Без времени

Глава 1 Два письма

Он сидел в небольшом уютном ресторанчике, занимая столик у самого окна, и не обращал внимания на меню, давно лежащее перед ним. Вокруг пустые столы, размеренно снующие официанты, редкие посетители, за окном — унылый осенний дождь. Люди в зале лениво жевали, вяло разговаривали, курили. Курили в той части зала, которая была отведена для курящих, и сизый дымок сигарет переплывал в зону для совсем некурящих посетителей. Те вдыхали аромат смога, что, по-видимому, отнюдь не смущало их. Достаточно было таблички, на которой написано, что столики их находились в зоне для некурящих.

Официант уже несколько раз прошелся мимо, желая принять заказ, но человек не обращал на него никакого внимания, впрочем, как и на остальных в этом зале. На курящих и выпивающих и на некурящих вовсе. Наконец, оторвавшись от созерцания унылого дождя за запотевшим окном, пристально уставился на девушку, сидевшую напротив.

Девушка была какой-то необычной, воздушной и призрачной. Она совсем не походила на людей в этом зале, ее словно легким ветерком занесло сюда. Присутствие ее отличала какая-то мимолетность и нереальность. Она была словно из другого времени, другой жизни, планеты, другого измерения. На ней был надет по такой непогоде странный летний сарафан, кожа была загорелой, а глаза светились теплой улыбкой. Ее глаза с какой-то пронзительной нежностью смотрели на этого осеннего человека, и он не мог оторвать от нее своего взгляда. Он любовался ею, отдаваясь всецело созерцанию юного существа, и временами казалось, что это мираж, сказка — сейчас она вспорхнет и улетит, растворится в голубоватой дымке сигарет, в осеннем дне, растает в холодном дожде. И поэтому он, не отрываясь, вглядывался в ее удивительные синие глаза цвета морской волны. Волны, когда предгрозовое море становится черным, иссиня-черным, и уже готовится нетерпеливо накатить на берег, снося и низвергая все на своем пути. Но пока оно только готовилось к буре, и частичка лета мерцала, улыбаясь в ее волшебном взгляде. Жаркого, сумасшедшего лета, которое хотелось удержать, продлить на всю долгую жизнь — и раствориться, оставшись там навсегда…

Официант, не выдержав, подошел и задал вопрос:

— Что будем заказывать?

Человек коротко бросил через плечо:

— Водки… 200 водки…

Больше не проронил ни слова, лишь продолжал смотреть на нее. Эти черные с синеватой поволокой глаза, эти иссиня-черные колодцы притягивали. Как хотелось броситься в их глубину, не думая ни о чем, раствориться в холодной воде, и будь что будет… А девушка только улыбалась. И тогда он подумал: «Если бывает сказка, она должна быть именно такой».

Машинально сделал глоток из рюмки, в которую из графина уже налили холодной водки. Удивился неожиданно резкому привкусу, посмотрел на официанта, тот тоже выжидающе уставился на него. Человек снова отвернулся, устремив взгляд на девушку. «Сказка! — вспомнил он. — Эта девушка, ее удивительные невинные глаза, хрупкий стан, облаченный в летний старомодный открытый сарафан… Такое сейчас не носят, — подумал он и посмотрел на холодную улицу за окном, поливаемую дождем. — Впрочем, какая разница, сейчас это не важно — носят, не носят». И снова эти глаза напротив, частичка моря и лета, жаркого и бесконечного.

Как хотелось просто взять ее за руку, провести по маленькому трапу и шагнуть на борт корабля. Небольшого суденышка с белыми парусами, где будут лишь они вдвоем, ветерок, развевающий ее длинные черные волосы, и море, бесконечное, синее, и эти глаза. Корабль, где будут только они вдвоем…

Он долго еще сидел и цедил свою водку. Когда небольшой кувшинчик оказался пуст, внимательный официант снова подошел:

— Что-нибудь еще? Сделаете заказ?

— Водки, — повторил человек, — еще 150.

— Ждете? — переспросил официант. — Может, пока немного закуски?

— Ничего не нужно! — возразил тот, потом добавил:

— Жду… пока еще жду.

Снова уставился в холодное запотевшее окно. Потом перевел взгляд на девушку. Она стала совсем другой. Исчез тот легкий, воздушный сарафан, улетучился беспечный удивительный взгляд, который еще мгновение назад так волновал его. Теперь это была взрослая, зрелая женщина. Лицо было покрыто слоем косметики, а глаза, те удивительные глаза, предвестники скорого шторма или морской бури, были подведены черной тушью. Но даже не это сейчас было важно. Главное — исчезло то мимолетное волшебство, что таилось в них. Это море и запах соленой воды, синий отблеск набежавшей волны, который готовился превратиться в черный, безумный. Этот цвет бездонного колодца исчез, и больше не хотелось броситься и раствориться, сгинуть в зияющей пустоте неизвестности. Только сизое облачко сигаретного дыма. Женщина курила и спокойно на него смотрела. На ней был теплый костюм, который, согревая, не давал замерзнуть в этой дождливой осени, и потухший взгляд красивых глаз. Спокойный, рассудительный, до боли знакомый и пустой.

«Написать ей письмо», — подумал он, выпив еще рюмку, поморщившись от горького привкуса, к которому привыкнуть невозможно, и начал писать, иногда прорывая мягкую салфетку насквозь.

«Говорить такое трудно и невозможно, поэтому пишу. Если сказать это вслух, все равно не услышишь или на каждое слово найдешь десяток в ответ. Просто все куда-то делось, все исчезло, растворилось. Знаешь, как тяжело иногда бывает смотреть на твою спину, согнувшуюся над компьютером, потом на безмолвную фигуру у телевизора. На женщину, готовящую еду, уходящую на работу, уходящую навеки. Уходящую, уходящую… А когда она возвращается — все сначала. Снова этот потухший взгляд, снова еда, какое-то бессмысленное кино и ледяная постель. Там холодно и одиноко, как в могиле, но почему-то работает телевизор. Два охладевших тела смотрят в него, потом засыпают. Или не засыпают вовсе…

Знаешь, что такое слышать стук своего сердца? Когда лежишь в темноте, и слушаешь этот проклятый звук, и молишь, чтобы все остановилось и замолкло. Какой-то длинный темный тоннель, а в нем зачем-то бьется эта неустанная мышца. Гулким эхом отражается, заполняя всю комнату, и заснуть невозможно. И заглушить его нечем, слова сказать некому, только этот размеренный стук, а завтра все сначала… Ты даже не захотела мне родить ребенка… Я больше так не хочу».

Он допил водку и поставил точку в письме, пригвоздив салфетку к столу. Официант вновь подошел:

— Что-нибудь еще?

— Нет, ничего, больше ничего…

— Не пришла? — бестактно, но с сожалением спросил он, взглянув на пустое место напротив его клиента. А место действительно было пустым. Весь вечер на этот стул так никто и не присел.

— Так бывает, — сказал официант, — очень часто именно так и бывает.

— Нет, — резко ответил человек, потом добавил устало, — с чего вы взяли… и не должен был никто прийти… Счет, пожалуйста…

Потом вышел из ресторана и нетвердой походкой отправился к стоянке такси. Дождь был моросящим, это был тот самый дождь, который не кончается никогда, он медленно, капля за каплей орошает все вокруг, висит в воздухе, заполняя пространство мелкой пылью из воды и городского смога, сигаретного дыма и испарений. Он не дает тебе поднять головы и посмотреть туда, где должно быть небо и солнце или звезды — все зависит от времени суток. Но у этого дождя не бывает времени, только пасмурное небо и промозглый туман. И он не даст тебе разглядеть что-то еще. Просто будет моросить, помогая забыть то лето, которого, скорее всего, и не было никогда, глаза, которых, наверное, тоже не было, черно-синюю набежавшую морскую волну и корабль с белыми раздувающимися парусами…

Она стояла на корме парусника и, цепко держась за перила, вглядывалась в бесконечную даль океана. Стояла так уже целую вечность и смотрела туда, где небо соединялось с беспокойными волнами, где кончалась земля и начиналась какая-то другая стихия, другая жизнь. Ее длинные черные волосы развевались на беспокойном ветру. Солнце вставало из-за горизонта, освещая утренними лучами водную гладь, начиная свой новый день над бесконечной синей равниной. Наступало то единственное мгновение, когда оно еще касалось горизонта, но уже готово было оторваться и устремиться на высоту, чтобы залить весь этот водный мир ослепительными лучами, подарить тепло, и жизнь, и любовь. Этот миг был маленькой короткой сказкой, и сказку эту подарил ей Он. В такие мгновения не существует ни прошлого, ни будущего, есть только настоящее. Этот ослепительный миг и он твой… И Его тоже…

Только почему-то он не шел. Он находился то ли в трюме этого маленького белого корабля, то ли где-то еще, но его не было рядом, и это утреннее мгновение принадлежало только ей.

Сказка! Он подарил ее. Наверное, именно такой она и должна быть, если сказка вообще существует — сияющая, в пенных прозрачных волнах беспокойного океана, обдуваемая легким утренним ветерком. Сказка была в этом утре, в темно-синих волнах, в волосах, развевающихся, как черная грива норовистого скакуна, в отблеске белых парусов и ярком солнце. Она была в том маленьком домике в горах, который они так долго хотели построить, где по утрам открывалась деревянная дверь и двое несмышленых малышей вываливались на улицу, что-то гомоня… Двое малышей… Или трое!.. Да, трое!

Потом она сама выходила на эту светлую улицу и провожала детей в их новый день, в жизнь, в их сказку… Только он снова был где-то далеко! Он пропустил и это утро, и солнце, освещающее их маленькие жизни. Подарил им это волшебство, а сам был где-то далеко отсюда… Наверное, был занят, просто не успел или опоздал, задержался, и солнце опять начинало этот новый день без него.

Женщина оторвалась от поручня и вынула из пачки сигарету. Сизый дымок заполнил палубу. Нет, не палубу, заполнил помещение едким запахом табака. Женщина сидела в комнате на диване и курила. Веселый ветерок не шевелил больше ее всклокоченных волос, а солнце не отражалось в иссиня-черных глазах. Взгляд был потухшим, пустым. И только сигаретный дым.

«Зачем тебе этот дом, который ты будешь строить всю свою жизнь, корабль, которого нет вовсе, зачем все эти мечты, когда мы так далеки друг от друга? Сейчас ты войдешь, сядешь на кухне, съешь свой ужин, не замечая, что в твоей тарелке, потом, как всегда, ляжешь в постель и отвернешься. Или пойдешь спать в свой кабинет за стеной».

Женщина снова затянулась, выпустив клубок сигаретного дыма.

«Нужно написать письмо», — подумала она. Взяла лист бумаги, ручку, задумалась и начала писать.

«Если тебе сказать это, ты все равно не услышишь. А если услышишь, сделаешь вид, что не понял или это не имеет для тебя значения. Мои слова не материальны для тебя. Они не имеют никакого смысла. Поэтому приходится выводить их на листке бумаги, который, может быть, ты прочитаешь. Зачем этот дом, который ты придумал, зачем тот белый корабль с парусами? Зачем все это, если ты давно в какой-то другой жизни? Ты просыпаешься, надеваешь костюм, съедаешь завтрак и уходишь. Ты идешь в свою жизнь, делаешь карьеру, бизнес, зарабатываешь деньги. Зарабатываешь на мечту, которая уже невозможна, возвращаешься и молча ложишься в постель. А потом… Ты знаешь, чего стоят эти слова, которые хочется сказать, но почему-то все откладываю. Уже десять лет молчу и не говорю. И ты тоже молчишь. Уже почти десять лет! Я состарилась за эти годы. Мне всего тридцать, а чувствую себя, словно живу с тобой сотню лет. Или не с тобой, а сама по себе. А тебя просто нет. Ты знаешь, чего стоит, когда эти слова колотятся в висках, просясь наружу, и заснуть невозможно. И глаза сверлят черный потолок. Целую ночь, каждую ночь. А завтра все сначала. Ты даже не захотел иметь от меня ребенка… детей. Только твоя карьера, работа, твоя жизнь. Скоро я превращусь в старуху. Молодую, но очень-очень старую женщину, в которой ничего живого не осталось. И уже думаю — а было ли что-нибудь в моей жизни? Хотя бы мечта?.. Где ты был все эти годы? Когда мы с тобой разминулись? Я больше не могу так и не хочу».

Женщина сложила письмо надвое, отнесла в другую комнату, положила на его рабочий стол. Там он его заметит точно. Докурила сигарету, затушила ее и стала ждать… Или не ждать вовсе.

Нескончаемый моросящий дождь растворился во мраке, и город осветился яркой луной, которая в полную силу мерцала, празднуя свое полнолуние. Город стоял мокрый, озябший. Окна домов засветились желтыми огоньками, но и те вскоре начали гаснуть, люди засыпали в своих постелях, люди провожали этот день, чтобы завтра начать другой. Луна заглядывала в потухшие глазницы домов, путешествуя по улицам и площадям, по крышам и чужим квартирам. Заглянула и сюда, где два человека не могли уснуть. Они сидели, каждый на своей кровати, облокотившись о подголовники, держа по письму, перечитывая снова и снова. Луна играла ярким светом на их взволнованных лицах, отражаясь от пола и мебели, светила им в глаза. А они все сидели и читали. Их кровати стояли у стены, которая разделяла две эти комнаты. И они были всего в нескольких сантиметрах друг от друга. Сломай эту стенку, протяни руку — и прикоснешься к нему… к ней… Станет не так холодно. Станет хорошо, и близкое существо согреет, а еще можно сдвинуть плотные занавески и остаться наедине. Просто побыть вдвоем, чтобы никого больше. Ни потухших окон или мокрого города, ни яркой луны. Только они вдвоем…

Он встал и подошел к двери, разделявшей их, она тоже вскочила с кровати. Два человека стояли и разглядывали в темноте неожиданно возникшую преграду. Он взялся за ручку, хотел повернуть ее, но, остановившись, подумал: «Почему я? Нет, так не будет».

Она тоже, едва дыша, замерла у двери, а в голове ее билась привычная фраза: «В конце концов, он мужчина!»

Мужчина подумал: «Но она же женщина! Черт возьми! Женщина она или нет?! Почему я?»

«Все равно ничего не получится. Ни к чему все это», — опустила она руки.

«Нет, ни к чему, — вторил его молчаливый голос: — К черту все! Просто нужно уснуть».

«Попытаться уснуть», — подумала она.

«Может, еще 100 граммов проклятой водки?»

«Пожалуй, еще одну сигарету», — подумала она.

«И спать», — добавил он.

«Спать, во всяком случае, попытаться уснуть», — поправила она себя.

«Да, спать», — согласился он.

Два человека вернулись в свои постели, и яркая желтая луна осветила их одинокие фигуры в темноте…

Они сидели за столом напротив друг друга и молча завтракали. Он намеренно уткнулся в свою тарелку и не смотрел на нее. Просто не замечал. Впрочем, не видел и того, что было в этой тарелке, не различая вкуса и запаха. Она тоже сидела, невозмутимо молчала, иногда поглядывая на него. Он чувствовал этот взгляд, но абсолютно не реагировал. Так продолжалось какое-то время. Телевизор навязчиво сообщал какие-то новости. Новости были неинтересными, а еда безвкусной. Впрочем, эти новости никто не слышал, как не ощущал и вкуса еды. Наконец, он протянул руку и чайной ложкой зачерпнул сахар. Она внимательно следила за этим знакомым жестом. Он прекрасно знал, что она терпеть не могла, когда он так делал — нес этот сахар через весь стол, обязательно просыпая по дороге. Она всегда реагировала, но сейчас почему-то промолчала. Он размешал чай, но вторую ложку класть не стал.

«Почему не стал?» — подумала она.

«Почему она ничего не сказала?» — подумал он.

Так они еще сидели какое-то время под звуки надоедливого телевизора, съедая безвкусный завтрак. Первым не выдержал он:

— Ты ничего не хочешь мне сказать? — взглядом спросил он и посмотрел прямо в ее глаза. Глаза были уставшими, невыспавшимися. Глаза были некрасивыми. Эти удивительные глаза, которые он так любил когда-то, были сейчас совсем не красивыми. Они не излучали блеска, не искрились улыбкой или иронией. Не скрывали в себе никакой тайны, не говорили ни о чем. Взгляд был потухшим, чужим.

— Нет, — равнодушно молчаливо ответила она своим взглядом.

Они не произнесли ни слова, но понимали друг друга, и никакие слова сейчас были не нужны. Он еще раз взглянул в ее глаза:

— Совсем ничего? Ты уверена?

— Я думала, ты мне что-то скажешь? — молча возразила она.

— Я? — удивился он. — И не собирался.

Он снова уткнулся в тарелку. Они молчали, но каждый продолжал про себя что-то говорить. Только про себя, и лишь телевизор осмеливался говорить вслух. Он ел и понимал, что закончится завтрак — закончится и странный разговор этих двух молчащих людей. Поэтому стал жевать медленнее. Снова взглянул в ее глаза. Поймал себя на мысли, что давно их не видел.

«Как могло такое произойти? — подумал он. — Каждый день видеть человека и не видеть его глаз? Парадокс!»

Поймал себя на мысли, что она постарела. Он впервые разглядел морщинки на ее лице.

Нет, он не уйдет из-за стола, пока они не объяснятся, иначе потом целый день будет думать о ней. Целый день будет на взводе. А это вчерашнее письмо было для него неожиданным и обидным. Его обвинять! Его! Он всю свою жизнь положил на эту работу, на бизнес, и все было ради нее. Он даже не имел любовницу, хотя любая была бы счастлива пойти за таким мужиком — успешным, сильным, красивым. Мужиком, у которого куча денег, классная машина, бизнес. И все это было ради нее одной! А письмо — это просто несправедливость! Она должна что-то ему сказать! Именно она!

Чем больше они так сидели и ковыряли в своих уже пустых тарелках, тем больше он бесился. Не выдержав, с грохотом отставил от себя остывший несладкий чай и протянул ложку к сахарнице. Медленно понес ее через весь стол, намеренно просыпая сахар. Наконец услышал желаемое:

— Ты же знаешь, я терпеть этого не могу! Ну неужели нельзя пододвинуть к себе сахарницу. Каждый день одно и то же.

— И это все, что ты можешь сказать? — завелся он с пол-оборота. — Это все, на что ты способна? — добавил в возмущении.

— А на что способен ты? — тоже завелась она. — Я не так много у тебя прошу. Но такую мелочь — не просыпать каждый день сахар на стол — неужели так трудно это сделать? Ты способен хотя бы на это?

— Я способен? — возмутился он. — Это единственное, что тебя волнует? Если бы не этот чертов сахар, ты вообще не замечала бы меня. Или я не прав? Почему только негативная реакция на меня! — негодовал он. — Я способен! А на что способна ты? Даже не можешь быть со мной просто женщиной. Посмотри на себя в зеркало! Ты даже не хочешь привести себя в порядок ради меня. Сахар! — уже почти кричал он. — Вот тебе сахар! — воскликнул он, переворачивая сахарницу, высыпая ее содержимое на стол. — Смысл жизни — на дне этой сахарницы!

Он вскочил и быстро вышел из кухни, не слушая ее. А она и не говорила ничего, просто сидела и молчала. Видимо, ей тоже хотелось сегодня утром поговорить с ним. Хотя бы услышать его голос. Вот и услышала.

Он влетел в гостиную с желанием быстро собраться и уйти. Взял дипломат, который оставил вчера, и отправился в спальню одеваться. Проходя мимо стола, где стоял ее компьютер, заметил какой-то конверт большого размера с казенным адресом. Хотел было идти дальше, но внезапно остановился. Что-то было необычное в этом конверте. Он снова посмотрел на него и понял. Необычными были крупная надпись «Результаты анализов» и подпись отправителя — «Генная лаборатория». Он, не раздумывая, вытряхнул его содержимое на стол. Оттуда выпали несколько бланков, мелко испещренных какими-то латинскими символами, незнакомыми цифрами. Он читал и ничего не понимал. Потом странная мысль промелькнула в сознании. Он лихорадочно рассматривал эти листки, пытаясь найти хотя бы одно понятное слово, но только незнакомая латынь издевалась над его невежеством. «Неужели она беременна?»

С трудом вспоминая, когда они в последний раз были вместе, тупо рассматривал непонятные иероглифы. Он не знал, как к такому относиться. Он давно не думал на эту тему. Когда-то они уже прошли через это, но тогда решили подождать и отказаться. Не было квартиры, не было денег. Только начинали становиться на ноги. Просто решили мужественно отказаться и подождать. Все это было так давно. А потом уже не говорили об этом долгие-долгие годы, но теперь… Он не знал, как отнестись к такому. И еще одно волновало его.

«Она знает, но ничего не говорит!»

Кровь прилила к лицу.

«Ему не говорит! Как она может молчать?»

Он не знал, что делать: обижаться или носить ее на руках?! Уже готов был идти на кухню, целовать ей руки. Прижать к себе это ставшее таким незнакомым существо, которое скрывало от него ребенка. Его ребенка!

Вдруг услышал за своей спиной:

— Не смей это трогать!

Она быстро подошла и выхватила из его рук бумаги.

— Какого черта ты суешь нос в мои дела? — воскликнула она.

— Твои дела? — задохнулся он. — Это только твои дела?

Потом, умерив свой гнев, уже спокойнее произнес:

— Что это такое? — мягко добавив, глядя, как она прячет бумаги: — Почему ты не хочешь мне сказать? Да, успокойся же. Черт с ней, с этой сахарницей… Ну, хорошо… прости! — сдался он. — Давай поговорим спокойно.

Он усадил ее на диван и сел рядом, внимательно глядя на нее. Она молчала. Подождав мгновение, продолжил:

— Скажи мне, что это?.. Я твой муж, я хочу знать! В конце концов, я имею право!

Она молчала, неуверенно глядя на него. Он помог ей:

— Я так понимаю, это анализы?

Она кивнула, но продолжала молчать. Он снова заговорил:

— Да не молчи ты, сумасшедшая, скажи, что там написано, я ни черта не понимаю.

— Я не хотела тебе говорить… Пока не хотела.

— Почему? Ну, ты глупая! — воскликнул он. — Ладно, давай, признавайся.

— Это анализы, — тихо ответила она.

— Это я понял… Ну! — настаивал он. — Слушаю… да не молчи же ты!

Она снова неуверенно и даже робко на него посмотрела, потом сказала:

— Это нехорошие анализы.

— То есть? — удивился он.

— В общем… я немножко заболела.

— Как заболела? — не понял он. — При чем здесь «заболела»? Что у тебя не так?

Она на мгновение задумалась.

— У меня нашли странную редкую болезнь.

— Болезнь? Какую?

— Ты будешь смеяться, — сказала она, — болезнь раннего быстрого старения, — и она произнесла какое-то незнакомое название. Сказала это и теперь смотрела на него с тревогой и трепетом во взгляде. Он задумался на секунду, удивленно на нее уставился и выдохнул с облегчением:

— Ну ты и дура! Нельзя же так пугать… Болезнь! Ты еще скажи, что больна этой жизнью.

— Но я не шучу! — удивилась она.

— А я тоже не шучу, — воскликнул он, — тебе давно пора заняться собой.

Он встал с дивана и прошелся по комнате.

— Старение! Конечно, старение! — с обидой в голосе воскликнул он. — Молодая девчонка — и так себя запустить, не думать о себе и обо мне, кстати, тоже. Посмотри вокруг, полно всяких средств, 21-й век!

— Но ты не понял! — воскликнула она.

Но он уже и слушать не хотел.

— Какого черта! — продолжал он. — Ты нужна мне молодой!.. Старение! Купи себе крем, десяток кремов! Сходи на массаж! Сходи на фитнес! Зарядку делай, в конце концов!

Он задыхался от возмущения. Уже собирался выйти из комнаты и закончить этот нелепый разговор. Она его очень разочаровала.

— Я что, мало денег тебе даю? — в сердцах воскликнул он. — Иди сделай маску для лица, черт побери. Редкая болезнь… Старение!

— Мне не нужны твои деньги! — зло воскликнула она. — Я в состоянии себя сама содержать! Какая дура, что вообще рассказала! — вскочила она, пряча конверт.

— Деньги мои тебе не нужны? — зло воскликнул он. — А что тебе нужно, если не мои деньги? Я лучшие годы отдал тебе, работал на тебя, чтобы у тебя было все. Деньги ей не нужны!

— Мне от тебя ничего не нужно! — подойдя ближе, зло бросила эти слова прямо ему в лицо.

— Поставь себе силиконовый нос, — продолжал он, — силиконовый рот, пей витамины. Любовника найди, в конце концов… если не можешь быть в твои годы молодой любящей женой.

— Я решу, что мне делать! Учти, разговора этого не было, — зло смотрела она в его глаза. — И я ничего тебе не говорила! Нашла с кем поделиться, дура. Разберусь сама со своими проблемами.

Она вышла из комнаты, бросив напоследок:

— И впредь не смей рыться в моих бумагах…

Он в бешенстве прошелся по комнате, потом уселся на диван.

«Надо же, так завести с самого утра! И все из-за какой-то ерунды», — и пожалел, что сейчас перед ним не оказалось еще одной сахарницы, которую с удовольствием грохнул бы об пол этой надоевшей квартиры с надоевшей женщиной в надоевшей дурацкой жизни… Входная дверь хлопнула, и только телевизор на кухне продолжал вещать свои нескончаемые новости…

Глава 2 Что было написано на латыни

Он сидел в своем офисе, рассматривая стену напротив. В последнее время он часто так делал: с замиранием, сосредоточенно глядя на нее, думал о чем-то. Мог так просидеть долго, пока не отвлекал звонок телефона или голос вошедшей секретарши. А на стене той находился гигантский коллаж из картин, украшавших его кабинет. Там были фотографии больших и маленьких кораблей, парусников и моторных лодок, морских ракет с мощными двигателями и океанических лайнеров. Это была его мечта и его игра. Говорят, у каждого мужчины должна быть в жизни своя игра! Он свою нашел. Его бизнес никоим образом не был связан с грузоперевозками или судостроением. Он занимался настолько заземленным прозаическим бизнесом, который делать можно было только на суше, да и как управляться с самой маленькой моторной лодкой, он пока не представлял. Но так было до поры до времени. Уже давно его желанием и совсем не тайной мечтой стало купить один из таких кораблей, закончить школу яхтсменов, выйти в открытое море и наконец поплыть… И еще приобрести небольшой домик где-нибудь в горах — маленькое шале, которое свисало бы со скалы, а там вдалеке снова угадывался бы тот незабываемый пейзаж с видом на море или океан, где всегда солнце, высокое небо и чистый воздух, не замутненный выхлопами цивилизации и суетой городов и дорог. Только море, горы и маленький кораблик у пирса. И еще Она… Они…

Он оторвался от этого созерцания и снова вспомнил обо всем. Вспомнил о ней! Он был очень зол!

Прошло несколько дней с момента их последнего разговора, вернее, ссоры. Несколько дней они не разговаривали или делали вид, что не замечают друг друга. Находясь в одной квартире, возвратившись с работы, молча проходили мимо, расходясь по разным комнатам, заканчивали свой день. Он устал от этого. Он не терпел равнодушия, пустоты в своей жизни. Наконец, когда у него появилось желание сделать что-то для себя, спустя столько лет каторжного труда получить от жизни все, быть кому-то нужным, в ответ — только молчание, жизнь в разных комнатах и неумение засыпать в кромешной тишине. И еще это письмо… Ее письмо…

Десять лет он шел к своей мечте. Казалось, целую вечность посвятил бизнесу, посвятил ей! Было тяжело. Он не имел богатых родителей, не имел родственников или друзей во властных структурах, где делился тот самый пирог, который приносил лишь немногим большие деньги и возможности. Добиваться всего приходилось самому. Самому доказывать и обходить подводные камни, выбираться из сложных ситуаций «цивилизованного» бизнеса, который давался только избранным. Но кое-что ему удалось. Он заработал на квартиру, чтобы больше не зависеть от родителей — ее родителей и своих тоже. Потом заработал на достойную жизнь. Они купили машину, купили вторую. Он трудился в поте лица, впрочем, как и многие. И наконец-то забрезжил просвет. Начали появляться заказы, которые приносили очень хорошие деньги, а на что их потратить, он уже знал. Оставалось совсем немного — полгода, может быть, год…

«Его мечта — что это? Детство, ребячество?» — думал он. Когда они были почти нищими, все было намного проще. Нужно было лишь сводить концы с концами, зарабатывая немного на жизнь, а там — будь что будет. Потом появились эти деньги. Однажды поймал себя на мысли, что стоит перед чертой, которую скоро переступит, и окажется в какой-то новой жизни, где совсем другие правила. Он знал многих своих старых друзей, которые уже сделали этот шаг и теперь быстро менялись. Менялись на глазах. Менялись их жизни и судьбы, они становились другими, менялись желания. Они с легкостью разрушали свое прошлое и шагали вперед, словно с завязанными глазами. Их вовсе не интересовало — куда. Эти деньги словно ослепляли дальнейший путь. Их обладатели становились легковесными и циничными, способными на все с помощью этих денег, но не способными без них ни на что. Однажды и он почувствовал, что подошел к этой заветной черте вплотную. Эти люди, его прежние друзья, словно стирали самих себя, они не хотели ничего того, что нельзя было купить за эти деньги, и наоборот, желали теперь только того, что стоило еще больших денег. И бег этот был нескончаемым. Он знал человека, который теперь способен был украсть, чтобы увеличить свой капитал. А раньше он был учителем в школе… Учителем литературы. Другой, потеряв все на неудачной операции, покончил с собой, третий просто избавился от своего конкурента… Бывшего друга. Просто? Да, очень просто! Конкурента не стало. Не стало совсем. Потом они вместе пришли на поминки и утешали несчастную вдову, а завтра тот спокойно переступил порог чужого офиса и сел в чужое кресло. Кресло своего закадычного друга детства. Переступил…

Раньше все эти люди были нормальными ребятами, отличными парнями, друзьями, но теперь они изменились. Немного… Тогда и понял, что стоит у черты, за которой скоро окажется сам, а что там дальше? Словно земля уходила из-под ног, он был на краю и готовился сделать этот шаг. Пока лишь готовился, но зияющая дыра под ногами уже притягивала, манила: он чувствовал, еще немного — и остановиться будет невозможно. Тогда и появилась маленькая мечта. Интуиция подсказывала, что нужно заполнить каким-то смыслом эти бестелесные бессмысленные деньги и только тогда можно будет двигаться дальше. Как подсказала в свое время, глядел на предложенную ему сигарету с опиумом, что делать этого не стоит. И почему нет клиник, где лечили бы от алчности? От наркотиков есть, от чего угодно, только не от этой зависимости. А сильнее ее придумать что-либо сложно — многие столетия мир озабочен лишь одним: купить себе оставшуюся жизнь. Купить и, может быть, часть забрать с собой, туда, где тебя ждут одного…

Но теперь он готовился переплыть эту пропасть на своем корабле вместе с Ней. Теперь ничего не страшно. Деньги, а завтра снова только деньги, но еще более крупные… но если есть перила, за которые можно держаться, а над головой паруса, а за бортом бесконечное море, а рядом Она… они — ничего не страшно. Теперь можно плыть в согласии с ветром и самим собой… И с Ней… Вот только где теперь она? Почему ее нет рядом?

Он снова посмотрел на стену, по которой плыли маленькие и большие корабли. А где-то там, на отвесной скале, уже висело маленькое шале, одиноко глядя на бесконечное море, дожидаясь его… Их…

Но сейчас только пустота занимала место в его душе, и он подумал: «Зачем все это? Куда все делось?»

И еще что-то беспокоило его. На днях он, случайно бросив на нее взгляд, заметил, как она изменилась. Какая-то усталость в ее взгляде, вокруг глаз появились морщинки, а ведь ей всего тридцать! Заметил несколько седых волос. «Не рановато ли?» — подумал он тогда. Движения ее стали медленными, неуверенными. Обычно она порхала, все горело в ее ловких руках. Быстро готовила еду, быстро одевалась, спешно уходя на работу, или возвращалась. А теперь эти седые волосы и морщины. Он какое-то время еще думал об этом, потом набрал номер телефона своего старого приятеля. С ним был знаком еще со студенческих времен. Потом иногда встречались, но со временем все реже и реже. Хотя запомнил, что тот работал в уважаемой клинике и лечил совсем не простых смертных людей. Можно сказать, «бессмертных», судя по тому, какие посты они занимали и сколько на них сидели. Они поговорили, вспомнили молодость, задали друг другу обязательные, ничего не стоящие вопросы и ответили бессмысленным привычным «нормально». Так было принято, так теперь общались все. Это раньше можно было с порога задать вопрос или попросить о чем-то, но времена изменились, и они изменились тоже, и без такой прелюдии теперь было нельзя. Хотя друг его уже ожидал тот самый вопрос, ради которого о нем вспомнили. Без нужды теперь никто никому не звонил.

Он произнес еще несколько слов… фраз и наконец спросил:

— У тебя нет хорошего пластического хирурга? Извини, что беспокою по пустякам. Сейчас время такое… Сам понимаешь…

Приятель посмеялся:

— И твоя туда же. Не могут они без технологий… Думают, их любить больше станут… Твоей всего тридцать, зачем ей это?

Он тоже посмеялся и уже хотел было закончить этот нелепый разговор — действительно, какие ее годы — но зачем-то произнес:

— Понимаешь, она сделала анализы, и ей поставили какой-то дурацкий диагноз.

И он обронил то самое незнакомое для него название болезни… или не болезни вовсе. Такой реакции от своего приятеля он не ожидал. Тот всегда был спокойным, даже слишком спокойным, флегматичным человеком, но сейчас выражал столько эмоций и удивления, что он на мгновение замолк и замер.

— Что ты молчишь? — кричал его друг в телефонную трубку. — Повтори еще раз, как ты назвал диагноз? Ты слышишь меня?

Он повторил. Теперь долгая тишина зависла в трубке, он даже подумал, что связь прервалась. Потом четкий энергичный голос донесся с того конца провода:

— Немедленно бери все анализы и приезжай ко мне!

— Ну… хорошо, — пробормотал он, — на днях заскочу, закончу с делами и встретимся… пообщаемся, кстати, давно не виделись…

— Ты меня плохо слышишь?! — уже орал его друг. — Я сказал немедленно! Все бросай и быстро ко мне… Быстро, я сказал!

— Хорошо, — удивился он. Таким своего друга он не помнил. Да и был ли тот когда-либо таким? Он был очень удивлен и теперь, почему-то безропотно выполняя это поручение, вскочил со стула, быстро спустился на улицу и помчался домой.

Ее не было. Оно и к лучшему. Он не хотел пока объясняться, еще сам не понимая, что делает и зачем этим занимается. А сам в этот момент пилкой для ногтей вскрывал, как воришка, дверцу своего старенького стола, за которым теперь сидела она и которая почему-то была заперта. Про себя возмущался: «В его доме закрыта дверь? Такого никогда не было! Закрываться от кого-то! Закрываться от него! Какие у нее могут быть секреты! Еще этого не хватало! Ладно, с этим потом…»

Знакомый конверт лежал в верхнем ящике и был придавлен каким-то толстым альбомом. Он отшвырнул альбом в сторону, вынул листы с ненавистной латынью и направился к ксероксу. Он не испытывал чувства стыда или неловкости, но ее недавние слова всплыли в памяти: «Не смей рыться в моих вещах!»

«Такое ему сказать! Ему! Человеку, который делает для нее все! Ладно, с этим потом», — подумал он, остывая и кладя конверт на место. Взяв этот тяжелый альбом, случайно приоткрыл его…

Он был очень удивлен! Это был альбом с фотографиями, откуда смотрело загорелое жизнерадостное лицо его совсем молодой жены. Совсем девчонки! Он никогда не видел этих снимков! Но почему она никогда не показывала их ему! Он продолжил листать, разглядывая эту удивительную женщину, совсем еще девочку, и снова эти синие бездонные глаза, в которых отражались плеск набежавшей волны, шум прибоя и отблески бури, которая только готова была начаться, но пока лишь спокойное море и яркое солнце в зените… Все листал и листал… Вот она стоит с кем-то в обнимку! Она улыбается, а этот наглец держит ее за талию! Лапает ее своими руками и тоже нагло улыбается!

От бешенства кровь застучала в жилах и висках, сердце заколотилось, оно готово было выскочить из груди, глаза налились кровью. Он безжалостно листал все новые страницы, почти разрывая на части чертов альбом, потом подумал, что сошел с ума! Она — эта девочка — его жена, снова с кем-то под руку, на ней свадебное платье, а наглец снова улыбается! Вот он уже надевает кольцо на ее палец, он держит ее на руках и уносит куда-то. Уносит ее! ЕЕ!..

Выдохнул, захлопнув альбом, устало присел на диван. Эти мгновения дались ему нелегко. Снова открыл его и теперь уже с какой-то идиотской улыбкой глядел на фотографии — на нее, на этого наглеца. Наглецом был он сам, только молодым, очень молодым (поэтому и не узнал сразу). Тогда ему было всего двадцать пять, и лицо его безотчетно и весело улыбалось, светясь от счастья, она тоже улыбалась, держась за его шею, пока этот «наглец» нес ее куда-то. Нес в ее новую жизнь, в их будущее, где будет маленький домик в горах и кораблик, нетерпеливо стоящий у причала, просящийся в дорогу. А дальше только бесконечное синее море или океан.

Почему он не видел этих фотографий раньше? Обычно их делают, чтобы смотреть на них потом. Когда наступает это потом? Но она, по-видимому, разглядывала их, раз этот альбом лежал у нее под рукой… Тогда почему не показывала ему?

Заслышав стук входной двери, он вскочил, воровато сунул альбом на место, прикрыв им большой конверт, спрятал копии бумаг в карман и захлопнул дверцу. Потом вышел из комнаты, из квартиры и удалился, ничего ей не сказав…

Она устало подошла к своему столу и открыла дверцу ключом. Достала злополучный конверт. Хотела было положить туда еще одну бумагу, которую ей дали сегодня, потом взяла ее двумя руками и принялась читать. Там не было латыни, да и слов было совсем немного — крошечный коротенький текст. Это была последняя бумага, за которой она ездила сегодня, больше ей не придется бегать по больницам и тратить свое время. Тем более что теперь было жаль этого времени… Очень жаль. Быстро прочитав несколько фраз, она убрала бумагу в конверт и зарыла его глубоко в ящике стола. Больше этот желтый огромный конверт с казенным адресом, слава Богу, ей не понадобится. Взяла альбом в руки, задумалась и начала листать знакомые страницы. Фотографии смотрели на нее и улыбались беспечными юношескими улыбками, они передавали привет из той далекой жизни, из ее юности, и на мгновение она забыла обо всем. Очнувшись, удивилась: «Бывают же такие мгновения, когда время останавливается!» — и снова задумалась. Снова и снова листала давно забытые страницы, сидела так и улыбалась…

— Очень хорошо, что приехал один, — сказал его приятель-врач после долгой паузы, во время которой рассматривал содержимое пакета с казенной надписью. Сказал это и снова замолчал, подбирая слова. Потом заговорил:

— Это действительно редкая болезнь…

— Болезнь? — перебил он друга. — Что за ерунда? Ну, сделай свои рекомендации, назначь какой-нибудь курс, массаж, гимнастику… Мне все равно, сколько это будет стоить.

Сказал это и уставился на врача, а тот смотрел на него с сожалением и думал. Потом произнес:

— Чтобы стало понятнее, людей, страдающих такой болезнью, во всем мире всего несколько десятков. 50–60 человек, не больше…

Он плохо помнил, что происходило дальше. Этот человек, его давнишний приятель, теперь уважаемый врач, что-то мягко объяснял, произносил какие-то непонятные слова, термины. А он словно плыл на белом облаке, и голова кружилась. Он уже не слышал этих слов, лишь обрывки непонятных фраз. Все рушилось в это мгновение, все куда-то исчезало… Потом сосредоточился, пришел в себя.

— Я ничего не понял, — произнес он, — чем она больна?

Врач замолчал и внимательно на него посмотрел, потом сказал:

— Ничем. Она абсолютно здорова, насколько может быть здорова женщина в ее возрасте…

— В каком возрасте? — воскликнул он. — Ты с ума сошел, ей всего 30!

— Ей 30, да, тридцать. Ей 40 или 45, судя по этим бумагам. Она совершенно здорова, просто живет теперь в другом временном измерении. Время для нее идет быстрее, чем для других. Мы проживаем день, она неделю или две… не знаю… нужно наблюдать. Наш год для нее — несколько лет, может быть, десять… двадцать… я не знаю, нужно смотреть.

— От этого умирают? — спросил он с ужасом.

— Как умирают от старости, не более того!

— Так что же делать?

Теперь оба молчали. Он вспоминал фотографии юной девочки, которую нес на руках, потом седые волосы на ее голове, морщинки вокруг глаз, и ему стало страшно.

— Сколько ей осталось? — наконец сумел произнести он.

— Я не знаю, — ответил врач, потом спросил. — У тебя есть возможность потратить некоторую сумму? Существенную сумму.

Он не понял и повторил за ним:

— Сумму, да, сумму, — и снова замолчал, не понимая.

— Деньги у тебя есть? — уже громче спросил друг. — Или дать взаймы? Время не терпит!

— Деньги? Ну… конечно же, есть… ничего не надо… я решу вопрос! Сколько?.. Найду, ничего не нужно!

— Потребуется значительная сумма, сколько, не знаю, — продолжал врач, — у меня есть коллега, живет он в Израиле, у него своя клиника. Там они как раз исследуют так называемый ген старения, который и отвечает за нашу жизнь… Короче, немедленно собирайтесь и вылетайте. Он скажет, сколько времени займет лечение, если вообще сумеет помочь, и сколько это будет стоить. Я предупрежу его. Ты понял?.. Ты меня понял?

Он все понял и теперь шел по длинному коридору клиники, который казался ему бесконечным — пока пройдешь до конца, потратишь уйму времени, а кто-то, может быть, целую жизнь…

Потом вышел на улицу и поехал в сторону дома.

«Я должен быть рядом с ней. Должен помочь ей. Теперь мы всегда будем вместе, — так думал он.

Глава 3 Океан цветов

Она ехала на машине по улицам города, преодолевая бесконечные пробки. Ехала уже целую вечность, а дорога все не кончалась, и казалось, что не доедет никогда. Она ехала к нему, пытаясь сократить нескончаемый путь, но светофоры и нагромождение машин, какие-то аварии, заторы, машины с мигалками, пешеходы, переходы… Все вращалось перед глазами, становилось на пути, и уже казалось, что будет делать это целую вечность, хотя какая вечность оставалась ей, она не знала, только давила на педаль. И снова только гигантская пробка и километры непройденного пути. Ехала и думала.

Конечно, он прав. Прав во всем. Только она может сделать так, чтобы им было хорошо вдвоем. Только она должна просыпаться и думать, как начинать этот день, чтобы он в хорошем настроении уходил на работу, зарабатывал чертовы деньги, строил в мечтах их дом, их сказочный корабль. Потом шел домой, зная, что его кто-то ждет, что он нужен кому-то, нужен ей. Интересно, заметит ли он прическу, которую сделала сегодня? А этот ресторан на самом краю города? Ресторан, куда он водил ее когда-то. Потом в их жизни было много ресторанов, но этот — воспоминание молодости, воспоминание давно минувших дней, детство какое-то. Там он ей сделал предложение, туда они ходили всегда вместе, и он принадлежал только им двоим.

Это было так давно, но ресторанчик до сих пор работал и не изменил своего меню, даже название на старенькой вывеске напоминало ей обо всем забытом. Робко переступила порог. Полупустой зал, столики, расставленные вдоль стен. Как давно она здесь не была! Вот и стол у окна, за которым они обычно сидели. У них было поверье — если стол свободен, значит все будет хорошо, значит все сложится, будет удача! Столик был свободен, словно приглашал ее занять свое законное место. Она отодвинула стул и присела у окна. Посмотрела сквозь запотевшее стекло. На улице промозглая осень, металлический звон трамваев, мелкий моросящий дождь. В зале совсем не было людей, на столике одиноко лежало меню, а напротив не было Его. Как необычно — Она здесь, а Его напротив нет. Его смеющееся лицо, небрежный жест плейбоя в сторону официанта, потом они весело делали заказ, долго сидели — все это осталось в далеком прошлом.

Официант не удивился, когда она попросила еду «на вынос». Здесь это было принято. Она долго сидела, пила свой кофе и посматривала на часы. Каким долгим оказалось ожидание. Она никогда не знала, что эти блюда готовятся так долго. Время раньше пролетало быстро, но сейчас, когда его не было рядом, это время словно испытывало ее на прочность. Оно истязало ее.

«Время, — подумала она, — сколько его осталось? — и снова посмотрела на часы, где стрелки невозмутимо отсчитывали минуты ее жизни. Взглянула в окно. Промозглый день, свет с улицы, пасмурно освещающий этот неуютный зал. Неуютный — потому что его нет рядом…

И снова дорога и пробки, остывающая еда в лоточках, она везет все это, и кажется, что не доедет никогда. А так хотелось вернуться первой, накрыть стол, успеть надеть платье… то самое, которое он так любил когда-то. Не важно, что старомодное, главное — Он любил его. Сесть за стол и ждать. Только женщина может придумать праздник. Только женщина может ждать. Мужчина без женщины ничто. Только она может сделать так, чтобы он был рядом и знал, что никуда торопиться не нужно, потому что незачем, потому что с ней ему хорошо. И не важно — сколько еще осталось. Главное, чтобы ему было хорошо, остальное теперь не имело никакого значения…

Наконец знакомая улица и знакомый дом. Вот подъезд, еще несколько этажей, шагов. Как хотелось, чтобы он еще не пришел. Успеть бы… И обязательно зажечь свечи. Две свечи! Поставить серебряный подсвечник и зажечь их!

Она открыла дверь, вошла и остолбенела. Он стоял у порога, загадочно смотрел и улыбался.

«Не успела!» — промелькнуло в ее сознании. Сняв плащ, прошла в комнату. Руки сами опустились, и пакеты с едой выскользнули на пол. Стол в гостиной был накрыт праздничной скатертью и заставлен едой… Знакомой едой! Той самой! Из того самого ресторана, откуда столько времени ехала. В центре стола изящно изгибался серебряный подсвечник, а на нем горели свечи… Две свечи!.. А вокруг…

Она уже задыхалась, и голова шла кругом. А вокруг, куда ни посмотреть, стояли букеты цветов. Вся комната была заставлена цветами. Она никогда еще не видела их в таком количестве в одном месте, даже в цветочном магазине! Даже за городом, в горах или в поле, нигде и никогда в ее жизни не было столько цветов. Все они были разными, создавали собой причудливые букеты, были повязаны какими-то лентами и источали удивительный запах. Запах этот кружил голову, пьянил, и она уже плыла на каком-то облаке, украшенном цветами. Облако поднималось все выше и выше, голова кружилась. Больше она не помнила ничего…

Очнулась в каком-то незнакомом помещении и услышала голос мужа и какого-то незнакомого человека.

— Ничего страшного, — говорил человек, — это обморок, скоро пройдет. Легкий приступ…

— Какой приступ? У нее никогда не было ничего подобного, она абсолютно здорова!

— В таком возрасте это бывает. Это нормально…

— В каком возрасте? — возмутился муж, потом осекся и добавил: — В возрасте, да-да, я понимаю… В таком возрасте.

— Ты устроил целую оранжерею в своей квартире, тут любой может задохнуться!.. Короче, страшного ничего… Но ты понял меня, вам срочно нужно вылетать в клинику к моему коллеге, время не терпит. Сам понимаешь, больше ждать нельзя.

— Да, нельзя, ты прав, ты абсолютно прав…

И снова только облачко в ее глазах и две свечки, мерцающие в темноте, его улыбающиеся глаза и стол, заставленный всякой всячиной, которую они так любили когда-то…

Глава 4 Старый еврей

Море плескалось у его ног, он сидел у кромки воды, смотрел в бесконечную водную даль и ждал. Уже несколько дней сидел так, смотрел на море и снова ждал. Она находилась в клинике, и ему оставалось только одно: сидеть на берегу незнакомого моря, ожидая неизвестного исхода их путешествия. И такая неизвестность все больше путала.

Волны привычно накатывали на берег, растворяясь в песке. Волны совершали свой бесконечный путь. Они следовали одна за другой в строгой очередности, преодолевая мили пути, пока не замечали этот берег. И, словно желая разглядеть его лучше, становились выше, поднимались, уже захлебывались, переливаясь барашками через края. Вставали во весь свой рост, наконец достигали этой песчаной отмели, вырываясь из бесконечного водного плена, и падали, умирая на горячем песке.

И снова, и снова. Те далекие, едва видимые, пока еще не ведая, что их ожидает, нетерпеливо продолжали свой долгий путь, пока не повторяли судьбу уже дошедших. И так каждое мгновение, каждую минуту или час, день, столетие. Миллионы лет делали эти волны одно и то же. Неисчислимыми легионами нападали на этот песчаный берег, пытаясь смести его со своего пути, пока не падали и не растворялись. Некоторые, правда, поднимались выше остальных. Некоторым было это дано. Они видели дальше других, знали, куда идут, на что идут, но упорно продолжали свой путь к песчаному берегу. Они знали, что эта уютная бухта ждет их, чтобы упокоить, усмирить, дать отдохнуть — пора уступать место другим…

Он отвернулся, подумав: «Какая-то обреченность. Зачем все это, если неминуемо тебя ждет этот берег? Ни этот, так какой-нибудь другой».

Все просто, когда думаешь, что ты вечен, живешь себе завтрашним днем, не задумываясь ни о чем. Но стоит времени показать свое лицо, ты замечаешь его, видишь этот песчаный берег, тогда и наступает сегодня со своими границами, и приходится возвращаться оттуда — возвращаться из будущего, чтобы начинать жить прямо сейчас. Только зачем и как? Как жить, когда этот берег так близко? Вот тогда и начинается кошмар… Парадокс…

Он подумал, что больше не может смотреть на это море, сейчас он ненавидел его, а волны продолжали плескаться у его ног, таяли, просачиваясь сквозь песок…

— Снова здесь?

Его окликнул старый еврей, с которым они познакомились пару дней назад. Он хорошо говорил по-русски, впрочем, и был тем самым русским, который двадцать лет назад приехал сюда и теперь со своей большой семьей держал маленькое кафе на пляже.

Он кивнул ему в ответ, а еврей продолжил:

— Ну как, уже съездили в Иерусалим?

— Иерусалим? — равнодушно переспросил он. — Нет, не ездил. Не до этого было.

— А зачем же вы приехали на Святую землю? — удивился тот.

Еврей был очень разговорчив. С первого дня он общался с ним, как с хорошим старым знакомым, и это почему-то располагало. Люди в Москве не разговаривают с посторонними. Люди даже мало общаются с близкими им людьми, а здесь совсем другие обычаи. Уже несколько дней он просиживал на этом пляже в ожидании вечера, когда можно будет отправиться в клинику неподалеку, чтобы снова увидеть жену и поговорить с врачом. И все эти несколько дней он ел в этом кафе, пил кофе, смотрел на море и ждал. Он словно поселился на этом мягком диванчике у самой кромки воды и никуда уходить не хотел, иногда бесцельно бродил вдоль широкой набережной и только поздно вечером возвращался в гостиницу.

— Зачем? — очнулся он от своих мыслей. — Так… по делам, — уклончиво ответил он и выжидающе посмотрел на еврея, давая понять, что добавить нечего.

— И правильно, — продолжал еврей. — Если вы не собирались ехать в Иерусалим, вам это делать и не надо вовсе.

Теперь он говорил серьезно, оставив свою лукавую улыбку.

— Миллионы людей приезжают сюда, чтобы прикоснуться к святыням. Но это паломники. Они готовились к такой поездке, а просто так заходить в Старый город, пожалуй, не имеет смысла. Он ничего вам не даст. Он вам не понравится и не оставит впечатлений. Лучше как-нибудь в другой раз.

Еврей снова улыбнулся и спросил:

— Вам, как обычно, кофе?

— Кофе?.. Да, пожалуй, — пробормотал он. Потом внезапно спросил:

— А что там смотрят в Иерусалиме? В этом Старом городе?

— Вы не знаете? — еврей был ошеломлен его невежеством.

— Вы крещеный?

— Да… конечно, — ответил он.

— И не знаете, где находится Голгофа или Храм Гроба Господня? Это ваши святыни!

Он уже пожалел, что задал этот вопрос, а еврей продолжал:

— В Старом городе проходит Крестный путь Иисуса. С того момента, как его осудили, потом дали деревянный тяжелый крест и отправили на Голгофу. Этот маршрут равняется целой жизни. Долгую жизнь он прожил на этих улицах, неся свой крест.

Он удивился и снова зачем-то спросил:

— Какова длина этого пути?

Еврей хитро посмотрел на него и произнес:

— Смотря чем измерять. Если метрами, то всего три-четыре сотни шагов, если поступками… Он поднимал свой крест, ронял его, снова поднимал и нес. Он говорил с людьми, за грехи которых шел отдавать свою жизнь, останавливался и снова шел дальше. Потом распятие на Голгофе, смерть и, наконец, чудесное воскрешение.

Старый еврей, подумав немного, посмотрел на него и добавил:

— А так, всего-то несколько сотен метров.

— Жизнь длиною в несколько сотен метров, — повторил он и снова посмотрел на море, где волны, гонимые ветром, накатывали на берег. Долго так сидел и смотрел, позабыв о хозяине маленького кафе, с которым только что беседовал. Тот неспешно удалился, не произнеся больше ни слова, потом принес чашечку ароматного кофе и скрылся в глубине кафе.

— Ехать в какой-то Старый город, чтобы смотреть на святые места? Зачем? — удивился он. Все эти экскурсии и впечатления не имеют никакого смысла, когда не можешь без нее двинуться с места. Даже море, которое он так любил когда-то, теперь совсем не радовало его. Он чувствовал себя предателем. Пока она там, в клинике, он здесь нежится на солнце и получает удовольствие от жизни. Только удовольствия никакого не было, лишь безвольное ожидание длиною в несколько дней, и вечером снова в клинику.

А время шло. Оно уходило, растворяясь в этом песке вместе с набегающими волнами. «Жизнь длиной в три сотни шагов, — вспомнил он. — Что можно успеть за такое короткое время?»

Глава 5 Томительное ожидание

— Пока вас порадовать нечем, — услышал он знакомую фразу врача. Эти слова он слышал каждый день, каждый день задавал один и тот же вопрос и получал этот ответ. — Мы работаем, мы проводим анализ ситуации…

— Вы можете как-то повлиять на эту ситуацию? — перебил он врача.

Врач долго объяснял что-то своим мягким голосом, но он, плохо понимая его, теперь знал точно — это действительно болезнь, очень редкая, даже уникальная. Болезнь, которая каким-то дьявольским способом сокращала жизнь совершенно здорового человека. Излечиться от нее было нельзя, можно лишь приостановить, но прежде нужно знать, с какой скоростью человек живет… то есть проживает отпущенное ему время, сколько еще осталось и сколько исполнится через месяц, неделю и даже один день.

— Мы работаем, — продолжал врач, — нам необходимо еще немного времени, чтобы оценить скорость изменения процессов в организме, тогда и будем принимать решения…

Выйдя из кабинета, он направился в небольшой садик, где на скамейке, как обычно, сидела она и ждала его.

Он подошел, поцеловал. Поцеловал, как ребенка-маленького и несмышленого. Они сидели, о чем-то говорили, медленно выговаривая слова. Он с трудом их находил, но пытался делать это бодро и энергично, словно ничего не случилось. Она тоже подыгрывала, понимая, что сказать нечего. Пытаясь поднять настроение, он рассказал о старом еврее, с которым познакомился, вспомнил пару местных анекдотов, которые тот ему подарил. Они вместе смеялись, но оба чувствовали какое-то напряжение, и каждый хотел быстрее закончить это свидание. Так было все эти несколько дней. Приходилось натужно улыбаться, говорить ничего не значащие слова и коротать время. Она очень не хотела, чтобы он думал об этом, чтобы утешал или помогал, потому что помочь было невозможно, а он не хотел говорить на эту тему, пытаясь отвлечь, хотя это с трудом удавалось самому. И оба с облегчением прощались, зная, что завтра вновь увидятся и продолжат эту игру. Неизвестность перед будущим — страшная вещь. Это игра без правил, и не знаешь, как в нее играть с кем-то еще, особенно если этот кто-то — близкий тебе человек…

Снова берег и мягкий диванчик в прибрежном кафе. Раннее утро, и все пока закрыто, но он еще не перевел стрелки московских часов и по привычке проснулся рано. Не зная, куда себя деть, снова пришел сюда. Ветер шевелил на набережной кроны редких деревьев и ветки кустарников, по-хозяйски гулял по пустынному пляжу, раскачивая из стороны в сторону навесы легких палаток с сувенирами и всякой ерундой. Солнце еще не осознавало, что уже давно наступила поздняя осень, и нещадно палило, а он все сидел и смотрел на беспокойное море.

Внимание его привлекло какое-то суденышко, которое приближалось и наконец причалило неподалеку к небольшому пирсу. Из корабля начали выпрыгивать люди — взрослые и дети, загорелые, веселые и возбужденные морской прогулкой. Из глубины вышел знакомый старый еврей. Они несли какую-то поклажу, спиннинги, большой мангал и свой улов. В этой стране, по-видимому, национальным видом спорта было устройство пикников, и в выходные каждая пядь этой земли была утыкана столиками и мангалами, шумными компаниями трезвых веселых людей, которые жарили мясо, веселились, не смущаясь тесноты вокруг. Конечно, происходило все не на пляже, но все парки и газоны были усеяны отдыхающими. А у владельца кафе был свой корабль — грех было не выйти в море и не провести пикник на воде.

«Корабль — смешно! — подумал он. — Небольшое суденышко, закрытое от солнца каким-то нелепым пластиковым тентом, и маленькая открытая палуба. Старая галоша — кажется, так называются подобные суда».

И он вспомнил картинки прекрасных кораблей, украшавших стену его офиса, огромных лайнеров и яхт малого и среднего размера, на которых можно было при желании совершить кругосветное плавание, а эта… Такую лодку он мог бы позволить себе купить еще десяток лет назад. Снова посмотрел на этих веселых людей, на семью, которая уже подбредала, весело гомоня, к своему дому. (Здесь они и жили — в домике неподалеку от кафе. Жили и работали — все находилось рядом). И на мгновение стало ему не по себе. У этих людей нет сказочного корабля, нет виллы на море, только маленькое кафе, лодочка, в которую непонятно как все поместились, и больше ничего. А эти дети — внуки старого еврея! Как интересно — он ничего не ждал, просто жил, работал, рождались дети, потом внуки. Казалось, он был доволен всем и все имел в этой жизни.

И он снова посмотрел на обшарпанное суденышко. Еврей приветливо помахал ему рукой и скрылся в своем жилище. Прошло несколько минут, и тот сам появился в фартуке, неся дымящийся кофе.

— Через десять минут вам принесут завтрак, — сказал тот, — сегодня суббота, наш выходной, открываемся позже, но вас обязательно обслужат. Голодным не останетесь.

— Спасибо, — коротко ответил он, удивившись такому вниманию.

Пока он пил вкусный горячий кофе, принесли завтрак. Снова подошел глава семейства и уселся неподалеку, видимо, желая поговорить. Он был очень разговорчивым, этот старый еврей. Они долго беседовали. Собственно, говорил еврей, а он рассеянно слушал его, не в силах избавиться от своих мыслей. Потом тот начал расспрашивать о Москве, новых названиях улиц, новой жизни. Пришлось поддержать беседу. Молоденькая девушка, по-видимому, его внучка, принесла десерт. Она вежливо улыбнулась, на прекрасном русском языке пожелала приятного аппетита и вежливо удалилась. Посмотрев на дом и на кафе еврея, почему-то спросил:

— Тяжело было уезжать и обживаться здесь?

Еврей задумался, улыбнулся, помолчал немного.

— Был 87 год, сами понимаете…

— Понимаю, продали в Москве квартиру, потом на эти деньги обустроились здесь. И все же — совсем другая страна, другие люди, обычаи…

А еврей, уже не слушая его, громко смеялся. Он заливался так, словно услышал свеженький анекдот, и слезы катились по его загорелым щекам. Потом пришел в себя и повторил:

— Продал… Ха-ха-ха… Еще как продал!..

И снова засмеялся.

— Ничего не разрешали забирать с собой. По 75 долларов на человека, золота несколько граммов и барахло.

— Как? — опешил он.

— 75 баксов! А вы не знали?

— И сколько же вам было тогда лет, если не секрет?

— Мне было… ну, мне было… уже сороковник был.

— И в сорок лет вы с 75 баксами в кармане приехали в незнакомую страну?

— Ну, почему же с 75… Триста баксов в кармане было. Мы с женой и двое детей — целых 300, — и снова засмеялся.

Он опешил и с восхищением смотрел на еврея. Тому было на пять лет больше тогда, чем ему сейчас. Был бы он способен на такой поступок?

Еврей поправился и воскликнул:

— Вру! 400 баксов. Когда мы летели в самолете, познакомились с туристами-американцами, тоже старыми евреями. Когда те узнали, сколько нам разрешили вывезти из страны, достали сотенную баксов и подарили нам. Вот так! Не смейтесь! Тогда 100 долларов были очень приличные деньги, не то что сейчас.

Он снова спросил еврея:

— Что же вы, на четыре сотни купили это кафе?

— Нет, конечно же, нет, — вздохнул тот. — Но кредит получили сразу и остальное тоже — разрешение, гражданство. Остался всего год — и закроем этот должок, так сказать, эту тему. Больше никому и ничего…

— А, как вы сказали, барахло. Что еще разрешали увозить? — не унимался он.

— Тащили все, что могли забрать. Постельное белье, посуду, столовое серебро, даже мебель. Правда, грузчики в Одесском порту постарались — пианино моих родителей превратилось в вязанку дров, опутанных струнами. Но это не важно… Вспомнил… Книги! — гордо заявил он.

Их можно было увозить сколько угодно! Вы знаете, какая у нас библиотека? Все довез, ни одной не оставил. Вы не представляете, как тяжело они нам доставались.

И, глядя на этого счастливого еврея, он вспомнил, сколько этих самых книг теперь осталось в московских домах сегодня. Люди вселялись в новые квартиры, делали ремонт, брали туда самое необходимое, а книги за ненадобностью выселяли. Не подходили их серенькие обложки к современным интерьерам и модной мебели. Совсем не подходили. Да и не читали больше тех книг вовсе — так зачем же их держать? Иногда проходишь по подъезду и видишь подброшенные кем-то на подоконник стопочки знакомых стареньких книг — нести на помойку не решались, но избавляться все равно приходилось. Таким вот образом — авось кто-то да подберет, и совесть чиста. А эти притащили сюда целую библиотеку и гордятся. А может быть, эти люди и сохранят здесь, в этой стране, то, что уже давно не читается там, откуда они уехали, что давно забыто или выброшено… А эти гордятся… Странно…

Они еще говорили какое-то время, но он уже рассеянно слушал старика, продолжая размышлять.

Уехать из страны с пустыми карманами, имея жену, двоих детей, неизвестно куда, без профессии, без приглашения на работу, такое не укладывалось в голове. Странные люди… А потом просто жил и работал, ставил своих на ноги. Теперь у него дом и машина, кафе и корабль у пирса, взрослые дети и внуки… Может быть, так и надо? Жить вчера? Жить сегодня, а там — будь что будет…

— Теперь я спрошу, — услышал он еврея, — я нескромен и все ломаю голову, какие могут быть дела у вас в этом курортном городке? Простите старому еврею такое любопытство. Здесь бизнес только в туризме и у торгашей сувенирами, да еще ресторанчики и кафе…

Тогда он назвал клинику, которая находилась в нескольких километрах отсюда, и еврей замолчал. Еврей стал серьезен и внимательно посмотрел на него. Потом спросил:

— Кто у вас там? Жена?

— Да, — ответил он.

— Я извиняюсь, — ответил он, — я был не очень корректен, когда принимал вас за праздного ленивого туриста.

Потом подумал и добавил:

— А в Иерусалим все-таки поезжайте. Там есть святые места, к которым можно прикоснуться и загадать желания, оставить просьбу, поставить свечу за здравие, в конце-концов, кто его знает… Некоторым помогает… Многие верят… Это ваши святыни…

Извинившись, ушел, по-видимому, не желая больше досаждать человеку, который уже неделю каждый день, не обращая внимания на отдыхающих, на развлечения и прочую курортную круговерть, сидел на этом берегу, мучился и ждал свою жену…

Снова маленькая скамейка в парке клиники, ее глаза и мучительная неизвестность впереди. Они, как всегда, о чем-то говорили. Только не о болезни. Как будто ее и не было вовсе. Говорить на эту тему было бесполезно. Он снова рассказывал о старом еврее, а больше и не о чем было. Он видел в этой стране только стены клиники, гостиничный номер и кафе на пляже. Внезапно она спросила:

— Какого черта ты сидишь в том городке?

Он промолчал.

— Поезжай на экскурсию, возьми машину напрокат, посмотри Мертвое море, посмотри эту страну!

— Поедем вместе, когда ты выйдешь отсюда, — соврал он.

Нет, не соврал, но какое-то предчувствие уже подсказывало ему, что не получится у них такая поездка по этой удивительной стране. Клиника словно приковала этих двоих навеки к своим стенам. И долго еще придется жить на том пляже и приходить сюда. Она не обратила внимания на его реплику и воскликнула:

— Ну, Иерусалим ты же должен увидеть! Обязательно поезжай туда! Быть здесь и не зайти в Храм Гроба Господня, не подойти к Стене Плача! А ты знаешь, что всего в километре от Старого города за высоким забором находится Палестина, а там, в Вифлееме, есть еще один Храм и пещера, в которой обозначено место рождения Христа! Все это можно увидеть, прикоснуться, а ты сидишь тут!..

Он с удивлением на нее посмотрел. Он был поражен и не нашелся, что ответить, а она продолжала:

— А в Старом Иерусалиме, за стеной, находится целый городок с узенькими кривыми улочками, там проходит Крестный Путь! Есть улица Виа Долороса. Этот путь прошел сам Иисус с крестом на спине, пока не донес его до Голгофы. На этом кресте его и распяли. Это нужно видеть! Нужно своими ступнями пройти по камням, которые помнят его!

Она была очень возбуждена. Глаза светились незнакомым огнем, она была заразительна и без остановки продолжала говорить, а он все молчал и удивленно смотрел на нее. Потом спросил:

— Когда ты здесь побывала? Ты мне никогда не рассказывала, что ездила в эту страну!

Она удивилась и ответила:

— А я и не ездила.

— Тогда откуда все это знаешь? — еще больше удивился он.

Она задумалась на мгновение и как-то просто ответила:

— А как такое можно не знать?

По-видимому, добавлять к этой фразе ничего и не требовалось. Знала и все… Знала… А почему не знал он?

Потом молча сидел и любовался блеском ее глаз, возбужденным лицом — давно он не видел ее такой. Уже забыл, что была такой когда-то — энергичной, веселой, иногда азартной или боевой, какую он и полюбил. И вот сейчас в этой клинике на деревянной скамейке в нелепом спортивном костюмчике он снова видел ее такой же, как и прежде. И еще эти глаза… Он был потрясен. Уже не замечал ее ранних морщинок и седых волос, которых прибавилось за последнюю неделю. Видел, конечно, видел, но не замечал.

Сегодня он не хотел от нее уходить, и еще долго они сидели и говорили о чем-то. Ему было тепло и хорошо с ней. В первый раз за эти дни он успокоился и просто был рядом с ней, как будто ничего и не случилось. А она видела это и не отпускала его. Давно им не было так хорошо вдвоем.

Глава 6 Райские птички

Врач не торопился, говорил медленно, тщательно подбирая слова. Врач пригласил его сегодня позже обычного, когда он, уже посидев с женой на скамейке, собирался обратно на свой пляж. Теперь тот изъяснялся понятным доступным языком, и оставалось только дождаться конца этой тирады. Но тот, продолжая испытывать его терпение, рассказывал о болезни, о подобных случаях, известных медицине, говорил о методах лечения и только не говорил главного — сколько у нее осталось времени. И эта нескончаемая речь была невыносимой, хотя оттягивала неминуемый приговор. Поэтому перебивать его он не стал.

Окно в кабинете было открыто, и жизнь из маленького парка врывалась сюда, в этот строгий медицинский покой. Легкий ветерок шевелил занавеску, яркое солнце светило, согревая этот белый дом, снаружи доносился щебет заморских птиц. Словно ты маленький ребенок, а в детском саду тихий час, и тебе не спится, ты лежишь и смотришь в окно. Остается еще час, может, немного больше, и пока глаза не закрылись, ты будешь заглядывать в него безмятежно и сонно…

Сколько ей осталось? — резануло в глубине его сознания. Он посмотрел на врача. Тот уже знал, но почему-то пока не говорил. Почему не говорил? Может, спросить? Заткнуть эту болтовню и задать тот самый вопрос? Нет, пока не стоит. Неизвестность дает какой-то шанс. Может быть, год, может, десять лет. Придется немного подождать — минуты уже ничего не решают…

В окно впорхнула какая-то птица и уселась на подоконнике. Он тупо уставился на нее, продолжая молчать. Доктор, заметив его интерес, произнес:

— Райская птичка.

— Что? — не понял он.

— Райская… Птичка так называется.

— Да-да, райская, я понял, — произнес он. Доктор продолжил свой монолог, а он подумал: «У нас кукушка. Спросить, сколько тебе осталось лет, может быть, скажет? А эта… Топчется молча по подоконнику, толку никакого. Райская!.. Может, загадать? Сколько просидит на подоконнике минут… нет секунд, столько лет у нас есть! Да! Секунд! Давай, поехали!» — воскликнул он про себя и приготовился считать. Птичка, почувствовав пристальный взгляд или что-то еще, мгновенно вспорхнула и улетела. От неожиданности он в ярости ударил ладонью по столу. Врач удивленно поднял глаза и замолчал. Но молчать уже было нельзя. Молчать было просто невыносимо.

— Сколько? — резко произнес он. — Сколько нам осталось?.. Год, два, десять?

Врач устало посмотрел на него и задумался, потом снова медленно заговорил:

— По моим данным, события развиваются стремительно… Если так пойдет и дальше…

Он снова замолчал и уставился в стол.

— Считайте сами… Динамика удивляет.

Помолчал и, наконец, произнес:

— Один день ее жизни в нашем понимании равняется году… Одному году. За один свой день она проживает год нормального человека.

Мертвая тишина повисла в комнате, и теперь только с улицы было слышно легкомысленное щебетание заморских птиц… Райских…

Доктор снова заговорил:

— Если взять за основу продолжительность жизни у женщин, допустим, 75 лет…

— Ей осталось полтора месяца? — в ужасе воскликнул он.

— Едва ли… не уверен, — произнес доктор. — Вы приехали ко мне, когда процессы в ее организме уже начались, и нельзя ориентироваться на ее возраст в 30 лет. Вы пробыли у меня уже неделю…

— Целых семь лет! — воскликнул он.

— Думаю, у нас с вами осталось четыре-пять недель… Но это по предварительным данным.

Дальше врач говорил быстро, скороговоркой, больше не подбирая слова.

— Но мы будем до конца бороться с болезнью и сделаем все, что можно. Мы обеспечим надлежащий уход и постараемся облегчить ее положение. Есть кое-какие наработки, я обещаю вам, что сделаю все возможное, чтобы преломить ход болезни…

— Вы вылечили хотя бы одного человека с таким диагнозом? — перебил он врача. Тот смутился и пробормотал:

— Нет… Пока нет.

Потом уверенно продолжил:

— Но бывает всякое. Думаю, что я на пороге решения этой проблемы, и вот-вот у нас появится результат. В конце концов, вы ничего не теряете, и мы вместе сможем использовать этот шанс! Подумайте! Мы вместе будем бороться.

Он покинул кабинет врача и выскочил на улицу, ему стало душно, а в ушах все звенели слова врача:

— 4–5 недель… вы ничего не теряете… надлежащий уход… наработки… бороться…

Неподалеку топтались в траве птицы, те самые, райские! Они сидели и никуда улетать не собирались, и казалось, вечно можно наблюдать за ними и считать бесконечно долго — секунды или минуты, часы — а те продолжали бы невозмутимо ходить по своему газону, оставаясь на месте. Он поднял с земли камень и запустил в птиц со всей силой и злостью, на какую только был способен. Из травы поднялась возмущенная испуганная стая и рванула из этого парка прочь. Потом еще один камень и еще летели вдогонку птицам. Люди в парке удивленно наблюдали за ним, а из окна второго этажа спокойно смотрел человек, с которым он только что разговаривал…

«Остался один месяц», — стучало в его мозгу. Успеет ли он найти лекарство? Всего один месяц…

Глава 7 Сколько весил тот крест

Было раннее утро. Сонный пляж встречал восход солнца, ветер шевелил остатки мусора на сером песке, пакеты, фантики, катал пустые пластиковые бутылки. Все это еще не успели убрать и подготовить пляж к новому дню. Городок еще спал, и только он один сидел на берегу и смотрел на надоевшие волны. Он не знал, как сегодня пойдет к ней, что скажет, не знал, что думать и какое принять решение. Первый раз в своей жизни он был совершенно бессилен. И еще, ему было нестерпимо жалко ее. Сердце щемило, и жутко болела голова. Вчера вечером он долго сидел на этом пляже и пил. Пил много, пил все подряд. Старый еврей не подходил, лишь издалека наблюдая за ним; еврей понимал, что бывают моменты в жизни, когда нужно побыть одному, нужно просто напиться. А он и напился. Дотащившись до своей гостиницы, провалился то ли в сон, то ли в какой-то кошмар, откуда из полудремы рано утром выполз и снова пришел сюда.

«Жалко ее, — снова подумал он. — Говорят, что в таких ситуациях жалеют скорее самих себя. Человек уходит навсегда, может быть, попадает в другой, лучший мир, если верить в это, а ты остаешься один наедине с собой. Вот и сейчас сидишь и жалеешь себя — что будет с тобой». А без нее он себя уже не представлял. Без ее глаз, стремительной походки, звонкого голоса…

«Какого черта ты сидишь здесь? Поезжай в Иерусалим!» — звенело в его ушах. Как он сегодня придет к ней? Что скажет, как посмотрит в эти глаза? Нужно что-то придумать… Один месяц! Всего один!

А ветер продолжал играть с мусором на сером песке, и солнце вставало над морем, равнодушно поглядывая на него. Скоро он останется абсолютно один в этом огромном пустынном мире.

Они долго ехали по зеленым холмам, и дорога уводила куда-то на высоту. Даже солнце стало другим. Таксист, всю дорогу рассказывая о чем-то, наконец, произнес:

— Осталось немного. Иерусалим находится на высоте 900 метров над уровнем моря. Мы поднимаемся.

«Зачем я поехал? — думал он. — Просто больше не мог сидеть на одном и том же месте, да и море это видеть уже не мог, и старого еврея, в кафе которого вчера напился». Тот видел все, но не подходил. А он словно под рентгеновскими лучами был на глазах этого еврея. И зачем он ему все рассказал? Терпеть не могу, когда тебя жалеют! Проще забиться в свою нору и мучиться одному. Вот почему в Москве люди молча напиваются и ничего не знают друг о друге. А здесь — душа нараспашку. А потом не знаешь, куда деться от этих глаз. Хватит и того, что не знаешь, куда деться от самого себя… Потому и поехал. Сбежал. В клинику можно будет приехать только к вечеру, а находиться в том городке, безвольно утюжить набережную и смотреть на море и жалостливые глаза старого еврея он не мог.

Они уже въезжали в город, и наконец показалась большая серая стена, которая скрывала собой массивные каменные строения.

— Старый город, — произнес таксист-еврей, и он начал осматривать окрестности. А таксист без умолку говорил:

— Это Масличная гора, — и показал на высокий холм напротив стены. — Вот старое еврейское кладбище.

Кладбище находилось на склоне холма и занимало значительную его часть.

— Гефсиманский сад, — он тоже находился на этом склоне. — Иисус любил гулять здесь и размышлять, разговаривая со своими учениками, здесь же его предали и схватили, отсюда и повели в Старый город. Что дальше происходило, вы, конечно, знаете, а когда он воскрес, снова вышел на эту сторону, ходил в этом саду, говорил с людьми, а через 40 дней вознесся с самой верхушки Масличной горы. Так что все рядом, — закончил таксист.

— Надо же, во что верят люди! — подумал он. — Хотя, если верить, наверное, легче, намного легче…

Пока они стояли на дороге в небольшом заторе, он мог не спеша осматривать окрестности. Все действительно находилось поблизости. Справа — длинная стена Старого города, потом резкий спуск, через дорогу по левую руку на склоне горы кладбище и сад, а дальше ее вершина.

«Как все близко», — подумал он.

Все напоминало какой-то маленький игрушечный мир, который как на ладони помещался здесь перед его глазами. В этом городе за стеной жили люди, там же проходил Крестный путь, потом они выходили и гуляли в этих садах, поднимались на гору, возвращались в свои дома за высокую стену, а когда умирали, их хоронили на этом кладбище всего в сотне метров отсюда. Все близко. Маленький уютный мир. Только зачем Он не ушел отсюда, когда уже знал, что его предали? Зачем отправился в этот город? Чтобы умереть? Нет, сначала нести свой Крест, а потом умереть… Кажется, так… «Сам-то ты веришь в это?» — подумал он и посмотрел на высокую стену Старого Города. Эта стена притягивала, она скрывала какую-то тайну, и захотелось быстрее проникнуть туда и пойти по его старинным кривым улочкам.

К вере он относился спокойно. В малолетстве его грудным ребенком отнесли в церковь и окрестили. Возраст был бессознательным, и крещение прошло без его воли, то есть по воле его бабушки. А потом он уже не заходил в храмы и церкви, да и креста не носил. Тот хранился у него где-то. На его глазах менялось время, менялась страна. Он видел, как недавние члены одной партии смело рвали свои партбилеты и переходили в партии другие, видел, как эти закоренелые атеисты бросились наперегонки в церковь и в один миг превратились в глубоко верующих людей. «И смех и грех» — русская поговорка. Учителя, недавно преподававшие научный атеизм, начали обучать истории религий и даже не ушли со своих кафедр. Просто эти кафедры тоже перекрасились и изменили свои названия. Все это не удивляло, но стоять с этими людьми рядом в полночь на Святую Пасху в одном Храме не хотелось вовсе. Время такое было. Наверное, поэтому спокойно относился к церкви, просто знал, что был крещеным, и не более того.

— Львиные ворота, — снова услышал он голос таксиста. — Вам сюда.

Он посмотрел на маленький уютный проход в высокой серой стене, и его непреодолимой силой потянуло туда. Едва не забыв расплатиться, он вышел из машины и устремился в городок, услышав на прощанье:

— Будьте аккуратны, держите сумку.

— Зачем? — внезапно обернулся он.

— Мало ли что, — улыбнулся таксист, — всякое бывает.

«Странно, — подумал он, — неужели в Святом месте такое возможно?»

И вошел в стены Старого города…

Сразу потерялся. Здесь, на крошечной территории, расположились сотни маленьких улочек без деревьев и тротуаров, покрытые какими-то навесами, и временами казалось, что идешь по одной огромной квартире, почему-то вымощенной полированными булыжниками. Он запомнил, откуда светило солнце, и сумел вернуться назад к воротам.

«Здесь Иисуса ввели в Старый город», — вспомнил он слова таксиста. Отсюда он и хотел пройти весь этот Крестный путь. Зачем хотел, сам не понимал. Но цель такую себе поставил и теперь изучал названия улиц, пытаясь понять, куда нужно идти.

— Потерялся? — спросил его здоровенный дядька на неплохом русском языке. — Давай, дадим тебе арапчонка, он доведет тебя до Их квартала, — весело предложил он.

— Почему арапчонка? — удивился он, оглядывая человека.

— Потому что квартал арабский, — ответил тот, — а ты не знал? — и засмеялся. Да и не был похож этот человек на еврея.

Он огляделся по сторонам и увидел женщин, закутанных по такой жаре в платки, увидел других мужчин, которые, видно, были местными и тоже арабами. «Арабский квартал», — понял он и спросил:

— А Их квартал, это чей?

— А Их — это христианский. Тебе же в Их Храм?

— Да.

— Ну, берешь моего парня? Договоримся.

Он сунул деньги мужчине и быстро пошел за мальчиком, все дальше углубляясь в этот удивительный город-лабиринт.

Мальчик иногда останавливался, тыкал в стены, показывая какие-то знаки на них, маленькие часовни, что-то еще, и лопотал на странном английском. Английский его был не совсем понятен, и поэтому он шел, словно с завязанными глазами, пытаясь запомнить дорогу. Пока это ему удавалось. Иногда попадались небольшие часовенки, и снова бесконечные стены домов, переходящие одни в другие, и огромные булыжники на мостовой. Мальчик подвел его к столику какого-то араба и знаками показал, что нужно купить сок.

— Джус! Джус! — повторял он. Стало понятно, что придется пить этот сок, иначе они застрянут здесь надолго. Сок оказался вкусным и терпким. Араб ловко выдавил пару огромных гранатов и налил ему полный стакан. Расплатившись, они пошли дальше. Потом его проводник подвел к маленькой лавке с сувенирами. Пришлось купить магнит на холодильник. Потом снова и снова какие-то палатки, сувенирные лавки, магазинчики. Здесь на этой улице был целый торговый ряд, и можно было долго идти, если заходить в каждый. Мальчик постоянно ему советовал что-то, а хозяева лавчонок трепали мальчика по волосам. Подошел какой-то парень и попросил денег. Просто протянул ручку, и пришлось положить туда пару монет… Так продолжалось уже полчаса. Он ходил и скупал какие-то сувениры или по-русски говорил арапчонку, что ему больше ничего не нужно, и тогда они шли дальше. Арапчонок понимал его, только не мог ничего рассказать. Одно он знал точно — идут они в правильном направлении по той самой улице, ее название было написано на табличках каждого дома. Виа Долороса — это и был тот самый Крестный путь. В конце какой-то улочки мальчик остановился как вкопанный и замахал руками, давая понять, что дальше он пойдет один — начинался Их квартал. Махнув рукой на прощанье, мальчик, протянув ладошку и получив монету, быстро удалился, оставив его одного стоять в недоумении.

Перед ним начинался Христианский квартал. Пока он топтался на месте и думал, мимо прошла странная процессия. Мужчина, а следом женщина, громко разговаривая по-немецки, неустанно веселясь и хохоча, тащили вдвоем большой деревянный крест. Он удивился: крест был большим и длинным, но, очевидно, легким. Они несли его, зажав под мышками, и такой веселой процессией передвигались по узенькой улочке, пока не скрылись из виду. Он понял, что нужно идти за ними, только не знал, зачем они это делают. Потом его обогнала такая же компания с такими же деревянными крестами. И снова хохот и громкая болтовня на всю улицу. Очевидно, так и проходят здесь Крестный путь. Такой обычай. Только не понимал одного — чему эти люди радуются, ведь идут они той самой дорогой, по которой когда-то шел Он, неся свой Крест, который был намного тяжелее этих бутафорских. Его допрашивали и избивали, потом осудили, и шел Он окровавленный этой дорогой, останавливаясь и роняя, снова подбирая ношу свою, потом говорил с людьми и снова шел, понимая, на что идет. А эти смеются…

Наконец добрался до большого Храма с маленьким прямоугольным проходом и остановился как вкопанный.

Здесь, на большой по меркам этого города площади, стояло множество туристов с крестами и без крестов, в футболках и майках, джинсах, с платками на головах и без них. Они фотографировали, громко разговаривали, тыча в воздух пальцами, лопотали на многих языках, и тогда он понял, что пришел. Храм Гроба Господня — он помнил это название. Вчера в клинике она рассказывала ему об этом месте, и вот он здесь. Здесь же Голгофа, и сам гроб, и плита, на которую Его положили, когда сняли с Креста. Здесь каждый камень помнит и повидал многое, каждый — святыня. По их поверью, можно без помощи священника самому приложиться и попросить о чем-то, пожелать… Если, конечно, веришь…

Он огляделся по сторонам, разглядывая праздную толпу. Потом уверенно пересек площадь и вошел внутрь помещения.

Он давно не был в Храме, просто проходил мимо, не замечая этих мест там, в далекой Москве. Иногда любовался золотистыми луковицами церквушек, сияющими на солнце, разбросанными по всему городу, но привычно шел дальше по своим делам, а тут вошел и понял, что идти больше никуда не нужно. Последняя остановка. Вот он, Гроб, под высоким каменным сооружением, откуда раз в году чудесным образом на Пасху выносят Святой Огонь.

«Верить ли в это?» — такая мысль почему-то больше не приходила ему в голову.

Он стоял и завороженно смотрел. Услышав родную речь, присоединился к группке русских туристов. А экскурсовод рассказывала о каждом шаге, который проходил Иисус. Туристы не прошли Крестным путем, они попали в этот Храм каким-то другим маршрутом, и поэтому верили ей на слово. Здесь он и узнал, что Человек этот, или не Человек вовсе, шел по Виа Долороса, трижды роняя свой крест и поднимая его, останавливался и шел дальше, говорил с людьми. Потом Голгофа. Вот она, на возвышении за перилами на балкончике. А здесь Камень помазания, куда сняли его с креста и положили, чтобы умыть. Люди зачем-то подходили и доставали вещи — крестики, иконки, фотографии. Они клали все это на камень и замирали.

И тут его поразили глаза этих людей. Тех самых, в джинсах и майках, с крестами паломников под мышкой, с радостными улыбками, молодых и старых, верующих и нет, все они замирали перед каждой иконой, камнем, каждым углом или колонной, трепетно стояли в очереди к самому Гробу, и глаза их светились в тусклой темноте. Эти люди оставляли там, за этими стенами, свои жизни и судьбы, привычки и суету, рутину повседневности и теперь стояли и смотрели широко открытыми глазами, зная, куда пришли. И место это показалось на мгновение центром вселенной. А впереди — темная пещера, тусклый проход, где и находился Гроб, откуда этот Человек, выйдя, вернулся в свой любимый сад, потом на гору и потом еще выше…

Нет, он не пойдет сейчас к его гробу. Он еще не прошел этот Крестный путь и посмотрел на пакет, распираемый никчемными сувенирами. Он должен купить ей крестик и только тогда войти сюда. И обязательно пройти этот путь снова, но уже одному…

Как завороженный, он устремился из Храма. Шел автоматически, не разбирая дороги, но и не сбиваясь с пути, как будто был у себя дома. Он торопился, уже почти бежал. Закончился Христианский квартал, потом Арабский, в конце улицы появились Ворота — те самые, через которые он снова сейчас войдет сюда, уже в третий раз войдет и теперь проделает этот путь один. По дороге успел купить маленький крестик. Он нужен ей! Он положит его на плиту гроба и потом принесет ей.

«Некоторым помогает. Многие верят», — вспомнил он слова старого еврея.

Так, совершенно взмыленный, с пакетом каких-то сувениров, но с заветным крестиком в руке он снова оказался у ворот в Старый город…

— Ну что, снова потерялся? — окликнул его старый знакомый. — Давай опять тебя проводим! — и он подозвал арапчонка, который с охотой подбежал, готовый служить проводником.

— Нет, спасибо, я сам, — ответил он.

— Сам? — удивился араб, потом пристально посмотрел ему в глаза, помолчал какое-то время и как-то уважительно, с пониманием отступил, добавив:

— Ну, давай сам, — кивнул на прощанье и отошел в сторону, видимо, не желая мешать этому странному сумасшедшему русскому, который почему-то бегал по его городу.

Интересно, что понял этот человек по его взгляду?

Теперь он шел, не пропуская ни одного камня под ногами, ни одной стены или окошка в старинных домах, выискивая следы той эпохи, которые сохранились до сих пор. И ничто не могло его отвлечь. «Держать сумку!» — вспомнил он. Не нужна она была ему, эта сумка с дурацкими сувенирами, и только маленький крестик крепко держал в сжатом кулаке…

Он шел, вспоминая слова экскурсовода.

Его избивали, и не спал Он уже многие часы с тех пор, как был арестован в саду. Потом короткий суд, и Пилат отправляет Его на распятие. Снова избивают… Где-то в этом месте. Вот почему Он уронил Крест в первый раз, было это где-то здесь…

Он вспоминал те остановки, о которых рассказывала экскурсовод в Храме, а в его голове билась фраза: «Жизнь длиною в три сотни метров»… Три сотни… Смотря как их прожить… Вот Он живет… шаг за шагом идет по этой улице и пока еще живет. Здесь какая-то женщина утерла Ему платком окровавленное лицо, а потом на этом платке возник Его лик и сохранился навеки. Верить ли в это?

А сколько весил его Крест? Настоящий! Который лежал на его спине. А Он не спал очень долго, потом перед судом сидел в темничке. Слово какое ласковое — темничка. Теперь там висят иконы и стоят свечи, а когда-то это место напоминало склеп. На ногах цепи. А потом Он нес этот Крест. Сколько он весил?..

Его отвлекла маленькая рука, которая оказалась прямо перед его носом. Он видел сегодня эту грязную ладошку. Это тот самый арапчонок, которому он сунул пару монет, теперь тот снова был перед ним. А тогда, две тысячи лет назад, тоже ходил этот мальчик и просил милостыню? Этот самый мальчик! Ну конечно! Точно так же он протягивал руку и хотел взять пару монет у этого Человека с Крестом — все равно они ему больше не понадобятся. Но подойти невозможно, а воины в римских одеждах и латах толкают этого Человека, бьют его по плечам и спине, и тот снова роняет свой Крест. А мальчик все стоит и смотрит с протянутой рукой. Вот пробежали двое со своими деревянными крестами паломника. Они фотографируют, смеются и мчатся по этой улице дальше, чтобы пройти этот путь до конца и потом рассказывать друзьям — мы были Там!.. Здесь Он остановился и говорил с людьми. Что говорил? Неизвестно. Что-то про этот город. Что скоро его разрушат. То были последние Его слова. Он говорил с ними, думал о них, чем-то хотел поделиться, что-то донести. Но нести приходилось тяжелый Крест, пока тот не упадет в третий раз. А вот знакомая лавчонка — магнитики, зажигалки, какие-то сувениры. И этот продавец точно так же две тысячи лет назад стоял и продавал. Только товар был другой, а человек все тот же. Вот снова пробежала толпа паломников, не замечая этого Человека с Крестом — с настоящим Крестом. Как все близко в этом крошечном городе-лабиринте! Все переплелось на его улицах и во времени. Один стоит и продает свой товар, другой просит милостыню, а третий несет по этой же улице свой Крест, истекая кровью… Каждый занят своим делом…

Жизнь длиною в несколько сотен метров — половина пройдена. И что поражало, каждый шаг, каждая остановка были освящены часовней или крестом каким-то памятным знаком. Каждый вздох его запомнили немногие из этих камней, но за каждым поворотом снова и снова появлялись памятники его шагам. А Человек просто шел и нес свой Крест…

И тут на мгновение он сам ощутил его вес и как будто прогнулся под ним. Он стоял на этой улице, на отполированных за тысячи лет ногами паломников камнях и чувствовал, сколько он весил. И еще понял, как устал этот Человек, а впереди еще половина пути, но Крест свой Он больше ронять не будет. Зачем Он это делал? Зачем умирал за свою веру? Ради кого? Ради этого малыша с протянутой рукой или того торговца? Если бы Он не сделал этого — не было бы этого Пути, и часовен не было, и памятников. Не горели бы свечи на Голгофе, и не стояли бы церкви здесь, за высокой стеной, над Его любимым садом, и на горе, откуда Он покинул этот мир, и повсюду… А потому нужно идти. И дорога долгая, она еще впереди. Он сам налегке пробежал ее этим утром, но сейчас!..

Только теперь он понимал, чего стоит всего лишь один шаг этой жизни, если делаешь его со значением, а на спине твоей тяжелый крест. А тут не шаг — сотни метров пути! «Жизнь длиною в три-четыре сотни метров». Это жизнь старца, каждый шаг которого отмечен Храмом или крестом. Верить ли в это? Верить, не верить! Это данность, с этим просто нужно жить! И вдруг промелькнула в его голове еще одна мысль, когда он уже с трудом подходил к Храму, потом добрался до гроба и дотронулся до него, положив маленький крестик. Еще одна мысль, которая все переворачивала в его мозгах, но в это он верил сейчас абсолютно: каждое мгновение, если оно имело смысл, если заслуживало чего-то, можно превратить в целую жизнь. Можно этот Крестный путь сравнивать с жизнью, а чей-то месяц с вечностью. Время не имеет границ, оно бесконечно, время растяжимо. Оно мимолетно, когда проходит без смысла, но стоит заполнить его, получается долгая бесконечная жизнь. И теперь он знал, что ему нужно делать!..

Глава 8 Таблетка-пустышка

Он заскочил в ее палату, вызвав неудовольствие медсестры, которая возилась рядом, но ему было все равно, и весело бросил с порога:

— Мы уезжаем! Собирайся!

Она опешила и удивленно посмотрела на него, потом на медсестру.

— Не теряй времени, — продолжил он, — сбегаю, попрощаюсь с врачом, и мы свободны!

И это слово «свободны» прозвучало непривычно для этих стен.

— Да все нормально! — добавил он. — Я сейчас приду.

И он побежал в знакомый ему кабинет.

Люди из этой клиники не уходили так просто и так легко. Некоторые оставались здесь надолго, на всю жизнь, пытались лечиться, бороться, выживать… Врач немного удивился и озадаченно спросил:

— Вы уверены?

— Конечно! Если можно, дайте мне, пожалуйста, счет за ваши услуги, и мы немедленно покинем клинику.

И, посмотрев на врача, добавил:

— Пожалуйста, сделайте это прямо сейчас!

Врач, продолжая смотреть на него, молчал, а у него уже не было ни сил, ни желания выслушивать его бесполезные доводы, и тот заметил это. То была решимость человека, который знал, что делает, на что идет, а он, врач, который десятки подобных случаев вел не один год, сам не знал пока, как бороться с этой болезнью. А этот совсем еще молодой человек почему-то знал и брал на себя такую ответственность. Хотя что он мог предложить ему? И врач задумался.

А у него уже не было сил находиться здесь, когда время стало так дорого. И на пляже том в кафе старого еврея он тоже не мог сидеть и ждать неизвестно чего, а главное, не хотел больше оставлять ее ни на минуту. А минут этих у нее еще оставалось много. Очень много! И он готов был бороться за каждую. Хотел было громко и четко повторить свою просьбу, но врач неожиданно заговорил сам:

— А вы знаете… на вашем месте… наверное, я поступил бы точно так же, — произнес он. Задумался, добавив:

— Еще одну минуту — и я вас больше не задержу, — он чувствовал нетерпение клиента, понимал его, поэтому как-то нелепо и суетливо выскочил из-за стола и кинулся к шкафчику с лекарствами, стоящему поодаль. Достал оттуда какую-то бутылочку и протянул.

— Возьмите.

— Что это такое? — удивился он.

— Это ваше лекарство.

Он опешил и удивленно уставился на врача.

— Но вы же говорили, что нет лекарства от этой болезни? — воскликнул он.

А тот продолжил:

— Я объясню вам одну вещь… В каждом человеке есть достаточно сил, чтобы справиться с любым недугом, — торопился он.

— Понимаете…

Он краснел, подбирая слова, сейчас он старался быть убедительным, пытаясь донести до него что-то важное, сменив свой врачебный тон, и горячо говорил:

— Я сталкивался с невероятными случаями в своей практике… Люди совершенно обреченные, не имеющие возможности получить нужное лечение… да и нет пока лечения от этой болезни, как и от многих других… Так вот, эти люди каким-то невероятным, чудесным, непостижимым образом выздоравливали… Конечно, такое бывает редко, но случается… И поэтому я всегда держу в своем шкафу эти таблетки… Это ваш последний шанс.

— Таблетка-пустышка, — понял он.

— Плацебо! Совершенно верно. На этом флаконе написано название пилюль, которое вы не найдете ни в Интернете, ни в справочниках. Такого лекарства не существует. Аскорбинка, витаминчик… не важно… Но такое лекарство ЕСТЬ! — уже громко произнес он.

— Просто нужно верить, и произойдет чудо… Рецепт прост. И с Богом, — закончил врач.

«Странные люди, — подумал он, — удивительная страна. От врача уважаемой клиники слышать подобное?» — он не произнес эти слова, только подумал, уже ничему не удивляясь.

«Верить, и произойдет чудо» — вот и рецепт, спасибо врачу.

Взял флакончик лекарства с неизвестным названием, попрощался, потом на ресепшен, быстро оплатил услуги клиники и поторопился к ней. Теперь он знал одно — оставался один месяц. Целый месяц! И еще этот флакончик бесполезных пилюль… но главное, рядом с ней был он. И теперь нужно успеть сделать за этот месяц то, что не успели за целых 10 лет, сделать все, что хотелось бы в жизни, а это немало…

Глава 1 Сумасшедший диджей

Он заметно волновался, и она это видела. Словно маленький ребенок, ничего не объясняя, уверенно тащил ее за собой. Сначала, несмотря на вечернее время, по каким-то магазинам.

— Зачем?

Но он настаивал:

— Нужно срочно купить одежду для выхода.

— Какого выхода, куда? А этот странный побег из клиники?..

Ничего не понимая, полностью доверяясь его воле, следовала за ним. Он был чем-то взволнован. Она не узнавала его, но, поддавшись азарту обезумевшего мужа, выполняла все его прихоти. Наконец в каком-то модном бутике выбрали красивое платье, потом заскочили в номер гостиницы, чтобы переодеться, и отправились, очевидно, на званый раут в президентский дворец или куда-то еще. А он все продолжал молчать и, глядя в ее недоуменные глаза, ничего не объяснял.

Еще пару часов назад она сидела на скамейке в парке клиники, ожидая его, ожидая своего приговора, а теперь в удивительных праздничных нарядах находились в ресторане в самом центре Тель-Авива и смотрели сквозь прозрачную стену на море. Ослепительный свет хрустальных люстр, белые скатерти, изысканно одетые официанты и приглушенная музыка. Все сверкало таинственным, сказочным великолепием, удивляя неподдельным шиком, блеском светящихся ламп на фоне заходящего солнца и беспокойного моря, которое по-вечернему накатывало на берег и готовилось закончить этот день. Но их день, вернее, вечер, только начинался.

Она смотрела на него и терпеливо ждала, а он готовился что-то сказать. Чувствуя это, она не задавала вопросов…

Официант вежливо подошел и предложил меню. Положив на стол карту вин, спросил по-английски, что им принести на аперитив. Ее муж почему-то смешался и по старинке, не глядя в меню, попросил мартини. Потом покраснел, хотел ей что-то сказать, вел себя, как ребенок, и ее веселило такое поведение знакомого ей уже тысячу лет человека. Таким, пожалуй, она не помнила его никогда. Официант через мгновение принес мартини, и наконец они остались вдвоем.

Он торжественно вынул из кармана какой-то флакон и протянул ей.

— Что это? — не поняла она. За целый вечер это были, пожалуй, первые слова, которые она произнесла.

— Твое лекарство! — воскликнул он.

Она взволнованно схватила флакон, внимательно разглядывая его.

— Совсем немного — и ты будешь здорова, — добавил он.

— Ты уверен? — удивилась она.

— Конечно! — продолжил он. — Не зря же мы тащились в такую даль, тратили время, обследовались.

— Но… — сейчас она впервые услышала, что существует лекарство от этой болезни. За последнее время выслушала мнения многих врачей, те только разводили руками, а тут — флакончик в ее руках и уверенный голос мужа. А потому не стала произносить ничего вслух, лишь внимательно на него посмотрела, перевела взгляд на флакон и снова на него.

— Сколько времени нужно принимать эти таблетки? — наконец вымолвила она.

Он запнулся, покраснел — он очень волновался. Она видела это, видела, как он был рад, что нашлось лекарство для нее, а поэтому отвечал не сразу и невпопад:

— Один месяц… Ну… что-то около того — четыре-пять недель.

— И все? — воскликнула она так, что люди начали смотреть в их сторону. — И все? — шепотом повторила она, заметив свою оплошность.

— Конечно! — громко, уверенным голосом добавил он на весь этот зал. — Пьешь таблетки — и забываешь обо всем!

— И запиваешь мартини? — засмеялась она.

Смутившись, тоже засмеялся и сказал:

— Пожалуй, начнем с завтрашнего дня. Сегодня мы отмечаем твое выздоровление… Наше… За тебя!

И он поднял свой бокал.

Она не знала, что думать. За последний месяц она побывала в таком аду, что не готова была к этому избавлению. А тут — просторный зал, чинные официанты, море света, музыка, море за окном, заходящее солнце. Она — в восхитительном почему-то голубом платье, как невеста. (Это он настоял купить именно такое — фантастически небесно-голубое, необыкновенно красивое). Напротив он — в новом дорогом костюме… и этот флакончик в руке.

— Как просто, — подумала она, — какая-то сказка. Сказка бывает?

Посмотрела на него и подумала: «Конечно, бывает! Вот она!»

И снова перевела взгляд на флакон.

А он сидел напротив, его глаза светились незнакомым блеском и улыбались. Он то бледнел, то краснел и неотрывно глядел на нее. Она заметила этот взгляд и была поражена — он смотрел на нее так, как когда-то давно, очень давно, и любовался, не замечая ее изменившегося лица и морщин. Лишь видел это платье и смотрел, не отрываясь, в ее глаза. Наконец произнес, отпив глоток мартини:

— Предлагаю отметить такое событие, а заодно использовать эту поездку. У нас отпуск.

— Здорово! — обрадовалась она. — Надолго?

— На месяц! Целый месяц, и он наш с тобой.

Задумался и произнес незнакомым голосом:

— Медовый месяц.

Посмотрев на него широко открытыми синими глазами, смеясь, спросила:

— Так вот почему ты меня вырядил во все это? Роль невесты! Сошел с ума? Не поздновато ли, спустя десять лет?

— Я тебе задолжал этот месяц, — возразил он, — помнишь, когда-то мы толком так и не смогли никуда поехать. Но раз уж так вышло!..

Она громко засмеялась и уже разумно добавила:

— Может, начнем этот месяц после этого флакончика, недели через три-четыре?

— Нет! — коротко бросил он. Потом поправился:

— Ты в отличной форме, ты королева этого ресторана… — помолчав мгновение, добавил: — Вернее, этой набережной… Тель-Авива! Устраивает?

— Наглый лжец! — засмеялась она и тоже отпила глоток. Официант, поняв, что наконец удобно подойти, вынул ручку и блокнотик и начал писать заказ.

Они долго и с удовольствием выбирали блюда, потом так же долго напитки. Он мало разбирался в винах и поэтому старался заказать самое дорогое.

— Пожалуй, это! — наконец воскликнул он.

— Ты с ума сошел! — прошептала она. — Какая-то бутылка 76-го года за 6 тысяч долларов! Ты обезумел? — но продолжала веселиться. Ей нравилась эта игра. В конце концов, сегодня она родилась заново. Сегодня у нее день рождения! А еще этот чертов медовый месяц, что же, остается гулять по полной!..

А официант не понимал. Нет, он был в восторге от этой русской парочки, но не понимал, как можно за бутылку вина отдать такие деньги? Даже за глоток такого вина. Но понимал одно — сегодня был его день, а потому продолжал азартно предлагать блюда, перелистывая одну страничку меню за другой. Сейчас он чувствовал себя соучастником какого-то праздника или представления, нереального действия, которое стоило немыслимых денег, такое даже здесь встретишь не часто, и поэтому его понесло:

— Обратите внимание на это «Шато» 74-го года, вашей маме наверняка понравится. Изумительно терпкий и в тоже время нежный, ненавязчивый и, несомненно, приятный вкус. Ваша мама будет просто в восторге!..

Затем неожиданно прервал свою речь и теперь с удивлением уставился на человека, который внезапно побледнел и зло произнес:

— А вы его пробовали?.. Вино 74 года за 10 тысяч баксов, вы пили его когда-нибудь? — снова гневно посмотрел на него и небрежно бросил: — Мы уходим отсюда, — швырнул на стол деньги за аперитив и, подхватив под руку свою нарядную спутницу, повел ее к выходу.

«Ну и семейка! — официант долго стоял и смотрел им вслед, не понимая, чем так разозлил этого клиента. — Как понять этих русских? Сначала швыряют деньги на ветер, потом быстрее ветра исчезают сами». Он вздохнул, взял деньги, которых хватило бы на несколько бутылок этого мартини, и принялся убирать со стола. Впрочем, убирать особенно было нечего — всего-то два бокала недопитого аперитива и меню, которое они только что так весело разглядывали. А в воздухе все еще стоял нежный, удивительно тонкий запах духов этой пожилой леди… Нет, не пожилой. Наверное, судя по возрасту ее сына, ей было около пятидесяти, но для своих лет выглядела она совсем недурно. Просто замечательно выглядела. Все-таки русские женщины чертовски красивы… Впрочем, это не его дело.

Это был опытный официант, он мог без труда определить возраст женщины. Никакая из них не сумела бы скрыть от его глаз свой возраст, если шея ее была открыта. По этому нежному месту, которое не скроешь никакой косметикой, всегда можно понять, кто перед тобой. Просто об этом нужно знать — а он знал. Иногда ему казалось, что про этих клиентов шикарного ресторана, где он работал многие годы и обслужил уже тысячи, он знал все. Знал, кем они приходятся друг другу, как ведут себя супружеские пары и как на их месте любовники. Казалось, даже знал, как они делают ЭТО. А семью из молоденькой мамочки и взрослого сына распознать не составило никакого труда. Тем более в этой стране неравные браки были по традиции только классическими — муж старше жены. Сюда еще не дошла европейская мода. А поэтому, ему и в голову не приходило, что он ошибся. Ужасно ошибся! Тем более что эти двое никак не походили на супружескую пару — уж больно трогательно они себя вели…

Официант снова посмотрел на карту вин, вздохнул и закрыл ее. Нет, сегодня, пожалуй, был не его день — такого в его практике еще не было…

— Просто чертовски красива! — любовался он ее глазами, тонкими оголенными руками, стройной, точеной фигурой в голубом платье, немного курносым носиком и прической, которую сама она успела сделать на бегу в этой сумасшедшей гонке, в сумасшедшем городе, который, кажется, никогда не спал.

Тель-Авив гулял. Был третий час ночи, а он все гулял, и они вместе с ним. Бродили по улочкам, болтались в каких-то закоулках, забегали в маленькие бары и кафе, совсем не уставая. Он не хотел отпускать этот вечер, не хотел прощаться с этим бесконечным днем, и теперь сумасшедшая ночь была его продолжением.

Сейчас они, свесив ножки, сидели за круглым столиком какого-то музыкального бара. Никого не удивляли их наряды. Публика состояла по большей части из молодежи и тоже была разодета или раздета, с немыслимыми прическами, одни в джинсах и майках с рюкзачками за спиной, другие — в вечерних платьях. Все смешалось в этой праздной толпе. Все перепуталось и переплелось — стили и возраст, время и жизнь, день и ночь. Все и вся сходили с ума! А музыка незнакомого джаза, или не джаза вовсе, так ударяла по ушам и мозгам, что, казалось, выбьет сейчас из их голов все неприятные мысли, и только бесшабашное веселье будет наполнять эти сердца…

Свет был приглушен, повсюду мерцали лампы и прожектора. Люди громко говорили, даже кричали. Нет, они не сошли с ума, просто чтобы тебя услышали в таком грохоте, приходилось перекрикивать музыку и размахивать руками. Наверное, человеку, смотревшему на все это с улицы сквозь прозрачную витрину и не слышащему этого шума, могло показаться, что все здесь окончательно спятили. Но посетителям бара на это было абсолютно наплевать. Тель-Авив гулял…

По дороге в каком-то магазинчике сувениров он прикупил небольшой глобус, и теперь тот гордо стоял перед ними в самом центре стола. Они играли в игру, которую придумали только что: вращали глобус, тыча в него пальцами. Так эти двое выбирали маршрут своего путешествия. Та маленькая неловкость в ресторане с тихой чопорной музыкой и идиотом-официантом была забыта, просто сметена из их памяти шквалом нескончаемого джаза, и теперь они болтали ножками, сидя на высоких стульях, что-то пили, вращая свой глобус — путеводитель по миру и их странному вояжу, который так удивительно начинался. А он сидел напротив, и смотрел, как она играется с этой крошечной планетой, и любовался.

Она была очень красива в этом платье, с необычной прической, а от аромата ее духов он просто сходил с ума. Он столько лет знал эту женщину, но почему-то не замечал! Видел, но не замечал! Как такое возможно? И сейчас следил за каждым ее движением, жестом, неподдельным очарованием этого родного дорогого ему существа. На мгновение в сознании промелькнуло: «Неужели всего через несколько дней, недель вся эта красота увянет, как прекрасный цветок, который пока еще стоит в хрустальной вазе, источая красоту и аромат, но он уже срезан с клумбы и обречен».

Захотел ударить себя по голове, больно ударить, так, чтобы вышибить вместе с мозгами эти чертовы мысли:

«Не смей думать о себе! Думай только о ней! Подари ей этот вечер, и ночь, и столько дней, сколько еще осталось. А там — будь что будет…

НЕ СМЕЙ ДУМАТЬ О СЕБЕ — пока она рядом!..» — звучало в его голове, заглушая шум веселого джаза.

Вдруг музыка стала еще громче, а публика, размахивая руками, начала что-то кричать диджею, который свисал откуда-то с потолка, и только ножки его были видны в кромешной темноте. Он в такт болтал ими в воздухе и делал музыку все громче. Очевидно, это и был последний, всеми любимый музыкальный хит. Из-за столов начали вскакивать люди, они бросились к стойке бара, и теперь мужчины помогали своим девицам взбираться на нее. Начался какой-то безудержный дикий танец. Полупустые бутылки, недопитые стаканы, тарелки — все, что не успел убрать бармен, летело на пол из-под ног этих танцовщиц. Они извивались в темноте, где мерцали яркие вспышки и фонари от пульта диджея. Свет мигал, и люди, исчезая в одних местах и позах, появлялись через мгновение совсем в других. Вакханалия продолжалась. И только ножки диджея все раскачивались, сотрясая воздух, выколачивали ритм.

Он посмотрел в ее глаза. В них тоже мерцал сумасшедший огонь. Она, словно поддавшись этой музыке, мысленно уже танцевала на стойке бара вместе с остальными молоденькими девчонками с голыми пупками, странными прическами на головах и диким восторгом в глазах. И тут он подумал:

«Была бы она моложе лет на двадцать, наверное, танцевала бы тоже… Как в своей далекой юности!..»

Вдруг поймал себя на мысли, что уже привыкает к ее годам. К самой этой мысли привыкает и к этому чертовому возрасту!.. Нет, только не это! Напротив сидит совсем молоденькая девушка… девочка… его жена, которую он любит и будет любить до конца и всегда только молодой. А она и была такой. И снова мысль, словно вспышка, больно резанула: «И не смей больше думать о себе!»

Глава 2 Арина

Конечно, они пробежали по этой маленькой стране. Заглянули в самые отдаленные ее уголки и святые места, окунули ноги в Мертвое, Красное и Средиземное моря.

— Такая маленькая страна — и целых три моря, — удивлялись они. Маленькая, словно игрушечная. Проехать ее можно за один день. На севере видны горы Сирии и Ливана, а на юге — маленькая полоска пляжа, зажатая с обеих сторон Иорданией и Египтом. Крошечный мир, который помещается посреди пустынь и оазисов, стран и морей на пересечении трех континентов, на узенькой полоске земли…

Но теперь он торопился сбежать отсюда. Из места, куда привез ее спасать от странной болезни, но получил назад сроком всего на один месяц. Месяц, в котором каждый день равнялся целому году жизни. И мчались они отсюда безоглядно.

В Европе их ждала ранняя снежная зима. Снег решил в этом году выпасть раньше обычного. Он торопился порадовать туристов своим белоснежным толстым покровом, который скрывал под собой зеленые холмы и горы, стоянки горнолыжников и маленькие отели-шале у самых вершин Альпийских склонов. Шенгенские мультивизы, полученные ими еще полгода назад, позволяли совершить такое путешествие, не возвращаясь в Москву. Всего несколько месяцев назад они были в Европе, много раз приезжали сюда и раньше, но так еще не ездили никогда.

В первое утро после их стремительного перелета, проснувшись и не успев открыть глаза, он вспомнил обо всем. Вспомнил и теперь с ужасом боялся взглянуть на нее. Так было каждое утро в течение тех нескольких дней, когда они сбежали из клиники и носились по Святой земле. Сейчас она спала рядом, а эта ночь, как и все прочие, была теперь самым длительным расставанием в их жизни. За такую короткую ночь кто-то успевал прожить целых полгода, может, меньше или больше, и теперь он боялся посмотреть ей в лицо, заглянуть в глаза, которых не видел столько времени, недель, месяцев, а для кого-то всего лишь одну ночь… Потом заставил себя отвлечься от этих мыслей и начать новый день. Он был подарен судьбой, и прожить его хотелось незабываемо и со значением. А пока маленький глобус вращался, показывая места, куда так хотелось заглянуть на крошечной игрушечной планете, можно было начинать этот день. И таблеток во флаконе оставалось еще на целый месяц. Около тридцати штук. Тридцать заветных бесполезных таблеток и глобус на столе…

Наконец взглянул на нее. Она уже проснулась и, едва вскочив с постели, уверенной упругой походкой подошла к своей тумбочке, не обращая на него никакого внимания, лишь флакончик заветных таблеток всецело приковывал ее внимание. Взяла его в руки, достала оттуда одну пилюлю и задумалась. Потом налила воды из бутылки и снова замерла. Это напоминало какое-то священнодействие. Она напряженно думала о чем-то, потом поднесла таблетку ко рту, проглотила и запила водой, снова остановилась и замерла. Он впервые видел, как она делает это. В таком незначительном, бессмысленном действии скрывался какой-то неведомый тайный смысл. Она абсолютно верила в эти таблетки. Держала их в руках, словно то был не стеклянный флакон, а осколок метеорита или чего-то подобного. Словно из далекого космоса некто протянул ей эти пилюли, и теперь она трогательно и серьезно принимала этот дар — подарок судьбы. Она верила в судьбу!..

Вдруг поймал себя на мысли: а имеет ли он право на обман и может ли брать на себя такую ответственность?.. Выхода другого не было, а значит, может… и должен. И флакончик еще полон…

Она, заметив его тревожный взгляд, улыбнулась:

— Ну, и долго ты собираешься еще валяться? — громко заявила она. — Я голодна! Посмотри в окно! Давай, вставай быстрее! Нечего время терять!

И от этих слов, ее необычайной энергии стало как-то хорошо и спокойно. Трудно было поверить, глядя на эту веселую, красивую и такую молодую женщину, что ждет их что-то ужасное.

А за окном действительно начинался замечательный день. Ярко светило солнце, хотелось быстрее покинуть номер и мчаться далеко-далеко — на гору или с нее по белым склонам, по дорогам на машине, спускаясь в долину, где их ждала Франция или Италия, а при желании — и Швейцария, там, за высокими горами, куда можно доехать на лыжах, переносясь с горы на гору, с подъемника на подъемник, где только белые снега и яркое солнце над головой. Он поддался ее настроению, вскочил, мгновенно забыв обо всем.

«Просто не нужно все время пялиться на этот чертов берег», — мелькнуло в его голове.

Гора встречала их хорошо накатанными склонами, мягким снегом, искрящимся на солнце, и редкими людьми, которые весело неслись с нее, начиная свой горнолыжный сезон. Гора встречала их с радостью, давая возможность забыть на время обо всем и отдаться полету. Они прекрасно умели кататься на горных лыжах, каждый год непременно посвящали этому пару недель и теперь с нетерпением осматривали заснеженные склоны из маленькой кабинки, которая поднимала их на самую вершину. А дальше — только голубое небо и яркое солнце.

Он на секунду задумался: «Может быть, понести ее снаряжение — тяжелые лыжи и палки, которые весили немало. А если учесть…»

Но она опередила его, первой выпорхнув из кабины, подскочив к самому краю склона, уверенно стоя на лыжах, легко преодолела этот маршрут. А глаза ее смеялись. Она стояла на самом краю и смотрела вниз, потом на него, снова вниз, туда, где терялись маленькие отели и дорожки, шли крошечные люди, ездили машинки, где скрывался этот игрушечный мир. Потом снова посмотрела на него и улыбнулась, в ее глазах затаились нетерпение и восторг человека, который так соскучился по этой горе, и сейчас сделает шаг — и помчится. Он улыбнулся в ответ, но она уже неслась маленькой стремительной молнией с горы. Не поворачивая и не петляя, просто вниз, по прямой!

Скоростной спуск! Как они любили его! Только так можно добиться максимальной скорости и почувствовать восторг. Только так можно ощутить это непередаваемое чувство полета, которое не сравнишь ни с чем. И он тоже мчался следом, удивляясь ее скорости. Он пытался ее догнать! Он должен быть рядом! Везде и всегда должен следовать за ней и находиться близко, чтобы в нужный момент помочь, поддержать, протянуть руку. Но она стремительно исчезала, а гора все дальше гнала ее по своему склону, словно забирая.

Ах, так! Сейчас нагоню, еще немного — и буду на расстоянии протянутой руки. Еще десять, сто метров, еще один поворот. Вот она уже совсем близко, он видит ее лицо, она, обернувшись, посмотрела на него, а глаза ее засверкали на солнце ослепительным сумасшедшим огнем! Она улыбалась, была в диком сумасшедшем восторге и рядом! А он несся следом, не ощущая скорости.

О, этот стремительный полет! Теперь не хотелось смотреть вниз — только на нее. Ему было все равно, что там внизу, куда они мчатся, где остановятся или упадут. За ней он готов был лететь куда угодно, не думая ни о чем… И на мгновение почувствовал, что в эту минуту оседлал само время. Он чувствовал его, ощущал, мчался и жил с его скоростью, и время остановилось. Он держал его под уздцы. И если мчаться так всю оставшуюся жизнь, она может показаться бесконечно долгой. Только полет может дать это незабываемое ощущение. А если… еще быстрее, то перегонишь его, и это время, в плену которого живешь и ползаешь там, внизу, пойдет для тебя вспять. Оно будет пятиться, отступать, удлиняя жизнь, делая ее бесконечной. Твою жизнь и Ее…

Но что это? Она сделала неожиданный поворот — и только фонтан снега из-под лыж. Теперь она стремительно удалялась куда-то в сторону.

Она не понимает, что делает! Сейчас попадет на крутой склон, обозначенный на карте «черным» цветом. Но она не читает карт. Она не любит их и всегда следует только за ним, но сейчас… Вон уже видны указатели этого спуска и сетка, которая опутывает его. Стоит неумехе свалиться, его неминуемо вынесет к ней, где он, как пойманная рыба, будет биться, собирая лыжи, палки и остатки себя, если это еще возможно…

Она видит, куда ее несет, но почему не остановится? Почему не свернет, а мчится в эту черную дыру, в бездну? Еще немного, склон исчезает с глаз, обрываясь отвесной пропастью, и она тоже исчезает на черной горе… Через мгновение он следом оказывается на краю и теперь летит, нет, падает в эту пропасть. Он видит ее впереди, она крепко стоит на ногах и летит вниз. Потом исчезает…

Когда потерял ее из виду, ему стало страшно. Мелькнуло в голове, что страшно за нее, потом вдруг понял — нет, ему страшно без нее! Он уже не может без нее! А эта чертова гора забирает этого человечка, не спрашивая, делая лишь то, что хочет. Гора принимает эту жертву. Гора издевается над ним. И он остается совсем один.

Все происходило какие-то считаные минуты, но бесконечно долго. И он уже бесконечно долго не видел ее, а гора все продолжала играть с ним. Потом почувствовал невероятную усталость и невозможность остановиться. Сейчас он весил многие тонны, летя с немыслимой скоростью, и остановить это неповоротливое тяжелое тело уже не мог. Он потерял все навыки и умения, и гора почувствовала это. Запах жертвы пьянил. И теперь этой жертвой оказался он сам, чем гора неминуемо воспользовалась. Она подбросила его, на миг он оторвался и потерял равновесие, а гора тем временем набросилась и больно ударила. Он подлетел и упал — не понимая, где находится. То ли над горой, то ли она явилась сверху и теперь летела прямо на него. И снова ужасающий удар — гора добивала его. Она готовилась выбить из него мозги и душу, переломать кости, размазать беззащитное тело по своему склону и только тогда успокоиться, приняв в жертву одинокого заблудшего человека. Наконец спасительные сети поймали его, вцепились и крепко удерживали от дальнейшего падения. Он повис, и в глазах потемнело…

Придя в себя, огляделся. Теперь он — человек-рыба. Он накрепко увяз в этих сетях, а гора снова издевалась над ним, она больно его избила, а теперь равнодушно леденила тело и душу и ждала, когда же он уползет. Сейчас гора была равнодушна к нему. Это распластанное тело ее совершенно не интересовало. То ли дело подставить ногу тому, кто позволил себе испугаться. Страх — вот главный палач. Каждый сам себе выносит приговор и приводит его в исполнение, стоит лишь испугаться. А дальше — неминуемое падение. Таков закон…

Он пришел в себя и посмотрел в самый низ горы. На этом чертовом склоне больше никого не было. Ее нигде не было! Он потерял ее. Она не билась в этой сетке, не скользила вниз, просто исчезла. Эта гора забрала ее у него! И тут ему стало по-настоящему страшно! Он задыхался. Только теперь понял, что не может жить без нее. Словно у этой женщины были в руках баллоны с кислородом, но она исчезла, и он задыхался. И еще ужасно замерз. А вокруг только холодный скользкий склон под чудовищным углом скатывался вниз, и он посередине, в паутине этой сетки, где больше никого… Бесконечный ледяной мир, где завис он на самом краю…

«Ей нужна помощь!» — промелькнуло в голове.

Пока он тут лежит, как рыбешка, выброшенная на берег, она где-то далеко, и может случиться все что угодно. Она прекрасно умела кататься, но это было так давно, совсем в другой жизни. А сейчас стоит только оступиться, сделать неверный шаг, поворот… Она не перенесет такого падения.

И теперь он с ненавистью уставился на эту беспощадную гору. Может быть, она сейчас беспомощно лежит где-нибудь, а спасателей можно ждать долго, очень долго. Она может что-то сломать себе, получить сотрясение, а в ее возрасте… Дьявол! Опять это слово — возраст! Но это так. Он обманул ее, но сам знал и помнил обо всем. А она поверила и ведет себя, словно ничего не случилось, ведет себя, как девчонка. Но стоит оступиться! А он лежит тут беспомощно, как младенец…

И тут какая-то невероятная сила подняла его и поставила на ноги. Гора удивилась. Гора знала, что после такого падения можно лишь робко ползти, считая сломанные ребра, или дожидаться спасателей, а этот…

А этот небрежно пнул ее, словно эта гора не была ростом в несколько километров, а лишь небольшим взъерошенным холмиком на теле Земли. Он уже несся по ее склону, не замечая ничего, и в голове билась мысль: «Он ей нужен. Он должен ее найти!»

И теперь переступал через эту гору и другие тоже, перелетал через ущелья, переносился с одного подъемника на другой. Горы под ногами стали крошечными бугорками, песчинками. Он безжалостно давил их ногами, наступая и кроша на мелкие льдинки. Стирал целые склоны, преодолевая километры пути. Где-то там была она! Он нужен ей, он должен быть рядом. Но вокруг — только холодная ледяная пустыня и он один, затерявшийся в этой бесконечной стране снега и льда.

Наконец вернулся в то место, откуда они утром начинали свое восхождение, и теперь не знал, куда ехать, что делать. Не знал, куда ее могло занести. И самые ужасные предчувствия уже начинали одолевать.

Что если она не справилась с трассой, что-нибудь сломала? А может, она уже в больнице, в чужой стране с незнакомым языком, а он здесь мечется по горам и не знает, где ее искать.

Вдруг его внимание привлекло необычное зрелище. Он подошел поближе и оторопел.

Наверху в небольшом ресторанчике на веранде спокойно сидела его жена и, подставив лицо солнцу, загорала. Нет, это была не она… а может быть, она или очень похожая на нее женщина. Подошел ближе и уже не отрываясь смотрел. Картина поражала. Она находилась на самом краю веранды, где никого не было. Сидела на маленьком пластиковом стульчике и, подняв голову к солнцу, смотрела на голубое небо. Иногда поглядывала на солнце и улыбалась. Она улыбалась солнцу! Казалось, что у этих двоих сейчас было свидание, и он почувствовал себя лишним. Она улыбалась солнцу, а солнце улыбалось ей. Сейчас на всей планете никто это солнце так не интересовал, как эта женщина. Куртка ее была расстегнута, изящные руки широко разведены в стороны, носик вздернут, и она купалась в ярких лучах. Она отдавалась этому светилу. Делала это так красиво, что он поневоле залюбовался и даже позавидовал ему… Ему! Солнцу! Это было восхитительное свидание, трогательное и нежное. А поэтому не решался прервать его и заслонить это солнце от нее. А оно все ласкало ее лучами, проникая сквозь одежду, согревало, давало тепло и жизнь. Оно вселялось в нее, лицо становилось загорелым, румяным, глаза светились улыбкой и тихим затаившимся счастьем. Она любила солнце, а солнце любило ее. Она изменяла сейчас ему с этим чертовым светилом! Отдавалась так, как могла делать это только она, да и то не всегда, далеко не всегда. Но сейчас… Это солнце было счастливейшим из светил в галактике и взамен тоже отдавало тепло и любовь. Казалось, весь космос готово было положить к ногам этой женщины. А он все смотрел, не отрываясь, и любовался ею. Это была Мадонна, сошедшая с картины великого художника, и нарисована она была сияющей солнечной кистью мастера.

Потом подумал: «И эта женщина принадлежит ему… и любит она только его… одного…»

Все стоял так и молчал…

Наконец она опустила свой взгляд и теперь молча смотрела на него, продолжая улыбаться. Ей не было стыдно за это свидание. Она так естественно это делала, что прощать ее было не за что. И он с удовольствием отметил это. Подойдя, произнес:

— Девушка, с вами можно познакомиться?

Ничего умнее в голову не пришло, поэтому так и сказал.

Девушка прищурилась, оценивающе и с интересом его разглядывая. Снова улыбнулась. По ее взгляду было понятно, что не против такого знакомства, и на мгновение он подумал, что теперь ревнует ее к самому себе — не стоит приличной девушке так быстро соглашаться на знакомство с совершенно незнакомым человеком, с первым встречным, который нагло подошел и пристал. Но она смотрела, продолжая кокетничать, потом протянула руку и вдруг произнесла:

— Арина.

Он пожал эту нежную руку и замер, подумав: «Какое удивительное имя».

— Удивительное имя, — прошептал он вслух. — Вы, наверное, из Ленинграда?

— Из Питера, — поправила она, — я там родилась, — засмеялась, потом спросила:

— А вы представляться не желаете, или у вас нет имени?

— Петр, — неожиданно для себя произнес он.

Девушка серьезно посмотрела на него и сказала:

— Такое короткое… и большое имя. Оно огромное, как эта гора.

А гора словно подмигнула ей, соглашаясь.

Теперь Арина с неподдельным интересом разглядывала его.

— Арина, — снова повторил он, — у меня никогда не было знакомых с таким именем. Я не видел ни одного человека в своей жизни, который бы носил его. Как чудесно произносить его вслух.

И снова повторил:

— Арина.

— А кому-то повезло произносить его каждый день, зная этого человека и общаясь с ним.

— Да-да, вы правы… Арина… Каждый день.

Она продолжала смотреть на него с интересом и уже какой-то издевкой, словно смеялась над ним. Вдруг спросила:

— Почему вы не спросите, что я делаю сегодня вечером, не пригласите меня куда-нибудь?

— Что вы делаете, Арина, вечером? — тупо повторил Петр.

— Нет, не вечером… Что я делаю сейчас? — воскликнула она.

И добавила:

— Почему вы не пригласите меня к себе в номер?.. Прямо сейчас!

— Но… Арина, вам не кажется, что мы знакомы всего пару минут? — улыбнулся он, продолжая эту игру.

— Я хочу, Петр, прямо сейчас в ваш номер!

— Развратная девица, — ответил он.

— Зануда! — парировала она. — Я хочу в номер! — капризно повторила она, схватила лыжи, другой рукой его за рукав и потащила прочь из этого кафе, а в глазах ее светило яркое солнце. Оно улыбалось этим двоим, благосклонно смотрело на них сверху и совсем не ревновало. Оно давало им время, которое те хотели провести вдвоем, и чтобы никого больше. А время это у них еще оставалось.

И снова высокая гора, глаза, смотрящие на него с восторгом, еще мгновение — и начнется эта сумасшедшая гонка со склона на склон, с подъемника на подъемник, безумная скорость и ветер в лицо. Ее удивительная улыбка, эти губы, нежная кожа, курносый носик. Она была с ним так близка, как совсем недавно с солнцем на вышине горы. Только теперь согревала она, давала тепло, жизнь и любовь. Все то тепло, которое получила, теперь отдавала. И не верилось, что такое возможно!.. Просто не верилось! И теперь он уже не боялся упасть с этой горы и за нее не боялся тоже. Знал, что за каждым новым подъемом их ждет головокружительный спуск. За каждой вершиной — другая. И везде только ее глаза. И в этом стремительном полете он снова понял — время бесконечно. Оно остановилось и замерло. Теперь оно принадлежало только им. И пока он будет любить ее, это время отступит и повернется вспять. Отдаст им столько себя, сколько смогут отдать они друг другу. И вокруг только щемящая боль от восторга, радость от каждого подъема и стремительного падения или полета с высоты. А как называть — полет или падение — уже не важно. Сейчас каждая секунда или мгновение принадлежали им…

— Арина, — он произнес ее имя и провел пальцем по ее загорелой щеке.

— Почему ты никогда не называл меня по имени? — спросила задумчиво она и замолчала.

— А ты? — задумчиво произнес он. И в это мгновение ему показалось, что с этим забытым, затерявшимся в далеком прошлом именем закончилось какое-то старенькое, черно-белое кино и началось цветное, и эти новые, неведомые ранее цвета поражали…

Глава 3 Песочные часы

На столе стоял знакомый флакон. Он отражал пронзительное солнце, и от нестерпимого блеска захотелось зажмурить глаза. Но глаза неотрывно следили за этим стеклянным предметом и слезились от боли. Маленький блестящий флакончик теперь зависал в воздухе, а таблеток в нем оставалось все меньше и меньше. Он стал совсем прозрачным и что-то напоминал ему.

Что напоминал? Этот странный предмет был знаком ему! Где он видел его раньше?

А вокруг уже пролетали высокие ледяные горы, какие-то люди на лыжах. Они мчались по крутым склонам, и их безумные лица светились звериными улыбками. А стеклянный предмет все висел в воздухе, не двигаясь с места. Ветер свистел со всех сторон, снег врывался веселой пургой, унося за собой этих лыжников, белые горы, облака, и только солнце светило ярко, оставаясь недвижимым на месте, и еще этот флакон.

Он вспомнил! Он видел его раньше! Это часы! Самые обыкновенные песочные часы!

Сейчас те висели в воздухе, отсчитывая минуты и секунды, а песок струился, переливаясь тонкой ниточкой из верхней части в нижнюю. Снова какие-то люди, лыжи, горы, снежная пурга — все смешалось в непрерывном вихре, кружилось в нескончаемом хороводе, а песок струился, насыпая уже целую гору на дно часов. Он слышал этот звук. Это была лавина, она шуршала, скользя песчаным водопадом, и казалось, ничто не может остановить ее непреклонное движение. Целая река песка, водопад песка! Он сносил мгновения и секунды сквозь узенькое горлышко стеклянной пробирки, насыпая целую гору на дно. А часы все висели в воздухе, не двигаясь с места. Крошечные стеклянные часы и горы песка. Оставалось совсем немного — и песок закончится, он источит свое течение, и тогда время остановится и замрет. Время умрет — оно будет кончено. Но стоит протянуть руку и перевернуть маленькие часы, все начнется сначала.

Это же так просто — нужно протянуть руку, коснуться этой пробирки, отсчитывающей время, и все. Но рука онемела. Она не двигалась, рука весила многие тонны, неподъемные гири сковали ее движения, а часы были так близко, и сыпался желтый песок с ужасающим шипящим звуком, скатываясь на дно.

Просто протяни руку, возьми их, всего лишь одно движение — и часы перевернутся, время оживет и снова начнет свой отсчет. Потом снова и снова. Ты сможешь делать это бесконечно долго. Переворачивать эту стекляшку и владеть им. Владеть временем. Оно замрет в твоих руках. Такое простое движение — и часы станут ручными, будут повиноваться и подарят столько минут жизни, сколько захочешь, пока не надоест или не устанешь, пока не потеряешь смысл. Ты будешь жить, и миллионы секунд и минут будут помещаться в твоих руках, и тогда ты подаришь их Ей.

Но рука не двигалась с места. Эта чертова рука не шелохнулась, а песок уже кончался. Теперь он почувствовал себя на дне этой прозрачной колбы. Песок доходил ему до шеи, уже до губ, еще мгновение — и все будет кончено. Оставались последние секунды жизни, последние песчинки. Они с грохотом летели с высоты, обрушиваясь на зыбкую гору, в которой он тонул… Это конец…

Вдруг чья-то рука возникла рядом со стеклянными часами. Она схватила их и теперь крепко держала. Но почему-то не переворачивала. Почему? Переверни их! Ну, давай же! Еще есть время!.. Переверни!..

— Зачем? — неожиданно услышал он спокойный голос.

Арина стояла посреди комнаты и держала флакончик таблеток в своей руке… И удивленно на него смотрела. Пот крупными каплями стекал с его лба. Подушка была мокрой, одеяло скомкано. Она снова посмотрела на флакончик, спокойно перевернула его, и оттуда выпала таблетка. Арина улыбнулась, положила ее в рот, запила водой и запрыгнула в кровать.

— Вставай, дурачок! Весь день проспишь! Ну, вставай же!.. Петр! Мой Петр. Вставай, какие глупости тебе снились, пока я была в ванной?

Арина утерла ладонью его лоб и села рядом. Подумав немного, произнесла:

— Ты знаешь — это чудо-таблетки!.. Я первые дни не верила… Ну… не совсем верила, — поправилась она, — но они просто чудо. Я не знала, что за такое короткое время почувствую себя снова такой… просто можно сойти с ума.

Потом опять посмотрела на него и ударила кулаками по его груди.

— Ну, что ты? Давай, вставай! Что ты смотришь так на меня?

А он уставился на нее и не мог вымолвить ни слова. Он опешил. Уже не узнавал ее. Неужели чудеса бывают? Неужели такое возможно? Смотрел и не понимал, видел ее помолодевшее красивое лицо, вспоминая вчерашний день, жуткую гору, вчерашний вечер. Улыбался и молчал, а голова шла кругом…

Глава 4 И только ветер в лицо

Конечно, он не поверил ей. Поверить в такое было трудно, просто невозможно. Такому не было объяснения! Теперь Петр каждый день украдкой вглядывался в ее лицо, в эти глаза, когда Арина брала флакон в руки. В такие минуты ему казалось, что снова слышит этот жуткий звук песка из проклятых часов. Тот шуршал и сносил минуты и часы ее жизни в пустоту. Особенно тяжело было на горе, где трение лыж о снег снова напоминало ему об этом. Он думал, что сошел с ума. И каждое утро смотрел на нее, затаив дыхание. Он искал подтверждение, надеясь на чудесное спасение, но не верил. А таблеток оставалось все меньше и меньше. 27… 25… 23. Волшебных, бесполезных таблеток в стеклянном флаконе, а дальше… Он не знал, что ему думать. Если верить в это, значит жить нужно с верой. Как просто! Верить — и все! Но этого недостаточно! Одной верой не перевернешь время, не излечишься от болезни, которая гложет тело, забирая годы жизни. А ты просто сидишь и веришь… Миллионы верят, но все кончается для них точно так же, как и для прочих. Но если совсем не верить — тогда как жить, за что держаться? А таблеток оставалось всего 23.

Пять дней они провели на этой горе, все эти пять дней он наблюдал, как она прикасалась к заветному флакончику, удлиняя себе жизнь, и не знал, что ему думать. Проще настраиваться на худшее и потом получить невероятное избавление как подарок судьбы. Хуже, если веришь, но потом неожиданно для самого себя оказываешься у края пропасти и понимаешь, что не готов к этому. Лучше готовиться к худшему. Но тогда за что держаться? Каждый день ждать неминуемого исхода, мучиться, бояться? Находиться в плену у дикого страха за нее и за себя. Но третьего не дано. Или закрыть глаза и просто жить, зная, что эта жизнь бесконечна или в конце ждет тебя только счастливый конец, исход, или влачить в страхе жизнь, отравляя ее этим страхом. И сколько будешь еще жить, столько дней, часов, а может быть, лет, будешь бояться и ждать этого конца. Но тогда можно сойти с ума. Уж лучше покончить все сразу… Нет! Этого не будет никогда!

И он вспомнил, сколько весил тот крест, и человека вспомнил, который, знал, куда несет его, но продолжал идти и жить. О чем думал Он в те последние минуты? Застилал ли его разум тот невыносимый ужас, или Он держался за что-то еще?.. Только за свой крест?.. Парадокс…

И еще заметил в эти дни и почувствовал удивительную вещь. Он не узнавал Арину. Словно видел ее впервые или не видел многие годы, а теперь встретился и знакомился заново. Она ему очень нравилась. Нравилась — это не точное определение. Было что-то еще… Арина была интересна ему! Невероятно интересна!

Каждый день на горе, на ее заснеженных дорожках, в кафе или в номере отеля он проводил время с совершенно незнакомым человеком. И когда не задумывался о неминуемом, о том, что ждет ее, когда не жалел, какая-то непреодолимая сила тянула к ней.

Жалость — разрушительна. Она низводит то хрупкое, человеческое к самым простым телесным переживаниям, стирая неуловимое. Наверное, нужно научиться жалеть так, чтобы не разрушать то, что есть. Просто жить, отдавая великую дань этой жалости, но не показывая виду. И не унижать человека, который достоин чего-то большего. А жалость всегда будет где-то рядом, не исчезнет, только пусть она остается со своим двойником — страхом. И пусть эти двое не отравляют жизнь…

— У тебя мозги еще не закипели?! — услышал он ее веселый голос. — О чем мы изволили столько времени так сосредоточенно думать? Сейчас я усну!

А они уже долгое время плелись по дороге, спускаясь с альпийских гор, и теперь прекрасные виды открывались по сторонам: бесконечные зеленые холмы и поля, покрытые травой и кустарниками, маленькие деревушки и замки, крошечные речушки. Солнце ярко освещало дорогу, и Франция расстилалась перед их глазами. Здесь не было зимы. Да и не нужна была здесь эта зима. Только яркое солнце над головой, высокое небо и поля, зеленеющие травой…

— Останови, я сяду за руль! — заявила она.

В последние дни в ней было столько необузданной энергии, что трудно было поверить в какую-то неизлечимую болезнь. Ее настроение, сумасшедшие выходки, катание по самым крутым склонам, взгляд ее синих глаз, которые смотрели на него, когда они оставались в номере — все это не укладывалось в голове. Это был фонтан, который сверкал, низвергаясь фейерверком струй, излучая силу, мощь и дикий восторг. Трудно было не поддаться ее настроению. Арина сходила с ума. Это была женщина…, нет, ребенок, который выдумывал все новые игрушки и развлечения, а он выполнял все ее капризы. Он уже испугался за нее и на пятый день безумия на горе решил спустить ее немного ниже и не рисковать. Арина сходила с ума…

Она и сейчас не унималась. В ней скопилось за долгие годы взрослой и мудрой девочки столько этого затаившегося детства, что теперь радость и безумие переливались через края. А он только смотрел и удивлялся.

— Быстро останови, я сяду за руль, — скомандовала она.

— Но мы едем со скоростью 120 километров в час. Здесь больше нельзя… — возразил он.

И все же пустил ее за руль, а через несколько секунд пожалел об этом. Когда стрелка спидометра приблизилась к 130, он промолчал. Потом она, не раздумывая, достигла 140.

— Это предел, — произнес Петр. — Это уже штраф!

Но она не слушала, ткнула в магнитолу, и громкая музыка какого-то французского шансонье заполнила салон машины.

«Только этого не хватало», — подумал он. Сейчас она в такт музыке мотала головой и продолжала давить на педаль. На 150 он воскликнул:

— А это уже совсем немаленький штраф!

— Годится! — воскликнула она, продолжая танцевать под ритмы этой сумасшедшей музыки. Петр с волнением посмотрел на дорогу. Та была пуста, и Франция неслась за окном навстречу, скорость совсем не ощущалась на такой хорошей машине, на прекрасной трассе, и только стрелка спидометра указывала сумасшедшую цифру. Вдруг шансонье, словно поддавшись этому безумию, надавил на свою «педаль», и ритм его песни начал ускоряться. Он словно договорился с Ариной и сейчас сидел на заднем сидении их машины и отбивал безумный ритм, торопя ее бег. Арина не заставила себя долго ждать — надавила на педаль, и теперь уже машина начала издавать призывный вой своими шинами по асфальту. Их автомобиль, поддавшись этому безумию, тоже решил принять участие в гонке. Он визжал на поворотах, казалось, искры неслись из-под его колес, а музыка становилась все громче и быстрее.

— 180, — вскричал Петр, — а это уже тюрьма! Что выбираем?

Музыка достигла своего апогея, казалось, деревья танцевали на обочине, облака неслись по небу навстречу, ветер сходил с ума, ударяя в лобовое стекло, и только солнце в вышине стояло незыблемо, улыбаясь им.

— 200! — закричала она. Подумала мгновение, выжала 220 и прокричала: — Сегодня мы выбираем Французскую тюрьму! Гулять так гулять.

Больше он не слышал ничего. Только громкая музыка била по ушам и мозгам, они летели по дороге, едва касаясь колесами земли. Летели по Франции, летели по этой маленькой планете и оттуда, из космоса, казались стремительной молнией, и молния эта летела прямиком в тюрьму! И не какую-нибудь, а Французскую! Арина сходила с ума!

И тут где-то в уголке его сознания счастливо промелькнуло:

«Разве можно представить себе хоть на мгновение, что эта женщина, эта обезумевшая девчонка чем-то больна, что ей много-много лет — ее глазам, этим нежным рукам, чертовой голове, которая сейчас сходила с ума?»

И смутная надежда или предчувствие зародилось в его душе:

«Неужели такое возможно? А может, это и есть то самое чудо, о котором говорил врач, просто нужно в него поверить? А может быть, именно Арина достойна этого чуда? Ну, тогда он готов сгнить во французской тюрьме!»

— Гони! — заорал он. — Что так слабо? В тюрьму так в тюрьму! Гуляем!

Тут музыка закончилась, Арина сбросила ногу с педали, отвернувшись от окна. Машину занесло, закрутило, и та послушно остановилась на обочине. Она положила голову ему на плечо, обвила его руку своими руками, потом тихо произнесла:

— Я передумала, у меня другие планы на сегодня.

Потом снова тронулась с места и прилежной девочкой смотрела в окно, следя за дорогой и выжимая каких-то 140 километров. И теперь казалось, что не они летят, а Франция несется навстречу им с такой скоростью, нарушая все приличия и правила. Но это же Франция — что с нее взять? А они просто стояли на месте, устало и весело глядя по сторонам. И шансонье тоже, по-видимому, устав, пел теперь что-то медленное, лирическое. Скорее всего, про любовь. Удивительная страна, где люди поют только о любви, как будто в жизни больше ничего и не осталось… А может быть, они правы?

Глава 5 По зеленым холмам Франции

Что с ними было, если бы он был беден? Оставались бы в своем убогом уголке, терзая или жалея друг друга. Если бы за все те прошлые годы он не успел заработать на свою мечту, которая красовалась пока лишь на стене его офиса?

А оставалось совсем немного. Всего полгода, может быть, год — и он хотел уже предпринять такое путешествие и пройтись по магазинам, выбирая свой корабль. Такие места давно волновали его. Всякий раз он трепетно смотрел на дорогу в приморских портовых городках Европы, когда на ней появлялся мощный тягач, который перевозил такую красавицу-лодку длиной 12–15 метров из магазина яхт прямиком к причалу. Другие машины останавливались, вежливо пропуская эту красавицу. А счастливчик — ее хозяин, нетерпеливо сидел в тягаче, отсчитывая последние километры скучной дороги, которые скоро превратятся в морские мили. Иногда приезжая в Европу, они с Ариной заходили в такие магазины, и тогда он забирался в эти лодки, толкаясь в тесноте маленького трюма, представляя себе, что скоро такой корабль будет принадлежать им. Арина стояла неподалеку и с улыбкой наблюдала за ним, словно за младенцем. Потом они купят домик на море и будут надолго приезжать сюда и жить в этой мечте.

Но теперь, когда все так изменилось, Петр, не задумываясь, тратил эти деньги. Только с их помощью он сможет купить ей этот месяц, с золотой горы спускаясь, она почувствует себя счастливой и проведет это время незабываемо и со смыслом. И не важно, помогают ей таблетки или нет, он старался купить ей это маленькое счастье, подарив невероятную прогулку, в которой сбудутся все мечты. А поэтому совсем не жалел их. И без этих денег не представлял, что делал бы сейчас. Они спасали его, придавали смысл этому короткому отпуску. Мечту можно только купить, а потом подарить — и в этом он был абсолютно уверен. Жизнь примитивна. Она так или иначе стоит чего-то. И только несясь с золотой горы, ты можешь почувствовать эту сумасшедшую скорость и ветер в лицо…

Почему они выбирали скорость? Он и она. Петр старался купить для нее все мыслимые и немыслимые развлечения, а Арина отдавалась всецело этим игрушкам, забавам, и порой трудно было угнаться за ней. Только на большой скорости можно позволить себе не задумываться, успевая лишь следить за дорогой, получать удовольствие от жизни. Инстинкт самосохранения не даст тебе возможности предаться длительным рассуждениям или меланхолии, мучениям и страданиям, когда нужно просто успевать давить на тормоз или вовремя повернуть на лыжне, не упасть и не разбиться. А поэтому скорость — спасение от самого себя. И проживешь ты на такой скорости значительно больше, чем сидя в своем скучном углу, предаваясь апатии и лени, невыносимым страданиям, отсчитывая минуты и часы, дни своей жизни, успевая подумать — сколько там осталось еще. Разум — не лучший советчик, и теперь они мчались по этой стране, не задумываясь ни о чем. Во всяком случае так ему казалось.

А Арина? Арина, по-видимому, тоже полюбила эту скорость и жила торопясь и без оглядки. Сходила с ума по каждому дню и часу и по этому торопливому бегу в неизвестность. Иногда нужно просто мчаться навстречу судьбе, а там — будь что будет. Так казалось ему.

Он выбирал самые невероятные маршруты путешествия, самые удивительные развлечения, хотел осыпать ее дорогими подарками, обедать в дорогих ресторанах и останавливаться в шикарных отелях, а таких во Франции очень много. Вот только Арина вела себя совсем по-другому.

Однажды он завел ее в магазин с желанием подарить какую-то золотую вещицу — кольцо или брошь, серьги. И обязательно с бриллиантами. Женщины любят бриллианты, они должны носить их, и те будут всегда их радовать. Это вполне естественное желание. За свою жизнь он не часто делал ей такие подарки, но теперь решил наверстать. И вообще, решил наверстать за этот короткий срок все то, что не успел за прежние годы. Но она осмотрела этот дорогой стеллаж, потом прошлась по залу в самый его конец и выбрала невероятное украшение. Он был поражен. Это было кольцо немыслимых размеров, оно было усеяно невероятным количеством блестящих разноцветных камней, но стоило… сущие копейки. И камни эти были не натуральными, а самыми обыкновенными стекляшками. А все те дорогие и шикарные украшения ее совсем не заинтересовали. Но она с таким восторгом вцепилась в это кольцо, что он вынужден был его купить. Хотя совсем не понимал ее. И только следил за реакцией совершенно счастливого человека, которому сняли с небес звезду и подарили. Гордо надела его на палец и не собиралась снимать.

Однажды, сидя в каком-то дорогом ресторане, он, долго изучая меню, уже готов был заказать восхитительные французские трюфели, устрицы или, на худой конец, гребешки в каком-то невероятном соусе. Они и раньше часто ходили по ресторанам. Много ездили, но выбирали более скромные заведения. Но сейчас хотелось оставить эту скромность и позволить себе все! А ресторан, судя по его виду и ценам, стоил того. Но тут произошло непредвиденное — Арина вдруг попросила гречневой каши. Официант не понял, а Петр не сумел объяснить тому, чего она желает. В этой стране не было гречневой каши. Гречку здесь не выращивали и ничего не знали о ней. Тогда она попросила вареной картошки. Картошка, конечно, была, но когда Арина сказала, что ее нужно посыпать укропом и положить туда селедки, официант смутился еще больше. Он не знал, что такое укроп. Укропа во Франции тоже не было. Официант понял, что эта мадам привыкла к таким изысканным блюдам, которые даже в их ресторане не подавали, и теперь с восхищением и чувством стыда на нее смотрел. Арина гордо встала из-за стола, и они отправились восвояси, а трюфели, устрицы и гребешки остались дожидаться менее привередливых гурманов. Наконец, она выбрала какое-то кафе, где заказала сосиски, обильно полила их кетчупом и, запивая все это кока-колой, съела, оставшись ужасно довольной. А он не знал, как относиться к ее причудам. Однажды она завела его в какую-то забегаловку на окраине Парижа. А они проездом решили заскочить в этот удивительный город. Пробежав по его центру, посмотрев по привычке любимые места и проголодавшись, пошли искать ресторан. Те приветливо встречали их своими удивительными дорогими залами и фантастическими меню. Париж известен своими ресторанами на весь мир: причудливыми названиями, прославленными поварами и блюдами. Изящные метрдотели во фраках стояли у входа и трепетно открывали двери. Но Арина выбрала какую-то забегаловку и теперь прямо руками ела жареную на гриле курицу, получая сказочное удовольствие, а жир стекал по ее пальцам. Он оторопел, потом тоже, отставив условности и вилку, схватил поджаристый кусок и начал его терзать. Курица оказалась очень вкусной! Невероятно вкусной! Потом они пили какое-то дешевенькое вино. Музыка играла в этой подворотне очень громко. Здесь собирались люди вовсе не во фраках — совсем простая публика, и на мгновение Петру показалось, что это и был самый настоящий Париж, каким он его никогда не знал.

Через несколько дней скитаний по стране они ехали по холмистой местности, и замечательные виды открывались по сторонам. Арина не выдержала и заставила его остановить машину. Они бросили ее на обочине и подошли к краю холма. Бесконечная зеленая равнина, над головой — высокое голубое небо, там, вдали, вставали стеной заснеженные вершины Пиренеев, а где-то далеко на юге угадывалась синяя гладь Средиземного моря, куда они держали путь. А вокруг — только игрушечные дома с красной черепицей, маленькие коровки, пасущиеся на лугах, прозрачный воздух, который давал возможность оглянуться на многие километры и увидеть все. Это был маленький, словно игрушечный, мир, нарисованный рукой ребенка. Краски были невинны и чисты, они были нанесены неумелыми мазками и скрывали в себе какую-то простоту, тайну и детское очарование. Только глазами ребенка можно увидеть такое. Трава была зеленой и сочной. Яркие цветы на склоне легким ветерком шевелились на камнях и скалах. На боках пасущихся коров были намалеваны коричневые пятна. Если пойдет дождь, наверное, смоет их, и коровы станут просто белыми или серыми. Но сейчас они были разрисованы, как туземцы — так захотел этот маленький художник.

Солнце было красным и отливало причудливые тени от маленьких домов. И во всем ощущалась какая-то простота и незатейливость. Все было прорисовано нечетко, и только запах от этой картины пьянил. Всего несколько небрежных мазков, но получалась целая картина. Не хватало большой рамы, и тогда можно будет поднять это полотно, повесить на какую-нибудь гору, и оно будет сверкать, переливаясь чудесными красками, а нарисованное солнце — светить с ее склона…

А может, этот мир так и нужно рисовать? Это взрослые рисуют свои жизни сложно и замысловато, обставляют себя изысками и удобствами, стирая и замазывая какую-то суть. Купаются в роскоши, делают деньги, а на них снова покупают роскошь. Создают синтетический мир — циничный и сложный. А тут — цветы на склоне, зеленая трава и коровки на лугу — всего-то несколько мазков. И солнце над головой. И еще этот запах!

Арина стояла на самом краю холма и всматривалась в даль, а Петр, не отрываясь, глядел на нее. Он видел ее восторг, замечал, как она вдыхала свежий воздух. Она не скрывала этого, а Франция не скрывала себя, она без стыда возлежала перед ними в своем невинном зеленом одеянии, сверкая французским солнцем, умытая недавним дождем, пахнущая травой. Она отдавалась всецело их взорам, пьянила ароматами цветов, позабывших, что такое зима, и пахла весной — весной вечной и постоянной.

«Любил ли я эту женщину?» — внезапно подумал он.

Наверное… Хотя разве такое возможно спустя столько лет совместной жизни? Да и что такое эта любовь? Все стирается ластиком времени, и уже трудно понять, где она. Была ли она? Он знал Арину десять лет, даже больше. Знал каждую ее родинку, каждый волос, ее характер, привычки, как она улыбается или сердится, что любит и что ненавидит. Любовь — это маленькая иллюзия, которая не может длиться вечно. Она дается лишь на время, да и то в долг. Ты пользуешься ею, но потом непременно возвращаешь, платя немыслимые проценты. Любви не бывает много, а на всех не хватает, и поэтому ее отбирают у тебя. И что остается потом? Привычки, квадратные метры, постель, завтрак по утрам, ужин. Поездки в отпуск, дети — плоды этой любви. А если их нет?.. Снова знакомое надоевшее лицо напротив… И так каждый день…

Но эта женщина…

Он пристально всматривался в ее лицо. Он не видел ее такой раньше. А может, она такой и не была никогда, а этот холм пробудил в ней что-то новое, необычное. Сейчас она была частью этой картины, частью маленькой, но такой большой Франции.

Наверное, любил. Может быть, и сейчас любит, а иначе почему так хочет помочь ей?.. Жалость. Снова жалость. Все не то… Это такие разные вещи.

Он отмахнулся от этих мыслей и, глядя на нее, удивился: как мало ей надо! Они не прилетели сюда на воздушном шаре, не стремились долгое время, чтобы увидеть какое-то чудо света, просто ехали по дороге и все. Это было мимоходом, не стоило ничего, случайно остановились на возвышенности, но такого восторга в ее глазах он не видел давно. И снова недоумевал. Потом подумал: «Любил, не любил — все это абстракция». Сейчас он хотел только одного — сделать для нее все!.. А таблеток оставалось всего 20.

Глава 6 Жанна д'Арк

Маленький городок Сан-Рафаэль, расположенный на самом краю большой бухты, и был целью их путешествия. Они подъехали к набережной и вышли из машины. Петр проводил ее в кафе, оставив на несколько минут, а сам пошел сдавать машину в офис неподалеку. Она им пока не понадобится, больше они не будут слоняться по всей стране, а немного отдохнут от этой сумасшедшей гонки. В машине оставил чемоданы, попросив подержать их пока у себя…

Так хотелось посидеть у воды и просто смотреть на море и чаек. Эти волны снова радовали его. Когда Арина рядом, все вернулось — любовь к этому морю и волнам, накатывающим на берег. И сейчас он хотел подарить это море ей…

После ужина они пошли гулять по набережной, осматривая городок. Собственно, смотреть было особенно не на что. Обычная старинная рыбацкая деревушка с несколькими десятками домов, магазинчиками и непременным причалом для лодок. Вечерело, и пришлось заскочить в один из магазинов, чтобы надеть на себя какие-то куртки. Их горнолыжное снаряжение не годилось, в нем было слишком жарко, а легкие ветровки не помешали бы.

Зайдя в магазин, он остолбенел. Это место напоминало музей. Снаружи оно казалось небольшой лавчонкой, где на витрине висели какая-то одежда, всякие мелочи, но внутри оказалось огромным ангаром, чудесным образом помещавшимся на крошечной набережной, где повсюду находились стеллажи с вещами, которые взволновали его необычайно. Длинные ряды с канатами, какими-то веревками, завязанными причудливыми узлами, огромные упаковки с тканями и готовыми парусами гигантских размеров, двигателями для кораблей и яхт, якоря. На стенах висели сувениры в рамочках, какие-то морские узлы, колокола, рынды (кажется, так это называлось), крошечные иллюминаторы, перила и перильца и еще великое множество подобных вещей. Это был магазин для мореплавателей и яхтсменов. И сладкая дрожь пробежала по его спине. Не хватало только самих кораблей…

Но вот и корабли — маленькие и большие, на картинах и в деревянных копиях, целая флотилия, армада, которая занимала значительную часть магазина.

— Мечты сбываются! — Арина стояла рядом, держа в руках огромный штурвал.

— Пока могу предложить только это!.. Ну, что ты смеешься? Ты же мечтал иметь свой корабль — руль уже есть. Мы себе можем позволить его купить? Правда?.. Да?..

Она так вцепилась в этот деревянный «руль», что отбирать рука не поднималась. А штурвал на самом деле был замечательным. Она стояла с ним, словно на капитанском мостике, и вращала, выбирая курс. Петр засмеялся и отнес штурвал к кассе. Потом Арина кинулась к длинным стеллажам с одеждой, и через мгновение на ней была надета самая настоящая куртка капитана. Та была сделана из прочного пластика и выдержала бы любой ветер или шторм. Это то, что им было сейчас так необходимо, вечер ожидался прохладным. Потом Арина напялила на него такую же куртку и, наконец, отправилась выбирать фуражку капитана. Теперь эти двое представляли собой маленькую команду, готовую вступить на борт своего корабля. Только корабля не было, но это не важно, главное, были фуражки, куртки и огромный штурвал. Еще она захотела набрать всяких морских узлов, а продавец, увидев такого покупателя в своем магазине, уже катил ей навстречу большую тележку. Теперь, когда руки ее оказались свободными, все только начиналось. Картины, большие и маленькие, модели кораблей, канаты, завязанные узлами, пазлы с морскими видами, корабельные бокалы, которые не падают при качке, медный колокол, спиннинги, катушки… Когда она захотела купить огромный парус, тот почему-то не влез в тележку. Продавец по-английски сказал: «Его немедленно доставят на борт вашего корабля, мадам».

Мадам задумалась, но все же покупку отложила, пообещав непременно вернуться за ней в следующий раз. Такая же судьба постигла и огромный якорь, который ей тоже приглянулся.

И вот теперь в белоснежных куртках и фуражках, с огромными пакетами в руках, откуда торчали все эти покупки, они шли по набережной, а Арина перед собой гордо несла большой деревянный штурвал.

— Мечты сбываются! — повторила она, потом поправилась: — Ну с чего-то же нужно начинать?.. Я не издеваюсь!.. Ну ведь классно? Тебе понравилось?.. А где наша машина?

Люди на набережной совсем не удивлялись, глядя на этих двоих. Это был маленький городок у самого моря, где находился крошечный порт, и по его набережной часто проходили такие капитаны, неся все эти мелочи на свои корабли. Вот и эти идут на свой, где будут только они вдвоем, маленький белый парус над головами, а дальше только открытое море.

— Где наша машина? — повторила она.

— Я ее переставил, — успокоил Петр.

— Переставил… зачем?

Впрочем, скоро забыв о ней, смотрела по сторонам.

А перед ними открывалась удивительная картина. Маленькая набережная заканчивалась крошечным причалом, а у него были пришвартованы корабли — удивительные, шикарные, с высокими мачтами, с ярусами палуб, а один даже имел вертолетную площадку. Корабли словно сошли с фотографий, висящих на стене его офиса, их паруса переливались в лучах заходящего солнца, кое-где на палубах сидели люди, они разговаривали, пили вино, обедали. На одной из таких лодок стояло множество ящиков с цветами. В Европе некоторые берут с собой в путешествие не только детей или домашних животных. Цветы — тоже законные члены семейства и имеют свое почетное место на таком корабле. Если он у тебя есть…

На одной яхте их внимание привлекла какая-то женщина. Та держала в руках тряпку и протирала стекла на нижней палубе. Казалось бы, такое обыденное дело — вытирать пыль. Она мыла эти стекла, словно у себя дома. Делала это привычно, легко и непринужденно, не придавая особенного значения этому занятию. Только стекла эти закрывали огромную кают-компанию на прекрасном корабле, который готовился отчалить в далекое плавание. И у Петра закружилась голова. Такое невинное занятие, ее движения были столь просты, словно женщина мыла не корабль, а чайник, или протирала пепельницу. А тут целый корабль… Ее корабль…

Арина и Петр замерли и смотрели, не отрываясь. Петр поставил на землю пакеты со своим скарбом, Арина все стояла и смотрела, а в руках ее был зажат деревянный штурвал.

Какой-то загорелый мужчина перегнулся через бортик своей яхты, глядя на эту парочку двух капитанов, улыбнулся и помахал им рукой. Нет, обидно совсем не было. Арина отставила в сторону штурвал и тоже помахала в ответ. Этот человек не хотел их ущемить, скорее всего, ему понравился их штурвал, и он просто завидовал.

— Завидует! — прошептала она Петру и покраснела, потом повертела своим восхитительным приобретением и, отвернувшись, сказала:

— Пойдем, не будем смущать человека.

— Пойдем, — согласился Петр.

Она бросила на прощанье взгляд на этого незнакомца и четко, поднеся к фуражке руку, отдала ему честь. Мужчина не заставил себя долго ждать, через мгновение на его голове была точно такая же фуражка, и он тоже поднес руку к козырьку. Арина засмеялась. А человек что-то произнес по-французски и рукой показал на свой корабль, по-видимому, приглашая зайти. Арина не растерялась, достала из пакета огромную модель деревянного корабля и закричала по-русски: «Спасибо, у нас свой есть!»

Мужчина понял ее и тоже засмеялся. Удивительная способность говорить на разных языках и понимать друг друга. Мужчина в восторге поднял большой палец и почтительно улыбнулся. Внезапно Петр спросил ее:

— Хочешь, зайдем в гости?

— Нет, — неуверенно произнесла она, потом добавила: — маловата лодочка будет, не по нашим меркам. Наш лучше, — и показала на деревянный кораблик.

— Это правда, — согласился он, — наш лучше, — потом предложил: — Пойдем выберем побольше — себе по вкусу.

— Пойдем, — обрадовалась она.

И они пошли дальше по пирсу, рассматривая корабли. А корабли смотрели на них. Корабли чувствовали, что их выбирают, и старались показаться во всей своей красе. Это был словно конкурс красоты. Эти двое русских теперь бессовестно шли по пирсу и громко обсуждали все их достоинства и недостатки. Сейчас они выберут лучший, и тот станет королем шоу. Королем маленького городка — Сан-Рафаэль, а может быть, целой Франции!

— «Жанна д'Арк», — прочитала она.

— Тебе нравится? — спросил он, а глаза его загорелись.

Это был чудесный двухпалубный корабль. Он был длиной метров 20 и гордо стоял у причала, снисходительно поглядывая на своих собратьев. Наверху торчала капитанская рубка, и так захотелось забраться в нее, завести моторы и отчалить. И плыть, не думая ни о чем. Это был корабль-мечта. О таком можно только мечтать и видеть его во снах. И Арина тоже выбрала именно его. Сейчас они стояли и глазели, не обращая внимания на людей у капитанского мостика. А те уже начали на них посматривать, но эти двое все не унимались.

— Тебе действительно нравится? — снова спросил Петр.

— Да, — только и ответила она.

И тут он неожиданно произнес:

— Пойдем!

— Куда? — испугалась она. Но Петр уже уверенно тащил ее за собой, а люди на мостике засуетились. Они побежали с верхней палубы вниз. Потом почему-то опустили трап и выстроились, отдавая честь. Арина подумала, что сошла с ума.

— Пойдем отсюда! — прошептала она.

— Тебе нравится корабль? — спросил Петр, а голос его звучал жестко, одновременно весело, и она не узнала его. Она совсем смутилась.

— Ну что ты делаешь? Безумец! Ну все! Хватит! — хотела уже повернуться и уйти, как вдруг человек в форме, один из этой троицы, шагнув на набережную, подошел к ним и на ломаном русском спросил:

— Мадам Арина?

Арина замолчала и удивленно на него уставилась. Она опешила, а тот повторил свой вопрос. Арина зачем-то утвердительно кивнула. И тут этот наглец неожиданно взял ее руку и галантно поцеловал. Потом мягко взял деревянный штурвал, с которым она не расставалась, и повел ее на борт корабля, где другой человек в капитанской форме почтительно подал ей руку, помогая взойти.

— Месье Петр? — приветствовал первый человек, пожимая руку Петру. Петр пошел следом за Ариной. Они переступили на нижнюю палубу, и люди на корабле быстро убрали трап, закрыв маленькую дверцу. И снова выстроились в шеренгу. Арина чувствовала, что попала в какую-то западню. Она не знала, что делать, и удивленно смотрела то на Петра, то на этих людей в форме.

— Мадам Арина и месье Петр, — внезапно заговорил старший из них на ломаном русском, — мы рады приветствовать вас на борту «Жанны д'Арк».

Помолчав, посмотрел украдкой на шпаргалку в его руке и добавил:

— Какие будут указания?

— Черт! — закричала Арина. — Вот черт! Ты сделал Это! Но как? Когда? — а сердце ее вырывалось наружу.

— Только что, — невозмутимо произнес Петр. — Ты же сама все видела! Мечты сбываются?! — стоял и нагло улыбался.

— Вот зараза! — уже не выбирала слов Арина. Она была в шоке. — Вот это сюрприз! Ну ты дал!

Команда, не понимая ни слова, молчала. Эти люди не понимали взрыва эмоций этой русской женщины, хотя, по-видимому, повидали многое и привыкли ко всему. Это были настоящие моряки. А Арина все продолжала что-то говорить, но Петр уже не слышал ее. Он был в восторге. Он видел, какой эффект произвел на нее сюрприз, и теперь любовался женщиной, которую, казалось, уже не удивишь ничем. А тут такое…

А издалека на них смотрел человек, их недавний знакомый-незнакомец, с палубы своего корабля… кораблика. Петр, перехватив этот взгляд, помахал ему рукой, и незнакомец, улыбаясь, снова отдал честь — на этой набережной не каждый день увидишь такое.

Спустя какое-то время придя в себя, Арина спросила:

— Это твой корабль? Ты купил его?

— Не совсем! — ответил Петр. — На какое-то время… — потом добавил: — Но на это время он наш с тобой.

— На время, — задумчиво повторила она, потом спросила: — На какое?

— На целых три недели! — воскликнул Петр.

— На три, — повторила она, и голос у нее дрогнул. Но Петр не заметил этого. А Арина уже шумно и весело разбирала вещи, которые французы доставили из их машины. Расставляла деревянные модели корабликов — больших и маленьких, вешала картины и морские узлы и примостила на самом видном месте их просторной каюты огромный деревянный штурвал, который совсем недавно скучал в магазине, лишь скромно мечтая о море и путешествиях… И последнее, что сделала, — достала из своей сумочки заветный флакон, поставила его на тумбочке у кровати. Таблеток там оставалось всего 20… а впереди еще были целых три недели плавания…

Глава 7 Картина

Корабль был замечательный. Петр и не надеялся, что им достанется такое судно. Когда неделю назад, находясь в горах, он зашел на страничку знакомого туристического агентства и сделал запрос на такой чартер, не представлял, что такое возможно. Люди арендуют подобные круизы задолго, за многие месяцы до путешествия, и платят немыслимые деньги. Но все оказалось намного проще. Там даже удивились, что в декабре, в «низкий сезон», кто-то захотел арендовать корабль с командой для прогулки по морю. На следующий день ему предложили на выбор сразу же несколько вариантов, и стоили они значительно дешевле, чем он себе представлял. Он даже не надеялся на такую удачу. Конечно, стоило это немыслимых денег, но они у него пока оставались, и он с радостью их заплатил. Сейчас для него не стоял вопрос цены. Цена имела смысл, если бы времени у них оставалось много, но пока Арина пила свои таблетки и пока он имел всего каких-то три недели, хотелось бросить их на ветер, не думая о будущем. Если они каким-то невероятным образом снова обретут его — он заработает эти чертовы деньги, но если…

Так Петр купил этот замечательный корабль ровно на три недели. Сначала оплатил заказ, потом задумался — почему на три? Почему он ставил такой предел? Можно ли так цинично отсчитывать время? Или следовало хотя бы на день или неделю изменить этот срок? Но тогда он почему-то четко отдал распоряжение — ровно на три недели, а когда понял, ему стало страшно. Тогда он собственной рукой прочертил в воздухе этот жуткий срок, словно подписывая приговор. Нарисовал рамки и границы, дату окончания путешествия и расписался, а что дальше?.. Потом была длинная прогулка по Франции, он уже и забыл об этом, но сейчас, находясь на корабле, снова вспомнил. Тогда он цинично, пунктуально отсчитывал ее время, а время это послушно помещалось на дне флакона. Имел ли он право на такое неверие?

И снова посмотрел на флакон с таблетками. Вспомнил Арину, которая в неведении, но с полной верой принимала лекарство, а сейчас находилась на палубе, нежась в лучах яркого солнца, вспомнил ее безудержное веселье. И, не отрываясь от флакона, в какой-то момент даже захотел высыпать оставшиеся таблетки на стол и пересчитать. Так, наверное, чувствует себя бухгалтер, когда готовит квартальный отчет, но кем он должен был почувствовать себя сейчас, если бы сделал это? А Арина безмятежно загорала на палубе и просто верила. Ничего не считала… И тогда он отставил свое намерение. Захотелось зарыться поглубже с головой в песок, ничего не видеть и не знать. Просто делать то, что уже решил — подарить ей незабываемые дни и недели. Что он мог сделать еще?..

И снова о корабле. Неделю назад, увидев в письме электронную картинку «Жанны д'Арк», он сразу же остановил свой взгляд на нем. Корабль был замечательный. Он выделялся среди предложенных судов такого класса. Но когда, стоя на пирсе, Петр увидел его, зрелище превзошло все ожидания. О таком корабле можно было только мечтать. И Арина тоже выбрала его! Сейчас это было главным! Он напоследок посмотрел на флакон с таблетками, наконец оторвался от этого тягостного созерцания и пошел на палубу. Там его ждала Арина.

18 таблеток.

Они уже два дня плавали по Средиземному морю, заходя в небольшие порты приморских городков, гуляли там, разглядывая опустевшие зимние набережные. Туристы давно оставили эти места до лучших, теплых времен, сезон был окончен, и только наши двое продолжали свое путешествие. А поэтому весь этот маленький мир — пляжи и прибрежные кафе, магазинчики и игровые автоматы, песок у моря, солнце над головой — сейчас принадлежал только им. Они плыли на запад. Они придумывали маршрут своего путешествия, а команда из трех человек (капитана, его помощника и повара… то есть — кока) с почтением выполняла все их приказы. Сумасшедшая гонка закончилась, и только море, теплое и ласковое, скользило вдоль белоснежных бортов корабля, приглашая в путь.

В Барселоне Арина зашла в книжный магазин и зачем-то купила несколько вещей, оставив его в полном недоумении. Это были краски и кисти. Еще она купила готовый большой холст, на котором можно было рисовать. Петр удивился, но расспрашивать не стал. А глаза ее загорелись каким-то незнакомым огоньком, и она уже спешила в порт, где ожидал корабль. Арина продолжала выдумывать новые забавы, и Петр с удовольствием потакал ей во всем. На корабле Арина совершенно серьезно попросила соорудить на палубе большой мольберт. Помощник капитана и кок с удовольствием ей помогали. Они нашли какие-то веревки, рейки и, связав все это, прикрепили большой холст. Потом ушли на свою половину, и Арина осталась наедине со своим полотном. Петр был поблизости, не мешая ей и ничего не говоря, только смотрел снисходительно, но с интересом, и ждал. А Арина уже не замечала его. Когда она делала что-то, для нее не существовало никого. Она так отдавалась своим увлечениям, словно было ей пять лет или немногим больше. Но только совсем немногим. И не хотелось обижаться на нее. В этом была вся Арина. Она не терпела критиков, советчиков или помощников, а такая самостоятельность делала ее независимой, даже настырной. «Но если ей нравится — почему бы нет?» — думал он.

А Арина уже накладывала масляными красками, которые профессионально развела на палитре, фон своей картины, и Петр снова удивился. Он не знал, что она умеет рисовать, тем более маслом. Знал только, что работала она многие годы в какой-то фирме каким-то дизайнером. Рисовала в компьютере всякую рекламную ерунду. А тут картина! Масляными красками!

Наконец, она обернулась, заметив его. Лицо было перепачкано, а глаза светились.

— Ну как? — гордо спросила она.

Он подошел ближе и посмотрел. Полотно было покрыто слоем краски. Какие-то полутона выделяли отдельные части картины, но пока не было никаких набросков, не было смысла. Только серое пятно — и все. Ну, если ей нравится — значит это хорошо.

— Очень хорошо! — воскликнул он. Если бы да Винчи знал, как ты рисуешь, он доверил бы тебе свою «Джоконду». Во всяком случае, ее фон — это уж точно! Очень выразительно. Особенно клякса в углу. Пора поставить подпись! — сказал Петр.

— Глупый, — спокойно произнесла она. — Ничего не понимаешь в живописи.

— Ну, почему же, — сказал Петр, — сюрреалисты отдыхают, глядя с берега на твой шедевр, а Сальвадор Дали нервно ходит по пляжу… Курит и жалеет, что когда-то взялся за кисть. Кстати, пляжи эти напротив нас…

— Полный невежда! — ответила она. — Дали жил и писал в Фигерасе и Кадакесе, мы давно проплыли эти места.

Он снова подивился ее познаниям, но промолчал. Она не ответила на его недоумевающий взгляд и снова спросила:

— Ты не ответил, тебе нравится или нет?

— Да! — восторженно ответил он.

— Тогда на сегодня все, — устало произнесла она и пошла отмываться от краски, а странная картина одиноко, в недоумении застыла в раме, размышляя — дописали ее, или несколько мазков все же осталось. Сейчас понять это было трудно… А да Винчи на пару с Сальвадором Дали тоже раздумывали — снимать им шляпы в низком поклоне, или главное еще впереди. Никто так ничего и не понял…

Во флаконе оставалось 17 таблеток.

В этот день они спустились на берег и долго бродили по опустевшим пляжам Бенидорма. Высокие отели и широкие пляжи напоминали Тель-Авив. Все тот же беспечный ветер перекатывал по желтому песку остатки мусора, остатки давно ушедшего лета, растаявшего в декабре. Холодно не было, но и людей вокруг тоже. Никого не было в этом одиноком застывшем мире из песка и воды. Пройдет три-четыре месяца, и здесь появятся первые туристы, на пляжах начнут открываться ресторанчики и кафе, лежаки будут ждать праздных, загорающих людей, которые на недельку-другую приедут, оставив свои дела, забыв обо всем, и будут отдыхать, беспечно тратя время на такое невинное занятие.

«Через три-четыре месяца! — подумал Петр. — Целая вечность, — и содрогнулся, посмотрев на Арину. — Что будет с ними? Где они будут?»

Страшно было представить себе. Он снова посмотрел на нее. Арина выглядела очень хорошо, ее загорелое лицо светилось на солнце, глаза блестели. Она отдавалась этой прогулке, словно не была у моря долгие годы. Смотрела на беспокойное море, и ее совсем не смущало такое межсезонье, где все замерло в ожидании. Кому-то нужно было ждать эти несколько месяцев, а эти двое уже сейчас, позабыв о завтрашнем дне, вдыхали морской воздух и радовались жизни, ее нехитрым подаркам, принимая с благодарностью день, который для них наступил. И день, и этот маленький городок с высокими пустующими отелями, голыми пляжами, высокими волнами и ярким солнцем принадлежали сейчас только им.

Арина, посмотрев на часы, заторопилась. Куда нужно торопиться, было непонятно, но она уверенно тащила его за собой на корабль, словно там были какие-то срочные дела, не терпящие отлагательств.

Снова ее картина, Арина разводит краски, снова игра. Он терпеливо все переносит. Сейчас это время принадлежит в первую очередь ей. Позвав его и усадив на диванчике у самой кормы, она попросила его не уходить и замереть на мгновение и теперь внимательно, оценивающе его разглядывала. Мгновение затянулось. Потом, взяв карандаш, начала рисовать. А он никуда и не торопился, только смотрел на нее внимательно, думая, как она замечательно выглядит. Он не видел никаких изменений в ее лице, не замечал новых седин в волосах, а перед поездкой она окрасилась в черный цвет. Ее волосы черной гривой развевались на ветру, и поневоле он снова залюбовался. Арина была очень красива. Даже сейчас, когда занималась этой ерундой, рисуя какую-то бессмыслицу, глаза ее внимательно на него смотрели, и какая-то тайна скрывалась в этом взгляде. Это была незнакомая женщина, которую он никогда не знал, не видел или не помнил. Он не встречал эту женщину в своей жизни раньше. Она была незнакомкой и теперь волновала его. Она была очень красива! Он смотрел и не мог оторвать взгляда. Уже безумно хотел ее. Хотел с ней познакомиться. И если забыть об этой невинной шалости, о ее странной игре, не воспринимать всерьез, не обращать внимания, могло показаться, что она сейчас по-настоящему творит, создавая шедевр.

Пусть ее игра останется только игрой. Но, сейчас она с этой кистью в руках, перепачканная красками, которыми теперь рисовала, отставив свой карандаш, казалась ему богиней. Она так отдавалась своему занятию, словно картина эта была смыслом ее жизни, словно это был шедевр. А она все водила кистью, может быть, не она, а кто-то другой оттуда сверху водил ее рукой, помогая.

Потом он очнулся от этого созерцания, и уже не хотелось заглядывать и смотреть на ее творение. Хотелось сохранить эту сказку. Как будто могло быть иначе. Как будто она на самом деле умела рисовать и картина эта потрясала. Не мазня играющего ребенка, а картина мастера… С нежными руками, синими глазами и острым испытывающим взглядом, который сейчас все в нем переворачивал…

Но сказка не может быть вечной. Арина, закончив играть в художника, позвала его. И все равно, что бы там ни было, что бы она ни написала или намазала, это будет хорошо. Он с удовольствием будет разглядывать ее «шедевр» и с уважением отнесется к ее забаве. Она права — все это лишь игра…

Подошел и теперь молча смотрел, не отрываясь. Сначала с улыбкой, потом с удивлением. Смотрел и не понимал. Потом спросил:

— Ты умеешь рисовать? Где ты этому научилась? Когда?

И снова замолчал.

Арина серьезно посмотрела на него и ответила:

— Никогда. Так… в детстве баловалась. Всегда хотела попробовать настоящими красками.

Потом как-то просто добавила:

— Когда-то же нужно начинать. Самое время.

А с картины на него смотрело его лицо. Он узнавал себя. Заглядывал, словно в зеркало, и видел свое отражение. Высокий загорелый мужчина сидел в углу полотна. Он будто ожил, и в его чертах угадывались характер, привычки и настроение. Это был самый настоящий человек. Все это было не мазней, а частью картины, откуда нарисованными живыми глазами смотрел на него живой настоящий человек, и человек этот был он сам. Никакой фотоаппарат не передал бы столько красок жизни и настроения. А здесь все было по-настоящему. Не мазня! Не детские шалости. Эта рука только что маленькой кисточкой нарисовала настоящего человека, а за спиной его был все тот же серый неровный фон, который уже таил в себе что-то, но готов был ожить и заполнить все это полотно смыслом и цветом. А цвета эти оживут. Он вспомнил тот вид с холма: краски, аромат, маленькие дома, солнце и коровок на лугу. Только там все было по-настоящему… но и здесь тоже по-настоящему! И это потрясало! Человек был как живой. Он смотрел куда-то перед собой и улыбался. Петр долго еще рассматривал этот фрагмент большой картины, и слов у него не находилось… Арина заметила его взгляд и прервала молчание:

— Мне тоже нравится, — сказала она. — По-моему, получилось. Да?

— Да!..

15 таблеток.

Арина, не забывая, пунктуально, каждое утро, совершала этот ритуал, запивая таблетки водой. Обо всем остальном сейчас она, казалось, не помнила, только смотрела с борта корабля на далекие пляжи, которые проплывали перед ее глазами. Арина была абсолютно увлечена и теперь долгие часы проводила со своей картиной. Она словно накладывала пазлы, маленькие квадратики один за другим, и те ровными стройными рядами занимали свои места, а картина все больше оживала. Этот серый фон, который недавно скрывал ее замысел, теперь уступал место причудливому ландшафту. Большую часть полотна занимал высокий крутой склон, который спускался к морю. Заросли деревьев и кустарников украшали эту гору, а на небольшом уступе, куда вела извилистая, узенькая дорожка, на глазах рос небольшой кирпичный дом. А может быть, большой, как посмотреть. Рядом с домом находилась открытая площадка, где стоял человек, тот самый, который так безупречно походил на Петра. Он не смотрел на море или солнце, не обращал внимания на дом, только, присев на край парапета, нависавшего над пропастью, смотрел прямо перед собой. Смотрел и улыбался. Что привлекало его взгляд, пока было непонятно, но было это, безусловно, что-то забавное, и сумасшедший восторг застыл в его глазах.

Петр не раз пытался отвлечь Арину от ее занятия, но все было тщетно. Хотел предложить ей какую-нибудь поездку по материку. Совсем недалеко находилась столица Испании, куда можно было на машине доехать всего за несколько часов. Провести там день-другой, а потом вернуться на корабль…

Наконец она услышала его. Обратила на него внимание и серьезно заговорила. Он удивился, но теперь внимательно слушал.

— Ты должен пообещать мне, что эта картина, которую я рисую, появится на самом деле где-нибудь недалеко отсюда. Это пока лишь проект, маленькая мечта, но она сбудется! Пообещай, — повторила загадочно она, — все, что я придумаю и нарисую, ты воплотишь в жизни!

Посмотрела на него, потом снова заговорила:

— Поклянись! Я хочу, чтобы это произошло на самом деле! — уже капризно повторила она.

— Ну… обещаю, — удивленно произнес он. Но она улыбнулась и заговорщицки произнесла:

— А теперь поклянись!

— Глупая! Я же сказал, что обещаю!

— Нет! — возразила она и снова хитро посмотрела. — Этого не достаточно!

— Зуб даю! — засмеялся он.

— Дурак, зачем мне нужны твои зубы. Зубы можно вставить…

— Клянусь жизнью, — неожиданно произнес он и тоже хитро на нее посмотрел, — устраивает?

— Ты клянешься своей ничтожной жизнью? — улыбнулась она, задумалась, потом тихо произнесла: — Теперь клянись и моей тоже…

Он вздрогнул и замолчал. А она уже всерьез, увлеченно играла в какую-то новую игру, была доведена до предела, играла с этой жизнью бесшабашно и с радостью, делала это с удовольствием, словно крутила барабан русской рулетки, где непременно находился тот единственный патрон. Петр смотрел на нее, не отрываясь, и молчал.

— Трус! — гневно воскликнула она. — Ты мне не веришь? Неужели ты подумал, что я могу нарисовать что-то такое… чего рисовать не нужно было вовсе? — потом снова повторила: — Так ты способен на это?

Потом снова улыбнулась и произнесла:

— После того, что было с нами… со мной… После ужасной больницы… Потом флакон с таблетками! Это было просто чудо! Ты так ничего и не понял? Осталось совсем немного — неделька-другая. Я закончу их пить! Все будет в этой жизни! И теперь, когда я хочу всего!.. А ты просто струсил…

— Нет… — попытался возразить он, но она резко перебила и воскликнула:

— Тогда поклянись! Какого черта! Как в детстве! По-настоящему!

— Клянусь… — повторял за ней он.

— Все, что будет нарисовано на этой картине, сбудется!

— Сбудется…

Он смотрел на нее широко открытыми глазами и был покорен ее энергией, безумным взглядом, силой, которая дала ей это чудесное выздоровление. Смотрел и теперь абсолютно верил в это! Как он мог сомневаться? Она все сделала сама. Она справилась со смертельной болезнью. Он видел, но почему-то не верил! А чудеса бывают! Во всяком случае, этого чуда она оказалась достойна… А он не верил, только замечал, как она молодеет на его глазах, становится красивой, юной, как прежде!..

И пусть теперь рисует на своей чертовой картине все что угодно! Бояться больше нечего!

И тут словно крест… тот самый тяжелый крест свалился с его плеч! И теперь он снова ощутил, сколько тот весил. Но поднимать его не собирался! Теперь, когда этот короткий путь превращался в длинную жизнь и измерялся не километрами трасс черной горы или морскими милями, а долгими годами жизни, все стало просто. И тогда он выдохнул:

— Ты просто идиотка! И игры твои безумные! Дурацкие игры!

— Клянись! — потребовала она.

— Клянусь двумя идиотскими жизнями, что всю твою мазню, всю эту ерунду, которую ты нарисуешь, я подарю тебе. Или куплю. Или украду! Устраивает? — торжественно произнес он.

— Украду? — удивилась она. — Ты такое ничтожество, что хочешь построить будущее своих детей на «украду»?

— Нет! Ты права! Заработаю! Сделаю! Устраивает?

— Да! — воскликнула она, оставшись очень довольной. Потом посмотрела на берег и добавила: — Ну и долго ты еще собираешься меня тащить на этом скучном корабле? В ресторан не приглашаешь, на воздушном шаре не катаешь, даже мороженое и то не покупаешь, даже букетик цветов, самый захудаленький… И что это за кавалер?..

— Гуляем! — воскликнул он и отдал команду причаливать. Где причаливать, зачем причаливать — теперь не важно! Гуляем и все…

Больше он не считал эти таблетки. Он просто забыл о них, лишь иногда замечал, как она по утрам вынимала по одной и пила, но это уже было не важно. Те все равно помочь не могли. Помогло что-то другое!.. И снова они носились по городам, каким-то провинциям, дорогам, по вечерам возвращаясь на корабль, и тогда Арина, выполняя свое обещание, непременно подходила к картине, а Петр издалека наблюдал за ней. А по ночам…

Арина заканчивала свою картину, уже оставалось совсем немного. Ее можно будет повесить на стену, а может быть, для нее тоже найти высокую гору и повесить там? Арина ничего ужасного не нарисовала. Собственно, эту картину Петр рисовал в своем воображении многие годы их жизни. Он давно придумал эту сказку, эту мечту и делился с ней. Теперь она нарисовала ее своей кистью, оставалось только взять лопату, воткнуть в мягкую землю и на склоне замечательной горы вырубить маленькое уютное гнездышко. Где небольшой дом нависал бы над морем со склона горы, а внизу угадывались очертания корабля — кораблика, белого и сказочного, почти такого, на котором они плыли сейчас. Но даже не это было главным. Арина впервые в жизни написала картину. Она умела рисовать, но на полотне красками делала это в первый раз, и поэтому удивляло ее умение передавать сходство. А сходство поражало. Этот человек, который был похож на Петра, смотрел прямо перед собой, а когда Арина дописала эту часть картины, там появились маленькие дети. Мальчик и девочка одного возраста и еще один парень постарше. Они были очень похожи на Петра. Как можно было нарисовать еще не рожденных людей — было непонятно. Как можно было определить их возраст и характеры? Но Арина смогла, вложив в эту картину весь свой материнский инстинкт, и теперь сходство поражало. Он безумно был благодарен ей за это. За горы и белую лодку у пирса, за домик, свисающий со склона, а особенно за трех маленьких человечков, которые у нее получились. А еще он был благодарен ей за силу, которую она нашла в себе, чтобы победить болезнь. Она отогнала судьбу на километры и годы. Отбросила эти жуткие рамки и теперь была на долгие годы с ним… И с ними тоже. И теперь он смотрел на картину, где уже вырисовывался силуэт молодой красивой женщины. Та стояла в дверях дома, держалась за ручку и завершала этот простой сюжет. И Петр на мгновение подумал, что без этой женщины вся эта картина была бы невозможна. Она просто потеряла бы смысл. Оставалось совсем немного, всего несколько штрихов — и лицо женщины засияет улыбкой, а глаза ее тепло будут смотреть на троих малышей… И на него тоже.

Любил ли он ее сейчас? Спустя годы и десятилетия, знания и незнания, встречи и расставания, стены, которые разделяли их. Да! Конечно, любил!

— Я устала, — произнесла она, — отложив кисть.

— Осталось немного, — удивился он.

— Да, немного, — произнесла она. Потом встряхнулась и спросила: — Ты помнишь, что мне обещал?

— Да, помню. Конечно, помню, — ответил он.

— Ну-ну, — ответила она и больше не произнесла ни слова.

— Собирайся! — воскликнул он.

— Куда? Снова? Уже вечер!

Они в последние дни носились по каким-то городкам, ходили по пляжам. На юге Испании теперь попадались люди, которые загорали и даже купались. Здесь было очень тепло. Пляжи Марбельи славятся длинным сезоном, и туристы приезжают отдыхать сюда почти круглый год. Так они и приплыли в чье-то лето. Но путь их был не окончен. Путь их ТОЛЬКО НАЧИНАЛСЯ. И вот уже пролив, Средиземное Море осталось позади. Океан и прекрасный остров, на котором удивительный пик вулкана венчает верхушку горы, приглашая встретить рассвет. Остров Тенерифе. Остров, где вечное лето, теплый Гольфстрим и нескончаемый отпуск для людей, которые могут себе позволить это. Или захотеть… Была бы воля…

А воля была. И желания устремлялись в сумасшедший безудержный бег или полет… А неизвестность манила…

Они мчались по наклонной куда-то вверх на немыслимую высоту. Дорога не петляла скучным серпантином, а чертила по прямой, угадывая настроение этих двоих, и предлагала свой короткий маршрут на серую макушку горы, где скоро наступит рассвет. Он наступит раньше, чем там внизу, и эти двое успеют насладиться первыми лучами утреннего солнца, пока океан и этот чудесный остров спят. Дорога прямиком, не петляя, возносила их к звездам и зарождающемуся рассвету. В лобовом окне было видно только огромное черно-синее небо. Дорога скрывалась под колесами автомобиля, и казалось, что они уже давно оторвались от нее и мчатся в небесах только вперед и ввысь.

— Ты сумасшедший! Вернись на землю! — не выдержала она.

— Это только начало! — кричал он в ответ.

И теперь только ветер, минуя лобовое стекло, треплет их своими безжалостными порывами. Сносит остатки металла и пластика, бывших раньше машиной, стирает загар с их кожи, выдувает мозги из безумных голов, срывает одежды, оставляя тела обнаженными и готовыми к этому неистовому полету, сохраняя лишь улыбки и задор на молодых счастливых лицах — лицах и счастливых глазах, которые должны успеть встретить рассвет на этой горе! И снова время послушно застыло. Оно замерло, оставшись там внизу навсегда.

Арина была удивительно красива. Черные волосы переливались в новорожденных лучах, сверкая на солнце. Ее утомленные глаза от праздника и безумия, от бессонных дней и ночей горели ярким огнем и не давали ей уставать от юности и восторга этого утра. Он любовался ею. Она и была для него сейчас и солнцем, и рассветом, а он готов был стать вулканом или горой под ее ногами и нести по жизни девочку с такими глазами на любой край света бесконечно долго…

«Как это здорово, когда любишь и можешь стоять на самой вершине, на самом краю, а дальше остается только взлететь, — думала она. — Когда этот человек рядом, просто держит тебя за руку, светит солнце, и больше не нужно ничего…»

«Нет, нужно, — мысленно вторил он. — Хочется, чтобы рядом ходил маленький человечек, тот самый, с ее картины, и был похож на них, а остальное не имеет никакого значения. Рука в руке, тепло этого солнца и маленький человечек рядом… Нет, три человека…»

«Так не бывает…»

«Но это есть… Как хорошо, что теперь ты сможешь все! Даже больше. Ты стоишь на этой вершине, а другие горы ждут тебя впереди, а дальше — только полет», — думал он, любуясь восходом, любуясь ею.

Полет в никуда, в неизвестность, и только туда, наверх… Как жаль, что подняться выше невозможно…

Утром следующего дня они находились на палубе корабля. Проснулись рано, им снова не хотелось пропускать рассвет. Пусть он был поздний, этот рассвет, зимний, но солнце снова будет горячим, будет светить в их лица, и они снова будут вместе его встречать. Картина стояла в стороне, и в сумерках зарождающегося утра ее краски совсем не поблекли. Они светились в темноте от яркого фонаря на палубе, оживая, и этот маленький дом и люди казались настоящими. Маленький крошечный мир, написанный чьей-то рукой — он помещался в этой рамке, и жизни этих людей. Оставалось всего несколько мазков — и глаза этой женщины засияют.

Петр неожиданно произнес:

— Я хотел тебе сказать, — он волновался и поэтому замолчал. Он вел себя, как ребенок. — Знаешь, коль скоро мы с тобой уже так давно знакомы… Уже почти месяц, я хотел тебе сказать… Я хотел сделать тебе предложение.

— Ты обезумел, мой хороший, — засмеялась она.

— Нет, не обезумел, все прошлое не считается. Давай начнем сначала. То есть пройдем все это еще раз, но по-другому. А поэтому делаю тебе предложение, — повторил он.

— Ты опоздал, глупый, ты уже сделал мне предложение, и теперь я занята. Уже десять лет! За-ня-та!

— Не совсем, — улыбнулся он. — Если ты, конечно, готова снова выйти за меня… Я поведу тебя под венец.

— Что?

— Через неделю мы вернемся и будем венчаться…

Он снова улыбнулся и добавил:

— Так и быть, уговорила! Делаю тебе предложение… во второй раз!

Она промолчала, пристально глядя в его глаза. Он не понимал, что с ней творится, лишь видел, как она волнуется. «Разве может женщина спустя столько лет так воспринимать его слова?» — поразился он.

А сердце ее вырывалось наружу. Глаза светились невероятным блеском, она не могла вымолвить ни слова. Что-то хотела сказать. Сделать это прямо сейчас… Но почему-то молчала.

«Если любит, может», — подумал он, глядя в эти глаза.

— Такое нужно отметить! — воскликнул он. — Шампанского!

— В девять утра! — только и сказала она, потом засмеялась. Но он уже скрылся в дверях кают-компании, спускаясь в трюм, где находились их запасы. Повар спал, да и не нужен был сейчас этот повар. Петр быстро шел, он торопился вернуться к ней. Шел и думал о предложении, которое только что сделал. Как давно он не делал этой женщине предложения! Почему? Если ты еще способен произносить это слово — «люблю» — делай такие предложения часто. Делай их каждый день…

Она стояла на корме, цепко держась за перила, вглядываясь в бесконечную даль океана. Стояла так уже целую вечность и смотрела туда, где небо соединялось с беспокойными волнами, где кончалась земля и начиналась какая-то другая стихия, другая жизнь. А ее длинные черные волосы развевались на беспокойном ветру. Солнце вставало из-за горизонта и уже освещало утренними лучами водную гладь, солнце начинало свой новый день над бесконечной равниной. Наступало то единственное мгновение, когда оно еще касалось горизонта, но уже готово было оторваться и устремиться на высоту, чтобы залить весь этот водный мир ослепительными лучами, подарить тепло, и жизнь, и любовь. Этот миг был маленькой короткой сказкой, и сказку эту подарил ей Он. В такие мгновения не существует прошлого или будущего, есть только настоящее. Этот ослепительный миг и он твой… И Его тоже…

Только почему-то он не шел. Он находился в трюме этого маленького белого корабля или где-то еще, но не было его рядом, и это утреннее мгновение принадлежало только ей.

И тут она почувствовала, что больше так не может. Она очень устала за это короткое путешествие и долгую жизнь, которую прожила. Сил не оставалось, а притворяться больше не могла…

Петр вернулся на палубу, неся бутылку шампанского, и не увидел ее у парапета. Удивленно оглянувшись по сторонам, заметил двух французов его команды, которые зачем-то ринулись к корме и прыгнули в воду. Петр подбежал и в ужасе посмотрел вниз, откуда ребята-французы поднимали Арину. Она без сознания лежала на их руках, и те по трапу для пловцов, который капитан уже спустил на воду, заносили ее на борт. Сначала он ничего не понял, подхватил ее и уложил на диван. Она открыла глаза и посмотрела на него. А лицо ее было покрыто морщинами, глаза провалились, вокруг них были темные круги, нос заострился, а на голове после этого купания снова показались седые волосы. Их было очень много, и они предательски выдавали ее тайну.

Самолет уверенно набирал высоту, прощаясь со взлетной полосой, с морем и маленьким островом, с крошечным игрушечным миром, белым корабликом, который одиноко плыл по волнам, больше не выбирая маршрута. Он возвращался в свою гавань, откуда совсем недавно начинал свое путешествие…

Арина сидела рядом, не скрывая усталости, не пытаясь что-то говорить, прятать неожиданно набежавшие морщинки и седые волосы. А он тоже молчал, думал и не понимал. Как она смогла утаить от него себя, свою болезнь? Почему он не замечал ничего? Целых три недели он не верил, считал эти таблетки, но ничего не замечал. И сейчас у него в сознании все переворачивалось.

«Лучше готовиться к худшему», — вспомнил он. Потом подумал:

«Снова ты о себе?»

И опять не понимал…

— Просто ты влюбился, дурачок, поэтому ничего не замечал, — неожиданно ответила Арина, словно он разговаривал не с самим собой, а с ней. Он продолжил этот странный разговор, спросив:

— Разве такое возможно?

— Если любишь — возможно все. У мужчин обычно так и бывает.

— Откуда ты все это знаешь? — удивился он.

— Я очень… — она помолчала немного, потом произнесла: — очень-очень взрослая и мудрая женщина. Иногда мне кажется, что я знаю все.

И тут он понял, глядя в ее глаза, чего стоила ей такая поездка. Катание по черным трассам, бессонные ночи, бесконечные километры дорог. Он думал, что подарил ей это путешествие, обманул ее, подарил сказку, а оказалось, что это она, превозмогая усталость прожитых лет, дарила ему годы своей жизни день за днем, думая только о нем. Знала, и молчала, и просто любила. Но имел ли он право на это? Он украл ее из больницы, где, может быть, ей смогли бы помочь… Его предупреждали! А он?!.

— Не смей себя ни в чем винить! — вдруг произнесла она, глядя в его глаза. — Ты сделал то, что мог, что должен был сделать. Что хотел. Спасибо тебе за все… Я люблю тебя!

И она взяла его за руку, как маленького ребенка. А он не знал, что ответить.

— Ты помнишь, что обещал мне? — вдруг жестко спросила она.

Он промолчал, с ужасом глядя в ее глаза, вспоминая картину, дом на горе и кораблик у пирса, маленьких детей, человека, похожего на него и на Арину… И тут он снова увидел лицо этой женщины! Там было просто белое пятно. Пятно и все. Она так и не успела его дорисовать. Не успела или не хотела?.. Знала и молчала…

— Ты обещал. Ты поклялся мне! — тихо спокойно произнесла она. — А картину эту ты дорисуешь сам.

И тут ему стало страшно.

«Что же будет дальше?» — хотел спросить он, но промолчал, спрашивать было некого. На этот вопрос, пожалуй, даже она вряд ли знала ответ. На такой вопрос ответа нет. И теперь ему одному придется искать его. Но оставалось еще семь таблеток… Целых семь таблеток! И что бы там ни было, время еще оставалось…

А за окном, внизу, летели белые облака, неслись навстречу заснеженные горы и зеленые лужайки, на них паслись маленькие коровки, и коричневые пятна были нарисованы на их боках. А за окном сыпался желтый песок. Он неумолимо заносил весь этот мир, превращая его в одну бесконечную пустыню, и звук сходящей песчаной лавины снова шумел в голове, давил на уши, застилая сознание. Песок уже доходил до шеи, до его лица, и было трудно дышать…

Глава 1 Потеря надежды

— Я хочу, чтобы ты устроил меня в клинику к своему другу.

— Нет, — коротко и зло бросил он ей. Арина уже несколько раз повторяла эту просьбу, но он неумолимо произносил свое «нет», как будто в нем заключался какой-то смысл. Жестко и зло снова и снова.

— Но какой в этом смысл? — в отчаянии воскликнула она. — Тысячи и тысячи людей находятся в больницах. Они лечатся, принимают таблетки, делают какие-то процедуры. Ты не можешь лишить меня элементарной медицинской помощи. В конце концов, я имею на это право…

— Нет, — снова отвечал он. — Тысячи и тысячи лежат там, но не все…

— Что? — устало спросила она.

— Ничего, — отмахнулся он. — Пойми, ты не больна! Ты совершенно здорова! Это мне сказал врач. Просто живешь немного быстрее, чем остальные, но у тебя нет болезни…

— Хватит! — остановила его она. — Давай спокойно поговорим. Я не хочу оставаться здесь. Я не могу больше видеть эти стены, зашторенные занавески, чертовы зеркала. Я хочу, чтобы ты отвез меня в больницу.

— Я тебе кое-что объясню, — произнес он. — Есть лекарство. Врач, тот самый, от которого мы уехали месяц назад, мне о нем рассказывал. Все просто. Это лекарство в тебе, в каждом из нас…

— Чушь какая-то, — перебила она.

— Нет, не чушь! Почему ты не хочешь мне поверить? Ты должна просто поверить, и все вернется… Это же так просто.

— Я хочу в клинику.

— Ты хочешь в этой клинике… — и он замолчал.

— Да, я хочу! — не выдержала она. — Я имею на это право, в конце концов, мне распоряжаться своей жизнью, — потом тихо добавила: — Я не хочу, чтобы ты запомнил меня такой!

Потом замолчала и села на диван, отвернувшись. Он тоже молчал, наконец произнес:

— Я не отпущу тебя. Я тебя не отдам. Ты не бездомная дворняга, чтобы в подворотне заканчивать свои дни. Тысячи сердобольных родственничков отправляют своих близких в больницы, зная, что они оттуда не вернутся! Неужели ты думаешь, что я способен на такое? За кого ты меня принимаешь?

И теперь уже громко продолжал:

— Ты должна помочь себе сама! Ты можешь хотя бы попробовать! Ты имеешь на это право! Не возиться со мной, как с мальчишкой, не уходить навсегда в эту чертову клинику, а подумать о себе!

— Я пробовала… Я пыталась…

— А теперь сделай это. Все просто. Какая-то невероятная штука заключена в одном слове, в четырех буквах, в таблетке по имени «Вера». Сделай это для меня, в конце концов! Так тебя устраивает? Так ты согласна?

— Да, да, конечно, — тихо и как-то просто ответила она, — для тебя я сделаю все.

Он изумленно посмотрел на нее, не ожидая такого скорого простого ответа.

Она взяла в руки свою сумку, достала оттуда несчастный флакон и проглотила пилюлю. На дне оставалось еще пять таких же маленьких таблеток. Флакон дрогнул в ее руке, и те с грохотом ударившись друг о друга, зазвенели. Звук напомнил какой-то музыкальный инструмент. Только с каждым днем его звучание будет становиться все тише и тише, пока не умолкнет совсем. И лишь пустой стеклянный предмет останется в руке.

«Нет, этого не будет! — мелькнуло в его сознании. — Этого быть не должно! Не должно и все!..»

На следующее утро Петр быстрыми шагами шел по улице, не выбирая дороги, и только цель путешествия неумолимо приковывала его внимание. Там, вдалеке, золотыми куполами на зимнем солнце светился маленький Храм. Маленький или большой — сейчас это не имело значения. Главное — что это был Храм. Туда и держал он свой путь, туда и понесли ноги, стоило только проснуться и выскочить на улицу. Под ногами скрипел декабрьский снег, он укутывал собой надоевшую серость тротуаров и дорог, скрывал мрачность этого города. Наступало короткое время в году, когда все вокруг замирало в ожидании скорого праздника, лица людей выражали нетерпение и радость в преддверии длинных каникул. Они оставляли свои ежедневные дела, надоевшие, словно вязкая грязь под ногами, в которой вязнут ноги. Но вот уже первый снег, замерзшие белые улицы и надежды на будущее. На небольшой площади кто-то наряжал высокую елку, город готовился встретить Новый год, а потом еще один и еще…

А у них оставалось всего несколько таблеток. И на празднике этом он чувствовал себя чужим. Впервые в жизни его не интересовали снег, наряженные елки, праздник и веселье, подарки к Новому году. И только глаза смотрели вдаль, где стояла маленькая церквушка.

Он вошел внутрь и ощутил себя в каком-то необычном месте. Горели свечи, пахло воском, отовсюду на него смотрели лики святых. В сумеречной темноте их глаза светились особенным блеском, и на мгновение он почувствовал себя необычайно спокойно. Только сейчас понял, как устал за последние дни. Эти глаза были неравнодушны, они с каким-то пониманием и участием взирали на него, и теперь он с трепетом вдыхал аромат этого намоленного места. Суета города осталась за каменными стенами, а здесь — умиротворение и покой. Посмотрел наверх. Церквушка снаружи казалась совсем маленькой, но здесь, стоя внутри, в самом ее центре, он подивился высоте стен и куполу, который нависал над ним. Это было словно другое измерение. Пространство расширялось к самому верху, устремляясь высоко в небо, оно уходило на недосягаемую высоту, и сейчас Петр ощущал себя частичкой неведомого, незнакомого ему мира, частицей вселенной, которая каким-то чудесным образом поместилась здесь, в конце улочки, внутри церквушки. Но теперь это был не маленький игрушечный мир, нарисованный детской рукой, не придуманный, а самый настоящий, и он поражал своими размерами. Его тело замерло и растворилось в удивительной атмосфере неведомой планеты, где воздух был другим и даже притяжение не давило, пригибая к земле, а глаза, смотрящие с икон, не тревожили покой, не принижали, с пониманием смотрели, зная, зачем он пришел. Он словно был в невесомости, тело стало легким, мысли другими. И на мгновение время снова остановилось. Он чувствовал это, знал, что оставил это время за стенами Храма, на улицах, занесенных снегом, на тротуарах и шоссе, по которым торопливо шли люди и проносились машины. Здесь все было по-другому… Он уже пожалел, что не взял Арину с собой. Но всему было свое время…

Подошел к месту, где продавались свечи, спросил у служительницы, где находится расписание и когда проходит венчание. Та ответила, что служба недавно закончилась, а поэтому можно подойти к батюшке и договориться о времени. Потом достала небольшой листик бумаги — это был прейскурант цен. Крещение младенца, крещение взрослого, отпевание и так далее… Глазами пробежав этот длинный список, наконец нашел то, что искал — венчание. Посмотрел на цену. Посмотрел на остальные цены в этом списке. Крещение стоило дороже, чем отпевание, а венчание дороже, чем крещение. В голову пришла мысль, что явиться на этот свет стоило дороже, чем из него уйти. А если ты решил соединить свою судьбу с кем-то, придется заплатить еще дороже. Нет, ему не было жалко этих денег. Не видел бы этих цен, заплатил бы намного больше. Это было естественно для него — пожертвовать на церковь. Но когда ему показали цифры, напечатанные на листке бумаги, все стало обыденно и просто. Словно оказался не в святом месте, а в суетном мире, где все измеряется деньгами. И еще промелькнуло в голове — там, в Иерусалиме, в стенах Храма Гроба Господня он не видел никаких прилавков и тем более ценников. Крестики можно было купить лишь на улице, за его пределами, а свечку за здравие он взял бесплатно, та лежала в аккуратной стопочке рядом с иконкой на Голгофе, где и нужно было поставить ее. А здесь прейскуранты и цены… Может, просто нужно быть ближе к Богу, к гробу его Сына, к первоисточникам, тогда и деньги перестанут иметь значение. Вспомнил людей, бегущих с крестами под мышкой и фотоаппаратами на шеях паломников, их безудержное веселье, их топот по древним булыжным мостовым, по которым когда-то шел Он…

Впрочем, все эти мысли мгновенно промелькнули в его голове, и он не придал им большого значения. Главным сейчас для него были эти иконы, высокий купол над головой и вера, которая тогда у стен Старого города помимо его воли, как само собой разумеющееся, пробудилась в нем.

Спустя пару минут он уже уточнял у священника, когда можно будет прийти на венчание, и тот назначил время — через 2 недели.

— Слишком много пар записалось, — сказал он, — раньше никак.

Тогда Петр посмотрел на батюшку и неожиданно для себя произнес:

— Через две недели жены не будет в живых.

Услышав эти простые слова, которые сам только что сказал, подумал, что сошел с ума. Нельзя так просто говорить об этом. Нельзя не верить в иной исход. Но он почему-то так сказал. Сделал это просто и теперь в ужасе замер, ожидая ответа.

Священник спокойно посмотрел на него понимающим взглядом. Этот человек словно стоял у врат, откуда приходят в этот мир или возвращаются обратно. Он давно привык к такой работе (вернее, служению). В этом месте подобные слова для него прозвучали естественно и очевидно, даже как-то обыденно. Немного подумав, батюшка произнес:

— Тогда завтра!

Он назвал время, объяснив, что нужно сделать перед венчанием, и они попрощались.

Оставалось 5 таблеток. Нет, уже четыре. Утром Арина, выпив одну, посмотрела на флакон. Он тоже взглянул, потом перевел взгляд на нее. Петр понимал, чего стоит ей скрывать свои чувства, сейчас он словно находился на ее месте. Вдруг в голове промелькнуло: «Как бы он хотел оказаться на этом месте». Он знал, он был уверен, что справился бы с этим проклятием за оставшиеся четыре дня. А у нее уже не хватало сил бороться. Она очень устала за последний месяц, и от жизни, которую прожила за эти дни.

Новость о венчании Арина встретила спокойно. Как будто ей было все равно, и целиком доверилась его воле. И сейчас он чувствовал, что теперь только он может ей помочь. Как помочь? Как ей передать те невероятные силы и сделать чудо? Он стремился подарить ей земные радости, веря, что они помогут задержать ее здесь. Только хватит ли у нее сил?.. «Просто нужно верить, и случится чудо», — вспомнил он слова врача. Все просто…

Снова скрипучий снег под ногами и дорога по нарядной улице, украшенной гирляндами, с елочными базарами, пестрыми витринами, холодной зимой и скорым праздником, затаившимся в глазах прохожих. Оставалась какая-то неделя, и для них наступит Новый год. Как это тяжело — быть в гостях у времени, заглядывая в чужие окна и дома, где идет шумная предпраздничная суета, где люди думают о завтрашнем дне, не замечая сегодняшнего. Он для них мимолетен — пролетит, и те позабудут о нем, вступив в новый свой день, в новый год. Только в жизнь другую так просто не переступить. Как это тяжело — листать страницу за страницей чужое время, ненароком заглядывая туда, не в силах оторваться. Но это был не их праздник, и поэтому Петр хотел сократить путь и торопил Арину, а та и сама была рада не смотреть по сторонам, только вперед, в конец улицы, где отсвечивали ярким заревом золотые купола.

В церкви служащая попросила несколько минут подождать. Они пришли раньше, и батюшка еще не закончил венчание другой пары. Они встали у входа и теперь смотрели на юных молодоженов, которые проходили обряд венчания. Невеста была в белоснежном платье, и белая вуаль скрывала ее нежное лицо и прическу. Жених был в черном костюме, он тоже выглядел очень молодо, и эти двое представляли собой удивительно красивую пару.

«Почему они десять лет назад не пришли сюда? — подумал он. — Ходили каждый день мимо. Проходили, пробегали…»

Посмотрел на Арину. На голове ее была темная вуаль, которая, закрывая лицо, спадала на темное платье. Ей было всего тридцать лет — совсем девчонка! Юное, дорогое ему существо… «Хотя прийти в такое место никогда не поздно», — подумал он.

Какая-то пожилая женщина, услышав последние слова служительницы и поняв, что они пришли венчаться, перекрестилась и тихо пробормотала:

— Совсем люди стыд потеряли, прости Господи… Такой молодой парень и эта… Все проклятые деньги…

Петр вздрогнул и посмотрел на Арину. Та, по-видимому, не услышала этих слов, и он с облегчением перевел дух. Сейчас для него было важно повести ее к алтарю, дать ей кусочек жизни, дать ей веру в эту жизнь, пробудить ее, вернуть сюда. А где еще это можно было сделать, как не в таком месте…

Арина неожиданно отошла, бросив ему на ходу:

— Пойду поставлю свечку.

Он хотел было идти за ней, но она жестом остановила его и улыбнулась.

— Я сейчас, ты оставайся здесь.

И направилась к месту, где знакомая служительница продавала свечи. Петр снова посмотрел на церемонию венчания. Новобрачных уже вели к алтарю, им надели кольца и теперь освящали их брак, несли короны над головами, а те за батюшкой двигались по церкви. Они шли в свою маленькую жизнь, в семью, которая рождалась у него на глазах, и на мгновение Петр залюбовался. Потом огляделся и уже с беспокойством начал выискивать Арину. Он не видел ее. Потом подошел к служительнице, но снова ее не нашел. Оглядел это маленькое помещение…

Ее нигде не было! Она исчезла! Он снова вспомнил то ужасное ощущение, когда она скрылась с его глаз на ледяной черной горе. И сейчас он снова ее терял. Опять огляделся. Арины нигде не было. Выскочил на улицу. Люди в шумной толчее сновали в разные стороны, машины пролетали мимо. На миг показалось, что похожая фигурка скрылась в такси, дверца захлопнулась, и машина исчезла, она растворилась в городском хаосе, в белом снегу, который засыпал улицы, в праздной толчее. Арина пропала вместе с ней.

Потом долго носился по улицам, забегая в магазины и подворотни, снова возвращался к церкви, но нигде ее не находил. Она исчезла из его жизни и теперь, кажется, навсегда.

Дома на своем рабочем столе Петр увидел коротенькое письмо. Он заметил его, еще стоя в дверях, издалека узнавая ее почерк, но подойти не решался. Это было ее письмо. И написала она его, по-видимому, вчера или сегодня, пока они собирались. А оставила его здесь до ухода в церковь. Утром он не видел его — он это помнил точно. Это был ее приговор. Последнее слово, которое Арина оставила ему, и строки светились в сумраке комнаты.

«Я ухожу, как любимая верная собака. Хозяин не должен видеть, как умирает его пес. Хозяин должен жить, завести себе нового друга и позабыть о прошлом своем питомце. Может быть, иногда вспоминать. Такова жизнь. В этом нет ничего страшного. Если веришь… А о вере ты задумался в последнее время, значит, ты знаешь, что когда-то мы увидимся снова. Только случится это позже и совсем в другом месте. Я люблю тебя. И помни, что ты мне обещал. Ты поклялся, дал мне слово. Ты должен дорисовать мою картину сам… Не грусти, мой Петр… У тебя такое красивое имя…

Твоя Арина».

Он схватил письмо и ринулся из дома. Она не могла так поступить. Он должен был ее найти. Эти четыре дня — последнее, что у них оставалось. За четыре дня можно прожить целую жизнь, четыре жизни. Он должен быть рядом с ней.

В милиции его встретил молодой вежливый лейтенант. Он неторопливо выяснил причину его прихода и попросил написать заявление. Пока Петр сочинял свой короткий текст, тот без интереса на него смотрел. За свою короткую службу он принял сотни таких заявлений. И вот сейчас сидит перед ним совсем молодой мужчина, от которого ушла жена. Как всегда одна и та же история. Ушла — вернется. Не ребенок, не престарелая женщина, выжившая из ума.

— К заявлению необходимо приложить фотографию, — сказал он.

— Фотографию? — переспросил Петр.

— Да, и желательно свежую.

Петр подумал — такой у него нет. Приносить старые было бессмысленно. Только как это объяснить?

— Как нет? — удивился лейтенант. — Вы кем ей приходитесь?

— Мужем, — ответил он.

— Странно, — вздохнул лейтенант. — Фотографии нет.

— Но есть письмо, — зачем-то произнес Петр и, достав сокровенный листок бумаги, протянул собеседнику. Тот взял его, долго изучал, потом спросил:

— Я не понимаю, вы ищете жену или собаку?

Петр задохнулся, но, сдержав себя, коротко ответил:

— Жену! Я ищу жену…

Тот снова перечитал письмо.

— Здесь же ясно сказано, собаку…

Петр выхватил письмо из его рук и уже громче произнес:

— Я ищу жену! Что я должен еще сообщить?

— Когда она пропала?

— Сегодня! Только что! Полчаса назад!

Лейтенант устало посмотрел на него, потом грустно уставился на заявление и вернул его Петру:

— Заявления о пропаже взрослого человека принимаются спустя трое суток.

Петр подумал, что эти три дня равняются трем годам жизни. Целой вечности. А их оставалось…

Он сидел в оцепенении и смотрел сквозь лейтенанта. Он не мог вымолвить ни слова, не мог пошевелиться. Вдруг услышал спокойный, рассудительный и даже дружеский голос лейтенанта:

— Да не заморачивайся ты так. Нагуляется — вернется. У нас таких случаев знаешь сколько?

И, посмотрев на него, серьезно добавил:

— Вот только когда придет — порешайте все полюбовно… Без нас… А то знаешь, как бывает… Чаще всего тогда нас и вызывают. Только уже бывает поздно. Бытовуха, — произнес он, осклабившись.

Петр в ужасе выскочил из отделения и окунулся в огромный город, кишащий людьми, и тот в предпраздничной суматохе охотно встретил его… А холодный и колючий снег сыпал со всех сторон. Он напоминал белый песок, который водопадом струился с небес и бил ему прямо в лицо.

Глава 2 Три безумных дня

Наступили долгие часы кошмара. Они неумолимо отсчитывали время секунда за секундой, стуча в висках, а в голове билась одна и та же мысль: «Время уходит, он должен найти ее, должен быть рядом».

Он не звонил в больницы и морги, почему-то чувствуя, что она находится где-то рядом в этой пестрой толпе, и в безумии своем метался по городу, по его холодным улицам. Как будто снова летел с той ледяной горы, не глядя под ноги. Он переступал через дома и кварталы, ощущая невероятную силу и желание найти ее, догнать, вернуть, просеяв этот город, каждую песчинку снега, каждую улицу, выхватывая из толпы все новые и новые лица прохожих, мчась стремительно, безоглядно с этой черной ледяной горы.

Поздно вечером остановился, осознав, что ее нигде нет. Все время неотступно преследовала мысль: «Она где-то рядом, он смотрит на нее, но не видит, не замечает».

Словно взгляд его был устремлен сквозь нее, но все это время ощущал ее незримое присутствие. А люди равнодушно проходили мимо, пробегали, проносились, падали на скользком льду, поднимались и, смеясь, неслись дальше. Секунды наматывались на минуты, минуты — на длинные часы, превращаясь в один гигантский клубок времени, который летел в пропасть.

Дома он долго ходил по комнатам, отсчитывая шаги, что-то бормоча себе под нос. Казалось, сходит с ума. Его лишили жизненно важного органа, у него отобрали часть тела, кусочек его души, и шаг за шагом ему казалось, что он проваливается в какую-то пустоту, бездну. Неожиданно взгляд его упал на рулон бумаги, свернутый в трубку, торчащий из угла комнаты. По приезде он засунул его туда, не желая видеть, даже помнить о нем, но теперь достал и развернул. Это была ее картина.

Сразу же бросились в глаза фигурки людей на скале. Потом этот овал лица женщины, которая не смотрела на него своими красивыми глазами — не было глаз, лица тоже не было, только хрупкий стан незнакомки и все. Первым желанием было разорвать полотно, сжечь его, уничтожить, словно картина была виновата в чем-то. Как будто она и отбирала Арину у него. Но это серое пятно не давало ему покоя, притягивало всецело его внимание, и в сознании промелькнуло:

«Ты обещал! Ты давал мне клятву!.. Как в детстве!..»

«Действительно, детство какое-то, бред какой-то!» — подумал он.

Чем он сейчас занимается? Арина где-то одна в этом холодном городе, а он…

Но почему-то продолжал всматриваться в этот простой сюжет. Сейчас он мучительно заставлял себя разглядеть в этом сером пустом овале очертание любимого человека. Уже гипнотизировал картину. Может быть, это она гипнотически действовала на него, но оторвать взгляд уже не мог. И не хотел…

В какой-то момент вдруг увидел ее глаза. Они смотрели на него. Лицо оживало, женщина улыбалась! Ему улыбалась! Это была Арина! Он ясно различил ее курносый нос, улыбку, глаза. Сейчас она не смотрела на прочих там, на скале, держалась за перила и неотрывно следила за ним! Он сделал шаг в сторону — женщина повела глазами и снова улыбнулась, снова глаза их встретились! Она была где-то рядом! Нет, он не сходил с ума. Все происходило на самом деле! Это была Арина, живая, такая юная! Она стала еще моложе, смотрела на него, была настоящей, не придуманной или нарисованной красками. Смотрела и улыбалась.

Он перевел взгляд на свое изображение и обомлел. Лицо мужчины, то самое, которое Арина так скрупулезно рисовала, передавая абсолютное сходство, исчезло. На его месте теперь находилось серое пятно. Лицо выглядело, как пустая глазница. Он снова посмотрел на женщину и уже ничего не понимал — теперь исчезало лицо Арины, но в тот же момент появлялось его лицо. Это был словно мираж. Картина оживала. Она забирала одного человека, но в тот же миг, словно взамен, возвращала другого. Лица появлялись одно за другим в строгой очередности, но никогда вместе. Картина пыталась о чем-то ему сказать, он мучительно думал, старался разгадать эту тайну, разглядеть лучше черты этих людей. Теперь захотел увидеть их одновременно на картине или хотя бы в своем воображении… Но все было тщетно! И тут он понял!

Все предопределено! Просто они истратили то время, которое им было дано свыше — те десять лет, которые могли быть вместе, но были только рядом. И теперь за это придется платить, и за последний месяц тоже. «За любовь неминуемо нужно платить… Выплачивать немыслимые проценты», — вспомнил он мысль, непонятно откуда родившуюся в его сознании не так давно. За любовь и за «нелюбовь» тоже. А вторая стала намного дороже. Если вспомнить, сколько лет она отобрала… Безумие какое-то! Нужно было взвешивать каждый день и час на весах времени, а они слонялись по разным комнатам и коридорам… Жили не вчера и не сегодня, только ждали какого-то призрачного «завтра». И вот это «завтра» наступило… И теперь оно невидимой краской стирало их лица, отбирая жизнь, серым песком рисовало по картине, отбирая цвета, оставляя лишь мертвенную пустоту…

«Впрочем, — подумал он, — «нужно было» — так говорить удел женщины, а ему оставалось только одно — думать о будущем. Сколько бы его еще не было отмерено…»

Он отвернулся от картины. Он не понимал, что ему делать, только знал одно — Арина где-то недалеко, она жива, она рядом, и он должен ее найти.

Он не спал всю ночь. На следующий день снова безуспешно скитался по городу. Иногда казалось, видел глаза ее в толпе, но Арина исчезала, и он оставался один на этой заснеженной улице… в городе, в мире, где сыпал снег, так похожий на белый песок…

В какой-то момент заметил странную парочку, которая совсем не походила на прочих людей. Он остановился и теперь неотрывно следил за ними. Эти двое были словно с другой планеты. Они шли по скверу, неподалеку от его дома, и о чем-то разговаривали. Они напоминали пару голубков, которых никто не интересовал, словно в этом городе были только они вдвоем. Зачем он сейчас разглядывал их — не понимал и все же смотрел, не отрываясь. Это была пара пожилых интеллигентных людей. Мужчина галантно поддерживал свою спутницу под локоть, а в другой руке держал книгу и увлеченно ей что-то читал. Женщина внимательно слушала, смотрела на мужчину с неподдельным интересом, что-то говорила. Тот отрывался от своего чтения и отвечал ей. Чем-то эти двое поражали его. Они не принадлежали этому миру, не мчались привычными маршрутами, никуда не торопились, просто неспешно плелись своей дорогой, читали и разговаривали.

Вдруг Петра осенило — эти два пожилых человека были очень похожи друг на друга. Абсолютно похожи! У них одинаковые повадки, манеры, даже лицами они похожи. Нет, это не были близнецы, он почему-то был уверен в этом. Скорее всего, перед ним — пожилая супружеская пара. Поражало, с каким интересом и восторгом смотрели они друг на друга! Такое невозможно себе представить сегодня! Скорее всего, они были знакомы многие годы — многие десятки или даже сотни лет — судя по тому, как за эту долгую жизнь их лица изменились и стали походить друг на друга. Они не бились в агонии последних дней своей жизни, а потому не могли оторваться друг от друга, не покупали себе этот интерес, заполняя жизнь праздником и безумием, не ходили по шикарным ресторанам и не плавали на белом корабле. Судя по их скромным одеждам, никогда не были на той далекой горе и не встречали удивительный рассвет. Просто шли по улице и разговаривали! Им было этого достаточно! Смотреть друг на друга, читать, разговаривать и все!.. И еще — держать друг друга за руку. И делали они это многие годы, всю свою долгую жизнь, изо дня в день, но интерес, который не померк в их глазах, поражал.

Вдруг у Петра промелькнуло в голове:

«В один день и час… Уйдут они из этого мира в один день и час».

Он знал это точно, он видел это, чувствовал. И еще знал, если бы каждый день жизни у этих двоих равнялся году — вместе они прожили бы уже миллионы лет! И спустя столько времени, проведенного вместе, снова шли и просто читали свою книгу.

Петр узнал этих двоих. Они жили в соседнем доме. Каждый день он проходил мимо них, не обращая внимания. Временами они даже казались ему сумасшедшими. Они не тащили тяжелые сумки из магазинов, не сидели немощно на скамейках, от скуки считая голубей, жалуясь на судьбу, никогда не ходили поодиночке — всегда только вместе… Читали, разговаривали и поддерживали друг друга под руку. И все это происходило в его городе, на его улице, на его глазах. Раньше он их не замечал, но теперь был поражен видом этой странной пожилой четы. И снова промелькнуло в сознании:

«В один день и час».

И острое чувство зависти судорогой пробежало по всему телу…

Те подошли к нему вплотную, и Петр неожиданно для себя поздоровался. Они всего на мгновение оторвались друг от друга и изумленно на него посмотрели. Он вторгался в их жизненное пространство. Он нарушал этот трогательный столетний союз, ритуал их прогулки, стоя перед ними и заслоняя дорогу. Ему стало неловко, но почему-то нестерпимо захотелось узнать, о чем они говорят, что это за книга, которая так объединяла их. Только никто не собирался посвящать его в это таинство, в священный орден, в союз двух разных, но таких похожих людей. Хотел было отойти, загладив свою бестактность, но пожилой мужчина вдруг улыбнулся и тоже поздоровался. Глаза его супруги засияли, и лицо озарилось лучезарной улыбкой. Она приветливо кивнула ему, и Петр снова удивился — их улыбки были поразительно схожи. Улыбки, глаза и морщинки вокруг них… Словно он здоровался и смотрел сейчас на одного человека. И единство это поражало…

Он не спал вторую ночь. Выбегал из дома, шатался по улицам, но скоро возвращался в надежде, что она пришла. Пришла, а его нет, но снова натыкался на пустую квартиру. Арина была в этом городе — он чувствовал это. Она была где-то рядом, но ему не дано было найти ее, и он опять сходил с ума. В своем стремительном скитании внезапно почувствовал, что играет в какую-то запретную игру. Только чудом в огромном городе можно было разыскать человека, слоняясь по улицам. Только чудо могло ему помочь! Но совсем еще недавно он хотел этого чуда от нее! Даже требовал! «А теперь сам сделай простую вещь — найди ее!» — изводил он себя.

Все просто!

Километры дорог и тротуаров, районы и кварталы, скелеты домов и магазинов, казалось, все объединились против него, все скрывали Арину, но она была где-то рядом. Понимал только одно — должен что-то сделать. Безумие продолжалось. Вот уже забрезжил поздний рассвет, уже холодный день наваливался сугробами на тротуары, вечер зажигал фонари и иллюминацию в витринах магазинов и офисов, но для него время это превратилось в один бесконечный день, и только часы неумолимо отсчитывали время.

В мыслях он снова и снова возвращался к картине. В ней таился какой-то секрет, он знал это, он должен был его разгадать. Зачем он давал ту чертову клятву? Арина обманула его, но теперь эта картина была ключом к разгадке. Снова подумал: на картине, которую оставила Арина, может находиться только один из них — это предопределено, это написано рукой неизвестного художника, который и помогал ей накладывать краски. Но если это так — картина теряет свой смысл. Он не хотел видеть другое лицо в образе этой недорисованной женщины и рисовать картину тоже не собирался… Стоп!

Он замер на ходу, задумался, и теперь какая-то странная мысль чудесным образом рождалась в его голове. Она была где-то рядом, лежала на этом запорошенном снегом тротуаре или витала в воздухе вместе со снежинками. Оставалось только протянуть руку, поймать ее на лету или подобрать.

«Рисовать не собирался?.. Почему? — подумал он. — Но как это сделать? Никогда не брал кисть в руки. Да и зачем?..»

Пришел в себя, понял, что зашел слишком далеко. Какой-то идиотизм. Он просто сходит с ума!

Сделал несколько шагов, несколько ледяных шагов, поймал на лету горсть снежинок… и вдруг понял, почувствовал это каждой клеточкой своего воспаленного мозга: он должен нарисовать ее! Сделать это именно своей рукой! Замазать серое пятно и вернуть Арину. Он давал клятву и обязан выполнить ее! Все просто! Только вдвоем когда-то могли они прожить эту жизнь, но раз уж так случилось, сейчас они вместе справятся с этим проклятием, с кошмаром. Арина свою часть картины уже нарисовала, оставалась часть его. Если он поможет ей и нарисует ее лицо, он нарисует их жизнь! Вместе они смогут все! И теперь был уверен, что непременно найдет Арину, и та снова будет молодой и здоровой, как прежде! В своем безумном порыве он чувствовал это и повторял: если он своей неумелой рукой дорисует эту картину — он вернет Арину и вернет их будущее. Все просто! Всего несколько мазков, несколько штрихов… Сейчас он был абсолютно уверен в этом, и никакая сила не могла его переубедить! И плевать на все предопределения, суеверия, на линии жизни — теперь он нарисует их сам!

Вдруг в голове промелькнуло: «Ты с кем играешь?»

Задумался, усмехнулся, так и не понял, откуда возникла эта мысль, но теперь ему было все равно.

Он вскочил с места, к которому почти примерз, и чуть не сбил на ходу каких-то людей. Хотел мчаться дальше, не обращая на них внимания, но вдруг остановился. Перед ним были знакомые лица, такие похожие друг на друга глаза, их удивительные улыбки. Снова эти двое. Они улыбаются ему с какой-то теплотой, как знакомому родному человеку. Мужчина держит под руку свою даму, в другой руке — неизменно какую-то книгу и смотрит на него, и жена его тоже смотрит с интересом и тоже улыбается. Они поздоровались. Петр почему-то невероятно обрадовался им и тоже ответил поклоном. Сейчас эта встреча была для него каким-то чудом, наваждением, хорошим знаком и доброй вестью. На мгновение он почувствовал себя третьим в этом «чудесном ордене», в этой маленькой семье, и сейчас ему не было так одиноко на ледяной улице. «Меня словно приняли в таинственное братство, где люди улыбаются, держат друг друга под руку и… умирают в один день и час», — внезапно подумал он.

— Нужно бежать! — воскликнул он. — Мне срочно нужно бежать!

— Да-да, конечно! — понимающе ответила женщина, а голос ее был словно у феи из детской сказки.

— Удачи вам, — мудро заметил ее спутник и посмотрел на него так, словно все знал и понимал. Откуда знал?.. А может быть, это было написано в его книге?..

Но Петр уже мчался по улице, и остаток пути его согревала та улыбка, которой на прощанье одарили его эти удивительные люди, у которых были свои город и улица, сквер и долгая жизнь на двоих, где прожили они миллионы лет.

Он не спал третьи сутки. У Арины кончались таблетки. Она забрала свой флакон. Он не смог его найти и был совершенно уверен в том, что она принимает их, где бы ни находилась. Теперь дело было за ним. И только невероятная слепая вера толкала его на это странное необъяснимое действие — взять в руки кисть и нарисовать ее. ЕЕ!

На кого он сейчас был похож? На безумца, фанатика, уставшего параноика? Чью картину он хотел изменить, над кем смеялся, с кем играл, во что играл? Теперь ему было совершенно все равно! И только лихорадочно смотрел на картину, на тюбики с красками, палитру и принимал решение, снова и снова вглядываясь в пустой овал лица, повторяя: «Я должен нарисовать ее! Это невозможно? Но я же требовал от нее невозможного — теперь настал мой черед!»

То, что он делал дальше, не поддавалось никакому описанию. Он не помнил, что творил. Сначала долго смотрел на серое пятно, узнавая в нем Арину. Потом развел краски. Сделал это как-то просто. Сейчас все было настолько очевидным, что он ни капли не сомневался в своих действиях. Лишь раздражало это серое пятно, похожее на кляксу песка, за которой скрывался любимый образ. Были ли у него сомнения — нет! Мог ли он сомневаться, когда рисовал ее? Это было прозрение. Он знал каждую клеточку ее лица, чувствовал мысли ее, когда она там, на крыльце, стояла и смотрела на него, смотрела на детей. Ее детей. Он слышал эти мысли, оставалось только передать красками. Как это оказалось просто! Какое-то великое и естественное умение было заложено природой в нем самом, в его руках, голове, и он уже смело накладывал первые мазки. Мог ли он ошибиться, когда рисовал любимого человека? Он внезапно почувствовал в себе какое-то великое знание или умение — и сейчас передавал его простыми движениями кисти, и маленькое серое пятнышко оживало. Знание находилось где-то рядом. Оно было в нем самом. Неожиданно услышал музыку, которая зазвучала в голове. Случись положить ее портрет на ноты — сделал бы это с легкостью. Его пальцы уже мяли податливую глину, из которой рождались черты ее лица. Он чертил в воздухе формулы, и те объясняли на неизвестном языке неведомой науки ее чувства, переживания, мысли и слова, которые она готова была произнести. Буквы складывались в слова, слова в строки, строфы. Рифмы наполняли воздух своим причудливым звучанием, удивительные стихи и оды рождались в сознании, они пели о любви и красоте, о жизни и о времени, и время это стало бесконечным. Оно застыло, замерло и сейчас снова принадлежало ему. Эти строки готовы были перенестись сквозь столетия и предстать перед пораженными потомками. И те преклонили бы колени свои перед музыкой этой и чудесными звуками далеких неземных инструментов, перед стихами, рожденными в горячке любви, и написаны они были без времени…

Без неумолимого истечения минут и столетий.

Родились они на далекой планете.

И теперь согревали сердца…

Это было откровение!

Просто где-то рядом находилась маленькая кладовая, которая сейчас распахнула перед ним свои дверцы или врата, и сейчас он оттуда доставал знания и умения, какой-то невиданный дар, который дан ему был свыше!.. Но мимо которого в жизни своей он так умело проходил.

Но он не знал ничего об этом, он не замечал! Он не умел этого делать!.. Умел! Посмотри на ее лицо — это она! Ты нарисовал Ее! Ты просто протянул руку и вынул из-за пазухи краски, которыми сейчас творил чудеса. А может, ты и был рожден для того, чтобы написать эту картину и другую тоже, написать Арину, ее маленьких детей, а еще написать любовь. Ту самую, которая открывала сейчас перед тобой заветную дверцу.

Он чувствовал, что находился в удивительном мире, где время замерло, остановилось, оно просто не существовало. Здесь были собраны все знания, все богатства вселенной, и сейчас он легким движением руки смело распоряжался ими — водил своей кистью.

Возвращаться не хотелось… Не хотелось! Но его ждала она… В усталости, оцепенело отошел от картины. Отбросил кисть и посмотрел на полотно. На мгновение ему стало страшно. На картине появилась Она. Арина была настоящей, совершенной копией той живой и такой молодой женщины, которую он искал, но не находил так долго. И сейчас он не верил, что сделал это. А в углу картины сидел на парапете человечек, который безумно был похож на него и на этих детей. Человек не исчез, он не был стерт краской времени, замазан серым цветом или засыпан песком. Сидел и улыбался. Все эти люди занимали свои места, и краски совсем не поблекли. Он замазал последнее серое пятно, и картина заиграла, обретя смысл. Он вернул маленькую жизнь и поместил ее на этой скале. Он выполнил обещание, выполнил клятву! Он был счастлив! И теперь был абсолютно уверен, что, выйдя на улицу, сразу же найдет ее, и Арина снова будет молодой, такой, как и прежде! Он знал это. Он был абсолютно уверен! Все просто!

И еще чувствовал невероятную усталость. В последний раз мысленно оглянулся на то место, где сверкали, переливаясь, потаенные чудеса и знания, звучала волшебная музыка, сверкали формулы, мелькали строки стихов. Но их звучание становилось все тише и тише. Маленькая кладовая закрывалась. И тогда он понял — если есть Бог, он обитает в этом месте, он в каждом из нас, без прейскурантов и ценников, в той кладовой, которую ты открываешь для себя или проходишь мимо походя. В той искре, которая дарована каждому, дарована судьбой, нужно только ее заметить, и тогда она засверкает яркой звездой.

Но сейчас он очень устал, он не спал три дня, он пропустил три таблетки, которые где-то далеко от него Арина выпила. Сделала это без него. Но сейчас уже знал точно — она ждет его. И теперь, не раздумывая, снова бросился в этот город навстречу празднику и безумию, гирляндам и елочным базарам, подаркам, которые теперь сумеет подарить ей…

— Ты с кем играешь? — неслось ему вдогонку, но этих слов он уже не слышал. Или не хотел слышать…

Он легко несся по утреннему городу, скользя по пушистому снегу, который теперь радовал его, шел своим коротким маршрутом, зная, куда идет. Он был абсолютно уверен в этом. Неподалеку на скамейке заметил миниатюрную фигурку женщины. Вспомнил, что каждый день проходил мимо нее, проходил, не замечая, но сейчас неотрывно смотрел на нее, сокращая ненавистное расстояние. А женщина сидела и тоже смотрела на него. Она ждала его. Это была Арина. Он узнал ее. Она была такая же, как и прежде, какой он только что ее нарисовал. Нарисовал в своем воображении и на картине. А картина эта ждала их дома. Он выполнил свое обещание…

Подошел ближе, сел на скамейку рядом, взял ее за руку, и родное тепло передалось из ее рук.

— Я не смогла уйти от тебя, — прошептала она, — я пыталась, но не смогла.

— Здравствуй, моя собака, — сказал он ей и обнял. Потом посмотрел ей в лицо. На него смотрели синие бездонные глаза, которые он так любил когда-то, а вокруг них…

Он не верил своим глазам! Он был потрясен! Этого не могло быть! Вокруг глаз виднелись маленькие морщинки, волосы ее были совершенно седыми, взгляд был усталым, потерянным, и только где-то в глубине его затаилась маленькая искорка счастья и горечи, которая все перевернула в его душе. Он не сумел ей помочь! Он лишь сумел найти ее, но уже снова терял, и откуда-то шепотом, словно эхом, донеслись страшные слова:

— Ты с кем играешь?..

Глава 3 В один день и час

Так получилось, что жизнь отобрала у них эти три дня. Три года или три жизни, это уже было не важно. Они медленно шли по дороге домой и молчали. Навстречу им попались два человека. Два крошечных существа. Один поддерживал другого под руку. Они шли и о чем-то разговаривали, спорили, не замечая никого. Потом неожиданно замерли и посмотрели на Петра, потом на Арину, снова на Петра. Им было хорошо вдвоем, но теперь они смотрели своими удивительно одинаковыми глазами и как будто все понимали. Им было нечего сказать — есть вещи, которые преодолеть невозможно и объяснить тоже, только понять, а они понимали. Но, наверное, это не мало. Они молча кивнули им и пошли своей дорогой. А какой длины будет у них этот путь и сколько им еще держаться за руки, этого не знал никто. Оставалось лишь уповать на время: «И чтобы в один день и час…»

Арина увидела картину и была поражена. Долго стояла, смотрела на нее и не понимала, смотрела и молчала. Он только видел ее спину, но показалось, что она плачет, а с картины смотрели на них молодые люди и их дети — все они сидели на своей горе, и маленький кораблик в нетерпении раздувал паруса, а уютный белый домик приглашал зайти и остаться там навсегда.

Наконец Арина вымолвила:

— Прости меня, — больше не произнесла ни слова, а во флаконе оставалась последняя таблетка. Она спокойно открыла стеклянный флакон, задумалась на секунду, достала ее оттуда и выпила. Теперь они могли надеяться только на себя…

Они знали, что сегодня что-то произойдет, оба чувствовали это и вечером снова легли в одну постель, как и прежде. Просто держали друг друга за руку и молчали. Как это удивительно — чувствовать родное существо, ощущать его так близко, не мчаться по дорогам или крутым склонам, заполняя или покупая жизнь, не плыть в бесконечности океана, оглядываясь на чужие страны и города. Не ходить на чужие праздники, не сидеть в ресторанах или на верхушке вулкана, а просто, взявшись за руки, слушать, как рядом бьется родное сердце. Разве бывают минуты близости, которые могут заменить такое простое действо — держать кого-то за руку и думать о Нем. О Ней… Все оказалось просто! И ничего больше не нужно…

«Как хочется уйти с ней в один день и час. Стать таким же, как и она, добавив годы. Повзрослеть, постареть и уйти вместе с ней», — думал он, вспоминая ту сокровенную комнату, где побывал сегодня. Там, где исполнялись все желания, где все тайны мира были разложены по полочкам, стоило только протянуть руку. А так хотелось ее протянуть…

Арина была рядом. На мгновение ей передалось это неуловимое чувство, она как будто прозрела, почувствовала это прикосновение и трепетала от неожиданной волны, захлестнувшей все ее существо. Она впервые в своей жизни почувствовала это «время» и теперь растворялась в нем. И время остановилось. Время стало послушным и отдавало, дарило ей себя, как то солнце над верхушкой горы, которое так любило ее, как черная гора, по которой неслась она без оглядки, как картина, которую нарисовала по мановению или чудесному прозрению. В этот миг словно двери или врата открывались перед ней, а там… Оставалось только протянуть руку…

«Как хочется вернуться к нему, проснуться, снова быть молодой и подарить эту длинную жизнь ему», — думала она, возвращаясь оттуда, словно ухватив с собой частицу маленькой звезды. Может быть, не звезды, хотя бы искры. Только очень и очень яркой…

Кровь разливалась по телу. Он держал ее за руку, и вены их словно превратились в сообщающиеся сосуды. Тепло передавалось от руки к руке, крепко сжимавшей другую. Кровь переливалась по их телам… Сейчас они стали единым целым. Они ощущали друг друга каждой клеточкой, биением сердца, каждым вздохом. Линии на их ладонях разгладились и готовились нарисовать новый рисунок в их судьбе. И только мысли у каждого были свои…

Глава 4 Все предопределено

Она проснулась и почувствовала невероятный прилив энергии. Легко вскочила с кровати и бросилась к большому зеркалу. Заглянула в него и остолбенела! Молодое лицо, юное тело, черные волосы. Сейчас она была какой-то необычной, воздушной и призрачной. Она совсем не походила на людей в этом замерзшем, заснеженном городе, ее словно легким ветерком занесло сюда. Ее присутствие отличала какая-то мимолетность и нереальность. Она была из другого времени, другой жизни, планеты, другого измерения. Кожа ее была загорелой, а глаза светились теплой улыбкой. Она повернулась и с восторгом посмотрела на него. Ее глаза с какой-то пронзительной нежностью смотрели на этого зимнего человека, и он не мог оторвать от нее своего взгляда. Он любовался ею, отдаваясь всецело созерцанию юного существа, и временами казалось, что это мираж, сказка — сейчас она вспорхнет и улетит, растворится в зимнем дне. И поэтому он, не отрываясь, вглядывался в ее удивительные синие глаза цвета морской волны. Волны, когда предгрозовое море становится черным, иссиня-черным, и уже готовится нетерпеливо накатить на берег, снося и низвергая все на своем пути. Но пока оно только готовилось к буре, и частичка лета мерцала, улыбаясь в ее волшебном взгляде. Жаркого сумасшедшего лета, которое хотелось удержать, продлить на всю долгую жизнь и раствориться, оставшись там навсегда…

Он сидел у изголовья кровати и смотрел на нее, а из глаз катились слезы. Они текли по морщинистым щекам, падали на одеяло, на руки, украшенные старческими жилками и прозрачной кожей. Он издал тихий стон. Его длинные волосы были абсолютно седыми. Она в ужасе отшатнулась, но вдруг в сознании ее промелькнуло:

«Боже мой! Как он красив! Так может быть красив только старец с юными глазами, мокрыми от слез».

Он долго любовался ею, а она им, они смотрели друг на друга, не в силах вымолвить ни слова. Потом он собрал остатки сил и тихо произнес:

— Прости меня, мы снова немножко разминулись, — прошептал и снова улыбнулся. Больше не сказал ни слова…

А в это время на картине, стоящей в углу, поблекли краски. Еще вчера они были так выразительны и светились улыбками маленьких людей, забравшихся на свою скалу, на верхушку горы, на вершину своей мечты, но теперь осыпались. И вот уже желтый песок заструился, наносимый чьей-то безжалостной кистью. И снова серый фон.

Но вот замелькали картинки какой-то далекой жизни. Они сменяли друг друга, они были красочны, но мимолетны. Словно кинолента листала кадры далекой-далекой жизни, а песок все сыпался и сыпался, сменяя одну картинку другой:

Вот автобусы везли сонных туристов к стенам Старого города. Те лениво потягивались, смотрели в окна, постепенно просыпаясь — сегодня они будут Там. Они прикоснутся, они увидят! Им будет о чем рассказать!

И снова кисточка нежно и ласково наносила серый песок…

Море плескалось, разбивая волны о скалы и широкие пляжи. Старый еврей уже вышел из своего домика и, потягиваясь, смотрел на солнце, подставляя ему загорелое сморщенное лицо, на волны, на кафе, куда скоро заглянут редкие туристы выпить чашечку утреннего кофе, и он, как и прежде, будет обслуживать их, готовить еду, зарабатывая на хлеб свой нехитрый.

И снова только размеренное шуршание… Снова сыпался серый песок…

Где-то высоко в горах неслись горнолыжники, рассекая черные трассы, покрытые толстым слоем снега. На высоком вулкане ослепительным факелом засияла верхушка горы, встречая одинокий рассвет в океане.

А где-то далеко-далеко плыл маленький белый кораблик. Ветер трепал его паруса, штурвал указывал направление в бесконечной водной стихии, нос его уверенно разрезал беспокойные волны океана. И только палуба его была пуста…

Май 2012