Ее несносный студент

Пролог

КОРОТЕНЬКАЯ ПЕРВАЯ ЧАСТЬ БЕСПЛАТНАЯ - https://litnet.com/ru/reader/moya-zapretnaya-b382923?c=4316991

— Ну здравствуй, Александровна, — я запираю дверь в аудиторию, скрывая нас от посторонних глаз и двигаюсь на ту, что меня с ума вот уже почти год сводит.

Как ни старался, как ни пытался вытравить эту заразу из своего воспаленного мозга, так и не смог забыть. И что в тебе такого особенного, почему от одного лишь твоего вида, от запаха неповторимого, я дурею, с ума схожу, теряю разум? Это, сука, ненормально. Надо же, почти год прошел, а я все еще ею болен и как ни доказывал себе обратное, так и не смог доказать.

Она буравит меня своими синими омутами, с ума сводит, с тормозов срывает. И взгляд ее, страхом наполненный, меня убивает просто. Ну чего ты испугалась малышка? Разве я хоть раз тебя обидел? Разве позволил себе причинить тебе боль? А ты позволила. Растоптала практически, уничтожила. Я же не жил, не дышал без тебя, оказывается. Не жизнь это была, суррогат какой-то.

— Как жизнь супружеская? Счастлива?

Она молчит, продолжает таранить меня взглядом, и пятится медленно к доске. Смотрит на меня, словно я приведение. Нет, Александровна, я вполне реален и очень серьезно настроен.

И сейчас я отчетливо понимаю, что мне в общем-то плевать на ее замужество, что не задевает оно меня совсем, потому что Александровна моя, и муж мне точно не помеха. И плевать, что она там себе надумала, плевать абсолютно. Я ее заберу, у мужа заберу, да у кого угодно, хоть у самого Дьявола.

— Ну чего ты молчишь? Счастлива, спрашиваю?

Ей больше некуда отступать, она упирается в стену за спиной, крутит головой в поисках… да черт его знает, может выхода, а может чего-нибудь тяжелого.

— Егор, прекрати, пожалуйста, и открой немедленно дверь, — произносит она дрожащим голосом, понимая, что нет пути у нее для отступления, а я есть.

Подхожу ближе, ставлю руки по обеим сторонам от Александровны, нависаю над ней, вдыхая ее неповторимый фруктовый аромат, и реально дурею. Сука, как же я по ней, оказывается, скучал.

А она ладошками своими крохотными в мою грудь упирается, оттолкнуть пытается, словно у нее есть шанс сдвинуть с места гору вроде меня. Я улыбаюсь, смотрю на свою Александровну, она дышит часто, разомкнув такие соблазнительные губки, в которые хочется впиться поцелуем. Я помню, каково это, помню, как это — целовать ее, помню вкус ее губ, даже сейчас, спустя почти год, словно это вчера было.

Вселенная, кошка ты дранная, я свои слова обратно беру, потому что вновь встретить Александровну — это охренеть какой подарок. Не зря я все-таки бабулек через дорогу переводил, ох не зря.

— Егор…

Возвращение домой

Егор

—Черт, вот сидели бы себе в Чехии, нет, дернуло же тебя, — в который раз достаю Белого, хотя мне самому порядком хотелось домой. Европа — это не мое, дома комфортнее.

Белый отрывает взгляд от иллюминатора, поворачивается ко мне, усмехается криво, а я еще там, в Праге понял, что наше возвращение домой не будет тихим.

Он решил поиграть в долбанного восстановителя справедливости.

И мне не нравится его настрой, пока мы были в Праге, было спокойнее.

Снова делаю попытку убедить лучшего друга зарыть наконец топор войны и помириться с отцом в конце концов.

И даже на расстоянии слышу скрип его зубов. Да, папашка его проштрафился, история мутная получилась, Белый до сих пор винит отца в смерти матери. В чем конкретно он его обвиняет, мне неизвестно, желанием делиться Белый не горел, я не настаивал.

Такие вещи, порой, слишком личные. Смерть матери свалилась на него словно гром среди ясного неба, а у меня до сих пор в ушах звенит тот жуткий визг шин и удар, а потом гудки короткие. Даже сейчас, спустя почти год с момента аварии, я порой просыпаюсь в холодном поту. В тот день Белый потерял управление, несся на огромной скорости и вылетел на встречку. Тачка всмятку, Белый — переломанный.

—Такие вещи не прощаются.

Посадка получается жесткая, самолет шатает из стороны в сторону, привет родная земля. А вообще я рад возвращению домой.

Паспортный контроль проходим на удивление быстро, Белый ворчит что-то о дыре и жопе мира, тоже мне, аристократ долбанный нашелся. Сидел бы в Европе тогда и не рыпался.

Спустя некоторое время ожидания получаем свой багаж и топаем к выходу.

Белому бы выговориться, но нет же, в себе держит. Со смерти матери этой темы не касается, стороной обходит, я, наверное, сотню раз предлагал побыть жилеткой для соплей, но Белов — это Белов.

Он в очередной раз закрывает поднятую мною тему и отмахивается от меня, как от назойливой мухи, впрочем, именно ею я себя сейчас и чувствую. Ладно, видимо, придется следить, чтобы придурок не натворил глупостей. Лучший друг и нянька — комбо.

— Сам-то ты далеко от меня ушел? Не? Че, как оно было сбежать заграницу, когда приспичило? — рычит злобно, напоминая о моих собственных ошибках.

Я замираю. А вот это он зря. Белый резко останавливается, разворачивается на сто восемьдесят градусов. По глазам вижу, что он понимает: глупость сейчас сморозил. Сжимаю ладони в кулаки, до боли стискиваю челюсти. Не хочу вспоминать прошлое, не хочу вспоминать ее. До сих пор от самого себя тошно, как собака за ней, и че только нашел в этой… Чертова Александровна.

Ненавижу ее вспоминать, а вселенная, мать ее, то и дело мне воспоминания подкидывает ненужные и девок вокруг, так на Александровну похожих — тоже подкидывает. А она ведь, наверное, и не помнит меня даже, подумаешь, какой-то там мальчишка, с которым целовались пару раз, не по ее инициативе, а по «случайности» — по словам Александровны.

— Знаешь, Белый, я бы тебе вмазал по роже, но ты мне все-таки лучший друг. Ты бы свое бешенство утихомирил, хотя бы по отношению к другу, который тебе, как брат, — толкаю его в грудь и иду вперед, туда, где уже с табличкой в руках ожидают два амбала, судя по всему, посланные отцом Белого.

Я своих предков просил не встречать. Не принцесска, сам вполне способен добраться от аэропорта до дома. Мать и так наверняка Томару Васильевну и Оль с утра напрягла, пусть хоть водила не дергается.

Белый топает молча за мной. Понимает, что косанул. А не хер на друзей бросаться, особенно когда у тебя их почти нет.

Поправочка. Вообще нет! Кроме меня, естественно. Потому что мудак он конченный, и вообще пора прививку от бешенства делать, или что там делают, я не в курсе. Хотя, наверное, уже поздно. Неизлечимо.

— Рустам Александрович, — один из амбалов обращается к Белому, лицо охранника при этом выражает крайнюю степень доброжелательности и готовность услужить.

Евгением представляется.

Меня особо не замечает.

Я тем временем рассматриваю второго. Он другой, не стелется, не пытается выслужиться, просто стоит и молча сверлит взглядом Белого. Потом бросает свой волчий взгляд на меня, проходится по мне с головы до ног и снова на Белого.

Странный он какой-то.

Белый тем временем успевает закинуть чемодан в багажник, я следую его примеру.

Усаживаемся на заднее сидение, и даже от аэропорта отъехать не успеваем, как Белый начинает раздавать указания.

Отдает приказ сначала меня завезти, а потом его к Зинаиде Львовне.

К бабуле, значит. Я только хмыкаю, понимая, что дядь Саша не просто так своих амбалов нас встречать послал, даже выяснил, каким рейсом летим.

Волком смотревший и молчавший до этого момента второй амбал внезапно подает голос, в попытке возразить, мол, не положено и у них приказ вроде как имеется. Оказывается, он еще говорить способен, а не только взглядом сверлить. Только с Белым охранник просчитался, он его еще не знает.

— Мне срать, что тебе сказал Александр Павлович, Жека, — в подтверждение моим мыслям, выдает Белый. И, видимо, ему вот вообще фиолетово, что второй амбал-то так и не представился. Я едва сдерживаю смех, когда друг так просто называет его именем первого. Ну ниче, сам виноват, нехер было морду кирпичом строить, Белый этого не любит.

Отцы и дети...

Родной дом встречает меня не слишком приветливой обстановкой. В целом, ожидаемо. Мама появляется на крыльце, как только я вхожу на территорию особняка, видимо, уже доложили. Осматриваю внушительных размеров двухэтажное строение, усмехаюсь, и кому все это надо.

Предки этот дом в конце прошлой зимой приобрели, обстановку решили сменить, когда я после случая с Александровной сорвался и пустился во все тяжкие, с загулами до поздней ночи, стычками с полицией и крупными штрафами за езду в нетрезвом виде, которые, естественно, были мимо кассы пропущены.

Отец рвал и метал, по сей день помню его глаза бешеные, когда я очередной финт с ушами выкинул. Батя орал тогда, как в жопу раненный, а мне плевать было, настолько, что я просто плечами пожал и даже дослушивать не стал. Из правильного ботаника-отличника превратился в мажора пришибленного, со всем вытекающими.

Меня тогда в чувства Славка привела и мужик ее придурочный, но правильный. Челюсть у меня до сих пор удар его помнит, тоже, кстати, очень правильно поставленный. Я тогда на месте охренел, когда по роже получил, не успев увернуться, я даже не помню, когда в последний раз удар пропускал, а тут пропустил. Мужик, в общем-то, оказался профи, я смекнул быстро, зубы стиснул и молчал потом, фраза «я тебе глаза на жопу натяну, если продолжишь мне жену волновать» очень действенной оказалась.

Я успокоился, снова за ум взялся, правда, дыра в груди никуда нахер не делась, а так, в целом, жить можно было. Тогда-то батя и решил меня в Европу учиться отправить, опасаясь очередного срыва. Срыва не было, впрочем, как не было и Англии, в которую они меня с матерью сунуть хотели. Я тогда рогами уперся. Нехер, не надо мне жизни в лучших традициях детей российских олигархов. Белый тогда тоже психанул, нет и все, в общем каким чертом мы пришли к Чехии, одному Богу известно. Предки сдались, в целом, отец был рад довольствоваться и малым.

Он же не знал тогда, что спустя два месяца, Белый психанет вновь и решит вернуться на родину, а я, не будь дураком, тотчас же собрал чемоданы, позвонил деду, чтоб на месте с универом решил, взял все необходимые справки в местном универе, которые, впрочем, здесь никому не упали, потому что дед все решил меньше, чем за пару дней, и, широко улыбаясь, оповестил родителей о возвращении.

Радости отца не было предела, до сих пор нарадоваться возвращению сына не может. Дед говорит, у бати глаз дергаться начал, но это ничего, это нормализуется. Главное, я дома. И, черт возьми, я все-таки рад оказаться в родной дыре. Ладно, не совсем дыре. Вообще не дыре. В общем я рад.

— Даже не обнимешь? — улыбаюсь матери, она-то, несмотря ни на что, отходит быстро.

— Обниму, конечно, — мама улыбается в ответ, обнимает меня, качая головой и сетуя, какой я все-таки дурак.

— Хоть бы поинтересовалась моим полетом и самочувствием, — смеюсь, пока мать возмущается моим поспешным решением и ребяческим поведением.

— А чего им интересоваться, когда ты здесь и сияешь, как хорошо начищенный самовар, — справедливо замечает мать, входя в дом.

Плетусь за ней со своим большим чемоданом.

— Отца нет? — спрашиваю, осмотревшись в гостиной. В доме тихо, только со стороны кухни доносится голос Тамары Васильевны — нашей местной Фрекен Бок, отчитывающей Ольку, помощницу свою. Мне порой даже жаль девчонку, ни дня без нагоняя у нее не проходит.

— Дома, — отвечает мать, и вздыхает тяжело, — в кабинете с утра сидит, идиот упрямый, — в выражениях маман никогда не стесняется, что на уме – то и на языке, отец привык, слегка поседел за годы супружеской жизни, но привык.

— Ясно, — пожимаю плечами, — я в душ быстро и спущусь.

Поднимаюсь на второй этаж, туда, где расположены спальни и кабинет отца. Отца, ожидаемо, по пути не встречаю, видно сидит себе, дзен познает, перед встречей с любимым сыном. Ну пусть познает.

Мне в общем-то фиолетово, что он по этому поводу думает, пусть хоть бесконечно дуется, я своих решений не меняю. Раз уж вернулись домой, здесь значит и останемся.

Душ я принимаю быстро и, облачившись в чистую домашнюю одежду, спускаюсь вниз. Отца все также не наблюдаю. В кухне только суетящаяся Олечка, пугающая Тамара Васильевна и мама. Две последние о чем-то мило беседуют, но замолкают сразу, как только в кухне появляюсь я.

— Кормить-то будете? — усмехаюсь, осматривая трех женщин.

Олечка краснеет густо, смешная она все-таки. Откуда-то из глубинки к нам приехала, то ли троюродная, то ли еще какая, племянница Тамары Васильевны, седьмая вода ни киселе, в общем. Хорошая девчонка, пугливая, правда, нелюдимая и молчит все время, только на вопросы коротко отвечает.

— Ты еще больше стал, что ли.

— Вам кажется, теть Том, — смеюсь, обнимаю женщину.

Она мне как вторая мама, с детства меня знает и воспитывает, сколько себя помню, столько она у нас работает. Теперь вот вместе с Олькой, потому что дом все-таки не наша трешка, пусть и крупная.

­— Хмм, — за спиной раздается глухое покашливание.

Оборачиваюсь. Отец все же решил почтить нас своим присутствием. Говорить не торопится, меня взглядом только буравит.

— Че, даже не поздороваешься? — пожимаю плечами, протягиваю отцу руку.

Он не особо торопится ее пожимать. Отношения у нас с ним испортились после того случая в лицее, когда я осмелился ему угрожать. Отец мне до сих пор мои закидоны простить не может, да и гордость я его порядком задел. А не нужно было мою женщину оскорблять, пусть даже она так и не стала моей.

Неожиданная встреча

— Ну Егор, ну пошли потанцуем, — пискляво нудит Маринка, и тянет меня за руку.

— Потом, — отмахиваюсь от нее, как от назойливой мухи, уже в сотый раз пожалев о том, что в этот поганый клуб завалился.

Бросаю взгляд на Белого, тому до меня особо дела нет, откинувшись на спинку дивана, он лениво потягивает пивас и лапает блондинку, присосавшуюся к нам вместе с Маринкой. И Белый, кажется, совсем не против такой компании. Девка-однодневка, жаль будет разочаровывать, но завтра он даже имени ее не вспомнит, если вообще запомнил.

Как ее там? Аня? Таня?

Похер.

— Ну Егор, ну мы так давно не виделись, — продолжает зудеть Маринка, забравшись ко мне на колени.

Я все же не железный, а она смазливая, ноги зачетные, и секс в общем-то с ней неплохой. Только какой-то сырой, пар спускаешь, а удовлетворения не получаешь. В целом я не против ее компании на ночь, если нудеть перестанет и рот займет чем-нибудь поинтереснее. Вообще, она не дура, с ней даже поговорить есть о чем, но сейчас как-то не тянет. Окидываю ее взглядом, кладу ладони на оголенные бедра и веду вверх, что Маринку совсем не смущает, а мне как-то противно становится, тошно. Не от нее, нет, от себя скорее. От того, что желанное и недоступное компенсирую блеклой копией, готовой ноги раздвинуть по щелчку пальцев.

Мне в целом до чужих моральных принципов всегда фиолетово было, мир на черное и белое я делить привычки не имею, комплексами моралистов не страдаю, но сейчас как-то особенно остро разница между Маринкой и Александровной чувствуется. Ксюша другой была, по крайней мере, мне так казалось, и даже ее замужество внезапное, хоть и сорвало мне чеку, а презирать и ненавидеть ее так и не заставило. И это, сука, бесит, конечно, но мозг мой иначе не может, не умеет просто.

Я ей тогда много наговорил лишнего, и не очень. Потом жалел о своих словах, конечно, но встречи больше не искал, да и чего искать, она уволилась, говорили, замуж вышла, уехала. Меня наверняка уже не помнит даже, а если и помнит, то вряд ли хорошим словом вспоминает. Мне тогда Белого нужно было в чувства приводить, а не любовь свою безответную лелеять.

Белый встал, вернулся к относительно нормальной жизни, а дальше все как-то само по себе пошло, поехало. Я сорвался, потерял контроль, тормозить некому было, в морду дать — тоже. И не будь тогда Кирюхи, черт знает, чем бы мой срыв закончился.

Маринка мне тогда на глаза в этом же клубе попалась, узнала, конечно, сразу, и отдалась тоже сразу. В тот же день, в машине, а потом еще несколько раз и не только в машине. Скот я, конечно, использовал девчонку просто, чтобы пар спустить, трахал ее, а представлял другую, мне недоступную.

— Ну Егор, — снова визг рядом с ухом.

— Потом, я сказал.

Чуть отстраняю Маринку, придерживая за талию, тянусь к бутылке пива, стоящей на столе, уже четвертой за вечер. Я вообще-то не любитель, но сегодня у нас день особенный — возвращение, чтоб его, в родные пенаты, где мне рады до усрачки, отец вон аж на говно от радости исходит, а я все никак в толк взять не могу, чего его клинит так.

Мое образование, однозначно, штука важная, но не повод рогами упираться, да и знает он прекрасно, что с моей головой, в общем-то, не важно, какой диплом у меня будет: наш местный или европейский.

— Ну пойдем сейчас, мне скучно, я танцевать хочу, — продолжает Маринка, и тянется ко мне губами своими ярко-алыми, и точно какой-то дрянью накаченными. Я ведь помню, они иначе выглядели, маленькие, аккуратные.

Она сейчас вообще какая-то размалеванная вся, выглядит вульгарно и старше, чем есть на самом деле. Не к лицу ей этот слой штукатурки, красивая же девка, нахрена себя уродует.

— Ты зачем себе губы надула? — не знаю, какого лешего вообще этим интересуюсь, видно, хмель в голову ударил.

— Красиво, — она пожимает плечами и кусает нижнюю губу.

— Что красивого в куриной жопе?

— Да пошел ты, — шипит, ерзает на моих бедрах, слезть пытается. Я не держу, не собираюсь задерживать, не люблю истерики и не люблю, когда меня посылают. Она пыхтит, слезает с меня, но не уходит, на диван перемещается.

— Ты стал грубым, — фыркает, поправляя прическу, чем вызывает у меня на лице снисходительную улыбку.

— Детка, я таким всегда был, — поворачиваюсь к ней, сморю в глаза. Она поджимает губы, по глазам вижу, что ответить хочет, но не решается.

А мне уже все равно, я взглядом цепляю слишком знакомую фигурку.

Нет, да быть этого не может.

Маринка трещит рядом с ухом, что-то доказать пытается, а я смотрю на другой конец зала, через большой танцпол, и вижу ее — свою Александровну. Точнее только спину вижу и волосы длинные.

Или это действительно она, или у меня окончательно крыша потекла, и теперь я Александровну в каждой, мало-мальски похожей девушке вижу. А потом она оборачивается, откидывает назад волосы и замирает. И я тоже замираю. И не дышу, наверное. Потому что это она, это, мать его, она. Стоит всего в нескольких метрах от меня. И я уже собираюсь сорваться с места и рвануть к ней, когда рядом с Александровной вырастает мужик в костюме. Наклоняется к ней, говорит что-то, она кивает торопливо, пока я перевариваю ситуацию и охреневаю от того, что вижу ее. Снова.

Казусы случаются

— Ты в себе вообще? — как гром среди ясного неба, раздается голос Белого.

Он осматривает меня, переводит взгляд на влетевшую в стену урну и ее содержимое, рассыпавшееся по земле, и качает головой.

— Что случилось? — интересуется, глядя из меня исподлобья, смотрит осуждающе, словно я ему денег должен и не возвращаю.

— Ничего, — отмахиваюсь.

Не тянет меня сейчас на разговоры по душам, не та стадия алкогольного опьянения. Недостаточная концентрация в крови. Сжимаю кулаки, желание расхреначить все вокруг рвется наружу, и все из-за нее, — занозы в моей голове и заднице.

Разворачиваюсь, собираясь вернуться в клуб, но Белый не позволяет, хватает меня за плечо, тянет на себя, сильно рискуя получить по морде, потому что нихрена я сейчас не настроен дружелюбно, даже по отношению к лучшему другу.

Внутри опять херня какая-то творится, выть хочется от тупости ситуации. Столько времени прошло, а я ее никак отпустить не могу, из башки своей больной выдворить. Александровна, как опухоль злокачественная, с ума сводит, лишает здравого смысла. И мужик этот ее еще, какого хера вообще вернулись? Сидела бы заграницей, или в столице, куда она там свинтила после нашего с ней последнего разговора? Я бы может и перебесился со временем. Наверняка бы перебесился. А теперь я знаю, что здесь она, что вернулась. И че мне, блядь, с этим знанием делать?

— Клык, — Белый снова привлекает мое внимание.

— Все нормально.

— Тогда чего сорвался, я очухаться не успел, а ты уже из чувака пациента травмпункта сделал.

Алкоголя, видно, в моей крови все же доза приличная, для непьющего человека, а потому смысл слов до меня доходит не сразу, лишь на подкорке сознания вспышкой мелькает физиономия какого-то дебила, навалившегося на меня во время потасовки в клубе, и вполне объяснимо по роже отхватившего. А нехер у меня на пути было стоять. Ниче, очухается, не вспомнит даже нихрена.

— Белый, вот че ты до меня доебался, а?

Чего я ему сказать должен? Что дебил я? Что он прав, и я так и не забыл, не смог и что в каждой бабе ее ищу, каждую с ней сравниваю и медленно подыхаю? Что только увидев, рванул к ней, как идиот последний, к той, которая уже замужем и обо мне не вспоминает даже? Да я себе в этом с трудом признаюсь, все пытаясь понять, осознать наконец, чего меня на ней так клинит.

— Ксюша, — выдыхаю и отворачиваюсь.

— Какая Ксюша?

— Бля, Белый, вот включи мозги, ты много Ксюш знаешь? — срываюсь на друге, потому что нехер тупые вопросы задавать.

— Александровна что ли? — спрашивает он недоуменно, лицо как-то неестественно вытягивается.

— Владимировна, блин, Белый, бесишь!

— Ты по-русски говори, дебил, я мысли еще читать не научился.

— Она была здесь, — поясняю, теряя терпение, — я за ней рванул, и не надо на меня так смотреть.

— Ты перепил что ли? Откуда ей здесь взяться?

— Да пошел ты.

— Ладно не кипятись, дальше что?

— Ничего дальше, в тачку с мужиком села и привет, я не успел.

Вздыхаю, кошусь на многострадальную урну у стены, слишком далеко. А жаль, не Белого же метелить.

— Она вернулась, — усмехаюсь, понимая всю абсурдность ситуации. И как я так опять попал?

Белый косится на меня, взгляд какой-то обеспокоенный, словно опасается чего-то. Может срыва моего очередного, ведь в прошлый раз даже он вел себя приличнее.

— Да не сорвусь я, нормально все, — хлопаю друга по плечу, не слишком веря в собственные слова, и он не верит, потому что меня, как облупленного знает.

— И что ты собирался делать, если бы догнал? — задает вполне себе резонный вопрос, на который у меня нет ответа.

Я об этом не думал, я в тот момент вообще не думал. Видел цель — не видел препятствий. Как-то не до размышлений было, я вообще не думаю, когда ее вижу, как выяснилось.

— Клык, остынь, не дури, она замужем, забудь ты ее уже, вокруг девок полно, помани и любая твоя будет.

Он говорит здравые, в общем-то, вещи, и я головой это, конечно, понимаю, а вот что с пробоиной в груди делать — не понимаю.

— Пообещай мне, что не будешь искать с ней встреч.

— А ты не много на себя берешь?

— Клык, мля, — он тоже теряет терпение, беспокоится обо мне, я ценю это, конечно, но все равно раздражает. — Дай мне слово, что больше не вляпаешь во все это дерьмо.

— Ладно, не кипишуй, сказал же, все нормально будет, не беси.

Его такой ответ, естественно, не устраивает, но мне сейчас как-то феерически похер, я просто разворачиваюсь и двигаюсь обратно в клуб, Маринка наверняка все еще торчит за столиком, если не нашла жертву поинтереснее. А мне напряжение надо снять, Маринка с этим хорошо справляется, качественно, так сказать, с особым умением душу высасывает.

Белый сопит чего-то, дебилом меня называет, плетется следом, скрипя зубами и наверняка подавляя желание мне втащить хорошенько. У него в этом плане с самоконтролем получше, чем у меня.

Учебу никто не отменял

Егор

Утро начинается с раздражающей трели звонка. Ничерта не понимая, отрываю чугунную башку от подушки, одновременно пытаясь понять две вещи: где я нахожусь и кого там, нахрен, принесло.

Кто вообще придумал утро? И звонок? И… ребра. Встаю с постели, сцепив зубы, морщусь от резкой боли, видимо, вчерашний урод все-таки меня достал, после четырех бутылок пива оно как-то не особо чувствовалось, да и адреналин в крови бурлил. Никаких больше, нахер, клубов, все, млин, режим праведника, чтоб его, активирован.

— Да иду я, бля, — рычу на всю квартиру, догадываясь, кого сейчас увижу за дверью.

Есть один придурок в моей жизни, и так уж вышло, что он мой лучший друг. Разочарования случаются, блин. — Какого лешего ты трезвонишь, идиота кусок? — распахиваю дверь, Белый стоит за порогом и лыбится во все свои тридцать два, или сколько там у него зубов? Двадцать восемь?

— Вот че ты орешь? Без тебя голова болит, телефон тебе на что, дебил, блин? У меня какое-то дежавю, в школу в первый день будил, в универ бужу, ты не оборзел, часом, Клык?

Блин.

Универ. Черт. Дед меня прибьет, как пить дать, прибьет. Или еще хуже, посмотрит этим своим фирменным взглядом: «ты меня очень разочаровываешь». И все, хоть самому с моста шагай.

— Который час? — спрашиваю, возвращаясь в комнату, Белый плетется за мной.

— Успеем, если ты задом шевелить начнешь, — он осматривается в комнате, словно кого-то выискивая. — А где эта, Маринка?

— Нет ее, домой отправил.

— Че не встал? — ржет придурок, знал бы он, насколько сейчас прав.

— Ой да завали, — отмахиваюсь и прусь в ванную. Душ никто не отменял.

— Да лааадно, — летит в спину, — да ну нафиг, не рановато? — Белый продолжает ржать, явно нарываясь получить по смазливой роже.

Ничего не ответив, хлопаю дверью ванной. Бесит. Он же теперь не отстанет, и че такой догадливый? Придушил бы, да друг ведь, нельзя. А жаль.

Включаю холодную воду — самое то, чтобы проснуться окончательно и ослабить боль во всем тебе. Нехило мне, однако, вчера прилетело. И как я не заметил? Это я удачно Маринку выпроводил, последнее, что нужно после драки — секс-марафон.

Вода притупляет ломоту в теле, прикрываю глаза, опираюсь спиной на стенку кабинки и прокручиваю в мыслях вчерашний вечер. Перед глазами появляется тонкая фигурка, чтоб ее. И что мне с этой одержимостью делать? Говорят, чувства со временем остывают, даже самые сильные, а у меня что? Я, млин, лысый что ли? Какого черта ни хера не остывают, только сильнее с каждым разом становятся, острее, невыносимее. Я же каждую ее черту помню, каждую морщинку. Это вообще нормально? Она послала меня, открытым текстом заявив, что я не соответствую. Пацан семнадцатилетний, куда мне было до мужика на мерине? Но я ведь помню, все еще помню, как она в моих объятиях дрожала, как на мои поцелуи отвечала. Словно это все вчера было.

Может Белый и прав, хватит уже, ненормально это, она замужем, а я… а мне пора за голову взяться, не зря же я домой вернулся. А желание выть от тоски однажды притупится, может даже и вовсе исчезнет.

— Слышь, ихтиандр долбанный, ты еще долго плескаться собираешься? — Белый орет за дверью, я как раз воду выключаю.

Вытираюсь, оборачиваюсь полотенцем и выхожу из ванной. Белый к моему появление успевает вернуться в комнату, сидит теперь на кровати с моим телефоном в руках.

— Я не то имел в виду, когда просил тебя шевелить задом, — осматривает меня и с серьезным видом продолжает: — ты, конечно, ничего, но я из другой лиги.

— Я тебе сейчас зубной ряд поправлю.

— Поправлялка еще не выросла, — он протягивает мне телефон, — на, тебе мать звонила раза три, пока ты там плескался, рыбка золотая, блин. И давай резче, я в машине подожду, боюсь, твой голый зад и моя психика — вещи несовместимые.

— Вали уже, — хватаю подушку и швыряю в придурка, жаль поздно.

Пока одеваюсь, снова звонит телефон. Мама, блин.

— Да, мам, — отвечаю на вызов, одновременно натягивая джинсы.

— Егор, ты почему дома не ночевал и почему трубку не берешь? — начинает с претензий маман. Нет бы хоть поинтересоваться, как мои дела, самочувствие. Ради приличия, блин.

— И тебе доброе утро, мам. Не ночевал, потому что не захотел, не брал трубку, потому что спал.

— Егор…

— Мам, не кричи, голова болит.

— И чем ты занимался ночью, что у тебя голова болит?

— Спал, мама, я ночью спал, — почти правда, я действительно спал, ну половину ночи так точно, как только Маринку выпроводил, так и завалился. Она чего-то возмущаться пыталась, импотентом вроде даже назвала, да и хер с ней. То же мне, королева ботокса.

— Егор, ну так ведь не делается, мы же с отцом волновались.

— Мам, вот мне-то не ври, он даже не заметил, что меня нет, пусть свою обиду лелеет. Мам, у тебя срочное или может подождать, я в универ опаздываю?

— Ладно, потом поговорим насчет твоего поведения, студент.

Она кладет трубку, а я глаза закатываю. Вот в этом вся маман. Позвонить непонятно зачем, сказать пару фраз, вызвать чувство вины и со спокойной душой положить трубку. Ладно, с родителями любимыми я потом разберусь.

Настоящая...

Егор

Плелся я за парочкой до тех пор, пока они не остановились у одной из дверей. Кафедра романо-германских языков и литературы. Я о ней уже наслышан, что-то вроде эксперимента. Прошлый ректор, а после и мой дед, очень долго бились и наконец своего добились. У нас оказывается технари слишком ограничены, гуманитарные предметы им, блин, не даются, страну позорят.

В общем много громких слов и негодования, и вот у нас уже гуманитарные дисциплины на первом курсе наравне с точными науками. Безграмотные мы, видите ли, в математике шарим, а по-русски писать не умеем, не говоря уже о языках иностранных. В общем взялись за технарей серьезно, это на бумажке все только экспериментом зовется, а на деле все уже решено.

Так что вместе с матаном будем изучать все прелести великого и могучего. У меня к нему вообще особая любовь, с некоторых пор. Вот не надо было мне об этом думать, не надо было. Потому что перед глазами до сих пор стоит Александровна и ее, и мужик ее, здоровенный, холеный такой, будь я бабой, тоже бы повелся. Ну объективно же. Это природа, самка всегда выбирает сильнейшего. Биология, блин.

Я останавливаюсь в нескольких шагах от друга и его жертвы, краем сознания осознавая, что девчонка никакая не студентка и не ромашка, и в подтверждение моим догадкам до слуха доносится ее звонкий голос.

— Василиса Григорьевна Влащенко, преподаватель английского языка, — звучит гордо, и я хоть и не вижу, но представляю триумф в ее взгляде, жаль правда, что вряд ли пламенная речь ромашки-училки возымеет хоть какой-то эффект на Белого, скорее подогреет интерес. Я слишком хорошо его знаю.

Василиса Григорьевна, значит. Училка. Нет не так, преподаватель. Один хер. Я стою поодаль, наблюдаю за выяснениями отношений между преподавателем английского языка и лучшим другом, и понимаю, что карма все-таки существует. Чего он там заливал? Старая? Училка? Вот теперь свои слова и сожрет.

Ромашка скрывается за дверью, а Белый, развернувшись, движется в мою сторону.

— Она же старая, — не сдержавшись, припоминаю его же слова, стоит ему только со мной поравняться.

— Смешно, шутку оценил, — не реагирует, ну ничего-ничего, у меня много времени. Я оторвусь как следует.

— Да я и не шутил, — продолжаю нагнетать обстановку.

Он молчит, чем сильно меня удивляет, и откуда у нас столько сдержанности и терпения. Ну надо же, это так ромашка на него подействовала?

Мы пересекаем длинный коридор, движемся в сторону нужной аудитории, слава ректору, дед все решил за нас, вся бюрократия обошла стороной, только разницу в часах придется отработать, но это не страшно, все лучше, чем вытанцовывать перед приемной комиссией и деканом.

Уже почти доходим до нужной нам двери, как Белый внезапно останавливается, и, тряхнув головой, разворачивается.

— Нам в другую сторону.

— Я ща, — бросает он коротко, и быстрым шагом возвращается туда, откуда мы только что пришли. А я стою и не знаю: за ним мне идти, чтобы глупостей не натворил или плюнуть на полудурка и пусть сам потом разгребает. Вряд ли он серьезно накосячит, Белый, конечно, тот еще дебил, но девочек не обижает.

Постояв недолго, принимаю решение идти в аудиторию, надеясь, что Белый не успеет начудить.

В помещение вхожу, готовясь ловить на себе заинтересованные взгляды. Слухи разлетаются быстро, а в нашем небольшом универе, вообще со скоростью света. Да и представление на парковке свое дело наверняка сделало. Не привлекли, блин, внимания.

В общем-то мои предположения оказываются верны, стоит мне только пересечь порог, как внимание присутствующих заостряется на мне. Еще бы, очередной смазливый мажорчик.

Молча прохожу внутрь, поднимаюсь по ступенькам, останавливаюсь у четвертого ряда, и с грохотом валю на парту рюкзак. Ряд пока пустует, и находится достаточно высоко, чтобы немного осмотреться вокруг. Я и осматриваюсь, и офигеваю. Честно говоря, был уверен, что в группе будут одни пацаны, ну или хотя бы их будет процентов так девяносто пять, но нет, девчонок на потоке добрая половина.

Я не из тех, кто считает женщин глупыми и неспособными шарить в точных науках, напротив, я уверен в обратном, все же не зря столько лет проучился в лицее, но здесь не тот случай. Девки, в большинстве своем, разукрашенные, при параде. Таким куколкам факультет прикладной математики и информатики, как кролику рога — нахрен не сдался.

Центром внимания мне удается побыть недолго, внезапно громко хлопает дверь и в аудиторию входит ромашка. Взвинченная и покрасневшая, мне даже издалека видно, а следом в аудиторию врывается Белый, почти с ноги, по-хозяйски окидывает взглядом присутствующих, и уверено направляется ко мне.

— Ну как оно там? — поддеваю друга, как только он валится на стул рядом. Злой, взгляд молнии метает.

— Где? — смотрит на меня непонимающе.

— Как где, за бортом.

У него рожа вытягивается, а я даже не пытаюсь сдержать рвущийся наружу дикий ржач. Давно я друга таким пришибленным не видел. А ромашка-то только на первый взгляд вся такая нежная малышка.

— Да пошел ты, идиота кусок.

— Так я чет не понял, у нас же матан, — выдаю, немного подумав и глядя на расположившуюся у кафедры Ромашку.

Зачем ты снова появился...

Ксюша

Не бывает. Так просто не бывает. Нужно отвести взгляд, а я не могу, не в состоянии просто. Смотрю на своего бывшего ученика и понимаю, что дура наивная. Надеялась, ведь очень надеялась, что Белов нам на голову свалился один, без своего друга закадычного. Даже помня вчерашнюю встречу внезапную, в полном народа клубе, надеялась.

Растерянность и удивление, отразившиеся на лице Волкова, быстро сменяются наглой, снисходительной улыбкой. А взгляд… он все тот же, прожигающий, давящий. И перед глазами невольно всплывают картины из прошлого. Последняя встреча и мои, возможно, слишком жестокие для семнадцатилетнего парня слова.

— Я позже зайду, — отмерев, бросаю Василисе, и вылетаю из аудитории. К черту, потом в с журналами разберусь.

Глупо, как же глупо я, должно быть, сейчас выгляжу.

Сбежала, как девчонка сопливая, так и не научившись выдерживать его внимание. Мне двадцать три года, я мать прекрасной четырехлетней девочки, преподаватель высшего учебного заведения, а повела себя, как малолетка бестолковая.

— Здравствуйте, Ксения Александровна, — звучит со стороны, а я только киваю неопределенно и двигаюсь в сторону туалета.

Холодная вода не помогает, только усиливает предательскую дрожь в теле. Поднимаю голову, смотрю на себя в зеркало и самой себе напоминаю приведение. Бессонная ночь и встреча с Волковым во второй раз за последние сутки хорошо делают свое дело. И остатками разума я понимаю, что нужно успокоиться, выдохнуть, а не могу. Тело просто звенит от напряжения.

Зачем? Ну зачем ты снова появился в моей жизни?

Наглый, самоуверенный мальчишка. Мальчишка, рядом с которым так легко было потерять рассудок. Он же упертый был до ужаса, как танк шел напролом, ломая сопротивление, давя своей энергетикой. А я держалась, потому что неправильно все это и дурость, глупость подростковая.

«А он стихи читал и песни пел» — навязчиво напоминает та часть меня, которую я спрятала глубоко и надежно. Думала, что спрятала.

Дура, какая же дура.

— Соберись, Ксюша, черт тебя дери!

Ругаю себя за излишнюю эмоциональность и, покинув уборную, направляюсь в аудиторию, где меня уже ждут студенты. Попутно собираюсь с мыслями. У меня сегодня всего две пары у экономистов, их лишь нужно пережить. А потом домой, приходить в себя.

Лекции, ожидаемо, веду с трудом, сбиваюсь, то и дело возвращаясь к мыслям далеким о литературе и ничего не могу с собой поделать. И студенты это, конечно, замечают. Я непрофессионализмом никогда не отличалась, а сегодня… сегодня я просто не в состоянии и пары слов связать. А все из-за мальчишки глупого.

— Ксения Александровна, с вами все в порядке?

С третьего ряда раздается голос одного из близнецов Авраменко. Демид, кажется. Или Данил. Черт их разбери, двух одинаковых. Но судя по доброжелательной улыбке и неподдельно взволнованному взгляду, все же Данил. Брат его особой эмпатией не отличается. Кстати, где он?

— Да, все хорошо, — киваю, глядя на доброжелательно улыбающегося парня. Ему моя литература сдалась, как пятая нога, но программа требует.

Наверху обеспокоены уровнем знаний родного языка и литературы среди студентов экономических и технических вузов, да и в целом студентов высших учебных заведений. Эксперименты проводят, а нам, преподавателям, приходится мучиться, потому что, как заявил один из моих студентов: «нахрен им вообще здесь литература не упала», что в общем-то грустно, конечно, но и смысла все же не лишено.

— Вы сегодня какая-то дерганная.

— Все нормально, Данил. Где, кстати говоря, ваш брат? — перевожу стрелки.

Знаю, что веду себя непрофессионально, и преподаватель должен уметь держать эмоции при себе, и я держала, ровно до вчерашнего вечера держала.

— Он болен.

— Чем? Воспалением хитрости?

— Почему сразу хитрости, — смеется Авраменко, а меня немного отпускает, все-таки есть в некоторых людях какой-то особый позитив, которым они способны делиться даже на расстоянии. — Простуда у него, Ксения Александровна.

— Ну-ну какой-то он болезный, как бы его простуда на отметке в зачетке не отразилась.

— Я передам, — Данил улыбается, так широко и открыто, и как-то успокаивающе что ли.

— Будьте добры.

Мне удается взять себя в руки и остаток моего короткого рабочего дня проходит неожиданно быстро. Ладно, наверное, это не так уж и сложно — держать себя в руках. В конце концов, ничего непоправимого не произошло, а Волков… Кто знает, возможно, Волков давно перерос свои неуместные чувства.

«Только его?» — ядовито интересуется внутренний голос.

Студенты постепенно покидают аудиторию и, когда за последним закрывается дверь, мне наконец удается выдохнуть, правда, ровно до тех пор, пока дверь с шумом не отскакивает и на пороге не появляется Волков.

— Ну здравствуй, Александровна.

Я вздрагиваю, от звука его голоса.

Егор запирает дверь, шагает навстречу, вынуждая меня пятиться. Мы словно вновь оказываемся в прошлом. И по глазам, по взгляду пылающему, я понимаю, что не забыл. Не перерос он свои чувства. Воздух вокруг сгущается, становится вязким, пространство сокращается до крохотных размеров, а я смотрю на мальчишку напротив и даже звука издать не могу. Он изменился, стал шире в плечах, черты лица заострились. И нет больше того добродушия, нет озорного огонька во взгляде.

Ну здравствуй, Александровна

Егор

Проклятье. Скажите мне кто-нибудь, что я не сплю и это не чертов гребанный сон. Что она действительно здесь, в этой самой аудитории и смотрит на меня своими невозможно большими, синими глазами. Потому что если я сейчас проснусь, то… Да я даже, блядь, не знаю, что сделаю, я же просто разнесу все к чертовой матери.

Мы смотрим друга на друга, глаза в глаза. Она не изменилась совсем. Все такая же маленькая, хрупкая и нереально просто манящая. Даже на расстоянии я чувствую ее неповторимый аромат, или просто помню его… Не знаю. Да и пофиг в общем-то.

Я начинаю улыбаться, расслабленно и широко, как дебил последний, осознавая, что ничерта это не сон, а реальность блин. И в этой реальности Александровна стоит прямо передо мной, застывшая и растерянная. И растерянность ее эта, такая невинная, просто с ума меня сводит, убивает.

А потом Ксюша внезапно оттаивает и срывается с места, быстро покидая аудиторию, не позволяя мне даже осознать произошедшее. И я уже собираюсь подняться с места и рвануть за ней, словно измученный диким голодом зверь, напавший на след такой долгожданной, такой желанной добычи, но в последний момент тяжелая ладонь ложится на мое плечо, пригвождая к месту.

— Сиди, — цедит Белый, а мне ему врезать хочется и руку сломать, и, быть может, даже ногу.

Чтобы, сука, не лез и не смел мне больше никогда мешать. Потому что в этот момент мне вот вообще абсолютно и бесповоротно насрать на то, что он мой друг. Сейчас он преграда. Препятствие на пути к моей единственной и неповторимой добыче. И зверь внутри меня рычит, рвет и мечет, желая вырваться на свободу и погнаться за своей жертвой.

— Ты офигел?

— Сиди я сказал, не сейчас, — Белый одаривает меня недовольным взглядом, продолжая удерживать на месте. — Успокойся, дебил, блин, ты видел себя сейчас?

Его слова на удивление оказываются действенными, и выдохнув, я немного успокаиваюсь, соглашаясь с тем, что гнаться за Александровной в разгар пары не самая лучшая идея. Я Ксюшу поймаю… после.

Пара проходит фоном, где-то на периферии вещает Ромашка, да, именно Ромашка, потому что никакая она нафиг не Василиса Григорьевна. Тоже мне, гроза полевых цветов. Хотя ее боятся, во всяком случае опасаются точно. И я, погруженный глубоко в собственные мысли, как-то не сразу понимаю, что Белый почему-то стоит и вроде как чего-то отвечает.

И прислушавшись, хочу ему врезать. Потому что он, млин, дебил. Кто вообще такие вещи произносит? Пососала конфетку? Серьезно? Он, блядь, сейчас серьезно?

Идиот. Какой же все-таки чертов идиот. В детстве его роняли что ли. А че только сейчас проявилось?

Ромашка ожидаемо вспыхивает, как олимпийский факел, теряется на долю секунды, осознавая великолепную речь моего дебила друга и…

Белый идет нахер… с пары.

А я смотрю ему в спину и внезапно осознаю, что, наверное, выглядел не менее дебильно, когда пел Александровне песню в актовом зале лицея. Только в отличие от Ромашки, Александровна ранимая, и вместо того, чтобы выставить меня вон, она убежала сама. А я себя последним козлом почувствовал, увидев слезы на глазах той, которую боготворил.

Вздыхаю, прикрываю глаза, мысленно возвращаясь на год назад, в лицей. В тот день, когда ее впервые увидел и пропал.

Пара заканчивается быстро, я не отсвечиваю, не привлекаю к себе ненужное мне внимание Ромашки, потому что я сейчас ни разу не в том состоянии, чтобы вести конструктивный диалог.

И после окончания, практически вылетаю из аудитории, ловя на себе удивленные взгляды сокурсников, с которыми не мешало бы, наверное, познакомиться, но как-то не тянет сейчас. Переживут.

— Стопэ, куда собрался? — в коридоре меня останавливает Белый, рискуя отхватить по своей холенной физиономии.

— Отойди.

— Да перестань вести себя, как дебил.

— Кто бы говорил.

— Я и говорю. Я тут шлялся, в общем, без дела и…

— Не тяни.

— И посмотрел расписание, у Александровны твоей следующая пара последняя, потом все, Доби свободен. Триста пятая аудитория.

Я киваю, как болванчик китайский, понимая, что это долбанных полтора часа мучений. И как-то не до пар мне сейчас совершенно. Ни хрена не случится, если я следующую благополучно прогуляю. До деда дойти не должно, он у нас птица не тех высот, чтобы с прогульщиками разбираться. Не по его части. Но заскочить к нему не мешало бы, я пока не успел.

— Нам в другую сторону, — напоминает о себе Белый.

— Я не пойду, в столовке отсижусь.

Окинув меня взглядом «как же ты задолбал» и получив в ответ такой же, Белый топает со мной. Плохо я на него все-таки влияю. Из нас двоих примерным всегда был он. Теперь вот выросло… в общем, что выросло, то выросло.

В столовке, вполне себе надо сказать приличной, беру кофе и мясной пирог, позавтракать-то не успел.

— И че это было? — набив рот пирогом, обращаюсь к другу.

— Ты хоть пережуй, свин, блин.

— А ты стрелки не переводи. Пососать конфетку? Серьезно?

Он ухмыляется, глаза блестят нездорово.

Ты просто моя

— Егор, пожалуйста, не…

— Тихо, Александровна, тихо.

Не позволяю ей договорить, не хочу слушать уже привычное «не надо, это неправильно». Потому что впервые за прошедший год я понимаю, что вот так правильно. И тогда, год назад тоже было правильно, просто я дурак, отпустил, не удержал.

Она что-то шепчет, оттолкнуть пытается, руку освободить, глупая.

— Чего ты испугалась, Ксюш? — спрашиваю, глядя в ее нереально красивые глаза.

Где ж тебя такую сделали?

— Ксения Александровна, — она старается придать строгости своему виду, а вот голос подводит, срывается на последних буквах, дрожит. — Егор, это не смешно, пошутили и хватит.

— А кто сказал, что я шутил?

— Егор, прекрати немедленно и дай мне уйти, я тороплюсь, меня ждут.

— Кто? — усмехаюсь, ждут ее. Ничего подождут, а может и не дождутся вовсе.

— Семья, — выплевывает мне в лицо и смотрит пристально, с вызовом. Смешная, правда думает, что меня это остановит?

Да мне, блядь, Вселенная, кошка дранная, лучший в жизни подарок сделала, а я, конечно, дебил, но не законченный, чтобы снова его просрать.

— Муж, стало быть? — я улыбаюсь, смотрю на нее, внимательно отслеживаю реакцию.

— Да, — отвечает на выдохе.

А я вижу, что врет. По зрачкам расширившимся, по участившемуся дыханию, по взгляду растерянному. Я, отчего-то, практически уверен, что нет там никакого мужа. И эта уверенность теплом разливается по венам. И только где-то глубоко внутри, какой-то противный червь грызет, сомнения во мне зарождает.

— Мужик из клуба? — напоминаю ей о нашей внезапной встрече в неформальной, мать его, обстановке и она кивает, слишком быстро реагируя, даже не задумываясь, а я понимаю, что врет, ну врет же.

Или мне просто хочется видеть то, чего нет?

И я, наверное, сейчас в ее глазах полным уродом буду выглядеть, но ничерта с собой поделать не могу, я должен убедиться. Отстраняю Ксюшу, двигаю в сторону, она такая маленькая, легкая, словно пушинка, что мне даже напрягаться не приходится, и хватаю со стола женскую сумку, самым наглым образом в нее заглядывая.

Ну давай же, только не говори мне, что ты из тех, кто по городу без документов шастает.

Бинго!

— Ты что себе позволяешь, а ну отдай.

Она пытается отнять у меня свой паспорт, но кто бы ей позволил. Быстро листаю страницы, пока не добираюсь до графы «Семейное положение» и улыбаюсь как умалишенный, рассматривая пустые страницы. Она не замужем и не была никогда. А я идиот. И от радости теряю бдительность, Александровна все-таки вырывает у меня из рук документ, а мне уже в общем-то все равно. Стою и продолжаю лыбиться, как дебил последний, глядя на разъяренную Ксюшу.

Да, я скот. Да, это было некрасиво, только мне совершенно плевать, потому что теперь она точно будет моей, я же больше не отпущу.

— Это ничего не значит, — чеканит строго и убирает паспорт в брошенную мною на стол сумку. Нервно тянет собачку молнии, в попытке закрыть сумку, а та не поддается.

— Ты ее сейчас порвешь, дай сюда, — я выхватываю из ее рук многострадальный предмет, убираю застрявшую ткань, закрываю сумку и отбрасываю в сторону.

А потом хватаю свою занозу в заднице, тяну на себя и одним рывком приподнимаю над землей, сажая на большой преподавательский стол. И в голову закрадываются совершенно неуместные мысли о том, что я в общем-то не против опробовать этот чертов стол и не только его.

— Волков, отпусти меня немедленно, или я буду кричать, — шипит моя злючка.

— Конечно, будешь, малыш, обязательно будешь, — шепчу, покусывая маленькое ушко, именно ушко, потому что Ксюша вся такая миниатюрная, хорошенькая до ужаса и вся моя, даже если пока этого не понимает и признавать не хочет, но я же упертый, я все равно своего добьюсь.

Она краснеет, на щеках появляется румянец, да, блин, у нее даже уши краснеют. Она меня с ума сведет или в могилу.

— Ты… ты просто… Прекрати, я не хочу, слышишь, я тебе в прошлый раз сказала: ты меня не интересуешь!

— Не интересую значит? — ухмыляюсь, потому что врать она так и не научилась, а я дурак, что в прошлый раз повелся на плохо поставленный спектакль. Еще бы знать, что за мужик с ней был, но это потом.

— Нет, — продолжает ломать комедию, а сама дрожит и совсем не от страха. Я чувствую.

— А так…

Не даю ей возможности осознать происходящее, просто тяну на себя и буквально вгрызаюсь в такие желанные губы. Пальцами зарываюсь в волосы, не позволяя отстраниться. Раньше они были длиннее, зачем отрезала?

Целую жадно и впервые за долбанный год чувствую себя настолько живым, что кажется меня сейчас разорвет от переизбытка эмоций. Александровна сопротивляется, а мне так даже больше нравится, нравится подавлять ее сопротивление, нравится, когда наконец сдавшись, она со стоном обвивает руками мою шею, сама тянется и отвечает на поцелуй, зарываясь своими тонкими пальчиками в мои волосы. Углубляю поцелуй, сплетаю наши языки и кайфую, от того, какая она сладкая, мягкая, податливая. Не интересую, как же.

— Врать ты так и не научилась, Александровна, — шепчу ей в губы, и она дергается, словно от удара. А потом удар получаю я.

Заслужил, наверное.

Смотрю на свою кошку бешеную. Губы припухшие, взгляд молнии метает, волосы растрёпанные, грудь тяжело вздымается.

Ты ж моя хорошая.

— Это был последний раз, когда я позволил тебе себя ударить, ясно? — беру ее запястье, сжимаю крепко в своей ладони.

— А то что? — выплевывает злобно.

— Возьму тебя прямо на том месте, где это произойдет, Ксюша. Детство закончилось, теперь только по-взрослому.

 — Да ты, ты… Да как ты смеешь вообще, я твой преподаватель и…

— Нет, малыш, ты просто моя.

Мне нравится ее злить, нравится слушать, как она запинается, теряется, век бы смотрел. И я понимаю, что если сейчас не уйду, то просто выполню свое обещание и осуществлю свои грязные, совершенно непристойные фантазии с участием Ксюши и стола.

Разговор по душам

Закрываю за собой дверь, борясь с желанием вернуться. Нельзя, Клык, нельзя. Не сейчас. Пусть осознает, примет что ли мое неизбежное присутствие в своей жизни. Клянусь я больше не буду сетовать на судьбу. И Александровну не отпущу больше. Идиот я, конечно. Как вообще поверил в ту несусветную чушь. Какая свадьба? Какой нахер муж? Идиот!

И пока я себя жалел, пока трепал нервы родителям, пока представлял ее с другим, где-то там, далеко, она была здесь, она, мать его, все это время была здесь. Я дебил, просто законченный дебил.

Я же не проверил даже, не пришел к ней, просто поверил и жалел себя. А она… Она все также дрожит в моих руках, я ведь чувствую, что ничерта ей не безразличен. И сопротивление это, явно страхом порожденное, потому что в голове ее не укладываются такого рода отношения. И я даже в чем-то ее понимаю, наверное.

И строгость вся ее эта наигранная, тоже страхом продиктованная. Я по глазам видел, по реакции ее на мои прикосновения, на мои поцелуи, что тогда, что сейчас. Просто я дурак… Был дураком. Больше не буду. Не сбежит от меня больше трусишка. А над страхами и сомнениями мы поработаем, обязательно поработаем. И о спектакле том с мужиком поговорим обязательно.

А сейчас бы деда нужно навестить, а потому на пары оставшиеся я благополучно забиваю. И предварительно созвонившись со стариком, еду к нему. С родителями у меня отношения всегда были ровные, а вот доверительные были только с дедом. Перед ним я в общем-то тоже виноват, потрепал старику нервы, сорвавшись год назад и, наверное, сильно упав в его глазах. Он тогда даже говорить со мной не хотел, словно не существовало меня для него. И видеть разочарование — полное и беспросветное — в глазах деда, было в сотни раз больнее, чем отхватить по роже от мужика Славкиного.

Я потом прощения просил, как дебил последний, сопля школьная, стоял напротив деда и в глаза ему смотреть не мог, так стыдно было, что хоть вой.

Дорога занимает меньше получаса, и уже подходя к квартире, слышу голоса, а следом массивная дверь открывается, едва не сбив меня с ног.

— Женя, не лезь в это…

— Ты мог посоветоваться со мной.

Стою, смотрю на орущих друг на друга отца и деда, меня совершенно на замечающих.

— Я свои решения с тобой обсуждать не собираюсь, не лезь я сказал.

— Ты…

Отец собирается что-то ответить, но в этот момент краем глаза замечает меня и замолкает.

— Что ты тут делаешь?

— Мне теперь отчитываться о каждом визите к деду? — получается грубо, но сам виноват, тон бы сменил.

Отец поджимает губы, переводит взгляд с меня на деда и, махнув рукой, отчаливает, даже не прощаясь.

И что это было?

— Чего это он? — вхожу в квартиру и запираю за собой дверь.

Воздух вокруг буквально искрит от скопившегося в нем напряжения.

— Не бери в голову, это наши с ним дела, — отмахивается дед, а я смотрю на него и понимаю, что скрывает он что-то, точно скрывает.

И мне это совершенно не нравится, потому что дед у меня один и не дай Бог с ним…

— У тебя что-то со здоровьем? — спрашиваю в лоб, а сам боюсь услышать правду, как сопляк десятилетний. — Что-то серьезное?

— Ты дурак что ли? Я здоровее вас всех вместе взятых, — бурчит недовольно дед, а у меня гора с плеч падает.

— А че тогда?

— Не «че», а «что».

— Что.

— Вот так-то лучше, проходи давай, — качает головой и уходит из прихожей, и от ответа за одно.

А у меня любопытство взыграло. Дед с отцом никогда не сорятся, ну почти никогда. У нас это в семье вообще не принято как-то.

— У тебя сегодня еще две пары, — бросает дед, когда я появляюсь на кухне.

А я глаза закатываю, начинается.

— Только не говори мне, что у тебя мое расписание есть.

— Есть.

— Ты серьезно?

— Вполне, — повернувшись ко мне, без тени улыбки отвечает дед. — Я тебя покрывать не стану, не надейся даже, не будешь учиться, вылетишь к чертовой… в общем ты меня понял.

Да, а я-то думал, что он отошел уже, после тех моих выкрутасов. Ошибся. Никогда не думал, что он у меня такой злопамятный, а ведь не показывал, улыбался, с универом в два счета решил, даже не удивившись моему решению вернуться домой. И вроде даже рад был. Или мне показалось?

— Ты еще долго будешь плохое вспоминать? — вздыхаю и иду в ванную, руки мыть.

Знаю, что сейчас еще и за это достанется.

И все никак не дает мне покоя их с отцом разговор, вот вроде ничего такого, а задница чувствует, что это меня касается. Вот только дед может быть противным до зубовного скрежета, хрен из него выдавишь что-то, если сам говорить не захочет. А он, судя по всему, не хочет.

Возвращаюсь на кухню и сразу же натыкаюсь на суровый взгляд.

— Дед, да ладно тебе, ну первый день, я больше не буду.

Он вздыхает, сверлит меня взглядом, и покачав головой, кивает на стул, мол, садись давай.

— У тебя точно все нормально? — все никак не могу успокоиться.

— Прекрати меня хоронить. Есть будешь?

— Буду.

Встаю со стула и сам иду к холодильнику. Открываю дверцу и зависаю на несколько долгих секунд, разглядывая аккуратно сложенные контейнеры, набитые едой. На верхней полке замечаю большую кастрюлю.

— В кастрюле борщ, — напоминает о себе дед.

Я, кивая на автомате, достаю полную кастрюлю борща, ставлю на стол и возвращаюсь к холодильнику. Там же нахожу контейнер с котлетами. Беру его в руки, поворачиваюсь и вопросительно смотрю на притихшего деда. Со стороны бы показалось, что ничего удивительного не произошло, подумаешь, котлеты, борщ и еще неизвестно чем забитый холодильник, вот только на деда моего это совершенно непохоже. Сам он много не готовит, никого в помощь себе бы точно не нанял, а потому у меня на лице вполне себе справедливо отображается вопрос.

— Тебя это не касается, — бурчит дед и взгляд отводит. Как ребенок ей-богу.

— Да лаааадноо? — улыбаюсь во все свои имеющиеся двадцать девять зубов. — У тебя кто-то появился?

Выход из ситуации...

Ксюша

— Ксюш, с тобой все нормально?

Мама смотрит на меня с нескрываемым беспокойством во взгляде, а я только киваю и взгляд отвожу. Потому что еще чуть-чуть и не выдержу. Закричу, что нет, не все в порядке, вообще ничего не в порядке. Чертов Волков! Ну зачем? Зачем он на мою голову опять свалился? И что делать теперь? Опять увольняться? Как я вообще могла так проколоться? Как позволила ему добраться до моего паспорта, хотя, да кому я вру, его бы и наличие штампа не остановило, я видела, по глазам его видела, по взгляду решительному.

Мальчишка, глупый, мальчишка. И я глупая, потому что не могу ему сопротивляться, хочу, а не могу. Раньше не могла, а сейчас… сейчас подавно. Дура, какая же ты все-таки дура, Ксюша. У него же это не серьезно, так, очередная цель, которой он пока не добился, адреналин, азарт. Сколько ему сейчас? Восемнадцать? А мне.

— Ксюш, я ведь вижу, что-то случилось?

— Егор Волков случился, — не выдерживаю, и откладываю в сторону вилку.

— Тот самый?

— Тот самый, — выдыхаю громко, глядя на практически не тронутую еду в тарелке.

— Ну и что он?

— Мам, ну что он, — взмахиваю руками и понимаю, что перегибаю, — ничего, все такой же наглый и…

— И все также в тебя влюблен, — улыбаясь, продолжает за меня мама.

— Я не понимаю, что тебя так повеселило.

Не смотрю на маму, не могу просто. Она, конечно, обо всем знает, я не скрывала, да и зачем? Мне выговориться нужно было. Я же бежала тогда, год назад, действительно бежала, просто потому что не могла иначе, да и страшно было, до чертиков страшно.

С отцом Волкова я имела честь видеться дважды: в первый раз после случая в туалете, когда коллеги добрые настучали, второй — через день после поцелуя на набережной. Я даже подумать не могла, что он за сыном следит, или за мной, сложно сказать.

Мне первого столкновения с Волковым старшим было через край, помню, как потом тряслась и ног не чувствовала, как шла по дороге никого и ничего не замечая, как под колеса машины едва не попала.

Помню, в каком была ужасе, осознав, что по дурости своей погибнуть так глупо могла, и как удивилась потом, когда водитель, выйдя из машины, не матом благим меня покрыл, а лишь поинтересовался, в порядке ли я. А потом был травмпункт и знакомство с четой Деминых. Я бы на их месте такую дуру послала далеко и надолго, а они со мной еще несколько часов возились, в себя приводили. Не знаю, что на меня тогда нашло, и зачем я на незнакомых совершенно людей свои проблемы и опасения вывалила, опустив некоторые подробности, естественно, но полегчало, действительно полегчало.

Так и познакомились, с Катей у нас получились вполне себе дружеские отношения, с Максом — тоже. И, чтобы отвлечься от всего этого, от Егора, который все же выполнил данное мне обещание и не подходил даже, на пары не приходил почти, от отца его, ясно давшего понять, чтобы не думала даже в ту сторону, я приняла предложение Кати иногда помогать ей в центре для жертв домашнего насилия, который, оказывается, у нас в городе имелся, и ее матери принадлежал. Мне было не в тягость, а они любой помощи рады были. Пару раз Демина за мной водителя посылала, этого оказалось достаточно, чтобы в коллективе нашем «дружном» слухи зародились, да и у учеников зрение, когда это нужно, в порядке.

Я слухи опровергать не стала, поддержала даже, считая, что так лучше, и до сих пор так считаю. Все я правильно тогда сделала, а потом… потом чертов театр и прогулка по набережной, я просто не смогла сопротивляться, не смогла больше делать вид, что ничего не чувствую к этому засранцу настойчивому, потому что чувствовала, не должна была, а чувствовала. Себя корила, ругала, а на поцелуй его ответила, хотела, потому что. Дура. Какая же все-таки дура.

А через день после того случая на пороге моей квартиры вновь объявился Волков-старший, в сопровождении двух амбалов и ясно дал понять, чтобы исчезла я из жизни его сына. Месяц дал на то, чтобы в лицее дела утрясла и заявление на стол положила. Я и положила. И все так удачно сложилось — Егор, появившийся в лицее как раз в мой последний рабочий день, Макс, по просьбе Кати меня тогда по пути подобравший, словно так и нужно было, словно сама судьба меня к подобному шагу подталкивала.

— Ксюш, ты еще со мной? — голос мамы вырывает меня из размышлений о прошлом.

— Да, прости, что ты говорила?

— Я говорю, что, если судьба, то никуда ты от нее не денешься, доча, — мягко улыбаясь и поглаживая меня по голове, совсем как в детстве, произносит мама.

— Что ты такое говоришь, какая судьба, мама? Ему восемнадцать, понимаешь, восемнадцать, он мой студент, проклятье какое-то, да что же это такое, — прячу лицо в ладонях, и начинаю реветь, как ребенок. Двадцать три года, а ума нет.

— Тоже мне проблема, в ваше-то время, — хмыкает мама, продолжая поглаживать меня по волосам.

— Его отец, он никогда не позволит, — всхлипываю и понимаю, что сейчас окончательно расклеюсь.

— Подумаешь, отец, может он только с виду такой грозный.

— Ты просто его не видела и не говорила, а я…

— А ты не сказала главного, — перебивает меня мама.

— Чего?

— Того. Возраст, папа, и ничего о том, что ничего к нему не чувствуешь.

— Я… — открываю рот и не знаю, что сказать. Только и могу, что глазами хлопать, а мама, она всегда такая была, зрит в корень и бьет точно в цель.

— То-то и оно, Ксюш, нравится тебе мальчик, и не отрицай, врать не хорошо.

— Ты не понимаешь, он же… и я… да, Господи, мне двадцать три, я мать-одиночка, а он… он просто дурной мальчишка, который не сегодня, так завтра потеряет интерес.

— Ох, Ксеня-Ксеня, что же ты всегда самый худший расклад рассматриваешь? — мама качает головой и вздыхает громко. Может, у него все серьезно.

Вот на этом моменте я не выдерживаю и начинаю смеяться. Правда, смех мой больше на истерический припадок тянет, и, наверное, я сейчас пациентку дурдома напоминаю.