Что тебе я сделала? (СИ)

Глава 24

В течение следующей недели мы согласовываем дату сделки по продаже квартиры, назначаем время визита в банк и подробно обговариваем нюансы. Я заранее беру выходной и оставшиеся до встречи дни провожу в каком-то глубинном, сокрытом от собственного сознания отчаянии.

Все закончится в последний вторник августа. В офисе банка, господи…

Мы с Марком больше не увидимся. Я больше никогда не услышу его голос и не посмотрю в темно-синие глаза. Не почувствую тепла его прикосновений. Не вдохну его терпкий запах.

Я будто готовлюсь к похоронам. И звук каждого уведомления в мессенджере — колокольный звон по усопшему.

Там, в реальности нереального мира, наша с Марком переписка — образец вежливого общения бывших супругов. Ни упреков, ни тайных попыток поупражняться в остроумии, ни показного холодного тона.

Время. Место. Условия сделки.

«Я заеду за тобой? Поедем в банк вместе»

«Не нужно»

Я читаю короткие, лишенные жизни предложения снова, и снова, и снова. Хотя необходимости в этом занятии нет: я давно знаю их наизусть.

Утром. Днем. Вечером. Ночью, прежде чем провалиться в прерывистый, наполненный полукошмарными видениями сон.

Я не знаю, зачем травлю себе душу и сердце. И не понимаю, как прекратить.

Утро вторника настает быстрее, чем мне хотелось бы. С трудом выпив кружку чая с парой безвкусных печенюшек, в сопровождении Бусинки я бреду из кухни к покосившемуся шкафу и достаю отглаженный с вечера костюм — один из тех, что когда-то надевала на защиту очередной курсовой. Стоит скосить взгляд вправо — и мысли на миг наполняются разрушительными картинками.

Ночь. Пышущий жаром и гневом Марк. Его резкие движения, вжимающие меня сначала в хлипкие дверцы шкафа, а затем в стену рядом.

Прожигающие кожу поцелуи. Жадные, уверенные руки. Громкое, опаляющее душу дыхание…

Я вздрагиваю. Хватаюсь за болтающийся на вешалке костюм как за спасательный круг и пытаюсь сделать вдох, пока горло перехватывает беззвучным рыданием.

Та ночь — все что у меня есть.

Та ночь — все, чего у меня никогда не было.

Сладкая иллюзия и худший кошмар.

Когда охватившая каждую клетку моего тела боль постепенно угасает и способность к движению возвращаются, я убираю костюм назад. Ничего не могу с собой поделать.

Руки сами тянутся к красному платью по соседству. Оно — фрагмент из прошлой жизни, не ставшей явью.

Я покупала его перед самым выпускным, представляя, как мы с Марком отправимся в первый в жизни совместный отпуск — свадебное путешествие: он и я, теплое синее море, золотистый песок, красивый итальянский город — яркий и цветастый, как с подарочной открытки, — и номер для новобрачных в каком-нибудь уединенном отеле.

Жаркая погода, открытые, ладно сидящие по фигуре платья, откровенные купальники и золотистый загар должны были сделать меня другой: раскрепощенной и беззаботной. Я собиралась расслабиться, забыть о всех своих комплексах и соблазнить собственного мужа.

Я думала, лето окажется поворотной точкой в наших стремительно начавшихся и после странно застывших отношениях. И даже была отчасти права: лето и правда стало для нас — меня — точкой невозврата.

Вздохнув, я набираюсь решимости и переодеваюсь в новый наряд. Красная ткань платья удивительно мне к лицу: девушка-консультант в бутике бренда, вещи которого я вряд ли когда-нибудь в будущем смогу себе позволить, была права: правильный оттенок красного подойдет любой. Кожа, едва встречавшаяся этим летом с солнцем, светится, глаза ярко сияют, отчего трудно заметить залегшие под ними тени, и вид у меня почти идеальный, если смотреть со стороны.

Увы, я вижу в зеркале свои разбившиеся мечты и надежды. Ни номера отеля за спиной, ни теплого загара на коже. Ни Марка, чьи руки уже должны были обнимать меня, пока их обладатель скользил бы по контуру платья восторженным взглядом.

В уголках глаз собираются злые слезы, и я яростно трясу головой. А затем быстро стаскиваю с себя платье через голову, ничуть не заботясь о старательно собранном полчаса назад якобы небрежном пучке.

Дура.

Господи, ну какая дура…

В дверь звонят, когда я стою посреди гостиной в одном белье и растерянности. Раз, два… До тех пор, пока до меня не снисходит понимание, что звонят и правда в мою квартиру.

Переполошившись, я отбрасываю платье в сторону и подхватываю с дивана изрядно помятую футболку для сна. Не самый приличный наряд, но искать другую одежду времени нет. К тому же я догадываюсь, кто приехал.

Предоставленный дверным глазком обзор подтверждает мое предположение. На лестничной площадке мается Марк.

— Я же сказала, что доберусь сама, — говорю я вместо приветствия.

Мне неловко и тяжело, и совсем не хочется начинать нашу последнюю встречу с грубости, но слова вырываются раньше, чем мозг успевает придумать что-нибудь более удачное.

Может, и к лучшему. Любая иллюзия нормальности в общении с Марком вызывает у меня потребность разрыдаться.

— Нам ведь по пути, — отвечает он, переступая порог.

Я вяло усмехаюсь.

— Пытаешься так заглушить чувство вины?

Марк вздрагивает. Уголки его губ ползут вниз, взгляд, только что заинтересованно шарящий по моим голым ногам, снова кажется потухшим.

Я молча качаю головой и, развернувшись, иду обратно в гостиную. Что-то внутри меня прямо сейчас идет трещинами и, рассыпавшись, мелкой острой крошкой врезается в плоть.

— Аля… — За моей спиной раздаются быстрые шаги, и спустя секунду на плечи опускаются горячие ладони.

Я вздрагиваю и невольно останавливаюсь. Мурашки — предвестницы озноба — разбегаются по телу роем, пульс, и прежде бешеный, становится еще быстрее. Дыхание перехватывает.

— Не надо… — Горло забивает ком слов, произнести которые я не в силах.

…Звать меня Алей.

Трогать с осторожной нежностью, будто я не из плоти и крови или даже хрусталя, а из чего-то совсем уж эфемерного.

Предпринимать попытки что-либо между нами изменить.

Ничего из перечисленного — пусть и исключительно в мыслях — мне не нужно.

В действительности я лишь подавлено и молчаливо качаю головой, возлагая на догадливость Марка надежды. Мне все еще важно провести этот день без ссор и проститься с достоинством.

Его ладони съезжают с плеч к предплечьям, но прежде чем я успеваю вздохнуть с облегчением и, высвободившись, ступить вперед, резко замирают. Шероховатые подушечки пальцев, встрепенувшись после недолгой паузы, проезжают по коже. Снова и снова.

На мгновение я забываю, как дышать. Опомнившись, пытаюсь выдернуть руки, но Марк не дает.

Опаляющее макушку дыхание становится чаще и тяжелее, и я не понимаю тому причины. Марк усиливает захват и разворачивает меня к себе лицом.

— Это… что? — спрашивает он резко и, убрав ладонь с моего левого предплечья, быстро вздергивает доходящий до локтя рукав на правой выше. Обнажая и разоблачая.

Я холодею и спешно открываю глаза.

Прищурившись, Марк въедливо всматривается в кожу моих предплечий и раз за разом проводит по длинным красно-багряным полосам пальцами, оторопело пытаясь определить их природу. Или, скорее, отказываясь верить напрашивающимся из его наблюдений выводам.

— М-м, так, ничего, расчесала. — Я снова пытаюсь завести руку за спину, но Марк оказывается быстрее.

Длинные мужские пальцы смыкаются в удерживающий браслет на моем запястье. Едва покрывшиеся корочками микроранки опаляет зудящей болью.

Я морщусь, и удерживающие мою руку пальцы ослабляют хватку. Однако без намерения отпустить.

— Ты… — Марк нервно дергает головой, — это ногтями? Или опять скажешь, что аллергия?

Я открываю рот с намерением огласить столь удобно придуманное самим же Марком в прошлый раз оправдание и сегодня, но осекаюсь, наткнувшись на ясный синий взгляд. Он не поверит. Не в этот раз.

Я опускаю голову.

— Это нервное, не стоит внимания.

Хватка на моем предплечье на миг превращается из крепкой в причиняющую боль, однако тут же слабеет и съезжает ниже. Словно гипнотизируя, Марк медленно и ритмично гладит кожу на моем запястье подушечкой большого пальца.

Неожиданно, но его прикосновение успокаивает. Я чувствую, как тяжесть в груди теряет вес и прерывистые, слишком частые вдохи замедляются, щеки перестают гореть огнем, а скачущие в голове перепуганным табуном мысли упорядочиваются. Даже неумолимое время переходит с бега на умеренный шаг, и я будто заземляюсь.

Может быть, так чувствуют себя люди, получившие укол с транквилизатором? Не знаю.

— Из-за меня? — спрашивает Марк шепотом.

Иллюзия тихой гавани рассыпается. Я дергаюсь, и Марк наконец меня отпускает.

— Это не имеет значения. Можешь просто отметить себе, что я еще и психованная истеричка.

— Аля…

— Не зови меня так! — взрываюсь я. О чем тут же начинаю жалеть.

Чрезмерная эмоциональность никого не красит. Тем более столь неуместная, едва ли не детская в своей абсурдности.

Не поднимая на Марка глаз, я подхожу к распахнутому до сих пор шкафу и хватаюсь за костюм. Разумеется, крайне неудачно.

Вешалка слетает со штанги с грохотом, прибавляя к моей вялой истерике очередной прекрасный штрих. От внезапного шума просыпается Бусинка и вскидывает на меня испуганный, широко распахнутый взгляд. Готова поклясться, оставшийся позади Марк наблюдает за моими затруднениями с недоумением.

Неловко согнувшись, я вытаскиваю вешалку с костюмом, после чего закрываю косые дверцы шкафа со всей возможной осторожностью. Для одного дня достаточно позорных ситуаций.

— Переоденусь в ванной, — буркнув себе под нос, я прохожу мимо хранящего молчание Марка, не смея скосить глаз в его сторону.

Он не отвечает.

Гнетущая безмолвная атмосфера остается с нами на всем пути до банка. Мы выходим из квартиры, не обменявшись ни словом, и проводим в тишине полчаса поездки.

Если у Марка есть возможность изобразить сосредоточенность на вождении, то мне попросту некуда деться. Хочется исчезнуть.

Костюм по размеру кажется тесным, кожа предплечий, надежно укрытая длинными рукавами зудит, и пальцы самовольно забираются под ткань. Я предвкушаю, как скоро под влиянием физической боли невыносимое давление в грудной клетке ослабнет, но не успеваю дотронуться до затянувшихся царапин и кончиком ногтя — мои руки накрывает широкая теплая ладонь Марка.

Он не произносит ни слова. И я тоже продолжаю молчать, но рук не отнимаю.

Оставшиеся до парковки перед банком пять минут — самые мучительные и самые умиротворенные минуты в моей жизни — мы проезжаем, не разрывая прикосновения.

Едва машина останавливается, я подтягиваю ладони выше. Марк понимает намек без слов и возвращает руку на руль.

Щелчок открывающихся замков не раздается ни через секунду, ни через десять. Ожидание затягивается. Марк неподвижен, и я рискую бросить на него короткий взгляд.

Оказывается, он смотрит на меня. Может быть, давно.

Однако выдержать его наполненный небывалым сочетанием эмоций взгляд я не могу и увожу свой вперед спустя один удар сердца.

— Альбина?

Не поворачиваясь, я слабо киваю.

Марк медлит. Вновь установившаяся в салоне тишина обретает тревожные краски.

Я слышу, как тяжело и протяжно он дышит, хотя явно старается не показать собственного волнения. Как до скрипа сжимают руль его ладони.

Вижу, как он нервно сглатывает. Как быстро вздымается мощная, обтянутая рубашкой грудь. Как он раскрывает и смыкает губы, собираясь что-то сказать.

Каждой клеткой своего тела я чувствую его взвинченность. И вину.

Ее горький вкус. И едкий запах.

В хорошо кондиционируемом салоне мне не достает воздуха.

— Я не рассчитываю, что ты когда-нибудь меня простишь, — заговаривает Марк вдруг. На удивление ровным и спокойным тоном. — Но я надеюсь, что ты понимаешь главное: твоей вины в смерти Миши нет. И никогда не было. Все, что произошло в тот день с ним и тобой, — трагическая случайность. — Он шумно выдыхает и, наверное, ждет, что я скажу что-нибудь в ответ, но я едва сдерживаю слезы и говорить попросту не рискую. Марк же воспринимает мое безмолвие иначе. — Если уж на то пошло, то вина моя. Это я должен был быть внимательнее, не отвлекаться на телефон, не отпускать Мишу от себя даже на сантиметр. Не знаю. Может… может, поэтому я и ненавидел тебя настолько — чтобы не думать об этом, о своей вине в случившемся?

— Нет! — выдыхаю я со всей имеющейся у меня убежденностью. Слезы застилают глаза, и, запрокинув голову, я часто-часто моргаю и вытираю уголки пальцами. Заявиться в банк зареванной — недоступная для меня роскошь. — Нет, Марк, — повторяю я убежденно. — Ты виноват во многом, но не в аварии. Не навешивай на себя все грехи. И голову пеплом посыпать тоже не надо.

Краем глаза я вижу, как он устало сжимает пальцами переносицу. Повторяя за мой, тоже откидывается в кресле и задирает голову, впиваясь взглядом в обшивку на потолке.

— Я не знаю, как все исправить, — признается он глухо.

— Никак, — отвечаю я тихо, когда кожу на щеках стягивает от высохшей соли.

Нам больше нечего сказать друг другу. Вернувшаяся тишина затягивается и тяжелеет, наседая на плечи и грудь прибивающим к земле камнем, чувство времени размывается. Я вяло думаю о том, что можно взять в руки телефон и выяснить, сколько минут прошло после моего ответа, но тело словно онемело и обессилило. Не двигаются даже пальцы.

Просторное на первый взгляд пространство салона ощущается удушающе тесным, а слева от меня еще и обжигающе-горячим. Там, в водительском кресле, столь же неподвижно, как я, сидит Марк, и его близость невыносима. Болезненна.

Мне кажется, мое присутствие для него не менее мучительно, однако никто из нас не спешит открыть дверь и выбраться на улицу. Мимо, направляясь в банк, пробегают люди, рядом паркуется очередная машина, позади, в гуще дорожного потока, звучит резкий возмущенный гудок клаксона — отголоски обычной повседневной жизни доносятся до меня будто сквозь вакуум. От мысли, что вновь стать частью этой обычной жизни нужно здесь и сейчас, становится тошно.

Очнуться и я, и Марк вынуждены, когда его телефон громко взрывается хорошо известной многим электронной мелодией. На дисплее светится имя контакта «Риэлтор Александр» , и становится очевидно: участники сделки нас потеряли.

— Да, — Марк, за которым я, не осмеливаясь повернуть головы, наблюдаю лишь краем глаза, принимает звонок. — Мы здесь, будет через пару минут.

Я киваю, выражая согласие, хотя мое участие в разговоре не требуется. Пару секунд спустя Марк отключается. Щелкают дверные замки.

Теплый летний день — один из последних в этом году, — ощущается инородным и неуместным. Солнечные лучи навязчивы и слепят воспаленные глаза. Спохватившись, я лезу в сумку и обнаруживаю, что забыла темные очки дома.

Жаль. От невозможности спрятать свой взгляд не только от Марка, но и посторонних, мне становится дурно. Желание ногтями забраться под ткань рукавов, где уже зудит в ожидании расцарапанная кожа, усиливается до предела, я едва успеваю удержаться от привычных движений и осторожно сжимаю подрагивающие пальцы в кулаки. Наверняка моя борьба с собственными нервами не укрылась от Марка, но в его сторону я упорно не смотрю.

Внутри здания банка притворяться спокойной получается легче. Я улыбаюсь приветствующей нас сотруднице и серьезному риэлтору Александру, а затем активно знакомлюсь с дожидавшимися нас в специальной офисной кабинке покупателями и прохожу весь идентифицирующий церемониал.

Работа в кофейне научила меня лучше владеть собственными эмоциями и быть дружелюбной и улыбчивой, находясь в фокусе чужого внимания, удивительно просто. Я невольно замечаю, что Марку держать лицо труднее.

Он слишком явно хмурится. Не всегда отвечает на вопросы с первого раза и зачастую имеет отсутствующий вид.

— А мы даже не думали, что встретимся с владельцами, — добродушно замечает покупательница нашей квартиры под согласный кивок своего мужа. — Мы хотели, конечно. Всегда как-то спокойнее решать все дела лично, посмотрев людям в глаза, но Александр еще даже вчера говорил, что вы не сможете присутствовать на сделке. Хорошо, что все так удачно сложилось!

Я отвечаю ей улыбкой и, не удержавшись, бросаю на Марка короткий взгляд. Мне хочется понять, почему он вдруг передумал и не воспользовался давно оформленной доверенностью, ведь так было бы проще.

— Я тоже предпочитаю проводить сделки лично, — говорит он чуть запоздало. На его бесстрастном лице ничего не прочесть. — Думаю, всем так спокойнее.

— Конечно-конечно! — Наша покупательница принимается активно кивать.

Не знаю, искренен ли Марк в своем заявлении, но наблюдать как за Александром, так и за риэлтором другой стороны, присутствие которых столь явно не ценится и даже игнорируется, почти неловко.

К счастью, сотрудники банка, закончив с очередным формальным этапом, переходят к следующему, и Александр вместе с коллегой снова включается в процесс. Раздает копии договоров, объясняет, что требуется от присутствующих, напоминает о сроках регистрации права собственности и других нюансах.

Вскоре мы в едином темпе подписываем бумаги и подтверждаем прилетающие на телефоны запросы под чутким руководством сотрудников банка. Полчаса спустя довольные приобретением супруги-покупатели прощаются с нами на крыльце банка и спешно уезжают, следом откланивается Александр, и мы с Марком вновь остаемся одни.

Я вдруг в полной мере понимаю, что прямо сейчас, в очередном витке молчания, истекают наши последние минуты. Мы больше не увидимся. Наша история закончена. И в финале между нами лишь печаль и уродливые сожаления.

Мной овладевает жадное стремление насмотреться. Запомнить каждую черточку, каждую эмоцию, слово, запах. Я начинаю бояться, что забуду слишком быстро. Или, скорее, не сумею вспомнить.

Я знаю, что сегодня мои чувства должны быть совершенно иными. Что я должна испытывать облегчение. Радость. Быть может, злость.

Но я чувствую боль. Острую и оглушающую.

— Тебе все понятно? — Голос Марка кажется севшим. Вскинув голову, я, наверное, с плохо прикрытым отчаянием изучаю когда-то любимое лицо. Впитываю, запоминаю, запечатываю в самом-самом дальнем уголке то ли разума, то ли сердца.

Синие глаза в обрамлении черных прямых ресниц, хмурых бровей и темных кругов. Длинный прямой нос. Острые скулы и чуть впалые щеки с едва пробившейся черной щетиной. Крепко сжатые в ровную линию губы. Ямочку на подбородке.

Покалывание в кончиках пальцев мучительно. Мне хочется прикоснуться, запомнить все на ощупь — осознанно и внимательно, не отвлекаясь ни на что на свете.

— Понятно? — опомнившись, я делаю слабый шаг назад.

Взгляд Марка мрачнеют.

— По сделке, — поясняет он сдержанно. — Сроки, зачисление денег и так далее.

— Да, конечно.

Марк отрывисто кивает.

Мы снова не знаем, что сказать, и мысленно я признаю: пора уходить.

— Альбина…

— Да? — Не успев сделать и шага, я замираю. Сердце трепещет, словно до сих пор смеет иметь надежду. На что — вопрос без ответа.

— Мне очень жаль, — произносит Марк наконец. Сдержанно, даже сухо, но я догадываюсь, что у него под контролем каждый жест и звук. — Я знаю, что никакие денежные компенсации не исправят того, что я сделал. Слова и благородные поступки, — он едко, с обращенной на самого себя злостью усмехается, — тем более. Вероятно, теперь тебе малоприятно мое общество, но… Знай, что ты всегда можешь рассчитывать на мою помощь. Любого рода. Будешь покупать квартиру, — темп его речи учащается, — я помогу с риэлтором или юристом, если захочешь. С переездом. С чем угодно. Даже если ты попросишь о чем-то только через десять, двадцать лет. Это не пустые слова. Я помогу.

Мне остается только кивнуть. Мы оба знаем, что предложение останется невостребованным.

— Прощай, Марк, — выдыхаю я, задержав на нем последний долгий взгляд.

Уголки его губ дергаются. Но лишь на миг.

Марк кивает в ответ:

— Прощай.