Берова тропа

Пролог

В третий раз ударил колокол над Красной площадью Бергорода. И снова град оставался сиротой: народ бесновался, вопил, топал ногами и свистел, а князя так и не избрал. Криков и шума было одинаково что за старого Никиту Кожевеника, что за хитрого Василия Правого, что за юного Ольга Бурого.

Вернее сказать, никто не был народу люб. И не помогли даже нанятые «свистуны». У каждого из соперников были свои недостатки. Один слишком стар и медленен что на слово, что на дело. Осторожность — оно и неплохо, когда она в разумных пределах, но в битве али в переговорах медлительность может подвести под плаху. Второй слыл хитрецом и обманщиком, да благо бы чужих обводил вокруг пальца, так и друзья ему были не друзья, а лишь средство достижения цели. А что до Ольга… всем хорош, казалось бы, но где это видано, чтобы князем ставили юнца, у которого только-только борода начала расти? И что с того, что Ольг крепок как дуб и силен как бер? Сила — это неплохо, но жизненный опыт и мудрость важнее.

Вот пришел бы на «Сговор» Андрий Силянович… тут еще могли люди пошуметь за него. Но Андрий как-то уж очень неудачно сломал ногу, грохнувшись с крыльца, да добро бы просто сломал, так нет, пьян был при этом как свинья и распевал похабные песни. Кому ж такой князь сдался?

Ну а вообще бергородцы не зря не спешили выбрать хозяина: их вполне устраивал Совет посадских. От каждого конца выбирался «старший», разумеется, боярин, да побогаче, породовитее, который и вершил все суды на «своих» улицах. А что касалось вопросов серьезных, затрагивающих весь город в целом, то решали как раз советом.

Решали скверно: денег в городской казне давно уж не было. Торговцы не платили дань, им дешевле выходило сунуть кошель серебра нескольким «старшим» и получить грамоту, что дозволяла не платить налог. И если цены они еще держали в разумных пределах, жителей не обирая (а попробуй завысь — люди не дураки, они в Лисгороде будут те же шкуры и сыры покупать), то в казну не шло совершенно ничего. То же касалось и штрафов: «денежные» наказания с легкостью заменялись палками или плетью, вот только должник по древнему закону покупал себе «замену». И снова выходило дешевле подставить под плеть плечи бедняка за пару кусов, а то и миску каши, чем платить виру.

Мостовая давно была разбита, княжьи палаты зарастали паутиной, городская дружина доедала хлеб без соли, а пожарной бригаде не платили, и они сидели по домам. Благо, пожаров крупных не случалось, а небольшие тушили всем миром. Но зато и поборов почти не было, и жители чувствовали себя в безопасности. В своих «концах» старшие старались соблюдать порядок и не допускать драк, смертоубийств и сильных разрушений, потому что потерять людское доверие, а следом и хлебное место очень легко. А вот отмыться от разговоров за спиной почти невозможно.

Приди на Бергород враг — город бы выстоял от силы неделю, да и то благодаря тем боярам, у которых еще сохранялись личные дружины. Строго говоря, больше полудюжины воинов держать при подворье запрещалось уставом, но нигде не было написано, что конюх или трубочист не должен уметь драться. Не дружинник и ладно, неважно, что у него меч на бедре и что в трубу едва влезет одна его нога. Трубочист и точка.

Ольг все это видел и зубами от злости скрипел. Он никак не мог усидеть на месте. Жизнь в нем просто выплескивалась через край, он горел огнем, мечтая навести в «своем» княжестве порядок. Он сможет.

Юноша был упрям и сокрушительно уверен в себе, а люди были слепы. Как они до сих пор не поняли, что возраст для князя — дело наживное? И что с того, что ему всего двадцать два года? Он битв видел за свои зимы больше, чем любой боярин Бергорода. Верхом он ездил так давно, что и не помнит себя без лошади, на своих двоих. Из лука стрелял как настоящий кохтэ, мечом сражался так же славно, как воевода князя Вольского.

В Бергороде он жил уже четыре года, успел доказать и свою доблесть в сражениях, и разум, и хитрость. Он, пожалуй, был самым молодым членом посадского (а точнее, боярского) совета. Только потому и допустили, что у него был отцовский княжеский знак, по наследству перешедший. Княжич он по рождению. Но увы, не князь, хотя мнил себя достойным.

Слишком молод?

А кто, скажите, несколько лет назад привел войска и отбил нападение угуров? Кто спас и Бергород, и Лисгород от долгой осады и возможной погибели? Кто отправил вовремя гонца к степному хану за помощью? Князь Вольский, быть может? Нет! Тот был застигнут врасплох! Боярин Путилов, который временно руководил советом в Бергороде? Тоже нет. Тот и вовсе понял, что происходит, только когда Ольг уже вел подкрепление!

Ах, как Ольг был в битве хорош: могуч, ловок, непобедим. Любой, кто видел его на поле боя, подтвердил бы: истинный князь перед ним, печатью беровой отмеченный. А может, и вовсе он тот господарь, кто возьмет под свою крепкую руку все земли моров. Ну а что, Великий Хан же смог, а он ненамного Ольга и старше. Всего-то на восемь лет. К тому же хан Баяр за свое место под солнцем сражался с братьями, а Ольг был единственным сыном своего отца — князя Андрия Бурого. То, что его снова не избрали в «отцы Бергородского княжества», было не просто преступной глупостью, а почти что предательством. Если не он — то кто?

Злой и страшно оскорбленный после очередного провала, Ольг вскочил на коня и прямо в ночь умчался к тому, кто его во всем поддерживал: к старинному другу своего отца, некогда князю, а ныне — боярину Вольскому. Нужно было на кого-то выплеснуть свое негодование. Ехать решил лесом, по охотничьим тропам, так быстрее, чем по тракту.

Шум в колючих кустах сластуники услышал каким-то чудом, подумал сначала — олень. Но конь вдруг захрипел и шарахнулся.

Никак, бер!

Живьем бера Ольг еще не встречал. Жители Бергорода своего «батюшку-зверя» не беспокоили. К его берлогам не ходили, охоту не вели. Но и зверь бергородцев стороной обходил, не трогал. В граде жила ручная самка бера, небольшая и очень спокойная, покладистая. Ее нашли в лесу еще детенышем, выкормили, вырастили. С ней знакомили княжьих детей и жен. Ольгу она не нравилась: бер — зверь свирепый. Ну какой противник из этой почти домашней кошки? Да, она его обнюхала, разрешила почесать себе бок — и все. Велико достижение!

Глава 1. Ведьма

Лето и начало осени выдались воистину щедрым, милостивым. Для того, кто живет только дарами леса — настоящая благодать. Марика каждый день приносила домой большую корзину черноягоды, или кровяники, или грибов разных, или орехов. В маленьком огородике за ее избушкой выросла прекрасная морковка и репа. Голодать, кажется, она грядущей зимой не будет. А травы, настои разные и целебные сборы рано или поздно принесут к ее порогу и мясо, и яйца, хлеб.

В Бергород ей идти не хотелось пока, ведьм нигде не любят. Боятся. Хотя колдовать Марика совсем не умела, ее дара лишь хватало лихоманку заговорить, влить каплю силы в целебное зелье да зажечь небольшой огонь в печи, но ведьма — это ведь от слова «ведать». Она ведала деревья и травы, чуяла их, была им роднею: дар славный, драгоценный, редкий. Мать ее ведьмой была, и бабка, и прабабка, и много-много женщин до них. Но в лесу никто не жил, это Марике повезло смертельно обидеть старого волхва и заполучить проклятье на свою шею. Оттого и от людей сбежала, от того и в лесу спряталась.

Убежала далеко, почти до самого Бергорода добралась, да тут и обосновалась. Бусы продала, купила козочку. Правда, быстро поняла, что козе уход нужен, да волки близко подходить начали, и пришлось рогатую продать. Ну и ничего, без молока проживет распрекрасно.

Избушку лесную заняла, чью — неизвестно. Возможно, и волхва проклятого, чтоб ему пусто было.

Местные как-то споро прознали про неё, угадали, что ведьма, — а кто ещё в лесу жить будет? — да принялись захаживать за зельями. Это Марику более чем устраивало. Славная, тихая жизнь. Ничуть не хуже, чем в княжеском тереме. Все сама, и никого, кроме зверей, вокруг.

Корзина с грибами уже ощутимо тянула к земле, пора было и возвращаться, но день был слишком хорош. Солнце не палило, как летом, а нежно ласкало волосы, запахи прелой листвы и зрелых лесных яблок щекотали нос, свистели птицы, трепетали на ветру золотые и багряные листы. Даже шумел осенний лес по-другому, словно печально, со стеклянной ноткой. Скоро богатство его осыплется, пойдут дожди, потом снега…

Тревожное карканье ворон ножом разрезало тишину осеннего леса. Любая ведьма знает, что это значит: где-то беда. Скорее всего, даже кровь. И ей, как хозяйке местной, нужно поспешить туда.

Марика жила милостями леса, ее не трогал дикий зверь, не кусали ползучие гады, даже мошкара вездесущая не замечала. Но все это было не задаром — приходилось за милости платить: лечить лесных обитателей, выкармливать оставшихся без матери детенышей, зимой спасать зверье от голода. Поневоле научишься слышать зов о помощи. Перехватив поудобнее тяжелую корзину, ведьма, склонив голову набок, как сойка, прислушалась и поняла, в какую сторону нужно идти.

Судя по поломанным кустам, тут была драка серьезная: возможно, рогачи схватились или даже беры. Или… Звери пострашнее.

Марика увидела огромные ноги, обутые в добротные высокие сапоги и похолодела. Человек.

Лучше бы рыс или бер.

Люди — всегда плохо. Судя по роскошной обуви — человек знатный, богатый. Что с ним случилось? Ограбили, убили? Вот только разбойников в ее лесу и не хватало! Неужели придется снова бежать? Или сможет ведьма сговориться с татями? Им ведь тоже нужны перевязки и зелья от кашля…

Все это росчерком стрелы промелькнуло в голове Марики, пока она осторожно подкрадывалась к телу. Было страшно. А ну как живой — и ее по ошибке ударит?

На всякий случай громко, медленно, певуче заговорила:

— Я тебе не враг. Местная я, травница. Помочь хочу. Я тут одна. Сейчас я подойду близко.

Человек не пошевелился. Мертв? Если мертв — то Марика не героиня вовсе. Искать убийцу не будет. Посмотрит и решит — то ли так оставить, то ли раздеть да прикопать. Сапоги ей такие, конечно, ни к чему, а вот плащ… Плащ был хорош. Толстая шерсть, благородный синий цвет. А что в крови весь — так отстирается.

Огромный какой! Судя по бурым пятнам на листьях — раны все спереди. Нужно переворачивать. Плохо лежит, крови много вытекло. Все же не жилец, жаль. Волосы светлые, вьются, сединой не тронутые, значит, не старый еще. Могучий какой, наверное, красивый. Был.

Перевернула тело и не удержалась от горестного вскрика. То-то и оно, что был. Вместо лица — кровавое месиво с налипшими листьями и хвоею. Грудь разворочена, одна рука неестественно вывернута. Нет, не человек подобное сотворил, дикий зверь. Бер, скорее всего. Отчего же добычу бросил? Странно как, и волки на запах крови не сбежались, и вороны вон на ветках сидят, даже не пытаются поживиться.

А может, колдун это? Или вывертень?

А ведь живой еще, грудь еле заметно вздымается. Крепкий. Долго помирать будет, несколько дней.

Марика вздохнула. Нет, не может она его вот так бросить.

Ворча под нос про свою глупую башку, ведьма деловито раздевала раненого. Ох и в опасное она ввязывается дело! Если он умрет у нее на руках, что очень возможно, спросят не с бера — с ведьмы. А не умрет… ой, сомневалась она, что ждет ее награда! Учитывая, как искалечен человек, его мать родная может потом не узнать.

Тяжелый, как кабан. Нет, как рогач. Дотащит ли сама?

Кое-как уложила раненого на плащ, пояс с себя сняла, примотала мужчину к полотнищу, чтобы голова и плечи на плотной ткани были. С трудом потянула. Ничего, сдюжит. И неважно, что ноги по земле волокутся, обо все коряги цепляясь.

С хозяином здешних мест, батюшкой бером, у ведьмы был давний сговор, еще с той самой весны, как она медвежонка из ямы доставала. Не трогал ее бер, да еще лес принял как свою. А потому она, поклонившись, пробормотала:

— Кровь за кровь, вздох за вздох, выведи меня, тропа, к дому моему.

Крови тут было достаточно, да. Не пришлось ладонь резать. Хоть что-то хорошее.

Про корзину с грибами вспомнила уже ночью, когда этого борова дотащила до избушки. Долго пыталась отдышаться, с ужасом представляя, как еще нужно занести тело в дом. Хорошо, догадалась настелить хвороста на крыльцо, поверх него бросила тюфяк, да на этом тюфяке и заволокла в дом, губы кусая от усталости и боли в спине.

Глава 2. Испытания

Ему снился Тойрог: круг посреди степи, выложенный из больших камней. Утоптанная земля без малейшей травинки, народ вокруг. И бер, страшный, лохматый, могучий. А напротив — Ольг. Только не такой, как сейчас, а совсем еще мальчишка. Худой, чумазый, босой, в одних только коротких штанах. Рыча, зверь двинулся вперед. Ольг чуял его дыхание — горячее, смрадное. Отпрянул, понимая, что ничего не сможет сделать. Даже будь у него оружие — не смог бы. Размах страшной когтистой лапы… неожиданно нежное прикосновение и ласковый голос:

— Ольг, Ольг, проснись. Это лишь сон. Все хорошо, я рядом.

— Дженна, — прошептал мужчина, пытаясь улыбнуться. — Не бросай меня.

— Не брошу.

К его губам прикоснулся край глиняной кружки, в рот полилась теплая и успокаивающая жидкость. Пара глотков — и Ольг снова провалился в сон, теперь уже спокойный и пустой.

А ведь Тойрог он так и не прошел, хотя пытался и не раз. Не открывался ему круг воинов. Гордо думал тогда еще совсем глупый и юный Ольг — это потому, что он никого и никогда не боялся. Бесстрашный. А теперь понимал: просто не дорос. Воины кохтэ, среди которых он жил, были уже мужчинами. А он — самонадеянный мальчишка. Тойрог — он как переход из одного возраста в другой, как шаг во взрослую жизнь. Свой шаг Ольг сделал несколько дней назад — в объятия бера. Сделал — и не сдюжил.

Проснулся, казалось, полным сил, попытался подняться и едва успел закусить губы, чтобы не взвыть от боли. Темно еще вокруг и глаза жжет. Одна и радость, что женские прохладные ладони и успокаивающее воркование:

— Ну куда ты, глупый. Рано. Тебе бер ребра переломал, подрал всего. Едва с того света тебя вытащила, а ты снова норовишь сбежать. Чего желаешь-то, Олег?

Она переиначила имя княжича на северный лад, а ему и понравилось. Пусть зовет, как хочет.

— Ведьма, как твое имя?

— Марика, — тихо хмыкнула, вспоминая, что ночью он звал совсем другую женщину. Жену? Любовницу? Сестру? Какое ей дело!

Вдруг рассердившись на свое любопытство, Марика проворчала:

— Помочиться нужно? Сейчас тазик подставлю.

— Я сам.

— Сам, сам… а ну как тюфяк мне загадишь? Между прочим, другой постели тут нет. И так я на голой лавке по твоей милости сплю.

— Я сам. На ощупь уж как-нибудь. Поверь, придержать смогу, не промахнусь.

Ведьма фыркнула, но сунула в руки Ольга тазик и отошла. Судя по звукам, завозилась возле печки.

— Есть тоже сам будешь, убогий, или покормить?

Княжич, сцепив зубы от боли в ребрах, прохрипел:

— Покорми.

Неожиданно жидкая мясная похлебка оказалась очень вкусной. И ложка у его губ напомнила то славное время, когда он был в плену у кохтэ. Там руки были связаны за спиной, и кормила его Дженна, ханша, так же с ложки. Из рук женщины пищу принимать не зазорно. Женщины для того и созданы, чтобы мужчинам служить.

— Больше не хочу.

— Ну ладно, лежи, спи. Набирайся сил.

— Марика… — Он помедлил, но все же решился. — А с глазами у меня что?

Тяжелое молчание пугало хуже неизвестности. Сто раз пожалел, что спросил. И так ведь все ясно, но пока она не сказала вслух, что все, Олег, ты калека и слепец, можно было о чем-то мечтать.

— Бер тебе свой след на лице оставил, — наконец ответила женщина. — Не знаю, как будет. Раны я промыла, зашила, какие могла. Глаза… Я не целитель, я всего лишь травница. Пообещай не убивать меня, Олег, если ты больше не увидишь ими небо.

— Ты не виновата, — хрипло произнес княжич. — Ты меня нашла, жизнь мне спасла. Если я ослеп — и поделом дураку.

Замолчал угрюмо, все равно думая, что нет, наказание за глупость слишком сурово. Лучше бы он издох там в кустах, чем на всю жизнь остаться слепцом. Жалеть его будут, пальцами за спиной тыкать. Враги порадуются, друзья поплачут, а потом забудут про него. Самое лучшее — камень на шею привязать и в омут нырнуть.

— Я положила на глаза ткань, отваром пропитанную. Погоди, не кручинься. Мне показалось, что один глаз цел. Но обещать ничего не могу, парень. Только молить духов предков да хранителей леса, чтобы тебя исцелили.

— Спасибо, Марика. Век не забуду.

— Ты… полежи тут. Постарайся не убиться. Мне в лес бы, травы кой-какие собрать.

— Посплю пока.

На миг сжатой в кулак руки Ольга коснулись холодные тонкие пальцы, а потом тихий голос прошелестел:

— Повязку седмицу снимать нельзя, я заговор положила. Потревожишь — точно все испортишь, понял?

Да понял он, не ребенок же! Хоть и хотелось бинты сорвать и самому убедиться, что шансы у него есть, не станет. Потерпит. Пора учиться этому непростому искусству.

Марике пришлось уйти в лес дальше, чем она предполагала. Нужные ей растения уже отцветали, к тому же к ее дому все чаще стали наведываться люди и звери, повытоптали траву, поломали кусты А берестянка, к примеру, любила места глухие, заросшие. Пока искала драгоценную травку, без которой ни один отвар против живота не сваришь, набрела на клюквенное болото. Не утерпела, набрала полную корзину целебной ягоды. И только когда начало уже темнеть, по сердцу полоснуло острым ножом: раненый! Одного оставила, да на весь день. Голодного, беспомощного, слабого! Перевязки ладно, сделает на ночь. А все остальное… Он же на ноги встать не в силах!

Ох, хозяин леса, господин Берушка, смилуйся, проложи дорогу короткую до дома!

Заговорами Марика старалась пользоваться не часто. Сил у нее было — чашка да малая капля. Чашку всю она в раненого Ольга влила, ему нужнее. Кровь останавливала, раны заговаривала, усыпляла. А каплю последнюю — сейчас со страху отдала за быстрый путь. Все, теперь голова болеть будет долго, да завтра весь день проспит. Хорошо хоть, дар травницы при ней навсегда, травы она слышит без всякого внутреннего огня. Ничего, потихоньку восстановится.

Корзина с ягодой тянула к земле, по листьям папортов, по кустам, по дурман-траве змеился серый туман. Марика и не подозревала, что так устала. Да еще силы потратила. И голодная. Ненадолго уходила, даже хлеба ломоть с собой не взяла. Это бывало и раньше, лес — он такой. Затянет в свои густые объятия — не сразу и выберешься.

Глава 3. Новый день

Ольг проснулся рано. И вроде бы свет не видел, а как-то почуял — самый рассвет. Не то по тишине звенящей (птицы только начинали робко щебетать), не то по холоду, по полу веющему. Без глаз, как оказалось, тоже жить было можно. Не сказать, что намертво ослеп: просто стал по-другому чуять. Но это здесь, в избе лесной, где все уже знакомо. Вчера, когда ведьма оказала большую милость и оставила его в одиночестве, он многое понял.

Сначала выл волком от отчаяния — ничего, никто его не слышал, можно. Потом сам себя бранил за глупость, громко и зло. Потом встать попытался, от боли скуля (и тоже — раз не слышит никто, значит, и не было этого). При Марике держался молодцом, стыдно перед женщиной слабость показывать. А ушла — хоть выдохнул. Ничего, справился и сам. И похлебку нашел, и до ветру сползал. Устал так, что пот ручьем лился. Обтереться бы да уже сил не хватило. Так и уснул, мокрый как мышь, слабый как лягушка. Не слыхал даже, когда ведьма вернулась.

Зато теперь различал тонкий запах трав… и женщины. Совсем рядом ее тихое дыхание. Протянул руку, нащупал под боком мягкую ткань одежды, потом — косу. Выдохнул и попытался подняться. Пусть спит, он до крыльца и сам добредет, тут три шага и нужно сделать.

Не вышло незаметно. Едва он попытался подняться, горячие пальцы коснулись обнаженного плеча.

— Помочь? — хрипло и сонно спросила женщина.

— Я до крыльца, справлюсь. Спи.

— Хорошо, — легко согласилась она. Слишком легко для той, что вчера еще запрещала ему шевелиться.

Но он уже знал, что может, а сегодня сил у него было чуть больше. Поднялся, цепляясь за стены, вышел. А когда вернулся, ведьма вдруг с тихим смешком сказала:

— Тебе пора штаны надевать, добрый молодец. Ты, конечно, хорош, но раз уж ходить стал, немощным не считаешься.

Кровь бросилась Ольгу в лицо, он дернулся, прикрывая руками пах. И не стеснялся никогда своего тела, но гляди ж, сейчас смутился, как мальчишка.

— Ну ты и ведьма, — пробормотал сквозь зубы, даже и с восхищением.

— Я помогу.

И снова его тела касаются тонкие горячие пальцы, но теперь уже Ольг не может не думать о том, что она его рассматривает, и не как убогого и раненого. И мысль о том, что он, обнаженный, рядом с женщиной… заставляет его прикрывать причинное место снова. Что поделать, он молод и горяч! А она… так загадочна! Голос молодой, звонкий. Пальцы нежные, кожа мягкая, запах такой сладкий… Наверное, хороша собой. Даже если и не слишком — буйное воображение уже не в меру разыгралось.

Марика помогла ему натянуть чистые прохладные штаны, завязала пояс, сменила повязки на груди.

— Заживает как на собаке, — с довольством в голосе сообщила бледному, закусившему губу Ольгу. — Через седьмицу и повязки не нужны будут. Молодость свое берет, да и мои снадобья помогают. Сегодня за столом есть будешь, но не сейчас. Я вчера устала очень, силы истратила. Надо еще мне поспать, прости.

— Колдовала? — вырвалось у него.

— Самую малость, — уклончиво ответила ведьма. — Слушай, если кто звать меня будет, ты разбуди. Сам не высовывайся пока, ладно?

— Понял я.

Заставил ее лечь на тюфяк — не дело женщине на полу лежать, шкурами ее укрыл, словно ненароком касаясь ее волос, щеки, шеи. Как бы хотелось ее увидеть! Мысленно рисовал себе женщину красивую, статную, с толстой русой косой и веселыми светлыми глазами — такие ему всегда нравились. Чтобы кровь с молоком, и грудь высокая, и бедра крутые. Судя по говору, она его чуть старше, но это и хорошо, что не девица. Не жеманится, не стесняется мужчины, голым его видела и не испугалась ничуть. А он, между прочим, княжич, не крестьянский сын, заплатит ей щедро и за спасение, и за ласку. Вдруг да и не прогонит?

Нет, Ольг, конечно, не зверь, и насиловать никого и никогда не будет, но ведьма — женщина одинокая. Неужто не захочет мужского внимания да удовольствия? Морки все до любви телесной охочие, а ему еще ни одна не отказывала. Более того, женским вниманием он был обласкан всегда. Сначала за него едва не дрались девушки кохтэ, он был им диковинкой: светлоглазый и белокурый среди смуглых черноволосых степняков, а потом, когда он вернулся домой — его очень быстро затащила в постель сенная девка княгини Вольской. А дальше — стоило лишь улыбнуться и пальцем поманить. Так что он хорош собой и желанен, с чего бы какой-то ведьме лесной ему отказывать?

Не подозревающая даже о коварных мыслях своего подопечного, травница крепко спала. Шевельнулась, утыкаясь лбом в голое плечо княжича, вздохнула блаженно, обхватила руками. Ольга бросило в жар. Несмотря на ноющие раны, тело отреагировало быстро и однозначно. Ох, если бы не повязки на глазах, он бы поглядел!

Осторожно прикоснулся к ее плечу, притянул к себе, нос (едва высовывающимся из-под повязки) в ее растрепавшиеся волосы сунул. Провел рукой по узкой спине до самого изгиба поясницы и ниже, радуясь, что женщина так приятна на ощупь.

— Ты сдурел, парень? — вздрогнула всем телом Марика, мгновенно просыпаясь. — А ну лапы свои убрал!

— Не злись, красавица, я только потрогаю.

— Если бы я тебя сама из-за грани не вытаскивала, сейчас бы руки повыдергала, — холодно сообщила ведьма, отодвигаясь. — Скажи спасибо беру, что я жадная и свои труды не хочу загубить.

— Я что, совсем тебе не нравлюсь? — обиженно спросил Ольг, ничуть не обескураженный отказом. — Аль не красив? Аль жених у тебя имеется?

— Отчего же, красив, хоть куда, — усмехнулась Марика, пальцем проводя по крепкому белому плечу. — Молод, полон сил, — руки поправили повязку и спустились ниже, на опушенный золотыми волосками живот. — Все при тебе. И мужика у меня нет, давно не было, твоя правда. Вдова я.

— Тогда в чем дело?

— А ты считаешь, что женщинам только это нужно? Молодое тело и то, что между ног?

— А разве нет? Замуж, что ли, хочешь?

Она расхохоталась звонко, чуть с надломом. Ольг ждал ответа, чутко прислушиваясь к движениям ее пальцев, небрежно скользящих по завязкам его штанов.

Глава 4. Разговоры

Ольг был отменным рассказчиком, и голос у него был такой… бархатный, густой, словно пиво хмельное сладкий. Рассказывать всякие истории и сказки он любил и умел. В сказители бы ему… озолотился бы. Впрочем, вряд ли княжич в золоте нуждался, сам же говорил: терем у него. Да и одежда богатая… была. Остались-то сапоги да портки, остальное разве что сжечь теперь.

Невольно Марика заслушалась, до того интересная была история.

— И рос я при шатре иштырского кагана, вроде бы как сын его приемный, а вроде и чужак приблудный. Не сильно били, не много обижали, рабом не звали, но и своим я так и не стал. Иных детишек матери целуют, ласкают, кусок им лучший со стола тянут, а у меня всего и друзей, что шавки брехливые. А у иштырцев в стане собачонки мелкие, противные. При стаде, там большие, пушистые, умные, а тут разве что объедки подбирать горазды. Был у меня дружок и среди этой мелюзги, да недолго. Кагану как-то мой взгляд не понравился, крепко он меня отлупил, а собачку придушил — чтобы неповадно мне было на старших с превосходством смотреть. А я их всех и вправду ненавидел, наверное, в ответ, что меня не любили.

— Ты же ребенком был. Как можно дитя не любить?

— Иштырские бабы рожают легко и много, постоянно брюхатые ходят. Дети у них в грязи растут, часто голодные. Самые сильные выживают только. Дерутся постоянно за кусок мяса, это считается хорошо и правильно. А еще иштырцы не моются совсем. Живут они в самой засушливой части степи. Воды мало, колодцы копать они не умеют, дожди не каждый даже и месяц идут. Вода для них священна, ее пьют только. Одежду не стирают, отбивают камнями да над костром проносят. Может, поэтому и дети часто болеют и умирают. А самых слабых и вовсе… в степи оставить могут на съедение шакалам. Но все равно выживает много, недостатка в рабочих руках там нет.

— Не было, — поправила Марика чуть смущенно. — Даже я в глуши моей слышала, что Великий хан Баяр иштырцев поклялся всех до единого вырезать. А человек он страшный, слово свое держит.

— Страшный? — удивился Ольг, проверяя пальцем остроту наточенного ножа. — Не знаю. Это разве что к врагам. А так он очень… добрый, наверное.

— Знаешь его?

— Знаю. Как отца. Ну, или как дядьку, скорее.

— Откуда?

— Ты дальше слушай. Среди иштырцев я рос как собака до десяти лет. После мальчишки уже считаются мужчинами. Их учат потом из лука стрелять, саблей махать. Я учился быстро, а на лошади и вовсе сидел, сколько себя помню. Меня даже овец отправляли пасти, потому что я и с кнутом умел управляться, и собак не боялся, и зверей диких. А уж когда мне саблю дали… Я ведь и ростом выше всех, и руки у меня длинные были. Оценили меня. Стали с воинами кормить. Впервые я тогда, кажется, досыта наелся, так, что потом живот три дня болел. А потом каган сказал: идем в земли кохтэ. Нас много, их мало. Да еще там у хана Тавегея сыны перессорились, лучшая сотня из стана ушла, а сам хан телом ослабел. Самое время их овец пощипать. Мы и пошли.

— Пощипали? — хмыкнула травница понимающе. — Или сами… как кур в ощип?

— Сначала все славно было. Пару станов пожгли, добычу захватили, а потом наш командир, Аша-нурхан, сказал: заманим в ловушку ту самую сотню ханского сына Баяра. У него там женщины, дети, золото. Нас много больше, а Баяру придется поделить отряды, часть оставить на защите шатров. Больше-то нас было больше, конечно. Пять сотен иштырцев. Да не учел Аша-нурхан, что не просто так Баярову сотню называли волками. Звери, а не воины. А сам Баяр так хитро напал, мы и понять не успели. Да еще колдун он, с неба воду призвал, из земли огонь… Словом, он иштырцев как блох передавил.

— Как же ты выжил, лучший воин?

— Мальчишек всех пощадили, Баяр с детьми не воюет. С мужчинами на месте расправились, а нас, жеребят, в кучу согнали. Обещали мизинцы отрубить да отправить на все четыре стороны. И мне бы отрубили, да Дженна за меня вступилась.

Дженна? Не та ли это, кого Ольг звал в забытье? Марика навострила ушки, предчувствуя пикантную историю, и не ошиблась. В голосе княжича зазвучали особые нотки, нежные, мягкие.

— Дженна — то жена Баяра, молодая ханша. Таких женщин я не видывал ни до, ни после. Девчонка совсем, светлая, волосы короткие, глаза огромные. Морка, небось, да родителей она не знает, сирота. На коне, как парень, ловко сидит, из лука стреляет, ножом дерется. Дух воина в ней. Она тогда Баяру и сказала: не бывает у иштырцев светлоглазых да светловолосых детей, невозможно. Этого себе оставим, пригодится нам. Ох я и зол был! Чтобы меня, каганского сына, да в рабство взяли? А и взяли. Привязали к столбу, стали дознаваться, кто я и откуда. А я знаю разве? Сидел, молчал, от пищи отказывался, а сам смотрел во все глаза: куда попал? И не били меня, не издевались. Хан мудрый и справедливый у них, даром, что молодой. Жена его… хорошо ко мне относилась. И детей они, знаешь, любят. Заботятся. Никто голодным не ходит, никто в грязи не валяется…

Марика улыбалась, слыша искреннее удивление в голосе княжича. А ведь и моры детей своих берегут, о женщинах заботятся, стариков не обижают. Стало быть, кохтэ, хоть и нелюди, дикари, а все же ближе к морам.

Кохтэ она не любила. Ненавидела почти что. Их ведь с младенчества учили: степняки плохие, они несут зло. Беды все от них. Что кохтэ, что угуры, что иштырцы — все одно. Узкоглазая саранча, что не сеет, не жнет, а налетает собирать урожай.

Никакой разницы Марика не видела между угурами, что ее мужа — честного пахаря — убили в поле, и между столь обожаемыми ее новым знакомцем кохами. Степняк и есть степняк.

Но все равно — слушала Ольга с удовольствием. И про то, какой Великий хан Баяр отменный стратег, и про то, как разыскал он настоящих родителей Ольга, и про союз кохов с князем Вольским, ныне — боярином в Лисгороде.

— И когда слух докатился, что угуры под стенами Бергорода да Лисгорода стоят, я такого стерпеть не мог, кинул клич по поморью, собрал самых отчаянных, да на ладью загрузил. И поплыли мы сородичей выручать.

Глава 5. Ведьмины милости

— Слыхал, поди, Олег? — спросила весело раненого своего, когда в избу воротилась. — Волки тебя, горемычного, сожрали. Беда-то какая!

— Тебе бы все насмешничать, ведьма, — не остался в долгу княжич. — Хорошо ж ты меня спрятала. Часто так… прячешь кого-то?

Спросил и дыхание затаил: очень вдруг важно стало узнать, бывают ли тут другие мужчины.

— Ты первый. Больше дураков с бером брататься нет, — не заметила подвоха Марика. — Вот что, друг мой сердешный, если ты уже оправился, помоги воды натаскать. Помыться бы мне, а то непонятно, от кого тут звериным духом несет, от зайчатины или от меня.

— От меня несет, — угрюмо проворчал Ольг. — Проведи до колодца.

— Родимый, откуда колодец в лесу? Тут недалеко ключ под деревьями славный. Я в ручье мылась летом, а сейчас холодно уже. У меня там, за сарайчиком, бочонок есть, дождевой водой наполненный. Надо ведро взять да нагреть. Дай-ка раны твои погляжу, можно ли тебе уже мыться?

Ольг безропотно поднялся, позволяя размотать длинные тканевые полосы. Снова касание этих бесовский пальцев вызвало не боль, не страх, но волну жара. Приворожила она его, что ли? Да еще мыться она собралась — сдурела баба совсем. Ему куда — на завалинку? И подглядеть нельзя, и потрогать. Как собачка будет. Ну уж нет, не позволит он так с собой!

— Заживает на тебе, княжич, как на собаке, — довольно сообщила Марика, и Ольг зашипел возмущенно. Вон оно, правильно и подумал. Пес он для нее безгласый. Или брехливый даже, но не укусит.

— Больно? — встревожилась травница. — Где?

— Нормально. Дай хоть прикрыться чем, за окном не лето. Рубашка моя, наверное, в печке сгорела?

— На бинты пошла. Там нечего и зашивать было. А что я тебе дам-то? Ты большой. Мое платье и не налезет.

Опять издевается! Весело ей. А Ольга уже потрясывает от злости пополам с похотью. Хочется ей рот заткнуть. И чтобы она не смеялась над ним, а стонала под ним.

— Ладно, сиди уж так. Я тебя оботру тряпицами, сейчас только нагрею воду… А потом уж не обессудь, мне волосы вымыть нужно и все такое. Потерпишь.

Ольг скрипнул зубами, но возражать не стал, кто он такой, чтобы тут командовать? В ножки кланяться должен за милость ее, а не ныть.

— Дай хоть ведро донесу, — проскрипел.

— Чтобы ты мне тут сомлел от боли? Или разлил воду? Забудь. Без тебя сто лет жила, справлялась же как-то. И теперь справлюсь.

А потом она его мыла, и Ольг страдал. Наслаждался каждым движением влажной тряпицы, каждым прикосновением пальцев, понимал прекрасно, что она видит его реакцию… но тронуть ее не смел.

— Зря ты об этом думаешь, княжич, — неожиданно тихо и серьезно сказала ведьма, приспуская его штаны и плюхая тряпку на живот. — Тут сам давай. Я тебе не понравилась бы, будь ты с глазами. Уродливая я, уж поверь.

— Врешь.

— Не вру. Ведьмы красивыми не бывают.

— А я не верю.

— Твое дело, да только я предупредила.

Забрала у него тряпку, помогла сесть на тюфяк, судя по грохоту — достала из-за печки корыто, или что там у нее? Плеснула воды. Выходила еще с ведром (Ольг успел все ощупать, убеждаясь в правильности своих предположений: лохань возле печи поставила), вернулась, снова зажурчала водой. А потом принялась раздеваться — он слышал шелест ткани, чувствовал движение воздуха. Воображение легко дорисовывало все остальное. Роста повыше его плеча, высокая. Статная. Талия узкая, а бедра крутые. Коса толстая, грудь большая, он уже успел это узнать.

Никогда Ольг так не хотел женщину, ни разу в своей жизни. Обычно все было легко и быстро, часто даже весело, со смехом и прибаутками. Никто ему не отказывал, а если и отказывал — так находилась замена. Постельные утехи давно уже были обыденной частью его жизни. А теперь ему запретили. И дразнили. Он почти слышал, как стекают капли по обнаженному телу Марики. Угадывал, как она касается полной груди. Воображал струи воды на ее белых бедрах. Это было совершенно невыносимо!

Тихий всплеск, томный вздох, низкий смешок — и он сдался. Вскочил, сделал один только длинный шаг — изба крохотная, все рядом.

— Ты чего, княжич? Сдурел?

Поздно: мокрое трепещущее тело уже в его руках. Скользкое, горячее, гладкое, как рыба или как русалка.

— У меня имя есть, — прорычал, слепо находя губами ее губы.

— Олег, пусти, я запрещаю! Не нужно, жалеть будешь! Пусти, говорю, дурак! Ах!

Поздно. Он уже нашел грудь, точь-в-точь такую, как и представлял. Тяжелое полушарие ровно легло в его ладонь.

— Олег, м-м-м…

Да. Жар ее губ, сладость дыхания. Тонкий запах трав и женщины. Потянул ее за собой, уже почти не вырывающуюся, опустился на тюфяк и застонал от боли, прострелившей ребра.

— А я говорила, что рано тебе! Повредишь швы — на живую шить буду заново.

— Замолчи уже.

Усадил ее себе на бедра, раздвигая ее колени, оглаживая живот и бока.

Марика ойкнула, явно ощущая его желание. Не было смысла лгать себе: она хотела Ольга не меньше. Может, и больше. Но им совершенно точно нельзя. Надо его остановить. Сейчас… еще немного…

А потом стало поздно. Треск шнура на штанах, его дерзкие пальцы, такое долгожданное наполнение: тягучее, словно смола, сладкое, как мед. Его стон — уже не от боли, закушенная губа. Она-то его видела отлично. И чувствовала. Двинулась невольно, прогнулась, откинула голову, подставляя грудь под его ладони. И пропала окончательно.

Как давно она этого хотела…

Плевать на все. Сам напросился. Ладонями прижала его к тюфяку, шепнув:

— Тебе нельзя дергаться, убогий.

Сама повела эту скачку, управляя покорным своим жеребцом, то разгоняясь, то замирая и выгибаясь луком. И кричала, и пела, и ловила губами его рык, снова и снова. Выпустил он не птицу из клетки — демона ночного, что ищет жертву в темном лесу. Запомнишь ты ведьму, Олег, ох, запомнишь!

***

Посмеиваясь, Марика обмывалась остывшей уже водой, ежилась, дрожала. Вздыхала, догадываясь, что за удовольствия придется платить.

Глава 6. Истина

Марика вернулась рано. Корзина наполнилась доверху словно сама собой, обратный путь показался ей коротким и легким. Проверила по дороге пару силков, забрала двух мелких птах — есть там нечего, но в похлебку сгодятся. Привязала к поясу, поплелась дальше. И не устала почти, и повеселела немного. По пути подсчитала дни, сколько у нее Ольг уже. Выходило не меньше седмицы. И не понять — долго это или мало совсем. Кажется — всю жизнь с этим несносным рядом жила. А если по человеческим меркам — чужак он совсем ей, едва знакомый.

А ведь это натура у Марики такая: она везде чувствовала себя, как сом в омуте. К мужу пришла в дом младшей хозяйкой — все ей нравилось. Словно в его доме и родилась. И с матерью названной ужилась легко, и с сестрой. Ни с кем не ссорилась, всегда улыбалась.

А чего плакать, себя жалеть, слезы лить? Да, похоронила семью. И то не сама, дружина княжеская из Лисгорода могилы копала. Так ведь выжила единственная — это ли немыслимое счастье? Жизнь, круто на смерти замешанная, вдвойне слаще.

Потом у Зимогора жила, училась ведовству. Ушла оттуда — снова не плакала. В лесу поселилась — и там ей понравилось.

Теперь вот княжич, а она уже и привыкла. Как к котенку, наверное. Все же, когда кто-то дышит рядом (не вывертень, конечно, и не кикимора болотная, а теплый живой человек), приятно. Спокойно.

А ведь пора повязку ему снимать, время пришло. Что будет? Что Олег скажет? Ничего хорошего, это уж точно.

Вышла на поляну лесную, где ее дом стоял, и поняла разом: времени на сомнения не осталось. Олег ждал ее на крыльце. Голый почти, в одних штанах исподних. Широкая грудь серыми тряпками перемотана, волосы золотые взъерошены. Борода да усы клочками. Половина лица опухшая, бордово-черная, под глазами синяки. А глаза у него не голубые все же, а серые, как тучи грозовые. Злые-презлые.

С каждым ее шагом он все больше бледнел, даже попятился, уперевшись в дверь. Что, касатик, не нравится? А Марика предупреждала! Да ты разве слушал?

— Кто… ты? — выдавил из себя княжич, сглатывая.

— Ведьма я лесная, Олег. Марикой зовут. Аль не признал.

— Да ты… старуха!

— Никак прозрел?

В доме Марики зеркал не было, но она и так знала, что он видит перед собою. Скрюченные морщинистые руки, седая коса, сутулые плечи, лицо как печеное яблоко. Зубы на месте, и на том спасибо.

— Я с тобой спал, — выдавил Олег, пошатнувшись, и Марика не выдержала, расхохоталась.

— Околдовала меня, ведьма? Опоила, одурманила!

— Очнись, отрок. Никто тебя не дурманил. Это ты сам рвался в бой, как жеребец степной. Я ведь тебя отговаривала!

— Тварь развратная, — зарычал он в отчаянии, широко раскрывая свои грозовые глаза. — Да как таких земля носит?

— Не носила бы, так ты б подох в лесу, — холодно ответила ведьма, щурясь.

— Да лучше б подох, чем с тобой…

— Уймись, добрый молодец, — устало ответила Марика скрипучим, как ель, голосом. — Хочешь убить — убивай. Только побыстрее, а то устала я от твоих криков.

Он скривился весь, бросаясь в избу и вылетая оттуда с сапогами в руках.

— Знаешь ведь, ведьма, что за мной долг крови. Знаешь, что не убью, и радуешься! Будь ты проклята, тварь!

— Я уже проклята. Иди-иди, Олег. В Бергороде тебя уж схоронили, поди и дом твой поделили, и портки, и исподнее. Лети, голубь, отсюда. И дорогу забудь. Стой, одеяло возьми, укутайся. Не лето красное!

Конечно, не послушал. Босиком убежал, словно за ним волки гнались.

А она на деревянных ногах прошла в дом, даже дверь позабыв закрыть. Постояла, пошатываясь, не зная, куда себя деть, да упала на колени, взвыв, как раненый зверь, уткнулась лицом в постель, еще хранящую его запах. Марике казалось, что у нее сердце сейчас разорвется от боли. Теперь она в полной мере ощутила все проклятье Зимогора.

Когда-то она смеялась и пожимала плечами. Лицо? Тело? Это неважно. Мужчины ей не нужны, ее любовником будет лес. Она ведь — ведьма, а ведьмы такие и должны быть: старые и страшные. Зато жить будет долго, все ведьмы умеют брать силы у дубов, у рябин, у зеленой травы и голубых колокольчиков. Капля здесь, капля там — и вот еще один год жизни. Все очень просто, если есть сила.

Сейчас Марике остро хотелось умереть. Тогда, в сожженной, изуродованной деревне не хотелось. Когда впервые себя увидела вот такой вот — не хотелось. Теперь же свет белый опротивел.

Вскочила, озираясь безумно, схватила нож со стола, приставила к горлу. Нажала, боли не чувствуя, только тепло и влагу.

А ведь ее учили, что жизнь, добровольно прерванная — самое жестокое преступление против всех сил добра. Человек, что от высшего дара отказывается, переродиться больше не сможет. Разве что — нечистью лесной, что с ней непременно и случится. Здесь ее никто не найдет, так и останется ее труп гнить… истлеет со временем, мыши косточки растащат. И встанет потом Марика нежитью, русалкой или мавкой, или еще какой дрянью, потому как мало, что ведьма, так еще и неупокоенная. Хм, и Ольга всю жизнь преследовать будет в облике уродливом.

Словно разом отрезвела. Нельзя себя убивать.

К тому же… а вдруг она понесла? Было же… было! Конечно, Марика знала, что ведьмы так просто от обычных людей зачать не могут, но ведь так хотелось ей ребеночка от любимого! До тех пор, пока точно не уверится, что не беременна, и думать нечего о смерти.

Сама себя одернула, расхохотавшись скрипуче: старуха же. И спина болит, и кости ноют, и зубы шатаются. Проклятье, оно глубоко засело. О каком зачатии может вообще быть речь? Дура ты, Марика. Дура как есть. И что с того, что было бы тебе всего двадцать пять годов? Сто двадцать пять — теперь вернее.

А вот что: она Зимогору в ноги бросится. Умолять будет, выть и просить прощения. Авось смилостивится волхв, не совсем же он зверь? Если потребуется — и в постель с ним ляжет, перетерпит, глаза закрыв. Ничего, не помрет. Куда уж хуже-то?

***

Ольг пришел в себя только на полпути к деревне. Куда мчался, зачем? От врагов отродясь не бегал, а от бабы, глядишь ты, босиком ускакал! Хорош княжич Бурый, только б не узнал никто! Остановился, натянул на грязные ноги сапоги, огляделся. Тропу он еще днем приметил, когда вокруг все осматривал. Угадал, что в деревню ведет. А теперь уж дым видел, следы людского жилья, ветви поломанные, колесо вон деревянное в кустах. Кто бросил, зачем? Али примета какая? Не узнать уже.

Глава 7. Живой

— Гляди ж, и вправду живой, — раздалось над его головой, и Ольг с трудом разлепил глаза. — Этого уродца даже предки не приняли!

— Я еще здесь недостаточно нагадил, — прохрипел мужчина, садясь на лавке, где намедни все же уснул, а не помер. — Что, Никитка, знатно вы обделались, потеряв княжича?

— Ой не говори, пресветлый, видел бы ты, что в Бергороде творится!

— Портки мои делят? — некстати вспомнил слова Марики Ольг.

— Если бы, папашка. Куда интереснее!

Ольг насторожился. Слово «папашка» его словно плетью хлестнуло. Дураком он никогда не был, тут же понял:

— И много у меня деток народилось внезапно?

— Трое, ых. Два пацана и девка.

— И что, все мои?

— Да кто ж их знает, вроде и схожи.

Ольг крякнул озадаченно. Женщин у него было немало, но он обычно заботился, чтобы похождения его последствий не имели. Поглядел на стольника своего, которому не имел причин не верить. Тот откровенно посмеивался, внимательно разглядывая княжича. Был Никита еще младше и дурнее Ольга, во всех пьянках, гулянках и драках рядом держался, а поди ж ты, глаза встревоженные, даже испуганные.

— Еще что мне знать надобно?

— Боярина Путилова в темницу бросили. Вроде как нашли у него письма, что тебя со свету сжить он хотел и с разбойниками о том договаривался.

Новость была удивительная, Ольг и не знал, что он вот такая кость в горле.

— На него подумали? — спросил хрипло.

— А да. Очень уж странно следы твои затерялись. Кровь есть и немало. Обрывки одежды есть. След, что тело волокли, есть. А потом — тайна великая. Ни следа, ни крови, ни листик не примят. Вот и решили, что окромя разбойников, никто б так не смог.

— Тем лучше для меня, — подумав, решил Ольг. — На площади уже объявляли?

— Первым делом.

— Одним соперником меньше. Разумеется, теперь его следует отпустить, деньгами извиниться… но бумаги-то останутся.

Никитка странно на княжича посмотрел и пожал плечами. Снова нахмурился. Невольно Ольг коснулся пальцами щеки. Больно не было, но ясно, что красиво уже не будет. Ну так он и не девка красная, чтобы из-за этого печалиться!

— Я ведь лекаря привез. Звать?

— Зови.

Кругленький коренастый старичок, что служил Бурым еще при князе Андрие и, если верить байкам, самого Ольга первого на руки взял, неодобрительно качая головой, трогал княжичевы раны на груди и щупал ребра, а потом тихо спросил:

— Волхв врачевал? Словно не седмица, а луна целая прошла. Очень хорошо все, и зашито славно, а вот лицо хуже заживает.

— Ведьма меня нашла, — пришлось признаться Ольгу. — Чай, сильная.

— Хорошо, что ведьма. Ты, надеюсь, ей заплатил, не обидел? Ведьмин дар таков, что забрать назад здоровье может, если ее обмануть.

Ольг сглотнул и мотнул головой:

— Никитка, съездишь к ведьме, отдашь ей кошель с золотом.

— Понял, княже. Сейчас?

— Сейчас. Я пока позавтракаю. Тут недалече, только с тропы не сходи, волки.

В избу заглянула хозяйка, окинула обнаженного до пояса Ольга таким откровенно-жадным взглядом, что он вдруг устыдился своей раздетости. Впервые, наверное, в своей жизни. Раньше его подобные взгляды только радовали.

— Проснулся, княже?

— Ольгом меня зови, женщина. Я не князь и неизвестно, буду ли.

— Да куда ж ты денешься, после братания с бером? — хмыкнула кузнечиха. — Так что, завтракать будешь?

— Голоден так, что и кошку бы съел, — признался Ольг. — Рубашку обещала… м-м-м…

— Лукерья я, по мужу Симеоновна.

— Запомнил.

Круглощекий Марко во всем помогал матери. Принес княжичу рубашку, помог надеть. Расставил на большом деревянном столе миски, достал из печи горшок с мясным варевом. Разложил ложки, налил из кувшина кваса в чашку, наломал хлеба.

— Пожалуйте к столу, Ольг Андриевич. И вы, господин лекарь, не побрезгуйте. А уж я вам послужу.

Ольг прищурился довольно, с удовольствием хватаясь за ложку. Лекарь тоже не отставал. Парнишка расторопно подливал квас, подавал хлеб, даже подсунул кусок ткани, чтобы Ольг мог вытереть жирные пальцы, которыми выловил из похлебки большой кусок мяса, не об собственные штаны. Трапезничал княжич медленно, никуда не торопясь, радуясь, что Лукерья свет Симеоновна куда-то делась. С Марко было спокойнее. Хороший парнишка, даром что слишком упитанный. Ничего, на княжичьей службе бегать будет — похудеет. Решено, берем отрока с собой. И мать явно того желала, и сам он рад стараться, да и деловой, все в точности выполнил.

— Что, Марко, поедешь со мной в Бергород?

Тот аж квас расплескал, глаза вытаращив. Засиял как медный пятак, но скакать, как ушан, не стал, ответил степенно:

— Коль берешь к себе в дом, княжич, отказаться не смею.

— Молодец! Будешь при мне отроком: поручения всякие исполнять, письма носить, одежду чистить. В возраст войдешь и славно служить будешь — в малую дружину возьму.

— Буду, княже! — все же не сдержал восторга парнишка. — В ногах спать буду!

— Собирайся тогда. Много не бери, мои домочадцы на всем готовом живут. Вот Никитка вернется, и выезжаем.

Откинулся на стену, вздыхая. Обильная трапеза да разговор его порядком утомили. Нет, здоровым Ольга назвать еще сложно. Разгадав тревогу княжича, лекарь уверенно сказал:

— Это все из-за волхования, Андриевич. Быстрое восстановление всегда силы отнимает. Потерпи, скоро бегать будешь. Пока тебе нужно больше есть и больше спать.

Ольг кивнул. Такое лечение ему было по нраву. Он и в самом деле бы с удовольствием поспал еще несколько часов.

Никитка вернулся, когда княжич уже извелся от нетерпения, сто раз пожалев, что обещал друга дождаться. И вернулся кислый, как та капуста у Ерофеевны, ключницы.

— Не приняла ведьма серебро, — сразу сообщил. — Ругалась непотребно, в меня мешком кинула да пообещала проклясть, если буду настаивать.

Ольг нахмурился было, а Марко, уже давно тихо как мышь сидевший на лавке с узелком в руках, удивленно вскинул брови:

Глава 8. Бытие княжеское

Небо над головой было хмурым, затянутым серыми тяжелыми тучами. Точь-в-точь, как глаза у Ольга. Марика выругалась сквозь зубы, с ненавистью прислушиваясь к кудахтающим в сарае курам. Деньги она не взяла, еще и наговорила посланнику Олега всякого… Денег он ей кинуть решил, словно нищенке! Нет, словно блуднице! Подумала и сама над своими мыслями рассмеялась. Хороша блудница — седая, в морщинах и с согбенной спиной! В очередь вон княжичи выстраиваются!

А этот наглец все равно ее обхитрил, оставив у дверей домика две больших корзины. В одной — сыр, творог, масло да печатный пряник, а в другой — две живые курицы. Кур пришлось посадить в сарайчик, не резать же их, в самом деле! Убивать живность Марика не любила, жалела. Голодной зимой могла еще зайца из силка зарубить, да и то, если он уже не жилец был, а кур вот запихала в сарайчик, злясь. Ну и зачем ей куры, их ведь кормить надо! Да еще лисы ходить начнут! Дуралей щедрый! А под сыром и кошель нашелся, похудевший, но приятно звенящий монетами. Что ж ей теперь, бежать в деревню, чтобы вернуть? Делать нечего!

Горевать Марика не умела. Плакать тоже. Так, немного повыла, злость и обиду свою выплеснула, да и делами занялась. К зиме готовиться надо, грибы, ягоды сушить, хорошо бы зипунишку себе сшить из тех заячьих шкурок, что накопились в сундуке. И, конечно, несколько раз сходить на болото за клюквой, раз уж ее так охотно берут в деревне.

Ничего в жизни ведьмы не поменялось, да и не могло поменяться. Даже будь она первой раскрасавицей, кто она и кто княжич? Чай не сказка ее жизнь, не поселит ее Олег в тереме высоком, да и что ей там делать? Ворон считать и сенных девок гонять?

Было и было, нечего о том жалеть. Вспоминать можно с нежностью и удовольствием. Смеяться, представляя себе искаженное ужасом лицо княжича, когда он увидел ее настоящую. Рассуждать о том, что Зимогор, наверное, проклятьем своим злым спас Марику от разбитого сердца: в Олега она почти что влюбилась, а он все равно бы ее покинул. А плакать не нужно, о чем тут плакать?

Тем более, что Лукерья, исправно за клюквой прибегавшая, почесать языком была здорова и рассказала уже, что все у Ольга хорошо, даже дитятей уже обзавелся. Сыночек ее записочку матери передал, где описал свою бытность в должности отрока княжича. Марика покивала, да из головы красивого мужчину выкинула. Не ее поля ягодка.

***

В Бергороде, в Ольговом тереме, что ему от отца остался в наследство, было неспокойно. Сумрачный княжич с отчаянно разболевшейся после долгой поездки головой не хотел ничего решать, хотел лишь упасть в свою постель, закрыть ставни и в темноте вылакать целую бутыль крепкого вина. Но кто ж ему даст-то?

Встречать пропажу выбежали всей челядью: и тиун, и ключница, и отроки, и сенные девки, и кухарки, и огневщики. Все хотели увериться, что свет их княжич-батюшка жив и почти что невредим. Ольг растягивал губы в улыбке, кивал, про себя хладнокровно размышляя, что половину придется гнать прочь: нагнавший их на полпути Никитка многое рассказал о том, что творилось в тереме. Под шумок пытались домочадцы своего «батюшку» обнести, а кто-то даже и преуспел.

— Что за история с детьми? — спросил Ольг у тиуна, дядьки Ермола, верою и правдою служившего еще князю Андрию.

— Три бабы заявились, все уверяли, что родили от тебя чадо, — подергал седые усы Ермол. — Два сына, стало быть, и дочка.

— Что за бабы?

— Настасья, вдова булочника привела мальчонку двух годков на вид.

— В шею гоните. Я, конечно, дурак, но до девяти считать умею. Я с Настасьей пару раз был, не больше года назад. Не ведаю, где она дитя взяла, но это не мой. Дальше?

— Велеслава из Лисгорода, девка боярыни Вольской. Девочке четыре года, по весне родилась.

Ольг вздохнул. Это было похоже на правду. С Велеславой он спал долго и много — по юности своей, пока в доме у Вольских жил. Что она понесла и не сказала ничего, объяснить несложно. Выдали Велеславу замуж за кого-то из дружинников, ребенка тот, видимо, принял. Теперь же привезли, потому как на наследство рассчитывали. Хоть и девка всего лишь, а кусок достанется.

— Третья кто?

— Злата Мельникова дочь. Сыну ее…

— Эту тоже в шею, — перебил княжич. — Она меня из опочивальни выставила, не было у нас ничего.

— А девочка?

— Приводи, на девочку посмотрю. Зовут как?

— Варька.

Княжич закатил глаза, падая на лавку. Варька! Как коза какая-то! Ну, Велька, ответишь еще, за то, что дочку Бурого назвала таким глупым именем!

Привели девочку: тихую, испуганную, с огромными серыми глазами. Обычный ребенок, только худой очень, заморенный. Хотя Ольг в детях и не понимал ничего.

— Говорит хоть? — с тоской спросил у ключницы. — Или малахольная?

— Говорит, княже, умненькая девочка. Пугливая только.

— Раздень ее. Да не хлопай глазами, дура. Знак я погляжу. Если есть — точно моя.

Круглое родимое пятно под лопаткой твердо убедило Ольга — дочка от него. Что ж, вот он и стал отцом. Рано и неожиданно, но обратно дитя уже матери в живот не запихать.

— Варвара, стало быть, — задумчиво протянул княжич. — Марфа, нянька нужна будет. И горницу Варьке выделим самую светлую. Стены побелить, кровать сколотить, лавки коврами застелить. И надо будет подружек ей найти, у тебя внучка вроде была?

— Имеется, Ольг, чуть старше. Осьми годков.

— Внучку приводи, будет жить при тереме. Ермол? У тебя кто?

— Пять внуков, княжич, все парни.

— Бывает и такое. Найди мне, в общем, еще пару девчонок, будут девками при дочери моей. Да объявить на площади надо, что Варвару я дочкой признаю.

— Беровой тропой ее вести? — тихо спросил тиун.

— Ну а куда деваться? Признает ее бер, тут другого не дано.

Сам Ольг к беру идти теперь разумно опасался. Что ж, время еще есть. Пусть Варька пообвыкнется в тереме, к нему привыкнет. Дитя малое ведь, от мамки впервые оторванное. Себя Ольг в этом возрасте не помнил, знал только по разговорам, что болел много, а немного постарше стал — так его иштырцы украли. А Варька, хоть и мелкая, а болезненной не выглядит.

Глава 9. Недомогание

Ольг был умным мужчиной — когда заставлял себя силой остановиться, конечно. В иное время он как тот взбесившийся конь мчался, дороги не разбирая, сквозь кусты и леса, обдирая бока и хлопьями пену роняя. Знал за собой такую беду, ругал себя нещадно, а все равно приходил новый день — и коня несло. Молод еще, зелен. Может, и взаправду ему рано князем становиться?

Мудреет Бурый, похоже. Несколько лун назад ему подобная дикость и в голову бы не пришла. Конечно же, лучше него нет никого, он самый сильный и прозорливый. А теперь смотрит Ольг на себя и понимает: баран, как есть баран. И дел бараньих наворотил, которые срочно надо исправлять.

Вот Марика, к примеру. Ведьма, конечно, тут уж ничего не изменить, да и нужно ли? Но как можно было не заметить ее возраста?

Старухи ведь пахнут иначе, и кожа у них совсем другая, и упругие девичьи перси невозможно перепутать с иссохшей старушечьей грудью. А перепутал, и это значит — колдовство, конечно. Вот только в какой момент оно вершилось? Где она настоящая — ночью ли в его руках, или днем, ворчащая, морщинистая и седая?

Не утерпел, вызвал к себе ключницу, спросил прямо:

— Вот тебе, Марфа, лет сколько?

— Седьмой десяток уж пошел, Андриевич. А чего вдруг заволновался?

— Тебе мужики нравятся?

Старуха вытаращила глаза и мелко затрясла головой. Ольг невольно заметил, что у нее уж нет половины зубов, и волосы пушистые и тонкие, и глаза тусклые.

— Да говори правду, не бойся. Нужно мне.

— Чего нужно-то, княже?

— Знать нужно. У, старая. Просто скажи, замуж бы пошла сейчас?

— За богатого? — осторожно спросила Марфа.

— За сильного, крепкого. Такого… который еще вполне жеребец.

— За Ермолку, что ли? Да на кой ляд мне он сдался? Он же на десяток лет меня моложе! Ишь, старый пень, выдумал чего! Что, нянька понадобилась?

— А может, ты ему как женщина нравишься, — вкрадчиво произнес Ольг.

— Тьфу на тебя, какая ж я женщина? Ты еще к нему в постель меня уложи!

— Не ляжешь?

— Родимый, зачем мне это нужно? Я уж лет тридцать про это дело и не думаю. Женщина, она же к мужчине для чего приходит?

— Для чего? — замороченно спросил Ольг.

— За ради детишек только. А как женское у нее заканчивается, так и не нужно ей больше.

— Да что ты? Понял. Иди, Марфа. Да не говори ничего Ермолу. Я… пошутил.

Ради детишек только? Хм. А бабы все Ольговские вполне и ради удовольствия на него запрыгивали. И ведьма проклятая тоже. Но женщины у княжича молодые были, не те… у которых женское закончилось. Может, права старуха? М-да, и спросить больше не у кого, стыдно.

Потер ноющую грудь, смахнул пот со лба. Надо было заняться делами, может быть, даже съездить в свою деревню, где, поди, тоже вовсю болтали о его погибели. Да сядешь разве сейчас на коня? Что-то уже и по лестнице спуститься Ольг мог с трудом. Лекарь только плечами пожимал: а что же ты хочешь, княжич разлюбезный, ежели тебя сам бер приласкал? Радуйся, что на ногах стоишь. В конце концов, если бы не ведьминская помощь, ты бы должен был пару лун проваляться в постели. Если бы вообще дожил до того, как тебя нашли.

А Ольг чувствовал, что что-то не так. Отчего же в ведьминской избушке княжич был полон сил, а в родном доме единственное, что хотелось — это спать? И кусок в горло не лез… Пару раз он порывался рассказать лекарю о том, что спал с ведьмой, хоть и околдованный. Не могла ли темная тварь забрать у него силы? Может, от этого и слабость, и уже привычная боль под ребрами, и жар, и темные круги под глазами? Но признаться в таком — постыдно, да и чем ему лекарь поможет? Волхв тут нужен, а нет его, еще пару лет назад волхв ушел к морю. Разыскать его можно, но нужно время, а было ли оно у Ольга?

— Ты мне не нравишься, — сказал как-то поутру Никитка, заглянув в спальню к своему господину и сморщив нос от тяжелого духа пота и болезни, наполнившего горницу. — Выглядишь плохо, а пахнешь и вовсе как издохший пес.

— Ты мне тоже не нравишься, — проскрипел Ольг. — Нет, окно не отворяй, холодно и так.

Никитка хмыкнул и распахнул окно нараспашку. Княжич зашипел. Солнечные лучи резали воспаленные глаза.

— Ты ел?

— Нет. Не хочу. Пил.

— Ясно. Давай, сползай с постели, я велю перестелить. И переодеть бы тебя, а еще лучше — в баню. В бане всякая болезнь выйдет.

— Думаешь? — с сомнением спросил Ольг. — А почему бы и нет?

***

Марика сушила грибы. Любила она это дело: сначала надо было тщательно вымыть, почистить, выкинуть гнилое или червивое, затем нарезать их крепкую влажную плоть на кусочки, а после уж брать нитку и иголку и шить грибные бусы. Длинные, красивые, ароматные. Развесить по всей избе, потом натыкаться на них на каждом шагу и радоваться, что зима будет сытной.

Было солнечное утро, она уселась на завалинке, мурлыкая песню про белого сокола и морского змея. Рядом стояла миска с нарезанными грибами, в руках была большая игла и красная толстая нить. Подставляя лицо последним, поди, лучам солнца, она неторопливо и даже лениво нанизывала грибы. Торопливые шаги, слышные издалека, ее порядком встревожили. Вскочила, откладывая «рукоделие», поплотнее укутала плечи шалью. Деревенские так не ходят, не смеют. Нельзя батюшку Бера обидеть громкими шагами, да и мало ли, что в лесу за кустами живет. Деревенские ходят тихо и осторожно.

На поляну из леса выскочил высокий тонкий юноша лет семнадцати: черные кудри под алой шапкой встрепаны, влажные завитки к высокому белому лбу прилипли, лицо раскраснелось, глаза пылают, из-под распахнутого кафтана чуть не пар валит. Куда же ты так спешил, красавчик? Что нужно от лесной ведьмы? И почему точеное его лицо кажется таким знакомым?

— Ты Марика? — быстро и резко спросил он у удивленной женщины.

— А что, ты тут еще кого-то видишь? — вскинула она седую бровь, развела руками и нарочито испуганно огляделась по сторонам.

— Давай, собирайся. Со мной поедешь.

Глава 10. За каменной стеной

Лошаденка была дохленькая, телега — маленькая и неудобная, зато доверху нагруженная снедью и мехами.

— Ты, я погляжу, зря времени не теряешь? — усмехнулась Марика, устраиваясь поудобнее.

— Ну а что поводу порожней почем зря гонять? — пожал плечами ушлый отрок. — В прошлый раз я сена да овса купил, коням на прокорм. В этот раз у скорняка шкур прошлогодних набрал, солонины вон, капусты да репы. В Бергороде-то дороже это выйдет, да и не все свежее.

— Домовитый у Ольга тиун, — похвалила ведьма.

— Да какой я тиун, — сморщил нос Никитка. — Молод я еще для тиуна. Так, помощник просто… и друг еще.

Про друга Марика сразу поняла — не врет. И вправду парень Ольга любит, как брата. Было в его голосе что-то такое… особенное.

— А расскажи мне, откуда ты такой взялся? — попросила.

— Ох… да просто все. Помнишь, небось, угуры на нас нападали лет пять назад? Ну они через нашу деревню прошли. Мужиков всех убили, женщин снасильничали. А парней да девок юных в полон забрать хотели. Говорили, красивые евнухи угурскому императору нужны. Только вести всю толпу смысла нет, после… не все мальчики выживают. Ну, они нас выстроили, портки сдернули… И умереть нельзя, руки-ноги связаны, и реветь постыдно. Страшно было до соплей. Не успели нас охолостить, Ольг со своей дружиною подоспел. Сам еще мальчишка, едва борода пробивается, а дрался как лев. Я потом к нему в слуги попросился, готов был самую грязную работу делать, а он и взял в свой дом отроком. И меня, и сестру мою, хотя она и попорченная угурами была. С тех пор я за княжича жизнь отдать готов…

— Ясно, — кивнула Марика. — А у меня тогда деревню сожгли. Никто не выжил, даже детей конями потоптали. Только я в лесу укрыться смогла. Лес меня любит.

— А ты вдовая уже была, или…

— Мужа убили.

— А дети были? Внуки, поди уже?

— Нет.

— Вот и славно.

Марика кивнула. И вправду славно. Всего-то родителей да мужа потеряла. И брата мужа еще, но тот брат хотя бы в честном бою погиб. Ах да. Никитка же старуху пред собой видит. Откуда ему знать, сколько лет было Марике в тот день…

— А кто тебя надоумил мне куриц притащить? — спросила, когда молчание надоело. — Не отвечай, я догадалась: сам придумал.

— И как же догадалась?

— Так вон какой ты запасливый, — кивнула на горшок с топленым маслом. — Небось самое лучшее и мне приволок, что найти смог. Ольга только на мешок с серебром и хватило бы.

— А ты, ведьма, князя моего случайно не кусала? Яду в тебе много, небось, и отравила.

— Укусишь его, как же, — фыркнула довольно Марика. — Зубы быстро обломаешь!

Нет, не кусала. Но поцеловаться успела разок, точнее, он успел — хоть раны на лице и мешали. Потом не до поцелуев было, поза не располагала.

Вздохнула украдкой, подумав грустно, что о подобном совсем никому нельзя рассказать. Только самой вспоминать и вдруг стискивать колени. Странно это — два года она старуха. Два года тело ощущало себя ровно так, как полагалось ему, ветхому и изношенному. Ныли колени, стреляло в пояснице, бывало, что слабость охватывала такая, что с постели не могла подняться. А рядом с Ольгом женская суть вдруг встрепенулась, начала оживать. Может, и не вечное это проклятье? Может, от него и увильнуть выйдет? Что для этого нужно? Неужели — любовные утехи? Ну, тогда у Марики нет шансов. Ольг явно ее видеть рад не будет, да и вообще ни один молодой мужчина не поглядит на старуху. А некрасивого, увечного, старого Марика и сама к себе не подпустит. И прежде была разборчива, а сейчас и подавно.

В Бергороде Марика прежде не бывала, только видела издалека его толстые серые стены. Издалека град смотрелся богаче и могучее. Вблизи же было видно искрошенный камень, заржавевшие врата и разбитую мостовую. Неспроста Никитка спрыгнул наземь и повел лошадь под уздцы — сама ведьма последовала его примеру, когда после нескольких кочек ее кости заскрипели так, что вот-вот грозили рассыпаться песком.

Как много было вокруг людей, да еще таких разных! Никогда Марика не видела столько народу. И часть из них не была морами. Невысокие, смуглые, с узкими злыми глазами — это, видимо, кохтэ. Или угуры? Или даже кумахи? Кто их, степняков, разберет! А вон те, в многослойных ярких шелках до земли, с кожей цвета ореха, с подведенными сурьмой глазами — кто они? А беловолосые и светлоглазые, у которых бороды заплетены в косички — про таких женщина даже в сказках не читала!

— Никита, а вон там кто? — взволнованно спросила своего спутника, заглядевшись на великана в мехах — да он Ольга ростом повыше будет! И борода чудная такая, с косами, бусинками и лентами.

— Северяне из-за Холодного моря, — ответил равнодушно юноша. — Они редко так глубоко доплывают. Там, на реке, их чудные корабли-драконы стоят. Знать, плохо нынче у них торговля идет, раз до Бергорода добрались.

— А чем они торгуют?

— Мехами, жемчугом и драгоценными камнями. Только их камни здесь мало кому нужны, у дарханайцев дешевле выходит и крупнее. А меха да, меха у северян роскошные.

— Да там женщина! — Марика едва не упала, споткнувшись, только крепкая рука Никитки удержала ее от бесславной встречи с булыжной мостовой.

— Ну да. Ты что такая дикая, бабуля, словно в лесу жила? — и захохотал, гад, весело сверкая зубами.

А Марика разглядывала диковинную бабу ростом и силушкой поболее, чем ее проводник. Высокая, могучая, но не толстая, скорее уж, плотная, с двумя золотыми косами толщиной с руку, в рогатом шлеме. Одетая по-мужски, в тунику до середины крутых бедер, на плечах — меховой серый плащ, до того искусно сшитый, что он казался единой шкурой, на ногах — кожаные сапоги выше колена, расшитые жемчугом. Видно, не простая баба, знатная.

— Хватит глазеть, старая, нам на рынок не нужно, нам в Белый Посад.

За «старую» Марике хотелось его ударить, но Никитка был прав: они сюда по делу приехали, а не глазеть на чужестранцев, пусть даже таких интересных. Вздохнула, пообещав себе, что непременно прогуляется еще по всем этим улицам, деревянным и каменным, да еще сдерет с ущербного княжича справедливую деньгу за лечение и купит себе… да хоть шубу! Ну ладно, не шубу, воротник. Из чернобурки, вот. И шапку, мехом отороченную.

Глава 11. В княжеском тереме

Проснулась Марика не то от солнечных лучей, щекотавших лицо, не то от внимательного взгляда. Глаза приоткрыла, с удивлением разглядывая сводчатый потолок, щедро расписанный диковинными птицами и цветами. Где это она? И какая мягкая перина, и одеяло пуховое, и настоящая подушка под головой! Чудо чудное! Вспомнила, конечно, что вчера прибыла в Ольгов дом, но вот как оказалась в этой прекрасной горнице — даже не догадывалась. Не для лесной ведьмы такие хоромы, ей бы хватило и уголка за печкой.

— Ты проснулась, — раздался звонкий голосок, и Марика едва сдержала испуганный вопль. Медленно повернула голову, обнаружив сидящую прямо на полу ужасно лохматую Варьку. В одной рубашонке, между прочим. Нянька ее явно пренебрегала своими обязанностями.

— Не холодно? — хрипло спросила ведьма. — Иди ко мне под одеяло.

Ребенок словно только этих слов и ждал, мгновенно подскочила, как болотная лягуха, и юркнула в постель.

— Да ты вся дрожишь, — вздохнула ведьма. — Варюша, почему не оделась?

— Сундук открыть не смогла, — вздохнула малышка. — Катя убрала туда мои сапожки и чулочки, чтобы я ночью к тяте не бегала.

— А ты бегаешь?

— Мне одной страшно. Темно, жутко. Свечки Катя не оставляет, говорит — угореть можно. А я темноты боюсь.

— А сама она что же с тобой не спит, твоя Катя?

— А она с Мироном спит, — фыркнула Варвара. — Это жених ее. Они все время милуются.

Марика усмехнулась, вылезая из-под одеяла и осторожно потягиваясь. Вопреки опасениям, тело не ломило, кости не скрипели и колени не дрожали. Видимо, она уже начала привыкать к таким нагрузкам.

— Ты такая красивая, — тихо протянула Варька вдруг — снова. — На мамочку похожа. У нее такие же косы были.

— Белые? — хрипло каркнула ведьма, застывая.

— Нет. Желтые как солома.

На миг Марике почудилось, что проклятье спало — само собою, во сне, и она снова стала собой. Косы у нее и вправду были светло-русые, длинные, красивые. Она так и не решилась их обрезать, даже поседев одним часом. Но морщинистые руки в пигментных пятнах, узловатые кривые пальцы, пожелтевшие ломкие ногти убедили ее в том, что ничего не поменялось. Да и цвет волос остался прежним. Неужели дитя видит что-то другое?

— Варенька, а я молодая?

— Ну как мама, — пожала плечами девочка. — Такая… взрослая. Но не старая. Гладкая еще.

Чистая душа! На глаза Марики навернулись непрошенные слезы. Если кто-то способен видеть ее настоящую — может, и она сама когда-нибудь сможет?

Вздохнула досадливо, поискала взглядом свои лохмотья и с восторгом обнаружила новенькую льняную сорочку, и вязанные чулки, и мягкое длинное платье из крашенной шерсти, и даже передник. Платье было не новым, но чистым и совершенно целым. А сапожки ее кто-то тщательно помыл и поставил возле лавки. Сапожки у ведьмы были дорогие, добротные, еще мужем когда-то справленные. Сносу им не будет еще несколько лет.

Кто-то о ней позаботился, и это было для Марики внове. О ней только мать и пеклась, еще бы — единственная дочка. А потом уж замужняя жизнь была, где сама Марика была хозяйкой, и никто не знал, что она и устает, и страдает, и порой не успевает даже поесть толком.

Быстро оделась, переплела косу, повязала на волосы свой черный платок (его тоже почистили и даже заштопали) и искоса поглядела на Варвару.

— Гребень и ленты есть? Я тебя заплету. И пойдем вместе, откроем этот несчастный сундук уже.

Завернула девочку в одеяло, понесла. Горницу ее нашла без труда, Варька все тут уже знала. Дверь в Варину комнату была распахнута и оттуда слышно было ворчание:

— Опять эта юродивая сбежала! Ох и надоело мне ее искать!

Марика нахмурилась решительно, шагнула вперед.

Катерина была очень красива и очень похожа на брата. Такая же кудрявая, тонколикая, с яркими губами и большими глазами. Но лицо было совсем другим — надменным и недобрым.

— Ах вот ты где! — зашипела она как змея. — Уж я тебя… Уж я тебе!

— Дашь теплую одежду, чулочки и сапожки, — холодно одернула ее ведьма. — И еще гребень и ленту. Да побыстрее. Варя, давай, умывайся, будем одеваться.

— Ты тут еще покомандуй, старая…

— Прокляну.

Катерина побелела разом, опустила глаза и бросилась к сундуку. Ведьма ее решительно оттолкнула и сама достала все, что было нужно: и рубашечку батистовую, и чулочки, и нижнее платье, и верхнее, отороченное мехом и расшитое речным жемчугом.

Сама обрядила Вареньку, словно куколку, нашла и гребень, и ленту алую, шелковую. Девочка безропотно позволила заплести себе две косички, полюбовалась на себя в крошечное серебряное зеркальце, высунула язык, скорчила рожицу и потребовала любимые бусы.

— Я кушать хочу. Марика, кушать пойдем?

— Ты беги, золотце, а я княжича проведаю для начала.

Девочка упорхнула, а Катерина вдруг вздохнула и сказала:

— Ты думаешь, Варька прямо тут недолюбленная и заброшенная, да? Как бы не так. Я ее каждое утро наряжаю, косы ей плету, а она как дикий зверек — платье еще до обеда где-нибудь скинет, ленты потеряет, вся в грязи изваляется. Не ребенок, а наказание за все мои проступки. Поэтому-то матерь ее нам и подсунула, сама не справлялась.

Марика пожала плечами, нисколько Катерининым словам не веря. Выдумывает она все, чтобы свои промахи оправдать.

Ольг спал на животе, раскинувшись на постели и сбросив на пол все одеяла. Голый спал совершенно. Марика не могла не замереть, могучим мужским телом любуясь. В тесноте и сумраке своей избушки, да еще и переживая за его жизнь, толком его и не увидеть было, зато теперь… о-о-о! Как же он хорош! Широкие плечи, рельефная спина, крепкие ягодицы, мускулистые длинные ноги. Бедра пушатся золотистой шерстью, а спина такая гладкая, твердая даже на вид. Не видно почти безобразных багровых шрамов, лишь сбоку чуть виднелась еще припухлость.

Судя по ровному дыханию, заговор помог.

— Спит и давно, — раздался из угла шепот, и Марика вздрогнула всем телом, понимая, что так увлеклась разглядыванием княжича, что не заметила Никитку, сидящего прямо на полу возле окна. — Я его укрывал-укрывал, а он все равно скидывает одеяла, я и решил, что пусть так. Верно?

Глава 12. Травы

— А расскажи мне, Марфа, про княжича, — спокойно попросила Марика ключницу, перебирая мягкие светлые волосенки девочки. — Каков он?

— А так чего рассказывать-та? — не поняла бабка. — Княжич как княжич. Две ноги, две руки, голова на плечах. Ну… да и не знаю я его толком. Это ведь отец его, Андрийка, рядом со мной рос, а Ольг… недавно и появился. Мы бы его и не признали, кабы не знак тайный. И не поймешь, взаправду ли он Андриев сын, или чужак…

— Я слыхала, что он в войне с угурами был героем? — осторожно намекнула Марика. — Коли отец его был князем, то и воевал? Стало быть, сын в него пошел?

— А и правда, тогда Ольга и признали своим. Шестнадцать лет было парню, а за ним воины шли. Да какие воины! Тогда тайный совет и решил, что даже если и лукавит Ольг, и не Бурый он вовсе, так у Андрия наследников все равно нет, а сына его мертвым никто не видел. Такого молодца Андрий бы своим признал. Ну и знак, опять же, его многие видели.

— Тайный совет, говоришь? — усмехнулась Марика.

— Как есть тайный. Весь Бергород о том знает. Так вот и отдали Ольгу и терем, и деревушку еще, что матери его в наследство шла.

— Не жалеете?

— Не-е-ет. Неплохой он. Глупый немного, горячий, доверчивый… Но не злой.

Марика кивнула. Она тоже таким Ольга находила. Только он ей при этом еще и люб был.

— Ведьма, а что делать, если он снова спит? — заглянул в кухню Никита. — Я его… хм… одел и накормил. И отваром хотел напоить. Но знаешь… Не понравился мне отвар, наверное, уже несвежий. Запах странный и такой он стал… маслянистый.

Марика нахмурилась.

— На солнце не мог нагреться?

— Мог.

— Правильно, что вылил. Нового сварим.

Кивнула решительно, потянулась за своей сумой, с вечера оставленной на лавке… и выдохнула изумленно. Травы ее, с любовью собранные, тщательно высушенные и завернутые в чистые тряпицы, были помяты, искрошены в мелкую пыль и перемешаны так, что невозможно теперь и понять — какая где. А берестяных крошечных туесков с мазями и вовсе не было.

— Кто посмел? — громко закричала, горестно тряся сумкой.

— Так Варька, поди, — хмыкнула ключница.

— Нет! Я не трогала! — возмутилась девочка.

— Не слушай, она всегда не трогала.

Марика скрипнула зубами, прекрасно понимая, что истины теперь не узнать. Ее травы! Придется идти в аптечную лавку. Пусть там не такие хорошие сборы, но это лучше, чем ничего. Вытряхнула остатки травы в печь, хмурясь и ворча про себя, обернулась на нетерпеливо переминавшегося с ноги на ногу Никитку и побелела вдруг: в кухню заглянул Марко — с безжизненной тушкой Василька в руках.

Поглядела на мальчишку таким взглядом, что тот мигом все понял и исчез, выскочила за ним: в переход, на крыльцо, во двор. Один вопрос у нее был: как?

— Тварь эта ушастая вчера сбежала, я так и не нашел, темно было, — испуганно зашептал отрок, озираясь. — А сегодня вышел, смотрю — а он дергается, пена изо рта идет. Я его хвать — а он и издох. Честное слово, я не виноват!

— Где ты его нашел? — быстро спросил Никитка, выскочивший следом. — Покажи.

Отрок привел их к самой стене терема, где еще оставалась пожухлая травка. Никитка задрал голову, нахмурил брови и сплюнул на землю.

— Сверху Ольговы окна, — мрачно сообщил он. — Я сюда вылил этот твой отвар, ведьма. Не могло ли так произойти… — он не закончил, но Марика и без слов все поняла. Присела на корточки, потрогала землю — влажная. Понюхала пальцы, но на язык попробовать не решилась. Ушастый подох, мало ли, какой яд был в отваре?

— Что, Никита, убивать меня будешь? — хрипло спросила, поднимая голову на хмурого парня.

— Было бы за что. Ты к отвару и не прикасалась. Вчера я сам все делал, да и ночью из комнаты Ольговой не выходил. Когда бы ты успела?

— Поутру? Пока я с ним наедине оставалась?

— Глупо. Хотела бы его прикончить — просто не приехала бы. Или зарезала, так всяко надежнее. Точно ли не мог отвар скиснуть?

— Возможно, — вздохнула Марика. — Но знаешь…

— Знаю, — решительно кивнул Никитка. — Я теперь всю еду и питье Ольгу буду давать сам. Никому не позволю.

— А мне бы надо травы купить, значит. И… пусть Марко съездит в мою избушку, привезет еще. Он места те знает.

— Добре. Марко, слышишь? Коня бери и поезжай. Только ушана закопай где-нибудь. А Варьке скажем, что убежал ее Василек в лес.

Марко кивнул, качая на руках дохлого ушана, как младенца. Видимо, он тоже был к зверьку привязан.

— Ника, а я ведь сама аптечную лавку не сыщу. Или сыщу, но до ночи гулять придется. Мне бы проводника!

— Дядько Ермола попрошу тебя проводить.

Кивнула и снова выразительно поглядела на юношу.

— Чего еще?

— Денег дай.

— Ишь ты, а даром тебе травы не отсыплют? Наглая какая, денег ей… Дядько оплатит, я прикажу. Ты только поживи у нас, не убегай пока. Обещаю, сыта-пьяна будешь, никто слова злого не скажет тебе.

— Кроме тебя, да?

Тот только усмехнулся, обнял ведьму за плечи и повел в терем. Та вырываться не стала, зачем? Никитка был ей по нраву, не так, как Ольг, конечно, но все одно — хороший парень, добрый, хоть язык у него и ядовитый. Надо будет потом сказать, чтобы из Ольговой посуды он не пил — отравит еще…

Заглянула к княжичу, потрогала его: тот и в самом деле спал здоровым спокойным сном. Накинула добротный шерстяной кафтан, что дала ей ключница (всего чуть-чуть только молью травленный), дождалась невысокого крепкого дядьку Ермола и вышла за ворота — в лавку травника.

Ермол был мужичком молчаливым, а может, просто ведьма ему не нравилась. Она пыталась задавать ему вопросы всякие, но он только мычал, пожимал плечами и отворачивался. Что ж, не хочет — и не надо. Иногда молчуны — надежнее таких балагуров, как Ольг или Никитка. Или нет? Эти двое хоть и трепали языком без умолку, а дела делали быстро и ловко.

Ну хоть вел ее мужик куда надо, а не бросил одну в переулке и не скрылся в толпе, и то хлеб. Мог бы легко ускользнуть, Марика все еще крутила головой, спотыкалась и врезалась в людей.

Глава 13. Морок

Ольг приходил в себя так же быстро, как до этого — пропадал. После короткого сна, чувствуя себя бодрым и полным сил, кликнул Никитку и первым делом спросил:

— Ведьма где?

— В лавку за травами ушла.

Конечно, не упустил случая рассказать и о том, какой он молодец, что ведьму приволок, и как он тут хозяйничал, пока Ольг изволил помирать, и про травы пропавшие, и про дуру Катьку, что должна была за дитенком смотреть, а сбежала к полюбовнику.

Катька княжича не интересовала нисколько, да и про дочь он думать не хотел. А вот ведьма…

— Скажи мне как на духу, ты ничего странного в Марике не приметил?

— Да она вся чудная, — подал плечами парень. — Ведьма же. Хитрая, но вроде не злая. И голос у нее совсем не старушечий, и разговоры совсем иные. Глаза закроешь — вроде и молодая девка болтает. Посмеивается, язвит.

Ольг кивнул, довольный.

— А знаешь еще что? — вдруг вспомнил Никитка. — Варька твоя уверяет, что ведьма красивая и на ее мать похожа. Ну не знаю, что, взаправду, Велеслава такая старая?

Ольг замер. Малые дети чисты. Может ли быть так, что Варенька видит настоящую Марику?

— Велислава не старая, — вздохнул княжич. — Да мало ли, что ребенок болтает. Приведи ее ко мне, погляжу хоть.

Если Никита и счел сию просьбу странной, то мнения своего драгоценного не высказал, разумно опасаясь. Хозяин его был сердит, и он это видел. На что озлился, Никитка не понял, голодный, может? И, спустившись в кухню, нашел там растрепанную Варьку и заодно котелок с ухой. Попробовал, решил, что травить весь дом вряд ли кто-то из челяди осмелится, налил горячей похлебки в миску и, прихватив половину каравая и девочку, вернулся в Ольгову горницу.

— Есть будешь? — спросил княжич дочку. — Дать тебе ложку?

Та нерешительно кивнула, отчаянно робея перед большим дядькой со страшным лицом.

— Врет, не будет, — встрял было Никитка, но под злым взглядом княжича споро достал из сундука серебряную ложку, вручил Варьке и сбежал.

— Говорят, ты у нас боевая? — спросил Ольг мирно, усаживая девочку за стол на лавку. Покачал головой — ей было низко. Подложил пару подушек. — Лучше?

Та робко кивнула головой, вертя в руках красивую ложку.

— Нравится? — Ольг усмехнулся. — Волшебная. Мне ее хан Баяр подарил. Кто этой ложкой ест, становится очень сильным и очень умным.

— А почему ты не ешь? — пискнула девочка.

— А я уже очень сильный и умный, куда уж больше?

Она хихикнула нерешительно и пробормотала:

— А Катя говорит, есть надо с хлебом. Тогда силы будут.

— Верно говорит. Смотри, если волшебной ложкой, да с хлебом, силы сразу и прибавятся!

Девочка нерешительно опустила ложку в миску, цапнула ломоть хлеба. Ольг ел быстро, но аккуратно, замечая, что Варя тоже стала спешить и старалась его обогнать. Нет, не знал этот ребенок голода, оно и славно. Все ей — игра.

— А у меня ушанчик убежал, — грустно сказала Варя, когда с ухой было покончено. — Ника говорит, в лес.

Про ушана Ольг ничего не знал, поэтому только кивнул.

— И правильно, у них в лесу э-э-э… мамки да папки. Он там вырастет, обженится и заведет новых ушанчиков. А дома должна кошка жить или собака. Хочешь, щеночка поищем?

Варька рассиялась. Хочет.

— А давай мы у ведьмы спросим, какая собака лучше? — неуклюже свернул на интересующую его тему Ольг. — Она должна знать. Ты ведь видела уже ведьму? Ну, Марику?

— Видела. Она добрая и красивая. Можно, она моей няней будет?

— Так-таки и красивая?

— Очень! Глаза зеленые, косы золотые, просто ну как русалка!

— Молодая? — небрежно бросил княжич. — Ну, русалка?

— Не. Не очень. Как ты, наверное.

— Вот те раз, я что, старый?

— Не старый, но и не молодой. Ника молодой. А Катя немного молодая, но уже не очень. Вот Марика — как Катя.

Ольг невольно улыбнулся. Катя для него была вполне ничего. Красивая, дерзкая и яркая, как заморская птица попугай. Но в ее сторону княжич старался не глядеть, потому как сестра друга она, а не просто какая-то там сенная девка. Этак жениться придется, а на Катьке — точно не след. Не такая ему жена нужна.

Значит, не ошибся. Морок на Марике. Как все просто! И тогда, с завязанными глазами, он все правильно угадал. Не старуха, только видимость. Зачем? А как вернется, там он и спросит.

Ждать пришлось долго. Ермол сказал, что ведьма с северянином пошла на его корабль, не иначе как яд купить. Ему Марика явно не нравилась. Он вообще чужих людей не любил. Ольга новость не порадовала: ишь какая, гуляет с мужиками чужими! Да еще Ермол проболтался, что северянин тоже ведун. Неужто морок для него ведьма сбросит? Или тот сам разглядел?

Странное дело, никогда еще Ольг так не волновался, что женщина может уйти с другим. Да кто — старуха, чужачка! Все-таки без колдовства не обошлось. Приворожила! Или правду сказки бают, что если у ведьмы в постели побывал, то навек к ней сердцем и присохнешь?

Злился снова, ждал. Очень ему нужно было на нее посмотреть, да не глазами, а сердцем.

И когда она, наконец, появилась на пороге — такая же, как он и помнил, седая, сгорбленная и в морщинах, он ухватил ее за локоть и зарычал как бер:

— Признавайся, ведьма! О чем за моей спиной с хьоннами сговариваешься?

— О, яхонтовый мой, да у тебя в голове каша! — сочувственно покачала головой ведьма. — Али жар вернулся? Бредишь, родимый. Зря встал, рано. Иди в постель. Я сейчас отвару приготовлю и принесу.

А он вдруг и послушался, потому что на миг показалось ему, что не старуха с ним говорит, а дева молодая и красивая. Безропотно поднялся в горницу и лег в постель, понимая — княжич Бурый таки рехнулся.

Да даже если и дева — что, неужто баб вокруг мало? Чего он к этой загадочной прицепился? Что, в постели с ней сладко было? Так и прочие не кислые. На язык острая? Та же Велеслава не стеснялась над ним шутить и вообще поболтать любила. Жизнь спасла? Ну так Дженна тоже спасла когда-то, а уж дар у жены хана всяко поболее был. Так отчего же у него Марика в голове поселилась?

Глава 14. Княжеские милости 

Ночь прошла скверно. Отоспавшаяся накануне Марика ворочалась на полу возле Варькиной кровати и никак не могла избавиться от своих мыслей. Зачем она здесь? Почему не ушла сразу, как только убедилась, что Ольг в порядке? Чего ждет? Зачем придумывает, что может в этом доме поменять хорошая хозяйка? Глупо.

Жалеть княжича не нужно. Теперь, когда Никитка умеет варить укрепляющее зелье, когда грудная лихоманка отступила, не стоило и задерживаться. Ну, дня два еще побыть, убедиться, что с Ольгом все в порядке, да и домой. Загостилась уже.

Но утром выяснилось, что уходить теперь Марике и некуда.

Примчавшийся из деревни Марко (накормленный, в новых сапогах и чистой рубахе) с дрожью в голосе поведал, что домишко ведьминский как есть сгорел. Весь, подчистую. Не иначе, как жители неблагодарные его сначала разграбили, потом подожгли.

Марика заплакала. Жаль было и дом, и курочек, а пуще всего запасы. Она же грибов насушила да насолила, а травки ее, а зелья да настойки? И что теперь делать, куда идти?

Ольг, с мрачным видом выслушавший доклад мальчишки, немного помолчал и молвил:

— Зимовать у меня будешь. Выгнать тебя будет поступком неблагодарным и злым. Ты мне дважды жизнь спасла. А по весне решать будем, чего да как.

— Не привыкшие мы в городе жить, — назло ему отвечала Марика, дерзко глядя в серые грозовые глаза. — В деревню вернусь, авось и приютит кто.

— Дура. Они твой дом сожгли. А тебя ждут не дождутся, думаешь? И зачем ты им нужна — без трав своих и зелий?

— Что-то еще собрать можно, — неуверенно пробормотала Марика, теребя рукав новенькой рубахи. — Ну, или в служки пойду. Готовить умею, с детьми нянчиться…

— Вот и славно. Будешь Варькиной нянькой, вы вроде поладили.

Даже возразить не посмела, умел княжич одним лишь только голосом выражать свою волю, тяжелую, как камень. Попробуй с ним поспорь! Марика, впрочем, его не боялась… но за слова его была благодарна. И в самом деле, зиму лучше прожить в теплом доме, рядом с печкой, где есть горшок с кашей, а не скитаться, выпрашивая подаяние.

А Ольг, наблюдая за беспокойной ведьмой, тайно перевел дыхание. Он совсем не готов был ее отпустить. Пока не разберется в ее тайне — пусть будет рядом. И не нужна она ему вовсе, но было в Марике что-то… неправильное, чужое, загадочное.

Ольг закрывал глаза и представлял совсем другую женщину, и от этого наваждения нужно было либо избавляться, либо… поддаться ему? Если она околдовала княжича — не выйдет ли так, что он высохнет вдали от ведьмы, как дерево без воды? Ведь болезнь, что его свалила с ног, только ведьма и смогла победить, а лекарь признался, что сил и знаний ему не хватило. Ольг его даже пороть не стал, хотя нужно было бы для острастки. Чтобы неповадно было впредь княжичей лечить браться. Да пожалел: старик и в самом деле куда лучше разбирался в ранениях и переломах, чем в лихорадках.

Эх, как же нужен был сейчас волхв, который, конечно, помог бы разобраться со странным наваждением. Но волхв ушел к морю, Ольг, конечно, послал двух отроков его разыскивать, но пока он еще прибудет! Поэтому самой разумной мыслью было оставить ведьму в своем доме, так безопаснее.

К тому же она подружилась с Варькой, и не нужно искать новую няньку.

Вообще Марика была очень тихой соседкой, Ольг, быстро крепнувший, почти ее не замечал. Она то сидела в детской, то в кухне, ему на глаза почти не попадалась. Никаких каверз, что можно ждать от ведьмы, не строила, никому не перечила, никого не проклинала, зелья поганые не варила, мышей не разводила. Бабка и бабка, как Марфа вон. Разве что иногда что-то готовила, пироги пару раз пекла вроде как для Варьки, а отроки на запах сбежались и после очень хвалили те пироги. Ольгу не досталось, конечно.

Словом, старуха прижилась в доме.

Единственный, кому Марика не нравилась, был дядька Ермол. Чем уж ведьма ему не угодила, Ольг так и не понял. Старый тиун сначала пытался всякую дрянь про Марику говорить, дескать, колдует она, нечисть призывает, девчонку малую как пить дать сгубит, но княжич настрого велел глупостей не болтать и ведьму трогать не сметь, и дядька замолчал. Зато лишнее начал болтать Никитка, в основном, тоже из-за Варьки.

Детей теперь в доме было трое. Варька, Оленка — долговязая тихая девочка лет восьми и Ждан, Ермолов внучек. Оленка была страх какая серьезная, умела и шить, и прясть, и кукол из соломы делать, а Варька с появлением такой славной подруги перестала пакостничать вовсе и все больше играла в игрушки под присмотром Марики, как и полагалось девице ее возраста. А что ведьма позволяла Варьке в мужских портках и рубашке по дому бегать, так и пусть, кому от этого хуже? Никитке, пожалуй, не нравится то, что Катька без работы осталась, а между тем ее милый, как и ожидалось, не спешил брать девушку в жены. И Катерина все больше плакалась на кухне про тяжелую девичью долю.

Ольг не жалел ее, сама во всем виновата. Раньше думать надо было. Никитка за сестру просить не приходил, а у самого княжича Бурого и без того много дел накопилось.

Начать хотя б с того, что в остроге боярин Путилов томился, которого поначалу в разбое да убийстве обвиняли, а после возвращения живого и почти даже целого и невредимого Ольга так и не выпустили, конечно.

Пока княжич валялся немощный да больной, боярин в холодном подвале Белых Палат сидел. Хорошо, если его там хотя бы кормили.

Едва только Ольг почувствовал, что сможет уже не только по дому ходить, на стенку опираясь, но и по улице, так он сразу и отправился подвалы. Путилова он знал неплохо. Когда-то этот самый боярин его осматривал и решал, сын Ольг Андрия Бурого или самозванец. По всему вышло, что сын: возраст подходящий, масть как у всех Бурых, пятно родимое под лопаткой, что на след беров похожее. Разве что мелковат был пятнадцатилетний отрок, Андрий был здоровым и очень сильным, его даже конь не всякий вынести мог.

Совет тогда Ольга признавать отказался, хотел в шею гнать. Дескать, мало ли белом свете мальчишек с белыми кудрями да серыми глазами? А что знак — колдовством наведенный, а может, и совпадение случайное. На самом деле совету, конечно, было плевать, Бурый он или не Бурый, им княжич лишний совершенно без надобности был. Дом Бурого давно пустовал, там лишь старый тиун жил да бабка Марфа, после смерти жены и пропажи сына Андрий так и не женился больше, помер вскорости вдовцом. Знак его княжеский (голова серебряная берова) лежал в ларце у кого-то из членов совета. Зато деревенька, да поле, да луга заливные, да солидный кусок леса, пока наследника не имелось, были в полном распоряжении как бы всего Бергорода, и отдавать эти богатства какому-то пришлому отроку совету ой как не хотелось. Как и впускать Матвея Вольского, что Ольга в Бергород привез, в дела посадские. А тот бы непременно влез по самую маковку, как только мальчишка получил бы в руки княжеский знак.

Глава 15. Проклятье Зимогорово

Значит, убить Ольга хотели бояре. Опасен он для них. С одной стороны, Ольг мог гордится собой, а с другой — неприятно было на душе. Что-то в его жизни разладилось. До судьбоносной встречи со старшим братцем он жил весело и с задором. Все успевал, весь мир любил, был несокрушимо уверен в себе. Теперь все поменялось.

Бояре из добрых знакомых и друзей отца вдруг стали врагами, что змею в рукаве носят. В доме отчем, по словам Никитки, тоже не все ладно было. Не то пакостил кто-то, не то по дурости бедокурил. Лекарь, опять же, исчез куда-то, хотя Ольг и не думал его обижать.

Но больше всего княжича беспокоила ведьма. Хоть и не попадаясь почти на глаза, она была везде. Запах трав встречал в кухне. Чистая и веселая Варька неустанно рассказывала, как любит свою новую нянюшку. Пироги эти проклятые… И голос звонкий, что никак старухе не мог принадлежать. А еще — воспоминания, которые ночами кружили голову. Надо было с этим что-то делать.

Была у Ольга мысль заглянуть к одной из знакомых бабенок: хоть к Янке-калачнице, хоть к Злате Мельниковой, да только… не хотелось. И это тоже было тревожно.

Стало быть, пора с Марикой начистоту разговаривать, а то покоя Ольгу не будет никогда.

Вернулся домой, переоделся в чистое, чтобы запахом подвальным не пахнуть, да ведьму к себе позвал. Разговор этот он давно уже себе придумал и все подготовил.

— Звал, Олег? Болит что?

— Поговорить хочу, проходи и дверь закрой.

— О Варьке?

— О тебе, Марика.

— Даже так? Ну, говори, княжич. Внемлю мудрости твоей.

Как же с ней непросто! Но он и не ждал, что легко будет. Вздохнул тяжко и молвил:

— Завяжи мне глаза.

— Что? — растерялась Марика.

Огляделась испуганно, губу прикусила. Пьяный он, что ли? Что еще выдумал?

Ольг сидел на постели, глядел прямо ей в лицо и снова говорил:

— Глаза завяжи мне.

— Зачем?

— Я так хочу.

Марика смотрела на него, словно на сумасшедшего, а потом тяжко вздохнула и взяла с лавки платок. Приблизилась с сомнением, а он только наклонил свою кудрявую голову, чтобы было удобнее. Касаться его пальцами просто так, не для того, чтобы лечить или проверять, было особым удовольствием. Не удержалась, провела пальцами по светлым мягким волосам. Он вдруг мурлыкнул как кот, обхватил ее двумя руками и уложил в постель.

Ведьма хотела заорать, но он быстро закрыл ей ладонью рот.

— Тише, женщина, я только… я не обижу.

Да что он о себе возомнил! Думает, раз у него тут деньги и власть, то ему можно… Но Ольг склонился к ее щеке, провел по ней носом, и Марика, вместо того, чтобы вырываться, замерла, отчаянно зажмурившись. Да она же старая и страшная! Вот же… баран упрямый! Что же, она ведь не каменная, столько времени под одной крышей с ним жить и чувства свои в себе давить! А вдруг… а вдруг что-то сейчас поменяется? Она очень этого хотела, всею душою своей.

Ольг очень нежно, осторожно поглаживал гладкую теплую кожу, все больше убеждаясь: на ведьме морок. И морщины пропали, и кожа казалась на ощупь молодой и упругой, и даже запах изменился. Не сомневаясь больше, распустил ворот льняной рубахи, пытаясь добраться до вожделенной женской груди, не смог, стиснул только через ткань одежды и еле слышно застонал.

— Сколько тебе лет?

— Двадцать пять… вроде, — выдохнула Марика, решаясь вдруг на безумие и обвивая руками могучую шею. — Сбилась со счета.

— Почему ты такая?

— Проклятье Зимогорово.

— Расскажи мне.

Он отстранился, на миг коснулся повязки на глазах, но сдернуть ее не решился. Сел, уверенно увлекая ее в свои объятия, уткнулся носом в волосы.

— Глупая история, — с досадой буркнула Марика, ерзая и ощущая, что он вполне готов к продолжению любовных игр. Она не хотела болтать, она хотела… Ну да ладно.

— Расскажи.

— Когда нашу деревню сожгли угуры, я похоронила всю семью: родителей, мужа, его родителей, братьев и сестер. Сама я спаслась в лесу, я ведь ведьма. Меня так и не нашли. Было плохо, тошно, я не знала, как мне жить дальше. Ничего у меня не осталось. Там, на пепелище, меня нашел Зимогор, волхв. Сказал, что во мне сила есть, что учиться надо, а ему помощница в доме не лишняя. Я и согласилась. Наверное, потому, что он в лесу жил, а мне так нужно было спрятаться…

— Он мужчина, — голос Ольга вдруг заледенел.

— Верно. А я не понимала. Для меня он отцом стал. Даже дедом. Год я у него жила… как дочь. Училась даром пользоваться, травы различать, заговоры читать. Плакать по ночам и с криками просыпаться перестала. И он решил, что можно…

— Что можно? — княжич напрягся всем телом, ревниво прижимая к себе Марику.

— Да все можно. Обнимать меня, признаваться во всяком, предлагать… Я тоже, конечно, неправа была. Огрела его поленом… пару раз. И орала громко и много. Наговорила всякого, что он старый и уродливый, что не для него такие как я…

Ольг фыркнул и расслабился, посмеиваясь. Проклятье всего лишь? Он так и думал. Значит, не совсем уж он и дурак, выходит. И не ошибся нисколько. Все правильно угадал. Марика тихо рассказывала, как выгнал ее Зимогор прочь, а потом она поняла, что тоже стала старухой. Как ненавидела его и себя, как хотела утопиться в речке, а он думал только о том, что никого и никогда в своей жизни он не хотел защитить от всего мира. Как-то само собой внутри него разливалось спокойствие рядом с ней. Все дурные мысли и тревоги ушли. Хотелось просто замереть и слушать ее.

— Ну что ты сопишь мне в ухо? — толкнула острым локтем его Марика. — Скажи что-нибудь.

— Я тебя люблю.

Этого она услышать точно не ожидала. Замерла, выпрямилась резко, вытянулась струной, ударив его затылком в подбородок.

— Что? Ты рехнулся?

— Мы разберемся с проклятьем, — вдохновенно продолжал Ольг. — Снимем его, ты будешь снова молодой и красивой, родишь мне сына…

Марика тяжко вздохнула. Ну что за осел! Какая она пара княжичу — ведьма и дочь ведьмы? Да и не рождаются в их роду мальчики. Хотя… разве Ольг звал ее замуж? Нет, этого она не слышала.