Чужая игра для Сиротки

Глава сорок третья

Когда я открываю глаза, первое, что вообще чувствую — запах.

Пахнет… странно. Теми травами, которые иногда курят богатые господа, приезжающие на ярмарки. Они набивают ими длинные деревянные трубки и втягивают дым, словно какое-то целебное свойство от всех недугов. Ну или по крайней мере тех, которые невозможно увидеть снаружи.

Я провожу рукой по горлу, в панике сглатываю густую слюну.

Кожа под пальцами тут же вспыхивает от боли. Веду по тонкому следу, опоясывающему шею, словно самое уродливое украшение в мире.

— Я не умерла? — зачем-то произношу вслух, и громкое недоверчивое хмыканье заставляет резко обернуться.

— Мне кажется, леди Лу’На, есть что-то странное в том, что я задаюсь тем же вопросом вот уже битый час!

Сажусь, подавляя приступ головной боли и рвоты.

Тяну одело до самого носа, когда из стоящего напротив камина кресла, поднимается черная, больше похожая на тень фигура герцога.

И почему-то его шаги в мою сторону снова до боли похожи на ту зловещую поступь из моих кошмаров.

Плачущий помоги, кажется, я слишком много обо всем этом…

Герцог резко навивает надо мной, без всякого стыда и приличия, ставя руки по обе стороны моей головы, хватаясь пальцами за высокую спинку кровати, словно вознамерился ее сломать.

Я в ужасе вздрагиваю, когда замечаю на его щеке уродливый свежий ожог: словно кто-то выплюнул ему в лицо сгусток огня, и прилипчивое пламя потекло вниз по коже, до самой шеи и дальше, оставив дыру в вороте мундира.

— Что такое, юная леди, вас более не привлекает мой вид? — скалится герцог, и как нарочно, наклоняется еще ниже. От его искривленных в злой ухмылке губ пахнет тем самым дымом. — Вы больше не горите отчаянной страстью, Матильда? Не желаете меня… поцеловать?

Я тяну одеяло еще выше, но герцог в один рывок сдергивает его на пол, лишая меня последней хлипкой преграды перед ним.

В последней попытке хоть как-то отгородиться от этого человека, пытаюсь вытянуть из-за спины подушку, выставляю ее вперед, но и она летит на пол. Как будто герцог и впрямь собирается разорваться меня на кусочки, выпотрошить, чтобы вдоволь натешиться происходящими со мной метаморфозами.

— Что… произошло? — спрашиваю, заикаясь, и громко вздрагиваю от страха, когда спиной натыкаюсь на спинку кровати. Все, дальше отползать уже некуда. Я в ловушке и, если герцог захочет свернуть мне шею — он сделает это мгновенно, всего одной рукой. — То ожерелье…

— Да, Матильда, то чудесное ожерелье, которое чуть вас не придушило и которое я, по доброте душевной, решил с вас снять! — Он все-таки открывает ладонь от спинки кровати и тычет ее мне под нос, прямо раскрыто пятерней.

Я снова вскрикиваю, зачем-то мотаю головой и жмурюсь, как будто если закрыть глаза — все это будет происходить с кем-то другим.

Но даже так я все-равно «вижу» на ладони герцога длинный широкий ожог, ярко алый, въевшийся в кожу намертво, навсегда.

Я уже видела что-то похожее.

На руке Орви, когда он просто пытался до меня дотронуться.

— Откройте глаза, юная леди, либо мне придется применить к вам силу, — тихим злым шипением предупреждает герцог и я послушно исполняю приказ.

Послушно, но медленно, как будто тот этого действительность не так быстро снова ворвется в мой хрупкий внутренний мир.

Кожа на ладони герцога болезненно красная.

Остается лишь догадываться, какую боль он испытывает, весь покрытый отметками этой навсегда изуродованной плоти. Мой взгляд снова поднимается к его лицу, которое всего в паре вздохов от моего: смуглая кожа, плотно сжатые губы, широко раздувающиеся от бешенства ноздри.

У него уже есть шрам на лице, но каким-то непостижимым мне образом, я никогда не могла думать об этой отметке как о чем-то уродливом, что делает герцога безобразным. Но ожог…

Мое сердце словно превратилось в игольницу — болит, колет со всех сторон.

— У вас… — вскидываю руку и прикасаюсь пальцем к прожженной дыре на вороте мундира, — испорчена одежда.

Хочу сказать совсем другое, но почему-то получается лишь это.

Герцог молчит.

Только нервно сглатывает, когда неосторожно задеваю красный след на шее — кожа здесь болезненно вздутая.

— Я могу сделать мазь — боль будет легче. Нужен корень белого ириса, настойка коры…

— Какие удивительные познания в деле, недостойном девицы благородного происхождения, — ухмыляется герцог и я тут же прикусываю губу. — Когда именно, юная леди, вы поняли, что испытываете непреодолимую тягу к врачеванию? Когда ваш дражайший отец пытал пленников или когда это делали вы?

Он обвивает пальцами мое запястье.

Я проглатываю крик боли.

Наши взгляды так близко, что я могу без труда разглядеть все оттенки его темных глаз. Там что-то горит, очень глубоко, так глубоко, как вряд ли заглядывал хоть кто-нибудь из ныне живущих. Красное пламя злости, раскаленные всполохи ненависти.

Тягучий багряно-золотой дым… желания?

Плачущий, спаси, откуда во мне все это? Почему я, вместо того, чтобы звать на помощь, как будто отчаянно жду хоть какого-то знака небезразличия?

— Я пытался спасти вашу проклятую жизнь, — его голос становится тише, мягче. — Вы лежали на полу и задыхались. Такая маленькая и беспомощная. Нужно было просто подождать еще пару мгновений — и судьба сама подбила бы счеты между нами. Чего уж проще?

— Вы желаете мне смерти? — спрашиваю шепотом.

— Всем сердцем, — не лукавит он.

Но подушечка большого пальца скользит по коже моего запястья все выше и выше, до самого сгиба ладони, где находит маленькую ямочку, прикосновения к которой посылают россыпь мурашек по моему телу.

— Тогда зачем же…

У меня не хватает сил закончить фразу, но герцог заканчивает ее сам, на свой манер.

Мы все еще смотрим друг другу в глаза, держим эту хрупкую связь, как будто лишь она отделяет его от желания закончить то, что не сделало смертельное украшение, а меня — от смиренного принятия этой незавидной участи.

Герцог поднимает мою руку.

Подносит ее к губам, тем самым местом, которое только что поглаживал пальцем, словно играл на дорогом инструменте.

Мне нужно позвать на помощь, нужно одернуть руку, потому что его намерения так очевидно непристойны, что самое время подумать о своей непорочной душе, которую я вот-вот покрою грехом.

Но когда губы герцога прикасаются к моей коже, мысли о чистоте, заветах Плачущего, дозволенном и недозволенном, тут же покидают мою голову.

Мы все так же смотрим друг на друга, и когда я немного притягиваю руку, герцог склоняется вслед за ней. Лишь немного прикрывает глаза, пряча взгляд за длинными ресницами.

Его губы на моем запястье такие горячие, что сердце замирает в груди.

Влажное приятное касание, от которого голова кружится словно я весь день провела на ярмарочной карусели.

Меня словно поджигают изнутри — медленно, сначала приятно, до покалывания в кончиках пальцев, а потом стремительно, как ком с горы.

Снова нечем дышать, но на этот раз мне не страшно.

Он все-таки закрывает глаза, яростно сжимает пальцы вокруг моей руки и вгрызается в кожу с каким-то остервенением.

Я будто растекаюсь по кровати — силы стремительно покидают меня, оставляя лишь волну слабости, которая медленно топит меня под собой.

И, хоть взгляд затуманивается, я успеваю заметить, как уродливое пятно ожога медленно тает на коже герцога, опадая пеплом, будто и не было.