Блудница

Екатерина Маркова Блудница

Потапов вскочил в поезд уже на ходу. Встретился с укоризненным взглядом проводника, пробормотав по-английски: «Мне очень жаль», — втиснулся в вагон и, расположившись в комфортном кресле, нервным движением сдвинул на окне пластмассовые жалюзи. Замелькали пригороды Стокгольма, навевая скуку своим упорядоченным рациональным однообразием, запрыгало по верхушкам деревьев и высоких крыш тусклым отыгранным мячиком предзакатное солнце.

Пожилая шведка, сидящая напротив, проверила недоверчивым взглядом благонадежность суетящегося попутчика. Потапов обозначил дежурную улыбку и, вытянув платок, деланно виноватым жестом промокнул вспотевшее лицо.

Через несколько часов поезд доставит его в Гетеборг. Там его встретят коллеги, и начнется привычная деловая круговерть, приостановить механизм которой Потапов не мог уже десять лет. Иногда ему казалось, что он физически не выдерживает бешеного темпа жизни российского бизнесмена. Что ж, как говорится, «взялся за гуж…» Никто не навязывал ему этот выбор. Сидел бы себе и дальше секретарем российского посольства в Швеции, перебиваясь скудной мидовской зарплатой. Впрочем, поначалу все устраивало: выпускник МГИМО с красной корочкой диплома, магистратура, приглашение работать в Стокгольме. Тогда даже нравились шведы с их непроницаемыми замкнутыми лицами и непривычным для русского человека менталитетом — не лезть в дела и личную жизнь ближнего. Однажды его рассмешила передача по шведскому телевидению с призывом к гражданам носить при себе булавки и время от времени колоть индифферентно-отсутствующих собратьев, чтобы обратить их опрокинутые в себя глаза на окружающий мир, одарить вниманием и улыбкой прохожих, попутчиков в метро, перекинуться парой фраз с кем-либо в магазине, в кафе, на автобусной остановке. Потапов веселился, глядя на усилия ведущего передачу шведа доказать трагизм и грядущую для нации катастрофу в отсутствии коммуникативных навыков у своих соплеменников. Таня, однако, отнеслась к его веселью весьма сдержанно. За два года жизни в Стокгольме она больше мужа участвовала в повседневной жизни города. Часто бывала на выставках, в музеях, театрах, водила Петьку в подготовительный класс шведской школы, завела знакомства с родителями его одноклассников. Одним словом, она сопереживала телеведущему и была согласна с ним в опасениях, что внутренняя психологическая изоляция шведов не приведет ни к чему хорошему…

Потапов много ездил по стране, часто летал в Москву, его день был насыщен посольскими делами, участием в дипломатических встречах и переговорах, официальными ужинами, обедами и приемами… И трудно было предположить, что преуспевающий дипломат Николай Потапов вдруг резко свернет свою деятельность и превратится в бизнесмена.

…Все началось с Марии… Вот так же, под стук колес летящего по рельсам поезда. Только поезд мчался из Москвы в Питер. Словно подслушав его мысли и заглушая участившиеся удары больно сжавшегося сердца, в нагрудном кармане затрезвонил мобильник. Дремлющая шведка сердито приоткрыла один глаз, и Потапов поспешно поднялся, вынимая телефон, и, стараясь говорить тише, проследовал в тамбур.

— Ник, надеюсь, ты успел вскочить на подножку уходящего поезда?

— Именно, — улыбнулся Потапов. — Так и было. Извини, старик, за дикость моего поведения и крайнюю некорректность моей просьбы. Я тебе при встрече попытаюсь объяснить… Зато теперь откроется для тебя еще одна грань, как ты говоришь, непостижимой русской души. Правда, Ингвар, дорогой, не сердись.

— О чем речь! Я даже благодарен тебе за столь необычно проведенные два часа. Я в жизни не преследовал женщин, да еще таким образом, чтобы она ничего не заметила, да еще от лица другого мужчины. Класс! Какие будут еще поручения по поводу пленившей тебя особы? Ах да! Докладываю результат. После твоего ухода она ненадолго задержалась, обговаривая детали возможных таможенных осложнений в аэропорту Орли, выпила с шефом чашечку кофе и удалилась. Я, как ты и велел, — следом. Ехала на такси. Живет в отеле «Шератон». Что еще? Ну да, поселилась она там под тем же именем, которое объявила нам при встрече. Марина Миловская. Вернувшись в офис, поговорил якобы от нечего делать о ней с шефом. Он знает ее где-то около года. Встречался с ней в Париже, где у нее фирма. Муж — француз, старый хрен, богатый, как черт, предпочитает жить на своей ферме под Авиньоном. Купил, видимо, ей эту забаву, чтобы играла в куплю-продажу недвижимости и антиквариата. Слушай, Ник, это ведь все замечательно! Это и есть любовь с первого взгляда! Или я не прав?

Потапов шумно выдохнул:

— Не знаю… Мне кажется, я знаком с этой женщиной…

— То есть как? — рассмеялся Ингвар. — Ты ее знаешь, а она тебя нет? Впрочем, погоди, погоди, она явно нервничала, и даже кончики ее роскошных длинных пальцев подрагивали. Я заметил это, когда она подписывала контракт.

Потапов облизнул пересохшие губы, спиной привалился к стене.

— Спасибо, Ингвар, я перед тобой в долгу. Ты узнал, когда она улетает?

— Узнаю, это не проблема. Вечером перезвоню. Удачи!

Потапов вернулся на свое место, вытянул ноги, прикрыл глаза. Тотчас же, словно дождавшись наконец этого мига, возникло в памяти двухместное купе «Красной стрелы». Преодолев с легкостью безумия десятилетний барьер, Потапов уселся возле столика, открыл бутылку с пивом, сквозь грохот тронувшегося поезда услышал из коридора детский голос:

— Мусик, иди к окну. Успеешь насидеться. Ух ты, как ты разлохматилась! У тебя сейчас прическа точь-в-точь, как у меня. Ох, мусик, какая же я счастливая, что пошла в твою породу. Я, честно говоря, всегда так волнуюсь, когда мальчишки из класса говорят: «Какая же у тебя, Ксюша, мама красивая!» Всегда думаю: а вдруг вырасту и буду больше походить на папу?

— А что, собственно, ты имеешь против своего папаши? Он очень даже ничего, — возразил ей низкий, чуть хрипловатый женский голос.

Тогда… Потапов отчетливо помнит этот момент — или поезд качнуло, или он вздрогнул от этого влажного грудного голоса, но только пиво из стакана вылилось на бежевые, тщательно отутюженные брюки. Потапов с досадой смотрел на расплывающееся пятно, а его слух напряженно вбирал продолжающийся в коридоре разговор.

— Не-ет, мусик, я не спорю. Папа, безусловно, тоже красивый. Но он брюнет и глаза у него черные, а ты — рыжая, зеленоглазая, длинноногая. Одним словом, мусик, мы с тобой, конечно, дико похожи… но вот только кожей я в тебя не удалась. Нет, ну это нечто — иметь такую кожу, как у тебя! Ты точно легчайшим шелком обтянута! А у меня что?! Сплошные пупыри! Не кожа, а наждак какой-то!

Потапов услышал легкий звук поцелуя и негромкий низкий смех женщины, от которого его кожа вдруг покрылась пупырышками, как у девочки Ксюши.

— Возраст, солнышко, у тебя такой, когда ты переживаешь определенный гормональный стресс. Еще чуть-чуть подрастешь, и кожа станет бархатной, гладенькой… Я бы так хотела отдать тебе все-все, что тебе нравится во мне. Я так тебя люблю, что, будь моя воля, сбросила бы, как Царевна-лягушка, свою кожу и отдала бы тебе. Носи на здоровье!

— И не пожалела бы? Даже если бы было очень больно? — допытывалась довольная Ксюша.

— Для тебя, любовь моя, все, что называется мною. Даже самая невыносимая боль, конечно же, ничто, если это нужно для твоего счастья.

— Ого! А папа говорит дедушке, что у тебя ко мне патологическая любовь. Это правда?

Вновь мягко, точно порыв ветра по верхушкам деревьев, прошелестел низкий смех:

— Любовь — это вообще сильное отклонение от нормы. К ней неприменимо слово «патологическая», она или есть, или ее нет. Нечто тепло-прохладное сюда явно не подходит.

В проеме купе появилась проводница со стаканами чая:

— Спасибо, я уже к пиву приложился, — отрицательно мотнул головой Потапов. — Вот если у вас соль найдется, буду искренне благодарен. Испачкал брюки, а соль, возможно, нейтрализует пивное пятно.

Растрепанная голова рыжеволосой зеленоглазой девочки возникла из-под локтя проводницы:

— Ой, знаете, а у нас есть соль. Мама целую солонку прихватила. Я дома не ужинала — и у нас с собой яички вкрутую. Их же без соли никак… Не беспокойтесь, я сейчас.

Через минуту Ксюша уже стояла перед Потаповым с фарфоровой солонкой в виде пузатого поросенка и с серьезным видом разглядывала пятно на брюках Николая.

— Ерунда! — уверенно заявила она. — Запросто выведется.

— Ксюша! Не проявляй инициативу!

Вторая рыжеволосая голова возникла в проеме купе.

Сердце Потапова сжалось в тугой комок и, притворившись тяжеленным булыжником, ухнуло в неведомую доселе бездну внутри, исторгнув немой крик боли.

Сказать, что она была красивой, наверное, было бы самой большой приблизительностью. Она была чувственна с головы до пят. Потапов, знающий толк в женщинах, в одно вихреобразное головокружительное мгновение признался, что теперь он жалкий неопытный школяр. Плоть этой женщины была отлита гениальным мастером в столь совершенную форму и дышала такой одухотворенной эротичностью, что любая другая созерцающая ее плоть мгновенно откликалась ответным импульсом. В ней было много неправильного: чуть коротковатый нос, не предполагающий по закону гармонии горбинку, чересчур вывернутые губы и шея длинней положенного. Фигурой она скорей напоминала стройного длинноного юношу, если бы не тяжелая полная грудь, не стесненная никакими поддерживающими деталями нижнего белья. Бледная кожа с россыпью веснушек, широко расставленные зеленые глаза, не тронутые косметикой, слегка выступающие скулы, глубокая ямочка на подбородке — все, что на другом женском лице воспринималось бы милым и обаятельным, здесь, в этой специально воспроизведенной неправильности, дышало нервной возбудимостью и притаившейся страстностью.

На мгновенье Потапов утонул в зелени распахнутых глаз и, отведя взгляд, снова, словно не доверяя увиденному, вскинул их на незнакомку. Лукавым бесстыдством полыхнул и разлился по всему телу Николая нетерпеливым жаром ее откровенный заинтересованный взгляд.

— Брюки надо снять и застирать хотя бы холодной водой. Соль выводит только жир, — с едва уловимой насмешкой прозвучал на волнующих обертонах ее негромкий совет.

— Мусик, не говори, чего не знаешь, — с досадой произнесла Ксюша, уже нацелившись пузатым поросенком на колено Потапова. — На моем дне рождения я прекрасно вывела пятно от колы именно солью. Помнишь, Седов приперся ни к селу ни к городу в белых штанах?

Рыжеволосая женщина засмеялась.

— Ну что ж, если молодой человек идет на эксперимент, то действуй.

Потапов зачарованно смотрел, как чувственные, вывернутые, словно в ее крови бродили африканские гены, губы складывали звуки в слова, и больше всего на свете боялся, что она сейчас исчезнет.

— Мне кажется, для такой ответственной операции нужен ассистент, — неудачно пошутил он и, встретившись с красноречивым понимающим взглядом, как мальчишка залился до ушей краской.

— Вас как зовут? Меня — Ксеня. — Девочка решительно высыпала на пятно горсть соли.

— Николай, — представился Потапов и вопросительно взглянул на женщину.

— Мария. — Женщина качнула узкими бедрами и схватилась руками за края верхних полок. Широкие рукава легкой белой кофточки соскользнули к плечам, открывая тронутые легким загаром нежные руки. — Ну и машинист попался. Везет нас, как товарняк с картошкой.

— Нет, я же не могу называть вас просто Николаем, — усомнилась Ксюша. — Мне ведь всего одиннадцать лет.

— Тогда Николай Николаевич, — согласился Потапов.

— Ник Никыч вас устроит?

— Запросто.

— Тогда начинаем втирать соль. Вы будете или я?

Мария запрокинула голову и снова засмеялась.

— Ксюша, я думаю, Николай сам справится. Только познакомились, и сразу незнакомого человека хватать за коленки. Как-то неприлично.

— Мусик, все прилично, что делается с чувством собственного достоинства. А во-вторых, сама себе противоречишь. Если уж познакомились, то почему незнакомый? Нет, ну может, вам неприятно? Тогда другое дело. Трите сами.

Николай растерянно взглянул на Марию. Та молчала, покачиваясь гибким телом в ритм поезду. Ее тяжелая грудь упруго вздрагивала и, похоже, ей доставляло это чувственное удовольствие. Потапов не мог отвести взгляда от ее мягко вибрирующей фигуры, а она, понимая это, с раскованным дозволением отдавала себя его жадным глазам.

— Если можно, попробуй сама. Я никогда не выводил пятен. А ты уже спасла некоему Седову его белые штаны, — слабым голосом попросил Потапов.

Палец Ксюши усиленно заработал на согнутом колене Николая.

— А не проще ли вам переодеться и завтра сдать брюки в чистку? — Мария, похоже, забавлялась дурацкой ситуацией. — Или вы в Ленинград на день в командировку, и все, что на вас — весь гардероб?

— Я действительно в командировку, а оттуда, паромом, обратно в Швецию. Так что переодеться, слава богу, есть во что.

— Вы в Швеции живете? — Ксюшин палец замер на колене Николая.

— Я там работаю, в посольстве, — пояснил Николай.

— Ксюша, хватит, а то вместо пятна будет большая дырка. — Мария грациозным движением переместила свое тело и уселась рядом с Николаем. Его ноздри сладострастно вдохнули горьковатый пряный запах духов. От ее близости слегка закружилась голова.

— У вас там семья? — Мария почти легла грудью на свои колени и внимательно разглядывала пальцы ног с ровными лунками ногтей, покрытых ярким лаком.

— Ну что, мусик, опять недовольна своей педикюршей? — проследила взглядом Ксюша за движением Марии. — Уж пятки она тебе отполировала до блеска. Вечно к ней придираешься!

Мария вскинула лукавые глаза на Николая, отвесила легкий шлепок Ксюше.

— Тебе не кажется, что необязательно оповещать весь мир об интимных подробностях моих косметических мероприятий?

— Ох-ох, а то жена Ник Никыча никогда педикюра не делает, можно подумать! Нет, ну вы поняли, что она вас перепутала со всем миром? — нахально заявила Ксюша и, сдув соль с колена Потапова, озадаченно потрясла головой. — Пятно явно уменьшилось, но не исчезло. Будем втирать еще?

— Все, Ксюша. Уже поздно. У нас, между прочим, на столике чай стынет. Поужинаешь и спать.

Мария решительно поднялась, как бы невзначай опершись ладонью о злополучное колено Потапова.

Ксюша, видимо, была уже не прочь отступиться от надоевшей игры в выведение пятна и, махнув на прощание рукой, очутилась в коридоре. Но через секунду вернулась и с расширенными от ужаса глазами спросила:

— Мусь, а вдруг в Лавре, как в прошлый раз, выходной? Ник Никыч, вы не знаете случайно, в Лавре завтра не выходной? А то получится как в прошлый раз. А мы уже послезавтра утром выезжаем в Пушкинские Горы.

— А что было в прошлый раз? — поинтересовался Потапов, улыбнувшись, с сожалением провожая взглядом Марию.

Уже из соседнего купе раздался ее голос:

— А вот это наш секрет. Не волнуйся, Ксюша, завтра ведь воскресенье. Все будет нормально. Я ушла мыть руки. Бери полотенце и приходи.

Ксюша высунула голову в коридор и, обернувшись, возбужденно зашептала Потапову:

— И никакой не секрет! Наоборот, пусть все знают. Мама каждый раз забирает с могилки жены Пушкина, ну Натальи Николаевны Гончаровой, горсточку земли и отвозит в Михайловское, Александру Сергеевичу, и высыпает на его могилу. А от него она обратно отвозит в Лавру Наталье Николаевне немножко земли. Вот! Только маме не говорите, что я проболталась. Ну пока!

Потапов услышал, как она протопала по коридору к туалету, и, откинувшись на спину, только сейчас протолкнул застрявший в груди плотным комком воздух. Эта женщина… Он мечтал о ней, будучи еще мальчишкой, она снилась ему… и он просыпался в холодном поту от страха потерять ее. Этот образ таял в реальности оживающего дня, и он жаждал ночи, чтобы вновь заключить в ненасытные объятия эту воплощенную в обольстительную плоть муку и с рассветом снова потерять… Он ненавидел мгновения пробуждения, которые с неумолимой неизбежностью отнимали его мечту… Потом, уже став взрослым, уговорив себя, что нельзя же ему, вполне созревшему для любви юноше, ждать ускользающий мираж, он ловил себя на том, что этот вынянченный мальчишеской тоской образ не исчез — он притаился в самом укромном уголке его души, этакое попустительство жестким жизненным обстоятельствам… На самом деле Потапов, заключая в объятия очередную женщину, всегда чувствовал болезненное покалывание в области солнечного сплетения и давно расшифровал это ощущение — это его природа просила прощение за измену. Измену той, которую он сотворил сам, доверив безусловное авторство своему не дремлющему по ночам подсознанию.

Потапов был пылким страстным любовником. В любой женщине его легко возбудимая чувственная природа находила то, что волновало его и дразнило воображение. Но он сам ощущал в своей страстности своеобразную абстрактность, лишь одно из мощных проявлений жизненной энергии. Та, которой он всецело принадлежал, казалось, великодушно предоставляла ему свободу, понимая досконально все о неповинующейся греховной человеческой плоти, но по большому счету на самой потаенной глубине не допускала подмен, являя вдруг себя, якобы не существующую в реальности, голой абсолютной сутью.

Потапов мучился тем, что, овладевая женщинами, всегда оказывался победителем. И с горечью понимал, что истинным победителем в любви можно быть, только осознав себя побежденным. Сильное мужское желание отдаться, существовать в чувственном, глубинно эротическом процессе интеллектуально, чтобы самый мощный сексуальный импульс был, как мысль в диалоге с сильным партнером — ты ее формулируешь, и она возвращается обогащенной… изводило иногда до полного беспросветного уныния.

Иногда Потапов злился на себя, на свою прихотливую, виртуозно настроенную Творцом природу и ее невыполнимую задачу — искать совершенства и не находить его, обреченно понимая, что когда в руках музыканта не скрипка Страдивари, а искусно выполненная копия, то как бы он ни тщился извлечь абсолютно чистый звук — получится лишь отлично сфабрикованная подмена. Такой чистой нотой являлось то захватывающее беспредельное бесстыдство, которое в ночных появлениях его женщины звучало верхом целомудрия. Такого никогда не происходило наяву, ни с одной женщиной, которые обожали и упивались гипнотическим эротизмом и подлинной мужской силой Потапова.

Он иронизировал над собой, сравнивая себя с блестящим Паганини, играющим в кабаках и разбазаривающим Богом отпущенный талант.

На пятом курсе института его очередная пассия, сокурсница Таня Малахова, сообщила, что собирается осчастливить Потапова приближающимся отцовством. Вопрос был решен стремительно. Таня была эффектной длинноногой блондинкой, сочетающей учебу в МГИМО с работой на подиуме в Доме моделей. Девушка была хороша не только внешне — природный цепкий ум и глубокие аналитические способности импонировали интеллектуальным запросам Николая. В постели же была на редкость альтруистична, что время от времени наталкивало Потапова на мысль, что она отлично маскирует природную холодность. Но он, будучи благодарным партнером, легко принимал условия такой игры. Когда Николай и Таня писали свои дипломные работы, в соседней комнате попискивал трехмесячный Петька, которого по очереди ублажали привлеченные безвыходной ситуацией родственники…

…Взбудораженный Потапов, стараясь успокоиться, прикрыл глаза, а когда открыл их, перед ним стояла Мария. Он слабо застонал, чувствуя полную потерю сил от осознания того, что он не ошибся. Да, это она, женщина его снов, обольстительно покачивается в ритм поезду своим зазывным податливым телом.

— «Человек бывает несчастлив дважды: когда не сбывается его мечта и когда она сбывается», — пробормотал Потапов, с ужасом ощущая, что он не в силах двинуться с места.

— Оскар Уайльд, — насмешливо завершила цитату Мария и, словно читая душу Потапова, легко засмеялась. — Это иногда случается… когда непредсказуемая плоть выходит из повиновения. Ну что? Совсем силы покинули? — И, притворив за собой дверь купе, присела перед ним на корточки, обхватила руками его колени, заглядывая в глаза своим лукавым многообещающим взглядом, поведала полушепотом:

— Я занимаюсь любовью только за деньги. Это моя профессия… Нравится тебе это или нет.

Потом оглоушенный Потапов лихорадочно выворачивал бумажник, не поднимая глаз на Марию, и, положив на столик несколько стодолларовых купюр, услышал, как опять точно порывом ветра по верхушкам деревьев прошелестел ее тихий смех и низкий голос исправил его опрометчивый поступок:

— Мне нужны все деньги, которые у тебя есть.

Его оторопелый взгляд наконец-то встретился с ее неулыбающимися серьезными глазами, захлебнулся их зеленью и, отправляясь обреченно на дно, сделал несколько неуклюжих попыток выбраться на поверхность.

— Все?… Но я… Впрочем, что я. Конечно, безусловно все, что есть. Вот, вот… Это все, осталась кой-какая мелочь, в рублях…

— Я же сказала — все… Даже мелочь.

Потапов проверил взглядом, не шутит ли она, но опять столкнулся с серьезными, умными, слегка настороженными глазами с затягивающей бездной расширенных до невероятности зрачков… Понял, что это не каприз и не блажь… Взбесившееся вожделение диктовало свои жесткие условия.

А потом… вздрогнуло мироздание, и повидавшие на своем веку мерцающие в темном окне поезда потрясенные звезды попятились за темные клочья неподвижных облаков, увлекая за собой бесстыдно лупатую, голую и гладкую, как вывалившийся из скорлупы желток, луну… Лохматые кроны деревьев, подсматривающие в незашторенные прогалы летящих составов, выхватили на миг любовный обморок сплетенных тел и понесли на взметнувшихся к небу ветвях отголоски рождающейся в вечности истории еще одной любви…

Потапов умер и воскрес. И в этом его воскресении было причащение какой-то доселе неведомой ему святыне. Не открывая глаз, он мыслями вернулся к Марии. Так не отдавалась ему никогда ни одна женщина. Она стала его кожей, его дыханием, частыми ударами расходившегося сердца, его горячей кровью и сладкими судорогами сведенных ног. Она откликалась ему каждой клеткой себя; ее дрожь становилась его дрожью; ее стон, готовый сорваться в крик боли и наслаждения, озвучивался его голосом, а малейшее движение ее тела не в унисон разливалось в нем новой, еще более мощной волной возбуждения.

— «…И будут два одной плотью — так что не двое, а одна плоть», — пробормотал Потапов, все еще не открывая глаз, и вздрогнул от резкого голоса проводницы за дверью купе.

— Через две минуты будем в Ленинграде. Кто заспался, прошу пошевеливаться.

Потапов резко сел и зажмурился от яркого солнечного света, бьющего в незашторенное окно. Напротив валялись сброшенные впопыхах вещи. На столике лежал его бумажник и все деньги, которые он лихорадочно выгребал ночью… Поезд слегка дернулся и перешел на совсем тихий ход. За окном проплывала платформа Московского вокзала. Потапов стремительно влез в брюки, натянул свитер, искоса взглянул в зеркало и, выудив из кармана расческу, попытался усмирить всклокоченную шевелюру. Поезд мягко остановился. Потапов вылетел в коридор, где гуськом семенили к выходу пассажиры с вещами. Дверь в соседнее купе была закрыта. Он стукнул несколько раз и, не услышав ответа, приоткрыл дверь. Ошарашено оглядев пустое купе, жадно вдохнул уже знакомый пряный запах духов и вернулся в коридор. Проводница приветливо кивнула ему издали и, пропустив последних пассажиров, двинулась к Потапову.

— Они первыми вышли. Теперь уж вряд ли догоните. Просили вот на память вам передать.

Она протянула ему пузатого поросенка-солонку.

Потапов выдавил улыбку и, отодвинув проводницу, выскочил на платформу. Плотная толпа движущихся людей подтвердила соображение проводницы, что их теперь не догнать.

Потапов вернулся в вагон, забрал вещи и, поймав такси на площади, бросил шоферу:

— В гостиницу «Ленинград», а потом сразу в Лавру…

…Звук мобильного телефона заставил Потапова вздрогнуть. Он открыл глаза и с опаской взглянул на пожилую шведку. Та спала, приоткрыв рот и сладко похрапывая. Потапов приглушенно вымолвил «алло» и в ответ услышал напряженное выжидающее молчание. Он поспешно выбрался в проход и еще раз повторил: «Алло, я слушаю вас. Говорите». Взбудораженный воспоминаниями, он был готов закричать молчащему телефону: «Я слушаю тебя, Мария. Я знаю, что это ты. Не молчи, пожалуйста», — но от немыслимости, абсурдности такого поступка этот вопль застрял в нем, задавленный здравым смыслом. Незнакомые цифры анонимного абонента, казалось, навсегда записались в мозгу цепкой встревоженной памятью. Отключив молчащего собеседника, Потапов набрал телефон Ингвара.

— Извини, старик, за занудство. Но сегодня явно не мой день. Башка еле варит. Как ты считаешь, эта женщина, Марина Миловская, могла каким-либо образом узнать номер моего мобильника? Если хочешь, можешь сразу послать меня на три буквы русского алфавита. Этому слову я тебя обучил.

Жизнерадостный смех шведского приятеля вывел Потапова из дурацкого зависания между собственными фантазиями и реальностью.

— О’кей, Ник, если ты так настаиваешь, а не пошел бы ты… А так твой вопрос вполне уместен. Почему бы и нет? Она запросто могла узнать номер твоего телефона у кого угодно из нашего офиса. Другое дело, что это такой рабочий момент, о котором тебе никто сообщать не будет, так же, как и ты, надеюсь, не станешь допрашивать каждого и создавать ненужный ажиотаж. — Ингвар протяжно вздохнул. — Честно говоря, я завидую тебе, Ник. Так хочется хотя бы ненадолго сойти с ума из-за какой-нибудь маленькой дряни!

— Именно… если бы ненадолго, — усмехнулся Потапов.

Пробираясь к своему креслу, он встретился глазами с красивой породистой мулаткой, занимающей место наискосок через проход. Она томно, с кошачьей грацией потянулась и, не сводя глаз с Николая, вытянула в проход стройные смуглые ноги, чуть прикрытые сверху короткой кожаной юбкой. Потапов не замедлил ответить заинтересованной дежурной полуулыбкой.

«Если ее никто не встретит в Гетеборге — придется тащить ее багаж, — мазнула по отключенному от реальности сознанию неприятная мысль. — Губы у нее… вывернутый африканский рот. Как у Марии…»

Потапов мельком взглянул на часы и, опять улыбнувшись настойчивому призыву мулатки, прикрыл глаза…

…Он ждал ее в Лавре возле могилы Наталии Николаевны Гончаровой. Ждал и маялся несколько часов, замирая от ужаса при мысли, что вдруг она не придет и он потеряет ее навсегда.

Увидел ее издали и был потрясен тем, как она шла. Покачивая узкими бедрами так, словно их ширина была необъятной, она при этом не казалась вульгарной, а наоборот, сильно раскачиваясь при широком шаге длинных высоких ног из стороны в сторону, была царственно хороша, со своей изогнутой горделивой шеей, золотой россыпью волос, тяжелой грудью, колышущейся под тонким облегающим свитером.

Она была одна, и Потапов усмотрел в этом благосклонность судьбы к нему, мучительно придумывающему для Ксюши правдоподобную версию своего появления в Лавре.

Мария ничуть не удивилась, но и следов радости пристрастный взгляд Николая на ее лице не обнаружил. Она заинтересованно разглядывала его несколько секунд, потом с легким вздохом склонилась к могиле и положила букет белых роз.

— Мне бы хотелось побыть здесь без свидетелей. — Ее голос прозвучал так отстраненно, что Потапова бросило в жар от страха услышать продолжение этой фразы: «И вообще я не вижу смысла продолжать наши отношения», — или что-то в этом роде.

Но Николай ошибся. Она на мгновение повернула к нему голову и тихо попросила:

— Подожди меня у выхода.

Николай выкурил полпачки сигарет, когда наконец она появилась, уже совсем иная, с озорной улыбкой и сияющими глазами. Но оказалось, что не один он ждал ее у входа в Лавру. Из припаркованной к тротуару машины вылетело нечто вихреобразное и кинулось к Марии. Пока это экзотически одетое существо с дикими воплями восторга обнимало и висло на Марии, Потапов оторопело пытался разглядеть его. Это была маленькая худенькая девочка с короткой стрижкой, прямой челкой, падающей на брови, шальным взглядом черных, в пол-лица глаз и необычной ломаной пластикой. Она двигалась, точно исполняла заданное виртуозным хореографом адажио, и одежда ее, состоящая из кусков яркой ткани с неровными краями, струилась и ниспадала, развевалась и открывала длинные, выше колен, красные лаковые сапоги и короткую белую тунику с разрезами до талии. Она всем телом прижималась к Марии, скользила по ней, словно намеревалась опуститься на колени, и вдруг нервным резким движением вскидывалась, отбрыкивая ногой, как резвящийся жеребец, длинную хламиду и снова прижималась щекой к лицу Марии. При этом она издавала бессвязные звуки, из которых Потапов сделал вывод, что странная особа эта — француженка.

Вокруг Марии и ее экстравагантной знакомой стали собираться прохожие. Раскрасневшаяся, возбужденная Мария обняла за талию девочку и, громко смеясь своим чарующим волшебным смехом, приподняла ее от земли и закружила вокруг себя, никак не реагируя на любопытных зевак.

Тогда Потапов еще раз поразился той невероятной свободе и поразительной раскрепощенности, которая была в Марии не чем-то приобретенным или искусственным — это была ее суть, гармоничная природная легкость, дарованная с рождения.

Запутавшись в длинном одеянии француженки, Мария поскользнулась, и если бы Потапов не схватил обеих в крепкие объятия, восторг зрителей достиг бы апогея…

На секунду обе женщины замерли в сильных руках Николая, а он не спешил раскрывать объятия, чувствуя, как трепещет под его ладонью разгоряченное тело Марии. Из-под длинной челки на него в упор глянули влажные, черные, как маслины, глаза девочки. Николай с удивлением отметил, что ей, на вид выглядевшей совершеннейшим подростком, гораздо больше лет.

— Это твой знакомый или случайный прохожий? — спросила она у Марии, даже и не думая высвобождаться из объятий Потапова.

— Случайный знакомый. Его зовут Ник. Он живет и работает в Стокгольме. А здесь в командировке. — Мария лихо говорила по-французски, и ее грассирующая речь вперемежку с возбужденным дыханием выдавала всю полноту чувств, которую она испытывала к черноглазой подруге.

— Ник говорит по-французски? — уже явно кокетничая с Потаповым, спросила француженка, не отрывая от него взгляда и прильнув еще плотнее сильным тренированным телом.

— Он говорит очень плохо, но понимает практически все, — ответил Николай и разомкнул объятия.

— Ну уж прямо-таки и все! — весело усомнилась француженка и обменялась с Марией каким-то особенным, только им понятным красноречивым взглядом.

Мария грациозным движением пригладила разлохматившиеся волосы и представила Николаю подругу.

— Это Женевьева. Она фантастическая балерина, ее перетягивают к себе самые знаменитые балетмейстеры земного шара. Сейчас она согласилась танцевать партию Жизели в Мариинке. Та-ак, уже прочла в твоих глазах вопрос: «Где же вас с ней свела судьба?» Но рассказывать об этом, все равно что взять и поведать всю мою жизнь. Ты же и так ничего обо мне не знаешь, Ник. И это прекрасно!

Потапов согласно кивнул. Да, действительно, он ничего не знал о Марии… и знал о ней все, что только мыслимо знать мужчине о женщине. Он слишком долго вымучивал эту встречу с ней, чтобы не понимать, как коварно может распорядиться ими их земная судьба. И не потому, что жизнь порой творит только хаос, а потому, что горьким правилом земной любви является невозможность втиснуть в ограниченные рамки человеческой жизни судьбу, предначертанную Божиим промыслом и потому рассчитанную на вечность, а никак не на огрызок земной истории. Он знал Марию, как знает расходившийся ветер послушную рябь трепещущей листвы, как знает морской прибой каждую пядь своего отлива, как знает человек неизбежность сумерек после неистовства солнечного света. И в этом извечном знании была та предначертанность, которую остро, до слез в глазах ощущал Потапов. Он понимал, что его личная воля ничего не решит в возникшем раскладе. Ему дана свыше любовь к этой женщине, сначала терзавшей его душу и плоть в предсуществовании, в мучительных изматывающих снах, а потом свалившуюся как снег на голову именно тогда, когда он меньше всего был готов к этому обретению. Конечно, его мучило нормальное человеческое любопытство: кто отец Ксюши и состоит ли Мария с ним в браке, чем она занималась, день за днем, до их встречи, и, наконец, почему она продает свою любовь за деньги… Об этом Потапов пытался пока не задумываться, убаюкивая свое сознание возникновением какого-то абсурдного, несообразного недоразумения.

— В присутствии двух женщин так глубоко задумываться просто неприлично. — Мария легонько поддела плечом Николая и зябко поежилась. — Ветер холодный, и я начинаю остывать от жаркой встречи. А не нырнуть ли нам в машину? — И тут же перевела свое предложение Женевьеве.

Сначала Мария плюхнулась на переднее сиденье, но потом, спохватившись, что надо продолжить начатую игру, переместилась назад, и Николай оказался стиснутым с двух сторон горячими, возбужденными встречей женщинами. Он не смог удержаться от близости Марии и, потянувшись, коснулся губами завитка волос за маленьким нежным ухом. Это движение не осталось незамеченным Женевьевой, и ее глаза внезапно вспыхнули, точно в них полыхнули отраженные язычки пламени. Она резко откинулась на сиденье, отвернулась к окну, но тут же, развернувшись обратно и сдерживая всплеск какого-то зародившегося в расширившихся зрачках чувства, поинтересовалась:

— И… как давно Ник стал твоим… знакомым?

Мария, перегнувшись через Николая, заглянула в лицо Женевьевы и, взяв ее маленькую узкую ладонь, сомкнула тесным браслетом свои пальцы на ее запястье.

— Он… в общем-то ко мне имеет мало отношения. Ник — приятель отца, они познакомились… да, кстати, они познакомились в Париже, на книжной ярмарке. Да, Ник? Я ведь ничего не путаю? А потом в аэропорту, когда я встречала папу, он помогал ему нести чемодан… И сегодня мы случайно здесь столкнулись. Я, правда, не сразу его и узнала, но Ник напомнил… У него тогда еще чемодан по ошибке улетел с другим рейсом. Папа потом все волновался, звонил ему, нашлась ли пропажа, и даже связывался со своими знакомыми таможенниками из Шереметьево. В общем, вышла целая багажная эпопея.

Николай изумленно слушал Марию, не понимая, зачем она так вдохновенно врет, время от времени украдкой поглядывая на него.

Машина притормозила у входа в Мариинку, и Женевьева легко выпорхнула на тротуар, взмахнув на прощание крылом своей немыслимой хламиды.

— Она тебе много платит? — с ужасом услышал Потапов вырвавшиеся помимо воли, жестко и больно прозвучавшие слова.

— Если это тебя так волнует — да, много. — Голос Марии прошелестел едва слышно, и Потапов скорее догадался, чем услышал ее ответ.

— Давай пройдемся пешком, — предложил Потапов, покосившись на седоватый затылок водителя Женевьевы.

— Не беспокойся. Это посольская машина, и шофер не сечет по-русски ровным счетом ничего, — усмехнулась Мария. — Впрочем, давай пройдемся. Я должна вернуться к Мариинке через три часа.

Потапов больно схватил Марию за руку и с бешенством прошипел:

— И ты… будешь отдаваться ей так же самозабвенно, так же неистово, как сегодня ночью мне?..

Мария поморщилась от боли и, попытавшись высвободить руку, серьезно поглядела на Потапова.

— Это она будет отдаваться мне… надеюсь, так же самозабвенно и неистово, как обычно бывает в любви.

— В любви? — задохнулся Потапов. — Это ты называешь любовью?!

Он наконец отпустил руку Марии и прошептал горестно:

— Ты хочешь сказать, что я для тебя лишь один из многих, и то, что было между нами, для тебя лишь очередной эпизод? Но деньги… Ты же…

Мария быстро закрыла рот Потапова мягкой душистой ладошкой.

— Есть вещи, которые совершенно необязательно озвучивать. Так, как с тобой, мне не было никогда…

Час спустя Потапов вновь чувствовал себя счастливейшим из смертных, а его гостиничный номер казался уголком обретенного рая. Стены в мелкий голубой цветочек, качнувшись, словно раздвигались, напитанные словами любви, страстными, придушенными поцелуями, шепотом и криками высшего блаженства… и превращались в солнечный бескрайний луг, засеянный морем незабудок. Теплый хмельной ветерок, лаская обнаженные тела, бормотал и заговаривался, точно обещая что-то несбыточное, а голубизна неба сквозь полусомкнутые веки казалась бездонным опрокинутым озером, почему-то застывшим в оцепенении и медлящим низвергнуть на свое незабудочное отражение потоки прохладной воды.

Мария плакала, и Потапов выцеловывал с ее лица, шеи, груди соленые капельки столь драгоценной для него влаги.

Тогда он наивно полагал, что вместе с этими потоками слез душа Марии очищается от прошлого, переживая потрясение вдруг обретенной в нем, Потапове, полноты того плотского умопомрачительного счастья, о котором могло лишь грезиться. Он чувствовал себя Гераклом, мощная энергия горячей волной несла по телу такую небывалую силу, что он, щадя Марию, делился с ней лишь частью ее, приходя в радостное смятение от безграничных возможностей своего мужского естества. Охлаждаясь струйками прохладного душа, Потапов вновь чувствовал себя изголодавшимся зверем и уже предвкушал, как слабо охнет Мария, как встрепенется и невидимой паутинкой дрожи откликнется навстречу ему ее податливое, сводящее с ума тело, и вывернутые, распухшие от поцелуев губы разомкнутся в ожидании его ненасытной плоти.

Когда мокрый, счастливый Потапов вернулся, оставляя за собой ручейки воды, Марии в номере не было. Не привыкший к тому, чтобы судьба так немилосердно кидала его из крайности в крайность, Потапов почувствовал, как сердце внезапно словно схватила чья-то леденящая рука, больно стиснула и, доведя до полуобморочного состояния, слегка ослабила натиск. Потапов рухнул на расхристанную в любовном угаре кровать, через тошнотворное головокружение с отвращением оглядел стены комнаты, оклеенные блеклыми незабудками, обшарпанную мебель и застонал в отчаянии. Нашел куда привести ее! От такого дизайна хочется удавиться или бежать без оглядки…

Через полчаса он вылез из такси у Мариинского театра и увидел мечущуюся в бессильной ярости Женевьеву. Она с ходу вылила на Николая грассирующий каскад отборной брани, потом вцепилась ему в рукав и, просверливая до внутренностей своим жгучим взглядом, сообщила ядовито:

— Как я понимаю, она кинула нас обоих! Уехала с Марселем! Теперь ищи ветра в поле!

— С каким… Марселем? — Николай пытался отцепить повисшую на его руке француженку, но она словно превратилась в гигантского членистоногого и намертво впилась в него клешней.

— Вы оторвете мне рукав, мадам… Кто такой Марсель?

— Будь моя воля, я бы всем вам, скотам недорезанным, не только рукава поотрывала… Кобели паршивые! Ненавижу! Я из-за нее подписала этот идиотский контракт и приехала в вашу дурацкую страну. Боже мой, Боже мой, я не переживу этой измены! Вы понимаете, что я сорву спектакль?! У меня подкашиваются ноги… я не смогу танцевать. Боже, за что мне это?!

Женевьева уткнулась в Потапова и громко, отчаянно зарыдала, по-детски шмыгая носом и горестно всхлипывая.

Потапов каким-то уголком сознания ощущал всю абсурдность ситуации и взглядом со стороны оценивал нелепость того фарса, который сейчас творила с ними Мария. Наделенный от природы хорошим чувством юмора, он в другое время смеялся бы до колик над самим же собой… если бы это не касалось Марии.

— Кто такой Марсель? — тупо переспросил Потапов, выуживая из кармана носовой платок и протягивая его Женевьеве.

— О Боже, Марсель — знаменитый на весь мир мим. Он здесь на гастролях со своей пантомимой. И угораздило же меня передать ей в Москву — его гастроли начинались там письмо и маленький подарок. — Женевьева сердито высморкалась в платок Николая и прибавила: — Маленький такой подарочек, размером с небольшой бриллиантик. Я просто старая калоша, вот кто я!

Она ввинтила скомканный носовой платок в нагрудный карман Николая и, глядя на него уже благосклонней своими глазами-маслинами, язвительно усмехнулась:

— А вы тоже… дуб стоеросовый! Да такую женщину… надо водить с собой, прикованную наручниками!

— И… что же теперь?

— Теперь… — Притаившаяся на время ярость вновь исказила лицо балерины. — Теперь я расторгну договор, и не видать вашему знаменитому Питеру моей бесподобной Жизели!

Женевьева с силой оттолкнула от себя Потапова, словно не она только что рыдала на его груди, а это он посмел заключить ее в объятия, и размашистым, полным решимости шагом направилась к служебному входу…

Вечером Потапов, купив за баснословную цену контрамарку на галерку театра, с бешенством глядел на гуттаперчиво изгибающегося, словно напрочь лишенного костей, знаменитого мима. Все его движения казались ему эротичными до озноба и ассоциировались в лихорадочном воображении с ответными порывами гибкого послушного тела Марии.

В антракте, предъявив дипломатический паспорт охране, он вошел в гримерную артиста и в ответ на его недоуменный взгляд устало спросил:

— Где Мария?

Нарисованные домиком брови мима поднялись еще выше, и он долго молча разглядывал Николая. Потом что-то похожее на беспокойство пробежало по его сильно нагримированному лицу, и он произнес:

— Вас прислала Женевьева?

— Черта с два! — Потапов взял со стола открытую бутылку минеральной воды и, не спрашивая разрешения, отхлебнул из горлышка. — Женевьева здесь ни при чем. Мария — моя женщина, и я бы хотел, чтобы вы знали об этом!

Теперь наступила очередь волноваться миму. Он буквально выхватил из рук Потапова бутылку с минералкой и залпом осушил ее до дна. Промокнул салфеткой выступившую на лбу испарину и, молча заглянув в нагрудный карман висящего на вешалке пиджака, протянул Потапову два авиационных билета. Злорадное ожидание реакции своего соперника в сочетании с клоунским гримом внезапно рассмешило Николая, и он громко расхохотался в лицо ненавистному Марселю. В следующую секунду огромная фаянсовая пепельница с грудой окурков полетела в Потапова. Он ловко увернулся и, запустив в артиста вазой с цветами, проворно скрылся за дверью, унося с собой билеты на самолет. Ваза, видимо, угодила в цель, так как вслед удаляющемуся Николаю раздался дикий вопль поверженного мима…

Уже в такси Потапов проверил билеты. Один был выписан на Марселя Леруа, другой — на миссис Марию Милованову. Вылет предполагался через двое суток.

Потапов с ожесточением изорвал оба билета на мелкие кусочки, и, выкидывая их в окно, с горечью подумал, что ведет себя как полный идиот. Билеты авиакомпания «Эйр Франс» с легкостью еще раз выдаст своему кумиру и его русской подруге. Он не представлял, где ему теперь искать Марию, зато точно знал время ее вылета в Париж.

Но Мария оказалась верна себе. Она не явилась на посадку в самолет, и измученный Потапов с удовлетворением наблюдал за неврастеническими прыжками разъяренного мима перед входом на таможенный контроль. Вторично билет Марии был подвергнут растерзанию в клочья и с гортанными возгласами раскидан по полу.

Теперь надо было отправляться в Пушкинские Горы — так решил Потапов, выходя из здания аэропорта. Ведь Ксюша определенно сказала ему в поезде, что они повезут туда грустный привет от Наталии Николаевны Гончаровой.

Потапов подошел к табачному киоску.

— Пачку «Парламента», — сказал он продавцу, а за его спиной насмешливый низкий голос продолжил: — И пачку «Вок» с ментолом.

В одну секунду Потапов был вознагражден за три мучительных дня. Он не чувствовал ничего, кроме такого неземного блаженства, что земля плыла под его ногами, а Мария растекалась по нему зеленью своего зазывного порочного взгляда и, прижимаясь всем телом, шептала бессвязные полуобморочные слова…

Потом было Михайловское с почти семейным упорядоченным образом жизни: прогулками по аллеям, разукрашенными осенним надрывным многоцветьем, ужинами при свечах, поездками по пушкинским местам, а вечерами, когда засыпала Ксюша и Мария безраздельно принадлежала только Потапову, — безбрежным океаном любви…

— Ты должен купить пирс под Севастополем, — заявила как-то за ужином Мария и в ответ на изумленный взгляд Потапова прибавила: — В твоей дипломатической карьере нет ни малейшей перспективы. Ну дослужишься до первого секретаря посольства… и все равно на побегушках, с нищенской зарплатой и больными амбициями.

— А при чем здесь пирс? — удивился Потапов.

— Притом, что это будет твоя собственность и ты сможешь распоряжаться им как тебе будет угодно.

— Ну и где я возьму этот пирс? — все еще ничего не понимая, спросил Потапов.

— А он уже есть. И его можно выкупить и приватизировать за символическую цену. Один мой знакомый… торопится осуществить эту сделку и смотаться на постоянное место жительства в другую страну.

— И… какие гарантии, что он не подставит меня?

— Если не возражаешь, такой гарантией стану я. Он хотел оформить пирс на меня, но я скажу, что мне будет удобнее, чтобы ты был как бы моей подставной фигурой. Насчет юридической стороны можешь не волноваться, лично прослежу… Я как-никак дипломированный юрист с восьмилетним стажем работы в международной фирме. Таких сделок на покупку недвижимости через мои руки прошло сотни… Ну как, согласен?

Потапов озадаченно покрутил головой.

— Тебе-то зачем эта головная боль?

— Ну, во-первых, я обожаю делать подарки близким людям. А во-вторых, только чур не ревновать, этот тип должен быть уверен, что я, пусть через тебя, моего двоюродного брата, приобрела этот пирс и при первом же удобном случае выгодно его использую, что принесет мне огромную прибыль и… тогда я смогу присоединиться к нему к тому времени свившему гнездышко в обретенном Эдеме и с нетерпением ожидающему ту единственную, которая составит его счастье и вдобавок вольет свежую струю доходов в тогда уже общий бизнес.

Потапов, закатив Марии сцену ревности, в результате согласился на покупку пирса, опасаясь, что в случае отказа его кандидатура будет заменена другой, ибо отступать от своих замыслов Мария совершенно не собиралась…

В тот вечер, когда вопрос о покупке пирса был решен, а Ксюша отправилась в кровать и Потапов остался с Марией наедине, он осмелился завести разговор, от которого та множество раз виртуозно соскальзывала, переводя все слова в обольстительные действия.

— Почему бы тебе не бросить свою не поддающуюся никакому пониманию… профессию и… не выйти за меня замуж?

Потапов ожидал, что сейчас она лукаво улыбнется, переползет к нему на колени и заставит его замолчать долгим жадным поцелуем. Но на этот раз Мария продолжала сидеть неподвижно, перебирая гибкими пальцами бахрому белой шали, накинутой на плечи. Потом поежилась внезапно, словно по ее телу пронесся проворной юркой ящеркой озноб, и тихо произнесла:

— Ну-у, во-первых, я как бы замужем…

— Во-первых, я тоже как бы женат. А во-вторых?

— Во-вторых… секс с разными мужчинами, видимо, единственно приемлемый для меня вариант…

— С разными мужчинами и обязательно за деньги, предпочтительно за валюту, — сдерживая подступающее бешенство, продолжил за Марию Потапов.

Она внимательным долгим взглядом обвела его побледневшее лицо и, откинувшись в кресле, тихо попросила:

— Не психуй. Ты сам вынуждаешь говорить меня на эту тему, что для меня совсем необязательно и даже нежелательно… Хочешь продолжать, так не заводись.

— Прости. Я постараюсь быть корректней… Тебя возбуждает, что тебя покупают. Ты отдаешься, понимая, что сейчас у тебя есть хозяин, которому ты обязана быть покорна… Ты — вещь, за которую заплатили. То, чем ты занимаешься, не является для тебя единственным средством к существованию. Ты отличный юрист и можешь зарабатывать большие деньги. Значит, это потребность твоей извращенной ненасытной чувственности…

— Почему извращенной? — опять поежилась Мария и туго запеленала себя шерстяной шалью. — Если человек чувствует, что получает наслаждение именно от этого, и удовлетворяет себя так, а не иначе, не совершая при этом ничего ужасного, запрещенного… я думаю, это его право. Просто… один все это чувствует, отдает себе отчет в том, что ему необходимо в сексе, но в силу идиотических предрассудков загоняет в самый дальний угол своей психики эти желания, травмируя при этом всего себя с головы до пят. И все эти эротические невоплощенные импульсы начинают калечить и выворачивать наизнанку… Твоя жизнь, жизнь близких, родных способна превратиться в кошмар от этой сексуальной неполноценности. Ты умный и прекрасно знаешь, какой созидательной или же разрушительной мощью обладает сексуальная энергия человека. Ты забросил сейчас все: работу, семью, карьеру… Ради чего? Чтобы иметь возможность обладать мною. Если думаешь, что я упиваюсь такой властью над мужчинами, то знай — это не так. Напротив, меня это приводит в отчаяние…

— Кто твой муж? Это он отец Ксюши? — грубо перебил Потапов погрустневшую Марию.

— Да… Он очень известный спортсмен, знаменитый хоккеист. Я не хочу называть его фамилию, она тебе хорошо знакома… Мы с ним сошлись как-то вдруг, внезапно… Я сразу забеременела, мы поженились, родилась Ксюша. Но я с ним практически не жила никогда… просто он Ксюшин отец. У них прекрасные отношения, она часто живет у него, они ездят вместе отдыхать… Но мы едва ли прожили и месяц.

— Почему?

Мария низко нагнула голову и, помолчав, с трудом сдерживая смех, ответила:

— У него аллергия на мои духи.

— То есть? — Потапов буквально опешил от такого признания.

— Я с детства буквально помешана на запахах, — с лукавой улыбкой заговорила Мария. — Первый мужчина, в которого я влюбилась до умопомрачения, был учитель географии в школе. Он пришел к нам посредине года. Как сейчас помню, вошел в класс с директрисой, обычный такой, коренастый, некрасивый, уже немолодой… она представила его нам и ушла. А он познакомился с нами по списку, потом попросил показать наши контурные карты. Я сидела на первой парте, он подошел ко мне, склонился к разложенной тетради… и я вдруг словно очутилась в другом измерении… от того запаха, который в одно мгновение вошел в меня. Я буквально ошалела от мощного мужского натиска. Это был запах того неизведанного и дразнящего блаженства, о котором я пока ничего не знала.

У меня кружилась голова, дрожали колени и внутри живота толчками разливалась горячая взбудораженная кровь. В тот момент я, наверное, напоминала гончую на охоте — вся жизнь сосредоточилась в раздутых трепещущих ноздрях. Если бы он не отошел от моей парты, наверное, я бы потеряла сознание. Потом… я находила десятки поводов оказаться с ним рядом и с маниакальностью наркомана вдыхать сводящий с ума мужской чувственный запах. Когда я поняла, что дело вот-вот примет нежелательный для меня оборот — а он с опаской стал замечать мои мало изобретательные маневры, — я пошла на преступление. Пробралась во время урока в пустую учительскую раздевалку и украла его шарф. По ночам я уносилась в обнимку с вожделенным запахом в такие миры, о существовании которых и не подозревала…

Во время летних каникул я мечтала о начале занятий, потому что запах одеколона почти выдохся и стал еле уловим. Но первого сентября меня настигло горькое разочарование. Когда я приблизилась к учителю с маленьким букетиком незабудок, мои натренированные ноздри уловили совсем другой, тяжелый и неприятный, чуть сладковатый запах. С той минуты я его возненавидела…

— Кого? Запах или географа? — Потапов инстинктивно дотронулся рукой до щеки и слегка пошевелил пальцами перед носом.

— А для меня это было неразрывно, — усмехнулась Мария. — Конечно же, я была влюблена в этот запах, настолько ассоциативно точно попадал он в мои неразбуженные сексуальные желания. Потом, уже будучи студенткой, в магазине, нагруженная до ушей продуктами, я унюхала от женщины, стоящей передо мной, очередной, убийственный для меня запах. Она сделала свои покупки, вышла из магазина, а я шла за ней как привязанная, чуть не наступая ей на пятки. Когда она дважды недоуменно обернулась, я, запинаясь и извиняясь, попросила назвать ее духи. Она назвала, но в Москве их было не найти. Это был экзотический запах, вывезенный из Индии. Я долго шла по следу, и в результате мне привезли упаковку этих духов. Тогда мы и познакомились с отцом Ксюши…

Потапов невнятно хмыкнул и пробормотал:

— Он тебя обнюхал и попросил поменять парфюм?

— Гораздо хуже. Он не просил менять духи, более того, они очень ему понравились. Но, нанюхавшись, он начал чихать как ненормальный, без перерыва. Потом заболело горло, и мы решили, что он простудился. Я ухаживала за ним несколько дней, но потом мне необходимо было уехать. После моего отъезда он моментально выздоровел. А потом… когда я вернулась, все началось по-новой.

— Нет повести печальнее на свете… — усмехнулся Потапов. — Из вышесказанного я могу заключить, что к своим духам ты была привязана больше, чем к мужу.

— Наверное… — протяжно отозвалась Мария. — Я, возможно, вообще «факир на час». Я не привязываюсь к мужчинам. Более того, они думают, что используют меня, а на самом деле это я их использую. И всякий раз, ну почти всякий, тот, с кем я провела ночь, начинает понимать, что женщина больше, чем просто секс. Меня преследуют, предлагают руку и сердце либо постоянную, высокооплачиваемую связь… А для меня войти дважды в одну и ту же воду просто невозможно. Смотрю на того, с кем провела время, и думаю: «Это надо же, и как меня угораздило, да ни за какие блага мира он больше до меня не дотронется!»

— Это что же, скрытый феминизм в тебе бродит?

— Не знаю. Я не думала об этом.

— Значит, сейчас ты смотришь на меня, постылого, и думаешь о том, как бы избавиться от моих надоевших притязаний?

Мария долго молчала, потом вздохнула глубоко и, выпутавшись из своего кокона, забралась к Потапову на колени.

— Я бы тогда не предлагала тебе купить пирс… И потом… ты сам очень скоро откажешься от меня. Поймешь, что перестал удовлетворять меня, и откажешься. А это произойдет неизбежно. Я получаю ту необходимую мне полноту чувств только тогда, когда меняю мужчин и они мне за это платят.

Потапов обнимал послушное теплое тело Марии и готов был разрыдаться. Он все понимал… Ее уникальная природа не могла быть чьей-то. Она принадлежала себе и с легкостью шла на короткие любовные всплески, умея при этом отдаваться с такой полнотой и неистовством, что каждый новый ее партнер терял голову, понимая, какое сокровище попало в его руки… Ему и в голову не приходило, что, пока он проживал головокружительное «послевкусие», его женщина была уже далеко, и он безнадежно отстал в своих попытках догнать и удержать за ускользающий хвост эту причудливую птицу Феникс…

…Потапов приоткрыл глаза и сразу увидел зазывный взгляд «шоколадки», казалось, не отпускающей его даже когда он притворялся спящим. Машинально ответив мулатке восхищенной полуулыбкой, Потапов прошел через тамбур в соседний вагон, где располагался вполне приличный бар и, взяв двойную порцию виски, уселся за маленький столик возле окна. От всех воспоминаний разболелась голова, в левый висок лупила взбесившаяся от напряжения кровь, и он почувствовал под пальцами набухшую болезненную вену.

Эта Марина Миловская, свалившаяся на голову нежданно-негаданно, всколыхнула все то, что так неистово пытался притушить в памяти Потапов. К тому же перенапряжение последних рабочих недель вылилось в такую болезненную форму. Какого, спрашивается, черта он позволил себе так распсиховаться. И бедного Ингвара взбаламутил неизвестно зачем.

…Он вспомнил унылый ноябрьский день, когда хоронили Марию. Скорбный осунувшийся лесок напротив кладбища, где отчаянно надрывалась хриплым гортанным воплем какая-то птица… Закрытый гроб, где хоронились от прощальных взглядов останки Марии, изуродованной в автомобильной катастрофе… Заливающаяся детским тоненьким плачем уже взрослая семнадцатилетняя Ксюша… Комок мерзлой земли, брошенной на крышку гроба, ударившего прямым попаданием в сердце жесткой непоправимой неумолимостью… Две жалкие сгорбленные фигуры родителей Марии, сразу превратившихся в сухоньких безутешных стариков… Десятки незнакомых мужских лиц, и их невероятные букеты, говорившие красноречивей любых слов над могилой Марии…

Все это в один миг выбросила дотошная память в сжавшуюся болезненным комочком душу Потапова. Он сделал несколько больших глотков и почувствовал, как виски обжигает до слез его внутренности. Потапов плакал и ничего не мог поделать с этим запоздалым на несколько лет выражением своего безутешного горя. Тогда у него рыдало только сердце. Теперь женщина… эта Марина Миловская… совсем другая, но каким-то потаенным родством напомнившая ему Марию, освободила наконец-то переполненное скорбью сердце, и вся эта боль вылилась потоками нескончаемых слез. Даже первые буквы их имен и фамилий совпадали… Каких только созвучий и горьких ассоциаций не несет в себе жизнь…

Когда погибла Мария, Потапов отдыхал с семьей в Греции, на острове Эвбея. Туда позвонила ему из Парижа Ксюша. Его отношения с Марией сделались к тому времени очень сложными, запутанными, с его стороны все еще восторженно-вожделенными, с ее — сдержанными и по-дружески участливыми. Он знал, что в ее жизни появился мужчина, сумевший заменить собой десятки бывших, настоящих и грядущих любовников. Он был ирландец, но жил в Германии, и как судьба свела его с Марией, Потапов не знал. Она никогда не говорила об этом, хотя он видел его на фотографии, которую она тщательно скрывала от Ксюши. Девочка ревниво оберегала ее отношения с отцом. Соответственно своему возрасту, насмотревшись американских сериалов, с мелодраматическим надрывом провоцирующих возвышенный пафос семейного счастья, она все категоричней настаивала на том, чтобы съехаться и жить всем вместе.

Навязанный Марией пирс сделал свое дело. Двумя годами спустя, по протеже той же Марии, Потапов расстался с этой собственностью на невероятно выгодных условиях и сумел начать свое дело. Используя многочисленные шведские связи, открыл по России несколько автомобильных салонов, потом связался с нефтяными магнатами и, совсем забросив свои дипломатические интересы, превратился в удачливого преуспевающего российского бизнесмена. Его семья продолжала жить в Стокгольме, в просторной красивой квартире в центре города, а сам Потапов мотался из России в Швецию, понимая с каждым визитом в Москву, что Мария уже никогда не будет принадлежать ему.

— Почему ты не расскажешь Ксюше о Крисе? Если между вами такая сумасшедшая любовь, то бездарно терять время, — с досадой спросил как-то Потапов у Марии. — Ксюша — взрослая девочка, сама скоро замуж выскочит. Зачем приносить себя в жертву?!

— У него тоже все непросто, Ник. — Мария грустно покачала головой. — Жена — крайне неуравновешенная психически особа. Периодически наступают обострения, и она лечится в клинике для душевнобольных. Дико ревнует Криса, следит за ним, у нее обостренная до ясновидения интуиция, и каждый наш «загул» заканчивается для нее новым припадком… Она повсюду ездит с ним. Две недели назад он был в Москве, она унюхала на нем запах моих духов… и он еле довез ее до Мюнхена. Я устала… Он безумно любит меня, но свой крест будет нести до конца…

Еще через какое-то время глубокой ночью Потапова разбудил телефонный звонок в его московской квартире. Приглушенные рыдания заставили его в одну секунду проснуться.

— Мария? Ты где? Что случилось? Я сейчас приеду!

— Не надо… Я стою под твоими окнами.

Через пять минут взъерошенный полуодетый Потапов буквально втащил на руках обессиленную от слез, сразу подурневшую осунувшуюся Марию. Сначала она не могла даже говорить. Ее трясло, она никак не могла согреться, цеплялась за него, как утопающий за соломинку, бессвязно бормотала… Потапов уяснил, что она рассталась с Крисом. Сочинила версию своего замужества. Он поверил. Или сделал вид. Его жене было необходимо серьезное лечение, а оно в первую очередь предполагало исключение всех стрессов. Отсутствие Криса моментально создавало такую ситуацию, ее психика была настроена на него, как тонкий принимающий аппарат на необходимую волну.

— И… за кого же ты вышла замуж? — осторожно поинтересовался Потапов, когда Мария отогрелась, приняла успокаивающие лекарства и даже слабо улыбалась на неуклюжие попытки своего бывшего возлюбленного вернуть ей чувство юмора.

— За тебя. — В глазах Марии тускло высветилось присущее ей хулиганство. — Я рассказала ему, как мы познакомились в поезде, как ты начал преследовать меня… Одним словом, я рассказала о тебе.

— А он?

— А он… сначала не мог говорить, у него сел голос… А потом сказал, что будет ждать меня всю жизнь…

Мария тихо заплакала. Потапов молча вытирал ее мокрые щеки и поражался тому, как безропотно занимает любое место, отведенное ему Марией. Он ненавидел и обожал ее с такой одинаковой силой, что, уравновесившись, эти противоположные чувства рождали доселе неизведанное Потаповым качество его любовных переживаний. Это было что-то не поддающееся никакому внятному определению. Он, с трудом сдерживающий крик боли от истязающих вериг ее нелюбви, поднимался какой-то всемогущей рукой над этой болью, и все та же мощная сила расправляла ему, парящему в поднебесье, сломанные крылья и вливала в измученную душу свежую струю понимания извечного смысла и величия неразделенной любви.

И теперь он чувствовал, как срастается с ней заново в ее тоске, желая лишь одного — чтобы произошло чудо и он смог взять на себя все ее страдания и увидеть радостную легкомысленную улыбку, услышать наспех сочиненное вранье, всегда выдаваемое легким подергиванием ноздрей, и вновь сойти с ума от желания, бешенства и ревности.

Потапов опустился на пол, обнял ее теплые колени, прижался к ним лбом и внезапно содрогнулся всем телом.

— О чем ты думала сейчас? — криком вырвалось у него, и он, пугаясь увидеть на ее лице отблеск чего-то мрачного и страшного, поднял голову.

Судорога мучительного раздумья кривила черты ее бледного, нервной страдальческой одухотворенностью заострившегося лица.

— Ты веруешь в Бога, Ник? — глухо прозвучал ее отрешенный голос.

— Думаю, что да… Да, да, конечно. Я просто не ожидал такого вопроса.

— Что ж неожиданного в этом вопросе? — Мария тяжело прерывисто вздохнула. — Это мы… уроды какие-то, поэтому нас застает это врасплох.

Она взяла голову Потапова в ладони и, приблизив свое лицо с немигающими глазами, в которых черная бездна зрачков почти вытеснила зеленую оболочку, проговорила больным задыхающимся шепотом:

— Меня… еще в детстве бабушка научила Его любить… Христа… И я всегда Его любила. Знала, что грешу, и все равно любила и понимала — где-то внутри, в самой глубине понимала — что каяться буду потом… позже. Ведь покаяться — значит пообещать, что ты больше не будешь т-а-к себя вести. А я знала, что буду грешить дальше, до конца…

— И что ты считаешь «концом»? — тревожным шепотом перебил ее Потапов.

Мария недовольно поморщилась.

— Подожди, не перебивай. Скажи, что ты знаешь о Марии Египетской?

— Ничего, — недоуменно пожал плечами Потапов.

— Вот. — Мария крепко стиснула его руку. — Вот видишь, не знаешь… А она — мой небесный покровитель, Мария Египетская… Я родилась первого апреля. В среду пятой седмицы Великого Поста совершается богослужение «Мариино стояние», читается Житие преподобной Марии Египетской.

— Она… была святая?

Мария согласно кивнула.

— Она была блудницей… Бабушка водила меня втихаря от родителей на эту службу. Она казалась мне бесконечно длинной, я не могла стоять и поэтому хитрила, становилась на колени. Церковные старушки умилялись, глядя на меня, гладили по головке, угощали затертыми пряниками из грязных карманов… Я многого не понимала, но одно прочувствовала до конца. То, каким глубоким и истинным может быть в жизни человека покаяние… Когда полностью перерождается душа, полностью меняется жизнь…

— Но ты… мне казалось, что ты никогда не ходишь в церковь.

— Не хожу. Мне бабушка, когда я была еще девчонкой, рассказала о том, как Мария Египетская не смогла войти в Храм. Как только ее нога касалась церковного порога, она застывала как вкопанная. Всех принимала церковь, никому не возбраняла войти, а ее не пускала…

Мария вдруг замолчала и на руку Потапова капнула тяжелая теплая слезинка. Он молча слизнул ее, вместе с уколовшей язык соленостью задохнулся от нахлынувшей нежности… и тихо спросил:

— И что же дальше было с Марией Египетской?

— Дальше… Она обратилась к Пресвятой Богородице и сказала, что понимает то, что для того Бог и стал человеком, чтобы призвать грешных на покаяние. Пообещала отречься от мира и тотчас уйти туда, куда Пресвятая Богородица наставит. Молитва была услышана, Мария вошла беспрепятственно в Храм, молилась долго у иконы и потом услышала голос, как бы говорящий издалека: «Если перейдешь за Иордан, то обретешь блаженный покой». Она перешла его и провела в пустыне в полном одиночестве 47 лет…

Мария помолчала и добавила:

— Господь готов принять кающихся, главное, чтобы кающиеся дошли до этой черты…

Она замолчала, и Потапов, глядя на ее строгое отрешенное лицо, подумал, что он никогда не знал такой Марии. Она всегда была непредсказуемой, разной… Но сейчас она словно сделала шаг вглубь себя и, споткнувшись, нечаянно соскользнула еще глубже, чем предполагалось… Случаются, наверное, такие ошибки, такие огрехи. Не успел ангел-хранитель схватить за шиворот нырнувшую в бездну страдания рабу Божию Марию, и пронеслась она двумя пролетами глубже… и помчалась ее жизнь под скорбным знаком понесенных утрат…

После того вечера Мария словно сорвалась с цепи, пошла вразнос. Она всегда принимала своих гостей в маленьком загородном особнячке в подмосковном коттеджном поселке. Но если раньше не так уж и часто у крыльца ее дома можно было видеть роскошные лимузины, то теперь наведывающийся исподтишка ежевечерне Потапов заходился от отчаяния и боли, когда каждый раз его взгляд выхватывал из-за забора очередную машину с новым «гостем».

Особу, которая поставляла Марии клиентов, Потапов видел однажды на фуршете в гостинице «Савой», куда пришел по приглашению шведского посольства. К своему изумлению, он обнаружил среди приглашенных Марию в компании с полным лысоватым итальянцем и высокой яркоглазой блондинкой средних лет, которая была представлена ему как Лариса. Итальянец время от времени касался Марии пухлыми, поросшими волосами пальцами и похотливым взглядом просто раздевал ее, на что Мария отзывалась тихим хрипловатым смехом… Потапов все видел и напивался со скоростью летящего в ночи экспресса.

— Уверяю вас, эта цена не завышена. Мария — самая дорогая женщина… Это — жемчужина, жрица любви, — услышал Потапов слова Ларисы, которую отвел в сторону трескающийся от вожделения итальянец. — У меня стоит очередь на ночь, проведенную с ней. Думайте, мой дорогой. Только поскорей. Желающих много.

Тогда уже плохо соображающий Потапов с яростью схватил за шиворот бандершу, торгующую с жирным потным макаронником цену за его Марию, и точным сильным движением разорвал на спине ее вечернее платье до самого низа. Итальянец взревел от неожиданности и метнулся в сторону, а Потапов вытряхнул Ларису из платья, оставив визжащую сутенершу на виду у шокированного общества в одних колготках. Последнее, что запомнил скрученный охранниками Потапов, — смеющееся, полное детского восторга и азарта лицо Марии…

…Потапов задохнулся от нахлынувших воспоминаний, точно заново прожил тот скандальный вечер… Ему все сошло с рук. Опять же благодаря Марии. Она тут же сообщила в соответствующие органы, что знает Потапова давно и всегда поражалась его невероятному патриотизму, взращенному, видимо, еще в комсомоле до настоящей мании. Ему везде мерещатся враги России. Услышав обрывок разговора о деньгах, он, уже, конечно, прилично поддатый, решил, что ее приятельница продает итальянцу секретные данные. Таким, как он, цены нет, а то, что переборщил слегка, так это со всяким бывает…

И вот тогда, когда он с тревогой видел, как часто наведываются теперь к Марии «гости», он, смутно отдавая себе отчет в идиотизме своих действий, но почему-то все же прущий напролом, настоял на встрече со знаменитой «мамкой» самых шикарных московских путан, преодолевая ее нежелание и протест.

Лариса соизволила встретиться с ним в забегаловке на Маяковке, шумном суетном кафе «Делифранс». Пришла с охранником, которого пристроила за соседним столиком и, не снимая роскошной собольей шубы, полуприсела рядом с Потаповым. Враждебно глядя на него яркими наглыми глазами, она закурила и, отодвинув чашку кофе, заказанную Потаповым, спросила пронзительным, высоким, как у зарвавшейся в поисках верной ноты скрипки, голосом:

— Какого черта?

— Мария в очень плохом состоянии. Ты же близкий ей человек. Она больше года не занималась… этим. Она… сломается.

Лариса визгливо захохотала, запрокидывая голову с выпирающим острым кадыком на тонкой шее.

— От таких денег не ломаются… Ты знаешь, какие она бабки гребет? Не знаешь! И заткнись со своим вонючим гуманизмом. Хотел бы заменить собой всех ее кобелей? Кишка тонка! Ей сейчас деньги позарез — она дочку учиться за границу определила.

— Как? Ксюша уже студентка? Хотя да, ей ведь уже семнадцать… — И, с ненавистью глядя на Ларису, Потапов злобно прошипел: — Правильно, молодец Мария! Подальше девочку от таких… как ты.

Резким движением Лариса сбросила чашку кофе на светлый пиджак Потапова и, с удовлетворением наблюдая, как растекаются по ткани темные струйки, иронично усмехнулась:

— Какого хрена ты за ней таскаешься? Только на посмешище себя выставляешь! — И, встав из-за стола, положила перед Потаповым маленький календарик, состоящий из цветных открыток. — На ней свет клином не сошелся. Глянь вот на досуге, какие девочки продаются. С ума сдвинешься! Так что если надумаешь — звони. И радуйся, что я не обидчивая. Чао!

После ее ухода Потапов еще долго машинально листал календарик, где на каждые две недели месяца была выставлена голая девочка. На последней странице были напечатаны телефоны и факсы агентства, поставляющего «товар». Марии, конечно же, среди обнаженных красоток не было. Она была эксклюзив, гордость фирмы… Ее личным агентом была сама Лариса…

…В дверях вагона-бара появилась обольстительная мулатка. Она, против ожидания Потапова, не стала присаживаться за его столик, а заняла более выгодную позицию — села на высокий, крутящийся табурет у стойки, задрав до самых трусиков юбку, и начала медленно вращаться взад-вперед, потягивая через трубочку сок.

Потапов заказал еще порцию виски и сдвинул занавеску на окне. Подступающая темнота отозвалась в груди неясной тревогой. Вдруг остро захотелось оказаться защищенным толпой прохожих, огнями улиц, светом фонарей и проезжающих автомобилей. Тяжелые черные тучи медленно заволакивали темнеющее небо. Грозно насупившись, они ждали того мига, когда, соединившись с чернотой земли, равнодушно отнимут, как последнюю надежду, тонкую, пронзительную, точно острие бритвы, полоску светлого горизонта.

Официант, услужливо изогнувшись, поменял стаканы на столике Потапова и мгновенным, отлично замаскированным взглядом проверил степень опьянения на лице клиента.

Потапов зашторил окно и поежился. Этот надрывный закат опять напомнил ему день похорон Марии. На поминках он впервые познакомился с отцом Ксюши. Они курили на кухне, и Потапов жадно впитывал каждое слово, сказанное этим человеком о последних днях ее жизни. Время от времени дверь на кухню распахивалась и появлялась заплаканная Ксюша, а Потапов всякий раз вздрагивал — так невероятно она была похожа на Марию.

— Да, она поразительно похожа на мать, — точно расшифровал оторопевший взгляд Потапова Геннадий. — Так и кажется, что Мария воспроизвела на свет собственного близнеца. Ксюшенька, я принесу горячее, детка, иди к бабушке. И поспрашивай все-таки о фотографиях. Много людей незнакомых — вдруг каким-нибудь образом они вместе снимались.

И, нежно поцеловав дочь в висок, бережно выпроводил ее из кухни.

— У вас, кстати, не сохранилось ли какой-нибудь фотографии Марии? — спросил он у Потапова, одновременно вытаскивая из духовки запеченное мясо.

Потапов ответил отрицательно, и Геннадий, сокрушенно вздохнув, пояснил:

— Не знаем, что и думать. Мистика какая-то! Ни у кого не оказалось ни одной фотографии Марии. Из семейных альбомов родителей они испарились, а как давно, они и не знают. Исчезли у меня из дома все снимки, на которых они с Ксюшей. Ксюшкины все в целости и сохранности, а Мариины точно сгинули. Альбомчик, в котором было много ее фотографий, Ксюша хранила в своем письменном столе в Сорбонне, она там учится. А на тумбочке возле кровати стоял увеличенный портрет Марии. И все это непостижимым образом исчезло еще до автомобильной катастрофы. Мистика, другого объяснения в голову не приходит.

— А… почему так долго не сообщали о том, что она погибла? — осторожно спросил Потапов.

Геннадий тяжело прерывисто вздохнул.

— Ну, во-первых, это произошло очень далеко, возле Пскова. Она никому не говорила, что, видимо, собралась в очередной раз в Михайловское. Она любила там бывать… Машину обнаружили не сразу. Откос, с которого она полетела вниз, очень крутой… Да еще глубокий овраг. Машина упала в овраг, загорелась от удара. Одним словом, нашли сплошное месиво. Ни номеров машины, ни документов… Не говоря уже о том, что когда-то было Марией. Там даже опознавать было нечего. Уцелел каким-то чудом брелок с ключами от квартиры и на нем, в серебряном сердечке, типа медальона, Ксюшкина фотография. Потом выяснили, что в Пушкинских Горах, в гостинице, на ее имя был бронирован номер. Как раз на тот день, когда все это случилось… Да-а, пришла беда — отворяй ворота. Ксюша категорическим образом отменила свою свадьбу. Теперь, говорит, уйду в монастырь и буду молиться о мамочке…

Геннадий, не стесняясь присутствия Потапова, глухо зарыдал и отвернулся к окну.

— Ну, с Ксюшей, я думаю, все будет в порядке. Это естественная реакция… Она же еще совсем ребенок. Жизнь возьмет свое… — пробормотал тогда Потапов, чувствуя, как все в глазах двоится от слез…

Он не ошибся. Жизнь действительно взяла свое. Ксюша вскоре вышла замуж и продолжала учиться в Сорбонне. Потапов как-то был по делам в Париже, позвонил ей. Они с мужем снимали квартиру в одном из престижных районов. Трубку сняла прислуга и, осведомившись, по какому вопросу, сообщила, что сегодня утром Ксения родила дочь и находится в родильном доме. Там же, видимо, и мсье.

«Понимаешь, Ник, я вышла замуж за взрослого мужика. К счастью. После маминой смерти он мне и мама, и папа, и дедушка с бабушкой. Он — потрясающий. Так меня обожала только мама», — вспомнил Потапов слова, сказанные ему уже после свадьбы, которой, собственно говоря, и не было. Так распорядилась Ксюша. К тому времени Потапов уже знал, что с Ксюшиным женихом Марии повстречаться так и не привелось…

Потапов с сожалением допил виски, понимая, что еще одна порция окончательно выбьет его из рабочего графика, намеченного на вечер. Расплачиваясь с официантом, подумал, что очень кстати он буквально неделю назад наконец-то связался с Ксюшей. Договорились, что днями он прилетит к ней в Париж. Забыл спросить, сколько лет ее ребенку. Наверное, уже лет пять…

Потапов поднялся из-за столика и тут же ощутил на себе взгляд «шоколадки». Проходя мимо стойки, он слегка коснулся ее тугого бедра, нарочито грациозным движением соскользнувшего в проход с высокого табурета. Слабый аромат дорогих духов легкой волной коснулся ноздрей Потапова.

В тамбуре он вытащил мобильник и высветил в памяти цифры абонента, не соизволившего подать свой голос. Медленно набрал этот номер, но не успел с ним соединиться. В открытой двери показалась мулатка. Она подошла к нему совсем близко, забрала мобильник и в следующую секунду быстрым точным ударом пригвоздила Потапова к стенке. Пока он с животным стоном, хватая ртом воздух, сползал на пол, она распахнула оставленную заранее отпертой дверь и, преодолевая мощную струю воздуха, ворвавшуюся в тамбур, с силой вытолкнула цепляющегося за ее ноги Потапова из мчащегося поезда…

Когда Кристиан МакКинли впервые увидел эту женщину, он сразу понял, что жизнь загнала его в ловушку. В животе стало холодно, все внутренности собрались в болезненный комок, как перед прыжком в бездну, на лбу выступили капельки пота, а пальцы, пытающиеся выудить из кармана платок, стали негнущимися и ледяными, точно он находился не в бархатном, сияющем блеском люстр и теплом золота партере Большого театра, а среди январской стужи.

— Что с тобой, дорогой? — беспокойно отозвалась Тина на такое его необычное волнение и тут же ревнивым собственническим взглядом обвела мельтешащий зрительный зал. Ее глаза перекочевывали с лица на лицо, пока не наткнулись на роскошную рыжую копну волос, в прекрасно продуманном беспорядке ниспадающую на бледное скуластое лицо с неправильными чертами, зелеными огромными глазами и чувственными до бесстыдства, сочными, как созревший экзотический плод, губами. Она стояла в проходе, облокотившись локтями на парапет оркестровой ямы. Глубокое декольте вечернего платья до крайней степени дозволенности открывало полную, с явно очерченными крупными твердыми сосками грудь, которая вызывающе волновалась от ее глуховатого свободного смеха. Тина обвела глазами первые ряды партера и с подавленным негодованием отметила, что все мужские взгляды явно или исподтишка сфокусированы на этой рыжеволосой. Ее платье из изумрудного атласа было точно вылеплено по стройной породистой фигуре и невооруженным глазом оценивалось в цифру со многими нулями. Самое основание длинной, «чересчур длинной», как с удовлетворением отметила Тина, шеи гибкой змейкой обнимало сверкающее под знаменитыми люстрами зрительного зала колье с крупными изумрудами и бриллиантами. Такие же тяжелые серьги и браслет дополняли гарнитур необычайной красоты. «Дорогая штучка» — читалось в восхищенных мужских и завистливых женских взглядах, как под гипнозом устремленных на явно привыкшую к подобному вниманию, а потому раскованно покойную, рыжеволосую особь.

Кристиан наконец-то промокнул лоб и попытался переключить внимание жены на другой объект. Развернув голову назад, подальше от искушающего взгляд видения, Кристиан увидел продвигающуюся по проходу свою недавнюю пациентку — знаменитую французскую приму-балерину Женевьеву Превер, которую несколько месяцев назад оперировал в Мюнхенской клинике по поводу гнойного аппендицита.

— Тина, погляди, это же Женевьева.

Кристиан привстал с места и помахал рукой, привлекая внимание балерины. Но та, казалось, не видела ничего вокруг. Своей легкой стремительной походкой она подлетела к рыжеволосой женщине и, разъединив ее со стоящим рядом собеседником, о чем-то заговорила, темпераментно жестикулируя и взволнованно глядя той в лицо.

— Да, это Женевьева, теперь вижу, — иронично прозвучал голос Тины. — Она, по-моему, так же возбуждена, как и некоторые другие…

Кристиан благоразумно оставил эту реплику без ответа, лишь искоса взглянув в лицо жены, покрывшееся красными пятнами. Угораздило же увидеть эту немыслимую женщину в ее присутствии! Кристиан подавил тяжкий вздох. Он знал, чем закончится сегодняшний вечер. Сейчас Тина замкнется, уйдет в себя, с хорошо наигранным интересом прослушает оперу, позволит даже подать ей пальто в гардеробе и будет приветливо кивать знакомым. В машине она начнет задыхаться, шарить в сумочке в поисках таблеток и настаивать взвинченным тоном, чтобы ее высадили — она пойдет пешком. В гостинице она разразится истерическим плачем со злобными выкриками, которые будут становиться все бессвязней… И Кристиан, насильно запеленав ее в простыню, сделает ей укол. Еще какое-то время она будет конвульсивно метаться под его руками, но потом затихнет и провалится в тяжелый продолжительный сон…

Кристиан женился совсем мальчишкой. Будучи студентом первого курса медицинского факультета Сиднейского университета, он влюбился по уши в преподавателя латыни ирландку Тину Трейс и поначалу горячо доказывал ей, что их общие национальные корни — это как знаменатель, изначально уже определяющий внутреннее генетическое родство. Тина была старше Кристиана на десять лет и, как она, возможно, справедливо полагала, настолько же умней. Она свысока выслушивала горячечный бред красивого рослого ирландца и уже смутно отдавала себе отчет в том, что устоять ей будет трудно. Тогда она была хорошенькой, веселой и энергичной, студенты влюблялись в ее увлеченность предметом, который она умудрялась преподавать так озорно и изобретательно, что занудная латынь становилась любимой лекцией. Она броско, но изысканно одевалась, и всегда яркая экстравагантная одежда очень шла ее черноглазому смуглому лицу с ярко накрашенными губами и таким же ярким природным румянцем.

Болезнь начала развиваться вроде бы ни с чего. Подкралась, как коварный лазутчик, поначалу маскируясь под незначительные недомогания, связанные с легкими перепадами настроения и депрессиями. Тогда они были женаты уже несколько лет, переехали в Мюнхен, где Кристиан работал в клинике и, за несколько лет сделав блестящую карьеру хирурга, уже возглавлял отделение. Детей у них не было. Поначалу Тина не очень страдала от выявленного бесплодия, но потом, когда возникшая болезнь неумолимо использовала каждое слабое место для своего стремительного развития, эта тема стала причиной глубоких черных депрессий. Вторым мощнейшим фактором был сам Кристиан. Она ревновала его ко всем формам жизни. Находила запредельные, извращенные причины его дурного расположения духа, его радостного покоя, его срочным вызовам на экстренные операции, разговорам по телефону, беседам с сотрудниками, поведению в гостях и, наконец, его отсутствию дома по естественным причинам — командировкам, практике в клиниках, консилиумам в других городах… Когда Кристиан, крайне встревоженный ее душевным состоянием, нашел лучшего в Германии психотерапевта и погрузился вместе с ним в исследование болезни жены, выявился факт, о котором умалчивала Тина. Ее отец много лет назад скончался в клинике для душевнобольных, до этого неоднократно предпринимая попытки самоубийства.

В жизни Кристиана началась черная полоса. После ночных истерик Тины он приходил на работу подавленный, с красными глазами и дрожащими от усталости руками. Он начал избегать особо сложных операций, приходя от таких решений в отчаяние и ярость. Поместить жену помимо ее воли в больницу он не мог. В светлые тихие моменты она целовала ему руки, рассказывая, как счастлива любить его и как благодарна, что он терпит ее дома, а не отправляет в психушку, где бы она точно наложила на себя руки. Такие спокойные периоды могли продолжаться довольно долго, и Кристиан лез из кожи вон, чтобы не спугнуть ее душевной стабильности. Он пытался отказываться от необязательных поездок, а если уж никак не удавалось, брал Тину с собой. Так вышло и в этот раз… В Москве он должен был выступать на международном симпозиуме и Тина, никогда не бывавшая в России, поехала с ним…

В зале чуть притушили свет, зазвучала из оркестровой ямы какофония настраиваемых инструментов. Женевьева обняла за плечи рыжеволосую особу, и они направились по проходу на свои места. Внезапно глаза балерины вычленили лицо Кристиана, она вскрикнула с радостным изумлением, послала ему воздушный поцелуй и, порывисто обратившись к своей подруге, что-то ей сказала, указывая на Кристиана. Рыжеволосая повернула голову, ее взгляд коснулся его лица тревожным знобким предчувствием. Кристиану показалось, что она слегка вздрогнула, встретившись с ним глазами, и насильным долгим движением отвела взгляд… Они занимали кресла по другую сторону прохода, но еще до начала увертюры ему передали программку от Женевьевы с телефоном гостиницы, в которой она остановилась. «Увидимся в антракте», — было приписано яркой губной помадой. Программка тут же перекочевала в руки Тины и до антракта они не досидели. С трудом сдерживая рыдания, Тина выбралась в проход, наступая на ноги возмущенным зрителям. Кристиану пришлось кинуться следом, и мысленно он только благодарил Тину за то, что она сумела дотерпеть до конца первой картины и сорвалась с места при закрытом занавесе и в полумраке…

Среди ночи ему пришлось вызывать неотложку. Впервые не сработало то лекарство, которое обычно приводило Тину в вялое сонное состояние. Истерика переросла в сильные болезненные судороги. Приехавшая бригада, к несчастью, состояла из людей, не владевших ни немецким, ни английским, ни французским. Кристиан на пальцах пытался объяснить диагноз, писал по-латыни названия препаратов, которыми когда-либо лечили Тину. Пожилая врач с уставшим отекшим лицом пожимала плечами и уговаривала отвести Тину в больницу. В результате Кристиану позволили просмотреть весь медикаментозный набор, и он настоял на введении нескольких препаратов, которые могли снять приступ.

Когда Тина заснула, Кристиан вышел на балкон и долго глядел в светлеющее предрассветное небо. В голове и в душе царил полнейший хаос. Шум в ушах складывал иллюзию настраиваемых оркестровых инструментов, и высокий голос скрипки отчаянными попытками победить фальшивый разброд свихнувшихся звуков вырывался в грустную чистую мелодию. Среди гаснущих звезд Кристиан пытался отыскать Большую Медведицу, а оттуда, сквозь пелену плывущих облаков, глядело на него лицо рыжеволосой незнакомки. Он не мог ошибиться в том только им одним уловленном импульсе, которым ответила она на его взгляд.

Кристиан нащупал в кармане смятую программку с телефоном Женевьевы. Разгладил ее. Услышал, как в комнате застонала во сне измученная Тина. От напряженного раздумья затрепыхалась жилка на левом веке. Кристиан неторопливыми раздумчивыми движениями сконструировал из программки голубя и, запустив его в полет, долго следил, как он нелепо барахтается, точно сожалея заодно со своим конструктором об упущенной возможности.

Но все оказалось не так просто. Словно сама судьба вмешалась в возникшую ситуацию. Двумя днями позже, когда Кристиан укладывал чемодан под надзором сидящей в кресле Тины, зазвонил телефон.

— Кристиан, дорогой, я знаю, что ты, наверное, звонил мне тысячу раз, но я практически не бываю в номере, — зазвенел жизнерадостно-напористый голосок Женевьевы. — Я буквально остолбенела, когда увидела тебя… вас с Тиной в Большом. Это надо же! Вот уж воистину мир тесен. Ты что сейчас делаешь?

— Пакую чемодан, — осторожно ответил Кристиан, внутренне сжимаясь под изменившимся взглядом Тины. И в то же стремительное, как мысль, мгновение впервые почувствовал глухую неприязнь к этой женщине, своей жене, которая превращала его жизнь в подследственное существование. — Был очень рад видеть тебя. Ты в прекрасной форме.

— Еще бы! После того, как ты вытащил меня с того света, мне теперь полагается всегда быть в форме. Хотя бы чтобы не подвести тебя. Иначе для чего ты, собственно, колдовал над моим телом семь часов! Я теперь вместе с утренней и вечерней молитвой шлю тебе слова нежности, благодарности и любви. Надеюсь, они до тебя доходят?

Кристиан засмеялся и повернулся спиной к Тине.

— Конечно. Не бегемот же я какой-нибудь толстокожий. Тебе поклон от Тины.

— Взаимно. Как ее здоровье?

— Она — молодец. У нее все в порядке.

— Отлично. Погоди, погоди, как это? Ты сказал, что пакуешь чемодан? Ты уже улетаешь? Так нечестно! У меня на тебя совсем другие виды, — застрочила, как из пулемета, Женевьева. — Ты сейчас просто необходим одному человеку, пожилому, очень милому. Здешние врачи, на мой взгляд, что-то не то с ним делают. Когда у тебя самолет?

— Поздно вечером.

Кристиан спиной почувствовал, как Тина борется с подступающими спазмами, но туго засевший внутри него неожиданный протест только напружинил его мышцы, и он по-прежнему смотрел в окно на крыши близлежащих домов и не собирался поворачиваться.

— Крис, дорогой, не мог бы ты посмотреть этого человека? Он интеллигентный, ученый, профессор по древним языкам. Насчет оплаты за консультацию такого светилы, как ты, я уже, извини меня непутевую, предварительно договорилась. Я бы заехала за тобой… ну, скажем, через часок. А? Тина тебя отпустит?

— Тина, конечно, меня отпустит, — засмеялся Крис, превращая невинное замечание Женевьевы в шутку и почувствовал, что смех его прозвучал нервно и натянуто. — Все, что касается профессии…

За спиной Кристиана раздался звук разбитого стекла. Он резко повернулся, увидел на полу осколки массивного хрустального графина для воды. В дрожащих руках бледной как стена Тины вибрировал стакан.

— Алле, что случилось, Крис? Что-то свалилось? — закричала в трубку Женевьева.

— Угу. Это я рухнул от предчувствия встречи с тобой, моя дорогая. Ты, наверное, догадывалась, что я отлит из хрусталя и иногда могу разбиться.

Кристиан решительно развернул себя снова к окну.

— Не-ет, о такой твоей хрупкости я не догадывалась. Мне казалось, что хирурги ваяются из железобетона. Так что? Я заезжаю через час?

— О’кей, Женевьева. Через час я спущусь в холл.

Кристиан, не глядя на Тину, прошел в соседнюю комнату, наполнил шприц лекарством и вернулся. Сел напротив жены, изъял из ее рук стакан и, почему-то все еще глядя в сторону, тихо произнес:

— Я сделаю тебе укол — ты поспишь. Я съезжу погляжу больного и вскоре вернусь.

— Но я не хочу спать, — возбужденно заговорила Тина. — Я поеду с тобой!

— В качестве кого? — резко перебил ее Кристиан. — Сестры милосердия? Так вот… милосерднее было бы помочь мне иначе. Я уеду ненадолго.

Раскосые черные глаза Тины превратились в две узкие злые прорези.

— Я не сомневалась, что эта худосочная танцовщица достанет тебя в любой точке земного шара. Ее букеты… величиной в целый газон до сих пор снятся мне по ночам.

— Я спас ей жизнь, Тина. — Голос Кристиана прозвучал жестко. — Тебе этого, слава богу, не понять.

— Ты думаешь? — Тина разразилась потоком слез. — Ты сам прекрасно знаешь, что моя жизнь буквально на волоске. Я же вижу, что мне не может помочь даже такой знаменитый врач, как мистер Сэмуэль. Я знаю, что протяну недолго. А ты… мог бы подождать… пока меня не станет, а не заводить на моих глазах романы с каждой встречной.

Кристиан прикрыл глаза и откинулся в кресле.

— Твое состояние абсолютно безопасно для жизни, — медленно заговорил он. — Это даже не болезнь, а именно состояние. Тебя никто не собирается обманывать, говоря, что твоя жизнь действительно вне опасности. Ты должна помогать себе, Тина, а не мешать. Человеку на то и дана воля, чтобы он умел преодолевать тот дискомфорт… ту душевную угнетенность, которой бываешь подвержена не ты одна, а тысячи людей. Я не раз говорил тебе, что нельзя так легко поддаваться своим фантазиям…

— Знаю, знаю, — возбужденно перебила его Тина, — сейчас ты скажешь, что необходимо заниматься делом. А потом… — она сердито размазала по щекам потекшую тушь, — будешь опять настаивать на ребенке из приюта. Я же понимаю, что ты смотришь на каждую женщину как на будущую мать своего ребенка. Я ненавижу тебя за это! Если я не смогла родить детей, то нечего меня так за это наказывать! Я недавно встретила возле нашего дома молодую женщину с маленьким ребенком. Она шла и заглядывалась на окна… Я вздрогнула, когда увидела лицо малыша. Это твоя копия, он вылитый ты. Только зачем… зачем меня ставить в дурацкое двусмысленное положение? А девочка, которую ты оперировал год назад? Я же видела, у нее твои черты лица, а то особое внимание, которое ты оказывал ее молодой мамаше, обсуждалось за твоей спиной даже персоналом клиники…

— Чушь… какую же несусветную чушь ты плетешь, — помотал головой Кристиан, и слова эти прозвучали отнюдь не для Тины, которая его и не слышала. Он глянул на часы и решительно встал:

— Я вызову горничную, чтобы она убрала осколки графина. Пройди, пожалуйста, в спальню.

— Ты… ты не хочешь, чтобы она видела, какая старая у тебя жена? Ты этого стесняешься? Скажи честно, я не обижусь.

Кристиан взял на руки извивающуюся визжащую Тину, положил ее на кровать и, навалившись всем телом, сделал укол…

В машине Женевьева болтала без умолку. Она воспроизводила в памяти день за днем свое выздоровление после операции, восторженно обнимала Кристиана и заливалась довольным звонким смехом. Кристиан невольно смеялся вместе с ней, и тяжелый осадок постепенно улетучивался от вида этого жизнерадостного и такого благодарного создания.

Они ехали совсем недолго. Кристиан с любопытством смотрел в окно, а Женевьева объясняла, что сейчас они находятся в самом сердце Москвы, бывшем купеческом районе — Замоскворечье. Дом оказался тоже старинным, но, видимо, после отличного капитального ремонта. Приветливая консьержка встретила Женевьеву как старую знакомую, и, очутившись перед дверью в квартиру, балерина предупредила Кристиана:

— В этом доме все прекрасно владеют несколькими языками. Проблем не будет.

Дверь распахнулась, и на пороге возникла… она, рыжеволосая незнакомка из Большого театра.

Ноги Кристиана прилипли к полу, в голове высоким чистым хрусталем зазвенела и разбилась на десятки острых осколков скрипичная мелодия, а Женевьева подтолкнула его и сказала:

— Это — Мария. Она говорит по-французски.

Кристиан преодолел порог квартиры, показавшийся ему бесконечным, и ощутил в своей руке маленькую мягкую ладонь.

— А вас зовут Кристиан, я знаю. Или нужно мистер МакКинли?

— Как вам удобней, — ответил Кристиан чужим голосом, но уже в следующую секунду хирург МакКинли призвал его к порядку.

Пока он беседовал и осматривал отца Марии, моложавого подвижного человека с тихим интеллигентным голосом и громким заразительным смехом, он принадлежал только своему пациенту, но как только осмотр был окончен и супруга профессора, мягко улыбаясь, пригласила Кристиана выпить чаю, он сразу вновь ощутил сухость во рту и дрожь в ногах от присутствия Марии.

Пока он был в ванной, она стояла в дверях с полотенцем и каким-то особенным взглядом, чуть исподлобья, смотрела не отрываясь, как он намыливал руки. Его пальцы подрагивали и не слушались под таким ее взглядом, а она вдруг шагнула к нему и, прикрыв за собой дверь, взяла его намыленные кисти и бережно, как маленькому, стала втирать в кожу мыло, а потом смывать его не под струей, а из своей ладони. Он как зачарованный наблюдал, как она подставляет ковшиком руку под воду, набирает ее и, обнимая нежными пальцами его пальцы, смывает мыло. Кристиан потерял ощущение времени, ему казалось, что это какой-то извечный ритуал посвящения в таинство, ведомое одной Марии, и он затих, не смея даже дышать, чтобы не спугнуть хрупкого очарования этой немыслимой близости. Потом она положила его отяжелевшие послушные кисти на белое махровое полотенце и, промокнув от влаги, сосредоточенно вытерла каждый палец… и ее руки дрогнули, коснувшись его обручального кольца. Она подняла на него зеленые, как всполохи неистовых весенних побегов, влажные от нежности глаза и вдруг прижалась губами к его рукам, пульсирующим набрякшими венами.

— Алле, ребята, всех просят к столу. Вы где запропастились? — раздался из глубины коридора веселый голос Женевьевы.

Через мгновение она распахнула дверь ванной и, споткнувшись о их серьезные отсутствующие лица, с удивлением спросила:

— Чего это вы здесь делаете?

Мария повесила полотенце на крючок и пояснила тихим будничным голосом:

— Мы моем руки.

После чаепития Кристиан заторопился в гостиницу, и Мария с Женевьевой, прихватив для прогулки серого дурашливого пуделька, спустились с ним к машине.

— Я все объяснил господину Милованову и вашей маме, — не глядя на Марию, произнес по дороге Кристиан. — Я думаю, ваши врачи все делают верно. После подобной операции возможны разного рода недомогания. Щитовидная железа — не последней важности орган в человеке, и теперь организм ищет замену утраченным функциям, он как бы приноравливается к заместительным процессам. Очень важна лекарственная терапия, и здесь я кое-что посоветовал добавить, а кое от чего попробовать отказаться. Главное, что ваш отец обладает оптимизмом и очень высоким интеллектом. Наша беседа доставила мне истинное наслаждение.

— Мария собирается в Париж, ко мне на премьеру, — перебила Кристиана Женевьева, когда они уже подходили к машине. — Я приглашаю и вас с Тиной. — И, обращаясь к Марии, добавила с обворожительной улыбкой: — У Кристиана очаровательная жена, и они такие неразлучники, что не могут прожить друг без друга ни одной минуты.

— Правда? — Мария подхватила на руки пуделя и звонко поцеловала его в нос. — Как жаль, что я не могу присоединить свои восторги. Подобные пары вызывают у меня лишь чувство раздражения и скуки и… непреодолимое желание разрушить… этот отлаженный механизм.

— Фу-у, Мария, — фальшивым голосом упрекнула подругу Женевьева.

— А Кристиан на меня не сердится. Правда, Кристиан?

— Правда, — пробормотал тот, обнимая на прощание Женевьеву.

— А меня поцеловать! Вот сюда! — Мария указала пальцем ямочку на подбородке.

Кристиан склонился к ее лицу, и довольный пудель прошелся теплым шершавым языком по его щеке…

С этого дня жизнь Кристиана оказалась подчиненной ожиданию премьеры нового балета во французском «Гранд Опера». Он скупал все газеты и журналы, чтобы получить какую-нибудь информацию о предстоящем спектакле. Приглашения от Женевьевы не поступало, да ему, честно говоря, хотелось бы приехать в Париж независимо от нее… и от Тины. Он, никогда не лгавший своей жене, с высвобожденной неведомо из каких собственных резервных глубин энергией сочинял версию своего ближайшего отъезда в Париж. Угрызения совести, стыд, боязнь быть разоблаченным — все это отодвигалось этой мощной энергией, становилось второстепенным, неважным. С маниакальной навязчивостью взбесившаяся память возвращала в сиюминутные острые ощущения все подробности и нюансы, связанные с Марией.

Теперь, когда он намыливал руки… дома ли, перед операцией ли, он чувствовал на своем лице счастливую блаженную улыбку, стереть которую не могла никакая сила в мире. Губами он постоянно ощущал нежную ямочку на ее подбородке и как достоверное дополнение того свидетельства, что это был не сон, получал в придачу теплое влажное прикосновение языка серого пуделя.

Обострившаяся изобретательность привела его в кабинет к доктору Тины, он рассказал о припадке в московской гостинице, был так взволнован и возбужден, что своим состоянием точно подвел мистера Сэмуэля к решению настаивать на непродолжительном пребывании своей клиентки в стационаре.

— Но… вы же знаете, как она относится к этому. Возможно, надо предложить ей ряд обследований, которые невозможно сделать амбулаторно. Не из-за их сложности, а просто из необходимости круглосуточного наблюдения, — осторожно подтолкнул доктора Кристиан к доводам, которые могли бы сработать. — И конечно же, говорить с Тиной должны только вы сами, коллега. Я получу в ответ истерику и очередной припадок.

— Безусловно, — согласно закивал психотерапевт, убойного обаяния толстяк с располагающими мягкими манерами и мировой славой лучшего специалиста в своей области. — Я подумаю, как лучше оформить этот разговор… В любом случае это будет во время нашего с ней сеанса. После вашего возвращения из России мы с Тиной общались лишь по телефону, она, кстати, ни словом не обмолвилась о приступе, но мы договорились начать курс уже на днях.

Доктор долгим внимательным взглядом обвел лицо взволнованного Кристиана и, неторопливо прикурив сигару, тихо сказал:

— Я очень сожалею, коллега, но ваше положение намного серьезней, чем, возможно, всем нам хотелось бы. Тина феноменально точно, на самом тончайшем уровне чувствует вас. Это тот самый случай, когда ее интуиция опережает ваши мысли и делает самые непредсказуемые выводы. В моей практике было не так уж много подобных феноменов. В Москве, видимо, она умудрилась ухватить своей, не будем употреблять слова «больной-здоровый» в области психиатрии, своей разбалансированной психикой, так скажем, что-то такое, что еще в вас не оформилось в образ. Я буду помогать вам, Кристиан, всем своим умением, но многое зависит и от вас. К примеру, все ее фантазии являются точно спровоцированными ощущениями какой-то неправды в вас по отношению к ней. Конечно же, я уговорю ее лечь в клинику, но последствия могут быть разными… Вы — врач, и я не хотел бы даже самую толику своих предположений утаить от вас. Бремя, которое ее болезнь взвалила на вас — и это может усугубляться — в принципе невыносимо для любого человека, каким бы безупречным он ни был. Потому что не в человеческой природе состоять с каким-либо другим существом в отношениях, как со священником на исповеди… Это исключено.

Разговор их был прерван срочным вызовом доктора Сэмуэля к больному.

…Через три дня Тина легла в клинику, а Кристиан вылетел в Париж.

Мария ждала его в роскошном номере гостиницы, которая была не по карману даже такому не стесненному в средствах человеку, как Кристиан.

Приглашения на премьеру он так и не дождался, сам связался с «Гранд Опера» и купил билет на самолет. За два дня до премьеры в клинику ему позвонила Мария. Кристиан вспомнил, что оставил господину Милованову свою визитную карточку и просил обращаться в случае малейшей необходимости.

Мария разговаривала с ним сдержанным, подчеркнуто индифферентным голосом, от чего Кристиан сразу почувствовал дикую панику, и частые удары сердца мешали ему нормально соображать. Она сообщила, что отцу стало лучше после его рекомендаций, передала поклон и благодарность от родителей, вежливо пригласила в гости, если он вновь окажется в Москве. На вопрос о Женевьеве и недоумении, почему он так и не получил обещанного приглашения, Мария рассмеялась в ответ своим низким глуховатым смехом и ничего не сказала.

— Но я все же решился заказать билет на премьеру… Хотя рискую оказаться в положении непрошеного гостя, — сообщил Кристиан.

— В таком случае заезжайте за мной в гостиницу… если получится. Я буду ждать.

Она сообщила адрес своего пребывания в Париже, и Кристиан еще долго слушал короткие гудки из трубки, которую его побелевшие пальцы никак не хотели возвращать на место…

С букетом белых роз и коробкой конфет застыл Кристиан на пороге номера Марии. Она была одета совсем не для выхода в театр. Короткая, открывающая упругий нежный живот легкая кофточка, шорты на бедрах… и все. Она была босиком, и в глаза Кристиану сразу бросился яркий лак, покрывающий аккуратно круглые лунки ногтей. Он не мог отвести глаз от ее узких нежных ступней, на которых, видимо, по закону той же возбуждающей неправильности, которой была она вся создана, второй палец был самым длинным и, смешно расплющившись на полу, точно главенствовал над остальными собратьями.

— У нас не очень много времени… — пробормотал Кристиан, почувствовав, как вспыхнули и загорелись уши под ее пристальным взглядом.

— Да? — Она подошла к нему совсем близко, так, что их дыхание смешалось, и почему-то сказала:

— Я все время думаю о твоем имени. Отчего оно французское, если сам ты ирландец?

— Наверное, оттого, что я по отцу — ирландец, а моя мать была француженкой, и деда по ее линии тоже звали Кристиан.

— Теперь понятно, — кивнула Мария, глядя на него так серьезно и сосредоточенно, словно проблема, связанная с его именем, является единственно главным, что ее волнует. Она облизала губы и шепотом спросила:

— Так на что у нас не очень много времени?

— Я имел в виду… в смысле… до начала спектакля, — запинаясь, произнес непослушным языком Кристиан, а его руки уже ощущали, как податливо волнуется под ними тело Марии.

Уже через несколько минут, когда эта немыслимая женщина, сама раздев Кристиана и скинув с себя всю одежду, замерла в его объятиях, он с ужасом почувствовал, что впервые в жизни абсолютно бессилен. От безысходности и отчаяния заломило сердце, и Кристиан был готов разрыдаться. Мария замерла на несколько секунд, потом нежным шепотом проговорила несколько фраз по-русски и, властным движением откинув простыню, начала вылизывать его горячим влажным языком. Она облизала его с головы до пяток, совсем как новорожденного кутенка, не оставив обойденной ни одной клеточки умирающего от блаженства тела. Теперь он принадлежал ей безраздельно, его плоть дрожала от вожделения и силы, и он любил ее неистово, бережно и ненасытно…

Они не выходили из номера двое суток и только лишь иногда где-то в самом уголке порабощенного Марией сознания слабо вспыхивала тревожным сигналом мысль о Тине.

Телефон надрывался истерическими звонками, но лишь однажды Мария, вздрогнув, прошептала: «Это Женевьева… Не удивляйся, если она выломает дверь и явится со взведенным курком револьвера. То, что он у нее есть, я знаю точно».

За окном одни сутки сменяли другие, а здесь время встало, лицемерно прикинувшись побежденным и якобы запамятовавшим о роковой участи причастившихся непомерным даром любви и шепчущих обессиленно: «Остановись, мгновенье…»

Ход времени вернул сначала деликатный стук в дверь, а затем, через паузу, звук поворачиваемого ключа в скважине. На этот звук Мария взметнулась с кровати. Облекла себя, как в облако, в белоснежный пеньюар и, чуть прикрыв дверь в спальню, впустила в номер портье. Он зашел с извиняющимся лицом и передал срочное сообщение для мсье МакКинли из Мюнхена.

Это была точно рассчитанная месть Женевьевы. Конечно же, она связалась с клиникой Кристиана, выяснила, что он в Париже, и, вычислив без труда сложившуюся ситуацию, попыталась отыскать Тину.

Стоя под душем, Кристиан обдумывал, что ему необходимо предпринять. Конечно же, он немедленно свяжется с доктором Сэмуэлем, потом закажет билет на самолет и… Он вздрогнул от мысли, что вдруг рейс в Мюнхен окажется возможен в ближайшие часы. Нет-нет, наверняка судьба милостиво подарит ему шанс улететь лишь завтра, и тогда впереди будет весь вечер и ночь… Кристиан отключил горячую воду и, чтобы привести себя в чувство, стоял под ледяным душем, по-прежнему пытаясь найти и не обнаруживая в душе ни малейших угрызений совести. Он старался представить себе Тину в ее больше похожей на обычную жилую комнату больничной палате. И не мог… Его мозг, память, нервы — все было подчинено только Марии, он задыхался при мысли, что минутой спустя вновь сможет заключить ее в объятия…

Когда, запеленатый в махровое полотенце, он вернулся в спальню, Мария сидела в кресле возле круглого изящного столика в брюках и черном свитере и задумчиво крутила шнур телефонного аппарата.

— Ты должен торопиться, Крис, — тихо произнесла она, не глядя на Кристиана. — Твой самолет через два часа. Я забронировала тебе место. И… позвонила Женевьеве. Это правда, что твоя жена так сильно больна? Или Женевьева специально все преувеличивает?

Кристиан опустился на пол у ног Марии и, насильно высвободив ее руку от телефонного шнура, прижал к губам.

— Она… не преувеличивает. Тина в самом деле больна. Более того, она сейчас находится в больнице, и ей, видимо, совсем плохо. Я хотел позвонить туда, но раз самолет так скоро… наверное, теперь и не стоит.

Но Мария уже протягивала ему трубку.

— Ей станет легче, если она узнает, что ты вечером будешь с ней.

Дозвониться до клиники не удалось, и Кристиан почувствовал облегчение от того, что не нужно будет разговаривать при Марии…

В аэропорт Мария не поехала, и их прощание было неловким и поспешным. Зато возле входа к таможенному контролю его ждала взбудораженная Женевьева. Без лишних прелюдий она выпалила:

— И сколько ты ей заплатил за двое суток?

Кристиан с недоумением взглянул на свою бывшую пациентку, которую никогда не видел такой неукротимо разъяренной.

— Ну что? Что ты так смотришь?! А как мне еще реагировать на то, что мою любовницу, которая стоит мне таких денег, о которых тебе и не снилось, уводят средь бела дня! Да еще кто?! Мой драгоценный доктор, которому я по гроб жизни обязана! Я все поняла еще в Москве… Но наивно полагала, что состояние Тины удержит тебя. Мария и это обстоятельство перешибла! Думаешь, это любовь с первого взгляда и все такое? Да у нее такими первыми пол-Москвы вымощено! Мария — проститутка высокого класса! Про-сти-тут-ка! Представляю, какую сумму она тебе выставила за двое-то суток! Пустит тебя по ветру, а потом бросит! Ей никто не нужен! Никто! Кроме единственной дочери, которую она обожает до умопомрачения. Ради нее она, по-моему, готова на все! Если начистоту, а мне перед тобой прятаться нечего — ты два года назад в руках мои кишки держал! Так что чего уж там! Я без Марии не могу жить и держу ее возле себя только тем, что однажды предупредила ее: бросишь меня — сразу дочери все расскажу про твою самую древнюю профессию на свете. Вот так! И не стыдно! Ни капельки! Я умру без нее…

Кристиан был вынужден прервать нескончаемый поток слов Женевьевы. Последнее предупреждение о необходимости опаздывающих пройти в самолет вернуло на землю и разгоряченную балерину. Она замолчала, разрыдалась, бросилась к Кристиану на шею и обжигающим ухо шепотом попросила ради всего святого никогда больше не видеться с Марией…

Так плохо Кристиану не было никогда. Когда самолет начал отрываться от земли, ему показалось, что это его израненная душа расстается с телом, и он мысленно попросил Господа, чтобы не произошло ошибки и его ощущение оказалось верным. Но Бог не услышал Кристиана или на его душу у Всевышнего были совсем другие виды…

Кристиан провалился в глубокий, как обморок, сон и проснулся уже при посадке, ощущая ад в душе и невыносимую головную боль. Среди полного хаоса и разброда внутри себя он знал ясно и четко только одно — кем бы ни была Мария и кому бы она ни принадлежала, отказаться от нее равносильно смерти. Никогда жизнь так ясно не обозначала, что главное, а что второстепенное. Так уж получилось, что за эти двое суток он впервые осознал, для чего он родился на свет мужчиной. Да и вообще для чего родился! От этих мыслей Кристиану было и горько, и больно, и впервые в жизни по-настоящему страшно. Он и не подозревал, что существует на свете такой острый, животный, до холодной испарины страх потерять человека. Мария словно поселилась в нем, сделалась его вторым «я», его сутью, его смыслом и светом. От огромности этих незнакомых ощущений Кристиан чувствовал, что тяжело болен. Его физическое естество не успевало вслед за летящей в бездну любви душой адаптироваться к новому качеству. И он брел наугад вслед за светом, который зажегся в том Кристиане МакКинли, который до сей поры был ему неведом, брел на непослушных слабых ногах, переходя в другую жизнь, как в неслыханную веру. Он понимал, что сейчас ему, как воздух, необходимо одиночество; лишь покой и долгое общение с самим собой приведет его к осознанию и гармонии. Но это оказывалось непозволительной роскошью — сейчас он должен был бороться за чужую жизнь, ибо, как сообщил по телефону доктор Сэмуэль, Тина третьи сутки находилась под капельницей в предкоматозном состоянии.

Когда Кристиан предстал перед доктором Сэмуэлем, тот только коротко охнул. С мудростью гениального диагноста он не стал обольщаться тем, что этот бледный как стена, с заострившимися чертами лица и горящими воспаленными глазами коллега так встревожен состоянием своей жены. Он лишь властным тоном, не терпящим возражений, распорядился принести в кабинет кружку горячего бульона и крепкий кофе.

— Иначе тоже придется зарядить вас капельницей, — пробурчал он себе под нос с неразборчивостью, все же рассчитанной на тонкий слух собеседника.

— Что будем делать, коллега? — обратился доктор к Кристиану после того, как тот поспешно проглотил бульон и запил его крепким кофе по-турецки.

— Будем делать то, что необходимо для Тины, — слабо ответил Кристиан.

Доктор Сэмуэль включил компьютер, открыл необходимый файл и пригласил Кристиана подсесть к нему.

— Здесь все, что требуется для анализа состояния Тины за время вашего отсутствия. Ее биоритмы все время расходятся с ее собственным качеством жизни. Я ничего не буду объяснять вам, коллега, вы просмотрите все показатели, включая биохимию крови, кардио- и энцефалограммы, и сами сделаете все выводы. Вам лучше знать… географию ваших передвижений во времени и пространстве за последние трое суток. Чудеса случаются лишь там, где еще много непознанного, а значит, и не могут квалифицироваться как чудо. Человеческая психика парадоксальна… помимо знаний, наблюдений, исследований поминутно присутствует и в человеческом мозге, и со стороны высшей нервной деятельности то, что мы называем духовным миром… а туда ворота закрыты для самой тончайшей аппаратуры. Порой кружишь вокруг больного, как в жмурках. С завязанными глазами… И обостренно работающими органами всех остальных пяти чувств… и всякий раз возносишь славу тому дару, который мы зовем интуицией. Когда она доведена до ясновидения, медицина начинает шарахаться, говорят, это уже удел шарлатанов… Практическая деятельность обязана базироваться в первую очередь на очевидном. Но опять же, как в жмурках, часто глаза не видят, а интуиция подсказывает… поэтому глаза зажмуриваешь, чтобы не отвлекаться, а тут-то тебя и обвиняют в шаманстве…

В данном случае, коллега, биоритмы Тины каким-то непостижимым образом работают в унисон с вашими. Возникает серьезный дисбаланс всей работы организма. Словно ей пересадили от вас какой-то жизненно важный, но пока не известный на тонком уровне существующий орган. Ее психика питается им, получая не ту информацию, которую вы несете словами, поступками, поведением, а ту истинную, глубинную информацию, которая вами, возможно, не расшифрована или же прячется вами… пусть даже подсознательно, чтобы сохранить гармонию отношений.

Кристиан листал подборку всех проведенных исследований и приходил в отчаяние от несоответствия одних показателей с другими. Было такое ощущение, словно исходные данные из-за недобросовестности работников больницы перепутаны, взяты от разных больных и сведены воедино.

Кристиан откинулся в кресле возле компьютера и, сосредоточенно растирая кончики пальцев, точно готовился к операции, тихо произнес:

— Наверное, это большой грех — так зависеть от другого человека.

Доктор Сэмуэль раскурил трубку — всегдашние сигары, наверное, годились лишь для более ординарных ситуаций и, попыхивая неторопливо, покачал головой.

— Не будем говорить о грехе, коллега. И даже не потому, что это наша среда обитания… к сожалению, привычная и удобная среда… Я понимаю, вы имеете в виду, что человеку дан свыше дар уникальности и надо быть достойным этого дара, но все это применимо к какому-то идеальному человеку, не обремененному генетическим кодом, дурной наследственностью, привычками, привитыми детством, и слабостью характера. Механизм этот, коллега, запущен так давно, что попытки ориентации на изначального человека времен Иисуса Христа, с которого Спаситель божественным прозволением отшелушил налипший ветхозаветный грех, практически невозможны. Мысль, подхватывая только что усвоенную церковную проповедь, соединяясь с трепетом души, ликует, возвышаясь над реальностью, до первого соприкосновения с миром, где нет места ничему в чистом безгреховном качестве. Я не говорю о святых, коллега, но таких гениев религиозности немного, и о них отдельный разговор… Раз уж мы коснулись этой темы, я бы охотно поддержал общение Тины со священником. Умный, с интеллектом священнослужитель может подтолкнуть ее на путь выздоровления. Она — человек верующий и даже несколько раз высказывала желание почаще ходить в храм. Хотя… все эти импульсивные пожелания, как мимолетные судороги, пробежали и исчезли…

Кристиан, соглашаясь с каждым словом доктора, с удивлением чувствовал, как одновременно все в нем протестует. Не против доктора, не против жалкой беспомощной Тины, даже не против его самого, точно выбитого из седла и не могущего вот уже несколько часов обрести под ногами почву. Он протестовал против той формы бытия, которая предполагала сосуществование красоты и уродства, добра и злобы, верности и измены, простодушия и коварства и изощренного перетекания одного в другое. Для утешения человечеством было изобретено понятие диалектики, и люди вынуждены смиряться с тем, что количество добра рождает новое качество, и почему бы этому качеству не называться злом… Не сотвори добра — не получишь зла… Извращенные сатанинские игры — вот чем отдает эта диалектика. Все это мгновенно промелькнуло в голове Кристиана, и наткнувшись на умный, проницательный взгляд доктора, он натянуто улыбнулся:

— Чертовски трудно заглянуть иногда в ту свалку, которую представляешь из себя… Если уж на то пошло, священник скорей нужен мне, а не Тине.

— Если уж на то пошло, то он нужен всем нам, — подытожил доктор Сэмуэль. — Вы готовы пройти к Тине?

«Нет!» — отозвался внутренний голос Кристиана, а диалектически изворотливое создание Божье кротко потупилось, дабы не считалось его отчаянное «нет» всевидящим оком специалиста по человеку, и тихо согласилось:

— Если дадите халат, коллега.

— Ну и отлично. Оказывается, дело лишь за халатом. — Доктор достал из шкафа одноразовый зеленый халат и бахилы.

Пока Кристиан одевался, психотерапевт задумчиво вертел в руках потухшую трубку и исподлобья озадаченно следил за суетными, нервными движениями своего коллеги…

Потапов с трудом облизал пересохшие губы и тихо застонал. Это крошечное усилие отозвалось во всем теле невыносимой болью — точно тысячи иголок вонзились в живот, спину, руки, ноги, а в голове и сомкнутых глазах с яркостью падающей кометы замелькали сиреневые, серебряные, розовые зигзаги. Потом все исчезло. Подступившая тьма поглотила все ощущения, но вскоре он вновь вынырнул из черноты на поверхность и поплыл с головокружительной скоростью, от которой захлебывалось кровью сердце.

— Остановите… — простонал Потапов и резко открыл глаза.

Сквозь рассеивающийся молочный туман он увидел черноглазую девушку, склонившуюся над ним, а за ее спиной еще одно знакомое милое лицо.

— Таня… — сложили непослушные губы имя жены, и Потапов вновь провалился в забытье.

Черноглазая медсестра проверила количество лекарства в капельнице и обернулась к Тане.

— Ну вот, Бог милостив. Пойду доложу доктору. Если проснется, позвоните на пост, пожалуйста. А так я вернусь скоренько.

Таня села у изголовья высокой хирургической постели, тяжело, протяжно вздохнула, всматриваясь в почти неузнаваемое лицо мужа. Когда ей сообщили, что Николай выбросился из поезда и находится в почти безнадежном состоянии, ее ужасу и отчаянию не было предела. Швед, который разговаривал с ней по телефону, совсем не стеснялся в выражениях и на вопрос, есть ли хоть малейший шанс, ответил, что пока господин Потапов представляет из себя мешок с костями, хотя признаки жизни наличествуют. Таня подняла на уши посольство, обзвонила всех знакомых, чтобы сориентироваться, какие медицинские силы в области реанимации есть в Стокгольме. К счастью, Потапов был доставлен в самое сильное реанимационное отделение Швеции, и к тому же оказалось, что несколькими днями раньше на базе этого отделения открылся международный симпозиум лучших реаниматоров мира. Слетевшиеся со всех концов света медицинские светила принимали активное участие в работе отделения, делясь накопленным опытом и используя новейшие методики. Это было невероятным везением, и в течение двух недель врачи самозабвенно, творчески, с полной самоотдачей возрождали Потапова к жизни. На консилиуме было решено не ждать восстановления всех жизненных функций, а параллельно осуществить пластику лица, которое представляло сплошное кровавое месиво. У Тани попросили внятную фотографию мужа, чтобы вернуть хотя бы что-то из изначального облика.

Теперь, когда Таню начали пускать к все еще пребывающему в коме Потапову, она видела, что он стал другим. Его лицо, преображенное пластическим хирургом, стало моложе, и черты лица тоньше. Когда он впервые открыл глаза и бессознательным незрячим взглядом обвел палату, Таня увидела, что разрез глаз Николая изменился, его круглые, чуть выпуклые глаза были теперь растянуты к вискам, и это придавало его лицу нечто восточное. Пока к нему пускали только ее, хотя шведский друг и коллега Николая Ингвар несколько раз тоже порывался просочиться в палату.

— Этого не может быть, — строго и определенно сказал Ингвар, когда Таня сообщила ему о попытке Потапова кончить жизнь самоубийством. — Я разговаривал с ним по телефону примерно за час до этого несчастья. Не думаю, чтобы за такое короткое время у человека могло поменяться мировоззрение. Здесь что-то другое. Уверен, что он выкарабкается и сам восстановит все, как было. Нападение с целью ограбления исключается. Полный бумажник денег, кредитная карточка, документы — все цело. Сумку его по прибытию в Гетеборг, как ты говоришь, сдала полиции какая-то пожилая дама, его попутчица. Раз, как она говорит, ее место было напротив Ника, значит, она бы видела, если бы кто-нибудь интересовался содержимым этой сумки. Следовательно, кому-то помешал сам Ник. Ох, как мне это не нравится!

Ингвар настоял на том, чтобы палата Потапова круглосуточно охранялась, и сам ежедневно наведывался в больницу, чтобы убедиться в безопасности своего друга.

Потапов приходил в себя очень медленно. Его состояние было крайне нестабильным и все еще вызывало у врачей серьезные опасения.

Сама Таня жила как во сне. Она разрывалась между больницей и Петькой, которому шел четырнадцатый год, и все признаки трудного переходного возраста были налицо. Его реакция на то, что стряслось с отцом, была такая бурная, что Таня вызывала врача, чтобы привести его в чувство. На следующий день сын явился домой пьяный, и только присутствие Ингвара помогло Тане раздеть его, утихомирить и уложить спать. Ингвар дождался, пока он проспится, и потом имел с ним серьезный «мужской» разговор. Несколько дней Петька ходил пристыженный и боялся поднять глаза на мать, а потом ей показалось, что от него пахнет спиртным, но вновь бить тревогу и устраивать ему разнос просто не было сил.

Теперь, когда реальная угроза нависла над Николаем и она могла потерять его в любую минуту, вся их прошлая жизнь представлялась ей волшебной сказкой. Он был абсолютно бесконфликтен в семье, с прекрасным чувством юмора, легкий, теплый, заботливый… То, что он был на какое-то время серьезно увлечен знаменитой московской шлюхой… тут уж ничего она поделать не могла, видно, так звезды встали… и о его похождениях Таня наслышалась. Сразу появилось множество людей, которых она и друзьями-то никогда не считала, а почему-то вдруг посмели, прикинувшись близкими и задушевными, травить ей душу сочувствием и возмущением… Он, видите ли, не скрывает этой связи и на виду у всей Москвы тащится от этой дряни… Да, Тане тогда было нелегко, но у нее, слава богу, хватило ума и мужества перетерпеть, не устраивать сцен, не упрекать, не лезть в душу… Тем более что ей самой было бы в чем покаяться перед Николаем. За ней отчаянно ухаживал человек, который когда-то, в бытность ее работы манекенщицей в московском Доме моделей, предлагал Тане неоднократно руку и сердце.

Это был знаменитый шведский модельер Магнус Пальмгрен. В Москве Таня по его просьбе заменила на показе его коллекции заболевшую модель. Он, наговорив ей кучу комплиментов и заявив, что она была бы жемчужиной его дома моделей, водил ее по ресторанам и барам, глядел влюбленными глазами и уговаривал уехать с ним в Стокгольм. Тане нравился этот элегантный, прекрасно сложенный скандинав с густой шевелюрой светлых волос, задумчивыми глазами и, главное — славой безумно талантливого и своеобразного кутюрье. Она кокетничала с ним напропалую, но Потапов уже был тогда ее любовником, и Таня смутно подозревала, что, возможно, уже носит под сердцем только-только зародившийся плод их любви.

Уже здесь, в Стокгольме, Таня узнала об истинной сексуальной ориентации модного кутюрье, и поняла, что его притязания носят скорее эстетский характер. Она вздохнула с облегчением, поведала об этом Николаю, посетила несколько раз салон Магнуса и согласилась изредка демонстрировать его модели. Но шведский модельер, по-прежнему выказывающий все признаки крайней увлеченности русской манекенщицей, оказался в любви не так однозначен…

Однажды на примерке, когда в салоне уже никого не было и за окнами давно стемнело, Магнус своими мягкими, но властными руками расколол все булавки на платье, которое лепил по Таниной фигуре, изъял ее из тончайшего полупрозрачного шелка и, шепча слова любви и искусно преодолевая слабое сопротивление, опрокинул ее на толстый ворсистый ковер. Двумя часами позже он отнес Таню на руках в душ и, поставив под струю теплой воды, оставил одну. Количество флаконов различных духов, изящных баночек с экзотическими маслами, кремами, лосьонами в ванной поразили даже такую любительницу ухаживать за своим телом, какой была Таня…

Когда, завернувшись в пушистое махровое полотенце, она вернулась в студию, Магнуса не было. Таня опустилась в кресло и, уставившись на ковер, где легкой горкой лежало ее белье, зажмурила глаза. Такой изощренной любви она не знала. «Ничего не делай, я все сам», — прошелестел в ушах шепот Магнуса. Даже после душа она ощущала на коже его аромат, тонкий чувственный запах дорогого мужчины. Она была сбита с толку, мысли кружились беспорядочно, не складываясь в образ, как не позволил Магнус своей утонченной эротикой облечь в конкретную форму все его обволакивающие, как нежная паутина, неизведанные доселе даже с таким неистовым любовником, как Потапов, ласки. Ее даже слегка знобило, и появление Магнуса отозвалось усиливающейся нервной дрожью. Он вошел, слегка запыхавшийся, молча присел перед ней на ковер и, вытащив из кармана футляр, достал оттуда изящный золотой браслетик и обвил им Танину щиколотку…

Потапов застонал, и его веки затрепетали усилием открыть глаза. За Таниной спиной послышались шаги. К опустевшей капельнице склонилась знакомая головка черноглазой медсестры.

Потапов открыл глаза, узнал Таню, и его губы дрогнули подобием улыбки. Она взяла его руку, прижалась к ней щекой, прошептала с облегчением:

— Здравствуй, милый, я рада, что тебе лучше. Теперь будем выздоравливать, набираться сил…

Взгляд Потапова скользнул выше Таниной головы… и вдруг его лоб мгновенно покрылся капельками пота, сильная судорога пробежала по всему телу, исказив лицо гримасой боли. Непослушными пересохшими губами он хрипло простонал:

— Боже мой! Мария! Это ты… Ты здесь…

Потапов потерял сознание, и тут же, решительно отодвинув Таню в сторону, над ним склонилась женщина, стоявшая за ее спиной. Таня не видела ее лица, она заметила лишь, как из-под белой шапочки выбилась непослушная золотистая прядь и коснулась виска Николая…

По стенам в панике метался свихнувшийся маятник, рискуя свернуть себе шею, сменив привычную размеренность на безумное безудержное шараханье. С ржавым заунывным скрипом раскрывались дверцы книжных шкафов, и полки рушились, подломленные вдруг непосильной тяжестью книг, вываливая их на пол, точно отторгая из себя всю эту заумь и желая отныне жить бесполезно и праздно. Картины елозили по стенам, тяготясь своими массивными рамами, стремясь отделиться, наконец, от этих невыносимых оков, и от неистовства их энергетики деревянные золоченые окантовки распадались с жалобным треском на мелкие щепки. Плясали, подрагивая хрустальными подвесками, тяжелые люстры, грозя самоубийством и как бы предлагая освободившийся стальной крюк для дальнейших безумств. Стонали и хлопали форточки, разомкнувшие втихаря свои запоры и с упоением отдаваясь насиловавшему их упругому ветру…

Кристиан тупо смотрел, как окружающие его вещи вместе с ним сходят с ума.

Вывернутое наизнанку чрево телефонного аппарата валялось у его ног, а отброшенная телефонная трубка до сих пор каким-то чудом жалобно мяукала, словно не хотела мириться с тем, что разговор закончен… Выведенный из себя ее жалкими позывами, Кристиан с силой отшвырнул трубку ногой, и она, ударившись о стену, всхлипнула и замолкла.

Мария вышла замуж… Это означало… это означало, что Кристиан закончился. Он потратил всего себя. На свете существует неправда, утверждающая, что только в себе человек может находить силы жить. В себе, обращенному к Богу. Но Бог не услышал Кристиана, когда с очевидной внятностью, доступной для понимания даже дебилу, его жизнь осветилась светом такой любви, которая не может не быть на учете у Всевышнего. Значит, грядет испытание, которое Кристиану не по силам… потому что он закончился. Он ощущал свой край так остро и болезненно, словно эта зазубренная кромка уже вонзилась в плоть и он кровоточил и переставал быть…

Мария ушла из его жизни… Сказав напоследок, что их связь никогда не была и не будет ютиться под кровлей дома, она надорвала все ограничения, и над ними всегда было только небо… Но что он без нее?! Она давала ему силы оперировать самых тяжелых больных, и вопреки всему они выздоравливали и глядели на него благодарными, кричащими от бессилия слов глазами; она умела обращать красноречие его страсти в немоту, когда он возвращался к Тине, она подсказывала ему тысячи ухищрений для того, чтобы быть терпеливым, великодушным и милосердным к той, вина которой была лишь в ее болезни… Она дарила ему силы ждать и радоваться самому процессу ожидания как великому благу; она царила в его душе, и он, гордый и одухотворенный своим порабощением, казалось, мог все…

У Кристиана было ощущение, что он сидит так вечность, оглоушенный ее телефонным звонком. Она устала. Он видел, как смертельно она устала. И он, выправленный ею же до идиотической порядочности по отношению к Тине, признался, что никогда не посмеет оставить жену, бросить на пожирание коварной, подлой болезни. Мария тогда была бледней и молчаливей обычного. Она проживала мучительный разлад с собой, что-то решала, к чему-то готовилась… Она прятала от него глаза и невпопад громко смеялась…

Она позвонила ему постфактум. Два дня назад она стала женой другого человека. Сказала, что судьба свела их в поезде. У Кристиана в глазах наступила беспроглядная ночь, когда он услышал ее слова. Обморок был коротким, как обрыв пленки у виртуозного киномеханика. Его сердце не хотело верить, но оно привыкло верить ей безоговорочно. Если это уже состоялось, значит, она не хотела слышать от него никаких слов, значит, она хотела, чтобы он мужественно принял этот факт и ушел навсегда из ее жизни. Она права, как всегда. Что он мог ей предложить взамен? Ничего. Их редкие встречи, продолжавшиеся больше года, были тем безумием страсти и любви, о существовании которого Кристиан мог лишь догадываться. Их свидания, иногда долгие, иногда короткие, всегда были как выпадение из реальности, как настежь распахнутое окно в вечное — простое и неразрешимое одновременно. И куда теперь ему, Кристиану, с бессмертием этой любви?

Он не понимал, сколько прошло времени. Уничтоженный телефон не взывал к делам, к долгам, к обязанностям, вместе с ним вырубился и перестал существовать тот мир, который теперь придется осваивать заново — так далеко от него увела его Мария. За окнами темнело, и Кристиану казалось, что с ним сумерничает сама смерть.

Резкий звонок в дверь сорвал Кристиана с места, он запнулся о провод, неразличимый в темноте, и упал, сильно стукнувшись лицом об пол.

— Доктор МакКинли? — осведомился молодой человек и застыл на пороге. — Боже! У вас все лицо в крови. Что случилось?

— Что случилось? — повторил Кристиан, зажимая платком фонтанирующий кровью нос. — Что случилось, черт подери? Чего вам надо?

— Я… простите, меня послал доктор Сэмуэль. Ваша жена… А у вас не отвечает телефон уже сутки.

Только теперь Кристиан осознал, что этот парень — ассистент доктора Сэмуэля и, видимо, его лицо действительно залито кровью, если к нему этот Саймон обратился неуверенно: «Доктор МакКинли?»

— Что на сей раз понадобилось моей жене? — Кристиан запрокинул голову вверх, и его вопрос прозвучал обращенным скорее к небесам, нежели к растерянному ассистенту.

— Госпожа МакКинли хотела бы… вернее, они с доктором Сэмуэлем просили вас приехать в клинику.

— Ей стало хуже?

— Да нет, напротив… — парень хмыкнул, а Кристиан, оторвав взгляд от небесной выси, изумленно взглянул на него. Струйка крови незамедлительно образовала на белой рубашке Кристиана огромное пятно, и Саймон, побледнев, решительно перешагнул порог.

— Я должен уложить вас, мистер МакКинли, и сделать холодный компресс.

— Вы боитесь крови? Ишь побледнели-то как… — вернул Кристиан ассистенту ироничную ухмылку. — Врач не должен бояться вида крови. Или вы так тревожитесь за мою жизнь? А? Саймон? Не бойтесь, милейший. Я расквасил нос, споткнувшись о провод того самого чертового телефона, который заткнулся, оказывается, уже сутки назад. Надо же! Всего лишь сутки, а мне казалось… Ложусь, ложусь. В холодильнике найдете лед и помогите мне снять рубашку. И еще… Мой мобильный я забыл в машине. Если не возражаете, воспользуюсь вашим, если таковой имеется.

— Если хотите, могу сам связаться с доктором и сказать, что вы… временно нетранспортабельны… — предложил Саймон, стягивая с Кристиана окровавленную рубашку и протягивая ему мобильный телефон.

— На что доктор спросит о том, насколько травмированы мои голосовые связки, раз я воспользовался вашими? Нет уж. Пока будете ковырять лед, я свяжусь с ним сам.

Кристиан запрокинул на диване голову и, зажав платком нос, поприветствовал по телефону коллегу, предупредив, что его время ограничено, так как он воспользовался чужим мобильником.

— По-моему, вы позаимствовали не только чужой телефон. Я что-то с трудом узнаю ваш голос, — растерялся доктор Сэмуэль.

— Вот-вот, я только что предупредил беднягу Саймона о том, что дело с подменой голосовых связок не пройдет.

— А почему Саймон стал беднягой? — насторожился доктор.

— Он боится крови, а у меня из носа целый потоп… Это мои трудности, коллега, и я намерен их преодолеть в ближайшие десять минут. Я должен был сегодня забрать Тину… Но потерял счет времени.

— Я забрал ее, Кристиан. Она у меня.

— Очень вам благодарен, коллега. Поверьте, мне крайне неловко. Но сегодня явно не мой день… Зато я спокоен за Тину.

— Да, вы можете не волноваться. Скажите Саймону, что я оплачу его счет… так вот, мы ждем вас, Кристиан. Мы ждем вас, Тина и я. И вы действительно можете не тревожиться за нее. Она в безопасности, коллега. И более того, мы… как бы точнее выразиться… решили с ней пожениться.

Доктор Сэмуэль замолчал и запыхтел трубкой прямо в ухо Кристиану.

— Алло, с вами все в порядке, коллега? — вновь зажурчал его мягкий баритон. — Я был неправ, сообщая вам эту новость вот так, по телефону. Саймон поможет вам справиться с кровотечением, и мы ждем вас. Алло, коллега?

Кристиан отодвинул руку Саймона с компрессом из льда и, еще больше запрокинув голову, громко, отрывисто захохотал.

— Все в порядке, коллега, — проговорил он сквозь раздирающий его смех, — вы сумели выразиться удивительно точно. Я приеду, как только смогу. Верней, как смогу, так и приеду. Привет Тине.

Какое-то время Кристиан хохотал, как безумный, предоставляя струйкам крови растекаться по дивану, заливаться в уши, рот, глаза, но лишь только успокаивался, как взглядом натыкался на потрясенного, застывшего, как статуя, с компрессом в руке Саймона, и вновь безудержный смех начинал сотрясать конвульсиями его распростертое на диване тело.

— Лед… — успел вставить слово перепуганный Саймон и помахал перед носом Кристиана компрессом.

Кристиан резко замолчал, отвернулся от Саймона и чуть слышно произнес:

— Никогда не понимал трагического… как сама смерть… значения слова «поздно»… Давай, дружок, мне надо придать товарный вид. Хотя отека и синяка явно не миновать. У тебя такой перепуганный вид, как у гонца времен Гомера, которому за дурную весть отрубали голову. Расслабься, дружище. Голову рубить не буду, хотя твоя дурацкая ухмылка свидетельствовала о хорошей информированности цели твоего визита. Молодец, все о’кей, принеси еще марли, в аптечке, в ванной.

Саймон наложил наконец-то компресс на лицо Кристиана и сам присел рядом, явно чувствуя себя не в своей тарелке, и потому, отвернувшись, внимательно разглядывал гостиную.

— У вас здесь… как-то все разбросано, — произнес он в нерешительности, — я, может, пока приберу?

Но Кристиан, казалось, не слышал ассистента. Его взгляд, цепкий и сосредоточенный, был устремлен куда-то сквозь потолок, он прерывисто дышал, и ноги, согнутые в коленях заметно подрагивали.

— Я, волею судеб, православный по вероисповеданию. Мой дед был православным священником… — заговорил он глухо. — С детства над моей постелью висела в рамочке молитва Оптинских старцев. Там есть такие слова: «Какие бы я не получил известия в течение дня, научи меня принять их со спокойной душой и твердым убеждением, что на все святая воля Твоя… Во всех непредвиденных случаях не дай мне забыть, что все ниспослано Тобой». Где, в каких глубинах своей скукожившейся от ужаса души я найду подтверждение тому, что действительно все, что творит судьба, мне во благо?! Если нет веры… нет сил без той любви, которая, оказывается, ей уже не нужна… И что это теперь? Кара или испытание? Наверное, нельзя скрывать, как что-то грешное, то, что единственно для тебя свято. Это наказуемо…

Я помню, как мы с приятелем — он блестящий пианист — втаскивали на руках в гору, он снимал тогда в Ницце на горе дом… его рояль. Нам двоим он оказался не под силу, мы нашли еще троих парней и тащили на себе это гениальное чудовище. Казалось, мышцы лопнут от напряжения. И мой друг, задыхаясь, изрыгал проклятия тому, кто придумал этот инструмент таким неподъемным, и грозился бросить его… и пусть катится в море… и рыбы своими хвостами лупят по клавишам, а ему такая ноша не по силам. Наконец мы втащили рояль на гору. Вытирая лица от пота, увидели внизу сверкающее море, утес, о который разбивались шумным фейерверком волны… Прохладный ветер остужал дрожащие от напряжения мышцы, и белые цветы жасминов кружили головы тонким приторным ароматом. Мой друг откинул крышку рояля и заиграл. И мы стояли потрясенные и пристыженные тем, что могли только что, изнемогая, проклинать свою ношу. Я навсегда запомнил тот миг… те минуты высшей гармонии, когда кажется, что только слезы, застилающие глаза, мешают увидеть лицо Бога…

Не знаю, зачем я вспомнил это сейчас, но до озноба помню и музыку, и ветер, и запах жасмина… и лицо моего друга — светлое и счастливое, извлекающего из своей неподъемной ноши божественные звуки…

Давай-ка, дружок, замени компресс, а то я похож на подтаявшую ледышку в стакане с виски. И не смотри на меня с таким ужасом. Мое лицо залито отнюдь не слезами, хотя я их жажду, как больной исцеления. Но видишь, Саймон, как я грешен, если Господь не дает мне даже слез.

Саймон поменял компресс и, потрясенно глядя на Кристиана, тихо прошептал:

— Извините, доктор, я ведь не знал, что вы так любите свою жену…

— Спасибо тебе, дружок, что ты такой понятливый. Это большое облегчение.

Какое-то время они оба молчали, и Кристиан с внезапно проявившейся симпатией разглядывал долговязого нескладного метиса с худым подвижным лицом, плутоватыми глазами и мягкими осторожными руками. «Такие руки — счастье для будущего врача, — подумал Кристиан, когда Саймон в очередной раз менял ему компресс. — Иногда они умней и интуитивней самого эскулапа». И вслух произнес:

— У вас внимательные чуткие руки, Саймон. Я вас поздравляю. Это то, чему нельзя научить.

Лицо ассистента осветила радостная детская улыбка.

— Мне крайне приятно слышать от вас такое, доктор МакКинли. Я, честно говоря, и на медицинский стал ориентироваться оттого, что с детства умел раны промывать, перевязывать разные болячки, не причиняя боли…

— А чего же крови так боишься? — насмешливо прервал его Кристиан.

Молодой человек потряс головой и закусил нижнюю губу. Подумал минуту и медленно ответил:

— Это я не крови испугался, а вашего состояния. У вас глаза были, как… ну не знаю. У нас на ферме, когда коров убивали и не получалось сделать это мгновенно… в их в глазах была вот такая же… предсмертная тоска. Я прямо аж вспотел, когда вы мне дверь открыли, и думаю, как же ему теперь доктор Сэмуэль такое сообщит…

— Это что же получается… То, что доктор решил увести мою жену, было достоянием всего вашего коллектива? — хмыкнул Кристиан. — Хотя в психиатрической клинике все представления о каких-либо нормах — напрасный труд мозгов и души. Там все — сплошная изнанка, — и, увидев расстроенное лицо Саймона, добавил: — Разумеется, я шучу, дружище. Такой, знаешь ли, тяжеловесный ирландский юмор.

— Нет-нет, я не обижаюсь. — Саймон глубоко вздохнул и, глядя на Кристиана влажными виноватыми глазами, признался: — Я просто случайно оказался в том ресторане, где доктор Сэмуэль ужинал с вашей женой. Я-то забежал туда, естественно, не поесть. Мне такое заведение не по карману. У меня брат барменом там работает. Госпожа МакКинли тогда лежала в нашем стационаре, а вас не было, вы уезжали куда-то. И еще днем доктор Сэмуэль сказал мне после того, как провел сеанс с вашей женой: «В этой женщине — бездна ума и стиля. Если отключить ее от психологической зависимости, на которую, кстати, способны только такие цельные, глубокие натуры, от нее можно сдвинуться».

— Нормально… — глухо пробормотал Кристиан. — Доктор оказался жертвой своей пациентки. Старо, как мир…

— И вот вечером я увидел их за столиком в ресторане и подумал, что босс решил использовать для работы другую обстановку. Это в его духе. Он с больными иногда даже за город выезжает, на природу, и там проводит сеанс… Но потом я увидел, как он смотрит на нее, и понял, что это совсем не психотерапевтический сеанс. Он просто влюблен в нее.

— Отключение состоялось? — усмехнулся Кристиан.

— Думаю, не так сразу, — покачал головой Саймон. — Она тоже смотрела на него с обожанием, но это было другое… Уж я-то насмотрелся этих взглядов! Так жертвы взирают на своих избавителей. Думаю, что такой ее расхожий, привычный обожающий взгляд был для него невыносим… Он во что бы то ни стало хотел, чтобы она смотрела на него иначе. Но… — Саймон настороженно взглянул на Кристиана, — он был убежден, что не доставит вам такой боли. Напротив. И я тоже, честно говоря, решил, что для доктора МакКинли будет здорово, если его жена полюбит босса.

— А потом?

— А что потом? Потом наблюдал, как меняются ее глаза, как она начинает смотреть на босса иначе. Как на мужчину. Однажды спросила меня: «Вы заметили, Саймон, как сильно похудел доктор? Ему очень идет. Он сразу даже помолодел». А я спросил ее, говорила ли она ему об этом — потому что ему было бы приятно такое услышать. И она покраснела.

— У-у, — протянул насмешливо Кристиан. — Я-то думал, что у вас серьезное лечебное заведение, а вы там черт знает какие финты разводите! Саймон, дружок, в уже знакомой тебе аптечке имеются капли для слабонервных. На флакончике прочтешь: «Нитрокор». Профилактически, коллега, чисто профилактически. Не надо мне таких больших глаз! Подойди к вопросу творчески и подкрепи мою сердечную деятельность. А ты как думал! Пропахать носом полкомнаты, потерять жену и стакан крови и без участия сердца?!

Кристиан выпил лекарство и под бдительным оком Саймона прикрыл глаза. Понятно, что к доктору Сэмуэлю он не поедет. Даже если бы и не ломило так безбожно под лопаткой — не поехал бы. Меньше всего ему хотелось сейчас видеть Тину. В любом качестве. Счастливейшей из женщин или обессиленной, нуждающейся в его участии пациенткой психиатрической клиники. Ее больше не будет в его жизни, и все. Ее уже давно в ней нет. Не будет вранья, виноватых глаз, истерик, опустошающих душу упреков… Это место займет пустота. Та желанная пустота, заполнить которую должна была Мария.

«Господи… не дай мне забыть, что все ниспослано тобой!»

Кристиан провалился в глубокий, тяжелый сон…

Потапову казалось, что он попал в рай. Экзотические деревья, окаймлявшие вход в его бунгало, роняли под теплым неторопливым ветерком ярко-малиновые лепестки ослепительных цветов, и они устилали мраморные плиты террасы, словно обозначая что-то важное… чьи-то невидимые следы.

— Это ничего. На их смену уже торопятся другие, — дружелюбно оскалился темнокожий служащий в ответ на сожаления Потапова и бережно сгреб лепестки в совок.

Когда Потапова выдворили из заснеженного Стокгольма в Египет, ему было все равно. Но под солнцем этой ласковой земли, манящими объятиями зазывно сверкающего моря, теплого, умного вечнозеленого царства пальм, цветов, кустарников, в отличие от человека, верно хранящих свои древние традиции, он почувствовал, как тиски смерти ослабляли с каждым днем свои леденящие пальцы. Каждое утро его будили чистые безмятежные голоса птиц. Они пели гимн и славу восходящему дню, и было кощунством противостоять их уверенности в незыблемости света и добра черной безысходностью.

Потапов выздоравливал. Тупая апатия, темной тучей накрывавшая его с головы до ног, начала прореживаться узкими полосками света. Он стал выходить на прогулки. Шел босиком по самой кромке моря, и влажный песок выдавливал между пальцами прохладную кашицу. Он смотрел, слушал, вдыхал ту музыку, которой дано было возродить его потухшую энергетику, вернуть импульс жизни. Его вяло шевелившиеся мозги начинали работать, переходя от созерцательности к анализу. Он думал о надмирности человека. Думал о том, что, по сути, природе совсем не нужен человек. Он либо действительно изгнан из этого самодостаточного мира гармонии, именуемого, конечно же, раем, либо, получив от создателя шанс вписаться в природу, стал ее поработителем, разрушив полученное дозволение, внося своей якобы исследовательской деятельностью уродство и дисбаланс. Потапову было мучительно жалко исковерканную больную землю, ставшую объектом для экспериментов высших тварей, кичившихся перед колючим, мохнатым кактусом преимуществом свободы выбора. Он обостренно стал чувствовать вину зарвавшегося человечества перед этим небом, этой водой, этими зелеными, гениально причудливыми формами растений. Он размазывал по лицу слезы и слышал за спиной, как сопровождавшая его медсестра Моника объясняла кому-то, что это Потапов отходит от общего наркоза… А он, винясь и сожалея, как бы получал от окружающего мира допуск на соучастие.

Уже совсем не отстраненно кивали ему по утрам разлапистыми ветвями пальмы свои приветы, и море ластилось к ногам, доверительно шепча о вечной жизни. Уступы израненных ветрами гор без прежней враждебности предоставляли взгляду Потапова изборожденную морщинами плоть и дарили мысли о мужестве и стойкости; с дружным гомоном слетались разноперые птицы к кормушке, сооруженной из обувной коробки. И чем больше растекался Потапов душой навстречу африканской природе, тем отзывчивей возвращалось к нему согласие на близость. И он знал, что только отказ от какого-либо превосходства, насилия, лидерства дарит ему возможность немого диалога с природой.

Итак, человек вне природы, думал Потапов, он ей чужой, и единственно, на что можно рассчитывать — попытаться преодолеть ее молчаливый протест и на отрезок земной жизни побыть с ней заодно. Но все равно эта среда обитания — не родная ему стихия, иначе не надо было бы к ней приспосабливаться, примеривать иногда созидательные, чаще разрушительные возможности своего краткосрочного визита относительно этой вечной (до особого знака Творца) субстанции. Человек пришел и ушел. Значит, он не отсюда, он не порожден этой землей… Он послан. И на то и дарован ему выбор, чтобы осознать, какую тропу захочет он протоптать под этим небом и какой след оставить… За этот путь и судим будет. И что он, Потапов, принесет в своей душе на этот Суд?! Лишь одно, что способно меряться высшим смыслом, — его любовь к Марии. Жена, сын — то, без чего он не мыслил своей жизни, было для него той мерой, которой каждый живущий отмеряет «нормальность» своего бытия. Он любил их, заботился, тревожился, но с Марией он чувствовал, что еще миг… и он ухватится за краешек луны.

Потапов затащил как-то Марию на лекцию известного богослова. Уж очень его подкупила тема: «Бог есть любовь». Мария отправила записку: «Скажите, батюшка, является ли сексуальность даром Божьим?» На эту записку священник не ответил, как, впрочем, и на многие другие — времени было в обрез. Но Мария любила во всем идти до конца. Она дождалась батюшку после лекции и упросила его уделить ей буквально несколько минут. Когда она вернулась к Потапову, ее подбородок предательски дрожал.

— Ну, и что ты услышала? — заинтересованно спросил Потапов.

Мария, зажав ладонью рот, фыркнула и, сразу посерьезнев и погрустнев, тихо ответила:

— Он не знает…

Лежа на теплом песке, Потапов провожал глазами пылающий диск солнца, переваливающийся за гору, и мысленно благодарил его за тот радостный, благословенный свет, которым был одарен уходящий день. А утром он вставал чуть свет и с нетерпением ждал того мига, когда перламутровой первозданной розовостью окрасится окружающий мир, вся природа замрет в оцепенении, точно совершая литургический вздох, и вместе с молитвой ринется в объятия наступающему дню.

Солнце, море и воздух делали свое дело, и Потапов чувствовал, как с каждым днем в него упругой струей вливается бодрость и энергия. Но было нечто и посущественней ощущения физического возрождения.

«Ты веруешь в Бога?» — как-то спросила его Мария. И он тогда не знал, как ему ответить. Теперь знал. Знал также и то, что одного желания веровать мало, необходимо в какой-то момент оказаться достойным самого себя, той человеческой глубины, которую даровал Господь… Мысли о смерти, от которых всегда досадливо отмахивался Потапов, после пребывания в ее цепких объятиях, сделались для него точкой отсчета для всей его жизни. Если бы его теперь спросили, как часто думает он о смерти, он бы ответил: «Всегда». И в этих мыслях не было ни страха, ни ужаса, ни беспокойства. Просто он теперь знал, что нельзя располагаться в этой жизни будто навсегда. Ты в мире — гость… И никогда не знаешь, какой миг станет для тебя последним.

Спустя несколько недель пребывания Потапова в Египте он получил толстенное письмо от Ксюши. Она расспрашивала во всех подробностях о его здоровье, о том, достаточно ли внимательна сестра Моника и регулярно ли его смотрит врач. Горячо сожалела о том стрессе, который заставила пережить Потапова в клинике, когда он сквозь туман отходящего наркоза увидел в ней Марию и вновь чуть не впал в коматозное состояние.

«Ничего нет в мире случайного, дорогой Ник. Наверное, так надо было, чтобы муж взял меня с собой в Стокгольм на медицинский симпозиум в качестве своего ассистента (я ведь как-никак уже магистр медицины), что ты попал в руки лучших реаниматоров, а я смогла наконец повидать тебя, предварительно напугав до смерти… Я знаю, как поразительно похожа на маму. Но об этом позже… И, думаю, это «позже» состоится совсем скоро. Мы с маленькой Марией тоже собираемся подышать морским воздухом. Так что жди нас эдак через недельку…»

Потапов был очень благодарен Ксюше за это письмо. Каждодневные телефонные переговоры с Таней и Петькой держали его в курсе всех домашних и служебных дел, частенько позванивал Ингвар… Но почему-то именно письмо взволновало Потапова. Конечно же, Ксюше ничего не стоило позвонить ему, но она избрала именно этот способ общения, требующий других затрат и времени, и сосредоточенности, и, главное, душевной потребности.

Потапов купил открытку с изображением синайской горы Моисея, отправил Ксюше ответ, а сам сообщил медсестре Монике, что намерен совершить восхождение на вершину этой горы. Моника, живая, смешливая особа с фарфоровым личиком, тугими белесыми кудряшками и абсолютно неопределенным возрастом, всплеснула руками и с ужасом простонала:

— Бог мой! Да вы в своем ли уме, Николай?! Знаете ли вы, что для того, чтобы подняться на священный пик, нужно преодолеть три тысячи семьсот пятьдесят ступеней! Да ведь еще и восход солнца там встретить! Нет, ну это надо, чтобы такое в голову взбрело! Вот нажалуюсь доктору — он вам покажет Моисееву гору! Его, можно сказать, по косточкам только-только собрали, еще вон штырь железный в бедре сидит, а такие фантазии в голову лезут!

Потапов не стал спорить с расходившейся Моникой. Он договорился с таксистом, постоянно дежурившим у входа в гостиницу, и в один из вечеров после того, как бдительная Моника, проверив готовность Потапова отойти ко сну, пожелала ему спокойной ночи, выскользнул из номера и сел в ожидавшую его машину.

Дорога, вырубленная между гор и только слабо освещаемая фарами машин, потрясла Потапова. Громады хребтов стискивали с обеих сторон эту слабую, как надежда на спасение, заасфальтированную полоску, и Потапов с ужасом и восхищением думал о тех ветхозаветных избранцах, возглавляемых неумолимым пророком, которые десятилетиями среди этих невозмутимых исполинов пядь за пядью отвоевывали человечеству шанс на бессмертие. Наверное, медсестра Моника была права и из организма Потапова выходили лошадиные дозы наркоза. Слезы душили его от неведомых доселе ощущений. Он, волею судеб оказавшийся среди синайской пустыни, почувствовал, как его душа разрывается от муки сопереживания с тем народом, единственным орудием которого была только вера. Он мысленно увидел себя среди этих людей, исчезло значение великого исхода, и появилась мучительная череда дней и ночей, когда вокруг песок, горы, палящее солнце, сатанинские игры в миражи и оазисы, жажда, голод, болезни, сомнения и ярость бунта… И тогда мироздание бросало на свои гигантские весы всю невозможность брести дальше через путаный, не поддающийся осознанию, переполненный опасностями лабиринт — и пылающая одержимость веры в чуть тлеющем жизнью человеческом существе перевешивала… и вновь гнала вперед могучий в своей повседневной человеческой слабости избранный Господом народ…

Потапов попросил таксиста на минуту остановиться и, ступив с обочины на каменистую поверхность, вытер слезы. Задрав вверх голову, с укоризной и благоговением глянул на полный звездный аншлаг.

— Те же самые, они те же самые, как и тогда. И такие же равнодушные и холодные. Немые, как бездарь перед школьной доской, — яростно прошипел Потапов и вдруг выбросил вверх руку и, стиснув пальцы в кулак, грозно покрутил у себя над головой.

Бессилие перед этим сверкающим изогнутым пологом, перед сомкнувшимися тесным монолитом горами, перед прихотью неба разлиться ливнем или завихрить все живое смертоносным ураганом из песка и обломков скал клубилось в Потапове нарастающим бешенством и на десятки веков опоздавшей горькой сопричастностью с племенем Израиля. Он глубоко вдыхал неподвижный сухой воздух пустыни, и его легкие расправлялись и набирали мощь для дикого безутешного вопля.

— Моисей угоден Аллаху, — раздался за спиной голос таксиста, точно прочитавшего мысли Потапова. — Я поэтому не только для заработка вожу христиан на его гору. Моисей — пророк, Авраам — пророк, я знаю ваших пророков. И на экскурсии в монастыре Святой Екатерины тоже был.

— Молодец, — сухо одобрил египтянина Потапов и направился к машине.

Таксист довольно прилично говорил по-английски, хотя ровно половину всего, что он с упоением рассказывал Потапову, тот не понимал. Он и не вникал в его повествование, но и не мешал, понимая, что утомительное однообразие дороги может усыпить даже опытного водителя.

Восхождение оказалось для Потапова не таким уж изнурительным. Рядом со ступеньками шла тропа, по которой можно было подниматься на верблюде. Непривычно ощущая себя верхом, Потапов время от времени оглядывался назад, как бы отмеряя количество пройденного пути, и всякий раз встречался с черными блестящими глазами, сверкавшими белизной зрачков сквозь прорезь бедуинской повязки. Взгляд этого человека, следующего верхом за Потаповым, почему-то неприятно тревожил его. Путь, освещаемый только ручными фонариками, казался бесконечно долгим, и когда на вершине горы светлеющее предрассветное небо открыло горизонт и простор, с души точно свалилась тяжесть. Бедуин, следующий за Потаповым, грациозно спрыгнул с верблюда и жестом предложил ему помощь, хотя погонщик уже приказал своему четвероногому лечь и ноги Николая плавно коснулись земли. Потапов, благодарно кивнув, отказался от помощи, — и его неприятно поразила эта услуга. Точно этот запеленатый худощавый араб знал, что инородное тело в тазобедренном суставе ограничивает свободу движений Потапова и ему не так-то просто даются любые передвижения…

Когда из-за дальних гор показался краешек солнца, вся вершина горы огласилась восторженными ликующими криками.

— Почувствовали, как разом все грехи улетучились? — весело спросила Потапова растрепанная русская девушка. — Я почувствовала. Сразу стала весить меньше килограмм на десять. Хотя, может, вы не такой грешник, как я.

За плечом Потапова кто-то иронично хмыкнул. Николай резко повернул голову и в который раз встретился с устремленным на него в упор взглядом бедуина. При свете дня в разрезе чалмы были видны удлиненные с густыми загнутыми ресницами вызывающе наглые и насмешливые глаза. Потапова вдруг резко затошнило, и голова пошла кругом. Он качнулся, и стоящая рядом девушка подхватила его под руки очень вовремя…

Спуск показался Потапову мучительным и бесконечным. Несмотря на все проглоченные в панике таблетки, кости ныли и суставы выворачивало наизнанку. Несколько раз Потапов вспоминал с досадой оказавшиеся справедливыми доводы сестры Моники. Иногда ему казалось, что он теряет сознание, и лихорадочно пропихивал под язык очередную таблетку. Он даже не смог ни разу повернуть голову назад, чтобы убедиться, следует ли за ним худощавый бедуин.

Когда наконец Потапов увидел радостное лицо своего таксиста, он показался ему самым родным человеком на земле.

— Ай-ай-ай, какой бледный! Это нехорошо! Здесь в гостинице доктор есть. Может, позвать?

Потапов отказался и, откинувшись на переднем сиденье, попросил египтянина принести ему чашечку кофе. Сидеть в комфортном автомобильном кресле оказалось куда приятней, чем на спине верблюда. Избавившись от постоянной тряски, Потапов сразу почувствовал себя лучше. Теперь он мог оглядеться и понять, где находится. Машина была припаркована на стоянке возле ворот гостиницы. В темноте ночи было еле различимо гостиничное хозяйство, но таксист тогда объяснил ему, что это как бы приют для паломников, которые хотят подольше побыть в монастыре Святой Екатерины, где хранятся мощи христианской великомученицы и имеется богословская библиотека, количеством и богатством книг уступающая лишь Ватикану. Дорога от гостиницы вела к подножию горы, которая тоже носила имя Святой Екатерины, и там располагался сам монастырь. Потапов с тоской подумал, что на этот подвиг он явно сегодня не способен. Хотя принесенный таксистом кофе, душистый, крепкий и отлично сваренный, явно приободрил Николая.

— Ну и хорошо. Сейчас верну чашку, и поедем, — ослепительно сверкнул зубами таксист и скрылся в воротах гостиницы.

Потапов сладко потянулся и, пересев на заднее сиденье, стал разглядывать небольшую площадку для верблюдов, где торговали камнями со святых мест чумазые египетские дети, барахтались в пыли две беспородные собаки и торговались с погонщиками верблюдов несколько европейцев.

На дороге, ведущей с горы, показалась знакомая фигура худощавого бедуина верхом на верблюде. Потапов слегка сполз на сиденье, чтобы вновь не подвергаться непрошенному прицельному вниманию. Бедуин, добравшись до площадки, с утонченной грациозностью, уже поразившей однажды Потапова, легко спрыгнул с верблюда, длинными тонкими пальцами извлек из кармана пачку сигарет и прежде, чем закурить, одним движением сдернул с лица шлем. Длинные черные волосы каскадом обрушились на лицо.

— Ну вот и готово, — отвлек внимание Потапова вернувшийся таксист. Потапов выпрямился на сиденье и снова взглянул на бедуина. Крик застрял у него в горле. Склонив набок голову и выпуская тоненькой струйкой дым из сложенных колечком вывернутых африканских губ, на него в упор глядела мулатка, несколько месяцев назад выбросившая Потапова из поезда. Потапов дернулся и тут же замер. Прямо на него смотрело слегка раскачивающееся в руке мулатки дуло маленького браунинга. В эту же секунду машина резко двинулась с места и сразу набрала скорость. Ничего не подозревающий таксист озабоченно спросил: — Как чувствуете себя?

— Отлично! — ответил хриплым голосом Потапов, не сводя глаз со стройной фигуры в бедуинской одежде и маленького смертоносного предмета, покачивающегося в вытянутой руке из стороны в сторону и словно предупреждающего Потапова о том, что чего-то не надо делать…

Ксюша опустила на колени открытку с изображением горы Моисея и, глядя сквозь окно на моросящий косой дождь, глубоко задумалась.

Вспомнила, как незадолго до той страшной автомобильной катастрофы… Мария, точно предчувствуя беду, говорила ей по телефону о том, какой надежный, верный и замечательный Ник. Ксюша смеялась в ответ и уверяла Марию, что та просто влюблена в него, а так как о предмете воздыханий говорить не с кем, то она тратит деньги, и притом немалые, звоня во Францию и отвлекая студентку Ксению Крауклис от изучения медицины. Но Мария опять и опять словно внушала дочери, на кого можно безоглядно опереться в жизни, случись что-нибудь…

— Мамочка, может ты хочешь, чтобы я отменила свою свадьбу и вышла замуж за Никыча? Уверяю тебя, что мой жених не хуже. И такой же надежный. Вот прилетишь через две недели, сама с ним познакомишься и увидишь!

Но знакомства этого не состоялось…

Ксюша промокнула капнувшую на открытку Потапова слезинку. Эта боль никогда не затихнет в ее сердце. Избалованная сумасшедшей любовью матери, Ксюша не сделалась эгоистичной и капризной — потому что сама любила Марию бесконечно… Когда Ксюша влюбилась и ей стало ясно, что она просто не может жить без этого человека, Мария сразу поняла ее… как всегда понимала с полуслова или вообще без слов.

«Я так тебя люблю, что, будь моя воля, сбросила бы, как Царевна-лягушка, свою кожу и отдала бы тебе. Носи на здоровье… Для тебя, любовь моя, все, что называется мною. Даже самая невыносимая боль, конечно же, ничто, если это нужно для твоего счастья…» — прозвучал, как наяву, низкий, переполненный нежностью голос Марии.

Ксюша всхлипнула, усилием воли заставила себя не разрыдаться.

Положила открытку Потапова на стол рядом с фотографией в рамочке, с которой радостно улыбались ее муж и маленькая Мария.

Память стремительно вернула тот необыкновенный день, когда открылась дверь в аудиторию и вошел высокий широкоплечий мужчина с густыми черными волосами, чуть тронутыми сединой на висках, глубоким умным взглядом ярко-синих глаз и тонкими, нервными чертами лица. В нем ощущалась одновременно огромная внутренняя сила и какая-то болезненная надломленность, словно он выздоравливал после тяжелой продолжительной болезни. Он улыбнулся студентам медицинского факультета Сорбонны, представился, а Ксюша, увидев, как мягкая лучистая улыбка собрала вокруг его глаз сеточку глубоких морщин, вздрогнула от нахлынувшей внезапно нежности. Он начал знакомиться со студентами, каждому пожимал руку и одарял своей невероятной улыбкой. Ксюша как сейчас помнит те усилия, которыми она заставила свои ватные ноги слушаться… и тот обжигающий лицо предательский румянец, заалевший мгновенно вспыхнувшим чувством к глядящему на нее с изумлением профессору. Казалось, он сразу понял, что с ней творилось, потому что тоже вдруг застыл возле ее стола с потрясенно-недоумевающим взглядом и задержал ее руку в своей теплой большой ладони чуть дольше положенного… А потом… Ксюше до сих пор стыдно и смешно одновременно вспоминать свое беспардонное вранье этому так поразившему ее сердце человеку.

— У вас, если я не ошибаюсь, латышская фамилия. Крауклис… — тихо заметил профессор, когда после лекции Ксюша не спешила покинуть аудиторию и нарочито долго возилась со своим рюкзачком, запихивая и вынимая вновь тетради, учебники, ручки.

— Да, я из Латвии. У нас там огромное фермерское хозяйство. Ну, знаете, коровы, овцы… одним словом, животноводческий комплекс. И… поля, засеянные пшеницей, овсом, рожью… Соответственно всякая уборочная техника… комбайны, молотилки, сеялки…

Ксюша с ужасом слушала, что она несет, но остановиться не могла. Под его теплым, ласковым взглядом она уже совсем не принадлежала себе.

— Это замечательно, что теперь многие состоятельные родители из бывших советских республик посылают своих детей учиться на Запад, — задумчиво произнес профессор. — А ваша мама? Она тоже латышка?

— Нет, — не моргнув глазом ответила Ксюша. — Моя мама из Сибири. Она прямой потомок Волконских, знаете, наверное, о наших декабристах? Князь Волконский был сослан в Сибирь, его жена последовала за ним… и уже оттуда пошел род моей мамы. Ее дед, а мой соответственно прадед, был таежным охотником… и маму с детства брал в тайгу. Она вместе с ним охотилась на пушного зверя и… даже на медведя с ним ходила. А потом поехала учиться в Ригу, в университет, и там познакомилась с папой. После перестройки папиной семье вернули принадлежавшие им до революции земли, ферму… я там выросла… Конечно, если бы мои родители не были состоятельными, я бы и мечтать не смела о Сорбонне, но, к счастью, так сложилось, что я здесь.

— Вы… похожи на маму? — спросил вдруг профессор, и Ксеня не задумываясь ответила:

— Да что вы! Я — вылитый отец. У меня мама — типичная сибирячка, слегка раскосые глаза, острые скулы… а у нас с папой глаза круглые, как блюдца. А потом… мама — темноволосая, а мы с папой — рыжие.

— Понятно… — Профессор молча глядел на Ксюшу странным, убегающим в какое-то грустное далекое прошлое взглядом, а потом глаза его вновь вернулись к девушке, и она с дрожью прочла в них явно обозначившийся мужской интерес. Она опять вспыхнула и до корней волос залилась ярким румянцем. Он не пощадил ее, не отвел взгляда, напротив, еще откровенней оглядел длинную шею, высокую полную грудь, маленький аккуратный пупок, розовеющий из-под короткой майки, обнаженные до плеч загорелые руки, покрытые нежным пушком. Потом вдруг резко встал и, на ходу попрощавшись, быстро вышел из аудитории.

Для Ксюши началась новая, совершенно незнакомая раньше жизнь. Ей казалось, что она сходит с ума. Этот свалившийся как с неба нежданно-негаданно новый профессор парализовал всю ее. Она перестала быть собой и ощущала, как сместилась привычная картинка мира и привычное стало первозданным. Например, ее собственное тело, глаза, волосы, руки, ноги уже не принадлежали ей, Ксюше, а она воспринимала все эти составные части себя через внимательный, явно восхищенный и порой откровенный до обморока взгляд синеглазого профессора. Еще никогда не разглядывала она в зеркало свою обнаженную фигуру с таким бесстыдным пристрастием, таким страстным желанием отдать все это в большие властные руки мужчины, который умудрился с первой секунды поработить ее до самого дна.

Вокруг нового профессора сразу возникла какая-то словесная возня. Кто-то говорил, что его бросила жена и он решил начать новую жизнь и, оставив клинику, которую возглавлял как ведущий хирург, уехал во Францию… Кто-то возражал против этой версии и утверждал, что это он бросил свою сумасшедшую жену в психиатрической больнице и теперь страшно мучается, не спит по ночам, его якобы видели не раз гуляющим по улицам глубокой ночью… Кто-то отрицал и то, и другое и утверждал, что профессор явно «голубой» и несколько раз появлялся в одном и том же баре с молодым лупоглазым метисом, якобы тоже медиком…

Ксюша, затаив дыхание, слушала все эти пересуды, и на глаза наворачивались слезы от собственной беспомощности и полного незнания, как ей вести себя дальше. Она позвонила Марии и, услышав ее родной любимый голос, расплакалась горько и безутешно, как в детстве, когда расшибала нос или коленку.

Мария выслушала сбивчивые всхлипывания и бессвязное бормотание дочери и потом долго-долго молчала. Эта неожиданная пауза сразу отрезвила Ксюшу, и она спросила напряженно:

— Я все испортила, да, мам? Столько всего наврать!

Но Мария разрушила мгновенно насторожившую Ксюшу паузу и, засмеявшись своим грудным низким смехом, ответила:

— Солнышко мое родное, ничего ты не испортила! Мужчинам всегда неплохо повесить на уши несколько килограммов лапши. Ты его заинтриговала, он видит в тебе богатую наследницу огромного фермерского хозяйства да к тому же потомка такого великого декабриста, как Волконский. Твой профессор не знает только, что авантюризм у тебя тоже наследственный… Не вижу поводов для слез, мой любимый котенок. Ты влюбилась по уши… я надеюсь, в очень достойного человека. А то, что он тоже уже влюблен… очень даже похоже.

Голос у Марии вдруг сорвался, и она издала какой-то странный звук, похожий на всхлип.

— Мамочка, ты что? Ты плачешь?

— Нет, солнышко, у меня с утра что-то с горлом, простудилась, наверное. Так, чепуха. Ксюшенька, я буду в Париже у Женевьевы во вторник, следовательно, через три дня. Жду тебя. Все обсудим… Только не вздумай отказываться от всего, что рассказала о себе. Знаешь, как говорится, не самая большая глупость — совершить ошибку, намного глупее — попытаться ее исправить. А мне, например, очень даже нравится побыть немного княжной Волконской, сибирской таежницей с раскосыми бурятскими глазами. И вообще нечего вам с профессором… как ты сказала его зовут?

— Кристиан МакКинли.

— Вот-вот, с первого раза и не запомнишь… так вот, нечего вам с Кристианом копаться в твоих корнях. Помни, золото мое, ты самая очаровательная девочка на свете, и ничего удивительного, что от тебя будут сходить с ума все особи мужеского пола. Я люблю тебя. Через три дня позвоню из Парижа, встретимся, естественно, в полной тайне от твоего профессора…

Они повидались тогда на Елисейских полях в кафе, которое очень любила Мария. Ксюша обеспокоенно отметила, что мама очень похудела и выглядела изнуренной. Ее всегда блестящие живые глаза время от времени подергивались тенью тревоги и беспокойства. Несколько раз Мария глубоко уходила в себя, отвечала Ксюше невпопад и потом сразу начинала смеяться над собой.

— Ничего не случилось, мусик? — осторожно спросила Ксюша, когда Мария опрокинула на себя кофе и с досадой вытирала салфеткой пятно на белом жакете.

— Ничего, солнышко, кроме того, что случилось с тобой. Любовь — самое главное событие в жизни, и мне так хочется, чтобы она принесла тебе счастье.

— И все, мусик?

— Все. Но этого достаточно, чтобы произвести в моей душе полный переполох… А то, что я неважнецки выгляжу, — это оттого, что последнее время никак не удается выспаться. Ты мне ни разу не позвонила на этой неделе. И твой мобильный упорно не желал включаться. Это что-нибудь да означает?

— Еще как! — Счастливая улыбка растянула Ксюшин рот до ушей. — Сейчас все замечательно, мусик, но случилось такое… Короче, мы отмечали юбилей одного нашего преподавателя. Было жутко занудно, но все изображали веселье и радость. Кристиан ушел с банкета совсем рано, и мне от этого стало еще тухлее. Мы сидели друг напротив друга, и он так все время смотрел на меня, словно что-то про себя решал… Потом, даже не попрощавшись, ушел… А когда я возвращалась домой, то увидела его. Он ждал меня на улице… Потом мы сидели на скамейке в парке, и он рассказывал мне о своей тетушке.

— Почему о тетушке? — перебила вдруг Мария Ксюшу.

— Потому что он сегодня утром выехал к ней. А в тот вечер получил сообщение, что она очень плоха. У нее свой дом в Ницце, так что это совсем недалеко.

— Погоди, погоди, — вновь перебила дочь Мария. — Он тебя ждал, чтобы рассказать о своей тетушке?

— Не-ет, мусик. Он ждал меня потому, что ему было очень плохо. Это не просто тетушка, практически она заменила ему мать, которая умерла, оставив его совсем маленьким. — Глаза Ксюши округлились еще больше, и она вплотную придвинулась к Марии. — Он мне все-все про себя рассказал. У него была жена, которую, кстати сказать, его тетушка терпеть не могла. Но он женился очень рано, видимо, не до конца в ней и в себе разобравшись, а потом она была больна и он не мог с ней расстаться. Но самое главное другое… Он сказал, что в его жизни была истинная любовь, это была не женщина, а звезда… он так сказал, но она не дождалась его, устала… и вышла замуж за другого человека, взяв с Кристиана слово, что он никогда больше не потревожит ее. — Ксюша задохнулась от эмоций и замолчала, тяжело дыша и лихорадочно скручивая тоненький кожаный ремешок на сумке.

— И что же… больше он ничего не говорил… о той женщине? — тихо спросила Мария, и Ксюша вдруг заметила, как она постарела буквально на глазах. Под глазами залегли темные тени, а яркие губы, как всегда не тронутые губной помадой, стали бескровными и сухими.

— Видишь, мусик, я расстраиваю тебя, — с отчаянием произнесла Ксюша, — а все потому, что не умею пересказать все по-умному. Ведь все замечательно. — Ксюша обняла Марию за шею и несколько раз громко чмокнула в щеку. — Я же еще до самого главного не дошла, а ты уже отчаиваешься. Будешь себя нормально вести, или я все прекращаю и мы идем в бассейн? — строгим голосом вдруг спросила она, и Мария, глянув на ее суровое лицо, фыркнула и залилась своим глуховатым заразительным смехом.

— Боже, как же я люблю тебя! Какая ты смешная, надо же такой уродиться… Ты же абсолютное дите… забавная, смешная, трогательная… — причитала сквозь смех Мария, а Ксюша тихонько подвизгивала, но потом опять посерьезнела и, ткнув Марию в бок, с обидой прошептала:

— Ты вот смеешься надо мной… а я, знаешь, как тогда плакала! Да, да… Плакала и клялась, что люблю его… и руки ему целовала… и говорила, что если он на мне не женится — возьму и выброшусь из окна…

— Как?! — Мария вскочила со стула и, обхватив руками плечи и съежившись, как от удара, в ужасе смотрела на Ксюшу.

— Да вот обыкновенно. Что чувствовала, то и делала. — Ксюша протяжно вздохнула. — Я уж и так виновата перед ним в своем вранье… не могла же я опять прикидываться, что мне все равно. Я потом от него такую стометровку дала, что он меня еле догнал. Догнал, накинулся и так меня целовал… целовал и говорил, что я — чудо и он не стоит ни одной моей слезинки. Вот так, мусик! А ты считаешь, что я маленькая и смешная! Как сказать, мусик! Это ты у меня сентиментальная и близко к сердцу все принимаешь… В общем, прости меня…

Звонок мобильника не дал Ксюше ринуться в объятия матери.

Едва ответив «алло», Ксюша зажала рукой трубку и задыхающимся от восторга шепотом сообщила:

— Это он…

Мария поспешно бросила в сумочку сигареты и вышла из кафе на улицу.

Через минуту возбужденная, сияющая Ксюша догнала ее и, сграбастав Марию в объятия, приподняла от земли и стала кружить вокруг себя.

— Перестань… Ксюшка, надорвешься, живот заболит, — отбивалась Мария и, наконец вырвавшись из цепких объятий дочери, поправила растрепанные волосы и попыталась закурить, но руки у нее так дрожали, что Ксюша отобрала у нее зажигалку и сама прикурила сигарету.

— Он меня ждет! Тетушка изъявила желание познакомиться со мной! Ты понимаешь, что это означает, мусик?! Значит, он рассказал ей обо мне! Боже мой, за что мне такое счастье?! И еще он сказал, что мы пробудем там несколько дней…

Ксюша широко раскинула руки, точно собиралась взлететь над Елисейскими полями, а Мария сквозь полные глаза слез с обожанием и восторгом смотрела на свою ненаглядную дочь, от которой действительно трудно было оторваться — так она была сейчас прекрасна…

Мария поехала с дочерью, помогла ей выбрать костюм, соответствующий встрече с пожилой солидной дамой, и сказала, что переночует у нее, тем более что у Женевьевы сегодня вечером деловой ужин и тащиться с ней в ресторан совсем не хочется…

Ксюша промокнула глаза, прошептала горестно: «Мамочка моя дорогая! Как же мне не хватает тебя!» Память снова подхватила ее и унесла в богатый изысканный особняк в прибрежном районе Ниццы.

Кристиан встретил ее на вокзале и, окинув взглядом легкий элегантный костюм из кремового шелка, одобрительно кивнул:

— К тому же у тебя еще и прекрасный вкус, Ксения, — и бережно привлек ее к себе.

«Это у моей мамы прекрасный вкус», — хотелось поправить Кристиана Ксюше, но она тут же прикусила язык, вспомнив свою торжественную клятву здоровьем Марии не упоминать не то что о ее приезде в Париж, но и вообще больше не заикаться без нужды о раскосой мамаше-сибирячке.

Вместо умирающей тетушки, обложенной подушками и грелками, как представляла себе Ксюша, им навстречу вышла очень пожилая дама с такими же яркими, как у Кристиана, глазами василькового цвета, бледно-голубыми волосами, уложенными в низкий пучок, с ухоженным, чуть поблескивающим от крема тонким лицом и еле заметными румянами на впалых щеках. Она была одета в брючный костюм под цвет глаз и опиралась одной рукой на элегантную тросточку с серебряным набалдашником.

Ксеня с восхищением оглядела словно сошедшую со старинного гобелена даму и, нырнув в книксен, залилась предательским румянцем.

Кристиан стоял молча, и на его губах бродила тихая ласковая полуулыбка. А тетушка, пристрастно вглядываясь в Ксюшу, медленно подошла к ней и вдруг порывистым молодым движением запустила руку в ее распущенные по плечам волосы и восторженно воскликнула:

— Рыжая! Да еще какая рыжая! Деточка, ты прелесть! Кристиан, я всегда мечтала о том, чтобы твоя жена была рыжей! И ведь натурально рыжая, меня не проведешь! Никакой краски, никакого обмана. Рыжая от природы!

Ксеня остолбенело смотрела на тетушку и не знала, как реагировать на столь экстравагантное знакомство, но ее реакции не требовалось. Тетушка теребила Ксюшины густые, чуть вьющиеся волосы и, заглядывая ей в лицо, продолжала:

— И конечно же, как у истинно рыжеволосой — зеленые глаза, белая кожа и непременно весь нос в веснушках. Девочка моя, твое имя так трудно выговаривается, но я попробую: «Ксениа». Меня ты можешь называть Эдит. Представь, еще вчера я собиралась умирать, но Кристиан рассказал мне о своей любви, и я раздумала заниматься столь бесполезным занятием в то время, как мой дорогой мальчик предстал передо мной со счастливыми глазами и таким долгожданным известием…

Ксеня выдвинула ящичек стола, нашла альбом с фотографиями и долго вглядывалась в изображение тетушки Эдит. В те дни их знакомства, когда они допоздна просиживали у камина, казалось, что их начавшейся внезапно дружбе не будет конца, но на третий день тетушке стало плохо, и Кристиан, выпроводив Ксюшу в университет, остался с ней. Спустя неделю она умерла.

Ксюша полистала альбом с фотографиями, вспомнила, как, вернувшись от тетушки Эдит, она не обратила внимания, что после пребывания Марии в ее комнате исчезли фотографии не только те, где Мария одна, но даже такие, на которых она в группе Ксюшиных однокурсников стояла почти спиной. Это обстоятельство выяснилось позже… когда позвонила бабушка и чужим негнущимся голосом попросила Ксюшу срочно прилететь домой. «Очень больна мама», — с трудом выговорил неправду бабушкин голос, а Ксюша уже все знала… Ее сердце, вся ее природа мгновенно приняли сигнал, который по невидимой связи послала ей отлетевшая в другой мир душа Марии…

Кружа беспорядочно по комнате и незряче натыкаясь на предметы, она достала чемодан, открыла шкаф, и ее взгляд наткнулся на белое подвенечное платье, купленное с Кристианом неделю назад. Было решено сначала обвенчаться в парижском православном соборе Святого Александра Невского, а потом, спустя две недели, отпраздновать свадьбу в Москве. Мария должна была прилететь на предстоящее венчание через десять дней, и Ксюша предвкушала их встречу с Кристианом — вдруг вместо обещанной черноволосой смуглой полубурятки появится ее, Ксюшина копия. Она замучила Кристиана обещаниями невероятного сюрприза, который теперь не состоится… Теперь не состоится ничего.

Ксюша позвонила в аэропорт, и, к счастью, нашелся билет на рейс, вылетающий через несколько часов. Она набрала номер мобильного телефона Кристиана, но он был отключен. Отправив ему факс, Ксюша лихорадочно побросала в чемодан вещи и помчалась в аэропорт…

Потапов лежал на теплом песке, следил за легчайшими, как фата невесты, облаками, проплывающими над его головой, и думал о том, что мучило его много лет после смерти Марии. Мистическое исчезновение всех ее фотографий походило на тщательно продуманную спланированную акцию. Примерно за месяц до автокатастрофы, как выяснилось позже, Мария обзвонила всех родственников, друзей, бывших однокурсников и сослуживцев с одной и той же просьбой — порыться в фотографиях и если есть хоть какие-то ее изображения, одолжить их на время. У нее якобы возникло жгучее желание составить альбом, которого никогда в доме не было, и вдруг захотелось привести все в порядок. Она переснимет фотографии и вернет взятые обратно. В общем-то особого удивления просьба Марии ни у кого не вызвала, у каждого, как говорится, свои тараканы в голове, и если человеку приспичило — это его дело. Гораздо позже выяснилось, что многочисленные снимки исчезли из дома Женевьевы и несколько друзей и родственников, живущих в Питере, Сочи и Новосибирске, тоже высылали Марии свои совместные с ней фотографии, но не получили их обратно…

Мысли Потапова были прерваны приходом сестры Моники. После «самоволки», совершенной им на гору Моисея, прошла неделя, и сестра постепенно оттаяла, сменила гнев на милость. Но в тот день, когда его, полуживого, выволок из машины таксист с помощью охранника, дежурившего около гостиницы, и вызов врача оказался неизбежным, негодованию Моники не было предела. После осмотра ему поставили капельницу, и он провалился в глубокий сон. А когда проснулся, сестра Моника в глубоком молчании, с плотно сжатыми губами и искрами гнева, то и дело вспыхивающими в глазах, принесла ему поднос с едой и гордо удалилась. Потапов дождался ее возвращения и самым жалобным голосом, на который только был способен, долго каялся и просил прощения за ужасный, гнусный проступок и обещал отныне быть самым дисциплинированным и кротким пациентом.

— Мне жаль даже не вас, мне искренне жаль врачей и персонал клиники, которые несколько месяцев отвоевывали у смерти вашу жизнь, к которой вы так наплевательски относитесь. Имейте хотя бы уважение к этим людям и в знак благодарности не совершайте таких, извините, идиотических поступков, — такова была грозная отповедь сестры Моники.

Теперь она стояла над Потаповым, уже смягченная его воистину безупречным поведением, и постукивала пальцем по наручным часам, давая понять, что дольше находиться на солнце ему не следует. С сожалением поднявшись и пересев под тент, он выпил свежевыжатый сок из плодов манго, принесенный Моникой, и вытащил из кармана телефон.

— Рад тебя слышать, дорогой! — зазвучал в ответ оживленный голос Ингвара. — Как ты? Отчетливо вижу твое счастливое лицо между пальмами и кактусами. А у нас в Стокгольме идет снег, и зима осточертела, аж выть хочется.

— Бери отгул и приезжай. Тем более есть тема для серьезного разговора. Я здесь совершил одну незапланированную экскурсию… и меня сопровождала та самая милейшая особа, из-за которой мои останки нашли под насыпью железной дороги.

— Черт! — Потапов явно увидел исказившееся яростью лицо своего друга. — Недаром я тебя пас в больнице, как сторожевой пес. Я так и знал, что продолжение следует… Слушай меня, старина. Ты обогнал мой звонок к тебе ровно на минуту. Я ведь непрерывно, в отличие от наших замечательных органов, которые якобы ведут следствие по покушению на тебя, ищу так или иначе разгадку. Кому была нужна твоя жизнь? И вот теперь слушай… Помнишь, я несколько дней бессовестно отсутствовал перед твоей отправкой в Египет? Помнишь, рассказывал, что занят давней подругой, которая привезла на гастроли в Стокгольм свой знаменитый московский театр?

— Ну, помню, — недоуменно протянул Потапов. — Татьяна с Петькой были в восторге от ее спектаклей. Она, видимо, классный режиссер… И что?

— Да то, что она не только классный режиссер. Вся Москва сходила с ума от целого ряда преступлений, которые она единолично раскрыла. Вспомни, я тебе давал даже публикации московских газет. У нее такой мощный генетический набор сыскных талантов — родители были известные следователи по особо опасным преступлениям, — что Пуаро и старушка мисс Марпл отдыхают. Я еще тогда рассказывал ей о тебе. Она, как всегда, сразу врубилась, и я даже хотел вас познакомить, но не успел. А вчера она позвонила мне из Москвы, что в театре у них зимние отгулы и она летит в Шарм-Эль-Шейх передохнуть от театрального наворота дел. Я дал твои координаты. Она тебя найдет.

— Брось, Ингвар, — поморщился Потапов, — человек летит отдохнуть, а я ее буду грузить своими проблемами.

— Ты — дурак, Ник. Речь идет о твоей жизни. Подвалил редкий шанс — заполучить тонкого умного аналитика. И думаю, Алена с восторгом сумеет совместить это с солнечными ваннами и купанием в море.

— О’кей, старик, — вяло отозвался Потапов. — Меня ждут процедуры и на горизонте сестра Моника. Вечером позвоню.

Но уже через два часа Ингвар перезвонил Потапову и, чему-то самодовольно усмехаясь, проговорил:

— Довожу до твоего сведения, Ник, что театральная подпольная кличка у Алены — «малышка».

— Понятно. Ну, и?..

— Ну и все. До вечера.

Потапов пожал недоуменно плечами и в сопровождении сестры Моники побрел на пляж. Там они расположились за столиком недалеко от спортивной базы, где выдавали катамараны, снаряжение для дайвинга, а для желающих испытать особо острые ощущения вертлявый лихой катерок на буксире тащил по волнам надувной «банан» с сидящими верхом визжащими смельчаками и так же, на тросе, тянул над морем парашют, под куполом которого извивалась червяком очередная жертва.

Потапов заказал бармену два безалкогольных коктейля. Моника вопросительно уставилась на Ника своими кукольными голубыми глазами с загнутыми белесыми ресничками.

— Ах, да, — спохватился Потапов от ее вопрошающего и как всегда требовательного взгляда, — я, собственно, пригласил вас не для разговора, а просто хочу угостить коктейлем. Очень рекомендую отведать мороженое, особенно клубничное, вкусное…

На фарфоровом личике Моники появилось легкое подобие довольной улыбки.

— Очень мило с вашей стороны, Ник. А я, кстати, хотела сообщить вам, что доктор позволил слегка расширить ваш режим. Вы можете ходить в бассейн, и вам дадут более нагрузочный физкультурный комплекс.

— Это оттого, что я осуществил столь изнурительный вояж и не помер? — засмеялся Потапов.

Моника недоуменно подняла тоненькие светлые брови и недовольно заметила:

— У вас все же большие проблемы с чувством юмора, мой дорогой. Так шутить грешно.

Потапов покаянно прижал к груди руки и заказал клубничное мороженое.

— Действительно, вкусно, — согласилась Моника, с аппетитом облизывая ложку, и, вглядываясь куда-то за спину Потапова, сварливо прибавила: — Безобразие! Как можно детям позволять такие опасные аттракционы. Интересно, куда смотрят родители?

Потапов оглянулся, и в это же время на песок недалеко от их столика опустился парашют. Довольная девчонка в круглых очках дождалась, когда ее освободят от ремней безопасности, и сообщила улыбающемуся арабу, что через полчасика повторит полет. Потом поправила съехавшие набок шорты, направилась к стойке бара, взяла стакан сока, присела за соседний столик и, спокойно выдержав возмущенный взгляд сестры Моники, проговорила хрипловатым баском:

— Здравствуйте, Ник! Меня зовут Алена Позднякова. Вам привет от нашего общего друга Ингвара.

— Здравствуйте, Алена, — ошеломленно произнес Потапов. — А… мы вот только что с сестрой Моникой говорили о том, что детям небезопасно летать над морем на парашюте.

Алена оставила это сообщение без реакции, предоставив Потапову внимательно оглядеть ее миловидное круглое личико с действительно детским припухлым ртом, слегка вздернутым носом и умным взрослым взглядом из-за круглых очков в легкой металлической оправе. Нижняя челюсть, чуть выдающаяся вперед, как бы сообщала о твердости характера и железной воле. То, что Алена прекрасно сложена, Потапов отметил, когда она, выпутавшись из парашютных ремней, топала маленькими босыми ногами к бару. «Этот стройненький подросток сведет с ума многих любителей лолитообразных женщин», — мелькнуло у него тогда в голове. Алена чему-то ухмыльнулась, потерла ступней о ступню, стряхивая налипший песок, и на английском языке представилась медсестре Потапова.

Моника выглядела сконфуженной, приняв взрослую женщину за ребенка, но Алена тут же пояснила, что она давно привыкла к тому, что иногда местные московские забулдыги, забивающие во дворе «козла», посылают ее в магазин за пивком.

Вскоре Моника удалилась по неотложным делам, и Потапов пересел за Аленин стол.

— Вы здесь одна?

— С напарником, — отозвалась Алена, выуживая трубочкой из стакана кусочек льда.

— То есть? — удивился Потапов.

— Если одна не справлюсь с вашими проблемами, на него можно положиться, — ответила Алена и, поддев льдинку, отправила ее в рот.

— Это вы напрасно, — заметил Потапов, — судя по голосу, вы и так уже успели где-то простудиться.

— Да нет. Я с детства такая простуженная. Голос такой, — невозмутимо отозвалась Алена.

— И кто же этот ваш напарник? — улыбаясь, спросил Потапов.

Алена в ответ одарила его обаятельной, слегка насмешливой улыбкой, продемонстрировав при этом мелкие ровные зубы необыкновенной белизны.

— Он сидел в тюрьме, но его выпустили, признав невиновным.

— И… за что же он сидел?

— За убийство любимой женщины.

Потапов почувствовал на лбу появившуюся испарину.

— Понятно… А оказалось, что он не убивал.

— Да нет, почему же. Он и убил. — Алена, не поднимая глаз, выудила из кармана шорт пакетик с бумажными платками и протянула Потапову. Тот машинально вытер вспотевшее лицо и решил больше не задавать посторонних вопросов.

— Ингвар сказал, что вы в общих чертах в курсе того, что со мной случилось.

— И в общих и, пожалуй, в частности. — Алена подняла голову и долгим внимательным взглядом обвела лицо Потапова. — Знаете, Ингвар очень толковый и обстоятельный. Да, конечно, вы знаете. Так вот, когда мы с театром были в Стокгольме и он рассказал обо всем, меня это так заинтересовало, что Ингвар даже устроил мне встречу со своим приятелем из органов, и он дал прочесть ваши показания.

— И… что же вы думаете? — осторожно спросил Потапов, — впрочем, я понимаю, что тут пока еще все непонятно.

— Ну нет, почему же, — неожиданно возразила Алена. — Понятно одно. По жанру все, что происходит, — совсем не детектив, а скорее мелодрама. А это очень, очень непростой жанр. Знаете, он как бы с подвохом. К примеру, если берешь ставить пьесу с мелодраматическим сюжетом, то для того, чтобы не получилось в результате мексиканской мыльной оперы, надо очень жестко определить психологический рисунок каждого персонажа. Мелодрама — великий жанр, это всегда высокая история о любви и смерти, и тут исключена любая сентиментальность, ее просто по природе человеческих взаимоотношений не должно быть. По сути, люди находятся в очень жестких отношениях между собой.

— А если любовь? — встрял взволнованно Потапов.

— У-у, если любовь, то тем более, — прогудела осой на бреющем полете Алена. — Я вам только что говорила о своем напарнике. Это была истинная любовь. Как в самой гениальной мелодраме. Кстати, сейчас я вас познакомлю. Он уже осуществил очередной заезд на «банане» и двигается к нам. Только, конечно, как всегда, ничего не видит вокруг.

Алена заложила в рот пальцы колечком и пронзительно свистнула.

Через минуту к столику подошел худой, бледный до синевы, совсем еще не тронутый египетским солнцем долговязый мальчишка.

— Ага, тоже травести, — засмеялась Алена, проследив за недоуменным взглядом Потапова. — Такая вот у нас компашка. Сева, познакомься, это тот самый господин Потапов.

— Здравствуйте, — церемонно поклонился молодой человек. — Алена Владимировна, вас ребята на парашют приглашают. Что им сказать? Попозже?

— А вам еще нельзя? — поинтересовалась Алена у Потапова и тут же сама за него ответила: — Ну да, конечно же, нельзя. Вы ведь еще со штырем в бедре гуляете. Очень беспокоит?

— Да когда как, — отозвался Потапов, пораженный осведомленностью Алены.

— Ну а как же! Я ведь вашу историю болезни тоже изучала. Ингвар переводил со шведского, — улыбнулась Алена, прочтя мысли Николая. — У вас по распорядку дня сейчас обед, если не ошибаюсь. А потом послеобеденный сон. Как в пионерлагере в застойные времена. Ну и давайте! А мы пока с Севкой полетаем над морем. А потом на солнышке полежим. Надо этому сине-зеленому товарищу придать товарный вид. А то все египтянки нос воротят. Мы живем в соседнем отеле, вон в том. — Алена кивнула в сторону белоснежного здания с колоннами. — Я вам записываю номер своего мобильника, а ваш у меня есть. Увидимся вечером.

Но вечером встретиться не удалось. Во время ужина в столовую, где вокруг роскошного шведского стола бродил с тарелкой Потапов, влетела только что приехавшая Ксюша. Она бросилась к нему на шею и разрыдалась, к великому изумлению окружающих. Потапов, обнимая Ксюшу, понимал до глубины души, кому адресованы эти горячие слезы, и сам еле сдерживался от рыданий. Не дав ему опомниться, Ксюша потащила его знакомить с дочерью. В роскошных трехкомнатных апартаментах вынимала игрушки из своего рюкзачка маленькая рыженькая девочка. У Потапова в груди стиснуло и защемило сердце.

— Мария, познакомься, пожалуйста, это — Ник.

Девочка протянула Нику ручку и серьезно произнесла:

— Здравствуйте, Ник. А почему вы с тарелкой?

Потапов с удивлением заметил, что он держит под мышкой тарелку, с которой его настигла Ксюша возле шведского стола.

Он засмеялся. Сделал большие глаза, нарочито грозно зарычал и проговорил сиплым противным голосом:

— Это не оттого, что я собираюсь поужинать девочкой Марией. Я никогда не ем таких хорошеньких мамзелей.

Мария тут же включилась в игру и, звонко завизжав, спряталась за креслом и оттуда ответила тоже не своим, а писклявым дурным голосочком:

— Я не верю тебе. Боюсь, что ты пришел меня съесть.

Потапов изобразил крайнее отчаяние, заломил руки с тарелкой за шею, закрутил головой:

— Поверь мне, я не людоед, я мирный свинопас и пришел к тебе с миром.

— Почему свинопас? — залилась теперь смехом Ксюша. — Да-а, с фантазией тут проблемы.

— Докажи, что ты друг! — грозно потребовала Мария.

В открытое окно полетела казенная тарелка и, к всеобщему восторгу, завязла в густом кустарнике.

— Теперь погладь меня по шерсти в знак нашей дружбы. — Потапов встал на четвереньки и подполз к улыбающейся девочке. Мария осторожно дотронулась до волос Потапова и тут же со страхом отдернула руку.

— Не бойся, Мария, наш свинопас давно не читал детских книжек и подзабыл, что ему самому необязательно ходить на четвереньках и обрастать шерстью, — насмешливо констатировала Ксюша, но Потапов не желал вставать с четверенек и терся лбом о коленки Марии. Наконец девочка осмелела и несколько раз погладила маленькой ладошкой по голове Николая. Тот довольно заурчал и вдруг увидел в приоткрытую дверь в соседнюю комнату женщину, распаковывавшую на диване чемодан. Ему сразу бросился в глаза выступающий на спине горб и почти полумонашеское одеяние из темной ткани.

Потапов взглянул на Ксюшу и вопросительно кивнул в сторону неприкрытой двери.

— Это Вероника, няня Марии. Замечательная женщина и, главное, прекрасно ладит с ребенком. А у этого ребенка характер прямо-таки не сахар, — ответила негромко Ксюша.

— А вот и сахар, — тут же не согласилась Мария, — Вероника так и говорит: «Сладенькая ты моя». Так что не верьте маме. У ребенка Марии характер просто шоколадный.

— А сколько же тебе лет? — поинтересовался свинопас Потапов на всякий случай все еще рычащим голосом.

— Пять. А вам?

Потапов задумался:

— Вообще-то у свинопасов нет возраста. Но я думаю, годков эдак двести пятьдесят уже набралось. Кстати, да, я припоминаю, что сегодня у меня как раз день рождения, и — Потапов взглянул на часы, — через полчаса я приглашаю вас на торжественный ужин.

— Свинопасы не носят часов, — недовольно заметила Мария, — они время определяют по солнцу.

— Но что делать, если солнце уже зашло… — растерянно попытался оправдаться Потапов, подползая к двери. — Пойду проверю свое стадо и вернусь за вами.

Мария вылезла из-за кресла и подошла к Потапову.

— Если хотите, за ужином я могу быть принцессой. Если, конечно, вы имеете в виду того свинопаса, который влюблен в принцессу, — предложила девочка. — Хотя мама права, тот свинопас не был сам животным. Ну ладно, у вас есть время подумать. Я все-таки оденусь принцессой, а вы должны быть в соломенной шляпе и выглядеть понеряшливей. Он же как-никак имеет дело со свиньями.

— Вот тут я не согласен, — возмутился Потапов. — Во-первых, мои свиньи очень чистоплотные, они отпрыски аристократического рода. А потом… человек, влюбленный в принцессу… а я вспомнил, что я все-таки именно тот свинопас… может слегка и приодеться поприличней.

— Тогда подумайте, где вы достали такую одежду, — предложила Мария. — Может, украли у своего хозяина… или нет, лучше одолжили в лавке. Как будто у вас там приятель работает.

— Не-ет, — поморщился Потапов, — я уж придумаю что-нибудь поромантичней. Нет-нет, лавка с приятелем — это слишком буднично для возвышенной души свинопаса.

— Ну давай, — согласилась Мария.

Уже уходя, Потапов спросил девочку шепотом:

— А на каком языке ты общаешься со своей няней?

— Во-первых, она не няня, а гувернантка. Няня — это для тех, кто еще ходить не умеет, — тоже шепотом ответила Мария. — А во-вторых, на каком захочется, на том и разговариваем. Сама Вероника итальянка, но она до меня работала в русской семье и выучила язык просто здорово, а потом мы с ней общаемся по-французски и теперь уже по-итальянски. Ну, а на английском мы в основном говорим, когда папа дома — он ирландец и ему это приятно.

— Слушай, Мария, а было бы здорово, если бы принцесса давала свинопасу уроки итальянского. На пляже, а?

— Это можно, только с Вероникой. А то я буду сбиваться. Я ее спрошу, кем она будет. Может, главной фрейлиной? Чего? Опять буднично?

— Не «чего», а «что», — поправил девочку Потапов, выходя из номера, и услышал вслед недовольный возглас Марии.

— Еще чего! Свинопас не может поправлять принцессу!

Закрыв дверь, Потапов прислонился затылком к прохладной стене и прижал руки к груди. Сердце давало по сто с лишним ударов, как после хорошей дистанции… Она даже так же морщит нос, когда ей смешно, и так же склоняет к плечу рыжую головку… и смотрит так же, чуть округляя глаза от усилий сосредоточиться и не пропустить самого главного… Какая же мощная женская природа была заложена в Марии, чтобы передать сначала дочери, а потом внучке всю себя…

Потапов вышел на улицу, чтобы снять с веток кустарника выброшенную тарелку. У окна лицом к лицу столкнулся с кандидаткой в главные фрейлины. Она задумчиво разглядывала ярко-малиновые цветы, которыми был усыпан кустарник.

— Простите, я испугал вас. Вы вздрогнули, — с сожалением произнес Потапов. — Меня зовут Ник. А вас — Вероника, я уже знаю.

Легкая приветливая улыбка мелькнула на бледных губах гувернантки. В уже сгустившихся сумерках ее сглаженное лицо выглядело, наверное, моложе настоящего возраста. Потапову она напомнила состарившуюся боттичеллиевскую Афродиту, выходящую из морской пены, только в черном варианте. У нее были гладко зачесанные темные волосы с седыми прядями, а лицо такое же неопределенное, как у обнаженной богини, с тонкими неуловимыми чертами. Вспомнив про горб на спине Вероники, Потапов мысленно усмехнулся пришедшему на ум сравнению. Впрочем, приглядевшись, он понял, что эта игра светотени сделала ее лицо изысканным. Подкравшиеся сумерки сузили и удлинили на самом деле довольно широкий плоский нос, и тонкие сухие губы расплылись в полутьме, сделавшись слегка припухшими. Глаза с чуть опущенными вниз уголками вносили в ее облик нечто семитское. Потапов поймал себя на мысли, что слишком долго занимается изучением ее необычного лица, вмещающего в своих чертах самые взаимоисключающие характеристики.

— Я за тарелкой, — сказал он таким тоном, словно извинялся за что-то.

Вероника кивнула и с легким акцентом ответила:

— Пожалуйста, я не возражаю.

Еле уловимая насмешка прозвучала в ее тихом голосе, и Потапов вдруг вздрогнул и с недоумением взглянул на нее.

Но ее позвали, и она, продемонстрировав свой уродливый горб, скрылась в комнате.

«Странная…» — со смешанным чувством неприязни и возникшего интереса подумал Потапов.

За ужином, который было решено провести на берегу моря в ресторанчике под соломенной крышей и стенами из экзотического плюща, выяснилось, что за день все очень устали — «принцесса» терла глаза, зевала, хмурилась в ответ на вялые заигрывания свинопаса и наконец, не дождавшись горячего, заснула, свернувшись клубочком в просторном плетеном кресле. Ксюша тоже выглядела утомленной и жаловалась на жуткую головную боль. Потапов вполголоса, чтобы не потревожить спящую Марию, рассказал про свое восхождение на гору Моисея, умолчав лишь о встрече с роковой мулаткой. Вероника, не проронившая за ужином ни одного слова, казалось, воодушевилась рассказом Николая и, задав ему несколько вопросов, закурила и вышла из ресторанчика подышать морским воздухом.

— Своеобразная особа, — осторожно высказался Потапов вслед Веронике.

— Не знаю. Я к ней привыкла, — пожала плечами Ксюша. — У нее были блестящие рекомендации от предыдущей семьи. Мария сразу ее полюбила, а Вероника просто души в ней не чает.

— В ней есть что-то монашеское и одновременно глубокий след от, видимо, бурной светской жизни, — задумчиво произнес Потапов.

— А ты наблюдательный. — Ксюша бросила шипучую таблетку в стакан с водой и залпом выпила. — Вероника была замужем за очень богатым итальянским архитектором и скульптором. Сама она тоже замечательно рисует. Я потом покажу тебе несколько портретов Марии… Ну вот, ее мужа убили какие-то мафиози. Шла борьба за осуществление огромного и очень дорогостоящего архитектурного проекта и… в общем, все, как у нас. Разборки, угрозы, деньги… Вероника очень долго болела после смерти мужа, что-то произошло с костями. Видел, какой у нее горб? Потом какая-то непонятная история с сыном… Короче, она перевела на его имя все свое состояние и жила несколько лет в монастыре. Потом случайно познакомилась с русской семьей, привязалась к ребенку и согласилась работать в их доме гувернанткой. Ну, а потом ребенок вырос, а тут мы подвернулись. В дом ее привел Кристиан…

Ксюша замолчала, потому что к столику приближалась Вероника. Теперь Потапов увидел, что она еле заметно припадает на одну ногу, и подумал, что, очевидно, сильное смещение позвоночника сделало одну ногу чуть короче.

— Я отнесу Марию в кровать, — тихо произнесла Вероника и сразу отказалась от помощи Николая. — Не надо. Она к вам еще не привыкла, может спросонья испугаться.

Она ловко поддела под спящую девочку руки и, подняв, как пушинку, прижала ее к груди. Мария что-то пролепетала во сне.

— Спи, моя сладенькая, спи, я сейчас тебя раздену и уложу в постельку… а там тебя ждет твой верный Тотошка, он сторожит твою пижамку… — Вероника кивнула Потапову в знак прощания и, продолжая что-то нашептывать Марии, вышла из ресторана.

— Мария тоже похожа на маму, правда, Ник? — спросила Ксюша, провожая их взглядом.

— Еще как! — воскликнул Потапов и тут же хлопнул себя обескураженно по лбу. — Вот черт! Ну и память стала после всей этой эпопеи! Извини, Ксюша, мне надо позвонить одной женщине. Мы должны были встретиться, а у меня с вашим приездом все из головы вылетело.

— Египетский роман? — лукаво сощурилась Ксюша.

— Нет-нет, это по делу. Она знакомая Ингвара, ты его должна помнить… Добрый вечер, Алена, извините, так получилось…

— Не надо ничего объяснять, Ник, — прогудел в трубке низкий голос, — я в курсе…

— Вы где сейчас?

— Если вы повернете голову направо, то увидите где… — улыбнулась Алена.

Потапов развернулся всем телом и заметил за дальним угловым столиком Алену с «напарником». У напарника лицо было такого цвета, точно его только что обварили крутым кипятком. Местное солнце не пощадило бледнолицего доходягу, и он сполна получил за то, что «дорвался». Потапов не заметил, как Ксюша сорвалась с места, и увидел ее уже в объятиях Алены. Они, казалось, забыли обо всем на свете, Алена даже не отключила свой мобильник, и Николаю, тоже почему-то в растерянности прижимающему к уху трубку, были слышны оживленные неожиданной встречей голоса.

Потапов подумал о том, как все же тесен мир, и вспомнил наконец-то, как Ингвар рассказывал ему про Алену, про тот триумф, который произвели в Стокгольме спектакли театра, главным режиссером которого она являлась. И конечно же, Ксюша там с ней и познакомилась. Приезд русского театра всегда событие для тех соотечественников, которые проживают за рубежом. Но все оказалось совсем не так.

— Что ты, Ник! — возразила на его умозаключения Ксюша. — Мы с Аленой знакомы гораздо дольше. И случилось это при очень печальных обстоятельствах. Мы познакомились на похоронах тетушки Эдит в Париже. Господи! Я так говорю, словно ты в курсе всей родословной Криса.

— Криса? — вздрогнул Потапов.

— Ну да, это как бы сокращенное имя моего мужа Кристиана МакКинли, которого ты, наверное, и не воспринял, хотя он тоже приложил немалые усилия, чтобы вывести тебя из комы. Но когда ты выздоравливал, его уже не было в Стокгольме и вы знакомы только заочно. — Ксюша вдруг замолчала и обеспокоенно вгляделась в побледневшее лицо Потапова.

— Я вижу, тебе не очень-то… А, Ник? Сегодня был сумасшедший день… давай-ка я провожу тебя в гостиницу.

Ксюша решительно взяла Потапова под руку и, даже не дав ему перекинуться парой слов с Аленой, вывела из ресторана. Уже возле ступенек, ведущих к бунгало Потапова, его перехватила взволнованная сестра Моника.

— Сплошное наказание, а не пациент, — начала она свое обычное ворчание, но Ксюша мягко оборвала ее.

— Не сердитесь, Моника. Это я виновата. Ему немного не по себе. Но это от эмоционального напряжения. Сейчас все пройдет.

И она, перепоручив Потапова медсестре, вернулась к Алене.

Всю ночь Николай метался, как в бреду. Ему казалось, что он не спит, но уголком воспаленного сознания понимал, что та бездна, в которую он проваливался, все же была сном, потому что там была Мария. Она плакала молча, смотрела на него ожидающими каких-то необыкновенных слов глазами, а он говорил ей, что она жива, жива в нем, каждодневно, ежесекундно, и он ощущает ее присутствие горячо и больно. Ушедшие в мир иной щадят живых и так остро и жадно не льнут к каждой возможности вплестись в контекст жизни, когда ты дрожишь от такого вторжения и слушаешь, как меряют тишину знакомые шаги того, кто считается давно ушедшим. Сейчас Потапов чувствовал себя тем мальчишкой, которому двести лет назад явилась вот в таком полусне-полубреду эта женщина и терзала его душу, его плоть, истязала желанной близостью и, всякий раз пообещав вернуться, таяла в наступающем свете дня. Потом она обрела конкретный осязаемый образ — судьба, сжалившись и высоко оценив его верность, подарила ему Марию. Но его терзало сейчас другое… Потапов вскакивал, пил воду, глядел на часы и снова сваливался в вязкое полузабытье, не докопавшись до того, что его мучило. Уже когда он под аккомпанемент взявших спросонья неправильную ноту и тут же пустившихся под его окном в мелодичную перебранку пичужек, измаявшись, крепко заснул, ему не снилось ничего, только время от времени чья-то нежная прохладная рука касалась легким прикосновением его лба, и он шептал обессиленно: «Мария…»

Когда в дверь постучала сестра Моника, он смотрел в потолок сосредоточенным измученным взглядом и думал о том, что ему необходимо как можно скорее повидаться с Аленой…

— Да, конечно, это не совпадение, — прогудела Алена, выслушав Потапова. — А то, что вам даже не приходило в голову, что муж Ксении, Кристиан МакКинли, и тот Крис, о котором вам рассказывала Мария, один и тот же человек, вполне естественно. Слишком невероятно, чтобы вот так, запросто, включить в логическую систему ваших мыслей этот факт.

— Но ведь тогда… — растерянно прошептал Потапов, — тогда автокатастрофа, в которой погибла Мария, совсем не несчастный случай, а сознательное самоубийство!

Алена ничего не ответила, она сосредоточенно вглядывалась в море, по которому скользил к пристани экскурсионный катер.

— Севка весь обгорел, и я его отправила на прогулку в бухту с коралловыми рифами. Чтобы на солнце не торчал.

Она протерла шейным платком свои круглые очечки и, заказав кофе для себя и Потапова, вдруг спохватилась:

— Извините, вам, наверное, кофе нельзя?

— Не надо из меня делать полного инвалида, — недовольно буркнул Потапов. — Мне можно все. И не щадить меня с самыми трагическими выводами тоже можно. Даже необходимо.

Алена протяжно вздохнула, вытянула из маленькой плоской сумочки фотографию. Но прежде чем отдать ее Потапову, внимательным взглядом проверила правомочность его утверждений о том, что он совсем молодец и готов к любым испытаниям.

Потапов взял снимок и усилием воли заставил пошатнувшееся под ним кресло встать на место и удержаться в нем вертикально.

С фотографии смеялась Мария. Ее длинные распущенные волосы развевал ветер и эффектно перепутывал в своем шаловливом порыве с такими же длинными черными волосами стоящей рядом, уже хорошо знакомой Потапову… длинноногой мулатки.

Переждав первую реакцию Николая, Алена заговорила негромко:

— Мария очень умно и тщательно попыталась ликвидировать все, что могло до спланированной ею автомобильной катастрофы разладить свадьбу Ксюши и Кристиана. Нельзя было допустить, чтобы, с одной стороны, дочь узнала, что она — та женщина, которую в глубине души продолжал любить Кристиан, с другой стороны, чтобы ее бывший возлюбленный и по-прежнему страстно любимый мужчина… узнал, что Ксюша — ее дочь. Наверное, не стоит, хотя и очень хочется, фантазировать на тему: действительно ли именно Ксюшу полюбил Кристиан, или же этот такой поразительный слепок с его любимой женщины решил судьбу… Но, конечно же, нельзя было предусмотреть все, нельзя было быть уверенной, что где-нибудь не выплывет не учтенная и не уничтоженная фотография или же не просочится другая информация — и Мария торопилась. Она уже знала, что Ксюша беременна, и была уверена, что когда постфактум откроется вся правда — Кристиан все равно женится на ее дочери. Она знала и то, что этот брак благословила тетушка Эдит, а для Кристиана это было равноценно благословению матери. На эту фотографию Ксюша наткнулась в груде старых журналов, вскоре после гибели Марии, да, это было перед самыми ее родами и в мой отпуск, когда мы наконец-то сподобились по просьбе Кристиана разобрать вещи его тетушки. Ксюша разбирала на диване старые журналы и, наткнувшись на фотографию, закричала так, что я прибежала в панике принимать роды.

— А Кристиан? — взволнованно перебил Алену Потапов. — Кристиан был с вами?

— Конечно. Он тоже примчался из сада в уверенности, что начались роды. Ксюша тыкала пальцем в фотографию и, рыдая в голос, кричала: «Мамочка моя дорогая! Мамочка…»

— И что же Кристиан?

— Его реакция была страшной. Я, честно говоря, подумала, что он сошел с ума. У Ксюши началась истерика, а он, казалось, ничего не видел… Отошел с журналом к окну, бледный, точно вывалился из преисподней, я к нему подошла сзади, а он бормочет: «Прости, я ведь чувствовал… не то… что-то не то… поверил, идиот, в раскосую бурятскую маму… боже мой, за что мне это… Прости…» Я решила, что он окончательно сбрендил, когда услышала про какую-то раскосую бурятку… Но тогда особо предаваться анализу было некогда. Ксюша не воспринимала Кристиана в тот момент так же, как он ее. И это было счастьем.

Через какое-то время Кристиан взял себя в руки, сумел скрыть волнение, да и уже было не до того. У Ксюши начались такие бурные схватки, что мы еле успели доставить ее в родильный дом. Когда ее увезли в отделение и сказали, что за Кристианом придут, как только подготовят ее к родам, он рассказал мне о Марии, взяв слово, что об этом никогда не узнает Ксюша… Позже и Ксения поведала мне, как она преподнесла ему свою мать потомком декабристов и выходцем из сибирских охотников…

— Зачем? — вырвалось изумленно у Потапова.

— Да ни за чем! Абсолютно детская выходка. Желание заинтересовать собой фактами выдуманной биографии — богатая наследница латышских фермеров и потомок декабристов. Да это-то все понятно. Вот другого неясного много… — задумчиво проговорила Алена и тихо прибавила: — Пока что… много.

— Ну, и кто эта мулатка? И на кой черт я ей сдался?

— Мулатка — известная топ-модель и, видимо, каким-то образом знакомая Марии. Хотя топ-модель она в прошлом, ушла из этого рода деятельности уже давно и, по запросам с подачи Ингвара органами местопребывание ее неизвестно. В коротенькой статье из этого журнала говорится о том, что топ-модель Нэнси Райт собирается покинуть подиум и думает, не заняться ли ей ресторанным бизнесом. Все. Под фотографией надпись: «Нэнси Райт со своей русской подругой». Возможно, она, уйдя из манекенщиц, поменяла фамилию, если только это вообще не было ее псевдонимом.

— Как же неизвестно ее местопребывание, если неделю назад она слезла с верблюда в облике бедуина и порывалась второй раз отправить меня на тот свет?! — возмутился Потапов.

— Ну, теперь об этом знаете вы, Ингвар, я и, по-моему, очень инертный следователь, который опять же только под давлением Ингвара связался с Интерполом.

— Так ее ищут? — упавшим голосом спросил Потапов.

— Ищут-ищут, — неубедительным тоном успокоила его Алена. — Вот-вот придут к вам за показаниями.

— Что-то они не торопятся, — хмыкнул Потапов.

— Да ведь с вами все не просто, — заметила Алена. — Живете в Стокгольме, подданство российское, покушение произошло хоть и на территории Швеции, но на русского гражданина американской подданной. Чего шведам особенно колотиться! У них со своими родненькими наркоманами не соскучишься.

Увидев приближающегося краснолицего «напарника», Потапов торопливо спросил:

— Вчера вы сказали, что познакомились с Ксюшей на похоронах его тетки…

— Ну?

— И каким ветром вас туда занесло?

— Я расскажу… — Алена усмехнулась, глядя, как он поспешно перевернул фотографию изображением вниз. — Давайте ее сюда. Пусть будет все-таки у меня. А то обыщут в ваше отсутствие номер, и потом кое-чего не досчитаетесь. Привет братьям-индейцам! — обратилась она к подошедшему Севе. — Надо будет изобрести тебе что-нибудь типа пера и воткнуть в голову.

— Угу, — отозвался без воодушевления «напарник». — Пока что мне втыкали перо совсем в другое место.

— Уже интересно, — насторожилась Алена. — И что же это у нас, ну прямо ни дня без строчки!

— Короче, нам дали понять, что наше присутствие в этом райском уголке крайне нежелательно, — буркнул «напарник», глядя куда-то вбок.

Алена проследила за его взглядом, но, не обнаружив там ничего существенного, сочла, что это чисто нервное, и грозно прорычала:

— Что за манера — смотреть мимо лица собеседника!

— А если мне так больно, — огрызнулся Сева и когда перевел взгляд прямо на Алену, стало видно, что угол глаза у него залит кровью и возле уха назревает огромная шишка.

— Рассказывай! — потребовала Алена.

— Да тут особенно и рассказывать не о чем. Выгрузились в бухте, где полно кораллов. Умные, то есть те, кто взял соответствующую обувь, пошли ходить по кораллам, а я сдуру вообще босиком на катер отправился, сказали же, что все рядом… Сел на камень, естественно спиной к морю, чтобы обгоревшее лицо было в тени. Вдруг почувствовал на себе брызги, обернулся: стоит фигура в костюме для дайвинга. В ластах, в маске, и с него вода течет, значит, ко мне подался напрямую из моря. Склонился и говорит по-русски, но с акцентом: «Обратные билеты на сегодняшний вечерний рейс в Москву можете забрать у портье. Конверт на фамилию твоей подруги». Я, естественно, вежливо поблагодарил, хотя внутри аж похолодало, и ответил, что господин, видимо, не в курсе, у нас совсем другие планы…

— Господин или госпожа? — перебила Алена «напарника».

— Вот этого я не понял, — растерялся Сева. — Во-первых, костюм так утягивает фигуру, что никаких подробностей не заметно, во-вторых, маска во все лицо, а в-третьих, человек стоял против солнца…

— Ну, дальше, дальше!

— А что дальше? Потом я получил такую затрещину в ухо, что до сих пор почти не слышу.

Алена взяла в руки Севкину голову и стала внимательно разглядывать ушиб.

— Больше ты ему ничего не говорил? — спросила она.

— Сказал…

— Что?

— Выдал ему: «Ихтиандр хренов!», когда он спиной стал пятиться в море.

— Странно, что после этого он не вернулся и не накостылял тебе по другому уху, — недовольно прогудела Алена. — Иди к сестре Монике и попроси сделать компресс, а то люди от тебя шарахаться будут — рожа красная, глаз залит кровью, а вместо уха фингал в кулак цвета баклажана.

«Напарник» безропотно отправился выполнять задание. Алена заказала еще одну чашечку кофе, закурила и спокойным деловым тоном обратилась к Потапову:

— Зачем Ингвар по вашей просьбе преследовал Марину Миловскую?

— Алена… вы собираетесь проигнорировать поступивший вам ультиматум? Надо срочно обратиться в местную полицию! — взволнованно заговорил Потапов, не отвечая на вопрос. — Здесь явно сгущаются какие-то тучи…

— И вы думаете, что шарм-эль-шейхская полиция в состоянии их разогнать? — насмешливо улыбнулась Алена. — Высыпят группами по побережью и будут срывать маски с каждого выходящего из моря в костюме для дайвинга? Не волнуйтесь, Ник. Это проверка на прочность, не более того. Хотя, конечно, в хорошей информированности им не откажешь.

— Кому «им», Алена? Мы же даже не догадываемся, кто эти «они»?

— Ну, вы, может быть, и не догадываетесь… — уклончиво ответила Алена и настойчиво повторила: — Так что с Мариной Миловской?

Потапов сосредоточенно потер виски:

— Мне она чем-то неуловимым напомнила Марию… Нет-нет, внешне она совсем другая, но что-то во мне сразу откликнулось… где-то очень глубоко внутри, она словно задела струнку того, что во мне откликалось только Марии… Это очень трудно объяснить, чтобы стало понятно.

— Ну отчего же?! Вы очень доходчиво все говорите. Я понимаю вас… Припомните, какие нюансы, ассоциации появлялись у вас, когда вы звонили Ингвару из поезда?

— Она очень мощно спровоцировала мою память… Я как бы заново прокручивал все, что было связано с Марией, начиная с нашего знакомства.

— Как давно до этой встречи вы общались с Ксюшей? — вдруг неожиданно спросила Алена.

— Сейчас… — Потапов не сумел так быстро переключиться совсем на другую тему и долго сосредоточенно вспоминал. — Надо бы спросить у Ксюши… но, по-моему, мы договаривались, что я прилечу в Париж перед Рождеством… Ну да, правильно, так и было. Я еще сказал, что вернусь из Гетеборга и еще раз позвоню. Она очень тогда радовалась моему звонку…

— А ваша злополучная поездка была, если не ошибаюсь, в самом конце октября, — спросила Алена и быстро что-то записала в маленький изящный блокнотик ярко-красного цвета.

— Да. Двадцать шестого октября я выехал в Гетеборг, — подтвердил Потапов и, помолчав, поинтересовался: — Только я не совсем понимаю, какое это может иметь отношение к Марине Миловской.

— Да так. Пригодится, — уклончиво ответила Алена.

— И вот что еще тогда меня поразило. Такое вроде бы совпадение первых букв имени и фамилии — Марина Миловская и Мария Милованова.

— Ну, это, возможно, действительно совпадение. Или точно рассчитанный ход, чтобы обратить внимание. — Алена опять что-то пометила в своей книжечке и, взглянув на часы, испуганно ойкнула:

— Вы нарушаете режим, а нагоняй от сестры Моники будет мне. Давайте-ка скоренько на процедуры. Впрочем, я пойду с вами — погляжу, на что похож мой краснолицый брат.

Они двинулись с пляжа к гостинице. Когда уже миновали холл, Алена вдруг остановилась и, обескураженно покрутив головой, попросила Потапова вернуться к столику, за которым они только что сидели.

— Книжечку свою забыла, в которую записывала, помните? Ярко-красная такая.

Потапов кивнул головой и уже через несколько минут вернулся к Алене, расположившейся в мягком кресле, с пустыми руками.

— Представляете, Алена, ее уже нет. И главное, бармен не видел, чтобы кто-нибудь подходил к столику, — расстроенным голосом сообщил Потапов.

Довольная улыбка растянула рот Алены аж до самых ушей.

— Отлично, Ник! На это-то я и рассчитывала, — и, подмигнув Потапову, прошествовала в апартаменты сестры Моники.

Кристиан знал, что им с Марией никогда не разойтись в этой жизни, слишком тесной она была для них двоих… Но когда он узнал всю правду, вместе с невыносимой болью рвала на части мысль — что же она наделала для того, чтобы все же разминуться с ним под этим небом! Тот путь, который был уготовлен им двоим, оказался еще тесней, чем они предполагали. И она, посторонившись, оступилась в вечность… уступив ему удел, которого он не посмел теперь не принять…

Когда он, дрожащими руками стискивая журнал с фотографией Марии, осознал случившееся — было ощущение, что он сходит с ума. Непоправимость совершенной им ошибки была непереносима. Лихорадочно пульсирующая мысль искала выхода… и он уже видел себя мчащимся на запредельной скорости к карьеру, который зиял пропастью в нескольких километрах от дома тетушки Эдит… Но еще заманчивей вспыхнул сверкающей сталью образ маленького пистолета — до него было рукой подать… в сейфе на втором этаже… Что-то бессознательно бормоча изображению смеющейся Марии, он сделал стремительный шаг к своему спасению, но на пути возникло перепуганное лицо Алены. Кристиан вздрогнул и услышал, как кричит Ксюша. Тонкий слух врача сразу определил, что это крики от сильных предродовых схваток. Надо действовать! Теперь уже работал мощный профессиональный навык, тот дикий стресс, который переживал Кристиан, был задавлен отцовским инстинктом… Он присутствовал при родах, держал за руку испуганную Ксеню, уговаривал ее потерпеть и дышать правильно, сумел вовремя слегка надавить на живот, чтобы показалась головка ребенка и, лишь ощутив у себя в руках красный орущий комочек, осознал, что у него родилась дочь.

Ксюшу оставили на несколько дней в роддоме. Кристиан и Алена вернулись в дом тетушки Эдит. На следующее утро Алена с трудом растолкала спящего Кристиана. Он открыл мутные глаза, и она поняла, что он мертвецки пьян.

— Ты кто? — спросил он заплетающимся языком.

— Я — Алена, крестница тетушки Эдит. А ты кто? — со злостью сказала Алена, понимая, что привести его в чувство будет практически невозможно, а его ждет Ксюша. Она уже позвонила с утра, сообщила, что чувствует себя прекрасно, просила не будить Кристиана и передать, что они с маленькой Марией ожидают с нетерпением его приезда.

— Кто я? — переспросил Кристиан и, резко отвернувшись лицом к стене, пробурчал: — Я — никто.

Алена купила огромную корзину цветов, якобы от Кристиана, повидалась с Ксюшей, вдохновенно сочинив историю о срочном вызове доктора на очень сложную операцию. Вернулась обратно и застала Кристиана сидящим у камина и с тоской взирающим на тлеющие угли. Выглядел он убийственно — щеки ввалились, глаза, красные, как у кролика, были опрокинуты в себя и горели сухим лихорадочным жаром. От жалости к этому рослому сильному ирландцу, выглядевшему сейчас загнанным раненым зверем, у Алены защекотало в носу. Она несколько минут сидела рядом с ним на пушистой шкуре, а потом низким властным голосом распорядилась:

— Значит, так! Быстро побриться, надеть костюм, белую рубашку, самый праздничный галстук… и ехать в роддом. То, что ты сейчас переживаешь, касается лишь тебя одного. Твои девочки не должны страдать от этого. Так нечестно и несправедливо!

Кристиан посмотрел на Алену больным, затравленным взглядом и встал на ноги…

Кристиан никогда не принимал утверждений, что время способно исцелить глубокие душевные травмы, примирить с потерей близких, вернуть прежний покой и безмятежность… Он рано потерял родителей, и эта зияющая рана все так же кровоточила, изматывала, подкарауливала в самые непредсказуемые моменты, чтобы перехватывать от боли дыхание и заставлять сердце съеживаться и леденеть.

После смерти тетушки Эдит к его скорби по родителям прибавилась еще и эта. Но тогда рядом была жизнерадостная, ликующая, переполненная любовью к нему Ксюша; ее, подчас до оторопи, схожесть с Марией, пусть отдельно от него, но ведь живущей под тем же небом, дышащей одним с ним воздухом и глядящей по ночам на те же самые звезды…

Кристиану всегда очень нравилась Алена, и ему было легче с ней после похорон тетушки. Тетушка Эдит тоже обожала Алену, так же, как ее бабушку — свою старую близкую подругу, с которой судьба свела их в годы оккупации. Тетушка любила рассказывать, какой невероятной певичкой была ее русская подруга. В годы войны такого сильного бархатного контральто не было ни у одной примадонны знаменитого «Мулен Ружа». Она напропалую крутила романы с немецкими офицерами. Когда же те окончательно теряли головы и контроль над собой, ее тщательно запрятанный в недрах роскошной гримуборной радиопередатчик без устали доносил ценные сведения о действиях и планах нацистской армии. После войны бесстрашная русская разведчица вернулась в Россию и десять лет провела за решеткой концлагеря. «Так-то ей отплатила родина за тот риск, которому она каждодневно подвергала свою жизнь!» — часто повторяла тетушка Эдит.

Первое, что тетушка осуществила, когда к ней в руки попала четырехлетняя Алена, — повела девочку в православный храм на улицу Дарю в Париже и покрестила украдкой от матери. Самое удивительное, что малышка Алена никому никогда не рассказывала об этом факте. До тех пор, когда уже в ее сознательном возрасте домашние стали сокрушаться, что девочка выросла нехристем, и теперь, когда наконец-то таинство крещения можно осуществить в любой московской церкви, неплохо было бы это сделать. Алена спокойно возразила: «Может, кто-нибудь в этой семье и нехристь, но только не я. Мы с тетушкой Эдит знали, чем заняться, когда отправили маму с ее командировочными коллегами посмотреть Эйфелеву башню. Мы времени зря не теряли».

Алена почти каждое лето проводила в Ницце в тетушкином доме. А когда поступила в институт на режиссерский факультет и свободного времени стало меньше — использовала любую возможность, чтобы повидаться с любимой крестной. Экстравагантность пожилой француженки воспринималась Аленой с восхищением и восторгом.

Когда тетушка Эдит была уже очень тяжело больна и понимала, что долго не протянет, она вызвала Алену, и они провели вместе три дня. Тогда Кристиану показалось, что они несколько раз уединялись для каких-то разговоров, в которые он не был посвящен.

— Посмотри, какая Аленка хорошенькая! — часто говорила тетушка Кристиану, любуясь своей крестницей. — На бабку похожа, такая же умная. Вот счастье-то, что ты с Тиной расстался! Раньше эта безумная в дочери тебе ее приписывала, а сейчас принялась бы ревновать к этому миниатюрному очаровательному созданию. Очкарик такой милый! Ты бы заказал ей линзы, Кристиан, нечего мордашку очками портить!

Возможно, тетушке Эдит и мечталось о том, чтобы Кристиан женился на Алене, но она слишком хорошо понимала, что их связывают нежные приятельские отношения, не более того…

То время, которое Алена провела в их доме после выписки Ксюши с ребенком, было для Кристиана просто спасительным. Под жестким требовательным взглядом из-под круглых очечков, он, как неопытный музыкант, воспроизводил мелодию своей жизни, ведомый неумолимой дирижерской волей. Сколько раз он потом мысленно благодарил Алену за эти дни, когда мир рушился и все валилось из рук, а она собирала осколки и мужественно и терпеливо, склеив, возвращала хозяину почти в первозданном виде. Тогда он понял гениальность ее режиссерского дара… Вот так умно, дальновидно, жестко распоряжаться чужой волей, чужой природой в ее же благо, мастерски выстраивать психологические нюансы, маскирующие все слабые места, и крутить этим без устали, определять даже мизансценически местонахождение Кристиана в доме, чтобы ничего не заподозрила Ксюша… Все это потом после ее отъезда дошло в полной мере до Кристиана. Она, несомненно, обладала мощным экстрасенсорным началом, ей безусловно верилось, а она, очень бережно обходясь с этой верой, умело возвращала ее преобразованной в уверенность в себя, свои силы и возможности.

Когда Алена уехала, Кристиан сначала растерялся, но потом, с удивлением прислушиваясь к себе, понял, что она как бы оставила ему себя, он был словно закодирован ею на определенное поведение, позитивные реакции, необходимые слова…

— Ты ведь не против, чтобы нашу девочку звали Марией? — спросила его Ксюша уже после отъезда Алены.

И он, вышколенный до непревзойденного поведенческого ханжества своей очкастой учительницей, мягко улыбнувшись, ответил:

— Ну, конечно, дорогая, иначе и быть не может!

И никто на свете не знал, каких усилий и внутренней дрожи стоило ему всякий раз произнесение вслух этого… только той одной… принадлежащего имени…

Кристиан начал работать как проклятый. Помимо каждодневных операций он согласился руководить клиникой и по-прежнему мотался читать курс лекций в Сорбонну. Домой возвращался глубоким вечером такой измученный и уставший, что только целовал на ночь жену и дочь и валился как подкошенный, чтобы встать ни свет ни заря, сделать легкую пробежку на тренажерной дорожке, принять душ и уже на ходу выпить чашку крепкого кофе. А в выходные он всегда звонил в Москву Алене и, подзарядившись, как подсевшая батарейка от мощного аккумулятора, входил в семейную жизнь заботливым и любящим отцом и мужем…

Несколько раз ему на мобильник дозванивалась Женевьева. Плакала, жаловалась на бессонницу, говорила, что смерть Марии превратила ее в существо среднего пола — ей до сих пор никто не интересен в сексуальном плане, предлагала повидаться, но Кристиан всякий раз находил предлоги отказаться. Удивительно, что Женевьева ничего не знала о личной жизни Кристиана, даже того, что он расстался с Тиной, и каждый раз в конце разговора передавала ей поклон…

Кристиан изо всех сил пытался быть идеальным семьянином. На самом деле эта задача была бы восхитительно легко осуществимой — рядом на него смотрели с обожанием две пары одинаковых зеленых глаз… если бы из глубины души не были по-прежнему неотвратимо устремлены на него еще два таких же зеленых до обморока, немигающе требовательных глаза Марии… Он постоянно вел с ней немой диалог, понимая ту требовательность, с которой она взирала на него из своей запредельной дали. Непомерно дорогой ценой расплатилась она за супружеское счастье Ксюши и Кристиана.

Он стал посещать православную церковь на улице Дарю, где венчались они с Ксенией и когда-то крестила маленькую Аленку тетушка Эдит. Постепенно Кристиан стал вычленять из толпы прихожан отдельные лица и уже раскланивался со многими, перебрасывался пока еще ничего не значащими словами. Несколько раз его взгляд натыкался на уродливую горбатую спину темноволосой женщины, простаивающую всю службу на коленях у Казанской иконы Божией Матери. Однажды она повернула лицо, и, встретившись с ней взглядом, Кристиан вздрогнул. Ему в лицо глядела… неприкрытая усилиями схорониться беда. Он низко склонил перед ней голову, проникаясь всем сердцем безысходностью чужого страдания. Узкие сухие губы женщины дрогнули от его участливого взгляда, и темные глаза с опущенными вниз уголками на миг потеплели, откликнувшись признательностью…

Теперь, входя в храм, он сразу искал глазами ее темной тенью бесшумно снующую фигуру. Она прислуживала в церкви: снимала со свечей нагар, протирала подсвечники и иконы, укладывала коврики под ноги священнику, помогала в свечном ящике, но как только начиналась служба, становилась на колени перед «своей» иконой, и тогда душа ее, видимо, уносилась далеко, творила молитву, и только подрагивающий уродливый горб, смещенный к левой лопатке, выдавал в застывшей фигуре признаки жизни. После службы женщина мыла полы в храме, вытрясала во дворе коврики, расставляла по местам скамейки и стулья.

Вскоре в разговоре со священником он узнал, что горбатую женщину зовут Вероника. Марии шел четвертый год, и надо было договориться по поводу крестин. Батюшка куда-то торопился и, назначив определенный день, сказал, что Вероника подготовит все необходимое для предстоящего таинства и расскажет, что требуется непосредственно ОТ родителей.

— Как зовут ребенка? — тихим, чуть надтреснутым голосом спросила женщина из-за прилавка свечного ящика.

— Ее зовут Мария. А крестную — Лия.

— Лия? — переспросила Вероника, — Она, надеюсь, православная?

— Да, да, конечно. Она из Грузии. Учится с моей женой в Сорбонне. Вас ведь зовут Вероника? А я — Кристиан МакКинли. Расскажите, пожалуйста, что нам нужно для крещения Марии? — И виновато прибавил: — Мы как бы люди не совсем церковные, и поэтому хотелось бы все знать, чтобы не выглядеть совсем уж неприобщенными…

Вероника не торопясь поведала Кристиану, что нужно для крещения, а он молча разглядывал ее лицо и, находя его даже некрасивым, поражался той нервной одухотворенности, которую оно излучало. Когда она принялась записывать для памяти все, что необходимо купить и принести в храм, он обратил внимание, что ее руки задрапированы тонкими хлопчатобумажными перчатками. Как врач он сразу поставил диагноз: полиартрит — и понял, что она не хочет выставлять на всеобщее обозрение изуродованные суставы пальцев и, возможно, ее горб — не врожденная патология, а нарушение обмена вследствие перенесенного стресса.

Глядя на ее склоненную в темном платке голову, он вдруг ощутил острую жалость к этой женщине, наверняка одинокой и живущей в церкви и церковью, как верный самоотверженный Квазимодо. Она внезапно подняла голову и, наткнувшись на его взгляд, вдруг отрицательно мотнула головой и горячо прошептала:

— Уверяю вас… я счастливей очень и очень многих…

Кристиан потом почему-то очень долго слышал этот обжигающий шепот, и перед глазами нет-нет да вставало ее странное лицо с какими-то неприбранными чертами, с глубоким умным взглядом опущенных уголками вниз глаз.

На крестинах Марии было много неожиданностей и курьезов. Во-первых, девочка, увидев батюшку, подумала, что этот бородатый дядька наверняка врач и она обречена на укол или анализ крови. Она вырвалась из рук Кристиана и выбежала из храма. Нашла в церковном дворике скамейку под развесистым деревом, взгромоздилась на нее, и отодрать ее от этой лавки никак не удавалось. Пришлось отступиться и подождать, когда девочке надоест сидеть.

Ждать пришлось недолго. Непоседливая Мария начала осваивать широкое многоступенчатое крыльцо, но входить в храм категорически отказалась. Ксюша, Кристиан и Лия были в отчаянии. И тут появилась Вероника. Она присела рядом с девочкой на ступеньку и, вытащив из-за пазухи небольшую иконку, что-то тихо стала ей говорить. Мария водила пальчиком по иконе, внимательно слушая слова Вероники, потом неожиданно перебралась к ней на колени, и снова Вероника, обняв девочку, шептала что-то ей на ухо. Потом Мария, вскочив с ее колен, задрала голову и долго смотрела на золотой купол храма. Попрыгав по ступенькам, она потянула Веронику за руку и повела в храм… Вероника делала вид, что сопротивляется, а Мария звонко смеялась, тащила ее изо всех сил и выкрикивала:

— Ну и трусиха! Не бойся! Смотри на меня: я же не боюсь. Батюшка очень добрый! Он нас научит Богу молиться, давай, давай!

Пораженные таким поворотом событий, родители и крестная, не дыша, почти крадучись, последовали за ними.

Второй казус произошел, когда погруженная батюшкой в купель Мария не пожелала оттуда вылезать. Она обрызгала всех стоящих рядом с головы до ног и потребовала, чтобы ее оставили в покое. Опять только Веронике удалось уговорить девочку вылезти из купели. Облаченная в кружевную крестильную рубашку и специально купленное белое длинное платье с такой же атласной шляпкой, она выглядела восхитительно. Когда стали прощаться, Мария категорически заявила, глядя на Веронику:

— И ты с нами!

Вероника обняла девочку и ласково ответила:

— Я сейчас не могу. А вот ты приходи почаще в храм, и мы будем видеться. А это тебе от меня, — и Вероника повесила ей на шею цепочку с изображением Девы Марии в маленьком изящном медальоне.

Растроганная до слез Ксюша обняла Веронику и вздрогнула, коснувшись рукой ее торчащего горба. Позже Кристиан попенял ей за это непроизвольное движение.

— Будущий врач, называется. Ты же обидела ее этим. Еще бы в сторону отпрыгнула, как от прокаженной! Запомни, что люди, имеющие подобного рода физические дефекты, страшно чувствительны к любым акцентам на собственные изъяны.

— Зато ты не сводил с нее восхищенного взгляда! — обиделась Ксюша. — И потом, она моего движения, причем абсолютно нечаянного, даже и не заметила…

Вечером, когда Марию, возбужденную прожитым днем, удалось уложить и родители с новообращенной крестной уселись ужинать, дверь гостиной открылась, и показалась сначала растрепанная рыжеволосая головка, а потом появилась и сама девочка с плюшевой собачкой, которую она волокла по полу за одну лапу. Когда она повернулась спиной, все увидели, что между лопаток под пижамкой торчит скатанное клубком полотенце.

— И что это за явление? — засмеялась Ксюша.

А Мария, прошествовав к столу, серьезно пояснила:

— Как будто я Вероника, а Тотошка — это Мария, которая капризничает и не хочет войти в церковь.

Девочка подцепила на палец изрядный кусок крема с торта и заявила:

— Сами торт едите, а Вероника в церкви полы моет.

— А ты откуда знаешь? — удивилась крестная Лия, красивая породистая грузинка.

— Она сама мне говорила, — облизывая палец, объяснила Мария. — Сказала, что она все время в церкви, потому что убирает ее, пыль вытирает, полы моет и батюшке кушать готовит. Поэтому, когда бы меня ни привели, я всегда ее увижу.

— А что еще тебе говорила Вероника? — спросила Лия, снедаемая любопытством, как той удалось уломать девочку резко поменять свое поведение.

Мария серьезно посмотрела на Лию, тяжело вздохнула, поправила съезжающий горб под пижамкой и тихо ответила:

— Вот когда тебя поведут креститься, тогда и узнаешь. Я попрошу Веронику, и она поговорит с тобой…

На следующий день Кристиан сразу после утренней операции поехал в цветочный магазин и, купив бледно-сиреневые орхидеи, отправился на улицу Дарю. Но Вероники в храме не оказалось.

— Она будет только к вечерней службе, — пояснила уже знакомая Кристиану приходская староста — сухонькая подвижная старушка. — Вероника вообще-то редко отлучается, а тут приехала в Париж семья, в которой она работала гувернанткой. Вероника ведь очень образованная, свободно владеет тремя языками, не считая ее родного — итальянского. Кстати, русскому языку, как она рассказывала, ее научил ребенок, у которого она была гувернанткой. Это русская семья, — старушка усмехнулась. — Все возвращается на круги своя. Теперь русские богатые семьи нанимают для детей французских, английских, итальянских гувернеров. Меня-то родители вывезли из России сразу после революции, грудным ребенком, и я ничего не знаю из той жизни. Но мама рассказывала, что в их семье у детей всегда были иностранные гувернеры.

Кристиан, неловко себя чувствуя, все же задал старосте храма бестактный, но по непонятным причинам терзавший его вопрос:

— Вероника пережила какое-то несчастье? И, видимо, совсем недавно?

— Да не так уж и недавно. Года четыре прошло… — охотно заговорила старушка. — Ну да… Два года она гувернанткой работала, около года здесь. Год в монастыре пробыла, сразу после смерти мужа. Его убили, расстреляли в упор у нее на глазах…

— А дети? — взволнованно спросил Кристиан.

— Сын взрослый остался. Но он от первого брака ее мужа. Своих детей у нее нет. Вот уж Господь не дал того, от чего она воистину вся расцветает. Она и в гувернантки-то пошла потому, что деток очень любит. И они к ней всей душой тянутся…

Старушка замолчала и начала пересчитывать свечи, а Кристиан, побродив по храму, снова вернулся к ней и спросил:

— А какой иконе я мог бы поставить свечку… за спасение ее души, чтобы ей легче стало?

Старушка проницательным цепким взглядом окинула Кристиана из-под очков и, неуловимо улыбнувшись, протянула ему толстую восковую свечу:

— Казанской Божией матери поставьте. Вероника ее особенно чтит. Можете молебен заказать.

Кристиан сделал все, как посоветовала старушка, и попросил ее передать Веронике орхидеи.

— Ох хорош букет, — причитала она, наливая воду в большую напольную вазу. — Как ей сказать, от кого цветы-то? В лицо вас знаю, а по имени, извините…

— Кристиан МакКинли. Она должна помнить. Вчера в храме были крестины моей дочери.

— Да, да, Марии, знаю, — закивала старушка. — Мне на всенощной Вероника говорила про нее и просила помолиться за рабу Божию Марию, принявшую крещение. Не волнуйтесь, все передам.

Кристиан вышел из храма и долго бродил по прилегающим к храму улочкам, думая о том, как каждодневно несет по ним свое неизбывное горе к Богу хрупкая женщина с припадающей нетвердой походкой, непосильной ношей уродливого горба и глазами, в которых боязливо прячется тлеющее безумие по утраченной любви…

Спустя несколько дней Кристиан увидел Веронику в церковном дворике. Вооруженная огромной, не по росту метлой, она сгребала в кучу облетевшие желто-красные листья, а на скамейке многоцветными всполохами осени горели на солнце два составленных ею букета.

— Почему не приводите Марию? — улыбнувшись в знак приветствия, спросила Вероника и, прислонив метлу к дереву, присела на краешек скамейки.

Кристиан улыбнулся в ответ и, отойдя чуть в сторону, заметил:

— Жаль, что я не художник… Запечатлел бы сейчас эту скамейку с багрово-желтыми листьями и вас посерединке, на самом краешке, точно опасающейся продвинуться глубже и сделаться неотъемлемой частью осеннего многоцветья.

Произнес и сразу прикусил язык. Она и не могла сесть глубже — скамейка была узкой, и ей мешал горб.

Но Вероника сделала вид, что не заметила оплошности Кристиана, и поспешно сказала:

— Спасибо за цветы! Они распускают бутоны и совсем не собираются умирать. — Помолчала, разглядывая Кристиана, и вдруг спросила: — А вы, наверное, музыкант? У вас пальцы очень длинные. Так и хочется положить вашу кисть на клавиатуру. Две октавы гарантирую.

— Вовсе нет, — улыбнулся Кристиан. — Я — хирург, и надо признаться, в моей профессии растянуть пальцы на две октавы тоже не последнее дело.

— Да уж, наверное, — задумчиво согласилась Вероника и опять спросила: — Так отчего же вы не приводите Марию? Ее надо причащать по воскресеньям. Это важно.

— Да, конечно. Я понимаю. Просто они с женой уехали в Ниццу, там дом моей тети. Она умерла несколько лет назад, оставив такое хозяйство, за которым нельзя не приглядывать. Вот вернутся послезавтра, и сразу придем.

Возникшая пауза завязла в раскидистой кроне старого дерева, под которым вели беседу Кристиан и Вероника.

— Ну что ж, пойду. — Вероника встала, взяла в охапку букеты. — Дел в храме невпроворот. У нас сегодня венчание.

— Мы с Ксенией тоже венчались в этом храме, — вырвалось у Кристиана.

— Наверное, это было очень красиво, — не поворачивая головы, ответила Вероника. — Вашу жену зовут Ксения? Трудное для произношения имя. А как еще ее можно называть?

— Можно Ксюша.

— Ксюша, — повторила Вероника и засмеялась: — Тоже не получается.

— Вероника! — окликнул ее Кристиан уже у крыльца. — Я ведь пришел поговорить с вами… Пожалуйста, уделите мне еще пять минут.

Вероника согласно кивнула и, присев на ступеньку, где она совсем недавно шептала что-то на ухо Марии, указала Кристиану место рядом с собой. Он сел, вдохнув горьковатый пряный запах осенних листьев, взволнованно заговорил:

— Не сочтите меня бестактным, прошу вас… Просто… В жизни так порой случается, что какие-то обрывки, события, встречи провиденциально ли или сами по себе складываются в ясную внятную картину… Я, возможно, как-то витиевато излагаю свои мысли, на самом деле все гораздо проще. Я узнал, что вы работали гувернанткой в русской семье, любите детей и умеете ладить с ними… я убедился в этом. Мария умудрилась сразу полюбить вас и без конца про вас спрашивает. А она совсем непростой ребенок. Хотя простых детей, наверное, и не бывает… Одним словом, наши семейные дела складываются таким образом, что Ксения должна заканчивать магистратуру. Для этого ей нужно много свободного времени. Я тоже в клинике с утра до ночи. У Марии была няня, но теперь у нее такой возраст, когда нужно не только покормить ее кашкой и сводить в парк покататься на пони… Она должна развиваться интеллектуально и нравственно… И поэтому если бы вы согласились заняться ею, для нас был бы найден замечательный выход.

Кристиан замолчал, переводя дух, а Вероника внезапно спросила:

— Это ваше общее с Ксенией решение или только ваша инициатива?

— Конечно, мы обсудили этот вопрос вместе, а как же, — не задумываясь, солгал Кристиан.

Вероника какое-то время молчала, потом медленно поднялась со ступеней и, глядя на Кристиана своим странным взглядом, тихо ответила:

— Я должна подумать, мистер МакКинли. Подумайте еще и вы…

Домой Кристиан ехал в такой глубокой задумчивости, что его дважды останавливал полицейский за нарушение правил. Войдя в квартиру, он сразу же позвонил Ксюше и сообщил, что ему пришла в голову замечательная идея. Ксюша восприняла его слова с удивлением и полным отсутствием энтузиазма.

— Не уверена, дорогой… — проговорила она через паузу. — Во-первых, мне не кажется правильным, что с ребенком будет находиться женщина с такой, как ты рассказывал, трагической судьбой… И потом, ее физическая неполноценность… и постоянно в перчатках руки… Возможно, конечно, это полиартрит, а могут быть и какие-нибудь ожоги или экзема. Одним словом, не знаю. Конечно, замечательно, что Мария так сразу откликнулась ей, вошла в контакт. Но это еще ничего не значит, нельзя делать выводы на основании одной-единственной встречи.

— У нее замечательные рекомендации от прежней семьи, — прервал ее внезапно Кристиан. — Я уже созвонился с ними.

— Ну-у, конечно, это очень важно, — протянула Ксюша, — но в таком случае нужны не просто телефонные разговоры, а рекомендательное письмо… А как долго она прожила у них?

— Больше двух лет. И расстались только потому, что они переехали в Бангкок, а Веронике совершенно противопоказан тот климат. Родители утверждают, что ребенок до сих пор засыпает и просыпается с именем любимой няни и ужасно без нее тоскует. Они сейчас в Париже, правда, всего на несколько дней, но Вероника целыми днями с ребенком.

— Тоже радости мало… — вздохнула Ксюша. — Вот так же Мария к ней присохнет, а жизнь ведь непредсказуема, мало ли что.

— Ну уж в Бангкок нас судьба точно не забросит, — засмеялся Кристиан и сам удивился, откуда у него взялись силы на этот жизнерадостный смех. — Давай попробуем… Отказаться никогда не поздно.

— Ну хорошо, надо подумать. Возьми, пока они в Париже, рекомендательное письмо…

— Да что ты привязалась к этому несчастному письму, — взвился вдруг Кристиан. — Даже перед людьми неудобно. Сочинять какую-то идиотическую бумажку!

— И совсем не идиотическую, — спокойно возразила Ксюша. — Так полагается, и люди, у которых работала гувернантка, знают, что только так и бывает. Спроси, кстати, как она к ним в дом попала.

Кристиан в бешенстве отшвырнул трубку, откинулся в кресло и попытался успокоиться. Налил виски и, выпив залпом приличную порцию, снова набрал Ниццу.

— Извини, дорогая, почему-то отключился телефон. Позже перезвоню. Срочно дописываю доклад. Поцелуй Марию!

Двумя днями позже Кристиан вновь появился на улице Дарю. Он был измотан после тяжелейшей многочасовой операции, потом пришлось консультировать поступившего больного, совершать обход отделения со студентами-медиками, подробно рассказывая о каждом пациенте… Потом подписывал какие-то бумаги. Он еле держался на ногах, когда вошел в темный храм, где шла вечерняя служба и лишь голос священника, хор и легкие потрескивания свечей составляли мир звуков, и сразу почувствовал, как все его дела и проблемы отступают, ослабляют свои тиски, и главным становится то, что по праву и должно главенствовать и царить в душе человека. Из-за прилавка свечного ящика приветливо улыбнулась староста храма, а через несколько минут почти насильно усадила его на стул возле иконы Николая Чудотворца.

— Как говорится, «лучше Бог в сердце, чем боль в ногах». После работы, видно. Стоите, а вас шатает…

Кристиан благодарно кивнул и, пытаясь не смотреть на распростертую перед иконой Богородицы Веронику, припал своей измученной душой к божественным звукам всенощной, как нашкодившее дитя к всемогущему прощению матери.

По ночам его трепала бессонница, и, ворочаясь с боку на бок, он изумлялся тому, какое множество мыслей может вмещать бедное человеческое сознание. Казалось, каждую ночь его мозг проматывает в особой изощренной форме всю прожитую жизнь и, не давая никаких оценок, запутывает все в тугой неразрешимый клубок.

Раньше, когда не спалось, Кристиан не позволял себе бессмысленно мять бока, зажигал свет, читал, делал какие-то записи… Теперь у него просто не было сил, и он лежал в постели до утра, припечатанный грузом воспоминаний. Удивительно, но в этом ночном калейдоскопе не было Марии. Она словно наложила мощный запрет на все мысли, связанные с нею, и растворила себя в горьком терпком настое, на котором была замешана бессонница Кристиана.

Сегодня во время операции у него дрожали руки, и он решил завязать с ночными бдениями, прихватив с собой из клиники упаковку снотворного. Завтра вернутся Ксюша с Марией, и их нужно встретить свежим и отдохнувшим…

Батюшка начал каждение храма и, покачивая кадилом, приблизился к лику святителя Николая, под которым сидел Кристиан. Он поспешно поднялся и, склонив голову, жадно вдохнул знакомый с детства запах ладана.

После службы Кристиан дождался Веронику и вопросительно, молча взглянул на ее одухотворенное молитвами лицо. Она замешкалась и с тонкой полуулыбкой переправила беззвучный вопрос Кристиану.

— Я пришел за вашим ответом, Вероника… У нас все по-прежнему. Мы бы хотели видеть вас гувернанткой Марии.

Вероника раздумчиво покачала головой, как бы на что-то решаясь и, прерывисто вздохнув, попросила Кристиана:

— Подождите меня, я сейчас…

Кристиан вышел на улицу, закурил и оглядел тщательно выметенный от нападавшей листвы дворик. Увидел прислоненные к дереву огромные грабли и, вспомнив, как ими орудовала Вероника, улыбнулся.

Она подошла к нему так тихо, что он слегка вздрогнул, и погасшая улыбка сменилась тревожным ожиданием. Вероника протянула ему небольшой продолговатый конверт.

— Что это? — удивленно спросил Кристиан, принимая его из ее рук.

— Это… рекомендательное письмо от семьи, в которой я работала гувернанткой. К сожалению, вчера вечером они улетели в Россию и я не смогла соединить вас для телефонного разговора. Но ничего страшного… Всегда можно позвонить в Москву.

— Да и вообще ничего страшного, — с радостной иронией подхватил Кристиан. — Это же не самое главное… какие-то рекомендации. Важно, что мы вас видим.

Вероника опустила голову и чуть слышно произнесла:

— «Самого главного глазами не увидишь… зорко одно лишь сердце…» — и, подняв на Кристиана свои грустные, чудного разреза глаза, по-деловому сказала: — Покажите своей жене письмо и, если всех все устроит, я могу приступить к своим обязанностям на следующей неделе.

Она двинулась к храму, но Кристиан окликнул ее и, чувствуя, что, как провинившийся школьник, заливается румянцем, пробормотал умоляюще:

— Извините меня, Вероника, но если когда-нибудь у вас с Ксенией зайдет разговор, куда переехала та русская семья, в которой вы жили… не могли бы вы сказать, что они перебрались в Бангкок, а вам этот климат ну никак.

Вероника внимательно выслушала Кристиана, чуть склонив голову набок, ничуть не удивилась и, согласно кивнув, серьезно ответила:

— Действительно, там очень влажно, а для моих костей это просто погибель. Удивляюсь, как там вообще могут жить европейцы…

С болью в сердце Потапов думал о том, что скоро ему придется распрощаться с этим удивительным уголком земли, где он, полуживой, лишенный энергии и воли, снова обрел самого себя.

— Тебе еще две недели здесь бездельничать, а ты уже причитаешь, — попеняла ему Ксюша, когда он, распростертый на теплом песке, скулил о необходимости расставания с Египтом.

— А ты не уезжай! — посоветовала деловито Мария, ссыпая ему на живот узкой струйкой песок из маленькой пластмассовой лейки. — Купи здесь помещение для своей фирмы, а бумаги пусть они сами приезжают к тебе подписывать.

— Вам хорошо так рассуждать, ваше высочество, а честному свинопасу надо еще заботиться о жене с сыном.

Вероника, сидевшая поодаль под тентом, как всегда в своей темной легкой одежде типа длинного пончо, негромко окликнула Потапова и сказала, что видела у портье письмо для него.

— Спасибо, Вероника. — Потапов набросил на плечи легкую ветровку, влез в шорты. — Сейчас вернусь.

— А живот-то весь в песке, — гнусным голосом захихикала вслед ему Мария.

— Я дорожу каждой бесценной песчинкой, потому что знаю — придет час и мановением волшебной палочки весь песок в лейке превратится в золото, — прорычал Потапов и сделал невообразимый поклон.

— Во загнул-то! — засмеялась Ксюша.

— И ничего не загнул! — донеслись до Потапова восторженные восклицания Марии. — Он правду сочиняет! Вероника, поехали на катере, ты обещала.

— После обеда, солнышко. Мы же договорились…

Потапов забрал у портье письмо от Тани и удивился тому, какое оно толстое. «Наверное, Петька заложил что-нибудь», — пронеслось в голове, и он, усевшись в холле, открыл конверт. На колени вывалилась фотография. С содроганием Потапов узнал на ней свою темнокожую «подружку», запечатленную на подиуме во время демонстрации белого подвенечного платья. Ее развевающаяся под ветродуем многометровая фата маскировала своей полупрозрачной тканью сидящих вдоль подиума зрителей, но Потапов сразу узнал среди них слегка размытое, но хорошо пропечатанное лицо бизнесмена Марины Миловской.

«Мой дорогой, — писала ему Таня, — как только ты назвал имя и фамилию этой чернокожей твари, я сразу понеслась в Дом моделей. Магнус, конечно, помнит Нэнси Райт, особенно ее длинные, как он выразился, «сверхдлинные даже для топ-модели» ноги. Он сказал, что последние годы ничего о ней не слышал, но почему-то совсем недавно, разбирая шкаф в студии, наткнулся на кипу рекламных открыток, среди них была и эта. К счастью, он не успел их выкинуть. Возможно, она каким-нибудь образом пригодится. Умоляю тебя, будь осторожен. Очень хорошо, что полиция приставила к тебе охранника. Думаю, что если бы не Ингвар и Алена, никто бы и не стал колотиться…»

Потапов вернулся на пляж, но обнаружил там одну Веронику.

— Ксения повела Марию на детскую площадку в соседний отель, — сообщила Вероника и, вглядываясь в встревоженное лицо Потапова, осторожно спросила:

— В письме были плохие новости?

— Мне нужна Алена… Вы не видели ее сегодня? — не отвечая на вопрос гувернантки, проговорил растерянно Потапов, оглядывая пляж.

— Позвоните ей. — Вероника придвинула Потапову его же мобильник, оставленный на песке. Но Аленин телефон был выключен.

— Черт! — Потапов сел рядом с Вероникой и заказал официанту кофе.

— Я видела их очень рано утром, — медленно произнесла Вероника, — они с Севой садились в такси. Было еще темно.

Потапов удивленно взглянул на нее.

— А вы что делали в такую рань? Не спится?

— Я боюсь пропустить восход солнца, — улыбнулась Вероника. — Когда здесь встает солнце, кажется, что наступает самый счастливый день в твоей жизни. Если бы такой рассвет хоть раз сдержал свое обещание, можно было бы сказать, что под этим небом не все так бездарно и трагично…

Потапову показалось, что за стеклами дымчатых очков в глазах Вероники заблестели слезы. На мгновение он с удивлением почувствовал, что какой-то жгучий острый импульс отодвинул все его проблемы, и жаркой мощной волной разлилось сострадание и нежная жалость к этой непонятной уродливой женщине. Его взгляд вдруг скользнул по ее распахнутому одеянию, и он увидел глубокую ложбинку, разделяющую полную и нечаянно обнажившуюся грудь, а чуть выше, возле нежной глубокой ямочки — маленькую, как зернышко проса, блестящую коричневую родинку.

Вероника проследила за его взглядом и, не шевельнувшись, насмешливо спросила:

— Может быть, я могу быть вам чем-нибудь полезна?

От ее всегдашнего тона Потапов вернулся на землю и опять почувствовал глухую неприязнь к этой странной особе. Ничего не успел ответить, так как увидел спешащего к нему «напарника».

— Мне нужна Алена, — начал с ходу Потапов, но Сева перебил его.

— Она всем нужна. Поэтому… — Он исподлобья глянул на Веронику и, отведя Потапова в сторону, свистящим шепотом сообщил:

— Поэтому она рано утром улетела в Париж, а оттуда в Ниццу, в дом тетушки Эдит.

— Зачем?

— Ей-богу, вы странный! Она же мне не все докладывает. Но я думаю так. Ведь оказались же откуда-то те журналы в ее доме. Тетушка Эдит вовсе не интересовалась сплетнями о киноактерах и топ-моделях. А это был именно такой журнал, как рассказывала Алена.

— Взяла бы у меня деньги на билет… — растерянно произнес Потапов. — Она сама говорила, что на ее режиссерскую зарплату не особо-то разживешься.

— Вы не переживайте. Билет ей Кристиан оплатит. Он же встретит ее в аэропорту и отвезет в Ниццу, — бодро отозвался «напарник».

— А ему-то эта головная боль зачем? — поморщился Потапов.

Сева испытующе взглянул на него блестящими живыми глазами и, хмыкнув, заметил:

— Я не в курсе всех ваших разговоров с Аленой… поэтому не уполномочен вводить вас в курс дела, но… мистер МакКинли совсем не чужой, как оказывается, во всем, что здесь происходит…

Сева стремительным движением скинул майку, джинсы и с восторженным гиканьем понесся в море.

Потапов тоскливо проводил его взглядом и сел на песок демонстративно спиной к Веронике. С досадой поймал себя на мысли, что слишком часто делает много всего… демонстративного по отношению к ней. Вчера вечером вообще вел себя как последний идиот. Все гуляли по берегу моря, чтобы успеть до наступления ранних сумерек надышаться, налюбоваться, насладиться тем, что еще переливалось, сверкало, изнемогало от полноты сияющего дня. Море было, правда, неспокойным, и волны с неравномерной частотой вскидывались дугой и заливали песчаный пляж, чтобы с игривым вздохом утянуть за собой частичку суши.

Вероника брела последней, припадая сильнее обычного на ногу. Наверное, идти босиком по песку было не так просто. Ксюша с Потаповым одновременно оглянулись на ее слабый вскрик. Увидели, как она, видимо оступившись и потеряв равновесие, стоит по колено в воде и пытается выбраться, но ей мешает сразу отяжелевшая, облепившая ноги длинная юбка. Казалось, Вероника была перепугана не на шутку. Ксюша метнулась к ней на помощь, а Потапов стоял, не двигаясь, как последний истукан, и с садистским жестоким наслаждением наблюдал, как барахтается в воде эта всегда надменная насмешливая горбунья. Ему самому было настолько чуждым это его проявление, что он моментально пришел в себя, когда растерянная Ксюша, тут же свалившись в захлестнувшую ее волну, закричала:

— Ник, ты совсем ополоумел! Нас же унесет в море.

Потапов вытянул на берег Ксюшу, а потом, шагнув глубже, подхватил на руки промокшую насквозь Веронику, и она инстинктивно обняла его за шею и прижалась мокрым дрожащим телом к его груди.

— Ну ставь ее, чего застыл? — засмеялась Ксюша. — То не реагирует, когда на глазах человек тонет, а теперь прямо замер в позе спасителя.

Потапов поспешно опустил на песок Веронику, и его глаза невольно остановились на туго облепленных мокрой юбкой крутых бедрах и стройных ногах с тонкими щиколотками.

— Благодарю вас, господин Потапов. Я, честно говоря, не рассчитывала на вашу помощь. Так долго вы не решались на нее… — отдирая юбку от ног и не поднимая головы, с иронией произнесла Вероника.

— Он растерялся, бедный… — поддержала ее улыбающаяся Ксюша.

— Ни в чьих благодарностях не нуждаюсь! — отрезал Потапов и, не оглядываясь, отправился догонять еле виднеющихся на горизонте сестру Монику с Марией. Потом он еще долго ощущал на себе чуть уловимый запах магнолии…

…Теперь он сидел к ней спиной и чувствовал, как загораются уши от ее взгляда. Ему было досадно и тоскливо оттого, что ни с кем он не может поделиться новым неожиданным фактом в своих взаимоотношениях с осточертевшей мулаткой. Ксюша знала ровно половину, и все, что касалось Марии, было запретной темой… Севка, ясное дело, без директив Алены будет избегать всяких разговоров. Звонить Ингвару и напрягать его сейчас, во время рабочего дня… Промучившись минут десять, Потапов все же соединился со своим другом и односложно пересказал ситуацию. Когда он закончил разговор, то с раздражением отметил, что Вероника вслед за сдвинувшейся тенью пересела ближе к нему и, конечно же, слышала весь разговор.

Впрочем, ее лицо, наполовину закрытое дымчатыми темными очками, ничего не выражало, и Потапов подумал, что если и слышала, то все равно не поняла ровным счетом ничего. Нэнси Райт, Марина Миловская… для нее это ничего не значащие чужие имена.

— И о чем вы так глубоко задумались, если не секрет? — на всякий случай задал ей вопрос Потапов.

Вероника сдвинула очки на голову, открывая совсем не тронутый загаром из-за всегдашней густой челки высокий лоб и, глядя прямо в лицо Потапову своими странными глазами, вздохнула:

— Я думаю о том, как ничтожно мало нас, живых, на земле относительно мертвых. Какая-то жалкая кучка. И все равно тесно…

Потапов подумал, что он где-то уже слышал эту мысль или читал нечто подобное и в ответ только пожал плечами…

— Мария расстроится, когда узнает, что ваша запланированная прогулка на катере отменяется. Катерок ушел на многочасовую экскурсию и вернется только к вечеру, — чтобы досадить хоть чем-то Веронике, медленно проговорил Потапов.

— Нестрашно, — помедлив, ответила гувернантка. — Завтра поедем. Можем и вас с собой пригласить.

— Нет уж, увольте… — У Потапова рвались с языка обидные несправедливые слова, но он с трудом сдержался.

— Понятно. Вам и здесь хватает… нашего общества. — Голос ее прозвучал грустно и без всякой насмешки. — Ваш охранник что-то совсем заскучал. Может, угостить его кофе?

Потапов машинально повернул голову в сторону привалившегося к стволу пальмы толстого молодого араба в голубой форме и резко ответил:

— А вот это уж не ваше дело!

Он повалился ничком на песок и, закрыв глаза, мучительно соображал, почему эта несчастная гувернантка мешает ему, как соринка в глазу. Почему вызывает такое глухое раздражение? И в то же время… он ловил себя на мысли, что где бы ни появлялся, первым делом выхватывал глазами ее темную сутулую фигуру… чтобы потом искать повод сказать ей что-нибудь обидное и злое…

— Ты несправедлив к Веронике, Ник, — с досадой заметила как-то Ксюша. — Это у меня могут возникать к ней всякого рода низменные проявления, из-за ревности. Мария, как ты видишь, активно предпочитает ее общество моему. Говорит, что с Вероникой ей интересней. Ну так я мирюсь с этим… И даже благодарна судьбе за то, что могу теперь заниматься своей профессией и быть уверенной, что моя дочь в надежных руках. А чего ты на нее взъелся?! Совершенно непонятно! Или у тебя, как в том анекдоте: «Ну не нравится она мне, не нравится!»

«Напарник» с губами цвета перезрелой сливы и вздыбившейся пупырышками кожей плюхнулся рядом с Потаповым.

— Нельзя так перекупываться, Сева, — мягко заметила Вероника. — Разотритесь полотенцем и переоденьте плавки, а то простудитесь.

Потапов сдержался от очередной колкости, а Севка, как ни странно, завернулся в полотенце и побрел к раздевалке.

— Знаете, что он застрелил свою любимую женщину? — спросила вдруг Вероника звенящим голосом. — Ту, без которой не мыслил себя на этой земле…

— Знаю… — глухо отозвался Потапов.

— Бедный, бедный мальчик… — услышал Николай ее горестный шепот. — При свете дня, когда вокруг люди, он справляется со своей бедой… Но неизбежно наступает ночь и полное, беспросветное одиночество, и тогда целый мир против него. Бедный, бедный…

— Вы имеете в виду, что, убивая ее, он невзначай… так же расправился со своей душой?

— Иначе и не бывает, — чуть слышно прошелестел голос Вероники. — Сами знаете…

— Я никого не убивал, — нервно засмеялся Потапов.

— Для этого необязательно убивать… — возразила Вероника. — Наверное, в нашем генетическом наборе есть все — от опыта жертвы до опыта палача. И если хорошенько к себе прислушаться, кровь говорит о многом… она же не просто шумит, она разговаривает…

Потапов недоуменно взглянул на Веронику. Она смотрела поверх его головы куда-то совсем не в заоблачную высь, а еще дальше, в глубину самой себя. И только появление Севки вернуло ее взгляд на песчаное побережье Красного моря…

Несомненно, покойная тетушка Эдит была не только предельно экстравагантной особой, но также и приличной авантюристкой. Все детство Кристиана прошло в увлекательнейших играх, которые сочиняла тетушкина неуемная фантазия.

В памяти Кристиана неясным, стертым временем образом возникало белобрысое создание на прямых худеньких ножках, в соломенной шляпке летом и в меховом кроличьем капоре зимой, которое именовалось его кузиной и являлось «третьим» в этих играх. Кузину привозили погостить, и Кристиан всегда ждал ее приезда, это означало, что можно хулиганить и озорничать до отвала — взрослым не будет до них никакого дела.

Мать белобрысого создания, которая приходилась двоюродной сестрой тетушки, была яростной театралкой, и наверное, поэтому его память запечатлела высокую, худую и прямую, как палка, фигуру громкоголосой блондинки, всегда с красиво уложенной головой и в открытых вечерних платьях. Иногда тетушка отказывала Элен в своем обществе и оставалась дома, и тогда начинались игры. Если на улице было сыро и холодно, то тетушка Эдит предлагала играть в привидения. Как правило, в забавах участвовали горничная и садовник Жак, живущие во флигеле. Кто-то один облачался в белую простыню, а остальные прятались в укромных местах огромного гулкого дома и, замирая от ужаса, ждали, когда крадущиеся шаги привидения переместятся в противоположную часть дома и можно будет быстро перепрятаться в другой угол. Эта игра в общем-то ничем не отличалась от банальных пряток, но сознание того, что за тобой охотится привидение, делало все ощущения острей и опасней. Тетушка Эдит, как правило, предпочитала сама исполнять роль привидения: она завывала жутким голосом, хохотала, как нацелившийся на добычу филин, мерзко хихикала или заунывно что-то бормотала. Для этой игры она распоряжалась зажечь свечи в канделябрах, и по стенам блуждали размытые тени. Когда кто-нибудь из взрослых осмеливался сомневаться в том, насколько эта игра полезна для нервной системы детей, она неизменно отвечала: «Пусть с детства учатся преодолевать страх».

Если же погода разрешала играть на улице, тогда садовник Жак по ее заданию запрятывал в парке клад. Тетушка Эдит развешивала по деревьям, скамейкам, стенам беседок головоломные указатели, где находится следующий намек на расположение запрятанного богатства. Клад иногда искали по нескольку дней, но зато уж когда находили, восторгам не было предела. Это были костюмы индейцев или сказочных персонажей для маскарада, иногда снаряжения для туристических походов или подводного плавания, а зачастую коробки со всякими вкусными вещами.

Иногда, ожидая прихода гостей, тетушка Эдит под радостное повизгивание детей переодевала Кристиана в одежду кузины, а белобрысая Жанна облачалась в рубашку, брюки, кепку Кристиана. Гости покупались на этот маскарад, тискали и целовали детей, называя их перепутанными именами, и под руководством тетушки это могло длиться бесконечно… Обман вскрывался виртуозно, в самый кульминационный момент. Кристиан помнит, как переодетую в его одежду — свитер с высоким воротом и кепку с длиннющим козырьком, закрывающим пол-лица — кузину попросили прочесть стихи Верлена, которые так замечательно всегда декламировал мальчик, и она растерянно побрела на середину гостиной, тетушка воскликнула: «Ребенок так влюблен в поэзию прошлого века, что даже поменял облик, более соответствующий тому времени». С этими словами она развернула девочку спиной к гостям, сдернула кепку — и длинные белые кудряшки разметались по плечам под изумленный гул гостей…

Тетушка Эдит была лихой наездницей и содержала конюшню с несколькими лошадьми. Специально для Кристиана был выращен породистый белый жеребец с норовистым шаловливым характером. Его так и назвали — Шалун. Когда он видел приближающегося Кристиана, раздувал ноздри, косил лукавым глазом и нетерпеливо перебирал стройными сильными ногами. Тетушка Эдит всячески одобряла любовь племянника к лошадям. Даже после того как Шалун, играючи, скинул своего не менее хулиганистого наездника и тот сломал ключицу — сразу после выздоровления Кристиан был под неодобрительные взгляды прочих взрослых опять водружен в седло.

«Когда меня не станет… не отказывайся от содержания конюшни, — говорила тетушка Кристиану. — Я оставлю тебе все, что есть. И недвижимость, и акции, и ценные бумаги, не говоря уж про счета в банках… А от лошадей не отказывайся, мой мальчик, они облагораживают, в них столько достоинства и преданности, сколько человеку и не снилось…»

Кристиан смутно помнил, как исчезла навсегда из их дома белобрысая кузина со своей мамашей. Он не понимал, почему они больше никогда не гостили у них. Тетушка поджимала губы на все вопросы Кристиана и просила не портить ей настроение упоминанием о них. Садовник Жак поведал мальчику печальную истину. Выкапывая на зиму клубни тюльпанов, он рассказывал, какой сорт как называется: «А это те, что имеют зубчатые лепестки и носят имя «Жанна их зовут так же, как твою кузину» — И по тому, как неодобрительно крякнул садовник, Кристиан понял, что самое время его «расколоть». Жак в результате все-таки «раскололся» и поведал мальчику о том, что его кузина Жанна несмотря на юный возраст оказалась воровкой и, выследив, куда прячет тетушка Эдит свои фамильные драгоценности, украла колье, браслет и серьги. Пропажа обнаружилась на другой же день, и драгоценности были найдены в кармашке кофты девочки, тщательно упакованной в чемоданчик среди прочих вещей…

Когда Кристиану настало время определяться с выбором университета, то именно по настоянию тетушки Эдит он поехал учиться в Австралию.

«Приведется ли еще попасть туда. А так и я на старости лет наконец-то увижу воочию, как носятся эти безумные кенгуру. Это особая земля, поверь мне, если она воспроизвела такой уникальный вид животных. Наверное, изначально их любовь к собственным детенышам была столь горяча, что Господь подарил им возможность ни на секунду не расставаться с обожаемым ребенком. Тоже как бы в назидание человеку. Приюты переполнены подкидышами, но грешного изолгавшегося человека ничем не проймешь…» — рассуждала тетушка Эдит, всегда предпочитавшая животных по их нравственному чувству людям…

…Когда появилась Мария, тетушка Эдит, затаив дыхание, ушла в глубокое подполье. Чувствуя своего обожаемого мальчика на ультразвуковом уровне, она поняла, что все предельно сложно и, по всей вероятности, даже безысходно. На совести Кристиана тяжелым грузом висела душевная болезнь Тины, которую она откровенно недолюбливала. Тетушка Эдит не задавала Кристиану никаких вопросов. Она просто страдала вместе с ним так, как на это способны глубокие сильные натуры. Желание увидеть Марию было таким мощным, что тетушка отправила своего поверенного во всех тайных делах надежного, безупречного Жака к племяннику на разведку.

Смекалистый и, как его называла тетушка, «аристократ с крестьянскими корнями» Жак несколько дней «пас» Кристиана, и когда в холле гостиницы, где в очередной раз остановилась Мария, появилась пожилая дама, укутанная до носа в легчайшее лебяжье боа и в темных очках, превышающих все представления о чувстве меры, Кристиан напрягся. Когда же она последовала в то же кафе, где завтракали они с Марией, и уселась напротив, но на приличном расстоянии и в тени, время от времени поправляя серебристо-пепельный парик, Кристиан пришел просто в ярость. Он попросил Марию никак не реагировать на его слова и объяснил причину своего внезапного гнева. Она, уже наслышавшаяся о тетушке Эдит, чуть не расплакалась от умиления и восторга. Кристиан в конце концов тоже обрел испарившийся неведомо куда юмор, и они мирно посидели втроем, предоставляя тетушке насмотреться на Марию и делая вид, что эта экстравагантно одетая дама нимало их не интересует.

Когда они покидали кафе и проходили мимо ее столика, тетушка наклонила голову над раскрытой сумочкой, и Кристиан с негодованием увидел, как она опускала туда маленький фотоаппарат. Надо было отдать ей должное: ни он, ни Мария не заметили, что она исхитрилась сфотографировать их…

Совсем недавно Ксюша почему-то вспомнила, как тетушка Эдит на другой день после их знакомства долго-долго смотрела на нее и потом пробормотала себе под нос очень странные слова:

— Тоже авантюристка… Придумала какую-то раскосую бурятку себе в матери. Такая же рыжая, зеленоглазая, бледнолицая и непременно в веснушках. И фигура… Ох уж эти легковерные мужчины…

Озабоченная тем, чтобы произвести на тетушку самое неотразимое впечатление, Ксюша похолодела, услышав это невнятное бурчание, и стала мучительно соображать, каким образом мог раскрыться ее обман и откуда старая леди может знать Марию… Но уже через минуту она была уверена, что расслышала что-то не то — тетушка Эдит не скрывала своего искреннего восхищения Ксюшей и была с ней предельно нежна и приветлива.

«Она была ясновидящей… — задумчиво сделала вывод Ксюша. — Ты раньше никогда не сталкивался с этим ее даром?»

Кристиан сделал усилие, чтобы придать лицу нейтральное выражение, и, покачав головой, с уверенностью ответил: «Тебе тогда явно что-то послышалось… Знаешь, как говорится, на воре и шапка горит. Наплела бог весть чего, а потом до слуховых галлюцинаций боялась разоблачения. Это же все работа подсознания…»

К счастью, Ксюша больше не возвращалась к этой теме. А Кристиан, взволнованный ее словами, еще раз тщательно перерыл весь архив тетушки Эдит, даже проверил наличие непроявленных пленок и содержимое всех имеющихся в доме фотоаппаратов, но так ничего и не обнаружил…

…Все это прокручивалось в голове Кристиана, пока он ожидал прибытия Алены из Шарм-Эль-Шейха в парижском аэропорту Орли. Алена просила подготовить к ее прилету все бумаги, связанные с завещанием тетушки Эдит, и устроить ей встречу с нотариусом, который оформлял эти документы.

— Когда в последний раз тетушка встречалась с юристом? — спросила по телефону Алена.

— Она сказала, что ей необходимо видеть нотариуса в ту ночь, когда ей стало совсем плохо. И утром я позвонил в нотариальную контору, днем произошла их встреча… А к ночи ее не стало.

Кристиан решил по телефону не выяснять, что, почему, зачем… Он знал, что, раз Алена так говорит, значит это необходимо.

Самолет опаздывал на двадцать минут, и Кристиан, не успевший позавтракать дома, уселся в маленьком кафе и заказал кофе и сэндвичи. Достал телефон и, коротко поговорив с Ксюшей, поймал себя на мысли, что лжет сам себе. В последнее время он звонил не на ее мобильник, а в номер гостиницы, с надеждой, что трубку возьмет Вероника и он услышит ее чуть надтреснутый голос с мягким акцентом.

Когда они улетели и Кристиан вернулся в пустую квартиру, то ноги сами привели его в комнату Вероники. Он сел тогда в кресло и, уловив слабый запах магнолии, прикрыл глаза. Какое-то время он просто вдыхал тот воздух, которым она дышала… От непонятности и полного сумбура в душе навернулись слезы. Он открыл глаза и с обостренным чувством, близким к благоговению, оглядел застеленную белоснежным ворсистым покрывалом кровать, небольшое бюро с настольной лампой под кружевным абажуром, шкаф для одежды… Из-под шкафа виднелись носы лакированных лодочек. Не отдавая отчета в своих действиях, Кристиан нагнулся и взял их в руки. На одной туфельке из мягкого вишневого лака подошва и каблук были чуть выше. Кристиан вздохнул и попытался вернуть туфли на место, но под шкафом что-то мешало. Он подсунул руку и вытащил длинную картонную папку с шелковыми завязками. Сгорая от стыда, лихорадочным движением развязал ее и замер. С прекрасно выполненного акварелью портрета глядело… его лицо!

Вероника замечательно рисовала, и по всему дому были развешаны портреты Марии, Ксюши, выполненные по фотографии две картины, с которых улыбалась, совсем как живая, тетушка Эдит… Но никогда Кристиан не позировал Веронике… Ни она, ни он не изъявляли для этого желания. Лишь однажды Мария спросила свою гувернантку, почему она не хочет нарисовать папу.

«Мне почему-то хуже удаются мужские лица», — ответила тогда Вероника и, улыбнувшись Марии, добавила: — Мы с тобой еще чуть-чуть позанимаемся, и тогда сама нарисуешь папин портрет.

Кристиан смотрел на свое лицо и понимал, что оно написано с тем особым вдохновением, которое дарит лишь любовь. Взволнованный, дрожащими руками он уложил его обратно в папку. Но вдруг кольнула какая-то неопределенная, насторожившая его мысль. Он вновь достал картину и внимательно оглядел ее. За спиной ветер распахнул форточку. Кристиан вздрогнул и поспешно спрятал папку под шкаф… Больше он не доставал своего портрета, он просто помнил его, и возникшая тогда неосознанная тревога никуда не улетучилась. Как только он вспоминал об этой картине, тут же появлялось чувство чего-то необъяснимо странного…

Кристиан закончил завтрак как раз в тот момент, когда объявили о прибытии рейса из Египта. Он вполне успевал выкурить сигарету. Сейчас Алена передаст ему сувениры от Ксюши и Марии и «особенный сюрприз», как сообщила ему по телефону дочь таинственным голосом. Как было бы здорово, если бы этот сюрприз был связан с Вероникой! Он вновь почувствовал тоску по этой притягательной, ставшей для него наваждением некрасивой женщине, в которой что-то скрытое и неотвратимое преследовало Кристиана уже больше года.

Кристиан тяжело вздохнул, передернул плечами, точно стряхивая изморозь озноба.

— Вот уж пути Господни неисповедимы! — услышал он за спиной знакомый голос.

Перед ним стояла Тина. Она, видимо, улетала или прилетела — в ее руках был изящный дорожный баульчик, а через плечо висел небольшой портплед.

— Здравствуй, Тина!

Кристиан на секунду замешкался в нерешительности, а потом слегка коснулся губами ее щеки. Тина засмеялась и, приподнявшись на цыпочки, вернула Кристиану поцелуй.

Надо было отдать должное доктору Сэмуэлю. Он изменил Тину даже внешне. Она сильно похудела, из брюнетки превратилась в ослепительную платиновую блондинку, ее черные глаза, никогда не знавшие косметики, были сильно накрашены, и серебристые тени в тон волосам делали ее взгляд загадочно-русалочьим. Всегда длинные волосы, закрученные в узел, были пострижены, и острые углы модного каре забавно торчали вперед на уровне мочек ушей. Короткая юбка из светлой замши чуть сверх дозволенного открывала аппетитные ножки, а такой же жакетик был игриво распахнут, демонстрируя полупрозрачную кофточку с низким декольте. Во всем ее облике появилось что-то чувственно-шаловливое, и напрочь исчезло то сковывающее занудство, которое всегда раздражало Кристиана.

Оглядев подробно Тину, он пробормотал обескураженно:

— Отлично выглядишь!

Тина самодовольно улыбнулась, и в ее улыбке Кристиан увидел ту распахнутость и раскрепощенность, которых не было ранее.

— А у тебя усталый вид. Много работаешь?

Тина сбросила с плеча портплед и, не дожидаясь ответа, завертела по сторонам своей элегантной яркой головкой.

— Ты не одна? Улетаешь?

— В Кению. На сафари. Буду охотиться на львов и тигров, — коротко хохотнула Тина, продолжая озираться по сторонам.

— Надеюсь, с благословения доктора? — растерянно задал вопрос Кристиан, не зная, как общаться с этой другой Тиной. — Там же климат совсем иной. Экватор…

Тина вдруг резко развернулась к Кристиану и, глядя ему в глаза своими яркими блестящими глазами, проговорила с ненавистью:

— А мне после тебя никакой экватор не страшен. И никакие хищные животные! Я до сих пор помню, как ты закручивал меня в простыню, делал укол, чтобы я вырубилась, а ты мог смотаться к очередной шлюхе.

По ее лицу верткой змейкой проскользнула знакомая Кристиану судорога. Он напрягся, но Тина рассмеялась и фамильярно хлопнула его по плечу.

— Расслабься, истерик не последует. А что касается доктора Сэмуэля… то мы расстались… Мне осточертело ощущать себя подопытным кроликом.

Боковым зрением Тина зафиксировала то, что искала. Это было юное создание, лет двадцати двух, с наглыми красивыми глазами и развязной, но крайне грациозной походкой. Его породистое, чуть надменное лицо, казалось, сообщало всему окружающему миру, что наконец-то появилось то, что способно осчастливить всех жаждущих — красотой, умом, силой и твердостью характера, мужской эротичностью, а главное — отсутствием всех комплексов. Его брови удивленно взметнулись вверх при виде Кристиана, а жующая жвачку челюсть заработала еще интенсивней.

— Это мой бывший муж, — хмыкнула Тина. — А это… Игорь Хохлов, русский актер, жутко знаменитый. Я, правда, еще не видела его фильмов, но представляю, как он там хорош! Кстати, нас познакомила Женевьева, которая, оказывается, не знала, что мы давным-давно разошлись. Случайно оказалась на ее спектакле, зашла к ней в гримерную, а там сидел Игорь…

— И оказалась любовь с первого взгляда, — с чудовищным акцентом произнес русский плейбой, взглянув фальшивым страстным взглядом на Тину, а у Кристиана от острого предчувствия, что дальше произойдет с легковерной глупой Тиной, заныло сердце. Она была очень богатой и, расставаясь с Кристианом, получила по их брачному контракту немалую прибавку к своему состоянию. По полному обожания и вожделения взгляду, которым она окинула своего бойфренда, Кристиан понял, что в этом юноше сполна воплотилась ее нерастраченная потребность в материнстве. Она всегда так обостренно и безуспешно жаждала появления ребенка… Но судьба безжалостно распорядилась тем инстинктом, сильней которого природа не создавала… Словно в подтверждение своих мыслей Кристиан услышал, как защебетала над своим птенчиком заботливая мамаша.

— Я купила тебе чудненький кепарик в бутике рядом с кафе. С длиннющим козырьком. Африканское солнце палит нещадно — сразу наденешь, чтобы не заработать солнечный удар. А уж потом купим настоящую шляпу для сафари. А сейчас тебе было бы неплохо перекусить, милый. И закажи свежевыжатый сок…

Не перестающий жевать юноша протянул Кристиану руку и, энергично встряхнув ее, занял столик подальше, продемонстрировав сумасшедшее чувство такта. Случайная встреча бывших супругов ничуть не развлекла его, и он протяжно зевнул, принимая меню из рук официанта.

— Ты летишь или кого-то встречаешь? — не сводя глаз с бойфренда, спросила Тина и кокетливо поправила челку.

— Я встречаю Алену…

— Так это ты на ней женат? — Глаза Тины округлились, и она перевела вспыхнувшие беспокойством глаза на Кристиана. — Мне говорили, что ты женился на русской.

— Нет. Алена по-прежнему мой замечательный друг, не более того. Извини, Тина, я могу пропустить ее. Самолет уже сел, я должен торопиться.

Кристиан взял Тинину руку и слегка коснулся губами.

Она направилась к столику, а Кристиан, сделав несколько шагов, столкнулся с Аленой.

— Где тебя искать, если не в баре! — весело воскликнула она, обводя машинально взглядом столики, и вдруг воскликнула удивленно:

— А этот урод что здесь делает? — и, вглядевшись, добавила: — Да еще с твоей бывшей супружницей! Ну просто класс! Во жизнь сюжеты закручивает!

Алена потянула Кристиана за руку, давая понять, что для нее эта встреча крайне нежелательна, и уже на ходу, сквозь смех проговорила:

— Тина вляпалась в историю хуже не придумаешь! Этого типчика я знаю как облупленного. Закончил где-то в провинции театральный и явился покорять Москву.

— Покорил? — поинтересовался Кристиан, забирая у Алены небольшую дорожную сумку.

— Что касается некоторых особ бальзаковского возраста и с крутыми финансовыми возможностями, то здесь он проявил гениальные способности. Что касается актерского ремесла… я поначалу купилась на его внешние данные, хотя у меня в труппе один такой «секс-символ» уже имеется. Но постарше. А мне нужен был этакий Дориан Грей. Взяли его на договор. Но через полгода расстались.

— Бездарный оказался?

— Да нет… Парень он способный. Но абсолютно разбалансированный. Ни школы, ни внятных представлений о том, что есть театр и актер внутри этого организма… ни совести, ни порядочности. Тут же начал крутить романы со всеми телевизионными каналами, набрал халтур, прогуливал репетиции, врал как сивый мерин. А потом познакомился с кинодивой лет шестидесяти из Австрии. Она оказалась и продюсером, и сценаристом и собиралась снимать фильм как режиссер. Пришел ко мне отпрашиваться на съемки. Поговорили по душам. Со свойственным ему цинизмом запросто признался, что не может себе позволить упустить богатенькую тетеньку. Я ему пожелала удачи, предварительно высказав все, что я по этому поводу думаю. Потом слышала, что с австриячкой у него случился облом. Видно, наш «милый друг» совсем заврался… А уж как он Тину подцепил на крючок, не знаю…

— Женевьева познакомила. Я рассказывал о ней.

— Да, помню. Балерина. Ну что ж, та, видно, умней оказалась. Ладно. Это жизнь… Не расстраивайся. Судя по лицу Тины, возможно, это именно то, что на данный исторический момент ей необходимо. Уверена, что ее психиатр примет ее обратно и подлечит нервный срыв, до которого еще будет медовый месяц… И потом, чем черт не шутит! А если это любовь?

Кристиан ничего не ответил; они подошли к припаркованной на стоянке машине, и он уложил сумку Алены в багажник.

— В конце концов этот Игорь Хохлов не пень же бесчувственный, — продолжала Алена.

— Но Тина намного старше. Она ему в матери годится, — поморщился Кристиан.

— Любовь такие мелочи даже не принимает в расчет. Возраст? Чепуха! Они оба красивые люди… Да, кстати. Николай Потапов, тебе уже небезызвестный, влюблен по уши в женщину, которая не только старше, но и физически отнюдь не совершенство… Я имею в виду Веронику.

Кристиан так резко затормозил, что Алена чуть не врезалась лбом в стекло.

— Извини… — пробормотал Кристиан.

Алена запоздало пристегнула ремень, какое-то время молчала, периодически бросая исподлобья задумчивые взгляды на побледневшего Кристиана, потом тихо пробормотала себе под нос:

— Два главных героя в одной мелодраме… Тесновато для такого камерного жанра.

— Что? — не расслышал Кристиан и повторил раздраженно: — Что за манера бурчать себе под нос!

— Это не манера, а способ существования в предлагаемых обстоятельствах! — громко и четко прогудела Алена.

— Мы едем к нотариусу? — спросил Кристиан.

— Нет. Сначала мне необходимо повидать старого садовника Жака, задушевного дружбана тетушки Эдит. Мы способны осуществить это?

Кристиан притормозил у обочины, озадаченно потер лоб и произнес:

— Сейчас подумаем.

Старый садовник Жак сильно сдал после смерти своей хозяйки. Его начала мучить одышка, в глазах темнело, когда он наклонялся, чтобы подвязать куст или сорвать лиловых гиацинтов к портрету мадам, а однажды потерял сознание, работая с газонокосилкой, и Кристиан, несмотря на сопротивление старика, уложил его в клинику. Ничего утешительного обследование не показало — налицо был перенесенный на ногах микроинфаркт, запущенное заболевание почек и тяжелейшая гипертония. Всякая физическая работа была противопоказана.

Кристиан с детства обожал Жака. Высокий, широкоплечий, с большим, всегда улыбающимся ртом, полным крепких белоснежных зубов, яркими голубыми глазами, большим крючковатым носом и сильными огромными руками — он словно сошел с цветной иллюстрации сказок Перро.

«Правда, что наш Жак — добрый волшебник?» — спрашивал тетушку Кристиан, а она отвечала с улыбкой: «Насчет волшебника не уверена, а вот то, что очень добрый — это факт».

У Жака никогда не было семьи, и по наблюдениям Кристиана, он просто всю жизнь был влюблен в свою хозяйку и служил ей самозабвенно и преданно. Муж тетушки Эдит, наследник многомиллионного состояния и потомственный владелец крупнейших сталеплавильных заводов, погиб на охоте, став нечаянно мишенью для своего незадачливого партнера. Ему было всего сорок. Тетушка Эдит, оказавшись вдовой, обрушила всю любовь и нежность на Кристиана.

Сколько помнил себя Кристиан, столько помнил сильного, доброго Жака, «аристократа с крестьянскими корнями» — острого на язык, с живым юмором, поразительным чувством такта и удивительной восприимчивостью ко всем проделкам и авантюрам.

Эти два взрослых настоящих человека изо всех сил старались сделать Кристиана по-настоящему счастливым. И в этом не было даже оттенка жалости к ребенку, так рано оказавшемуся сиротой. Это была любовь.

«У меня было удивительно счастливое детство», — часто говорил Кристиан тетушке Эдит и целовал ее иссохшие к старости, но все равно красивые ухоженные руки с длинными пальцами и ярким маникюром.

Выписавшись из больницы, Жак ни за что не захотел оставаться в усадьбе.

«Ходить по этому саду и не работать в нем — это как страшный сон, в котором ты проживаешь собственную жизнь и не можешь в нее вмешаться», — с грустью признался он Кристиану.

Тетушка Эдит оставила своему другу немалое наследство, и старина Жак уехал к младшему брату, который занимался рыбным промыслом в маленьком поселке недалеко от Ниццы.

Кристиан частенько наведывался в рыбацкий поселок, снабжал Жака необходимыми лекарствами, несколько раз насильно укладывал в клинику для проведения лечения и в общем-то был доволен своим пациентом. Жизнь на берегу моря в переоборудованном на современный лад доме брата шла ему на пользу. И только в прошедшую зиму у Кристиана возникли серьезные опасения за его жизнь.

Предприняв абсолютно авантюрный выход в море в холодный промозглый день с ледяным ветром, старина Жак заболел воспалением легких и несколько дней пролежал в горячке, скрывая от брата, что ему плохо. Когда стало совсем невмоготу, пришлось позвонить Кристиану… Жака еле выходили. В больнице, лежа под капельницей, он смотрел из-под густых нависших бровей на взволнованного Кристиана и ободряюще улыбался своей по-прежнему белозубой улыбкой. «Не волнуйся за меня, сынок, — шептал он хриплым горячим шепотом. — Меня мадам уж совсем заждалась. Так и слышу ее голос — «где ты там замешкался, старый бездельник?» У Кристиана от этих слов падало сердце, горло перекрывал тугой жгучий комок, и он, как в детстве, грозил Жаку сжатым обессиленными пальцами кулаком…

…Кристиан какое-то время сидел молча, бросив на руль руки, и Алена не торопила его. Она понимала, что он сейчас думает не только о том, как скорей доставить ее к старому садовнику. Наверное, ей отказала всегдашняя проницательность, если она пропустила то обстоятельство, что Кристиан влюблен в гувернантку Марии. Впрочем, особенно наблюдать за их взаимоотношениями у нее и не было возможности. После смерти тетушки Эдит она только трижды была в их доме. Один раз, когда рожала Ксюша, но ни о какой гувернантке тогда и речи не было. Потом… Марии было два годика… в Париже были гастроли театра, но она жила вместе со всеми в гостинице и только забегала несколько раз…

Алена внезапно вспомнила, как именно в тот приезд она после дневной репетиции прибежала повидать Ксюшу, Кристиана и маленькую Марию (благо, театр был буквально на соседней улице) и консьержка сказала, что дома никого нет. Мадам и мсье рано утром уехали в Сорбонну, а няня с ребенком ушли гулять в парк. Алена выяснила, где расположен парк, и быстро отправилась туда. Несмотря на то что она не видела Марию с рождения, долго угадывать ее среди множества детей не пришлось. Надо было только представить себе, какой была в детстве Ксюша. С Алениным воображением это не составило большого труда. Подвижная как ртуть рыженькая девчонка орудовала в песочнице, и когда ее обнаружила Алена, она упорно пыталась водрузить на голову ревущему приятелю пластмассовое ведерко.

Няня, оказавшаяся добродушной разговорчивой толстушкой лет пятидесяти, буквально обрушила на Алену гроссирующий каскад восторженных рассказов о семье МакКинли, о подопечном ребенке, о своей любви к русским, и пообщаться с Марией удалось совсем немного.

И вот тогда Алена почувствовала на себе чей-то тяжелый пристальный взгляд. Она искоса, как бы невзначай, оглядела детскую площадку и на скамейке, расположенной в тенистой аллее, увидела устремленные на нее глаза. Этот взгляд был настороженным и решительным… В нем хорошо прочитывалась готовность к любому внезапному действию — к прыжку, к удару, к нападению. Алена умела читать лица — это, по сути, было неотъемлемой частью режиссерской профессии. Ей стало тогда здорово не по себе от такого мощного пристального внимания к своей особе. В голове закрутились десятки предполагаемых вариантов, но ни один из них не удовлетворил Алену. Прижимая к себе Марию, она еще раз исхитрилась внимательно посмотреть на женщину. В чертах ее лица притаилась трагедия… Репетируя сложные психологические сцены, Алена всегда просила актеров не играть несчастье, а преодолевать его. Та женщина на скамейке хорошо научилась прятать от любопытных глаз свою беду, но она все равно помимо ее воли жила во всем ее облике.

Когда Алена, спохватившись, что опаздывает в театр, торопливо двинулась по аллее к выходу из парка, то, украдкой глянув в зеркальце, увидела спешащую за ней припадающую на одну ногу странную незнакомку. Она проводила Алену до самого театра и сразу куда-то испарилась… видимо, свернула в одну из подворотен…

Как странно! Непостижимые свойства памяти, вероятно, не дано разгадать никакому человеческому гению. Независимо от желания помнить, это неизбежно ухает в бездну забвения, чтобы в нужное время или же, наоборот, на примитивный людской взгляд якобы некстати вынырнуть из своего хранилища и перевернуть все внутри, а то, что пытаешься забыть, с маниакальной настырностью изводит, лишает сна, превращается в навязчивую идею…

Недаром Вероника так напряженно улыбнулась Алене, когда их знакомил Кристиан. И ведь что-то вертко и мгновенно пронеслось в Алене при виде ее необычного лица с глазами, уголки которых опущены вниз… Теперь, задним числом, она вспомнила и тот затаенно-обожающий взгляд Кристиана, которым он глядел тогда на гувернантку.

Алена протяжно вздохнула и вопросительно посмотрела на Кристиана.

— Зевать вслух — это верх неприличия, — не глядя на Алену, недовольным голосом заметил Кристиан и достал из кармана телефон.

— Ну это нечто! — возмутилась Алена. — Это уж никакого слуха не иметь, чтобы не отличить зевка от протяжного задумчивого вздоха!

— И вздыхать нечего! — опять сорвался Кристиан. — Развела на пустом месте какие-то тайны! Я тебя, конечно, рад видеть. Как всегда. Но я перенес прием больных на завтра. А ты сидишь себе и вздыхаешь… А я, как последний идиот, должен разгадывать твои ребусы. Зачем нам нужен Жак? Отвечай немедленно!

— Ну уж прям-таки и немедленно! — не поддаваясь агрессивному тону Кристиана, возразила Алена. — Конечно, ты имеешь право знать абсолютно все… Тем более что это впрямую касается твоей дочери.

— Марии? — изумленно вскинулся Кристиан.

— Марии, конечно. Ты так реагируешь, словно у тебя есть еще какая-нибудь дочь. Кстати, подумай об этом. Наличие или отсутствие еще одной, но непременно рыжей и веснушчатой дочери имеет решающее значение.

Кристиан озадаченно и с легкой опаской взглянул на Алену:

— Слушай, по-моему, ты заговариваешься. Несешь бред, и глаза у тебя сегодня какие-то ненормальные…

— Будут ненормальные, ежели не спавши всю ночь. — Алена коротко зевнула и, спохватившись, поспешно прикрыла рот маленькой ладошкой. — Кстати, о балерине. Если можно, я бы с ней тоже познакомилась. Мне нужно задать ей всего несколько вопросов.

— Если только она соблаговолит тебе ответить. У нее характер бешеного необъезженного мустанга, — усмехнулся Кристиан.

— Здорово. Значит она должна быть талантливой. Я слышала о ней, но, к сожалению, не видела на сцене. Вот, кстати, и повод. Можешь сказать, что я примчалась из России специально, чтобы поглядеть, как она танцует.

Кристиан сдержанно хмыкнул:

— Если она узнает, что ты — режиссер и до сих пор не пересмотрела по несколько раз каждый из ее балетов, она тебе и руки не подаст. Так что? Если к старине Жаку, то нам недалеко. Он в санатории.

— Едем. Только тормозни около магазина. Не с пустыми же руками являться к моему дорогому Жаку…

Нагруженные пакетами и коробками со всякой вкуснятиной, Алена и Кристиан вылезли из машины у массивных чугунных ворот санатория. Долго шли по аллее, обсаженной густыми зарослями кустарников и деревьев, с набрякшими почками, уже вот-вот готовыми провозгласить приход весны клейкими пахучими листьями. Из темной земли кое-где простреливались подснежники и крокусы, и воздух был наполнен тем особенным густым влажным настоем запахов, от которого плывет голова и начинает чаще биться сердце. Но для этих двоих учащение пульса грозило бы беспросветной тахикардией — так переполнены были их вены и артерии взбудораженной кровью в предвкушении встречи со своим детством, с любимым стариной Жаком.

— Я, честно говоря, перед ним виноват. Две последних недели все клиники как сговорились вызывать меня на консультации. Весна… Много тяжелых обострений. У меня своих больных невпроворот… — слегка задыхаясь, говорил на ходу Кристиан. — Но я звонил, все время звонил и справлялся. Все было ничего, соответственно возрасту и его болезням.

— А вдруг он меня не узнает? Представляешь, мы не виделись со дня похорон тетушки Эдит.

— Тебя не узнать невозможно, — насмешливо произнес Кристиан. — Ты законсервировалась в пятнадцатилетнем возрасте. И могу предположить, что навсегда.

— Фу! Слово противное! Ненавижу два слова: никогда и навсегда. В них заключается самая большая ложь на свете. Ого! Вот это дворец!

Алена замерла в восхищении перед огромным старинным особняком в стиле барокко с массивными колоннами и скульптурами вдоль всего здания. Дом, видимо, покрасили к приходу весны, и он стоял белоснежный и величественный, как корабль перед спуском на воду. По широкому мраморному крыльцу они поднялись в вестибюль.

— Добрый день, доктор МакКинли! — поднялась из-за стола им навстречу пожилая приветливая женщина в белом халате. Она с улыбкой кивнула Алене и представилась: — Сара Адамс.

— Алена, мой друг с детства и большой друг господина Жака.

— Тоже с детства, — добавила Алена, и все трое рассмеялись.

— А где же сам господин Жак? — также оживленно поинтересовалась мадам Сара Адамс. — Упросил оставить его продышаться на скамейке после душного Парижа? — и она выглянула сквозь большое окно в парк.

Накрывшая с головой Алену и Кристиана удушливая пауза, казалось, длилась вечность.

— Когда его увезли? — стряхнув оцепенение и моментально преобразившись, резко спросила Алена. — Кто? И какую причину вам преподнесли?

Сара непонимающе испуганными глазами таращилась то на Алену, то на Кристиана.

— Не молчите! Господин МакКинли не отдавал никаких распоряжений отпустить его с кем бы то ни было! — так же резко повысила голос Алена. — Кто его увез? Когда? На чем? Этот приезд предварил звонок якобы от доктора МакКинли? Или была записка? А господин Жак вел себя как всегда? Это было при вас?

От каскада вопросов Сара побледнела и опустилась на стул. Кристиан, казалось, онемел, и только грубый толчок в бок острым локтем привел его в себя.

— Погоди, Алена… — слабым голосом произнес Кристиан. — Возможно, это Пьер, брат Жака. Вы ведь знаете его, мадам, он часто наведывался к нашему Жаку.

— Нет-нет, — испуганно возразила женщина, с опаской поглядывая на превратившуюся из миловидного очкарика в агрессивную фурию Алену. — Я знаю мсье Пьера…

— Сколько дней отсутствует господин Жак Дюбуа? — беспардонно перебила ее Алена.

Сара судорожно сглотнула слюну.

— Так вот позавчера и уехал и сказал, что вернется сегодня. Почему я и подумала, что вы все вместе.

— Рассказывайте! — приказала Алена.

— Позавчера утром я пришла как всегда к девяти утра, и мсье Жак стоял уже одетый для выхода, в плаще, и улыбался, как если бы знал, что его ожидает приятный день… Я спросила его, куда это он собрался такой нарядный, потому что плащ не был застегнут и видна была рубашка с галстуком… И еще спросила, разрешил ли главный врач покинуть санаторий. У нас здесь с отлучками очень строго, нужна санкция главного врача, — начала объяснять Кристиану взволнованная медсестра, но, сразу сообразив свой промах, переадресовала все слова Алене. — Дело в том, что наш санаторий больничного типа, с довольно строгим режимом, и только когда главный врач дает разрешение…

— С этим понятно, — неприятно прогудела Алена. — Значит, вы поверили ему на слово, что разрешение главного врача получено и что время он собирается провести в обществе доктора МакКинли.

Сара согласно кивнула и поспешно пояснила:

— Вы не думайте… Когда мсье Жак уехал, я узнала у секретаря главного врача, было ли разрешение, и она сказала, что действительно звонили от доктора МакКинли и просили отпустить его на два дня…

— Вы сказали, мсье Жак уехал. На чем он уехал? С кем? Вы видели? — Алена сняла очки и, близоруко щурясь, протерла их кончиком шелкового галстука Кристиана.

Он растерянно проследил за ее жестом, машинально поправил галстук и вдруг потрясенно произнес:

— Я понял… Меня это так мучило. Галстук…

— Что ты понял? Говори! — моментально переключилась Алена на Кристиана.

Тот растерянно покрутил головой и виноватым голосом пробормотал чуть слышно:

— Это другое. Просто… написали мой портрет, и я все не мог понять…

— С тобой все ясно. О портрете поговорим позже, — гневно сверкнула глазами Алена и переключилась на трепещущую медсестру.

— Я… нет… не видела. Дело в том, что машины не пускают на территорию парка. Вы же видели сами, парковка автомобилей прямо за воротами, — заговорила она торопливо. — Я еще спросила, проводить ли мсье Жака до машины, но он сказал, что чувствует себя вполне бодро.

— А вы, когда входили на территорию санатория, не видели у ворот машины с ожидающими людьми или просто шофером?

— Мне очень жаль, но я живу в доме для персонала санатория, и он расположен в задней части территории, за основным корпусом. Там в заборе калитка, и у каждого из нас, кто живет в этом доме, свой ключ…

— Свой ключ, свой ключ… — машинально повторила Алена, у которой так крутились мозги, что, казалось, этот скрежет можно было услышать обостренным слухом. — Этот рыбацкий поселок, где живут они с Пьером, далеко?

Кристиан тяжело опустился в кресло и, вытирая со лба пот все тем же злосчастным галстуком, ответил хрипло:

— Полчаса езды, — и, помолчав, добавил: — И ключ от дома, если я не ошибаюсь, на моем брелоке.

— Слава богу, врубился, — пробормотала Алена и с напряжением проследила, как Кристиан извлекает из кармана связку ключей и, проверив, кивает утвердительно.

— Когда старина Жак был болен, мне дали этот ключ… Пьер ведь надолго уходит в море. Могло случиться что угодно…

— И случилось, — испуганно вырвалось у медсестры, и она тут же прикусила язык под испепеляющим взглядом Алены.

Она тут же поспешила исправить свою ошибку и торопливо спросила:

— Вы сейчас уедете… А если вернется мсье Жак, то куда мне сообщить вам?

— Вот номер моего мобильного. — Кристиан набросал на листке бумаги свой телефон. — А вот Аленин…

Алена ойкнула и, пробурчав себе под нос:

— Вот дурья башка! — вынула из сумочки отключенный на время полета телефон.

Тотчас он зазвонил, и Алена, уже продвигаясь к выходу, проговорила:

— Да, здравствуйте Ник. Конечно, но если можно, в двух словах. Ах так? Ну уж не так неожиданно! Я вам перезвоню. Кто спрашивает? Передайте Севе, что все нормально, Кристиан меня встретил, и привет всем. Вероника? А она рядом?

Боковым зрением Алена увидела, как у Кристиана загорелись уши и он машинально дотронулся до своего галстука.

— Извините, Ник, у него нет сейчас возможности взять трубку. Он за рулем. Ей от него тоже поклон, — безжалостно закончила разговор Алена и, не оглядываясь на Кристиана, почти бегом пустилась к воротам.

— Возможно, Сара права и вот-вот Жак, как и обещал, вернется обратно, — проговорил Кристиан, когда они отъехали от ворот санатория.

— Надежда умирает последней. — Алена протянула руку и вытянула сигарету из пачки, лежащей перед лобовым стеклом.

— Опять закурила? — строго заметил Кристиан. — А твое клятвенное обещание тетушке?

— Ладно! Мне она тоже много чего обещала! — Алена глубоко затянулась и опустила боковое стекло.

— С мертвыми не сводят счеты, — мягко заметил Кристиан, но Алена, казалось, даже не услышала его.

— Когда я видела ее последний раз, помнишь, мы много говорили с ней… и никак не могли наговориться. Я видела, что она уходит, и мне было все время больно и страшно. Тетушка Эдит чувствовала это и пыталась передать мне собственное спокойствие, что, дескать, умирать — это так, плевое дело.

Однажды, когда ей было полегче, мы сидели в саду, и Жак по ее распоряжению принес шкатулку. Она вынула из нее бархатную коробочку и сказала, что это мне от нее на память. В коробочке оказались старинные серьги с сапфирами и бриллиантами и такой же браслет. Я обняла ее и сказала, что будет лучше, если это все останется для твоей будущей жены. То, что ей понравилась Ксюша и что ты намерен жениться на ней — это мы обговаривали много раз… Тетушка Эдит рассмеялась и ответила, что для вашей предстоящей свадьбы, на которой она еще возможно спляшет цыганский танец с монистами и бубенцами… ага, так в точности и сказала… ею приготовлен царский подарок для Ксюши. А потом они обменялись с Жаком заговорщическими взглядами, помнишь, они так всегда посматривали друг на друга, когда затевали очередную авантюру… и она сказала, что в завещании будет особый пункт, касающийся ее внучки. Я тогда оторопело глядела и не понимала, о какой внучке идет речь. «О рыжей, веснушчатой внучке, — твердо повторила тетушка Эдит. — Рыжая масть — это как беспроигрышная лотерея. Если мать — рыжая, то отец, будь он самый черный негр из экваториальной Африки — девчонка будет все равно рыжая». Тогда я робко закинула удочку насчет того, что может быть и рыжий веснушчатый внучок. Тетушка Эдит поджала губы, точно я сморозила жуткую глупость, и заявила безапеляционно таким своим, помнишь, Кристиан, капризным, категорическим тоном: «Если не будет девчонки, тогда особое распоряжение будет переадресовано… тогда осуществится акт не любви, но справедливости…» И они с Жаком опять обменялись многозначительными хулиганскими взглядами. Я тогда подумала: «Да уж, воистину у миллионеров свои причуды». Мне даже стало обидно за рыжего веснушчатого внучка.

Тетушка Эдит, казалось, получала бешеное наслаждение от своего очередного тайного плана. Кто знает, может быть так она пыталась перехитрить смерть… И торжественно объявила, что душеприказчиком этого особого распоряжения становится Жак. В его руках останется все, что перейдет рыжей девчонке. Но с момента вступления в права ее завещания должно будет пройти шесть лет. С меня взяли клятву, что я никогда ни звука не пророню о том, что владею этой тайной. Мне тогда было и смешно, и грустно, и горько. Не хотелось даже и задумываться об очередной затее по сути уже совсем старых людей. Но Жак, казалось, не был солидарен со мной в моих ощущениях. Он по-прежнему глядел на свою мадам преданными молодыми глазами и с воодушевлением поддерживал любую ее прихоть…

— Господи… И что же? — растерянно прошептал Кристиан.

— То, что кто-то, крайне заинтересованный в том, чтобы рыжей девчонке не достались эти миллионы, имеет представление о существовании особого распоряжения о наследстве, как я полагаю, вложенного в драгоценности, и о том, что вот-вот истекает срок хранения его в тайне, но — и это самый главный вопрос — знает ли это заинтересованное лицо условия этого завещания? Если не ей, то кому…

— То есть если бы они знали, то зачем им понадобился Жак? Просто надо убрать то, что мешает вступить в права этому другому лицу. Но ведь тогда… — Кристиан стал бледнее мела и дрожащими руками вытащил мобильник.

Алена решительным жестом отобрала у него трубку.

— Ты только перепугаешь до смерти Ксюшу, и она наделает массу глупостей, — уверенно заявила Алена. — Сейчас самое главное — не дергаться. По идее они не могут знать имя того, кто вступит в права наследования, если не Мария. Это знает только Жак. А то что он предпочтет лучше умереть… тебе известно лучше меня.

— Хорошо. — Кристиан попытался взять себя в руки. — Предположим, в ближайшие сутки мы не находим Жака. Его просто нигде нет… и что тогда? Но сначала ответь мне: почему ты вдруг ни с того ни с сего сорвалась из Египта? Тебе стало известно, что кто-то претендует на то, что в тайне оставила тетушка Эдит Марии?

— Да. — Алена медленно начала пересказывать Кристиану то событие, которое они с Севкой окрестили как «Египетские ночи».

…Она легла спать довольно поздно и, уже засыпая, услышала, как в ее окно на втором этаже кто-то бросил камешек. Он звякнул о стекло и вновь наступила тишина. Алена села на кровати, прислушалась, и через некоторое время опять раздался легкий щелчок отлетевшего от стекла камешка. Она подошла к окну, отодвинула штору и вгляделась в черноту египетской ночи.

Когда глаза привыкли к темноте, она разглядела очертания пальм, скамейки вокруг замолкнувшего до утра фонтана. В отдалении белели колонны балюстрады, нависающей над пляжем. Она осторожно приоткрыла балконную дверь и застыла на пороге. Под легким прохладным ветерком вздыхало умиротворенно чуть подсеребренное плавающей в облаках луной море. Алена поежилась от холода и, обхватив плечи руками, подошла к перилам балкона. В тот же миг от ствола пальмы отделилась темная фигура, и она услышала приглушенный голос.

— Прошу вас не пугаться, Алена, мне надо, чтобы вы меня выслушали.

Алена свесила голову вниз и попыталась разглядеть лицо человека, стоящего под ее балконом. Сначала ей показалось, что пальма своей тенью так искусно маскирует лицо, что оно сливается с чернотой ствола. Но ночной посетитель пошел навстречу ее желанию и сделал шаг в сторону пронизанной голубоватым лунным светом полянки. Алена вздрогнула. Задрав голову, на нее смотрела темнокожая экс-топ-модель Нэнси Райт. Теперь можно было различить белки ее глаз и блеснувшие в улыбке зубы. Почувствовала, как от напряжения дрожат колени и немеют пальцы, стиснувшие перила балкона.

— Вы просто молодец, что не поддались провокации и не улетели в Москву, — послышался сдавленный смех мулатки. — Но теперь слушайте и только ради бога не задавайте никаких вопросов. Всему свое время. Маленькой Марии грозит беда, если вы сейчас не поможете ей. Да-да, именно вы. Вам необходимо сегодня же на рассвете вылететь в Париж и разыскать садовника госпожи Эдит Жака Дюбуа. Необходимо, чтобы он открыл тайну того имени, которое упомянула в своем особом завещании его хозяйка. Если не Мария, то кто… Здесь сгущаются тучи… и, главное, что куда бы сейчас ни увезли девочку, все будет бесполезно, если мы не знаем, кто желает ей беды…

«Кто это «мы»? — чуть не вырвалось у Алены, но она привыкла соблюдать правила предлагаемой ей игры и промолчала. Промолчала она и о том, что, конечно же, вылетев в Париж, встретится не только с садовником Жаком, но и с нотариусом тетушки Эдит. И о том, каким же собственно образом этой загадочной мулатке известно то, что доверила старая мадам своему Жаку и лишь отчасти поведала о новой авантюре ей, Алене. И еще кое-что хотелось бы спросить, но мулатка, словно угадав ее мысли, предупредила:

— Вы о многом догадываетесь, но у вас нет фактов.

Алена увидела, как настороженно, словно у дикой кошки, блеснули глаза манекенщицы, и сразу ее осенила еще одна догадка. Но вырвалось помимо воли совсем другое:

— Оставьте в покое Потапова!

Мулатка беззвучно засмеялась. Чуть раскачиваясь, вернулась в тень пальмы и медленно проговорила:

— Он мне не нужен…

…Пересказав все это Кристиану, Алена позвонила Потапову и, сославшись на невозможность говорить на интересующую его тему, спросила нет ли поблизости Севы. Он оказался рядом.

— Слушай меня внимательно, — торопливо заговорила Алена. — Объясни Потапову, что ему очень важно находиться все время рядом с Марией. Так надо. К Николаю приставлен охранник, и ему велено не спускать с него глаз. Стало быть, девочка будет под надежной защитой.

В трубке что-то захрустело, видимо, Севка с мобильником осуществлял дистанцию от окружающих, потом он сказал трагическим голосом:

— Алена Владимировна, это невозможно. Вероника с Марией час назад сели на прогулочный катер, который повез экскурсию в бухту с коралловыми рифами.

Алена краем глаза зацепила напряженное лицо Кристиана и нейтральным голосом проговорила:

— Ты умненький, Севка, и изобретательный, если очень надо. Соображай. Попроси у Потапова напрокат мобильник — я позвоню позже.

«Как самое далекое, порою мне помощь подает…» — услышал Потапов сзади негромкий голос Вероники, вздрогнул и обернулся. Он сидел на уступе скалы, и перед ним невозмутимо и безразлично складывал свой однообразный речитатив легкий пенистый прибой. Сегодня впервые окружающая природа не дарила успокоения и ощущения гармонии. Наоборот, в ее застывшей многозначительности он ощущал притаившуюся беду. Его нервы были напряжены, а мобильный телефон Алены все еще не был включен после полета.

Устав от самого себя, от ироничных взглядов Вероники, от Севки, который своей патологической преданностью Алене напоминал ему ненавистный с детства образ Павлика Морозова, Потапов удалился с пляжа и, сопровождаемый невозмутимым охранником, долго бродил по побережью, а потом выбился из сил и взобрался на каменистый выступ.

Вероника смотрела на него снизу вверх, а выражение ее глаз маскировали темные очки.

— Я не понимаю… вы что, преследуете меня? — с негодованием произнес Потапов, но Вероника, казалось, и не услышала его слов. Она уселась к нему спиной на камень, который располагался чуть ниже и не надо было карабкаться на него, и негромко сообщила:

— У сестры Моники появилась новая пациентка. Теперь вам будет вольготней.

— А она меня и так не особенно угнетала, — отозвался Потапов. — И что это за новая пациентка?

— Очень пожилая дама. Тоже приехала по рекомендации врачей из стокгольмской клиники, где вы лечились. Моника, бедняжка, теперь полностью привязана к ней, потому что ее новая пациентка не ходит. Ее приходится возить в инвалидной коляске. Мы сейчас совершили со старой леди прогулку вдоль моря — Монике нужно было срочно связаться с клиникой по телефону. Очень живая, интеллигентная дама, всем интересуется. Сказала, что просто обожает детей, и просила познакомить ее с Марией. У нее тоже есть внучка, и она очень по ней скучает.

— Ей вы тоже читали стихи? — ядовито поинтересовался Потапов.

— Нет.

Вероника долго молчала, и они оба слушали лишь шепот ветра и заговаривавшееся бормотанье мелкой гальки, увлекаемой против воли в море упругим натиском набегающих волн.

Потапов спрыгнул со скалы, не помня себя, подошел к сидящей Веронике, поднял ее, отбросил темные очки и стал осыпать горячими отчаянными поцелуями ее лицо, шею, слегка прикрытую темным шелком грудь. Он задыхался. Что-то невразумительно шептал и страстно мечтал только об одном — раствориться в ней, этой так безумно влекущей, истязающей своей близостью женщине, почувствовать ее податливой и беспомощной в своих объятиях, подарить ей миг умопомрачительного блаженства, слиться, растаять, пропасть, сгинуть, потеряться в ее ответных ласках и потом… увидеть на сверкающем солнечном небе серебряные зигзаги падающих звезд…

Огромный осколок каменного монолита с грохотом пролетел в сантиметре от застывших в долгом поцелуе Потапова и Вероники. Она отпрянула от него нервным диким движением и, поняв, что произошло, тихо произнесла:

— Теперь… нас могло уже не быть…

Бледный Потапов обернулся на крик мчащегося во весь опор охранника. Взял руку Вероники, утянутую, как всегда, тонкой перчаткой, и пробормотал еле слышно:

— Почему? Почему… я иногда ненавижу вас. Что это, Вероника? Зачем?

Она долго смотрела прямо ему в зрачки немигающим, полным упрека и страдания взглядом, потом прерывисто вздохнула, точно всхлипнула, и прошептала:

— Просто… вы не можете простить, когда вам врут…

Подбежавший охранник схватился за голову и забормотал что-то на своем языке, но, сразу спохватившись, перешел на английский.

— Такое раз в сто лет случается! Чтобы сорвался со скалы такой камень! У нас целая бригада работает по укреплению этих гор. Здесь все закреплено и миллион раз проверено. Невероятно!

Потапов не сводил глаз с Вероники. Она ничуть не выглядела напуганной или встревоженной. Водрузила на нос сброшенные Потаповым дымчатые заслонки и вновь словно отгородилась от всего мира.

— А вот и катер возвращается, — сообщила она, вглядываясь в море. — Похоже, что наша с Марией прогулка все же состоится. Дети не любят, когда срываются их планы. Я, пожалуй, пойду.

Она неуклюже сползла с утеса, и Потапов долго смотрел вслед ее чуть хромающей неверной походке…

А когда сам спустился вниз, обнаружил сестру Монику, катившую впереди себя инвалидную коляску.

Потапов поспешно нацепил на голову кепку, дабы не нарываться на очередную нотацию сестры Моники, и побрел им навстречу. Он плохо соображал, что происходит. Его губы хранили вкус губ Вероники, руки ощущали ее трепещущую плоть, ноздри сохраняли слабый запах магнолии, который источала ее нежная кожа. Он машинально представился пожилой даме, величественно восседающей в своем инвалидном кресле, которое под стать ее горделивой осанке казалось императорским престолом.

— Каролина Драйвер, — протянула она Потапову свою узкую сухую руку и обнажила в приветливой улыбке полный рот зубов, виртуозно воспроизведенный классным дантистом.

— Вы немка, мадам? — автоматически поинтересовался Потапов.

— И немка в том числе, — гордо сообщила госпожа Драйвер. — Если подсчитать, сколько разных кровей течет в моих жилах, то на ваш вопрос только так и возможно ответить.

Она пустилась в подробнейшие описания своего генеалогического древа, а Потапов, заморозив на лице любезную полуулыбку, окончательно вырубился, и его лихорадочно пульсирующий мозг вычислял вероятность того, как, где и когда он сможет вновь ощутить такое желанное тело Вероники в своих объятиях.

— Ага, попался… неверный свинопас. — Внезапно появившаяся за его спиной Мария запрыгнула на него, повисла, уцепившись за шею.

— Вы что, ваше высочество, одни прогуливаться изволите? — Прижимая к себе девочку, Потапов вернулся с небес на землю и огляделся вокруг.

— Мама разрешила добежать до этой скалы и сразу обратно. Они с Вероникой пошли узнавать насчет катера.

— Мария, дорогая, это госпожа Драйвер. Она очень хотела с тобой познакомиться. — Сестра Моника заботливо поправила подушку за спиной своей пациентки.

Мария спрыгнула с Потапова, изобразила легкий книксен и, задумчиво глядя на новую знакомую, произнесла:

— Если хотите, можете быть королевой кривых зеркал.

Потапов засмеялся и впервые оглядел старую леди. Ее профиль, четко вырисовывающийся на фоне неба, напоминал орла. Этому сходству способствовали два круглых, словно подернутых мутной изморозью редко мигающих глаза. Узкий длинный рот с накрашенными яркой помадой цвета крови губами еще больше делал ее похожей на стервятника, только что освежевавшего добычу.

Но Каролина Драйвер не обиделась. Она ласково кивнула Марии и, продемонстрировав ослепительную улыбку, озадаченно произнесла:

— Что-то я не припоминаю такого персонажа. Возможно, эта королева живет на страницах русских сказок.

— Возможно, — согласилась Мария.

— У госпожи Драйвер тоже есть внучка, она скучает по ней. И поэтому очень хотела с тобой познакомиться. — Сестра Моника легонько подтолкнула Марию к старой леди.

— Понятно, — кивнула Мария, — только я все равно не смогу вам заменить вашу девочку… Если скучаете, надо было ее с собой прихватить.

— Она учится, — пояснила госпожа Драйвер, — она постарше тебя. Тебе ведь пять, а ей уже почти десять.

— Ну тогда мне тоже уже больше, чем пять, — задумчиво произнесла Мария, рисуя пальцем ноги на песке замысловатые зигзаги.

— А у тебя есть бабушка? — со сладкой улыбкой спросила госпожа Драйвер.

— Есть, — с готовностью ответила Мария. — И еще какая!

Потапов с изумлением взглянул на Марию. Как ему было известно, родители Кристиана умерли в его раннем детстве…

— И ты ее любишь?

— Еще как! Она меня научила рисовать… Если захотите, я могу написать ваш портрет акварелью. И вы отправите его вашей внучке.

— Спасибо, деточка. Я буду счастлива. — И, повернувшись к сестре Монике, госпожа Драйвер спросила вполголоса: — Это ведь та женщина, горбатая, которая гуляла со мной? Если не ошибаюсь, Вероника.

— Не ошибаетесь! — ответила вместо Моники девочка. — А то, что она… не такая, как другие… я имею в виду ее горб… так это же ненадолго.

— То есть как? — удивилась госпожа Драйвер.

— А вот обыкновенно. Сбросит, как Царевна-лягушка, свою кожу, а под ней — она сама.

— Погоди, погоди, как это — «она сама»?

Потапов, слушая Марию, перенесся в купе «Красной стрелы», как наяву услышал низкий волнующий голос Марии: «Я так тебя люблю, что, будь моя воля, сбросила бы, как Царевна-лягушка, свою кожу и отдала бы тебе. Носи на здоровье… Для тебя, любовь моя, все, что называется мною. Даже самая невыносимая боль, конечно же, ничто, если это нужно для твоего счастья».

Он оторопело взглянул на Марию. Девочка уловила его недоуменный взгляд и снисходительно заметила:

— Ну, хорошо, мадам русских сказок не читала. А ты-то чего? Кто вчера со мной в «Аленький цветочек» играл? Кто был чудищем? Я когда тебя поцеловала, сам сбросил шкуру и превратился в принца. А делаешь вид, что не понимаешь про превращения!

Мария отодвинулась подальше от инвалидной коляски и, пихнув Потапова в бок острым локотком, полушепотом спросила:

— Сознавайся, эту игру ты придумал? — и протянула ему сложенный вчетверо лист бумаги.

На бумаге цветными фломастерами был изображен песчаный пляж, переходящий в скалистое побережье. Этот рисунок был рассчитан на детское восприятие. С топографической точностью были воспроизведены яркие навесы над маленькими прибрежными кафе, ажурные беседки, газоны с яркими цветами и кустарниками, верно определяющими их местонахождение на побережье. Тот утес, на котором только что сидел Потапов, был обведен ярко-зеленым фломастером, и под ним, там, где он держал в объятиях Веронику, был такого же цвета указатель. Под ним надпись: «Среди этих мелких камешков — сюрприз!»

— Мама сразу сказала, что это ты придумал!

Потапов почувствовал, как в животе у него стало холодно. В ушах пронесся грохот обвалившегося валуна и шепот Вероники: «Теперь… нас могло уже не быть…»

— Ну так что? Признавайся! Ты задумал играть со мной в такие загадочные игры?! — Мария заложила руки за спину и выставила вперед худенькую загорелую ножку. Сейчас она больше походила на маленького цыпленка, чем на сказочную принцессу.

— А Веронике… то есть простите, ваше высочество, показывали ли вы этот план главной фрейлине?

— Нет, не показывала, — важно ответила девочка. — Она еще не в курсе.

Мария ринулась к утесу так быстро, что Потапов не успел перехватить ее. Зато это с поразительной ловкостью осуществил на первый взгляд неповоротливый и рыхлый охранник.

— Пустите меня, — вырываясь, визжала Мария. — Ник, скажи ему, почему он меня не пускает?

— В самом деле, зачем он держит ее? — удивилась сестра Моника. — Она же у нас на глазах.

— Он все правильно делает, — волнуясь, объяснил Потапов. — Дело в том, что пятнадцатью минутами раньше с вершины этой скалы сорвался такой камень… который был способен прихлопнуть не только ребенка, а двух взрослых людей. Где гарантия, что на верхушке нет еще одного такого булыжника? Али утверждает, что это не могло быть случайностью. Все скалы на территории курорта тщательно проверяются и крепятся специальными приспособлениями.

— Бог мой! — Сестра Моника побледнела, а Каролина Драйвер с ужасом уставилась на скалу, точно сейчас из-за нее появятся орды диких племен.

Охранник передал в руки Потапова брыкающуюся Марию.

— Ваше высочество, я как-никак отвечаю за вашу безопасность. Дело в том, что эта скала сейчас, как бы лучше выразиться… По донесениям моих личных сыщиков, находится под прицелом орудий врагов вашего высочества… Мне недавно пришла депеша с предупреждением обходить этот опасный объект. Временно, конечно, — плел Потапов.

Мария недоверчиво взглянула на него и хмуро буркнула:

— Покажи депешу!

— Я проглотил ее, ваше высочество. Тщательно прожевал и проглотил!

— Молодец! — подумав, одобрила Мария.

— Ну вот… — Потапов перевел дух. — Вон и ваша матушка с главной фрейлиной показались.

Мария вприпрыжку бросилась им навстречу и, размахивая листом бумаги с планом, начала что-то горячо и темпераментно объяснять. Когда они подошли ближе, Потапов увидел, как Вероника взяла из рук девочки план и стала его разглядывать. Потом она медленно подняла голову, встретилась расширенными от ужаса глазами с Потаповым, перевела взгляд на скалу, потом на Марию и, почти беззвучно застонав, как подкошенная упала на песок.

Склонившаяся над ней сестра Моника тихо проговорила:

— Ничего страшного. Это обморок. Ксения, дайте, пожалуйста, мою сумку. Не беспокойтесь, она сейчас придет в себя.

Когда Кристиан и Алена въехали в рыбацкий поселок, наступили густые сумерки. Алена так крепко заснула, что даже остановка полицейским за превышение скорости прошла для нее незамеченной.

Кристиан был рад, что его подруга спит и он может привести в порядок весь наворот мыслей, ощущений, новостей, эмоций, которые за последние четыре часа свалились на его голову. Он, привыкший за свою жизнь к причудам и неожиданным выходкам тетушки Эдит, горько сетовал на то, что не удостоился их с Жаком доверия и никак не был посвящен в немыслимую аферу с «особым завещанием».

Он, который только на страницах газет и журналов, с экрана телевидения, по рассказам знакомых имел представление, что в жизни существуют криминальные ситуации, кровавые разборки за оставленное наследство, мафиозные структуры и группировки, вдруг оказался сам ввергнутым в подобный круговорот. Кристиан не мог осознать до конца, что он, Ксюша, Мария оказались персонажами зловещей неправдоподобной истории, которая развивалась неуклонно и стремительно, манипулируя ими, словно безвольными марионетками… И через все, чем он сейчас жил, на звенящей ультразвуковой частоте прорезывалось острое, болезненное желание очутиться как можно скорее в парижской квартире, войти в наполненную волнующей тишиной комнату Вероники, достать свой портрет и убедиться в невероятности того, что, возможно, разрушит и уничтожит то, что именовалось ранее Кристианом МакКинли…

— Это дом Жака? — тотчас встрепенулась Алена, как только Кристиан притормозил на узкой дорожке, усыпанной гравием.

— Да. И похоже, хозяев нет. У них не любят сумерничать в темноте. Как видишь, в остальных домах уже везде горит свет.

Небольшой двухэтажный дом, крытый зеленой черепицей, отличался от близлежащих домов огороженным низким заборчиком палисадника с кустарниками, клумбами и дорожками, посыпанными песком.

Кристиан взбежал на крыльцо и зажег свет. Лампочка под жестяным самодельным абажуром осветила чистые, без малейшего намека на следы деревянные ступеньки. Только несколько шагов Кристиана оставили комочки вязкой весенней земли, перемешанной с песком. Какие-то секунды они молча смотрели на эти следы, потом Кристиан открыл входную дверь, зажег свет в прихожей, и они в таком же напряженном безмолвии обошли весь дом. Выйдя на крыльцо, Кристиан огляделся и увидел человека, подъехавшего на велосипеде к дому напротив. Он окликнул его и уже через несколько минут передал Алене все, что узнал.

— Он сказал, что если бы старина Жак хоть на несколько минут появился в доме, то непременно дал бы ему знать. Не было его. А Пьер ушел в море и вернется через три дня.

Алена, собранная и деловитая, разбирала бумаги в комнате Жака.

— А ты не спросил его насчет людей, которые в последнее время посещали этот дом? Возможно, уже после отъезда Жака в санаторий.

— Нет…

— Иди спроси.

Кристиан повернулся, чтобы выйти, и вдруг его взгляд наткнулся на портрет тетушки Эдит в красивой рамке, висящий над постелью садовника. Он был написан Вероникой. Точь-в-точь такой же она сделала для Кристиана по фотографии тетушки. Кристиан попытался вспомнить, не передавала ли Вероника ему или Ксюше что-либо для Жака. Виделись они всего лишь два или три раза, когда жили летом в тетушкином доме и Кристиан привозил туда садовника. Возможно, тогда она и подарила ему этот портрет… При мысли о Веронике сердце затрепыхалось, как загнанный кролик, и Кристиан, прижав руку к груди, чтобы утихомирить его, направился выполнять поручение Алены. Но в дверях столкнулся со своим новым знакомым. Это был симпатичный пожилой мужчина с волевым, обветренным лицом и добродушной хитроватой улыбкой.

— Симон Гассье, — представился он Алене. — Мы с Жаком очень подружились… после того как он здесь поселился. Он такие розы развел возле моего дома, что жена даже молится за его здоровье. До него ничего на этой земле вырастить не могли, а он, видать, с ней в тайном сговоре — вот она и плодоносит. — Симон громко рассмеялся и снова сделался серьезным. — Я забыл вам сказать, мсье, что Жак звонил мне из санатория неделю назад. Жена даже уточнила — шесть дней прошло, как звонил, говорит. Никуда он отъезжать не собирался.

Алена отложила в сторону несколько конвертов и спросила:

— Мсье Жак не говорил вам или вашей жене о том, что его посещали либо здесь, дома, либо в санатории люди, которые были для него… ну как бы не совсем привычными посетителями? Я понимаю, что у них с братом, наверное, немало знакомых, возможно, дальних родственников, но все же припомните, может быть, в последние месяцы к братьям наведывался кто-нибудь, чье посещение было необычным… и вам, при случае, в разговоре стало это известно.

Симон Гассье глубоко задумался. Потом нерешительно проговорил:

— Может, спросить у жены? Они с Жаком тоже большие друзья. Она очень цветы любит, так на этой почве они и сошлись. Иногда часами беседуют. Хотя… Незадолго до санатория, стало быть, где-то месяц назад, подъезжала машина. Роскошный белый лимузин. Меня жена тогда от телевизора оторвала, она эту машину в окно узрела. Вышли две женщины. Одна очень красивая, одета роскошно — она и была за рулем. А другая… почему мы с женой ее и запомнили, хроменькая вроде и с горбом. Но я еще обратил внимание, что эти дефекты не делали ее уродливой. И походка легкая, хотя чуть припадающая на одну ногу. Одета она тоже была прекрасно. Пробыли они у Жака недолго. Я смотрел хоккей и сразу после первого периода вышел на крыльцо покурить, а они в машину уже садились, и их Жак провожал. Помахал им вслед и пошел к дому. Я еще тогда крикнул ему, поинтересовался, смотрит ли он хоккей. Он сказал, что первый период пропустил — гости наведывались. Улыбался как всегда. Вот вроде бы и все… Когда он болел тяжело, тогда наведывалась врач… Это она потребовала немедленно сообщить доктору МакКинли о его болезни, считала, что его в больницу надо перевозить.

— Что за врач? — насторожился Кристиан. — Я не в курсе. Мне о ней никогда не говорили ни Пьер, ни Жак. Она когда-нибудь посещала больных в вашем поселке?

— Я не знаю, — пожал плечами Симон.

— Но вы ее видели? — спросила Алена.

— Видел однажды… Она уходила, и я вышел спросить, что она думает о старине Жаке.

— И как она выглядела?

Симон опять неопределенно пожал плечами и, подняв руки к голове, покрутил их, не то изображая прическу женщины, не то этим жестом давая понять, что она была не совсем в себе.

— Вы бы узнали ее на фотографии? — неожиданно спросила Алена.

— На фотографии? — Симон задумался, потом уверенно тряхнул головой. — Узнал бы. У нее такая внешность, о которой говорят, что она как бы неброская, невыразительная. Но на фотографии, конечно. Я бы точно узнал.

— Хорошо, — ответила Алена, и по ее вздоху можно было понять, что в общем-то ничего хорошего.

— Я заберу с собой письма? — взглянула она вопросительно на Кристиана.

— Если они тебе нужны, конечно.

Кристиан еще раз осмотрел комнату Жака и, задержав взгляд на портрете, тихо сказал Алене:

— Это рисунок Вероники. Видимо, она для этого сюда и приезжала.

Алена мельком взглянула на портрет и, укладывая письма в сумочку, низко прогудела:

— Пока будем считать, что так.

Кристиан пропустил вперед Симона и Алену и уже собирался выключить свет, когда раздался телефонный звонок.

В одну секунду все трое очутились у аппарата.

— Да? — Голос Кристиана прозвучал отлитым из стали, и Алена, сразу представив себе, как он вот таким же тоном приказывает в операционной: «Скальпель», взглянула на него с уважением. Но в ту же секунду его лицо сделалось виноватым, и он произнес: — Извините, Алена заснула в машине, и я, чтобы дать ей возможность отдохнуть, отключил оба мобильника.

Кристиан протянул трубку Алене, и она услышала задыхающийся Севкин голос:

— Алена Владимировна, экскурсионный катер вернулся, но Вероники и Марии на нем не оказалось.

Алена сделала короткую паузу и недовольным голосом прогудела:

— Сева, ну ты прямо как маленький. Неужели я могу помнить все телефонные номера?! Возьми у портье ключи от моей комнаты. Записная книжка в тумбочке. Телефон директора театра и сам мог бы помнить наизусть. Домашний? Ну домашний у меня тоже записан. Подожди секунду, — она убрала трубку от уха и, обращаясь к Кристиану, спокойно произнесла:

— Это Сева. Все в порядке. Зайдите пока еще к кому-нибудь из соседей, Кристиан. Чем черт не шутит… Я поговорю и буду ждать вас на улице.

Когда Кристиан и Симон вышли, она отрывисто сказала:

— Давай по порядку, Сева.

— После того, как вы велели, чтобы Потапов с охранником были все время рядом с Марией, а катер уже давно отчалил и Вероника с девочкой уплыли в коралловую бухту, я побежал на спасательную станцию, чтобы за любые деньги попросить ребят подбросить меня в эту бухту. Они стали дружно ржать… Знаете почему, Алена Владимировна?

— Знаю, Сева. Потому что вопреки инструкциям этот катер был уже за немалые деньги отдан другому лицу, но для этой же цели. Давай дальше!

— Я метался по берегу как ненормальный. Потом предложил им сбросить меня с парашюта. На что в ответ мне молча указали на толпу желающих полетать над морем. Короче, я потерпел полное фиаско, и мне, Алена Владимировна, ничего не оставалось, как бегать вдоль моря и ждать катер. Когда катер вернулся, мы с Потаповым и охранником стояли на самом причале. Все вышли… Вероники с Марией не было. Зато среди экскурсантов, к своему великому изумлению…

— Не надо, Сева, ты же звонишь не на мобильный, а в дом Жака. Не надо называть никаких имен. Телефон наверняка прослушивается. Я все поняла. Где Ксюша?

— Ой да, вот. Ксюша уехала на экскурсию на гору Моисея и вернется лишь завтра к обеду. К счастью, наверное, уехала…

— Это Вероника уговорила ее поехать?

— Откуда вы знаете? — удивился Сева. — Действительно, Вероника отправляла изо всех сил. Хотя Ксения сопротивлялась, говорила, что Вероника себя не очень хорошо чувствует, и еще эта морская экскурсия. А Вероника улыбалась, убеждала ее, что ведь это все отдых для нее. Ну и… Короче, Потапов требует немедленно заявить в полицию и связаться с отцом Марии.

— А вот этого делать не надо, — жестко возразила Алена.

— Почему? Но ведь Мария…

— Мария находится в самых надежных руках. И ни один полицейский не сумеет уберечь ее от беды так, как эти руки… Дай трубку Потапову, и пусть мобильник по-прежнему остается у тебя…

С трудом дождавшись назначенного ей времени, Алена приехала к «Гранд Опера» и стояла с букетиком фиалок там, где назначила ей встречу Женевьева Превер.

Ночным самолетом они с Кристианом вылетели в Париж, чтобы Алена могла повидаться с Женевьевой и сразу вернуться в Ниццу, в дом тетушки Эдит.

На пятнадцать минут позже условленного времени к театру подрулила красивая, необычного золотистого цвета машина, и, не покидая ее, худенькая черноглазая особа с густой челкой до бровей внимательно оглядела Алену. Алена улыбнулась и помахала ей букетиком фиалок.

— Это мне? Очень мило, — свысока кивнула балерина, соизволившая наконец подойти к Алене и принять из ее рук фиалки. — Вы угадали. Фиалковый цвет — мой любимый. Можем пройти в мою гримуборную.

Стремительной легкой походкой Женевьева взлетела на ступеньки и понеслась так, что Алена с трудом поспевала за ней.

В гримерной она скинула свой экстравагантный верхний наряд непонятного кроя и фасона и осталась в тоненьком фиолетовом свитере и белых атласных брючках. Алена невольно любовалась ее изумительной необычной пластикой, казалось, состоящей из одних острых углов, которые непрерывностью движений точно рождали постоянно развивающийся экзотический танец. Женевьева прочла восхищение в глазах Алены, усмехнулась и, нарочито развязно плюхнувшись в кресло, отрывисто спросила:

— Вы хотите говорить о Марии?

Алена неопределенно мотнула головой и, увидев недоумение в глазах балерины, ответила:

— И о ней тоже…

— Тогда я должна выпить виски, — сообщила Женевьева. Упругим мячиком метнулась к стенному шкафу, вынула ополовиненную бутылку и два стакана: — Разбавить содовой или минералкой? — спросила Женевьева и добавила: — Я лично предпочитаю не портить продукт. Если вы собираетесь сообщить, что вообще не пьете — со мной этот номер не пройдет. Я не какая-нибудь алкашка, чтобы керять в одиночестве.

— Тогда без разбавки, — поспешно ответила Алена.

Женевьева налила по полстакана виски и, кивнув, молча сделала два больших глотка. Достала сигарету, закурила и, подвинув открытую пачку Алене, глубоко задумалась. Какое-то время она словно не замечала ее присутствия, потом глубоко вздохнула, снова отпила приличную порцию виски и медленно произнесла:

— Мне искренне жаль всех, кто не знал Марию. На создание такой природы, наверное, были брошены самые крутые силы там, где моделируют человека. — Она подняла глаза вверх, как бы обозначая местонахождение этих высших сил. — Кристиану удалось сделать с ней то, что, как мне казалось, не по плечу ни одному смертному. Она была ему верна.

Женевьева допила виски и, плеснув из бутылки в свой стакан еще столько же, хрипло рассмеялась:

— Я прощала ей любые измены, потому что чувствовала ее. Она была чувственна и эротична с макушки до пяток. Разве такая женщина может принадлежать кому-то одному?! У нее в жизни была одна любовь, одна страсть — ее дочь. Потом возник Кристиан, и она поначалу пыталась сбежать от себя самой. Испугалась встречи с такой своей глубиной, на которой оказался невозможен еще кто-то, кроме него, и этой страстной неотвратимой любви. Она вначале просто казалась тяжелобольной, сходила по нему с ума, пыталась вытравить из себя это наваждение… а потом сдалась и ухнула, как в омут…

— А вы видели Марию после того, как они расстались с Кристианом?

— Я ее видела всегда и несмотря ни на что, — безапелляционно заявила Женевьева. — Тогда она пошла вразнос. Ей были нужны деньги для дочери. Все остальное стало неважным.

Алена взяла в руки стакан с виски, хлебнула для храбрости и спросила, глядя прямо в мокрые от воспоминаний глаза балерины:

— У Марии была сестра?

Женевьева вздрогнула, и ее черные влажные глаза заметались, как два переполошившихся ночных мотылька. Она резко встала, прошлась по комнате, зачем-то выглянула за дверь, подошла вплотную к Алене и, что-то для себя проверив в глубине ее зрачков, негромко ответила:

— Да. Но в их семье это было тайной. Вы спросите, почему я явилась исключением и была посвящена в это? Только потому, что жила в одном городе с ее сестрой, умела держать язык за зубами, безумно любила Марию и всегда могла устроить им встречу. Ваша уродливая страна сломала столько судеб, исковеркала столько жизней, что за спасение хотя бы одной из них я согласна была быть связным до конца своей жизни. Потом, впрочем, это уже и не понадобилось. Когда рухнул так называемый «железный занавес». Но для многих поезд уже ушел.

— Она очень похожа на Марию? — нетерпеливо забегая вперед, спросила Алена.

— И да, и нет. Хотя, конечно же, понятно, что они сестры. Она сводная сестра Марии, родная дочь отца, профессора Милованова. Когда родилась Мария, ей было десять лет и она жила с матерью, первой женой профессора.

— Она взяла фамилию матери? Ее зовут Марина Миловская?

Женевьева отрицательно качнула головой.

— Нет, теперь она давно Марина Эртен. В семнадцать лет она познакомилась в Москве со своим будущим мужем Морисом Эртеном. Объявила отцу о решении выйти за него замуж. А у господина Милованова защита докторской на носу, он кандидат в члены ЦК и выдвинут на соискание Государственной премии. Бедный, его, наверное, чуть инфаркт не хватил от нарисовавшейся перспективы. Все это потерять из-за замужества дочери с иностранным гражданином! — Женевьева всплеснула руками, опрокинула в себя еще виски и прошипела: — Сколько же ненависти в вашей патологической державе к своим людям, уму непостижимо! Короче, он отказался от дочери, проклял ее — и публично под аплодисменты коммунистической партии, и приватно. Ее имя стало запретным в доме профессора Милованова.

— И Ксюша ничего не знала?

— И Ксюша, — подтвердила Женевьева. — Конечно же, останься Мария жива, со временем она свела бы сестру с дочерью. Но у нее не осталось для этого времени… Лично я после смерти Марии ни разу не общалась с Мариной, она тоже не появлялась. Да и зачем? Лишняя порция боли.

Женевьева мрачно покосилась на Алену и жестко отрезала:

— Я и с вами согласилась повидаться только ради Кристиана. Он как-никак когда-то спас мне жизнь… А все эти Марины, Ксюши, ее родители и многочисленные любовники — все и всех я вычеркнула из своей жизни. Навсегда!

Женевьева придвинула к себе стакан, и Алена поняла, что у нее осталось совсем мало времени. Балерину развозило на глазах. Порывистые движения становились все более заторможенными, а в черных глазах разгорался огонек ожесточения и протеста.

— А как вы думаете, Женевьева, это совпадение, что личным адвокатом тети Кристиана был Морис Эртен? Муж Марины Миловской, — осторожно спросила Алена.

Балерина опять приложилась к виски и, откинувшись в кресле, какое-то время молча буравила Алену черным неподвижным взглядом. Потом со злобной заинтересованностью спросила:

— Ваша профессия — тайный детектив?

— Моя профессия — режиссер.

Женевьева хмыкнула и, оглядев подробно Алену с головы до ног, пренебрежительно фыркнула:

— Впервые вижу такого режиссера! Ладно. Мне-то что до того? Вас прислал Кристиан… так пусть он будет доволен вашим визитом. Нет, моя дорогая крошка, конечно, не случайно Морис Эртен сделался юристом драгоценной тетушки господина МакКинли. Чтобы вы знали и доложили об этом в своем КГБ, Марина Миловская тоже замечательный юрист, и у них с мужем своя нотариальная контора. Другое дело, что она владеет еще и магазином антиквариата. Но это иная тема. Когда тетушка пожелала наконец-то отписать свои миллионы племяннику, с подачи Марии Кристиан обратился в контору Мориса Эртена. Легкомысленная была особа, царствие ей небесное. Всю жизнь имела любовную связь со своим садовником. Этого не надо докладывать в вашем отчете о проделанной работе. — Женевьева тяжело вздохнула и с сожалением повертела в руках пустую бутылку.

Алена молча придвинула свой стакан Женевьеве.

— Спасибо, детка. Это тебе зачтется. Имей в виду, что мне уже пора.

— Женевьева, у меня последний вопрос. Вы же наверняка слышали о знаменитой топ-модели Нэнси Райт?

Балерина поперхнулась глотком виски и закашлялась. Потом схватила пустую бутылку и с размаху запустила ее в стену. Осколки со звоном разлетелись по гримерной, один из них больно царапнул щеку Алены.

— Эта наркоманка и низкопробная шлюха была любовницей Марии, чтоб ей сдохнуть! Тащилась от нее, служила верой и правдой, но ширялась безбожно. Не понимала, черномазая образина, что Мария — тоже сильнодействующий наркотик… Хотелось словить кайф и от того, и от другого. На меня покушалась дважды. Однажды вот в этой самой гримуборной. Я вошла в антракте, а она сидит вот в этом кресле… глаза безумные, видно, только-только дозу себе впиндюрила. Бросилась меня душить. Сильная, стерва, она культуризмом всю жизнь занималась. Хорошо, что костюмерша пришла на переодевание, иначе отправила бы меня на тот свет…

Алена вспомнила ту «египетскую ночь», когда ее что-то насторожило в вынырнувшем из тени пальм на лунную полянку облике мулатки. Глаза с немигающим полубезумным взглядом, качающаяся походка, странные подергивания шеи и смех невпопад… Ей тогда показалось, что мулатка пьяна… или находится под кайфом. Хотя ее речь была вполне адекватной. Если только она говорила то, что ей было поручено передать…

Женевьева с трудом выкарабкалась из глубокого кресла и поправила перед зеркалом сбившуюся густую челку.

— Давай, детка, мне пора.

И, задумчиво глядя на свое отражение, пробормотала:

— Так и передай в свои органы: вся жизнь балерины Женевьевы Превер полетела коту под хвост… А Кристиану скажи, что я завидую тому, что он мужик. У них… эмоциональная память, наверное, ни к черту. Подцепил себе какую-то русскую девку… и счастлив. Будто никакой Марии и в помине не было. Ладно! Это я так. Ничего не передавай.

Когда Алена увидела, что Женевьева полезла садиться за руль, она ужаснулась и предложила подвезти ее на такси.

— Не учи меня жить, дорогая! Подрасти сперва. Чтоб ты знала, я за рулем всегда на автопилоте. Чао!

Когда машина Женевьевы скрылась из виду, Алена зашла в первое попавшееся кафе и, сделав заказ, в изнеможении откинулась на спинку стула. Общение с французской балериной выкачало из нее все силы.

Ксюша уже два часа тряслась в экскурсионном автобусе по узкому шоссе, разделяющему горные массивы. Настроение у нее было самое паршивое. Вероника, можно сказать, насильно вытурила ее на экскурсию. Конечно, она планировала эту поездку и обязательно совершила бы восхождение на гору Моисея, но сегодня у нее почему-то было очень тяжело на сердце. Она страшно перепугалась обмороку Вероники, и каким-то непостижимым образом этот кошмар при виде ее бесчувственного тела соединился с тем ужасом, который она пережила при известии о смерти Марии. Она, практикующий врач, растерялась настолько, что даже не смогла оказаться полезной сестре Монике, которая, надо сказать, четко, грамотно и быстро привела Веронику в чувство.

Когда Вероника открыла глаза, Ксюша зарыдала в голос, к ней тут же присоединилась Мария, и уже гувернантке пришлось утешать их и успокаивать. И сейчас ее беспокоило даже не то, что Мария осталась с Вероникой, которая, возможно, только делает вид, что все позади и она прекрасно себя чувствует. В конце концов, за девочкой может присмотреть и Потапов, и сестра Моника, и тот же Сева. Просто… у нее давно уже было смутное ощущение, будто все что-то скрывают от нее. А сегодня она острей обычного испытала это чувство. И сразу свалилась жуткая тоска по Кристиану.

В последнее время их отношения представлялись ей худым сосудом, который она постоянно пыталась наполнить до краев, а он протекал снизу… и ей никак не удавалось нащупать эти дырявые прогалы, чтобы залатать их… Очень не хватало Марии. Она одна была бы способна объяснить Ксюше, откуда взялась эта трещина и что же ей надо делать…

Она очень часто ловила на себе какой-то необъяснимый, растерянный взгляд Кристиана, прочитывала в нем затаенную тоску, точно Кристиан смотрел и не находил в ней того, что желал увидеть, словно раньше не доглядел чего-то, спохватился и, обрадовавшись тому, что сейчас обретет недосмотренное… вновь разочаровывался и грустил… Ксюша поначалу обижалась, когда ловила на себе этот жадный в предвкушении какого-то чуда, а потом… невыносимо больной взгляд… будто она на глазах таяла, как какая-нибудь Снегурочка, оставляя в воздухе лишь астральные очертания, трепещущие от его пустых разуверившихся глаз…

Но потом обида улетучилась как что-то мелкое и ничтожное по сравнению с тем, что творилось в эти мгновения в Кристиане. Она хотела задать вопрос, но немела от ужаса услышать ответ, от которого в одночасье могло рухнуть все, что их соединяло… По ночам он плохо спал, ворочался, тревожно вскрикивал, а потом, понимая, что мешает ей, бесшумной тенью проскальзывал в дверь, чтобы накуриться до одурения и под утро свалиться в обнимку с подушкой на диване в своем кабинете. В нем скрытно кровоточила какая-то незаживающая рана, а она, его жена, не имела допуска к этой тайне, похоже, для ее же собственного блага… И все равно она была счастлива с ним, потому что ни один мужчина на свете не мог вызвать такой восторг от его близости и ту любовь, которая могла быть отдана только ему…

Ксюша вспомнила, как после похорон Марии она появилась в Париже черная, обугленная, как весенний грач… Кристиан взял ее на руки, прижал к груди и стал баюкать, как младенца, шепча слова утешения, сострадания и любви. Он вновь надел на ее палец кольцо, которое уже однажды во время их помолвки он нанизывал с нежной улыбкой на ее безымянный палец, а оно не хотело надеваться — так тряслись от волнения ее руки. Потом, после похорон… в порыве отчаяния и решимости никогда не возвращаться во Францию и уйти в монастырь она передала это кольцо своей подруге Лии, уезжающей в Сорбонну, для Кристиана. Он тогда звонил ей на мобильный, но она, казалось, оцепенела, потеряла дар речи и тупо совала в руки бабушке или отцу трубку с немой просьбой в глазах не подзывать ее ни к кому на свете.

Спустя сорок дней, вернувшись с кладбища домой и отсидев полагающееся в этот день застолье, Ксюша ушла к себе в комнату и, разбирая постель, наткнулась на запечатанный конверт, лежащий под подушкой. «Моей дорогой дочери» прочла она на конверте слова, написанные знакомым до озноба маминым почерком. В тот момент она не очень удивилась тому, как он попал к ней в постель. Накануне давний знакомый деда старый юрист и преподаватель Марии в университете зачитал ей оставленное матерью завещание, что тоже никого не удивило. Мария сама, будучи юристом, часто недоумевала по поводу своих несознательных клиентов, полагающих, видимо, что они бессмертны, и не торопящихся оформлять завещания. Из завещания, оставленного Марией, следовало, что валютный счет в парижском банке оформлен давно на имя Ксюши и сумма денег дает ей возможность закончить там университет, ни в чем не нуждаясь…

Конверт, видимо, старый юрист Михалкин забыл отдать вчера Ксюше, и бабушка или папа сегодня впопыхах сунули его ей под подушку… как зачастую она с детства находила там самые неожиданные сюрпризы и подарки. Подумав, что не очень-то это выглядело с их стороны тактично… если не сказать бесчувственно, Ксюша трясущимися пальцами вскрыла конверт. Прочла:

«Моя дорогая девочка!

Никогда никому не верь, что меня нет. Я всегда буду рядом с тобой.

Смерть — великая обманщица, она претендует на то, что бессмертно. Для любви не бывает смерти, это единственное, что живет вечно. Только слабых духом может она ввести в заблуждение, но не нас с тобой. Ты — сильная, мудрая, стойкая. Не позволяй себе жалеть себя, соберись и живи так, чтобы мне было за тебя радостно. Я никогда не говорила тебе неправды. Если что-то скрывала, то по единственной причине — у каждого возраста есть свои представления о жизни, и разрушать их, вносить в незрелую душу смятение и лишать ее гармонии — просто нечестно.

Не считай себя обездоленной, несправедливо наказанной судьбой. Все относительно. Помни, всегда помни и знай каждую минуту — я никогда не расставалась с тобой, моя любимая девочка, и нет такой силы, которая способна нас разлучить. Я всегда буду помогать тебе, ты только научись чувствовать мое присутствие. Для меня все земные игры закончены, и моя любовь к тебе стала делом наяву. Я буду хранить тебя всей мощью этого бессмертного чувства.

Вытри слезы, подними голову, прислушайся к окружающей тишине и услышь, как наполнена она мною, моей любовью к тебе. Я здесь, с тобой, навсегда. Просто для того, чтобы это чувствовать, нужно тренировать свою душу… Не надо приходить на тот могильный холм, к которому ты каждый день носишь цветы. Мне больно видеть, как ты растравляешь свое сердце.

Теперь главное. В твоей жизни появился человек, которого ты полюбила горячо и всем сердцем. Береги это свое чувство и не делай сгоряча никаких выводов и глупостей. Я буду счастлива, если вы обретете друг друга до самого дна. Кольцо, которое он подарил тебе на помолвку, сказало мне о многом. Да, да, моя родная, так бывает, что невзначай заговорят вещи…

Люблю тебя всей огромностью мира, который тебя окружает.

И никогда ничего не бойся. Жизнь того не стоит. Ты обязана жить радостно и счастливо».

Ксюша выучила это письмо наизусть и часто ловила себя на том, что ее губы непроизвольно шепчут слова из маминой весточки.

Тогда, обнаружив это письмо, Ксюша прижала его к груди и, свалившись на кровать, обессиленная, проспала, не раздеваясь, до утра крепким молодым сном. Утром она сурово выговорила отцу, деду и бабушке, что такой важности сообщения отдаются прямо в руки, а не прячутся под подушку. Все трое изумились и, похоже, обиделись на предъявленные обвинения, клялись, что даже не понимают, о чем идет речь. Но Ксюша им не поверила…

…Автобус резко затормозил и остановился. Ксения выглянула в окно. На перекрестке стояла полицейская машина с мигалкой и два покореженных автомобиля. Жертв, видимо, не было, но Ксюша, ощутив в себе прилив профессиональной чести, внимательным взглядом постаралась оценить ситуацию. Оба водителя оказались живы-здоровы, пассажиров в машинах не было, и составлялся акт дорожного происшествия. Сопровождающий экскурсию гид объяснил, что через несколько минут машины разъедутся и пропустят автобус. Пользуясь тем, что мощные фары полицейской машины ярко освещали салон автобуса, Ксюша извлекла из сумочки фотографии, которые ей сунул в последнюю минуту Сева. Днем его внезапно посетило вдохновение, и он как безумный без устали фотографировал всех и все, что его окружало. Потом где-то быстренько напечатал снимки и с радостной улыбкой преподносил их оригиналам.

Фотографии получились и впрямь забавные, потому что Сева тщательно выстраивал каждый кадр. Ксюша невольно улыбнулась, когда увидела Потапова, Севу и смуглого охранника Али в позе знаменитых маленьких лебедей, с переплетенными руками, согнутой левой ногой с тщательно оттянутым подъемом и закинутыми головами к правому уху. Их отнюдь не лебединые шеи особенно насмешили Ксюшу, и она громко прыснула. Нажать на кнопку фотоаппарата, чтобы увековечить «лебедей», поручили Марии, и она с этим отлично справилась. Сама Мария желала присутствовать в каждом кадре, и Ксюша, все так же улыбаясь, просмотрела фотографии Марии с Вероникой, Марии с Потаповым, Марии с охранником, себя с Марией, Марии с сестрой Моникой и госпожой Драйвер и, наконец, групповой пляжный портрет. Тут на кнопку фотоаппарата нажимал бармен… Разглядывая улыбающееся лицо Севы, Ксюша тяжело вздохнула. Вот уж судьба не пощадила парня. Его любимая девушка оказалась убийцей двух ни в чем неповинных людей. И он, узнав об этом, в состоянии аффекта лишил ее жизни… Странная и страшная история. Он сам не хотел жить, ждал наказания, как манны небесной… Но Алена рассудила иначе. Она своей феноменальной волей и умением прожить чужое горе как свое заставила его научиться жить с этой болью… Сумела освободить его от заключения своими мощными связями. Родители были знаменитыми следователями по особо опасным преступлениям… И сама она, безусловно, наделена генетически этим даром. Весь московский театральный мир бурлил, когда она самолично раскрыла такое дело, которое оказалось не под силу столичным органам…

Автобус дрогнул и стал подруливать к обочине. Ксюша выглянула в окно. Полицейский освобождал перекресток от собравшихся машин. Мимо автобуса, лавируя среди других автомобилей, медленно прошуршал широкими колесами бежевый джип. Ксюша вздрогнула. Ей показалось, что в окне заднего сиденья мелькнуло лицо маленькой Марии. Тревожно заныло сердце. Машина стремительно набирала скорость и вскоре исчезла за поворотом. Ксюша с трудом перевела дыхание, достала мобильный, набрала гостиничный номер. Прослушав несколько длинных гудков, она попыталась соединиться с мобильником Вероники. Телефон был занят. Ксюша беспомощно оглядела автобусный салон, набитый чужими людьми. Черт подрал ее податься на эту экскурсию! Она вновь попыталась соединиться с Вероникой. Теперь телефон молчал. Ксюша откинулась в кресле, лихорадочно вспоминая номер портье. Резкий звук телефона буквально подбросил ее вверх.

— Как дела, Ксения? Вы уже добрались до места? — зазвучал в трубке чуть надтреснутый голос Вероники.

— О господи! Где вы? Я только что пыталась дозвониться в гостиницу, — стараясь говорить спокойно, проговорила Ксюша. — Ради бога… Где Мария?

— Мария? — удивленно прозвучал чуть искаженный возникшими помехами голос гувернантки. — Она спит. Долго не засыпала, и я сделала телефон на самый тихий звук. И не услышала звонка. Не беспокойтесь, дорогая, все в порядке.

— А вы, Вероника? Как вы? Голова не болит?

В трубке зажурчал тихий смех.

— Ничего у меня не болит. Я в прекрасной форме. Не отвлекайтесь от библейского пейзажа. Вы уже начинаете восхождение? Привезите нам с Марией открытки с видами горы.

— Нет-нет, мы еще в пути. Нас задержала авария. Господи, что я говорю! С нами все в порядке, но дорога была перекрыта из-за аварии. Алло, Вероника, вы меня слышите?

— Да, дорогая, но Мария что-то тревожно спит, я прислушиваюсь… пойду дам ей попить. Счастливого восхождения, дорогая!

Телефон отключился. Как ни странно, разговор с Вероникой ничуть не успокоил ее. Наоборот, на душе стало еще тревожней и пасмурней.

Ксюша еще раз машинально просмотрела фотографии, наткнулась взглядом на сияющие нежностью к Марии глаза Вероники. Однажды она тоже нечаянно подсмотрела такой же ласковый, полный любви взгляд гувернантки, адресованный ей. Тогда Ксюша тяжело болела, случилось осложнение после гриппа, ее лихорадило, от высокой температуры она все время проваливалась в вязкое полузабытье. Вероника самозабвенно ухаживала за ней, сидела подолгу рядом. И вот тогда, проснувшись, Ксюша внезапно увидела такие ее глаза… влажные от нежности и невыносимо печальные. Спохватившись, Вероника сразу опустила веки, которые продолжали трепетать, как опаленные жаром крылья бабочки… а потом тотчас засуетилась, захлопотала над Ксюшей… И больше никогда она не удостаивалась такого взгляда Вероники, по которому даже скучала — так поразил он ее каким-то труднообъяснимым тайным смыслом. В том взгляде присутствовала странная горечь, которой мгновенно откликнулась Ксюшина душа, и эта неизъяснимая грусть, несколько секунд побыв единой для обеих, была волевым усилием выдворена Вероникой, словно этому чувству, как вновь прибившемуся к бывшей хозяйке брошенному приблудному псу, опять безжалостно отказывалось от прежнего дома…

Ксюше было нелегко разобраться в том сложном наборе чувств, которые она испытывала к гувернантке. А еще труднее осознать то, как Вероника относится к ней. Очень часто она ощущала, как Вероника словно создавала между ними искусственную дистанцию, и тот холодок отчуждения, который начинал разрушать только-только возникшую задушевность давался ей непросто…

Она была загадкой для Ксюши, совершенно непонятной природой, но в силу этой загадочности — притягательной и манящей. То тепло, которое она излучала, подчас расслабляло и одурманивало — хотелось прижаться к ее убогому изуродованному телу, вдохнуть щекочущий ноздри слабый запах магнолии, всхлипнуть и забыться, вернуть себя в безмятежное беззаботное детство, когда теплая ладонь любящего родного взрослого, согревающая затылок, была способна забрать все горькое и обидное, что принес день, и подарить блаженное ощущение безответственной пустоты.

Ксюша ловила себя на мысли, что иногда вздрагивала от звуков припадающей походки Вероники как от шагов спустившегося с небес божества… Она видела восхищение на лице Кристиана, когда Вероника занималась с Марией или просто сидела у камина, задумчиво перебирая своими зачехленными пальцами бахрому темной шали, или устраивалась с мольбертом у окна и напряженно ловила кончиком кисти стекающие на холст драгоценные капельки вдохновения. Видела и никогда не ревновала, удивляясь сама себе. Возможно, она обожала Веронику еще сильней и глубже Кристиана, но все эти чувства таились в той глубинной подсознательной кладовой, которая была закрыта молчаливым запретом Вероники на тысячи замков, и лишь смутные тени растекались из-под дверной щели… Когда она появилась в доме, было странное ощущение, будто она его никогда и не покидала — таким естественным и необходимым было ее присутствие…

Опять зазвонил мобильник. Ксюша услышала жизнерадостный голос Алены:

— Я позвонила Веронике, и она сказала, что ты на экскурсии. Когда возвращаешься?

От уверенного, напористого Алениного гудения у Ксюши словно свалился с души тяжкий груз.

— Я вернусь только завтра к обеду, — и поспешно спросила: — А ты звонила в гостиницу?

— Да, конечно, она долго не брала трубку, потому что Мария не засыпала. — Голос Алены прозвучал удивленно. — Ты чем-то взволнована?

— Да… — Ксюша нервно рассмеялась. — Здесь случилась авария на дороге, наш автобус притормозили, скопился транспорт… а когда машины двинулись, мне показалось, что в проезжающей мимо машине я увидела маленькую Марию. Представляешь?

— И очень даже легко. В потемках еще не такое померещится. Сделай вдох-выдох и расслабься. Кристиана вызвали на операцию, он позвонит позже.

— Хорошо. Мы разговаривали днем. Алена… почему у меня такое ощущение, что все вы что-то скрываете от меня?

— Ну вот… Затеяла разговорчик по мобильной связи. Дорогая моя, завтра я подпишу контракт о гастролях, для чего и сорвалась с места как безумная… Прилечу обратно к этим плоскогубым сфинксообразным, и тогда поговорим, если хочешь. О’кей?

— Хорошо. Как Кристиан?

— Как всегда замотан, но выглядит неплохо.

— Уговори его прилететь хотя бы на несколько дней.

— Занимаюсь этим с первой фразы в аэропорту. Целую, пока!

Ксюша отключила мобильник, оглядела салон автобуса и поймала себя на мысли, что уже не чувствует себя такой беспредельно одинокой…

Кристиан понимал, что с минуты на минуту вернется Алена со встречи с Женевьевой, а он не может уже более двух часов взять себя в руки, заставить вправиться в действительность и отбросить шаткий путь умопомешательства, которым грезил его воспаленный разум, ополчившийся на бездарность рассудка…

Два часа назад его ватные ноги перешагнули порог комнаты Вероники, непослушные руки вытянули из-под шкафа папку с портретом… То, что он увидел, не потрясло его, он уже был внутренне к этому готов. Просто его, словно вагон, не способный двигаться дальше по узким рельсам, отцепили от локомотива, чтобы поменять что-то в механизме, расширить пространство между колесами и поставить на другой путь… Он сидел, молча уставившись на свое изображение, и ждал, когда та сила, к которой он теперь должен подключиться, повлечет его за собой, поменяв что-то не только в механизме его души, но и во всем раскладе его жизни. В виски с размаху вздыбленной кровью билась мысль о том, как неверен был расчет этой удивительной, невероятной, страстно любимой им женщины. Как могла она, всемогущая жрица любви, обмануться в нем, не принять в учет того, что в Ксюше и даже в маленькой Марии он всегда будет ловить ее отголоски и припадать жадно к любому следу, оставленному ею на земле! Ее собственная любовь застилала ей глаза, ею она мерила его чувство к своей ненаглядной дочери.

Кристиан еще раз проверил взглядом на картине наличие роскошной перламутрово-серой жемчужины, так ненавязчиво украшавшей дымчатого цвета галстук… Мария подарила ему эту жемчужину в день его рождения, сама проколола ткань галстука тонкой иголкой, на которой держалась эта перламутровая капелька, и с серьезным выражением на лице проверила ее надежность. На следующий день утром она первая обнаружила, что жемчужина потеряна. Они даже заехали в тот ресторан, где ужинали накануне, но пропаже, видимо, не суждено было найтись. «Не расстраивайся, я подарю тебе другую, — успокоила его Мария. — И возможно, совсем скоро. На День ангела». Но еще до обещанного дня она исчезла из его жизни… чтобы вот так, таким не поддающимся осознанию образом вернуть эту жемчужину его двойнику на портрете…

Заслышав шаги вернувшейся Алены, он поспешно задвинул папку под шкаф и вышел ей навстречу.

Отметив его бледность и крайне перевернутый вид, Алена лишь недовольно крякнула.

— Сейчас же соберись, Кристиан. Сева прислал по электронной почте фотографии. Могу я пройти в твой кабинет?

Кристиан молча кивнул и, предоставив ей самой разбираться с компьютером, направился к бару и, залпом осушив полстакана коньяка, решительно набрал мобильный номер Вероники. Ее голос насторожил его с самого первого звука.

— Вы где сейчас, Вероника?

— Что-нибудь случилось? — ответила она вопросом на вопрос. — Вы… никогда не звонили мне… Я даже думала, что вы не знаете мой номер.

— Я слышу шум машин. Вы куда-то едете?

— Да… Мы с Марией едем в детский городок на аттракционы.

— Потапов и охранник с вами?

— Да, да, все в порядке.

— Тогда скажите: откуда взялась жемчужина в галстуке… на моем портрете?

Послышалось частое дыхание, точно она задохнулась от его вопроса, но потом последовал ровный, прерываемый лишь гулом машин ответ:

— Я никогда не писала ваших портретов, Кристиан. Вы знаете это.

— Вероника, я знаю больше, но нет таких слов… Мне нужно видеть вас, — взмолился Кристиан. — Обещаю не мучить вас вопросами.

В трубке послышалась какая-то возня, треск, шум и наконец голос маленькой Марии:

— Это я, папочка, нарисовала, тьфу, то есть написала твой портрет по фотографии, которую мне дала мама. Тебе же Алена его передала? Это было в конверте «Сюрприз». А ты, между прочим, даже спасибо не сказал. Может, тебе не понравилось, что я тебе на плечо повесила врачебную сумку, как у Айболита? Ну а что здесь такого?! Ты же доктор!

— Да, детка, прости меня, мне очень понравился твой рисунок. Я его повешу над своим столом в рамочке. Хорошо?

— Ну ладно, — согласилась Мария. — Можешь вешать. Вот только знаешь что, мне сегодня приснился такой сон… Вероника говорит, что это мне приснилось, а мне что-то не верится. Если это во сне ее ранили, то почему у нее сейчас все болит?

— Что? — насторожился Кристиан. — Ну-ка, расскажи про свой сон!

— У нас здесь была целая история, — начала Мария, но тут же связь прервалась. Кристиан безуспешно пытался в течение нескольких минут прозвониться на мобильник Вероники, но телефон был отключен.

В отчаянии он влетел в кабинет, где Алена разглядывала кипу фотографий, полученных по электронной почте.

— Ты когда-нибудь встречался с женой юриста тетушки Эдит Мариной Эртен? — еще с порога настигла его непонятным вопросом Алена.

— Нет, не встречался, — отмахнулся он от ее всегда головоломных вопросов и тут же пересказал свой разговор с Марией, утаив все, что касалось Вероники и написанного ею портрета.

Кристиан с надеждой глядел на маленького Пинкертона, которому пришлась сильно не по душе его информация. Круглые очечки перекочевали с носа и, стиснутые тоненькими пальцами, полировались шейным платком с таким неистовством, точно готовилось какое-то чудо — сейчас она водрузит их вновь на нос и через незамутненные стекла отчетливо разглядит, где скрывается старина Жак, сном или явью был тревожный лепет Марии, и наконец, кто претендует на завещание, оставленное его сумасбродной тетушкой.

Алена протянула присланную по электронной почте фотографию. По роскошному, обтянутому черным бархатом с серебряными звездами подиуму шагала, запеленатая в подвенечное платье «шоколадка» Нэнси Райт, а прямо сквозь ее развевающуюся на несколько метров, вздыбленную ветродуем прозрачную фату улыбалось лицо Марины Миловской-Эртен, занимающей одно из самых почетных мест этого дефиле.

«Уж улыбкой-то она просто двойняшка Марии», — пронеслось в голове Алены, и она с любопытством взглянула на Кристиана.

На его измученном осунувшемся лице блуждала нехорошая улыбка. Если бы Алена не могла поручиться головой за стопроцентную надежность его психики, можно было бы предположить, что эти двое суток слегка помутили разум доктора и мозг его в любую секунду может начать работать неадекватно. Но Алена давно и довольно глубоко изучила Кристиана, его нервную, почти артистическую одухотворенность, способность мгновенно глубоко и ранимо реагировать на нюансы, которые другому, более толстокожему, покажутся лишь не достойной внимания досадной мелочью; его природную предрасположенность воспринимать мир если не надсадно трагически, то и никак не умиленно мажорно; его теплое участливое внимание к «униженным и оскорбленным» мира сего и сдержанное понимание библейского беззакония себе подобных — очень богатых людей, оправданием участи которых может быть только каждодневный труд неважно на каком поприще, но непременно приносящий пользу… Теперь она также понимала, что его участие в жизненной коллизии, которую она первоначально определила как мелодраму, разрастается, грозя принять очертания трагической участи корнелевских или расиновских героев. Изначальное мученическое начало в Кристиане Алена всегда ощущала обостренно и, с затаенным нежеланием убедиться в своих психологических прогнозах, знала, что рано или поздно на эту запрограммированную исполнительной бесстрастной судьбой почву свалится какое-то тяжкое бремя…

— Узнаешь кого-нибудь? — Задавая вопрос, Алена уже заталкивала обратно в сумку свои вещи, давая понять Кристиану, что рассиживаться они не будут.

Кристиан отогнул воротник рубашки и показал Алене шрам чуть выше левой ключицы.

— Эта темнокожая особа записалась ко мне на прием и, используя, можно сказать, мое же орудие труда… уж не знаю где она его раздобыла… скальпелем пыталась перерезать мне горло. Меня спасла только врожденная, ну и конечно профессиональная хорошая реакция. Но вообще-то с трудом отбился. Она отлично натренирована, и мышцы у нее, как у дикого мустанга. Когда поняла, что ей со мной не справиться, прокусила мне плечо.

— Провел курс лечения от бешенства? — не удержалась Алена.

— Не провел… — задумчиво ответил Кристиан. — Когда в Стокгольме мне рассказали историю этого Потапова, которого спасали мои коллеги со всего мира, мне грешным делом пришло в голову: уж не та ли самая мулатка выкинула его из поезда?..

— Что ж не сказал?

— Да уж слишком абсурдно это прозвучало бы! Какая связь?

— Она была под наркотиками, когда пыталась убить тебя?

— А ты откуда знаешь? — Кристиан устало и почти без удивления взглянул на Алену. Видимо, запас сил, работающий на прием потрясений, в нем катастрофически истощился.

— Знаю, что она наркоманка, знаю, что была знаменитой топ-моделью и именно она выбросила Потапова из поезда. За что, пока не скажу. Но за то же, за что пыталась убить тебя… Эта женщина никого тебе не напоминает? — Алена указала пальцем на улыбающуюся Марину Миловскую.

— Хватит, Алена, — тихо и серьезно попросил Кристиан. — Я не подопытный кролик, и у меня есть предел прочности. Десятки женщин могут казаться ЕЮ, но ни одна из них не может ЕЮ быть… Хотя и в этом я уже не уверен, — еще тише прибавил он и быстро вышел из комнаты.

— Я буду ждать тебя в такси, — уже из прихожей прозвучал его усталый голос.

Дом тетушки Эдит встретил их торжественной звенящей тишиной. Пока Кристиан снимал его с охраны, Алена выскользнула в знакомый с детства парк, насквозь пронизанный солнцем. Прошла по липовой аллее, под сводами сомкнувшихся верхушек столетних деревьев, с грустью отметила запустение, царившее на лужайках и цветниках хозяйства садовника Жака.

Сев на скамейку в любимой беседке тетушки Эдит, сооруженной из кружевного дерева, попыталась собраться с мыслями и трезво проанализировать то, что они с Кристианом имели на настоящий момент. Якобы забытая на столике пляжного кафе красная записная книжка сделала свое благое дело. Ее сбросили со счетов, прочтя записи, свидетельствующие о том, что единственной ее головной болью были поиски мулатки, покушавшейся на жизнь Потапова. До того, как красная книжка была украдена, появление Алены с Севой насторожило тех, кто охотился за маленькой Марией, до такой степени, что им были ультимативно предложены обратные билеты. Записная книжка сработала. Алена повела их по ложному следу.

Записи свидетельствовали о том, что она делает ставку на празднование в Париже юбилея известного кутюрье, который сделал в свое время Нэнси Райт звездой подиума, и предстоящий праздник, конечно же, не обойдется без присутствия на нем мулатки. Алена как чувствовала необходимость срочного вылета в Париж, поэтому в записях обозначила перспективу своего отъезда на юбилей знаменитого модельера… Ее оставили в покое. Только что, в самолете, они с Кристианом связались с Севой и Потаповым. Дальше скрывать от Кристиана, что Вероника с Марией исчезли, не имело смысла. Он был до такой степени взволнован разговором с Марией, что знать правду было сейчас для него легче…

Алена глянула на часы, мысленно перевела время на два часа назад. Совсем скоро Ксюша вернется с экскурсии и обнаружит отсутствие дочери и гувернантки. Она видела лицо Марии в бежевом джипе на пути к горе Моисея. Эта информация уже задействована — частное агентство, которое возглавляет брат охранника Али, ищет эту машину. Позже Кристиан слышал в трубку шум машин, значит, они все еще в пути. Вот только куда? Алена закурила и подумала, что мелодрама все больше съезжает в детективный сюжет. Только бы избежать жертв и крови, тогда чистота жанра может вернуться, даже если и не сложится выстраданный персонажами хеппи-энд…

— Кто-нибудь в эти дни снимал дом с охраны? — спросила Алена запыхавшегося Кристиана.

— Да, позавчера. Несколько часов здесь находился тот, кто может войти в дом и в курсе того, как снимается охрана. Если учесть, что Жак знал, не исключено, что это был он. Его могли заставить это сделать.

Алена с шумом выдохнула сигаретный дым и резко мотнула головой.

— Никогда. Если только он что-то придумал и сам, добровольно привел их в дом.

— Зачем?

— Надо осмотреть дом и сад. — Алена с тревогой взглянула на мгновенно постаревшего на несколько десятков лет Кристиана. — Я бы на твоем месте не пренебрегала каким-нибудь успокоительным средством. — И прочтя на его лице упрямое сопротивление, понизив голос, угрожающе прогудела: — Ты мне нужен мобильным и соображающим, а не в полуобморочном состоянии. Давай! В доме есть аптечка?

Кристиан несколько секунд как загипнотизированный смотрел в потемневшие сузившиеся глаза Алены, потом, коротко вздохнув, послушно побрел к дому.

Алена достала мобильник, набрала Севу.

— Возьми в моем номере записную книжку и продиктуй телефон Егорычева. Ищи на букву «У». Потому что уголовный розыск. Мне надо задать ему один вопрос. Все. Жду.

Когда Кристиан вернулся в сад, Алена сидела на корточках возле клумбы и внимательно изучала стрелки тюльпанов, которые, приветствуя весну, выбросили по два длинных листочка.

— Ты обошел дом? — Алена погладила пальцем шелковистые листочки и обернулась к Кристиану.

— Да. Но, мне кажется, лучше это сделать еще раз тебе, Алена.

Она отрицательно покачала головой:

— Ты должен сейчас предельно собраться, Кристиан. Сконцентрировать все свое внимание и память. Жак мог оставить какой-то знак только тебе, потому что понимал — к тебе обратятся из санатория, как только он не вернется туда вовремя. Вспомни, где вы больше всего бывали вместе.

— Наверное, на конюшне, — неуверенно произнес Кристиан.

— Отлично! Мы можем туда пойти?

Кристиан кивнул, и они двинулись в угол сада, где виднелась калитка, ведущая на конюшню. Но Кристиан внезапно остановился.

— Нет, вряд ли. Там всегда два конюха. Они никогда одновременно не отлучаются вдвоем. Думаю, лишние свидетели им были не нужны.

— Хорошо, ты прав, вернемся в дом.

Когда по прошествии сорока минут тщательного обследования дома уже не осталось никаких вариантов, Алена воскликнула:

— Надо тщательней обыскать туалет. Это единственное место, где он мог находиться один. Вспоминай, Кристиан, никогда ничего не было у вас с Жаком связано с пребыванием в душе, в ванной? Может быть, что-то забавное и смешное или наоборот… К примеру, ты мог пускать кораблики, когда сидел в ванне.

— Причем здесь кораблики?! — взорвался вдруг Кристиан. — Ты соображаешь, что говоришь? Он был садовником! Садовником, а не горничной или няней! Я что… с ним в ванне купался? Или он мыл меня под душем? Это тебя уже пора положить под капельницу или ввести транквилизатор! Ты несешь полную ахинею и выставляешь меня окончательным идиотом. «Ищи, Кристиан, ищи, иди по следу». Ты мне еще дай его носок понюхать! Я — не ищейка и ты — не сыщик. Как ты не понимаешь, что пора прекратить заниматься самодеятельностью и срочно подключить полицию.

— Которая несколько дней будет изучать то, что нам давно известно, — хладнокровно перебила его Алена, продолжая исследовать каждый миллиметр ванной комнаты, совмещенной с туалетом. — Потому что нам на слово они не поверят. А у нас сейчас каждая минута на счету. Вот оно!

Алена держала в одной руке мыло, а в другой прилепленный к обратной стороне куска и поддетый ногтем маленький зеленый треугольник.

— Что это? — Кристиан подошел ближе и наблюдал, как ополаскивает его над раковиной струйкой воды возбужденная Алена. — Прилипла к куску мыла малюсенькая травинка, а ты делаешь из этого событие. И какой знак я по-твоему должен был получить?

— Это не травинка, Кристиан. Это самая верхушечка только что проклюнувшегося тюльпана. Я обратила внимание, что на клумбе надломлен один лист. И главное, это никак не противоречит логике его поведения. Он же садовник, как ты справедливо заметил в своем гневном монологе. Наклонился над своими питомцами, пустившими стрелки, и надорвал верхушку.

Алена развернулась к Кристиану и низко прогудела:

— Сядь, Кристиан, расслабься и вспоминай. Я пойду сварю кофе, а ты закрой глаза и, пожалуйста, отбрось все посторонние мысли. Жак и тюльпаны, только Жак и тюльпаны… Слишком многое поставлено на карту, чтобы ты имел право не вспомнить. Жак и тюльпаны!

Алена ушла, а Кристиан кинулся ничком на диван, сдавил подушкой голову, и уже через несколько минут с предельной четкостью в его ушах зазвучал хрипловатый прокуренный голос Жака:

— Осторожней отшелушивай, сынок, не оставляй луковицу совсем без одежки. Вот так, молодец, складывай по сортам. А это те, что имеют зубчатые лепестки и носят имя «Жанна». Точно, сынок, их зовут так же, как твою кузину, которой мадам совершенно справедливо отказала от дома. Ишь, негодница какая оказалась! Маленькая, а на руку нечиста!

Кристиан так рванулся, что чуть не рухнул с дивана на пол.

— Алена! Ты — гений! Черт подери! Да ведь я же не видел этой белобрысой кузины двести лет! Жанна из игр моего детства!

Алена, моментально возникшая в дверях, врубилась за одну секунду.

— Отлично, Кристиан. И даже носка не понюхал. Сходу взял след. Теперь дело за Мариной Миловской! Уж она-то точно знает, где найти белобрысую кузину!

Потапов не находил себе места.

Час назад вернулась с экскурсии Ксюша, и он вдохновенно врал ей о том, как посадил совсем недавно в такси Веронику с Марией и они отправились в маленький курортный городок буквально в нескольких километрах отсюда на аттракционы. Похоже, Ксюша поверила и отправилась спать — бессонная ночь, к счастью, вымотала ее, и от усталости она буквально валилась с ног.

Потапов чувствовал себя полным идиотом. Приставленный к нему охранник не сводил с него глаз, а между тем беззащитная Вероника, похоже, пыталась спасти маленькую Марию от неведомо откуда свалившейся опасности. Он злился на Севу, которого без санкций Алены было невозможно расколоть на какую-либо информацию, а сама Алена, естественно, не могла и не хотела ничего объяснить ему по мобильной связи.

Вчера вечером, когда Вероника с девочкой не вернулись с морской прогулки, его охранник, оказавшийся славным добрым парнем, срочно соединил Потапова со своим братом, который имел частное детективное бюро. Пришлось связывать по телефону брата охранника Али с Аленой, так как Потапов не смог членораздельно ответить ни на один вопрос. Теперь гувернантку с ребенком разыскивали по всему побережью, но пока не поступило ни одного обнадеживающего сигнала. Потапов, впрочем, успокаивал себя, что, возможно, эти ребята просто не имеют права докладывать о каких-либо результатах даже брату своего шефа, который время от времени справлялся о том, как идут поиски.

— Вы любите эту женщину… — задумчиво произнес Али, когда Потапов в очередной раз попросил его узнать, нет ли новостей, и, покачав курчавой головой, озадаченно поцокал языком.

Потапов оторопело взглянул на египтянина. В другое время он, возможно, отделался бы какой-нибудь шуткой или просто сделал бы вид, что не расслышал его слов… но сейчас, когда его нервы были напряжены до предела и исключалась любая поведенческая игра, он тихо пробормотал:

— Похоже, что так… И, кажется, дороже в жизни ничего и нет…

Сказал и точно рухнул в бездну истинного. Перед глазами замелькали, как в калейдоскопе, все мгновения, которые он провел с Вероникой. Они были именно мгновениями — короткими, как вспышки молнии… С первого мига их знакомства она словно пыталась соорудить между собой и им непреодолимую преграду и избрала для этого насмешливо-ироничный тон, интуитивно попадая именно в то, что больше всего претило Потапову. Теперь ему казалось, что она даже намеренно вызывающе демонстрировала ему свою физическую ущербность: сутулилась, чтобы его взгляд постоянно мозолил горб под левой лопаткой, и сильнее обычного припадала на свою больную ногу. Его не спасло и это… Никакие ее ухищрения казаться еще непривлекательней не удержали его мужской природы, мощно подававшей непонятные сигналы на клеточном уровне.

Потапов не спал по ночам, ворочался, без конца вспоминал Марию, и она казалась ему такой близкой и осязаемой. Как полубезумному Германну мерещились тройка, семерка, туз — так ему в вязком полузабытьи складывались слова: Случай… Тайна… Беда…

Он без конца прокручивал в памяти последние годы жизни Марии, зачем-то пытался восстановить день за днем череду, казалось бы, истлевших воспоминаний и убеждался, что обманщица-память утаила нетленными в своем непостижимом архиве все рукописи его любовной горячки, досконально сохранив огрехи, ошибки и исправления впопыхах, не удосужившись переписать набело черновик его страсти…

С сиюминутной болью постоянно оступающегося сердца он вспоминал тот загородный дом, лицемерно прикинувшийся теплым, уютным, благопристойным… отгородившимся от любопытных глаз высоким забором с верхушками кудрявых берез, осуждающе покачивающих ветками цвета глаз Марии… Чаще других там бывал японец на белом «Мерседесе». Приезжал без шофера и по-хозяйски открывал пультом ворота, за которыми его ждала Мария… Потапов, нисколько не стыдясь, устраивал засаду в зарослях бузины напротив ворот. Выкуривал полпачки сигарет, заходясь надсадным хриплым кашлем, и только убедившись, что этот желтокожий недомерок остается в постели Марии до утра, вылезал из своего логова и брел к замаскированной машине на заросшей проселочной дороге. Его шатало, и он вновь спрашивал себя: не легче ли не знать, не видеть, не унижаться… И измученная душа отвечала однозначно просто. Любая фантазия сведет с ума — лучше видеть все своими глазами. «В любой ситуации надо брать тоном выше», — сказала как-то Мария, и эти слова врезались в сознание Потапова, и он оправдывал себя, мерзнущего под забором ее дома, тем, что, перешагнув через самолюбие, гордость, чувство собственного достоинства, в этой бредовой ситуации он встал над самим собой и тем самым прозвучал тоном выше.

— Ты отдаешь этому японцу предпочтение… потому что он платит больше других? — страдая и прикидываясь ироничным, спросил Потапов у Марии.

— Не поэтому. Сама не знаю почему, — как всегда с ошеломляющей откровенностью ответила тогда Мария. — По крайней мере… он не просто животное. Он прекрасный врач. Хирург. Изучает мое лицо и поражается той неправильности, которая в результате складывается в гармонию.

— И чего уж такого неправильного он обнаружил? — обиделся вдруг за лицо Марии Потапов.

Она засмеялась, обдавая Потапова нежным зеленым полыханием своего лучистого взгляда.

— Несообразностей много. Нос коротковат для живущей на нем горбинки в соседстве с пухлым большим ртом. Глаза расставлены слишком далеко друг от друга… — со смехом начала перечислять она свои недостатки, но Потапов прервал ее.

— Короче, что он предлагает, твой Чан Кай Ши? Все переделать? Он что, пластические операции выполняет?

— Угу. Только Чан Кай Ши все же китаеза, и у них с моим доктором только разрез глаз одинаковый. А потом, он никакой не фашист и совсем не кровожадный. Наоборот. Из хаоса возвращает человеку стройность и красоту.

А Потапов завороженно глядел на ее и в самом деле неправильное лицо и размышлял словами Ницше: «Кто в себе не носит хаоса, тот никогда не породит звезды…»

…Мысли Потапова навязчиво возвращали его к последнему любовнику Марии, и он, удивляясь их настырности, гнал прочь образ ненавистного японца. Однажды он встретил его, гуляющего с женой и маленькой дочкой по старому Арбату, и, вглядываясь в непроницаемые черты плоского желтого лица, с удивлением ощутил какое-то странное волнение. Так бывало с ним, когда вдруг что-то внутри концентрировалось и выбрасывало сигнал о том, что это мгновение следует запомнить — оно будет иметь какое-то мистическое продолжение в его судьбе. Потапов запомнил. И очень часто, в разных городах и странах, в официальной обстановке или просто на улице, встречая людей из Японии, он с пристрастием вглядывался в их одинаковые для европейского восприятия лица, пытаясь отыскать того человека и почувствовать пульсирующий отзвук давнего предчувствия. Но судьба больше не дарила ему встреч с доктором из Японии. Как ни странно, его не было на похоронах Марии, хотя было известно, что бандерша Лариса оповестила всех ее бывших и настоящих… И они пришли, молчаливые и собранные, почти все в темных очках и с букетами величиной с клумбу. На поминки Лариса не осмелилась поехать, продемонстрировав этим не свойственным ей поступком бездну такта… Потапов вспомнил, как он задержал ее возле машины и почему-то спросил про японца. Она пожала плечами и сухо ответила, что он в курсе, страшно переживает и обещал быть. Возможно, срочная операция помешала ему приехать…

Теперь этот проклятый японец опять лез в голову непонятно зачем и обрушивал на Потапова целый шквал воспоминаний, связанных с мужчинами Марии. Случались забавные эпизоды, которые теперь вызывали у Потапова улыбку.

Напротив этого проклятого загородного дома он однажды оказался не одинок в зарослях кустов бузины. Проследив в очередной раз обреченным взглядом за скрывшейся за воротами машиной японца, Потапов только загасил о подошву очередную сигарету, как услышал звук тормозов. Из подъехавшего бронированного джипа с затемненными стеклами вывалился амбал с бритой шарообразной головой и золотой цепью шириной в палец, плотно обвивавшей накачанную шею. Следом за ним выпрыгнули два охранника, но он свистящим матерком задвинул их обратно в машину и кивком головы велел дистанцироваться. Джип проехал вперед и припарковался на обочине возле соседнего забора, а Потапов с амбалом оказались друг перед другом. Просверлив соперника ненавидящим взглядом и оценив ситуацию, оказались людьми с хорошим чувством юмора… Потапов узнал тогда этого человека по недавней телепередаче. Даже вспомнил как его зовут. Вернее, кличут. Это был знаменитый в криминальном мире непотопляемый и авторитетный Патрон, один из главарей подмосковной мафии. Он слышал о Патроне и от Марии. Она почти с восхищением рассказывала, какие немыслимые деньги пожертвовал он одному из церковных приходов, возродил храм из руин, отстроил заново дом для детской воскресной школы, заасфальтировал грязные проселочные дороги, ведущие к подворью, сделал в развалившейся лачуге местного батюшки роскошный евроремонт с джакузи и душевой кабиной и продолжает материально поддерживать прихожан и нищих, живущих при храме.

Патрон увидел Марию на пикнике, который устроила в свой день рождения Лариса. Увидел и потерял голову. Всколыхнулась, перебаламутилась, встала дыбом природа русского мафиози, и он, очумевший от своего чувства, жил как в пьяном угаре, бросая к ногам Марии все, что имел. Предлагал уехать на какой-нибудь экзотический остров и жить там вдали от всей постылой российской действительности, которую, по его же словам, он сам созидал, разрушая… за что и кается, а выпрыгнуть, сойти с наезженной колеи не может. Он говорил, что сама судьба послала ему Марию, что только ради нее он может бросить тот криминальный мир, которым верховодил, и начать честную жизнь. Узнав, чем занимается Мария, он еще больше приосанился, исполнился сознанием того, насколько праведен путь, который он ей предлагает. Не Рогожиным, отнюдь, князем Мышкиным представлялся он, смиренно склоняя голову перед порочностью Марии — Настасьи Филипповны — и ощущая небывалые силы для возвращения заблудшей к тихой семейной жизни. Мария играла с Патроном, как кошка с котенком. Ее чрезвычайно забавлял этот всемогущий бандит, и, если он в упоении предлагал ей роль Настасьи Филипповны, то она отводила ему куда более скромное место среди аналогов в русской литературе и воспринимала его не более, чем грозой полей и огородов Мишкой Квакиным. За что она опасалась всерьез, так это за непредсказуемость его действий по отношению к ее иностранным ухажерам. Это в первую очередь почувствовал Потапов, когда, полыхая кошачьим диким взглядом, рухнула рядом с ним на примятый куст пудовая мышечная масса бандита. Если у японского хирурга была высоко развита интуиция, то, наверное, в этот момент он должен был почувствовать себя как минимум полным импотентом.

Патрон тогда быстро вычислил, представляет ли Потапов какую-либо преграду на пути завоевания им Марии и, утвердившись в отрицательном ответе, протянул ему широкую, как лопата, руку.

Японец уцелел лишь благодаря тонкой психологической обработке, которую мастерски провел с мафиози Потапов в их укрытии. Через полчаса Патрон резким свистом призвал охранников, и дальше беседа продолжалась за скатертью-самобранкой, раскинутой на примятой траве. Чем закончился этот памятный вечер, Потапов не помнит. Он был голоден, и две поллитры, хотя и сдобренные первоклассной закуской, легли на пустой желудок полным забвением. Очухался он наутро в роскошном особняке Патрона заботливо укутанным белым атласным одеялом до самых ушей и одетым в просторную пижаму хозяина.

— Ты классный мужик, Николай, — признался за завтраком Патрон, поводя красными от перепоя, влажными глазами. — Ты вчера спас жизнь японскому ублюдку. Ты был прав. Марать руки об эту мразь — не достойно русского человека. Тем более когда Мария сама понимает, кто есть кто. Мне вчера было в удовольствие слышать, что она говорила с тобой обо мне. Это главное. А то, что этот недоносок для нее — лишь средство зарабатывания денег, так это лишний раз говорит о его ничтожестве. Ты прав, Николай, ее надо завоевывать другими поступками… Знаешь, я готов ради нее на все…

На похоронах Марии Патрон вел себя странно. Он явился без цветов, и на его круглом веснушчатом лице было непонятное умиротворение. Когда батюшка читал заупокойную молитву, неясная усмешка несколько раз вспыхивала и гасла в его чуть удлиненных прищуренных глазах. Он не перекрестил лба во время этой молитвы и с нескрываемым удовлетворением и превосходством время от времени поглядывал на бывших клиентов Марии. Потапову он предложил свой джип и на вопрос, поедет ли на поминки, хмыкнул неопределенно и, глядя в сторону, тихо произнес:

— Я ее по-своему помяну…

Говорят, в тот день чуть ли не все подмосковные храмы заливались колокольным звоном — служили молебен великой святой — преподобной Марии Египетской. «Кем она была?» — спрашивали непосвященные, удивляясь размаху такого молебствия. И те, кто знал, отвечали: «Великой грешницей, блудницей, ненасытной в грехе, жила в Александрии, славившейся роскошью и пороками. Благодать Божия и заступничество Матери Божией обратили ее к покаянию, и покаяние ее превзошло по силе своей и ее грехи и…представление о возможном для человеческой природы…»

Потапов вспомнил довольное лицо Патрона на кладбище и подумал, что таилось что-то неразгаданное и мощное за этой вызывающей усмешкой в глазах мафиози, присутствующего на погребении страстно любимой им женщины. Больше они не встречались, но несколько раз он получал от него приветы, которые передавали ему самые неожиданные люди. Последний привет он получил от Алены на другой день ее появления в Шарм-Эль-Шейхе.

— А вас-то как судьба с ним свела? — откровенно удивился Потапов. — Он же бандит.

— Ну да, — согласилась Алена. — Но ничто человеческое ему не чуждо. Он захотел сняться в главной роли в телевизионном сериале, который я буду делать. И как человек без комплексов подъехал ко мне в театр на переговоры.

— И что же? — еще больше удивился Потапов.

— Побеседовали. Я ему объяснила, что актерская профессия — это то, чему надо долго учиться. Он понял. Признался, что любит театр, и хотел бы походить на мои спектакли. Потом оглядел мой кабинет и сказал, что пришлет рабочих, которые за два дня осуществят полный евроремонт. И добавил, что это не имеет отношения к нашему разговору о сериале. Это просто подарок к наступающему дню Восьмого марта.

— И вы приняли его подарок? — усомнился Потапов.

— А почему бы и нет? Кабинет действительно нуждался в ремонте, но у театра не было денег. Короче, мы даже подружились. Он пересмотрел все спектакли, некоторые даже по два раза.

— А каким образом речь зашла обо мне?

— Случайно. Он подвозил меня домой после спектакля, когда по мобильному позвонил Ингвар и рассказал вашу историю. Я автоматически повторила: «Николай Потапов». Он сразу среагировал, сказал, что у него тоже есть друг — Николай Потапов и живет он в Стокгольме. Выяснилось, что это вы и есть. Он даже хотел присоединиться к труппе нашего театра и вылететь в Стокгольм, чтобы навестить вас в больнице. Но потом его отвлекли неотложные бандитские дела, и он прилететь не смог. Но передал самый нежный привет.

— Скажите, Алена, — осторожно спросил Потапов. — Патрон никогда не говорил вам о Марии? Это — женщина, которую он любил…

— Если даже и говорил, то мне, а не вам, — вдруг резко оборвала его Алена и сразу перевела разговор на другую тему.

…Потапов поймал себя на мысли, что так глубоко погрузился в воспоминания, что выпустил из поля зрения Ксюшу, которая вот-вот проснется и начнет паниковать по поводу отсутствия Вероники и Марии. Надо было срочно что-то придумывать. Но мозги упорно пробуксовывали. Словно какая-то непонятная сила запрограммировала их на воспоминания. Потапов тяжело вздохнул и набрал номер Алены.

В офисе Мориса Эртена к телефону подошла секретарша и сообщила, что господин Эртен с супругой улетели на неделю в Австралию. После того как Кристиан представился, секретарша стала словоохотливей и объяснила, что у мсье в Австралии живет брат и у него как раз сегодня серебряная свадьба. Если господину МакКинли нужно что-нибудь проверить или оформить, то через час придет помощник господина Эртена и все сделает. Кристиан сказал, что подумает, как ему лучше поступить, возможно, он дождется шефа, и попросил у секретарши номер мобильного телефона Мориса или Марины Эртен.

— Если не возражаете, я вам назову номер мадам, — извиняющимся голосом ответила секретарша. — Думаю, что мсье сейчас разрешил себе расслабиться, а он так редко может себе такое позволить… А мадам все равно в курсе всех дел, в том числе и ваших.

Кристиан поблагодарил, распрощался и вопросительно взглянул на Алену, которая выруливала со стоянки аэропорта в Ницце оставленную здесь машину.

— Надо было спросить эту профурсетку, на каком основании их чертова контора вместо положенных девяти утра начала работать после полудня?! По случаю серебряной свадьбы брата господина Эртена? — язвительно прогудела Алена. — Время, время! Они украли у нас несколько часов. А ты тоже хорош! Уж тетушка Эдит наверняка наизусть знала все телефоны своего юриста.

— Ты будешь говорить или я? — пропуская мимо ушей Аленино гудение, спросил Кристиан.

— Сейчас подумаем. — Алена притормозила у обочины. — Надо понять, что мы имеем на настоящий момент.

Алена закурила и долго молчала, сосредоточенно разглядывая облачка табачного дыма.

— Сначала определяем план действий. Сейчас едем в поселок к Жаку. Если там нас не ждут какие-нибудь сюрпризы… после встречи с соседом Симоном Гассье возвращаемся либо в дом тетушки Эдит, либо в Париж… Не смотри, пожалуйста, на меня таким взглядом…

— Каким?

— Таким… От которого хочется удавиться, — взвилась Алена, но поперхнулась дымом и закашлялась. — Я не могу преподнести на голубой тарелочке с золотой каемочкой пропавших Веронику с Марией, твою белобрысую кузину и старину Жака. Я, возможно, и напоминаю тебе мисс Марпл в девичестве, но это иллюзии.

— Надо было заявить в полицию, — уныло пробормотал Кристиан и тут же хмыкнул. — Мисс Марпл в девичестве — это ничего. Особенно насчет девичества удачно. Глядя на тебя, я бы даже сказал — мисс Марпл в детстве.

Алена удовлетворенно взглянула на повеселевшего Кристиана и заметила:

— Мобильники, может, и удачное изобретение человечества, но иногда так хочется оказаться недосягаемой. Этот Потапов меня уже всю выкрутил наизнанку. Ему кажется, что у него едет крыша, а на самом деле умное подсознание складывает для него из обрывков воспоминаний, как в головоломном паззле, внятную картинку того, что есть на самом деле. Он очень неглуп, этот Потапов, но его мозги работают сейчас на мистический триллер, а сердце пробуксовывает и держит сюжет устаревшей мелодрамы. Поэтому у него полный прокол… Влюбленный мужик напоминает мне всегда дауна. Так и хочется подтереть ему слюни…

— Ты слишком категорична, Алена…

— Это не я. Это — жизнь диктует, что нельзя терять голову тогда, когда так важно, чтобы она занимала свое законное место и соображала четко и трезво.

— И в кого же так безумно влюблен Потапов?

Алена опять поперхнулась дымом, и в ее глазах заиграли озорные чертенята.

— Сразу в двух женщин. И безуспешно пытается объединить их в одну…

Кристиан с подозрением взглянул на Алену и протянул ей телефон:

— Звони Миловской. Только давай поменяемся местами. Я сяду за руль, и не будем терять времени.

Алена чуть не выронила трубку, когда услышала вместо мелодичного женского ломкий мальчишеский голос.

— Простите, я звоню госпоже Марине Эртен. Я неправильно набрала номер?

— Правильно, — фыркнул молодой человек. — Только говорите с ее сыном. Она, видите ли, в спешке забыла свой телефон. А искать теперь вам ее придется аж в Египте.

— Где? — опешила Алена.

— В Египте, мадам. Она вылетела туда по срочному делу позавчера. К сожалению, я не помню названия отеля, где она остановилась. Но она, конечно, будет звонить сюда, в Сидней. Что ей передать?

Алена какое-то время подавленно молчала, потом поспешно спросила:

— Простите, а господин Эртен… не могла бы я переговорить с ним?

Мальчик снова фыркнул и, с трудом сдерживая смех, произнес:

— Боюсь, что это еще более невозможно, чем переговорить с мамой. У нас тут празднуется серебряная свадьба моего дяди… Мы, то есть молодежь, сейчас на дискотеке, а наши, так сказать, предки, после всех возлияний, по-моему, отправились в саванну бегать наперегонки с кенгуру… Так что я сожалею, но это не очень удачная мысль — пытаться сейчас вести беседы с господином Эртеном.

Алена тяжело вздохнула:

— Спасибо… как вас зовут?

— Максим.

— Спасибо, Максим.

Алена долго молча смотрела в одну точку, потом тихо произнесла:

— Вот это совсем невыдуманный сюжет. Когда одни нуждаются в срочной помощи, другие веселятся, пьют, бегают наперегонки с кенгуру, и им даже в голову не приходит, что кто-то взывает к ним, сигналит, с отчаянием и надеждой молит ангела-хранителя исполнить роль связного и срочной депешей ударить по пьяным мозгам…

Алена быстро пробежалась напряженным пальцем по клавиатуре мобильника.

— Здравствуй, Василечек, — услышал Кристиан ее нежный воркующий голосок, о наличии которого даже и не подозревал за долгие годы их дружбы. Ему показалось даже, что он ослышался, настолько невероятно звучала сейчас его подруга. — Догадайся, зайка, кто самый умный на свете? Правильно, снова ты. Предупреждал, что Севке необходим довесок для солидности?! Ну да, а я, блин, уши развесила, понадеялась на мирный исход. Именно это теперь и требуется. Хана не хана, но ему западло вся эта муть. Пусть с Севкой свяжется. Да ладно, не гони пургу. У него мобильник твоего дружбана Потапова. Диктую, записывай.

Алена еще долго ворковала на самых колоратурных верхах своего всегда низкого голоса.

— Учи текст, Василечек. Времени в обрез. Приеду и сразу в кадр. Времени на зубрежку не останется. Братве привет!

— А ты владеешь даром перевоплощения, — заметил с легкой иронией Кристиан. — Я, правда, мало что понял из твоего разговора, но мне показалось, что дело здесь не в моем слабом владении русским. И кто это, если не секрет?

— Да уж какие теперь секреты! — отозвалась Алена, мгновенно переключив голос на гудящие низы. — Теперь, что называется, полный ва-банк. Это мой друг, он мафиози, известный под кличкой Патрон. Оказался замечательным артистом, хотя никогда не учился актерскому мастерству. Я рискнула назначить его на главную роль в том сериале, про который говорила тебе. Настырный оказался. Я, можно сказать, чтобы отвязаться, попробовала его на роль, а тут такой самобытный талант, такая безусловная актерская природа!

— И кого он будет играть в твоем фильме?

— Да, по сути, самого себя. Бандита с приличными манерами и гуманными наклонностями.

— И ты всегда с ним разговариваешь на сленге?

— Да это же не всерьез, это такой прикид, — улыбнулась Алена.

Как ни странно, после разговора с Патроном ей стало легче, она снова почувствовала уверенность в своих силах, и даже неудачный заход на Марину Миловскую не казался таким безнадежным…

Спустя полчаса перед глазами показался уже знакомый рыбацкий поселок. Под лучами яркого весеннего солнца разбросанные в живописном беспорядке различные по возрасту, архитектуре и ухоженности дома, пустой причал, далеко уходящий в море, перевернутые на берегу вверх днищами две лодки, которые смолили трое мужчин в зеленых комбинезонах, сливающаяся на горизонте с небом сине-голубая морская гладь — казались картиной художника-импрессиониста, сумевшего с проницательным мастерством увековечить величие, напряженность, гармонию и энергетическую упругость этого мгновения бытия. У Алены защемило сердце от простоты и живописного изящества открывшегося пейзажа. Она всегда страдала от того, что Бог не дал ей таланта рисовать. Она умела своим режиссерским прицельным взглядом вырывать из окружающего мира и мысленно обводить рамкой зеркала сцены, пульсирующие правдой и красотой жизни картины. Всегда хотелось взять карандаш, ручку, фломастер и заставить жить подсмотренное на бумаге… Но этим даром, к сожалению, она не обладала…

— Старина Жак всегда хватал меня за плечо, когда открывался этот вид, и взволнованно бормотал: «Гляди, малыш, в этом уголке чувствуется прикосновение благодати. Моя душа здесь поет и плачет, точно я коснулся края одежды Создателя», — задумчиво произнес Кристиан. — И еще он всегда сокрушался, что ничего-то не в силах человек удержать… ни любовь, ни ласку, ни уходящее солнце… В нем жил истинный поэт…

Это произнесенное неосознанно Кристианом «жил» наотмашь резануло Алену по напряженным нервам. Неужели? Неужели старый садовник просигналил своему обожаемому Крису об уходе в мир иной? Взмахнул на прощание крепкой, натруженной рукой и завещал ему свой грустный, полный любви и поэзии взгляд на мир, где ничего нельзя удержать… Алена почувствовала, что ее знобит. Внезапно сказалось перенапряжение последних дней. Чтобы окончательно не вырубиться, ей необходимо хотя бы час поспать.

Кристиан подрулил к дому Жака, и в этот момент, увидев машину, из газона старого садовника поднялась с корточек пожилая женщина с простым милым лицом. Ее руки были испачканы землей, а в них она держала маленькую тяпку.

— Это мадам Гассье, — предупредил Алену Кристиан, и они оба направились ей навстречу.

— Здравствуйте, — кивнула головой женщина, и приветливая улыбка сделала ее лицо еще более миловидным. — А я здесь навожу порядок в хозяйстве мсье Жака. Пусть порадуется, что все у него подготовлено к приходу лета. Симон отъехал ненадолго, вот-вот вернется. Пойдемте пока к нам, я заварю кофе и свежие булочки очень кстати испекла.

Алена отправила Кристиана пить кофе, а сама, через силу улыбаясь симпатичной мадам Гассье, сказала, что если не поспит немного, то рухнет прямо у порога дома.

— Да нет, все в порядке, просто в машине укачало, — ответила она на обеспокоенный взгляд Кристиана. И уже через несколько минут крепко спала в маленькой гостевой комнате в доме старого садовника, покой которого никто не нарушал во время их двухдневного отсутствия.

Ей снилась маленькая Мария на руках у рослого квадратного Патрона. Он, добродушно посмеиваясь, поигрывал упругими мячиками мышц на руках, а девочка изумленно смеялась и тыкала пальцем в железный бицепс, а потом сама сгибала в локте слабую тоненькую ручку и заставляла довольного мафиози проверять ее силу. Потом Мария проворно выскользнула из рук Патрона и стремительно побежала по зеленому солнечному лугу, поросшему желтыми одуванчиками. Патрон рванулся за ней, и Алена слышала как наяву его тяжелое прерывистое дыхание. Он не мог догнать девочку, и она постепенно превратилась в маленькую движущуюся точечку на горизонте. Алена испуганно вздрогнула во сне, но луг вдруг превратился в синий сверкающий залив, и в огромной рыбацкой лодке она вновь увидела маленькую Марию, перебирающую раскинутые на корме тяжелые сети. За веслами сидел старина Жак и что-то беззвучно говорил Марии, обнажая в улыбке свои крепкие белые зубы. А на носу, как языческая богиня, стояла спиной Ксюша, и ее роскошная рыжая грива развевалась по ветру, как парус. Но вот она оглянулась, и Алена увидела, что это вовсе не Ксюша, а Вероника, и она склоняется и протягивает руку за борт, чтобы помочь выбраться из воды Патрону в мокрой, облепившей его могучее тело одежде. Он переваливается через борт, рискуя перевернуть лодку, испуганно визжит Мария, а Патрон виновато улыбается, словно просит прощения за то, что он такой большой и тяжелый, и повторяет: «Мне жаль, мне очень жаль…»

Алена открывает глаза от того, что Кристиан трясет ее за плечо и говорит негромко:

— Мне очень жаль… очень жаль будить тебя…

— Что? Мсье Гассье вернулся? — Алена быстро села на кровати, спустила ноги и таращила глаза, пытаясь разогнать сон.

— Нет… Он еще не вернулся…

Кристиан резко отвернулся, и, глядя на его вздрагивающие плечи, Алена подавленно прошептала:

— Жак? Его… нашли?

Кристиан судорожно всхлипнул:

— Его тело обнаружили в овраге… недалеко от санатория. Мне позвонила сестра Сара. Она опознала его.

— Боже мой! Кристиан… — Алена прижалась лицом к его спине.

— Она сказала, что сразу вызвала криминальную полицию, врача… Когда доктор стал его осматривать, она помогала. Они расстегнули его рубашку и сначала ничего не могли понять… На груди, как утверждает Сара, йодом нарисован какой-то план… план сада или парка, потому что обозначено дерево, цветы и стрелкой отмечено что-то важное…

— Йодом… Да, конечно же, именно йодом! — прошептала Алена. — Я заметила, что в ванной, где он оставил верхушку тюльпана, стоял на полочке пузырек с йодом, незакрытый, и колпачок от него лежал рядом. Бедный Жак… Он думал о том, что его тело найдут и непременно, тотчас же дадут тебе знать. Они ничего не добились от него… и убили. Ну вот, теперь он там… со своей обожаемой мадам. Дорого же ему обошлась ее последняя авантюра…

— Не надо, Алена. — Кристиан вытер тыльной стороной ладони глаза и горестно покачал головой. — Никто не умеет взглянуть дальше своего носа. Разве могла она предположить, что, как ей представлялось, ее последняя невинная шутка обернется таким злом… Если не будет рыжей внучки, то пусть не по любви, а по справедливости все достанется моей белобрысой кузине. Но откуда она… Жанна могла знать об этом завещании?

— От господина Эртена, юриста тетушки Эдит, — твердо произнесла Алена. — Другое дело, что там не было указано имени кузины Жанны и местонахождения самих драгоценностей. Не могла же она предположить, что тетушка Эдит перед смертью опять соберется поиграть в закапывание и поиски клада, как любила играть с вами в детстве в своем саду… Но господин Эртен знал о существовании завещания, знал о том, что садовник Жак, душеприказчик мадам, хранит тайну…

— Но… он же юрист, он не может разглашать того, что поручено его клиентом.

— Не может, — согласилась Алена. — Если только в это не впутывается то, что развязывает языки и юристам, и шпионам, и политикам… Это любовь, Кристиан. В прошлый раз в столе Жака я нашла письмо от Марины Миловской-Эртен. Мсье Гассье видел, как они с Вероникой приезжали к Жаку. А вот письмо. — Алена достала из сумочки сложенный листок бумаги. — Слушай:

«Уважаемый господин Жак! Мне очень жаль, но мои подозрения полностью оправдались. Жанна Брошар действительно состоит с моим мужем Морисом в интимных отношениях. То, что с ее стороны — это голый расчет, не подлежит ни малейшему сомнению. Та информация, которую она получила, могла быть добыта только таким путем. Я наняла частного детектива, который выяснил все, что мне требовалось об их отношениях и о самой любовнице Мориса. Жанна Брошар — кузина Кристиана МакКинли и племянница покойной госпожи Эдит. Она разведена, у нее есть дочь, и она точно вычислила все возможности выведать поподробнее все, что касается особого посмертного распоряжения своей тети.

Уверяю вас, господин Жак, отнюдь не любовь к мужу и тем более не ревность заставляет меня обращаться к вам. Это также не касается и моего профессионального юридического долга — мой муж, не я, составлял завещание госпожи Эдит. Хотя я как компаньон Мориса тоже знала об условиях особого распоряжения покойной. Я — заинтересованное лицо, потому что маленькая Мария — моя внучатая племянница, внучка моей погибшей сестры Марии. Поймите мои чувства, дорогой господин Жак, и давайте вместе подумаем, как быть дальше. Совсем скоро истекает срок, и завещание вступает в силу. Прошу вас, назначьте мне свидание.

С уважением

Марина Эртен»

— На конверте стоит дата. Письмо пришло около месяца назад. Об остальном приходится только догадываться. Дело в том, что старина Жак не собирался умирать, поэтому вполне мог, если его свидание с Мариной Миловской состоялось, сказать ей только половину того, что знал. Думаю, что он подтвердил догадку Марины о неслучайности появления в жизни ее мужа этой женщины. Она ничего не пишет о том, что ее насторожило связать это завещание с любовницей господина Эртена.

— Вероника… — тихо произнес одними губами Кристиан, но Алена догадалась и согласно тряхнула головой.

— Почему Марина никогда не пыталась встретиться с Ксюшей?

— Женевьева сказала, что Мария собиралась их свести, но не успела. А потом… Мы не знаем, что было потом. Если Марина не появилась, значит, до поры до времени так надо… — Алена низко наклонила голову и прошептала: — Бедный, бедный Жак. Мы должны поехать к нему, Кристиан. Его все еще держат в санатории?

— Да. Они дождутся нас… — Кристиан отвернулся к окну и через некоторое время произнес: — Сюда идет Симон Гассье. Вид у него перевернутый. Он уже все знает о Жаке.

Алена поспешно достала из сумочки конверт с фотографиями, присланными Севой, и положила его на стол…

Хирург Кимитакэ-сан сидел в своем домашнем кабинете, завернувшись в махровый халат и вдвинувшись глубоко в кресло, чтобы можно было время от времени откинуть голову на мягкое изголовье, закрыть глаза и вновь оживить в памяти лицо той, без которой жить дальше не имело для него никакого смысла.

Напротив, на стене, в простых, но очень дорогих рамах, висели портреты его предков. Кимитакэ-сан был из рода самураев и очень гордился тем, что в его жилах течет древняя кровь бесстрашных японских воинов. Под портретами располагался арсенал старинного оружия, доставшегося в наследство от предков. Это были мечи, шпаги и изогнутые полумесяцем сабли в ножнах, изукрашенных драгоценными камнями. Иногда Кимитакэ-сан доставал их из ножен и трогал пальцем острые, как бритва, лезвия, ощущая, как знобящим холодком отдается в солнечном сплетении это осторожное прикосновение. Он первый из мужчин своего рода посвятил себя медицине, а не привычному, из поколения в поколение передающемуся военному делу. Когда его не поняли, он попытался объяснить отцу и деду, что скальпель в руке хирурга — это то же оружие, которым он защищает честь рода и сохраняет жизнь ближнему. Поначалу было непросто, но потом, когда Кимитакэ с каждым годом завоевывал славу блестящего хирурга, отец, дед и старший брат стали с уважением относиться к поприщу младшего мужчины в их семье.

В России он очутился впервые на всемирном медицинском конгрессе и сразу почувствовал симпатию к русским коллегам и полюбил Москву с ее непривычной для восточного человека безалаберностью и бесшабашной загульной жизнью. Ему предложили организовать и возглавить первый российско-японский экспериментальный Центр пластической хирургии, и он согласился. Перевез в Москву жену и дочь и окунулся с головой в новую для него жизнь. Она принесла целый ряд неожиданных знакомств, множество интересных клиентов. В частности, одной из его первых пациенток стала женщина, которая и познакомила его с Марией.

Особу звали Ларисой, она была громкоголосой, развязной, вульгарной, но это к делу не относилось, и хирург Кимитакэ-сан искусно изменил ей форму носа, превнеся тем самым в ее облик больше мягкости и женственности. Лариса была в упоении и от своего нового носа, и от японского хирурга. Видимо, по русской традиции она еще целый месяц после операции таскала ему дорогие подарки и оскорбленно поджимала губы, когда Кимитакэ-сан отнекивался и просил не ставить его в неловкое положение перед коллегами. В очередной раз она появилась с подарочно упакованной бутылкой армянского коньяка и просьбой проконсультировать ее приятельницу, которую беспокоила вдруг поменявшая цвет родинка на шее…

Так в его жизни появилась Мария…

О существовании в природе глаз такого интенсивного зеленого цвета Кимитакэ-сан даже не подозревал. Но это еще было полбеды. Эти зеленые глаза лучились таким зазывным чувственным светом, так блестели и манили, что у потомственного самурая дрогнуло и зашлось сердце. А она улыбнулась понимающе, раздвинув полные, чуть вывернутые губы, и окинула его лицо подробным заинтересованным взглядом, от которого Кимитакэ ощутил себя вне времени и ноги сделались слабыми, а пряди черных волос прилипли ко лбу.

— Вы так молодо выглядите, доктор, — прозвучал ее глуховатый низкий голос. — Я бы вам дала не больше шестнадцати.

Кимитакэ-сан растерянно улыбнулся и, машинально встав с кресла, подошел к зеркалу. С отраженной поверхности на него глянуло лицо, с которым ему захотелось поздороваться — таким незнакомым оно ему показалось. Вместо привычного твердого и определенного взгляда он увидел растерянное и взволнованное выражение черных глаз с опущенными вниз уголками, пухлый, приоткрытый точь-в-точь как у желторотого птенца рот с влажной полоской безупречно ровных белоснежных зубов, раздутые, словно от нехватки кислорода, аккуратные ноздри короткого прямого носа и румянец, выступающий на его желтой коже обычно только после двухчасовой нагрузки в тренажерном зале.

Мария засмеялась. Ей, видимо, пришлась по душе та непосредственность, с которой японский доктор кинулся разглядывать себя в зеркало.

— Вы ужасно симпатичный, — протяжно произнесла Мария, грациозно-вальяжным движением устраиваясь в кресле и закидывая ногу на ногу. — И ужасно трогательный и милый. Но больше шестнадцати вам не дашь.

Кимитакэ-сан оторопело молчал. С ним еще никогда так не разговаривала ни одна женщина. В такой вольной, обезоруживающе раскованной манере… И потом так складывалось, что не она его пациентка, а он — доктор, а все как бы наоборот.

«Вот уж такие… эти русские женщины», — точно прочла она его мысли и, закинув голову с распущенной по плечам копной роскошных золотых волос, укоризненно покачала головой, словно упрекая себя за такую манеру общения.

Потом вдруг неожиданным резким движением согнулась пополам и, кинув между колен волосы, которые кончиками прядей легли на пол, обнажив таким образом шею, попросила:

— Посмотрите, пожалуйста, доктор. Я случайно задела родинку, и она поменяла цвет. Была темно-коричневой, а теперь почти черная. Может, с ней вообще нужно срочно расстаться? Это же очень опасно, да?

Кимитакэ-сан с трудом понимал, что она говорит. Он смотрел на длинную нежную шею, склоненную перед ним, с круглой скорлупкой родинки в окружении других совсем крошечных как бы ее детенышей и умирал от желания обладать этой женщиной… Но воинствующие предки сжалились и пришли на помощь своему свихнувшемуся потомку. Он сумел взять себя в руки и провести пустяковую консультацию на должном уровне.

Когда после ее визита прошло несколько дней и наваждение не испарилось, не стерлось, не потускнело, он отважился позвонить Ларисе и, запинаясь, спросил, каким образом он мог бы повидать Марию. Лариса объяснила, полагая, что если она использует в своем словесном путеводителе по лабиринтам судеб российских путан более понятное для японца значение гейши, то будет доходчивей, насколько дорого обойдется общение с Марией даже такому состоятельному господину, как Кимитакэ-сан…

…Когда он впервые приехал в загородный дом на свидание с Марией, то понял, что обречен на эту женщину. Все в его жизни стало вторичным: работа, семья, карьера. Расставаясь с Марией, он, еще держа в объятиях ее расслабленное тело, начинал скучать по ней. С навязчивой неумолимостью перед ним стояли ее круглые, широко расставленные зеленые глаза, руки помнили каждую ее клеточку, и его собственное тело время от времени вздрагивало и напрягалось, вспоминая, как совсем недавно откликалось на ее прикосновения и ласки…

Кимитакэ-сан тяжело вздохнул, и ему почудилось, что его предки взирают на него со старых портретов с осуждением. Так потерять голову из-за женщины… Но — какой женщины! Нет, осуждения предков не может быть за его сумасшедшую любовь… Здесь другое… То, что он не в силах дальше влачить — именно так — влачить свою постылую жизнь без присутствия в ней Марии — слишком очевидно. Но он преступил то, за что должен быть жестоко наказан.

Он вспомнил тот ужасный день, когда Мария целовала ему руки, смотрела умоляющими, распухшими от слез глазами, твердила, что только он, один на всем белом свете может спасти ей жизнь… Если он откажет, то выхода у нее не остается. Она никогда ему не врала, всегда отвечала на все вопросы ясно и обстоятельно, какой бы горькой ни была для него эта правда. И теперь она оставалась верна себе. Кристиан, Ксюша, Марина и Морис Эртен, завещание, оставленное тетушкой Эдит, которое через пять лет вступит в силу… ее ненаглядная дочь, уже носящая под сердцем ребенка… И страх, животный страх за дочь, перевешивающий принятое решение не быть…

Кимитакэ-сан слушал тогда Марию, как в бреду. Он смотрел на нее и думал, как горько и больно любить так, как любит Мария, как любит ее он…

Сильное, светлое чувство, изначально замешанное на эротике и постоянном радостном удивлении непредсказуемостью и мощью ее женской природы, сменилось отчаянием и яростью собственника, который платит огромные деньги за то, что ему не принадлежит. Теперь, когда он обладал ее телом, его сознание все чаще обжигала мысль, что ему этого мало. Он хотел бы владеть всею Марией — ее сердцем, мыслями, пугливыми шорохами снов, метаниями причуд и капризов. Он хотел, чтобы она ссорилась и обижалась, мстила ему за невнимание и упрекала за опоздание к ужину. Он мечтал видеть ее по утрам растрепанной и заспанной, рассеянно думающей о своем и невпопад отвечающей на его вопросы и проливающей кофе на белоснежную скатерть во время их совместного завтрака. Он заходился от мысли, что когда-нибудь покажет ей свою родину, представит родителям, и она обожжет его недовольным взглядом за свое неумение участвовать в чайной церемонии и есть палочками японские блюда… Эти мысли отрывали от реальности, в которой жила его жена Ясуэ и росла маленькая дочь Рэйко…

— Ты — мой крест… — пробормотал тогда Кимитакэ-сан, а Мария, глядя на него полными глазами слез, тихо поправила:

— У каждого свой крест. Если его не будет, за что тогда страдал Господь?.. Каждый должен взять на себя хотя бы частичку того безмерного страдания… Не отказывай мне! Если ты не согласишься, у меня, правда, не будет иного выхода…

Кимитакэ-сан никогда не мог объяснить того феномена, который он осознал с первой минуты их знакомства. Эта женщина парализовала его волю, и он, податливый, как воск, гуттаперчиво изменялся, прислушиваясь к молчаливой диктовке ее желаний. Теперь чрезмерная серьезность ее мольбы не поколебала его воли, но он знал Марию и, все еще сомневаясь, с ужасом понимал, что у него нет выбора…

И теперь, столько лет спустя, он оправдывал себя тем, что спас ее жизнь… Но потомственный самурай, живущий в его крови и генах, вооруженный скальпелем во имя созидания красоты и смертельной схватки с любой формой уродства, жестко и определенно твердил об измене высокому врачебному долгу… Только против уродства, к красоте, а если наоборот — это вопреки гармонии жизни, смыслу и чести его профессии и предназначению древнего рода — отвоевывать у мрака свет… Убить красоту — значит поднять руку на Бога…

Молчаливые предки с напряженным ожиданием сурово взирали из своих тяжелых, как доспехи, рам.

Кимитакэ-сан неторопливым движением скинул халат и, обнажив мощный торс, подошел к стене. Снял саблю и, вытащив ее из ножен, хладнокровно провел по острию пальцем. Знакомым покалывающим холодком отозвалось это прикосновение в солнечном сплетении.

Резкий телефонный звонок буквально выбил из его рук поднесенный к животу клинок.

В клинике ухудшилось состояние прооперированного утром пациента. Кимитакэ-сан с нервным смешком задвинул саблю в ножны, водворил ее на свое законное место. Уже через несколько минут собранный, одетый, углубленный в себя, он вышел из дома.

Спустя час его жене Ясуэ позвонили по телефону и сочувствующим голосом сообщили, что ее муж Кимитакэ-сан попал под машину и скончался на месте, не приходя в сознание…

Симон Гассье тяжело опустился на стул и, положив перед собой тяжелые кисти рук с набрякшими венами, надсадно хрипло вздохнул:

— В голове не укладывается, что Жак уже никогда не сядет вот здесь, напротив меня, как всегда бывало… и мы не выпьем по кружке пива. Он всегда говорил: «Приходи ко мне вечерком, дружище Симон»… Без конца и края царит над миром человеческая подлость… Тронуть Жака — все равно что причинить вред безвинному младенцу. Чистый он был, Божий человек. Потому к нему не только люди тянулись, цветы, растения — вся природа его любила, рук его слушалась, внимала ему, точно приворот какой он знал. А приворот-то и заключался в доброй душе и умных руках…

Алена и Кристиан всем сердцем откликались на каждое слово господина Гассье. Но впереди предстоял длинный тяжелый день, и Алена, собравшись, вытащила из конверта фотографии и разложила перед Симоном. Он озадаченно взглянул на них и с сосредоточенным видом стал шарить по карманам.

— Очки… будь они неладны, — пробормотал он недовольно. — Без очков я слеп, как крот.

— Возьмите мои, — с готовностью предложила Алена и, сняв очечки, подышала на стекла и протерла их кончиком скатерти.

— У воспитанной барышни должен быть специальный платок для такой цели, — не удержался и шепотом произнес Кристиан. — Хорошо, что я без галстука…

— А то бы еще на какой-нибудь ассоциативный вариант невзначай наткнулся, — так же шепотом продолжила его фразу Алена и протянула очки Симону.

Тот отрицательно мотнул головой:

— Вы близорукая хорошенькая мадемуазель, а я дальнозоркий старый пень. Пойду за очками.

— Давайте я, — предложил Кристиан.

— Не получится. Найти мои очки — целая эпопея. Вчера мадам Гассье обнаружила их в коробке с недоеденным тортом.

Симон встал, но его качнуло, и он ухватился рукой за краешек стола.

Алена переглянулась с Кристианом.

— Я вас провожу. Не возражаете? — Она ловко поддела свою руку под локоть Гассье.

— Какой же дурак откажется пройтись под руку с красивой девушкой, — насильно улыбнулся Симон.

Когда они подошли к дому Гассье, зазвонил Аленин мобильник, и она осталась на крыльце, а Симон отправился за очками.

Звонил Сева.

— Докладываю обстановку. О Веронике с Марией ничего нового. Ксения, к счастью, все еще спит. Видно, так умаялась, что никак не проспится. Это хорошо. Когда проснется, скажем, что Мария с гувернанткой приезжали, пообедали, отдохнули на пляже, искупались и опять отправились развлекаться.

Сева вдруг замолчал и засопел в трубку.

— Та-ак, — протянула подозрительно Алена. — И все-таки что нового? К тебе приходил человек от Патрона?

— Да…

— Принес?

— Принес…

— Понимаешь, что это на крайний случай?

— Естественно…

— Спрячь, по-умному.

— Уже…

— Хорошо. Что он тебе сказал?

— Сказал, что Патрона взяли…

— То есть как? Я же с ним только недавно разговаривала, — растерялась Алена. — И что ему шьют?

— Все то же самое. Только якобы появился свидетель, который, как он утверждает, видел ребят Патрона на месте этой злополучной автокатастрофы. Якобы видел, что аварию… ну все, что касалось самого автомобиля, осуществлял Симыч, знаете его, Алена Владимировна, он каскадер с «Мосфильма»…

— Да, знаю, дальше!

— Вроде бы этот свидетель по поводу трупа ничего не знает. Только утверждает, что в машине никакой женщины точно не было. Ни когда ее Симыч курочил и спускал в овраг, ни после того, как она уже вся искореженная лежала там вверх колесами.

— То есть о том, что он видел, как туда закладывали мертвое тело женщины, он не свидетельствует?

— Нет, слава богу, — испуганно произнес Сева. — Но ведь они никого не убивали…

— Нет, конечно, — прогудела Алена и ожесточенно добавила: — А свидетель точно подсадной. Здрасьте, явился — не запылился, когда уж пять лет минуло. Сейчас люди то, что вчера было, с трудом вспоминают, а тут вдруг приступ памятливости у кого-то случился. Ладно, опять придется Егорычеву в ноги падать. Севка, с посылкой будь крайне бдителен! Перезвоню, пока.

Алена отключила телефон и задумчиво глядела на синеющее безмятежное море, перебирая беспокойными пальцами кончики шейного платка.

— И озаглавить эту мелодраму с острым сюжетом и детективными ходами совсем банально: «Шерше ля фам», потому что точнее не придумаешь… — пробормотала она под нос. Появившийся на крыльце, довольный и в очках, господин Гассье сразу озабоченно спросил:

— Вы мне, милая?

— Нет, нет, я так, себе… и немножко всему миру, где, как известно, все играют не свои роли и получается полный раскардаш. И где на сей раз вы нашли свои очки?

— В корзинке для вязания мадам Гассье. Ну это уж она сама их туда положила. Видно, со своими перепутала. Она извиняется, что не смогла выйти к вам. Известие о кончине Жака прямо сразило ее. Она приняла сердечные капли и прилегла.

Когда Алена и Симон вошли в гостиную, Кристиан перебирал фотографии со странным выражением лица.

— Почему из всех полученных тобою фотографий ты показала мне только одну? Эту. — Кристиан поднял вверх ногами шествующую по подиуму Нэнси Райт в свадебном платье с десятиметровой фатой.

— Так получилось, — пожала плечами Алена. — А что?

Не отвечая, Кристиан выудил другую фотографию и спросил:

— Это кто?

Алена спокойно ответила:

— Сестра Моника. В смысле медицинская сестра. Она ухаживает за Потаповым и прилетела с ним из Стокгольма.

— Так вот, в другом смысле… она обыкновенная сестра. Моя двоюродная сестра. Белобрысая кузина Жанна.

— Ага, так и думала… — пробормотала Алена. — Более того, ее-то и узнал Севка, когда катер вернулся без Вероники и Марии. Она была переодета в мужской костюм… Однажды мы с ней столкнулись нос к носу в старом городе у одного из маленьких магазинчиков. Она была в сопровождении мужчины, и сама в брючной паре, шляпе, темных очках. Я сразу разгадала этот маскарад, но не знала тогда зачем… Молодец, Севка! Потапов ее не узнал, он стоял рядом у причала, а Севка узнал…

— Простите… — господин Гассье осторожно вытянул из рук Кристиана фотографию.

— Ну что? — спросила Алена, — узнаете того врача, которая навещала старину Жака, когда ему было плохо и он лежал один, в бреду и с высокой температурой? Так ведь это было, Кристиан? Ты обнаружил его именно в таком состоянии? — настойчиво обратилась Алена к Кристиану.

Тот молча кивнул.

— Когда больной находится в таком состоянии, можно кое-что выведать у него против его воли. Да, Кристиан?

Он снова молча кивнул и удрученно покачал головой.

— Да, это, безусловно, она, — твердым голосом произнес Симон. — Я даже запомнил эти непослушные белые кудряшки, выбившиеся из-под шляпки. Она бесцветная… поэтому я не смог тогда внятно охарактеризовать ее внешность.

— Подлая, вредоносная моль!.. — угрожающе прогудела Алена. — Не обнаружил ли ты на фотографиях еще какой-нибудь знакомый с детства образ, Кристиан?

— Я, собственно, так был потрясен, что сразу отложил другие фотографии, — растерянно откликнулся Кристиан, а Алена уже протягивала ему карточку, на которой из своего инвалидного кресла улыбалась ослепительной улыбкой в двести фальшивых зубов госпожа Драйвер.

— Элен… это же Элен, — буквально закричал Кристиан. — Сестра тетушки Эдит и моя родная тетка. — И голосом, абсолютно неадекватным ситуации, жалостливо произнес: — Элен… такая живая, подвижная, неистовая театралка и любительница поразвлечься, всегда в вечерних платьях… в инвалидной коляске. Что с ней?

— Что с тобой? — Алена подошла к Кристиану и больно ущипнула его за плечо. — Совсем ополоумел! Нашел над кем причитать! Эта гнида здоровей нас с тобой! Когда твоя кузина сообщила, что ее новая пациентка уже несколько лет не ходит и даже не может стоять, я при случае обратила внимание на подошвы ее туфель. Прилипший, еще сырой песок, следы раздавленных ракушек, свежая грязь… вот что я обнаружила на ее обуви! Несколько раз я не поленилась после вечернего отбоя подойти к двери ее апартаментов и послушать, как деловито расхаживает эта «несчастная калека» по своей комнате. Все это шоу было рассчитано на таких сверхчувствительных гуманистов, как вы с Потаповым. Она не пожалела подстроить смертельную ловушку под утесом для маленькой Марии, чтобы огромным булыжником размазать ее по песку и открыть путь к завещанию тетушки Эдит!

— Простите, Алена, — робко попытался вклиниться в ее гневную тираду господин Гассье. — Я очень взволнован, но ничего не понимаю. Что… что все это значит?

Алена собрала со стола разбросанные фотографии и села рядом с Симоном.

— Конечно, вы обязаны все знать, дорогой мсье Симон. Мы так внезапно ворвались в вашу жизнь, перебаламутили ваш обычный, размеренный уклад, ритм, внесли какую-то сумятицу… И еще не хватало, чтобы так же внезапно исчезли. Я постараюсь объяснить, если не все, то по крайней мере то, что я сама понимаю…

Видите ли, говорят, ничего случайного не бывает — все предопределено. Наверное. Может быть для того, чтобы я хоть как-нибудь, в меру своих сил, смогла помочь сегодня Кристиану — много лет назад я и попала в дом тетушки Эдит. Кто знает, может быть для этого же судьба свела меня с моим замечательным шведским другом — Ингваром…

У меня странная профессия, мсье Симон. Я — режиссер. Я сталкиваю на сцене разные судьбы и характеры, привожу в движение весь этот непостижимо сложный механизм, называемый сценическим действием, из чего и рождается спектакль… И чем больше я работаю в театре, тем интересней мне подглядывать за жизнью, я не оговорилась… именно подглядывать, боясь быть в этом уличенной — только тогда она открывает свои потаенные законы, завуалированные методы и психологические ходы. Я как бы играю с жизнью в прятки. Если бы этот мир людей радушно распахнул предо мной свою внешнюю сторону и предоставил свободно наблюдать себя, изучать, анализировать — ничего бы не получилось. Мне нужна та изнанка, которую жизнь прячет, маскирует непотребность — благопристойностью, а боль, цинизм и страдание напяливают на себя маски цивилизованного мира.

Мои родители всю жизнь работали с самыми изощренными и опасными преступниками, и с детства я была погружена в эту изнанку, в другой мир, где царят грязь, насилие, ужас, одним словом, все человеческие пороки преподносились моему детскому восприятию. Наверное, уже тогда, совсем ребенком, я научилась думать. Вместе с мамой соображать над мотивировками поступков человека, над тем, что то, что подчас с легкостью безумия дается преступить неверующему человеку, невыносимо, невозможно для того, кто истинно верит в Бога… Какая сложнейшая и совсем неизученная часть человека — его психика и какая малюсенькая полоска между душевной болезнью и здоровьем… Я играла в странные для ребенка игры — в своем кукольном театре устраивала между игрушками очные ставки, допросы, роль следователя всегда исполнял велюровый верблюд (мне казалось, что его глазки-пуговицы умней и одухотворенней, чем у других игрушек). Тем преступникам, вина которых была ими осознана и они каялись, я режиссировала побеги, а когда их все же вылавливали и снова сажали в тюрьму, обливалась горючими слезами, но не могла пойти против правды мною же придуманного спектакля.

Я говорю это, мсье Симон, потому что вам, наверное, важно знать, откуда взялась эта очкастая пигалица и по какому праву ведет здесь свое расследование. Хорошо, хорошо, можете ничего не говорить… Это я так, для ясности.

— Все были уверены, что Алена пойдет по стопам родителей, — грустно усмехнулся Кристиан. — А ее любовью и профессией оказался театр.

— Ну да, — кивнула Алена. — Но вы не думайте, мне совсем неинтересно рассказывать свою автобиографию. Просто я очутилась здесь потому, что оказалась более подготовленной к анализу той ситуации, которая возникла в жизни Кристиана. Но первоначально я ни сном ни духом не собиралась этого делать…

Я прилетела в Египет отдыхать. Страшно устала после напряженного года и гастролей театра в Швецию. Мой друг Ингвар в Стокгольме рассказал про Николая Потапова, на жизнь которого покушалась одна весьма колоритная особа, потом выяснилось, что она — известная топ-модель мулатка Нэнси Райт. Вы видели ее на фотографии, мсье Симон. То, что она совершила с Потаповым, выкинув его из мчащегося поезда, было совершено под сильным наркотическим воздействием. Когда-то она же пыталась убить Кристиана, балерину Женевьеву Превер и, возможно, покушалась на жизни и других неизвестных нам людей, приняв огромную дозу наркотика.

Со мной, из-за нее, произошел один из тех кульбитов, которые подстраивает судьба. Как пьяницу во время белой горячки преследует маниакальная идея, так у наркоманов в одурманенном мозгу является конкретная цель. Нэнси Райт в припадке ревности пыталась уничтожить тех людей, которые казались ей помехами в ее сильном любовном влечении. Предметом своей страсти она была хорошо информирована о тех, кто имел в настоящем, прошедшем и возможном будущем связь с ее любовницей… Да, мсье Симон, Нэнси Райт была помешана на русской женщине, была ее любовницей, и всякий раз доза полученного наркотика толкала ее на преступления, как ей казалось, совершаемые во имя этой любви…

— Как же так? — тихо произнес Кристиан. — Она выбросила из поезда Потапова совсем недавно… За что она ему мстила? За любовь к своей подруге, которой пять лет уже нет на земле?

— Ну знаешь, Кристиан, ты рассуждаешь незамутненными мозгами… Это во-первых. А во-вторых… Она меня отправила в Париж, явившись в сомнамбулическом состоянии среди ночи под мое окно, смешав воедино все времена: настоящее, прошедшее и будущее. Она меня отправляла не спасать Марию, таких санкций она не получала… Просто хотела избавиться от моей подростковой нимфеточно-лолитообразной индивидуальности, которая со смехом столько раз обсуждалась на пляже как новый славянский секс-символ на египетской земле.

— Стоп! — взволнованно перебил ее Кристиан. — Она же не присутствовала во время ваших разговоров.

— Правильно, — кивнула Алена. — А другое тебе в голову не пришло? Отправляя меня в Париж, она использовала ту информацию, которую могла знать лишь Марина Миловская и твоя белобрысая кузина.

— Не делай из меня идиота, Алена. Все знала еще одна женщина. И знала… больше и… глубже остальных.

Алена помолчала и пояснила мсье Симону:

— Кристиан имеет в виду гувернантку своей дочери Марии. Вы видели ее, господин Гассье. Помните женщину с легкой походкой и тяжелым горбом ниже левой лопатки?

— Да-да, как же, — оживился Симон, уже начинавший мрачнеть от того, что рассказ Алены грозил перерасти в непонятный для него диалог между ней и Кристианом. — Мадам Гассье потом, уже после вашего позавчерашнего визита, вспомнила, что видела ту женщину еще раз… Машину-то, видно, она сама водить не может, так за рулем была очень красивая мулатка…

Кристиан вздрогнул и тяжелым неподвижным взглядом уставился на Алену.

— Не надо мне твоих осуждающих взглядов, Кристиан. — Алена спокойно откинулась на спинку стула и, закурив, оглядела комнату в поисках пепельницы. Симон поспешно придвинул ей половинку большой перламутровой раковины. — Я могла только догадываться о чем-либо… Догадываться и сопоставлять факты. Ты сбиваешь меня, а мсье Симон совсем скоро запутается. А ведь ему надо еще суметь все складно и доходчиво пересказать мадам Гассье. Правда же, мсье Симон?

Гассье благодарно кивнул Алене и осторожно подсказал:

— Вы говорили о том, что летели в Египет отдыхать, а совсем не заниматься распутыванием детективных историй…

— Вот именно. Ингвар, поразившийся такому совпадению в наших с Потаповым маршрутах, попросил меня на месте вникнуть в его взаимоотношения с мулаткой. Не более того. Как тогда ненужная, а теперь крайне важная информация — были его слова о том, что Потапова в Шарм-Эль-Шейх будет сопровождать очень опытная и умелая медсестра. Она сама предложила свои услуги, появившись в больнице, где лежал Потапов, якобы сопровождая своего предыдущего клиента, прибывшего из Парижа. Принесла лечащему врачу все необходимые бумаги, которые свидетельствовали о ее квалификации и большом стаже работы в одной их клиник Ниццы. Врач порекомендовал ее Потапову, а тот, все еще пребывая в состоянии крайней апатии, перепоручил решать этот вопрос жене и Ингвару. Сестра Моника им понравилась, и таким образом мы с белобрысой кузиной Кристиана оказались на одном пляже…

Знаете, мсье Симон, когда я репетирую очередной спектакль и по действию возникает крайне экстремальная ситуация, актеры начинают пугаться ее неправдоподобия, невозможности мобилизовать себя на тот предельно напряженный способ существования, которого требует материал… Нужна огромная нервная мобилизация для того, чтобы они мне поверили —…иррационально, чувственно, интуитивно встать на тот шаткий путь промежуточного между реальным и нереальным актерского самочувствия. Я очень люблю одного православного проповедника и всегда пытаюсь выкроить время для его невероятно важных для людей лекций. Он как-то недавно сказал: «Кончилась эпоха просвещения… мы вступаем в эпоху научной мистики».

Для верующего человека эта фраза, наверное, прозвучала вполне внятно, в соответствии с его каждодневным религиозным мистическим опытом. Непосвященные поводили в растерянности глазами, требуя расшифровки. Он, естественно, ничего не стал разъяснять… Ну как можно объяснить дурманящий запах цветущей черемухи, или кипящие под ветром паруса деревьев, или ярость надсадного проливного дождя… Этому нет объяснения — потому что… свыше. Эпоха просвещения пыталась объяснить человека. Ничего не вышло. И не выйдет. Напрасный труд, напрасное метание мозгов и в клочья разбивающиеся любые логические выводы. Все равно что взгромоздиться на кухонную табуретку и попытаться рукой ухватить краешек солнца или обломок луны. Театр… это то же мироздание, где воистину царит негласный закон: «Священнодействуй или убирайся вон…» Играть душой, сердцем и верой, а не написанным драматургом текстом — беспредельно трудно…

В Египте, пытаясь понять, зачем Нэнси Райт понадобился Потапов, я подсмотрела одну жизнь, которая священнодействовала вопреки написанному тексту своей судьбы… Для меня, как для режиссера, раскладывать на составные цельность такой никому, кроме Бога, не повинующейся природы было бы верхом идиотизма. Затаив дыхание, я слушала, как настойчиво пробивается ее одинокий слабый голос из немоты и равнодушной бездеятельности окружающих ее людей. Это был такой моноспектакль, что будь он перенесен на сцену, зрители были бы раздавлены простотой и одновременно пронзительным пафосом высокой трагедии.

— Это цинично… сравнивать судьбу живого человека с любой, пусть самой гениальной ролью, — пробормотал Кристиан. — Ты перебираешь в своих обобщениях. Хотя я понимаю все, о чем ты говоришь.

— Несомненно перебираю, — неожиданно согласилась Алена. — Зато потом будет от чего отказаться и не очутишься у разбитого корыта. А насчет цинизма… это уж извиняйте — работа такая. Всякого добра намешано, и уж чего-чего, а цинизма хоть отбавляй.

— Она иногда несносна, и ее хочется отшлепать, — обратился Кристиан к господину Гассье. — Только что сама призывала к прозрачности своих высказываний и тут же свихнулась на образ, пленивший сердце. Это называется любовь с первого взгляда.

— С третьего, — снисходительно поправила его Алена.

— То есть? — насторожился Кристиан. — Ты хочешь сказать, что видела Веронику раньше? Насколько помню, за те два года, что она у нас, ты не была ни разу в Париже.

— На Париже свет клином не сошелся, — насмешливо ответила Алена. — Впервые я увидела ее в Москве. — И, повернувшись к Симону, пояснила: — У сестры моего мужа случилась беда… Кристиан знает об этом. В ее загородном доме произошел пожар, и она страшно обгорела. Особенно лицо. Пришлось перенести тяжелую операцию, которую делал замечательный американский хирург. Вскоре после операции он погиб… и Люсе пришлось обратиться к другому доктору. За лицом надо было следить, чтобы не осталось рубцов, спаек, короче, было необходимо постоянное квалифицированное наблюдение.

Один мой приятель, которого сегодня, кстати, в очередной раз упекли в тюрягу, Севка сказал… — Алена споткнулась об испуганный взгляд Симона и поспешно объяснила: — Мой друг — бандит, мсье Симон, да не пугайтесь так, он, как бы сказать… в нашей стране на сегодняшний день благородней быть таким бандитом, чем, к примеру, депутатом Думы или губернатором… Так вот, нет, правда, он — замечательный, этот мой кореш. Помоги ему Господь поскорей выкарабкаться из Бутырки… вот он и предложил мне отвезти Люсю в Российско-японский экспериментальный центр пластической хирургии. У него там были связи, и мы вышли на руководителя клиники японца Кимитакэ. Это его имя. Фамилию я так и не выучила. Там я впервые увидела Веронику. Она просто перед нами вышла из кабинета доктора. Люся вошла в кабинет, а Вероника еще о чем-то беседовала с медсестрой японца в коридоре. Потом к ним присоединилась женщина — рослая, зеленоглазая… она смотрела на Веронику такими больными глазами, словно никак не могла научиться глядеть на нее иначе. «Не надо, Марина! — с досадой громко воскликнула Вероника. — Я же просила тебя. Не надо!..» Я услышала тогда этот протестующий крик. Марина виновато отвела от Вероники глаза, полные слез, и судорожно стиснула переплетенные пальцы рук…

Когда они ушла, я поинтересовалась у сестрички, часто ли отлучается доктор Кимитакэ в Японию — хотелось бы, чтобы Люся постоянно наблюдалась у одного врача. Сестра ответила, что Кимитакэ-сан только что вернулся из Японии. Он отсутствовал впервые так долго за несколько лет, поэтому вряд ли снова улетит в ближайшие месяцы. И та женщина, которая только что вышла, видимо, его токийская пациентка, потому что она прилетела вместе с ним несколько дней назад, а сейчас он назначал ей какие-то процедуры и лекарства…

С грохотом опрокинув стул, Алена метнулась к Кристиану. Он медленно сползал с кресла, на котором сидел, и лицо его было белее снега…

В зале прилета парижского аэропорта Орли, потеряв сознание, медленно сползала с кресла черноволосая женщина с уродливым горбом ниже левой лопатки, и лицо ее было белее снега… Возле нее, отбросив в сторону крошечный рюкзачок с привязанным к нему плюшевым мишкой, суетилась маленькая рыжая девочка с бронзовым загаром на открытых руках и с зеленоглазым испуганным лицом.

— Вероника… открой глазки, — легонько хлопала она женщину по щекам. — Тебе совсем плохо, Вероника? Хочешь, я тебе дам попить?

Девочка метнулась к рюкзачку, лихорадочным движением извлекла из него бутылку с водой, поднесла к плотно сомкнутым губам Вероники.

— Пожалуйста, Вероника… выпей воды… Вероника, я прошу тебя…

Вокруг кресла начали собираться люди. Послышались испуганные возгласы:

— Надо срочно врача! Ей дурно!

— Сбегайте за врачом!

— Уже побежали. Деточка, не вливай ей воду, она захлебнется.

— Секундочку! У меня есть нашатырь. Я сейчас…

Сухонький старичок нагнулся над Вероникой, поднес к ее ноздрям открытый пузырек. Закрытые веки затрепетали, но глаза были плотно сомкнуты.

— Нужен врач… — Старичок взял безжизненную руку Вероники, пытаясь нащупать пульс. — Кто она тебе, деточка?

Мария судорожно всхлипнула, прошептала:

— Моя бабушка… Вероника. Она говорила, что мне приснилось, а я сразу не поверила… Это потом я спала, а сначала меня хотели украсть, а она схватила меня, и ее ударили ножом… я видела кровь…

— Где… где это было? Кто, деточка? Может, тебе правда это приснилось?

Собравшиеся вокруг пассажиры с недоверием и тревогой слушали сбивающийся лепет Марии.

— В бухте… там, где много кораллов… Все ушли вперед, а мне в туфельку попал камешек. Вероника мне вытрясала… Он хотел убить меня, прыгнул откуда-то сверху и схватил. Вероника очень сильная… она вырвала меня и закричала, очень страшно закричала. Он сразу убежал… и потом негритянка взяла нас на катер… и я заснула… Не надо врача… надо Веронику к папе в клинику. Он хирург доктор МакКинли, он ее вылечит…

— Скажи телефон твоего папы, — склонилась над Марией подошедшая стюардесса. — Девочка с этой мадам летели из Шарм-Эль-Шейха. Я видела, что мадам плохо себя чувствует, но она сказала, что неважно переносит самолет.

— Она хорошо переносит самолет… — захлебываясь в слезах, возразила Мария. — Ее ранили. Мы потом долго ехали в машине, там ведь трясло, и она держалась за бок…

— И ты не спросила свою бабушку, куда вы едете и что произошло?

— Нет. Я понимала, что она спасает меня… Не такая уж я дурочка. И я знала, что Вероника никому меня не отдаст. Она любит меня больше всего на свете…

Кто-то протянул Марии телефон, и она отчаянно пыталась вспомнить телефон клиники.

— Может, девочка сочиняет и нет никакого папы-хирурга, — негромко усомнился кто-то из пассажиров.

— Она говорит правду. — Протиснувшаяся сквозь толпу молодая женщина в соломенной шляпе и в очках с розовыми стеклами остановилась рядом с Марией. — Доктор МакКинли делал операцию моему мужу три месяца назад. А тебя зовут Мария, если я не ошибаюсь. Доктор рассказывал о тебе. Я видела твои рисунки у него в кабинете. Давай телефон, я свяжусь с клиникой, чтобы срочно отправили «скорую».

Мария облегченно вздохнула и тут же вцепилась в руку сухонького старичка, пытавшегося стянуть с руки Вероники высокие тонкие перчатки.

— Нельзя. Этого нельзя делать. Вероника никогда не снимает перчаток. Папа говорит, что у нее изуродованы руки.

— Так не прослушивается пульс, — отодвинул девочку старичок. — Да и теперь не до красоты.

Он стянул перчатку, и изумленная Мария увидела белую изящную кисть с тонкими длинными пальцами, ровными отполированными лунками ногтей и нежной прозрачной кожей.

— Ничто не выдает возраста женщины так, как ее руки, — озадаченно пробормотал старичок. — Ее руки выглядят моложе лет на десять… Вот теперь и пульс чувствуется, слабенький совсем… — Он стянул вторую перчатку, и Мария в порыве непонятного чувства рванулась и прижалась горячей щекой к безжизненной руке Вероники.

— Все в порядке. «Скорая» выехала, — проговорила женщина в розовых очках. — А теперь и папу твоего разыскивают, Мария. Говорят, что он с утра улетел в Ниццу. Если сразу сядет в самолет, то прибудет в клинику совсем скоро.

Подбежавший врач с чемоданчиком и переносным кардиографом оттеснил плечом всех, кто стоял рядом с лежащей Вероникой.

— Давай не будем мешать, — взяла Марию за руку женщина в розовых очках. — Пойдем, я куплю тебе чего-нибудь вкусненького. Может, мороженого?

Мария отрицательно мотнула головой, но послушно протянула женщине руку.

В этот момент тело Вероники содрогнулось в сильной конвульсии, она резко открыла глаза и, с усилием приподняв голову, произнесла тревожным дрожащим шепотом:

— Мария…

— Я здесь, Вероника. — Девочка резко вырвала руку и кинулась к своей гувернантке.

— Мария… ни шагу от меня, слышишь? — Она задыхалась, и ее лицо приобрело пепельный оттенок. — С минуты на минуту совершит посадку самолет из Каира… — Она перевела взгляд на врача, который, приподняв ее кофту, внимательно исследовал рану. — Пожалуйста, я прошу вас, если я потеряю сознание… не давайте меня увозить до тех пор, пока девочку не заберет женщина по имени Марина Эртен… Она найдет нас здесь, в аэропорту, мы условились о встрече… Мария, никуда ни с кем… только с Мариной Эртен.

— Как я узнаю ее, Вероника? — растеряно прошептала девочка.

— Она… тебя узнает. Марина видела тебя… много раз. И когда ты была совсем крошкой, и теперь… Твоя мама очень на нее похожа…

Вероника закрыла глаза и снова провалилась в забытье.

К доктору, осматривающему Веронику, присоединились двое служащих аэропорта. Предложили перенести на носилках Веронику в служебное помещение до приезда «Скорой помощи» из клиники доктора МакКинли.

— Мадам просила дождаться здесь женщину, прилетающую рейсом из Каира. Она заберет девочку, — проговорил доктор.

— Каирский самолет уже приземлился, — отозвался один из служащих.

Мария сидела на корточках возле лица Вероники и тоскливым недетским взглядом смотрела на ее серое осунувшееся лицо.

— Ты только не умирай, Вероника, — горестно шептали почти беззвучно ее дрожащие губы. — Я люблю тебя… Помнишь, ты обещала, что мы всегда будем вместе, поедем в Москву, и там ты поведешь меня в кукольный театр и на Красную площадь… Я сейчас почитаю молитву, которой ты меня научила… Помнишь, когда мама тяжело болела и ты все ночи сидела около нее… и мы тогда молились?

Девочка начала лихорадочно, захлебываясь словами, произносить молитву:

— «…молимся тебе, Боже наш, рабу Твою Марию немощствующа посети милостию Твоею, прости ей всякое согрешение вольное и невольное. Ей, Господи, врачебную Твою силу с небесе ниспосли, прикоснися телеси, угаси огневицу. Укроти страсть и всякую немощь таящуюся, буди врач рабе Твоей Марии, воздвигни ее от ложа болезненного…»

Сухонький старичок, напряженно вслушивающийся в слова молитвы, легонько тронул девочку за плечо. Та прервала молитву, испуганно обернулась.

— Ты что-то путаешь, деточка… — тихо произнес он, сожалея, что прервал молитву и глазами извиняясь за совершенную бестактность. — Ты называла эту женщину Вероникой, а читаешь молитву за болящую Марию. Ты нечаянно назвала свое имя…

— Не нечаянно… — затрясла рыжей растрепанной головой девочка и, испытывая к старичку доверие и благодарность за его усилия помочь Веронике, пояснила, вытирая мокрые глаза кулачком:

— Мама всегда рассказывала, что ее мама, моя бабушка, которая умерла, говорила ей, когда мама была еще девочкой… что может, как Царевна-лягушка сбросить свою кожу… Но ведь сбрасывать можно только то, что сначала надел… Потапов тоже не понял про превращения… Когда я рисовала Царевну-лягушку и Вероника поправляла мой рисунок, то всегда приговаривала: «Ах ты мой волшебный принц…» Тоже, небось, не знаете русских сказок?! — сурово глянула исподлобья на растерянного старичка Мария, но, прощая ему этот пробел, придвинулась ближе и зашептала: — Вероника в храме всегда читает акафист преподобной Марии Египетской. Я же не дурочка… Спросила ее на всякий случай, почему она только за моего небесного покровителя молится, а она тогда правду сказала, потому что ответила не мне, а Богородице, перед которой молилась… Она сказала: «Своей заступнице и покровительнице, Марии Египетской, молюсь за нас с тобой…» Понимаете, что меня в честь бабушки назвали. Она тоже Мария. Ее фотография, увеличенная мамой, из одного журнала, всегда с ней ездит… В такой красивой рамочке, а Вероника, если мы играем или рисуем в этой комнате, совсем незаметно так ее разворачивает, чтобы не смотреть на нее… Про превращения только Алена понимает. Она всегда на Веронику так смотрит, точно не верит ей… Алена в театре работает, она режиссер, — пояснила Мария и снова вытерла слезы.

Старичок сочувственно покачал головой:

— А ты, наверное, артисткой будешь, когда вырастешь…

— Ничего подобного. Я буду художницей. И буду рисовать не то, что вижу, а то, что чувствую.

— Это разве не одно и то же? — Старичок внимательно окинул удивленным взглядом маленькую заплаканную, но полную достоинства и какой-то пронзительной правды девочку.

— Совсем другое, — тяжело, совершенно по-взрослому вздохнула Мария, горько переживая такое непонимание. — Я же говорю вам, что вижу не Царевну-лягушку, которая живет в своей безобразной пупырчатой шкурке, а ту, что злой волшебник заколдовал…

— И кто же этот злой волшебник? — взволнованно поинтересовался старичок.

— Алена говорит, что жизнь…

Теперь собеседник девочки тяжело вздохнул и незаметным движением заложил под язык какую-то таблетку. Но от Марии не ускользнуло это движение.

— А вы не бойтесь… Мамина мама… написала ей письмо, и там, я сама читала, сказано: «Ничего не надо бояться. Жизнь того не стоит…»

— Ты — удивительная девочка, Мария, — задумчиво произнес старичок.

А Мария отрицательно качнула головой:

— Просто я еще не выросла…

Она повернула голову и с волнением и затаенным восхищением сквозь пелену слез наблюдала, как, торопливо переступая длинными, стройными ногами, почти летит к ней по длинному залу аэропорта красивая рослая женщина, ужасно похожая на бабушку с портрета…

Пришедший в себя Кристиан глубоко вздохнул и открыл глаза. Алена и господин Гассье обеспокоенно наблюдали, как возвращается на его бескровное, точно слепок, лицо нормальный цвет кожи.

— Видишь… я совсем не боец, — еще заплетающимся языком попытался пошутить Кристиан.

— Боец, боец, — успокоила его Алена и еще раз на всякий случай поднесла к его носу ватку, смоченную нашатырным спиртом. Кристиан вздрогнул и поморщился.

— А этот… доисторический препарат… откуда?

— Им мадам Гассье окна моет, — пояснила Алена и, пригладив растрепанные волосы на голове Кристиана, задумчиво повторила: — Боец, боец, еще какой, не расстраивайся. Ты просто забыл, что любое безумие… постижимо опытом любви… Коньяку налить?

Кристиан утвердительно кивнул.

Алена достала из буфета бутылку, разлила коньяк по трем рюмкам:

— У меня родился тост. В драматургии эпохи классицизма всегда принимались в учет слабые зрительские нервы, и в финале порок был наказан, а добродетель торжествовала. Полчаса назад твоей белобрысой кузине надели наручники и в компании вмиг поправившей свое здоровье матушки и твоей тети Элен отправили в египетское отделение Интерпола в Каире. Давайте выпьем за гуманизм театра классицизма и высокую человечность финалов спектаклей той эпохи. Итак, порок наказан, а добродетель торжествует. Ура!

Кристиан отпил глоток, потом сделал усилие подняться, но Алена его удержала:

— Не рвись сразу в бой, боец. Слушайся своего командира. Пока я досказываю господину Гассье то, что ему пока еще непонятно, лежи. Копи силы.

Кристиан послушно откинулся на подушку, а Алена, поглядывая на него время от времени, заговорила:

— Вы удивляетесь тому, какой заход сделала белобрысая кузина, чтобы очутиться рядом с маленькой Марией, не вызвав при этом ни малейшего подозрения. Вы просто никогда не сталкивались с этой самой «изнанкой», о которой я уже говорила. Сейчас наверняка выяснится, как много людей было задействовано в задуманном плане, как прослушивались все телефоны, отслеживались все связи и знакомства Ксении, Кристиана, Вероники, как делались пробные вылазки, типа той, когда под маской врача прибыла к больному Жаку не узнанная им в бреду Жанна.

Потапов собирался провести Рождество в доме МакКинли. Этого факта было достаточно для того, чтобы не выпускать его из поля зрения. И вдруг это покушение на него в поезде. И он оказывается в клинике, куда слетаются все медицинские светила хирургии, а среди них Кристиан, прихвативший с собой Ксюшу. Ксюшу пускают к Потапову в отделение реанимации, она часто навещает его. Оговариваются планы поездки его в Египет, где в это время года не жарко и такой климат показан для медленно выздоравливающего Потапова. Тонко и расчетливо принимается во внимание тот факт, что все мысли окружающих людей заняты покушением мулатки на этого человека. Сеть плетется осторожно и с огромной осмотрительностью.

Морис Эртен, как выяснилось, тоже возник не вдруг. Его пасли долго. Кузина Жанна появилась в его жизни совсем невинно — кто-то из приятелей Мориса посоветовал ему, страдающему от болей в спине, первоклассную массажистку. Жанна приезжала в офис к господину Эртену в удобное для него время и в помещении для совещаний и переговоров делала ему массаж.

— Откуда такие подробности? — хмыкнул приободрившийся после рюмки коньяка Кристиан.

— От частного детектива, нанятого Мариной Эртен. За то время, пока ты был в отключке, я много успела сделать, — охотно сообщила Алена. — Со временем лечебный массаж плавно перешел в откровенно эротический, но господин Эртен продолжал использовать для этих целей крепкий дубовый стол для деловых переговоров. Позже Морис Эртен, оставив юридическое агентство под присмотром Марины, уехал в короткий отпуск на свое родовое ранчо под Авиньон. Прихватив с собой «золотые руки массажистки Жанны Брошар»… Думаю, что, соединив полученную вразнобой и вскользь информацию от своего любовника и пребывающего в горячке старого садовника, Жанна могла полагать, что у нее есть шанс оказаться по праву наследницей завещания. Оставалось всего ничего: убрать с дороги законную наследницу — рыжую девчонку — и на всякий случай вытащить из садовника сведения о том, где хранятся драгоценности на сумму, исчисляющуюся десятками миллионов долларов.

— То есть в случае, если наследницей окажется не она, а Жанна могла такое предполагать, зная непредсказуемость идей и фантазий тетушки Эдит, то можно будет стремительно похитить драгоценности. К этому, как известно, она была предрасположена с детства, — вздохнул Кристиан. — Видимо, с беднягой Жаком особенно не церемонились, если он сразу все понял и поспешил сообщить имя моей кузины.

— Я думаю, он был подготовлен к этому Мариной Эртен… Но, будучи наивным и добрым человеком, полагал, что опасениям этим никогда не суждено сбыться… И только распрощавшись со своими иллюзиями и понимая, что находится в смертельной опасности, сумел, вдохновляемый, видимо, с того света своей ненаглядной мадам, додуматься до таких изощренных тонких сигналов, которые должен был получить Кристиан…

Алена посмотрела на часы и внимательным долгим взглядом проверила готовность Кристиана встать на ноги.

— Вероника скрывала Марину от Ксюши, от Марии, от меня… держала ее в запасе, как дальновидный тренер… — горько усмехнулся Кристиан. — Но как же Марина, как я понимаю, единственная, кто знал все… властью старшей сестры не удержала ее?

— Глупости говоришь, Кристиан, — сурово оборвала его Алена. — О какой власти может идти речь, когда на поле, как ты выразился, два игрока — любовь и смерть…

— Вы… сообщите нам о дне похорон Жака? — взволнованно проговорил Симон и, опустив голову, грустно добавил: — И если это станет известным, имена тех людей, которые посмели расправиться с ним. Я буду всю жизнь слать им свои проклятия…

Уже в машине, сев за руль, Алена сообщила:

— Прощание со стариной Жаком придется отложить. Ты срочно нужен в Париже. В твое отделение в крайне тяжелом состоянии доставлена Вероника. С Марией все в порядке…

Ксюша положила трубку и дрожащими руками налила в стакан воды. Запила таблетку и подошла к распахнутому окну. На побережье спускался тягучий долгий вечер. Усилившийся к ночи ветер рвал волны, и они тревожными голодными вздохами накидывались на сушу и с недовольным урчанием отползали, отказываясь поглощать эту несъедобную несносную землю.

Ксюша вернулась к телефону и, набрав номер телефона портье, еще раз проверила наличие брони на утренний рейс. Осмотрела собранные в два больших чемодана вещи. Открепила со стены рисунок Марии, на котором акварелью была нарисована белокурая красавица в бальном платье, а у ее ног жалкой кучкой возвышалась зеленая пупырчатая шкурка с перепончатыми лягушачьими лапками. Ксюша сложила рисунок пополам и убрала его в сумочку. Заставила себя сесть в кресло и попытаться унять нервную дрожь в ногах.

От нее опять что-то скрывали. То, что внезапно заболевшая Вероника забрала с собой Марию в Париж, выглядело каким-то безумием. Кристиан и Алена плели что-то нечленораздельное, но это еще можно было объяснить тем, что Алена находилась за рулем, а Кристиан в этот момент пытался по своему мобильнику распорядиться по поводу поступившей в клинику Вероники. Потом он односложно объяснил Ксюше, что звонок из больницы застал его на пути в аэропорт в Ницце. Мария под присмотром, через час он сможет сам осмотреть Веронику. Пусть Ксюша тщательно соберет вещи и, как обычно бывает, ничего не оставляет в тумбочках и на полочке в ванной…

Потапов и Сева вообще казались персонажами из спектакля для даунов. Пожимали плечами, мычали и нескладно утверждали, что Вероника после обеда, находясь в полном здравии, повезла Марию в аквапарк… У Ксюши разболелась голова, и она ушла собирать вещи.

…Сильный порыв ветра захлопнул створку окна, и она поспешно закрыла его, чтобы перед отъездом не пришлось еще оплачивать разбитые стекла. Голова постепенно проходила. Ксюша прилегла на диван и, совсем не собираясь спать, вскоре провалилась в неглубокий чуткий сон…

Негромкий стук в закрытое ею окно мгновенно поднял ее на ноги. Она села на диване, спустила ноги и увидела, как чья-то рука кончиками пальцев снова осторожно, точно боясь напугать ее, постучала по стеклу. Ксюша подошла к окну и замерла с застрявшим в горле криком. Напротив нее за окном стояла… Мария, и ветер шевелил ее распущенные по плечам золотые пряди волос. Ноги Ксюши приклеились к полу, она перестала дышать и, замерев, напряженно вглядывалась в лицо матери. Она была такой, какой помнила ее Ксюша по раннему детству — совсем молодой, роскошной, смеющейся. Страх вдруг отпустил Ксюшу, растаял, испарился. Она попыталась открыть окно, но проклятый шпингалет не поддавался… Не осознавая, что она делает, в панике, с силой ударила по стеклу и в следующий момент, облизывая окровавленный кулак, увидела, что их с Марией все равно разделяет непонятная колышущаяся пленка, точно собранный от испарений земли в причудливые разводы воздух…

— Ты мне снишься, мусик?! — прошептали беззвучно Ксюшины пересохшие губы.

Мария резко тряхнула головой, отрицая то, что сказала Ксюша. Ее улыбающиеся губы раздвинулись, и начали складывать слова, которые Ксюша слышала как бы изнутри себя.

— Нет, солнышко мое дорогое, это не сон. Я предупреждала тебя, моя девочка, что всегда буду с тобой, если ты научишься слышать меня… Только теперь я уйду надолго, но это не означает нашей разлуки. Просто смысл любой дороги открывается в конце… Я прошла до конца свой путь… Я вернусь к тебе, но не сразу… Береги Марию, солнышко, ей много дано, значит, спросится вдвое больше — так уж устроена жизнь… С ней всегда будет моя любовь и на ее невидимых крыльях принесет в трудные минуты помощь… и это не будет игрой воображения. Сквозная ткань бытия пропустит, непременно пропустит тепло моего сердца. И всегда помни, доченька, счастье — это состояние души… И не надо его искать в другом месте. Оно очень трудное, человеческое счастье, но если оно истинное, его никто не в силах отобрать…

Мария улыбалась и молодела с каждым сказанным ею словом. Ее полупрозрачные одежды едва скрывали наготу прекрасного молодого сильного тела… Порывы ветра горячо и страстно обнимали ее стройную фигуру и молоко белого тумана постепенно запеленывало в тугое плотное облако…

— Не уходи, мусик, — горестно сложили Ксюшины губы безнадежную мольбу, а Мария прошептала радостно:

— Для тебя, любовь моя, все… все, что называется мною… А теперь… мне нельзя опаздывать…

Словно взметнувшимся белым смерчем пронесся перед Ксюшиными глазами развевающийся подол длинных одежд Марии…

…Из-за светлеющего горизонта поднималась розовая полоска грядущего дня. Суровые насупившиеся скалы разглаживали свои морщины врачующим влажным рассветом. Легкими вздохами облегчения сообщали волны отлива о возвращении с трофеями из песка и прибрежной гальки в родную стихию. Мир просыпался и розовел предрассветным стыдом за свою медлительность. Робко пискнула на ветке разноперая пичужка и, вытаращив круглые глаза, еще раз прочистила горло и рассыпала сладкоголосую торжествующую трель. Замолчала и вопросительно глянула на рыжеволосую зеленоглазую девушку, которая застыла как изваяние перед разбитым окном, с восторгом и изумлением провожая взглядом таявшее в голубизне неба белое облако и прижимая к груди бессильно сжатый кулачок с падающими на белый подоконник алыми капельками крови…

…Колокола подмосковных храмов несли свою скорбную весть. Звонари не щадили сил, благодарно отрабатывая щедрое пожертвование церкви за заупокойное богослужение.

«Кого отпевают?» — то и дело раздавались недоуменные вопросы. «Рабу Божию Марию» — шептали из-за свечных ящиков посвященные в небывалый размах богослужения…

В одном из храмов все было готово к началу панихиды, но кого-то ждали. Крепенький молодой алтарник несколько раз уже выбегал на дорогу, ведущую к церкви, нетерпеливо переминаясь, вглядывался… Наконец, высмотрев появившуюся машину, вприпрыжку понесся сообщать об этом батюшке.

К храму подкатил «воронок» с зарешеченными окнами, следом показалось сопровождение — две милицейские машины с мигалками.

Из «воронка» неторопливо выбрался Патрон и обернулся к сопровождению. Из каждого «мерседеса» вынесли по огромной корзине белых лилий. Собравшиеся прихожане восхищенно заохали, запричитали. Патрон подал знак, и милиционеры понесли корзины с цветами в церковь. Сам он замешкался у своего временного лимузина, нырнул в «воронок» и с трудом вытащил корзину с огромными, величиной со средний подсолнух, пунцовыми розами.

— Сам донесу… — буркнул он подбежавшему сержанту и, переваливаясь от тяжести цветов, двинулся к храму.

Ему навстречу из распахнутых дверей церкви мощной звонкоголосой волной взметнулась к небу молитва преподобной Марии Египетской. Патрон вздрогнул всем телом, опустил на крыльцо корзину, поднял глаза к небу.

«О великая Христова угоднице, преподобная Марие! Испроси нам у Великомилостиваго Владыки и Господа веры непорочное соблюдение, градов и весей наших утверждение, от глада и пагубы избавление, скорбящим — утешение, недугующим — исцеление, падшим — восстание, заблудшим — укрепление…»

«Скорбящим — утешение, падшим — восстание…» — беззвучно повторяли губы Патрона, а глаза с радостным изумлением и трепетом следили за плотным белоснежным облаком, распятым на высоком кресте колокольни, словно с воздушной легкостью желающем поведать о той любви, которая рождается лишь великим страданием…