из всех, какие знаю, после дивана у нас в гостиной.

Попробовал поговорить с мамой о крови, которую хотел бы подарить Беатриче. Мама решила, что я рассказываю какую-то историю о вампирах, из тех, что сейчас так в моде. Объясняю ещё раз. Говорит: потом подумаем; ей кажется, неплохая мысль, но определённо многие другие уже позаботились об этом. Я настаиваю.

Поговори с отцом.

Волшебные слова, с помощью которых от сотворения мира перекладывают ответственность на другого. Так и сделаю. Звоню Нику и еду к нему. Нужно бы выполнить задание Мечтателя, но мне ничего не приходит в голову, может, музыка подскажет. Иногда в музыке находятся ответы, которые ищешь, даже когда об этом и не думаешь. И даже если не находишь, то по крайней мере встречаешь те чувства, какие сам испытываешь. Кому-то ещё они знакомы. И уже не кажешься себе таким одиноким. Грусть, одиночество, злость. Почти все песни, которые нравятся мне, об этом. Когда исполняешь их, кажется, будто сражаешься с этими чудовищами, особенно если никак не удаётся придумать им названия.

Потом, однако, когда музыка умолкает, впечатления остаются. Конечно, теперь ты уже легко узнаёшь их, но никто так и не сумел никаким волшебным образом избавить меня от них. Может, нужно напиться, чтобы они исчезли. Ник говорит, это помогает. Беатриче по-прежнему плохо, и, прежде чем напиться, подарю ей мою кровь, не хотелось бы чтобы алкоголь повредил ей, тут требуется чистая кровь Нужно поговорить с папой.

Немедленно.

Папа не вернулся к ужину. Когда пришёл, было так поздно, что я уже не решился говорить с ним. Не подходящий момент. Папа убил бы меня, и мне не хотелось упускать единственную возможность. Ещё не сплю, потому что пытаюсь выполнить задание Мечтателя. Я никогда не переживал по поводу трудных заданий. Не получается, и я спокойно ложусь спать, а на другой день просто скатываю у кого-нибудь. Не знаю почему, но на этот раз что-то заставляет меня принять вызов. Как если бы я предал Мечтателя или самого себя, не выполнив задание.

Сижу перед монитором. Набираю в строке поиска запрос: «Почему Рим, Александрия и Византия были сожжены их завоевателями? Что заставило варваров, арабов и турок сделать это? При всех различиях, что у них оказалось общего?» Пусто. Никакого ответа. Белым остаётся этот проклятый монитор. Белым, как кровь у Беатриче. Звоню Сильвии. Не отвечает. Обычно её мобильник всегда включён, потому что она хочет, чтобы я, если нужно, мог позвонить ей в любое время. Сильвия — мой ангел-хранитель. С тем лишь отличием, что по ночам спит и порой не слышит, как сейчас, вибрацию мобильника. Придётся решать задачу самому.

Уже поздно. За окном темно, а в голове моей пусто. Пытаюсь представить себя одним из этих завоевателей и задаюсь вопросом, зачем сжигаю книги. Брожу по пыльным улицам Рима, Александрии и Византии, которая, как я узнал потом, превратилась в Константинополь, а затем в Стамбул, и среди всеобщего шума и гама поджигаю библиотеки, уничтожая тысячи книг. Истребляю все хранящиеся в них мечты, превращаю их в прах. В белый дым.

Вот он, ответ. Сожгли, чтобы уничтожить мечту. Сжечь мечту — вот что нужно для окончательной победы над врагами. Тогда у них не будет сил возродиться и вернуться к жизни. Не смогут мечтать о прекрасных городах, о другой жизни, не вспомнят о свободе и любви. Не будет у них книг — значит, ни о чём не станут мечтать. А запретишь людям мечтать — превратишь их в рабов. Мне же, завоевателю, нужны сейчас только рабы, чтобы повелевать спокойно и без проблем. Вот почему нужно уничтожить все книги, оставить от этих библиотек только белый пепел. Это самое жестокое преступление, когда у людей отнимают мечту. Вот и остались сожжённые города и люди. В нацистских лагерях сжигали людей и их мечты. Когда нет своей мечты, её отнимают у других, чтобы ни у кого не осталось. Зависть гложет тебя, и пламя этой зависти пожирает всё…

Когда заканчиваю работу, за окном по-прежнему ночная темень: у неё-то я и уворовал чёрные знаки, которые заполняют теперь белый экран монитора. Я кое-что открыл для себя, пока размышлял и писал это сочинение. Такое получилось впервые, но я не собираюсь превращать это в привычку… Как и следовало ожидать, чёрная краска в принтере закончилась, и ничего не остаётся, как распечатать сочинение в цвете.

В красном.

Мечтатель ходит между партами и проверяет, сделано ли домашнее задание. Похоже, все выполнили его. Мечтатель предлагает желающим прочитать свою работу вслух. Кое-кто соглашается. Полное впечатление, будто попадаешь в пыль и пламень давно минувших столетий, и всё же мы сидим в классе. Все написали что-то такое, чем гордятся, — по крайней мере те, кто отважился прочитать. Я, естественно, не в их числе, читать вслух — для меня то же самое, что петь. Звонок на перемену. Спешим сдать свои работы, но Мечтатель отказывается брать их. Невероятно! Он хочет, чтобы мы оставили наши ответы себе. Чтобы сохранили их у себя.

Мечтатель просто сумасшедший. Даёт задание, а потом не ставит оценку. И в самом деле, что это за учитель такой, который не ставит тебе оценку? Бесспорно, однако, что он сумел заставить всех написать сочинение. Даже меня, поздно ночью. Выходит, и не нужны вовсе никакие отметки, чтобы побудить тебя учиться. Хотя класс пустеет, Мечтатель остаётся за своим столом. Улыбается, и глаза его блестят. Он верит в нас. Он верит, что мы способны создать что-то прекрасное. Может, он не такой уж и неудачник.

Я не позволю, чтобы завоеватели сожгли мои мечты и превратили их в пепел. Никому не позволю этого, даже рискуя не подняться. Но Беатриче нуждается во мне, а не в груде жалких обломков. А я не хочу забыть то, что открыл для себя. Не хочу, потому что это слишком важно. Но у меня плохая память. Нужно записать всё, иначе забуду. Наверное, единственный способ сразиться со своей плохой памятью — стать писателем.

Хочу поговорить об этом с Сильвией, это единственный человек, который не станет надо мной смеяться. И, словно прочитав мои мысли, она подходит, берёт за руку и опускает голову мне на плечо.

— Что ты хотел сказать мне вчера? Я только утром увидела, что ты звонил.

— Хотел, чтобы ты помогла написать сочинение.

Сильвия поднимает голову и с грустью произносит:

— Ну конечно, что же ещё.

И отходит.

Смотрю ей вслед, и у меня возникает ощущение, будто я что-то не понял, как бывает, когда папа, говоря одно, имеет в виду совсем другое. Кстати, нужно поговорить с папой, пока не забыл…

Если существует что-то, от чего я просто схожу с ума, так это наши с Ником гонки на спор. Во время этих опасных игр, которые мы с ним устраиваем, столько адреналина выбрасывается в кровь, что, кажется, чувствуешь, как он кипит в ней. Особенно нравятся мне гонки с тормозами. Мчимся на мопедах на предельной скорости и тормозим только в самый последний момент. Побеждает тот, кто оказывается ближе к идущей впереди машине, не столкнувшись с ней. Вот почему и сгорели тормоза на моём «полтиннике». В этом споре Нику никак не удаётся выиграть, потому что он всегда останавливается раньше меня, а я всегда торможу мгновением позже, чем подсказывает инстинкт самосохранения. Достаточно секунды, но уже ощутима разница. В этом весь секрет такого состязания: затормозить всего лишь секундой позже.

Когда увидели у светофора чёрную, сверкающую «порше-каррера», переглянулись и рванули на своих мопедах на предельной скорости. Рядом. Только воздух пытается остановить нас, но безуспешно. Шины гудят, кроша асфальт. Задница «порше» всё ближе, мы летим рядом друг с другом на пределе.

Бросаю взгляд на Ника, осталось совсем немного. Я не могу ему проиграть. Всего десять метров отделают нас от «порше». Ник тормозит. Жду ещё мгновение — ровно столько, сколько нужно, чтобы произнести «один». Не заторможу — погибну. И не торможу: секунда кажется мне вечностью. В ушах звенит. И переднее колесо моего мопеда легко и нежно касается бампера «порше», словно мать целует новорождённого. Поворачиваюсь к Нику, волосы у меня развеваются и заслоняют лицо, адреналин затуманивает зрение. Улыбаюсь, как улыбаются киношные герои после победы на дуэли. Ник должен мне бог знает какое по счёту мороженое. Ведь какой же спор без мороженого.

— Как это тебе удаётся? Моя рука сама собой, помимо моей воли, сжимает тормоз: это сильнее меня.

Уплетаю своё клубничное со сливками.

— Страх белого цвета. Отвага — красного. Когда видишь белый, нужно сосредоточиться на красном и считать до одного…

Ник смотрит на меня как на ненормального, который думает, будто говорит разумные вещи.

— Завтра у нас игра. Нужно вырваться вперёд. Если выиграем, поравняемся с Вандалом.

— Вандал… Он нам ещё заплатит…

Ник так шлёпает меня по плечу, что я тычусь носом в мороженое.

— Вот таким ты мне нравишься.

И удирает, когда я кидаюсь на него, словно клоун с белым лицом и красным носом…

Вхожу вместе с папой в больницу, где лежит Беатриче. Определяют мою группу крови. Такая же, как у Беатриче. Я в этом уверен, у нас одинаковая кровь, мы живём одной и той же кровью. Есть вещи, которые человек просто чувствует. Моя жизнь связана с жизнью Беатриче по крови. Меня спрашивают, употребляю ли наркотики. Отвечаю, что нет. Отвечаю «нет», потому что рядом папа, который уничтожил бы меня одним взглядом и произнёс бы свою сакраментальную угрозу: «От тебя останется лишь пыль твоей тени». Нужно отдать ему должное — сама по себе фраза звучит совсем неплохо.

Потом однако, когда остаюсь с медсестрой, говорю ей, что месяц назад выкурил косяк с марихуаной. Но только один, чтобы попробовать. Нас было несколько человек в компании. Не мог же я выглядеть молокососом. И потом, я всего лишь хотел попробовать. Медсестра успокаивает. Один косяк — не страшно. Но если бы я постоянно курил марихуану, тогда нельзя было бы делать переливание. Моя кровь нисколько не помогла бы.

Всё, история с марихуаной закрыта. Если Беатриче ещё понадобится кровь, то она должна быть чистой, идеальной, безопасной. Красной, как моя любовь к Беатриче.

У меня забирают немало крови. Она намного темнее, чем я думал. Тёмно-красная и густая, как моя любовь к Беатриче. При виде крови, вытекающей из моей руки, у меня кружится голова и на какой-то миг кажется, будто вот-вот потеряю сознание, — но выдерживаю, всё обходится. Кровь, как любовь, заставляет терять голову, но и даёт тебе силы сделать больше, чем можешь… Мне кажется, я отдал жизнь Беатриче, я почти мёртв и бледен, как вампир наоборот: я не высасывал кровь, а отдал её ради жизни.

Папа ведёт меня завтракать.

— Ты бледен, как пенка на твоём капучино. Возьму тебе ещё трубочку. Какую хочешь?

— Что за вопрос, с шоколадом.

Папа идёт к прилавку и покупает огромную трубочку с шоколадной пастой «Нутелла». Снова садится напротив меня и улыбается, как умеет только по утрам. Вечером после целого дня работы он слишком усталый.

— Болит? — спрашивает он, указывая на руку, из которой брали кровь.

— Жжёт немного, но ничего.

— Расскажи мне об этой девочке, как её зовут… Анджелико?

Я всегда говорил, что в нашей семье память — слабое место.

— Беатриче, папа, её зовут Беатриче, как ту, которую любил Данте.

— Эта девочка дорога тебе?

Мне не хочется говорить с ним о Беатриче, и я перевожу разговор в другое русло.

— А тебе кто дорог?

— Мама.

— Когда ты это понял?

— Когда увидел её первый раз, на пароходе, в круизе, который родители подарили мне после окончания школы.

У неё была какая-то особая манера, улыбаясь, склонять голову, убирать длинные волосы с лица…

Папа словно мечтает, будто видит внутренним взором прошлое, похожее на начало романтического фильма, из тех, какие я терпеть не могу.

— А потом?

— Потом я подошёл и спросил: «Вы тоже путешествуете на этом пароходе, синьорина?» Лишь бы что-то спросить, понимая, что вопрос, по сути, бессмысленный, более того, просто глупый, поскольку я видел её впервые в жизни.

— И она?

— Улыбнулась, огляделась и, притворившись, будто кого-то ищет, ответила: «Похоже, это так»… и рассмеялась.

— А потом что было?

— Потом мы говорили, говорили, говорили.

— В твоё время вы только говорить и умели.

— Эй, малыш, что за неуважение к собственному отцу!

— И о чём же вы говорили?

— О звёздах.

— О звёздах? И она тебя слушала?

— Да, я тогда очень увлекался астрономией, купил первый свой телескоп, когда учился в лицее, и умел находить созвездия на небосводе. И рассказывал ей разные истории про звёзды. Той прохладной и ясной ночью они видны были с палубы без всякого телескопа. И в отличие от других девушек, она слушала и расспрашивала.

Он умолкает, словно закончилась первая часть его романтического фильма. И я возвращаю папу к действительности.

— А потом?

Он вздыхает и вдруг, потирая щёку и прикрывая лицо, говорит:

— Потом я подарил ей звезду.

— Что ты сделал?

— Подарил ей Сириус — самую яркую звезду в эту безлунную ночь. Это единственная звезда, которая всегда видна с любого места на Земле и от света которой в безлунную ночь люди и предметы отбрасывают тень. Мы с твоей мамой обменялись обещаниями, что каждый вечер, где бы ни оказались, будем смотреть на эту звезду и думать друг о друге.

Я расхохотался. Папа, который дарит маме… Я похлопал его по плечу:

— Какой же, однако, ты у меня романтик… А мама?

— Она улыбнулась.

— А ты?

— Я отдал бы всё на свете, лишь бы такая девушка навечно осталась в моей жизни, а не только на том пароходе.

Папа молчит. Видимо, ему больше нечего сказать. И мне кажется, что он вот-вот покраснеет. Он прижимает салфетку к губам, прикрывая лицо, потом смотрит на меня и говорит:

— Я горжусь твоим поступком, Лео.

У меня вдруг словно прочистило заложенные уши.

— Думаю, сегодня ты начал взрослеть: ты сделал то, что никто не подсказывал тебе и что решил сам. Это твой выбор.

Молчу, а потом пользуюсь случаем:

— Тогда можно выберу ещё одну трубочку?

Папа кивает в знак согласия и улыбается:

— Ты весь в своего отца…

Целый век уже не проводил я столько времени с отцом. «Я горжусь тобой» — лозунг сегодняшнего дня. Что касается остального — отдыхаю. Нужно восстановить силы. Очень устал, но и очень счастлив.

Я больше не видел Беатриче. Теперь она уже не в больнице, а дома. Прошла первый курс химиотерапии. Нечто вроде антибиотика против опухоли. Уверен, ей поможет. Беатриче сильная: молодая и красивая, она выдержит. Хотелось бы навестить её, но Сильвия говорит, что Беатриче никого не хочет видеть. Очень ослабела, натерпелась за время болезни и ни с кем не хочет говорить. Я, однако, был бы рад повидать её. Так или иначе, теперь у неё будет моя кровь, это значит, буду ближе к ней. Изнутри. Буду с нею. Мы как бы соединимся. Надеюсь, моя кровь поможет ей поправиться.

Чувствую себя счастливым и усталым. Такова любовь.

— Да что с тобой! Шевелись, наконец! Всё время бьёшь мимо…

Я невероятно устал. Не следовало играть после сдачи крови. Медсестра предупредила, что мне нужно спокойно лежать. Я не сказал, что иду играть в футбол, — я же не мог отказаться. А теперь у меня перехватывает дыхание. Мы сравняли счёт: два-два. Но я упустил скандальное число голевых моментов, хуже Яквинты[18] в его самые худшие дни.

— Ты бледный, как Мёртвая…

Мёртвая — прозвище девчонки из третьего класса лицея, супер-эмо. Меня тошнит и не хватает воздуха. Пришлось остановиться у боковой линии. Кружится голова…

Закрываю лицо руками и опускаюсь на землю, надеясь, что кислород наполнит мозг. Кожа чешется, знобит.

— Не могу, Ник…

Ник смотрит на меня с презрением.

Игра заканчивается вничью.

В раздевалке Чуб, Штанга и Губка ругают меня:

— Команда Вандала проиграла. И мы могли бы опередить их. Теперь опять отстаём на шаг. И всё потому, что не можешь играть…

— Сегодня я сдал кровь…

— Именно сегодня понадобилось делать это? Сегодня, когда у нас такая игра?

Даже не отвечаю.

Выхожу из раздевалки, и пусть ветер, дующий в лицо, осушит мои злые слёзы. За добрые дела вечно приходится расплачиваться в этом мире… Ни черта эти люди не понимают в любви. Думают только о футболе и даже не поинтересуются, почему мне пришло в голову подарить кровь…

Беатриче пришла в школу. Похудела. Побледнела. Короткие волосы перестали блестеть. Глаза по-прежнему зелёные, но потемнели. Хотелось бы подойти к ней и сказать, что я рядом, что подарил ей мою кровь, что необыкновенно счастлив вновь видеть её, — но понимаю, что лучше помолчать. Только улыбаюсь ей, когда встречаю на перемене. Беатриче задерживает на мне взгляд, словно припоминая, кто я такой, и отвечает улыбкой. Не красной улыбкой, как всегда, а белой. Но Беатриче — моя мечта. Моя красная мечта, и мне нужно смешать её теперешний белый цвет с тёмно-алым, вытекавшим из моей руки. Больше не сомневаюсь: в этой улыбке заключается смысл всего, что ищу.

Не позволю тебе уйти. Не позволю, чтобы эта белая опухоль убила тебя. Это я должен был заболеть, а не ты. Не допущу, чтобы с тобой случилось такое, потому что ты гораздо нужнее меня на этой земле. И хочу, чтобы ты знала это. Поэтому напишу тебе письмо, чтобы сказать, что я рядом, и, если тебе что-нибудь нужно, можешь попросить меня об этом в любую минуту. Сегодня же, вернувшись домой, напишу письмо. Это будет самое замечательное и красивое, что я когда-либо делал в жизни.

Странно, как мечты заставляют тебя действовать — словно переливание крови. Как будто в твои вены влилась кровь какого-то супергероя.

Я никогда не писал ни одного письма и даже не могу скопировать его из Интернета. Там вечно одно старьё. В Интернете не может быть письма Лео к Беатриче, поэтому я сам впервые в жизни должен написать его. Но охотно сделаю это, ведь напишу то, чего ещё никто никогда не писал. Я разволновался. Беру бумагу, ручку и пишу.

Первая проблема: бумага нелинованная. Пишу на компьютере. Но, едва начав, тут же бросаю, потому что экран монитора белый, как лёд. Снова беру бумагу и принимаюсь писать, но строки получаются кривые, слова летят вниз, будто в пропасть. Получается безобразно. А всё из-за того, что бумага нелинованная. Не могу же я выглядеть как безграмотный. Что делать?

Догадываюсь. Распечатываю на принтере страницу, расчерченную толстыми, жирными линиями, словно папина пижама. Кладу эту страницу под чистый лист бумаги, жирные линии просвечивают и служат мне скрытым ориентиром. Отличная мысль. На чистой белой странице строки не будут кривиться и уползать вниз.

Теперь остаётся только написать письмо. И это самое трудное.

Дорогая Беатриче, как ты себя чувствуешь?

Вчера видел тебя в школе, улыбнулся тебе, и ты тоже мне улыбнулась. Не знаю, помнишь ли. Ну так вот, это я. Тот, у которого такие длинные, лохматые волосы: Лео. Пишу тебе, потому что хочу быть с тобой сейчас. Не знаю толком, что следует говорить в таких случаях. Нужно ли притвориться, будто не знаю, что болеешь, притвориться, будто не дарил тебе мою кровь, притвориться, будто не нравишься мне… Короче, притвориться у меня не получается. А так, выходит, я уже и сказал тебе всё: ты болеешь, я подарил тебе кровь, ты мне нравишься. Теперь могу говорить свободнее, потому что сказал самое главное. То, что волей-неволей должен сказать, потому что если не скажешь, значит, притворяешься, а если притворяешься, значит, тебе плохо. А я хочу быть с тобой искренним, потому что ты — часть мечты. Как нам говорит учила Мечтатель. Это не фамилия у него такая, это который заменяет Арджентьери, а поскольку он много говорит о мечтах, мы и прозвали его так. Я ищу свою мечту. Весь секрет в том, чтобы поставить правильные вопросы. Правильные вопросы нужно обратить к вещам и людям, которые нам нравятся, и послушать, что ответит сердце. А у тебя есть мечта? Ты когда-нибудь думала об этом?

Крепко обнимаю тебя и надеюсь скоро узнать твои новости.

Лео, из третьего «Д» класса.

У меня нет адреса Беатриче. Нет даже конверта… Тем лучше: не представляю, как пишется адрес, куда наклеить марку и всё прочее. И неловко спрашивать маму. Тогда выхожу из дома. Сажусь на мопед. Покупаю конверт. Вкладываю в него письмо. Пишу на нём огромными печатными буквами: ДЛЯ БЕАТРИЧЕ — и еду к Сильвии; узнаю у неё адрес, а потом опущу конверт прямо в почтовый ящик.

Мой «полтинник» — ковёр-самолёт счастья, лечу на нём к своей цели. Не могу же я доверить итальянской почтовой службе письмо всей моей жизни. И потому мчусь, как сообщение о каком-нибудь миллиардном наследстве. Сердце бьётся в такт движку моего мопеда. Смеюсь, распеваю и ничего не слышу. Даже сигнала справа, который должен был напомнить, что пора починить тормоза. И это никакие не гонки на торможение с Ником, я даже не успеваю ни испугаться, ни сосчитать до одного, ни затормозить…

Всё вокруг становится белым.

Когда прихожу в себя, обнаруживаю, что лежу на белой кровати, в больнице. В голове пусто. Ничего не помню. Кажется, будто голова моя отделена от туловища. Возможно; меня украли, усмирили и превратили в какого-нибудь супергероя. Спрашиваю себя, что теперь в моей власти: полёт, телепортация, невидимость, чтение мыслей… Пробую телепортацию, но понимаю, что не в силах даже шевельнуться. Мешает что-то твёрдое вокруг шеи, сковывающее голову и грудь. Впервые понимаю, что испытывает Терминатор, когда тяну его за поводок.

Открываю глаза: рядом со мной сидит мама. У неё красные глаза.

— А что случилось?

Мама объясняет, что меня сбила машина. Во всяком случае, так рассказали очевидцы дорожного происшествия. Не помню ничего или почти ничего, что-то очень смутное. Так или иначе, в результате у меня трещина в позвонке, и я должен неподвижно лежать по меньшей мере ещё дней десять. И словно этого мало, сломана рука в запястье, правая, она уже в гипсе, так что никаких домашних заданий. Но кто у строил всю эту пакость? Мама говорит, что человек, который сбил меня, не остановился. Умчался прочь. Какой-то прохожий записал его номер, об остальном позаботится папа. Сейчас важно, чтобы я лежал спокойно и как можно скорее поправился, только в этом году придётся забыть о лыжах и сноуборде… Когда выйду из больницы, уже будет Рождество.

Меня охватывает невиданная злость, какой я ещё никогда не испытывал. Такая исступлённая, что я едва не излил её даже на маму, хотя она тут и ни при чём вовсе. Теперь вспоминаю. Я вёз письмо к Беатриче, только что вышел из дома Сильвии, где написал адрес на конверте. А потом ничего не помню. Не знаю, куда делось письмо. Оно лежало у меня в кармане. Сейчас на мне пижама, гипсовый воротник, гипс на руке… не знаю, где письмо.

Чёрт подери. Вот опять: хочешь сделать доброе дело и почему-то шлёпаешься задницей на землю. Да кто же это придумал такое несчастье? Почему именно со мной это случилось? Я-то, блин, здесь при чём? Не люблю больше никого, и пошли все в задницу.

По крайней мере, понял, что окончательно стал невезучим.

Я спал по меньшей мере столетие, если судить по головной боли, какую испытываю, открывая глаза и щурясь от слепящего света.

Как только начинаю понимать, кто я и где нахожусь, встречаю светло-голубые, как предрассветное, безоблачное небо, глаза. Это Сильвия. Она — Фея с голубыми волосами, а я — Пиноккио. Она дарит мне спокойствие, даже когда я упакован в эту гипсовую арматуру. Улыбаюсь, щурясь от света. Сильвия спешит закрыть штору, чтобы свет не беспокоил меня.

— Хочешь пить?

Она спрашивает прежде, чем мои высохшие губы успевают передать импульс в мозг. Наливает ананасового соку, который купила специально для меня. Мой любимый. Я ещё не успел высказать никакого желания, а Сильвия уже выполнила его. Не будь она просто подругой, я, наверное, мог бы полюбить её.

Но любовь — это совсем другое дело. Любовь не даёт покоя. Любовь — это бессонница. Любовь придаёт силы. Любовь — это скорость. Любовь — это завтрашний день. Любовь — это цунами.

Любовь красного цвета.

Приходит навестить меня Ник. Поначалу смотрит в пол.

— Лео, извини, что тогда во время игры… Представляешь, если бы ты умер… Ты оставил бы меня с этим стадом неудачников… Никаких пиратов, никаких гонок с тормозами, никакой музыки… Не нужно больше так шутить…

Улыбаюсь. Я счастлив. Помирились. Мы почти не разговаривали после той игры. Никто из нас не хотел извиняться. Это должен был сделать он. Я же болел, и всё тут.

— Надолго сюда?

— Гипс минимум на месяц, перелом, к счастью, без осложнений…

— Хорошо, значит, пропустишь только одну игру. Надеемся справиться без тебя.

— Введи в игру Сухую ветку. Хоть у него и неважные ноги, он умеет держаться на поле. А тебе придётся постараться вдвойне. Ведь эта игра — следующая — трудная.

— Но без тебя, Пират, мне скучно.

Улыбаюсь.

— Вот увидишь, как поправлюсь, мы отвоюем этот кубок. Никто не сможет остановить «Пиратов», Ник, никто… К тому же нам нужно ещё рассчитаться с Вандалом.

Ник встаёт и вытягивается в струнку, как полагается при исполнении национального гимна. Положив руку на сердце, громко запевает, и я вторю ему. Орём во всё горло. Когда появляется медсестра, которая желает понять, что происходит, хохочем.

— Не будете вести себя хорошо, обоим сделаю общую анестезию! Ты-то, здоровый, мог бы уж держаться нормально?!

Ник вдруг смотрит на неё серьёзно и с восторгом:

— Хочешь выйти за меня замуж?

Медсестра обезоружена, смеётся.

Ник смотрит на меня и вздыхает:

— Она согласилась…

Меня навещает весь класс. Я доволен. Но почему, чтобы оказаться в центре внимания, нужно попасть в аварию. Иногда возникает желание сделать что-то такое, необычное, чтобы все вспомнили о тебе, смотрели бы на тебя и говорили о тебе. Особенно когда чувствуешь себя одиноко и хочешь, чтобы другие поняли это. Представляешь, будто выбрасываешься из окна: вот тогда все эти вонючки поймут, что ты переживаешь и каково это — остаться без тебя. Так или иначе, страдание и беда, похоже, лучший способ заставить мир вспомнить о тебе и полюбить тебя.

Принесли мои любимые комиксы. Сильвия нарисовала для меня картину. Небольшую. На ней лодка в море, носом к голубому горизонту, где вода и небо сливаются. Кажется, будто смотришь на всё из самой лодки. Я повесил подарок Сильвии на стене напротив. Картина составляет мне компанию, когда остаюсь один в этой больничной палате. Палата двухместная, но пока у меня нет соседа. Тем лучше. Было бы неловко писать при ком-то в «утку», как и при медсестре, которая держит её. Я даже позавидовал Терминатору, который не знает таких проблем, когда делает свои дела на виду у целой толпы собак и филиппинок. Собаки даже краснеть не умеют.

Ник принёс мне сидюшный плеер, и я слушаю музыку, а потом мы непременно с ним что-нибудь сыграем, когда встану. Другие одноклассники тоже принесли разные вещи. Очень приятно быть в центре внимания, даже если цена ему — несколько сломанных костей.

Очень приятно разрешать любить тебя…

Вот уже несколько дней я в палате не один. На соседней кровати лежит могучего сложения человек. Огромный. Прямо какой-то городской слон. У него сломаны два позвонка. Ему нельзя вставать, и он вынужден всё делать в кровати, даже справлять нужду. Ненавижу его запах. Слон только и знает, что смотрит в потолок или на экран телевизора, расположенный почти там же. Иногда мы разговариваем. Вообще-то он славный человек. Ему здорово досталось, и всё-таки он спокоен. Ругается только иногда, если слишком больно и не может уснуть. Жена ухаживает за ним. Часто навещают дочь и сын.

Это замечательно, когда у тебя есть семья, которая заботится о тебе во время болезни. А что бы ты делал, если бы не близкие — жена, дети? Кто поможет тебе, когда плохо? Благодаря Слону я понял, как хорошо иметь семью. Не то чтобы у меня её нет. Но я понял то, чего не видел, не понимал раньше. Потому что некоторые вещи не понимаешь или не замечаешь, пока не увидишь изнутри. И тогда родители кажутся тебе патентованными надоедами, которые существуют лишь для того, чтобы мешать тебе делать что хочется.

Слон со своей женой и детьми, однако, очень ясно показал мне, что это совсем не так. Поэтому хочу, когда вырасту, иметь такую же дружную семью, как у него. Потому что тогда можешь не волноваться, если заболеешь. В этом смысл правильной жизни: когда тебя кто-то любит, даже если тебе плохо. Терпит твой запах. Лишь тот, кому не противен твой запах, действительно тебя любит. И даёт тебе силы и спокойствие. И мне кажется, это отличный способ оградить человека от страданий, какие случаются в жизни.

Нужно будет запомнить это. Непременно нужно запомнить, чтобы прибавить потом, когда вырасту, к моей мечте. С Беатриче. Мне нравится её аромат, уже сейчас. Неотразимый аромат мечтаний, жизни, любви.

Входит Мечтатель. Не верю глазам своим. Учитель навещает ученика в больнице. К тому же заменяющий учитель. Чувствую себя королём, на седьмом небе от счастья или кем-то вроде. Мечтатель садится возле постели и рассказывает о делах в школе. Об опросах и домашних заданиях, о том, какой материал сейчас проходят. Но вообще-то занятия уже на исходе, вот-вот начнутся рождественские каникулы. На классной доске появились серебряные гирлянды, и Борода, школьный служитель с такой длинной и густой бородой, что на неё можно вешать ёлочные игрушки, уже приготовил свою высохшую ёлку. Представляю всё это, и мне жаль, что я не в школе: сейчас тот редкий случай, когда там весело.

Мечтатель рассказывает, что, когда ему было столько же лет, как мне, он тоже сломал руку, играя в футбол. Показывает шрам, который остался после операции. Я, к счастью, обошёлся без неё. Я оставался без сознания, когда вправляли кость. Скольких страданий избегаешь, пока спишь. А проснёшься, вот тут-то все и начинается.

Всё же Мечтатель удивительно забавный, потому что рассказывает обо всём, как все обычные люди. То есть ясно, что он совершенно нормальный человек. Живёт точно такой же жизнью, как я. Даже какой-то анекдот рассказывает, нисколько не смешной, правда, но притворяюсь, чтобы не обидеть его. Спрашивает, как обстоят дела с моей мечтой, рассказываю, к чему пришёл. И говорю, что всё рухнуло из-за несчастного случая и что не уверен, стану ли продолжать, потому что всякий раз, как только начинаю что-то делать, случается что-нибудь плохое. Сначала заболела Беатриче, теперь я. Мечтатель улыбается и говорит, что всё это неотъемлемая составляющая любой мечты.

— Настоящая мечта — это всегда преодоление препятствий. Иначе она не превратится в план действий, а так и останется мечтой. Разница между мечтой и планом в этом и заключается: избиение палками, как в истории моего дедушки. Мечты осуществляются не сразу, а постепенно и, пожалуй, даже не совсем так, как мы себе представляли…

Мечтатель говорит, мне повезло, что лежу в кровати со сломанной шеей! Не понимаю его и спрашиваю почему.

— Я и не сомневался.

Мы смеёмся. Однако он объясняет, что я оказался в этой палате именно потому, что старался осуществить свою мечту — вёз письмо. И если столько препятствий мешает осуществлению мечты, значит, она настоящая. У него блестят глаза. Прощаясь с ним, случайно называю его Мечтателем. Он смеётся и говорит, что знает, как я его называю. Он уходит, а я кусаю губы от досады, потому что Мечтателю всё идёт, даже прозвище. Кто придумал, будто для того, чтобы иметь авторитет, нужно быть противным и неприятным?

Посещение училы подняло мне настроение. Хочется поскорее выбраться отсюда, ужинать с папой и мамой, водить Терминатора писать, музицировать с Ником, готовить уроки с Сильвией, целовать Беатриче… А вообще-то он немного разозлил меня, потому что… приходится признать… захотелось стать таким же вот, как он, неудачником, заменяющим преподавателя истории и философии.

Мама нашла письмо. Испачкано в крови и пыли. Лежало в кармане джинсов. Джинсы выбросила. Они порвались. Но сначала заглянула в карманы. Два евро. Ластик. Картинка из мультика про Симпсонов. Жевательные пастилки. Письмо. Моя кровь на нём. Уже свернувшаяся и засохшая. И обрамляет имя Беатриче. Уже второй раз даю ей свою кровь. И счастлив, как и тогда. Перечитываю письмо. Хорошее, даже если некоторые слова не прочесть из-за крови, запёкшейся на них. Нужно придумать, как передать его Беатриче. Хорошо бы подняться, наконец, с этой кровати!

Пришёл навестить меня и Гэндальф. Я не ожидал. У него двадцать тысяч классов, по меньшей мере миллион учеников, приход и вот уже, наверное, сто лет как он носит по свету своё тело, тощее, как у Святого Духа, в которого так верит… И всё же он пришёл навестить меня. Не то чтобы мне неприятно, напротив, это даже тронуло меня. Я не ожидал. Просит рассказать, что случилось. Рассказываю всё и про письмо тоже. Мне легко с Гэндальфом. Не говорю, правда, напрямую о Беатриче, а объясняю в общих чертах. Он говорит, что я — любимец божий. А я отвечаю, что даже слышать ничего не хочу о боге, потому что он, если бы существовал, не дал бы Беатриче заболеть.

— Если он такой всемогущий и вездесущий, почему допустил, чтобы со мной такое случилось? Почему заставил страдать меня и многих других людей, которые, как и я, никому ничего плохого не сделали? Нет, я просто не понимаю его. И вообще что это за бог такой, если кругом столько бед?

Гэндальф говорит, что я прав. Как это прав? Я провоцирую его, а он соглашается? Ну… хотя бы священники должны были бы защищать свою точку зрения. Гэндальф отвечает, что Иисус, сын бога, тоже ощутил себя покинутым собственным отцом и, умирая, прокричал ему об этом.

— Если бог так поступил с собственным сыном, он будет так же поступать со всеми, кого считает своими любимцами.

Ну что это за разговоры? Однако мне нечего возразить, потому что обо всём этом, объясняет Гэндальф, написано в Евангелиях:

— Если бы кто-то захотел придумать себе сильного бога, он легко сотворил бы его, и не стал бы придумывать слабого бога, тем более такого, который покидает своего сына на смертном одре.

Гэндальф видит кровь на конверте, который лежит на тумбочке у моей кровати, и говорит, что конверт напоминает ему распятие: письмо, адресованное людям, подписанное кровью бога, который этой кровью спасает нас. Останавливаю Гэндальфа, иначе он будет проповедовать до утра, а нынче не тот случай. Короче, задал мне задачу, однако эта идея по поводу крови мне нравится. Именно так и я поступил с Беатриче. Может быть, это единственная верная мысль во всём разговоре о Христе: любить — это значит давать кровь. Любовь красного цвета.

— Лео, на твой вопрос о страдании нет убедительного ответа. Однако с тех пор, как Христос умер на кресте, у нас появился смысл. Смысл в том, что…

Я приветливо приобнимаю его как могу одной рукой. Когда удаляется, замечаю, что он оставил своё распятие на письме для Беатриче. На обратной стороне этого кусочка дерева в виде буквы «Т» написано: «Самая большая любовь состоит в том, чтобы отдать свою кровь ради друзей». Неплохая фраза. Нужно запомнить. Кладу распятие в конверт. Когда вернусь в школу, возвращу Гэндальфу, а кроме того, не хочу, чтобы видели у меня тут распятие: оно приносит неудачу.

Мне надоело лежать прикованным к кровати. Надоело до смерти. Время тянется бесконечно. Лежать неудобно, загипсованная рука так зудит, что я готов расколотить этот гипс. Время словно остановилось. Единственный способ чем-то заполнить его — не думать. Телевизор постоянно включён, и это лучший способ отвлечься. Потому что, как только думаю о своём теле, сразу же ощущаю боль, а если начинаю думать о своей мечте, то становится ещё больнее. Отчего это боль решила стать моим лучшим другом?

Как говорит Мечтатель, это необходимо, чтобы мечта осуществилась, поэтому терплю, хотя весьма охотно обошёлся бы и без боли. Наверняка можно полегче, без особого труда осуществить свою мечту, пожалуй… Устаю смотреть телевизор. Не знаю почему, наверное, оттого, что всё время лежу. Но факт остаётся фактом: телевидение утомляет. Там всё одинаковое: полная анестезия. Половина передач про какие-нибудь секретные истории людей, другая половина про то, что делают люди, когда их секреты открываются. У меня только один секрет, но я же не стану рассказывать о нём по телевидению.

Мой секрет — Беатриче.

Навестила меня Сильвия. Принесла книгу. Сборник рассказов.

— Так время пролетит незаметнее.

Сильвия как лёгкий прибой: даже если не замечаешь его, он всегда есть. А прислушаешься, убаюкивает. Если бы я любил Сильвию, женился бы на ней, но любовь — не тихий прибой, любовь — это буря. Спрашиваю о Беатриче. Говорит, что она опять в больнице. Будет проходить второй курс химиотерапии.

— Она здесь, в этой же больнице.

Не могу поверить. Сплю под одной крышей с Беатриче и не знаю об этом. Прихожу в невероятное возбуждение. Но не очень-то делюсь своей радостью с Сильвией, новость эта так прекрасна, что хочу один радоваться ей. Потом ещё обдумаю и даже сделаю кое-что. Более того, сделаю немедленно.

— Почему бы тебе не отнести ей моё письмо? — спрашиваю Сильвию.

Она отвечает, что сейчас не самое подходящее для этого время, и печально опускает глаза. Наверное, она права. Беатриче много спит, когда проводят химиотерапию, и совсем обессилела. Её часто тошнит. И у Сильвии не хватает смелости пойти к ней и передать чьё-то письмо. Наверное, сейчас не стоит этого делать. Думаю, Сильвия права.

Говорим о школе. Эрика-которая-пишется-через-Каппу стала ходить с Лукой. Выглядят неразлучной парой. Это странно, потому что Эрика-которая-пишется-через-Каппу обычно хорошо училась, а теперь уже дважды не смогла ответить урок. Накануне они с Лукой где-то гуляли. Лука никогда особенно не занимался и теперь каждый день после школы куда-нибудь уводит Эрику-которая-пишется-через-Каппу. Они без конца болтают о всякой чепухе и целуются. Эрика-которая-пишется-через-Каппу говорит, что обнаружила, будто учёба, в сущности, не так уж и нужна. Теперь, когда у неё есть любовь, она переоценила всё остальное. Потому что только любовь дарит человеку хорошее самочувствие. Права Эрика-которая-пишется-через-Каппу, я согласен с ней. Говорю Сильвии, что быть влюблённым — это действительно счастье. Сильвия согласна со мной, однако говорит, странно, что, влюбившись, человек так меняется. Если Эрика-которая-пишется-через-Каппу раньше всегда хорошо училась, почему же теперь, когда влюбилась, перестала заниматься? Будто превратилась в какую-то другую Эрику-которая-пишется-через-Каппу: словно сама не своя.

И почему это Сильвия всегда умеет прицепиться к какой-нибудь мелочи, о чём бы ни шла речь и что мне кажется таким простым и понятным? Она поставила под сомнение даже устоявшееся представление о влюблённости. Спрашиваю, а она влюблялась ли когда-нибудь. Кивает и рассматривает свои ногти.

— В кого?

— Секрет. Может быть, когда-нибудь скажу.

— О'кей, Сильвия, уважаю твоё право на личную жизнь, и знай, что всегда можешь рассчитывать на меня, если нужно сохранить какой-нибудь секрет.

Сильвия скромно улыбается и потом рассказывает про Николози. Николози — учила физкультуры. Ей около пятидесяти, в молодости, может, и было хороша, но теперь уже нет. Всеми силами старается выглядеть моложе и потому очень смешна. Никто не отваживается сказать ей об этом. Она не такая, как Карневале. Карневале — учила биологии. И хотя ей уже исполнилось пятьдесят, она всё ещё красива, как может быть красива пятидесятилетняя женщина. А Николози одевается как девчонка, и потому смешна. Так или иначе, Сильвия рассказала, что Николози явилась в школу в такой мини-юбке, что мальчишки чуть с ума не сошли.

— Да ну! И я упустил такое…

Сильвию заклинивает:

— Лео, ты свинтус!

— Нет, я лев…

В общем, ребята снимали её на мобильники.

А тебе разве не нравится, когда на тебя обращают внимание?

Сильвия, чуть помолчав, отвечает:

— Нравится… даже очень… Но я никого не хочу заставлять смотреть на меня. Одни женщины знают, как это сделать. Другие предпочитают встретить человека, который действительно интересуется ими, и хочет постепенно завоевать дружбу и доверие, как бывает в мечтах…

Вот и об этом ещё нужно поразмыслить. Мечты, как звёзды: их блеск видишь, только когда гаснут все искусственные огни. Хоть они и прежде находились там же, ты не видел их из-за слишком яркого света вблизи тебя. Сильвия заставляет меня думать. И делает это нарочно. Засыпаю почти сразу. Я не привык долго думать. Засыпаю, сожалея о том, что упустил в школе. И всё же, прежде чем проваливаюсь в сон, у меня мелькает мысль, что я не теряю ровным счётом ничего из необходимого для жизни…

Это же всем известно: школа никому не нужна. Если стану министром образования, первое, что сделаю, закрою все школы.

Проснувшись, сразу вспоминаю, что здесь же, в больнице, находится Беатриче, и наслаждаюсь этой мыслью, словно пастилкой «Ментос». Она позволяет забыть о боли, скуке и телевизоре. Когда самый прекрасный человек из всех, кого знаешь, оказывается рядом с тобой, всё, даже плохое, преображается. Прежде в нём не было никакого смысла. Теперь становится важным. Нужно подумать, что делать. Хочу хотя бы увидеть Беатриче. Теперь уже могу вставать с постели. Рука на перевязи, шея всё ещё в гипсовом воротнике, но уже нет необходимости лежать неподвижно. Рентгеновские снимки хорошие.

И я решаюсь. Встаю с кровати. В таком помятом виде я, конечно, не образец элегантности и не могу даже переодеться, снять пижаму. Но что поделаешь. В больнице привыкаешь к такой одежде. Невероятно, как быстро перестаёшь стесняться собственной пижамы перед незнакомыми людьми. Это нормально для больницы. Наверное, потому, что здесь все равны перед болезнями и страданиями. Настолько равны, что пижама превращается в некую обязательную униформу, которая стирает все прочие различия. На мне же красивейшая папина пижама. Мама принесла, потому что папина пижама большого размера, её легче надевать на гипсовую повязку. К тому же чувствую папин запах, и мне кажется, будто я дома.

Вот в таком элегантном облачении отправляюсь по коридорам женского отделения. Не решаюсь спросить у медсестёр о Беатриче, а просто хожу, будто прогуливаюсь. Заглядываю в палаты онкологического отделения. Сильвия сказала, что так называется отделение, где лежат больные раком. Не знаю почему, но думаю, что это «онко» происходит от какого-то греческого слова, которое означает опухоль, а другая часть слова — «логия» — тоже какой-то греческий термин. Нужно будет посмотреть в словаре Роччи[19], когда вернусь домой. Роччи — дар небесный для окулистов. Впрочем я и без него прекрасно обхожусь. Мне он совершенно не нужен. Заглядываю в палаты. Как и в моём отделении, тут лежат в основном пожилые люди. Старики. А я здесь нечто вроде амулета. Слону семьдесят пять лет… Больница — это галерея стариков. Молодые люди попадают сюда только из-за несчастных случаев, а старики лежат здесь, потому что они старики.

Но когда видишь голову с остатками огненно-рыжих волос, лежащую на белой подушке, словно роза на снегу, тогда ясно, что это Беатриче, спящая. Да, это спящая Беатриче. Вхожу. Её соседка по палате, старушка такая морщинистая, что морщины кажутся высеченными, улыбается мне и становится похожа на скомканный лист фольги.

— Она очень ослабела.

Отвечаю ей улыбкой. Приближаюсь, словно мумия, к постели Беатриче. И пугаюсь. Потому что рядом стоит капельница, а в запястье Беатриче воткнута игла. Она ранит кожу Беатриче, и в ней видна красная кровь. В этих венах течёт и моя кровь. Мои красные кровяные шарики не пожирают её белые шарики, а превращают их в красные. Чувствую страдание Беатриче, и хотел бы поменяться с ней местами, чтобы она была здорова. Тем более что мне всё равно ещё нужно оставаться в больнице.

Беатриче спит. Она не такая, какой помню. Беззащитная. Бледная. Странные синие круги под глазами, и я знаю, что это не макияж. Лёгкая голубая пижама, руки вытянуты вдоль тела. Тонкие и худые. Я никогда не видел её так близко. Она похожа на фею. Одинокая. Смотрю и смотрю на неё, наверное, уже с полчаса. И она спит. Мы не разговариваем, но в этом нет нужды. Смотрю на её лицо, стараясь запомнить каждую черту. У неё маленькая ямочка на правой щеке, отчего кажется, будто Беатриче улыбается во сне. Спит тихо, не слышно даже дыхания. Молчит. Но светлая как всегда, будто ночная звезда. Звезда в ночи. Потом появляется медсестра, которая пришла взглянуть на капельницу, и просит меня уйти. Несколько неуклюже встаю в своей элегантной пижаме.

— Знаком с нею, франт?

Медсестра, полная, как мясо в желатине «Симменталь», вся трясётся, смеясь над собственной шуткой. Помолчав, со снисходительной улыбкой отвечаю:

— Да, это моя девушка. Чтобы оказаться рядом с нею, пришлось сломать руку…

Медсестра-Симменталь явно хотела что-то сказать, но лишь улыбнулась, а я так и не понял почему… Прежде чем уйти, ласково прикасаюсь к Беатриче, но не бужу её. Мне только хочется, чтобы, проснувшись, она почувствовала мою ласку на своей щеке.

— Поправляйся, Беатриче. У меня есть мечта. И я должен увести тебя в неё.

Я не оставил Беатриче письма, забыл из-за медсестры-Симменталь, которая отвлекла меня. Но так или иначе это был не подходящий момент. Открываю письмо и словно читаю ей вслух. Из конверта выпадает распятие Гэндальфа и летит куда-то далеко под кровать, откуда очень трудно достать. Так всегда бывает, когда поднять нужно непременно. Едва не оторвал здоровую руку, пока дотянулся к распятию. Смотрю на него со злостью. У Христа глаза, как у Беатриче, закрыты, тоже спит. Думаю, наверное, понимает, как тяжело ей, потому что и ему, видимо, досталось.

Почему хорошие люди, если ты существуешь, должны страдать? Молчишь. Не знаю, существуешь ли. Но если существуешь и творишь чудеса, сотвори чудо и для меня — вылечи Беатриче. Сделаешь это, поверю в тебя. Ну что?

Весь день я провёл сидя в постели, рассматривая под микроскопом своей памяти лицо спящей Беатриче. Пристроился в ямочке не её правой щеке и долго оставался там, как новорождённый в колыбели, и чувствовал себя как в детстве, когда раскрашивал эти противные чёрно-белые альбомы. Из этой ямочки лучше виделся мир, и казалось, что могу без страха слушать тишину и касаться темноты. И сейчас словно ожили вдруг после долгого сна те давние смутные ощущения. Так прошёл весь день, я даже не заметил. И это совсем не то, что смотреть телевизор. Никакой усталости, и мог бы всё повторить заново.

Уже вечер. За окном темно. Хочется защитить Беатриче от ночи. Поднимаюсь с кровати и иду в её отделение. Ощущаю теперь запах только больных, а не больницы, но и он уже не так страшен. Однако возвращаюсь. Нельзя же идти с пустыми руками. Захожу в какую-то палату, где стоят в вазе цветы. Две женщины смотрят телевизор. Должно быть, один из тех скучнейших фильмов, какие показывает четвёртый канал. Но они смотрят, словно загипнотизированные этим каналом. Пожилые люди. Подхожу к вазе. Беру белую маргаритку. Одна из женщин поворачивается ко мне. Улыбаюсь ей:

— Для подруги.

Голова, будто появившаяся из доисторической пещеры, наклоняется, и морщины на лице делаются глубокими, словно реки.

— Спокойной ночи.

— Спокойной ночи.

Отвечает миролюбиво, и реки её морщин оборачиваются морской гладью. Выхожу довольный, с цветком в руке. Маргаритка — чудесная. Простая, какой и должна быть маргаритка. Можно подумать, кто-то когда-то посадил семечко специально для того, чтобы этот цветок оказался теперь у меня в руке. Тот садовник ничего не знал, но сделал это для меня. Его труд приобрёл смысл именно сейчас. По больничному коридору, в белой вечерней тишине, несу эту маргаритку Беатриче, в палату «234» в отделении онкологии. Вхожу и угадываю в полумраке силуэты Беатриче и её морщинистой соседки. Они уже спят. И так похожи в полутьме! Обе измучены своими болезнями. Лежат рядом и в то же время такие разные. Ну, справедливо ли, чтобы молодая девушка так быстро старела? Беатриче спит. Различаю её профиль, который кажется мне самым прекрасным из всех, какие только видел, и коричневое больничное одеяло. Подхожу и оставляю мою маргаритку рядом с Беатриче на тумбочке. Совсем тихо, не стесняясь, не краснея, напеваю:

— Сладких снов, сладких снов, дорогая! Средь звёзд небесных и на земле! Лишь о тебе, цветок прекрасный, я мечтаю, лишь о тебе. Ты здесь, дорогая, ты рядом, но всё равно так далеко, далеко…

И неслышно удаляюсь. Я сделал то, что должен был сделать, — спел свою первую серенаду. В пижаме, но спел.

Ложусь в постель и не могу уснуть. Представляю Беатриче, и словно тяжесть на сердце ложится. Совсем не такое ощущение, как при виде какой-нибудь потрясающей красавицы. Бывают такие красивые девушки, что дух захватывает. А Беатриче словно тяжесть какую-то опустила мне на сердце, и нужно нести её, это приятная тяжесть… должно быть, таково свойство настоящей любви. Не просто любви, когда голова идёт кругом, а любви, которая пригвождает тебя к земле, как сила тяжести.

Я так и уснул, не погасив света, глядя на картину, которую подарила Сильвия. Представлял себе, будто стою у руля этой лодки, и рядом со мной Беатриче, и мы плывём на остров, где осуществятся все наши мечты. И маргаритка в её огненно-рыжих волосах, сверкающих на солнце…

Как сказали бы комики Альдо, Джованни и Джакомо, спроси меня, счастлив ли я. Да, по крайней мере в мечтах.

Наконец возвращаюсь домой. Завтра Рождество, и меня выписывают. Знаешь, какая это радость… Только рука всё ещё остаётся в гипсе: целый центнер гипса! Но сначала я должен оставить письмо Беатриче, и потом, когда она тоже выйдет из больницы, мы встретимся. Все будет замечательно, и станем жить счастливые и довольные.

Жду ночи, в это время в больнице повсюду слышен только храп, доносящейся из палат, словно кабанье хрюканье. Запахи болезней во сне слабее, как и боль. Я вложил своё письмо в новый конверт, который попросил купить Сильвию. Заклеил. Неслышно, крадучись, направляюсь в отделение Беатриче. С каждым шагом на душе всё легче, а сердце словно превращается в дом, который Беатриче уже начала обставлять, по своему желанию перемещая в нём вещи, чувства, мечты, планы. Повторяю про себя письмо, которое помню наизусть, как будто каждое слово в нём отделилось от бумаги и живёт собственной жизнью.

Дверь в палату закрыта. Осторожно приоткрываю её и, затаив дыхание, подхожу к кровати Беатриче, ожидая уловить её лёгкое дыхание, её запах.

Кровать пуста. Покрывало не тронуто, застелено аккуратно, без единой складочки.

Сажусь на кровать. Сжимаю, комкая, письмо. Моя мечта — как те воздушные змеи, которые мы делали с папой, когда я был маленьким. Долгие месяцы мастерили мы их, а они потом ни за что не хотели лететь. Только однажды поднялся ввысь наш воздушный красно-белый змей, но дул такой сильный ветер, что шнур вонзился мне в руку, и я отпустил его, не вытерпев боли.

Вот так, влекомая ветром, улетает теперь прочь и Беатриче. Пытаюсь удержать её, но боль от шнура, который удерживает её у моего сердца, всё сильнее… Как Терминатор во сне, сворачиваюсь калачиком, боль постепенно утихает _ ведь лежу на постели, которая приютила Беатриче. Сегодня ночью буду спать рядом с нею, даже если она и улетела отсюда.

— А ты что здесь делаешь?

Эти слова прерывают моё пребывание на бескрайней белой кровати. Если бы эта полная медсестра не знала меня, досталось бы мне весьма и весьма.

— Я искал Беатриче…

Отвечаю так искренне, что обезоруживаю эту женщину с её добрым, как у всех полных медсестёр, сердцем, способным любить запах больных.

— Она вчера выписалась.

Молчит и внимательно смотрит на меня.

Поднимаюсь с кровати опечаленный, как человек, который провёл ночь в объятиях Беатриче, и, глядя в пол, шаркая ногами, тащусь в коридор.

Когда прохожу мимо медсестры, она дружески ерошит мне волосы:

— Позаботься о ней. И за меня тоже.

Смотрю на неё и чувствую тепло её ласки, оно придаёт мне мужества, которого не хватает.

— Постараюсь…

Потом приходит мама. Укладывает мои вещи в большую сумку и, поддерживая меня, хотя это и не нужно, помогает дойти до машины. Притворяюсь, будто чувствую себя хуже, чем на самом деле, чтобы она ощутила, какой я тяжёлый с этим гипсом, и чтобы самому ощутить её объятие, помогающее забыть боль — самое невидимое и тяжёлое из всего, что мне известно.

В моей комнате всё как было. Кто знает, каких я ждал перемен. Не сплю больше под одной крышей с Беатриче, не могу навестить её. Мой «полтинник» кончил тем, чем сам я мог кончить. Но в любом случае мне сейчас не сесть за руль.

Рождество, так что ещё две недели предстоит сидеть дома с рукой на перевязи. Воспользуйся этими каникулами, чтобы наверстать пропущенное, позанимайся, чтобы не отставать, сказала мама. Какие чудесные каникулы — заниматься вдвое больше обычного. Но дважды ноль — всё равно ноль, хоть это-то я знаю. Когда пытаюсь сесть за книги, стрелки часов словно приклеиваются к циферблату и не двигаются, как будто попали в какой-то пространственно-временной пузырь.

Начинаю плавать в этом белом пузыре, который уносит меня куда-то вверх, к облакам, где никто не услышит меня, а потом в звёздную тишь: одинокий, как улетевший прочь шарик.

Когда всё окончательно становится белым, моё сердце сжимается до размера чечевичного зёрнышка, и даже если вопит изо всех сил, никто не слышит его.

Единственный человек, который может спасти меня, это Сильвия.

Сильвии не будет несколько дней, она уехала к морю, к бабушке. Тем лучше: значит, ещё могу отложить эти проклятые занятия. И всё же просто умираю от скуки, чувствую себя виноватым из-за того, что теряю время, но никак не могу взяться за учебники. Мечтатель говорит, что если человеку скучно, то лишь потому, что он недостаточно полно живёт. И что за мысль такая? Одно из его философских умозаключений. Это выше моего понимания. Может, поэтому и нравится. Может, потому что говорит правду: живу недостаточно полно. Но что это значит — «жить недостаточно полно»? Нужно будет спросить у него.

Звонит Ник. На прошлой неделе мы выиграли у «Головорезов», поднимаемся по таблице. А через месяц другая игра. Интересно, смогу ли выйти на поле. В этом году как никогда мечтаю о футболе. Хочу завоевать кубок ради Беатриче и, может быть, даже у неё на глазах!

Если человек скучает, то потому, что скучна его жизнь.

Наступает день, когда, посмотревшись в зеркало, обнаруживаешь, что ты совсем не такой, каким ожидал увидеть себя. Да, потому что зеркало — самая жестокая форма истины. Ты в нём не такой, как на самом деле. Тебе хотелось бы, чтобы твой облик соответствовал тому, что ты из себя представляешь, и чтобы люди, посмотрев на тебя, сразу понимали, какой ты: искренний, великодушный, славный… Однако, чтобы понять это, всегда нужны какие-то слова или дела. Необходимо показать, кто ты такой. Было бы замечательно, если бы можно было этим и ограничиться. Всё было бы куда проще.

Накачаю себе мускулы, сделаю пирсинг и тату льва на бицепсе (которого нет)… не знаю, нужно подумать. Однако всё это вещи, которые с первого же взгляда дают понять, кто перед тобой.

У Эрики-которая-пишется-через-Каппу сделан пирсинг носа, и ты понимаешь, что это открытый человек, с которым можно поговорить. У Сузи татуировка под пупком, как раз где нужно. И здесь тоже сразу понятно, с кем имеешь дело. Это своего рода опознавательный знак, который тебе посылают. Короче говоря, необходимо сделаться более узнаваемым, тогда тебя больше будут замечать. Надоело пребывать в безвестности.

Беатриче в этом не нуждается, у неё огненно-рыжие волосы и зелёные глаза. Этого вполне достаточно, чтобы понять, как она умеет любить и как чиста: огненно-красная, подобно ярчайшей звезде, идеальная, словно белоснежный песок на лучшем гавайском пляже.

Я пришёл в школу, и все теперь шутят надо мной, называют С-ЗРО — как позолоченного робота из «Звёздных войн». Рука у меня всё ещё на перевязи, но на днях уже снимут наконец гипс. Похоже, с моим возвращением даже Джакомо перестал считаться самым невезучим в классе, потому что мне больше не повезло. Зато все оставляют свою подпись на моей руке. Гипс буквально весь исписан разноцветными автографами моих товарищей и друзей. У меня знаменитая рука. Она любит меня, потому что теперь всех, кто любит меня, ношу на себе. «Пираты ждут своего капитана! Ник», «Твоя реинкарнация станет памятником невезению… Эрика», «Лучше тебе, чем мне! Джек», «И в таком виде ты красив! Сильвия». Недостаёт только одной подписи. Беатриче. Но и не нужно, потому что её подпись я ношу в сердце.

Есть подписи и подписи. Когда покупаешь какую-нибудь фирменную шмотку, то эти подписи — «Фред Перри», «Докере», «Найк» — носишь на вещах и рано или поздно сменишь, выбросишь, потеряешь… Конечно, они позволяют тебе чувствовать себя увереннее, но уходят. И есть другие подписи, которые носишь в сердце. Это они говорят тебе, кто ты такой на самом деле и для кого существуешь. В сердце у меня татуировкой выведен автограф Беатриче. Она — моя мечта, и я существую для неё.

В школу, однако, она не ходит: новый курс химиотерапии. Кончится тем, что пропустит год, если так будет продолжаться.

Придя домой, нахожу на письменном столе скомканный конверт.

Записка мамы сообщает, что она нашла его на дне сумки, которую принесла из больницы. Письмо к Беатриче! Как я мог забыть о нём! Нужно отнести ей письмо, последнее, что сделаю, ибо «о тебе говорят дела твои, а не факт твоего существования». Бэтмен всегда прав.

Наконец неумолимое течение времени вынуждает меня взяться за учебники. Я решил наверстать всё пропущенное. По правде говоря, напротив меня сидит Сильвия, одному мне ни за что этого не сделать. Сейчас начинается самое жуткое время четверти — опросы и контрольные работы. А я ужасно отстал по всем предметам.

Сильвия сидит и пересказывает мне уроки Мечтателя (особенно факультативные, мои любимые), объясняет грамматику, кратко пересказывает одну из песней «Божественной комедии». Песнь об Одиссее, который уговаривает своих товарищей отправиться в морское путешествие, дабы сыскать, если не ошибаюсь, «доблесть и знания» (так и слышу резкий, металлический голос училы), а потом обманывает их, бросая на погибель в морской пучине.

Сильвия объясняет, а я думаю совсем о другом. Ведь если разобраться, так это всё та же история. У одних людей есть мечта или им кажется, будто есть, и они вынуждают других поверить в неё, а потом время и смерть всё уносят прочь. Все верили в мечту и жили этой мечтой. У тебя адреналин бушует в крови только потому, что кто-то поверил тебе, но это оказалась иллюзия. Моя мечта тоже иллюзия. Болезнь хочет отнять её у меня. Без Беатриче я не смогу жить.

Сильвия смотрит мне прямо в глаза и молчит, потому что понимает, что мысли мои где-то далеко. Она ласково прикасается к моей щеке, и ветер снова наполняет паруса лодки, и она летит к какому-то неведомому мне порту, знаю только, что он существует, как верно и то, что меня приласкала рука Сильвии. Одним только своим лёгким прикосновением она умеет сотворить чудо. Как это ей удаётся?

Спасибо, Сильвия. Спасибо Сильвия, что ты есть. Спасибо Сильвия, за то, что ты — якорь, который не даёт мне уплыть без руля, что ты — парус, который позволяет преодолеть трудности моря.

— Спасибо, Сильвия. Я люблю тебя.

— Я тоже.

Бывают дни, когда моя комната, вернее сказать, Евро-дисней и Гардаленд[20], вместе взятые, кажутся мне чердаком, заваленным всяким хламом. На кой чёрт сдалась тебе эта жизнь, если потом умрёшь?! И меня пугает то, что будет после смерти. И ещё больше страшит мысль, а вдруг там ничего нет. И пугает бог, он же всемогущий. И пугают зло и страдание. И пугает болезнь Беатриче. И мне страшно оставаться одному. И весь этот чёртов белый цвет…

И тогда звоню Нику, но Ник играет в футбол, и я не могу туда отправиться. И тогда звоню Сильвии, но Сильвии нет дома. Звоню ей на мобильник — он выключен. Шлю эсэмэс-ку: «Позвони, когда сможешь».

Сильвия, могла бы ты приласкать меня, как в тот раз? Мне страшно, Сильвия. Меня всё чертовски страшит. Страшно, что не смогу сделать ничего хорошего в своей жизни. Страшно, что Беатриче умрёт. Страшно, что некому позвонить. Мне страшно, что покинешь меня.

Сижу в своей комнате, и кругом одно безмолвие. Никого, с кем можно было бы поговорить. Книги молчат, ещё и потому, что нет здесь никакого Мечтателя, который рассказал бы про них или убедил, что понравятся. Комиксы молчат, несмотря на все свои краски. Стереопроигрыватель молчит, потому что мне не хочется его включать. Компьютер молчит, потому что экран монитора, — такой глубокий, что вмещает весь мир, — если посмотреть сбоку, тоненький. Спрашивается, как он может вмещать весь мир, всё это море, если такой плоский. Здесь всё сегодня безмолвствует. Но я не хочу убегать. Хочу выстоять. Сегодня в мою комнату волнами накатывает печаль. Пытаюсь остановить её. Заставляю смеяться. Выдерживаю несколько минут, потом меня снова охватывает страх, и я тону в океане одиночества.

Тону в какой-то совершенно белой пустыне — в бесконечно огромной белой звукоизолированной комнате, где не различить даже стен. Не понять, где верх, низ, право, лево… Воплю, но не издаю ни звука. Губы мои произносят лишь дурные слова.

Сильвия, позвони мне, прошу тебя.

Когда просыпаюсь, уже четыре часа, страх куда-то отступил, просто потому, что я ещё не совсем пришёл в себя. Я на каком-то незнакомом острове. Пытаюсь найти что-нибудь, что помогло бы выжить. Постеры смотрят на меня со стен моей комнаты. Потом обнаруживаю письмо. Нужно отнести его Беатриче. Но встают две проблемы. Письмо слишком измято, как самое скверное моё сочинение, значит, нужно переписать, но не левой же рукой.

Вторая проблема в том, что я не знаю, где Беатриче, — дома или в больнице. У первой задачи есть только одно решение: Сильвия. Диктую, и она пишет. Знаю, это не то же самое, как если бы сам написал, но у Сильвии красивый почерк, лучше моего. Вторая задача… тоже решается просто: Сильвия!

Не преувеличиваю ли я? Она позвонит Беатриче, спросит, где та находится, и я отнесу письмо и, может быть, даже поговорю с ней. Да, поговорю. Мне очень нужно это. Я должен рассказать ей про мечту, и, когда Беатриче поймёт, как необходимо мечтать, и согласится, что мечта — это наша судьба, она поправится, потому что мечты лечат любую болезнь, любое страдание. Мечты раскрашивают любой белый цвет.

Иду к Сильвии.

Мама Сильвии — человек, про которого всё сразу понятно. Мне нравится. Сильвия взяла больше от неё, чем от отца, человека молчаливого и немного даже загадочного. У мамы Сильвии то достоинство, что она действительно интересуется мною. Сужу по её вопросам.

— Скоро сможешь играть на гитаре?

— Жду не дождусь…

Она расспрашивает в подробностях. Только когда человек интересуется подробностями, веришь: ему понятно, что творится у тебя на душе. Подробности. Подробности — это когда любишь по-настоящему. Мне нравится мама Сильвии. Если бы пришлось выбирать маму, то, после моей, выбрал бы маму Сильвии.

В комнате Сильвии пахнет лавандой. Так называются сухие цветы, что лежат в вазе на низком столике в центре комнаты. На стенах нет, как у меня, постеров. Много фотографий: Сильвия совсем маленькая, с родителями, с младшим братом, на спектакле в начальной школе — Фея с голубыми волосами. Я же говорил, что она — Фея с голубыми волосами, а я — Пиноккио. Наверное, Сильвия вышла из этой книги.

На стенах её картины: парусник в прозрачнейшем небе; берёзовая роща, где у деревьев длинные, свисающие ветви. Сильвия говорила, что видела их в Швеции; множество красных тюльпанов на фоне синего, почти фиолетового неба, они напоминают о Голландии. Мне нравятся картины Сильвии. В них можно отдохнуть. В них можно даже путешествовать.

— Поможешь написать, Сильвия?

— При условии, что, когда поправишься, сыграешь мне песню.

Подмигиваю и прищёлкиваю языком, как умею делать только я.

— Какую?

— Мою любимую.

— Это какая же?

— «Воздух» Наннини.

— Не знаю такую…

Сильвия выражает удивление, тоже по-своему: заслоняет лицо руками и качает головой из стороны в сторону.

— Придётся выучить.

— А может, согласишься на «Говори» из репертуара «Колдплей»?

— Или «Воздух», или ничего, — говорит она, притворяясь обиженной. Потом улыбается и спрашивает: — Что будем писать? Сочинение по Данте или домашнюю работу по биологии?

— Письмо…

— Письмо? У нас нет такого задания…

— …для Беатриче.

Сильвия молчит. Открывает ящик стола и, наклонившись, что-то ищет там, волосы падают, закрывая лицо. Она долго роется в поисках бумаги и ручки. Потом поднимает голову.

— Извини… Ну вот, я готова…

Сильвия пишет под мою диктовку письмо. Только уже другое, потому что прежнее мне хочется изменить. Прошло время, и те слова уже не годятся. Сильвия ждёт, смотрит мне в глаза, а я стараюсь найти нужные слова. Но не нахожу. Не нахожу слов для Беатриче. Но если не нахожу слов для Беатриче, значит, мне конец.

До сих пор единственное, что я написал сам — поскольку всё, что пишется в школе, по-моему, не настоящее, — это письмо к Беатриче. Такое случилось впервые, и теперь понимаю, что, когда писал его, слова отобразили мою душу на белом. Да, потому что душа сама по себе белая и, чтобы её увидели, должна обрести цвет. И когда видишь её чёрной на белом, то узнаёшь, понимаешь, смотришь на неё, словно в зеркало, и потом… и потом даришь её.

Дорогая Беатриче,

пишу тебе это письмо…

Вот начинает проявляться моя душа, и Сильвия преображает её в чёрные знаки на белой бумаге своим почерком. Выведенная её рукой, моя душа кажется красивее, тоньше, нежнее и ровнее…

…чтобы мои слова составили тебе компанию. Мне очень хотелось бы поговорить с тобой, но боюсь утомить тебя, боюсь испугаться, увидев, что тебе плохо. Вот потому и пишу. Это второе письмо, которое пишу тебе, первое осталось у меня в кармане. Да, потому что после дорожной аварии я попал в больницу. Но теперь я уже поправился, хотя рука всё ещё в гипсе и на шее воротник, отчего я похож на робота, — и вот решил снова написать тебе. Беатриче, как ты себя чувствуешь? Устала? Представляю. Я дал для тебя свою кровь. Знаю, что она нужна была тебе, и верю, что поправишься, потому что моя кровь тебя излечит. Уверен. Гэндальф считает; что подаренная кровь лечит. Он говорит, что Христос навсегда излечил людей от греха, отдав свою кровь. Но это как-то странно, потому что в мои вены она, во всяком случае, не попадала. Как бы там ни было, мне нравится сама мысль, будто кровь лечит, и надеюсь что моя поможет тебе поправиться. Поскольку в тебе есть моя кровь, думаю, ты обнаружишь одну важную вещь. Когда моя кровь пройдёт через твоё сердце, ты почувствуешь, что она ласкает его и рассказывает ему о моей мечте. О мечте, которая у меня есть. Мечты делают людей теми, кто они есть. Делают их великими.

Сильвия останавливается и спрашивает: а может, разговоры про кровь расстроят Беатриче, она ведь и так натерпелась из-за всех этих инъекций, больниц, переливаний? Сильвия всегда права. Как это она умеет раньше и лучше меня самого понять мои сомнения? Будто смотрит на мир моими глазами. Так что уберём про кровь.

Беатриче, я готов сделать что угодно, лишь бы ты поправилась. Я дал для тебя свою кровь. Надеюсь, поможет. Беатриче, у меня есть одна мечта, и в этой мечте ты и я. И ты поправишься, потому что мечты, если в них веришь, непременно сбываются. Понимаю, что сейчас ты ослабела и похудела и, наверное, стесняешься этого, но знай, что мне ты нравишься и такая. Ты всё равно очень красива. Я уверен, что тебе будет лучше, и, если ты не против, скоро навещу тебя, и тогда поговорим. Хочу рассказать тебе уйму всяких вещей, хотя вроде бы ты всё уже знаешь. Так или иначе, если устала и не сможешь говорить, мы просто помолчим, тоже будет хорошо. Мне достаточно побыть рядом с тобой.

Умолкаю, потому что голос у меня прерывается, наверное из-за того, что в какой-то момент представляю Беатриче совсем без сил, и это напрочь стирает все слова, мне кажется, я вижу, как она тихо закрывает глаза. И больше не открывает. И тогда весь мир вокруг погружается во мрак. Свет гаснет. Лампочка перегорает. Если глаза Беатриче ничего не видят, значит, всё погасло. Я всегда боялся темноты и до сих пор боюсь, но никому не говорю об этом, потому что стыжусь. Сильвия смотрит на меня и молчит. Потом указательным пальцем стирает с моей щеки слезу, которую я старался сдержать.

— Сильвия, я до сих пор боюсь темноты.

Не знаю, как мне пришло в голову сморозить такую глупость, которая рассмешила бы даже каменную голову на острове Пасхи… Сильвия молчит. Ласково проводит рукой по моей щеке. А я провожу рукой по её щеке. И прикасаюсь не к коже — к Сильвии. Потом она завершает письмо к Беатриче: «Твой Лео».

И это «Лео» написано так, как мне не удалось бы никогда в жизни. Словно мною самим написано. Без Сильвии я просто никто, душа у меня остаётся белой. А белизна — это опухоль в крови жизни.

Сильвия диктует мне адрес больницы, где лежит Беатриче. На этот раз в другой, потому что теперь, похоже, другой будет и химиотерапия, более длительная или что-то ещё. А может, там её станут готовить к операции.

Я дома. Целый час стою под душем и обливаю каждый квадратный сантиметр своей кожи гектолитрами дезодоранта. Едва ли не битый час торчу у зеркала и всё не нравлюсь себе. Для Беатриче я должен быть совершенно очевидным. Посмотрев на меня, она должна сразу понять, кто я. Поэтому ломаю голову, как одеться, пробую и то, и другое, но ни в чём не уверен. Что-то всё время не устраивает меня.

Мама кричит, чтобы я вышел из ванной и перестал безобразничать. Почему взрослые никогда ничего не понимают? Ведь они же понятия не имеют, что у тебя в голове. Убеждены, что в ней только то, что сами они больше делать не могут. А потом жалуются, что не спрашиваешь у них совета. Ты всё время сидишь в своей комнате, я просто не узнаю тебя, ты был таким ласковым ребёнком… Но ведь заранее знаешь ответ: не переживай, потом всё пройдёт. Запершись в ванной, который раз уже переодеваюсь. С загипсованной рукой это весьма непросто, зато можно не умирать от стыда, когда мама застёгивает пуговицы на твоей рубашке и пользуется случаем, чтобы поцеловать тебя и сказать, что ты необыкновенно красив… Так что же, надеть рубашку?.. Или тенниску и фланелевую куртку? Может… Звоню Нику.

— Надень рубашку, и будешь выглядеть преотлично.

Спасибо, Ник, ты прав, ты спас меня. Ник всегда знает верное решение, верные рецепты, даже если не в курсе событий. Интересно, как это у него получается? Хотелось бы уметь, как он, всегда точно знать, что надеть в каждом конкретном случае.

Ник, однако, даже не поинтересовался, о какой девушке мы говорили…

Я готов. На улице уже стемнело, но свет у меня внутри. Со мной письмо, написанное Сильвией. Поговорить с Беатриче не надеюсь, потому и оделся как можно лучше: одного моего вида должно быть достаточно, чтобы она поняла, как люблю её. А потом можно будет оставить письмо.

Вхожу в больницу, и медсестра спрашивает, куда иду. Объясняю, что хочу навестить подругу.

— Как её зовут? — желает она знать, и на лице написана типичная для медсестёр подозрительность.

— Беатриче, — с вызовом отвечаю, глядя на неё. Медсестра — Пугало Пугалом, тощая и противная, ещё не знает, на что я способен. Поворачиваюсь и ухожу от неё, ничего не говоря больше. Сучка. Ищу Беатриче. И не нахожу. Ну да, просто не нахожу. Целый час кружу по больнице и не нахожу.

Заглянул во все палаты. Словно посетил музей страданий с этим больничным спиртовым запахом и тошнотворными зелёным стенами. Некоторые больные улыбаются мне, когда заглядываю. Какой-то старик разозлился и послал меня куда подальше, ну и я его туда же. Выхожу из палаты и встречаю медсестру Пугало Пугалом; она косо смотрит на меня, и я опускаю глаза.

— Палата четыреста пять, — произносит она миролюбивым тоном, скрестив руки на груди и будто упрекая меня в чём-то.

— Как вы узнали? — спрашиваю, не поднимая глаз.

— Это единственная Беатриче в компьютере.

Улыбаюсь ей, шлю воздушный поцелуй и подмигиваю.

— На другой стороне, — кричит мне вслед медсестра, качая головой. — На четвёртом этаже.

Бегу по лестнице. Бегу и чувствую, что Беатриче все ближе. Поднимаюсь, потому что Беатриче рядом, спешу к ней, и каждая ступенька приближает меня к раю, как у Данте в «Божественной комедии». Дверь закрыта, вернее, прикрыта. Толкаю её тихо-тихо.

В полумраке палаты различаю на постели, на этом огромном белом прямоугольнике, крохотную, свернувшуюся калачиком фигурку. Осторожно приближаюсь. Но это не Беатриче. Нет, не она. Эта дура медсестра ошиблась номером и послала меня совсем не туда. Прежде чем уйти, всё же рассматриваю эту фигурку. Маленькая девочка, поначалу даже показалось, будто мальчик. Лицо исхудалое, щёки впалые. Кожа серая, прозрачная, на запястье, куда воткнута игла, фиолетовая. Спокойно спит. Голова без волос. Похожа на маленькую марсианку, лежащую в позе эмбриона, как в утробе матери. И будто улыбается во сне.

На тумбочке рядом книга, бутылка с водой, браслет из голубых и оранжевых бусинок, раковина с шумом моря и фотография: маленькая девочка с мамой, которая обнимает её, внизу надпись: «Я всегда с тобой, не бойся, моя маленькая Беатриче». У девочки огненно-рыжие волосы.

Эта девочка — Беатриче.

Тишина.

Полночь. Сижу там, куда прихожу всякий раз, когда мир должен наконец завертеться в правильном направлении. В таких местах, как это, есть кнопка, которая позволяет вернуться к предыдущей песне. Нажмёшь её, и мир возвращается на место. Нажмёшь, и проблема не просто исчезает — её и в помине не было. Короче, несуществующие места. Но одно такое всё-таки есть: красная скамейка на набережной. Его знаю только я. И Сильвия.

Обхватил голову обеими руками, насколько позволяет загипсованная рука… и плачу, не перестаю плакать с тех пор, как убежал из больницы. Да, потому что я убежал от своей мечты. От своей искалеченной мечты. Сжимаю письмо к Беатриче, написанное Сильвией, промокшее от моих слез. Зубами и здоровой рукой рву его на мелкие клочки. И бросаю в воду. Туда летит моя чёрная, выплеснутая на бумагу душа.

И теперь все её частицы тонут в воде и уплывают куда-то, и никто никогда не сможет собрать их воедино — никто. Тону вместе с каждым из этих кусочков бумаги. Тону миллион раз. Ничего больше не осталось от моей души, её унесло течением. Буду сидеть тут один. В тишине. Мобильник выключен. И пусть весь мир страдает, не зная, куда я делся. Пусть весь мир ощутит одиночество и забвение, какие я сейчас испытываю. Без умирающей Беатриче, оставшейся без волос. Без Беатриче, у которой нет сил. А я даже не узнал её — мою мечту. Убежал от девушки, которую хотел оберегать всю жизнь. Я — подлец.

Меня нет.

Бога тоже.

Внезапно просыпаюсь. Счастливый. Это всё снилось. Беатриче здорова. У неё огненно-рыжие волосы. Вот она — моя настоящая мечта. И бог есть, даже если и не верю в него, какая разница. Слышу, кто-то зовёт:

— Лео!

Вздрагиваю и никого не узнаю. Я не у себя в постели. Джек Воробей не смотрит на меня со стены своими сумасшедшими глазами, и умираю от холода. Сижу на своей скамейке и передо мной — Сильвия и карабинер. Вот это действительно сон так сон. Моя волшебная скамейка, Сильвия и карабинер?! Смотрю и не вижу.

— С тобой всё в порядке?

Это спрашивает Сильвия; у неё опухшие глаза. От сна, а может, от слёз. Смотрю на неё и не понимаю.

— Нет.

Карабинер что-то говорит куда-то в темноту и добавляет:

— Нашёлся.

Сильвия опускается рядом со мной, обнимает за плечи, мягко привлекает к себе и говорит:

— Пойдём домой.

Смотрю на чёрную воду в реке, на отражения фонарей, похожие на подвешенных рыб. Вот и моя душа теперь там же. Столько бумажных рыб подхватило течение. И никогда не вернутся. А слово «дом» — как все остальные, даже хуже, ведь ещё неизвестно, что меня там ожидает. Опускаю голову на плечо Сильвии и снова плачу, потому что я — плохой человек.

Не хочу брать в руки гитару. Не хочу есть. Не хочу говорить. Меня наказали за то, что произошло. И правильно, я заслуживаю наказания. Папа и мама были в отчаянии, когда я вернулся домой: на них лица не было, ужасно переживали. Никогда не видел их такими. Из-за меня. Было четыре часа утра. Но я добился того, чего хотел. Наконец-то я нашёл способ защититься от действительности — этого ядовитого скорпиона. Ненавидеть — единственный способ стать ядовитее скорпиона. Ненависть стремительна, как пламя, пожирающее бумагу и солому; ненависть сжигает всё, к чему прикоснётся, и чем больше касается, тем сильнее распаляется. Нужно быть плохим человеком. Одиноким. Нужно стать пламенем. Железом.

Таков выход из положения. Разрушать и сопротивляться.

Пять уроков подряд. Пять часов войны. Я послал куда подальше училу Массарони-шубу-на-собачьем-меху, когда она спросила меня, что я делаю с мобильником. Получил замечание в журнал. Пропустил ещё и урок английского, и никто даже не заметил. Добился нового рекорда в «Змейке»[21] на уроке философии, когда Мечтатель рассказывал о ком-то, кто уверял, будто смерти не существует, потому что, пока ты жив, смерти нет, а когда мёртв, то мёртв, значит, и тогда её тоже нет. Мне это показалось жуткой хреновиной, как обычно. Беатриче жива, но теперь умирает. Как сказал поэт, «смерть оплачивается жизнью». Я считал это одной из поэтических выдумок, но, к сожалению, это слишком справедливо. Беатриче стала неузнаваемой, вернее, это я не узнал её. Смерть отравляет всё на свете. И никакая философия тут не нужна. В словаре T9 даже нет слова «бог», и это только подтверждает, что бога нет. «Змейка» — единственное, что позволяет не думать. Ни о чём.

Потом Мечтатель открыл свой портфель, из которого может извлечь любую книгу, как Эта Бета[22] — трусики. На самом деле он тоже кажется мне порой каким-то чужим. Иногда даже без своих книг обходится, оставляет их на столе. Говорит, что книги для него — часть дома. Везде, где есть книги, он чувствует себя как дома. Книги… ну и бредятина же! Все эти страницы, заполненные всякими историями и мечтами, не стоят номера больничной палаты, где лежит Беатриче, превратившаяся в маленькую девочку и возвращающаяся в чрево Земли.

Мечтатель читает на факультативном занятии письма, которые написали перед казнью осуждённые во время Сопротивления партизаны. Не знаю, как это удаётся Мечтателю, но он всегда говорит о таком, что невозможно не слышать. И почему он не оставит меня в покое? Слушаю только потому, что не могу закрыть уши, как глаза, но не верю ни единому его слову. А потом пусть катится ко всем чертям. Вот что он читает:

«4 августа 1944 года. Папа и мама, погибаю в мрачном урагане ненависти, и, это я, мечтавший жить только ради любви. Бог — это любовь, и бог не умирает. Не умирает Любовь…»

Мечтатель умолкает.

— Чушь собачья!

Вспыхиваю, словно пламя, сжигая бумажные мечты и соломенные слова, и мои слова обрушиваются на него, словно удар кулака ночного громилы из аниме «Ночные воины». Все оборачиваются и смотрят на меня, ничего не понимая, вместо того, чтобы открыть от удивления рот, услышав эту истину, впервые звучащую в школе. Я сжёг бы сейчас всех, кроме Сильвии. Мечтатель тоже смотрит на меня. Уверен, он не понял меня, и потому я с вызовом повторяю:

— Чушь собачья всё это!

Посмотрю, что ты станешь делать теперь, когда у кого-то хватило мужества заявить во всеуслышание, что это такое на самом деле, и разрушить твой бумажно-литературный замок. Он молчит. Долго молчит. Видимо, ищет и не может что-то найти в себе. Потом совершенно спокойно спрашивает:

— Кто ты такой, чтобы судить этого человека?

Отвечаю взволнованно, ведь он плеснул бензин на моё пламя:

— Это всё враньё. Жизнь — пустая коробка, которую мы наполняем всяким дерьмом, лишь бы нравилась нам, а потом достаточно пустяка, и — пшик… — Делаю паузу и театральным жестом изображаю лопнувший мыльный пузырь. — И ты остаёшься ни с чем. Этот человек обманывался, думая, что смерть ради дела, которое он считал справедливым, придала смысл его жизни. Рад за него. Но это лишь обёртка для горькой пилюли. Коробка остаётся пустой.

Мечтатель снова смотрит на меня и молчит. Потом в полной тишине коротко и совершенно спокойно произносит:

— Чушь собачья!

Он парировал моими же словами. Но всё равно речь идёт о чуши. И я уязвлён. Хватаю свой рюкзак и вылетаю из класса, так что Мечтатель даже не успевает что-то добавить. Пламя пылает и продолжает разрушать. И пусть не требуют от меня никаких объяснений. Пусть исключат из школы, пусть оставят на второй год, меня ничто не пугает. Никто не может оправдать того, что происходит, а раз так, блин, какого чёрта я ещё должен что-то делать. Я один и впервые чувствую свою силу. Я — огонь, и я спалю весь мир. Не звоню Нику, он ни черта не поймёт. Не звоню Сильвии, потому что теперь она больше не нужна мне.

И образ девочки без волос, бледной тени Беатриче, побуждает меня выругаться самыми последними словами. Ругаюсь, долго ругаюсь, отводя душу. Становится легче. И понимаю, что бог существует, иначе не отлегло бы. Ведь вздумаешь ругаться с Дедом Морозом, легче не станет. А поругаешься с богом, поможет.

Когда пожар утихает, я без сил, я совершенно опустошён. Вокруг пыль, пепел, мрак. Ухожу в Интернет: там найдётся решение всех проблем. Есть всё: различные версии, разные темы, фильмы, песни, календари с обалденными девками. И тогда набираю в строке поиска в «Гугле» два слова: «смерть» и «бог». Набираю их рядом. Не разделяя. Рядом. И получаю страницу из какого-то философа по имени Ницше, который сказал, что бог умер. Так это мы и без него знаем: на кресте. Вторая страница утверждает противоположное: бог воскрес, победив смерть и освободив людей от смерти. Такое меня тоже не устраивает, потому что всё это — пустая болтовня.

Беатриче умирает, и ничего нельзя сделать. Интернет на этот раз ошибся во всём. Мне наплевать, попадёт ли она в рай и воскреснет ли когда-нибудь. Она нужна мне здесь и сейчас, я хочу прожить с ней всю свою жизнь, хочу ласкать её огненно-рыжие волосы и лицо, хочу смотреть в её глаза и смеяться с ней, и веселить её, и говорить, говорить, говорить, ничего не говоря, но говоря всё. Смерть — это проблема, которая больше не имеет ко мне никакого отношения. Теперь мне нужно заниматься только жизнью, а поскольку она короткая и хрупкая, надо сделать её долгой и сильной, наполненной и нерушимой. Прочной, как железо.

СМС от Сильвии: «Позанимаемся?» Я больше не собираюсь заниматься. Ни к чему. Отвечаю: «Нет, извини…» Сильвия тотчас спрашивает: «Чего боишься?» Чего боишься??? При чём здесь это? Она что, тоже сходит с ума? Потом начинаю догадываться. Проверяю эсэмэску, которую отправил ей. «Нет, боюсь…» А, всё та же T9. Случайно, не заметив, я набрал «боюсь» вместо «извини». Не перечитал и отправил «Нет, боюсь…». T9, к сожалению, права. Говоря правду, отвечаю: «Всего».

Молчание. Молчание, от которого можно сойти с ума, молчание, от которого хочется сорвать с себя одежду, выскочить голым на балкон и заорать всему свету, что я сыт всем этим по горло. Я не железный, я не огонь, я — никто.

СМС от Сильвии: «Встретимся через полчаса в парке?» Отвечаю: «Да». Однако не пойду, пусть остаётся одна, как я. Я — подлец, лицо у меня залито слезами, самыми горькими слезами, какие только могут быть. В них девяносто процентов соли — одиночества и всего десять воды.

Страдание настолько сильное, что при такой концентрации даже не утонуть, можно только болтаться на поверхности.

Вечер.

Мрак снаружи, пустота в душе. Чувствую себя виноватым. Обидел единственного человека, который ни при чём и который хочет помочь мне. Сильвия молчит. Представляю, как сидит она сейчас одна на скамейке, уставившись в землю, и поднимает свои голубые глаза на каждого, кто проходит мимо. Сейчас мне совсем плохо. Пишу ей: «Извини. Увидимся завтра». Белое молчание. Но почему, отыскав уединение и укрывшись в нём, вдруг прихожу в ужас? Почему жду, когда кто-то бросит мне спасательный круг, а потом не ловлю его? Может, и пойму со временем, на что я способен, разберусь в своих мечтах, — но смогу ли когда-нибудь действительно что-то сделать или так и останусь навечно утопающим, который не даёт спасти себя?.. Поведу Терминатора писать.

Сегодня и он сгодится, чтобы помолчать.

Всю ночь ломал голову, что сказать Сильвии, как попросить у неё прощения. За какие-то несколько часов не осталось и следа от моей железной брони, она сделалась мягче сливок. Я — полное ничтожество.

Так или иначе, иду в школу и высматриваю в толпе Сильвию. Лишь на мгновение встречаюсь с ней взглядом: стеклянные глаза, в которых вижу только себя, но не её. Отворачивается от меня как от чужого. Это нежелание даже взглянуть заставляет ринуться за ней в толпу. Догоняю. И с неожиданной для самого себя силой хватаю за руку. Никогда раньше не делал так, даже в шутку. Сильвия высвобождается. И с обидой говорит:

— Я думала, у меня есть друг. Оставь в покое, ты умеешь только просить о помощи, а до других тебе нет никакого дела.

Не успеваю даже рта открыть, как она исчезает, словно в водовороте. Кидаюсь за ней, прорываюсь сквозь чащу брюк и оголённых поясниц, налетаю на двух-трёх верзил-старшеклассников, которые провожают меня пинками под зад.

— Пошёл ты…

Вижу, как Сильвия сворачивает в коридор, ведущий к туалетам, и, не задумываясь, влетаю следом за ней в женскую комнату, где полно девчонок, которые красятся, курят и сравнивают свои джинсы. Девчонки с изумлением смотрят на меня, а Сильвия запирается в кабинке.

— А ты, блин, какого чёрта сюда явился?!

Это спрашивает брюнетка с чёрными щёлочками вместо глаз, обрисованных фиолетовой тушью.

— Я… Мне нужно поговорить с одной девушкой.

Отвечаю так, словно это вполне нормально.

— Катись отсюда! Подождёшь за дверью. И вообще, забудь лучше о ней, она слишком хороша для такого недоумка, как ты.

Смеются. Услышав такое, шарахаюсь, как от клыков ощетинившейся злой собаки. Отступаю из женского туалета, пятясь, не спуская с девчонок глаз, и лечу в пропасть. Нет парашюта, когда падаешь в бездонный колодец полнейшей утраты душевных сил.

— А ты что делаешь здесь?

Понятное дело, это интересуется директор школы и требует, чтобы я последовал за ним в кабинет. Сначала убежал от Беатриче, потом обидел Сильвию, а теперь ещё решат, будто я любитель подсматривать за женщинами. Всего за какие-то двое суток я узнал все градации чёрного. Близко познакомился по меньшей мере с тремя из них и теперь определённо двигаюсь в сторону полнейшего мрака… жаль, что это не конец какого-нибудь трагического фильма, а только начало.

Родители, которых директор вызвал из-за моего аморального поведения, убеждены, что я не справляюсь с юношеским гормональным всплеском, который и заставил меня ворваться в женский туалет. Папа шепчет:

— Считай, что твои кости — пыль твоей тени.

В результате меня на один день исключают из школы и грозят поставить двойку по поведению, что означает остаться на второй год. Я уж не говорю о наказании, которое получаю от родителей: немедленная конфискация игровой приставки до конца года и лишение карманных денег. Но это всё пустяки по сравнению с тем, что происходит через день, когда прихожу в школу: девчонки указывают на меня пальцем и смеются за спиной:

— Вот он, этот бесстыжий!

— Недоумок!

Но ещё хуже издеваются мальчишки:

— Запомни, педик, мужской туалет это тот, где нарисован человечек без юбки, — а хочешь, дорисуем палочку, чтобы не забыл, что у тебя между ног!

Кто скажет мне, есть ли хоть какой-нибудь способ сойти с этой кошмарной карусели? Или какой-то фокус, чтобы стать невидимкой.

Целый день сегодня сижу, уставившись на руки гитариста «Грин Дей»[23] на постере в моей комнате. И бросаю в него теннисный мяч, пока постер не становится наконец дырявым, а гитарист одноруким.

Ожидаю двух вещей:

Чтобы кто-нибудь спас меня либо чтобы мир рухнул в одночасье.

Второе легче первого.

Звонит. мобильник. Это Ник.

— Мы победили, Пират! Следующая игра решающая… Вандал в штаны наложил!

Выключаю мобильник и надеюсь, что кровать проглотит меня, не прожёвывая.

Домофон. Звонит домофон. Это ко мне. Кто это может быть в девять вечера? Сильвия. Конечно, Сильвия сдалась после двадцати трёх эсэмэсок, которые послал ей сегодня, каждый раз сожалея о предыдущей…

— Спустись.

Это она.

— Мама, я выйду на минутку. Это Сильвия.

Спускаюсь, но никакой Сильвии не вижу. Мне померещился её голос, настолько я был уверен, что это она. Это Мечтатель. Вот чёрт! Только его не хватало. Уж точно явился, чтобы тоже сообщить мне, что я — малоприятное беспозвоночное.

— Привет, учитель, что я ещё натворил? — спрашиваю, глядя мимо него.

Улыбается.

— Решил навестить тебя, может, захочешь продолжить тот разговор.

Ну вот, так и знал. Училы остаются училами до самой смерти, непременно должны прочитать тебе мораль даже у тебя дома.

— Учитель, оставим это…

Не знаю даже, как начать, хотелось бы, чтобы всё это поскорее закончилось, как обычно, когда что-то не нравится. Переключаешь канал, и нет больше картинки — исчезла, удалена, пропала.

— Пойдём, поедим мороженое.

Улыбается. Да, так и сказал: мо-ро-же-но-е. Училы едят мороженое. Да, училы едят мороженое, облизывая губы, как все на свете. Вот два открытия, которые нужно не забыть, пожалуй, даже записать. Кстати:

— У вас классный блог, порой чересчур философский, но, когда могу, читаю.

Мечтатель благодарит, продолжая есть своё фисташко-во-кофейное мороженое — типичный выбор для всех учил; он напоминает мне Терминатора, когда тот лижет мои тенниски.

— Так что с тобой случилось в тот день?

Я знал, что он не оставит меня в покое. Училы, как удавы, обвивают тебя, стоит только отвлечься, потом ждут, когда выдохнешь, и крепче сжимают, пока уже не можешь больше вздохнуть и умираешь от удушья.

— Ну а вам разве не всё равно, учитель?

Мечтатель смотрит мне прямо в глаза, и я с трудом выдерживаю его взгляд.

— Может, тебе нужна была помощь, совет…

Молчу. Опустил глаза. Смотрю на асфальт, словно каждый квадратный сантиметр его стал вдруг необыкновенно интересным. Кто-то во мне так и ждёт этого момента, кто-то хочет вырваться наружу, но прячется, защищается и боится показать, какой он на самом деле, потому что, выбираясь наружу, он потянет за собой другого — со взъерошенными волосами, лукавым взглядом и немалым количеством воды и соли в виде слёз. Поэтому продолжаю смотреть под ноги, опасаясь, что этот другой вылетит наружу, как зубная паста из тюбика, если сильно нажмёшь, быстро и слишком много.

Мечтатель молчит и ожидает. Он не торопится, как и все кто ставит тебя в затруднительное положение. И я плачу ему той же монетой.

— Что бы вы сделали, учитель, если бы ваша девушка умерла?

И теперь я смотрю ему прямо в глаза. Он выдерживает взгляд, но не отвечает. Перестаёт есть. Может, он никогда и не задумывался о таком. Или ему больно. Вот, теперь он наконец поймёт кое-что и перестанет мучить меня свои теориями. Он говорит, что не знает и что, наверное, не пережил бы такое.

Не знает. Впервые Мечтатель чего-то не знает. Впервые не уверен в себе, не сияет, подобно рождественским витринам на центральных улицах. Не знает.

— Так вот, учитель, я переживаю это, а всё остальное для меня теперь одна хреновина.

Мечтатель смотрит в небо.

— Беатриче.

Молчит. Потом спрашивает, не та ли это девушка, о которой говорят в школе: больная лейкемией. Опускаю голову, едва ли не убитый его словами, потому что, к сожалению, это так: девушка, больная лейкемией… Молчит. Молчание взрослого — одна из самых великих побед, какие только можно себе представить. И тогда я говорю:

— Не то чтобы и в самом деле моя девушка, но как если бы была моей. Видите ли, учитель, когда я говорил вам о своей мечте, я говорил о Беатриче. Я знаю, какую бы дорогу я ни выбрал в жизни, Беатриче станет моей подругой на этом пути, и если её не будет рядом, я просто не представляю, куда идти.

Мечтатель по-прежнему молчит. Кладёт руку мне на плечо и ничего не говорит.

— Сейчас она очень бледная. Ничего не осталось от огненно-рыжих волос, из-за них-то я и влюбился в неё. И у меня даже не хватило мужества поговорить с ней, помочь, спросить, как она себя чувствует. Я увидел её такой и убежал. Убежал как подлец. Я был уверен, что люблю её, уверен, что готов отправиться с нею на край света, готов совершить что угодно, даже подарил ей кровь, а потом, оказавшись возле неё, убежал. Убежал как трус. Я не люблю её. Человек, который убегает, на самом деле не любит. Она лежала такая маленькая, беззащитная, бледная, и я убежал. Я — просто дрянь.

Последние слова сокрушили железобетонный блок, который медленно подкатил откуда-то изнутри к самому горлу и разлетелся вдребезги где-то на уровне глаз, превратившись в слёзы, тяжёлые, словно камни, причиняющие боль. Плачу навзрыд с бесконечным страданием, но при этом мне всё-таки становится легче, почти так же, как тогда, когда отдал кровь. Плачу и не знаю, когда это снова случится, хоть и чувствую себя дураком глобальных размеров.

Мечтатель молча сидит рядом, положив свою крепкую руку мне на плечо. Чувствую себя идиотом. Я ведь не девчонка, мне шестнадцать лет, а я плачу. Плачу перед моим училой истории и философии, и рот у меня вымазан мороженым. Что поделаешь, так уж случилось. Плотину прорвало, и сейчас в этот мир по моей вине обрушивается миллион кубометров горя, но теперь они по крайней мере уже не только во мне.

Предоставив мне обливаться слезами ещё примерно четверть часа (за злобным пламенем таится по меньшей мере вдвое больше солёной воды…), Мечтатель прерывает молчание, которое наступает после слёз подобно тому, как на песчаный берег следом за неистовым ураганом нисходит тишина.

— Расскажу тебе одну историю.

Говорит и протягивает бумажный платок, пахнущий ванилью…

— Один мой друг поссорился со своим отцом. Он очень любил его, но в тот раз у него лопнуло терпение, и он послал его к чёрту. Вечером они сидели за столом, и отец хотел поговорить с моим другом, но тот встал и ушёл, ни слова не сказав. Даже слушать отца не пожелал. Мой друг чувствовал себя сильным. Решил, что победил, что прав. На другой день отца за столом не оказалось. У него случился инфаркт. Так они и расстались. Без единого слова. Но ведь мой друг не знал, что такое может произойти. С тех пор он не находит себе покоя и клянёт себя за ту ошибку, стыдится случившегося как худший из убийц. И знаешь, из-за чего этот парень никогда не простит себе, что не попрощался с отцом, когда уходил тем вечером?

Качаю головой и шмыгаю носом.

— Из-за того, что отец сказал ему в пылу гнева, что он голодранец, что нашёл себе нищенскую работу, хотя у него, у отца, хорошо поставленное дело, и сын мог бы спокойно продолжать его. Скажи, разве следовало обижаться на это и убегать?

Молчу. Потом спрашиваю:

— Как ваш друг пережил всё это, учитель?

Мечтатель сердито пинает пустую банку, валяющуюся на тротуаре.

— Пережил. Понял кое-что. И с тех пор пообещал себе никогда не упускать возможности восстановить с людьми отношения, если они испортились по каким-то более или менее серьёзным причинам. Всегда можно найти выход из положения.

Мне лучше. Когда допускаешь ошибку, так и хочется нажать кнопку обратной перемотки. Но у жизни нет такой кнопки. Жизнь так или иначе идёт вперёд и звучит, хочется тебе или нет, ты в силах только прибавить или убавить громкость. И вынужден танцевать. Как можно лучше. Однако сейчас мне уже не так страшно. Мои мысли прерывает Мечтатель:

— Каждому из нас есть чего стыдиться. Все мы убегали, Лео. Но это и делает нас людьми. Только поместив на свою физиономию татуировку, которой потом стыдимся, начинаем понимать, каково наше истинное лицо…

— Вы плачете, учитель?

Мечтатель не отвечает.

— Всякий раз, когда чищу лук, — произносит наконец.

Громко смеюсь, хотя шутка ещё та. Снова шмыгаю носом и удерживаю оставшиеся слёзы.

— Это нормально — бояться, — продолжает Мечтатель. — Как нормально плакать. Это вовсе не значит, что ты подлец. Подлец — это когда притворяешься, будто ничего не замечаешь, отворачиваешься, когда тебе всё до лампочки. Я верю, что ты убежал. Представляю, как ты охренел (Он сказал «охренел»!) из-за всех и из-за самого себя. Но это нормально. Но когда так охренеешь (Второй раз…), ничего не решишь. Можешь хренеть (Третий раз!) сколько угодно, но это не вылечит Беатриче. Когда-то я прочитал в одной книге, что любовь существует не для того, чтобы осчастливить нас, а для того, чтобы показать нам, способны ли мы пережить страдание.

И опять замолчал.

— Но я убежал! А ведь должен был бы умереть ради неё, лишь бы она поправилась!

Мечтатель смотрит на меня.

— Ты ошибаешься, Лео, зрелость человека не в готовности умереть во имя какого-то благородного дела, а в желании смиренно жить ради него. И помочь его свершению.

Молчу. Кто-то во мне выходит из пещеры. Кто-то, кто прятался там, раненый, нуждаясь в помощи, и теперь, наверное, решается наконец выйти и сразиться с динозаврами. В этот момент перехожу из каменного века в бронзовый. Не бог весть какой шаг, но понимаю, по крайней мере, что в этой жизни у меня есть заточенное оружие против динозавров. И ощущаю себя сильнее, чем в железной и огненной броне, которую, мне казалось, я создал себе с помощью злобы. Это какая-то совсем другая сила.

— Уже поздно, — говорит Мечтатель, пока я совершаю эволюционный прыжок по меньшей мере в два тысячелетия.

Он смотрит мне в глаза.

— Спасибо за компанию, Лео. И спасибо прежде всего за то, что ты подарил мне сегодня вечером.

Не понимаю. Объясняет:

— Дарить своё страдание другим — это самое большое проявление доверия, какое только может быть. Спасибо за сегодняшний урок, Лео. Сегодня ты был учителем.

И оставляет меня отупевшим олухом. Уходит, смотрю ему вслед. Плечи у него не широкие, но крепкие. Плечи отца. Хочется догнать Мечтателя и спросить, кто этот его друг, — но потом вдруг понимаю, что некоторые вещи лучше не знать… У меня красные от слёз глаза, я совершенно без сил, опустошён, и всё же я самый счастливый шестнадцатилетний парень на всей планете, потому что у меня есть надежда. Я могу что-то сделать, чтобы вернуть себе всё — Беатриче, Сильвию, друзей, школу… Иногда достаточно одного слова человека, который верит в тебя, чтобы возвратить тебя миру. Громко пою, не знаю что. Люди, идущие навстречу, принимают меня за сумасшедшего, но мне наплевать, и когда кто-то проходит рядом, пою ещё громче, чтобы и прохожий порадовался вместе со мной.

Возвращаюсь домой, вовсю распевая, со следами слёз на лице. Мама выразительно смотрит на папу, который качает головой и вздыхает. Ну почему родители считают, что с нами всё в порядке, только когда мы кажемся нормальными.

Прежде всего: Сильвия. Но этот роз отправлюсь к ней без этих чёртовых эсэмэсок, явлюсь лично, и пусть увидит, что написано на моей физиономии: «Бедолага я, бедолага, прости меня».

Делаю то, чего не делал ещё никогда, — покупаю ей букет цветов. Мне неловко стоять у цветочного киоска и выбирать, потому что ничего не понимаю в цветах. В конце концов выбираю розы. Нечётное число, хотя бы это знаю — читал в одном из маминых журналов. Покупаю три белые розы (единственное исключение из страха перед всем белым) и отправляюсь к Сильвии домой. Звоню по домофону. Её мать, возможно ничего не зная, открывает мне. Слава богу, пока всё идёт нормально. Поднимаюсь.

Вхожу в комнату Сильвии; она слушает музыку в наушниках и не слышит, что я вошёл. Поднимает голову и обнаруживает три белых глаза, которые уставились на неё и просят прощения. Она растеряна. Снимает наушники и строго смотрит на меня, потом нюхает розы. Когда снова поднимает на меня свои голубые глаза, они улыбаются. Она обнимает меня и целует в щёку. Не формально, как обычно при встрече. Этот поцелуй чуть дольше и чуть горячее обычного. Я сразу это почувствовал. Она не произносит ни слова. А я говорю только одно:

— Прости.

И нисколько не рискую, что T9 превратит это слово в «боюсь», хотя на самом деле чуть-чуть побаиваюсь. Но Сильвия любит меня, а когда кто-то любит тебя, то «прости» никак не может превратиться в «боюсь».

Я счастлив, так счастлив, что белые розы кажутся мне почти что красными, как те, в «Алисе в стране чудес». «Окрасим их в красный цвет, окрасим их в красный цвет…» — пою про себя, как ребёнок, который ныряет в бассейн с шоколадной пастой «Нутелла».

Недавно сняли с руки гипс, но мне кажется, что осталась загипсованной голова… не работает. Поэтому готовлю уроки вместе с Сильвией. Только она способна помочь мне наверстать пропущенное. Не хотелось бы портить лето дополнительными занятиями. С Сильвией я всё могу. Я счастлив. Но когда думаю о Беатриче, по-прежнему теряюсь.

В который уже раз вернув меня из заоблачных высот на землю, Сильвия встаёт и достаёт что-то из тетради, которую хранит в своей комнате, — из дневника, куда девчонки записывают что-то своё.

В этом они лучше нас, по крайней мере Сильвия уж точно лучше меня, потому что девчонки записывают в свои дневники разные важные мысли. Всегда записывают, если узнают или открывают что-то интересное, так что могут потом в любой момент перечитать и вспомнить.

У меня тоже есть уйма всякого важного и нужного, что хотелось бы запомнить, но я никогда ничего не записываю — просто лень. А потом забываю и без конца повторяю одни и те же ошибки. И все потому, что неохота садиться за стол и приклеиваться задницей к стулу. Вот это и значит — иметь способности, но не использовать их. Иметь задницу и никогда не садится на неё, хотя для этого она, наверное, и существует… Если бы я записал всё, что узнал и открыл для себя, кто знает, сколько всего не пришлось бы мне учить заново. Думаю, не просто дневник получился бы, а целый роман. Пожалуй, я не прочь стать писателем, только не знаю, с чего начать, потому что никак не могу придумать сюжет. У Сильвии, во всяком случае, есть такой дневник, который помогает ей запомнить что нужно. Из него-то она и достаёт сложенный лист.

— Вот черновик того письма, которое мы написали Беатриче.

Душа моя трепещет от радости. Словно по волшебству все те кусочки бумаги, которые из-за моей злости и подлости унесла река, оказываются передо мной, восстановленные волшебством Сильвии, которая сберегла эти слова.

— Почему ты сохранила это?

Сильвия отвечает не сразу, теребит край листа, словно ласкает. Потом, не глядя на меня, тихо говорит, что ей нравились эти слова, нравилось перечитывать их и хотелось бы, чтобы когда-нибудь её парень написал ей такие же красивые. Сильвия заглядывает в мои глаза, и я впервые вижу её.

Существуют два способа смотреть на человека. Первый — это когда смотришь просто в лицо. Другой — когда смотришь только в глаза, словно они — лицо. И когда смотришь так, становится страшно. Потому что глаза — это жизнь в миниатюре. Белая склера — пустота, в которой плавает жизнь; цветная радужка — непредсказуемое разнообразие жизни; а в чёрном зрачке, который всё поглощает, тонешь, словно в тёмном бездонном колодце. Вот в него-то я и нырнул, так глядя на Сильвию, окунулся в океан её жизни и, оказавшись там, впустил и её в свою жизнь — в мои глаза. Но я не выдержал её взгляда. А Сильвия выдержала.

— Если хочешь, перепишем, и отнесёшь Беатриче. А хочешь, пойдём вместе?

Сильвия прочитала мои мысли.

— Только так и не иначе, — отвечаю, расплывшись в улыбке до ушей.

Потом мы стали заниматься, а когда Сильвия что-то объясняет тебе, всё становится куда проще — жизнь становится понятнее.

Мечтатель вызвал меня отвечать урок. Я готовился к нему вместе с Сильвией. Все ожидали, что после той стычки, какая случилась у нас недавно, сейчас состоится смертельная дуэль, но никто, кроме Сильвии, не знает про мороженое и миллион кубических литров слёз. Всё будет хорошо. Мы ведь теперь друзья с Мечтателем. Однако он задаёт мне труднейшие вопросы, я смотрю на него в упор и говорю:

— Но про это ничего нет в учебнике.

Он, нисколько не смутившись, заявляет:

— Ну и что?

Не знаю, что и сказать. Мечтатель серьёзно смотрит на меня и потом говорит, что считал меня умнее, а я — обыкновенный зубрила, который заучивает уроки от «А» и до «Я» и теряется при первом же необычном вопросе.

— Важные ответы написаны в книгах между строк, и ты должен уметь читать их!

Ну и дерьмо же ты, Мечтатель, и охота тебе отравлять мне жизнь? Хочешь показать, будто знаешь всё на свете, какой ты умный? А мне наплевать, что ты там знаешь и какой ты умный. Это твои проблемы, и меня не касаются. А теперь перестань морочить мне голову своей вселенской болтовнёй и спрашивай, как всех остальных. Я уже готов послать его куда подальше и сесть на своё место, как вдруг он спрашивает:

— Бежишь?

И тут я вспоминаю Беатриче и своё бегство из больницы. Что-то происходит во мне, выползает из пещеры человек, в которого я превратился несколько вечеров назад. И тогда я отвечаю Мечтателю. Не грубо, как капризный мальчишка. Отвечаю как взрослый человек. Получаю пятёрку. Впервые в жизни. И это оценка не за ответ по истории. Это оценка моей личной истории, моей жизни.

Беатриче вернулась домой. Пересадка костного мозга прошла неудачно. Опухоль не излечивается, и красная кровь в венах Беатриче по-прежнему превращается в белую. Одна из самых ядовитых змей на свете способна убить тебя своим ядом, доставив мучительные страдания. Её яд разрушает вены. И кровь течёт у тебя из носа, из ушей, а вены просто медленно растворяются, пока не погибнешь.

Именно это и происходит с Беатриче. С Беатриче, самым чудесным созданием, какое только существует на свете. С Беатриче, которой всего семнадцать лет и у которой самые чудесные, какие только помнит история, огненно-рыжие волосы. Беатриче, глаза которой — два прекраснейших зелёных окна галактики. Беатриче — создание, которое существует ради своей красоты, ради того, чтобы радовать ею весь мир и одним только своим присутствием сделать его лучше.

Беатриче отравила эта проклятая белая змея, желающая отнять у неё жизнь. Зачем загублена её красота? Для того чтобы ты больше страдал. Беатриче, прошу тебя, останься. Господи, прошу тебя, оставь мне Беатриче. Иначе весь мир вокруг побелеет.

И остаюсь без мечты.

Сегодня увижусь с Ником. Вспомнил, какое мы устроили с ним однажды соревнование: кто больше съест гамбургеров в «Макдоналдсе». Ник выиграл со счётом тринадцать — двенадцать. Потом нас обоих рвало три часа подряд. Никогда в жизни мне не было так плохо. Всякий раз, когда вспоминаем об этом, хохочем до слёз. Поэтому теперь в «Макдоналдсе» едим только курицу.

Ник.

Вспомнил о нём, потому что он бросил мне вызов: кто больше забьёт голов в сегодняшнем матче с командой второго «С» класса; она так и называется «Витамин С», и похоже, им действительно его не хватает… Стоит выиграть этот матч, и первое место нам обеспечено, можно спокойно отдыхать всё лето, до осенних игр. Есть, правда, небольшая загвоздка: мне пока ещё не разрешают играть в футбол…

В таких случаях существует только один выход из положения. Нужно стать невидимкой. Включаю радио, закрываю дверь, мягко ступая, неслышно выхожу из дома и несусь на футбольное поле. Если родители узнают, мне конец. На этот раз они сами сломают мне руку и ногу тоже… но я зато всё-таки отыграю матч и, если забью гол, вернусь на шестое место среди нападающих. Нужно хотя бы Вандала обогнать.

И вот я бегу в своих ярко-красных бутсах по истёртой искусственной зелени футбольного поля рядом с Ником.

Он не знает, что происходило со мной в последнее время, я ничего не рассказываю ему, как Сильвии. Нет нужды. А может, неловко. Однако на поле мы с ним всегда лучшие. Мы с детства хотели походить на близнецов Дерриков, ну тех, кто совершает эту «адскую катапульту» в «Холли и Бенджи»[24], хотя у нас и нет братьев-близнецов. И потому мы с ним, когда познакомились в лицее, поняли, что каждый из нас — тот самый близнец, который нужен. Мы так и не научились делать «адскую катапульту», хотя однажды попробовали. Я получил чудовищный синяк, а Ник поцеловался со столбом…

На футбольном поле, прессингуя игрока, мы способны создавать такой треугольник, какой даже самому Пифагору с его теоремой не снился. Мы здорово обыгрываем «Витамин С». Я забиваю пять голов. Сравниваемся по очкам с командой Вандала, и я отстаю от него в списке бомбардиров только на один гол. Лучше и быть не может. Быстро переодеваюсь, чтобы незаметно вернуться домой. Ник останавливает:

— У меня есть девушка.

Так ни с того и ни с сего и заявляет, снимая футболку с надписью «Пираты», и новость эта сопровождается сильным запахом его пота.

— Её зовут Аличе, она из четвёртого класса лицея.

Перебираю в памяти девчонок из четвёртого класса, но не припоминаю никакой Аличе.

— Ты не знаешь её. Наши родители дружат, а я и не подозревал. И однажды она оказалась у нас дома за ужином.

Мне интересно, как она выглядит.

— Отличная девчонка. Высокая, длинные чёрные волосы, чёрные глаза. Занимается атлетикой, бегом. Надо бы тебе посмотреть на неё. Когда выхожу с нею, все оборачиваются на нас.

Молчу. Не могу радоваться этой новости.

Ник слишком занят воспоминанием о прогулке с этой красоткой и так увлечён своим успехом, что не замечает моего притворства, будто мне интересно и я рад за него. Я же тотчас мысленно переношусь в больничную палату, где самая прекрасная девушка на свете свернулась калачиком, как больной ребёнок, и вся её красота, погибающая от змеиного яда, не только никогда не станет моею, но вообще перестанет существовать.

— Рад за тебя.

Ник хочет как можно скорее познакомить меня со своей девушкой. Машинально отвечаю ему согласием, но на самом деле надеюсь никогда не увидеть её, эту Аличе.

— Читал новости про ФИФА[25]? Непременно нужно скачать!

Киваю и вымученно улыбаюсь, глядя, как Ник уползает в каменный век и в страну чудес Алисы из Зазеркалья.

— Да, непременно…

Больше нечего сказать. У меня же только одна новость: жутко боюсь потерять Беатриче. Никогда ещё не чувствовал себя таким одиноким после победы моей пиратской команды.

— …это вопрос жизни или смерти…

— Ладно, Лео, не преувеличивай, это ведь по сути всего лишь видеоигра! Убегаю, Аличе ждёт. До завтра.

— До завтра.

Осторожно, как вор, вставляю ключ.

Дверь медленно открывается. Никого не видно. Музыка гремит на всю катушку. Узнаю голос Васко[26], который твердит: «Хочу лёгкой жизни, беззаботной, хочу жизни, как в кино», — и это кажется мне дурной шуткой. Прикрываю дверь. Мама не слышала, что я вошёл, но тут как сумасшедший начинает лаять Терминатор, которому не даёт покоя его мочевой пузырь: Терминатор всегда сигналит, стоит мне оказаться у дверей. Услышав его, появляется мама. Стою на пороге в спортивной форме, с рюкзаком в руках, а Терминатор кружит вокруг меня, тычась носом в ноги и поскуливая.

— Что ты здесь делаешь? Разве ты не занимался у себя в комнате?.. Лео, — вздыхает она, — это же плохо кончится.

— Да, но мне захотелось передохнуть, выгулять Терминатора.

Это единственное, что может спасти меня…

Мама смотрит, как полицейский на допросе в каком-нибудь американском фильме.

— А что это от тебя так пахнет?

— Ну, пока гулял, побегал немного. Не могу я больше заниматься, вот и все… Извини, мама, нужно было сказать тебе, что ухожу, но Терминатору не терпелось — сама знаешь, какой он!

Мама немного успокаивается. А я лечу в свою комнату, где Васко орёт: «И плевать мне на всё, плева-а-а-ть!» — прежде чем моя физиономия выдаст, что я вру, а Терминатор продемонстрирует, что на самом деле никто и не выгуливал его бездонный мочевой пузырь…

Понедельник. Без пяти минут восемь. Впереди пять часов занятий, причём третьим уроком идёт английский. Нечто вроде огромного чизбургера с куском мрамора внутри. Вижу вдали Ника и Аличе, которую и в самом деле нельзя не заметить. Они меня не видели, и я не спешу им навстречу, они слишком счастливы.

Сворачиваю в сторону и скрываюсь за группой второклассников со «Спортивной газетой» в руках, которые проверяют свои выигрыши в «Фантакальчо». В последнее время я всё меньше слежу за итогами матчей. Слишком занят своими проблемами, и нет времени смотреть ни трансляции со стадиона, ни виртуальные игры, которые никогда не происходили на настоящем футбольном поле.

Так или иначе, излучавшие счастье Ник и Аличе слишком поразили меня сегодня утром, и предстоящие пять часов мучений, конечно, не облегчат моих страданий. Выхожу из школы и сворачиваю в соседний переулок, по которому обычно мало кто ходит и где редко кого встретишь. Непонятно только, почему, когда решаешь прогулять школу, непременно натыкаешься на людей, которых веками не видел, особенно маминых подруг, да ещё тех, с которыми она именно сегодня собирается пить чай после обеда.

…Но как же вырос твой сын, таким красавцем стал… я встретила его сегодня утром в парке, примерно в полдень…

Не говорю уже о том, что сыновья всех матерей становятся в глазах их подруг красавцами, и мама так или иначе старается подыграть, снять вопросы и притворяется, будто гордится этим мерзавцем, который в полдень должен был сидеть как пришитый за зелёной партой в школе, и уж точно не прохлаждаться на красной скамейке в парке…

Прекращаю досужие измышления. Жребий брошен, и пусть Цезарю будет цезарево, как сказал Цезарь, во всяком случае, я верю. Слышу издали звонок, похожий на похоронный колокол. А я не хочу умирать. С каждым шагом, отдаляющим от школы, передо мной углубляется пропасть страха и нарушений, которая просто обязывает асфальт поглотить меня. Но почему так трудно ходить в школу? Почему мы должны что-то там делать, когда нужно решать множество других жизненно важных проблем? И почему учила английского идёт мне навстречу именно по той самой дороге, по которой меньше всего ходят в школу в нашем квартале?

Едва успеваю присесть и притвориться, будто завязываю шнурки на своих теннисках, неплохо укрывшись за спортивным автомобилем. Краем глаза замечаю, что учила спешит; она явно опаздывает и при этом что-то старательно ищет в своей сумке, так что ей не до меня. Уходит! Вздыхаю с облегчением и тут же обнаруживаю, что, притворяясь, будто завязываю шнурок, вляпался в утреннее, ещё дымящееся дерьмо какого-то Терминатора…

Удачный день!

Когда сачкуешь школу, чувствуешь себя вором. А воры где укрываются после совершённой кражи? В своём убежище. Моё убежище — красная скамейка в дальнем уголке парка на берегу реки, там, где я провёл свою первую бездомную ночь, под огромным деревом с низкими кривыми ветвями, похожим на зонт с миллионами спиц.

Тут, на скамье, под защитой этого зонта я покорил миллионы потрясающих девушек, разрешил самые актуальные проблемы человечества, сделался супергероем в маске и уничтожил невероятное множество огромных упаковок чипсов со вкусом ветчины, самых моих любимых. Время тут бежит стремительно, опережая спокойное течение реки. Эта скамья определённо таит какой-то секрет времени, и тут осуществляются все мечты.

Так что сегодня как раз самый подходящий день, чтобы расположиться на моей деревянной скамейке под защитой дерева-зонта. Кидаю на неё свой рюкзак и ложусь на спину, согнув ноги. Небо голубое только местами, по нему движутся белоснежные облака. Не дождевые — морские. Из-за них голубой цвет становится ярче. Мой взгляд пробирается сквозь ветви с их зелёными овальными листьями к небу, и на нём, словно отпечатанный, возникает образ моего счастья: Беатриче. Никто не обращает внимания на небо, пока не влюбится. Облака становятся огненными, это её волосы, они разлетаются на тысячи километров, укрывая мир лёгким, мягким и прохладным плащом.

Я должен спасти Беатриче, пусть даже это будет последнее, что совершу в своей жизни, и сейчас я как раз там, где нужно. Только на этой скамье осуществляются мечты, и я незаметно засыпаю в тиши парка, как счастливый, напившийся красного вина бомж. Будь у нас время и нужная скамья, счастье было бы обеспечено. Но, к сожалению, кто-то придумал обязательное школьное образование.

Что-то коснулось моей ноги, и я очнулся от своего забытья. Вскочил, думая, что упало с ветки какое-то насекомое. Но оказалось, это мобильник. Сообщение: «Учила английского сказала, что видела тебя сегодня утром, а на уроке отсутствуешь. Думаю, что ты в дерьме. Джек». И радуется, идиот. А я действительно в дерьме! Ну почему так трудно оставаться счастливым, почему всякий раз, когда пытаешься окончательно разрешить проблему, кто-то мешает тебе? Почему Сильвия не прислала никакого сообщения? Впрочем, что теперь говорить. Что сделано, то сделано.

Пишу СМС без всякого адреса, только для того, чтобы разобраться в своих мыслях. Пишу тысячи сообщений, которые никому не отправляю: они помогают мне размышлять. «Мечтаю на своей скамье». И T9 опять выдаёт сюрприз. Подменяет всего лишь одну букву, и фраза приобретает совсем другой смысл: «Горю на костре».

В любую минуту скамейка может превратиться в костёр, разожжённый людьми, которым не нравятся мои взгляды на жизнь, как это делалось в Средние века. Привяжут к скамейке и подожгут её под этим удивительным небом, обвинив меня в том, что я — подлец, трус, дезертир, бездельник, лодырь. И моя мечта улетучится. Но именно поэтому я должен защитить её. Должен спасти от костра, разведённого моими родителями и училами, завистниками, врагами. Сейчас эта скамья куда важнее моей исцарапанной парты.

Я пропустил занятия не потому, что лодырь, а потому, что сначала мне нужно решить самую главную проблему — проблему счастья. Ведь и Мечтатель тоже говорил: «Любовь существует не для того, чтобы осчастливить нас, а для того, чтобы показать, способны ли мы пережить страдание».

Да, вот так и скажу родителям, когда отправят меня на костёр заслуженного наказания. Я только хотел любить. Вот и всё. И хочу излечиться от всех наркотиков — от лени, игровой приставки, Ю-Туба, «Симпсонов»… Можете вы это понять?

Достаю свой перочинный ножик, царапаю соседнее дерево и размышляю о своей жизни, о том, сотворю ли что-нибудь такое, что перевернёт её всю и сделает меня счастливым. Иногда посматриваю на небо и трогаю вековые складки коры этого растущего в самом центре парка дерева, такого сильного, такого крепкого и счастливого. Это просто дерево, и у него своя жизнь: оно тянется корнями к воде протекающей рядом реки и растёт. Следует тому, что предначертано ему природой. Вот и весь секрет счастья: быть самим собой, и больше ничего. Делать то, для чего существуешь. Мне бы хотелось быть таким же сильным, как это дерево, таким же шероховатым и твёрдым снаружи, живым и мягким внутри, где течёт лимфа. Я не решусь пойти к Беатриче. Мне страшно. Мне стыдно. У меня нет ничего, кроме меня самого, и я продолжаю не задумываясь терзать ножиком кору…

— Что делаешь?

Даже не обернувшись к сторожу, отвечаю:

— Провожу научный эксперимент…

— Но ты же нигде не учился!

Это говорит не сторож. Оборачиваюсь:

— Сильвия?

Она смотрит на меня, и я не узнаю её взгляда. Сильвия отлично учится, всегда старательно готовит уроки, школу пропустит, только если случится какая-нибудь тяжёлая болезнь вроде цинги или проказы, и не станет притворяться, будто заболела, нагрев градусник на лампочке, как это делаю я. Сильвия здесь, стоит передо мной. Сильвия прогуливает школу вместе со мной и из-за меня. Сильвия пришла бы за мной и в ад, лишь бы осчастливить меня. Сильвия — голубой ангел. Я знал это. Или, может быть, это похожий на Сильвию ангел, который накажет меня своим огненным мечом за то, что прогуливаю занятия.

— И что же? Мы ведь договорились вместе пойти к Беатриче. Когда увидела утром, как убегаешь, поняла, что идёшь сюда.

Подвигаюсь, чтобы она присела на эту скамейку, где осуществляются мечты.

— Ты тоже видела? Сегодня все меня видели, может, сняли для «Большого брата»[27], а я и не знаю?

Сильвия улыбается. Потом смотрит на дерево. На стволе моим ножиком вырезана математическая формула: Л + Б = Счастье. Смотрит серьёзно, вижу, как морщится, словно от боли, а потом спокойно предлагает:

— Ну, так пойдём и решим это уравнение.

Сильвия — это сила, придающая мне смелости, скрытая, но живая энергия, которая помогает мне двигаться дальше. Беру её за руку.

— Идём. Сегодня не будет никакого костра. Только мечты. Сильвия смотрит на меня, не понимая.

— Так, ничего, ничего. Очередной фокус T9…

Возле дома Беатриче меня охватывает синдром саранчи — как в «Братьях Блюз»[28], где для бегства годится любой предлог. Но Сильвия непреклонна. Крепко держит меня за руку, и мы поднимаемся по лестнице. Нам открыли, и вот мы сидим в гостиной перед синьорой с огненно-рыжими волосами, которую я видел сначала в больнице, а потом на снимке. Это мама Беатриче. Она знакома с Сильвией, но не со мной. К счастью. Говорит, что Беатриче спит. Очень ослабела. В последнее время особенно.

Рассказываю, как подарил кровь, как меня сбила машина, и про всё остальное. У мамы Беатриче спокойный голос, лицо усталое и постаревшее с тех пор, как я видел её, а молодость, что запечатлена на снимке, похоже, только на нём и осталась. Предлагает что-нибудь выпить. Я, как всегда в таких случаях, не знаю, что делать, и соглашаюсь. Всё время кажется, будто вижу взрослую Беатриче. И она будет ещё красивее матери, этой удивительной женщины.

Когда она выходит, чтобы принести нам попить, стараюсь запомнить обстановку в комнате. Ведь это всё вещи, на которые Беатриче смотрит каждый день, прикасается к ним. Ваза в виде стакана, цепочка каменных слоников, картина с изображением яркого морского пейзажа, стеклянный столик и на нём блюдо с блестящими разноцветными камушками. Беру один из них, переливающийся всеми оттенками синего — от рассветной бирюзы до глубокой ночной синевы, и кладу в карман, не сомневаясь, что Беатриче держала его в руках. Сильвия сердито сверкает на меня своими голубыми глазами. Возвращается мама Беатриче.

— А почему вы сегодня не в школе?

Сильвия молчит. Приходится отвечать мне:

— Любовь.

Синьора смотрит на меня с удивлением.

— Беатриче — это рай Данте. Вот мы и пришли навестить её.

Сильвия смеётся. Я — нет, только краснею, просто пунцовым делаюсь. Однако, когда вижу, что улыбается и мама Беатриче, тоже смеюсь. Никогда в жизни не чувствовал себя таким смешным и в то же время таким довольным. Улыбка синьоры удивительно нежная, какую редко доводится видеть на лицах взрослых, только у моей мамы ещё такая улыбка. Улыбаются даже огненно-рыжие волосы синьоры, местами блестящие, местами тусклые. Она встаёт.

— Пойду к Беатриче, узнаю, сможет ли поговорить с вами.

Сижу не шелохнувшись, окаменев от страха. Только теперь понимаю, что мы вообще творим. Я в доме у Беатриче и сейчас впервые заговорю с ней. От волнения даже ноги дрожат, куда-то испарилась вся слюна, и во рту теперь Сахара в миниатюре. Делаю глоток колы, но язык остаётся сухим, как дрова в камине.

— Проходите.

А я совершенно не готов. Одет как попало. У меня нет ничего, кроме меня самого, и я не уверен, что этого достаточно. Меня никогда не бывает достаточно. Но рядом Сильвия.

Оказываюсь лицом к лицу с улыбающейся Беатриче. Улыбка у неё усталая, но искренняя. Мама её вышла, прикрыв за собой дверь. Сажусь напротив кровати, а Сильвия устраивается на краю. У Беатриче совсем короткие волосы, отчего она похожа на солдата, но в то же время это идеальное сочетание Николь Кидман и Лив Тайлер. Её зелёные глаза — зелёные. Лицо осунулось, но такое же красивое и спокойное, с нежным овалом и необыкновенным разрезом глаз. Весь её облик — само обещание счастья.

— Чао, Сильвия, чао, Лео.

Она знает, как меня зовут! Наверное, мама сказала или узнала во мне автора эсэмэсок, которые я посылал ей на мобильник. Теперь подумает, будто преследую её, будто я — тот несчастный, что засыпал её сообщениями. Так или иначе, она назвала моё имя, и это «Лео» в её устах внезапно словно возвращает меня к жизни. Сильвия берёт её руку и молчит. Потом говорит:

— Он хотел познакомиться с тобой. Это мой друг.

Едва не плачу от счастья. Окончательно теряюсь и не знаю, что сказать.

— Чао, Беатриче, — выговариваю, — как ты себя чувствуешь?

Ну и дурацкий вопрос! Как, по-твоему, она должна чувствовать себя, недоумок!

— Хорошо. Только немного устала. Знаешь, это тяжёлое лечение, отнимает много сил, но чувствую себя хорошо. Хотела поблагодарить тебя за кровь, которую ты подарил мне. Мама всё рассказала.

Значит, это верно, что моя кровь питает огненно-рыжие волосы Беатриче. Я счастлив. Просто счастлив. Короткие огненно-рыжие волосы растут у неё благодаря моей крови. Моей красной, как кровь, любви. Я так захвачен этой мыслью, что у меня невольно срывается с языка глупость:

— Я счастлив, что моя кровь течёт в твоих венах.

Беатриче улыбается — такая улыбка способна мгновенно растопить миллион палочек «Финдус»[29]. Сердце моё стучит, уши горят и, наверное, покраснели. Я тотчас приношу извинения. Сморозил глупость, это бестактно. Ну и дурак! Хочется скрыться в самом тёмном углу этой комнаты, которую я ещё и не видел даже, настолько всё внимание приковано к Беатриче, к этому эпицентру моей жизни.

— Не волнуйся. Я рада, что твоя кровь течёт в моём сердце. А вы, значит, сегодня специально не пошли в школу, чтобы прийти ко мне… спасибо. Как давно уже я не была там, и всё это кажется мне таким далёким…

Беатриче права. По сравнению с тем, что она переживает, школа — это прогулка. Невероятно, что в свои шестнадцать лет ты полагаешь, будто жизнь — это школа, а школа — жизнь. Что ад — это училы, рай — каникулы, а отметки — Страшный суд. Возможно ли, чтобы в шестнадцать лет мир ограничивался школьным двором?

Зелёные глаза её на матово-бледном лице блестят, словно ночные огни, выдавая жизнь, которая таится в ней, подобно тихому горному роднику, скрытому и спокойному.

— Мне столько всего хотелось бы сделать, но не могу. Я слишком ослабела и быстро устаю. Я мечтала выучить языки, путешествовать, научиться играть на каком-нибудь инструменте… Ничего. Все планы рухнули. А ещё мои волосы… Стыдно показываться в таком виде. Маме пришлось уговаривать меня увидеться с вами. Я потеряла даже волосы, самое красивое, что у меня было. Как и с ними, рассталась со всеми моими мечтами.

Смотрю на неё и не знаю, что сказать. Рядом с ней я — словно капля воды, которая испаряется на августовском солнце, и мои бесполезные слова — лишь лёгкий вздох, тающий в воздухе. И действительно, пунктуальный и неуместный, словно школьный звонок, произношу:

— Вырастут, и все твои мечты осуществятся. Одна за другой.

Она устало улыбается, но губы дрожат.

— Надеюсь, всем сердцем надеюсь, но, похоже, моя кровь не хочет поправляться. Всё время портится.

Жемчужина в виде слезы скатывается по щеке Беатриче. И тут Сильвия ласково, словно сестра, гладит её по голове и подбирает слезинку. Затем поднимается и выходит из комнаты. Остаюсь наедине с Беатриче; она закрывает глаза, уставшая и встревоженная поведением Сильвии.

— Мне жаль. Иногда я бываю слишком резка.

Беатриче беспокоится о нас, а должно быть наоборот.

Я наедине с ней и должен сейчас открыть секрет её выздоровления. Я — твоё выздоровление, Беатриче, а ты — моё. Только когда мы оба это поймём и придём к согласию, всё станет возможно, раз и навсегда. Собираюсь с духом, чтобы сказать, что люблю её, готовлюсь к этому, словно спринтер на старте, но чувствую себя, как перед стеной. Люблю тебя, люблю тебя, люблю тебя. Всего пять букв плюс четыре, я в силах произнести их. Беатриче замечает, как я волнуюсь.

— Не нужно бояться слов. Это я поняла за время болезни. Нужно называть вещи своими именами и не пугаться этого.

Вот поэтому я и хочу сказать тебе, поэтому хочу сказать… Поэтому сейчас закричу, что люблю тебя.

— Даже если это слово — смерть. Я больше не страшусь никаких слов, потому что не боюсь правды. Когда дело касается твоей жизни, невозможно выискивать какие-то другие слова.

Вот поэтому я и должен сказать ей всю правду, сейчас. Правда придаст ей силы, и Беатриче поправится.

— Я хотел сказать тебе одну вещь.

Говорю, но понятия не имею, откуда взялись эти слова и кто осмелился произнести их. Не знаю, сколько разных Лео таится во мне, но рано или поздно придётся выбрать одного. Или пусть Беатриче выберет того, какой нравится ей больше всех.

— Слушаю тебя.

Молчу, долго, целую минуту. Тот Лео, который отважился произнести эти первые слова, сразу же спрятался. Теперь он должен был бы сказать «люблю тебя». Но он прячется в тёмном углу, закрыв лицо руками, как будто что-то страшное набросится сейчас на него, и я упрашиваю его заговорить. Давай, Лео, выходи оттуда, как лев из чащи. Рычи!

Тишина.

Беатриче ждёт. Улыбается, ободряя меня, и трогает за руку.

— Что случилось?

Её прикосновение словно открывает какой-то шлюз, я вспыхиваю и с волнением произношу:

— Беатриче… я… Беатриче… люблю тебя.

На моём лице выражение, какое бывает на уроке математики, когда ты не уверен в ответе и надеешься, что учила как-то даст тебе понять, ошибаешься ты или нет, и тогда сможешь вернуться к началу, как будто ничего и не сказал. На мою руку опустилась тонкая, белая как снег рука Беатриче, невесомая, словно бабочка. Беатриче закрывает глаза и молчит. Потом слегка вздыхает и, глядя на меня, говорит:

— Лео, ты сказал мне чудесные слова, но не знаю, понял ли ты, что я умираю.

Мне почудилось, будто меня сбил с ног какой-то ужасный вихрь, сорвал одежду и я остался перед Беатриче раздетым: нагой, раненый и беззащитный.

— Это несправедливо.

Говорю как человек, который неожиданно пробуждается после длительного сна и ещё не совсем отличает сновидение от яви. Я совсем тихо произнёс свои слова, но она услышала.

— Дело не в справедливости, Лео. К сожалению, это факт, и он касается меня. Вопрос только в том, готова ли я к этому. Раньше не была готова. Теперь, наверное, да.

Я больше не слушаю её, не понимаю, что она говорит: во мне всё бунтует, и я не хочу её слушать. Моя мечта возвращает меня к реальности? Мир определённо перевернулся с ног на голову. С каких это пор мечта обращает тебя к реальной жизни? Ощущение, будто кто-то избивает меня палкой, и я совершенно беспомощен.

— Любовь, с какой ко мне относились все эти месяцы, изменила меня и заставила обратиться к Богу. И я постепенно перестаю бояться, перестаю плакать, потому что верю, что, закрыв глаза, проснусь там, у Него. И больше не буду страдать.

Не понимаю её. Более того, она сердит меня. Я поднимаюсь на горы, пересекаю моря, по горло погружаюсь в ненавистную белизну, а Беатриче отвергает меня таким вот образом. Я сделал всё, чтобы добраться до неё, и, когда она уже рядом, вдруг обнаруживаю, что она где-то ужасно далеко. У меня невольно сжимаются кулаки, чувствую, что сейчас заору, но в горле встаёт ком…

Беатриче подходит ко мне, берёт мои сжатые руки в свои, и я сникаю. У неё тёплые руки, и я чувствую, что передаю ей свою жизнь, когда ласково прикасаюсь к ним, и что так мы либо обменяемся нашими душами, либо они не найдут больше другого места для пребывания.

Потом она осторожно отпускает мои руки, давая моей душе время вернуться на своё место, и я слышу, как она уплывает от меня, направляясь в какой-то неведомый порт.

— Спасибо, что навестил меня, Лео. А теперь тебе нужно идти. Извини, но я очень устала. Мне было бы приятно, если бы ты ещё навестил меня. Запиши номер моего мобильника, теперь сможешь предупредить, когда тебя ждать. Спасибо.

Я так растерялся, так обомлел, что даже плохо соображаю, и потому молчу о том, что у меня есть её номер. А когда она диктует его, замечаю, что он совсем не тот, какой дала мне Сильвия.

Не могу расспрашивать Беатриче, но понимаю теперь, почему все мои послания оставались без ответа. Выходит, она не считает меня неудачником, и её молчание ничего не значит! И у меня ещё остаётся какая-то надежда. Может, Сильвия ошиблась, может, у неё тоже оказался неверный номер, или я сам неправильно записал его. Память у меня хуже, чем у моей девяностолетней бабушки. Наклоняюсь и целую Беатриче в лоб. Её тонкая кожа пахнет простым мылом, без всяких там дольчегаббан и кельвинкляйнов. Простым мылом, и всё. Пахнет Беатриче. Без обёртки

— Спасибо тебе.

Она провожает меня улыбкой, а я, повернувшись к двери, ощущаю за спиной что-то белое, готовое разжевать меня и проглотить.

Мама Беатриче благодарит меня и говорит, что Сильвия ждёт на улице. Стараюсь не выдать волнения.

— Спасибо, синьора. Если позволите, я хотел бы навещать Беатриче. И если вам что-нибудь нужно, я в вашем распоряжении, звоните мне… даже утром.

Она искренне смеётся.

— Ты, я вижу, ранняя пташка. Так и сделаю.

На улице Сильвия ждёт меня, прижавшись к фонарному столбу, словно хочет обнять его. Пристально смотрит на меня, но я почти не вижу её, потому что мои глаза застилают слёзы. Она берёт меня за руку, и, лёгкие, словно листья, мы бродим с нею в тишине до самого вечера, держась за руки, и каждый из нас силён не собственной силой, а той, которую отдаёт другому.

Когда возвращаюсь домой, мама сидит в гостиной. Отец напротив неё. Слово две статуи.

— Садись.

Опускаю рюкзак на пол и готовлюсь защититься от гнева, который обрушится на меня сейчас. Разговор начинает мама:

— Звонили из школы. Рискуешь остаться на второй год. С сегодняшнего дня до конца учебного года из дома больше ни шагу.

Смотрю на отца, чтобы понять, обычная ли это мамина атака в начале переговоров, которые завершаются, как правило, урезанием карманных денег или запретом на выход в ближайшую субботу. Но папа смертельно серьёзен. Разговор окончен. Молчу. Подхватываю рюкзак и поднимаюсь к себе в комнату. Можно подумать, напугали меня таким наказанием. Нужно будет, убегу, хотел бы я посмотреть, как им удастся удержать меня дома. К тому же, что станут делать, если убегу? Ещё год будут держать дома? Тогда опять убегу, пока не накажут на всю жизнь, а это уж совсем бесполезно, потому что если вся жизнь — наказание, какой смысл удваивать его. Растягиваюсь на кровати. Взгляд упирается в потолок, и на нём возникает, словно фреска, лицо Беатриче.

«Не знаю, понял ли ты, что я умираю».

Слова её тысячами иголок вонзаются в мои вены. Я ничего не понял в жизни, ничего не знаю о страдании, смерти, любви. А ведь я верил, что любовь побеждает всё. Обманывался. Как и все: играем всё по тому же сценарию в этой комедии, чтобы погибнуть в конце. Это не комедия, это триллер. Холодею от ужаса и вдруг замечаю, что в комнату вошёл отец. Стоит у окна и смотрит наружу.

— Знаешь, Лео, я тоже однажды прогулял школу. Брату одного моего школьного товарища подарили автомобиль с откидным верхом, и в то утро мы отправились на нём покататься по берегу. До сих пор помню ветер, уносивший наши восторженные крики, сумасшедшую скорость… И море. И всю эту свободу — целиком нашу. Другие ребята сидели в школе, запертые в четырёх стенах, а мы, свободные, летели вперёд. Как сейчас помню бескрайний горизонт без единой точки отсчёта, где только солнце ограничивало бесконечность. Тогда я понял, что при такой свободе мало иметь корабль, нужно ещё знать, куда, в какой порт направить его, к какой мечте, ради которой стоило бы пересекать это море.

Отец замолчал, словно увидел за окном тот горизонт и огни какого-то далёкого, словно в сновидении, порта.

— Если бы в тот день я пошёл в школу, Лео, сегодня я не был бы тем, кто я есть. Ответы, какие нужны были мне, я получил именно в тот день, когда пропустил занятия. В тот день, когда впервые в жизни даже ценой наказания искал то, что мне нужно…

Не знаю, превратился ли мой отец в Альбуса Дамблдора[30] или в доктора Хауса[31], только он прекрасно понял, каково мне сейчас. Я с трудом в это верю. Он уже поразил меня однажды, когда рассказал о своём знакомстве с мамой, — но такого я просто не ожидал от него. В сущности, я ведь знаю его уже шестнадцать лет, но на самом деле плохо представляю, что он за человек, и почти ничего не ведаю из того, что действительно важно. Хочу ответить, но понимаю, как это получится глупо, а отец тем временем продолжает:

— Не знаю, почему ты сегодня пропустил школу, и за это заслуживаешь наказания, потому что должен отвечать за свои поступки. Не знаю и не хочу знать. Я доверяю тебе.

Мир определённо переворачивается. Можно думать, отец начнёт сейчас вертеться в другую сторону, Гомер Симпсон станет образцовым мужем, а «Интер» — чемпионом. Мой отец говорит невероятные вещи. Словно в каком-нибудь фильме. Говорит именно то, в чём я так нуждаюсь. Спрашиваю себя, почему он не сделал этого раньше. И, ещё не успев даже задать вопрос, получаю ответ:

— Понимаю теперь, что ты рискуешь остаться на второй год ради того, что тебе дорого, и уверен: это не какие-ни-будь глупости.

Молчу и думаю про себя: неужели достаточно всего лишь пропустить один день занятий, чтобы твоя жизнь из чёрнобелой превратилась в цветную. Сначала Беатриче, теперь папа. Единственное, что мне пришло в голову, это спросить:

— И как же тебя наказали тогда?

Отец оборачивается ко мне с иронической улыбкой:

— Поговорим и об этом. Знаю два-три способа, которым научу, чтобы избежать некоторых ошибок начинающих.

Улыбаюсь в ответ. И это не простая улыбка: так улыбаются друг другу мужчины. Он уже в дверях, когда решаюсь окликнуть его:

— Папа!

Он просовывает в дверь голову, словно улитка, выглядывающая из своей раковины.

— Мне хотелось бы только навещать иногда Беатриче. Сегодня я был у неё.

Отец некоторое время молчит, размышляя, и я уже готов услышать: об этом не может быть и речи. Он смотрит в пол, а потом переводит взгляд на меня:

— Хорошо. Договорились. Но только к ней. Иначе…

Прерываю его:

— …превратишь меня в пыль моей тени, знаю, знаю…

Улыбаюсь и добавляю:

— А мама?

— Я поговорю с ней.

Дверь уже закрылась, когда он сказал это.

— Спасибо, папа.

Дважды повторяю эти слова. Лежу на кровати и смотрю на белый потолок, который превращается в звёздное небо. Сердце бьётся сильнее, и я с волнением думаю о том, что впервые после наказания не испытываю ненависти к своим родителям и к себе самому. А пыль моей тени — это звёздная пыль.

Запрещение выходить из дома до конца учебного года означает, что предстоит провести более двух месяцев в заточении, не считая посещений Беатриче, которые мама утвердила в качестве условия нашего перемирия. Я счастлив, несмотря на наказание, потому что мне оставлен единственный и действительно важный повод выходить на улицу. Что же касается футбола, тут я что-нибудь придумаю. И потом, хорошо всё же, что благодаря такому наказанию я, возможно, перейду в следующий класс. Теперь, когда меня ничто не отвлекает и никуда не хожу, мои занятия сводятся к следующему: делаю уроки (чаще всего с Сильвией; она старается, а я нет); сижу за компьютером (но и тут время обусловлено договором от 21 марта: в тот день мы с Сильвией были у Беатриче, и последовало наказание); читаю книги, вернее, одну книгу, бог знает какую по счёту, принесённую Сильвией: «Кое-кто, с кем нужно бежать» — не такое уж плохое название даже при том, что речь там идёт о собаке, которую надо выводить гулять (это какое-то преследование!); играю на гитаре (иногда приходит Ник, и мы исполняем пару песен; он между тем расстался с Аличе, вернее, Аличе рассталась с ним, поменяв на кого-то); и — трудно признаться — рассматриваю звёзды.

Да, рассматриваю звёзды, по той простой причине, что папа заразил меня интересом к астрономии. Он знает названия всех созвездий и способен находить звёзды, рисуя пальцем невидимую серебряную паутину, которая соединяет их, как в игре с точечками в журнале «Сеттимана Энигмистика»[32].

Когда-нибудь это пригодится мне с Беатриче. Хочу показать ей все звёзды и придумать созвездие с её именем. Как оно будет выглядеть? Как выглядит мечта?

Вхожу в комнату Беатриче со своей гитарой на ремне. Чувствую себя как бродячий музыкант, из тех, что ходят по вагонам в метро и, поиграв, просят немного счастья.

Беатриче улыбается: я сдержал обещание. Она читает, лёжа на животе, а громкий голос Элизы[33] из стереопроигрывателя пытается унестись в приоткрытое окно.

— Значит, сегодня начнём! — радуются зелёные глаза Беатриче, словно мы собираемся заняться чем-то таким, что не имеет конца. — Хочу научиться играть эту песню, — говорит она, кивая на проигрыватель.

— С таким учителем, как я, нет проблем… Конечно, мне придётся приходить к тебе каждый день…

Беатриче счастливо смеётся, запрокинув голову и прикрыв рукой губы, словно старается сдержать столь откровенное проявление чувств, — это она-то, которая всё могла бы себе позволить.

— Я была бы рада, Лео, но ты же знаешь, мне трудно…

Достаю гитару из футляра, будто сам Эдж[34].

Опускаюсь на край кровати, рядом с Беатриче; она тоже садится. Будь на свете устройство, способное регистрировать запахи, я записал бы аромат её движений. Помещаю гитару ей на колени и показываю, как держать руку на грифе, — рядом с худенькой Беатриче инструмент кажется просто огромным. Из-за спины веду её руку по грифу к тому месту, где нужно прижать струну; на какое-то мгновение мои губы оказываются у самой шеи Беатриче, и невольно возникает вопрос: о чём думает моя голова, почему не приказывает поцеловать её.

Песня Элизы стихает.

— Ну вот, теперь прижми эту струну большим пальцем, а другой рукой ущипни её вот здесь.

Беатриче, сжав губы, с усилием пытается извлечь звук. Теперь, уже в тишине, он звучит глухо и лишает её сил. Это существо, которое должно было бы одарить мир невиданной гармонией, беспредельной симфонией, теперь способно извлечь только одну нестройную ноту. Осторожно накрываю рукой пальцы Беатриче и прижимаю их к грифу.

— Вот так.

И струна начинает вибрировать.

Помогаю Беатриче играть.

Она смотрит на меня и улыбается, как будто я показал ей какое-то скрытое тысячелетиями сокровище, хотя всего лишь научил извлекать звук.

Она в нетерпении отдаёт мне гитару:

— Покажи, как ты это делаешь, так быстрее научусь.

Беру гитару, Беатриче слегка отодвигается, съёживается и обнимает руками свои колени.

Проигрываю мелодию. Беатриче узнаёт песню Элизы и закрывает глаза, словно ищет что-то утерянное.

— Почему не поёшь? — спрашивает она.

Спешу ответить:

— Потому что не знаю слов.

Но, по правде говоря, только потому, что боюсь сфальшивить.

Закрыв глаза, Беатриче начинает тихо-тихо напевать:

Аккомпанирую, и голос её заполняет всю комнату:

Сопровождаю последние слова заключительным аккордом.

И мы остаёмся с ней в тишине, наступившей после окончания песни. Это какая-то двойная тишина — тишина в квадрате, в которой эхо прозвучавших слов как бы вновь повторяется, подобно колыбельной, усыпившей лишние заботы и пробудившей то, что нужно.

Беатриче открывает глаза и улыбается: зелёный цвет глаз и огненно-рыжий цвет волос обрамляют её сияющую улыбку — это краски, которыми нарисован мир.

Потом Беатриче плачет: слёзы текут по улыбающемуся лицу.

Сдерживая волнение, смотрю на неё и не понимаю, почему страдание и радость плачут одинаково.

Порой приготовление уроков вместе с Сильвией оказывается единственным спасением от ядовитой тоски. Занимаемся, и бывает, какие-нибудь стихи Данте или высказывание какого-нибудь философа уносят нас очень далеко.

Рассказываю Сильвии о посещениях Беатриче. Рассказываю про всё, о чём мы говорим, и становится легче, потому что после встреч с Беатриче у меня словно камень какой-то остаётся на сердце. И как избавиться от него, не знаю. Но разговоры с Сильвией служат, похоже, неким ферментом, облегчающим моё существование. Сильвия слушает мои рассказы внимательно и никак не комментирует. Но мне достаточно и её молчания. Однажды, правда, она предложила:

— Хочешь, помолимся о ней?

Я доверяю Сильвии и, раз она считает, что это поможет, соглашаюсь. Так что иногда мы произносим простую молитву. Я-то в неё не верю, но Сильвия верит. И поэтому мы молимся о выздоровлении Беатриче:

— Боже (если ты есть — это я добавляю про себя), вылечи Беатриче!

Очень простая молитва, но в ней главное. И если бог — это бог, то ему не нужны лишние слова. Если бога нет, они бесполезны. Но если он всё-таки существует, то, может, пробудится от своего миллионолетнего сна, чтобы хоть раз сделать что-то действительно полезное. Этого я никогда не говорил Сильвии, чтобы не обидеть её, — но думаю-то я именно так.

Беатриче. Навещаю её каждую неделю. В разные дни, в зависимости от её состояния, потому что иногда она чувствует себя совсем плохо. Нет никакого улучшения. Последние переливания крови несколько стабилизировали состояние. И если ей лучше, она сама или её мама присылают мне СМС, когда прийти, и я спешу к ней на общественном транспорте (мой мопед после несчастного случая похоронен, и вряд ли можно надеяться на его непременную реинкарнацию, и хотя ущерб покрыт страховкой, договор от 21 марта предусматривает возможное обсуждение вопроса о приобретении нового транспортного средства только после перехода в следующий класс).

Направляясь к Беатриче, всякий раз несу ей что-нибудь, чтобы порадовать. Когда прихожу к ней, моя цель — подарить ей кусочек рая (в образном смысле, конечно, потому что не верю в его существование), но потом именно там и обнаруживаю истинный рай (выходит, он всё-таки существует, потому что такая красота не может не быть вечной). Однажды я принёс Беатриче компакт-диск с двумя фортепианными пьесами, какие нравятся ей.

— Давай потанцуем.

Она произнесла это тихо-тихо. Я не поверил своим ушам. Придерживаю необыкновенно хрупкое тельце Беатриче и осторожно покачиваю её, словно воздушный шарик, который в любую минуту может подняться вверх. Волосы у Беатриче уже немного отросли, и чувствуется их аромат. Держу её за руку и за талию: хрустальный бокал, который может разбиться в любую минуту даже от красной жидкости, которую хочу в него влить.

Порывистое желание уложить Беатриче к себе в постель, какое возникало прежде при мысли о ней, куда-то отошло, но не потому, что я ни на что не способен. Её тело под лёгкой одеждой кажется мне продолжением моего собственного, словно кожа у нас одна на двоих. Её голова, лежащая на моей груди, — это недостающий пазл в неполной картине моей жизни, ключ ко всему, некий эпицентр. Беатриче повторяет мои шаги, изобретающие танец, когда-то впервые исполненный мужчиной и женщиной. Полное ощущение, будто сердце у меня колотится повсюду — от большого пальца на ноге до кончиков волос, и мощь, какую ощущаю в себе, могла бы создать в этой комнате целый мир.

Но Беатриче способна сделать всего несколько шагов, потом сникает у меня на руках. Невесомая, словно снежинка. Помогаю ей лечь в постель. Выключаю музыку. Ловлю её благодарный взгляд перед тем, как она в бессилии закрывает глаза и погружается в сон. И одного этого взгляда мне достаточно, чтобы понять: у меня есть всё, что теряет она, — волосы, школа, танец, дружба, семья, любовь, надежды, будущее, жизнь… а я не знаю, что со всем этим делать.

Никак не даётся мне эта проклятая математика, а завтра у нас контрольная. Так и стоит перед глазами печальное лицо Беатриче.

Вижу его за строками учебника, между строк, между буквами.

Как будто все мои чувства оставили меня, а потом вернулись в виде какой-то совершенно новой формы восприятия: всё, что теряет Беатриче, я должен прожить не только за себя, но и за неё. Должен прожить дважды. Беатриче любит математику. И теперь я стану заниматься математикой, причём как следует, потому что Беатриче жаль расставаться даже с этой загадочной мутью…

Бывая у Беатриче, я каждый раз превращаюсь в какого-нибудь нового персонажа: сначала учитель игры на гитаре, теперь учитель географии. Кто бы мог подумать, ведь географию я никогда не учил, разве что связывал название страны с металлургией или чёрной металлургией, так и не уразумев, между прочим, какая между ними разница, — не говоря уже о возделывании сахарной свёклы, которая представлялась мне растением, и на нём растут пакетики сахара, вроде тех, что дают в баре.

Прихожу к Беатриче и каждый раз отправляюсь с ней в какой-нибудь город. Беатриче мечтает о путешествиях и надеется, когда поправится, объездить весь мир, выучить языки и узнать их секреты. Она уже знает английский и французский, хочет выучить португальский, испанский и русский. Странно только, зачем ей русский с его непонятными буквами — мало ей греческого, что ли?

Говорит, что знание языков позволяет лучше узнать мир. У каждого языка своя точка зрения. Эскимосы, например, используют пятнадцать слов для обозначения понятия «снег» — в зависимости от температуры, цвета, плотности, тогда как для меня снег — это снег, и всё тут, только добавляешь какое-нибудь прилагательное, чтобы ясно стало, можно кататься на сноуборде или нет. Эскимосы находят пятнадцать разных видов белого в том же самом белом, что вижу я, и это меня просто ужасает…

Собираю материал, изучая нравы и обычаи какого-ни-будь города или народа, отыскиваю в Интернете виды самых красивых мест, которые нужно посетить, памятники, которые нельзя пропустить, и разные интересные истории, связанные с ними. Составляю слайд-фильм, и потом мы смотрим его на компьютере, и я вожу Беатриче по улицам разных городов, изображая из себя опытного гида.

Так мы проехали по Золотому кольцу России, потеплее закутавшись, чтобы спастись от мороза; отдохнули в тени гигантской статуи Христа, которая возносится над Рио-де-Жанейро; помолчали в Индии перед Тадж-Махалом, этим необычайно белым, стоящем на золотом песке зданием, которое индийский магараджа возвёл в память о любимой жене; окунулись в океан у Кораллового рифа; побывали в Сиднейском оперном театре; познакомились с церемонией чаепития в незабываемом уголке Токио, где я, наверное, впервые в жизни пил чай.

Ещё мы хотим проехать по Дунаю и посмотреть на исландский гейзер; полакомиться на берегу моря сицилийскими слоёными трубочками с начинкой; сделать чёрно-белый снимок на берегу Сены; прогуляться, рассматривая художников, по проспекту Рамбла[35]; обнять русалку[36]; украсть немного пыли в Акрополе; купить одежду в Большом Яблоке[37] и сразу же переодеться в Центральном парке; проехать на велосипеде вдоль каналов Амстердама, стараясь не потерять равновесия, чтобы не оказаться в воде; бросить хотя бы один камушек в Стоунхендже; забраться на скалистый берег норвежского фьорда, рискуя упасть с высоты; и растянуться на огромном ирландском лугу, полагая, что на свете существуют только две краски — зелёная и голубая… Нам предстоит открыть и увидеть весь мир, и комната Беатриче превращается во что угодно благодаря нашим прогулкам самого экономного класса.

— Беатриче, куда хочешь поехать летом, когда сдашь экзамены на аттестат зрелости?

Беатриче молчит, потом смотрит куда-то вверх и потирает кончик носа, как человек, который решает трудную задачу.

— Хотела бы отправиться на Луну.

— На Луну? Там же уйма белой пыли, нет гравитации и невообразимо темно и тихо…

— Да, но там хранятся все вещи, которые теряются на Земле.

— Что ты имеешь в виду?

— А ты разве не знаешь историю Астольфа из «Неистового Роланда»? Это рыцарь, который отправился на Луну за умом Роланда, чтобы тот вернулся и мог сражаться.

Киваю в знак согласия и представляю себя неистовым Лео, который потерял голову от любви.

— Вы ещё будете проходить эту поэму… Но это лишь фантазия, — добавляет с грустью Беатриче.

— А что ты стала бы искать на Луне?

— А ты?

— Не знаю, наверное, мою первую гитару, которую забыл в гостинице в горах да так и не нашёл, — очень любил её, ведь я научился играть на ней… Или мой старый мопед… не знаю… А ты?

— Время.

— Время?

— Напрасно потраченное время…

— Как напрасно?

— На всякие ненужные вещи… Время, которое не потратила на других. Сколько всего я могла бы сделать для мамы, для друзей…

— Но у тебя ещё вся жизнь впереди, Беатриче.

— Нет, Лео, моя жизнь уже вся позади.

— Ты не должна так говорить, ты ничего не знаешь, ты ещё поправишься!

— Лео, операция прошла неудачно.

Умолкаю. Не могу представить себе мир без Беатриче. Не перенесу тишины, которая наступит, если её не станет. Тотчас исчезнут все города, и все красоты окажутся никому не нужными, если останусь один. Всё утратит смысл и сделается белым, как Луна. Только любовь придаёт смысл всему на свете.

Беатриче, если бы мы, как эскимосы, знали пятнадцать способов сказать «люблю тебя», я использовал бы все.

Когда выхожу из дома Беатриче, майское солнце обливает меня светом, словно вода в душе после футбольного матча, сыгранного в паре с Ником. И когда выключаю воду, нахожусь уже возле дома Сильвии. Нужно серьёзно готовиться по итальянскому языку — завтра будет опрос по всей программе последнего полугодия.

Занимаемся допоздна. Уже одиннадцать, когда входит мама Сильвии и спрашивает, не хотим ли пить. И пока пьём колу, Сильвия предлагает немного отдохнуть — выйти на балкон, подышать воздухом. Млечный Путь, похоже, навёл красоту специально по этому случаю — блестит особенно ярко. Начинаю показывать Сильвии некоторые созвездия. Повторяю ей то, чему научил папа, а порой и фантазирую немного… Указываю пальцем на звёзды, которые этим вечером светятся ярче городских огней и составляют мои любимые созвездия — Персей, Андромеду и Пегас.

Сильвия медленно переводит взгляд от моего пальца к небу, словно его тоже рисую, и я рассказываю ей историю Персея. Он обезглавил горгону Медузу, которая обращала в камень каждого, кто осмеливался взглянуть на неё. Персей обезглавил Медузу, глядя на её отражение в медном щите Афины Паллады. Из крови горгоны Медузы появился белый, как морская пена, крылатый конь Пегас, который и поныне свободно летает по Млечному Пути. Персей случайно встречает пленённую им Андромеду и спасает её. Освобождает из плена морского чудовища.

— Папа показал мне, что небо — не экран. Я воспринимал его как телевизор — видел только светящиеся точки, как бы случайно разбросанные там и тут. Но если присмотреться внимательнее, небо похоже на море — такое же глубокое, можно даже увидеть расстояние между звёздами и испугаться, какой же ты крохотный. И всю эту глубину, полную страхов, можно заполнить разными историями. Знаешь, Сильвия, я поначалу не верил, но в небе, оказывается, находится уйма всяких историй. Прежде я не видел их, а теперь читаю, как в книге. Мой отец научил меня видеть их, а иначе они исчезают, прячутся, невидимыми нитями сюжетов тянутся от одной звезды к другой…

Сильвия слушает меня, рассматривая светящиеся на тёмном небе точки. У неё спокойно на душе. Сильвия улыбается:

— Люди немного похожи на звёзды: хоть и далеко светят, но светят, и всегда могут рассказать что-то интересное… Только нужно время, иногда много времени, чтобы их истории дошли до наших сердец, как свет далёких звёзд доходит до наших глаз. К тому же истории ведь ещё нужно уметь рассказывать. У тебя это хорошо получается, Лео, с увлечением. Наверное, когда-нибудь станешь астрофизиком или писателем…

— Астро… Это кто составляет гороскопы? Нет, предсказывать будущее — не моё занятие…

— Да ты не понял, глупый! Астрофизик — это учёный, который изучает небо, звёзды, небесные орбиты.

— Кто знает… Это было бы интересно. Только астрофизикам наверняка нужно очень хорошо знать математику. К тому же Млечный Путь — это, пожалуй, один из немногих случаев, когда белый цвет меня не пугает.

— Почему?

— Наверное, потому, что состоит из множества маленьких светящихся точек, соединённых друг с другом… и за каждым таким соединением таится история, которую можно запомнить…

— Да… только прекрасные истории заслуживают созвездий…

— Ты права. Посмотри, как Персей освобождает Андромеду, посмотри на Пегаса, как он летает, белоснежный и свободный…

— Тут требуется немного фантазии, но…

Прерываю Сильвию, чьи слова словно уносятся в прозрачном воздухе к самим звёздам, и кажется, будто те слышат нас.

— Мне хотелось бы, — говорю, — подобно Персею, освободить Беатриче от этого чудовища. И ускакать на крылатом коне…

— Это было бы чудесно…

— По-твоему, я мог бы и писателем стать?

— Расскажи какую-нибудь историю…

Задумываюсь. Смотрю на самую красную мерцающую звезду.

— Жила-была однажды звезда, молодая такая звезда. И как все молодые звёздочки, маленькая и белая, как молоко. И казалась очень хрупкой, но потому лишь, что испускала много света, отчего становилась почти прозрачной. Звали её Нана, это значит Крохотная. А второе имя Бьянка — Белая, потому что цветом походила на молоко. Вот и получилось у неё такое имя — Нана Бьянка, а проще — Нана. Звёздочка любила бродить по небу и знакомиться с другими звёздами. Но шло время, она выросла и из малышки Наны превратилась в Большую Красную Звезду. Все остальные звёзды завидовали её красоте и её золотистым лучам, разлетавшимся, словно длиннейшие волосы. Но секрет Красной Звезды заключался в том, что на самом-то деле, в душе своей, она оставалась малышкой Наной, простой, яркой и чистой звёздочкой, хотя и выглядела большой и красной. Вот почему она до сих пор сияет в небе, меняя свой цвет с белого на красный и наоборот. И нет ничего чудеснее её на небе. И на Земле тоже.

Умолкаю. Это не бог весть какая история. Вообще никакая не история, лишь то, что подсказала одна яркая звезда. И я указываю на неё:

— Вот эту звезду хочу посвятить тебе, Сильвия.

Улыбка озаряет лицо Сильвии, и оно освещается то белым, то красным светом, потому что, словно зеркало, отражает с расстояния миллионов, может быть, миллиардов, световых лет блеск её далёкой звезды.

Сильвия опускает голову мне на плечо и закрывает глаза. А я молча смотрю на Персея, Андромеду и Пегаса. Небо превратилось в огромный тёмный киноэкран, на который можно проецировать любые фильмы, какие только захотим, — и в то же время я чувствую, как что-то лёгкое и светлое неслышно укрывается где-то в самом далёком уголке моего сердца, подобно песчинке, которая прячется в раковине устрицы, чтобы превратиться в жемчужину.

«Я люблю тебя», говорят глаза Сильвии.

«Я тоже», — отвечают мои глаза.

Учила итальянского вызывает меня отвечать, а потом спрашивает, почему это я только теперь начал учить язык. Смотрю на Сильвию; она чуть заметно качает головой, и я оставляю при себе то, что хотел бы ответить, — и точно знаю, кого должен благодарить. Одну ошибку я всё же допустил — в сослагательном наклонении.

— Почему не знаешь сослагательного наклонения, Лео? Словно нарочно делаешь ошибку. Это же самый простой случай…

Опять молчу и проклинаю тот день, когда ради приятной компании пропустил урок и пренебрёг сослагательным наклонением, решив, что всё равно никто его не употребляет. Ради приятелей можно, наверное, отказаться от сослагательного наклонения, но говорить без него на родном языке никак нельзя. И потому я получаю четвёрку вместо пятёрки.

С завтрашнего дня непременно займусь сослагательным наклонением, нравится мне оно или нет. Вот и сейчас разобрался. Даже нравится, хотя придётся всё время помнить о нём и всюду исправлять свои ошибки. Если хочу стать писателем, нужно научиться употреблять сослагательное наклонение. Слов нет, это не самая необходимая в жизни вещь, но с ним лучше живётся: жизнь наполняется оттенками, открываются какие-то возможности. А жизнь так коротка, что есть смысл прожить её как можно полнее.

Когда прихожу к Беатриче, она пишет дневник. Как и Сильвия. Встречает меня улыбкой и просит помочь. Её дневник никто не читает, но мне она разрешит, если буду записывать под её диктовку.

— Поможешь писать, тогда дам почитать, — говорит она, и мне кажется, будто я оказался в комнате, где хранятся все секреты на свете.

Дневник — это тетрадь в красной обложке с нелинованными страницами. Худшее, что могло меня ожидать…

— Беатриче, я не умею писать на нелинованных страницах. Могу всё испортить.

Говорю это, глядя на аккуратные строки Беатриче. Вверху листа справа стоит дата, а ниже лёгким, красивым, ровным почерком изложены мысли Беатриче. Страница похожа на белое платье весенним днём, когда дует лёгкий ветерок. Читаю абзац, который она завершает так: «Дорогой Бог…» Неужели «Дорогой Бог»?! Ну да: «Дорогой Бог». Беатриче пишет письма богу. Весь дневник состоит из коротких писем богу, в которых она рассказывает о своей жизни, делится своими тревогами, радостями, печалями, надеждами. По её просьбе читаю вслух последнюю часть только что написанного письма, чтобы продолжить там, где она остановилась.

— «…Сегодня очень устала. Мне очень трудно писать Тебе. А так много хотелось бы сказать, но утешаюсь тем, что Ты и так всё знаешь. И всё же мне нравится рассказывать Тебе обо всём, это помогает лучше понять происходящее.

Спрашиваю себя, вернутся ли ко мне там, на небе, мои огненно-рыжие волосы… Если Ты подарил их мне такими красивыми, то, наверное, потому, что они нравились Тебе, они полны жизни. Так, может быть, они вернутся ко мне?»

Читаю и чувствую, что голос у меня дрожит от волнения, еле справляюсь с ним.

— А теперь пиши ты: «Сегодня я так устала, что трудно писать, заболела рука. К счастью, Ты послал мне Лео, одного из моих ангелов-хранителей…»

Никогда не считал себя хранителем, и уж тем более ангелом, но возражать не хочется. Лео — ангел-хранитель. Звучит красиво. Беатриче между тем о чём-то задумалась, устремив в пространство свои зелёные глаза.

— Ты счастлива, Беатриче?

Помолчав немного, она задумчиво отвечает:

— Да, счастлива.

Когда снова, оторвав взгляд от дневника, поднимаю на неё глаза, вижу, что она уснула. Ласково глажу её по голове, и мне кажется, будто я приласкал её слабость. Она не почувствовала моего прикосновения. Спит. Долго, наверное, с полчаса, смотрю на неё и молчу. И видится мне где-то вдали что-то пугающее, чему никак не могу найти названия. Перечитываю то, что мы написали. Я помог Беатриче приоткрыть душу. Сделал это своим корявым, неровным почерком, строки сползают… Замечаю это только теперь. Не умею писать на нелинованной бумаге. Кажется, будто все слова катятся куда-то вниз по крутому склону, пока не разобьются…

Потом пришла её мама, и я попрощался с ней. Она поцеловала меня в лоб, и я, не зная, что делать, обнял её. Судя по тому, как она благодарит меня, вижу, что поступил правильно. С тех пор как пытаюсь жить за двоих — и за Беатриче тоже, придумываю уйму правильных вещей. Это любовь, думаю я, ведь я чувствую себя счастливым: счастье — это когда любишь. Сегодня отправлюсь выгуливать Терминатора, и буду выгуливать его, даже если придётся делать это всю жизнь. Беатриче не может этого сделать, а я могу. Это ведь тоже жизнь.

Если Беатриче пишет богу, значит, он определённо существует.

Только время теряю, когда набираю на мобильнике свои НСМС (неотправленные СМС). Это верно, что система T9 умнее меня. У неё в запасе семьдесят пять тысяч слов, а у меня только тысяча. Да, это так. Скольких ещё слов я не знаю, и T9 подсказывает их. Не знаю, например, как будет «эхо» во множественном числе, а T9 знает. Не знаю, сколько «н» нужно писать в слове «раненый», а T9 знает. Не знаю, как правильно: «совесть» или «совисть». А когда пишу кому-то «дерьмо», то уже после четвёртой буквы T9 стирает слово, приходится искать другое, менее грубое выражение, и я пишу «дурак»…

Интересно, кто придумал эту систему T9? И сколько на этом заработал денег? Мне тоже следовало бы изобрести что-нибудь, чтобы заиметь уйму бабок. Может, если бы постарался, и удалось. А может, нет. Но если стану писать роман, то, конечно, с помощью T9. И чего я теряю время, размышляя обо всей этой хрени?

Как бы там ни было, замечаю вдруг, что набрал на мобильнике «Дорогой Лох…». T9, должно быть, не знает слова «Бог», и подменила буквы. Получился «Лох», и думается мне, не такое уж плохое прозвище вышло. Имя «Бог» пугает меня. Иду дальше, как если бы писал вместе с Беатриче. Тут, на дисплее, по крайней мере строки получаются ровные: «…говоришь, ты наш отец, но похоже, слишком спокойно тебе живётся на небесах. Не знаю твоего точного имени, поэтому уж позволь называть тебя Лохом, как подсказывает T9. Не могу принять твою волю, потому что просто бессмысленно всё, что ты вытворяешь с Беатриче. Если ты всемогущий, спаси её. Если всемилостивый, вылечи. Наверное, это ты пожелал, чтобы у меня появилась мечта, так не отнимай её. Если любишь меня, докажи. Или ты слишком слаб, чтобы быть Лохом? Говоришь, будто ты — сама жизнь, но сам же и отнимаешь её. Говоришь, что ты — любовь, но ты же и губишь её. Говоришь, ты сама истина, а она в том, что тебе нет никакого дела до меня и ты ничего не можешь изменить в жизни. Чего же тут удивляться, что никто не верит в тебя. Может, я слишком самонадеянный, но, окажись я на твоём месте, прежде всего — и не нужно быть Лохом, чтобы понять это! — вылечил бы Беатриче. Аминь».

Пока пишу это сообщение, получаю СМС и читаю вслух:

— «Всегда помни обо мне. Люблю тебя, хоть и не заслуживаешь этого…;-) С.»

Сильвия — ангел, к тому же на прямой связи с богом; наверное, нужно узнать у неё номер мобильника Лоха, чтобы отправить ему своё письмо. Лох, я уверен, ты вылечишь Беатриче! На твоём месте я сделал бы это, а ты, надеюсь, лучше меня…

Я ушёл от Беатриче весьма обеспокоенный, а вскоре её мама прислала эсэмэску с просьбой прийти. Когда вернулся, Беатриче спала, осунувшаяся, побледневшая. Рядом капельница, которая с каждой каплей отсчитывает уходящие секунды. Беатриче открывает глаза и улыбается слабо, словно откуда-то издалека: так печально улыбаются пожилые люди.

— Я очень ослабела, и рада, что ты пришёл. Хотела записать кое-что в дневник, но не удержать ручку. Чувствую себя какой-то дурочкой.

Незаметно достаю из кармана лист с разлинованными чёрными линиями и кладу его в дневник под страницу, на которой буду писать. Вот захотел и нашёл ведь выход из положения! Пишу под диктовку Беатриче; временами она останавливается, голос прерывается, дышит тяжело. И вдруг погружается в дрёму. Жду, глядя на неё, — а она уплывает куда-то, словно лодка без мотора, паруса и вёсел, влекомая течением. Приоткрывает глаза.

— Я слишком ослабела… Расскажи лучше что-нибудь ты, Лео.

Не знаю, что ей сказать. Не хочу утомлять своими глупостями. Рассказываю о школе и моих трудностях, о том, что случилось в этом году, о Мечтателе, Гэндальфе, Нике и футбольном турнире, который мы, «Пираты», вот-вот выиграем… Рассказываю о Сильвии, о том, как она спасала меня от всяких неприятностей, о том дне, когда прогуляла школу вместе со мной и уговорила пойти сюда, к ней, Беатриче… Неожиданно Беатриче перебивает меня:

— У тебя глаза блестят, как звёзды, когда говоришь о Сильвии…

С простодушием ребёнка, который просит бог знает какое по счёту печенье, Беатриче выдаёт иногда невероятные вещи. Умолкаю, как человек, который столкнулся с ужасной несправедливостью, но ничего не может поделать, чтобы защититься. Я не могу любить Сильвию, я могу и хочу любить Беатриче. И вдруг именно она сообщает, что у меня глаза блестят, как звёзды, когда говорю о Сильвии.

— Ты когда-нибудь была влюблена, Беатриче?

С лёгким вздохом отвечает «да» и умолкает. Понимаю, что не стоило бы продолжать разговор, но знаю также, что только от неё услышу верный ответ.

— И как это было?

— Мне казалось тогда, будто у меня появилась некая обитель, куда я могу вернуться в любое время. Словно погружалась на морское дно. Там хорошо — тихо и спокойно. Даже если, когда всплывёшь, море волнуется.

Молча слушаю и подозреваю, что следует разобраться с понятием «любовь», но сейчас единственное, что связано с этим словом, — имя Беатриче. Пока предаюсь этим бесполезным размышлениям, Беатриче опять внезапно впадает в удивительную дремоту, словно внезапно угасает. А может, просто прикрыла глаза, но я понимаю, что нужно уйти.

Сильвия — голубая, не огненно-красная. И всё же мои глаза блестят в голубизне.

Когда не знаешь ответа на вопрос, есть только один выход из положения: Википедия. В Википедии, однако, не написано, возможно ли, чтобы Сильвия значила для меня больше, чем подруга. Вопрос беспокоит меня, словно цикады летом, и не могу избавиться от него. Пытаюсь разделить на две части. Любит ли меня Сильвия? Люблю ли Сильвию я? Прохожу в «Фейсбуке»[38] по меньшей мере одиннадцать тестов, помогающих определить, любит ли тебя человек. Результат однозначный: Сильвия держится со мной так, как ведёт себя влюблённый человек, который, однако, не решается признаться в любви. Теперь о себе нужно узнать. Но не хочется выяснять это с помощью теста. Слишком важный вопрос. В нём я сам должен разобраться.

— Сильвия, будем делать уроки? Помоги разобраться в греческих поэтах.

Решительно поэзия тут ни при чём, это лишь предлог, чтобы влюбиться.

Пока Сильвия повторяет перевод труднейших стихов Сафо — «Бессмертная Афродита на красочном троне…», — смотрю на неё и не слышу, а только слежу за её губами.

— «И ты, счастливая, спрашивала меня, что испытывала я однажды и почему вновь призывала тебя и что больше всего хотелось мне, чтобы произошло с моей обезумевшей душой…»

Рассматриваю её волнистые чёрные волосы; они колышутся в такт её словам. Крылья чайки, легко парящей на ветру.

— «Приди ко мне и теперь, освободи от мучительных волнений, и сверши всё, чего жаждет моя душа…»

Смотрю в её живые, горящие глаза и вижу в них столько внимания ко мне. Второй раз уже смотрю не в лицо ей, а в глаза. Словно погружаюсь в глубокое море, спокойное и прохладное.

— Что с тобой, Лео?

Вздрагиваю, словно очнувшись от грёзы, в которой пребывал, сам того не замечая, и от которой не хотелось бы пробуждаться.

— Ты какой-то рассеянный. Глаза блестят. Думаешь о Беатриче?.. Давай сделаем перерыв…

Окончательно пробуждаюсь.

— Нет, нет, продолжай. Слушаю тебя.

Сильвия понимающе улыбается:

— Ладно, сейчас будет фрагмент, который мне особенно нравится, — о красном яблоке. Вот послушай: «Краснеет яблоко на ветке, на самой высокой ветке — забыли сборщики плодов о нём; нет, не забыли, не забыли — лишь дотянуться не смогли».

Пока Сильвия повторяет стихи, водя пальцем по греческому тексту, обнаруживаю, что впервые в жизни понимаю этот мёртвый язык.

Стихи эти я выучил наизусть и повторял их до рассвета, который застал меня по уши влюблённым. А как же Беатриче? Предать её? Как дотянуться до Сильвии — великолепной. И всё же именно Беатриче открыла мне глаза, она показала мне то, чего я не видел. Сильвия — это обитель. Сильвия — это покой. Сильвия — это приют. Смогу ли я когда-нибудь дотянуться до тебя, Сильвия?

У жизни тот недостаток, что нет инструкции по эксплуатации. Если, к примеру, не работает мобильник, берёшь его гарантию, несёшь в магазин, и тебе дают новый телефон. С жизнью так не поступишь. Если испортилась, новую не дадут, и приходится оставаться с той, какая есть — потрёпанной, грязной и плохой. И если она никуда не годится, теряешь аппетит.

— Лео, ты ничего не ел, тебе нездоровится? — спрашивает мама, от которой ничего невозможно скрыть.

— Не знаю, не хочу есть, — отвечаю я сухо.

— Значит, влюбился.

— Не знаю.

— Как понимать это «не знаю»? Либо да, либо нет…

— Я запутался. Всё равно что иметь один пазл из тысячи и не видеть картинки, чтобы сложить её. Всё приходится делать самому.

— Лео, так уж устроена жизнь. Ты сам строишь её всю дорогу, тебе решать, что и как.

— А если не умею?

— Постарайся понять правду, тогда сумеешь.

— А что такое правда в любви?

Мама молчит. Я знал, что нет ответа, нет никаких инструкций.

— Нужно искать её в своём сердце. Самые важные истины скрыты, но это не означает, что их нет. Просто их труднее найти.

— Мама, а ты что нашла, когда тебе было столько же лет, как мне?

— Что любовь ни в чём не нуждается, любовь хочет только любить.

Сказать на это нечего. Принимаюсь за еду, а мама молча моет посуду.

Мобильник лежит на столе, рядом с моим стаканом. Беру телефон и отправляю сообщение Сильвии:

«Завтра, то есть сегодня, в пять у скамейки. Хочу поговорить с тобой! Вопрос жизни или смерти».

Прихожу за полчаса до встречи, чтобы повторить речь, которую задумал произнести. Подходит бомж, просит милостыню, ну и я, готовый весь мир обнять на радостях, что сейчас признаюсь Сильвии в любви, даю ему евро, даже два.

Он говорит:

— Да благословит тебя Господь.

Увидев её издали, понял, каким же слепцом оставался всё это время. Она говорит, что это удивительное место и что у каждого должно быть такое, где можно предаваться мечтам и открывать свои секреты. Церемонно, словно королеву, усаживаю её на скамейку, и, пока судорожно сжимаю пальцы, подыскивая нужные слова, Сильвия строго говорит:

— Сначала я хочу сказать тебе кое-что, Лео.

Горячо надеюсь, что услышу такое же признание, как моё, — тогда всё пройдёт быстро, и мы обнимемся.

— Не хочу больше хранить этот секрет, из-за которого у меня разрывается сердце.

Вот это да! Опережая меня, Сильвия опять устраняет затруднение:

— Беатриче никогда не отвечала на твои сообщения, потому что я дала тебе не её номер.

Смотрю на Сильвию, как марсианин, только что прилетевший с Красной планеты и никогда не видевший человека. Внезапно красота Сильвии куда-то пропадает, лицо искажается — какая-то пустая маска из папье-маше, а не лицо.

— Знаю, Лео… мне очень жаль. Я виновата.

Не понимаю.

— Когда ты попросил меня узнать её номер, я только притворилась, будто сделала это.

Вспоминаю, когда Беатриче диктовала мне свой номер, я заметил, он отличается от того, что имелся у меня. Слова любви, которые я приготовил — «Я люблю тебя», — исчезли, как надпись на песке, смытая прибоем. Невольно ледяным тоном произношу:

— Зачем ты это сделала?

Сильвия молчит.

— Зачем ты это сделала, Сильвия?

Сильвия отвечает, обливаясь слезами:

— Я ревновала. Хотела, чтобы ты мне присылал эти эсэмэски. Но у меня не хватало смелости сказать тебе об этом. Я несколько месяцев берегла твоё письмо к Беатриче, представляя, будто оно написано мне. Я боялась потерять тебя. Прости меня.

Молчу, пребывая в белом безмолвии, подобном лунному. Она смотрит на реку и не решается поднять на меня глаза. Встаю и ухожу, как от совершенно постороннего человека. Сильвия для меня больше не существует. Любовь несовместима с предательством.

— Хочу забыть тебя как можно скорее.

Повторяю это сквозь слёзы. И то лёгкое и светлое, что несколько вечеров назад неслышно укрылось где-то в самом далёком уголке моего сердца, засыхает, превращается в крупинку соли, которая вымывается вместе со слезами, тает и исчезает навсегда.

Я устал от предательства.

В душе пылает жуткая боль, и кажется, я мог бы воспламенить весь мир. А когда сижу дома, пламя бушует так, что у меня уже нет никаких сил. Иду к отцу в кабинет и твёрдо заявляю:

— Папа, хватит. Я понял. Блин! Но теперь хватит!

Он смотрит на меня и ничего не говорит. Молчит. Я спровоцировал его, я выругался, а он даже не ответил. Ну, кто же так реагирует на провокацию?

Хлопаю дверью и возвращаюсь к себе в комнату. Включаю музыку на всю катушку, так что звенят стёкла: пусть все слышат меня, и пусть никто не сможет поговорить со мной. Хочу замкнуться в этом шуме, потому что сегодня этот дом, где я живу, не мой дом. Начинает скулить Терминатор, как обычно в подобных случаях. Он всегда скулит, когда слышит музыку группы «Линкин Парк» и когда мама готовит курицу с красным перцем. В нём словно пробуждаются какие-то примитивные инстинкты или плохие воспоминания собачьего детства. Терминатор — странный пёс. Если мне предстоит реинкарнация, очень не хотелось бы превратиться в него. Интересно, кем был Терминатор в прошлой жизни?..

До предела вывожу звук, и похоже, стёкла в окнах сейчас разлетятся вдребезги, — но мне нужно, чтобы меня услышали. Вдруг мама кричит:

— Лео, сделай тише, я не могу говорить по телефону!

Именно этого я и добивался, но она не понимает и думает, будто мне нравится слушать эту грёбаную музыку на полной громкости. А я всего лишь хочу заполнить своим шумом этот мир с затычками в ушках. Именно это мне и нужно.

Потом в комнату входит отец. Ничего не говорит. Я убавляю звук.

— Пойдём прогуляемся…

Он услышал меня. Мой отец услышал меня. Услышал то, что я действительно хотел сказать.

Мы с ним ни о чём не говорили. Но рядом с папой я почти спокоен, мои сомнения по поводу всего и вся, похоже, улеглись. Мои раны меньше саднят. Папа, отец. Что нужно, чтобы стать отцом? Нужно прочитать уйму книг, родить хотя бы одного ребёнка и обладать силой, как у господа бога.

Мне такое никогда не удастся.

Вот уже пять минут мы лежим рядом с закрытыми глазами в полнейшей тишине. Это Беатриче научила такой игре. Нужно помолчать несколько минут, закрыв глаза и рассматривая возникающие при этом краски. Время от времени мошенничаю и краем глаза посматриваю на Беатриче — она совсем близко, — сдерживая дыхание, чтобы не услышала, как поворачиваю голову.

— Не открывай глаза, — говорит она, будто подозревая что-то.

— Не открываю.

— Что видел?

— Ничего.

— Сосредоточься.

— А ты что видела? — любопытствую я.

— Всё, что у меня есть.

— Какого цвета?

— Красного.

— И что это?

— Любовь, которую мне дарят. Любовь — это всегда долг, поэтому она красного цвета.

Не понимаю. Мне не уразуметь того, что говорит Беатриче. Никогда.

— А ты, Лео, что видел?

— Белый цвет.

— С закрытыми глазами?

— С закрытыми глазами.

— И что же это?

— …

— Ну?

— Всё, чего у меня нет. Любовь — это всегда кредит, который не возвращают…

— Да перестань… — смеётся Беатриче и целует меня в щёку.

С сегодняшнего дня больше не умываюсь.

Пришло время подведения итогов: финальная схватка с Вандалом. Это матч за первенство в турнирной таблице. Отстаём всего на один шаг. И можем только победить. Непременно должны победить. И это будет не просто победа, это должно быть отмщение за разбитый нос Ника и уязвлённую гордость «Пиратов». Злюсь я справедливо. И злость эта выразится в ураганных атаках на ворота соперника и грубых ударах по ногам Вандала.

На кон поставлено всё. Целый год тренировок. Победишь, все девушки будут узнавать тебя, станешь фигурой. «Пират. Вот он, вот он — Пират. Капитан „Пиратов"…» Уже слышу, как звучат эти голоса… И как хотелось бы, чтобы Беатриче увидела мою игру. Хочу посвятить ей этот матч, победу, голы, торжество над Вандалом. Теперь мне осталось только сосредоточиться. Осталось всего полчаса до матча, но готов я к нему по меньшей мере уже часа три. Ник заедет за мной на своём мопеде.

Пришла эсэмэска. Наверное, Ник сообщает, что ждёт внизу. «Мне страшно… я устала, у меня нет больше сил. Я одна… Беатриче».

Звоню ей.

— Что случилось, Беатриче, что случилось?

Голос у неё прерывается. Она плачет, плачет так, как я ещё никогда не слышал.

— Еду!

Спускаюсь вниз и, когда приезжает Ник, не даю ему и слова сказать:

— Отвези. Немедленно. Приеду потом, думаю, что успею…

Ник теряет дар речи и, бросив меня, уезжает. Вижу, как он быстро уносится на своём мопеде, и понимаю, что навсегда теряю друга.

Мне дьявольски больно.

Беатриче открывает красные от слёз глаза и высвобождается из моих объятий.

— Спасибо, что приехал, сегодня мне очень трудно оставаться одной… Очень…

— Почему?

— Мне страшно.

— Чего?

— Потерять всё, уйти в никуда, в тишину, исчезнуть навсегда, никогда больше не увидеть людей, которых люблю.

Слова эти не укладываются в моей голове. Могу сказать только о том, что действительно неоспоримо:

— Я здесь.

Желая вырвать её из этого страха, сжимаю её руки, словно гимнаст на трапеции, которому доверена жизнь товарища, висящего без лонжи.

— Пиши…

Она произносит это еле слышно, и мне приходится наклониться к ней, чтобы различать слова. Дыхание учащённое, хриплое, словно кто-то царапает железом по камню. Записываю то, что она еле шепчет. Закончив диктовать, протягивает мне дневник:

— Возьми. Сохрани. Это последняя запись. Дарю тебе его.

Не могу взять, качаю головой и кладу дневник рядом с ней.

— Думала, пишу для себя. Но поняла, что для тебя. Это всё, что могу и хочу подарить тебе, Лео.

Не противлюсь.

— Беатриче, когда-нибудь мы ещё почитаем его вместе.

Она улыбнулась.

— Да. А теперь иди. Уже поздно. Я устала.

Мне тоже хотелось что-нибудь подарить ей, но я ничего не принёс с собой. И не могу уйти просто так. Роюсь в карманах. Ничего, кроме… Переливающийся разными оттенками синего камушек, который я взял однажды у неё в гостиной. Какой позор! Как некрасиво! Но это единственное, что у меня есть. Кладу камушек ей на ладонь, словно бриллиант:

— Мой талисман, пусть будет у тебя.

Беатриче улыбается, и в глазах её отражается небо.

— Спасибо.

Целую её огненно-рыжую голову, и моя жизнь мгновенно наполняется её кровью.

— До встречи.

— До встречи.

Прижимаю дневник Беатриче к груди, словно это моя собственная кожа. И снова думаю, что единственный мой подарок украден в её же доме. Мне нечего подарить, кроме разве любви, которую получаю или ворую. Прежде чем покинуть дом Беатриче, прихватываю другой голубой камешек. Не могу же я оставаться без моего талисмана…

Ночь — это когда всё заполнено словами.

Слова в дневнике Беатриче, будто дневным светом, осветили мою первую в жизни ночь, которую я провёл без сна. Ночь, когда другие занимаются любовью.

Если рай существует, то приведёт меня туда Беатриче.

«Боль вынуждает меня прикрыть веки, прятать глаза. Я всегда думала, что буду жадно впитывать мир своими глазами, подобно пчёлам, которые опускаются на цветы, чтобы испить красоты. Но болезнь заставляет меня закрывать глаза: из-за боли, из-за бессилия. Лишь постепенно я поняла, что с закрытыми глазами вижу больше, что за опущенными веками видима красота мира, и красота эта — Ты, Господь Бог. Ты для того заставляешь меня закрыть глаза, чтобы я была осторожнее, когда открою их».

Так написано в дневнике Беатриче. И сегодня я смотрю на мир её глазами. Если бы жизнь имела глаза, то это были бы глаза Беатриче. Отныне хочу любить жизнь, как никогда прежде. И мне почти стыдно, что я не делал этого раньше.

Возвращаюсь из школы. Мама открывает дверь.

— Что на обед?

Она смотрит на меня, как на малыша, набившего шишку.

— Нет, только не суп…

Говорю, что получил четвёрку по философии, но ещё прежде, чем успеваю уточнить, за что именно, она крепко обнимает меня, прижав к своему плечу.

Ощущаю мамин запах — запах, который с детства успокаивал меня: тонкий аромат розы и лимона. Но мама обнимает меня не за полученную хорошую отметку, иначе её слёзы не оросили бы моё лицо. И только тогда я понимаю.

Мне хотелось убежать, но она не отпускает меня, и я вцепляюсь в неё пальцами, чтобы понять, правда ли то, что она говорит.

Моя мать — единственная женщина, которая у меня остаётся.

Единственная кожа, которая остаётся у меня.

Беатриче мертва.

Да, именно это слово. Незачем ходить вокруг да около, ей не хотелось бы этого. Люди говорят: не стало, ушла, преставилась, отошла, покинула нас. Болтовня всё это!

Беатриче мертва.

Это слово — «мертва» — такое жестокое, что его можно произнести только один раз, а потом следует молчать.

Сильвия — единственный человек, с которым мне хотелось бы поговорить, но я не в силах простить ей ложь. Жизнь — это как ответ на уроке, когда из тебя хотят выудить правду, которая тебе неведома, а ты притворяешься, будто вспоминаешь, лишь бы не мучиться ещё… пока не убеждаешься во лжи, забыв, что ты сам же придумал её.

Господи, не нужны больше звёзды — погаси их одну за другой.

Удали солнце, спрячь луну.

Опустоши океан, уничтожь растительность.

Теперь уже ничто не имеет значения.

И самое главное — оставь меня в покое!

Церковь переполнена. Собралась вся школа. Все стоят вокруг ящика из светлого дерева, который скрывает её тело, её потухшие глаза.

Беатриче, какой помню её, больше нет, а та, что лежит сейчас в этом деревянном гробу, другая Беатриче. Вот она — загадка под названием «смерть». Однако всё, что я любил в Беатриче, не исчезло. Не растаяло подобно быстрому вздоху. Держу в руках её дневник, это моя вторая кожа.

Мессу служит Гэндальф. Второй раз. Он говорит о таинстве смерти и рассказывает о некоем Иове, у которого бог отнял всё и который, тем не менее, остался верен ему, хотя и отважился открыто упрекнуть в жестокости.

— И пока Иов в слезах негодует, бог говорит ему: «Где был ты, когда Я полагал основания земли?.. Кто затворил море воротами?.. Давал ли ты когда в жизни своей приказание утру и указывал ли заре место её?.. Есть ли у дождя отец? Или кто рождает капли росы?.. Можешь ли связать узел Хима и разрешить узы Кесиль?.. Кто приготовляет ворону корм его?.. Твоею ли мудростию летает ястреб и направляет крылья свои на полдень?.. Обличающий Бога пусть отвечает Ему»[39].

Когда Гэндальф заканчивает читать, воцаряется тишина.

— Мы, подобно Иову, сегодня кричим Господу о нашем несогласии: нас не устраивает то, что Он решил сделать, мы протестуем, и это по-людски. Но Бог просит нас верить Ему. Это единственный выход, когда речь идёт о страдании и смерти: нужно верить в Его любовь. И это божественно, это божественный дар. И мы не должны бояться, если не можем сделать этого сейчас. Более того, мы должны прямо сказать об этом богу: не можем!

Пустая болтовня! Ненавижу бога, и уж тем более не могу верить в него. Гэндальф невозмутимо продолжает:

— Но у нас есть решение, какого не было у Иова. Знаете, что делает пеликан, когда его птенцы хотят есть, а ему нечем их накормить? Своим длинным клювом он ранит самого себя в грудь и кормит птенцов кровью, которая хлещет из раны, и они приникают к ней, как к источнику. То же самое сделал Христос с нами, именно поэтому Его нередко изображают в виде пеликана. Он сразил нашу смерть — смерть людей, жаждущих жизни, подарив Свою кровь — Свою нерушимую любовь — нам. И Его дар сильнее смерти. Без этой крови мы дважды умрём…

Во мне все молчит. Чувствую себя каким-то окаменевшим сгустком боли, словно висящим в пустоте любви. Совершенно непроницаемый.

— Только такая любовь преодолевает смерть. Кто получает её и кто дарит, не умирает, а рождается дважды. Как это сделала Беатриче!..

Тишина.

Тишина.

Тишина.

— Теперь каждый пусть скажет что пожелает.

Следует долгое неловкое молчание, потом я поднимаюсь со скамьи, и ко мне обращаются взгляды всех присутствующих. Гэндальф смотрит, как я направляюсь к нему, с некоторой озабоченностью. Боится, что выкину какую-нибудь глупость.

— Хочу лишь прочитать последнюю запись из дневника Беатриче, которую сделал под её диктовку. Убеждён, она желала бы, чтобы это услышали все собравшиеся.

Голос у меня прерывается, и слёзы текут неудержимо, но я всё равно читаю:

— «Дорогой Бог, сегодня тебе пишет Лео, потому что я не могу. И хотя у меня уже совсем нет сил, хочу сказать Тебе: мне не страшно, ведь я знаю — Ты примешь меня в свои объятия и покачаешь, как дитя. Лекарства не помогли мне, но я счастлива. Счастлива, потому что знаю секрет, который позволяет видеть Тебя, прикоснуться к Тебе. Дорогой Бог, если обнимешь меня, смерть перестанет меня страшить».

Поднимаю глаза, и церковь кажется мне Мёртвым морем, заполненным моими слезами, а я стою в лодке, которую построила для меня Беатриче. Встречаюсь глазами с Сильвией; она смотрит на меня и пытается утешить одним только взглядом. Отвожу глаза и убегаю от микрофона, потому что хоть и держусь ещё, но чувствую: сейчас утону в этом море слёз. Последние слова Гэндальфа, помнится, были: «Берите и пейте все. Это моя кровь, пролитая ради вас…»[40]

Бог тоже тратит свою кровь: нескончаемый дождь красной любви каждый день омывает мир, чтобы оживить нас, но мы остаёмся мертвее мёртвых. Я всегда удивлялся, почему любовь и кровь одинакового цвета. Теперь знаю почему. Во всём виноват бог!

Этот дождь на меня не проливается. Я для него непроницаем. Я мёртв.

Последний день школьных занятий. Последний урок. Последняя минута.

Звучит звонок — тоже последний.

И тотчас раздаётся радостный вопль свободы, как будто внезапно выпустили из тюрьмы толпу заключённых, которых кто-то помиловал.

Остаюсь в классе один, словно на кладбище. Стулья и парты, такие живые и нужные весь год, пока витали над ними наши страхи и сумасшествия и терзали их наши ручки и карандаши, теперь замерли, как надгробия. Кругом смертельная тишина. На доске запись, сделанная торопливым почерком. Это Мечтатель по-своему пожелал нам хороших каникул.

«Кто ожидает, получает ожидаемое. Кто надеется, порой получает и неожидаемое».

Сентенция Гераклита[41].

А по-моему, это насмешка: я утратил всё, на что надеялся.

Вот так, подобно фейерверку, и заканчивается учебный год. Этот длился целую жизнь. Я родился в первый день занятий, вырос и постарел всего за двести дней. Теперь меня ждёт едва ли не Страшный суд, выставляющий оценки, а потом, надеюсь, начнутся райские каникулы… Меня переведут в следующим класс, и с довольно неплохими результатами.

Однако, благодаря Беатриче, я понял важное: нельзя терять в жизни ни единого дня. Я думал, что располагаю всем, но не имел ничего; Беатриче, напротив, ничего не имела, а на самом деле обладала всем.

С Ником и другими ребятами мне больше нечего делать вместе. Они из-за меня проиграли. Я так и не объяснил им, что случилось. И мне неважно. Мне совершенно неважно. Сильвия дала мне какое-то письмо, но я даже открывать его не стал. Не хочу читать. У меня нет сил на новые страдания.

Борода, школьный сторож, заглядывает в класс и видит, что я сижу, уставившись в пространство.

— За все три года ни разу не замечал, чтобы ты последним выходил из класса. Что случилось? Оставляют на второй год?

— Нет, просто задумался…

— Ну, в таком случае они и вправду совершили чудо!

Мы вместе смеёмся, он хлопает меня по плечу, и этого достаточно, чтобы вернуться к жизни.

Дойдя до середины коридора, бросаюсь обратно и кричу:

— Не стирайте!

Школа — это мир наизнанку: здесь никогда не пишут чёрным по белому, а только наоборот. В школе многое делается для того, чтобы всё улетучилось, как лёгкая белая пыль от мела.

Борода не услышал меня, и тряпка для доски — оружие стольких сражений — неумолимо стирает надежды Мечтателя.