Это ты, Лиля

Ну, это уже после… А сначала было так. Молодой поэт Альберт срочно привёз свою жену, писательницу Викторию, в роддом. У неё только что отошли воды. Её сразу направили в родилку. Там уже лежала и жутко вопила какая-то роженица. Вика содрогнулась от таких истошных криков:

– А-а-а! Прости меня, Мурка! Теперь я понимаю, как ты мучилась, когда я тебе, беременной, под хвостом скипидаром намазала! А-а-а! Как ты металась и кричала! А-а-а! Мурка, прости меня!

Тут у Вики начались схватки, боль стала невыносимая, и она дико заорала. Шестнадцать часов мучений, и вот, наконец, всё закончилось. Она прокляла этот день, и поняла, что больше никогда, никогда, никогда!!!

– Ну надо же, какой светленький ребёночек родился! – ахнула акушерка. – Все обычно синюшные и сморщенные, а эта розовая, да гладкая такая! И голосистая, во как!

– Хороша девица! – пожилой врач взял младенца и унёс. А Викторию на каталке перевезли в палату.

Когда всем молодым мамам принесли кормить их чад, женщины залюбовались Викиной малышкой:

– Какая хорошенькая, крупная, и пушок на голове светлый. У наших тёмные головки, а эта такая светленькая, ну прям лилия.

– Вик, а ты так и назови её. Лилия.

– Так и назову, – сказала измученная Вика.

Она дала себе клятву больше никогда, ни за что на свете! Нет, не будет больше рожать, отрожалась! А через два года снова попала в роддом. На сей раз появился мальчик, мелкий, синюшный, слабенький. Лёнечка. Вика сразу полюбила его, такого махонького и мокрого, словно котёночек.

Но сначала была Лиля. Альберт забрал жену и дочь домой. Целые полгода Вика приходила в себя. За ней ухаживала мама, приехавшая из Калинина (теперь это Тверь). А когда Виктория набралась сил, Альберт созвал всех общих друзей – поэтов и писателей. И устроил грандиозный праздник в честь рождения дочери. Виктория кружилась по комнате с туго спелёнутым младенцем в руках. Лиля таращила светлые глазёнки и молчала. Она была напугана. Гости пили шампанское, ели бутерброды, и пророчили:

– Сей младенец будет великим писателем! – вещал эпатажный прозаик с пышной шевелюрой.

– Ну уж нет, эта девочка будет великим поэтом! – возражал молодой, но уже известный поэт, худощавый и высоченный, прямо Гулливер какой-то.

А Викина мама – Любовь Семёновна – тем временем сервировала стол. Она много вкусностей наготовила, и напекла пирогов. У неё были две дочери: старшая Виктория, и младшая Надежда, незамужняя, скромная преподавательница в Калининской музыкальной школе. Она приехала позже, после работы. Прямо с электрички, отстояв в очереди за хорошим тортом в Елисеевском магазине, она поспешила на этот праздник.

А потом Вика отправила малышку вместе с мамой в Калинин. Ведь Лиля то и дело орала, мешала работать, спать, жить с мужем. Материнский инстинкт у молодой мамы ещё не проснулся. Она-то думала, что будет как в кино, ребёнок-куклёнок, поиграла с ним, покормила, и он уснул. Спит и не беспокоит. А у маленькой Лили всё сильно болело – и живот, и туго спелёнутое, перетянутое тельце, трудно было дышать, чесался нос, глаза, вся кожа, а руки ведь затянуты пелёнкой, не шевельнуться никак! Жутко, мучительно, страшно! И она орала что есть мочи, чтобы её развернули, освободили бы, наконец! Но никто не понимал её страданий. Потом она привыкла и впала в сонливое безразличие. Её кормили, мыли, пихали в рот соску, и она засыпала. Шло время. И вдруг однажды она оказалась свободной, без тугих тряпок, в распашонке и ползунках. Она села в кроватке, осмотрелась. В комнате пусто. На стене большой ковер. Плотный, коричневый, с каким-то непонятным узором. Ей стало страшно. В ковровом этом рисунке чудились странные, пугающие существа! Она дико заорала. Тут дверь распахнулась, и в комнату вошла тётя Надя.

– Ну что ты кричишь? – ласково спросила она. – А, сосу потеряла. Да вот же она, в кроватке, тут. Сама взять можешь. – Она подняла соску и сунула её в ротик малышке. Лиля обрадовалась тёте, хотела с ней побыть, она так сильно любила её! Но та быстро вышла. У неё были свои дела. На другой стене, напротив кроватки, висела какая-то жёлтая штуковина с дыркой. Лиля принялась её рассматривать. Она не знала, что это гитара. Чихнула. И соска улетела в эту штуку, прямо в дырку. Лиля опять заорала.Но взрослым уже надоело реагировать на её вопли. Зато существо в ковре как-то странно ухмыльнулось.

Птицы хотели услышать небо, тёплый ветер шептался с травами. Лиля чувствовала это, она, голенькая, сидела в дачной траве и глядела на птиц. Мама с папой лежали в гамаках. Бабушка и тётя Надя копошились на грядках. Солнце так приятно и горячо ласкало тело! Но тут её кто-то больно укусил, и ещё раз, и ещё! Она заплакала.

А ночью так сильно всё болело и жгло! Кожа стала красная, как огонь, и в волдырях.

– Обгорела, – сказала бабушка, – и комары накусали.

Она намазала Лилю кефиром. Но поднялась температура, и было очень больно. Лиля всю ночь промучилась, уснула утром. И проспала до вечера. Через несколько дней всё зажило, только обожжённая кожа лохмотьями слезала, ну, это не беда, как сказала бабушка, всё пройдёт. И правда, прошло. Только теперь Лилю сажали в тень, и надевали платьице. Ей это не нравилось, было жарко. Но она терпела. Зато вокруг было так интересно: вот муравейка ползёт по травинке, а вон и ещё один, ой, да их тут куча! А вот божья коровка! Ой, какая большая – толстая – мохнатая гусеница! Страшная и красивая! Лиля потрогала её пальчиком. Гусеница тут же свернулась колечком, таким круглым и мохнатеньким! Ой, как интересно! А там маленький лягушонок скачет. Какой он зелёненький, совсем как трава, и такой махонький! А тут вот жёлтые пушистые цветы. На одном сидит бабочка, крылышки белые и тоненькие, в чёрный горошек, точно как мамино платье! А мама всё качается и качается в гамаке, и говорит о чём-то с папой, а он в другом гамаке, рядом. Как много непонятных слов они говорят!

– Ветер поднялся, – говорит бабушка, и смотрит на небо. – Не нагнал бы тучи.

Зимой Лиле купили белую кроличью шубку, белую шапочку, и валеночки. И пушистые вязаные варежки. Под шапку навязывали платок. Было жарко. С ней теперь гуляла няня Маня, старенькая, кругленькая, улыбчивая. Лиля бежала вперёд и падала в сугроб, снег приятно холодил лицо. А подслеповатая няня не сразу могла разглядеть девочку, слившуюся со снегом. Это очень забавляло Лилю, и она проделывала эту шутку ещё и ещё. Иногда они шли в Городской Сад, который возле набережной. Гуляли там, и вдоль Волги, огороженной высоким – как казалось Лиле – забором из камня. Баба Маня говорила:

– Вот гляди, Лилечка,здесь раньше,давным-давно, был большо-ой такой, огромный Тверской Кремль. А сад был не один, а целых три. Их потом уже объединили.

– А де этот клемль, посли в клемль, – стала дёргать её за рукав Лиля.

– Сгорел, – ответила старушка со вздохом. – Пожар был, пол города сгорело.

– А де позал, послисмотлетьпозал, – залепетала малышка.

– Погасили пожар. Давно это было.

– А ка давно? Када сказки были? – не унималась девочка.

– Да, в далёкие, сказочные времена. Двести лет назад, почитай.

А дома Лилю ждал сюрприз. Бабушка Люба, снимая с неё шубку, шапочку, стягивая валеночки, сказала, что сегодня, уже скоро, уже сейчас, приедут мама с папой. Лиля обрадовалась. Они так редко приезжали! И стала ждать. Долго ждала. Пахло пирогами, их пекла бабушка. И вот, наконец, сипло зазвонила дверь. Бабушка бросилась в прихожую. И Лиля тоже помчалась туда. На пороге стояли мама с папой, в длинных пальто, от них пахло снегом и сыростью. У мамы был пушистый воротник. А у папы – меховая шапка. Они поставили на пол большие тяжёлые сумки. Лиля знала, что в сумках продукты. Они всегда их привозили. Взрослые стали обниматься, и заговорили все одновременно. Потом пришла с работы тётя Надя. Общее веселье, суматоха, шум! Мама с папой глянули на Лилю, сказали:

– У, какая уже большая!

И все занялись своей суетой и застольем. Потом хмельная мама немного подержала Лилю на руках, папа взлохматил её волосы, и они снова вернулись к пиру. Они всё говорили и говорили, всё ели, пили, хохотали, потом был чай и торт. И Лиле тоже дали торта. И про неё тут же забыли. Она села на пол, на ковёр, стала складывать кубики. Разочарование и обида нахлынули на неё. Совсем она не нужна ни маме, ни папе. Не любят они её. Стало очень горько. Но вскоре она успокоилась. Да, ведь так и было всегда, поняла она вдруг. Наверно, так и надо. Они же не бабушка, ни тёть Надя, и даже не баба Маня. Они оттуда, из другого мира, из непонятного и чужого, так почувствовала Лиля, но сформулировать мысль не смогла, слишком мало ещё слов знала. Ощущения были инстинктивные, острые, как у животных. Она прислушивалась к разговорам взрослых, и ухо выхватывало непонятные слова.

– Когда хоронили Сталина… Ходынка… задавили… Альберт… вытащил, спас…

– Какая сейчас пятилетка?..

– Пятая…

Запомнилось слово «бебехи». Кто такие бебехи? – думала Лиля. Ночью они ей приснились: по снегу шли огромные человеки в высоких меховых шапках, в мохнатых толстых платках, в больших пальто и валенках. Сильно скрипел снег. А они всё шли и шли, эти бебехи, их было много, и это пугало. Они толпой вошли в её комнату, и слились с ковром. Растворились в нём. И тут что-то сильно застучало, и в окно въехал мотоциклист! Он помчался по стене, по одной,по другой, по потолку! Всё ближе и ближе к Лилиной кроватке! Она испуганно сжалась, закричала, и проснулась.

Потом тёть Надя повела её гулять. В Городском Саду была большая извилистая горка, и Лиля быстро мчалась на фанерке по этим винтовым изгибам, было жутко и весело, дух захватывало!

Однажды тёть Надя подарила ей раскраски и карандаши. Лиля долго разглядывала нарисованных собачек, бабочек, цветы. Бабушка показала, как надо раскрашивать картинки. Сначала плохо получалось, а потом дело пошло. Лиле это очень понравилось. И она рядом с нарисованной бабочкой изобразила свою. Вышло не очень похоже, криво и неровно, волнистые линии. Бабочка получилась совсем маленькая и странная. Но зато своя, родная! И малышка радостно помчалась на кухню показывать рисунок бабушке. Потом Лиле купили альбом для рисования, настоящий, с красивой обложкой. Это был восторг!

Однажды бабушка и тёть Надя торжественно сообщили Лиле, что в Москве у неё появился братик. Малышка очень удивилась и обрадовалась. Только вот не ясно было, откуда он появился? И откуда взялась она сама? Но бабушка тут же пояснила: детей покупают в магазине. А, понятно, только зачем? Покупают, как кукол? Чтобы играть?

– А кадапливезутблатика? – спросила она.

– Его не привезут, он ещё очень маленький, – сказала бабушка.

– Я хотю увидеть блатика, – заныла Лиля. – Хотюблатика!

– Увидишь, когда время придёт, – сказала бабушка. – Не хнычь. Давай, лучше, я тебе сказку почитаю.

Сказка была такая интересная, что Лиля забыла обо всём на свете. Но потом наступило время еды, и бабушка посадила Лилю на колени и начала запихивать ей в рот противную липкую тёплую кашу. Совала в рот ложку с этой бякой и говорила:

– За маму. За папу. За братика Лёню…

Потом пришлось пить кисель. За бабушку, за тётю Надю.

– Кадази это консися? – спросила Лиля.

– Когда придёт время, – ответила бабушка.

– А де это влемязивёт? – спросила малышка.

– В часах, – ответила бабушка, посадила девочку на диван, и ушла на кухню мыть посуду.

На ковре над диваном висели на булавке пристёгнутые старые дедушкины часы. От дедушки только часы и остались. Лиля отстегнула их, и стала трясти и бить о стену, чтобы вытряхнуть оттуда время. Задняя крышка вдруг отлетела, и на диван посыпались какие-то малюсенькие железные штуковинки. «Наверно, это время. Какое оно маленькое», – подумала Лиля.

Когда бабушка увидела это, то очень расстроилась и заплакала.

А потом у Лили был День Рожденья. Ей исполнилось три года. Мама с папой не приехали – у них был малыш и дела. Бабушка напекла пирогов, приготовила винегрет, мясо с картошкой, а тёть Надя сделала торт и напекла бизешек. Ещё были бутерброды, квашеная капуста, солёные огурчики и маринованные помидоры. И солёные грибы. Лиля уже разбиралась в праздничной еде. Праздников было много. Вскоре собрались гости: двоюродные тёти и дяди, тёть Надина подружка, и бабушкина подруга. Лиле надарили всяких замечательных подарков: большого плюшевого медведя, куклу, деревянную лошадку-качалку, дудочку, книжку с картинками и стихами, ещё одну книжку – тоже с картинками и сказками, красное платье в белый горошек, маленького пластмассового голыша с ванночкой, во сколько всего! Лиля была в восторге! Сказала всем: «пасибо!», и залезла на диван вместе с игрушками. Медведя она назвала Федей, а большую куклу Татой.

А потом было лето. И Лиля увидела братика Лёню. Он лежал в зелёной коляске, такой маленький, в белом чепчике, и всё время спал. Коляска стояла рядом с гамаками, в которых были мама и папа. Иногда мама брала его в свой гамак и кормила грудью.

– Спокойный ребёнок. Слабенький только, – сказала бабушка. Она несла с колодца два ведра воды.

– Да, этот не орёт, – ответила мама.

Лиля подошла к калитке и стала смотреть, что там, по ту сторону. А там шли коровы, их гнал дядька с огромным таким, длинным кнутом, которым он то и дело очень громко щёлкал. Одна корова подошла к забору и стала глядеть на Лилю большими влажными глазами. А Лиля смотрела на неё. От коровы хорошо пахло.

Когда Лиле исполнилось четыре года, она уже выговаривала все буквы, и даже «р», и могла немножко читать по слогам. Ей нравилось разглядывать картинки в книжках и разбирать слова под ними.

Ей было пять лет, когда настал этот ужасный день. Самый страшный день – как ей тогда казалось – в её маленькой и счастливой жизни. Всё начиналось как обычно. За окном звучала монотонная мелодия дождя. Было утро. Она сидела за столом на высоком стуле и рисовала кота, такого большого, рыжего, улыбающегося, с очень пушистым хвостом. Бабушка долго говорила по телефону. А потом сообщила Лиле, что сегодня приедет папа и увезёт её в Москву, и она там будет жить. Лиля тут же заявила, что никуда она не поедет, что она живёт здесь, и всё тут! Но бабушка сказала очень категорично, что Лиля должна быть с родителями, что все дети живут с мамой и папой. Лиля начала спорить, но оказалось, что её мнение никого не интересует. И её всё равно увезут отсюда. От бабушки, от тёть Нади, от бабы Мани. Ей стало страшно, и она заплакала.

Днём приехал папа. Пришла с работы тёть Надя, она сегодня отпросилась пораньше. Все сели за стол, стали есть горячие поджаристые пироги и пить чай. Пирогами и чаем пахло очень вкусно. Лиля заупрямилась, и за стол не пошла. Захныкала. Потом её одели, собрали вещи и игрушки. Она принялась орать, упираться, стряхивать с ног валенки, сорвала с головы шапку и швырнула на пол. Взрослые принялись её уговаривать.

– Там тебя ждёт братик, – говорила бабушка. – Он скучает по тебе. Ты же такую красивую картинку нарисовала, подаришь её Лёнечке, он обрадуется.

– Мы будем приезжать в гости, – говорила тёть Надя.

– Не хочу-у-у! – ревела Лиля.

– Там так красиво, Москва, огромный город. И большая квартира, – уговаривала её бабушка. – Там мама, братик, игрушки новые.

– Не хочу-у-у! – вопила Лиля.

– Там лифт, покатаешься на лифте, там много этажей, из окон видно небо! – говорила тёть Надя.

– Там цирк, мы пойдём в цирк, – говорил папа.

На неё нацепили скинутую одежду, папа взял её на руки, и все вышли во двор. Потом ехали на трамвае. Лиля плакала.

Вокзал был большой, множество людей сновало туда-сюда, все с большими сумками, с чемоданами. Бабушка и тёть Надя вошли в вагон, поцеловали Лилю, но потом вышли, и остались стоять на перроне. Они смотрели на Лилю и папу, а Лиля смотрела на них и всхлипывала. Потом вдруг перрон поехал вместе с ними. Он увозил бабушку и тёть Надю, увозил их! Но папа сказал, что это поехал поезд. Они сидели в самом конце вагона. Лиля хотела выскочить в тамбур, в дверь, и убежать из поезда, назад, домой! Но папа преградил путь. Тогда Лиля с плачем побежала в другую сторону, к тем дверям. Там её перехватил и развернул обратно какой-то дядька. Она, захлёбываясь слезами, помчалась назад. А потом снова вперёд. Так и бегала, пока не измучилась, и её не сморило. Оставшиеся три часа пути она проспала. А потом они ехали в такси. Лиля тоскливо глядела в окошко.

В лифте было страшно. Но она уже успокоилась, и стала думать о братике Лёнечке, о том, как подарит ему свой рисунок, и как он обрадуется, и как они будут играть.

Лифт поднялся очень высоко. И остановился. Папа сказал, что выше есть ещё этаж. Они вышли. Всё было не как у бабушки. Большой чистый коридор, кожаная дверь квартиры. А внутри – тоже всё большое, блестящий такой странный пол маленькими досочками выложен: паркет, такого она ещё никогда не видала! В прихожей стояла мама. Она улыбалась. С Лили сняли шубку и валенки. Она скинула варежки и шапку. Достала из сумки с игрушками свой рисунок.

– А где Лёнечка? – спросила она.

– Вон он, – мама кивнула на боковую дверь с большим стеклом. Там, за стеклом этим, за дверью ходил по комнате маленький мальчик. Волосы у него были белые, и сам он был беленький такой. Лиле он сразу понравился. Она направилась к той двери, но мама резко оттолкнула её.

– Не смей! – прикрикнула она.

– Почему? – опешила Лиля. – Я хочу подарить братику рисунок!

И она снова попыталась подойти к двери.

Мама отпихнула её.

– Иди мой руки, – приказала она. – И за стол.

Папа нахмурился и повёл её в ванную. Там всё оказалось не так, как дома в Калинине.

Лиле стало не по себе. Всё вокруг было большое, холодное, колючее, словно острые льдинки. А мама и папа – как морозный металл. Неужели ей придётся жить здесь, с этими зимними людьми? Как страшно! Она внутренне сжалась. Как здесь неуютно!

А Виктория думала, оглядывая дочь: «Ишь, какая розовая, румяная, налитая. Раскормили её там, в Калинине. А бедный Лёнечка бледненький, тоненький, как стебелёчек…» Чувство жалости к сыну и какая-то неясная ревность больно кольнули её. Эта девочка с льняными кудряшками, румяная и ясноглазая, словно кукла, вызвала в ней смутное раздражение. А ещё больше ей не понравилось, что она похожа на мужа, на её Бертика. Мужа она болезненно любила и ревновала. Ко всем и ко всему, кроме Лёнечки. Вика, полная, властная, со сложным характером, была для мужа оракулом. Он верил каждому её слову и повторял за ней всё, что она говорила. Если она чем-то была недовольна, то недоволен был и он. Поджарый и быстрый, он как бы дополнял жену. И при всём своём преклонении перед ней, он часто изменял ей. Импульсивный, говорливый, он был весьма неравнодушен к женскому полу.

Вика строго глянула на дочь.

– Иди за стол, Лиля, не копайся, – сказала она с неприязнью.

Кухня оказалась тоже большая, светлая, с балконом. Всё здесь было огромное, так виделось Лиле. Она забралась на стул. Перед ней поставили тарелку с котлетой и макаронами. Мама с папой положили себе то же самое. Они принялись есть это, и разговаривать о чём-то непонятном. Лиля ковырнула котлету. Кушать совсем не хотелось. Но она отломила кусочек. Он был горячий и жёсткий. С трудом проглотила. И слезла со стула.

– Ты куда? – прикрикнула мама. – Доедай!

– Не вкусно, – сказала Лиля.

И тут же получила затрещину от папы.

– Не смей! – прикрикнул он. – Мама готовила, старалась. Котлеты очень вкусные. Ешь!

– Какая она капризная. Избаловали её там, – сказала мама. – Придётся серьёзно поработать. Надо воспитывать.

Это была первая затрещина в Лилиной жизни. Стало больно и обидно. «Они будут воспитывать, бить», – подумала она и заплакала. И тут же получила оплеуху.

– Будешь продолжать реветь, схлопочешь ещё. Чтобы всё съела и тарелку вылизала! – прикрикнул на неё папа.

Она давилась едой и через силу запихивала в рот. И не могла проглотить. Ей налили чаю. Стала запивать. Когда родители вышли на балкон, она быстро помчалась в ванную и выплюнула всё под раковину. Потом вернулась, и покорно села на место.

Кровать была узкая и жёсткая. Без железных спинок с шишечками, без мягкой панцирной сетки. Чужая, неуютная. Лиля долго не могла уснуть. Она крепко прижимала к себе медведя Федю и плакала в его бок. Наконец, задремала. Ей снилось, что она бежит через холодный снежный чужой двор – в Калинин, к бабушке и тёть Наде. Она их так любит, так сильно любит!!! Так хочет к ним!!! А кругом темно, ночь. Вот кончились высокие дома с большими страшными дворами, вот какой-то огромный пустырь, надо промчаться через него, скорей, скорей! Это кончилась Москва. А вон уже знакомые улочки, и Городской Сад! Скорее пробежать через него, там кинотеатр Вулкан, мимо, мимо, вот улица узкая, безлюдная, ночная, свернуть на другую! А вот и бабушкин дом. Скорее туда, в подъезд, на второй этаж! Вот родная дверь, звонок. Она дотягивается на цыпочках, звонит, звонит! Дверь не открывают. Но тут раздался голос бабушки, наконец:

– Это ты, Лиля?

– Я, Я! Открой, ба! Это я!

Дверь распахивается, бабушка в халате смотрит на неё и не видит. Оглядывает коридор, говорит:

– Никого нет. Послышалось.

– Я здесь, ба, я вот, вот же я! – кричит изо всех сил Лиля.

Но бабушка не видит и не слышит. И захлопывает дверь. А Лиля, отчаянно рыдая, снова звонит и звонит, но дверь замерла. Она стучит кулаками и ногами, пинает дверь, пытается открыть! Напрасно. И она спускается во двор, садится на скамейку у подъезда, и горько плачет. А потом бредёт назад, в Москву.

Проснулась от того, что мокро под попой. Описалась! С ней этого уже давно не случалось! Вот ужас-то! Теперь её побьют! Но нет, всё высохнет к утру, да. Утро ещё не скоро. Конечно, высохнет.

Летели дни, годы. Лиля часто думала, почему бабушка отдала её. Она писала длинные письма в Калинин. Спрашивала. Неужели они разлюбили её? А потом поняла: бабушка считала, что мама с папой отвыкнут от дочки, и она станет им совсем чужая. Так уже было в дедушкиной семье: его старшую сестру, выросшую у родни в деревне, мать всячески третировала, изводила, и сжила со свету.

Как-то раз Лиля с Лёней играли в морской бой на фантики. Красивые такие, яркие, от шоколадных конфет. И Лёня стащил у сестры пару фантиков. Завязалась драка, вопли.

– Что за шум? Бертик, разберись! – скомандовала Вика в большой комнате. Это была их спальня и рабочий кабинет, там она творили. – Они мне мешают, не люблю вопли!

Альберт пришёл в ярость, влетел в детскую и надавал оплеух. Лиле досталось больше, как всегда. Дети заревели, и тут же получили ещё.

Вика внушала мужу, что дети ещё малы, глупы, живут инстинктами, как животные, и надо их дрессировать как собак, бить, ругать, высмеивать. Даже поговорка есть такая: вгонять ум через задние ворота. И Альберт усердно порол детей. Лёне не очень доставалось, а вот Лиле довольно часто. Так желала Вика, и Альберт старался, ему это нравилось.

– Придурки, шизофреники, куски идиотов! – орал на детей отец.

Лиле особенно обидно было, что куски, а не целые идиоты. «Почему так?» – не понимала она. Но спросить не решалась.

Она любила спать. Засыпала быстро. Только во сне она была свободна и счастлива. Просыпалась с трудом. День был зоной риска. Школа, обязательно какой-нибудь прокол, и двойка. За это дома – порка. Особенно больно тяжёлой пряжкой по ногам, попе, спине. Красные рубцы долго не заживали. У доски она так боялась сказать не верно, сделать ошибку, что язык деревенел, мычала нечленораздельно, и опять – двойка. Но зато часто болела. С высокой температурой, ангиной и пневмонией. И спала-спала-спала! Это было счастье. Оно ей снилось: так солнечно вокруг, много цветов, и по дорожкам носятся дети на велосипедах. Ей тоже очень хочется. И мальчик с очень добрыми глазами даёт ей велосипед. Их много, двухколёсных, бери любой. И она садится и едет, а потом летит по воздуху на своём велосипеде, ветер – в лицо, и так радостно, сердце замирает! А потом велосипед растворяется под ней, и она падает вниз, летит, сквозь небо, сквозь потолок, и бухается в постель, она пружинит, Лиля подпрыгивает несколько раз, и открывает глаза. Она в своей комнате, в Москве. Этот сон ей снился довольно часто, она пыталась вытащить из сна велосипед, даже клала вечером под подушку верёвки, чтоб привязать велик к себе. И привязывала, но в конце сна он проходил сквозь эти путы и оставался там.

Она не любила родителей. Боялась их. Слушалась обречённо, инстинктивно. И до умопомрачения любила бабушку и тёть Надю. Это любовь бесконечно разрасталась в её душе. И были у неё счастливые дни – каникулы, тогда её отправляли в Калинин. Она сидела в вагоне и мысленно подгоняла электричку, которая шла очень-очень долго, почти четыре часа (в 60-е годы так было). На вокзале встречала бабушка. Домой ехали на трамвае, он трясся, дребезжали окна, такой родной любимый звук, у Лили сердце замирало от счастья! В прихожей она быстро скидывала пальто и берет. Бабушка и тёть Надя ахали и приговаривали: