Чада, домочадцы и исчадия

Пролог

- Ты, старая, сдурела, что ли? – импозантный мужчина – седой, соль с перцем, в странном черном костюме и с короной, в которой зловеще посверкивали каким-то чудным, неестественно ярким светом рубины – недоуменно заломил бровь.

Смотрела на него, и никак не получалось на глазок определить, сколько ж ему лет. То ли чуть за сорок, то ли чуть ли не под сотню…

- Ну а ты что предлагаешь? Время уходит, сам чуешь ведь, не можешь не чуять.

Женщина же напротив него однозначно была стара. Седая коса спускалась до самого пола и вилась по нему змеей-альбиносом, и у меня сразу возникал вопрос, почему она такая гладкая и ровная, а не растрепанная и в крошках-веточках. Мадам, поделитесь маркой кондиционера для волос?

Мужчина втянул ноздрями воздух, как будто и впрямь пытался унюхать что-то, но тут же опомнился и покачал головой:

- Да возьми ты любую дуру из окрестностей, успеешь еще натаскать.

- Хотела бы я натаскивать дуру, мил человек, я бы это еще годков пятьдесят назад сделала. Ты мне лучше скажи, поможешь?

- Ой намудрила ты, Премудрая, намудрила…

- Ну не могу я так уйти, понимаешь? Не спокойно мое сердце, а сам знаешь, с неспокойным сердцем нельзя мне уходить, всем хуже будет.

- А коли она не захочет?

- Чего не захочет?

- Владения твои принимать.

- Кто из нас еще сдурел! Чего тут не хотеть то? Силы не хотеть? Где ты хоть раз ведьму видел, которая от силы добровольно откажется!

- Тут не видел, - покладисто кивнул мужчина, - а вот там…

- Ведьма что там, что тут ведьма и есть, - непреклонно отрезала старуха. – Так поможешь или нет?

- Ну… загляну к ней в гости может разок-другой, по-соседски.

- А большего и не надо, - удовлетворенно кивнула старая ведьма. – Не пугай только девочку.

- С этим у тебя без меня есть кому справиться.

- Ты на что, пень трухлявый, намекаешь?

- От коряги слышу! Ты главное только…

Голоса плыли и удалялись, растворялись в мелодии будильника.

Странный сон.

Почему я решила, что он имеет ко мне какое-то отношение?

Глава 1

Можно, я пореву? Вот сейчас сяду на… нет, не сяду, мало ли что тут на полу, лучше стоя!

Задрожала нижней губой, заморгала часто-часто… не ревелось.

Посмотрела налево. Посмотрела направо. 

Странный дом вокруг не исчез. Всё на месте осталось: потемневшие от времени деревянные полы и стены, бревна потолочных балок над головой — а с них свисают пучки трав, лавки вдоль стен, прялка в углу, крохотные окошки под потолком…

И ни-ко-го. Ни единой живой души.

Весомый, добротный повод зареветь.

Это не могло случиться со мной. Это же чушь! Полная!

Мимоходом отметив, что вокруг царит идеальный, прямо-таки  противоестественный порядок (люди в таком не живут),  развернулась к выходу. Осторожно, плавненько. Стараясь не расплескать.

Чушь.

Через сени вышла на крыльцо и, чувствуя что ноги меня не держат, все же села на по… на порог.

Потому что с крыльца виднелся частокол забора, двор, колодец, прилепившаяся к избе собачья конура… 

Современного города-миллионника с этого странного крыльца было не видать.

Что-то мне нехорошо.

Привалившись виском к дверному косяку я внимательно разглядывала все, что открывалось глазу: забор в два, а то и полтора моих роста, сложенный из бревен толщиной в обхват с заточенными верхушками и кое-где украшенный черепами. Моих познаний в анатомии хватало лишь чтобы понять —  не человеческие. Но и на том спасибо! Заложенные изнутри на засов тесовые ворота —  тяжеленные даже на вид. Небо над всем этим —  пасмурное и все темнеющее, быстро зарастающее недобрыми, клубящимися тучами. 

Никогда не видела, чтобы так быстро собиралась гроза.

Никогда не видела таких странных домов и заборов, украшенных черепами.

Никогда не видела, чтобы шумный, родной, цивилизованный город исчез в один миг, сменившись… вот этим.

Может, у меня черепно-мозговая?..

Вот еще пятнадцать минут назад всё было знакомо и привычно: центр, стоящий в пробке, ясный, солнечный день, оживленный бульвар… А потом у меня потемнело в глазах, закружилась голова —  и когда резко накатившая беспричинная слабость так же неожиданно отступила, вокруг было… Вот это.

Гроза разрядилась ветвистой яростной молнией —  и почти сразу же жахнула громовым раскатом. Зашуршала дождем, помечая мокрыми пятнами ступеньки, порог и меня, всё чаще и чаще.

Холодные, реалистичные капли. 

Какое у меня живое, однако, воображение!

Какой убедительный бред!

Место, конечно, странное —  будто целиком спертое из музея деревянного зодчества неясно какого века. Но явно жилое: вон, из собачьей конуры псина не разбери какой масти недобрым взглядом следит. Значит, хозяева скоро вернутся!

—  Хозяйка, —  басовито окликнули меня из-за спины. —  Ты бы в избу-то вошла. Не ровён час —  застудишься!

А-а-а-а-а-а-а!

Удержать громогласное “а-а-а-а-а!”, а также еще кудрявый пучок цветистых фраз внутри себя, а не снаружи, удалось с трудом.

Я медленно, неспешно встала (не хватало еще подскочить, показывая, что я испугалась, не хватало еще встречать опасность сидя, не хватало еще… больше всего мне сейчас не хватало шокера и газового баллончика). Повернулась.

Говоривший оказался не так внушителен, как его бас. Могла бы не вставать —  все равно оказалась бы выше странно одетого мужичка ростом мне до колена.

—  Какая я тебе “хозяйка”? —  спросила я, и сама удивилась, до чего холодно прозвучал мой голос.

А мужичок и вовсе испуганно икнул:

—  Так эта… наследная!

Да? Ну и кто же мне так наследил?

—  Ты кто такой? —  получилось еще холоднее, чем в прошлый раз, но…

Но иначе мне тоже хотелось икнуть: мама, что это? Кто это? Где я?!

Очень хотелось все же сесть на пол и заорать. В идеале —  еще и закрыв глаза ладонями!

—  Домовой я, матушка! —  степенно огладив бороду, приосанился мужичок. —  Гостемил Искрыч!

—  Чей? —  в детективных сериалах этот прием используют суровые опытные следователи. Задают преступнику разными словами одни и те же вопросы, и ждут, не вылезет ли наружу правда?

Но мой “преступник” оказался покрепче сериальных лжецов. Он своей версии держался крепко:

—  Так твой, матушка ведьма! Ты тут всему хозяйка —  а я, стало быть, твой домовой!

Я обвела окрестное хозяйство взглядом потомственной горожанки: сени, заставленные горшками, русскую печь, прялку в углу...

Да. 

Да-а-а... 

Не повезло тебе, Гостемил Искрыч!

Промолчала. Сжала губы и с усилием промолчала. Старая привычка: еще подружка Лялька, блестя на меня цыганским черным глазом, приговаривала:

—  А тебе, Ленка, сестренка, в сердцах надо молчать!

Да я и без нее знала, что характер у меня такой… Если сгоряча рубить начну —  полетят клочки по закоулочкам. 

Так что промолчала. Не потому, что боялась пожалеть. Просто… Не время.

Домовой, тем временем, посмотрел, куда и я: на сени, на печь, на прялку… 

—  Не гневайся, матушка-ведьма! Запустил я хозяйство, ой, запустил! Виноват! Исправлюсь! Сама знаешь: тяжко домовому без хозяев в доме, руки опускаются, жить не для чего становится! Вот как старая хозяйка сгинула, так я и…

Я слушала его с каменной физиономией. Я умею удерживать каменную физиономию в любых ситуациях: когда меня ругают, когда мне исповедуются, когда боюсь, когда изумляюсь, когда не понимаю, что происходит, когда всё сразу.

Меня за это считают очень умной и крутым специалистом.

Каменная физиономия — залог моей хорошей репутации.

—  Ты пожалуй к столу, отобедай честь по чести! —  суетился Гостемил Искрыч. — Всё исправлю, увидишь!

Мне было что сказать на тему, где я видела и исправления, и эту отдающую сказками реальность, но вместо этого я вздернула голову повыше, выпрямила спину посильнее и пошла, куда ведут. К лавке с мягкой подушечкой. К столу.

Скатерть плеснула краями, как птица крыльями,  и застелила стол гладенько, без единой складочки. Домовой старался, заставлял стол разносолами, горестно сетуя, что, дескать, не ждал, не готов и нет ему прощения, а в моей голове скреблась назойливая мыслишка.

Глава 2

Я раскрыла глаза. Кажется, мой обморок перешел в сон —  а сон оставил после себя гадостное чувство, будто он вовсе и не сон. Послание, переданное мне через пространство и время тем, кто жил в этом доме до меня.

Вернее, той.

А еще пробуждение принесло с собой острое, кристально прозрачное понимание: это не глюки.

Все, Ленка, оставь надежду: не приедут к тебе санитары на белой карете из дурдома, наперевес со шприцами, заряженными галоперидолом, не спасут тебя из неприятностей боевой фармацевтикой психиатров. Сама выбирайся.

Ощущение, ничем не обоснованное, было, тем не менее, удивительно стойким.

Откинула толстое, теплое одеяло. Села. 

Меня устроили в горнице —  в которой я, вроде бы никогда не бывала, но которую видела во сне и узнала сразу же. 

Всей разницы —  сундук, на который уложил меня Гостемил Искрыч, сейчас был застелен толстой пуховой периной, и подушек мне домовой тоже не пожалел.

Раздеть меня, к счастью, Гостемил Искрыч не решился —  и теперь бляха пояса неудобно врезалась в живот, а на мятую рубашку смотреть было больно. 

Ну да что теперь… У меня, вон, вся жизнь помялась —  чего теперь о рубашке переживать?

Подобрав в ноги, я устроилась на кровати, укутавшись в одеяло (тоже, что ли, пуховое? И легкое какое…) 

Ветерок доносил запахи леса: хвои, листвы и немножко, почему-то, псины. Снизу вкусно пахло едой. Грозы как не бывало: за открытым окошком едва-едва занимался нежный закат, расцвечивая небо над лесом в золотое и розовое по голубому.  В одеяльном коконе было тепло и уютно.

Очень хотелось домой, в свою ипотечную однушку в многоэтажном человейнике, из которой не видно ни закатов, ни рассветов, и даже звезд над городом ночью не разглядеть сквозь световое загрязнение.

На книгу, лежащую ровно по центру стола, смотреть не хотелось.

Толстенная, с мое бедро, да еще в металлической окантовке —  я вдруг усомнилась, что смогу поднять ее, если вдруг соберусь взять в руки. Старуха-то ее на весу удерживала легко, но старуха отсюда, со второго этажа во двор одним шагом спускалась, так что она для меня, извините, не показатель!

В животе заурчало. 

Я снова тяжко вздохнула: нет, с такими запахами снизу я голодовку выдерживать долго не смогу!

Откинула одеяло, села. Хотелось пить, есть и переодеться. Не спускаться же вниз в рубашке, которая выглядит так, как ей и положено: как будто в ней выспались.

Может, Гостемила Искрыча позва…

—  Ты звала ли, хозяйка?

Кхм… Зва… звала? Ну… можно и так сказать! По крайней мере, думала в этом направлении точно!

—  Мне бы переоде…

Нет, надо все же попросить его, чтобы давал мне хотя бы мысль закончить!

Я, может, к концу передумаю!

Он исчез со странным звуком, даже не звуком, с ощущением —  будто то место, где он он только что был, и вот нет его.

А возник —  с ворохом одежды в руках. Длинные рубахи, сарафаны в пол, еще какие-то странные на мой взгляд вещики и штуки, от одного взгляда на которые я покрывалась тоской, как просроченная колбаса —  слизью.

—  А рубашки не найдется? Простой, как у меня? —  без особой надежды уточнила я.

Хотя здесь, конечно, моя рубашка, наверное, за простую не сойдет…

И домовой нахмурился было, словно собирался отказать —  а потом просветлел лицом и снова схлопнулся.

А вернулся… ну, с рубахой уж точно!

И не то беда, что мужской, а то беда, что огромной!

В нее три таких, как я, завернуться могли бы!

И я от нее почти отказалась, но взгляд выхватил вышивку по вороту и вдоль шнуровки, и… и я поняла, что влюбилась! 

Я только на минуточку. Только примерю!

Гостемил Искрыч деликатно исчез с уже привычным беззвучным хлопком, а я нырнула внутрь рубашки.

Тонкая, гладкая ткань мягко протекла по плечам, по голой коже. Вышивка, пленившая меня с первого взгляда, легла на грудь, ненавязчиво подчеркнув ее там, где нужно, и я вздохнула.

Это будет моя рубашка, я заберу ее домой, в свой мир,  и плевать на размер,  и если за ней явится хозяин —  я вступлю с ним в неравный бой и погибну смертью храбрых (и глупых!), но рубашку эту он снимет только с моего трупа!

Немного повозившись вслепую, я сообразила: если стянуть шнуровку максимально, то горловина выреза ляжет ровным полукругом, красиво приоткрыв ключицы. А если не максимально —  то откроет вообще все примерно до ремня штанов. Это, возможно, тоже красиво —  но чревато массовой гибелью домовых в одном отдельно взятом лесном подворье. Я не уверена, что способна выжить здесь без Гостемила Искрыча, так что от смелых решений воздержусь —  и без того он поглядывает на меня странно, прикрывая бородой сдержанное неодобрение и не решаясь его высказать.

Рубаха доставала почти до щиколоток. Из-под ее подола кокетливо выглядывали кроссовки. И, наверное, все же лучше было бы взять предложенный домовым “женский” вариант (хотя особой разницы между ними и не видно), но я решительно не способна была расстаться с вышивкой. 

Гостемил Искрыч вздохнул и протянул мне пояс, скорее даже поясок —  плетеный, затейливый. 

Поняв, что у меня будет либо поясок, либо труп домового, я смирилась.

Ладно, так даже лучше: в джинсы этот чехол для бронетранспортера все равно не заправишь, а реять им, как парусником, тоже так себе затея.

Отмахнувшись от ленты в косу (зачем? У меня резинка есть!) я попыталась себя оглядеть, но не преуспела.

—  Ты, хозяюшка, колдовство какое затеяла? Обряд творить собралась?.. —  осторожно и, как мне показалось, с надеждой, уточнил домовой.

Но где я —  а где колдовство с обрядами?

— Нет. А где бы мне, Гостемил Искрыч, зеркало найти? 

Он отчетливо крякнул, а потом, пробормотав что-то (мне послышалось “Точно из бояр!”), повел рукой.

Странно так повел, сверху вниз, и будто не по воздуху, а по воде —  и воздух пошел за его рукой волнами, как вода… И я растерянно захлопала глазами, когда передо мной и впрямь вытянулась… вытянулся… вытянулось… как назвать вставшую вертикально лужу в мой рост? Тоненькая такая, гладкая —  лишь легкой рябью отзывается на дыхание.

Глава 3

А проснулась —  снова в наверху. В темноте горницы, на мягкой перине, бережно укутанная в одеяло. 

Надо Гостемилу Искрычу спаибо сказать. И сливок предложить —  в благодарность и как извинения.

Все же, не дело это, когда совсем небольшому существу приходится такую лошадь таскать...

Обувь домовой с меня стянул, а вот одежду не осмелился —  слава богу. Хоть он меня и таскает, как маленькую девочку. я все же вышла из того возраста, когда постороннему мужчине допустимо было бы меня раздеть.

Заботливый Гостемил искрыч прикрыл окошко станем. В щели тянуло свежим воздухом и прохладой, туманной сыростью —  но в пуховом коконе было тепло и уютно.

Чувство времени уверенно шепнуло, что ночь едва перевалила за середину: часа два пополуночи, вряд ли больше…

Повозившись, я стянула с себя одежду, и ощутив, как с наслаждением расслабляется уставшее тело, снова нырнула под одеяло —  досыпать.

А утром я почувствовала себя натуральной нечистью. Той самой, которая не любит петушиного крика: треклятая птица орала, кажется, у меня над самой головой —  лично в мое городское, изнеженное цивилизацией ухо!

“Чтоб тебя!” —  пожелала я крикуну мысленно, но с таким чувством, что, будь я в самом деле ведьмой, ему бы тут же конец пришел.

Но ведьмой я не была, о чем и возвестил очередной насмешливый оглушительный вопль товарища, отлично чувствующего свою безнаказанность. 

Рано радуешься, мерзавец пернатый. Думаешь, то что я не ведьма мне как-то помешает у Гостемила Искрыча супчика куриного попросить? Петушиный бульон, говорят, наваристый!

Петух орал, желудок бурчал, мочевой пузырь требовал немедленного выгула, нос замерз. 

Вокруг по-прежнему наблюдалась древне-сказочная действительность.

Нос я могла легко и просто спрятать под одеяло, с действительностью —  сложнее.

Загостилась ты, Ленка. Домой пора!

Только сначала…

Торопливо одевшись (на соседнем сундуке были заботливо разложены мои вещи, включая обе рубашки, чистые и выглаженные —  цены здешнему домовому нет, ей-ей), я повертела головой, вспоминая, где выход: нужно найти Гостемила Искрыча. спросить где зде…

—  Проснулась, матушка? —  он возник у дверей, словно почувствовав, что в нем есть необходимость. —  А я вот умыться приготовил! 

Когда важные утренние дела были переделаны, на столе меня уже ждал завтрак: блины с зайчатиной (не иначе, вчерашнее подношение в дело пошло!), с таком, с медом и сметаной, знаменитая репа (только не знаю, пареная или нет), и то самое молоко, которое я еще вчера успела оценить по достоинству. 

Кофе не было. Не было даже чая —  вполне  ожидаемо, конечно, но… 

Умывание колодезной водой, конечно, бодрит не хуже кофеина —  но куда меньше радует!

Заверения домового, что водичка-де на серебряном кольце настоянная, для свежести облика дюже пользительная, ситуацию улучшить не смогли.

Осторожно зачерпнув деревянной ложкой (что ж ты такая неудобная!) зеленоватого текучего меда (что ж ты такой вкусный!), я полила блин, и, свернув его треугольником, завела неспешную беседу, прощупывая почву:

—  Гостемил Искрыч, а где мы вообще находимся? 

—  Как —  “где”? —  встопорщил он брови в удивлении. — В Премудром урочище! 

Спасибо, мне все стало ясно!

Но саркастировала я зря, потому что домовой обстоятельно продолжал:

—  К восходу от нас человеческие земли лежат, но края здешние не сказать, чтобы людные: там, сям деревенька… Вот ежели дней через десяток пути, через дюжину, так там уже люду поболе. А в стольном граде, сказывают, народу и вовсе —  не протолкнуться!

Вслух я не хмыкнула, но из уроков истории смутно припоминала, что в где-то в шестнадцатом веке население Киева в нашем мире составляло то ли пять, то ли семь тысяч человек. Да уж, страшно представить такую толпу!

—  Ежели к закату повернуться, так кто там обитает ты, матушка, и сама вчерась вечор видела, —  он нахмурился, качнул бородой. —  Народишко шебутной, ненадежный. Одно хорошо: силу они крепко уважают, и знают, за кем сила. И что Премудрая бровью поведет —  и в баранку их сложит, тоже ведают. У этих тоже свои князья и свои цари, но Премудрым они не указ. 

Я только тихо удивилась: ну надо же, вроде бы, одной крови —  а гляди ж ты, домашняя нечисть лесную явно не одобряет, но перебивать рассказ не стала.

—  На полночь отсюда урочище Прекрасных, на полдень —  угодья Искусниц. —  И завершил с неподдельным воодушевлением, —  А здесь на три дня пути в любую сторону твои владения, матушка!

Я прижала руку к груди и похлопала. Ох, тише, сердечко, тише, рано нам еще от приступа помирать. 

Мои.

Вла-де-ни-я.

Мои владения — это однушка ипотечная, а не вот это вот все!

— И кто ж такие Прекрасные, Премудрые и Искусницы? — осторожно уточнила я все же, хоть и подозревала, что знаю ответ на этот вопрос.

— Так ведьмы, матушка, — Гостемилу Искрычу явно неловко было растолковывать мне простейшие истины, но он честно старался. — И не абы какие! А Премудрые среди них — сильнее всех. 

Как говорится, не баба-яга и на том, спасибо!

Это я теперь, выходит, Елена Премудрая получаюсь?

Э-э-э, не-не, так не пойдет. 

Что бы там себе моя предшественница ни решила, а без письменного согласия на такую должность меня никто права выдергивать не имел.

У меня ни сил, ни управленческих способностей, ни умения жить без гугла. 

Я вдруг спохватилась — а где мой телефон?

Был же, в кармане.

Я на всякий случай ощупала попу, хоть и прекрасно понимала, что ничего там нет. И ключей нет. И проездного. Даже фантик от барбариски, и тот пропал…

Мало того, что похитили, еще и ограбили! Угрозыска на вас нет. 

Ладно, за неимением гугла будем пользоваться подручными средствами. 

— Скажи мне, Гостемил Искрыч, а люди рядом-то есть?

— А как же не быть-то им, матушка? Верстах в пяти отсюда Малые Ели, а в семи Черемши. А недалече как в полудневном переходе целая дружина малая дозором стоит, богатыри службу несут…

Глава 4

В избу я вошла ни живая, ни мертвая.

В состоянии зомби, словом.

Дома я, было дело, почитывала романтические-фэнтезийные истории. И, помнится, всё губы кривила и изумлялась, когда очередная попаданка начинала хамить местным власть имущим и открывать пинком двери к королям, красочно представляя, что сделали бы с этой дурой на самом деле.

Сегодня в роли той самой беспросветной дуры выступила я (поздравляю, Лена, обязательно внеси достижение в резюме).

Просто вдруг оказалось, что из двадцать первого века, гуманного, кто бы что ни говорил, декларирующего права, свободы и высшую ценность человеческой жизни, очень сложно сходу вписаться в реалии условного сказочного средневековья, мгновенно пересмотреть привычки и поведенческие модели, и…

И зачем, зачем я, дура, потребовала от них извинений!!!

Страх и осознание возможных последствий накрыли меня только сейчас. Вместе с всплывшей в голове фразой “а не то мы тебя посечем”.

Что бы я делала, если бы пришедшие не пожелали извиняться?

А что было бы, если бы эти эти мужики, на каждом из которых по пол-центнера железа навскидку, сочли себя оскорбленными?

Меня спасло только то, что я сама, с их точки зрения, считалась какой-никакой, а местной власть имущей, и богатыри предпочли не связываться…

—  Спужали, басурмане? —  Гостемил Искрыч возник рядом, жалостливо заглянул в глаза. —  У-у-у, чтоб их, дуроломов, кони не носили, чтоб им…

—  Зря я так с ними, да?.. —  спросила я домового, который, непрестанно браня богатырей, бережно, под локоток вел меня к столу.

—  Да! —  Рыкнул Гостемил Искрыч, и посуда на столе испуганно подпрыгнула.  — Уж старая хозяйка их бы на порог не пустила, взашей бы погнала! 

Я растерянно оглянулась на домового: волосы дыбом, борода воинственно торчит, глаза горят, как у кота ночью… Мирного, степенного мужичка-хозяина в этом существе было не узнать.

Кажется, мы немного разное “зря” имели в виду!

—  Ишь посекут они! Много таких посекунов бегало! А ты ешь, ешь матушка! Вот, сладенького отведай —  полесун давеча диким медом тебе поклонился, уж до того хорош, враз от сердца отляжет!

На столе сами собой возникали угощения.

—  Думаешь, не стоило так? —  закинула я пробный крючок в попытке прояснить, что же он имел в виду.

И домовой безропотно “клюнул”:

—  Не стоило! —  сурово рубанул он. И замялся. —  Ты прости, матушка, не мне ведьму поучать…

—  ...но ты —  местный, а я нет, —  ободряюще подсказала я. —  Кто ж мне еще подскажет, какой у вас тут порядок заведен?

Он кивнул, и продолжил все же:

— Надобно было сразу их к земле гнуть! Они ведь оттого и страх потеряли, что ты, матушка-ведьма, волю им дала, слабину показала! А вот как напомнила им, кто ты таковская и кто они есть перед Премудрой —  так и в разум воротились!

Я сосредоточенно жевала, не чувствуя вкуса того, что ем.

—  То есть, ты, Гостемил Искрыч, считаешь, что я наших гостей на выходе к земле согнула? А надо было бы —  на входе? 

Голос домового захлебнулся негодованием:

—  Гости! Да какие они гости?! Гости вежества не забывают и порядок блюдут, а эти!..  Но да, всё верно, так и считаю, —  уже спокойнее закончил он.

И тут до меня дошла светлая мысль:

—  А чего они своего побратима вообще здесь искали, а, Гостемил Искрыч?

—  Так ведь эта… чего ж им не искать, ежели ты, матушка, разрешила?

Ого? Даже так?

—  А как давно он пропал?

Лицо домового сделалось тоскливым:

—  Я, матушка, за богатырской заставою не слежу! Там свой хозяин есть. Откуда ж мне знать, когда он пропал? 

Интересно, воинская застава —  это ведь не дом, откуда там домовому взяться? Но если там свой хозяин есть —  то кто это тогда? Заставный?

—  К старой хозяйке они тоже являлись, да только пужать не посмели, всё вокруг да около ходили: дескать, известно им всё, и ежели не воротит хозяйка, то худо будет! Хозяйка кочевряжиться не стала, сделал им худо…

Я вздохнула: если начистоту. осуждать старуху из сна за это я не могла. И будь во мне магической силы хоть на мизинчик —  я бы с этими, как приложил их домовой, “посекунами”, тоже нежничать не стала бы!

И я сдалась, уточнив только, уже больше из любопытства:

—  А кто пропал-то у них, знаешь?

—  Илья у них пропал, Ивана-воеводы братец названный.

И пока я размышляла, “братец названный” и “побратим” —  одно ли это и то же, Гостемил Искрыч с воодушевлением предложил:

—  Ну дак что, продолжим, матушка, дальше имущество твое считать?

Мое лицо перекосило счастьем.

—  А что у нас дальше?..

—  Да немного уж осталось, подпол да чердак!

...раздавшийся стук в ворота я встретила если не с радостью, то с трусливым облегчением: даже если это вернулись богатыри, ворота им можно не открывать, а переругиваться через забор —  и тем самым оттянуть светлый (темный!) миг погружения в подпол во имя инвентаризации! 

Под воротами стояли трое. Если прошлых визитеров так и тянуло назвать богатырями, то про этих на язык само просилось слово “мужики” —  такого крестьянского вида они были, словно сошли с иллюстраций моих детских книг. 

Подпоясанные полотняные рубахи навыпуск, мешковатые штаны, лапти… И бороды. Не привычные мне бородки “сексуальный дровосек”, а солидные, широкие бороды. А над ними я отчетливо видела чрезвычайно серьезные выражения на лицах. 

Глава 5

—  Я не умею! 

—  Да чего там уметь, хозяйка! Не ты ж меня повезешь —  я тебя! —  смешливо пофыркивал богатырский конь.

Кто оседлал его, я не знала и знать не хотела, главное, что это была не я.

Булат же откровенно красовался: выгибал светлую янтарную шею, тряс густой черной челкой, рыл землю ногами в темных гольфах…

В медово-карих глазах плескались ум и лукавство. 

Я разглядывала седло, в которое мне предстояло сесть, и понимала: как же хорошо, что я не позволила Гостемилу Искрычу меня переодеть! Если бы мне предстояло ехать боком, планы на мою смерть пришлось бы пересматривать: никто бы меня не загрыз, я бы по дороге убилась.

Булат посмеивался.

Гостемил Искрыч стоял со скамеечкой наизготовку.

Песочной масти пес лежал, прикрыв глаза лапой.

На цепь посажу! Только древнерусских фейспалмов мне тут и не хватало…

Я порадовалась, что мне хватило ума отправить мужиков восвояси, пообещав, что приеду вот как только —  так сразу.

И, решившись, шагнула вперед. 

Первый этап дался на удивление легко: левая нога на скамеечку, подставленную домовым, правая —  в стремя, толчок —  и я в седле, на широкой, как диван конской спине. 

Конская спина демонстрировала благоразумие и лояльность: замерла, как каменная.

Я тоже замерла, как каменная, потом пошевелилась — нашла левой ногой стремя. Вроде бы небо на землю не рухнуло, я тоже никуда не рухнул…

—  Молодец, хозяйка! —  похвалил Булат. —  Теперь давай-ка, спину выпрями, пятки вниз, и держись коленями, руки —  они для поводьев… Ну ладно, потом научишься! Сейчас на пробу по двору кружочек сделаем.

Верхом я за всю свою жизнь ездила раза четыре, в качестве аттракциона, и если что и уловила из указаний инструкторов, так это то, что усидеть на лошади —  задача всадника, но никак не лошади!

Булат тронулся с места, пошел плавным шагом, и меня плавно качнуло в седле. Человеческие инструктора когда-то давно, в моем мире, объясняли, что нужно привставать на стременах в такт конским шагам —  и я пыталась поймать этот такт. Получалось ли, нет ли, непонятно —  нынешний мой инструктор замечаний не делал.

Пес трусил по кругу рядом с конем, бдительно не спуская с меня глаз.

А страха, как ни странно, не было,  хотя ситуация вроде бы располагала. Но то ли подействовал  уверенный голос Булата, то ли надежная ширина его спины, то ли плавность его же поступи — я не боялась.

Со двора выехали торжественно — понимающий Гостемил Искрыч распахнул хозяйке ворота, дабы не пришлось ей сползать с конской спины, и заново влезать на нее со скамеечки. 

А за воротами, куда я выбралась впервые, всё оказалось не так уж и страшно. Лес и лес, ели да мох бородами до земли висит, но и дорога все же видна наезженная, накатанная. 

И если вдуматься, то с чего бы дороге и не быть: не на своем же горбу местный люд к премудрой провиант таскал? 

Вот по этой дороге, выходит, нам и предстоит трусить к Малым Елям…

Пес всё трусил у левой передней конской ноги, колдовская книга оттягивала сумку у седла справа — словом, Урочище я покидала во всеоружии. 

Правда, будь моя воля, я бы еще и Гостемила Искрыча с собой прихватила, для моральной поддержки, правда, чем бы он мне помог против лесного чудища, не понятно

—  Ты, главное, не бойся ничего, хозяйка, —  отвлек меня от мыслей о предстоящем Булат. —  Помни:  я и сам тебя не уроню, и тебе с меня упасть не дам.

А затем подобрался весь как-то, подобрался —  да и скакнул!

Да как скакнул!

У меня сердце в пятки упало, душа замерла: это было как, как… как в сказке. Когда —  между ног реки пропускает, хвостом облака заметает. 

Лес мелькнул под нами далеко внизу, островерхой еловой картинкой, а потом вдруг оказался резко близко,  и я сжалась, ожидая, что сейчас от удара о землю позвоночник мой рассыплется, как бусины с нитки, или что меня вышвырнет из седла, как минимум —  но это земля, а не я, вздрогнула, когда в нее грянули конские копыта, и Булат, пробежав еще чуток, гася инерцию, и замер, как врытый.

Непогашенных остатков, впрочем, мне хватило, чтобы впечататься носом в гриву.

С седла мы сползали наперегонки: я —  и мой полузадушенный писк.

—  Ты что творишь, скотина! —  стоило только мне отдышаться, и писк переродился в рык, а я от злости враз позабыла, что передо мной центнер чистой дури.

Центнер чистой дури нервно присел на задние ноги, а моя рука как-то сама собой ухватила его за гриву промеж ушей.

—  Ты почему меня не предупредил!

—  Так если бы я предупредил —  ты бы запретила! —  всхрапнул конь.

И вот вроде бы это было вполне логично, но меня отчего-то не успокоило!

—  А если бы мне с сердцем плохо стало?!

—  Да с чего бы? Я же предупредил, что не уроню!

Треснув эту святую простоту по лбу (“простота” обиженно всхрапнула, но, кажется, более ощутимых потерь не понесла), я плюнула на попытки пробиться к лошадинной совести, я взглянула вокруг…

—  Булат…

Мой ласковый тон произвел на него куда большее впечатление, чем рычание и даже побои.  Конь на всякий случай отступил на шажок.

—  Булатик, скажи-ка мне, друг, а собаку я, по-твоему, для чего с собой звала?

Конь прянул ушами, и в этом жесте мне померещилось легкое признание его лошадиной неправоты. А потом он тряхнул гривой, переступил копытами, будто примеривался и по-простецки предложил:

— Вернемся?

Одна моя половина захотела упасть в фейспалм, как недавно собака, вторая — сесть на задницу и зареветь (ну так, просто, для профилактики, а то я тут уже больше суток, а еще не поревела даже ни разу о своей загубленной судьбе, непорядок, верно?). Возвращаться — тем более, тем способом, который подразумевала эта копытоногая скотина — не хотелось. 

Я на всякий случай заглянула за лошадиный круп, изучая изгиб дороги, будто надеялась, что из-за него сейчас выглянет собачья морда. Но нет.