Элемента.L

Пролог

Дорогие мои! 

Спасибо, что зашли. Всего несколько слов от автора.

Я знаю насколько эта книга несовершенна. Сложна, запутана, местами затянута, многословна, неспешна и полна отступлений, которые на первый взгляд кажутся лишними. Я уж молчу про ошибки)) Но...

Во-первых, это черновик. А во-вторых, я категорически не хочу его править. Потому что это моя самая первая книга, которая писалась больше двух лет, и которая дорога мне именно такой, какая она есть. Прошу немного снисхождения. Если вам понравится - я знаю, вы втянетесь и не будете замечать её неидеальность, а если нет - просто не читайте. 

Не нужно замечаний, "красной пасты", советов... всё знаю, но позвольте этой истории быть такой, как она написана. 

Спасибо большое! И добро пожаловать в мой мир!         

Большой хрустальный шар качнулся и начал своё величественное движение. Густой дым внутри него всколыхнулся и ожил, переливаясь всеми оттенками красного. Сестра Агата скорее почувствовала, чем увидела это. Она обернулась к центру зала, где находилось Дерево, и обмерла. Нарушая все законы гравитации, по прозрачной спиральной трубе, оплетённой крепкими корнями, шар катился вверх, поднимаясь медленно, но неумолимо.

      Много сотен лет это Дерево считалось мёртвым. И эти хрустальные шары, лежавшие у основания прозрачного куба, в который оно вросло, считались давно угасшими. Их называли Души Свободной Воли, но никто не верил, что они живы. И это Дерево, стоявшее по центру огромного Зала Судьбы, почитали просто как памятник. В обиходе его называли Лимон, или Лимонное дерево, из-за букв L.M.N.T., выбитых в каменном полу перед ним — в них так удачно вписывалось английское LeMoN Tree. Но само Дерево было больше похоже на оливу, только очень старую и давно засохшую.

      Неуверенно переставляя ставшие ватными ноги, юная сестра Агата подошла к кубу. Положив руки на холодное стекло, она заворожено наблюдала, как движется мерцающий шар. Он поднялся по лабиринту, и Агата вздрогнула от неожиданности: на площадке ярко загорелась буква "L". Несомненно, это - начало больших перемен.

      Но шары не могут оживать по одному, только все разом. Так сказано в древней легенде, связанной с этим Деревом. И подтверждая это, со своего места сорвался шар, переливающийся всеми оттенками жёлтого. Буква "M" выпуклая и блестящая, засияла перед ним, не оставляя больше сомнений - следующими будут "N" и "T".

     «ЭЛЕМЕНТА» — сестра Агата знала настоящее название этого загадочного симбиоза дерева и хрусталя. ELEMENTA. И буквы «L», «M.», «N» и «T» засверкали за прочным стеклом, когда каждый шар занял своё место напротив соответствующей буквы. Их было всего четыре. Четыре буквы и четыре хрустальных шара четырёх разных цветов. Они поднялись и торжественно выстроились на верхнем ярусе, ожидая, когда настанет их день.

      Сестра Агата открыла пустой журнал учёта событий и дрожащей рукой записала: «ELEMENTA. 72-й год 27-го Великого индиктиона, месяц Листопада, день седьмой».

Время пришло!

Глава 1. Один оборот луны

Телефон зазвонил не вовремя. Настолько не вовремя, что более неудачное время сложно было себе даже и представить.

Его рука, скользкая от мыльного геля, только опустилась по её влажному животу вниз. В ответ на его движение девушка застонала, выгнулась, как гимнастка, и уперлась двумя руками в запотевшее стекло — единственную преграду, что отделяла её сейчас от бескрайнего сизого моря и облачного неба такого же странного голубичного оттенка из-за цвета затемнённого стекла. Ещё несколько минут назад ей было страшно смотреть, как незначительно с высоты семнадцатой палубы выглядели волны, бегущие по диагонали к кораблю мелкими барашками, а сейчас она бесстрашно уперлась в стеклянную стену и дрожала, как натянутая тетива тугого лука.

Её бронзовая кожа пахла безмятежностью, степными травами и совсем немного пудровой ванилью — он чувствовал это даже сквозь удушающе-лавандовый запах геля для душа. Горячая вода тропическим ливнем лилась на его плечи, и он не хотел останавливаться. Он видел, как чувственно приоткрылись её пухлые губы, как мелкие пружинки её длинных тёмных волос липли к глянцевой спине. Если бы не этот телефон! И, судя по звонкому голосу рингтона, это был звонок, который нельзя пропустить.

Он заставил себя убрать руки и, пятясь спиной, сделал два шага к двери. Сквозь сплошную стену льющейся воды он видел, как она замерла, не зная, чего ожидать. И только потом, уже через стеклянную дверь ванной, услышал поток гневной брани. Что это было? Суахили? Проклятия на всех языках мира звучат одинаково убедительно.

— Феликс Ранк, — сказал он в трубку вместо «алло».

— Феликс, ждём тебя в Замке! — тоже без приветствия сообщил ему взволнованный голос отца. — Сейчас!

От его ног на мягком ковре оставались мокрые следы — он не обращал внимания. Словно не замечая ни капающую с его длинных светлых волос воду, ни удивлённо наблюдавшую за ним девушку, уже стоящую посреди каюты, он начал одеваться. Она молча протянула ему полотенце. Он благодарно кивнул. А эта танзанийка всё же была хороша! Девушки, снимающиеся для рекламы нижнего белья и купальников, всегда выгодно отличались от своих подиумных коллег — у них была грудь. И эта темнокожая красавица с тяжёлой упругой грудью не была исключением.

— Mimi na kwenda, — сказал он ей на суахили «я должен идти».

— Тогда до вечера, — ответила она на английском. И он услышал, как за ней хлопнула дверь.

Он не помнил, в чём она пришла, и понятия не имел, в чём вышла, он уже забыл про неё. Его ждали в Замке, значит, это срочное собрание Ордена. Значит, произошло что-то важное, чрезвычайное, существенное.

Феликс выбрал себе каюту на самой верхней палубе корабля. Он мог себе позволить выбирать. И он мог себе позволить эту каюту. В этом просторном двухкомнатном сьюте, расположенном на самой верхней палубе в VIP-зоне круизного лайнера, были панорамные окна, и краем глаза Феликс видел вдалеке город: белоснежные яхты, терракотовые крыши домов и зелёные холмы над ними.

Корабль для скромной гавани города Канны был слишком большим. Он стоял далеко в море, и всех желающих прогуляться по суше вывозили тендерами — большими спасательными шлюпками на несколько сотен человек, которые курсировали между кораблем и портом весь день. С утра Феликс тоже прошёлся по набережной Круазет, пошатался по «блошиному» рынку, поел в Макдональдсе.

В начале ноября на Лазурном берегу не сезон. Туристы зябко кутались в тёплые куртки. Их лайнер совершал свой последний в этом году круг почёта по холодному Средиземному морю. Он ещё пройдет вдоль побережья Испании, но через несколько дней его ждут тёплые воды Канарских островов, а потом — дальний трансатлантический маршрут до Пуэрто-Рико. Лайнер с туристами отправится к побережью Америки, а Феликс, как и все остальные модели, приглашённые круизной компанией для съёмок рекламы нового лайнера, останется на песчаном побережье Санта-Крус, где им предстоит большая работа на производителя белья известного бренда. Если, конечно, его планы не нарушит это экстренное собрание.

Он вышел на балкон и невольно зажмурился. Несмотря на холод, после затемнённого помещения солнце было невыносимо ярким, небо нереально близким, а море пронзительно синим. Синим, неприступным, далёким, загадочным — именно таким, каким он его любил. Он перекинул через ограждение балкона сначала одну ногу, потом другую, отклонился от перил, насколько позволяли вытянутые руки. На несколько секунд замер, подставив лицо солнцу и не обращая внимания на ледяной ветер. Вдохнул полной грудью солёный воздух и отпустил руки.

И только чайки, стремительно носящиеся над волнами, видели, как, не долетев каких-то нескольких метров до воды, он исчез.

— Спасибо, что пришёл! — серьёзное, покрытое глубокими морщинами, словно шрамами, лицо Командора не выражало радости, по нему вообще ничего невозможно было понять, кроме усталости, вселенской скорбной усталости, хотя Командору едва ли перевалило за пятьдесят.

Правильнее было бы сказать «прибыл», а не пришёл, так как способ, которым они перемещались в пространстве и времени, трудно было назвать «шагом», но в Ордене было принято встречать прибывших на Совет рыцарей именно так, и Феликс не возражал. Он зашел в кабинет Командора лишь зафиксировать своё почтение, но, оказалось, что ждали только его — все остальные восемь рыцарей уже прибыли. Командор тяжело поднялся из старого кожаного кресла и вместе с Феликсом пошел в Зал заседаний.

Глава 2. Ева

Странно, наверно, любить кладбище, но это старое деревенское кладбище нравилось Еве с детства. Даже в детстве оно не казалось ей страшным, а подростком она любила приходить сюда просто так и каждый раз чувствовала, что на этих квадратных метрах земли не существует времени — прошлое, настоящее и будущее здесь присутствуют одновременно. Прошлое — молчаливые памятники, кресты и холодные плиты, под каждой из которых прожитая жизнь, своя судьба и своя история. Настоящее — она и все те люди, что приходят сюда со своими воспоминаниями, мыслями, заботами и мечтами. И будущее, которое ещё не свершилось, но уже было предопределено. Ещё тогда она знала, что будет связана с этим кладбищем навсегда, потому что здесь похоронят бабушку и дедушку, и она будет приезжать навещать их могилы. И вот она здесь.

В ноябре здесь уныло. В этой части кладбища уже давно никого не хоронят, и старые деревья плотно сомкнулись кронами. Мягкой подушкой лежит толстый слой облетевшей листвы. На пожухлой листве местами лежит снег. Никто не нарушает эту грустно-торжественную тишину, размахивая граблями: сгребать прошлогодние листья принято весной. В ноябре здесь можно просто побыть одной. Не красить оградку, не мыть таблички, не втыкать нарядные искусственные цветы. Можно просто стоять и вспоминать, каким радостным, каким цельным было её детство благодаря этим простым людям.

 И если бы они не лежали сейчас здесь, то она побродила бы среди чужих могил, читая надписи и вычитая даты на памятниках, а потом побежала бы домой, к теплу натопленной печки, к аромату жареной картошки в большой чугунной сковороде и радости бытия, которую давала ей их любовь… Но увы… Ева смахнула невольно скатившуюся слезинку, сказала «Спасибо! Спите спокойно!» двум припорошённым снегом бетонным плитам и побрела к выходу. Сегодня ей надо ещё зайти в местную больницу и в семь часов вечера сесть на поезд и уехать обратно в город.

На втором этаже поселковой больницы, расположенной в небольшом белом здании из силикатного кирпича, несколько лет назад организовали Дом Престарелых и Инвалидов для тех людей, кто не мог больше сам о себе позаботиться. Там сейчас жила тётя Зина, двоюродная мамина тётка. Бабушка ещё была жива, когда тётка упала и сломала шейку бедра. Не позволив себе обременять детей, тётя Зина стала первой из его постоялиц, и сейчас Ева шла её навестить.

После прогулки по свежему морозному воздуху встретивший Еву в дверях аромат варёной капусты хоть и не вызвал аппетита, но напомнил о том, что время обеденное.

 Исхудавшая и постаревшая с прошлого посещения ещё сильнее тётя Зина была в своей комнате не одна. На стоявший у кровати основательный деревянный стол только что поставил поднос с обедом парень в обычной для персонала больничной униформе. Ева увидела их обоих, заглянув в палату и уже почти сняв на ходу куртку.

— Здравствуйте, я навестить.

— Здравствуйте, у нас обед, но вы проходите, — сказал медбрат, подставил поближе к кровати единственный стул и протянул руку, чтобы взять у неё одежду. Но снять до конца куртку мешал зажатый в руке пакет с гостинцами. И Ева, пытаясь снять оставшийся рукав, и он, пытаясь перехватить падающий пакет, неловко столкнулись, потом одновременно стали извиняться и в результате, наконец, разошлись — он к дверям, а она к стулу. «Боже, какой красавчик!» — подумала девушка, когда он, наконец, исчез за дверью, и ещё больше покраснела от этого. Впрочем, особо об этом некогда было думать: подслеповатые тёти Зинины глаза, внимательно наблюдавшие за всей этой сценой, теперь смотрели на посетительницу.

— Тёть Зин, привет! Это я, Ева, бабы Шуры внучка.

Хотя смысла говорить, как её зовут, не было никакого — ни разу ещё эта тётка не назвала Еву правильно. Может, правда, не могла запомнить непривычное имя, а может, просто не считала нужным утруждать себя запоминанием. Еву она чаще всего звала Веркой, иногда Светкой.

— А, узнала тебя, милая! Своих приехала проведать? На кладбище? А меня вот боженька все никак не забирает, — и она стала вытирать внезапно потёкшие слезы концом повязанного на голову платка и хотела ещё что-то сказать, но не смогла и только плакала.

Обнять старушку мешал огромный стол, и, пытаясь как-то ободрить её, Ева присела на кровать и гладила то сухонькую ногу под казённым одеялом, то наклонялась вперёд и дотягивалась погладить худенькое плечо.

 Не будь на столе обеда, возможно, слёзы лились бы дольше. Но дурно пахнущее капустой варево остывало, и Ева позволила себе напомнить тётке о еде. Удивительно, но та нашла в себе силы успокоиться и принялась за еду.

— Что там на улице-то? Холодно? — спрашивала она периодически и сама же себе отвечала. — А в городе как? Да, в городе-то оно завсегда холоднее… а цены как выросли! Это же уму непостижимо! А пенсию-то не добавили! Да, говорили, вроде, добавят со следующего года. Но в следующем году кто жив будет.

Глава 3. Дэн

— Привет, пап! — крикнул Дэн сидящему за большим столом в просторной столовой мужчине.

— Привет, сын! — оторвавшись от телевизора и повернув голову на снимающего в прихожей обувь парня, сказал он. — Завтракать будешь?

— Естественно! А что у нас на завтрак? — раздевшись, парень уже дошёл до стола и с интересом поглядывал на стоящие на столе тарелки.

— Ай! — он отдёрнул руку от румяного гренка, получив от отца шлепок.

— Руки мыть! — в этот раз уже не поворачивая головы, сказал отец.

— Что показывают? 

— Чего только не показывают! И то не показывают, и это не показывают, — откинувшись на спинку удобного мягкого стула с подлокотниками, ответил отец. — Тебе, смотрю, в твоей богадельне еда поднадоела? Решил домой на завтрак заглянуть?

— Угу, — промычал Дэн с набитым ртом, — и вообще-то я по делу.

— Почему-то я не удивлён. Не знаешь, случайно, почему? — как обычно с иронией спросил отец.

— Наверно, потому, что припереться домой в воскресенье утром даже ради этих волшебных гренков было бы нелогично? — ляпнул наугад Дэн.

— Нет, ну что ты! Ради этих волшебных папиных гренков я бы преодолела дцать тысяч километров. Пешком! — раздался сзади него знакомый голос, и тёплые руки обняли его сзади за плечи, а потом взъерошили волосы. — Привет, сынок!

— Привет, мам!

— Как всегда всухомятку? — и она, завернув за барную стойку, стала наливать ему чай.

По телевизору показывали, как готовить «правильные» сырники. И ведущая с приятной улыбкой в студии местного телевидения расспрашивала очередного приглашенного повара о его секретах. И он охотно ими делился и наглядно демонстрировал на камеру.

— Надеюсь, ты надолго?

— Надеюсь, ты ненадолго?

Мать с отцом сказали это одновременно и вместе засмеялись. Мама, конечно, надеялась на большее, она поставила Дэну кружку чая, себе чашку кофе и села напротив.

— Какие новости? — неопределённо спросила она.

— Да особо никаких, — Дэн пожал плечами, отхлебнул густой ароматный чай и взял очередной симпатичный гренок. — А если ты про работу, то …тоже никаких.

— А бабка-то настоящая помещица? — мама всегда интересовалась его работой и старалась быть в курсе всего.

— Да кто ж её знает! Может, и настоящая. Пока всё, что она помнит — это как она в детстве, лет в пять, стоит на краю поля, у дороги. Босая, в длинной белой рубахе — и ни души вокруг. Бескрайнее жёлтое поле и только редкие деревья вдалеке. И чаще всего она просто завороженно смотрит, как это огромное поле перед ней колышется на ветру.

— А поле-то чего? Ячменя? Пшеницы?

— Да откуда я знаю! Я даже не могу понять, настоящее ли это воспоминание. Я пытался идти от этого места до деревни, но в какую бы сторону ни пошёл — ни деревни, ни путника, ни даже коровы какой тощей не увидел.

— Так посмотри настоящий ли колос!

— И что ему это даст? — вмешался отец. — Если это воспоминание искусственное, то тот, кто его создал, уж наверняка позаботился о том, чтобы пшеница была настоящая.

— Зато он, возможно, поймёт, не ложное ли оно, — не унималась мать.

— Сонь, ну допустим, ложное. Допустим, в детстве ей говорили, что она как-то убежала и нашли её возле этого огромного поля. Чем нам это поможет?

— Герман, если оно ложное, значит, это тупик и нужно просто бросить это дело и забыть. И не тратить на него время. Но если оно настоящее, — не унималась София, — или искусственное, то есть надежда, что эта ниточка куда-нибудь да выведет. 

И она обратилась к сыну: 

— Смотри морфологические особенности соцветий зерновых хлебов, а там видно будет.

— Соня, пей ты уже свой кофе. Ребёнку двадцать с лишним лет, а ты его всё поучаешь, что да как ему делать на его работе. Он разберётся сам. Правда, сын? — и он потянулся и ободряюще похлопал сына по плечу.

Глава 4. Роза

«Дэн. Дэн? Дэн!? - Она показывала наконец-то протиснувшейся мимо баула хозяйке вагона билет, - Дэн, а где Серёга!?" Ева попыталась выглянуть и посмотреть на того, кто вдруг в одно мгновенье из Серёги превратился в Дэна, но получила от опускающей подножку проводницы ощутимый тычок и несколько неразборчивых, но вполне понятных слов вдогонку, и, смирившись, пошла по тускло освещённому вагону искать свободное место.

            Мест на удивление было много - хотя, чему удивляться! - обычно она ехала в город, как и все, в воскресенье вечером, чтобы утром в понедельник сразу с поезда в институт. А сегодня была суббота. Желающих разорвать поездкой выходные было немного. Дойдя до середины вагона, она увидела в проходе знакомый багаж и ей стала понятна причина суетливости, а затем и счастья «студента». Рядом с ним сидело хрупкое существо с ещё красным от ветра и мороза носом. И судя по тому, как стискивал парень руку девушки, это ради неё он метался там по станции и, видимо, принятое ей решение стало причиной его безумных от счастья глаз. Еве совсем не хотелось сейчас быть свидетельницей чужого счастья, потому она вернулась на два купе назад и заняла одну из двух свободных нижних полок. Ту, что навстречу направлению движения поезда, как с детства приучили, хотя это совершенно было ни к чему - Еву не укачивало, в какую бы сторону головой она не ехала.

            Пришла проводница, взяла Евин билет, аккуратно свернула его, написала номер места и вложила в окошечко с одноименным номером в видавшей виды кожаной папке. Сказала приходить за бельём, когда она соберёт все билеты. Ева пересела поближе к окну, но видела в нем только собственное отражение в неярком жёлтом свете. Как ни странно, оно Еве понравилось. Машинально она поправила волосы, погладила шарф. «Дэн. Дэн. Дэн», - повторяла она его имя, - Ну, конечно! Если меня эта старая балда называла, то Веркой, то Светкой, то неудивительно, что Дэна она звала Серёгой!» Ева написала на запотевшем от ее дыхания окне заглавную Д и не знала «е» или «э» писать дальше. Попробовала обе, «э» на ее взгляд выглядела лучше и как-то знакомо. В такой редакции и оставила. Дэн. Потом подумала и дописала: Майер. Дэн Майер. Это был он, загадочный адресат загадочного письма. Она улыбнулась и вытерла стекло.

В отражении она видела, как мимо прошла назад проводница, за ней проследовал уже до боли знакомый паренёк, а потом прошёл…Дэн. Она готова была поклясться, что это был он. На секунду он повернул голову и через запотевшее стекло посмотрел прямо на Еву. Ева метнулась к проходу, чтобы посмотреть ему вслед, но увидела только сутулую спину студента. Конечно, она понимала, что это просто кто-то похожий на него. Может парень из соседнего купе. Просто Ева так хотела его снова увидеть, что он ей мерещился.

            Она порылась в сумке и приготовила деньги за постельное бельё без сдачи.  И когда студент пронёс мимо неё свои два комплекта, встала и тоже пошла. Ни в соседнем купе, ни во всех остальных никого похожего на Дэна не было.

Вернувшись, она стянула с верхней полки тяжеленный матрас. Как много бы она сейчас дала, чтобы этот матрас снял для неё Дэн. Он больше не был Серёгой, и она постоянно повторяла его имя, словно пробовала на вкус и привыкала. Белье было сырым, и ожидаемо пахло прачечной. Стараясь не смотреть на матрас, она застелила его, аккуратно расправляя складочки. Если бы Дэн поехал с ней она бы заправила постель и для него. Он сидел бы сейчас напротив, и она бы узнала о нем больше, чем одно необычное имя и одну короткую фамилию. Как она хотела знать о нем все! Хотела и боялась. Хотела и не могла. Он просто принёс ей шарф, просто посадил её на поезд и все. ВСЕ! Глупая, глупая курица! Интересно, если сказать просто «идиотка» - это уже подразумевает существо женского пола в крайней степени скудоумия или надо бы ещё добавить какой-нибудь прилагательное в превосходной степени? Определённо надо добавить! «Полнейшая идиотка» звучит убедительнее.

            Она сняла куртку и положила её под подушку. Сняла ботинки и положила их под куртку. И хоть было еще ну очень рано, легла и укрылась одеялом с головой. В вагоне было тепло, но с окна ощутимо дуло, поэтому Еве долго пришлось пристраивать куртку так, чтобы она защищала голову. И едва получилось, наконец, устроиться более-менее комфортно, поезд начал тормозить и остановился. Сквозь одеяло она слышала, как шли по вагону новые пассажиры. Они также как Ева выбирали места, и кто-то явно сел на полку напротив. Ни видеть, ни слышать она никого не хотела - она думала о парне, который так неожиданно ворвался в ее жизнь, так некстати разрушил её уже вполне обретенный душевный покой, и так опрометчиво сказал ей на прощанье «До свидания!».

            Еще Ева думала о том, что эта случайная и такая незначительная в принципе встреча совсем вытеснила из её головы мысли о том, ради чего она приезжала, а она проехала несколько сотен километров только для того, чтобы просто постоять у могилки. Она нуждалась в этом. Она хотела помнить эту часть своей жизни, она боялась забыть. Она знала, что после этой поездки будет потом несколько дней ходить больная, грустить и скорее всего даже поплачет, но без этих эмоций она не чувствовала себя живой, а значит, не могла двигаться дальше.

             Её бабушка была настоящей. Она родилась еще до революции и прожила трудную полную лишений жизнь. Она была неграмотной, но понимала в этом мире больше, чем некоторые маститые ученые. Но главное, она понимала Еву, она чувствовала её как никто другой и для Евы она была самым близким человеком на свете. Она любила Еву, любила просто так, просто за то, что она есть. И Ева любила бабушку и ездила теперь на ее могилку просто так, просто потому, что не могла не ездить. 

Глава 5. Шейн

            Дом был большим, и пока Дэн шел в свою комнату, он уже принял решение, что именно ему сейчас нужно сделать. Он закрыл за собой дверь и набрал нужный номер:

            - Здравствуйте, Аркадий Виленович! Я сегодня в городе... Нет, по семейным делам... Да, давайте встретимся! ... Хорошо, на машине... Да, через час!

Аркадий Виленович Шейн был худым высоким очень бледным и невероятно привлекательным мужчиной средних лет. Почти прозрачные голубые глаза и всегда идеально уложенные светлые волосы довешали образ прожженного сердцееда. И обе официантки этого пустого в середине дня ресторана могли бы кровью подписаться под этими словами. Судя по их раскрасневшимся лицам, они  слегка подрались за возможность обслужить этого единственного пока клиента. К столику подошла та, что была толще. (Законы природы неумолимы: более крупная особь обычно сильнее.) Своими идеальными длинными пальцами профессор Шейн неторопливо листал меню, когда перед кафе остановился черный новенький седан. После того как в кафе зашел Дэн, обе официантки снова испытали шок и, возможно, будь они чуть более впечатлительными, попадали бы в обморок, так как в отличие от первого джентльмена второй был не только сногсшибательно красив, но еще и молод. Дэн был шатеном с серыми глазами, высоким, стройным, широкоплечим. Статным, как говорили еще совсем недавно. 

            К слову сказать, не смотря на свою головокружительную внешность оба они были не падки на женское внимание, так что максимум на что могли рассчитывать официантки - это щедрые чаевые. А привлекательная внешность была у обоих от природы, от их не совсем человеческой природы. Определенно к счастью, физиогномия их лиц и прочие почти неуловимые черты всех  алисангов считались очень привлекательными у людей, несмотря на то, что были они совершенно разными внутренне. Дэн был мемо, то есть мемориат, а Шейн сомн, то есть сомниат, хотя их чаще звали азуры. 

            - Доктор Шейн! - поклонился Дэн

            - Доктор Дэн! - в тон ему шутливо поклонился Шейн. 

            Дэн повесил свою куртку рядом с дорогим кашемировым пальто Шейна и сел напротив. На этот раз меню принесла вторая официантка, одарив его наиобворожительнейшей из своих улыбок и густым ароматом едких духов. Улыбку Дэн не оценил, а вот духи заметил. На их запах он повернулся и поблагодарил за меню, слегка улыбнувшись в ответ. Есть он особо не хотел, но не за пустым же столом разговаривать. А поговорить было о чем. Прежде всего, конечно, о работе. Для всех в институте, в том числе и для Германа, отца Дэна, команда Шейна занималась биологией старения, то есть изучала все эти конечные деления соматических клеток и взаимосвязь интенсивности обмена веществ с продолжительностью жизни. На самом деле все душевные и физические силы Аркадия Шейна были вовлечены в процесс поиска бессмертия.  Казалось бы, это же лежит на поверхности и что может быть логичнее, изучая процесс старения, искать путь к бессмертию. Но у этих ученых всё так сложно! И с точки зрения науки биология старения - фундаментальный труд, а поиск бессмертия - алхимия, химера и определенно антинаучная ересь. Поэтому свои глобальные цели он скрывал пока от всех, кроме Дэна.  Шейн и Дэн скрывали от всех то, над чем они работают. Все работающие в Институте алисанги скрывали от людей, то, что они алисанги и что работают не только своими "особыми методами", но и прежде всего на благо своей малочисленной цивилизации. Дэн решил скрывать от Шейна встречу с необычной девушкой. Как кольца удава ложились вокруг Дэна круги этой лжи, ему было неуютно, но некуда деваться, приходилось с этим мириться. 

Дэн заказал салат Цезарь и стейк. Шейн был вегетарианцем и заказал какие-то шпинатные блинчики, морковный шницель и салат с авокадо. Безалкагольное пиво. Дэн, потому что за рулем, Шейн из солидарности, хотя считал, что пить пиво - дурной тон, а пить безалкогольное пиво - вопиющее преступление против хорошего вкуса. Дэн это знал, как и удивительную способность Шейна иметь свое мнение, но не выделяться при этом среди окружающих. Он мог выпить с коллегами разведенного лабораторного спирта и не поморщиться и мог отличить Шато Мутон-Ротшильд 1996 года от 1994-го не только по этикетке, но и на вкус. Но эти сомниаты все были странными, и кто знает, чему еще их обучают в их классах кроме как разбираться в вине. В Школе АлиС у мемо с другими родами алисангов часть занятий проходили вместе, но основную часть дисциплин каждый род изучал исключительно в своей группе. 

Официантки шушукались, выглядывая через двери кухни, на которую они отнесли заказ. Их не было слышно, а значит, и им не услышать о чем говорят здесь за столиком. Первым начал Шейн:

            - Если я правильно понял, сдвигов по нашему делу пока нет.

            - Нет, если эта бабка что и помнила, то давно уже забыла. Я вообще сильно сомневаюсь, что она что-то знает и понимает, что живет уже вторую сотню лет и почему. Единственное воспоминание, которое ее не отпускает - это поле, на краю которого она стоит маленькой девочкой. Но это тупик. 

            - Да, я видел это поле, - сказал Шейн, - теперь можно с уверенностью сказать, что она видит его и во сне и наяву, - и он усмехнулся.

            - Я плохо представляю себе как вы видите чужие сны, но скажите, Аркадий Виленович, сны бывают ненастоящими?

Глава 6. Арсений

 Что-то не нравилось Дэну в воспоминаниях этой бабки. Дэн не хотел говорить об этом Шейну, не смог бы объяснить и родителям, почему он не хотел там фиксироваться. Хотя он подумал о том же, о чём и София: взять образец колоса, но для этого нужно выдохнуть, материализоваться, зафиксироваться, перейти из невидимого состояния в видимое, чтобы превратить это чужое воспоминание в своё своё собственное — по-разному можно было это назвать, но суть одна. Правда, София сказала — рассмотреть колос, а не взять. Это можно попробовать. Обо всём этом думал Дэн, пока ехал из ресторана к дому друга, которого не мог не навестить.

— Давай открывай! — сказал он в домофон.

— О, старина Дэн! — поприветствовал его Сеня, приобняв и похлопав по спине.

— Слушай, а можно как-то без этих телячьих нежностей? — ответил, отстраняясь, гость.

— Можно, но сначала потанцуем, — парировал Сеня, дождался, пока Дэн разуется, снимет куртку, и жестом пригласил его на кухню.

— Чайку-с? — осведомился хозяин.

— Нет, спасибо, я только отобедавши, — не поддержал предложение гость.

— Ну, а я, пожалуй, выпьют-с, — и он стал доставать чашки, причем две, чтобы, когда Дэн надумает (а он надумает!), уже не вставать.

— Слушай, брат, это что-то у меня со зрением или что-то у тебя с волосами? — только усевшись на удобный кухонный диванчик Дэн заметил, что неприлично длинные волосы друга, обычно убранные в хвост, висели неровными ступенчатыми прядями, закрывшими шею, и чёлкой падали на глаза. — Случайно перепутал свой шампунь с кошачьим?

— Так, прошу без комментариев, я в творческом поиске, вернее, в процессе. Вот подумываю, а удобно ли быть лысым?

— Я стесняюсь спросить, а оно тебе зачем?

— Нада! — ответил стриженый друг, ставя на стол две чашки кипятка с торчащими из них пакетиками. Потом он достал из шкафа огромную чашу с конфетами, водрузил по центру стола и сел напротив Дэна на стул. Дэн понял, что это был вполне исчерпывающий ответ и никаких других разъяснений не будет.

Как и предполагал товарищ, от чая Дэн отказываться не стал, активно пополоскал в кипятке пакетик, нажал на него несколько раз чайной ложкой, чтобы лучше заварился, и с наслаждением отхлебнул. Он вдруг понял, что устал. Сеня сделал всё в точности то же самое в своей чашке, тоже отхлебнул и пристально посмотрел на внезапно нахмурившегося друга.

— Что-то ты неважно выглядишь, брат, — резюмировал он, — случилось чё?

— Вроде нет, просто не спал толком, — он потёр глаза, — всю ночь ехал в поезде.

— Что забыл, что ты волшебник? — вопрос подразумевал, что дом — одна из немногих зафиксированных точек, в которую можно было вернуться в любой момент из любого места, где был мемо. И Сеня, который был вовсе и не Семён, а Арсений, хоть и был вен, то есть венет, а не мемо, это тоже знал и умел. Не было нужды ехать до дома на поезде, можно было просто вдохнуть и оказаться дома. Точно так же он мог бы оказаться и в том ресторане, где они с Шейном обедали, но Шейн попросил «на машине», то есть как все люди, и Дэн не стал спорить.

Венеты были теми из алисангов, что могли перемещаться в изображения. В далеком прошлом их возможности были сильно ограничены, так как картины не так уж часто писали с натуры, и ходить было некуда, или они были настолько исхожены и изучены соплеменниками, что ходить туда было скучно. С появлением же фотографии они стали популярны как никогда, и, можно сказать, это стало неожиданно щедрым подарком судьбы их расе, которая обрела большую силу и уважение. С Дэном они познакомились в Школе АлиС, с той поры и дружили.

— Там такое дело, — вяло начал Дэн, — я как раз приехал с тобой об этом поговорить. Родители, правда, просили никому пока ничего не рассказывать, так что, если что — это строго между нами.

— Ой, Дениска, давай не нуди, рассказывай. И так понятно, что между нами. Так что там за дело?

— Я через одного человека попал в воспоминания другого, давно умершего, — он посмотрел на Сеню.

Арсений смотрел на него совершенно спокойно, то ли ему это ни о чём не говорит, то ли просто ждал продолжения.

— Одна посетительница в моём доме престарелых читала своей бабке вслух книжку. Там Марк Твен рассказывал о своем путешествии. Он приехал в Италию и посетил место где Леонардо да Винчи на стене нарисовал свою «Тайную вечерю».

— Милан, Санта-Мария-делле-Грацие, — невозмутимо добавил Арсений.

— Что? — не понял Дэн.

— «Тайная вечеря» написана на стене в церкви доминиканского монастыря в Милане.

— А, да, — дошло до Даниэля, что его друг знает о таких вещах если не всё, то почти всё.

— Так вот, она это читала вслух, а я увидел открытую дверь и решил узнать, о чём она вспомнила в этот момент. Я пошёл и оказался перед этой чертовой Вечерей рядом с Марком Твеном.

Глава 7. Замок Гард

Больше всего отец Арсения напоминал Дэну Грегори Пека из экранизации «Убить пересмешника», только стареющего без седины. Хотя в этом чёрном атласном халате с красной отделкой, в котором он вышел навстречу гостям, он больше смахивал на графа Дракулу, кто бы его ни играл.

— Не ожидал сегодня тебя увидеть, но это вовсе не означает, что я не рад, — обратился он к сыну и не удержался, чтобы его не потискать.

— Альберт Борисович, — протянул ему руку Дэн.

— Доктор Майер младший, — ответил на рукопожатие улыбающийся Дракула.

И сняв верхнюю одежду и переобувшись в тапочки, вслед за хозяином дома они пошли в огромную гостиную.

— Сколько я боролся с Антониной Михайловной по поводу этих тапочек, — обращался он скорее к Дэну, оглядываясь и укоризненно глядя на его ноги, — а она их всё равно покупает и выставляет в прихожей.

— Да, у нас в России проходить в дом в уличной обуви не принято. И, честно говоря, мне это очень нравится, — ответил Дэн, разглядывая тонкие, наверное, фетровые, тапки с аппликацией в виде птичек.

— Ну, ходить по паркету в валенках, во-первых, неудобно, во-вторых, жарко, а в-третьих, остаются грязные следы, — поддержал друга Арсений, — и ваши регулярные баталии с домработницей на этот счёт просто уже дань традиции, — парировал он отцу.

— Нет, это негигиенично, прежде всего. А когда ко мне приходят уважаемые и солидные люди и ходят по дому в строгих костюмах и вот в этих вот «птичках», то и просто смешно, — показывая на тапки Дэна, не сдавался хозяин. — И я тебя умоляю, не называй экономку домработницей, она обижается, — обратился он к сыну.

— Пап, я ж её не уборщицей зову!

— Экономка — звучит солиднее, а она у нас уже дама серьёзная, — ответил отец.

— Кстати, на счёт гигиеничности тапочек, я тебе как доктор доктору скажу, — обратился Арсений к Дэну, — эта сёрьезная дама, мало того, что сама их шьёт из старых вещей, это чтобы отец не упрекнул её ненароком в расточительстве, — прикрывшись от отца рукой, как бы по секрету, поведал ему Арсений, — так она их после каждого посетителя ещё и отправляет в стирку. А он просто никак не хочет смириться с тем, что она его победила, — показал он пальцем на спину отца.

На что Альберт Борисович повернулся и показал сыну язык.

В гостиной горел только «нижний свет», как принято здесь было называть многочисленные торшеры, бра и подсветку картин. От этого огромная комната казалась меньше, уютнее и загадочнее. Через неё можно было пройти во все остальные помещения дома, но коридоры были так искусно скрыты, что ни за что не подумаешь, что эта комната настолько проходная. В центре строгим квадратом стояла диванная группа, по центру квадрата где-то в вышине висела массивная люстра, которая называлась «верхним светом». Её включали, только когда устраивались приемы или другие «пафосные вечеринки», как называл их Арсений. С той стороны, что сейчас пришли гости, к диванной группе вели три ступеньки вниз, которые шли по всей ширине комнаты, превращаясь к краям в пологие спуски. С обратной стороны точно такие же три ступеньки вели к столовой. Огромное окно с эркером по левую руку было сейчас плотно зашторено, но Дэн знал, что оно смотрит на запад. И каждый вечер в это окно заглядывает уходящее за горизонт солнце. И лучше всего закат был виден Анне Алексеевне Гард-Иконниковой, изображённой на портрете, висящем на противоположной от окна стене. Портрет своей покойной жены в полный рост нарисовал сам Альберт Иконников, к сожалению, уже после её смерти. К сожалению, потому что первым желанием Арсения, только что овладевшего новыми способностями, было пойти к маме. Но и этот портрет, и все остальные многочисленные картины в этом зале были непроходными. Как отшучивался обычно его отец: «В этой комнате и так слишком много мест, куда можно благополучно слинять».

Мать Арсения была женщиной удивительной неземной красоты даже по меркам алисангов, отличающихся, по мнению людей, редкостным совершенством — темноволосая, как все венеты, с тонкими чертами лица, высокими скулами и мягким, словно бархатным взглядом зелёных глаз. На картине она стояла в пол оборота, и смотрела чуть вверх — точно на закатное солнце в окне напротив, и улыбалась чему-то своему. И столько в её улыбке было теплоты, надежды и веры, что казалось, она верит в этот закат, а когда его не было, верит в то, что он будет. А когда закрывали шторы, казалось, она верит, что завтра шторы откроют, и она снова увидит закат. Закат был её любимым временем дня. Когда Арсению было лет десять, он так хотел, чтобы этим взглядом безоговорочной веры мама посмотрела на него, что попросил рабочих, обновлявших фасад, поставить лестницу внутри зала возле окна. В высоту она встала до самого потолка. Но сколько бы ни поднимался по ней Арсений, женщина с портрета всегда смотрела выше него и верила в карниз, на котором висели гардины, потом в стену и наконец, в лепнину на потолке. Арсений наклонился вперед, пытаясь дотянуться головой до лепнины, потерял равновесие и упал. По счастливой случайности, он сломал не шею, а всего лишь ногу. Чтобы Арсению не пришлось рассказывать отцу правду, всю вину взяла на себя Антонина Михайловна, которая лишь пару месяцев как пришла работать в этот дом. Она сказала, что решила смахнуть с потолка паутину, потому и попросила сюда поставить эту лестницу ненадолго. И никто, кроме неё и теперь Дэна, не знал, зачем понадобилась Арсению эта лестница. Арсений не боялся, что отец его накажет, он боялся, что правда разобьёт ему сердце, и он уберёт этот портрет.

Глава 8. Агата

Сестра Агата была одной из четырех монахинь в Замке Кер, которые были на особом положении и были обриты наголо. Их так и называли — Лысые Сёстры. Сбривали им не только волосы, но и брови, чтобы, даже если они прикрывали голову капюшоном или чепцом, было видно, что это не простые послушницы, а провинившиеся. Причём провинившиеся настолько сильно, что Лысым Сёстрам запрещалось разговаривать, писать, кроме как в Журналах Учёта, и много чего ещё. То есть фактически они были ещё и Немыми Сёстрами, но это было не так заметно. Вину их Серым судом признали преступлением. Но Серый суд был самым гуманным судом в мире, поэтому их всего лишь лишали всего, кроме жизни, и отправляли служить в самые тоскливые залы Замка — Залы Судьбы, в которых тысячелетиями ничего не происходило.

Лысых Сестёр звали Заира, Агата, Беата и Вилла. Имена при постриге им давали новые, отличные от их прежних имён, строго в алфавитном порядке. Агата шла по алфавиту первой, но это не значит, что она стала самой первой осуждённой в истории Замка. Заира, чье имя начиналось с последней буквы латинского алфавита, который был принят за основу имянаречения сестёр, уже отбывала свой срок, когда Агата начала этот круг сначала. Сёстры, естественно, не могли общаться между собой, их представляла друг другу Старшая настоятельница, она же отдавала им все необходимые распоряжения. Жили они каждая в своей крошечной келье, но круг обязанностей у них был общий. Да, годы заточения за их преступления были долгими, но души живут вечно, а приговоры имеют свой срок, и Лысые Сёстры ни на секунду не забывали, что у дороги, по которой они несли свой крест, есть и край, и конец.

Никто, кроме членов Серого суда, не знал, в чем провинилась Агата в свои восемнадцать лет. Подробности никогда не разглашали, суды всегда были закрытыми, и приговор оглашали только лично обвиняемой. Но она полностью была согласна с тем, что совершила страшное преступление, хотя так и не могла понять, как она это сделала. И это было уже совершенно неважно, особенно сейчас, когда Дерево Великой Судьбы вдруг проснулось.

Следить за этим «памятником» входило в непосредственные обязанности Сестры Агаты, и она с первого взгляда прониклась уважением к этому древнему дереву. Потом оно стало её единственным другом, и её с ним связывала большая тайна. Оказалось, что, если прикасаться к нему — голос, которого лишили её, огласив приговор, появлялся. Поэтому, втайне от всех, каждый день с утра она здоровалась с его узловатыми ветвями, и каждый вечер желала спокойной ночи, гладя ветвистый ствол. Иногда она приходила, чтобы просто посидеть с ним рядом. А порой, прислонившись к мягкой серой коре, рассказывала, как прошел её день или просто читала вслух. И много лет её сиротливого заточения Дерево не менялось. Но несколько дней назад с ним стало что-то не так. Что-то неуловимое в рисунке коры, в шершавости ствола, в звуке, который стал по-другому отражаться в старых ветвях. Она почувствовала: что-то изменилось. И она была бесконечно благодарна ему за то, что оно позволило ей увидеть момент своего пробуждения. Она обошла Дерево со всех сторон. Агата знала каждую морщинку на его стволе и на старом стекле — каждую царапинку. Многое пришлось ему вынести. В нескольких местах на коре были видны затянувшиеся зарубки от топора: его пытались срубить несколько раз, и каждый раз Дерево боролось за свою жизнь и раны затягивались. На прочном стекле тоже были царапины, сколы и следы разных инструментов, но стеклянный куб только с виду был хрупким — так и не смогли его ни разбить, ни открыть. Оказалась у этого дерева и ещё одна тайна, которую оно открыло Сестре Агате, только когда ожили шары: оно само умело говорить. Тихо-тихо, едва различимым шёпотом, скорее похожим на скрип старой древесины, оно сказало одно единственное слово, но Агата не зря провела с ним рядом столько лет — она его услышала.

— Избранные! — словно вздохнуло Дерево, но Агата разобрала.

— Избранные? — переспросила девушка и на всякий случай оглянулась по сторонам, убеждаясь, что как прежде здесь никого нет, но Дерево не ответило.

Агата не поняла, что это значит. Такими благами своей цивилизации, как Лулу, Лысым Сёстрам тоже пользоваться запрещалось, хотя в её распоряжении была огромная библиотека, но пока она не могла отлучиться со своего поста и не хотела. Эти несколько минут, а может, часов, пока никто больше не зашёл в пустой зал, принадлежали ей. Только она одна знала сейчас, что Дерево ожило, Души Великой Судьбы проснулись и буквы L, M, N и T горят и обещают перемены. Но какие перемены? И что они значат? Цвет дыма в каждом из светящихся шаров соответствовал четырём родам алисангов: красный был цветом мемо, желтый — кер, зеленый — венетов и голубой — азуров. И густой этот дым внутри шаров колыхался, когда шары катились, переливаясь разными оттенками, но теперь, когда шары застыли в неподвижности — на время застыл и он, и светился матово и неярко. Ничего особенного не отличало эти шары от многих тысяч таких же, что были видны за стеклянными стенами этого зала. Все Залы Судьбы были заполнены такими же хрустальными шарами, только меньших размеров. По неизвестным законам, в непонятном порядке эти шары находились в постоянном движении по бесконечным стеклянным лабиринтам. Зрелище это если и завораживало, то лишь новоиспеченных школьников, да и тех лишь первые несколько минут: потом в глазах начинало рябить, и следить за размеренным движением шаров становилось скучно. Надоедало даже тем, кто пытался увидеть среди четырёх повторяющихся цветов шар необычного цвета «на удачу», как ищут лист клевера с четырьмя пластинками вместо обычных трёх, как ищут цветок сирени с пятью лепестками вместо обычных четырёх. Говорили, что раньше попадались шары других цветов, но так давно, что никто и не помнит, какого цвета они были. Однажды Сестра Агата простояла весь день у стеклянной стены, но всё что она видела — были лишь оттенки всё тех же четырех постоянных цветов, которые появляются от того, что шары постоянно двигаются. Агата не думала раньше, какого цвета могут быть эти Большие Шары, но сейчас вдруг поймала себя на мысли, что слегка разочарована, но совсем слегка.

Глава 9. Феликс

Утро выдалось напряжённым. С самого утра на работе от Евы все чего-то хотели, причем срочно, сразу и сейчас. Она куда-то звонила, что-то искала, относила, забирала, снова искала и снова звонила. К одиннадцати часам она так устала, что хотелось всё бросить и уйти. Или хотя бы выпить кофе. И таблетку от головной боли. Да, не надо было вчера брать с собой в ванную бутылку с вином, тогда бы пришлось ограничиться всего одним бокалом, а выпитая бутылка, хоть и не полная, но давала о себе сегодня знать. И надо было выключать телевизор после пятой просмотренной серии, а не досматривать сезон до конца, тогда бы с утра Ева не проспала и успела бы позавтракать. Но она не успела, а на работе ей с утра не дали даже присесть. Но утренний цейтнот миновал, таблетка проглочена, горячий кофе приятно дополнял посыпанное сахарной пудрой печенье, заботливо купленное офис-менеджером.

Можно было проглотить кофе и на своем рабочем месте, но в столовой это делать было приятнее. Небольшая уютная столовая была сердцем небольшой Евиной компании. Здесь отмечали праздники, рассказывали о семейных неурядицах, делились ценной и не очень информацией. Здесь была настоящая офисная жизнь. Сейчас, кроме Евы, здесь сидели ещё две сотрудницы, судя по увесистым бутербродам, тоже не успевшие с утра позавтракать. Разговор, ожидаемо для понедельника, шёл о проведенных выходных.

— А ты, Ева, чем занималась на выходных? — обратилась к ней одна из них, та, что всегда спрашивала всех о проведённых выходных.

— Да поди тусовалась с друзьями два дня, чем им молодым ещё заниматься, — ответила та, что всегда отвечала за других.

Ева молча кивнула. И первая стала рассказывать какую-то очередную совершенно невероятную историю, произошедшую с ней в этот уик-энд. Ева молча слушала. Каждый понедельник эта молодая, недовольная всем и своей жизнью, видимо, больше всего женщина рассказывала истории одна невероятнее другой. И первое время все специально собирались на кухне её послушать. Удивлялись, восхищались, сочувствовали. Потом стали сомневаться в том, что всё это правда. Потом начали возмущаться, что надоело эту лапшу с ушей снимать. Потом просто перестали реагировать и не обращали на рассказчицу никакого внимания. Ева слушала всегда. Иногда ей казалось, что она всё это придумывает. Прямо сидит в выходные и придумывает, что она будет рассказывать в понедельник о своих выходных. Иногда Ева верила каждому её слову, как сегодня, например. Рассказ был о том, как эта дама поехала в супермаркет и на переполненной автостоянке первая заняла освободившееся место. Прямо перед носом мужика на крутой тачке. Вышла и с гордым видом пошла за покупками. А когда вернулась, то нашла свою машину, залитую отбеливателем, и бутылку от него валяющуюся рядом. Потом она ходила в службу охраны, чтобы по камерам посмотреть, кто это сделал. Потом, когда ей отказали, вызванивала знакомого мента и пыталась посмотреть запись с его помощью. Потом ездила с ним в участок оформлять хулиганство. Потом ездила на мойку, где ей сказали, что отбеливатель разъел краску. А потом позвонил мент и сказал, что на записях с камер наблюдения супермаркета место, где она припарковалась не видно, и теперь надо искать свидетелей. Но она поехала и забрала заявление. В общем, неприятная во всех отношениях история.

Ева допила свой кофе и вышла. Она представила себе этого мужика, молодого, но какого-то неопрятного, с заметным брюшком. Как он откручивает пробку и поливает крошечную машинку, как бросает бутылку и брезгливо вытирает руки мокрой салфеткой в своем бордовом джипе. Ева вернулась с полпути и, открыв дверь в кухню, спросила с порога:

— А что за машина была у мужика?

— Джип, кажется, тёмно-бордовый, — ответила рассказчица. — А что?

Но Ева уже закрыла дверь. Странно, но в том, что ответ будет именно таким, она ни секунды не сомневалась. Она даже не придала этому особого значения, ведь она словно видела всё своими глазами. Противно было другое. Что мужик действительно сделал это. Из-за места на парковке. Зашёл в супермаркет, купил отбеливатель, вылил и уехал, довольный собой. Отомстил. Куда катится этот мир! А они, дурочки, всё мечтают о благородных принцах! А принцы нынче ездят на бордовых джипах, явно переедают, мелочны, желчны, неопрятны и по-бабски мстительны по пустякам.

Настроение испортилось. Но работы было много, и думать об этом было некогда. И только вечером, возвращаясь с работы мимо снежных сугробов по расчищенным за день дворниками дорожкам, Ева вдруг поняла, что этот мужик вышел из бордового джипа в мятой белой рубашке с короткими рукавами. И было лето! И маленькая серая машинка, которую он поливал, была совсем не похожа на машинку дамочки, которая обо всём этом сегодня рассказала. Ева с порога, не раздеваясь, схватила планшет и забила в поисковике «мужик на бордовом джипе». Есть! Видео! И она просмотрела снятую на камеру мобильного телефона запись. Лето. И, судя по названию супермаркета, это даже другой город! «Вот лживая сучка!» — сказала Ева вслух и пошла раздеваться. «Ну, то, что дамочка наврала, понятно, но где это видео успела посмотреть я? Непонятно». Но Ева не стала себе забивать этим голову: да мало ли где!

Кроме этого незначительного эпизода да всяких мелких неурядиц на работе, ничего не происходило в Евиной жизни. Жизнь шла своим чередом. Жизнь шла, а Дэн Майер не появлялся. Не появлялся и не забывался. Утром Ева просыпалась со словами «с добрым утром, мой далекий Дэн Майер! Надеюсь, оно у тебя доброе». Вечером, уже улегшись в постель и открывая так полюбившегося ей Марка Твена, она обычно интересовалась: «Как ты там, мой далекий Дэн Майер?» С этой книгой в руках она засыпала теперь каждый вечер. «Only two things we will regret on his deathbed — that a little love and little traveled. Только о двух вещах мы будем жалеть на смертном одре — что мало любили и мало путешествовали», — написал Марк Твен, а Ева в свои двадцать три ещё и не любила толком и совсем не путешествовала.

Глава 10. Купчиха

Дэн открыл глаза в своей комнате в семь утра и тут же закрыл. Какое счастье, что не надо идти одеваться в прихожую! Не вставая с кровати, он сгрёб вещи со стула, кое-как сложив их на себя, даже ботинки сверху поставил. Закрыл глаза. Как же хотелось спать! Попытался перенестись в свою больничную комнату. Не получалось. «Чёрт, одеяло!» — понял он свою ошибку. Пришлось убирать вещи, откидывать одеяло, снова собирать вещи. Он попытался сосредоточиться, обнимая ботинки. Вспомнил про плакат, не открывая глаз, пошарил по стулу, нашел, вдохнул… Ааааа! Постель была ледяная! И вообще, в больнице, в отличие от дома, было прохладнее. Он сбросил вещи с себя на пол, кое-как укрылся, попытался согреться и ещё поспать. Было темно, но он всё равно открыл один глаз убедиться, что в комнате никого, кроме него, нет. Его смена начиналась в восемь, но от холода и этой суеты с перемещением мозг окончательно проснулся, и, судя по всему, покемарить ещё хоть полчасика уже не получится. Дэн нехотя стал натягивать на себя больничную форму. Включил чайник. Одна надежда теперь на кофе. При развешивании притянутых с собой вещей выяснилась недостача одного носка. Мама прибьёт за непарные носки! Пришлось вернуться.

Он почистил зубы, взял потерянный носок и оставшийся на тарелке недоеденный с вечера бутерброд. Так и появился с носком в руке и бутербродом в зубах. Чайник как раз отключился. Критически осмотрев давно не мытую кружку, Дэн нашёл её пригодной для утреннего кофе, а потому в неё тут же посыпались растворимый кофе и сахар-песок и полился кипяток. «С добрым утром!» — сказал он себе и начал сёрпать горячим кофе.

Жизнь в доме престарелых начиналась рано. С семи утра процедурные сёстры измеряли температуры и давления, раздавали таблетки, ставили уколы, бегали по коридору с утками и баночками для анализов. Дэну нравилось, что ещё так рано, а жизнь вокруг уже кипит. Он подошел к окну, отдёрнул занавеску. Светало. С кухни, которая находилась прямо под ним, потянуло чем-то приятным. Редкий случай! Кажется, омлет. Он решил сходить за завтраком.

На кухне вовсю кипела жизнь. Жарился омлет. Варилась каша.

— Здравствуйте! — обратился он ко всем сразу.

— И вам, доктор, не хворать! — ответила ему внушительных размеров немолодая женщина, которую все звали просто Лидка. — Кашки или омлета? — перешла она сразу к делу.

— Рисовая, — ответила она быстрее, чем он успел спросить.

Получилось смешно — рот для вопроса он уже успел открыть, но потом захлопнул его, так ничего и не сказав. Девочка, которая помогала Лидке на кухне, прыснула со смеха.

— Катерина, хорош ржать, положи-ка доктору кашки, — дала ей указание повариха.

— Нет, нет, Катя, мне омлет, — успел вставить Дэн.

И пока девушка возилась с противнем, Лидка, переставив что-то кипящее прямо голыми руками на плите, обратилась к Дэну:

— Денис Германович, вы меня простите, оно, конечно, не моё дело, — Лидка достала из-за пояса полотенце и стала тереть им край стола, — но эти дуры малолетние, они ж вчера весь поселок оббегали, Вас искали. Говорят, вы на перрон пошли, дамочку какую-то городскую провожать, да и пропали. Они уж думали, вы с ней в город уехали. А я смотрю поезд-то ещё не пришел, а вы уже здесь.

Она снова заткнула полотенце за пояс, но рукой все продолжала гладить стол.

— Я, конечно, понимаю, что вы человек взрослый и всё такое, но вы уж хоть той же Екатерине Петровне шепните, что Вас не будет. А она уж придумает, что им тут сказать.

Она повернулась, взяла у Кати тарелку с омлетом и вручила Дэну в руки.

— Спасибо, Лидия Михайловна! Спасибо, Катя! — он повернулся к девушке, а потом опять посмотрел на повариху. — Я понял! Я постараюсь.

— Постарайся, постарайся, — махнула она ему в спину. А потом ещё что-то добавила, но он услышал только, как они с Катериной засмеялись.

С омлетом, остатками кофе в желудке и в хорошем настроении он отправился на обход. Да, с этим срочным отъездом в субботу вечером он, конечно, погорячился, но вроде всё обошлось. И день пошёл как обычно, весь в заботах и делах.

Уже далеко после обеда он нашёл, наконец, время и пошел к своей подопечной Купчихе. Купчиха, потому что Купцова Евдокия Николаевна. Хотя, может, она и настоящей купчихой была, а может помещицей, кто знает.

Старушка спала. Дэн стоял посреди комнаты с плакатом и не знал, как ему поступить. Повесить плакат, пока она спит, или дождаться, когда проснётся. Если повесить, то прямо перед глазами или вон там, над комодом. Он сомневался и решил позвонить Шейну, в конце концов, это же его «проект». Дэн оставил плакат и пошел звонить к себе в комнату — Шейн же ещё и про картину ничего не знал!

Он ещё разговаривал, когда услышал в коридоре какой-то нездоровый шум. Прямо с трубкой у уха, Дэн открыл свою дверь и услышал, как крикнули: «Света, давай воды скорей!» Потом в коридоре открыли окно. Потом он увидел согнувшуюся пополам новенькую медсестру.

— Шейн, простите, тут, кажется, плохо кому-то стало, я перезвоню, — сказал Дэн, нажал отбой и побежал к девушке. Она была белая как мел, но уже разогнулась и неуверенно опиралась на подоконник у открытого нараспашку окна.

Глава 11. Бессмертная помещица

Утром следующего дня Дэн пришел на вокзал встречать Шейна. Дэн стоял, прижавшись от холодного ветра к стене станции, жмурился от яркого солнца, которое поднималось как раз с той стороны, с которой должен прибыть поезд, и думал об азурах. Азуров не любили. Дэн не понимал, заложена эта всеобщая нелюбовь к ним в крови у алисангов, или прививается постоянными негативными высказываниями в их адрес, или развивается сама по мере общения с ними. Она определённо была похожа на болезнь и неизменно проявлялась, но почему? Да, они были немного странные, более замкнутые, чем остальные алисанги, более сдержанные на эмоции, но им приходилось работать со снами, а сны, они разве бывают нормальными? Ещё их было очень мало. Настолько мало, что на ежегодном Бале невест, который проводился для всех достигших совершеннолетия алисангов, азуры не каждый год могли составить пару. Иногда их просто было две девушки, например, или один парень. Почему-то все над этим смеялись, а Дэну их было искренне жаль. Наверно, поэтому они все казались Дэну какими-то грустными. А ещё азуры были самыми красивыми из алисангов, потому, видимо, и стали самыми редкими. И, возможно, им просто завидовали. Голубоглазые блондины с идеально правильными чертами лица. В их классе в Школе АлиС была всего одна девочка-азур. И Дэн готов был выколоть себе глаза, лишь бы её не видеть. Она старалась ни на кого не смотреть, наверно, чтобы кого-нибудь ненароком не загипнотизировать. Но это было и не обязательно, все и так сходили по ней с ума. Все, кроме Арсения. Арсению нравилась рыжая кера.

Говорили, что когда-то давным-давно азуров было много, и они обладали какой-то силой, которая давала им право повелевать другим родам. И они были жестокими, алчными и надменными. В общем, плохими. И их неразумное поведение привело к самой страшной трагедии алисангов — Великому Стиранию Памяти.

Когда-то алисанги обладали великими знаниями. Им не нужна была ни настенная живопись, ни глиняные таблички, ни сказания, ни книги, ни письма, чтобы передать свои знания потомкам. Все знания мира собирались ими в один общий центр и были доступны каждому. И нынешняя Лулу со всеми её энциклопедиями и сотнями языков — всего лишь жалкая пародия, оставшаяся от того могучего Бази, что у них был. Бази знал, как погибла Атлантида, что появилось раньше, курица или яйцо, и почему Супермен носит свои красные трусы поверх штанов. Бази знал всё! Но Великий Бази погиб, и алисанги больше не доверяют Великим, не любят азуров и не хранят все свои знания в одной общей корзине. Из года в год по крупицам они теперь собирают то, что ещё можно собрать и сохранить, используя для этого возможности и наследие людей. Без Бази теперь никто не знает, в чём виноваты азуры и виноваты ли они вообще.

Все алисанги могли перемещаться в пространстве. Для этого они использовали свои собственные воспоминания. Но чтобы не было лишних вопросов, Дэн пришёл встречать Шейна с утра на вокзал. Хотя Шейн мог бы появиться у Дэна через пару секунд после того как Дэн сказал ему, что старушка очнулась. Но Шейн был очень консервативен, иногда Дэну казалось, что он тоже был больше человеком, чем асом, как и сам Дэн. Работа, которую они вели сейчас вместе, была шутливо названа Шейном «Поиски Бессмертной Помещицы». И с некоторых пор она стала смыслом его жизни. А началось всё с, казалось бы, незначительного эпизода. Коллеги одного из европейских филиалов их Института Старения Человека как-то нашли в архивах воспоминания одного французского подданного, который прожил какое-то время в России. Они передали документ в Российский филиал, и по воле судьбы там он и попал в руки Шейна. В своих воспоминаниях этот француз рассказывает историю, услышанную им от одного бывшего крепостного. Тот рассказывал, что жила в одной губернии богатая помещица, которая при странных обстоятельствах стала обладательницей некоего вещества, которое сделало её бессмертной. Якобы был мужик этот ещё малым ребенком, а помещица та уже к праотцам готовилась отойти, сильно хворала, когда событие то имело место быть. И вот сам он уже состарился, а старуха всё была жива. А происшествие и правда было странным. Дэн читал эту историю, любезно предоставленную ему Шейном уже в переводе.

«Однажды упал с небес на поле ангел. Весь израненный и голый, только на груди странный талисман висит. То ли улитка, то ли ракушка. Увидели его бабы, что в поле работали, да сами подойти побоялись, послали к барыне. Барыня приказала срам прикрыть, да раненого в дом к ней нести. Послала за доктором. Раненого обмыли, доктор его осмотрел, сказал, что жить будет, раны зашил, оставил мази пузырёк, сказал перевязки делать и уехал. Барыня хоть старая была женщина, больная, а добрая. Велела ухаживать за больным, как за родным сыном. Так он и поправился. Только едва он поправился и в сознание пришел, как явился за ним демон. Прямо из воздуха появился и ангела с собой увел. Только девке дворовой, которая их видела, показал пальцем молчать и исчез. Но где уж тут молчать, когда пропажа обнаружилась, она всё как есть барыне и рассказала. А когда в той комнате, где ангел лежал, прибираться стали, то мешочек странный нашли то ли с песком, то ли с солью. Вот его барыне и отдали. И говорят, перестала барыня с той поры хворать и свой ли, чужой, а второй век жила».

Шейн не воспринял бы эту историю всерьёз, если бы не одно обстоятельство: на груди того «ангела» висел предмет, который есть у каждого азура. Аммонит. Каждый азур носит на груди раковину аммонита. У самого Аркадия Шейна был аммонит очень редкого голубого цвета, он достался ему от отца. Правильно было бы сказать аммонит, замещенный флюоритом, как выяснилось при анализе медальона, но по сути это не важно. Важно то, что и описание талисмана, и описание «падшего ангела», и то, как появился он «из ниоткуда», очень подходило под описание азура. И Шейн начал искать. И начал искать с архивов столицы, потом переехал сюда. А потом в его команде появился Дэн.