Брак по любви

Глава 1

Дневную жару не нарушало ни малейшее дуновение ветерка, но в комнате ощущалась приятная прохлада — полузадернутые тяжелые занавеси служили надежной преградой для палящих лучей солнца.

Фанни стояла у окна и с тоской смотрела в сад. Как же ей хотелось сейчас сбежать туда! Сад казался ей огромным и пленял ее воображение своей уединенностью. Глядя на сочную зелень газонов и цветущие розовые кусты, трудно было поверить, что разбит он почти в самом сердце Лондона, и только мощные раскидистые деревья и густая живая изгородь скрывают его от оживленной улицы.

Огромный дом, конечно, тоже внушал ей чувство благоговения, но сад… Сад казался нереальным чудом, волшебным местом. В нескольких шагах от него сновала по улице шумная толпа людей, но стоило войти в эти массивные ворота, и вы оказывались в совершенно ином мире.

Фанни подумала: если бы сейчас оказаться по ту сторону оконного стекла, то она попадет прямо в сказку и, наверное, уже никогда-никогда не вернется в обычную жизнь. В этом волшебном саду дриады приветливо кивали бы ей из крон деревьев, пытаясь заманить в зеленую чащу, а из того пруда, где плавали лилии, в любой момент могла появиться тонкая мокрая рука, чтобы утащить зазевавшегося путника за собой в полупрозрачные водные глубины.

Розы самых невообразимых форм и оттенков источали сладкий, томный аромат, в ветвях деревьев сонно ворковали голуби — казалось, все живое находилось в полудреме, разморенное солнцем.

Только павлин гордо вышагивал взад и вперед по дорожке, затем медленно раскрыл свой переливающийся всеми цветами радуги красочный хвост-веер, уставился злобным круглым глазом на Фанни и издал громкий пронзительный крик.

От неожиданности девочка испуганно ахнула и отпрянула от окна.

У нее за спиной раздался серебристый смех.

— Противная птица, — проговорила леди Бесборо, — глупое, расфуфыренное создание. Она напугала тебя, дитя мое?

Фанни обернулась:

— Я никогда раньше таких не видела. Я думала, они красиво поют.

— Маленькие серые пташки — вот кто действительно наделен певческим талантом. Не обязательно иметь пышное оперение, чтобы украшать собою жизнь. Вы не находите, мадам?

— Вы совершенно правы, ваша светлость, — кивнула мадам Валери.

Ее нетерпение постепенно нарастало. Она приехала в этот дом с вполне определенной целью, и герцогиня, получив ее письмо из Шотландии, ожидала ее визита.

Несмотря на то, что герцогиня взяла на себя все дорожные расходы и позаботилась, чтобы в Лондоне для них с Фанни были сняты удобные комнаты, путешествие оказалось долгим и утомительным.

По прибытии в Девоншир-Хаус перед ней предстала леди Бесборо и сконфуженно сообщила, что ее сестра весьма сожалеет, что не сможет принять гостью сама по причине внезапно разыгравшейся мигрени.

Мадам Валери не особенно удивилась этому обстоятельству, заранее предвидя, что знатная дама попытается избежать сложного разговора. Она уже успела уяснить себе, что члены этого знатного английского семейства — и особенно женщины — мало обращали внимания на общепринятые нормы приличия и, судя по всему, редко стыдились или смущались от чего-то.

Вот уже около часа леди Бесборо рассеянно слушала ее. Служанка принесла фрукты, охлажденное вино и блюдо с маленькими хрустящими пирожными. Они показались Фанни такими вкусными, что, если бы не строгий взгляд мадам Валери, она бы наверняка объелась до тошноты. Леди Бесборо, напротив, не пыталась обуздать ее детскую жадность. Более того, несмотря на протест мадам Валери, она с умилением вручила девочке большую гроздь винограда.

— Должно быть, последние несколько лет вам приходилось нелегко, — сочувственно произнесла леди Бесборо. — Здесь, в Англии, наши сердца обливались кровью, когда мы думали о французах. И все мы благодарили господа, когда террор наконец прекратился, но мы и понятия не имели, что весь этот ужас коснулся и вашей семьи.

— Ваша светлость, этот ужас коснулся всех, кто остался верен своему королю. Дедушка Фанни, известный в Париже ювелир и часовых дел мастер, нередко бывал на приеме у его величества. К счастью, у старой мадам Валери остались друзья в Эдинбурге, они и помогли нам бежать. Эти люди были очень добры к нам и даже подыскали работу моему мужу. Фанни тогда исполнилось всего семь лет.

— Бедняжка! Наверное, она мало что помнит о Париже. Это чудесное спасение воистину было ниспослано вашей семье самим Господом! Но покинуть родные места — это так тяжело… Сколько горя вам всем пришлось пережить!

— Для стариков это оказалось слишком тяжелым испытанием… После бегства никто из них не прожил и года, а затем… затем и Франсуа…

— Я полагаю, он никогда не отличался крепким здоровьем. Можете вообразить себе, как встревожилась моя сестра, узнав, что малышка больше не живет во Франции!

— Когда родители моего мужа взяли девочку к себе, было условлено, что разрыв должен быть полным.

— Пожалуй, так было лучше для всех, — заключила леди Бесборо.

Она внезапно замолчала, и мадам Валери нетерпеливо заерзала на диване. Деятельная и энергичная женщина, она не могла выносить чужого сонного спокойствия и безмятежности. Проблема, из-за которой она была вынуждена приехать сюда из Шотландии, до сих пор оставалась нерешенной, и о будущем Фанни еще не было сказано ни единого слова.

«Англичане такие непрактичные, — с легким презрением подумала мадам Валери, — а эта красивая дама, кажется, вообще не способна что-либо решить!»

— Ваша светлость должны понять, что девочка стала для меня обузой. Когда был жив мой муж, все было иначе: я приняла на себя определенные обязательства, когда согласилась выйти за него замуж. Но муж умер более года назад, и теперь, когда у меня снова появилась возможность устроить свою личную жизнь, было бы слишком наивно ожидать от человека, с которым мы помолвлены…

— Он шотландец? — живо поинтересовалась леди Бесборо.

— Да. Я была знакома всего с некоторыми французами, эмигрировавшими в Эдинбург. Мой нынешний жених был другом нашей семьи. Он вдовец; от первого брака у него остался сын-подросток. Когда мы поженимся, он удочерит двух моих девочек.

Она замолкла; леди Бесборо тоже молчала, не отводя взгляда от Фанни, и мадам Валери не выдержала:

— Девочка больше не может находиться на моем попечении…

— Да, — со вздохом признала леди Бесборо.

— Не поймите меня превратно. Она — чудесный, умный ребенок, и я привязалась к ней всем сердцем, но…

— Франсин, — задумчиво проговорила леди Бесборо. — Прелестное имя, но я слышала, вы зовете ее на английский манер.

— Это было желанием мужа.

— Он был к ней не особенно привязан? Нет-нет, наверняка он любил девочку. О бедняжке больше было некому позаботиться.

— Для Фанни было бы лучше, если бы ее воспитывали приемные родители. Мой муж действительно любил ее, как свою собственную дочь, так же поступали и его родители. Они делали для девочки все, что было в их силах.

— Я в этом не сомневаюсь, — улыбнулась леди Бесборо. — Вы прекрасно говорите по-английски, мадам, и Фанни тоже — судя по тому, что я успела от нее услышать.

— Мы четыре года провели в Шотландии, — напомнила мадам Валери, — а до этого Фанни обучалась в женской школе при монастыре, где многие монахини были англичанками. Но она не забыла французский — мы с мужем всегда разговаривали только на родном языке.

— Прекрасно, когда юная леди знает несколько языков. Моя Каролина бегло говорит не только на французском, но и на немецком и итальянском. Она занимается иностранными языками вместе со своей кузиной, кроме того, ее собственная гувернантка обучает ее чистописанию и еще многому другому.

Мадам Валери с трудом сдерживала себя. С чего эта леди решила, что ей интересно выслушивать рассказы о ее дочери? Сегодня она впервые познакомилась с этими людьми и искренне надеялась, что ее первый визит в этот шикарный особняк станет последним. Последние десять лет она испытывала лишь раздражение при мысли, что между ее почтенным семейством и аристократическим кланом богатых невеж вообще существует какая-то связь.

Она сама была сиротой и, выходя замуж в двадцать лет, имела за собой ничтожное приданое. Безусловно, Франсуа Валери был для нее выгодной партией; кроме того, он покорил ее сердце привлекательной внешностью и мягким, добрым нравом.

Но даже будучи двадцатилетней девушкой, она уже осознавала, какое тяжкое бремя накладывает на ее плечи это замужество. Она никогда не жаловалась и старалась открыто не ревновать мужа к Фанни. Даже тогда, когда на свет появились их собственные дети, она проявляла настоящие чудеса терпения, изо дня в день становясь свидетелем проявлений горячей любви Франсуа к чужому ребенку.

Но с тех пор, как скончался Франсуа, она больше не видела веских причин портить себе жизнь.

— Мой муж, — проговорила она, — оставил кое-какие сбережения для девочки. Он считал это своим долгом. Этих денег должно хватить на ее образование и на жизнь, по крайней мере, до тех пор, пока она не вырастет. Но… ответственность…

— Естественно, наша семья возьмет всю ответственность за судьбу девочки на себя, — прервала ее леди Бесборо. — Мы готовы были взять ее с момента рождения, если бы ваш покойный муж и его родители не настояли на том, что Фанни должна остаться во Франции.

Мадам Валери вздохнула с облегчением. Наконец-то она услышала то, чего так ждала!

— Так вы… возьмете ее? — прямо спросила она, чтобы окончательно удостовериться в ответе.

Леди Бесборо подняла на гостью свои прекрасные глаза. На этот раз она не отводила взгляда, а смотрела мадам Валери прямо в лицо.

— Так вы за этим привезли сюда девочку? И написали письмо моей сестре?

— Этого захотел мой жених…

Неожиданный вопрос моментально лишил мадам самообладания, и она замялась, с трудом подбирая слова.

Генриетта Бесборо мягко сказала:

— Вы уверены, что поступаете правильно? Хотя… Нет, нет, конечно, вы приняли единственно верное решение. Во всяком случае, хорошо, что расставание с девочкой не слишком расстроит вас. Я думала, что эта разлука может причинить вам боль. Признаюсь, я боялась этого разговора, но все оказалось намного проще, чем я думала, — и я искренне благодарна вам за это.

Мадам Валери, почувствовав в словах леди Бесборо завуалированное осуждение, густо покраснела:

— Приходится поступаться своими собственными чувствами, когда на карту поставлена судьба ребенка.

— Благородные слова, мадам, которыми можно только восхищаться.

Леди Бесборо не особенно пыталась скрыть свою неискренность, но мадам Валери пропустила ее слова мимо ушей — когда главная цель достигнута, можно позволить себе быть снисходительной.

Обе женщины посмотрели на девочку. Фанни снова стояла у большого окна. Ее страшненькая шляпка осталась лежать на кресле, и ее темные густые локоны свободно рассыпались по плечам. Черное мешковатое платье доходило девочке почти до пят. Мадам Валери, несмотря на скорое замужество, тоже была в черном траурном одеянии, выглядевшем скромно, но при этом довольно безвкусно.

«Никто не одевается так безвкусно, как француженки-провинциалки, — подумала леди Бесборо. — А эта женщина, несмотря на четыре года, проведенные в Эдинбурге, судя по всему, так и осталась провинциалкой».

Фанни, по-видимому, совершенно не интересовала беседа двух дам, и теперь, когда она находилась на другом конце большой комнаты — достаточно далеко, чтобы не расслышать приглушенного голоса, — Генриетта спросила:

— Она ничего не знает?..

— О своем настоящем происхождении? Нет. Она думает, что ее мать-англичанка была первой женой ее отца и умерла, когда она сама была еще совсем маленькой. Я думаю, вы согласитесь со мной, что для ребенка ее лет такого объяснения вполне достаточно.

— Остается только надеяться, что она станет довольствоваться им еще некоторое время. К счастью, дети обычно верят тому, что говорят им взрослые. Я полагаю, нам будет достаточно сказать ей, что мы приходимся дальними родственниками ее матери.

— Позвольте поинтересоваться, в качестве кого она…

— В качестве одной из наших дочерей, естественно. В нашей семье несколько детей, и, я надеюсь, Фанни скоро подружится с ними, особенно с моей девочкой, Каро. Кроме всего прочего, моя сестра просто обожает, когда в доме много детей.

— А герцог? — осторожно спросила мадам Валери.

— Не думаю, что он будет часто ее видеть. Сомневаюсь, что он вообще поинтересуется, откуда она взялась, а если я и ошибаюсь, то от этого едва ли что-то изменится.

Мадам Валери промолчала. Такая терпимость казалась ей просто невероятной, но отнюдь не достойной восхищения. Разумеется, во многих семьях случались скандалы, последствия которых затем тщательно скрывались от посторонних глаз и ушей; но в этом доме, похоже, не считалось нужным что-либо утаивать. Она была наслышана, что многие знатные английские семейства страдали некоторой распущенностью нравов, но не думала, что эти люди придавали такое ничтожное значение самому понятию морали.

Появление на свет Фанни стало результатом веселой эскапады герцогини во Франции, случившейся в один из тех периодов ее семейной жизни с герцогом, когда супруги открыто жили порознь.

Мадам Валери вдруг почувствовала, как внутри нее закипает праведный гнев: подумать только, по прошествии всего нескольких лет этот незаконнорожденный ребенок может оказаться в гораздо более выгодном положении, чем ее собственные дочери, зачатые в добропорядочном браке!

Другими словами, счастливее и удачливее может оказаться тот, кто не имеет понятия о приличном образе жизни, не ценит женской добродетели и мужской чести!

Ее собственные помыслы всегда были чисты и невинны, и она часто говорила себе, что ни за что не променяла бы свою скромную судьбу на полную наслаждений, но такую непредсказуемую и беспутную жизнь этих людей.

— Девочка, — сказала леди Бесборо, — должно быть, унаследовала черты своего отца. Насколько я вижу, ни на кого из нашей семьи она не похожа.

— У нее отцовские глаза и его темные волосы, — нехотя признала мадам Валери. — Фанни похожа на него больше, чем мои дети, хотя моя младшая девочка пока еще слишком мала, чтобы говорить об этом наверняка. А Маргарита — ей недавно исполнилось пять — моя вылитая копия.

— Полагаю, девочки служили для вас большим утешением, когда случилось несчастье с вашим мужем, — мягко сказала Генриетта. — Догадываюсь, что было нелегко проделать такой долгий и утомительный путь с маленькой девочкой; кроме того, вам на время пришлось оставить свою собственную семью.

— Как вы понимаете, Фанни еще слишком мала, чтобы путешествовать в одиночестве. И… я была не вполне уверена, что…

— Что мы примем ее? Не знаю, что вам ответила моя сестра, но уверена: в ее письме не могло быть двусмысленностей.

— Ее ответ показался мне неопределенным. Герцогиня всего лишь написала, что вопрос о будущем девочки может быть решен только после нашего прибытия в Лондон. Я думала, она предполагает отдать Фанни в какой-нибудь приличный пансион.

— Нет-нет, что вы! Об этом можете не беспокоиться, мадам. Мы очень рады, что она будет жить здесь, с нами, и мы постараемся сделать все, чтобы девочка была счастлива. Конечно, поначалу она будет грустить и скучать по вам и своим маленьким сестричкам, но мы постараемся ее развеселить.

Мадам Валери из вежливости согласилась, про себя подумав, что Фанни вряд ли сильно расстроится, когда она оставит ее в этом роскошном доме. Она всегда была очень спокойным и даже немного равнодушным ребенком. Правда, она глубоко переживала смерть отца, но никогда не проявляла особой любви ни к маленькой Маргарите, ни к годовалой малышке.

— Вы не хотели бы, чтобы девочка пожила с вами хотя бы до вашего отъезда? — поинтересовалась леди Бесборо. — Дома вас ждет семья, и я полагаю, вы не можете надолго задерживаться в Лондоне.

— Я собиралась уехать завтра же, — сказала мадам Валери. — Мои дети сейчас у наших друзей, но девочки конечно же ждут не дождутся, когда я вернусь и заберу их домой. Если это удобно, я бы хотела оставить Фанни здесь сразу же. Я соберу ее вещи и позабочусь, чтобы их доставили вам как можно быстрее. Мне кажется, всем будет легче, если она больше никогда меня не увидит.

Генриетта подумала, что если и весь остальной гардероб Фанни окажется под стать этому ужасному черному платью, то он вряд ли когда-нибудь еще ей понадобится — скорее всего, все ее старые вещи отправятся прямиком в печь. Но вслух леди Бесборо вежливо согласилась с мадам, а затем подозвала девочку и обняла ее за плечи. Свободный шелковый рукав обнажил белую руку Генриетты и два усыпанных бриллиантами браслета на ее красивом тонком запястье.

— Фанни, мама оставит тебя со мной на некоторое время — а если захочешь, то можешь остаться и насовсем. Называй меня тетей Генриеттой. У меня есть дочка, ее зовут Каролина, и она всего на год старше тебя. Она будет очень рада, что у нее появится подружка почти одного с ней возраста; кроме того, вы с ней — сестры.

— Значит, я теперь буду жить здесь? — спросила Фанни.

— Не совсем так, дорогая; ты будешь жить в Моем доме, в одной комнате с Каро. У нее очень добрая гувернантка, молодая и веселая. Она будет заниматься и играть с вами. Мы все будем очень рады, Фанни, если ты захочешь остаться у нас.

«Неужели я и вправду могу решать сама?» — подумала озадаченная возможностью выбора Фанни. Ее детскому самолюбию польстило, что такая красивая дама разговаривает с ней совсем как со взрослой, и она быстро ответила:

— Я бы хотела остаться.

— Вот и прекрасно, дорогая, — сказала Генриетта и поцеловала девочку в лоб.

Внезапно, поддавшись какому-то импульсу, леди Бесборо сняла с себя золотую цепочку, украшенную жемчужинами, и застегнула ее на шее Фанни.

— Вот так — в знак того, что мы все тебе очень-очень рады.

Мадам Валери поджала свои и без того узкие губы. Для нее этот сумасбродный по своей щедрости жест символизировал собой атмосферу возмутительной снисходительности и потворства всем смертным грехам, царящую в этом семействе, в которой отныне будет расти и ее падчерица.

— Это слишком дорогой подарок для ребенка, — проговорила француженка.

Фанни разглядывала и перебирала в пальцах жемчужины на золотом ожерелье, онемев от восторга.

— Нет такого подарка, который был бы для нее слишком дорогим, мадам, — прозвучал ответ леди Бесборо.

Приступ мигрени, послуживший герцогине Девонширской поводом, чтобы избежать не слишком приятного разговора, вовсе не являлся мнимым. Джорджиана страдала слабыми нервами и болезненной восприимчивостью. Ее можно было с одинаковой легкостью заставить рассмеяться и заплакать. Поступки, которые она совершала, были продиктованы ее сиюминутными эмоциями и чувствами, и зачастую в них напрочь отсутствовал здравый смысл.

Сразу после отъезда мадам Генриетта поднялась в комнату сестры. Джорджиана слегка приподнялась в постели, опершись на локоть, и, откинув назад свои огненно-золотистые локоны, с волнением спросила:

— Она уехала?

— Да, дорогая. Какая ты бледная, Джорджи! Бедняжка, пока мы разговаривали с мадам, ты, наверное, вся извелась.

Джорджиана вздохнула. Под ее прекрасными глазами залегли глубокие тени. Она провела вчерашний вечер и всю ночь за картами и приехала домой лишь к четырем часам утра. Обычно она проигрывалась подчистую, но на этот раз, к удивлению всех присутствующих, — да и к своему собственному, — ей весь вечер несказанно везло. Правда, приятные впечатления оказались слегка подпорчены, когда она вспомнила общеизвестную поговорку о том, что удачливые игроки неизменно терпят крах в амурных делах.

В любви она и в самом деле была несчастлива. Остаток ночи она провела под впечатлением этой мысли и металась в своей огромной постели под прохладными шелковыми простынями, пока наконец сквозь задернутые шторы в комнату не проникло яркое утреннее солнце.

Их с герцогом покои располагались в противоположных концах дома, и супруги виделись настолько редко, насколько это вообще было возможно — естественно, за исключением тех случаев, когда присутствие обоих требовалось по соображениям этикета.

Герцог по-прежнему был снисходителен к ней, хотя давно уже перестал приходить в ее спальню. Последнее обстоятельство не слишком огорчало Джорджиану — она никогда не испытывала недостатка в любовниках, но все ее романы обычно заканчивались скандальным разрывом и безутешными рыданиями.

Дело было не только в непостоянстве самой Джорджианы. Хотя она была настоящей красавицей, ее любовники почему-то всегда слишком уж поспешно старались освободиться от расставленных ею сетей; но — и здесь следует отдать им должное — однажды избавившись от нее, никто из них ни разу не осмелился публично порицать герцогиню Девонширскую.

Но на данный момент она не была вовлечена ни в одну из восхитительно трепетных любовных интрижек, и это обстоятельство навевало на нее некоторую меланхолию.

«Молодость уходит, — думала Джорджиана, — не успеешь опомниться, как ее сменит одинокая старость. Прожитые годы лишь опустошают душу».

Она еще больше впадала в уныние при мысли, что вдова того самого молодого француза, который буквально очаровал ее несколько лет назад, сейчас была здесь, в Лондоне; более того, она привезла с собой девочку — плод их запретной связи, слишком безрассудной даже для Джорджианы.

— О, Риетта! Когда ты любишь, все вокруг кажется таким прекрасным… но, ослепленная счастьем, ты не видишь тьмы, которая ждет тебя впереди… Она кажется такой далекой и нереальной. Никто не думает о том, что любовь — это грех, потому что противиться ей невозможно, и в момент страсти никто не хочет задумываться о ее возможных последствиях… Это дитя… Подумать только, если бы не я, она бы никогда не появилась на свет, чтобы испытать все горести и невзгоды этого жестокого мира…

Генриетта была такой же романтической и эмоциональной натурой, как и сестра, но, в отличие от нее, редко имела свое собственное мнение по какому-либо вопросу, обычно во всем соглашаясь с Джорджианой.

— Ты что-нибудь ела, Джорджи?

— Нет. Я отослала назад поднос, который мне принесли.

— Ты очень неблагоразумна; я ничего не стану тебе рассказывать о нашем разговоре с мадам Валери до тех пор, пока ты хоть немного не поешь. Ты забыла — сегодня вечером состоится бал в Карлтон-Хаус! Надень то новое светлое шелковое платье; Флоризель будет просто очарован!

Джорджиана капризно отмахнулась:

— Я не выношу, когда принца так называют! Когда-то он был прекрасным юношей, но сейчас… Правда, ему нет еще и сорока, но эта тучность, эти ужасные складки…

Генриетта позвонила в серебряный колокольчик, стоявший на прикроватном столике, и приказала явившемуся слуге принести чашку бульона, вина и фруктов.

— Мужчины, — сказала она, — слишком много едят и пьют, а вот женщины, как правило, склонны впадать в другую крайность.

— Тем не менее, — огорченно заметила Джорджиана, — моя фигура уже не та, что была прежде. Беременность почти так же губительна для женского тела, как и обжорство.

— Если наденешь свой новый корсет, будешь выглядеть не хуже, чем десять лет назад, — уверенно заявила Генриетта. В ее словах не было ни капли лжи или лести, но про себя она с печалью подумала, что сестра конечно же, как всегда, права.

Одолев несколько ложек бульона, персик и бокал вина, Джорджиана несколько воспряла духом:

— Дорогая, ты даже не представляешь, как я тебе благодарна! Должно быть, разговор с мадам был для тебя нелегким испытанием. Я полагаю, она оставила девочку? Скажи, она похожа на меня?

— Ни малейшего сходства. Эта женщина, ее мачеха, — наводящий ужас образчик провинциальной добродетели — завтра уезжает из Лондона, и, по всей вероятности, мы больше никогда ее не увидим. В таких семьях, как наша, всегда предостаточно дальних родственников с какими-нибудь претензиями, так что еще один подобный экземпляр едва ли достоин того, чтобы обращать на него внимание.

— Франсуа был одним из самых очаровательных созданий, которое мне когда-либо доводилось видеть, — мечтательно проговорила Джорджиана. — Поверь мне, Риетта: устоять перед ним было просто невозможно!

— Не сомневаюсь, иначе вряд ли твое увлечение зашло бы так далеко.

— Не иронизируй. Ты оказалась бы столь же беспомощна, если бы повстречалась с ним при тех же обстоятельствах, что и я. Мне тогда пришлось уехать из-за этого ужасного карточного долга, и вдали от дома я испытывала такую невыносимую тоску и скуку! И тут я знакомлюсь с Франсуа, который моложе меня на несколько лет, и, представь себе, становлюсь предметом его обожания, его первой любви! И знаешь, разница в социальном положении ничуть не помешала мне влюбиться. Сомневаюсь, что Венеру, плененную красотой Адониса, тоже хоть капельку заботило его происхождение. Бедный Франсуа! Он был болен и уехал из Парижа в маленькую деревушку на берегу моря в надежде, что свежий морской воздух пойдет ему на пользу…

Генриетте довольно часто приходилось выслушивать историю этого короткого, но бурного романа. Для Джорджианы, находящейся тогда в опале, эта встреча с молодым французом была подобна манне небесной, ниспосланной ей самим Господом Богом. Нежданная любовь, возможно, превратила вынужденное изгнание в самые счастливые дни ее жизни.

Но все изменилось, как только об их романе узнали родители Франсуа. Почтенные буржуа, они еще более оскорбились, узнав, что пассия их сына носит столь известную фамилию. Тем не менее они повели себя весьма достойно и не стали устраивать скандал.

Тот год стал для Джорджианы поистине ужасным. Ее отозвали из ссылки лишь затем, чтобы спустя всего несколько месяцев снова отправить в еще более отдаленное поместье. Она уже знала, что носит под сердцем ребенка, отцом которого никак не может быть ее собственный муж.

Франсуа Валери — неисправимый романтик! — оказавшись вдали от объекта своей страсти, умолял отдать ему ребенка, когда тот родится, и в конце концов благодаря своей настойчивости получил согласие своей возлюбленной.

Гнев герцога, замешанный на отвращении, страшил Джорджиану. Они уже давно перестали притворяться, что верны друг другу, но этот случай был особым: муж ясно дал ей понять, что она сама выступила в роли совратительницы, и уж никак не совращенной; кроме всего прочего, отцом ее будущего отпрыска был француз!

Родители Франсуа забрали ребенка, когда ему исполнилось несколько недель от роду, и вскоре Джорджиана практически забыла о существовании своей дочери. Теперь, спустя одиннадцать лет, она испытала настоящий шок, получив письмо, в котором сообщалось о смерти Франсуа, а главное, о плачевном положении Фанни, оставшейся без отца.

Долго раздумывать и тем более колебаться было не в правилах Джорджианы: она не могла позволить, чтобы ее дети были бездомными, голодными или заброшенными! И хотя она никогда не сможет открыто назвать Фанни своей дочерью, девочка должна занять достойное место в их большой семье. Герцог едва ли захочет утруждать себя расспросами относительно ее появления: они, как и многие знатные домовладельцы, обычно содержали целую свиту бедных родственников, экономок, гувернанток и личных секретарей.

— Если она похожа на своего отца, она должна быть просто прелестным ребенком, — мечтательно сказала Джорджиана.

— Я бы так не сказала, — ответила Генриетта. — Правда, она так ужасно одета, бедняжка, что мне было трудно судить о ее внешности. Она показалась мне очень спокойным ребенком в отличие от моей непоседы Каро! Надеюсь, они обязательно подружатся.

— Твоя Каро очень добрая и всегда готова защищать слабых и обиженных. Правда, не думаю, что Фанни придется от кого-то защищать… Ты такая молодец, Риетта, что придумала взять ее к себе; несомненно, это лучшее, что вообще можно было придумать.

— Конечно! Кроме того, у Каро теперь появится подружка ее возраста. Белинда Янг постоянно твердит мне, что Каролина могла бы добиться гораздо больших успехов в учебе, если бы она занималась не одна. Ведь ты знаешь, ей всегда надо быть самой лучшей. Естественно, она продолжит заниматься и с мистером Крессиджем, да и для Фанни его уроки будут, пожалуй, не лишними — если ты не возражаешь.

— Разумеется, нет! Девочка должна освоиться в доме, и Каро поможет ей в этом. Но меня беспокоит одно… Не будет ли она чувствовать себя несчастной оттого, что я — ее мать — не хочу жить с ней под одной крышей?

— Фанни не знает всей правды. Ее дед и отец сочинили весьма правдоподобную легенду, и девочка убеждена, что ее покойная мать-англичанка, которая была первой женой Франсуа, приходится нам дальней родственницей.

Джорджиана поежилась.

— О, Риетта! — пробормотала она.

— Что такое, дорогая?

— Нет-нет, ничего. Просто я представила… представила себе на мгновение, что я умерла… что меня уже нет на этом свете, и мне стало так жутко. Хотя… это похоже на правду — когда мы расстались с Франсуа, какая-то часть меня умерла…

— Выпей-ка еще немного вина, — сказала Генриетта, наполняя высокий хрустальный бокал.

Леди Каролина Понсонбай с интересом разглядывала Фанни.

Миссис Мартин, старшая экономка Девоншир-Хаус, послала за Каролиной, затем принесла поднос с лимонадом и клубничными тарталетками и оставила девочек наедине.

Фанни, которая уже успела съесть слишком много сладостей, была не голодна, зато Каро, вместе с другими детьми несколько часов кряду практиковавшаяся в искусстве стрельбы из лука на свежем воздухе, с наслаждением принялась поглощать пирожные.

— Мама сказала, ты, скорее всего, будешь жить у нас, — с набитым ртом заявила она. — Я еще пока не уверена, рада я или нет. Понимаешь, это больше зависит от тебя, чем от меня самой. Некоторые девочки мне очень нравятся, и если ты окажешься такой же, как они, это будет просто здорово! А если ты из тех противных вредин, которых я терпеть не могу, то меня это не сильно расстроит. В конце концов, мне ведь не обязательно сидеть рядом с тобой целыми днями.

Произнеся этот чистосердечный монолог, Каролина замолчала и снова уставилась на Фанни. Трудно было даже вообразить двух других девочек, так непохожих друг на друга. Фанни, с ее огромными, печальными карими глазами, болезненно бледным лицом и темными локонами, сидела подавленная, словно потеряла дар речи.

Зато маленькую, хрупкую Каро, похожую на эльфа с короткими светлыми кудряшками и мелкими, тонкими чертами лица, казалось, переполняла жизненная энергия. Для Каролины не существовало полумер. Если она бралась за какое-то дело, то уходила в него с головой, на некоторое время забывая обо всем остальном. В свои двенадцать лет она уже понимала, что человеческая жизнь мимолетна и необходимо торопиться, чтобы успеть сполна насладиться всеми ее радостями. Остро, возможно, как ни один другой ребенок, она ощущала эту загадочную, почти мистическую тайну жизни и, как никто другой, смело шагала ей навстречу.

— Почему ты ничего не отвечаешь? — требовательно спросила Каролина. — Ты что, не говоришь по-английски?

— Говорю. Папа настоял, чтобы я занималась с учителем; это было еще до того, как мы переехали в Шотландию. Он хотел, чтобы я говорила по-английски не хуже, чем мама.

— Твой папа умер?

— Да, — бесцветным голосом ответила Фанни.

Она еще сильнее побледнела и, опустив глаза, разглядывала свои тупоносые ботинки. Носком она машинально водила по ковру, словно вычерчивая какой-то замысловатый узор.

Внезапно Каролина сменила гнев на милость и, обняв Фанни, горячо сказала:

— Ты любила его, а значит, ты умеешь любить и знаешь, какой прекрасной и одновременно ужасной бывает любовь. Ты — замечательная, и теперь ты вместо своего папы будешь любить меня. Мы с тобой будем как Руфь и Наоми. Ты слышала про них?

— Это… из Библии?

— Да. Давай перейдем на французский, так будет быстрее — я говорю на нем не хуже, чем на английском, а вот тебе, кажется, трудно подбирать слова. Мы с тобой станем самыми близкими подругами! Я буду все тебе рассказывать, и ты тоже ничего не станешь скрывать от меня. Между нами не будет никаких тайн! Мне так тебя не хватало…

— Но… я не понимаю. Как тебе могло меня не хватать? У тебя же все есть, — обведя взглядом комнату, спросила Фанни. Она выглядела уютнее, чем другие комнаты в этом доме, но все же казалась ей слишком большой.

— Мне нужен кто-нибудь, кто стал бы для меня Руфью. Я молилась, чтобы это случилось, Фанни. Я очень религиозна и много молюсь… а ты?

— Только утром и вечером. Я не католичка.

— А я думала, все французы — католики.

— В папиной семье все были гугенотами, но, когда я была еще маленькой, меня отправили учиться в католическую женскую школу при монастыре. Папа считал, что там я получу самое лучшее образование, кроме того, школа была недалеко от нашего дома, и я могла ходить туда и обратно пешком, совершенно одна.

— Ну, что касается лично меня, — сказала Каролина, — то мне нравятся католики. Мне кажется, это самая романтическая и прекрасная религия. Это так потрясающе — целиком отдаваться молитве! Правда, у меня не всегда получается, потому что для этого нужно суметь как следует сосредоточиться. Но зато, когда мне это удается, я знаю, что Господь обязательно услышит меня. И я просила его о тебе — о ком-нибудь, кто сказал бы мне: народ твой будет моим народом, твой дом — моим домом, и куда ты пойдешь, туда пойду и я. А ты можешь поклясться мне в этом, Фанни?

— Что я буду верной тебе, как Руфь была верна Наоми?

— Да, и станешь для меня единственным другом, кому я смогу по-настоящему доверять, другом, который никогда не осудит меня, а если я попрошу, то последует за мной на край света!

— Но… я… — замялась Фанни. — Мы с тобой… едва знаем друг друга.

— Глупости! Я сразу поняла, какая ты на самом деле! Неужели ты не видишь — ты уже оставила свой народ и свою страну! Только представь, Фанни: я отдам тебе все свои книжки, платья — все, что захочешь, — но и я всегда должна быть для тебя на первом месте, ты всегда должна помнить обо мне! Мы будем вместе учиться, и вместе ездить верхом, и читать Шекспира, и даже наши кровати будут стоять рядом. Ты больше никогда не будешь одинока!

Фанни подняла на Каролину удивленный и восхищенный взгляд. Ей еще никогда не приходилось встречать такую странную и удивительную девочку. Слово «эгоизм» пока еще не успело обосноваться в лексиконе Фанни, но с некоторым смущением она все же поняла, что ее пытаются уговорить отдать самое себя во власть человека, снедаемого желанием властвовать и управлять, которому необходимо утвердиться в собственном превосходстве.

— Никто и никогда не узнает о нашей тайне, — с воодушевлением продолжала Каролина. — Они будут думать, что мы с тобой — просто близкие подруги, но не смогут догадаться, что ты всецело принадлежишь мне.

Озадаченную Фанни одновременно привлекала и отталкивала эта неожиданная перспектива. Она сомневалась, что один человек может целиком и полностью принадлежать другому человеку, как того требовала Каро. Но если уж Каролина настаивает, очевидно, будет разумнее с ней согласиться.

Кроме того, Фанни весьма польстило то обстоятельство, что эта странная девочка так сильно в ней нуждается. С того дня, как умер отец, ее собственная семья потеряла к ней всякий интерес, и мачеха весьма недвусмысленно давала ей понять, что Фанни не вписывается в ее личные планы на будущее.

— В конце концов, ведь мы с тобой кузины, — сказала Каролина, — хотя я и не знаю, близкие или дальние. У меня целая куча кузин, и совершенно невозможно их всех разыскать — я имею в виду наши с ними родственные связи на генеалогическом древе. Но большинства из них я не выношу: такие ужасные дуры! Например, Хэрриет Кэвендиш обожает распускать сплетни и часами сидит за своим дурацким вязанием, вышиванием, ну и все в таком духе. Надеюсь, мы с тобой будем совсем другими кузинами.

— Я… я бы хотела этого, — тихо сказала Фанни.

— Тогда ты должна дать клятву Руфи. Это необходимо. Повторяй за мной: «Твой народ станет моим народом, и твой Бог — моим Богом».

Фанни послушно повторила слова клятвы.

— А этого нет в Библии, но я решила, что так будет еще лучше. Повторяй: «Я, Фанни, буду верна тебе, Каролина, ты будешь первой для меня после Господа, и никто и никогда не займет твое место в моем сердце».

Каролина выглядела довольной: Фанни, хоть и без особой охоты, но все же выполнила ее желание.

— Вообще-то ты должна была произнести эту клятву, стоя на коленях, — добавила она.

— О нет!

— Ну ладно, я сразу не подумала об этом, а такую клятву можно дать только один раз. Теперь, когда ты произнесла ее, разве ты не чувствуешь себя как-то по-особенному чудесно?

Фанни неуверенно покачала головой.

Каро порывисто обняла ее:

— Все говорят, что меня нельзя не любить, и ты тоже полюбишь, обязательно полюбишь.

Вошедшая миссис Мартин, увидев, что девочки сидят обнявшись, удовлетворенно произнесла:

— Да я вижу, вы уже подружились! Вот и хорошо, ее светлость будет так рада! Собирайтесь, сейчас подадут экипаж. Его королевское высочество сегодня вечером дает бал, и ее светлость должны немного отдохнуть, но прежде она хочет посмотреть, как устроилась наша маленькая мисс.

— Я сама займусь этим, — уверенно заявила Каролина. — Пойдем со мной, Фанни. У нас дома очень мило, правда, мы часто будем бывать здесь — тетя Джорджи обожает, когда мы к ней приезжаем. Мама скажет слугам, чтобы они переставили мебель в моей комнате, и мы прекрасно разместимся там вдвоем.