Черная роза Анастасии

Уже неделю Анастасия жила в Марининой комнате, читала мудрые книги из ее „профессиональной“ библиотеки, старалась не сталкиваться с Коробовым в коридорах и ждала, когда же наконец благодетели отремонтируют сгоревшую дотла „хрущобу“.

Однажды вечером она все же столкнулась нос к носу со своей большой любовью в грязном подземелье, удобренном плевками и пучками волос, ведущем к двум облупленным душевым: женской и мужской. Он уже направлялся к лестнице, с полотенцем через плечо, благоухающий французским дезодорантом, который ему подарила Настя. А она только что спустилась, шла в милый уголок старого здания, где, на удивление, еще встречается такое чудо, как горячая вода. Настя почувствовала, что пакет с мылом и шампунем сделался вдруг неестественно тяжелым. Они даже не поздоровались. Хотя поздороваться было бы, наверное, еще нелепее.

Но потом пришло счастье: стоять под серебристым теплым дождем и намыливаться пушистой пахучей мочалкой. Какая радость — смывать с себя вместе с отшелушивающейся кожей тяжелые мысли и вселенскую тоску. Какое счастье, непонятное многим крестьянским и пролетарским писателям, — просто чистить зубы, тереть их щеткой и ощущать во рту свежий морозец „Бленд-а-меда“, заглушающий привкус всех на свете поцелуев.

А потом, когда Марина ушла на „ночное дежурство“, она стала читать „Невыносимую легкость бытия“ Милана Кундеры. И нашла в тексте много созвучного своему нынешнему состоянию.

„Почему, впрочем, он должен был испытывать к этому ребенку, с которым его не связывало ничего, кроме одной неосмотрительной ночи, нечто большее, чем к любому другому?

Так, в течение короткого времени, ему удалось избавиться от жены, сына, матери и отца. Единственное, что они по себе оставили в нем — это страх перед женщинами. Он желал их, но боялся. Между страхами и желанием ему пришлось создать некий компромисс: он определял его словами „эротическая дружба“. Он убеждал своих любовниц: лишь те отношения, при которых нет ни следа сентиментальности и ни один из партнеров не посягает на жизнь и свободу другого, могут принести обоим счастье.

И желая заручиться уверенностью, что так называемая эротическая дружба никогда не перерастет в агрессивность любви, он встречался с каждой из своих постоянных любовниц лишь после весьма длительных перерывов. Он считал этот метод совершенным и пропагандировал его среди друзей. „Следует придерживаться правила тройного числа. Либо видеться с одной женщиной в течение короткого промежутка времени, но при этом не более трех раз. Либо встречаться с ней долгими годами, но при условии, что между свиданиями проходит по меньшей мере три недели“.

Среди мужчин, гоняющихся за множеством женщин, мы можем легко различить две категории. Одни ищут во всех женщинах свой особый, субъективный и всегда один и тот же сон о женщине. Другие движимы желанием овладеть безграничным разнообразием объективного женского мира.

Одержимость первых — лирическая: они ищут в женщинах самих себя, свой идеал, но их всякий раз постигает разочарование, которое гонит их от женщины к женщине, привносит в их непостоянство некое романтическое оправдание, и потому многие сентиментальные дамы способны даже умиляться над их упорной полигамностью.

Вторая одержимость — эпическая, и женщины не находят в ней ничего трогательного: мужчина не проецирует на женщину никакого своего субъективного идеала; поэтому его занимает все, и ничто не может разочаровать. Именно эта неспособность быть разочарованным и несет в себе нечто предосудительное. В представлении людей одержимость эпического бабника не знает искупления (искупления разочарования)“.

Настя отложила в сторону книгу и попыталась пропустить сквозь сито предложенной классификации некоторых знакомых мужчин. Валентин? Потенциальный эпический бабник. Ростислав? Этот скорей лирический. И действующий… Валера? Этот напоминает импотенциального бабника. Евгений? О нем она не знала ничего или почти ничего.

За окнами снова шел снег, белый, как песцовая шубка Екатерины Лисицыной.

— Развелось всяких Екатерин! — негодовала Настя. — Одной покупают песцовую шубу. Имя другой повторяют во сне. Могла бы — извела бы и Екатерину I, и Екатерину II…

Марина вернулась раньше обычного, и было заметно, что настроение у нее не ахти.

— Что случилось?

— Нечто ужасное. — Она залилась слезами.

— Но что же, что, Марина? — тормошила ее за плечо Настасья.

— Представляешь, получаю заказ с номером телефона, а под ним имя: „Авдей“.

Настя начала смутно соображать, что к чему. Поскольку имя это было по нынешним временам уж очень редкое.

— И что же дальше?

— А дальше провожу сеанс, как всегда. Говорю, говорю. А клиент молчит. И, как ребенок, сопит в трубку. Ну, думаю, занялся человек делом, а он возьми и спроси, да так жалобно: „Марина, это ты?“

— А ты что?

— А я ему от неожиданности и выпалила: „Я“. И тут он стал всхлипывать, и в трубке послышались короткие гудки…

Марина налила полную рюмочку орехового ликера из початой бутылки, чудом застоявшейся среди порожней стеклотары, и залпом выпила благородный напиток.

— Вот так, Настя, — очень тихо произнесла она, готовая заплакать.

„Ну как они похожи“, — впервые пришло в голову Насте. А вслух она произнесла:

— Конечно, неприятная вышла история. Но драмы, по-моему, устраивать не стоит.

— Как — не стоит?! Он же всем расскажет, этот ублюдочный Петропавлов! Меня же выгонят из аспирантуры.

— Теперь за такое не выгоняют.

— Но все будут знать… И к тому же я лишусь возможности служить в фирме, потому что одно из наших незыблемых правил — конфиденциальность. Клиенты не должны знать нас в лицо.

Она, словно в подтверждение последней фразы, закрыла лицо руками и горько заплакала.

— А ты не думаешь, что он будет молчать?

— Как же, — сквозь слезы пыталась ответить Марина, — такая „клубничка“!

— Он будет молчать, Марина.

— Почему? — Она перестала всхлипывать.

— Мне кажется, он к тебе неравнодушен.

— Кто? Петропавлов?

— Да. Петропавлов.

Марина залилась истерическим смехом. Она повалилась на тахту, Гера прыгнула на нее, топча лапками и играя прядями ее волос. Может быть, бывшая питомица несчастного Авдея чуяла больше, чем это дано людям?

— Алло, Евгений, это Настя Кондратенко! — кричала она в трубку.

— Да, Настя! Очень плохо вас слышно. Вы в общежитии? Я приеду через полчаса. — Звуки гудели, таяли, рассыпались на комочки эха.

— Что-что?

— Через полчаса! Никуда не уходите!

На этот раз Настя расслышала все.

— Я жду вас.

— До скорого!

В телекомнату стекались зрители. Наверное, скоро должны были начаться мультики или урок аэробики — что-то из общежитских „хитов“.

— О, Настя! — окликнул ее Володька Старых.

Настя поразилась его виду, потому что властелин „Сибири“ преобразился до неузнаваемости. Он был в хорошем костюме, рубашке в нежную полоску и даже при галстуке, со вкусом подобранном к его воловьей шее.

— Куда это ты принарядился?

— Секрет, — улыбнулся Володька, и она впервые отметила, что у него ровные и крепкие зубы. Эффект „новизны“, очевидно, возник потому, что Настя никогда не видела Старых чисто выбритым.

— Ни пуха ни пера, — на всякий случай пожелала она.

— К черту, — обрадовался Володька и добавил: — Кстати, сегодня обсуждение творчества твоего… Ну, Ростислава. Так что вечером будем либо славить, либо поминать…

Настя никак не отреагировала на это сообщение, хотя отсутствие реакции стойло ей больших усилий.

Клетчатая юбка на шотландский манер, новый, совсем недавно связанный свитер в тон к основной клетке. Что еще? Беретик — контрастный свитеру. Настасья Филипповна стояла перед зеркалом и любовалась собой. Черно-горчичная гамма очень шла к ее каштановым волосам. Она взяла на руки Геру, и мохнатое черное пятно на горчичного цвета свитере придало ее облику мистический оттенок. Ну вылитая выпускница школы ведьм! Гера подмигнула Настиному отражению зеленым глазом. Уж она-то понимала, что хозяйке очень хочется превратить все оглушительные поражения в ослепительные победы.

Красная иномарка подъехала вовремя. Настя сделала по направлению к машине изящный шаг, ожидая, что изнутри откроется дверца. Но Пирожников вышел из „вольво“, поцеловал ей ручку, а уж потом открыл дверцу. Снаружи.

В это время из дверей общаги вышло несколько поэтов-семинаристов. Настя, стоя к ним спиной, чувствовала каким-то звериным чутьем, что среди них есть и Ростислав.

Евгений галантно захлопнул дверцу, сел за руль, и „вольво“ мягко вырулил на улицу Руставели.

„Они сменили замки. Слава Богу!“ — Это была первая мысль, которая пришла ей в голову, пока Евгений открывал дверь многострадальной квартиры.

— Пойдемте, мисс!

Настя вошла и… не узнала мир, в котором просуществовала целых двадцать два года. Все было белым-бело и светлым-светло, как чистая страница.

— Поразительно, — выдохнула она.

— Нравится? — спросил Пирожников тоном делового человека. — Если что-то не по вашему вкусу, то мы исправим.

„Не по моему вкусу? Да какой у меня может быть вкус в сравнении с соображениями их дизайнера, подобравшего по цвету и фактуре все эти отделочные материалы?“

Светлые тисненые обои в комнате, соединяющейся с коридором раздвижными дверями, прекрасно сочетались с „зебровым“ ковровым покрытием на полу. А пол в коридоре был выложен не то плиткой, не то линолеумом — Настя плохо разбиралась в современных материалах. Благородному серому цвету пола соответствовал цвет стен — чуть менее насыщенный.

— Посмотрите кухню, Настя.

Пол на кухне был покрыт — уж точно — линолеумом, но ярко-красным, как „вольво“. А стены облицованы белой плиткой, но не блестящей, а матовой, крупной, не похожей ни на кафель, ни на мрамор, очень уютной на вид — напоминающей, пожалуй, кожу, но невероятно ровную.

Настя потрогала пол, а потом стену руками.

— Что это, Женя?

— Это финские материалы. Прекрасно моются и не подвергаются воздействию вредных веществ, которых на кухне бывает предостаточно.

— Очень красиво. Но это, наверно, страшно дорого? Как я с вами рассчитаюсь?

Он смотрел на нее чуть насмешливо и покровительственно.

— Наша фирма называется „Феникс“, и я благодарен судьбе, Настя, что она дала нам повод оправдать это название.

— Восстать из пепла и стать еще прекраснее. — Она перешла на высокий штиль. — И причем меньше чем за десять дней!

— Да. Вот ключи. — Евгений снова погрузился в дела, далекие от сантиментов. — Я решил поменять замки, потому что ребята, которые здесь работали, вроде бы слышали, как кто-то пытался открыть дверь своим ключом, но потом испугался и убежал.

Настю охватила дрожь, и она явственно представила „тракторные“ следы на нежилом балконе.

— Пойдемте?

— Завтра-послезавтра привезут мебель. Ну, там, угловой диванчик, стеночку, стол. А еще что-нибудь мягкое я подарю вам на новоселье. Ладно?

Анастасия молчала, не зная, как реагировать на щедрые хлопья невесть откуда падающей манны небесной. И Пирожников логично принял ее молчание за знак согласия.

Машина ждала, как верный конь, у подъезда. Ее правые колеса покоились на нешироком тротуаре: Евгений так поставил „вольво“ умышленно — чтобы не мешать движению других машин, потому что двум автомобилям на узкой дорожке не разминуться.

Он открыл дверцу, и Настя вынужденно отступила чуть в сторону от вытоптанной тропинки. На нетронутом снегу она увидела несколько четких „тракторных“ следов. Она узнала бы этот рисунок из тысячи. Наследивший прошел только что, всего несколько минут тому назад, в спешке вынужденно обходя нестандартно припаркованный автомобиль.

Настя оглянулась по сторонам.

Никого…

Но ей показалось, что она явственно чувствовала чей-то прицельный взгляд.

Лист бумаги, лежащий перед Анастасией, немного страшил ее. Он казался таким чистым и таким могущественным! И в то же время он, как известно, все мог стерпеть. „Даже твою неумелую писанину, Настасья Филипповна“, — думала она.

Еще глоток кофе, еще затяжка дыма, и дальше:

Гера прыгнула на стол и начала лапкой поддевать авторучку. Насте — прилив вдохновения, а ей — забава. Злясь на бедную, ничего не понимающую в поэзии кошку, Настасья выставила зверя из комнаты: пускай побегает, мышей половит. Уже не однажды она видела свою микропантеру с серым длиннохвостым клубочком в зубах. Гера рычала тогда на хозяйку, словно та могла позариться на ее в тяжких охотничьих трудах пойманную добычу.

Настя снова села за стол и закурила.

„Прядь убираю ладонью с лица…“ Она убрала с лица прядь, но дальше стихи не шли. „Вот подлая кошка, — мысленно обругала она Геру, — чтоб ты пропала!“

Где-то в коридорах не унимался обычный шум и гам. Марина ушла раздавать „половую милостыню“. Хотелось есть. И Настя отправилась на кухню — варить суп из концентрата. Благо, назло юдофобам, Марина купила несколько пакетиков чудесного израильского грибного бульона. Подруги очень любили потреблять это блюдо прямо из чайных чашек вприкуску с черным хлебом.

За шаг до порога кухни Настя услышала любимый, родной, единственный голос:

— Катя! Они ничего не понимают, я…

„Да он же пьян!“ Настя замерла, не в силах ни сделать шаг вперед, ни повернуть назад.

— Успокойся, Ростик, ты гений, — лепетал незнакомый голосок.

— Этот Удальцов, этот старый импотент, завидует мне, что все бабы вокруг от меня торчат, — объявил Ростислав. И прибавил не так уверенно: — Правда, Катя?

— Правда, рыбочка моя.

От этой „рыбочки“ Настю замутило.

— Я читал им новые стихи, я читал даже то, что написал на той неделе. Ну, тебе посвятил… А они — ты насквозь искусственный, все моделируешь. Где же, где же правда? А, Кать? А?

— Пойдем в комнату, Ростик.

— Не пойдем! Я пойду в „Сибирь“!

— Какая „Сибирь“, рыбка, Володька к бабе в Химки уехал и дверь запер.

— Не может быть! Там дверь всегда открыта.

— Ну, хочешь, пойдем посмотрим.

— Хочу. — Он грубо выругался. — Пошли.

Настасья быстро нырнула в отпорочек коридора, охваченная любопытством, и, как дрянной мальчишка, стала наблюдать.

Опираясь на Катю Мышкину, студентку третьего курса, Коробов медленно перемещался в сторону лестницы, поддерживаемый своей спутницей. Катя, девушка в теле, дебелая и литая, нелепо выглядела рядом со стройной, как корабельная сосна, фигурой Ростислава.

Настя смахивала слезы, и они капали прямо в суп…

Стихи возникали как будто сами по себе. И Настя вдруг поняла, что это пишет не она, а что строки приходят сквозь пока еще безымянную душу, которая в нее вселилась.

„Матери берут энергию у детей“, — говорил Игорь. Тот же Игорь утверждал, что у нее, скорее всего, будет сын. „Нет, дочка. Только дочка. Тихая девочка Настя“. На душе стало светлее, и Анастасия уже не чувствовала себя такой несчастной.

Евгений позвонил рано. В общежитии Настя стала чистопородной „совой“, поскольку шум и грохот утихали в этом здании только к утру. Несмотря на табу — записку со спасительным словом „Сплю!“ — на дверях комнаты, вахтерша настойчиво стучала в дверь.

— Настя! К телефону!

— Сейчас-сейчас, Анна Петровна, иду!

— Ты слишком-то не спеши. Приятель твой, ну, который звонил, о-о-чень вежливый, сказал, что перезвонит через пятнадцать минут.

Настя быстро натянула джинсы и свитер.

Общежитие было пустынно, как ночной клуб ранним утром. Лифты не работали. Чертыхаясь, она спустилась по лестнице. Звонок раздался, когда она оказалась в двух шагах от аппарата.

— Алло! Кондратенко? Вот она пришла.

— Слушаю. Да, я. После обеда? Кажется, ничего… А сейчас никак нельзя? Что? Во что вы едете играть? В гольф? Но на дворе зима… A-а, под крышей. Понятно. И я. Жду. Да, в три.

Анастасия положила трубку.

— Спасибо, Анна Петровна, что позвали.

— Опять у тебя, Настя, какой-то ненормальный, — вздохнула сердобольная вахтерша. — То этот — поэт, все глаза закатывал да поверх людей смотрел, то теперь вот другой — зимой в гольфах разгуливает. Где это видано?

— Да не в гольфах, а в гольф он играет.

— А по мне все одно. — Анна Петровна сделала рукой магический жест, словно отгоняя беса.

Евгений приехал, как и обещал — ровно в три. По нему можно было сверять швейцарские часы. Настя села в машину, и спустя несколько минут они уже приближались к Марьиной Роще.

— Настя, вы не обидитесь? — Он продемонстрировал свою замечательную улыбку.

— О чем вы?

— О том, что на заднем сиденье лежит несколько нетрадиционный подарок вам на новоселье.

Она оглянулась, но увидела лишь несколько объемных пакетов.

— Что там?

— Сюрприз! — засмеялся он.

Машина затормозила у подъезда, снова заехав на край тротуара.

— Настя, вы ключи не забыли?

— Нет. — Серебристая связка звенела в морозном воздухе.

— Поднимайтесь наверх, а я сейчас.

Настя послушно вошла в подъезд.

Ключ почти бесшумно повернулся в замке, и она попала в чудесный мир, какой бывает только в сказках.

Большое зеркало в белой раме на стене в прихожей отразило ее растерянное лицо на фоне белого компактного кухонного гарнитура.

В гостиной-кабинете-будуаре Настя опустилась на угловой диван, обитый серым бархатом, и заплакала навзрыд, безудержно, сама не понимая, отчего она плачет — от счастья или от горя, от свободы или от безысходности. Она рыдала, глядя на белоснежный письменный стол с изысканной металлической настольной лампой, и в слезах расплывались контуры комбинированной мебельной секции во всю стену — от пола до потолка. Евгений, наконец-то дотащивший громоздкие подарки, пытался ее успокоить:

— Настя, ну что ты.

Он говорил ей „ты“ и нежно, как сестру, гладил по голове.

Настя уткнулась носом в его мягкий свитер и бормотала:

— Я… Мне…

— Не говори ничего. Видишь, все хорошо. Посмотри, что я принес.

Он тихонько отстранил ее и быстро распаковал сюрприз.

Внушительных размеров из гагачьего пуха подушка и такое же стеганое одеяло казались пределом мечтаний. Особенно после общежитских „перовых“.

— Я подарил тебе подушку и теперь буду узнавать твои сны. — На его лице появилась улыбка самого импозантного из Чеширских котов.

Но „кошачья“ история на этом не завершилась.

— Гера! Гера!.. — звала Настя. — Кис-кис-кис…

Но никто не пришел на зов. Ни вахтерша, ни кто-либо иной не могли сказать определенно, когда в последний раз видели Настиного пушистого приемыша. Она поднималась на чердак, засыпанный опавшими листьями и разноцветными презервативами, лазила во все темные углы, как сапёр, исследовала подвал, полный тараканов и мышей. Но Геры не было нигде.

Анастасия случайно вспомнила, как в сердцах подумала о бедном животном: „Чтоб ты пропала“. Проклятие исполнилось с ошеломляющей быстротой, словно какие-то злые силы услышали его в скорбный момент отречения.

„Прости меня, кошечка моя, — бормотала Настя сквозь слезы. — Бедная моя, я так хотела впустить тебя сегодня в новый дом. Это я виновата, что тебя поймали живодеры.“

— По кошке плачешь?

Володька Старых, как всегда, был в полгода нестиранной рубахе и когда-то синих, местами перепачканных до черноты джинсах.

— Где она? Ты знаешь, Володя? Скажи мне, где Гера?

— Видишь ли, какое дело…

— Говори же!

— Ну, вчера, сама понимаешь, ребятки пили. А утром нужно опохмелиться. Так Белокопытов с Коробовым эту самую, ну, кошку твою, поймали и на Бутырском рынке продали. Попросили ровно столько, чтоб бутылку купить.

— Что?! — Настя не могла поверить собственным ушам.

— Все правда. Мне тебя жалко, знаю, как ты эту кошку любила, — потому и говорю. А Ростислав, сама знаешь, как „примет“, так вовсе невменяемый становится. У него даже глаза белеют. А после вчерашнего обсуждения так и вовсе парень запил.

Настасья, как фурия, ворвалась в полутемную „Сибирь“, где только-только, судя по сервировке, собрались за столом постоянные посетители. На глазах у изумленной публики, у розовощекого с морозца Коробова она хватила об угол стола еще неоткупоренной бутылкой „Пшеничной“. В гробовой тишине прозрачная лужа растекалась по давно немытому полу, словно пыталась уничтожить вековую грязь.

— Я тебя ненавижу! — Она произнесла эти слова в пространство, но все присутствующие поняли, к кому они были обращены.

— Ты — меня? Шлюха! Таскаешься на иномарках со всякими типами! И дите у тебя не от меня. Ты уже в семнадцать лет была не девочкой. У-у, б…!

— Я тебя ненавижу, — спокойно повторила Настя.

Вещи были собраны. Слава Богу, сумка получилась не слишком тяжелая, хотя за время, прошедшее со дня пожара, вещей прибавилось.

Единственные туфли Настя положила сверху — чтоб не деформировались. А поверх туфель оказался чудесный шелковый платок, светлая память о сари, о буддийской сказке Германа Гессе, об Индии, в которой она никогда не бывала.

— Собралась уже? — Марина выглядела очень озабоченной.

— Да, вот… Хорошо, что ты пришла. Присядем на дорожку.

Марина достала из шкафа остатки орехового ликера и две рюмочки.

— Выпьем за все хорошее?

— Нет. Я не пью.

— Так значит, это правда?

— Что?

— То, что в общаге говорят. Ну, что ты рожать собралась.

— Наверное, правда, Марина.

Подруга посмотрела на Настю долгим-предолгим взглядом и сказала:

— А знаешь, я тебе завидую. Ребенок — это уже совсем другая жизнь. Уже понятно — зачем. А я вот сейчас в институте Склифосовского была, Петропавлова навещала.

— Что с ним?!

— Не волнуйся, будет жить. После того злополучного секса по телефону выжрал все мамашины таблетки — она у него очень больна. Отравиться хотел, видите ли.

— Он хороший, Марина.

— Что значит хороший, если я его не люблю? Когда нет любви, то не поможет ничего. Ни-че-го. Даже то, что можно было бы прописаться в их квартиру… Ты же знаешь, как мне не хочется возвращаться в Воронеж, снова плюхаться в провинциальное болото.

— А может, все-таки?..

— Нет, — вздохнула она, — я заработаю деньги на прописку с помощью „секса по телефону“. Вот такие парадоксы жизни…

— Весна скоро.

Обе посмотрели в окно. Но увидели только белые крыши и балконы. „И на каждом балконе на тонком слое снега отпечатались чьи-то следы“, — представила Настя.

И вот она опять в своем доме, в котором прожила практически всю так толком и не начавшуюся жизнь. Снова лестница оказалась испытанием для ее дрожащих от непонятного волнения коленок. На площадке родной квартиры она долго искала ключи в сумке, набитой всякими мелочами.

Но Евгений не стал помогать ей. Его твердая рука спокойно держала еще одну связку. Наконец замок поддался.

— С Богом, — сказал Пирожников.

Они наконец вошли в дом, чуть-чуть официальный, пока необжитый, как бы затаившийся без людей. Настя устало опустилась на диван, к собственному удивлению, не испытывая радости возвращения. Всего лишь — покой и воля. То, чего у нее не сможет теперь отнять никто. Пирожников молча положил запасные ключи на журнальный столик.

— Вот и все, Настя. Кажется, моя роль в твоей жизни закончена.

— Не говори так, Женя. — Она произнесла это спокойно и устало.

— Я, пожалуй, пойду. Если захочешь, позвони.

Рядом с ключами появился холодный прямоугольничек визитной карточки, необязательный, как опавший листок.

— Конечно, Женя.

Он тихо прикрыл за собой дверь. Еще несколько минут она сидела в оцепенении, сходном, пожалуй, с чувством, которое могли бы испытывать статуи, привыкая к пьедесталу. Окна, лишенные штор, которые были заменены на модные нынче, но уж очень неженственные жалюзи, ненадолго вызвали чувство легкой антипатии. Но безразличие было сильнее: пусть все остается как есть.

На полочке в прихожей Настя заметила пару мужских перчаток из толстой кожи сернисто-желтого цвета. Пальцы перчаток, вздутые и полусогнутые, напоминали знакомую живую руку. Единственную руку в мире, ставшую для нее рукой помощи.

Слава провидению, что в новом доме ничто больше не навевало никаких воспоминаний, что не было больше старых писем и дневников. Полудетские воспоминания о первой поэтичной любви сгорели синим пламенем. Нет больше писем, фотографий… Нет в природе того Ростислава. Есть только этот — инфантильный и ничего не понимающий в жизни мужчинка, неспособный взять на себя ответственность не только за близких, но и за себя самого.

Анастасия понимала, что должна быть сильной женщиной и сама находить выходы из жизненных завалов… Хоть такая тактика и претила ее женской природе. Но из безвыходного положения может быть всего два выхода: либо броситься с моста вниз головой, либо искать новый жизненный путь.

Она вспомнила, что почти три месяца не звонила Марку Самойловичу, своему милому работодателю.

„Позвоню обязательно, — поклялась себе Настя. — А пока надо спуститься в гастроном“.

Она купила пакет молока, пачку масла, банку зеленого горошка, приличный кусочек ветчины и половинку буханки хлеба, которой должно хватить как минимум дня на три. С мыслью о том, что хорошо бы купить немного овощей, Настя направилась в сторону соседнего магазина.

И вдруг увидела на предвесеннем снегу следы, рисунок которых действовал на нее как гром с ясного неба. Они были совсем свежие, потому что их оставлял некто, быстро идущий шагов на пять впереди и стремящийся продвигаться еще быстрее, обгоняющий прохожих. Настя как завороженная смотрела на цепочку следов, потихоньку превращавшихся в лужицы. Она боялась поднять глаза. Боялась узнать его, своего злого гения. Но все-таки она заставила себя поднять глаза. Сначала она увидела коричневые ботинки, высокие, словно полувоенные. Потом вправленные в них джинсы. Дальше — дубленый полушубок и большую енотовую шапку. Настя никогда не видела его в этой одежде, потому что познакомились они весной, а расстались осенью… Но „зима“ в ее отношениях с этим человеком все же была, потому что, как она теперь понимала, это он превратил ее жилище в подобие дупла, это он обрек ее на бездомную жизнь. Он — несчастный мазохист-некрофил, вредный мальчик Валентин. Она узнала его, узнала с одного взгляда, не видя лица, но улавливая в походке, в движениях нечто знакомое. „Что же, бежать и звонить в милицию?“

Но она вспомнила, что следы на балкончике уже растаяли, а из нутра „дупла“ все вещественные доказательства исчезли. И окурок тот, не поднятый несколько недель назад окурок, смыло желтой водой.

Широкоплечая фигура быстро удалялась.

Анастасия остановилась и посмотрела вверх… Просто так, потому что интуитивно чувствовала: иногда надо останавливаться. По высокому небу плыли кучевые облака. И эта милая картинка была весенней.

Жизнь снова входила в наезженную колею. Но колея теперь была иная. Настя жила ожиданием. И, наверное, надеждой.

Все было почти так же, как до дня, по определению поэта Верхарна, „всемирного пожара“: редакция, дом, магазины… К этому списку прибавились, пожалуй, посещения женской консультации, а убавились из него появления в институте. Настя отказалась от „вольнослушательства“, потому что ни с кем не хотела встречаться, никого не хотела видеть.

Теперь она жила тихо, избегая приключений, ощущая себя чем-то вроде птицы, высиживающей птенца. Или просто яйцом, вселенским яйцом, в котором этот птенец уже изволил шевельнуться. Настя запомнила число, когда он позволил себе такую роскошь: пятнадцатое апреля. Середина весны.

Валентин больше не „проявлялся“: не звонил, не ходил вокруг дома.

По вечерам Анастасия предавалась новому увлекательному занятию. Стоя перед большим зеркалом в белой раме, она поднимала вверх руки и смотрела, как округлилась талия и слегка изменила форму грудь. Ей явно нравилось собственное отражение. Так бывает, очевидно, доволен Сатурн, созерцая в космических зеркалах свое кольцо.

Именно теперь, в странный, немножко дочеловеческий период жизни, ей очень хотелось быть красивой. Она купила просторное платье из легкой шерсти, уютное, цвета молочного шоколада. К этому наряду придумала с дюжину разнообразных отделок: воротничков, шарфиков, кашне… В стиле „маленькой женщины“. Кроме того, она завела костюм, удобный тем, что ширину юбки можно было при необходимости менять. Этот наряд сшила сама по „Бурде“, вспомнив навыки, полученные от мамы, и удивляясь собственному, казалось бы, навсегда утраченному умению.

Но пока, до поры до времени, и платье и костюм томились в шкафу, и можно было ходить в брюках и просторных свитерах.

А у Марка Самойловича Анастасия все-таки побывала, изрядно удивив почтенного издателя своим появлением. Милый и чрезвычайно тактичный, он не стал лезть к ней в душу, не заинтересовался пикантными подробностями пожара и крушений любовных кораблей. Зато на него произвел неподдельное впечатление, рассказ о сгоревшей рукописи.

И он подсказал Насте новую плодотворную идею: „А что, Настя, если вы составите своеобразный конспект… гм… эротических сцен из литературных произведений. С вашей начитанностью это будет несложно, но, предупреждаю, трудоемко, ибо всякое собирательство — крайне кропотливое занятие. — Он улыбнулся и прибавил: — Если помните, еще Мишель Монтень замечал, что его замечательные „Опыты“ есть лишь собрание мыслей великих мыслителей прошлого. Своей он признавал лишь ленточку, которой перевязан букет, составленный из взращенных другими умами цветов мыслей. Давайте и мы с вами сплетем ленточку“.

А в то время, когда Настасья Филипповна переписывала и связывала „ленточкой“ пикантные страницы классических произведений, в жизни ее знакомых происходили события, ничуть не менее достойные пера великого Боккаччо.

Евгений Пирожников, преуспевающий бизнесмен с дипломом советского инженера-строителя, решил расширить свой профессиональный кругозор и, как раньше говорили, поднабраться опыта. С этими светлыми мыслями он заказал себе тур в Сидней — в далекий и прекрасный город, где построено не только множество добротных домов, но возведен и шедевр современной архитектуры — оперный театр. „Клуб путешественников“ умудрялся показывать это фантастическое здание, причудливой раковиной раскрывающееся на берегу залива, фактически в каждой передаче, посвященной Австралии, что еще больше усиливало желание увидеть это здание воочию.

Пирожников заказал авиабилет на первые числа марта, стремясь поспеть к разгулу австралийской золотой осени. Все дела президент „Феникса“ оставил на вице-президента. К счастью, а вернее, благодаря расторопности самого Евгения, ответственных объектов на эту пору года оказалось не слишком много, фирме теперь приходилось в основном разрабатывать проекты индивидуальных домов и контролировать уже начатое строительство. Поэтому Пирожников чувствовал, что оставляет свое детище со спокойной душой.

Но вот дом… Собственный коттедж, напрочь опровергающий извечную истину, что сапожник ходит без сапог, Евгений возвел полтора года назад. Особнячок вышел очень милый: не ангарно-огромный, не в псевдозамковом стиле, но отличающийся от окружающей застройки — так выделяется драгоценный камень среди стекляшек. У Евгения был замечательный вкус, благодаря этому врожденному качеству президента компания и преуспевала.

Да, замечательный дом был у Пирожникова: полутораэтажный, с двумя спальнями, просторной гостиной и большой зеркальной столовой, отделенной от кухни зеркальной же дверью, с гаражом, цветником и садом, тоненькие деревца которого обещали в скором будущем щедро плодоносить.

И решил, а вернее, решился оставить Евгений свое уютное жилище на попечение своей эротической подруги Екатерины Лисицыной, хотя и не первой красавицы столицы, но девицы вполне элитной и, как казалось Пирожникову, надежной, поскольку уж очень хотела она выйти замуж за владельца домика, за „мальчика-с-пальчик“, как она ласково его величала.

Пирожников теоретически не исключал возможности бракосочетания с Екатериной прекрасной, но какая-то пружинка, какой-то винтик внутри неизменно удерживал его от этого шага. Скорей всего, эта пара была поражена, как говорят современные психологи, парадоксом страсти, когда один из партнеров все время пытается наступать, а другой, как зверь, чующий погоню, всеми силами стремится ускользнуть. Так или иначе, но Евгений не соглашался узаконить отношения, не поддавался ни на какие лисьи хитрости, хотя даму свою содержал и лелеял. Даже — вот невиданный случай — не изменял ей, не покушался на девочек по вызову и разъездных секретарш… А может быть, он просто боялся СПИДа?

У Лисицыной вскоре обнаружилась одна забавная страсть: она проявляла удивительные способности к дегустации алкогольных напитков. Пробовала же она все — от какого-нибудь абстрактного „Рислинга“ или „Мартеля“ до вполне конкретных „Фин-Шампань“ или „Метаксы“. И Пирожников в свободное от дел фирмы время сопровождал свою боевую подругу в походах по винно-водочным отделам. Любовники набирали полные полиэтиленовые пакеты изумительных по форме и содержанию ярких бутылок, а Екатерина при этом пошучивала, что новое вино следует наливать в новые же меха. „Сладкая парочка“ часто совершала фантастические автопробеги с одной окраины мегаполиса на другую. Они приобретали все новинки российского алкогольного рынка, а потом десантировались в доме „мальчика-с-пальчик“, где и разгружали свои пакеты, простите, меха.

После торжественной сервировки стола следовала дегустация, по размаху достойная печально известной римской императрицы Мессалины.

После ужина Лисицына становилась тихой и несчастной. Чаще всего она сначала плакала над своей неудавшейся жизнью, а потом засыпала спокойным сном ребенка. К счастью, ее оргии не заканчивались песнями или битьем бутылок о стены. А потому Пирожников решил, что недостатки и причуды Екатерины вполне можно терпеть. Да и где найдешь спутницу без недостатков!

Вот такая боевая подруга и осталась во дворце ждать своего короля. Конечно, захаживала в дом пожилая женщина, помогавшая в уборке. Безусловно, посещал владения Пирожникова опытный садовник, любивший деревья больше, чем людей. Несомненно, как и все дома вокруг, этот был подключен к общей системе сигнализации с видеокамерой над воротами.

Но хозяйкой, калифом на час, осталась Екатерина Лисицына, студентка романо-германского отделения филфака МГУ, безупречно, с классным произношением читавшая вслух надписи на этикетках французских, итальянских и испанских амброзий.

Месяц в Сиднее пролетел фантастически быстро. Евгений Пирожников завел множество деловых связей, нашел чудесных партнеров, питавших генерированное жаждой экзотики теплое чувство к России и „новым русским“. Окрыленный удачей, с атташе-кейсом, полным контрактов, проспектов и прожектов, он возвращался в Москву. Причем примерно на неделю раньше оговоренного срока…

Нельзя сказать, что он впал в глубокую ностальгию, толкнувшую его на этот преждевременный шаг, что он невыносимо соскучился по Екатерине, хотя звонил ей регулярно, несмотря на разницу во времени суток и года, каждый раз слыша дежурный набор: „Все хорошо, милый. Я просто умираю от тоски по тебе, мой „мальчик-с-пальчик“. Временами Евгению казалось, что эти слова были записаны на автоответчик, но поскольку вздохи и паузы варьировались, он убеждался, что возлюбленная говорит „в живом эфире“.

Евгений возвращался с гостинцами: в дорожной сумке, сданной в багаж, покоилось несколько бутылок, предусмотрительно запакованных, дабы избежать аэротряски, в надежные коробки со стенками, выклеенными гофрированной бумагой. Что было в бутылках, Евгений точно не мог сказать, но обретенные на зеленом континенте приятели уверили российского коллегу, что именно этот изысканный, типично австралийский напиток приведет его даму сердца в неописуемый восторг.

И вот счастливый путешественник вышел из машины возле родного дома и полной грудью вдохнул прохладный первоапрельский воздух. Из открытой форточки лилась лирическая мелодия. Входная дверь оказалась незапертой. Евгений вошел в прихожую и устало опустил драгоценную ношу на пол.

И вдруг… В его, Пирожникова, любимом кресле-качалке, в его, Евгения, обожаемом махровом халате дымчато-серого цвета, в его, хозяина, разношенных тапках сидел какой-то пьющего вида тип и читал газету „Русский порядок“.

От неожиданности бизнесмен не нашелся, что сказать. Поэтому разговор начал патриот из кресла:

— Ты кто? — спросил он строго, как следователь.

— Я… хозяин, — тихо, но твердо ответил Евгений.

— Ха! — осклабился патриот, а потом крикнул, обращаясь куда-то в левую часть дома, где, по смутным воспоминаниям Пирожникова, была ванная: — Катенька!

— Что? — раздался нежный голосок, созвучный легкому шуму льющейся воды.

— Катя, где наш хозяин? — спросил тип.

— Наш хозяин в Австралии, — нараспев ответили из ванной.

— Вот, понял, хмырь, он в Австралии, — объяснил Пирожникову незнакомец.

Услышав это, милый и добрый человек, наделенный от природы обворожительной улыбкой Чеширского кота, вдруг превратился в подобие озверевшего Кота Леопольда.

Не в пример удачливым героям Боккаччо, гости домика „мальчика-с-пальчик“ вынуждены были сниматься с насиженного места в высшей степени стремительно.

Слегка одурманенная утренним похмельным синдромом Лисицына катапультировалась, натянув на свое мокрое, голое, но прекрасное тело песцовую шубку — самое дорогое, что у нее было в жизни. А незнакомый патриот, так и не успев представиться, улетучился, навсегда утащив даже память о великолепном махровом халате и стоптанных тапках „хозяина из Австралии“. Впрочем, Пирожников не жалел о потерянных предметах гардероба, поскольку первое желание, которое у него возникло, когда он увидел свои вещи на приверженце русского порядка, было сродни тому, какое испытал нарком Берия в одном известном фильме, совершенно аналогичным образом разглядевший свой халат на девушке, доставленной для утех. Лаврентий Павлович вымолвил тогда только одно слово: „Сжечь“. И был прав.

Домик „мальчика-с-пальчик“ снова опустел. От избытка чувств хозяин выпил в гордом одиночестве половину содержимого одной из бутылок. Австралийское виски показалось ему напитком, способным удовлетворить разве что вкусы кенгуру. Плюс к тому на глаза нашему герою попалась статья о пагубных веяниях запада на российскую мораль, напечатанная в… злополучном „Русском порядке“. Автор статьи вдавался в исторический экскурс о том, что были на докапиталистическом Западе полезные изобретения в области интима: „Интересам мужей служили механические средства защиты, которые считались надежнее клятв в верности: хитроумные решетки, „запиравшие вход в сад земной любви“. Это были пояса Венеры, которые исключали возможность проведения полового акта, но не ограничивали естественных потребностей женщины. Они запирались сложным замком, ключ от которого находился у мужа“. Евгений плюнул и бросил газету в горящий камин. Скромного кавалера Де Грие из нашего героя не получилось…

Примерно в то же время, когда происходили эти печальные события, Настя в который раз изучала страницы знаменитой книги Антуана Франсуа Прево д’Экзиля, воспевшего самую бескорыстную, всепрощающую любовь бедного Де Грие к прекрасной Манон.

„Ей шел семнадцатый год; пленительность ее превосходила всякое описание: столь была она изящна, нежна, привлекательна; сама любовь! Весь обман мне показался волшебным.

При виде ее я замер в смущении и, не догадываясь о цели ее прихода, ожидал, дрожа, с опущенными глазами, что она скажет. Несколько минут она находилась в не меньшем замешательстве, нежели я, однако, видя, что я продолжаю молчать, поднесла руку к глазам, чтобы скрыть слезы. Робким голосом сказала она, что я вправе был возненавидеть ее за ее неверность, но если я питал к ней когда-то некоторую нежность, то довольно жестоко с моей стороны за два года ни разу не уведомить ее о моей участи, а тем более, встретившись с ней теперь, не сказать ей ни слова. Смятение моей души, покуда я выслушивал ее, не может быть отражено никакими словами…

…Мы сели друг подле друга. Я взял ее руки в свои. „Ах, Манон, — произнес я, печально смотря на нее, — не ожидал я той черной измены, какой отплатили вы за мою любовь. Вам легко было обмануть сердце, коего вы были полной властительницей, обмануть человека, полагавшего все свое счастье в угождении и послушании вам. Скажите же теперь, нашли ли вы другое сердце, столь же нежное и преданное? Нет-нет, природа редко создает сердца моего закала. Скажите, по крайней мере, сожалели ли вы когда-нибудь обо мне? Могу ли я довериться тому доброму чувству, которое побуждает вас сегодня утешать меня? Я слишком хорошо вижу, что вы пленительнее, чем когда-либо, но, во имя всех мук, которые я претерпел за вас, прекрасная Манон, скажите мне, останетесь ли вы верны мне теперь?“

Она наговорила мне в ответ столько трогательных слов о своем раскаянии и поручилась мне столькими клятвами в верности, что смягчила сердце мое беспредельно…“

Настасья любила эту легкомысленную книгу, несмотря на ее „историческую“ непристойность, любила, сожалея, что не может отмыть ее запятнанные страницы. „Манон Леско“ является исключительным романом, который обаятелен самой испорченностью своей, и героиню которого ни за что в жизни не хотелось бы реабилитировать. Менее виноватая или менее безнравственная, Манон уже не была бы сама собой. Пятнышко грязи идет, как мушка, ее безрассудной головке. Это знак, по которому ее узнают любовники.

Сочувствуя бедному влюбленному кавалеру, Анастасия тем не менее отложила в сторону ручку, аккуратно собрала исписанные листки в стопку, которую положила в верхний ящик своего еще не вполне освоенного, но уже любимого письменного стола. Вещи, как и люди, обладают тем свойством, что сначала их успеваешь полюбить и только потом к ним начинаешь привыкать…

Сегодня по расписанию у нее была редакция.

— Настя, я очень спешу, убегаю на заседание. — Присказка у главного не менялась. А сказка на этот раз была такая: — Я тебя позвал, потому что хочу дать задание, рассчитанное исключительно на тебя, дорогая.

— Снова феминистки-суфражистки? — спросила она, едва не зевая.

— Нет, не угадала! — Он таинственно улыбнулся.

— Так что же?

— Нам позарез нужен материал о каком-нибудь толковом деловом человеке, бизнесмене например, приносящем пользу державе. Только чтобы не перекупщик, не маклер, а человек, занятый в сфере производства. Очерк о герое нашего времени, как говаривали в период застоя.

— Президент строительной фирмы подойдет? — Настя быстро сообразила, что наконец-то представился счастливый случай отблагодарить „птицу Феникс“.

— Строительной? Думаю, подойдет. Хорошо, если бы он при том был еще немножко… и меценатом. В общем, смотри по обстоятельствам. — Редактор вскочил, быстро надел пальто и шляпу и, дружески похлопав Настю по плечу, удалился.

Она представила лицо Евгения, его милую улыбку и поймала себя на мысли, что ей приятно с ним снова встретиться.

Она позвонила в „Феникс“ не откладывая, прямо из кабинета главного редактора, но секретарша сказала, что он на объектах.

— Что ему передать?

— Ничего… А впрочем, передайте, что его беспокоила пресса.

Настя положила трубку, не слишком уверенная, что слово „пресса“ поможет Пирожникову сориентироваться и выйти на конкретного представителя этой самой абстрактной прессы.

Минуту она сидела в задумчивости. Сегодня ей почему-то необходимо было с кем-нибудь пообщаться, как говорил экстрасенс Игорь, схватить клочок положительной энергии. И она снова взялась за телефон.

— Гурий Михайлович? Это Настя Кондратенко.

— Очень, очень рад.

Она различила в голосе Удальцова нотки удивления.

— Мне бы очень хотелось с вами пообщаться.

— Так в чем же дело? Я выезжаю… Но куда? В Дом литераторов?

— Мне не хотелось бы встречаться с вами в цэ-дэ-эле. — Настя представила любопытные глаза, горящие во всех углах, как уголья в темноте.

— Тогда где же?

— Давайте подумаем…

Голос в трубке на продолжительное время замолк. А потом зазвучал с прежней решительностью:

— Настя, не подумайте чего плохого и поймите меня правильно. — Это Удальцов произнес тоном учителя, обращающегося к ученику. — У меня есть ключи от квартиры моего приятеля, который сейчас лежит в больнице. Мы могли бы там спокойно побеседовать. Ну как?

— Я не против.

Настя, правда, подумала, что с таким же успехом можно было бы встретиться и в ее собственной квартире. Но жажда сменить обстановку была сильнее разумного решения.

— Тогда запишите адрес. Я буду вас ждать часа так через два. Хорошо?

— Да, до встречи.

На самом деле на сборы Насте понадобилось от силы минут десять, она сложила бумаги на столе, вымыла чашечку с кофейной гущей, на которой не собиралась гадать, и выкурила сигарету с Таней — корреспондентом отдела морали.

Чтобы убить оставшееся время, она стала читать полосы завтрашнего номера. Ее внимание привлекла статья некоего профессора этики, изучающего мораль первых послереволюционных лет.

„Проповедь „свободы любви“ исходила от таких радикально настроенных деятельниц коммунистического движения, как И. Арманд и А. Коллонтай. Охваченная революционным энтузиазмом молодежь решала „проклятый вопрос“ с неподражаемой прямотой: „Слушали: о половых сношениях. Постановили: половых сношений нам избегать нельзя. Если не будет половых сношений, то не будет мировой революции“.

Отношения „без черемухи“ (одноименный роман П. Романова), „без всяких причиндалов“ нашли в студенческой среде немало горячих сторонников. Среди учащихся вузов, проанкетированных Д. Лассом в 1928 году, почти половина ответила, что „любви нет“, „не понимаю, что такое любовь“, „любви не признаю“ и т. д. С насмешкой говорят об этом чувстве и герои литературных произведений:

„Мы не признаем никакой любви, — восклицает комсомолец из повести Л. Гумилевского „Собачий переулок“, — все это буржуазные штучки, мешающие делу“.

Комсомолка Женя, выведенная А. Коллонтай в одном из очерков, заявляет: „Половая жизнь для меня простые физические удовольствия, своих возлюбленных меняю по настроению. Сейчас я беременна, но не знаю, кто отец моего ребенка, для меня и это безразлично“. Героиня того же Л. Гумилевского выражается еще определенней: „Довольно! Требуется тебе парень — бери, удовлетворяйся, но не фокусничай. Смотри на вещи трезво. На то мы и исторический материализм изучаем…“

Социалистическая действительность мало соответствовала провозглашенным декларациям. Еще Г. Спенсер сказал: „Нет такой политической алхимии, посредством которой можно было бы получить золотое поведение из свинцовых инстинктов“.

Да уж, не получается великой любви из „свинцовых инстинктов“. Анастасия убедилась в этом на собственном нескладном опыте. И теперь, по-бабьи сочувствуя комсомолке двадцатых годов Жене, она тем не менее ловила себя на мысли, что в какой-то момент и ей самой стало безразлично, кто отец ее будущего ребенка. Хотя, в отличие от героини очерка А. Коллонтай, Настя прекрасно знала, что этим отцом являлся Ростислав Коробов — первая и, как казалось, единственная любовь, неспособная однако брать ответственность ни за собственные стихи, ни за близких людей, ни за ночной металлический гул пожарной лестницы — общежитских „врат“ в рай.

„Все люди и события появляются в нашей жизни только потому, что мы их сами призываем“, — подобную мысль она когда-то вычитала в „Иллюзиях“ Ричарда Баха. Так что не стоит винить других в собственных ошибках и просчетах. Даже если эти другие — мужчины, которые всем ходом жизни на земле призваны заботиться о своих женщинах и детях. Даже если они заставляют женщину чувствовать себя невообразимо сильной. Уныние — тяжкий грех. И Настя собирала все еще оставшиеся душевные силы, чтобы не впасть в него. А кривая как-нибудь выведет…

Дом, где ее должен был ждать Удальцов, находился на улице Неждановой. Тихий, неестественно спокойный квартал. Такой спокойный, что даже не верилось, что это Москва. И не просто Москва, но самый центр ее. И время здесь, казалось, было остановлено, переплавлено в камень, заморожено где-то во второй четверти прошлого века.

Рядом с этими колоннами, арками и порталами Настя ощутила себя одетой нелепо и безвкусно, словно явилась к званому обеду в трико. На мгновение возникло острое желание обрести гармонию, начав хотя бы со смены демократичной куртки на соболье манто. Она вошла в полутемный, оскверненный непочтительным к старине двадцатым веком подъезд и почувствовала, что ее внешний вид больше не важен, потому что внутри здание оказалось перестроенным, а значит, лишенным каких бы то ни было примет стиля. Окна на лестничных площадках между этажами были полукруглые, со сложными рамами, напоминающими решетки. Небольшие стекла явно отличались одно от другого, с новыми, возможно только вчера вставленными, соседствовали перламутровые от старости, придающие переулку фантасмагорические черты. Она подумала, что, не исключено, Михаил Булгаков тоже иногда смотрел на мир сквозь такие вот отекшие от времени стекла.

Квартира на третьем этаже встретила ее неприветливой дверью из дуба, хотя и не мореного, но обработанного „морилкой“. Она позвонила, и мелодичные звуки заглушили участившееся вдруг сердцебиение. Замок долго щелкал и вздрагивал, словно не хотел слушаться. Но с судьбой бороться бесполезно, и дверь открылась скрипя.

— Настя! А я, признаться, уже заждался.

Гурий Михайлович казался чересчур суетливым и взволнованным. И намека не осталось на „бронзовую“ неприступность, которая так привлекала женщин.

Квартира была засыпана пылью, как январская улица — снегом. Вещи, трогательные статуэтки, которых так много бывает в старых жилищах, — все это находилось в полном порядке, но видно было, что давно, очень давно, к ним не притрагивались.

Дом выглядел настолько нежилым, словно несколько месяцев назад рядом взорвалась нейтронная бомба и люди улетучились, растаяли, оставив в полном порядке свои пожитки.

— Я тут принес, вот. — Удальцов указал взглядом на кухонный стол, на котором, словно пришельцы из иного мира, возвышались бутылка итальянского шампанского „Милорд“, банка израильского растворимого кофе и пакет, очевидно, со съестным.

Анастасия, повинуясь инстинкту хранительницы очага, взяла тряпку, иссохшую, как египетская мумия, и, собрав все силы, открыла кран. Ржавая вода со страшным ревом устремилась в раковину. И вот мутный поток сменился прозрачным, принося успокоение в ее душу. „Не зря японцы так любят созерцать падающую воду“, — эта нелепая мысль пришла ей в голову на неизвестно чьей кухне в присутствии великого поэта Удальцова.

— Где здесь чайник? — Это она произнесла вслух.

— Вот.

Посудина, которую подал Насте поэт, выглядела в высшей степени исторической. Чайник — медный! В такой когда-то, по преданию, смотрелась Золушка, не имевшая зеркала. Но поверхность этого чайника, покрытая темной зеленой патиной, не отражала даже синего пламени. Пока чайник тихонько урчал, Настя сметала со стола пыль, под слоем которой этот дом задыхался, как задохнулись Помпеи под тяжестью пепла.

Старинные хрустальные бокалы, серебряные чашечки для кофе, фарфоровые тарелки с „перфорированным“ краем — для бутербродов, явно купленных в кафе Центрального дома литераторов. И весь этот дух старины в Настином сознании странным образом переплетался с обликом самого Удальцова… Он казался ей частью этого немножко бутафорского от излишней подлинности мира. Хотя он был старше Насти всего на каких-то лет двадцать пять. Классическая разница для пар, в прошлом веке принадлежавших к российскому высшему свету… И сам он, казалось, чувствовал, что ест не из своей тарелки — в прямом и переносном смысле.

Они вели ни к чему не обязывающий разговор о его двух дочерях, о том, что у гениев почти всегда рождаются дочки, и о том, что, „как говорит один экстрасенс“, к Насте притягиваются те мужчины, которым нужна сильная женщина, ибо она именно такой и является.

Они говорили обо всем и ни о чем конкретно, пока наконец Удальцов не сформулировал нечто выстраданное, прочувствованное больше, чем все его стихи.

— Моей душе хорошо с тобой, Настя, но я слишком стар для молодой женщины…

Она пыталась возразить, но он сделал запретительный знак рукой и продолжал.

— Но я поэт, — улыбнулся он тихой улыбкой, от которой Насте стало немножко страшно, — и я не знаю, что такое любовь. Я знаю, что любовь — это стихи. Строки остаются, когда исчезают и поэты, и их возлюбленные. Правда, современники никогда не понимают, что истинно, а что ложно. Но будем надеяться, что время играет нам на руку.

Он замолк, глубоко вдохнул, словно готовился к затяжному прыжку, а потом начал читать:

Он читал, и на Настасью из ниоткуда, из иных миров изливались потоки света. И растения, неестественно зеленые в этом пыльном мире, протягивали к ней листья. И теплая энергия исходила от его голоса, его облика.

Она молчала, не находя, что сказать, бессильная перед великой силой искусства.

— Вот… Видишь как… И пусть потом разбираются, был я с тобой близок или не был. Пусть высчитывают, почему я это написал. — Он удовлетворенно улыбался в пространство. — В конце концов окажется, что в твоей жизни был только я один.

Настя подавила легкую волну негодования, поднявшуюся было в душе, но не стала возражать. Она молчала, потому что по-своему Гурий Удальцов был прав, поскольку обладал великой правотой Поэта.

Но по пути домой она, как заклинание, повторяла другую его строку: „И дымилась страсть из-под ногтей…“

„Кому он посвятил это?“ — вопрошала она.

Вечером того же дня Анастасия принялась перевязывать ленточкой „вязанку хвороста“ из „Золотого осла“ Апулея.

Она листала прекрасно изданную книгу с изумительными иллюстрациями, изображающими Луция, превратившегося в осла, Психею с обоюдоострым, как любовь, мечом в руках, Венеру, конические колонны, серебристые оливы и прочее древнеримское великолепие. И в Девятой книге „Метаморфоз“ нашла то, что искала, хотя выбирать что-то в этой книге, которую хочется переписать в „Любовный конспект“ всю, было очень тяжело.

„Но не успел юноша пригубить первой вступительной чаши и узнать, какой вкус у вина, как приходит муж, вернувшийся гораздо раньше, чем его ожидали. Тут достойнейшая супруга, послав мужу всяческие проклятия, прячет дрожащего, бледного от ужаса любовника под случайно находившийся здесь деревянный чан, в котором обыкновенно очищали зерно…

…Наступило урочное время, когда хромой старик, которому поручен был присмотр за всеми вьючными животными, всем табуном повел нас на водопой к ближайшему пруду. Обстоятельство это доставило мне желанный случай к отмщению. Проходя мимо чана, заметил я, что концы пальцев у любовника высовываются, не помещаясь, из-под края; шагнув в сторону, я наступил со злобой копытом на его пальцы и раздробил их на мелкие кусочки. Издав от невыносимой боли жалобный стон, он отталкивает и сбрасывает с себя чан и, обнаружив себя непосвященным взглядам, выдает козни бесстыдной женщины.

А мельник, не слишком взволнованный нарушением супружеской верности, приветливо, с ясным и доброжелательным лицом обращается к смертельно побледневшему молодому человеку:

— Не бойся, сынок, с моей стороны тебе не грозит ничего плохого. Я не варвар и не такой черствый человек, чтобы по примеру сукновала уничтожить тебя смертельным дымом серы или отрубить голову такого красивенького и милого мальчика в наказание за прелюбодеяние. Нет, я просто поделюсь тобою с женой. Я прибегну не к форме раздела имущества, а к способу общего пользования, чтобы без споров и упреков мы все трое поместились в одной постели. Да я всегда жил с женой в таком согласии, что у нас, как у людей умеренных, вкусы всегда совпадали. Но сама справедливость требует, чтобы у жены не было перед мужем преимущества.

С такими шутливыми словами он повел юношу к постели, а тот, хотя и неохотно, но шел за ним. Тогда, заперев в отдельной комнате свою целомудренную жену, возлег с молодым человеком и использовал наиболее приятный способ расплаты за свои поруганные права мужа.

А когда небесное светило привело за собою рассвет, мельник позвал двух самых сильных работников и, приказав поднять юношу как можно выше, отхлестал его рукой по ягодицам, приговаривая:

— Сам еще мальчишка, нежный и молоденький, лишаешь любовников цвета своей молодости, нарушая законы брака и преждевременно стараясь присвоить себе звание прелюбодея.

Вот он, пример бесстрашного любовника, который неожиданно вышел целым из опасности, если не считать белоснежных ягодиц, перенесших издевательство и ночью, и утром. А мельник уведомил жену о разводе и в тот же день выгнал ее из дому“.

Настин ужин напоминал известный „завтрак аристократа“: кружка молока, морковный салат и кусочек хлеба. При полном отсутствии аппетита она готовилась поглотить „добычу“, как вдруг раздался звонок в дверь.

В глазок она увидела какое-то существо с длинными волосами.

— Кто там?

— Это я, Лена, открой, — послышался голос Ленки Дробовой, давно исчезнувшей и уже полузабытой.

Кажется, в том же октябре она вместе с „братьями" отправилась на Алтай.

Анастасия впустила пришедшую, внешне смахивающую на странницу. Та вошла как-то боком, опасливо озираясь.

— Проходи, Лена. Я одна, — успокоила ее Настя.

На Ленке была линялая куртка и такие же джинсы, свитер, ажурный от проедин моли, и ко всему еще шейный платок непонятого цвета.

— Как у тебя… Страшно.

— Что — страшно? — удивилась Настасья.

— В таких жилищах обитают дьяволы, — объяснила Ленка, и теперь уже страшно стало хозяйке дома.

— Проходи, проходи. Сейчас кофе сварю. — Она провела гостью на кухню.

Ленка тихо опустилась на табуретку, отсутствующим взглядом обозревая кружки, чашки, тарелки, шкафчики и иже с ними.

— Нас выгнали с квартиры, — наконец произнесла она. — Я вернулась к матери, но не могу с ней ужиться. У-у, дьяволица!

— Почему же вас выгнали?

— Нашумела история с „белыми братьями“. Хозяйка, испугавшись, что мы такие же, отказала нам в квартире.

„Было чего испугаться“, — мысленно посочувствовала Настя хозяйке квартиры.

Пока она совершала ходку к секции за чашками, гостья успела истребить „завтрак аристократа“ и встретила Настино возвращение словами:

— Еще чего-нибудь у тебя пожевать не найдется?

В ее глазах блестел негасимый голодный огонь.

— Есть баночка сардин, а магазины уже закрыты, и на завтрак у меня ничего не останется, — вежливо и правдиво объяснила Настя.

— Давай сардины. — Ленка открыла пустой холодильник и с первого беглого взгляда нашла заветные консервы.

— Оставь мне одну рыбку. — Настя попыталась спасти свой желудок и для большей уверенности отложила рыбешку на отдельную тарелку.

Пока она варила кофе, хищная Ленкина вилка уже скребла о дно баночки.

— Ты будешь есть рыбу или нет? — твердо спросила „зеленая сестра“.

Настя обернулась и, повинуясь неугасимому огню Ленкиных глаз, устремленному на ее тарелку, быстро насадила сардину на вилку, отправила в рот и запила жадным глотком горячего кофе. Испытав действие ошеломляющей гаммы вкусов, Настя схватила стакан холодной воды, смачно отхлебнула из него, а потом посмотрела на Ленку с первобытной ненавистью.

Чего-чего, а возрождения внутривидовой вражды „братья“, несомненно, добились. Возродительница нравов первобытного коммунизма наконец-то приступила к разговору о том, за чем пришла:

— Я к тебе по делу. Дай мне координаты экстрасенса. Помнишь, ты мне о нем говорила.

— Он помогает только знакомым.

— А я с ним познакомлюсь, — нагло улыбнулась Ленка.

Настя вспомнила финал своего последнего разговора с Игорем и дала Ленке номер телефона. Встряхнув давно немытой гривой, та встала из-за стола.

После того как за Дробовой захлопнулась дверь, Анастасия долго убирала кухню, мыла посуду, пол, вытирала стол, удивляясь, насколько ее нынешнее состояние обострило чувство брезгливости.

Когда она протирала телефонный аппарат, тот вдруг внезапно зазвонил у нее в руках. Она сняла трубку, все еще держа в другой руке тряпку.

— Настя, это вы мне звонили? — услышала она голос Пирожникова.

— Да, Евгений. Это я. Но мы вроде бы перешли на ты, — напомнила она.

— Ой, прости. Я так обрадовался, что ты мне позвонила, даже немного растерялся. — Он говорил быстро-быстро, и Настя подумала, что ей в нем нравилось больше всего: прямота и искренность.

— Я хотела тебя отблагодарить за свое чудесное спасение.

— Ну уж…

— Не прибедняйся. Лучше согласись дать мне интервью — материал для этакого очерка о герое нашего времени.

— Может быть, не стоит?

Ей показалось, что он слегка разочарован таким предложением.

— С рекламой, конечно. — Она знала, чем его искусить.

— Тогда о’кей. Когда?

— Время назначай ты. А я постараюсь вписаться в твой плотно упакованный график.

— Завтра, завтра… — Видимо, он листал еженедельник. — Завтра в шестнадцать ноль-ноль. Тебя устроит?

— Вполне.

— Если ты не против, я за тобой заеду.

— Я не против.

— Куда заехать?

Этот вопрос удивил Настю.

— Домой, куда же еще? В Марьину Рощу.

А во сне ей снова и снова снился Ростислав. Изгоняемый из яви, из бытия, он находил лазейку в ее „неправильно работающем подсознании“.

Настя ждала его на скале у безбрежного ультрамаринового моря, по цвету похожего на Средиземное вблизи Корсики, где она никогда не бывала, но о котором мечтала сокровенно и тайно.

Волны бились о сильно изрезанные скалистые берега, заползали в гроты, омывали рифы.

А она стояла, маленькая и незаметная, на гранитной громадине. Как памятник себе самой. Своей любви. И ждала не того, общежитского, а другого, воплощенного, как миф, отполированного, как камешек на берегу, — другого в образе Ростислава.

Но к ней прилетал только ветер — соленый, как слезы, морской бриз. И Настя насквозь каменела от этого ветра, пробирающего до костей, от печальных криков голодных чаек, от шершавой беспочвенной поверхности под ногами.

Даже во сне Настасья остро ощущала свое одиночество, гордое, как стихия…

А чего же она хотела, о чем грезила? Может быть, о том, что герой ее романа будет воплощением самых привлекательных черт Дон Жуана и Дон Кихота одновременно. Или она так и не смогла понять сердцем, а не умом, что поэт Ростислав Коробов слишком далек от какой-либо серьезной литературы. Даже просто от того, чтобы быть сравниваемым с ее великими персонажами…

Настя проснулась, смутно помня сновидение, бросила беглый взгляд на электронный будильник, служащий по совместительству ночником. На часах было около пяти. В борьбе с бессонницей выбор средств невелик: либо ходить по комнате, либо читать то, что попадется под руку. Третьего не дано, поскольку снотворные беременным противопоказаны.

И Настя раскрыла случайную книгу примерно на середине:

„В тусклом свете чадящего светильника их сплетенные тела отбрасывали фантастические тени на куски ветхой ткани и стены каморки. Мессалина задыхалась в сладостном изнеможении под натиском этого исполинского тела. Под ее руками скользили бугры чудовищных мышц того, кто пришел разделить с ней ложе. Ласки его были грубы, Мессалина стонала и вскрикивала от боли и страсти, когда он схватил огромными ладонями ее полные груди, вдавливая в нежную, как шелк, кожу золотые украшения. Она приходила в неистовство от шершавых поглаживаний этих мозолистых рук, испещренных шрамами. Последний сладострастный порыв этого могучего тела, казалось, лишил ее дыхания.

Оторвавшись наконец от насытившего его тела, незнакомец распростерся рядом. Теперь он с любопытством вглядывался в нагое тело и лицо той, что лежала рядом, жадно хватая ртом воздух. Только сейчас пришелец заметил, что украшения на ее обнаженной груди золотые. Словно не веря себе, он еще раз провел рукой по ее нежной холеной коже, уткнулся лицом с мозолистой переносицей в удивительный аромат ее золотисто-рыжих накладных волос.

— Кто ты?

— Лициска. Разве ты не прочитал имя на двери?

— Но такое тело и благовония я встречал только у богатых женщин…

— Я блудница. А ты — гладиатор? Желвак на переносице, наверное, от шлема?

— Да. — В голосе незнакомца прозвучала гордость. — И меня любили даже знатные матроны.

— Конечно, ты силен. Куда до тебя тем двум сопливым мальчишкам, что были здесь перед тобой, — не знали толком, как подойти к женщине. Но знавала я и мужчин, намного более искусных в любви.

Гладиатор помрачнел:

— Замолчи, продажная.

— Да, продажная! — Остывшей от любовного жара Мессалине захотелось уколоть этого горделивого любимца женщин. — Но и ты ведь пришел сюда с деньгами…“

Анастасия отложила в сторону эту всего лишь очередную историйку на сюжет „Дневной красавицы“. Конечно, Мессалина, жена императора Клавдия и она же проститутка Лициска, вряд ли страдала утонченными комплексами европейских дам двадцатого века. Но сам сюжет, как оказывается, неизбывен.

Евгений опаздывал. И это было так на него непохоже, что Настя пребывала в легком волнении, которое заставило ее спуститься вниз, к подъезду, и там ждать Пирожникова.

Сегодня она надела джинсовую куртку и просторный свитер, маскирующий пока еще небольшие изменения фигуры: наметив деловой разговор, она хотела бы избежать ненужных расспросов, способных перевести беседу в совсем иную плоскость.

В сумочке мирно покоилось ее оружие — маленький, как дамский пистолет, „Панасоник“. Она предусмотрительно „скормила“ ему новые батарейки. А Пирожникова все было… Наконец вдали она увидела красный автомобиль, сворачивающий в сторону ее дома.

„Слава Богу!“ — Вздох облегчения вырвался из ее груди.

„Вольво“ плавно затормозил и остановился в нескольких сантиметрах от лужи. Настя обошла это грязное весеннее море, а Пирожников уже выскочил из машины и открыл дверцу.

— Настя, извини, что заставил ждать. Понимаешь, тут одно дело возникло, садись, по дороге расскажу. — Все это он произнес деловой скороговоркой.

— Ты забыл у меня перчатки.

— Что? — не понял Евгений.

— Ты забыл перчатки в моей квартире. Помнишь, в тот день, когда помогал мне перевозить вещи… Ну, когда подарил мне подушку и одеяло. — Она вытащила мужские кожаные перчатки, и в сумочке сразу же стало свободнее.

— Спасибо, — улыбнулся он, как всегда, неотразимо. — И как тебе спится на этой подушке? Кошмары не снятся?

— К сожалению, снятся. — Она быстро перевела разговор на другую тему. — Итак, сколько у тебя времени?

— Это я и хотел бы выяснить. Понимаешь, мне прямо сейчас нужно ехать на презентацию. Друг открывает магазин… Я узнал об этом только час назад. Я в последние дни почти не бывал в офисе, и он не мог до меня дозвониться.

— Значит, интервью придется отложить?

— Нет, что ты. Давай начнем сейчас. Пока доедем — как раз и поговорим. Нам в сторону Крылатского.

Настя включила верный диктофон, радуясь, что шума мотора в салоне „вольво“ почти не слышно.

„Хорошо, что у него не какой-нибудь „жигуль“, — про себя меркантильно заметила Анастасия.

— Настя, я готов!

Он уже вырулил на главную улицу и теперь легко, без напряжения вел машину в сплошном потоке, движущемся на зеленой волне.

— Кажется, Рокфеллер сказал, что самое трудное — это заработать свой первый миллион. При этом он добавил, что чаще всего его приходится просто украсть.

— Я, к счастью, начинал несколько иначе. Хотя, — он снова улыбнулся, — если бы пришлось воровать, то постарался бы взять не меньше миллиона. Но у меня уже был капитал — целых пятьсот рублей! Огромная сумма по тем временам.

— И как ты распорядился этим первоначальным капиталом?

— Мы впятером, все инженеры-строители, примерно одного возраста, сбросились по пятьсот рублей, купили облицовочную плитку и облицевали плавательный бассейн в одном институте. Заработали десять тысяч. С этого деятельность нашего кооператива и началась.

— Ага, и ты, значит, начинал как кооператор?

— Знаешь, практически все начинали так.

— И потом капиталец стал накручиваться как снежный ком?

— Что-то вроде этого. И довольно скоро начали заниматься самыми разными делами — от строительства до книгоиздания.

— Даже так?!

— Представь себе. Но книгоиздатели потом отпочковались в отдельную фирму.

— И что же они издают?

— Ходовую литературу. В основном, прикладного характера. Ты знаешь, я как-то подсчитывал: от нашего кооператива отпочковалось где-то около тридцати фирм. Некоторые прогорели, другие процветают, но большинство просто вполне нормально существует, сводят концы с концами.

— Что вы строите?

— Все, что закажут. Поэтому в основном коттеджи. Но „Фениксу“ вполне по силам возводить классные здания по оригинальным проектам.

— Но ведь не возводите! — бросила упрек Настя.

— Так ведь не заказывают! — Пирожников вышел из себя и, кажется, начал превышать скорость. — Не нужны никому индивидуальные проекты! Представляешь, вкладывают такие деньги в чертежи, а сами, в большинстве своем, ничего не в состоянии даже представить, кроме огромной „избы с бассейном“, обложенной кирпичом или мрамором. Они, заказчики эти, когда к нам приходят, не могут даже толком объяснить, чего хотят. Но при этом бывают такими безапелляционными, что при всем желании наши архитекторы не в состоянии их хоть в чем-нибудь переубедить.

— Так как же вы строите?

— А вот так и строим. Трехэтажные шалаши. Захожу однажды в мастерскую, а там какая-то тетка архитектору объясняет, где кухню делать, куда окно отодвинуть. Я послушал-послушал, да и спрашиваю: „Вы архитектор?“ А она отвечает: „Нет, я закройщица“. — „Так что же вы профессионала учите?“ — „А потому, что меня сосед попросил. Очень ему мой домик понравился, он точно такой же хочет“.

— Забавно.

— Что ты! Смех сквозь слезы. Если бы они, эти заказчики, еще и чертить умели, то моя фирма точно б прогорела.

Анастасия заметила, что разговор уходит в несколько „необязательное“ для газеты русло.

— А благотворительной деятельностью вы занимаетесь? — попыталась она поправить дело.

— Еще как! Но все суммы — коммерческая тайна. Так что не спрашивай.

— Мне нужны не цифры, а данные. Расскажи хотя бы, как вы финансировали конкурс „Мисс Столица“, — попросила она.

— Нет! Никаких мисс! — Евгений внезапно впал в ярость, Настя не поняла почему.

Весь дальнейший путь ехали молча. Раза два „красный конь“ попадал в пробки, но Евгений умело выруливал какими-то окольными путями. И Настя про себя отметила, что он досконально знает город. Впрочем, президенту строительной фирмы этот навык просто необходим.

Евгений повернул направо. И вскоре остановил машину возле оригинального здания с башенкой. Огромные окна были наглухо занавешены алыми шторами, на фоне которых — между рамами — порхали гипсовые пухленькие крылатые мальчики, слепленные по образу и подобию героев любимого Настиного мультфильма Уолта Диснея „Фантазия“.

— Ну, что, идем? — спросил Евгений.

— Куда?

— На презентацию, конечно.

— Но меня не приглашали, — напомнила она.

— Я тебя приглашаю. Это здание проектировала и строила наша фирма. Так что я в некотором роде тоже именинник.

— Женя, может быть, мой туалет не соответствует? — чуть смущенно спросила Настасья.

— Чепуха! Ты прекрасно выглядишь. И мы классно смотримся вместе. Правда?

Он тоже был в джинсах и свитере, таком мягком на вид, что возникало неизъяснимое желание погладить его, как котенка.

— Правда, — ответила она.

Пирожников открыл дверцу и помог спутнице выйти из машины, взял ее под руку, и они направились к главному входу зашторенного здания.

— „Купидон“, — прочитала Настя.

„Ну очень интересно“. — Это она произнесла мысленно с интонацией героя телерекламы газеты „СПИД-инфо“.

У входа гостей встречал хозяин — приятель Евгения.

— Рад! Знаешь, едва тебя нашел.

— Знаю. Настя, разреши тебе представить моего компаньона в этом счастливо завершенном деле.

— Николай Поцелуев. — Компаньон, опережая Пирожникова, раскланялся.

— Очень приятно. Анастасия Кондратенко.

Поцелуев, не боясь тавтологии, поцеловал ей ручку. И она поймала его одобрительный взгляд, адресованный Пирожникову.

— Сюда, пожалуйста. — Николай указал рукой в направлении витрин, у которых с заинтересованным видом уже „паслись“ ранее пришедшие гости.

И только подойдя к витринам, Анастасия со всей очевидностью поняла, что за магазин открыл Поцелуев. Он решил поистине осчастливить соотечественников, долгие годы непрерывно строивших светлое будущее и провозглашавших при этом полное самоотречение.

Коммерсант Николай предложил изменить взгляды на мир на диаметрально противоположные. И потому обратить внимание на себя, а вернее, на некоторые части своего тела, требующие сугубо индивидуального, для культуры этой страны — нетрадиционного, отношения.

Уже первая витрина была настолько переполнена фаллическими символами, что поразила бы представление даже искуснейших в подобных культах первобытных людей.

Губные помады всех оттенков были выполнены в форме миниатюрных фаллосов. С ними конкурировали в разнообразии свечи для интимного ужина и сувенирные презервативы. Дизайн последних поражал самое причудливое воображение. Одни из них напоминали миниатюрные плавучие мины, другие — морских ежей; третьи — химерических зверьков с острыми мордочками. Перечисление можно было продолжать почти до бесконечности.

Анастасия, не останавливаясь у стойки с пошловатым бельем, прошла дальше, к следующему „аквариуму“. Первый попавшийся на глаза его обитатель назывался „Улыбка крокодила“. С ним соседствовали „Экстаз“, „Суперэкстаз“, „Бешеный палец“, „Обруч страсти“ и другие нужные вещи, названия которых казались похожими на прозвища индийских вождей.

Каждое из приспособлений снабжалось краткой инструкцией рекламного характера. Например, о китайских кольцах сообщалось, что „эти кольца с венчиками супершишечек щекочут и раздражают клитор, при этом женщина испытывает такое доселе неизведанное лихорадочное возбуждение, благодаря которому она переживает вместе с партнером супероргазм, подобный взрыву“. Настя насчитала не менее семи подобных массажных предметов.

В витрине, переполненной флакончиками и баночками с безобидными кремами и духами, ей бросился в глаза препарат „До и после“, очевидно созданный по просьбам зрителей одноименной телепередачи. Средство гарантировало защиту от вездесущих венерических заболеваний. При этом обещало быть надежным и удобным в применении.

За вход в главный торговый зал фирма Поцелуева собиралась взимать плату в размере одного доллара. И едва попав туда из „предбанника“, Настя поняла, что Николай умел строить правильные расчеты. Ее первой мыслью было: „Конечно, очень немногие бросятся приобретать эти чудодейственные товары, но вот посмотреть…“

Глазеть и вправду было на что. Настя, во всяком случае, до сих пор наблюдала в подобных упаковках разве что фены для укладки волос… Эти предметы были тоже с насадками. Например, „Постельный комбайн-3“. Нет, не тот о котором пелось в садистском куплете:

Этот, в отличие от скромного труженика полей, был снабжен паспортом, сообщавшим, что прибор „укомплектован двумя вибраторами на батарейках: вибратором для клитора в верхнем положении и для мошонки — в нижнем, а также необычной формы влагалищным вибратором, от которого женщина испытывает доселе неизведанное лихорадочное возбуждение“. Аналогичным образом комплектовались и другие „фены“. Например „Эксцесс-1“ состоял „из шести предметов: „дикобраза“, „длинного пальца“ — для возбуждения вагины, взрывателя анусов, „дикого наездника“, анус-длинного пальца и вибратора с продольными желобками“. Все эти нужные бытовые приборы питались от двух батареек по полтора вольта — ну точь-в-точь, как Настасьин диктофон!

От комбайнов — в общем-то, роскоши, изобретений для забавы, — экспозиция переходила к предметам, в печальных случаях необходимым: к фаллопротезам. Эти приспособления почему-то были исполнены в двух цветах: черном и натуральном. Причем черный предмет на широком эластичном ремне, „рассчитанном на любую фигуру“, был очень похож на искусственную руку искалеченного полковника из фильма „Запах женщины“. Но, наверное, ко всему можно привыкнуть. И к искусственной руке — тоже.

„Идеальный заменитель мужской силы и новое наслаждение! Помощник в половом акте: держатель пениса, секс-стимулятор и имитатор эрекции — все в одном!“, — прочла Настя. И захотела добавить такую же бравую строчку: „Все хорошо, прекрасная маркиза!“

А вот вещь, о которой она слышала пару лет назад, когда секс-продукцию, если и можно было купить, то только на „черном“ рынке и по бешеным ценам. Парень из Калининграда, однокурсник-заочник, рассказывал, что его родной город потрясла забавная криминальная история. Некая дама приобрела у моряков загранплавания подобную штуку: „фаллопротез с плавками, в которых любой мужчина доставит себе и своей партнерше потрясающие ощущения“. Ощущения действительно оказывались потрясающими…

Возможно, той дамой овладели лесбийские наклонности, а может быть, просто банальная страсть к наживе, но, наглухо натянув на себя плавки с „истинным генератором чувственности“, мадам обольщала одиноких представительниц своего пола. Потом овладевала ими, доставляя „неизъяснимое наслаждение“ с помощью своего маленького друга, „очень мягкого, подобного бархатной перчатке“. Причем испытания обычно проводились в квартире жертвы. Когда осчастливленная возлюбленная засыпала, дама спокойно забирала все ценные вещи и исчезала навсегда. Может быть, она находила самооправдание в незыблемой истине, что все мужчины — подлецы? Так или иначе, но милиция, сбившись с ног, несколько месяцев подряд искала мошенника-мужчину. И, возможно, искала бы до сих пор, если бы фаллопротез однажды не подвел авантюристку, как подводит он, наверное, и бедных ослабевших представителей сильной половины рода человеческого. Нет, „друг“ не сломался и не износился. Мошенница просто впопыхах забыла это вещественное доказательство в совмещенном санузле одной из ограбленных квартир…

А вот и самое замечательное: куклы для взрослых. Они смотрели из коробок немигающими глазами, широко разинув скорей ненасытные, чем чувственные рты. Блондинки и брюнетки, куклы-подростки — „нимфетки“ по Набокову и даже „Большой Джон“. Но он оказался, к сожалению, тщательно замаскированным непрозрачной крышкой.

Светловолосая Треси с фигурой Барби, но гораздо более мощным бюстом, демонстрировала собственное „чудотехническое“ тело. Жаль, что не в действии. О ней было сказано: „Купите — и вы станете обладателем буйного секс-чуда: ведь все в Треси дрожит от сладострастия: вагина, грудь, все тело. Светловолосая Треси: в натуральный рост, блондинка, девичья фигура, милое лицо, легко надувается. Обладает глубоким мягким, тесным вибрирующим любовным гротом — восхитительно“. Настасье вспомнилось шуточное детское стихотвореньице: „Резиновую Зину купили в магазине. Резиновую Зину в корзине принесли…“ Треси предстала в Настином, возможно, слишком экзальтированном восприятии не более сексуальной, чем, скажем, резиновый шланг для поливки газонов. Но, как она сама понимала, раз есть предложение, то, значит, находится и спрос. Иначе эта „игрушка“ не тянула бы на сто пятьдесят баксов.

Кстати, о любовных гротах. Их тут собирались продавать и в розницу — отдельно от кукол. Каждый желающий мог положить в карман „Страстные уста“ или прозрачный, ибо мужчины любят глазами, колбообразный „Сладостный плен“, или совсем уж портативную „Боевую малышку“. Но в отличие от мифологизированных, самодостаточных в эстетическом отношении фаллосов, эти вырванные из „природной среды“ вагины производили удручающее впечатление. Анатомические муляжи — да и только! Впрочем, что женщина может понимать в игрушках для настоящих мужчин?..

Наконец все приглашенные собрались. И Николай Поцелуев произнес пламенную речь, то и дело прерываемую непродолжительными аплодисментами.

Кое-что из этого радостного спича Насте удалось запомнить.

Например, то, что этот магазин — не идеологическая диверсия зажравшегося Запада, а основательно назревшая необходимость отечественного потребителя. Или то, что, по всей видимости, наши неискушенные женщины, дорвавшись до „отдельно взятого“ полового члена, все же, будем надеяться, не разлюбят своих законных мужей, а те не предпочтут бесконечным семейным заботам безотказную „любовь“ надувных женщин.

„Секс-индустрия характеризует прежде всего культурный феномен цивилизованных стран, и, несмотря на четвертьвековой юбилей всемирной сексуальной революции, люди там не перестали посещать художественные выставки и ходить в церковь, — говорил Поцелуев, а Настя жалела, что не могла записать его аргументы на диктофон. — Бояться конкуренции со стороны резиновой игрушки может позволить себе только очень закомплексованный человек…“

„Например, Петропавлов, — продолжила про себя эту мысль Настя и тут же укорила себя: — Погоди смеяться над бедным Авдеем… Посмотрим, как ты сама запоешь, когда поживешь годик-два с малым ребенком в однокомнатной квартире“.

Когда-то в детстве она уже жила вдвоем с мамой. И радости в их бытии были такими же редкими, как и мужчины в мире. А мужчины появлялись и исчезали, были они большие и непонятные, пугали и будоражили одновременно, но именно вокруг них вращалось мироздание… „Неужели и мне с неизбежностью предстоит тот же путь?.. По гладкой тропинке среди поля, заросшего буйной дикой травой…“

Юные продавщицы, одетые в алую униформу: с глубокими декольте, в мини, пригласили гостей к шведскому столу. Девушки просто светились счастьем и были переполнены гордостью: еще бы, работать в таком магазине! И Насте казалось, что они, эти милые общительные нимфы, придавали обстановке больше „западности“, чем сам ассортимент. Во всяком случае, от универсамовских крикух они отличались разительно.

Элегантный вышибала, который уже завтра будет проверять билеты при входе в святая святых, сегодня разносил бокалы с шампанским. Анастасия взяла за длинную ножку один из хрустальных цветков и сделала несколько глотков.

Благодаря своей неистребимой наблюдательности она заметила, что супруга Поцелуева уже сподобилась употребить содержимое нескольких бокалов. Переполненная шипучим вином и эмоциями, она позволила себе заявить: „Это же замечательно, господин Поцелуев, что теперь я смогу наконец купить себе вибратор! И притом со скидкой — коль уж в твоем магазине!“ По выражению лица новоиспеченного хозяина всего этого великолепия Анастасия поняла, что были у него тайные причины, чтобы из всех видов предпринимательской деятельности выбрать именно секс-шоп…

Она отвела взгляд от бесстыжих глаз светловолосой Треси и вспомнила свою любимую куклу, нелепую самодельную уродицу, подаренную каким-то маминым приятелем, на досуге мастерившим табуретки, полочки и игрушки. Кукла была деревянная, с обтянутой раскрашенной тканью головой. Настя так и звала ее: „Кукла“, вглядываясь в вечно печальную улыбку, совсем как у Моны Лизы. Тело у Куклы было набито ватой, шов у нее на спине девочка не расправляла никогда и верила тому, что внутри спрятано маленькое теплое деревянное сердце и ночью его стук иногда можно услышать. Она засыпала, крепко прижав к себе Куклу, и утром иногда оказывалось, что голова Куклы оставила на ее щеке отпечаток переплетений грубых нитей.

„Смотри, я тоже Кукла!“ — говорила она тогда, важничая, маме. Сейчас Насте казалось, что устами младенца глаголила истина. „Все мы куклы, все мы прототипы универсальной Треси“, — думала печально Анастасия.

— Куда тебя отвезти?

Она заметила, что Евгений трезвый, как хрусталь.

— Мы еще не договорили. — Настя намекала на продолжение интервью.

— Настя, после этого магазина… Ну, мне как-то не хочется говорить о строительстве…

— Неужели эти игрушки произвели на тебя такое впечатление?

— Дело не во впечатлении. Просто мне не хочется вести деловой разговор.

Они уже подошли к автомобилю, припаркованному среди десятка себе подобных, и Евгений, отключив противоугонную сигнализацию, открыл дверцу.

Настя села и закурила длинную, тонкую сигарету. Она таяла, исходя ароматным дымом, ради которого и была призвана появиться на свет.

Пирожников закурил „Кэмел“.

Они курили в автомобиле с открытыми дверцами чудесным весенним вечером под сиреневатым небом, на котором уже зажглись первые звезды.

— Настя, — первым нарушил молчание Евгений.

— Да?

— Я в тебя влюбился, — произнес он медленно и чуть-чуть отрешенно, глядя сквозь ветровое стекло на опустевшую улицу.

Комочек пепла оторвался от его сигареты и, влекомый силой всемирного притяжения, упал на пол салона „вольво“…

Она молчала, поскольку вовсе не представляла себе, что следует из неожиданного признания Пирожникова.

— Я почти совсем ничего не знаю о тебе, — продолжал Евгений, — но то, как ты тогда, помнишь, плакала, у меня все время стоит в глазах. И то, как ты сегодня смотрела на всю эту шуточную гадость… Ты воспринимала все эти предметы так, словно они были доисторическими, экспонатами музея археологии… — Он ненадолго замолк, прикурив новую сигарету вместо почти совсем истлевшей. — Я не хочу врываться в твою жизнь, тем более что-то в ней разрушить… Но я хочу, чтобы ты знала о моих чувствах… И, может быть, согласилась стать моей женой.

Настя молчала, пораженная.

— Знаешь, почему я опоздал сегодня на встречу с тобой? — Он достал из кармана маленький футляр. — Хотел сделать тебе подарок… Правда, не думал, что решусь тебе все это сказать. Вот так, именно сегодня…

Она открыла футляр. На алой бархатной подушечке, словно орден, лежало тоненькое золотое колечко с тремя камешками. Как раз такое, о каком Анастасия мечтала когда-то у витрины ювелирного магазина.

— Я так обрадовался, что увижу тебя, и понял, только сегодня понял, что все время думал о тебе. Примерь. — Не дожидаясь, когда Настя выйдет из оцепенения, он взял колечко и надел ей на палец. — По-моему, впору.

Да, впору, и бриллиантики блестят, как звездочки в небе. А звезд становилось все больше и больше. Но в этот торжественный момент Настя оказалась способной только на одну фразу:

— Женя, я жду ребенка…

А он выхватил сигарету из ее застывших пальцев и вместе со своей, уже, кажется, третьей, выбросил в недалекую урну.

— Так что ж ты куришь? Не смей больше, по крайней мере, в моем присутствии!.. Ты… любишь другого?

— Кажется, уже нет. Мы расстались и, наверное, навсегда. Я уже не знаю, что такое любовь… И знать не желаю…

— Ты просто героическая женщина. Оставить ребенка в такое время! — Он говорил искренне, она это чувствовала.

— Сначала я думала, что ребенок что-нибудь изменит в моих отношениях с его отцом. А потом я уже полюбила этого малыша и не смогла убить. — Настя улыбнулась: — Тем более что у меня снова был дом… Благодаря тебе.

— Я задавал себе сегодня вопрос: а почему „Феникс“ отремонтировал твою квартиру? Как я теперь понимаю, не только из милосердия и христианского чувства сострадания. Я хотел помочь тебе, именно тебе.

— Спасибо. Спасибо за все, Женя. Но кольцо я принять не могу.

— Я прошу тебя, умоляю просто, ничего не решать вот так, впопыхах. Я понимаю, что выгляжу нелепо, что слова мои несвоевременны. Но, пожалуйста, подумай над моим предложением… Я уезжаю на месяц в Германию, а когда вернусь, надеюсь услышать твой ответ.

— Когда ты уезжаешь? — почему-то спросила она.

— Через три дня…

Звездочки сияли у нее на безымянном пальце. Словно сошли с небес, на которых совершаются браки.

И снова вечер, грустный и одинокий. Евгений так и уехал, не повидавшись с ней. Наверное, ничего не хотел добавлять к уже сказанному…

Мягко светила лампа на столе. И лист бумаги, такой белый, чистый и гладкий, казалось, заставлял поверить: все в этой жизни можно начать сначала.

И Настя начала писать, покушаясь на фантастику. Она писала, зачеркивала, надписывала сверху и писала дальше…

Нет, невозможно творить без черновика… Невозможно…

Но откуда у нее такие образы? Неужели прав был какой-то поэт, восклицавший, что „не бывает ненужных знаний!“? Настя улавливала у своих героинь сходство с ассортиментными единицами „того“ магазина.

„Биороботы выпускались двух серий — блондинки и брюнетки, — сочиняла она, — но в постели все они функционировали по одной и той же программе: одинаково прижимались, одинаково дрожали, одинаково стонали и вскрикивали. Как-то, заблудившись в коридоре борделя биороботов, Ник приоткрыл дверь не в ту комнату и увидел там, среди хирургической белизны и никелированного блеска, подобие операционного стола с полуразобранной брюнеткой на нем: что-то нестерпимо-яркое, мясного желто-красного цвета, как грубо раскрашенный стоматологический препарат, обожгло его взгляд. Одна нога брюнетки была неестественно вывернута, лоно разъято, как бездна, словно насильник вытащил из безголового тела внутренности или грабитель пытался найти драгоценного золотого скарабея, спрятанного в египетской мумии. Ник, как ошпаренный, выскочил в коридор и выблевал в ближайшую пластиковую мусорницу. Больше он не посещал этого заведения…“

Она перечитала написанное. „Довольно бездарно! — оценила она сама себя. — Что-то навеянное американскими боевиками с кибергами. У Джорджа Оруэлла в „1984“ все было проще и страшнее“. Вот так:

„Партия стремилась не просто помешать тому, чтобы между мужчинами и женщинами возникали узы, которые не всегда поддаются ее воздействию. Ее подлинной необъявленной целью было лишить половой акт удовольствия. Главным врагом была не столько любовь, сколько эротика — и в браке и вне его. Все браки между членами партии утверждал особый комитет, и — хотя этот принцип не провозглашали открыто, — если создавалось впечатление, что будущие супруги физически привлекательны друг для друга, им отказывали в разрешении. У брака признавали только одну цель: производить детей для службы государству. Половое сношение следовало рассматривать как маленькую противную процедуру, вроде клизмы“.

Анастасия отложила книжку и предалась воспоминаниям. Не так-то далеко было то общество, в котором она родилась, в котором жила ее мать, от антиутопичного „1984“!

Как-то в сердцах на отца мать поведала ей, что, когда он собрался оставить их, она, жена и член партии, обратилась в партком по месту его работы. И целое собрание коллег-соратников разбирало персональное дело. Но, несмотря на партвзыскание, он все равно ушел к той, другой… И, по слухам, жил с ней счастливо. Или, во всяком случае, долго.

Мудрый Оруэлл, откуда он все это знал, как он научился так точно экстраполировать?

„Все партийные женщины одинаковы. Целомудрие вколочено в них так же крепко, как преданность партии. Продуманной обработкой сызмала, играми и холодными купаниями, вздором, которым их пичкали в школе, в разведчиках, в Молодежном союзе, докладами, парадами, песнями, лозунгами, военной музыкой в них убили естественное чувство. Разум говорил ему, что должны быть исключения, но сердце отказывалось верить. Они все неприступны — партия добилась своего. И еще больше, чем быть любимым, ему хотелось — пусть только раз в жизни — пробить эту стену добродетели. Удачный половой акт — уже восстание. Страсть — мыслепреступление“.

Анастасия представила несчастную статую на станции метро „Бауманская“. Не о ней ли это сказано? И она ли виновата, что ее создали такой, намертво изваяв из бездушного металла?

А что касается эволюции эротических игрушек, то Настя читала и такие прогнозы:

„Все мыслимые варианты эволюции секса невозможно охарактеризовать всего в нескольких словах. Но об одном, до сих пор даже не упоминавшемся, сказать стоит. Можно представить, что под влиянием экономических факторов производство и рынок андроидов сильно сегментируются и дифференцируются по стоимости, как это сегодня происходит с производством и рынком автомобилей, где отчетливо выделились классы дешевых машин, машин среднего класса, спортивных, дорогих машин, роскошных лимузинов, выпускаемых мелкими сериями и т. п.

Безусловно, роботы, способные лишь на простые операции, появятся раньше, чем наделенные каким-то интеллектом. К тому же подгонять всех роботов под единый высший стандарт было бы и экономически расточительно, и бессмысленно. В результате наш мир может в каком-то смысле уподобиться феодальному. Как сегодня у человека есть стиральная машина, холодильник, радио, телевизор, так у него сможет появиться „двор“ андроидов, относительно примитивных интеллектуально, но по телесному облику не отличающихся от людей (хотя во избежание недоразумений они могли бы носить какой-то знак). Не исключено, что в таком обществе утвердится культурная норма, в соответствии с которой сексуальный интерес к этим манекенам окажется извращением — более или менее так, как сегодня садомие. Таков один из вариантов эволюции.

Но может произойти и иначе: эпизодические развлечения с андроидами будут восприниматься как нечто абсолютно неважное. Или как мелкий вполне простительный грешок — вроде того, как сегодня смотрят на самоудовлетворение.

За пределами нормы окажется лишь тот, кто отдает куклам предпочтение перед живыми людьми. А поскольку воспроизвести в тефлонах и нейлонах телесную красоту куда легче, чем психические структуры, в сфере „человеческих“ сексуальных отношений стали бы целиком доминировать ценности, почитаемые высшими: там имели бы значение лишь духовные, психические качества партнера, ибо заполучить „красавицу-роботессу“ можно было бы в любой момент, а завоевание реальной живой женщины или, разумеется, мужчины (ситуация равно распространялась бы на оба пола) было бы незаурядным успехом“.

Настасья связала ленточкой и Станислава Лема. Мысли роились в ее милой головке. Сопоставляя цитируемых авторов, „включив“ свою литераторскую интуицию, она пришла к некоторым выводам. Например, к тому, что в идеале женщина тоталитарной эпохи механистичнее любой игрушки, поскольку программируется намертво — раз и навсегда. Идеи изменяют не тело, которое, как пишет Лем, легко воссоздать при достаточном уровне технологии, а душу — психические структуры. И фантастику Насте хотелось сочинять именно про душу, а не про тело…

Высокий каштан с мощным стволом, изогнутыми ветвями, в это время года особенно некрасивыми, рос под окнами. Все вокруг уже успело зазеленеть: березы, липы, трава. А каштан все ждал своего часа, плотно сжав светло-зеленые, огромные, удивительно живые на вид почки. Анастасия знала, что скоро, очень скоро — в одну прекрасную ночь — дерево выбросит вверх из куцеватых пучков листьев матовые бело-зеленые свечи своих необычных цветов, призывно и удушливо-терпко пахнущих. И тогда корявые каштановые ветви станут прекрасными.

Она спустилась по лестнице, повторяя имена каких-то героев, даты чьих-то жизней, названия городов и стран, где жили и творили гении.

Сессия, и сегодня снова надо было что-то сдавать… Какую-то очередную „зарубежку“.

Настя подошла к старому институтскому особняку, затененному ярко-зеленой завесой первой листвы, понимая, что ни за что бы сюда больше не приходила, если бы не дела. Она чувствовала себя уже нездешней, ушедшей в иные миры и жизни, когда шла по двору, в котором произрастала роза ветров ее прошлого. Удивительно и почти невероятно, но по пути она не встретила никого из знакомых.

Настя исчезла в недрах здания, а уже через полчаса вышла с чувством исполненного долга и свежей записью в зачетке. Осчастливленная хорошим началом дня и потеряв при этом всякую „бдительность“, она направилась в сторону Центрального дома литераторов. Напрямик, по памяти она брела по тихому московскому центру. Ступала медленно и осторожно, еще не осознавая, что инстинктивно научилась по-иному, более бережно нести свое тело.

У входа в ЦДЛ она попросила первого попавшегося писателя, а члены этой братии узнаются по более или менее лихорадочному блеску в глазах, провести ее внутрь. Что он с радостью и сделал. И даже предложил выпить по чашечке кофе. Но Настя вежливо отказалась. Сегодня кофе она будет пить одна. Потому что сегодня только ее праздник: еще один сданный экзамен в еще один чудесный весенний день.

„Что ни говори, а прав Игорь, когда утверждает, что жизнь должна быть приятной и приносить радость, — думала Анастасия, — именно так: человек должен просто чувствовать удовлетворение от существования, а не искать его, не призывать любой ценой“.

Она пила кофе, самый лучший кофе в городе. В нижнем баре звучала тихая музыка. Немногочисленные в этот час посетители о чем-то мирно беседовали. Можно было догадаться, что о политике, потому что именно в таких красивых местах чаще всего приходят мысли о необходимости государственных переворотов.

И снова — ни одного знакомого лица. Но… не тут-то было. В бар вошла Люба Ладова, завсегдатайка этого дома. Она прижилась в ЦДЛ, как кошка. Бывают такие кошки — не домашние и не бродячие, а которые живут „при“: при ресторане, при кинотеатре, при гастрономе…

— Настюша! Как же я рада! — Она оглядела ее изрядно округлившуюся фигуру. — Как ты похорошела! — воскликнула она, подсаживаясь к столику.

Они пили кофе и слушали музыку.

Настя заметила, что Ладова, в отличие от нее самой, похудела. Или просто черное строгое платье с белым шарфом, украшенным ришелье, давало такой эффект? Теперь Любовь явно „косила“ под декадентку. И эта короткая стрижка, и строгий пробор, и сигаретка, чуть толстоватая для длинного изящного мундштука, кажется, янтарного! А ногти, ногти! Впору рекламировать какой-нибудь лак для вурдалаков.

— Давно тебя не видела, — произнесла Анастасия почти без интонации.

— И я! А знаешь, — перешла она на заговорщицкий шепот, — поговаривают, что ребенка ты ждешь от Удальцова…

Настя ничуть не удивилась ее бестактности.

— Удальцов слишком знаменит, чтобы о нем не „поговаривали“, не правда ли, Люба?

— Так, значит, они ошибаются. Тогда… От Коробова?

— От духа святого. — Настя ответила слишком резко, и Ладова поняла, что попала в точку.

— Ах, хорошо, что он не женат. У тебя есть хоть какой-то шанс… А я столько пережила… Столько…

Настасья не на шутку испугалась, что пережитое Ладова уже успела воплотить в бессмертных строках, которые сейчас посыплются на ее голову. Но нет, Любаша продолжала свой рассказ в разговорном жанре.

— Я ведь тоже… Была немножко беременна. — Она затянулась, но неглубоко, для имиджа. — И вот, приезжаю я в Переделкино под Новый год. А там Петя с этой, ну, с зубодеркой. И с дочкой. Представляешь? — Она сделала круглые глаза.

— Представляю.

— Я дня два ужасно комплексовала, пряталась, старалась не попадаться им на глаза. Даже гулять не выходила. А потом осмелела и все рассказала.

— Что рассказала? Кому?

— Петиной благоверной. Про меня, ребенка и нашего мужа.

— И что же она? — Банальная жизненная история начинала забавлять Настю.

— Она побежала плакаться к Белле Ахмадулиной. Оказывается, они хорошо знакомы. И кому только из сильных мира сего эта стерва не чинила зубы! А Орлов, представляешь, какой подлец, вместо того, чтобы воспользоваться свободой, которую ему эта „зубастая“ предоставила со злости, пришел ко мне и… Нет, не могу дальше говорить. — Большая непрошеная слеза стремительно скатилась по щеке исстрадавшейся поэтессы.

— Что, он тебе сказал какую-нибудь гадость?

— Нет, Настя, нет! Хуже! Он меня ударил. — Она поднесла руку к уху: — Вот сюда. Он разбил мне всю мочку: я едва смогла вынуть сережку из раны. А потом эта больница, аборт. Ах, я столько натерпелась, я столько пережила.

— Все проходит, Люба, — философски заметила Настасья и вздохнула.

— Не все. Я… Я по-прежнему люблю его, — сообщила поэтесса, переходя на колоратурное сопрано. — „Мне б ненавидеть тебя надо. А я, безумная, люблю“.

„Все мужики — подлецы, а все бабы — дуры“. — Настя мысленно произнесла любимую Любину поговорку.

Она с трудом поднялась на свой пятый этаж и нашла в дверях записку: „Настя, заберите пакет в кв. 31“.

В „кв. 31“ жила интеллигентнейшая старушка: гимназистка, институтка, эмигрантка, зечка, а ныне — пенсионерка. В общем, из „бывших“. Хотя теперь все из бывших. Но она из тех „бывших“, которые были прежде всех остальных. На звонок она открыла сразу, не соблюдая никаких правил безопасности.

— Наталья Николаевна, а вдруг бы это была не я, а вор или грабитель?

— А чего мне бояться, девочка, в мои-то девяносто пять?! — резонно ответила Наталья Николаевна, как всегда, аккуратненькая, в темно-синем платье с широким кружевным воротничком.

Она жила с какой-то внучатой племянницей, старой девой, очень похожей на нее саму. Настя иногда даже путала их, хотя племянница была лет на двадцать моложе. У двери стоял большой пакет, и Наталья Николаевна указала на него сухонькой рукой:

— Возьмите, Настенька. Это вам оставил один молодой человек. Он не застал вас дома, а в нашей квартире всегда кто-то есть. Я ведь уже почти не выхожу.

— Что за молодой человек? — с опаской спросила она, припоминая душераздирающие криминальные истории.

Например, историю о чьем-то бывшем супруге, который прислал оставившей его жене взрывчатое устройство в коробке от торта „Птичье молоко“. И виновница разбитой жизни пиротехника, и две ее подруги взлетели на небеса, так и не успев вкусить от чуда „кондитерского“ искусства. „Не дай Бог, Валентин снова что-нибудь изобрел“, — пронеслось у нее в мыслях.

— О! Тут есть визитная карточка. Он на ней записку оставил… На обратной стороне. Милый такой человек. Молодой. — Старушка стала искать карточку. — Ах вот.

„Поцелуев Николай Петрович, — прочла Настя, — владелец магазина „Купидон“. И на обратной стороне: „Настя! Женя оставил мне „мэсидж“ — заботиться о вас. Не обессудьте, если что не по вкусу. Позвоню“.

— Приятный такой юноша, — продолжала Наталья Николаевна, — похож слегка на штабс-капитана Воронцова… Впрочем, вы его, наверное, не знали.

Выцветшими глазами старушка смотрела вдаль. В бесконечность.

„Какой же он юноша? Поцелуеву уже лет под сорок“, — думала Настя. Но потом сообразила: для Натальи Николаевны он просто младенец! Она выхватила из пакета первое, что лежало сверху — головку какого-то заграничного сыра — и протянула Наталье Николаевне:

— Это вам. К чаю.

— Благодарю, милочка! — Наталья Николаевна с достоинством приняла дар, потом поднесла сыр к лицу, изящно принюхалась и умозаключила: — Настоящий швейцарский! Сто лет такого не едала!

Анастасия улыбнулась, потому что старушка преувеличила совсем чуть-чуть.

— Алло! Настя-ханум? Это я, Улугбек! Привет тебе от Зульфия-ханум и Амина-ханум! — Голос у приверженца шариата, как всегда, был радостный.

— Как там Зульфия?

— Хорошо! Ташкент уехал, девочка родил. И я Ташкент уезжаю. Потому звоню.

— Я слушаю тебя, Улугбек.

— Понимаешь, ханум, вещи свои хочу тебе оставить. В общежитии сопрут.

— Что же, ты хочешь все ко мне перевезти? — Настя представила казанки в ассортименте на своей модерновой кухне.

— Нет, что ты! Только видак и кассеты. Ладно?

— Улугбек, а если у меня сопрут?

— Я тебе прощу, — засмеялся он. — Я еду, да?

— Хорошо, приезжай. — Настя продиктовала адрес.

Видак и кассеты — это уже полегче. А могли быть еще ковры-самолеты, медные лампы с джиннами, кувшины с вином, сундуки с сокровищами и верблюды, тяжело груженные, но неутомимые. В общем, большой отрезок Великого шелкового пути вкупе с минаретами Самарканда. Плюс какой-нибудь захудалый евнух в сундуке…

Вскоре появился сам „восточный парень, скромный, но беспощадный“. Поставив ящики с „сокровищами“ посреди комнаты, он со всей прямотой заявил:

— Ты зачем Ростика-джан бросил? Он пьет, гуляет, поет ночью. Я спать не могу.

— Это твои проблемы. — Восточная тактичность явно не была чертой Настиного характера.

— Проблемы? Проблемы у тебя, ханум. — Он кивком указал на ее округлившийся живот. — Наши девушки себя сжигают, когда такие проблемы. Обливают бензином и сжигают… Вот, тут телевизор и видак. Тут — кассеты. Смотри, сколько захочешь. Да? — Он улыбался нагловато, но таинственно.

Итак, какие же зрелища интересуют правоверных мусульман? Естественно, теологические. Анастасия поставила первую попавшуюся кассету. Название на ней, написанное латинскими буквами, осталось для нее тайной за семью печатями, поскольку она не знала тюркских языков. Божественное зрелище: шииты совершают намаз. Мечеть переполнена мужчинами с отрешенными лицами и почти безумным выражением глаз. С речью к правоверным обращается какой-то аятолла. Возможно, сам Хомейни.

Она наблюдала действо, не предназначенное для женских глаз, и вспоминала, что не так давно слышала эти слова, молитвы, вздохи, обращения к Аллаху… Тогда ей казалось, что рушится мир, расшатанный гортанными звуками. И он на самом деле рушился, ее мир, никак не связанный с исламским фундаментализмом.

Но что это? Кадры на экране незаметно изменились, словно кто-то решил сыграть злую шутку. Вместо строгого божественного зрелища изумленным зрителям (в данном случае Насте) предлагался безымянный мультфильм, поскольку анимационные кадры безо всякого предисловия продолжали оборванную сцену намаза. У Насти создалось впечатление, что хвала Аллаху была записана поверх другой информации, которая частично сохранилась.

Настя узнала Белоснежку, а с ней — и семерых гномов. Но сюжет, сюжет! Никакие братья Гримм не додумались бы до такого! Вот неказистые, уродливые гномы коротают время в своей убогой избушке, предаваясь содомскому греху. А вот сердобольная Белоснежка „подает“ им половую милостыню. Но коварная ведьма, с эксгибиционистской страстью разглядывая в зеркало свое далекое от классических канонов обнаженное тело, замышляет адское злодейство. Она подбрасывает мирно прогуливающейся по лесу Белоснежке, что бы вы думали, золотой пенис, перед которым та, естественно, не может устоять. Девушка использует подарок по назначению, но… падает замертво, едва испытав наслаждение. Что дальше? Аналогичные, полные крутой эротики, трактовки „Золушки“, „Мальчика-с-пальчик“, легенды „О Робин Гуде“, пародии на американские вестерны и фантастические боевики… Все сюжеты были с первого взгляда узнаваемыми и горячо любимыми. Но вот трактовка… Да куда там знаменитой „розовой“ серии французского кино! По эвристике, изобретательности авторы мультсериала превосходили даже самые смелые эротические фантазии зрителя. В том числе и Анастасии Кондратенко.

Ну где еще она смогла бы увидеть ковбоев с членами величиной с тропический кактус? Или инопланетные пейзажи с обилием вулканов, подозрительно напоминающих по форме идолов глобального фаллического культа? А все хитроумные машины для любви! В какое сравнение годилась им скромная светловолосая Треси, у которой только и силы, что пять батареек?

Настя спрашивала себя, интересно ли ей все это смотреть? В какой-то мере — да. Однако не более, чем любой мультик, например, Диснея, который, естественно, не вызывал никаких „побочных“ чувств. Как, впрочем, и эти эротические.

Вспоминая общежитский быт временно одиноких мужчин, Настя предположила, однако, что эта кассета была в их зрительской аудитории одной из самых любимых, поскольку сочетала черты двух наипопулярнейших для этой части публики передач: мультфильмов и аэробики.

Следующая кассета оказалась обычной заурядной порнухой. Причем каждый сюжет развивался по четко определенному канону, не оставляя сомнений в режиссуре действа. И персонажи вели свою роль просто по-актерски профессионально, не более. Этот жанр отличается от других разве что определенной степенью физиологичности. Она вспомнила свои ощущения, когда впервые смотрела нечто подобное. Они напоминали угрызения совести от подглядывания в замочную скважину, но никак не половое возбуждение. Вполне кстати Настасья подумала о главном эксперте по эротике и порнографии — И.И. Каблукове.