Благие намерения

Полноватый мужчина с круглой, как монета, лысиной смотрит в затухающий костер. Он развел его на опушке леса, но теперь нельзя сказать, в лесу ли он, или в поле, или где-то еще. Вокруг только тьма, густая, клубящаяся за пределами освещенного круга. Она могла бы показаться пугающей, если бы мужчина не был так давно и близко с ней знаком.

Он опускает руки в огонь, вытягивая язык пламени, будто нить. Впрочем, тот и становится нитью; кажется даже, всегда ею был, как костер всегда был прялкой. Тощая кудель обрастает новыми клоками чистого света, которые мужчина вынимает из пустой котомки.

О нем говорят, что он творит сказки, но часто этого недостаточно. Чтобы нить продолжалась, ему приходится рассказывать тьме были.

— Я расскажу тебе историю о мальчике, который жил очень давно, — начинает он, прядя нить, уходящую во тьму и чувствуя, как из пальцев течет такой необходимый для нее свет. — Этот мальчик хотел лишь добра…

Роза уже ждала его у крайнего дома. Улыбнулась приветливо, пошла рядом. Он глянул на нее искоса, любуясь — только этой весной заметил, какая она красивая. И вроде ничего не изменилось — нос кнопкой, веснушки, как у него самого, кудряшки вечно выбиваются из самой туго заплетенной косы. А вот — красивая.

— Куда мы идем? — спросила Роза, когда они уже пересекли поле.

Мальчик пожал плечами.

— Точно не знаю. Но где-то здесь с нами должно случиться что-то очень важное.

Она посмотрела на него восхищенно, как всегда, когда он рассказывал о том, что нагадал, а он покраснел. Ужасно обидно было, что он не может сказать точно — куда идут, что случится, почему это важно. Он знал, что это не ему не хватает умения, а материал плохой. Он умел гадать полусотней способов — по раскинутым камушкам, по ладони, по срезу дерева, по внутренностям забитого скота, даже по вкусу приготовленного матерью супа. Ему иногда казалось странным, что никто другой не замечает — гадать можно на чем угодно, вопрос лишь в том, насколько точно получится.

В этот раз он понял, что их что-то ждет в лесу еще за завтраком. Долго вдумчиво копался в каше, не обращая внимание на насмешки братьев, потом ходил по двору, следя за курами. Мать давно махнула на слегка блаженного сына рукой, отец показательно не замечал. Ему было плевать, главное, перестали докучать с домашней работой. Единственное, что его занимало — предчувствие, еще невнятное, но жгущее пятки, наливающееся на сердце тяжелым железом. Не выдержав, вернулся в комнату, вытащил из-под подушки мешочек с золой от костра конца года, хранимой на самый крайний случай. Запустил руку, дунул на щепоть. Пепел лег на пол узнаваемыми елочками, размытыми и почему-то чуть-чуть пугающими. Только тогда и понял, куда именно идти, иначе мучился бы еще несколько дней, пока эта смутная и такая важная возможность не исчезла бы.

Погулять с Розой они договаривались еще вчера, он сильно опоздал, увлеченный гаданием, но она не сердилась. Она никогда на него не сердилась, понимая, какое важное дело он делает.

— Вот. Кажется, это где-то здесь.

Роза огляделась, пытаясь найти на полянке что-нибудь необычное. Мальчик прикусил губу, хмурясь. Елочки были очень похожи, но…

— По-моему, надо пройти еще вправо. Мы должны их видеть вон оттуда, из-под холма.

Они начали спускаться вниз, осторожно придерживаясь за траву и помогая друг другу. У подножия тек ручей, и так подмыл землю, что вышел обрыв, за годы выросший если не с мужской, то как минимум с мальчишеский рост. Роза спрыгнула первой, тут же взвизгнула, торопливо выбираясь на берег. Мальчик спустился следом за ней, нога поехала по чему-то, скрытому быстрой водой, он уперся руками в дно, чтобы не упасть… И оказался лицом к лицу с мертвецом. Отшатнувшись, потерял равновесие, плюхнулся в ручей, промокнув до нитки. Отполз подальше, на сухое.

— Это то самое важное? — спросила Роза растерянно.

Он кивнул. Елочки были видны отсюда точь в точь как на пепельном рисунке. Роза сделалась очень серьезной.

— Все правильно. Нельзя же человека оставлять на съедение зверям. Давай ты его посторожишь, а я вернусь домой. Позову папу, они придут и похоронят его.

Она убежала, а мальчик с некоторой опаской подошел к телу. Всмотрелся, выволок из воды, осторожно перевернул. Странно, погибший путник вроде бы не был стар, ранен или сильно истощен, а все равно умер, будто бы просто так. Мальчик отцепил у него с пояса сумку, пытаясь найти хоть какие-нибудь подсказки — в груди щемило странное сосущее чувство неведомой опасности, словно мертвец мог встать и убить его.

У мальчика загорелись глаза, когда он открыл сумку. Дрожащими руками достал карты, уже чувствуя — вот оно. Вот материал, которого он так ждал, даже не материал — инструмент. Теперь будущее станет для него полем, которое он сможет взрезать плугом, а не ковыряться в земле руками.

Гладкие, совсем не разбухшие от воды листы холодили пальцы. Мальчик перетасовал колоду, вытащил одну карту, перевернул. И выронил, чудом не в ручей.

Смерть. Нет, на рисунке был не скелет, не волк и не старуха с косой, а всего лишь старая рассыпающаяся башня, но он понял сразу — смерть. Сам не зная, почему надо именно так, кинулся к ручью выше по течению, пытаясь отмыть руки, словно смерть с рисунка перешла на них. Тер остервенело, пока не почувствовал — отступило. Недоверчиво вернулся к брошенным картам. Наклонился над ними, присматриваясь, вслушиваясь в самого себя.

Болезнь. Это была смерть от болезни, но теперь она ему не грозила, если только он снова не коснется тела. «А карты?» испуганно подумал он. От них тоже придется отказаться? Сейчас, когда он только-только почувствовал, как на самом деле может гадать? Когда они его спасли?

Он подобрал палку, тронул ей колоду, рассыпая. Спрашивая — можно?

Карты ответили. Можно. Это было опасно, но не смертью, а чем-то иным, далеким, будто бы почти веселым. Оно даже должно было ему понравиться.

— Вот он, бедолага. Эй, парень, ты его уже обшарил?

С холма спускался отец Розы и еще трое деревенских. Один уже спрыгнул с обрыва и собирался поднять мертвеца, но мальчик бросился наперерез, шлепнул по руке:

— Не трожь!

На него посмотрели скорее удивленно, чем сердито.

— Что это на тебя нашло, парень?

— Его нельзя трогать, — повторил мальчик. — Он умер от болезни, если его коснуться, заразишься и умрешь.

— Да? — недоверчиво переспросил мужчина. — Откуда ты знаешь? Ты ж не знахарка.

— Карты сказали. Этот человек был гадателем, я взял его карты.

— Так ты его трогал? — от него отшатнулись, не то чтобы сразу поверив в угрозу болезни, но на всякий случай решив поберечься.

— Да, но очень недолго и в воде. Я уже оттер руки. Видите? — Он показал им ладони, только сейчас почувствовав, как саднит кожа, стертая чуть не до крови. — Карты сказали, теперь мне ничего не грозит, но больше его трогать нельзя.

Мужчины переглянулись.

— Но похоронить-то тело надо, — угрюмо сказал отец Розы. — Иначе не по-людски будет.

Мальчик закусил губу, задумавшись. Как бы так похоронить мертвеца, чтобы его не трогать? Если через тряпку какую-то взять, то по меньшей мере тряпку эту надо будет выкинуть, да и то…

Он подобрал все еще лежавшие на земле карты, глянул вопросительно.

Смерть.

Через тряпку нельзя.

— Давайте выроем яму рядом и столкнем тело палкой, — предложил кто-то и все четверо взглянули на мальчика. Он вытянул карту, едва взглянув на картинку понял — можно, ничего страшного она не обещала, так, что-то совсем незначительное. Сказал:

— Так можно.

И пошел обратно в сторону деревни. Его распирало сразу от гордости — с ним советовались, как со взрослым, к нему относились серьезно! — и от смутного предчувствия. Впереди было еще много бед, будто они всей деревней шли по тропе через лес и в любой момент могли провалиться в медвежью берлогу. Причем раньше они вообще брели с завязанными глазами!

«Ничего, — решил мальчик, — теперь у них есть я и мои карты. Мы отведем все-все беды».

— Конечно, он ошибался, — рассеянно улыбается мужчина у прялки. Смотрит на нить, все еще блеклую и тонкую, поглаживает ее, будто птенца. Прикрывает глаза. Он уже забыл, чем закончилась прошлая быль, да и о чем вообще она была. Но он хочет жить. И будет рассказывать дальше.

— Что они говорят, Румпель?

Роза, бледная настолько, что даже веснушки выцвели, склонилась над столом, на который одна за другой ложились карты.

Юноша, в которого за два года превратился очаровательный мальчик, подобравший карты мертвеца, только нахмурился.

— Не мешай.

Он улыбнулся последней карте, так тепло, как давно не улыбался людям. Скользнул рукой над разложенным веером, неуловимым движением собирая его. Теперь у него получалось гадать красиво — ладони стали длинней и шире, в них можно было спрятать карты, так что зрителю казалось, что они появляются из воздуха и исчезают неведомо куда, как по волшебству.

Румпель хотел бы стать настоящим волшебником, как в сказках, которые он наконец-то начал старательно учить на радость родителям. Ведь третий ребенок старосты просто обязан быть сказителем… На самом деле он просто решил, что сказки могут здорово помочь ему говорить красиво, как положено настоящему гадателю.

— Вы не зря беспокоитесь за пастуха. Волки не смогли забрать наших овец, поэтому три дня назад, обозлившись и оголодав, они забрали его.

Роза охнула, прижав ладони ко рту, на прекрасные синие глаза набежали слезы. Румпель вздернул подбородок.

— Но я знаю, что делать, чтобы больше эти звери нас не побеспокоили. У них есть вожак, старый седой волк, который умом равен человеку. Если убить его, они больше никогда не осмелятся приблизиться к нашим землям.

Насчет «никогда» он, конечно, приврал. Волки беспокоили деревню по десятку раз за год, потеря вожака остудит их пыл от силы на эту весну. Но расклад так явно обещал, что все будет хорошо, что он решил — почему бы и не добавить для значительности.

Карты, на самом деле, почти всегда выражались туманно. Но странное дело, он даже без них начал понимать, что произошло, что надо делать, и что из этого получится. Жаль, не всегда мог объяснить соседям, почему именно сегодня не стоит тесать стол, резать бычка или пасти овец. Это каждый раз было так обидно, что руки опускались, особенно когда то, что он расценил как просто умеренно плохое предзнаменование, заканчивалось глубокой раной от неудачно соскользнувшего топора, сломанным забором, или вот, смертью неплохого, хоть и ужасно упрямого человека. Карты всегда были холодны и спокойны — пастух был стар, лично Румпель к нему никаких добрых чувств не питал, вот и уловил только легкое «лучше не стоит» вместо обещания смерти.

Он понял, что вот-вот окончательно расклеится, но вместо этого разозлился. Старик сам виноват! Нужно было слушать гадателя, а не покровительственно махать рукой «лучше бы делом занялся, мальчик, с овцами я и без тебя разберусь»! Разобрался, как же…

Роза нежно коснулась плеча.

— Ты сделал все, что мог. Ты же гадатель, а не волшебник. Я уверена, пройдет еще пара лет, и все поймут, что тебя нужно слушать!

Он улыбнулся в ответ. Он тоже верил, что так и будет.

Мужчина улыбается, глядя на прялку. Нить скользит в его руках, как мысль, и так же исчезает в темноте. Уходит из памяти пастух, блекнет лицо девушки, забывается гадание… Зачем хранить остальное? Прошло слишком много лет, чтобы это имело хоть какой-то смысл.

Румпель вышел из дома вместе с остальными, высокомерно вскинул голову, когда братья отступили подальше, словно от больного. Отец на миг задержал на сыне взгляд, сморгнул, переводя взгляд на улицу, где собирались охотники. Вздохнула мать. Румпель поджал губы. Он гадатель! А родители все еще вели себя так, будто он не оправдал их ожидания.

Впрочем, так и было. Детям старосты традиция готовила строго определенные роли — старший заменит отца, средний станет охотником. Младший должен быть сказителем.

Румпель скривился от одной мысли об этом. Нашел глазами старика, опирающегося на руку своей внучки. Косматый полуслепой дед приходился отцу Румпеля дядей и все еще был сказителем.

— Вот каким вы меня хотите видеть? — едва слышно выдохнул Румпель, рассматривая всклокоченные волосы, сухие руки, дрожащую голову. Этому неприглядному зрелищу ничуть не помогала хорошая цветная одежда и связки амулетов — дары благодарных соседей.

Сказитель, мудрец, знающий все ритуалы, — это только на словах было красиво. На деле же, каким бы стойким ни был назначенный на эту роль, уже ко второму десятку лет он становился блаженным. Старательно заученные истории вытесняли из головы все остальное, так что к концу жизни сказитель все еще мог повторить любую из них, но взамен забывал даже как держать ложку.

Румпель не хотел себе такой жизни. Он вообще очень любил жизнь и надеялся, что с картами она будет долгой и счастливой. Бесконечно долгой, ведь если ускользать от всех опасностей — можно так никогда и не умереть.

— Мы готовы, — пробасил брат старосты, нынешний глава охотников. — Благослови нас, сказитель.

Старый дед, за руку подведенный к охотникам, только затряс головой, не понимая, чего от него хотят.

— Благослови нас, — снова попросил дядя, громко и отчетливо, даже не пряча брезгливую жалость, проступившую на лице.

Дед махнул на него рукой, будто мух отгонял. Вскрикнул визгливо:

— Благословение? Зачем вам мое благословение? Вы катитесь в телеге, а он, — в Румпеля ткнули дрожащим узловатым пальцем, — роет колею! У него просите!

Румпель покачнулся, будто старик в самом деле толкнул его в грудь. На него навалились взгляды: неуверенные, испуганные, даже злые.

— Что же вы медлите, — тихо спросил девичий голосок. — Сказитель сказал свое слово и передал свои обязанности. Просите благословения у Румпеля!

Роза шагнула из толпы, улыбнулась так, словно извинялась за своих соседей. И ее слова подействовали. Дядя отвернулся от старика, подошел к Румпелю.

— Благослови нас, гадатель.

Тот, все еще на полголовы ниже дяди, гордо вздернул подбородок.

— Благословляю вас на славную охоту. Ваши стрелы точно поразят цель… — мелькнул и пропал образ волка, прыгнувшего на спину охотника, вцепившегося в шею, — если вы не позволите зверям подобраться сзади.

Ему поклонились куда более почтительно, чем требовала традиция. Он мысленно перебирал карты и улыбка его сияла все ярче. Ему нравилось созданное им будущее. Он уже почти видел, как дядя принесет ожерелье из волчьих зубов, преклонит колени и подаст этот трофей — ему, Румпелю!

— Так и случилось.

Мужчина замолкает, в бесплодной надежде вглядываясь во тьму и кривится в горькой гримасе. Он так долго кормил свою нить сказками, а оказалось, что она истосковалась именно по были. По его жизни, по живым каплям золота, текущим с пальцев, как кровь из раны. Он сам любит брать самое дорогое, напитанное душевной мукой, отнимать золотые воздушные пряди чужих нитей…

Но сейчас у него нет чужого и он не видит другого пути. Ему придется отдать тьме то, что она хочет. Потому что иной единственно возможный выход — закрыть глаза и позволить ей наконец взять себя.

«Может быть, — думает он, — это было бы правильно».

Но он слишком привык убегать.

Мужчина судорожно вздыхает, проворные руки перехватывают на миг замершую нить.

— Но даже гадатель не может предсказать все развилки будущего. А у этой тропы развилок не было.

Он сидел на краю кровати, теребил волчье ожерелье на шее и смотрел на свои колени, чтобы не смотреть в лицо. Роза была уже не просто бледной, кожа отливала голубоватым в тени, некрасиво обтягивала скулы. Даже всегда яркие синие глаза потускнели и только голос оставался прежним.

— Ну что? Ты узнал, как меня вылечить?

Она говорила с такой же безграничной верой в его могущество, как всегда, а Румпелю хотелось выть.

— От твоей болезни нет лекарства, — глухо ответил он.

Роза шевельнулась, почти прозрачная ладонь накрыла его колено.

— Ну да, знахарка тоже так сказала. Но я уверена, что ты найдешь способ. Ты же гадатель…

— Но я не волшебник, — отчаянно выдохнул он, — я не могу изменить судьбу!

Сказал и запнулся, вдруг поняв — может. Легко, стоит только захотеть, стоит потянуть за ниточки, и он совьет ей судьбу, легкую и светлую, как солнечный день.

Он торопливо скользнул по разворачивающейся нити, перебрал ее в руках, почти готовый вытянуть, воплотить, сделать реальностью…

Замер от накатившего страха — знакомого, того, что закрадывается под сердце и сжимает его цепкими когтями.

Снова смерть? Или по крайней мере смертельная угроза? Но откуда?..

Раскинул карты мысленно, развернул веером.

Зажмурился до цветных точек перед глазами.

Он мог изменить судьбу Розы. Ценой своей судьбы. За все надо платить, все надо обменивать, и счастливая судьба одного оборачивалась бедой другого. Он видел это сплетение, как единственная нить тянет за собой многие, выворачивает, изменяет.

— Румпель? — Худые пальцы коснулись его плеча. — Что с тобой, любимый?

Он прижал тонкую кисть к губам, одновременно пылко и жалобно, понимая — он может ее спасти. Он может, но никогда не решится на это. Будет смотреть, как она медленно умирает, будет рыдать, сердце его обольется кровью. Но он не сможет пожертвовать собой, призраком своего бессмертия, ради нее.

Но, может быть, он может пожертвовать чью-то другую судьбу в обмен на жизнь Розы?

— Он верил, что кто-нибудь обязательно согласится. Розу любили, ей верили, ее обожали. Его собственные братья вздыхали под ее окном, все девушки деревни были ее подругами. Она была солнцем, все любят такое тепло, — голос затухает, но нить вьется дальше. В глазах мужчины тлеет старая ненависть — ко всем сразу. — Но свои жизни они любили больше.

Он начал с ее родителей. Нашел обоих во дворе, поймал обеспокоенные взгляды, подошел. Тихо сказал то, что до сих пор никто не решался произнести вслух:

— Ваша дочь умирает, — помедлил, давая почувствовать отчаяние, еще недавно охватывавшее и его самого, а теперь сменившееся жгучей надеждой, причиняющей едва ли не больше боли, чем прежняя обреченность. — Но я знаю способ ее спасти.

— Так делай, — буркнул отец. Поднял на Румпеля тяжелый взгляд, — Чего тебе надо-то? Руку ее можешь не просить, я бы отдал, даже если бы она здоровая была.

— Я могу спасти ее только ценой чужой жизни.

Он смотрел, как они переглядываются, как мать Розы закусывает губу, и сердце холодело от понимания — откажут. Найдут объяснения, сошлются на волю леса, откажут!

— Без кормильца мы не проживем… И у нас же не только Роза, брату ее всего одиннадцать, он такой болезненный, слабенький, а сестра вовсе только стоять научилась. Как они без матери?

— А без сестры? — огрызнулся Румпель. Даже ответа ждать не стал, развернулся, хлопнул калиткой.

Он был уверен, что найдет кого-нибудь. Старика, больного, кого-нибудь одинокого, кому не жаль будет умереть.

Но…

— Прости, малыш, мне каждое новое утро дорого, — стыдливо опустила глаза старуха, пережившая мужа и детей.

— А сказителем кто будет? Ты, что ли, гадатель, гнилой орешек? Торчишь, как больное дерево посреди леса, заражаешь всех! — раскричался старый дед.

— Что мне твоя Роза, — в лоб заявил бобылем живущий мужик, которому волк откусил руку по самый локоть. — Я сам жить хочу.

Румпель шел обратно, вытирая злые слезы. Остановился посреди улицы, заорал, вскинув голову:

— Вы же любите сказки, вы, люди! — он обращался скорее к небу и лесу, чем к кому-либо из соседей. — Так что вам мешает в жизни стать героями?!

Отвернулась женщина за забором, испуганно всхлипнул ребенок. Румпель оскалился — они молчали. Они стыдились своей трусости и молчали, не решаясь хотя бы просто вслух признать — собственная шкура им дороже чужой.

Если бы он мог забрать чужую судьбу насильно! Если бы он мог, Роза уже была бы здорова. Но ему нужна была добровольно отданная жизнь, ему нужно было согласие. А так — он тянул руки к чужим нитям, а их выдергивали из-под пальцев, оставляя его ни с чем. И ведь все уже знали, чего он хочет, о чем просит, он уже даже обмануть никого не мог…

— Да. Тогда он не мог. Не решился, не подумал, что своя рубашка всегда ближе к телу. Что чтобы получить чужую нить, нужно посулить ее владельцу мечту — любовь, золото, силу. Нужно дать ему все, не уточнив, что радости это не принесет. А счастье, золотую шерсть чужой судьбы, забрать себе. Потому что именно оно, неизменный спутник смысла, продлевает жизни. Но, — мужчина за прялкой усмехнулся невесело, — он все еще кое-что мог. У него в руках все-таки была одна нить, которую он мог отдать.

Он сидел на краю кровати рядом с Розой. Ее лихорадило, и карты только что сказали ясно — завтра ее уже не будет. Все кончится сейчас.

Она этого не знала. Она говорила едва слышно, а Румпель напрягал слух, стараясь не пропустить ни слова — просто потому что знал, что совсем скоро воспоминания о ее словах будут всем, что у него останется.

— Ты бы позвал меня замуж, летом, в самый жаркий день… Дочки родились бы весной, такой ранней, что еще снег везде лежит, и мы бы назвали их Шишка и Щепка, как в сказке про волчат…

Он всхлипнул, вцепился зубами в собственное запястье с такой силой, что прокусил кожу до крови. Он видел тень этой нити, невозможной, недостижимой, и девочек с глазами синими, как у Розы.

Она вздохнула, перевернулась на бок, морщась от боли. Свет заходящего солнца лег на ее лицо, окрасил фальшивым румянцем.

— Но знаешь, об этом я не так сильно жалею. Наверняка же эти девочки родятся и без нас. Наверняка у тебя будет жаркий день и та, кто будет лежать с тобой в травах, пахучих и ломких от палящего солнца. Мне только жаль, что я не увижу, как зацветут наши розы…

Последний луч озарил комнату живым золотом, и Румпель вдруг выбросил вперед кровоточащую руку, ухватил его, будто нить. Он так ни на что и не решился, он просто делал — то, что мог. Ладонь обожгло так, что в глазах помутилось, но он только крепче стиснул струящееся в кулаке живое пламя. Что-то в нем сгорало в этом огне, умирало, причиняя невыносимую боль, и Румпель цеплялся за единственную мысль: «Розы. Пусть она увидит розы».

А потом все кончилось.

Он медленно разжал пустую ладонь. С удивлением уставился на нее — широкую, с мозолями и темными пятнами. Недоверчиво коснулся своего лица. Едва сдержал отчаянный возглас, найдя дряблую кожу щек, морщины на лбу, лысину на макушке.

Зато Роза спала, живая и здоровая, будто болезнь вообще никогда не касалась ее.

Он встал, пошатнувшись, еще не привыкнув к постаревшему телу. Выбрался на крыльцо, придерживаясь за стену, словно с каждым шагом теряя остатки сил. Проходящий мимо отец Розы толкнул его в плечо и даже не обернулся.

— Жаль, дед совсем стар, а сказителем после него быть некому.

Он оглянулся. Зрение заволакивала мутная пелена, лица расплывались, но голос он узнал — мать. Ей отвечала соседка:

— Ну что ж поделать, если лес вам всего двоих детей дал!

Он вцепился в забор, чтобы не упасть. Карты в его мыслях путались, падали из рук, картинки на них смешивались и таяли. Он расхохотался, сползая на землю. Кто-то споткнулся о его ногу, выругался, но даже не остановился.

Мир гас, обесцвечивался, по краям его подъедала тьма. Он смотрел на нее, как кролик на змею — не в силах ни убежать, ни спрятаться, приросший к земле в смертном ужасе.

Он ведь даже не умирал. Все было намного хуже — он исчезал. Он сам лишил себя судьбы, всей сразу, выдернул ее из мира, вплетя свою крепкую нить в угасающую жизнь Розы. И теперь расплачивался за это.

— Дядя? Вам плохо?

Круг тьмы замер, не решаясь приблизиться. Перед сидящим на земле человеком стоял младший брат Розы, щурился и моргал, глядя на того, кого мгновенно забыли все остальные, тер глаза — но все еще смотрел!

— Да, волчонок, — усмехнулся человек, имени которого никто больше не знал. — Мне плохо. Я умираю, потому что спас твою сестру.

— Правда? — рыжие брови сошлись в гримасе скорее сердитой, чем печальной. — Но это неправильно! Давайте я вас спасу.

Человек на земле тихо засмеялся. Перебрал незримую нить, которую столь бесхитростно вложили ему в руки. Он мог забрать ее — не всю, конечно, лишь часть. Счесать с счастливой жизни золотой пух, изменить, превратив в одну из сказок, которым недавно учился. И тогда не только этот мальчик, но и вся деревня сполна расплатится с тем, кто когда-то желал ей только добра.

— Ты хочешь быть сильным, верно, волчонок? Чтобы все видели, какой ты большой и грозный, — он снял со своей шеи ожерелье из клыков, протянул мальчику. — Возьми. Ты станешь очень сильным.

Тот взял, зачарованный. Надел подарок на шею, спрятал под рубашкой.

— Спасибо!

— Не за что, волчонок, — он встал, ухмыляясь, пусть уже не молодой, но все-таки живой. — Не за что.

У окна Розы уходящий путник на миг задержался. Увидел, как она встала, потянулась. Заметив его взгляд, улыбнулась растерянно, как незнакомцу. Задернула занавеску.

Он опустил голову. Шагнул ближе к палисаднику, наклонился, скользнул пальцами по готовому распуститься бутону и ниже, по стеблю. Сломал его у самой земли.

Сзади уже слышались изумленные крики, бегали люди. Тихо взвыл молодой испуганный волк.

Человек у палисадника улыбнулся. Выпрямился, сжимая в руках алую розу. И ушел, не собираясь когда-либо возвращаться.

Безымянный мужчина умолкает, глядя на тающую в его руках прялку. Привычно подкручивает колесо, пропускает нить меж пальцев в последний раз. Он замечает, что делает это левой рукой и улыбается немного безумно.

— Я левша. Левша.