Что тебе я сделала? (СИ)

Глава 28

Неожиданно он протягивает мне руку, и я, не задумываясь, до сих пор проживая похожие несовпадения из прошлого, опрометчиво ее принимаю. Сухое тепло крепкой мужской ладони, коснувшееся моих ледяных пальцев, быстро отрезвляет и возвращает память. Опять же бездумно, повинуясь импульсу, я высвобождаю угодившую в плен руку, едва ступив на мокрый после дождя асфальт.

Марк меняется в лице, однако никак не комментирует мое красноречивое поведение. Толкнув дверцу машины у меня за спиной, он щелкает сигнализацией и лишь затем произносит:

— Идем, на углу есть хороший, не слишком шумный бар.

— Бар — и «не слишком шумный»? — Удивление в моем голосе наверняка кажется чрезмерным.

Сгорая от неловкости и сомнений, я принимаюсь оглядываться по сторонам в еще одной попытке создать иллюзию непринужденной атмосферы. Словно не было некрасивой сцены у машины. Словно не у меня бьется в панике сердце, стоит только подумать, куда мы с Марком идем и зачем.

— Просто место не самое раскрученное, — поясняет он. — Этакий бар-ресторан.

— Можно не только напиться, но и поесть? — уточняю я со смешком.

— Ага, — кивает Марк с улыбкой, от которой мое разбушевавшееся в грудной клетке сердце на долю секунды замирает.

Как прошлой зимой.

Я сжимаю спрятанные в карманах куртки ладони в кулаки, пока кончики ногтей не впиваются в кожу. Пульс замедляется. Я снова могу дышать.

— Замерзла?

— Что? А, нет, все хорошо.

— Окей.

Нас снова охватывает физически ощутимая неловкость. Марк то и дело косит на меня глаза, словно опасается, что я вот-вот решусь сбежать. И какая-то моя часть и в самом деле не против умчаться куда подальше при первой же удачной возможности.

Стройный ряд низкоэтажных домов из прошлого века, провожавший нас до угла, кончается. Марк, убедившись, что я следую за ним, поворачивает направо и после — во двор за высокими кованными воротами.

Здесь темнее, чем на центральной улице, и на миг лего поверить, что мы угодили в прошлый век: нет ни ярких рекламных экранов, ни современных фонарей, ни людей с наушниками и смартфонами. Однако чем глубже мы проходим, тем отчетливее слышны легко узнаваемые музыкальные хиты минувшего лета и приглушенный гул голосов вперемешку со звоном стекла.

— Вон там. — Марк указывает на очередной совсем уж узкий закуток между двух домов, и я наконец замечаю тяжелую металлическую дверь, за которой и кипит жизнь, чьи отголоски наполняют местный двор.

Внутри шумно и людно, но и правда куда спокойнее, чем в любом популярном баре в центре — по крайней мере в тех немногих, что я когда-либо посещала, музыка била по барабанным перепонкам большую часть времени. Здесь же очень камерно.

Прежде чем нас успевает перехватить пропадающая где-то хостес (если таковая здесь вообще имеется), Марк уверенным шагом устремляется к свободному столику в отдаленном уголке. Не представляю, как он заметил его так быстро: мне до последнего казалось, что мест вовсе нет.

В зале тепло, даже душно, и я охотно снимаю куртку, просидев за столом не больше пары минут. Марк, скинув пальто на стул напротив, отправился в бар за напитками, и с моего места его совсем не видно.

Когда он наконец возвращается с двумя бокалами в руках, я чувствую себя почти спокойной. Готовой к разговору.

— Я взял тебе «Негрони», — сообщает он, опуская бокалы на стол, и добавляет без явной уверенности: — Тебе нравилось… раньше.

— Ничего не изменилось, — отвечаю я сбивчиво, нервными пальцами цепляясь за толстые стенки стекла. Мой взгляд прикован к переливающейся в теплом свете жидкости. — Спасибо.

Марк садится рядом. Я вижу, как он притягивает к себе бокал, и поднимаю свой. Делаю первый глоток, с радостью ощущая, как жар мгновенно разливается по горлу и пищеводу и шаром пламени прокатывается по пустому желудку. Через минут сознание заволакивает пока еще легким туманом.

Украдкой я наблюдаю за Марком. За движением его руки, прижимающей бокал к тонким губам. За проступившими на миг желваками и прокатившимся по горлу кадыком.

Во рту внезапно пересыхает, и я спешно делаю новый глоток.

— Думаю, официантка скоро доберется и до нас, — замечает Марк. — Не стоит много пить на голодный желудок. Ни тебе, ни мне. — Его стакан показательно отъезжает к центру стола.

Марк, разумеется, прав. Покачав головой, я проделываю со своим то же самое.

— Тогда давай говорить.

— Начинай.

Волнение возвращается немедля. Выдохнув, я решаюсь сходу спросить о важном и наверняка болезненном:

— На кладбище… — Я нервно прочищаю горло. — Там есть... второй памятник. Это твой папа?

Марк отрывисто кивает. Покоящиеся на столешнице ладони непроизвольно сжимаются в кулаки.

— Он умер после инсульта два с лишним года назад. А мать… — Заминка. — Она в ПНД.

— ПНД — это… — начинаю я несмело, не решаясь озвучить предположение вслух.

Марк криво усмехается.

— Все верно. Психоневрологический диспансер. Не то чтобы мы не могли позволить частную клинику, но мать согласна только на эту больницу. Да и врачи там в целом толковые. Жаль, выхлопа от этого ноль.

— Почему «ноль»?

Тяжело вздохнув, Марк объясняет:

— У матери, — строгое обращение снова режет мне слух, и я задумываюсь, отчего он не зовет эту неведомую женщину мамой, — резистентная депрессия. В тяжелейшей форме. Большую часть последних лет она… — он, кажется, пытается подобрать другое определение, но быстро сдается, — почти что овощ. Терапия дает эффект только в конских дозах, и то незначительный. Без таблеток, дома, она не может ничего. Ни умыться, ни поесть. У нее бывают галлюцинации, бред. В общем, оставлять ее без наблюдая просто опасно. Особенно когда у нее все-таки случается подъем. Ты знала, что это куда опаснее апатии?

Сжав губы, я мягко киваю.

— Я вот не знал, — Марк говорит сухо, словно по памяти рассказывает выжимку из какого-нибудь документа, но его боль и страдание витают в воздухе и оседают у меня в грудной клетке при каждом вдохе. — А потом приехал домой и очень вовремя вытащил ее из петли, хотя за неделю до того ее выписали с хорошими прогнозами. С тех пор она едва ли вылазит из стационара, хотя мы пробовали все: разных врачей, разные лекарства, даже ЭСТ — ничего не дает стойкого эффекта.

— Ее депрессия началась после… — Мне не хватает духу договорить.

— Гораздо, — Марк делает упор на первое слово, — раньше. Но мы… Мы не замечали. Мама не лежала пластом на кровати и не лезла в петлю — и никто из нас не считал ее — назовем это уходами в себя, — чем-то вопиющим. Но сейчас, — Марк удрученно кривит губы, — когда я вспоминаю детство, все выглядит таким… очевидным. Ее апатия, плаксивость, постоянная сонливость — все это было на виду.

— Ты ведь был ребенком, — замечаю я вполне резонно. — К тому же в то время про существование депрессии у нас знали единицы.

— Знаю. — Марк опускает взгляд на бокал, незаметно вновь попавший к нему в руки. — И все равно паршиво это. Собственное бессилие бесит.

— Ты ничего не мог бы сделать, — напоминаю я сочувственно. — Не в том возрасте. А сейчас, мне кажется, ты делаешь все возможное, чтобы ей помочь, разве нет?

— Наверное. — Марк пожимает плечами и делает быстрый глоток из стакана. — И все же… Все же я постоянно думаю о том, как все могло быть по-другому. Извини, — добавляет он вдруг, будто опомнившись, — этот сеанс нытья с моей стороны совершенно неуместен.

— Почему? Я сама тебя спросила.

Хмыкнув, Марк смотрит на меня с удивлением.

— Думаю, я не имею права жаловаться тебе, — признается он с акцентом на последнем слове. — После всего, что я сделал.

— А ты вообще с кем-нибудь об этом говорил? — осеняет меня вдруг.

Незамедлительная реакция Марка подсказывает, что я попала в точку. Его взгляд теперь направлен на стол, а тело напряжено.

В ожидании я отпиваю из своего бокала, уже догадываясь, что ответ окажется отрицательным: было в прошлом поведении Марка одинокое, настоявшееся в изоляции отчаяние. Люди, которым есть где выговориться, заземлиться от эмоций и чувств, не поступают так, как поступил однажды он.

— Нет, — признает Марк наконец, продолжая избегать зрительного контакта. — Не хотелось ни с кем это обсуждать. Да и никто бы не понял.

— Думаешь? — Я полна сомнений. — У тебя наверняка есть близкие друзья…

Марк вскидывает голову.

— Аля, — обрывает он меня на полуслове. Без раздражения, с усталостью в голосе. — Мне было двадцать два, когда случилась авария. Все мои друзья не знали, куда себя деть, пока мямлили «соболезную». Никто из них даже бабушек и дедушек еще не хоронил, не то что младших братьев. Обычные беспечные пацаны, которым хотелось поржать между парами и побухать на студенческих вечеринках. Они и мне не могли ничего другого предложить в качестве таблетки от горя.

— А… А девушка? — вырывается из меня вопреки разумному решению промолчать. — Прости, не отвечай. Я просто…. Не знаю. Это не от любопытства, а от желания тебя понять. Почему ты сделал то, что сделал, хотя ты как будто совсем не такой человек.

Марк качает головой.

— Нет, я отвечу. Я отвечу на все, что ты спросишь. Не чтобы оправдаться — тут не обелишься никогда, — но чтобы ты знала почему. — Одним махом осушив полупустой бокал, он продолжает: — Девушка тоже была. Мы встречались со школы, с десятого класса. Я вообще был, — горькая усмешка, — тогда романтик. В общем, неважно. Мы встречались, даже думали, что после универа поженимся, как найдем работу и далее по списку. Она поддерживала меня после аварии. Относилась с пониманием, сочувствовала, обнимала, плакала — они с Мишей успели подружиться: мы все проводили много времени вместе, пока родители торчали на работе и Мишу было не с кем оставить после садика. Но чем больше времени проходило, тем меньше она понимала, почему я не могу просто смириться. Забыть про все, как про страшный сон, затолкать случившееся куда-нибудь на самую высокую полку в памяти и жить дальше. Иначе выражаясь: засунуть голову в песок и сделать вид, что ничего не было. На этом важном моменте мы критически не сошлись.

— Потому что ты продолжал искать способы наказать виновных, — резюмирую я.

Марк отрывисто кивает.

— Да. Как я тогда думал, виновных. Которых не было.

— Ты этого не знал, — напоминаю я тихо то ли ему, то ли себе самой.

— Не знал, но что это меняет?

Теперь молчу я. Возразить на слова Марка нечего.

— А твои родители? — Я решаюсь продолжить неприятный разговор до конца. Мне и правда важно понять, в каких обстоятельствах он жил со дня аварии и до нашей роковой встречи в ресторане. — У вас ведь было общее горе.

Марк поджимает губы и неопределенно дергает плечом. Заметив проходящего между столиков официанта, он зовет его к нам.

Мы делаем заказ, хотя еда, кажется, уже не интересует никого из нас.

— Я не хотел расстраивать их еще больше, — отвечает Марк, когда официант отходит от нашего столика к следующему. — Они и между собой-то ничего особо не обсуждали. И мать, и отец переживали смерть Миши по отдельности и никак друг другу не помогали морально. Физически — да. Разделили обязанности, ездили вместе со мной по всем инстанциям уже после похорон, когда я пытался добиться расследования. Все это без проблем. Но я ни разу не видел, чтобы они просто посидели в обнимку. Или поговорили по душам.

— Но почему так? — То, что говорит Марк, совсем не вяжется с моим представлением о его семье. Еще около получаса назад я думала, что он вырос в полноценной, любящей семье — противоположности моей собственной. — У них были плохие отношения?

— Нет. — Ответ Марка запутывает меня только сильнее. — В том-то и дело, что нормальные. Ни разу не видел, чтобы они ругались или что-то в этом роде. Даже спали до сих пор в одной комнате, хотя батя храпел так, что стены тряслись.

— Тогда я совсем не понимаю, — признаясь я. — Горе так на них повлияло? Я слышала раньше где-то или читала, наверное, что пары часто расстаются, если теряют ребенка. Я тогда подумала, что это очень странно. Ведь это общее горе — никто и никогда не сможет понять его глубину так, как человек, который это пережил тоже, разве нет? Как будто, наоборот, должно быть легче с тем, кто понимает.

— Может, как раз в этом и проблема? — спрашивает Марк. — Что в паре каждый понимает случившееся по-своему и этим задевает другого? Или люди просто хотят все забыть, сбежать в новую жизнь без напоминаний о прошлом. Как по мне, это инфантилизм, но люди склонны бежать от проблем, а не сталкиваться с ними ежедневно за завтраком перед работой. Забвение соблазнительно.

— У твоих родителей было так?

— Да нет. — Он качает головой. — Они в равной степени переживали, но при этом каждый в одиночку. Моя рабочая версия: они не любили друг друга. В романтическом смысле.

— Почему ты так думаешь? Они же были вместе.

— Не знаю, как объяснить, но это видно. Что люди вместе не по любви. Даже если у них удачный брак. Поэтому все и рассыпалось.

— Мне очень жаль, — шепчу я.

Вернувшийся с бокалами и бутылкой виски официант прерывает наш разговор. Стоит ему исчезнуть, мы, не сговариваясь, делаем по глотку. Туман в голове крепнет, и смотреть друг другу в глаза и говорить о тяжелом и плохом становится еще на капельку легче.

— Расскажи о своей семье, — просит Марк, остановив на мне пристальный взгляд.

Растерявшись, я молчу. Кому захочется вслух признать, что ты оказалась не нужна обоим родителям?

— П-па… Отец забыл о моем существовании, как только его арестовали, — произношу я наконец. — И до сих пор не вспомнил. Да и раньше ему всегда было не до меня. Я, честно, не понимаю, зачем он вообще держал меня и бабушку при себе после…

— После чего?

— Я сама толком не знаю, что там было. Бабушка не хотела ничего объяснять. У меня получилось вытащить из нее какую-то полуправду, когда она уже почти не говорила и не вставала. Даже в том состоянии она отказывалась посвящать меня подробности. Но, думаю, я правильно поняла, что моя мама не хотела ни меня, ни — в первую очередь — отца. Возможно, он ее принудил, не знаю. И она сбежала, когда я родилась и он решил, что она уже некуда не денется. Она же, как видишь, выбрала свободу. Я ничего о ней не знаю. Ни где она, ни под каким именем живет. Вот так.

— Охренеть. — Вид у Марка ошарашенный, а во взгляде столько жалости, что хочется вылезти из собственной кожи и провалиться сквозь землю.

— Давай теперь молча напьемся? — предлагаю я, не выдержав. — Мне нужен перерыв.

— Как скажешь, — соглашается Марк, продолжая смотреть на меня тем же невыносимым, забирающимся прямо в душу взглядом.

На один неизмеримый временной промежуток мы и правда становимся безмолвными соседями по столу. В наполненном музыкой и галдежом десятков голосов баре вызванная нашим молчанием неловкость сглаживается до степени, при которой зуд под кожей, побуждающий сказать хоть слово, едва ощутим.

Официант возвращается с заказом, расставляет тарелки и, кажется, успевает полноценно прочувствовать тягостную атмосферу за нашим столом: улыбка на его лице так и норовит исчезнуть. Уходит он с явным облегчением. Наверное, мы запомнимся ему как очень странные посетители.

О выборе блюда я жалею мгновенно. Пока Марк с усердием режет огромный стейк на маленькие кусочки и медленно пережевывает каждый, передо мной стоит задача потруднее: растянуть восемь квадратиков роллла больше, чем на десять минут. Иначе придется оторвать взгляд от тарелки и снова посмотреть Марку в глаза.

Не знаю, отчего, но ни выпитый алкоголь, ни привычка не помогают мне относиться к нашему зрительному контакту спокойнее. Да и в синих глазах Марка с каждой встречей словно появляется только больше смыслов, размышлять о существовании которых мне страшно и больно. Я не хочу о них знать.

Аппетита нет, хотя желудок ощутимо тянет от голода и даже немного колет. Я заставляю себя пережевывать пищу, не чувствуя вкуса.

Рядом Марк, судя по развернувшемуся на его тарелке сражению, без всякого удовольствия мучает мясо. В последние несколько минут тишина висит над нашим столом тяжелыми тучами, обещающими скорое наступление грозы. Мне кажется, я всем телом чувствую, как напряжение увязает в воздухе и забирается нам обоим под кожу.

Марк забывает о еде, едва я проглатываю последний кусок ролла и отпиваю обжигающий виски из бокала. Наши взгляды снова направлены друг на друга.

— Не находишь, что это абсурд? — интересуется Марк туманно. Бутылка виски, возвышающаяся по центру стола, пуста почти на половину: когда мы успели столько выпить, мне неведомо. — Ты единственная, с кем я смог поговорить о Мише.

Я качаю головой.

— Что в этом абсурдного?

Губы Марка изгибаются в горько-неловкой усмешке:

— Абсурд в том, что я почти верю: ты меня действительно поняла. И это после… — Он трясет головой, и я впервые за вечер по-настоящему убеждаюсь, что Марк пьян сильнее, чем могло показаться со стороны.

Его выдают не столько затуманенные алкоголем глаза и замедлившиеся жесты, сколько проступившие на лице эмоции — те, что он так долго не позволял себе показывать ни передо мной, ни перед кем-либо другим.

Он сломлен, измучен и потерян. От него разит виной и одиночеством, как от другого пьяного — порами выдохшегося алкоголя.

Если мне так невыносимо больно от его боли, то с чем внутри живет все эти годы Марк?

— Я могу понять, почему ты это сделал, — признаю я тихо, больше не глядя на него.

— Можешь? — Пальцы, прежде полурасслабленно удерживающие опустевший бокал, сжимаются добела.

Отвернувшись — впрочем, поздно: я уже прониклась Марком куда сильнее, чем следовало, — я киваю:

— Да. Когда я думаю об этой ситуации отстраненно, то понимаю, что на твоем месте я бы тоже не смогла смириться с тем, что виновник остался безнаказанным. Я бы тоже хотела отомстить, правда, вряд ли бы мне хватило духу.

— Думаешь, мне хватило? — спрашивает Марк с печальной насмешкой.

Я оборачиваюсь. В моем взгляде наверняка светится вполне очевидное недоумение.

Марк качает головой, но объясняет:

— Я такие планы строил. Я собирался тебя растоптать в пыль, Аля. Выгнать на улицу без гроша, отнять вообще все, что у тебя было, понимаешь?

Выслушав, я молчу. Марк, не сдвинувшись ни на миллиметр, ждет моей ответной реплики с физически ощутимым напряжением, но мне нечего сказать.

Принимая мой безмолвный ответ, Марк резко кивает.

— Ты сказала, — произносит он взволнованно несколько секунд спустя, — что можешь понять. А простить?

— И простить, — роняю я глухо, отказываясь смотреть в синие, до краев переполненные виной глаза. — Но я не смогу забыть.

— Я понял, — отвечает Марк хрипло.

Не удержавшись, я бросаю на него короткий взгляд из-под ресниц и неизбежно натыкаюсь на его собственный, открытый и прямой. Пронзительно-искренний.

В синих глазах — два бездонных океана сожалений, боли и горя: о сделанном в прошлом и о будущем, теперь недостижимом и невозможном. Я знаю, Марк думает о том, что могло бы случиться, повстречайся мы иначе. В моих мыслях сейчас траслируются те же картинки, что и в его голове.

Жжение в сердце ставится невыносимым. Меня скручивает в узел, как от удара ножом в живот, и только из последних сил я заставляю себя держать спину ровно и сохранять неподвижность.

Наш сегодняшний разговор — самый честный и правильный. Это разговор-прощание и разговор-катарсис. Я должна пройти через него с достоинством.

Таков наш финал.

Нарушая мои планы, Марк внезапно поддается вперед и хватает мою ладонь, как утопающий — спасательный круг. В секунду назад сосредоточенно-печальных глазах, вдруг ожив, вспыхивают угасавшие, было, эмоции. Непокорная тьма зрачков заволакивает уже согласную смириться с обстоятельствами синеву.

— Я ненавижу себя за это, — выпаливает Марк лихорадочно, цепко удерживая мое внимание на себе. — Меня тошнит от того, что я сделал. Даже тогда — тошнило. Та женщина…

— Я не хочу… — Я отчаянно трясу головой, словно от слов можно отбиться, как от летящих в лицо камней. Пытаюсь высвободить руку из его мертвой хватки. Бесполезно. — Не хочу об… этом.

— Аля…

— Нет! — Когда становится очевидно, что Марк не закончит добровольно, я срываюсь с места, едва не опрокинув стол с бутылкой и бокалами.

Стулу за моей спиной везет меньше: тот падает на пол с грохотом, привлекая внимание всех присутствующих в зале к нам двоим. Мне хочется провалиться на месте, но столь сказочная опция недоступна, так что я выбираю единственно возможный вариант — бежать прочь.

Устремившись к выходу через кучно приткнувшиеся друг к другу столы, под неодобрительными, недоумевающими и откровенно веселыми взглядами посетителей я оставляю за спиной Марка и спешно несущуюся к нему официантку.

По-настоящему морозный воздух ударяет в лицо, мигом промораживая каждую клеточку моего тела. Заполнившие глаза слезы стынут на щеках каплями ледяного огня.

Завернув за ближайший угол, я спотыкаюсь и останавливаюсь. Грудь ходит ходуном, сердце гонит кровь на пределе своих возможностей, но мой организм явно не справляется с нагрузкой.

Меня колотит, как в ознобе, а живот снова простреливает режущей болью — такой силы, что на секунду темнеет в глазах. Впрочем, реальность моего положения — без куртки, сумки и телефона — быстро перетягивает весь фокус внимания на себя.

С ужасом я понимаю, что нужно возвращаться в бар, если только я не планирую замерзнуть насмерть здесь и сейчас. Но еще прежде, чем мне удается собраться с силами и двинуться назад, двор наполняется громкими звуками скорых чужих шагов.

Марк, дикий и растрепанный, появляется из-за поворота и, заметив меня, шумно выдыхает, прежде чем почти бегом сократить разделявшую нас дистанцию. Моя куртка, зажатая в его руках вместе с моей же сумкой, оказывается на мне в течение пары секунд.

Успев продрогнуть до самых костей, я не могу не то что пошевелиться — сказать хоть слово. Охватившую мое тело дрожь, наверное, легко увидеть даже на расстоянии пары метров. Марк уж точно ее замечает — в его глазах секундное облегчение снова перевоплощается в глубокое беспокойство.

— Выслушай. — Он ощутимо впивается в мои плечи, притягивая к себе и обнимая — то ли тем самым пытаясь согреть, то ли попросту удержать, — и практически дышит мне в ухо. Окоченевшее тело совсем не желает мне подчиняться и ощущается одной грузной и безвольной массой. Я закрываю глаза, сопротивляясь происходящему хотя бы так. — Пожалуйста. Я не знаю, как я смог притащить ту женщину в нашу квартиру. Как смог ее… — Он сглатывает, не решаясь продолжать.

— Называй вещи своими именами, — чеканю я, вдруг испытав короткий прилив физических сил и не разжимая крепко зажмуренных век. — Раз уж начал — говори.

— Я не знаю, как смог ее трахнуть! — На этот раз Марк почти кричит. Если в этом богом забытом проулке есть прохожие, то только что они стали участниками нашей оживленной беседы. — Не знаю, как я вообще прожил те полгода с нашей встречи в дядином ресторане. В этой… ненависти. Оголтелой, ядерной. Это как безумие, как чума — никаких мыслей ни о чем.

Я смеюсь и, откинув голову, наконец снова смотрю Марку в глаза. В темную водную бездну, сулящую морякам трагическую гибель в шторме.

— Господи, что ты выдумываешь? В чем была трудность переспать с красивой женщиной?! Еще скажи, что она была единственной за то время, что ты морочил мне голову!

— Она и была! — заявляет Марк яростно. — Думаешь, мне было дело до секса в эти полгода? Я жил одной ненавистью, во мне ничего кроме нее не было. Она вытеснила все. От меня, каким я был до Мишиной смерти, ничего не сохранилось. Я до сих пор пытаюсь вспомнить, каким я вообще… был до. И все, что я пытаюсь тебе сказать, как бы лицемерно и абсурдно это не звучало: я не такой, каким тебе не посчастливилось меня узнать в прошлом. Я умею быть надежным. Заботливым. Я не эмоциональный инвалид. И не бытовой тоже. Я не изменяю и не предаю. Я не трахаю незнакомым женщин, снятых в баре. Я… Я в принципе не отношусь к женщинам… так.

— Зачем ты это говоришь? — шепчу я, с трудом преодолев охвативший горло спазм. — Для чего? Мне это не важно. Даже если все это — правда… Мне. Не. Важно.

Отказываясь принимать мои слова за правду, Марк изо всех сил трясет головой. Ставшие почти черными в темноте слабо освещенного двора синие глаза стеклянно блестят, как у больного с лихорадкой. И упрямая решимость в них пугает до стужи в крови.

Нынешний Марк — угроза для моих плохо затянувшихся ран. Ему под силу разбередить то, что едва успокоилось и лишь недавно перестало фонить болью беспрестанно, превратившись в привычный и терпимый дискомфорт, и потому всем своим существом я хочу убежать от него прочь.

Не слушать. Не видеть. Не внимать.

Не поддаваться искушению. Чтобы после не переживать очередное крушение мечты, в чью реальность по неосторожности я однажды поверила без всякого сомнения.

В моей жизни было предостаточно страданий. Теперь мне нужен покой.

Пальцы, давно впившиеся в мои плечи мертвой хваткой, оживают. С отчаянием цепляются за ткань рукавов, тянут меня ближе, хотя между нами и без того почти нет свободного пространства, и взбираются выше.

Правой ладонью Марк вдруг нежно касается моей щеки. Я дергаюсь, ощутив исходящие от его руки жар и дрожь.

Он склоняется к моему лицу до тех пор, пока наши лбы не упираются друг в друга. Наше прерывистое дыхание сливается в одно.

Мир вокруг застывает, превращаясь в беззвучный фон. Театральную декорацию, до которой никому толком нет дела в момент кульминационной сцены. Мы смотрим друг другу в глаза, не отрываясь и не моргая.

— Аля… — шепчет Марк на судорожном выдохе. Волнение, плещущееся на дне его взгляда, невозможно не заметить. — Я прошу… Дай мне шанс. Один шанс.

Что-то внутри меня будто рвется на лоскуты. С мучительным сопротивлением и тянущей болью, трещит по швам, лопается и взрывается, распирая ребра.

Сердце, обнажившееся и беззащитное, пульсирует и трепещет, словно балансируя на остром пике крутой горы: не имея ни единого шанса выстоять против шквалистого ветра, оно обреченно зависает над пропастью. У меня отнимаются ноги и идет кругом голова.

Я и представить не могла, что мы окажемся в этой точке. И осознавать, что Марк предлагает мне исполнение устаревшей мечты, оглушительно больно.

Его предложение опоздало больше чем на полгода. Мы опять не совпали.

Теперь уже критически и навсегда.

Увы, мое подавленное молчание Марк истолковывает по-своему. Прижав меня к себе настолько крепко, что становится трудно дышать, он продолжает говорить еще чаще, с одержимостью человека, решившего совершить смертельный прыжок в попытке оторваться от догоняющих его призраков прошлого:

— Я… Я все исправлю. Все будет по-другому. Просто дай мне шанс. Все получится.

У меня не хватает воли выдержать его преисполненный утопической надеждой взгляд. Теперь мне известно, что посмотреть в лицо своей не сбывшейся мечты спустя время еще тяжелее, чем узнать о ее изначальной нежизнеспособности.

— Прекрати, — молю я, зажмурившись. — Ты пьян. Все это — неправда. И не нужно. Ни тебе, ни мне. Ничего не получится, ты сам это знаешь.

— Я думаю о тебе постоянно. — Почти злое признание, произнесенное хриплым шепотом, проносится по моему телу снопом искр-мурашек. Шершавые прохладные губы, скользнув по щеке, замирают в миллиметре от моего уха. Влажные и прерывистые вдохи и выдохи щекочут кожу и заставляют душу делать кульбит за кульбитом. — Я пытался. Забыть, переключиться, убедить себя, что все придумал, но ничего не проходит, Аля. Меня тянет к тебе и бороться с этим у меня получается хреново, как никогда.

Горло душит беззвучным рыданием. Я трясу головой, упорно не открывая глаз.

Не могу, не могу, не могу этого вынести.

— Я восхищаюсь тобой, — продолжает Марк сыпать признаниями вопреки моему нежеланию его слушать. — Ты… запредельная. Добрая, умная, красивая, глубокомыслящая. — У Марка вырывается тяжелый прерывистый вздох. Я малодушно радуюсь, что не вижу его лица. — Ты — мечта, Аля. И я ненавижу себя за слепоту. За то, что сам все разрушил, упустил сквозь пальцы девушку, которую когда-то надеялся найти среди всех остальных. За то, что причинил тебе одну только боль и ничего кроме боли, хотя мог — мог! — раньше понять, что ты совсем не такая, какой я тебя представлял. Я постоянно в мыслях возвращаюсь в те дни. Вспоминаю, какой ты была тогда. Вспоминаю то, что было, и не могу не думать о том, что могло бы быть, не будь я таким идиотом. Я знаю, что все может быть иначе, слышишь?

— Не может, — возражаю я безжизненно и прошу: — Отпусти меня, пожалуйста.

Преисполнившись решимости наконец освободиться и уйти, я опрометчиво открываю глаза. Наши с Марком взгляды сталкиваются, и его достаточно красноречив; осознать, что сейчас случится, просто. Но вырваться я уже не успеваю.

Окончательно позабыв о благоразумии, Марк прыгает в омут с головой и утягивает меня за собой. В одно мгновение широкая ладонь ложится на мой затылок, лишая путей к отступлению, и его уверенные губы прижимаются к моим, растерянным.

Из меня вырывается шокированный вздох, и чем Марк незамедлительно пользуется. Поцелуй, поначалу осторожный и нежный до защипавших в глазах слез, становится глубоким, ясно заявляющим о намерениях. Меня пробивает дрожь.

Желание и нежелание сражаются внутри, приводя реакции моего организма в полный хаос. Голову заполняет плотный туман, тело, обмякнув, теряет способность к сопротивлению, и только где-то вдалеке, за выросшей препятствием из ниоткуда стеной ко мне взывает голос разума. Я едва его слышу и не могу разобрать ни слова.

Марк целует меня, гладит руками везде, где только способен коснуться: моя верхняя одежда больше похожа на доспехи и добраться до тела затруднительно. Его пальцы путаются в моих волосах, шероховатые подушечки невесомо, дотягиваясь до самого сердца, скользят по коже — от висков к чувствительной области скул и вдоль абриса подбородка и шеи. Мириады мелких-мелких мурашек прокатываются по коже, будоража будто проникнувшие прямо в кровь игристые пузырьки.

Мне не хватает воздуха. И противиться уже знакомому наваждению нет сил. Увязая в собственных ощущениях, оглушительных и дурманящих, я пытаюсь вспомнить хотя бы об одной причине, по которой нам с Марком нельзя…

Быть вместе. Касаться. Утопать друг в друге, в накрывающем нас, будто стихийное бедствие, наваждении, где слияние губ и тел отзывается нездешней, созданной в другом мире мелодией, расцветающей прямо в груди. Где удовольствие заполняет собой каждую клетку тела и кажется, что парить над землей и правда возможно.

Я пытаюсь вспомнить причины, по которым должна наконец очнуться от затяжного райского сна, и не могу.

Мои руки давно сомкнуты у Марка на шее и пальцы в отчаянном стремлении дать ему не меньше удовольствия, чем он дает мне, гладят его затылок и плечи, забираясь под воротник, дотрагиваются до пылающей кожи, прикосновение к которой отдается импульсами нездорового жара. Тот пробегает по мне всей, прежде чем разлиться теплой ласковой тяжестью внизу живота.

Временные и мысленные границы стираются. Я забываю обо всем. Тянусь к Марку сама, встав на носочки, отвечаю на его поцелуи — одержимо и неловко. Рот, щеки, линия под подбородком — мои губы проделывают отчаянный путь.

Я чувствую себя как никогда пьяной, но знаю, что вины алкоголя в этом нет никакой. Руки трясутся, тело, обмякшее и безвольное, словно магнитом приковано к каменной фигуре Марка, и разорвать возникшее между нами притяжение представляется физически невозможным.

Чей-то бесцеремонный свист, прокатившийся по двору волной и отскочивший от каменных стен подобно упругому мячу, действует не хуже ведра с ледяной водой. Вздрогнув, мы вдруг прекращаем целоваться и долгие секунды безмолвно смотрим друг другу в глаза.

Взгляд Марк горит желанием и притягательным безумием. Весь его вид — растрепанный, возбужденный и зацелованный — как скольжение нежных лепестков по нервным окончаниям: нестерпимо приятно и невыносимо одновременно.

Меня ведет, и его объятия в миг становится крепче. Мы дышим поверхностно и часто, но продолжаем молчать. Кажется, еще немного — и мы, не выдержим, вернемся к тому, на чем нас только что прервали, но Марк неожиданно делает один шаг назад. Подернутый поволокой возбуждения взгляд едва заметно светлеет, обретая осознанность.

— Не здесь, — выдыхает Марк сипло. — Аля, я…

Нескольких секунд, проведенных без воздействия токсина, оказывается достаточно. Ко мне возвращается ясность ума.

— Это было ошибкой. — Мой голос хрипит, однако звучит ровно и настойчиво. Ни капли сомнения в интонациях. — Отпусти меня, и я пойду.

— Аля… — Марк выглядит ошарашенным.

Удерживающие меня руки напрягаются, категорически не согласные с моей просьбой, и я повторяю, уже громче:

— Отпусти.

Задержав на мне полный несогласия взгляд, Марк внезапно разжимает пальцы и даже отступает в сторону. Ему не нужно ничего говорить: выражение синих глаз говорит за него .

Не сказав ему больше ни слова, я разворачиваюсь к выходу из двора и делаю первый шаг прочь. А затем еще один. И еще. Пока шаги не сменяются бегом.

В душе, поднявшись со дна, разливается муть. Сомнения, страх, ощущение невосполнимой, трагической потери — лишающий рассудка коктейль.

С каждым следующим метром, стабильно увеличивающим расстояние между мной и Марком, тело ноет только сильнее. Мне становится трудно дышать, перед глазами появляются черные мушки и расплывчатые круги.

Прямо набегу я вдруг спотыкаюсь обо что-то в темноте. Низ живота и поясницу простреливает дикой болью.

Согнувшись пополам, я вскрикиваю.