Эфир. Сборник (СИ)

Эфир

Он ненавидел этот город, который только по стечению обстоятельств, чьему-то упущению в географии, считался таковым. Распластанный на двух холмах частным сектором, вечно пыльный, всегда нищий населённый пункт, потерянный в топографии огромной страны.

Детство – лучшее время жизни. Даже самый грязный забулдыга вспомнит какую-нибудь байку и мечтательно закатит глаза. Бездомному псу в липкую грязь вспомнится пора беззаботного щенячества.

Юра не помнил ничего. Или мечтал не помнить.

Только вечная пыль на белых подоконниках, запах прелых листьев среди зимы и шлепки перезревших абрикосов на улицах.

Он должен был уехать сразу после похорон матери, но остался. Гулкие всхлипывания тёток, причитания плакальщиц и яркие пятна тыкв – всё, что он запомнил. И воздух. Целлофановый воздух. Шуршащий.

Он приезжал редко, мог бы чаще, мог. Но не чувствовал угрызений совести. Мать доживала одна. Звонил. Отсылал деньги. Исполнял долг. Не более.

А ведь она его любила. Должна была любить.

Он мало помнил себя, лет до семи не помнил вовсе. Память проявила милость. Потом урывками.

Пыль. Крики. Запах чего-то терпкого, вызывающего рвотные позывы, позже узнал – перегар.

Родного отца Юра не помнил, даже не знал о нём ничего, был ли он? Конечно, был, дети в утробе женщины самопроизвольно не появляются, но мать ничего не говорила о нём, а Юра не спрашивал. Не до сантиментов.

Отчим появился лет в пять, может, позже, перед первым классом – точно.

Первое сентября, мятый букет хризантем и новенький скрипучий ранец Юра запомнил хорошо. Как и ботинки, которые блестели у крыльца с облезлой краской, но к тому времени, как оказались в толпе у школы, были покрыты слоем пыли.

Он ненавидел пыль.

Мать работала медицинской сестрой, ему кажется, работала она всегда. В две смены. В три. Он помнил урывками – стопки выглаженного белья, пара бутербродов утром и стакан молока на тумбочке рядом с его кроватью, мимолётные поглаживания по мальчишеской макушке. Тогда он замирал. Не знал, что делать.

Как увернуться от кулака – знал. Долг в соседнем магазине за водку и карамельки – знал. Знал, что два раза в месяц мать исправно оплатит долг. Как реагировать на нечаянную ласку – не знал. Замирал.

В девятом классе он не замирал, отпрыгивал, как от укуса осы. Его тошнило.

Стены в доме были слишком тонкие, дощатые, покрытые старыми бумажными обоями, которые кое-где шевелились даже от звуков. От скрипа старой кровати под пьяным телом отчима. Юра знал достаточно, чтобы давиться своей тошнотой и непониманием.

Запах перегара, немытое тело и скрип, от которого хотелось выть.

Терпела ли она? Хотела?

Он так и не узнал. Уехал в область.

ПТУ. Общежитие. Рвота до желчи от первой рюмки какого-то пойла. Девица, выкрашенная так, что в темноте казалось – на месте глазниц сквозные дыры. Скрип кровати.

От армии не пришлось косить. Недобор веса.

Работал по специальности. Автомеханик. Хорошая специальность. Сытная. Разбитная.

Времена гаражных мастерских, стихийно переименовывающихся в «автосервис» и СТО.

Его «золотые» руки были нарасхват, оказалось, не только руки. Жёны состоятельных клиентов не брезговали молодым механиком, он не брезговал ими. Любой.

Наплыв старых иномарок в страну гарантировал доход и стабильность. Работу в любое время суток.

Первую жену он увидел случайно. Знал, что у хозяина автосервиса есть дочь, но не встречал. Зато часто слышал. От её матери. Та была повёрнута на своём ребёнке и говорила о дочери даже в перерывах между сексом.

У дочери такой привычки не было. Она заедала секс мятными конфетами и копну рыжих волос забирала в высокий хвост.

Свадьба была громкой, блудливые глаза тёщи пьяно сверкали. Мать не приехала. Прислала телеграмму. Он был рад.

И им бы жить. Но пыль на белых подоконниках мешала. Юра орал и требовал чистоты в доме, устраивая секс-марафоны ночью. С женой. И днём. С другими.

Пока не застал её. С двумя. Любуясь. Было чем. Захотелось стать третьим. Но своё дело хотелось сильнее. Они даже не услышали писк видеокамеры. Юра насладился зрелищем вдоволь, прежде чем увидеть расширенные от ужаса глаза своей жены.

Он дрочил потом, в ванной, пока она стучала в дверь и ревела в голос. Дрочил и смеялся, захлёбывался смехом и своей удачей.

Тесть не стал спорить, отдал половину бизнеса. Разделил пополам, как двое, кавказской внешности, разделили его дочь.

И всё налаживалось. Так, что сам себе не верил. Что это он. Он!

Что это его квартира. И его машина. И его рабочие. Его мир.

Женщин он менял часто. Не привыкая. Брал их умело. Жарко. Жадно. Лакая скрипы и тяжёлые стоны, заглушая запах дорогого перегара.

Вторую жену он увидел в филиале своей автомастерской, она хмурила светлые брови и слушала автомеханика.

Он подошёл, перепугав и её, и сотрудников. Был любезен. Учтив. Привлекателен. Теперь он точно знал, что привлекателен. Недостаток веса сменился подтянутой атлетической фигурой, за которой он следил.

Бабы слетались, как мухи на мёд, на запах благополучия и молодое тело. Нет тридцати – для мужчины не возраст.

Маленькая, остроносая, пухлая, приятно пухлая в стратегических местах. Лет через пять её белое тело расплывётся, покрываясь розовыми растяжками и коркой целлюлита. Живот, не знавший нагрузки, станет рыхлым, а задница – необъятной. Пока же тургор кожи на стороне женщины.

Ей оказалось девятнадцать. Студентка. Рассуждала с видом прожжённой светской львицы и краснела при слове «жопа». Воспитание - мамино. Деньги - папины.

Наивность – восьмилетней.

Но ему понравилось. Свежая струя. Эффект новизны. Невинность.

Он учил её целоваться, сидя на заднем сидении своего внедорожника, мечтая стащить с неё джинсы и впиться зубами в другие губы.

Он ухаживал. Впервые. По всем правилам.

Дарил цветы. Подарки, говорящие о серьёзности его намерений, но в пределах приличий. Познакомился с семьёй.

Даже привёз к матери. На три часа. Мать была потеряна. Суетилась. Ему было неловко.

У него были серьёзные намерения. От них тошнило.

Юра раскрутил её на секс через восемь месяцев ухаживаний. Она решила, что это достаточное время для проверки чувств.

Он привёз её к себе домой, где она уже бывала, и устроил романтический вечер. Всё, чтобы соответствовало её представлениям о романтике. Почерпнутым из книг, которые не читал Юра, и фильмов, которые не смотрел.

Свечи. Шампанское. Ласки. Уговоры. Уламывания. И всё это ради сомнительного удовольствия смотреть, как она корчится, как ящерица при вивисекции.

Она подарила ему себя. Он плевался, стоя под струями воды тропического душа.

Свадьба была на берегу океана. Придурь невесты. Он согласился.

Она идеально подходила на роль жены. Образование. Воспитание. Здоровье. Незаметность.

Он даже был верным. Приходил вовремя домой. Носил пахучие веники из роз. Заказывал еду в ресторанах.

Она всё так же рассуждала и краснела при слове «жопа». И «хуй». И «минет». И «сзади».

Секс – как милость. Она подарила ему невинность. Хотелось ржать в голос и предложить засунуть эту невинность ей в зад. Туда же хотелось трахнуть. В пухлый, розовый зад. Если бы этот зад узнал – он бы тоже покраснел.

Юра плюнул. Воспитание – мамино. Деньги – папины.

Матрас прогибался под весом двоих, когда она, зажимаясь и корчась, позволяла. Он даже был благодарен. Наутро присылал веники из роз.

И иногда позволял секретарше отсосать у себя. Она была благодарна. За этим всегда следовало денежное вознаграждение. Секретаршу не волновали розы. Обеду из ресторана она предпочитала наличку.

Осенью, среди пыли и ярких тыкв, матери не стало.

Юра приехал отдать последний долг. Отчим умер незадолго до этого, захлебнулся в собственных рвотных массах.

Что-то его держало в этом городе. Среди пыли и нищеты. Обветшалого дома. Ярких пятен тыкв. Держало уже больше девяти дней.

Юра посмотрел сквозь дым от сигареты на противоположную сторону улицы. Дом напротив. Он не помнил, кто там жил. И жил ли тогда.

Сейчас там жила женщина. Молодая женщина. Он разглядывал её с интересом коллекционера.

Худая. Она была худая. Не измождённая. Не изящная. Просто – худая. С острыми скулами и ключицами. Тонкими руками. Ногами в обуви на высоких каблуках.

Она приезжала на недорогой машине минимальной комплектации, выходила, чтобы вручную открыть ворота, виляя задом, и облизывала губы, закрывая ворота.

Один раз он встретил её у магазина в конце улицы. Она посмотрела сквозь него. Кивнула. Узнала.

Не юная. Без задорных ямочек на щеках, без невинного румянца и выражения лица перепуганной ящерицы. Взгляд в пустоту. Под ключицами вырез платья. Торчащие соски.

Грудь. Едва ли первый. Тонкая цепочка обхватывает шею.

Она обошла его, как обходят преграду, и двинулась вниз по улице. К дому. Он не стал догонять. Вечером видел, как она выходила из авто, небрежно махнув рукой спутнику.

Предпочитает розы или наличку? Роз в руках не было.

Дала себя разглядеть. Уверен. Распахнула шторы. Смотри.

Он смотрел. Жадно. Долго. Охоче.

Прийти сейчас?

Повод – любой. Она знает, что ждёт. Он знает, что она ждёт.

Целлофановый воздух и пыль пропитаны похотью.

Что удержало его?

Воспоминания о ящерице, корчащейся при вивисекции? Воспоминания о скрипе старой кровати, которая прогибается сейчас под его весом? Запах дорогого перегара?

- Что ты здесь делаешь? – он открыл дверь рывком. Худая. Острые скулы. Острые ключицы.

- Я принесла тебе пирог, - даже не вздрогнула.

- С чем он?

- С рыбой. Или капустой. Я не умею печь пироги, он магазинный.

- Терпеть не могу пироги, - смотрел, как она облизала сухие губы. Полные. Сухие. Где-то потрескавшиеся.

Он облизал их следом. От края до края. Пока не отдал свой язык ей. О, она знала, что делает. К чёрту! Она обсасывала его язык, показывая, что она может сделать. Хочет. Он зажимал её между бумажными обоями и своим телом.

Худая. Лёгкая. Влажная.

Текущая, как сучка.

- Я женат.

Она вскрикнула. Его палец вошёл в горячее. По руке потекло.

- Моя жена называет эти места святыми, - большим пальцем гладил клитор. Смотря, как она откидывает голову, ударяясь о стену. Не заметила.

- Дашь причаститься? – упал на колени, снимая чёрный трикотаж вдоль гладких ног.

Закинула ногу ему на плечо и вжалась, направляя его руку так, как надо ей.

Хотела. Получала. Ликовала. Разметала волосы по плечам, почти рыдала. Всхлипывала. Дрожала всем телом.

- Всё хорошо, - уговаривал, когда она кончила. Громко. Отчаянно громко.

- Всё отлично, - когда она вцепилась в его шею и слушала сквозь рваное дыхание его хриплый голос.

«Всё отлично». Как мантра. Как музыка. Лунная соната.

А ведь и было – отлично. Ему. Ей. Им.

Она приспустила его брюки и села на корточки. Любовалась.

- Красивый, - провела рукой, обхватила, рука скользнула между ягодиц.

- Дурочка, - усмехнулся, закрыл глаза, позволил её руке поступать так, как ей заблагорассудится, вставляя влажный палец.

Развёл шире свои ягодицы. Хорошо. И толкнулся во влажный рот. Приняла.

Он испытывал глубину вторжения. Она принимала. Иногда останавливая рукой. Потом продвигаясь дальше, расслабляя горло, позволяя трахать себя, наматывать волосы на кулак и жёстко фиксировать. Пока не кончил. Не ощутил, что дощатый пол уходит из-под ног. По спине течёт пот. Из её глаз – слёзы.

- Пойдём.

Дёрнул на себя, на скрипучую кровать. Придавил всем своим телом. Целовал, ощущая вкус собственной спермы, и от этого заводился ещё больше.

Грудь. Нет и единицы. Соски как горох. Катаешь на языке, прикусываешь. Она стонет, выгибается, умоляет.

Ребра видны, когда выгибает спину. Позвоночные диски под пальцами. Бедренные кости острые. Худая. На лобке волосы, стриженные полоской, без прикрас. А дальше гладкие губы. Полные. Как пельмень.

Прошло немного времени, а желание накрыло с головой. Закипело, как чайник. Свистело в мозгах.

Она продолжала тереться. Кожа к коже. Пот перемешивался. Слюни. Запахи. Хрипы.

Поднял её и усадил себе на бёдра, ощущая скользкую дорожку от смазки.

Её руки наглаживали член, она говорила с ним, как с живым. Он усмехался.

- Сверху будешь?

- Да.

На удивление тесно. Чертовски влажно. Хлюпает. Он облизнул руку, которой насаживал, провёл зубами, чтобы соскрести вкус. Хрипел. От удовольствия. Концентрированного. Взаимного. Не святого.

Её лицо румяное, глаза сияли, перекатывались слезами удовольствия, волосы закрывали грудь. Он отбрасывал их в раздражении. Должен видеть эти горошины. Пропустить меж пальцев. Сжать. Чувствуя сжатие внизу.

Матрас прогнулся, скрипел, отказывался пружинить. Ей тяжело. Он толкнулся навстречу. Она села. Он навстречу. Она развела ноги, подгибая их. Её руки упёрлись ему в плечи, зрачки огромные, дыхание глубокое.

Он собирал немного влаги и гладил клитор одной рукой, другой повторял её недавний манёвр, но уже между её ягодиц. Сфинктер послушно раскрылся, пуская в себя. Половина пальца. Целый. Два. Вводил ритмично с членом. Разглядывая её лицо.

Её нет. Она где угодно. С кем угодно. Не здесь. Не с ним. В нирване. В эфире. В квинтэссенции своего удовольствия.

По щеке сбегала слезинка, он поднялся, чтобы слизнуть её. Солёная.

Она что-то хотела сказать, но лишь открывала рот, как рыба, выброшенная на берег. Потом он сжирал своими губами эти молчаливые губы.

Три пальца. Синхронно. Она стонала протяжно, как зверь.

- Давай?.. - он не договаривает. Это не нужно. Получил молчаливый кивок головы.

Вытащил пальцы и вытер о валяющееся рядом полотенце. Поставил раком и, пока достаточно расслаблена, вошёл в зад. Проталкиваясь, не миндальничая.

Она насаживалась сама. И хрипела.

Этот ракурс. Тонкая талия. Круглая жопка, принимающая его немаленький член, с энтузиазмом сама насаживающаяся и вращающаяся. Испарина по спине.

По её спине. По его спине.

Он хотел, чтобы она кончила. Взорвалась. Охрипла от собственных криков.

Рука вниз. Влажно до середины бедра. Смазка стекает, размазывается по телу и постельному белью. По его пальцам. Он пил её с руки, продолжая вколачивать себя сильными толчками, на всю длину, выскакивая и заходя снова. Пока не ощутил болезненный спазм.

Потемнение в глазах. Нирвану. Эфир.

Натирая быстро рукой клитор, без деликатности, до предела, пока она не заорёт. До хрипа. Как надо ему.

В глазах темно. Лишь яркие точки, как тыквы. Или космическая пыль в слоях эфира.

Ему хватило сил удержать её от падения. Ещё не опал. Резкий рывок будет болезненным для неё. Дурман проходит, принося на своё место дискомфорт.

Вытерся сухим полотенцем, сходил к раковине, там помылся. Принёс горячее полотенце ей, обмыл, дуя на покрасневшие места. И приложил чистую влажную салфетку между её ног.

- Сейчас станет лучше, - отчего-то шептал ей, как тайну. Гладя по влажным волосам.

- Завтра всё будет болеть, - она жалуется его груди.

Ему смешно. Действительно смешно.

И легко. И радостно. И спокойно.

- Я скажу тебе название крема, поможет.

- Ты не любишь пироги, - тяжело вздохнула и приподнялась, чтобы заглянуть ему в лицо. Губы искусаны им. Следы на шее. Раздражение на щеках от его щетины.

- Как тебя зовут? – он внимательно разглядывал женщину.

Глаза светло карие, немного восточные, глубокие. Не сквозь.

- Изольда.

- Смеёшься? – он засмеялся. Открыто. Не боясь обидеть. - Изольда?

- Да, - она согласилась с его смехом, - можно Зоя.

Зоя соглашается со всем. Он крутит её, как тряпичную, всю ночь, деликатно обходя задний проход, который определённо не выдержит второго вторжения, хотя сама владелица отверстия, похоже, мало думает о последствиях.

Для них нет запретных тем. И нет запретных поз. Её не надо уламывать часами. Она не одаривает невинностью. Её глаза блестят не жеманностью, а похотью. И смехом, когда кровать, в итоге, не выдерживает и рушится под ними, издав прощальный скрип.

Утром он целовал её. Прощаясь.

Его ждёт жена. Корчащаяся ящерица, считающая свою подаренную невинность залогом семейного счастья. Воспитание – мамино. Деньги – папины.

Взгляд Зои пробегает по дому в последний раз, замирает на чём-то.

- Ненавижу пыль на подоконнике…