Ева и ее мужчины

* * *

Она проснулась, открыла глаза и подумала, что почему-то в последнее время стала просыпаться все раньше и раньше. Что это — неосознанное желание вернуться как можно скорее домой или просто нервы? В маленькой прохладной спальне воздух, казалось, был синим.

Ранняя весна, за окном — дождь, голубоватые простыни напоминают сугробы. В вазе — одинокая красная роза, на этот раз она не возьмет ее домой. Роза слишком уж перезрелая, почти черная, плотная, твердая, словно сделанная из упругого шершавого бархата. Светлые обои напоминают своим оттенком человеческую кожу.

Ева осторожно, чтобы не разбудить спящего рядом мужчину, опустила ноги на пол, накинула мужскую рубашку и вышла из комнаты. Можно было включить кофеварку, но ей не хотелось встречаться с Вадимом, а ведь он всегда чувствует, когда она покидает постель.

Ева быстро собралась, вышла из квартиры и прикрыла за собой дверь. Нелюбовь имеет свои приятные стороны, рассуждала она, оказавшись на улице, где мелкий нежный дождик освежил лицо и окончательно разбудил ее. Во всяком случае, она не страдает. Да и смогла бы она вот так ранним утром уйти от любимого человека?

Ева плотнее запахнула плащ и ускорила шаг. До дома оставалось пройти всего два квартала. Нет, она не любила Вадима. И он это знал. Больше такое не повторится. Обман, рожденный жалостью.., кто от этого больше страдает: мужчины или женщины? В основном женщины. Но сейчас страдают двое.

Она дошла до своего дома, зашла в подъезд и, лишь скользнув взглядом по ряду почтовых ящиков, вспомнила, как вчера вечером, когда она выходила из квартиры, чтобы пойти к Вадиму, ее соседка по этажу Елена Дмитриевна, уезжая в спешке на дачу, сунула ей в руки пакет, сказав: "Приходили тут к нашему профессору, а его дома не оказалось. Так ко мне позвонили и попросили передать вот эту посылку. Но он так и не появился, а мне уезжать надо.

Хорошо хоть вас увидела. Передадите?"

Ева достала из сумки пакет. Ни адреса, ни штемпелей, ни сургуча, который всегда ассоциировался у нее с расплавленным шоколадом. На коричневой почтовой бумаге было жирно выведено черными чернилами: «Глебу Борисовичу Фибиху».

Глеб Борисович, очень милый старичок, профессор биологии, занимал квартиру на той же лестничной площадке. Иногда он заходил к своей соседке-художнице, чтобы посмотреть ее новые работы, иногда присылал покупателей на ее картины, но, как правило, они уходили ни с чем: Ева редко продавала свои произведения.

Она позвонила в квартиру профессора и прислушалась. Обычно он работал дома, но на этот раз его, вероятно, не было. Ева подошла к своей двери, достала ключи и тут услышала в квартире голоса и непонятный шум. Она поняла, что в квартиру кто-то пробрался. Но как? Отпереть мастерскую невозможно, настолько крепки были двери и надежны замки. Значит, с балкона… Конечно, она забыла запереть балконную дверь, а новую решетку обещали поставить лишь на следующей неделе. Надо было срочно позвонить в милицию, но телефон-автомат у соседнего дома. Остается одно — будить соседей и просить, чтобы разрешили позвонить. Ну да, конечно, у нее же есть ключ от квартиры Фибиха, он сам отдал ей запасной на всякий случай. Ева открыла дверь и через минуту уже набирала 02. Дежурный, приняв вызов, тут же бросил трубку. Ева осторожно прошла в комнату, где воздух, казалось, был пропитан стойким запахом старинных книг и пыли, и осторожно открыла двери балкона. Но, увидев приставленную к нему лестницу, поняла, что опоздала. Что понадобилось грабителям в ее квартире? Картины? Золото?

Синяя с желтым машина приехала через четверть часа. Какие-то люди возились с замком, снимали отпечатки пальцев с дверной ручки, Ева отдала им ключи, и вскоре все зашли в квартиру.

— Вы можете сказать, что у вас пропало?

Она прошлась по квартире, убедилась, что все картины на месте, золото тоже, деньги — в альбоме Босха — целы. Единственное, что пропало — это пакет с бананами и восковые фрукты.

— Это дети, — сказал старший из прибывших милиционеров. — Кто бы мог подумать?

Заявление будете писать? — Он усмехнулся.

— Нет, что вы, пусть себе едят на здоровье.

Синяя с желтым машина уехала. Было только пять часов утра. Ева успокоилась, заперла балконную дверь, выкурила сигарету и вспомнила, что квартира Фибиха осталась открытой.

Что за утро! Какие-то пакеты, грабители, милиция! Она вернулась в квартиру профессора, хотела уже оставить пакет где-нибудь в ком нате, на столе, к примеру, но любопытство взяло верх. Она знала, что поступает нехорошо, но пальцы сами развязали бечевку, развернули жесткую почтовую бумагу, и Ева увидела обычную видеокассету. Ей стало еще любопытнее. Она подошла к телевизору и вставила кассету. На экране появилось неприятное насекомое крупным планом — не то кузнечик, не то сверчок Мягкий, добрый, как у сказочника, голос за кадром произнес: «А вот это молодая личинка африканской саранчи сбрасывает рубашку…»

Ева выключила видеомагнитофон, телевизор, кассету упаковала, перевязала бечевкой и, оставив на столе, вышла из квартиры Фибиха.

Вернувшись к себе, она приняла горячую ванну, позавтракала яблоком и кофе с булочкой и, забравшись под одеяло, крепко уснула. И снилась ей африканская саранча, сбрасывающая черную мужскую рубашку, такую, какая была последний раз на Вадиме.

Он пришел, как обычно, в шесть. Ева в черном из плотного шелка платье, напоминавшем палитру — настолько оно было заляпано красками, — встретила его словами:

— Я работаю.

Во всем облике Вадима, тридцатилетнего адвоката, высокого, худощавого, в светлом плаще, с небрежно накинутым на шею шелковым с орнаментом серо-розовым шарфом, ощущался какой-то немой вопрос.

— Извини, что не попрощалась, но ты так хорошо спал. Вадим, поверь, мне некогда…

У меня цветы вянут, я не могу… Ты понимаешь?

Вадим, не обращая на нее внимание, прошел в прихожую, потом в самое сердце квартиры — мастерскую, где разделся, повесил плащ на вешалку, предварительно сунув шарф в рукав, сел на стул и воззрился на неоконченный натюрморт. Потом перевел взгляд на вазу с красными розами: они были раскрыты и источали сладкий аромат.

— У тебя что, бессонница? Почему ты уходишь именно в тот момент, когда мне так необходимо видеть тебя?.. Я просыпаюсь, и мне начинает казаться, что тебя и не было, что я тебя вообще выдумал, понимаешь?

Ева ласково, как только могла, потрепала Вадима по плечу и улыбнулась. Как часто ей приходилось слышать от мужчин эти слова, вот теперь и Вадим угодил в силки, расставленные ею почти бессознательно. Попался и барахтается.

— Вадим, я работаю. — Она вдруг поймала себя на том, что разговаривает с ним почти как с ребенком, который мешает ее взрослому занятию.

И тут произошло то, чего она никак не ожидала: Вадим схватил розы — она знала, насколько остры шипы, но он даже не заметил этого — и швырнул их на пол.

— Я ухожу, — сказал он, резко повернувшись, и почти бегом направился к двери. — Я все.., не могу…

Хлопнула дверь. Ева бросилась подбирать розы.

Она ждала Вадима ближе к ночи. Все утренние рассуждения о нелюбви с приближением темноты утрачивали свою определенность.

Они были любовниками, и это во многом объясняло стиль их общения.

Натюрморт так и остался незаконченным, розы одиноко смотрели в разные стороны, и Еве в темноте показалось, что они покачивают своими темными головками, словно укоряя ее за бессердечие.

Сон не шел, Ева, не зажигая света, подошла к окну и в ужасе отшатнулась. Она увидела белое лицо и невидящие глаза, блестевшие при свете ночного фонаря. Она закричала. На балконе стоял человек. Ева кинулась к телефону. Но тут же легкая занавеска всколыхнулась, балконная дверь со звоном ударилась о стену, и прямо перед ней возник силуэт мужчины.

— Бога ради, не бойтесь, это я, Глеб Борисович… Умоляю, успокойтесь…

Ева включила свет и увидела бледного как мел профессора Фибиха. Тот и сам трясся от страха, седые волосы его были взлохмачены, глаза смотрели жалобно, костюм забрызган грязью.

— Мы только что с электрички. Представляете, я потерял ключ. Вот как сердцем чувствовал, что случится что-нибудь такое. Смотрю, лестница приставлена… Кстати, а с чего бы это? — Он перешел на шепот:

— У вас гость?

— Да нет у меня никого, — в сердцах ответила Ева и без сил рухнула в кресло. Нервы ее были на пределе. — Это воры лестницу приставили. Еще утром.

Но тут на балконе вновь раздались звуки, и Фибих, словно очнувшись, хлопнул себя по лбу:

— Боже, там же Бернар! Разрешите и ему войти, он отговаривал меня, хотел увезти к себе в гостиницу, а я его не послушался.

В комнату ввалился огромный мужчина.

Возможно, костюм, в котором он был, когда-то сидел на нем хорошо, но сейчас выглядел ужасно — так же, впрочем, как и его владелец.

— Мы просим извинения, — с сильным акцентом сказал незнакомец, и Ева, опомнившись, что перед ней стоит молодой мужчина, плотнее запахнула на груди халат.

— Это все? Или там еще кто есть? — спросила она строго и прищурилась. Человек с акцентом внимательно рассматривал ее безукоризненной формы лицо с высокими скулами и чуть удлиненным разрезом темных глаз. Ева почувствовала себя маленькой девочкой, которой давно пора спать, а она не может отвести глаз от взрослого мужчины. Какой странный у него взгляд — изучающий, ироничный и вместе с тем властный.

— Знакомьтесь, это Ева. А это — Бернар. Он завтра уезжает. Приехал на два дня, привез кассету с оказией… Да что там! Предлагаю выпить!

Ева, которая так и не дождалась Вадима, молча кивнула.

— Вы мне, Евочка, только ключик дайте, а я сейчас мигом.

Глеб Борисович после опасного восхождения на второй этаж по хрупкой лестнице, обрадованный таким благополучным исходом дела, почувствовал себя явно моложе лет на тридцать.

— Мне надо переодеться, — сказала Ева и поднялась с кресла. Но Бернар жестом остановил ее.

— Вам и так хорошо, — доверительным тоном сказал он. — Вы красивая, Ева.

— Вы кто? Англичанин? Кто?..

— Француз. У меня здесь осталось немного «Божоле», но сейчас буду пить водку.

Вы любите водку?

Ева хотела сказать, что сейчас любит все, но промолчала. Она увидела на безымянном пальце Бернара обручальное кольцо и тихо вздохнула. В этом кольце заключалась целая жизнь, полная любви, детских голосов, смеха, забот и, быть может, слез… Как он живет, этот Бернар, и что ему надо здесь, в России? Но она ни о чем его не спросила. Несколько минут наедине с гостем Ева провела словно во сне. Она не помнила, о чем они говорили. Она смотрела на открытое, красивое, покрытое ровным загаром лицо Бернара, вглядываясь в его голубые глаза, скользила взглядом по его розовым губам и замирала при мысли, что такой мужчина может поцеловать ее. Или она еще не остыла от ожидания Вадима? Ведь она ждала его, она не верила, что он может не прийти. А что, если сейчас раздастся звонок?

Бернар между тем достал из пакета, который неизвестно каким образом оказался на полу, бутылку вина.

— «Божоле», — сказал он и, улыбаясь, тронул Еву за руку.

Они ушли под утро.

— Знаете что, — заговорщически прошептал ей на ухо Глеб Борисович перед тем, как уйти, — вы очень понравились Бернару.

— С чего это вы взяли? — Она, как в тумане, складывала тарелки на полку и не понимала, что с ней происходит. От одного имени Бернара ей становилось не по себе.

— Я вижу, — ответил Фибих и, дружески пожав холодную ладонь Евы, добавил:

— Жаль, что завтра.., вернее, уже сегодня он уезжает…

Она хотела спросить его об африканской саранче, о кассете и о чем-то еще очень для нее важном, но промолчала. Она знала, что через несколько часов начнется новый день, быть может, кончится этот долгий дождь, выглянет солнце, к ней придет Вадим, и жизнь ее потечет по-прежнему, строго ограниченному принципами и условностями руслу.

Но прошла неделя, а он так и не появился.

Ева работала в мастерской. Надев тонкие резиновые перчатки и вставив между пальцами кисти, она принялась писать самое себя. На холсте она видела всю свою жизнь, пеструю и легкую, как крылья бабочки, тяжелую и сложную, как кошмарный нелогичный сон. Образы, возникающие на холсте, задуманные в начале работы в бледно-зеленых с розовым и желтым тонах, постепенно насыщались густыми, как венозная кровь, разводами… Утомившись, она время от времени приходила на кухню, выпивала чашку чая или кофе, отдыхала, а затем возвращалась к мольберту.

А в четверг вечером пришел Рубин. Так долго и дерзко мог звонить только он. Громкий, суетливый, большой и всегда «под мухой», Рубин сотрясал ее жизнь где-то раз в месяц. Приходил, рассказывал, как живет Москва, что творится на Крымском валу, за сколько на аукционе «ушел» Шемякин, что за «птица» выставляется в Пушкинском музее, кто повесился, женился или родился. Звал на тусовку в «подвалы», где был своим человеком. В Москве поговаривали, что Рубин содержит свой «подвал», куда вход посторонним заказан. Туда он привозил коллекционеров и продавал на килограммы разный хлам, остатки соцреализма: румяных доярок, загорелых трактористок, грудастых матерей-героинь, совдеповские пейзажи — все потихоньку уплывало в Германию, Штаты, Бельгию, Францию… Говорили также, что будто бы скупает он ценные картины из запасников провинциальных музеев, но Рубин всегда отшучивался, говорил, что в запасниках уже брать нечего — «один грибок да краска отслаивается». Между тем из России уплыло два портрета Репина. Ева не хотела думать, что это дело рук Рубина, но почему-то страшно расстроилась.

— Ну что, птичка? — Он шумно вошел в прихожую и поставил на пол сумку, в которой что-то звякнуло. — Опять одна? Куды адвоката своего дела?

Длинные кудри Рубина были густо намазаны гелем и казались мокрыми. Гриша носил самую дорогую одежду, простую и удобную, которая несколько облагораживала его грузное неповоротливое тело. От него всегда пахло хорошим одеколоном, а пил он исключительно французский коньяк — ив огромном количестве. К Еве он приходил отводить душу. Уговаривал ее продать ему картины, но всякий раз она отказывалась.

— Хочу повиниться, — заявил он и сразу прошел в мастерскую. — Мы тут поблизости недавно были, закусить было нечем, веселые, сама понимаешь, словом, Горохов Славка залез к тебе… Вот твои бананы. А ту дрянь мы разгрызли, раскрошили, не знали, что это стеариновые яблоки… — Он достал из сумки бананы, бутылки с пивом и пакет молока. — Тебе. Знаю, что ты любишь. Ты же ненормальная, вы все, художники, с приветом.

— А я милицию вызывала, чуть со страха не умерла. — Она обняла Гришу и поцеловала его в щеку. — Дураки, что я еще могу сказать.

— Ты не меняешься, сколько лет я тебя знаю… Посмотри, на кого ты похожа! Смерть ходячая! А платье? Ты что, в нем венчаться собралась? Мыши в церкви подохнут. Вся в краске, даже волосы… Вот скажи мне на милость, какого цвета у тебя волосы?

— Как — какого? Серо-буро-малинового!

— Дура ты, Евка, они же у тебя светлые, как солнечный день в Астрахани.

— Ну ты даешь! — Она захохотала. — Все такой же веселый.

— А полы когда мыла?

— Сегодня утром, а что?

— А то, птичка, что приятно мне в грязных и пыльных башмачищах разгуливать по твоей чистой квартире. Ладно. А теперь серьезно.

Есть коллекционер, мой друг, приехал вчера из Штатов. Кто-то ему про тебя сказал. Помнишь, ты подарила Левке Драницыну «Три настроения»? Он видел. Теперь тебя ищет.

— Надеюсь, ты ему моего адреса не давал?

— Нет. Но могу, только прикажи.

Она покачала головой.

— А я, собственно, за тобой. Поехали на Баррикадную, там все собрались: и Левка, и Горохов, и Танька Смехова с Каплей… Тебя народ хочет. Сегодня один новенький, ты его не знаешь, Марфута, полотно продал за хорошие баксы… Поехали…

Она еще не решила, но Гриша уже помогал ей снимать перчатки.

— Голову не мой, не успеет высохнуть. Прикид есть?

— Как всегда — джинсы, Гриша.

— Ну и дура. Одевайся.

На Баррикадной, в заброшенном доме, находился Подвал. Это был их Подвал, там в свое время начинала и Ева. Не выходили оттуда неделями, спорили до хрипоты, работали тут же, как в студии, приглашали из ЦДЛ поэтов, прозаиков, слушали бардов, пили вино, курили что придется… Казалось, это было в прошлой жизни. Еве повезло, что первый муж оставил ей эту огромную квартиру, без которой сейчас она себе и жизни не представляет. Ник Анохин — Николай, Коля, ее первый муж, уехал в Германию.

Насовсем. Бросил живопись, занялся ремонтом сантехники, живет «хорошо», так он сообщил в своем последнем письме. Смешно женились, смешно жили, смешно развелись и смешно переписывались.

Теперь же Подвал изменился. Его отремонтировали — младшее поколение, на десять лет младше. Не верит народ, что дом этот когда-нибудь снесут. Длинноволосых юнцов и девиц с розовыми и зелеными волосами нет и в помине. Тусуются — значит, мирно общаются, тихо пьют, поют, иногда умирают.

Все стало как-то тише и глуше, но не спокойнее. Тема продажи души не сходит с повестки дня. Но к этому уже привыкли, к чистоплюям вроде Евы относятся сносно. «Не хочешь „продаваться“, не надо. Другие найдутся». Встречаются иностранцы. Они улыбчивые после русской водки, деньги на закуску выдают щедро.

Ее узнали, но, быть может, и не заметили бы, если бы не яркий, как пасхальное яйцо, Гриша. Посадили на табурет, принесли вина и сыра.

Пахло сырой штукатуркой от постоянных дождей, дымом, рыбой, скипидаром, керосином и еще бог знает чем. Мешанина запахов, лиц, голосов, цветовых пятен. Таня Смехова, полная, похожая на купчиху, родила в прошлом году девочку, отдала на воспитание родителям и вернулась в Подвал. Солидная, красивая, дорогая, как матрешка на Арбате. Говорят, занялась янтарем. Молится на Гришу, который поставляет ей покупателей.

Уже где-то через час Ева поняла, что напрасно согласилась прийти сюда. Когда очень громко пел какой-то бард — о России, о России и еще раз о России, — она незаметно выбралась на свежий воздух. Было уже темно. Ева добрела до метро, проехала несколько станций, вышла из вагона, и ей почудилось, что впереди нее на эскалаторе… Бернар. Бежать не было сил, она смотрела, как он поднимается все выше и выше, и ей казалось, что она не догонит его никогда. Но когда поднялись и пошли к выходу, «Бернар» повернулся к ней и подмигнул. Это был не он.

Приближаясь к своему дому, она в траве, между деревьями, разглядела лестницу и погнала прочь мысли о Бернаре.

Возле подъезда Ева увидела Вадима.

— Ты давно ждешь? — спросила она так, словно они не виделись самое большее один день.

— Да нет, недавно. — Они поднялись, и возле двери Вадим обнял ее. Они простояли долго. Молчали.

— Пойдем, я напою тебя чаем. — Она открыла дверь и впустила его в квартиру.

В прихожей она оперлась на его руку и поняла, почувствовала, что этого доверительного жеста он ждал целую неделю. Он подхватил ее, уставшую, легкую, принес в спальню и, не зажигая света, стал раздевать.

— Нашла куда пойти, — мягко говорил он словно сам с собой, снимая с нее свитер и расшнуровывая ботинки. — В Подвал… Маленькая, что ли?

— А ты откуда знаешь?

— А я все знаю. Французы ей звонят какие-то…

Ева замерла и схватила его руки.

— Кто? Кто звонил? Откуда ты знаешь?

Он зажег свет, сел на постели и сорвал с шеи шарф.

— Я к тебе пришел, у меня же ключ есть.

А тут телефон разрывается. Вот я и взял трубку. Его зовут Бернар. Бернар Жуве.

— Он что, здесь, в Москве? — Она схватила Вадима за плечи. — Ну же! Говори!

— Он звонил из Парижа. Сказал, что позвонит через три часа. В час ночи. Это что, твой новый покупатель?

Ева ничего не ответила. Откуда он узнал телефон? Фибих? Надо будет купить ему хорошего вина.

Она закрыла глаза. В постели, в объятиях Вадима, она на время забылась. И даже когда зазвонил телефон, Ева не открыла глаз, а лишь теснее прижалась к горячему плечу. Вадима и погрузилась в блаженную дрему. Какое ей дело до француза, который так далеко и с которым ее ничего не связывает. Они даже не успели поговорить толком, лишь смотрели весь вечер друг на друга. Больше всего Еве понравилось, что Фибих ни разу не упомянул Бернару о том, что Ева художница, не потащил его в мастерскую показывать картины. Бернар воспринимал ее как обыкновенную женщину, а это было для нее самым главным.

Прошло еще несколько дней, и Ева поняла, что звонок Бернара — звонок любопытства — был случайностью, как была случайна и их встреча. Однако ей хотелось повидаться с Глебом Борисовичем, чтобы лишний раз поговорить о Бернаре. Откуда они ехали на электричке и зачем им понадобилось забираться к ней на балкон? Когда она задала Фибиху этот вопрос, профессор рассмеялся:

— Мы возвращались с моей дачи. Я, старый кретин, потерял там свой ключ… Мы опоздали на восьмичасовую электричку и уехали уже на последней. Стали подходить к дому, заметили лестницу, а так как мы были изрядно в подпитии, то нам показалось, что стоит забраться на ваш балкон, как оттуда мы, подняв лестницу, перекинем ее на мой, и я спокойно влезу к себе через форточку, благо она у меня большая. Но уже на лестнице я протрезвел. Бернар отговаривал меня, предлагал поехать к нему в гостиницу и переночевать там, но я же упрямый…

— А что это за кассета, которую он оставил Елене Дмитриевне?

— Так это он ей сначала оставил? Теперь понятно… А он звонил мне на дачу и спрашивал, получил ли я ее. Я, понятное дело, ответил, что нет. И тогда мы договорились встретиться с ним на вокзале, чтобы поговорить. Эту кассету возвратил мне мой коллега из Сорбонны, его друг Клод Пейрар. Он пишет работу по саранче… Ну, это вам, Ева, неинтересно. Словом, мы встретились, он толковал мне о соседке, но я думал, что это вы…

А дальше вам уже известно. Мы приехали ко мне на дачу, пообедали там, выпили… Признайтесь, вы пришли не за этим?

Ева пожала плечами. Ее трудно было смутить.

— Он звонил вам?

— Не знаю, может быть… Как-то вечером, когда я возвращалась из гостей, телефон просто разрывался от звонков, но, когда я подошла, было уже поздно… Зачем вы дали ему мой номер?

— Он попросил, а я не смог ему отказать.

— Кто он? Чем занимается? Расскажите мне о нем, Глеб Борисович.

— Кажется, он математик. Я был у него дома, в Париже, он живет недалеко от площади Вогез.

— А что он делает в Москве?

— Навещает друзей, отдыхает. Ему нравится Россия. По-моему, он наполовину русский.

Я думал, вы успели поговорить об этом, пока я ходил за водкой… Помните, я дал вам целых двадцать минут!

— Напрасно. Каждый из нас живет своей жизнью. Он женат…

— Это ни о чем не говорит. К тому же я ни разу не видел его с женой. По-моему, они живут каждый сам по себе. Но советую вам в следующий раз добежать до телефона… По-моему, Бернар думает о вас.

Ева вышла из квартиры профессора подавленной. Она узнала главное — Бернар женат.

И вообще, какое ей дело до него! Уехал он — и хорошо. У нее есть Вадим.

Вечером к ней снова заявился Гриша Рубин.

— Слушай, он там, внизу, — сказал он серьезно, и было видно, что он трезв как никогда.

Ева, нацелив на пего кисти, зажатые между пальцами, в недоумении пожала плечами. Выглядела она крайне утомленной, ей эти дни хорошо писалось, она даже забывала про еду.

— Тот коллекционер, о котором я тебе говорил.

— Мне не нужны никакие коллекционеры.

Я не собираюсь продавать свои картины.

— А зачем же ты их, черт возьми, пишешь?

Чтобы раздаривать своим друзьям-алкоголикам типа Драницына? Ты знаешь, за сколько баксов он загнал твои «Настроения»?

Ева ахнула:

— Ты нарочно говоришь мне это… Он не мог.

— Ты живешь в замкнутом пространстве, вернее, даже не живешь, а прозябаешь… Что ты видишь, кроме своей вонючей мастерской?! Продай с десяток картин, посмотри мир, поработай в Италии, во Франции, в Швейцарии, а чем, тебя не устраивает пленэр в Голландии? Ты молодая баба, пользуешься бешеным успехом у мужиков, а живешь, как монахиня!

Кого ты ждешь? Чего ты ждешь? Тебе что, нужна выставка в Третьяковке, Русском, Пушкинском? Что тебе вообще нужно? Ты за один сегодняшний вечер сможешь заработать столько, что этих денег хватит на то, чтобы выставляться на Крымском валу в течение пяти лет!

— Не ори на меня! Как ты не понимаешь, что мне трудно расставаться со своими работами. Мне тяжело.

— Неужели надо обязательно голодать, чтобы решиться на такое? Ты мыслишь не теми категориями. Продавать свои картины — это нормально. Даю тебе пять минут.

— Откуда у тебя такая уверенность, что твой коллекционер непременно у меня что-нибудь купит?

— Он видел твои работы.

— Не правда.

— Я сфотографировал их тогда. Это я сюда поднимался по лестнице. И решетку на окнах два месяца назад снял тоже я. Она в моем гараже. Можешь убить меня. Но интуиция и опыт говорят мне, что ты должна жить иначе. Ты каждую зиму ездишь на чужие дачи, чтобы писать пейзажи, словно у тебя не может быть своей дачи… Ты просто не знаешь себе цену. Очнись, тряхни своей головой, приди в себя, вспомни, что ты женщина… Брось своего адвоката, он по сравнению с тобой ничто… Те деньги, которые он тебе дает, ты можешь заработать за пять минут… Ева, я обещаю тебе, что, если ты сейчас откажешься, ноги моей больше здесь не будет. Решай.

Стало очень тихо. Ева слышала тяжелое дыхание Гриши, он весь взмок, доказывая не правильность ее образа жизни, и вряд ли сейчас он думает о своих процентах. Она давно знает Гришу: многое он делает для души. Вот и сейчас он пришел только ради нее. Трезвый.

— Посмотри, у меня лицо не в краске? — Она придвинулась к нему и поцеловала его в щеку. Необычайная легкость охватила ее, когда она представила вдруг, как резко может измениться ее жизнь. Обманчивый ветер перемен коснулся ее лица. — Ладно, зови своего коллекционера, — выдохнула она. — В конце-то концов мне надо освобождать мастерскую.

Столько уже накопилось, а я все пишу…

Коллекционера звали Майкл Роберте. Он ни слова не знал по-русски. Они разговаривали с помощью Гриши. Едва этот худенький светловолосый американец вошел в мастерскую, как Ева сразу же поняла — он знает, что ищет. Выбор был сделан, он остановился напротив полотна «Желтые цветы», написанного в сюрреалистическом стиле.

Гриша вывел Еву на кухню.

— Я не поняла: он что, берет всего одну картину? Ты же говорил обо всех? Ты разыграл меня? Ради нескольких долларов ты мучил меня здесь полчаса!

— Спокойно, птичка. Я сделал тебе такую рекламу, что твои «Желтые цветы» уйдут сейчас за пять тысяч баксов. Тебя устраивает цена?

Она широко раскрыла глаза: пять тысяч долларов!

— Устраивает. Десять процентов — тебе…

— Никаких процентов. Он платит шесть тысяч, тебе пять, мне одну. И решетка на окна за мной. А ты в течение недели уезжаешь отсюда, идет? Куда хочешь, пользуйся моментом… — Гриша волновался, пот горошинами катился по его круглому полному лицу.

Они ушли, забрав картину. Ева почувствовала, что чего-то лишилась, ей было даже немного больно, но на кухонном столе лежали пять тысяч долларов.

Раздался звонок. Она взяла трубку.

— Ева? — услышала она знакомый голос с акцентом. — Я хочу вас видеть. Это Бернар, вы меня узнали?

— Узнала.

— Я звонил вам, вас не было дома?

— Да. Вы где?

— Скажите «да», и я закажу здесь, в Париже, для вас билет. Вам надо будет только забрать его в аэропорту. Я хочу, чтобы вы приехали ко мне в гости. Запишите мой телефон: 40-74-03-54. Почему вы молчите? Что у вас с телефоном?

— Я слышу вас, Бернар. Я записываю…

— Вы приедете?

— Приеду.

— Запишите адрес…

И тут их разъединили. Ева от волнения не знала, куда себя деть. В квартире было тихо, но ей постоянно мерещились голоса, ей казалось, что мастерская наполнена людьми, собирающимися скупить все ее картины. Она вошла в мастерскую и посмотрела на то место на стене, где еще недавно висела картина «Желтые цветы». Теперь там было пусто. Ева писала ее осенью, на даче Драницына. Тогда шли дожди, рано темнело. Она жила у него больше недели, много работала. Они с Левой долгое время спали в разных комнатах, переговаривались перед сном, но в конце концов он не выдержал… Это был осенний роман, красивый, непродолжительный, плодотворный: той осенью Ева написала более двадцати натюрмортов и несколько вещей формального плана. Прав Гриша: жизнь продолжается, не могли же эти «цветы» висеть здесь до конца ее дней? Нет, конечно.

Она почувствовала голод. Вспомнила о том, что в холодильнике пусто, и позвонила Грише.

— Как ты думаешь, Гришенька, я правильно поступила? — спросила она.

— Нет слов, — ответил Рубин, он был уже пьян и еле ворочал языком. А она хотела пригласить его в ресторан.

Но появился Вадим. Увидев Еву в черном вечернем платье с открытой спиной, он пришел в восхищение. Блестящие волосы красиво уложены на затылке, в ушах — длинные, до плеч, агатовые серьги.

— Я хочу в ресторан, в тот, где нам подавали улиток и петуха в вине. Я хочу есть, я умираю от голода.

Это был скорее бар, чем ресторан, под скромным названием «Bistro Francais». Ева заказала теплый зеленый салат с козьим сыром, дюжину улиток в чесночном соусе, блинчики «Сюзетт» и суфле «Гран-Марнье». Вадим заедал французскую настойку петухом в вине. Это был праздник живота, праздник жизни. Только вот Ева выглядела несколько рассеянной. Она смотрела куда-то мимо Вадима и о чем-то думала.

— Мы встречаемся с тобой уже больше года, — проговорил Вадим, стараясь не смотреть на Еву и кроша булку в тарелку с соусом. — Ты знаешь, что я люблю тебя. Я многое прощаю тебе, но ты продолжаешь встречаться с другими мужчинами. Этот Рубин, зачем он тебе нужен? А Драницын? Скажи, ведь это из-за него ты поехала в Подвал? Ты же сказала мне, что между вами все кончено.

Ева подняла на него глаза.

— Ты сошел с ума, Вадим! Мы пришли с тобой в ресторан, чтобы отдохнуть, а ты несешь здесь бог знает что… Какой Драницын, какой Рубин, о чем ты? Я живу так, как мне хочется.

Я предупреждала тебя в самом начале, что не потерплю насилия. Или ты считаешь, что я должна сидеть дома, работать, а все свободное время проводить с тобой? Тебе уже недостаточно, что я провожу с тобой ночи? Мне это скучно.

Прав был Гриша, тысячу раз прав: она не так живет. Она ушла в себя, а Вадим лишь усугубляет это одиночество. Зачем так болезненно любить? Почему бы ему не радоваться своей любви? Он сидел перед ней, опустив голову, обиженный взгляд его был теперь обращен на растерзанного, пропитанного вином петуха.

Вадим в постели, словно стакан молока на ночь: регулярный и полезный. С Левой было намного веселее. Лева был непредсказуем.

Вадим положил руку на ее ладонь.

Жест был настолько естественным и непроизвольным, что в душе Евы что-то перевернулось. Она наклонилась к нему и заглянула в его глаза. Какая печаль, какая невыразимая грусть сквозили в его взгляде! Как же он боялся потерять ее!

— Я люблю тебя, Ева. Я не могу без тебя.

Я знаю, что ты решила бросить меня. Я это чувствую. И этот звонок ночью…

Ева почувствовала себя предательницей. Она провела с ним ночь, она позволяла ему любить себя, а сама в это время вынашивала, как незаконное дитя, мысль о скором отъезде в Париж.

А ведь он ничего не знает о Бернаре, о ее тягостном ожидании следующего звонка, когда он назовет ей день отъезда и время… Как же она может быть такой жестокой? И когда она стала такой?

— Едем к тебе, — неожиданно сказала она и поднялась из-за стола. — Немедленно. Я хочу тебя, Вадим. — Она схватила его за руку и, не помня себя от желания обнять его, почти выбежала из бара.

Мокрый асфальт блестел черным глянцем, в нем отражался голубой и желтый свет фонарей. В такси Вадим крепко обнял ее за плечи и прижимал к себе с такой силой, что, казалось, боялся, будто она сбежит. Свободной рукой он обнажил ее колено, и теперь, в темном салоне машины, оно белело и выглядело страшно непристойно. Ева легко коснулась рукой чуть ниже живота Вадима. Как же странно устроен человек!

Быть может, разумом она и противилась мужчине, а плоть стремилась к плоти, и Ева слепо подчинялась этому, стараясь не думать об инстинктах.

В его спальне пахло дождем, запах которого врывался через открытое окно, капли его блестели на подоконнике. Вадим нежно промокал влажный лоб Евы, она, обнаженная, лежала, положив голову на его плечо, и курила.

— Значит, ты хотела уехать без меня?

Она убрала волосы со лба и кивнула.

— Я хотела начать новую жизнь, понимаешь? Мне казалось, что я буду больше писать, что я изменюсь, стану совсем другой. А какой человек не хочет перемен?

— Я, например. Я хочу, чтобы ты всегда лежала вот так же, положив голову мне на плечо, чтобы мы всегда были рядом, чтобы ты встречала меня на пороге, пусть даже со своими противными кистями… Выходи за меня замуж, Ева.

Она не пошевелилась. Замужество у нее ассоциировалось в основном с детьми, а к этому она еще не была готова.

Внезапно ей захотелось домой.

Закутавшись в простыню, она подошла к окну. Москва светилась мутными от дождя огнями, шелестели потемневшие кроны деревьев, где-то внизу, в подворотне, скулила брошенная собака.

— Я хочу домой, — сказала Ева. — Ты же знаешь, я могу работать даже ночью. Кроме того, теперь я боюсь за свою мастерскую. Надо будет завтра утром позвонить Смушкину, чтобы он со своими ребятами как можно скорее поставил решетки. Я пойду, а? — Она оглянулась и увидела, что Вадим отвернулся к стене.

Он обиделся. И так будет всегда.

Она легла рядом. Закрыла глаза, и ей почудилось, что на соседней улице, в пустой квартире, раздался телефонный звонок. «Алло, Ева, почему же ты не берешь трубку?..»

Перед самым отъездом Ева нашла в себе силы отключить телефон. Она закончила в тишине и полном затворничестве новую работу под названием «Петух в вине». Сюжет был таков: все наоборот — петух с кроваво-красным гребнем сидит за столиком в кафе, а мужчина и женщина, разрезанные на кусочки, но улыбающиеся, лежат на тарелке, рядом соусник с майонезом, кудрявый свежий салат, розовые креветки, вазочка с белым жасмином.

Она работала больше месяца, устала и наконец приняла решение поехать одна, не дожидаясь приглашения и билета. Не хотелось зависимости. Ее провожал Гриша. Обещал никому не сообщать ее адрес и телефон.

— Не боишься, птичка? — спросил Гриша.

Он выпил слегка там же, в аэропорту, когда они ждали посадки. В ресторане он продиктовал ей названия улиц, даже дал какой-то телефон.

— Мне ничего не нужно. Твои знакомые — общие знакомые. Я сама. — Она нежно взглянула на него.

— Почему ты ни разу не оставила меня на ночь? Я для тебя слишком толст? Почему? Ты глупая, Ева, все не тех выбираешь.

— Наверное, Гришенька.

— Квартиру надежно заперла? Решетки на окна поставила?

— Поставила. — Она не сказала ему, что для надежности спрятала все свои работы у Глеба Борисовича. — Вот только цветы пришлось поручить соседу.

— Могла бы и мне оставить ключи.

— Зачем? Не представляю, как бы ты ухаживал за моими бегониями… У тебя и так много дел.

— Дела бы подождали, тем более что твоя мастерская представляет для меня больший интерес… Но ты же ненормальная, думаешь, пять тысяч долларов — это такие большие деньги? Ты проживешь их очень быстро.

Постарайся снять квартиру где-нибудь на окраине. Дешевле будет. В крайнем случае, как кончатся деньги — позвони, я тебе вышлю или передам через знакомых. В этом ты можешь быть уверена. Да, вот чуть не забыл: если тебя захочет найти Майкл, ему тоже нельзя будет сообщить твой адрес?

— Смотри по обстоятельствам, Гриша, мне трудно сейчас что-либо предугадать. Ведь я и Вадиму ничего не сказала. Я хочу от всех и всего оторваться. Улететь.

— Ты ведешь себя, как влюбленная женщина. Очень странно. Я был уверен, что ты поедешь туда со своим адвокатом. — Он посмотрел на часы.

Париж встретил Еву хмурыми тучами и теплым дождем. В куртке, джинсах и легком свитере, с небольшой дорожной сумкой в руке, она стояла в аэропорту перед телефонной кабиной и не знала, с какой стороны к ней подойти. Номер она выучила наизусть. Искушение было столь велико, что она с огромным трудом заставила себя отойти от телефона и пошла по оживленной узкой улочке куда глаза глядят. Она впитывала в себя запахи, звуки и те непередаваемые ощущения, какие дает сознание того, что ты находишься в незнакомом тебе месте.

Она двинулась наугад по бульварам в поисках хотя бы временного жилья. Не зная ни одного слова на французском, она могла бы спросить кого-нибудь из прохожих на английском и наверняка отыскала бы гостиницу намного быстрее. Но ей не хотелось ни с кем разговаривать. Чувствуя необычайную легкость во всем теле, она пошла по Парижу, как по музею, рассматривая красивые здания, большие, утопающие в зелени площади, пока не вышла к Северному вокзалу. Миновав площадь Клиши, она попала на авеню Батиньоль и долго плутала, пока не оказалась в тупике Бово, в самом верху предместья Сент-Оноре, на углу авеню Гош. Для этого ей пришлось, изнывая от усталости, набрести на парк Монсо, окруженный со всех сторон решеткой с золочеными пиками, напротив которой выстроились в ряд роскошные особняки. На дверях первой же гостиницы висела табличка «Мест нет» на французском и английском языках. Здесь же, на мраморной доске, была надпись: «Комнаты на сутки, неделю или месяц. Водопровод, центральное отопление». Ева толкнула тяжелую застекленную дверь и оказалась в мрачном холле, где за конторкой сидела девушка с круглыми очками на носу и что-то записывала.

— Мне нужна комната, — сказала Ева по-английски и замерла в ожидании ответа. Она, как и все русские, не верила тому, что писалось на дверях гостиниц. К тому же она так устала и проголодалась, что у нее просто не было сил продолжать поиски приличной гостиницы.

Девушка оторвала взгляд от конторской книги и внимательно осмотрела посетительницу.

— Очень маленькая комната на втором этаже вас устроит? — Она говорила по-английски немного лучше Евы. — Три тысячи франков в месяц.

Ева сочла цену вполне приемлемой и согласилась, заплатив вперед за неделю. Девушка, ее звали Клотильда, провела Еву на второй этаж и показала комнату. Достаточно просторная, с широкой кроватью, шкафом, письменным столом и двумя креслами. Рядом с комнатой находилась маленькая, выложенная голубым кафелем ванная. Из разговора с Клотильдой Ева поняла, что за отдельную плату здесь можно поесть утром и вечером. Она попросила записать на листочке адрес и телефон гостиницы и поставить в комнату телефонный аппарат.

— Ужин через полчаса, — сказала Клотильда и, ободряюще улыбнувшись, закрыла за собой дверь.

Вот и все. Теперь она совершенно одна. Что ее ждет в этом сказочном и немного нереальном городе? Она подошла к окну. Перед ней открывался вид на небольшую узкую улочку, почти скрытую пышно разросшимися каштанами. Вдоль улочки стояли прижатые к друг другу небольшие, красного кирпича дома с витринами и яркими полотняными козырьками от солнца. Людей почти не было видно, хотя дождь и прекратился. Ева открыла окно и глубоко вдохнула. Париж пах мокрым асфальтом, кофе и свежеиспеченным хлебом: должно быть, внизу находилась кухня, где готовилась пища для постояльцев.

Ева достала из сумки блокнот, ручку с черными чернилами и набросала все, увиденное ею в тупике Бово.

После ванны, накинув на плечи зеленый купальный халат — собственность гостиницы, — Ева вернулась на успевший полюбиться ей за это короткое время подоконник, достала сигарету и закурила. И только теперь поняла, как же проголодалась. Через четверть часа в дверь постучали, вошла Клотильда с подносом. Жареный цыпленок, салат, булочки, масло, крохотная баночка с джемом и кофе в кувшинчике.

После ужина она провалилась в сон.

Ей снился аэропорт Руасси и великое множество телефонных будок, дождь синего цвета, пузырящиеся лужи, какие-то незнакомые люди… Сон оборвался — это стучали в дверь.

Ева моментально проснулась. Она вновь увидела улыбающуюся Клотильду. Та принесла новый ярко-зеленый телефон. «Ну что смотришь, позвони Бернару», — оставшись одна, сказала себе Ева и взяла трубку. Она представила, какое у него будет удивленное лицо в тот момент, когда он услышит ее голос. А что, если трубку возьмет его жена? А ничего, собственно. Ева назовет свое имя и попросит Бернара. Она набрала номер и замерла. Трубку взяли не сразу.

Но потом Ева услышала чистую русскую речь.

Голос был женский.

Ева представилась.

— Отлично. Он ждет вашего звонка уже больше месяца. Сейчас я передам ему трубку.

Она услышала голос Бернара. Он не скрывал своей радости:

— Где вы остановились? Вы можете сказать?

Ева взяла листочек и продиктовала адрес и телефон.

— Я рад, Ева, как я рад! Если вы не устали, я сейчас приеду за вами. Но на это уйдет некоторое время.

— Я не устала, Бернар, я только что поспала. Приезжайте.

Вот и все, вот и кончилось ее одиночество. Сейчас приедет Бернар и увезет ее отсюда. Куда? Зачем?

Она принялась лихорадочно собираться.

Вытряхнула из сумки все свои вещи и остановила выбор на черном платье, в котором была последний раз с Вадимом в «бистро». Но потом вдруг подумала: а что, если Бернар собирается отвезти ее к себе домой, а не в ресторан или бар? Она быстро переоделась и, когда постучали в дверь, была уже в джинсах и свитере.

Она едва успела подкрасить ресницы и губы, расчесать свои длинные волосы и решила не закалывать их.

Она сказала по-русски: «Да!», и дверь отворилась. В комнату вошел Бернар. Он был в вельветовой куртке и джинсах и показался Еве намного моложе, чем там, в Москве. Похоже, он и сам не знал, как ему себя вести. Он подошел и быстро схватил ее за руку, но потом как-то неловко приобнял и коснулся губами ее виска.

Она закрыла глаза и стала ждать продолжения, но он сразу же отпустил ее и сел в кресло.

— Почему? — всплеснул он руками. — Почему ты не позвонила мне? Почему не выкупила билет? Я ничего не понимаю.

— Я работала, во-первых, а во-вторых, хотелось побыть одной.

— Я не понимаю, но скажу, что я нашел для тебя здесь работу. Я за этим и звонил. Это хорошие деньги, думаю, вы согласитесь…

Ева, сначала не обратив внимание на его слова, заметила, что он обращается к ней то на «ты», то на «вы», и решила снять эту проблему, обратившись к Бернару на «ты».

— Ты нашел мне работу? Но зачем? Что я могу здесь делать? — Она продолжала верить в то, что Бернар ничего не знает о ее занятиях живописью.

— Потом. Это потом. Сейчас мы поедем на остров Сен-Луи, в ресторан. Джинсы? — Он улыбнулся. — Это все?

Ева достала платье и пошла в ванную — одеваться. Что это за остров — Сен-Луи? От волнения она дрожала и никак не могла попасть в рукава. Наконец она надела платье, расправила тонкую ткань на груди и бедрах, отметив про себя, что сильно похудела за последние дни, подправила макияж и подняла волосы, заколов почти на макушке. «Лучше бы он не приходил, столько волнений, столько всего непонятного…»

Она заперла комнату и отдала ключи Клотильде, которая читала у себя за конторкой. Она что-то спросила по-французски, Ева не поняла, Бернар быстро перевел:

— Она спросила, будешь ли ты ночевать здесь?

— Да-да, — поспешила ответить по-английски Ева и отвернулась, чтобы не встречаться взглядом с девушкой. Она даже не хотела видеть выражение лица Бернара, настолько неловко себя почувствовала.

Возле гостиницы стоял большой белый автомобиль. Бернар помог ей сесть, обошел машину, сел на свое место и вдруг повернул к Еве лицо. Его черные волосы блестели от бликов уличных фонарей, голубые глаза смотрели как-то жалобно. Почему?

— Я хотел тебя видеть, звонил Фибиху, я ждал, я очень ждал… — Он привлек ее к себе и поцеловал в губы. Он целовал ее долго и нежно, а она вспомнила его появление у себя в квартире, их застолье, разговоры и подумала, что, если бы он так поцеловал ее там, в Москве, она могла бы жить в Париже уже больше месяца.

По дороге Ева призналась Бернару, что она не голодна и ее вполне устроит какой-нибудь бар или кафе, где они могли бы спокойно поговорить и обсудить дальнейшие планы. Она сказала, что намерена в Париже работать. Но, произнося последнее слово, поняла, что проговорилась и сейчас он спросит, чем именно она намерена заниматься. Но Бернар, похоже, не обратил внимания на ее слова.

— А кто та женщина, которая взяла трубку? — спросила Ева, чтобы перевести разговор на другую тему.

— Моя жена, Натали. Тебя удивило, что она говорит по-русски? Она русская.

Ева вздрогнула, как если бы ей плеснули в лицо кислотой. Потом она долго смотрела в окно, воспринимая Париж теперь уже по-другому. Она не радовалась ни теплой, напоенной ароматами цветов ночи, ни присутствию рядом с ней мужчины, о котором так много думала.

Даже сигарета, которую он ей предложил, показалась горькой.

В маленьком баре они взяли по коктейлю, и Бернар спросил, что случилось и почему она загрустила.

— Я никак не могу привыкнуть к мысли, что я уже не в Москве. Мне почему-то страшно.

— Это пройдет. У меня тоже так было в Москве, я проснулся, и оказалось, что я не дома.

Я всегда буду рядом, ты всегда сможешь рассчитывать на меня.

Она горько усмехнулась. В баре было немного посетителей, в основном молодые парочки, забредшие сюда, чтобы выпить, посидеть, а потом вновь отправиться гулять по ночным парижским улицам. На столиках горели оранжевые светильники, спокойный усатый бармен не спеша смешивал напитки и улыбался вновь вошедшим. Ева заметила, что, когда они только вошли сюда, он в знак приветствия помахал рукой и Бернару.

Около полуночи Ева запросилась домой. Она так и сказала: домой.

— Ты никуда не поедешь. Ты будешь жить у меня.

— Я не могу. А как же жена?

— Мы разделили дом, она живет на второй половине. У нее сейчас наверняка гости. Кроме того, она хочет познакомиться с тобой. Она безумно любит русских.

Ева ждала, что вот сейчас Бернар расскажет ей о своей жене — как они познакомились, как случилось, что она, русская, оказалась в Париже, но он молчал, смотрел на Еву и прерывал это молчаливое рассматривание лишь для того, чтобы заказать еще выпивку.

Когда они вышли из бара, он сказал:

— Не могу еще поверить, что ты здесь. Мне снится сон?

Как бы и ей хотелось, чтобы это был сон!

Во сне позволено все. Во сне она бы непременно уступила ему и поехала с ним хоть куда, даже к нему домой, она бы позволила ему целовать себя до утра, она бы многое спросила у него и рассказала бы сама. Но это был не сон, они шли по улицам обнявшись, и Ева ничего не понимала. Зачем ему было приглашать ее, если он живет с женой? Он воспринимает ее как русскую путешественницу, искательницу приключений или любви?

И все же это был сон. Они вернулись в машину, и Бернар вновь поцеловал Еву.

— Мы не должны этого делать, — сказала она и отвернулась к окну.

— Почему? Я же так ждал тебя, я постоянно думал о тебе.

— Я не знаю. Я не могу. Не спрашивай меня.

Ты же сам все понимаешь.

— Разве ты приехала не ко мне? — И вновь эти глаза, которые просят если не любви, то хотя бы нежности.

— Нет. Я приехала не к тебе. Отвези меня в гостиницу.

Они быстро мчались по пустынным ночным улицам, проехали по мосту через реку. «Должно быть. Сена».

Вдруг он резко затормозил, вылез из машины, обошел ее и открыл дверцу. Ева поняла, что должна выйти. Ей стало не по себе.

— Ни к тебе, ни ко мне, — сказал он, взяв ее за руку, и повел за собой через дорогу. Они вошли в ярко освещенный подъезд дома, где консьержка поздоровалась с Бернаром, поднялись на третий этаж, прошли долгий гулкий коридор, пока не остановились напротив какой-то двери. Бернар достал ключи и отпер замок. — Ни к тебе, ни ко мне, — повторил он и закрыл за собой дверь.

И тут случилось то, чего она больше всего боялась. Он набросился на нее и стал страстно покрывать поцелуями ее лицо, шею, плечи, грудь. Платье, словно вторая кожа, медленно сползло вниз, обнажая ее тело.

— Я… Я ждал тебя… — Он вел себя так, будто всю жизнь ждал этой минуты. Подхватив Еву, Бернар отнес ее куда-то в глубь квартиры. — Я знаю, ты приехала ко мне. Я не должен был уезжать, не должен был оставлять тебя одну в Москве… Я звонил… — Он уложил ее на постель и принялся судорожно раздеваться. — Я звонил, а трубку взял мужчина… Он находился в твоей комнате… Ты была там?

Она уже лежала на спине и не могла пошевелиться. Бернар, продолжая ласкать ее, раздвинул ей колени.

— Ты была там? Ты не хотела взять трубку?

— Нет! — крикнула она, но он ей зажал рот своими губами. Она почувствовала на бедрах его горячие руки, и все смешалось в ее сознании. Она слышала только стук деревянной спинки кровати о стену и вздохи мягкого, словно наполненного воздухом, матраца. Бернар был сильным мужчиной, он, не давая ей времени опомниться, то опрокидывал ее на спину, то поднимал на своих руках и подбрасывал вверх, то захватывал сзади и проникал в нее, что-то бормоча по-французски и целуя ее спину и затылок.

Бернар угомонился только под утро. Они уснули обнявшись. Еве показалось, что она спала одну минуту, между тем, когда она открыла глаза, был уже полдень. Солнце заливало комнату. Она увидела белый потолок и спускавшийся почти к самой постели прозрачный, как мыльный пузырь, светильник. Бернар, не открывая глаз, обхватил ее обеими руками и сказал:

— Не отпущу. — И она услышала где-то совсем рядом биение его сердца. — Буду держать тебя вот так всегда, чтобы ты не уехала.

— Где мы? — спросила Ева, пытаясь высвободиться, но он крепко сжимал ее. — Не у тебя и не у меня?

— Это квартира Пейрара. Он в Лозанне.

Спи.

Пока он ходил вниз за молоком, Ева лежала в постели. Мысли ее сбились, она не могла думать ни о ком, кроме мужчины, который сейчас войдет в комнату. Ей не хотелось уходить, как уходила она рано утром от Вадима. Но какая-то сила все же заставила ее подняться и прикрыться простыней. Тут же распахнулась дверь, и в комнату почти влетел Бернар.

В руках он держал пакет.

— Я уж думал, что ты сбежала. Я так спешил… — Он присел на постель и поцеловал ее. — Ты ешь кукурузные хлопья? С горячим молоком?

Она пожала плечами: разве теперь это имело значение?

Он умчался, должно быть, на кухню, потому что она услышала звон посуды, шум льющейся из крана воды и пение.

Ева, стараясь двигаться бесшумно, осторожно проскользнула в ванную и встала под душ.

Под прохладными струями воды она постепенно приходила в себя. В зеркале, почти во весь рост, она увидела себя, обнаженную, и подивилась своему отражению. Еве показалось, что на нее смотрит неизвестная ей женщина. Что-то такое читалось в ее взгляде, что хотелось спросить эту женщину: это Бернар сделал тебя такой счастливой или это вообще не ты?

В горячем молоке желтые кукурузные хлопья стали совсем мягкими. Бернар разливал по чашечкам кофе.

После завтрака он, снова крепко взяв ее за руку, проводил до машины, усадил на сиденье и, отлучившись ненадолго, вернулся с букетом неизвестных Еве желтых и розовых цветов.

— Кажется, кончился дождь, — сказал он, усаживаясь. — Ну вот, а теперь домой.

Дом, в котором жили супруги Жуве, занимал полквартала Марэ и был окружен большим садом. Двухэтажный белый, хорошо оштукатуренный, с высоким парадным крыльцом и массивной застекленной дверью, дом сказал Еве о многом. Проходя сквозь густую арку дикого винограда и поднимаясь по ступенькам на крыльцо, она чувствовала себя неуверенно. Увидев их счастливые лица, Натали Жуве поймет все. Как Ева посмотрит ей в глаза?

Натали сама открыла дверь, и теперь, не стесняясь, рассматривала Еву. На мадам Жуве был желтый брючный костюм, на голове — белая шелковая косынка. Высокая, худощавая, загорелая, она, казалось, нарочно скрывала свое лицо — оно было почти полностью спрятано за огромными темными очками. Волосы тщательно собраны под косынкой. Губы — темно-вишневая блестящая полоска — улыбались, открывая ровные белые зубы. Одно было очевидным: Натали годилась Бернару в матери.

— А я вас жду! — заявила она, пропуская их в дом. — Сара приготовила пирог с капустой и суп с грибами, как у вас в России.

В доме было прохладно и просторно. Такое впечатление, что хозяева могли спокойно обходиться практически без мебели.

Огромные комнаты с блестящим оранжевым паркетом и белыми диванами вдоль стен украшали лишь цветы в стильных напольных вазах да картины, развешанные по стенам. Ева мысленно оценила работы и поняла, что в этом доме знают толк в живописи. В комнате, куда привела ее Натали, на стене, в самом центре, висело небольшое полотно, принадлежащее кисти Шемякина.

Или, во всяком случае, его ученику.

— Бернар, солнышко, я сказала Саре, чтобы она приготовила твоей подруге комнату для гостей. — Натали села на краешек кресла и жестом пригласила Еву последовать ее примеру.

— Я знаю, о чем вы думаете, деточка. — Натали сняла очки и внимательно посмотрела на гостью. — Вы прикидываете, сколько мне лет, верно? Так вот: много. Но пусть вас это не беспокоит. Мы с Бернаром давно живем каждый сам по себе. Мы с ним старые друзья. Если бы не он, меня давно бы уже не было на этом свете. Поверьте мне, его можно любить, его нужно любить. А как он ждал вас! Он рассказал вам о портрете?

Вот оно, началось. Ева выдержала взгляд Натали, но ничего не сказала. Бернар, который в это время, звеня льдом, готовил напитки в другом конце комнаты, подошел как раз в тот момент, когда Еве нужно было что-то ответить.

— Бернар, ты что, дружок, ничего не сказал Еве о портрете?

— Мы не успели, верно? — заговорщически подмигнул он Еве и протянул ей бокал.

— О каком портрете идет речь? — осторожно спросила она, хотя настроение у нее мгновенно испортилось. Сейчас эта старая грымза закажет ей свой портрет за двадцать франков.

Так вот чем надо платить за счастье! Как она пожалела, что позвонила Бернару! Ей было даже неприятно, что Бернар, усаживаясь рядом с ней, как бы ненароком коснулся рукой ее обнаженного колена.

— Я вам потом расскажу, Евочка. Главное, что вы приехали. Остальное успеется. Сейчас выпьем немного и пойдем обедать.

— А в шесть часов придет Пьер. Я договорилась с ним об уроках. Ведь вам надо изучать язык. Но с Пьером у вас проблем не будет. Он мой большой друг и очень обязан мне. Пройдет несколько месяцев, прежде чем вы начнете понимать хотя бы общий смысл сказанного. Иначе здесь нельзя.

— Вы думаете, что я останусь здесь надолго? — удивилась Ева События разворачивались настолько стремительно, что она едва успевала все осознавать.

— А что вам делать в России? Купите здесь дом, оборудуете мастерскую и работайте себе на здоровье. Начнете выставляться, скажем, на площади Константен-Пекер или еще где, подумаем…

Ева не верила своим ушам. Откуда они все о ней знают? Фибих?

Она взглянула на Бернара. Его черные волнистые волосы блестели под солнечными лучами, а глаза на улыбающемся загорелом лице выглядели почти прозрачными. Он или делал вид, что ничего не происходит, или просто упивался своей победой, своим обманом. В самом деле, это надо было понять намного раньше: с какой стати ему, человеку, который едва с ней знаком, так форсировать ее приезд, зачем он звонил в Москву, зачем эта безумная ночь на квартире Пейрара? Они заманили Еву сюда, в Париж, чтобы делать на ней деньги или просто использовать ее талант. И она приняла решение — выдержать этот обед, выяснить до конца условия ее пребывания в этом доме, а там уже будет видно, как ей поступить.

— Бернар, так расскажи мне о портрете.

— Нет-нет, о делах потом, сейчас отдыхай, вечером я покажу тебе Париж, а завтра мы сходим в Лувр, Бобур, в музей Родена… Наслаждайся…

— А что, собственно, мешает поговорить об этом сейчас, хотя бы в общих словах?

— Об этом вы поговорите с Натали после обеда. — Бернар взял ее за руку и ласково потерся о нее щекой, как котенок. Ева заволновалась. Нет, сегодня же вечером она уедет в гостиницу, а оттуда переедет куда-нибудь подальше, за город. И уж оттуда точно никому не позвонит. Даже Грише.

В комнату вошла симпатичная черноволосая девушка — должно быть, Сара — и сказала, что обед на столе.

Натали пригласила всех в гостиную, где на большом овальном столе, покрытом белоснежной скатертью, были расставлены приборы. Все расселись, Бернар налил красного вина и сказал:

— Предлагаю выпить за твой приезд, Ева. — Он не сводил с нее глаз. — Я очень надеюсь, что тебе здесь понравится.

Во время обеда Натали без умолку говорила о России, просила Еву рассказать о том, что сейчас происходит в Москве, спрашивала о ценах. Интересовалась, правда ли, что русские женщины перестали рожать, а деревни вымерли. Чувствовалось, что связь с родиной у нее потеряна и что она имеет о ней туманное представление. В каком мире живет эта женщина, если не читает даже русских газет? Что ее интересует больше всего?

— Ваши родители знают, что вы здесь? — спросила Натали, подкладывая гостье на тарелку большущий кусок пирога с капустой.

— У меня нет родителей.

"Натали зажала рот салфеткой:

— Боже мой, вам же нет еще и тридцати!

Извините, ради бога. А вот скажите, фамилия Анохина — ваша? Я имею в виду — девичья?

— Нет, Анохин — фамилия моего бывшего мужа. — Ева произнесла это настолько резко, что Натали уже не сомневалась: разговор на эту тему полностью исчерпан.

Теперь, когда Натали была без очков, Ева могла разглядеть ее красивой формы лицо с тончайшей кожей, плотно обтягивающей большой выпуклый лоб, маленький тонкий нос, огромные, в густой сети едва заметных морщинок, черные глаза. Так обычно выглядит лицо женщины, перенесшей пластическую операцию. Интересно, какого цвета у нее волосы?

После обеда Сара накрыла им столик в саду, под тентом. Бернар, извинившись, сказал, что ему нужно срочно съездить в университет, где его ждут студенты. Ева вспомнила, что ее новый друг — математик. Она кивнула и даже обрадовалась, что осталась наконец наедине с Натали. С ней Еве было намного проще. Видимо, эта женщина умела быть конкретной и откровенной. Сейчас она расскажет ей все.

— Я думала, Бернар не знает, что я художница. Мы в Москве провели вместе не более трех часов, мы даже не говорили… Нас познакомил профессор…

— Фибих. — Натали предложила Еве закурить. — Я все знаю, мне рассказал Бернар.

Я вам сейчас открою тайну. Бернар слышал о вас еще в прошлый свой приезд в Москву. У вас с ним есть некоторые общие знакомые, которые показывали ему слайды ваших работ. Все недоумевали, почему вы отказались выставляться и вообще ведете себя, как бы это сказать, неестественно… Вы понимаете, о чем я говорю?

— В каком смысле? — Ева густо покраснела. А она-то надеялась, что представляет для Бернара хоть какую-то тайну. — Что вы имеете в виду?

— Разве вам не нужно признание? По моему мнению, это нездоровый подход к искусству. Нельзя быть настолько эгоистичным, чтобы писать только для себя. Поделиться своими чувствами с человечеством — это нормально. Зачем прятать свои картины? Почему у вас, в России, считается зазорным продавать свои работы коллекционерам? Вздор! Был бы спрос!

Поймите, я не собираюсь воспитывать вас, я вам никто, верно? Но посоветовать-то можно, надеюсь? — Она улыбнулась и предложила Еве вазочку с печеньем.

— Но разве тот факт, что я здесь, не говорит о том, что я изменилась?

— Пока нет. Но я верю, вас ждет блестящее будущее, и я вам помогу. Поверьте, я столько лет живу здесь, в другом, скажем так, мире, и признаюсь вам, что я не стала бы вкладывать силы, деньги и время в человека бесталанного. Я верю в вас.

— Неужели только по слайдам вы и оценили меня? Вернее даже, со слов Бернара. Ведь вы даже и слайды не видели?

— Полгода назад я была в Москве. — Натали подняла на нее свои огромные глаза, и Ева вдруг увидела в них такую боль и безысходность, что даже перевела взгляд на окно. — Друзья отвезли меня на дачу к Драницыну.

И вот, посмотрите, что я у него приобрела… — Она встала и пригласила Еву следовать за ней.

Они вошли в дом и оказались в большой, похожей на галерею, комнате. В ней было почти темно от густых зарослей клематиса, увивающего окна с внешней стороны террасы. Натали включила подсветку, и Ева увидела среди висевших на стенах полотен и свой триптих «Три настроения». Это были три стилизованных женских лица, которые, в зависимости от того, с какого расстояния их рассматривать, напоминали то беседку, увитую розами, то сосуд с черными ветками или корнями, то сову…

У нее не было слов. Как же легко Левушка предал ее, продал ее, пропил, можно сказать. Она ничего не сказала и вышла на террасу.

— Напрасно вы подумали о нем плохо, — словно угадывая ее мысли, произнесла у нее за спиной Натали. — Вы должны быть ему благодарны. Он первый открыл вас.

— Я не хочу о нем говорить. Лева всегда был непредсказуемым человеком. Как мне кажется, он гораздо талантливее меня, но пьет слишком много. Я не собираюсь его судить, это не мое дело. — Она взяла в руки шоколадную конфету, которая быстро начала таять, раскусила ее и ощутила жгучий вкус ликера.

— А откуда вам известно, что я продала одну картину? Это вам тоже Лева сказал?

— Нет. Не Лева… Ева, мне кажется, что вы сегодня ночью мало спали, поэтому предлагаю вам отдохнуть. Сейчас Сара покажет вашу комнату. Она находится как раз между моей и его половиной. Советую вам пока поддерживать нейтралитет, хотя бы внешне. Я понимаю, что вы сейчас испытываете к Бернару. Но можете поверить, он ждал вас, и дело не в моих планах или в вашем таланте. Вы понравились ему как женщина. И в этом нет ничего удивительного: вы молодая, красивая… Я скоро отпущу его.

— Как это? — осторожно спросила Ева.

— Узнаешь, но позже.

Натали так неожиданно перешла на «ты», что сразу стала Еве как-то ближе. И только в комнате, куда отвела Еву прислуга, она пожалела, что разговора о портрете и обо всем прочем не получилось. Хотя главное она поняла: Бернар для нее перестал существовать.

Она думала, что ей не удастся заснуть, но едва голова ее коснулась подушки, как сон, словно крылья пестрой нежной бабочки, коснулся ее глаз, и она, измученная сомнениями, уснула. А когда проснулась, решила немедленно встретиться с Натали и выслушать ее условия. Она вышла из комнаты в своем обычном виде — джинсах и легком свитере, заранее настроившись на отказ от прогулки по Парижу.

Кроме того, ее почему-то заинтересовала встреча с человеком по имени Пьер, о котором упомянула Натали. Изучить язык — что может быть естественнее в такой ситуации?

Она шла по длинному коридору мимо многочисленных дверей — размеры дома не переставали ее удивлять. Где же проходит граница между половинами Натали и ее мужа? Внезапно Ева остановилась и прислушалась — в одной из комнат кто-то говорил на повышенных тонах. Речь была французской, поэтому ее не могли бы заподозрить в подслушивании. Ева приблизилась к двери, из-за которой доносились голоса, и вся превратилась в слух.

Она узнала голоса Бернара и Натали. Он явно упрекал ее в чем-то. И тут она услышала русскую фразу, брошенную Натали в сердцах:

— Ты не должен так поступать со мной!

Я очень долго ждала этого дня. Оставь ее здесь, не морочь ей голову… — И снова по-французски.

Ева на цыпочках прошла дальше по коридору, вышла на лестницу, спустилась вниз и по памяти добралась до террасы. Там, за столиком, окруженным зеленью и цветами, сидел маленький сухонький старичок в белом полотняном костюме. На остром его носу сверкали стеклами очки. Он сосредоточенно читал газету.

Перед ним стояла чашка с чаем. Увидев Еву, он тут же снял очки и прищурился.

— Ева? Меня зовут Пьер. — Он плохо говорил по-русски. — Мы можем начать занятия прямо сейчас. — Он жестом пригласил ее сесть рядом.

— Прежде мне бы хотелось побеседовать с мадам Жуве, — сказала Ева.

— Конечно. Она сейчас спустится. Хотите чаю?

Но Ева ничего не хотела. Она с нетерпением стала поджидать Натали, которая появилась довольно скоро.

— Идемте, теперь я покажу вам свою комнату.

Вот оно, приглашение к серьезному разговору. Ева стремительно поднялась, но вдруг увидела выходящего на террасу Бернара. Он, как и Пьер, тоже был во всем белом. Он пытался улыбнуться, но ничего не вышло.

Натали провела Еву в комнату, стены которой были обиты розовым шелком. Так, наверное, отделывали комнаты еще во времена Бальзака. Старинная мебель в стиле Людовика XIV, бархатные шторы, ковры блеклых тонов.

Этот роскошный будуар казался полной противоположностью полупустому дому. Чего здесь только не было, каких только пуфиков и столиков, кресел и диванчиков! Натали в сером, перламутрового оттенка балахоне устало опустилась в кресло и медленно стянула с себя белую шелковую косынку. Ева с ужасом увидела стриженую седую голову. Как изменилась эта женщина, мгновенно постарев и потускнев!

Она сцепила на коленях длинные смуглые пальцы и усмехнулась.

— Впечатляет? Обычно, Ева, я ношу парики. Их у меня около тридцати. Но становится жарко, голова потеет… Ну да ладно, обойдемся без физиологических подробностей… Начнем с главного. Я возьму с вас мало. — Она сделала паузу, словно испытывая удовольствие от собственной фразы и того впечатления, которое она должна была произвести. — Вам не придется снимать дом или комнату, вам не нужно будет платить за еду, мы будем обедать все вместе. Кроме того, в вашем распоряжении будет машина — я научу вас водить. Смелее окунайтесь в новую жизнь и ничего не бойтесь.

Я покажу вам пристройку, которая как раз подойдет для вашей мастерской.

На мои деньги будут куплены холсты, рамы, краски, кисти, ведь вы приехали налегке… Можете не говорить, я знаю: этот хлам и в самом деле было бы глупо везти через границу. Живите в свое удовольствие, работайте. А те деньги, что вы привезли с собой, пусть хранятся у вас на тот случай, если вам захочется уехать. Такое я тоже допускаю. Вас устраивает то, что я вам предлагаю?

— Вы смеетесь надо мной? Говорите-говорите, я слушаю ваше главное условие.

— Хорошо. Разумеется, мы будем вместе с вами обговаривать стоимость ваших работ, здесь вы тоже не будете ни в чем ущемлены.

Цены могут быть любыми, самыми фантастическими! Хотя первое время часть денег будет уходить на рекламу, каталоги и прочее, появятся расходы, связанные с аукционами и выставками. Но это мелочь. Я знаю, вам не терпится узнать, что же за плату я возьму с вас? Пустяк.

Посмотрите на меня внимательно. Вы видите, как неизбежно я старею… Это, к величайшему сожалению, необратимый процесс. Так вот, моя дорогая Ева, я хочу, чтобы вы этот процесс сделали.., обратимым.

В комнате стало так тихо, что Ева услышала доносившиеся с улицы голоса Пьера и Бернара.

— Вы должны будете написать мой портрет.

Меня не интересует, сколько времени это займет, хоть до конца моих дней..; — Она вздохнула. — Но мне нужно, чтобы вы прочитали в моих сегодняшних, отвратительных чертах следы моей молодости. Вы должны написать меня такой, какой я была тридцать лет назад. Это, конечно, сложно… Я не покажу вам ни одной своей фотографии, я даже не скажу, какого цвета были у меня волосы. Пусть вам подскажет женская интуиция.

Ева восприняла это как шутку. Она рассмеялась. Но Натали резко оборвала ее:

— Я не шучу! Об этом никто не будет знать, кроме Бернара. Над портретом вы должны работать не в мастерской, а здесь, у меня. Обещаю вам не комментировать ход работы и даже не заглядывать… Вы сами почувствуете, когда портрет будет готов. И главное, непременное условие: вы должны молчать. Пусть это мой каприз, называйте как угодно, но в моей жизни было не так много капризов… Если у нас с тобой, — она сделала акцент на последнем слове, — если у нас с тобой сложатся дружеские отношения, может, я и расскажу тебе кое-что о своей жизни… Ведь тебе интересно, как мне удалось выйти замуж за Бернара? — Она сухо рассмеялась и хрустнула пальцами.

— Мне это вовсе не интересно. Но условия ваши я принимаю. Тем более снимается вопрос о мастерской, что меня волновало больше всего. Вы не упомянули об уроках французского. Кто будет их оплачивать?.

— Разумеется, я. Да, вот еще что. Вам совсем необязательно поддерживать какие-либо отношения с Бернаром. Вы вольны поступить так, как вам заблагорассудится. Он никакого отношения к нашему контракту не имеет. Другое дело, если вам нравится его общество. Бога ради.

И еще.., вспомнила! К вам могут приезжать ваши друзья, вы же, в свою очередь, можете звонить им и давать свой номер телефона. Если вы захотите съездить домой, в Москву, я всегда помогу вам. Запомните главное — я ваш друг. Я хочу сделать вам имя. У меня нет детей… Я совсем еще юной приехала в Париж и наделала столько ошибок, что об этом лучше не вспоминать. Мне будет приятно принять в вас участие.

Она собиралась уже встать, но Ева спросила:

— А почему вы выбрали именно меня?

— Не знаю. Вот увидела ваши картины и долгое время не могла уснуть. Они необычны, как необычны и вы сами. Мы с вами родственные души, хотя вы — более рассудочная женщина.

Ева вспомнила, как быстро она отдалась этой ночью Бернару, и усмехнулась.

— Знаете, я смотрела на ваш триптих и словно видела ваше лицо, глаза, фигуру… Я почти угадала вашу внешность. Я тоже была красива, вы поймете это, едва начнете работу над портретом. Время, когда я могла бы вам позировать, я должна знать заранее, чтобы спланировать свой день. Хотя я нигде не работаю, у меня масса самых разных занятий. Но в основном, как вы и сами, наверное, догадываетесь, они связаны с поддержанием моего здоровья…

Все, нам пора. Сейчас вы позанимаетесь часок с Пьером, а потом я повезу вас по магазинам.

Вам необходима легкая и удобная одежда, в которой вы могли бы работать, несколько вечерних платьев для выхода — мы часто ужинаем вне дома — и масса прочих женских мелочей.

Ведите себя неестественно спокойно, я бы вот так сказала. Потому как естественным для вас сейчас было бы отказаться от моего предложения. Но вы уже почти не принадлежите себе.

Вы — мой человек. И я уже почти люблю вас.

После похода по магазинам Ева чувствовала себя совершенно разбитой. Особенно угнетало ее то, что Бернар неотступно следовал за ней, куда бы она ни отправлялась. Не говоря уже о Натали, которая присутствовала при всех примерках и беззастенчиво разглядывала Еву, даже когда та примеряла белье.

Для работы в мастерской они купили льняные кремовые брюки и бежевую блузку на пуговицах из натурального перламутра, для повседневной носки — маленькие юбочки, короткие трикотажные платья и легкие шелковые брюки. Вечерних платьев было три — розовое, зеленое и темно-синее, все открытые, короткие и невесомые, как паутина. С особой тщательностью Натали выбирала для своей компаньонки обувь. Все, начиная от спортивных теннисных туфель, легких сандалий и кончая изящными вечерними туфельками, было куплено в лучших магазинах и по очень высоким ценам.

Оглядев заставленную коробками и огромными пакетами комнату, Ева подумала, что пять тысяч, которые она получила за картину, не такие уж и большие деньги. И если бы не Натали с ее контрактом, пришлось бы вести полунищенское существование. А ведь еще потребуются деньги на краски, бумагу, холст!

В дверь постучали. Она ответила, и вошел Бернар. Он запер за собой дверь и сжал Еву в объятиях. Она попыталась его оттолкнуть, но он держал ее мертвой хваткой.

— Забудь, — прошептала она, помня о том, какие тонкие двери и какая прекрасная слышимость в этом доме. Ей не хотелось, чтобы Натали услышала их ссору. — Забудь все, слышишь? Я не желаю тебя видеть!

Бернар отпустил ее.

— Что случилось?

Она по-прежнему возбуждалась от одного лишь звука его голоса, и оттого, наверное, ее попытки объяснить свою холодность ни к чему не приводили.

— Я-то думала, что ты рад моему приезду, понимаешь, моему! А вам нужна Анохина. Художница Ева Анохина, которая пишет картины и продает их за тысячи долларов.

— Но я же не виноват, что ты такая красивая…

— Скажи, а если бы я оказалась престарелой уродкой, ты бы вряд ли позвонил мне в Москву и уж тем более не привез меня на квартиру своего Пейрара? Отвечай!

— Если ты не хочешь меня видеть, я уйду. — Он отступил к двери и развел руками. — Мы ждем тебя через пять минут, внизу, мы едем ужинать… — И вышел из комнаты.

В ресторане Бернар пытался не дать повода Еве упрекнуть себя в чрезмерной учтивости, но у него ничего не получилось. Глядя на раскрасневшуюся от вина и внимания мужчин Еву, которая в своем новом розовом платье помолодела лет на десять, он ухаживал за ней, стараясь угадать все ее желания, чем вконец измучил официанта. Натали же весело и непринужденно строила вслух планы, восхищалась собственной идеей и казалась счастливой. Ева, наблюдая, как ведут себя супруги, дивилась их отношениям. И еще один вопрос мучил ее и приводил в замешательство: существует ли между ними близость? Если да, то как же можно на глазах жены ухаживать за другой женщиной; если же нет, то что тогда связывает их и почему они не разводятся? И зачем Натали этот странный портрет? Она что, не помнит, какой была в молодости? Ну да ладно, у богатых свои причуды.

Вечер прошел на редкость тихо. Бернар, несмотря на то что выпил, вел машину уверенно, то и дело поглядывая в зеркало на сидевшую сзади Еву.

— Я приду к тебе скоро, — сказал он шепотом, когда провожал ее в комнату, — через час.

Теперь уже она схватила его за руку:

— Ты не придешь ко мне. Я не могу так…

Мне необходимо побыть одной, понимаешь?

— Я же наполовину француз, я не понимаю.

Я понимаю только то, что должен прийти к тебе ночью.

Приняв ванну и надев на себя смешную, в розовый цветочек, пижаму, Ева удобно уселась на постели и поставила на колени телефон. Натали научила ее, как звонить в город и в Москву. Сначала она позвонила Клотильде. Как могла, на отвратительном английском, она попросила отправить ее вещи и продиктовала адрес. Девушка все поняла, но, прежде чем повесить трубку, не удержалась и сказала, что в восторге от ее парня. Второй звонок был в Москву, Грише. Когда она услышала знакомый голос как будто совсем рядом, какое-то время находилась в шоке.

Здесь, в телефонном проводе, в этой чудесной артерии, теперь смешались и пульсировали две ее жизни: прежняя и настоящая. Как они непохожи!

Но в каждой была своя прелесть. Там, в Москве, она зависела только от себя, здесь же о ней кто-то заботился, думал… Она понимала, что так счастлива сейчас еще и потому, что не испробовала горечи зависимости, которая все равно появится — не сегодня, так завтра. Но, быть может, ей повезет и не придется унижаться?

— Гришенька, как дела?

Он взревел от радости. Но он был, как обычно, пьян, а потому весел.

— Ну что, птичка, как Париж? Слушал сейчас «Новости», сказали, что у вас там дожди, это правда?

— Нет, дождь кончился еще вчера.

— Где ты остановилась? Гостиница, надеюсь, недорогая? Как настроение, какие перспективы? Ну давай же, рассказывай!

— Это не телефонный разговор. Ты же знаешь меня, я человек непрактичный, мне бы сейчас посоветоваться с тобой, но я не могу, не та ситуация, чтобы обсуждать ее по телефону. Скажу только, что остановилась у хороших людей, возьми ручку и запиши на всякий случай адрес и телефон. Если честно, то мне как-то не по себе. Словом… — Она не выдержала и сказала:

— Мне дают мастерскую, пансион, но с одним условием… Нет, вернее, условий несколько, но, на мой взгляд, все они приемлемы.

— Ну так отлично! Ничего не бойся. Если чувствуешь, что сможешь выполнить эти условия, а это, как я понимаю, связано с портретами или чем-нибудь в этом роде — угадал? — то все отлично. Скажу даже больше — тебе повезло.

Только не вздумай влюбиться, а то все пойдет насмарку. Тебе нужно работать. Давай, диктуй…

Ева продиктовала адрес, телефон, и ей стало намного легче.

— Слушай, птичка, мы с тобой болтаем, а ведь это бешеных денег стоит…

— Не волнуйся, все входит в контракт. — Она старалась говорить как можно тише, чтобы ее не услышали в доме. — Гриша, может, выберешься ко мне?

— Какие проблемы! Конечно! Ну все, целую… Да, чуть не забыл! У меня вчера был твой адвокат. Он чуть не убил меня. Нож к горлу — хочет знать твой адрес.

— Нет-нет, никому. Это я только тебе на всякий случай дала, для собственного спокойствия. Ты понял меня, Гриша? Целую.

Она положила трубку и облегченно вздохнула, потом взглянула на часы — скоро должен прийти Бернар. И тут же в дверь постучали. Ева откликнулась. Вошла Сара с подносом.

— Молоко и печенье, — сказал она на отличном русском. У этой девушки было совершенно непроницаемое, словно маска, лицо. Она даже не смотрела на Еву. Поставив поднос на ночной столик, она, сказав: «Спокойной ночи, мадемуазель», ушла, бесшумно ступая по толстому ковру. Ева отпила молока и услышала шаги.

Чтобы не дрожать, ей пришлось сделать над собой усилие. Она ждала стука, но дверь внезапно распахнулась, и в комнату влетело что-то темное. Ева отскочила в сторону и чуть не закричала, увидев, как на светлом ковре дергается в предсмертных конвульсиях окровавленный голубь.

Кровь толчками выплескивалась из разрезанного горла и тут же впитывалась в ковер. «Это штучки Натали». Она сумасшедшая. Ева смотрела на умирающего голубя и даже не заметила, как вошел Бернар. Он обнял ее сзади за плечи, и от страха она чуть не лишилась чувств.

— Что это? Птица? Откуда?

— Я и сама не знаю… Я подумала, что это могла твоя жена… Может, мне уехать? Ведь не мог же голубь сам влететь в дом, открыть дверь и упасть к моим ногам. К тому же я слышала чьи-то шаги в коридоре. Скажи, могла Натали подбросить мне голубя?

— Нет, что ты! Она любит птиц и животных. Она и к тебе хорошо относится. Ты ей очень нравишься. Она не могла.

— Тогда кто? Может, Сара? Она только что приносила мне молоко.

— Я знаю Сару давно, это добрая девушка.

Она тоже не могла.

— А кто-нибудь еще в доме есть?

— Есть, наверное, у Натали, но ему и вовсе нет смысла…

— Мужчина?

— Да, это ее доктор. Он работает с ней перед сном, записывает ее мысли на пленку, а потом подолгу беседует с ней.

— Психиатр?

— Да, психиатр. Сейчас это модно — иметь своего психиатра. Натали любит усложнять себе жизнь.

— Скажи, Бернар, — Ева позволила ему обнять себя, — скажи, ты любишь ее? Ведь вы муж и жена.

— Такие браки здесь — почти норма. Я тогда еще был молод, учился, был беден и снимал комнату в доме, принадлежавшем Натали. К тому времени муж ее умер и оставил ей огромное состояние. Ей бы жить дальше и радоваться, ведь с такими деньгами женщина никогда не остается одна. Но с ней что-то случилось, она заболела. Постоянно говорила и думала о смерти. Говорила, деньги — ничто, по сравнению со здоровым мироощущением. Словом, встретились два одиноких человека и решили жить вместе. Но уже через месяц после того, как мы переехали в этот дом, нам пришлось поделить его на две части. С Натали невозможно жить, и ты очень скоро это поймешь.

Она хороша в небольших дозах…

— Но ты ведь молодой мужчина, о каком одиночестве идет речь? Ты что, не мог найти себе молодую женщину или девушку?

— Не мог. У меня не хватало времени. А с Натали было просто: она сама приезжала за мной и отвозила к себе или куда-нибудь еще…

Кроме того, ведь я говорил, что был беден, а она тратила на меня кучу денег.

— Теперь ты богат? — Фраза сорвалась с языка невольно, и Ева пожалела об этом, но Бернар воспринял вопрос нормально.

— Нет. Я стану богатым только при условии, что проживу с Натали в браке не менее пяти лет под одной крышей. Или в случае ее смерти.

— Значит, ты не сможешь развестись с ней, пока не истечет срок?

— Да. Таковы условия.

— И сколько же прошло лет?

— Немного. Три года. Но меня все устраивает.

Ева не удивилась. Приблизительно так она и думала. Как же иначе? Будь Натали нищей, вряд ли красавец Бернар женился бы на ней.

Она представила себе встречи Натали с Бернаром, их беседы, прогулки вдвоем… Бернар подошел к двери и повернул ключ.

Он развязал пояс своего длинного шелкового халата, и Ева увидела, что он совершенно голый. Бернар был высоким, крепким, загорелым.

Грудь его поросла густой черной шерстью, до которой так и хотелось дотронуться. Он был так возбужден, что та часть тела, которая ярче всего свидетельствует об этом, казалось, была нацелена на Еву. И она еще хотела вычеркнуть его из своей жизни! В Еве проснулся здоровый женский эгоизм. Она сняла пижаму и позволила Бернару при свете лампы рассматривать свое стройное белое обнаженное тело. Матовая кожа ее словно светилась изнутри теплым молочным светом. Нежны и шелковисты были ее розовые соски, прохладны и упруги небольшие груди.

Влажные после душа волосы темной волной спускались почти до талии.

— Там, в Москве, я долго не мог уснуть, — прошептал Бернар, встав перед ней на колени и целуя ее живот. Руки его скользили по ее гладким коленям и поднимались все выше и выше. — Я готов был вернуться и схватить тебя вот так… — Он крепко обхватил ее за бедра и прижал к себе. — Но ты была как улитка… Как я хотел тебя, Ева, как мне хотелось дотронуться до тебя, поцеловать… Помнишь, как ты пила «Божоле», которое я привез… Тебе нравится вот так?

Некоторое время он не мог говорить, его язык чудесным образом путешествовал в нежных складках ее женского естества, а Ева, закрыв глаза, тихонько постанывала. Незадолго до момента наивысшего наслаждения Бернар отпустил ее и, увидев недоумевающий и умоляющий взгляд, улыбнулся. В комнату через открытое окно врывался шум деревьев из сада и прохладный ветерок, который колыхал занавески и играл волосами предающихся любви мужчины и женщины. Наконец Бернар, утомив Еву своими ласками и утомившись сам, уложил ее на постель и овладел ею.

Бернар прибавлял темп, он тяжело дышал и обжигал своим дыханием лицо Евы. Она, стремясь ему навстречу и двигаясь в такт, все чувствовала, как ей что-то мешает. Она хотела открыть глаза, понять, что же происходит, но не успела, судорожно обхватила его бедра и замерла, прислушиваясь к собственным ощущениям.

Она не могла видеть, как в приоткрытую дверь на них смотрят. Послышался едва различимый шорох, Ева с благодарностью поцеловала взмокшего и обессилевшего Бернара.

Тяжело перевернувшись на спину, отчего жалобно скрипнула кровать, он подождал, когда Ева устроит на его плече голову, прикрыл ее простыней, обнял и мгновенно уснул.

На следующее утро Натали, одетая в спортивный ярко-синий костюм, повела Еву в пристройку, где должна была располагаться мастерская. Флигель оказался достаточно большим, с просторной, светлой, застекленной верандой, которую пронизывали солнечные лучи.

— Я все продумала. При желании можно спускать жалюзи или затемнять окна черными плотными портьерами. Я пришлю плотника, он сделает все необходимое, быть может, понадобятся полки. Или потребуется какой-нибудь шкаф, зеркала… А теперь составь список, и мы поедем за красками…

В художественном салоне на бульваре Монпарнас они купили большущий мольберт, десяток рам, холст, кисти, несколько коробок масляных красок, гуашь, цветные жировые мелки, плотную белую бумагу и массу необходимых для работы принадлежностей. На обратном пути заехали в небольшой ресторан на набережной и пообедали супом с моллюсками и гусиным рагу. Ева радовалась как ребенок, только одного не могла понять: куда подевался Бернар? После завтрака он пошел к себе и больше уже не показывался. Спросить у Натали она не решалась. Она и так чувствовала себя виноватой за тот шум, что они производили всю ночь, поскольку ненасытный Бернар просыпался пять раз. Но Натали, похоже, не занимали подобные мелочи. Она сама призналась Еве, что настроена позировать уже сегодня. И спросила, не раздражает ли Еву такая поспешность.

— Я могу, конечно, сделать несколько карандашных набросков, но не более.

Она не могла признаться Натали, что в голове ее уже почти сформировался сюжет новой картины. Ночь любви, растерзанная голубка, кровь на ковре, шорохи в саду, обнаженный Бернар — все это она видела на холсте и теперь ждала только, когда ее оставят в покое и дадут возможность поработать в мастерской. Она обманула Натали, сказав, что та ее не раздражает.

Но тем не менее после работы по обустройству мастерской, когда она показала плотнику по имени Франсуа, каким образом следует сбивать рамы, Ева с карандашом в руке и альбомом под мышкой пришла в спальню мадам Жуве.

Натали сидела в кресле, обтянутом пунцовым бархатом, совсем голая. У Евы от ужаса выпал из рук карандаш. Более шокирующего зрелища она еще не видела. Дело было даже не в худосочном теле странной натурщицы, а в ее решимости вернуть себе молодость.

Решимость прочитывалась на ее серьезном лице, которое почему-то здесь, в этой мрачной комнате, приобрело желтоватый оттенок, отчего невидимые на солнце круги под глазами казались и вовсе лиловыми. Но особенно тяжко было видеть ее маленькую голову, покрытую короткими жесткими волосами цвета сигаретного пепла. Как же можно в этих чертах и формах, в этой жуткой цветовой гамме, свидетельствующей о жестокой работе времени над этой некогда цветущей плотью, отыскать оттенки красоты и свежести, здоровья и привлекательности? Ведь Натали ни слова не сказала о схожести с ее былой внешностью. А значит, надо успокоиться и приступить к изучению.

Ева села напротив Натали и внимательно посмотрела в ее глаза. Если не принимать в расчет потемневшие и источенные сухие веки, то сами глаза, черные и блестящие, как черная смородина после дождя, оказались неподвластны времени: это был взгляд молодой женщины.

Даже девушки. Знала ли о том Натали?

Уверенной рукой "Ева нанесла несколько штрихов и, сделав набросок лица крупным планом, принялась за глаза. Карандаш словно только и ждал, чтобы его взяли в руки. Он, приятно шурша по твердой бумаге, в точности повторял выражение глаз Натали.

И когда с портрета на Еву взглянула, укоряя неизвестно в чем, пятидесятилетняя женщина с молодыми глазами, она поняла, что проработала больше трех часов впустую. Она лишь отразила действительность, вместо того чтобы вскрыть тайну времени. А что, если, увлекшись работой, она повторит свою ошибку и на холсте? С другой стороны, она не обязана показывать свои эскизы. Главное для заказчика — конечный результат. А он удовлетворит ее, в этом Ева не сомневалась.

Натали, закутавшись в пушистый желтый халат, закурила. Она держала сигарету длинными тонкими пальцами, глаза ее были прикрыты. Она полулежала в кресле и, наверное, была далеко отсюда. О чем она думала? О ком?

— Мне казалось, ты царапаешь мне кожу, — усмехнулась она, — так громко шуршал твой карандаш. Я просто чувствовала, как ты прорисовываешь каждую морщинку.

Ева молча спрятала листок в альбом и пожала плечами. Она не собиралась вступать в пререкания, тем более что говорить еще было, собственно, не о чем.

— Я пойду, — тихо произнесла она и направилась к двери.

— Ева, — нараспев, словно опьянев от бокала крепленого вина, произнесла сидящая перед ней женщина в желтом. — Ты любовь Бернара?

Ева почувствовала, что краснеет. Нет, она не позволит Натали вести себя подобным образом.

— Я вас не понимаю, — жестко произнесла она.

— Мне бы не хотелось, чтобы твое состояние отразилось как-то на работе.

— Так это вы бросили ко мне в комнату мертвую голубку?

Натали открыла глаза, выпрямилась, отчего полы халата разошлись и обнажили тонкие смуглые бедра и черный треугольник.

— О чем ты? Какая еще мертвая голубка?

Что за дикие фантазии?

— Но если не вы, то кто? Кто бросил вчера поздно вечером ко мне в комнату голубя с перерезанным горлом? Там весь ковер в крови.

— Но это не я, клянусь тебе! Увидишь Сару, скажи, чтобы замыла ковер… Кому это вздумалось так шутить? Странно…

И она снова погрузилась в раздумья. Ева тихонько покинула комнату, вздохнула полной грудью и через сад направилась в мастерскую.

Плотник уже ушел. Три готовых рамки с натянутым на них холстом стояли возле стены. Остальные планки и инструменты были аккуратно сложены в углу и прикрыты свертком с бумагой. Ева посмотрела на часы: конечно, ему пора домой. В маленькой комнатке, примыкавшей к мастерской, она увидела небольшой верстак и висевшую над ним трехэтажную полку, на которой были разложены сегодняшние покупки. Казалось, пиши, чего еще нужно? Однако разговор с Натали и трехчасовая работа над ее портретом вымотали Еву. Ей было необходимо настроиться, но долгое отсутствие Бернара мешало сосредоточиться. Хоть бы он уехал насовсем! Иначе она ничего не сможет написать, он все время будет необходим ей как воздух, ей нужно будет его видеть. Но ведь не может же она заставить его вечно быть при ней! Это нереально.

Почему он ей ничего не сказал? Куда исчез?

Может, Натали приревновала его и отправила куда подальше?

Сквозь прозрачные, вставленные в тонкую белую решетку стекла веранды она увидела приближающуюся к мастерской Сару. Та несла в руках телефонный аппарат. Ева поспешила ей открыть. Сара молча поставила аппарат на верстак и подключила его к розетке.

— Сейчас вам позвонит мсье Бернар, — сказала она загробным голосом и хотела было уйти, но Ева остановила ее:

— Сара, ты не знаешь, кто вчера подбросил мне в комнату голубя?

Девушка широко распахнула глаза и яростно замотала головой. Ей было лет двадцать, не больше. Пухленькая брюнетка с едва заметными усиками над верхней губой и крупным вишневым ртом. Сара носила облегающую трикотажную одежду, которая выгодно подчеркивала ее непомерно большую грудь, тонкую талию и пышные бедра.

— Я так и думала. Спасибо за телефон.

Тебе надо замыть ковер в моей комнате. Кстати, ты неплохо говоришь по-русски.

— У меня отец русский, вернее, армянин.

А мама — итальянка. Мне можно идти?

Едва она ушла, как зазвонил телефон. Ева радостно схватила трубку.

— Ева, ты почему мне не позвонила? Я уже целый час жду твоего звонка у Пейрара. д. — а почему я должна звонить ему? Я даже не знаю номера его телефона.

— Разве ты не прочитала мою записку?

— Какую?

— Я перед уходом оставил ее на твоей подушке.

— Извини, но я ничего не видела. — Она хотела спросить, почему он не разбудил ее перед уходом, но не сделала этого. — Бернар, ты хочешь мне что-то сказать?

— Да. Я соскучился по тебе. Ты не могла бы…

Но тут что-то произошло, и телефон словно умер. Трубка не издавала ни звука. Ева еще некоторое время подождала, потом положила трубку и проверила розетку — все безрезультатно. И тогда она, начиная кое-что понимать, вышла из мастерской и пошла вдоль стены дома, следя за линией телефонного кабеля. Возле двери, ведущей с террасы в гостиную, она увидела оборванный черный провод.

Вернее, срезанный, наверняка только что.

Разъяренная Ева бросилась в спальню Натали, надеясь застать ее там. Постучав и не получив разрешения, она вошла. В пепельнице тлела сигарета, ее пряный синий дымок, извиваясь, поднимался к потолку. Ева огляделась, взгляд ее упал на фотографию, висевшую на стене, прямо над изголовьем кровати. Две молодые девушки улыбались в объектив. Одна из них, судя по всему, была сама Натали. Лицо же второй девушки кого-то смутно ей напоминало. И тут она услышала скрип двери.

Увидев Еву, рассматривающую фотографию, Натали подбежала к ней и сорвала со стены снимок.

— Что ты здесь делаешь? — спросила она, пряча фотокарточку в карман необъятного халата. — Ты не должна рассматривать фотографии в этом доме.

— Я пришла не за этим… В вашем доме происходят странные вещи, мадам Жуве.

Только что Сара принесла мне в мастерскую телефон, но не успела я произнести и пару слов, как перерезали кабель. Я только что видела его. Это возле террасы.

— Ева, я знаю ровно столько же, сколько и ты. Работай спокойно, я позвоню Франсуа, и он сию же минуту починит кабель. А теперь оставь меня, я жду доктора Симона, у меня сеанс.

Возвращаться в мастерскую уже не имело никакого смысла. Ева постучала в комнату Сары. Девушка выглядела испуганной.

— Сара, ты не знаешь телефон Пейрара?

Кто-то перерезал кабель, а мне необходимо срочно договорить с мсье Бернаром.

Сара смотрела на нее исподлобья, а потом, неожиданно приблизившись, прошептала:

— Уезжайте, мадемуазель Ева, моя хозяйка уже несколько лет как не в себе. Это она подкинула вам голубя и перерезала кабель, я сама видела… Ей нельзя верить… А Бернар бросил вас. На квартире Пейрара он встречается с Тижи, это его любовница. Уезжайте, мадемуазель, они вас обманывают.

— — Ты — маленькая дрянь, Сара! Теперь я понимаю, кто все это подстроил. Признайся, лгунья! — Ева, позабыв все приличия, схватила служанку за ухо. — Признайся, ты влюблена в Бернара и теперь делаешь мне эти пакости…

Неужели ты не понимаешь, что стоит мне рассказать все Натали, как она выгонит тебя в два счета!

Сара шумно дышала, на ее выпуклом лбу выступили капли пота.

— Найди немедленно Франсуа и скажи, чтобы он починил кабель. А сейчас дай мне телефон Пейрара. Или нет… Ты умеешь водить машину?

Девушка кивнула.

— Тогда отвези меня туда. Только побыстрее. Я переоденусь и спущусь вниз.

Сара, красная как помидор, быстро пошла по коридору. Ева поднялась к себе, переоделась и спустя четверть часа уже была в машине, за рулем которой сидела насупившаяся служанка.

Дверь открыл Бернар.

— Как ты сюда доехала? Неужели на такси?

Ева в двух словах рассказала ему про Сару.

— А почему ты здесь, а не дома? Может, я тебе помешала?

Бернар выглядел крайне озабоченным.

— Если честно, то я готовлюсь к лекции.

Там, дома, зная о том, что ты рядом, я не смог бы прочесть ни строчки. Но чтобы не расставаться с тобой на весь день, я придумал, что ты будешь мне звонить каждый час. Поэтому я оставил записку. Судя по всему, Сара сделала так, чтобы ты ее не нашла.

Ева прошла в квартиру и, вспомнив все то, что произошло здесь пару дней назад, заметила, как блестят глаза у Бернара. Они подумали об одном и том же. А когда она увидела низко подвешенную лампу, по форме напоминающую мыльный пузырь, то ей почему-то стало весело. Как же могло случиться, что она так быстро забыла Вадима, Москву, Гришу и свои картины? Она словно бы парила над своим прошлым, сожалея, что проснулась так поздно. Ей было уже двадцать девять лет, а она впервые так безоглядно влюбилась.

— Неужели ты весь день просидел в душной квартире? Ты хотя бы обедал?

— Да. Я съел яблоко и грушу.

— Бернар, я сегодня сделала набросок с Натали. Ты не знаешь, зачем ей все это нужно?

— Знаю. Это все Симон, старый идиот. Он внушил ей, что необходимо подробнейшим образом вспомнить свое прошлое… Видишь ли, в молодости Натали перенесла тяжелое нервное потрясение. Кажется, оно было связано с безумной романтической любовью. Что-то там произошло, и она осталась одна. Потом вышла замуж за известного в Париже ювелира, Ги Субиза, и прожила с ним достаточно долго, потом он умер, ну, а остальное ты знаешь.

— Но ты ничего не сказал о портрете! Ну и пусть она себе вспоминает прошлое, а зачем ей портрет?

— Понимаешь, у нее никогда не было детей. Может быть, она хочет посмотреть, как могла бы выглядеть ее неродившаяся дочь? Натали трудно понять, а фантазий ей не занимать.

Кроме того, это же развлечение. У нее крайне однообразная жизнь.

— Бернар, я хотела тебя спросить…

Он все понял по ее глазам и покачал головой:

— Нет. У нас были попытки близости, но она сама все испортила. А теперь уже все равно. Это тоже комплекс. Давай не будем о ней.

Хочешь, я приготовлю тебе апельсиновый сок?

— Я хочу вернуться в мастерскую. Со мной такое бывает. Отвези меня, пожалуйста, обратно.

Ева, ничего не видя перед собой, вышла из квартиры и спустилась на улицу. Она закрыла глаза и увидела свое нерожденное творение. Как нерожденного ребенка Натали.

Бернар отвез ее в мастерскую и потом долго наблюдал из окна своей комнаты, когда же на веранде погаснет свет. Но время шло, он видел сквозь открытые жалюзи мелькающую светлую фигуру и думал о том, что скоро наступит утро, а Ева о нем так и не вспомнила. Он уснул, а когда проснулся, то в чем был, крадучись, через мокрый от росы сад пробрался к веранде и заглянул в приоткрытую дверь. Ева стояла перед большим холстом с зажатыми между пальцами кистями и разговаривала сама с собой. Она работала. Она творила. И никому не позволено было ей мешать. Он хотел предложить ей кофе, потому что понимал, как она устала, но не посмел и тихо вышел в сад.

Было раннее утро, небо порозовело, и сквозь эту розоватую дымку прорывались бледные солнечные лучи.

На крыльцо террасы вышла заспанная Сара и потянулась. Она, надеясь, что ее никто не видит, была в одних трусиках.

— Мсье Бернар, — вдруг услышал он, но вовремя понял, что обращается она к воздуху. — Мсье Бернар, как вы находите мою грудь? — спросила она по-французски и приподняла обеими руками свои груди к солнцу. — Не правда ли, они прекрасны?

Эта девочка играла в придуманную ею же самой игру и понимала счастье по-своему.

— Вам было хорошо со мной этой ночью? — продолжала она томным голосом и вдруг, заметив Бернара, стоящего под деревьями, остолбенела.

— Будет лучше, Сара, если ты приготовишь кофе. И выйди за ворота: по-моему, сейчас принесут молоко. Отнесешь завтрак мадемуазель Еве в мастерскую. И договорись с Франсуа, чтобы он поставил на веранде кушетку.

Сара, казалось, испарилась, словно ее и не было. Как же он ее!

Почти месяц Ева жила в мастерской и выходила оттуда лишь для того, чтобы встретиться с Натали в ее спальне, и вечером — для занятий с Пьером. Времени выучить задание, которое он ей давал, у нее практически не оставалось, поэтому они договорились учить слова вместе после упражнений. Сара приносила еду в мастерскую. Туда же поздно вечером наведывался Бернар.

Натали оказалась права — здесь были идеальные условия для работы.

Ева исправно делала эскизы, внимательно изучая Натали, заставляя свое воображение работать непрерывно. Большую роль стали играть их беседы, в них открывалась новая Натали, та, которую Ева не знала прежде. Но это были не беседы-откровения; эта женщина не рассказывала о своей жизни, чего Ева так боялась: ей не хотелось слышать интимные подробности. Это были рассуждения на самые разные темы, вплоть до политики.

Натали призналась как-то:

— Мне кажется, что я очень поздно повзрослела. Я примерно до тридцати пяти лет многого не понимала. Жила словно в замкнутом пространстве. Ты себе представить не можешь, Евочка, сколько денег я тратила на развлечения! Я думала, что человек создан для наслаждения. Пусть он страдает какое-то время, пусть бьется хрупкой головой о стены, как слепой котенок, но он должен знать, что придет такой светлый день, когда все это кончится и жизнь станет приносить ему сплошные удовольствия. Так было у меня, когда я вышла замуж за Ги. Но теперь-то я понимаю, что мне просто повезло. И все же: если поставить на чаши весов те страдания, которые выпали на мою долю в юности, то, уверяю тебя, они перевесят мою сегодняшнюю, более чем благополучную жизнь.

Она сделала паузу, точно приглашая Еву поучаствовать в ее воспоминаниях. Она явно ждала вопросов, но Ева, вежливо улыбнувшись, сунула ставший уже маленьким карандаш в карман блузки и сказала:

— Конечно, вам виднее. А мне пора. Вот только зайду на кухню, перекушу что-нибудь.

Натали сама следила, чтобы Ева питалась рационально, заставляла ее есть овощи и фрукты и запрещала Саре подавать ей сладкое. Но Ева очень скоро сообразила, что к чему, взбунтовалась и послала Франсуа купить ей целую коробку шоколадного печенья и пирожные.

— Знаете что, Натали, — заявила она на следующий день, устанавливая мольберт, — кончилось время эскизов. Не навязывайте мне, пожалуйста, свой образ жизни. Я всегда ела сладкое и находила в этом превеликое удовольствие. А теперь сядьте прямо и смотрите на меня. Начинается основная работа.

Натали усмехнулась, очевидно, собираясь сказать что-нибудь о количестве холестерина в крови, но поджала губы и подняла глаза на Еву.

— Мне в голову пришла блестящая мысль, — произнесла она неожиданно.

— Вы хотите заставить меня есть проросшие зерна и пить дрожжи?

— Нет, я вовсе не об этом. Мы могли бы ускорить открытие твоей выставки, если бы ты согласилась перевезти сюда свои работы из Москвы.

— Что? Вы предлагаете мне съездить в Москву? Отлично! Я — за.

— Но тебе будет сложно одной, а Бернар не сможет, у него сейчас много работы. Что, если я позвоню Драницыну и попрошу его помочь тебе?

Пусть он посадит тебя в самолет, а мы здесь встретим. Я бы и сама поехала с тобой, но мне что-то в последнее время нездоровится.

— И когда я смогу поехать? — Ева не скрывала радости. Представив, как она войдет в свою московскую квартиру, как наведается в гости к Глебу Борисовичу, как позвонит Грише, она размечталась и не услышала Натали.

— Что вы сказали? — переспросила Ева.

— У меня будет еще одно поручение, передашь Драницыну конверт с запиской и деньгами, хорошо?

— Конечно! Когда я смогу вылететь?

— Я сегодня же позвоню в агентство и скажу тебе. Вечером все будет известно. Ты даже сможешь позвонить своим друзьям и сказать, чтобы тебя встретили. А я дам тебе денег на дорогу. Я даже не спрашиваю, вернешься ли ты, потому что теперь твердо в тебе уверена. Именно в Москве ты почувствуешь всю разницу между твоим теперешним положением и тем, в каком ты жила. У тебя появился вкус к жизни, а это самое главное. А уж после двух-трех выставок, когда я сделаю тебе рекламу, ты вырастешь в собственных глазах.

За день до отъезда Ева вернулась в дом, в свою комнату, и целый час оттирала краску с рук, ног, лица… Ей помогал Бернар. Он заранее тосковал и, чтобы подольше побыть с ней рядом, отменил в университете лекции.

— Может, это даже и хорошо, что ты поедешь одна, — вдруг сказал он, смачивая в растворителе платок и очищая рыжее пятно на ее колене. — Я буду ждать тебя и думать о том, что ты обязательно вернешься. Я буду вспоминать каждый день, проведенный с тобой, и надеяться, что ты окончательно порвешь с Москвой ради меня. Я понимаю, как тебе тяжело осознавать, что в этом доме живет Натали, моя жена, но я также понимаю, что без денег я мало что значу. Конечно, я хорошо зарабатываю, но все же это мизер по сравнению с состоянием Натали. Я знаю, что говорю чудовищные вещи, но деньги в нашей жизни играют большую роль.

Если бы не Натали, я не смог бы заманить тебя в Париж. Ведь ничего, кроме маленькой душной комнатки, вроде той, где ты останавливалась, да обедов в китайских и итальянских ресторанах, я не смог бы тебе предложить.

— А что будет через два года, когда истечет срок вашего договора? Ты уйдешь отсюда?

Ты бросишь ее? Оставишь одну?

— Я буду очень богатым человеком. Натали переведет на мой счет двести пятьдесят миллионов франков и оформит на мое имя два ювелирных магазина. И еще кучу всякой недвижимости.

А сама уедет на остров Корфу. У нее там дом.

— Неужели за эти три года ты не привязался к ней? И у тебя хватит решимости расстаться?

— Разумеется, мне жаль ее, но она прожила нормальную насыщенную жизнь. Мне кажется, она была счастлива все эти годы. Кроме того, у нее есть Симон. Ее доктор. Он не оставит ее.

— Тебе решать. А насчет меня не волнуйся, конечно же, я приеду. Ты посмотришь мои картины, получше узнаешь меня… А ты не слышал, Бернар, какое поручение она собирается дать Драницыну?

— Знаю. Она хочет отыскать в Москве или Подмосковье одного родственника. Очередная блажь. Она любит шокировать людей. Кстати, у меня к тебе тоже будет поручение: передашь Фибиху кассету от Пейрара?

— Конечно. Всегда рада услужить такому славному человеку, как Пейрар. Хотя мне так и не довелось его увидеть.

— Еще успеешь. Чем же он так тебе угодил?

— Тем, что его никогда не бывает дома, у него такая роскошная кровать и буфет забит кукурузными хлопьями…

Только один человек во всем доме радовался отъезду Евы. Эта была, конечно, Сара. От радости у нее изменилась походка, она даже приплясывала на кухне, готовя ужин. Узкое платье прямо лопалось на ее тяжелой груди, крутые бедра обтягивал белый кружевной передник.

Сара была сама любезность. Подавая ужин, она не удержалась и спросила:

— Мадемуазель Ева, вы надолго в Москву?

— Ради тебя, Сара, уехала бы насовсем. Скучно у вас тут, в Париже, ни тебе забастовок, ни безработицы, ни политических потрясений. Разве может русский человек жить без проблем?

— Отсутствие проблем — тоже проблема, — засмеялась Натали, и Еве показалось, что она уже где-то раньше, очень давно, слышала этот смех. Она посмотрела на Натали, и сердце ее сжалось от нехорошего предчувствия.

Из последнего разговора с Бернаром она поняла, что он нисколько не дорожит дружбой и заботой жены. Он считает, что уже полностью расплатился с ней своей молодостью. В конечном счете, это их дела…

В Москву она летела налегке, в маленьком чемоданчике было лишь самое необходимое.

Она попрощалась с Бернаром и Натали в аэропорту и, только поднимаясь по трапу самолета, поняла, насколько близки и дороги для нее стали эти люди. Кто бы мог подумать, что так круто изменится ее жизнь, что благодаря какой-то лестнице, приставленной к балкону, она познакомится с Бернаром! Хотя, может быть, их знакомство произошло бы в любом случае. А как тесен мир! Натали знакома с Драницыным, это же уму непостижимо!

Откинувшись на спинку кресла, Ева, удаляясь от Парижа все дальше и дальше, еще не вполне осознавала, что ждет ее в Москве. Чем ближе становилась Москва, тем отчетливее были мысли о Вадиме. Знает ли он о ее предстоящем приезде? Она позвонила лишь Грише и Фибиху. Да и как он там вообще, без нее?

Может, он встретил другую женщину и счастлив с ней? Ведь это только Ева способна уходить на рассвете… Вадим достоин любви. Он должен найти в себе силы, чтобы забыть ее.

А она сделает все возможное, чтобы он не узнал о ее приезде. Зачем его травмировать?

Когда прозвучала просьба пристегнуть ремни, она напряглась. А если что-нибудь произойдет и самолет взорвется? Ну и мысли! Это же бред! Сейчас они начнут снижаться. Прошло некоторое время, прежде чем самолет остановился. Ева выглянула в окно — в Москве ночь. Трудно было определить, холодно или нет. Стюардесса наверняка говорила об этом, но Ева не слышала ничего, кроме биения собственного сердца.

Едва она коснулась ногами земли и поняла наконец, что полет завершен, а множество сверкающих огней впереди — это аэропорт Шереметьево, ей стало спокойно. Безотчетный страх, который, оказывается, преследовал ее во время полета, отступил. Слава богу, с ней ничего не случилось.

Уже через несколько секунд она почувствовала, что мерзнет. В Москве было пасмурно, дул ветер, и Ева пожалела, что так легко одета.

Уже в аэропорту, не обнаружив в толпе встречавших Гришу, она отошла в сторону, чтобы дождаться багажа и достать из чемодана жакет, и тут кто-то схватил ее под локоть.

— Вадим, ты?

Нет, не таким она его представляла. Ей думалось, что он впал в хандру и все свободное время проводит дома в купальном халате и тапочках, курит и спит, спит и снова курит. Но, увидев его здесь, в толпе, она оценила и бодрый вид, и аккуратную новую стрижку, неизвестный ей светлый костюм, и тот изысканный аромат, который сопровождал его, пока он нес ее чемодан.

Он посадил Еву в свою машину, которую долгое время не мог почему-то отремонтировать, и, словно спасаясь от погони, погнал по шоссе.

— Куда ты меня везешь? Как ты узнал, что я приеду? Почему ты молчишь?

Машина резко затормозила, сильные руки схватили ее, и она почувствовала на своих губах долгий, страстный поцелуй. Она едва не задохнулась.

— Я знаю про тебя все, — сказал он, тяжело дыша и глядя перед собой, словно увидел на ветровом стекле что-то необыкновенно важное.

— Ты прости, что я тогда уехала, не предупредив тебя…

— О чем ты, Ева! Ты была бы не ты, если поступила бы иначе. Но я знал, знал, что ты вернешься! — Он, глупый, ликовал. Он еще ничего не знал. И она решила молчать до конца. Она вновь погружалась в теплый и мутный колодец собственной лжи. Это была такая соблазнительная ложь, это было такое страшное чувство вседозволенности, что Ева почувствовала себя пьяной.

Вадим привез ее к себе. В комнате она увидела накрытый стол. Здесь были и ее любимые цыплята в сухарях, хотя и остывшие, и икра, и маринованные грибы-песочники (на каком рынке он их только нашел!), и фрукты, и, конечно, появилась бутылка ледяной лимонной водки.

Как она отвыкла от этой пищи! В последнее время она питалась рыбой и яйцами в майонезе.

Вадим зажег свечи и погасил свет.

— Это же целый пир! — воскликнула Ева. — Вадим, ты чудесно выглядишь! Я вижу, мой отъезд протрезвил тебя. Ты словно очнулся… Или в твоей жизни что-то изменилось?

— Ты садись… — Он указал на кресло, специально придвинутое к столу, но Ева покачала головой.

— Я же с дороги… Мне надо в ванную. Принеси мне, пожалуйста, мой чемодан…

Она открыла дверь в ванную. Вадим сошел с ума: он выложил стены плиткой, он сделал ремонт! Ева стала раздеваться, оглядываясь.

Вдруг на глаза ей попался махровый халат светло-салатового цвета, который она раньше не видела. Женщина? На полочке стояли женские шампуни и дезодоранты, в стаканчике — пилочка для ногтей и большая прозрачная расческа. А что, если она сейчас выйдет и встретится с этой женщиной? Может, он все подстроил, чтобы отомстить ей? Нет, это невозможно, Вадим на такое не способен.

Как была, голая, Ева открыла дверь и громко спросила:

— Что все это значит?

Вадим и сам был уже почти раздет.

— Ты о чем? — беспечно спросил он.

— Что это за женские.., штучки — расчески, халаты? Это чье?

— Я думал, что ты поймешь… Твое, Ева. Это для тебя. Я хочу, чтобы ты жила здесь, со мной.

Она ничего не сказала и заперлась в ванной.

Вадим удивил ее и в постели. Ничего подобного с ним она еще не испытывала. Он заласкал ее почти до обморочного состояния. Это был не бесстыдный и грубый в своей страсти могучий Бернар, это был нежнейший из мужчин, который утянул ее в обволакивающий теплый кокон. Ева долго не могла выйти из того сомнамбулического состояния, в которое ее погрузили непрекращающиеся взрывы внутри тела. В перерывах между объятиями она вставала с постели, шла под прохладный душ, возвращалась, садилась за стол и начинала творить себе невообразимые бутерброды.

— Тебя там что, не кормили?

— Почему же? — отвечала она с набитым ртом, наливая себе сок. — Очень даже кормили.

Он подходил к ней, усаживал к себе на колени, и ее бедра начинали подрагивать от жгучих прикосновений его плоти. И она, не выпуская из рук бутерброда, разворачивалась лицом к нему, обхватывала его бедрами и, полностью потеряв власть над рассудком и временем, глухо постанывала, содрогаясь всем телом в момент оргазма.

— Бернар, — вдруг еле слышно произнесла она уставшими губами, прижимаясь к Вадиму и целуя его во влажные волосы и мокрый висок, — я люблю тебя.

Под утро она сказала, что устала и хочет спать. Подложив под голову подушку и закрыв глаза, она, пытаясь натянуть на себя простыню, изогнулась, явив Вадиму для обозрения волнующую округлость. Сопротивляться было бесполезно, она заснула под скрип кровати, а проснулась от вскрика Вадима, который без сил рухнул рядом и еще долгое время вздрагивал.

— Как ты думаешь, Натали что-нибудь слышала? — спросила она спросонья.

Днем их разбудили настойчивые звонки в дверь.

— Вадим, открывай! — гремел на весь подъезд Рубин. — Открывай, я тебе говорю!

Ева тотчас проснулась.

— Не смей открывать! — Она на цыпочках прошла в ванную. Вышла оттуда одетая и причесанная. — Значит, так, я пошла домой, понятно? Нет, ты ничего не понял. Когда Гриша зайдет к тебе позже и спросит обо мне, ты ему скажешь, что мы с тобой поссорились в аэропорту и я поехала к себе. Все. А теперь давай потихонечку позавтракаем. Ты же не любишь цыплят? Кто смел, тот и съел. — Она с хрустом грызла крылышко цыпленка, каждый раз вздрагивая от непрекращающихся звонков. — Это он от ревности…

Они видели в окно, как Гриша сел в новенький «Опель», и только после этого вышли из квартиры.

— Ты оставайся, не провожай. Тебе на работу, а мне надо домой срочно.

— Ты придешь вечером?

Она старалась не смотреть ему в глаза. Никогда еще она не чувствовала себя так скверно.

— Конечно, конечно.

Коснувшись губами его щеки, она улыбнулась и бегом спустилась с лестницы. Пробежав с чемоданом в руке два квартала, открыла дверь подъезда и быстро поднялась на свой этаж. Трясущимися руками открыла квартиру и сразу заперлась. Чего она боялась? Того, что Гриша может все понять, или того, что об этой ночи каким-то образом станет известно Бернару? Она не может этого допустить. Упрекать себя уже после того, как все произошло, было бессмысленно. Что она натворила! Она должна написать Вадиму письмо.

Раздался звонок в дверь. Она сунула чемодан в кладовку, сняла юбку и блузку и, накинув халат, открыла дверь.

— Во! Ничего не понял. Ты откуда?

— Гришенька! — Она обвила руками его мощную шею. — Как я рада тебя видеть!

— Ну ты даешь, мать! Я же трезвонил всю ночь и все утро. Ты где была?

— В дальней комнате… Снотворного вчера наглоталась, разволновалась…

Никогда в жизни ей еще не приходилось лгать так много.

— Ну что ж, я рад. Рад, что ты здесь. Ты Левку видела? Драницын к тебе не приходил?

А?.. — И тут он хитро улыбнулся. — А может, он здесь уже, а? Признавайся, Евка!

— Я одна.

— Ты только скажи, и будешь не одна… — Он со смехом обнял ее и поцеловал в шею. И так неуклюже он это сделал и так нежно, словно она была сделана из фарфора, что Ева пожалела его.

Бедный Гриша, во всем-то ему везет, только не с женщинами. Они любят его деньги, быть может, даже его веселый и добрый нрав. Но они не видят в нем мужчину.

— Скажи, ты была у своего упрямого, как осел, адвоката?

— Мы с ним поссорились в аэропорту. Это ты сказал ему, что я приеду?

— Я, — вздохнул Гриша. — Я его понимаю.

Больше того, я с ним солидарен. Он еще ничего не знает о Бернаре?

Она прислонилась к стене, чтобы не упасть.

Это невозможно! Вся ее жизнь — как на ладони.

— Проходи, чего стоишь. Гришенька, твоя фамилия, случайно, не Рентген?

— Нет. Я — Рубин и страшно горжусь этой драгоценной фамилией. А у тебя, птичка, все на лице написано. Ты же едва на ногах стоишь.

Ложись, отдыхай, я тебя понимаю… Хочешь, чаю сделаю?

Она легла и закрыла глаза. Неужели Гриша любит ее? Ева стала вспоминать все, что за время их знакомства он сделал для нее. Ведь в самые трудные моменты ее жизни она обращалась только к нему. Это он утешал ее после развода с Анохиным, хотя виновата во всем была она: Коля, муж, приехал к Драницыну на дачу и застал их там в постели. А ведь он знал обо всем или догадывался раньше… И после всего Гриша приехал к нему и убедил его оставить ей квартиру!.. А может, заплатил ему?

Ну конечно, как же она раньше не поняла! Не мог Анохин, даже из любви к ней, сделать такой широкий жест. Он и за границу-то уехал из-за денег, а ведь эта трехкомнатная много стоит. А когда два года назад умерла мама, кто оплатил похороны? Гриша.

Он давал ей деньги, пока она не стала встречаться с Вадимом. Может, он и пьет оттого, что она не обращает на него внимания? А тот американец?.. Господи, вдруг осенило ее. Неужели это сам Рубин купил у нее «Желтые цветы»?

Она вскочила и побежала на кухню.

Гриша уже готовился нести чай. Увидев ее в разлетающемся халате, он боязливо коснулся своими огромными ручищами ее плеч.

— Что с тобой, птичка?

Она только сейчас заметила, какая на нем роскошная льняная рубашка, белая, в серую полоску, какие великолепные черные брюки. Он, похоже, надел все самое лучшее, что у него было, лишь бы понравиться ей.

— Гриша, это ты купил мою картину?

— Не понял. Какую картину? О чем ты?

— «Желтые цветы». Признавайся.

— Нет же.

— Хочешь сказать, что тот щуплый американец?

— Сначала — да.

— Как это — сначала?

— Он перекупщик. Такой же, как и я Но почему тебя это волнует? Он продаст ее кому-нибудь дороже. Я же работаю в этом направлении. Мы же тебе имя делаем, птичка. Ты-то сама себе цены не знаешь.

— Хорошо, а квартиру, вот эту, анохинскую? Ты?

— Я, — признался он и принялся спокойно разливать чай по чашкам. — Ты обиделась?

— Нет, — ответила она растерянно. — Но почему же я раньше не догадалась? Мне пришло это в голову только что…

— Я не хотел, чтобы ты жила, как твоя мама, в коммуналке. У меня были деньги. Почему бы не помочь?

— Но это слишком щедрый подарок…

— А мне для тебя ничего не жалко. Абсолютно. Ты есть, а это для меня самое главное.

— Ты меня любишь?

— А ты только сегодня это поняла?

— Да. Только что. Послушай, как же ты жил все это время? Ты же меня сам, на своей машине на дачу к Драницыну возил, терпел, когда я тебя ночью вызывала, чтоб поплакаться на твоей широкой груди… А теперь, так сказать, своими же руками отправил к Бернару… Ты знал о нем?

— Знал. Я собирался и раньше вас познакомить, но.., я предчувствовал. Получается так, что я жуткий эгоист. Вот подумай сама, что мешало мне раньше отправить тебя за границу? Или ты хуже писала? Нет же.

Мне было важно знать, что ты в Москве, где-то рядом, что я всегда могу заехать и увидеть тебя.

А Натали заприметила тебя давно. Не сказать, чтобы она была заядлая коллекционерка, скорее взбалмошная женщина, которая не знает, куда девать деньги. Это мои клиенты, а таких людей по миру знаешь сколько…

— Но ты не мог предугадать, что я понравлюсь Бернару.

— Значит, мог. Не то чтобы предугадать, но предположить.

— Но ты не знал, что они поедут на дачу к Фибиху и тот потеряет там свои ключи. Ведь если бы не это, Бернар не оказался бы в моей квартире.

— Ну и что, он должен был приехать в Подвал в тот вечер, в тот четверг. Но внезапно уехал. Я тогда не знал, что вы уже успели познакомиться. Так что это судьба, Ева. А потом мне позвонила Натали и сказала, что Бернар «страдает по русской Еве». Она спросила меня, что ты из себя представляешь, и я, как мог, объяснил.

— Судя по реакции Натали при моем появлении, могу вообразить. «Ничего особенного», я угадала?

— Я не хотел ее расстраивать, щадил ее чувства. Она любит Бернара. И это самое, пожалуй, трагичное в вашей истории.

Чувствую сердцем: не отпустит она его просто так. Что-то случится. Обязательно.

— Не пугай меня. Что может случиться?

Ей не понравился этот разговор. Столько всего навалилось в этот день, что невозможно было обо всем думать. Одно ясно: фамилию Анохина супруги Жуве знали задолго до встречи Евы с Бернаром. И только случай приблизил эту встречу.

— Значит, ты знаешь, где я провела эту ночь? — спросила она упавшим голосом.

— Знаю. Я видел, как он в аэропорту усаживал тебя в машину.

— Гриша! Но это же мазохизм! Почему бы тебе не вычеркнуть меня из своей жизни? Тебе же больно.

— Это не в моих силах.

Она выпила остывший чай и поняла, что у нее нет сил даже подняться со стула. Как ей хотелось, чтобы Гриша ушел! Чтобы он не видел на ее лице следы этой ночи.

— Пойдем, я провожу тебя в спальню, — предложил он и помог ей подняться. — Можно, я посмотрю, как ты будешь раздеваться? Не бойся, я не наброшусь на тебя. Как ты понимаешь, я мог бы сделать это еще пять лет назад.

Я хочу посмотреть на твое тело.

И она не смогла ему отказать в такой малости. Она сняла с себя халат. Почему женщины не любят Гришу?

Он опустился перед ней на колени и обвил руками ее тонкую талию.

— Я много раз представлял тебя обнаженной, но ты лучше, чем в моих мечтах… Я не знал, что у тебя такая талия, такая нежная спина, — шептал он, прижимаясь щекой к ее животу, — такая красивая грудь и гладкий живот… Я понимаю всех твоих мужчин.

Ева растроганно смотрела, как Гриша целует ее колени, и в порыве нахлынувшей на нее нежности обняла его голову, провела пальцами по черным кудрям.

— Ты хочешь быть моим мужчиной? — прошептала она и затаила дыхание, смутно представляя себе, что может последовать за ее словами.

— Да. Хотя бы раз. Я сделаю все, как ты скажешь.

Она легла на спину и закрыла глаза.

— Ты можешь мне не поверить, но я тоже этого хочу. Ну же…

Ева открыла глаза и сразу же вспомнила, что она дома. В дверь еще раз позвонили, а она все разглядывала орнамент на стене, напомнивший ей почему-то первые минуты близости с Гришей. Она сошла с ума.

«Но он оказался прекрасным любовником», — подумала Ева, направляясь к двери.

Она чувствовала себя превосходно. Казалось, тело выражало ей благодарность за все те безумства, которые она позволила себе с тех пор, как приехала домой. Разум молчал. Совесть тоже. Жизнь дарила ей сладостные минуты любви, пусть и окрашенной в ярко-красные тона самообмана и сиреневые — благодарности.

Увидев на пороге Фибиха, она обняла его.

Профессор выглядел озадаченным.

— Ева, с приездом, конечно, но мне кажется, я совершил непоправимую ошибку.

— Что случилось? Что-нибудь с картинами?

— Ну вот, вы все и поняли. Они же как дети вам, я понимаю.

— Что-нибудь пропало? Не молчите! Я же за ними и приехала!

— Нет-нет, боже упаси, все они целехоньки. Но я показал их одному человеку. Я даже не запомнил, как его зовут. Мой адрес ему дал некий Рубин. Кажется, это ваш хороший знакомый.

«Не то слово».

— И что? Он их посмотрел? Что-нибудь сказал?

— Нет. Он только причмокивал губами. По-моему, они ему понравились.

— И вы не побоялись впустить к себе в дом незнакомого человека?

— У него такая благородная внешность. К тому же он в годах. Ну нельзя же, согласитесь, в каждом человеке видеть грабителя или убийцу. Кроме того, ближе к старости человек несколько иначе смотрит на эти вещи.

Словом, я вам признался.

— Глеб Борисыч, вы не знаете, почему я до сих пор держу вас на пороге?

— Нет, извините.

— Да потому, смешной вы человек, что испугали меня до смерти. Проходите, пожалуйста.

— Нет-нет, я хочу сказать вам еще вот что…

Звонил Бернар. — Он по-птичьи наклонил голову набок и внимательно посмотрел на Еву. — Вчера вечером. Он беспокоился, что вы не берете трубку.

— Боже! — Она взволнованно затеребила поясок халата. — Все очень просто: я не успела включить телефон. — На этот раз она не лгала, телефон действительно был отключен.

— Он будет звонить вечером. А еще он передал вам привет.

— Спасибо. Может, зайдете?

— Нет, благодарю. Ко мне сейчас придет друг.., мы с ним должны доиграть партию в шахматы…

Ева метнулась в; кладовку и достала оттуда чемодан.

— Я же совсем забыла! Все проспала. У меня для вас посылка. От Пейрара.

— Ну вот… Спасибо. Это тоже про саранчу, но только про другую…

Он ушел, а Ева решила все-таки перед тем, как звонить Драницыну, выпить чаю. На столе она нашла маленькую сафьяновую коробочку. Она открыла ее и обомлела: там лежало кольцо с крупным бриллиантом. Гриша..'. Ева поцеловала кольцо и еще долго стояла, глядя в окно.

Вечером, когда она ждала прихода Драницына и нервничала, не зная, что ей лучше надеть, позвонил Бернар.

— Бернар! Говорю сразу, что у меня, глупой, был отключен телефон. Долетела хорошо, чувствую себя нормально. Жду прихода Левы.

Фибиху кассету передала. Ты почему молчишь?

— Рад слышать твой голос. Я ужасно скучаю. У меня новости неутешительные. Ты была права. — Он говорил очень тихо. — Я не должен был ей объяснять…

— Что случилось? — У нее мороз пошел по коже и ее снова охватил страх. Она словно вынырнула из цветного дурмана удовольствий, и теперь настало время реальных черно-белых событий.

— Я сказал Натали, что у нас с тобой все серьезно и что я не смогу выполнить наш уговор.

— И что? Как она отреагировала?

— Она сказала, что это теперь не имеет значения. Сказала и ушла. И больше из своей комнаты не выходила. Симон сейчас у нее…

— Что с ней?

— Меланхолия. Черная меланхолия. И еще: она спрашивала, отдала ли ты Драницыну пакет.

— Лева еще не пришел. Как только придет, так сразу же и отдам.

— Ну хорошо, я так ей и передам.

— Бернар, поцелуй ее от меня. Все, дорогой, звонят. Это, наверное. Лева. Целую.

Она побежала открывать.

У Левы было пропорциональное, идеально сотворенное тело, словно тщательно скроенное.

Слегка вытянутое лицо с приподнятыми к вискам глазами цвета опавшей листвы, тяжелые веки, крупный прямой нос и темные полные губы. Густые светло-русые волосы с единственной седой прядью посредине, тоже эффект, доставшийся от природы.

Их сближало с Евой, пожалуй, то, что оба были талантливы не только в живописи, но и в одиночестве. Кроме того, они ощущали себя родственными душами, любили друг друга, но не могли долгое время существовать рядом. Встречи были редкими, непродолжительными, но бурными. Утомленные и пресыщенные друг другом, они расставались: Ева уезжала в Москву, Драницын, проводив ее на электричку, возвращался к себе на дачу.

Неразговорчивый, спокойный и вроде бы ленивый до безобразия, Лева между тем много ходил пешком, много работал и много наблюдал.

Сидя в своей захламленной мастерской с неизменно включенным электрическим чайником на табурете, он писал обнаженных женщин.

Увидев Еву, он обнял ее:

— Салют! Мне на дачу провели телефон.

Звонила Жуве, говорила о каком-то конверте.

— Зайдешь?

— Тебя на сколько отпустили?

— На пять дней. Я приехала вчера ночью.

А что, ты занят?

— Нет. Я намерен вплотную заниматься только тобой.

— Так пройди, поговорим.

— Некогда. Там внизу — такси. Поедем ко мне. День-два ничего не изменят.

— Но почему к тебе-то? Я думала, мы с тобой упакуем картины, все обсудим, и ты освободишься от меня.

— А где картины? — Драницын в нетерпении постукивал носком ботинка об пол.

— У Фибиха, через стенку. Надо же и с ним договориться. Вдруг в нужный момент его дома не окажется.

— Нет, не так. У тебя его телефон есть?

Есть. От меня позвонишь и обо всем договоришься. Как с билетом?

— За билет отвечает Гриша. Он привезет мне его послезавтра.

— И ему тоже позвонишь. Вот проблем-то!

Все, кончай разговоры, одевайся, возьми что-нибудь теплое, я жду тебя в машине.

Начинается. Вернее, продолжается. Все ставят ей условия. Но тут она вспомнила Вадима, что он будет ждать ее возвращения весь вечер, а потом, не выдержав, наверняка придет за ней, и решила принять предложение Левы. Ева бежала от разговора с Вадимом, объясняться с ним было выше ее сил. Ведь должен же он понять, что слабость — одна из ее ипостасей. Будь она сильной и принципиальной, вряд ли он смог бы ее полюбить. А так — один слабее другого, что может быть безнадежнее? Непонятно вообще, почему их роман так затянулся. Она надела брюки и шелковую кофточку и, захватив с собой чемодан, который так и не успела распаковать, вышла из квартиры. Позвонила Фибиху и, предупредив его, что вернется через день забрать картины, легко спустилась по лестнице.

В машине Лева обнял ее и сказал на ухо, что счастлив.

На даче он сразу повел ее в сад. Но прогулка вышла неудачной — потемнело, подул холодный ветер, который, стянув на небе обрывки туч в одну лиловую, заметался по саду, предвещая дождь.

— Хотел тебе показать войлочную вишню, она, правда, еще зеленая, но пушистая, как твоя кожа. — Лева обнял ее за плечи и повел к дому.

— Ты хочешь сказать, что у меня зеленая кожа? — попыталась пошутить Ева, не понимая, зачем он ее сюда привез. Неужели только за тем, чтобы показать войлочную вишню? Вернее, его-то она как раз и понимала, а вот себя — нет. Вряд ли он ограничится вот этим дружеским объятием.

Дом был двухэтажный, с двумя комнатками внизу (плюс кухня и веранда) и огромной мансардой-спальней наверху. Рядом с домом мостились крохотная банька и небольшая терраса с выложенным из обломков мраморных плит полом и навесом с деревянными решетками, увитыми виноградом. Здесь же, врастая железными прутьями в землю, стоял старый мангал, забитый дровами.

— Лева, неужели ты пригласил меня на шашлык?

— А ты думала, я зачем тебя сюда привез? — Сбросив плащ здесь же, на террасе, он принялся уверенно разжигать огонь. — Только бы дождя не было. А тебе здесь, на ветру, оставаться никак нельзя. Я же тебе сказал русским языком, чтобы оделась потеплее.

Ева действительно замерзла. Она закуталась в Левин плащ и, устроившись на деревянной лавке, молча наблюдала, как разгораются поленья и как Лева толстым вишневым прутом ворошит угли в мангале.

— Что ей нужно, не знаешь? Что за конверт?

— Она не сказала. Все хочу тебя спросить: откуда ты знаешь Натали?

— В Подвале познакомились сто лет назад.

Мне тогда деньги нужны были позарез, ну, я и продал ей твой триптих. Неудачная вещь.

Ева промолчала. В живописи не могло быть одного мнения. Дело вкуса.

— Ты знала?

— — Нет. — Она не стала выдавать Гришу. — В Париже, у нее в доме увидела.

— Ты прости, я понимаю, подарок, но очень нужно было.

Лева сходил в дом, принес мясо, шампуры, и Ева принялась нанизывать на них разбухшие розовые куски свинины. Все это выглядело так аппетитно, так густо было сдобрено пряностями, что Ева с трудом удерживалась, чтобы не съесть мясо сырым.

Лева оглянулся и поймал ее взгляд.

— А ты все такая же хищница?

Она не ответила. Тогда он подошел к ней и, не обращая внимания на ее немые протесты — руки в сметане, шампур, того и гляди, вонзится в его живот, — поднял ее лицо и поцеловал в губы. Ветер спутывал их волосы и задувал огонь в мангале. Стало совсем темно.

Наконец дрова догорели, и Лева отпустил Еву.

Оказывается, они простояли так довольно долго. Шелковая кофточка оказалась расстегнутой, Левин свитер серой кошкой свернулся на лавке.

— Ты помнишь, как мы жили здесь с тобой? — Он как ни в чем не бывало подхватил готовые шампуры с мясом и устраивал их над углями.

— Нет. Я ничего не помню и не хочу помнить.

— Ну как же, здесь цвел куст бульдонежа… а там ты сама вырастила астры…

— Твой бульдонеж цвел весной, а я была здесь осенью. И астры посадила не я.

— Когда цвел бульдонеж, ты прожила здесь всего несколько дней, это верно. Астры мне дала соседка, рассадой, но ухаживала за ними ты… Я хочу, чтобы ты все вспомнила.

— Лева, я, наверное, сейчас поеду домой.

Шашлык — это, конечно, хорошо, но я не могу оставаться с тобой на ночь. Ты же знаешь, я теперь живу там, у Натали… Я люблю Бернара…

— — Красивый мужик. Уверен, что и он тебя тоже любит. Но ведь он никогда не узнает, что ты была здесь. Побудь со мной. — Он подошел к ней и обнял. — Я здесь совсем одичал. Во мне столько неистраченной энергии. Я переполнен любовью. Я просто зверь.

— Здесь, в деревне, что, нет женщин?

— Сколько хочешь. Но мне нужна только ты. Какое у тебя красивое кольцо. Это тебе Бернар подарил?

— Нет, Гриша.

— Гриша? Странно. Оказывается, я ничего не понимаю в людях. Я считал, что Гриша — бесчувственное животное. Но я не ревную тебя ни к кому. Потому что я помню ту осень, помню тебя и все то, что ты мне говорила.., тогда.

Я не знаю, каким я должен быть, чтобы ты осталась со мной… Не знаю, из какого материала ты сделана, ты просто ускользаешь из рук… Ну что ты мне ответишь?

— Отвечу, что мне холодно, во-первых, а во-вторых, у тебя шашлык подгорает. — Дразнящий аромат жареного мяса вывел ее из задумчивости. Она почти не слушала Леву. Обняв себя за плечи, она сидела на лавке и раскачивалась из стороны в сторону. Конечно, она вспомнила все. Забыть Леву невозможно. А от его последнего поцелуя ее бросило в жар.

Лева принес водку и красные, фаршированные морковью, маринованные перцы. На огромном глиняном блюде шипел аппетитный шашлык, стояла мисочка с луком в уксусе, высился горкой нарезанный деревенский хлеб.

— Подожди минутку! — Лева бросился в дом и вышел оттуда с шерстяным жакетом. — Вот, надень, а то замерзнешь. Теперь давай выпьем за твой приезд…

Она пила и ела, точно в тумане, пока не поняла, что заболела. Московская погода наказала ее за предательство. Она поняла это только после того, как перестала наслаждаться вкусом шашлыка. Стало больно глотать.

— Лева, я, кажется, заболеваю. Может, мне не стоит пить?

— Как знаешь. Ты взрослая девочка.

Прогремел гром, и по виноградным листьям застучал крупными каплями дождь. Все было съедено, недопитая водка перекочевала в кухню.

Едва они вошли в дом, на сад обрушился ливень.

— Успели все-таки. — Лева помог Еве переодеться во фланелевый мужской халат до пят и уложил в постель. Она лежала на широкой деревянной самодельной кровати под красным, в желтых петухах, одеялом и молила бога, чтобы поскорее прошла простуда. Временами ей казалось, что она слышит голос Бернара.

«Неужели я брежу? Почему мне так плохо?»

Вдруг Еве начинало казаться, что она находится в квартире Вадима. Зачем она согласилась поехать к нему? И вообще, почему все складывается таким образом, что мужчин в ее жизни все больше и больше? Почему она не может остановиться на одном и успокоиться? Она боялась признаться себе, что присутствие рядом мужчины придает ей силы и вдохновляет на написание новых работ, равно как и любовные игры она постепенно возвела в культ. Быть может, таким образом она пыталась уравновесить те периоды жизни, когда запиралась в мастерской и писала до изнеможения, забыв напрочь не только о мужчинах, но и о еде? Иначе как объяснить все эти безумства? И даже теперь, когда в ее жизни появился Бернар, мужчина, которого она по-настоящему любила, ничего не изменилось: она по-прежнему встречается со своими любовниками. Природная чувственность, неистребимое желание быть любимой и в то же время ощущение незащищенности и одиночества сделали Еву сладострастницей. И если ее мозг не успел осмыслить то главное, что происходит в сознании людей, занимающихся любовью, то тело, подчиняясь инстинкту, вело к истинному наслаждению. Она не видела причин отказываться от него, тем более что любовники в основном были постоянными. Больше того, она была уверена, что, кроме физической любви между ней и мужчиной, конечно же, существует духовная связь. Другое дело, думают ли так ее мужчины? Левка? Вадим? Бернар?..

Она на какое-то время провалилась куда-то, где было тихо и жарко, но потом очнулась, открыла глаза и увидела склоненное над ней лицо Левы. Она почувствовала его руки на своем теле, его дыхание возле своей щеки и поняла, что время повернуло вспять, что за окном шумит осенний дождь… Ей казалось, что эта гонка за наслаждением никогда не кончится. Волосы Левки пахли дымом, такой запах бывает у поздних октябрьских хризантем.

— Бернар, я устала… — взмолилась она и попыталась натянуть на себя одеяло. — К тому же мы так шумим… Натали это не понравится.

Да и Саре тоже.

Утром, едва проснувшись, она отдала Леве конверт от Натали.

Он вскрыл его и достал письмо. Прочитал и снова спрятал в конверт.

— Это секрет? — Ева пила парное молоко, которое Лева принес от соседки. Под мышкой Евы торчал градусник.

— Натали всегда была сентиментальной.

Ищет какую-то знакомую. Просит узнать, жива ли она. Натали же сама из Подмосковья. Опомнилась. Тридцать лет прошло. Кстати, она пишет, что я могу прилететь в Париж вместе с тобой. Тут и деньги… Возьмешь меня?

Ева отвернулась к стене и натянула одеяло наголову.

— Это ответ?

Она не пошевелилась.

— Хочешь еще молока?

Она открыла лицо и замотала головой.

— А хлеба с маслом и медом?

— Драницын, ты и мертвого достанешь. Конечно, хочу. — Она посмотрела на градусник. — Боже, сорок! Лечи меня немедленно!

Завтра утром я должна быть здорова.

— Тогда спи. Я сейчас попытаюсь истопить баню. — Лева присел на кровать, откинул одеяло и поцеловал Еву в живот. — Правда, горячая. Гриша звонил…

Она вздрогнула.

— Что он сказал?

— Чтобы ты отдыхала спокойно, билет уже у него, все в порядке. Просил поцеловать тебя… в живот, что я сейчас и сделал…

При воспоминании о Грише ей стало еще жарче.

Весь день прошел между сном и явью. Лева уходил и возвращался. Несколько раз приносил еду, но она не могла есть. Жар не спадал. Наконец Лева пришел и заявил, что баня готова.

— А ведь при температуре нельзя, — заметила она, одеваясь. — Но хочется. До смерти хочется; Пойдем скорее.

Она забралась на самую высокую полку и напитывалась теплом до дурноты, до головокружения. Сердце колотилось.

— Стучат, — сказал встревоженно Лева, обматывая бедра полотенцем. — Не бойся, это кто-то из своих.

Через минуту он вернулся.

— Там псих какой-то тебя спрашивает.

Я сказал ему, что тебя здесь нет.

— Это, наверное, Вадим, я тебе про него рассказывала. Он что, ушел?

— Нет. Стоит. Он мне не поверил.

Накинув халат, Ева вышла из бани и увидела на террасе Вадима.

— Как ты меня нашел?

— Твоя знакомая сказала. Я искал тебя на Крымском валу, там же выставка твоего Драницына, но тебя там не было. Вот она мне и сказала, где он живет. Я хотел еще вечером приехать, да гроза началась. Домой поедешь?

— Я не могу, Вадим. Я заболела. Да и незачем. Помада в ванной, шампуни, расчески… Не обманывай меня и себя. Ты все время жил с другой женщиной.

— Я хотел забыть тебя. — Он протянул руку, разжал пальцы, и Ева увидела ключ. — Вот, возвращаю. Был у тебя утром, и в это же время позвонил твой француз.

— Бернар? — Ей показалось, что нарочно произнесла это имя вслух, чтобы доставить себе и боль, и счастье одновременно. Брешь, вызванная его отсутствием, не заполнялась, как она ни старалась. Она бы вновь и вновь повторяла это имя, будоража себя, но слово не в силах было материализоваться.

— Прощай, Вадим. — Она поцеловала его и ушла.

Лева сидел на лавке и смотрел в окно.

— Мне кажется, спрячься я на Луне, меня и там достанут. — Она поднялась по ступенькам и села. — Что-то мне холодно.

— И мне. — Лева вздохнул и плеснул водой на раскаленные камни.

— Почему ты не сказал, что у тебя выставка на Крымском валу? — спросила Ева. Они лежали в постели и прислушивались к тишайшей дроби бегающих под полом мышей. В окно светила яркая перламутровая луна.

— Какая разница? Ты же все видела.

— Разве это не событие в твоей жизни?

— Это — не событие. Вот то, что ты здесь лежишь, событие. — Он намотал ее волосы на свою руку. — Привязать тебя, что ли, к кровати, чтоб не сбежала?

— Не можешь.

— Если хочешь, поедем завтра на Крымский вал.

— Хочу.

— А ты не хочешь остаться здесь насовсем?.

— Если бы у меня было три жизни.., нет, извини, четыре, то я бы вам всем сказала: хочу.

Но я одна, а вас четверо. Вы и есть в моей жизни, и нет. Это вы распустили меня. Ваша любовь слепая. Но вы нужны мне. Я сейчас откровенна, как никогда. Но если и ты, и Вадим, и Гриша знаете обо мне все и меня это не пугает — напротив, мне от этого становится легче, — то Бернар уверен, что он у меня один.

И при мысли, что узнает о вашем существовании, у меня мурашки по коже, мне страшно.

Я боюсь его потерять. Хотя он далеко неидеален. Что мне делать, Левушка?

— Живи. Пусть все будет как будет. Я ничего не скажу Бернару. И Гриша будет молчать. Этот твой адвокат.., за него отвечать не могу. Хотя, будь на месте Бернара, я бы понял, но, конечно, страдал бы. Когда любишь, всегда страдаешь.

Ева вдруг подумала, что смертельно обидела Вадима.

На следующий день Лева по настоянию Евы привез ее на Крымский вал, и, несмотря на слабость, она с радостью окунулась в знакомую ей атмосферу никчемных разговоров, дежурных комплиментов и завистливых взглядов. На выставке она встретила многих своих однокурсников, с которыми училась в «Мухе». Многие отошли от живописи и всерьез занялись архитектурой и дизайном. Вот они чувствовали себя увереннее в этой жизни, часто получали заказы, ездили за границу и смотрели на своих друзей-живописцев несколько высокомерно. Олег Веселовский купил дом в Праге и теперь приглашал всех знакомых приехать к нему в гости. О работах Драницына он отзывался однозначно:

«Обнаженка всегда котировалась на Западе. Двести марок вон за ту, рыженькую, и сто пятьдесят за блондинку. А „Купальщице“ пятьсот марок — красная цена». Ева, о которой в Москве последний месяц ходили самые невероятные слухи, своим приходом сбила всех с толку.

— Ты уже вернулась? Так быстро? — Лида Головко, подающий надежды скульптор, которой недавно мэрия заказала сделать копию с памятника Гоголю, искренне обрадовалась появлению Евы. Она обняла ее и по установившейся традиции шесть раз поцеловала.

— Я за работами приехала. Как ты, Лидок? Давно вас всех не видела.

— Веселовский куражится, разбогател, меня уже не замечает… А ведь у нас с ним роман был.

Как время меняет людей! А ты хорошо выглядишь, там, в Париже, наверное, все такие худенькие?

— Да я и Париж-то практически не видела.

Все больше в мастерской… Я же работаю.

— Ты бы зашла ко мне, поболтали бы.

— Я скоро уезжаю. А что у Тани Смеховой?

Все хорошо?

— По-моему, она в религию ударилась. Но работает много, ей Гриша помогает.

Ева покраснела.

Зал, где проходила выставка, был удачно освещен солнцем, отчего обнаженные женщины Драницына смотрелись совсем как живые. Они. словно источали свет и тепло.

— Мне кажется, что не столько Левка любит женщин, сколько они его. Ты посмотри только на выражение их глаз… Особенно хороша вот эта рыжуля. И где он только таких роскошных женщин находит?! Уверена, они не натурщицы.

— Ты не знаешь, у Левы что-нибудь купили?

— Шесть картин. У него агент хороший, ему Гриша посоветовал.

— Ты вот все про Гришу, а сам-то он где?

— Разве ты не знаешь? Улетел. Кажется, в Вену. Обещал завтра утром вернуться. Или сегодня вечером.

Неожиданно Ева вскрикнула: кто-то, подкравшись сзади, обнял ее и чмокнул в ухо.

Она обернулась: это был Веселовский.

— Ты что? — Она шлепнула его по руке. — Если ты ко мне насчет Праги, то я приеду, не надейся.

— Ну-ну, Ее Величество Строгость надули губки? Я же к тебе, Ева; со всей душой! Ты вот меня не приглашаешь в Париж, я же не обижаюсь…

Она посмотрела ему в глаза. Белокурый, красноносый, с бледными впалыми щеками и прозрачными серыми глазами, он улыбнулся одними тонкими сиреневыми губами. Джинсы и светлый замшевый пиджак он держал, похоже, только для своих московских друзей — настолько они ему не шли, но служили верным пропуском в Подвал и на прочие тусовки. Ева помнила, как одалживала Лидочке деньги, чтобы та подарила на день рождения своему возлюбленному Олегу кожаную куртку. И как потом самой Лиде пришлось подрабатывать натурщицей в училище, чтобы вернуть долг. А Олег ушел к другой женщине.

Он несколько раз уходил от Лиды и каждый раз возвращался.

Дар живописца соперничал у Веселовского с талантом архитектора. Молоденькая немка, случайно оказавшаяся у него в мастерской, увезла-таки его в Германию, устроила для начала в рекламную фирму, а потом уже добилась крупного заказа на проект цветочного магазина. Так началась в Бонне его карьера архитектора и дизайнера. Первое время он часто ездил в Москву, навещал друзей, но потом, устав от их каждодневных забот, связанных, как правило, с продажей работ, прекратил свои поездки. И вот спустя три года объявился на выставке Драницына.

— Видел, кстати, в Гамбурге твоего бывшего. Процветает. Живет по-прежнему один, жениться не собирается.

— Передавай ему привет, — холодно ответила Ева и отошла от него к Драницыну. — Мне понравилось. Столько света, тепла, плоти и эротики… Лева, отвези меня домой, а? — Она повисла на его плече и заскулила тихо, чтобы никто не услышал.

— Нас с тобой приглашают. Здесь недалеко, к Маринину. Помнишь его? Да вон, здоровый такой и громкоголосый… Неужели не помнишь?

— Это тот, который пел Юльке Зверевой серенады под окнами? Неужели он? Я его сто лет не видела.

— Он-он. Разбогател, стал директором туристической фирмы «Карфаген».

Они подошли к Глебу Маринину. Почти лысый, но холеный и сдобный, как пряник, Глеб чмокнул Еву в щеку.

— Ну что, ты уговорил свою даму? Верблюда, фаршированного антилопами и кроликами, яйцами и рыбой, не обещаю, но кое-что у меня для вас имеется. Ко мне приехал друг из Ферганы, он готовит такой плов! Курдючный жир привез и специи, рис — янтарь. Десять километров от Москвы, поехали.

Ева посмотрела на Леву и, вздохнув, согласилась.

Среди незнакомых людей, шума, смеха и музыки Еве стало нестерпимо скучно, и она пожалела, что не поехала домой.

Хотя плов был действительно на славу, мужчина, сидевший по правую руку, постоянно подливал ей в бокал вино, от этого, наверное, ее быстро потянуло в сон. Сидели в саду, за длинным столом, в центре которого стоял огромный казан с оранжевым от шафрана пловом. Говорили о курсе валют, кредитках и политике.

— Меня зовут Сергей, — представился какой-то мужчина, и Ева повернула голову в его сторону. — Я работаю вместе с Глебом.

Она поняла, что он заговорил с ней, воспользовавшись отсутствием Левы, которому срочно понадобилось куда-то позвонить.

— — У вас такие грустные глаза. Это правда, что вас зовут Ева?

— Почти. Во всяком случае, сегодня меня все знают под этим именем. А что в этом удивительного?

Если он скажет, что у нее редкое имя, то она пошлет его к черту.

— Согласен, я неоригинален, — сказал, словно прочтя ее мысли, Сергей. Он был во всем черном. Пепельного цвета волосы, черные глаза, ухоженные руки, не знающие физического труда. — Вам здесь скучно?

— Пресыщение никогда еще не доводило до хорошего.

— Вы имеете в виду плов?

— Я имею в виду все.

— А хотите, я покажу вам, где растет ранняя вишня, марель?

— Знаете, марель у меня всегда ассоциируется с госпожой де Марель Мопассана. И я не хочу знать, где она растет.

— Мне очень знакомо ваше лицо.

Ева встала, чтобы уйти. Она хотела отыскать Леву и уговорить увезти ее домой. Возле ворот, в тени высоких елей, среди которых был спрятан загородный дом Глеба Маринина, стояло несколько машин. Курившие под навесом мужчины, явно не знающие, куда себя деть, были, судя по всему, личными водителями гостей. Самих гостей Ева толком не успела и рассмотреть. Какие-то солидные мужчины, три девушки, которые только и умели, что смеяться невпопад. Что у Левы общего с этим бомондом?

Она нашла Драницына на крыльце.

— У тебя такое лицо, словно ты потерял свою любимую собаку. — Она поднялась к нему. — Что с тобой, Левушка?

— Помнишь, Натали просила отыскать одного человека? Я поручил своему знакомому, которому это ничего не стоит, и вот оказалось, что этой женщины давно уже нет в живых. Уверен, что Натали расстроится, должно быть, это ее бывшая подруга, еще с московских времен…

Ты сама ей об этом скажешь или мне написать?

— Напиши лучше. — Еве стало казаться, что Париж, Натали, Бернар — все это ей приснилось. Вместе с чудесной мастерской, ухоженным садом, верандой, увитой клематисом, Пьером, у которого так изысканно прокатывается французское "р", душной спальней, словно созданной для того, чтобы в ее шелковой сердцевине вращать колесо времени вспять. Даже Сара показалась ей сейчас, на расстоянии, героиней фильма Бунюэля: яркой, непредсказуемой и очень сексуальной. Ей не верилось, что через пару дней она сможет туда вернуться.

— Знаешь, если мне позвонит Бернар, — как бы ей хотелось, чтобы он оказался рядом! — я сама могу сказать ему об этом, а он передаст Натали.

Они вернулись к гостям. Глеб Маринин, как объяснил ей Лева, являлся спонсором выставки и с недавнего времени с величайшим удовольствием играл роль эдакого русского мецената. Охотно оплачивал обучение одаренных детей за границей, гастроли малоизвестных театров и балетных трупп.

Он сидел сейчас во главе стола, с красным лицом, взмокший, расслабленный и улыбчивый, смотрел на присутствующих гостей, словно сквозь розовый туман излучаемой им же доброты, и наслаждался каждой минутой, прожитой на этом свете. Увидев вошедших Еву и Леву, он, очнувшись от каких-то своих сладостных раздумий, всплеснул руками и даже привстал с места.

— Евочка, ты посмотри только на эти постные физиономии.., эти люди умеют зарабатывать деньги, но совершенно не умеют отдыхать. Ты помнишь, как на моем дне рождения ты изображала Диану-охотницу? Ради меня, очень тебя прошу, повтори это. Что хочешь проси, все сделаю…

Ева посмотрела на Драницына, он усмехнулся и пожал плечами.

— А ты точно сделаешь все, что я тебя попрошу?

— Абсолютно. Если это, конечно, не связано с космосом. Ну же!

Ева скрылась в соседней комнате. Следом за ней проскользнул Глеб.

— Все, что ты видишь здесь, — в твоем распоряжении. Даже лук со стрелами есть. Все.

У меня тут неделю назад актеры отдыхали, так я попросил их прихватить с собой костюмы.

— Мне бы пару борзых, Глеб, — засмеялась Ева, снимая брюки и примеряя набедренную повязку из искусственной леопардовой шкуры.

— Какие проблемы! Сейчас тебе их приведут.

Полуобнаженная, с импровизированными «бусами» из молодых зеленых яблок (это ей передал через форточку Лева), с луком в руках и висящим на плече колчаном со стрелами, Ева ждала собак, когда приоткрылась дверь, и показалось лицо ее соседа по столу, Сергея. Он протиснулся в дверь, и она увидела в его руках два поводка — за дверью дышали борзые.

— Знаете, а ведь я вас вспомнил… Около двух месяцев назад, в Париже… Я наблюдал за вами, видел, как вы долго стояли в нерешительности возле телефонной будки, словно собирались кому-то позвонить, но потом, видно, раздумали. Я хотел пойти за вами, чтобы помочь — я чувствовал, что вы впервые в Париже, но потерял вас из виду. Скажите, это были вы?

Ева настолько уже вошла в роль Дианы-охотницы, что даже не прикрыла обнаженную грудь. В конце-то концов она же собиралась выйти к гостям в таком виде, так почему бы ей не расслабиться уже сейчас, перед Сергеем?

— Дайте сюда собак и не мешайте мне. — Она толкнула дверь и увидела в коридоре двух превосходных, белых с черным, борзых, с изогнутыми гибкими спинами, умными вытянутыми мордами, с темными блестящими выразительными глазами. Вырвав из рук опешившего Сергея поводки, она прошла мимо него, распахнула дверь в комнату, из которой доносились голоса гостей, и скрылась за ней.

— Ну что, ну что я вам говорил! Какая женщина! — Глеб, задрав голову, смотрел на Еву, стоящую на столе среди хрустальных фужеров и тарелок, прицелившуюся стрелой в некую невидимую мишень в углу комнаты. Распущенные волосы ее едва прикрывали грудь, полностью обнаженные ноги будили воображение раскрасневшихся мужчин, которые, позабыв о том, где находятся, всем своим видом выражали страстное желание овладеть Дианой. Возле стола стояли, переставляя длинные тонкие лапы, борзые и преданно смотрели на нее в ожидании очередного куска мяса, которое она бросала им с огромного блюда.

— Господа, это не просто Диана-охотница!

Это прекрасная художница Ева Анохина. У меня для вас есть сюрприз. Мне только что привезли слайды ее работ. Мы можем прямо сейчас организовать небольшой аукцион, своеобразный мини-Кристи. А человек, который привез их, всем вам хорошо известен.

Итак, Григорий Рубин!

В комнату вошел Гриша. Увидев на столе почти голую Еву, он некоторое время не мог оторвать он нее глаз.

— Ты здесь? Не ожидал. — Он протянул руку и помог сойти со стола. Накинув ей на плечи чей-то пиджак, увел в комнату.

— Ты совсем трезвая. В такие игры играют в другом состоянии. Подожди, кто-то рвется в дверь… — Он отпер замок, и Ева увидела Глеба.

— Я готов исполнить любое твое желание, — заговорщически прошептал он, пытаясь дотронуться до Евы, которая, вдруг осознав, чем она занималась последние полчаса, забилась в угол комнаты и затравленно смотрела. Ей показалось, что воздух в этом доме пропитан страстью, что отовсюду на нее смотрели глаза обезумевших от желания мужчин.

— Я хочу домой, — сказала она, поспешно одеваясь.

— И все? Этого мало. Ты не такая женщина, чтобы желать такую малость. Пожелай что-нибудь невообразимое.

— Тогда глоток холодного «Божоле» и ломтик сыра. Это все. А теперь, Гриша, едем. Увези меня отсюда. Скажи Леве, что мне пора.

,

— Ты откуда, Гришенька? — Она сидела в машине, прижавшись к его плечу. — Из Вены?

— Да… Ты не о том. Вот, выпей. — Он плеснул в подаренный Марининым хрустальный фужер вино. — Сыр будешь?

— Конечно, буду. Гриша, что-то странно на меня действует Москва. Я вообще не понимаю, что со мной происходит. Творю бог знает что.

Ты же знаешь, я два дня провела на Левиной даче. У него там просто рай. Он просил, чтобы я там осталась.

Гриша поцеловал Еву в висок.

Вдруг машину повело в сторону, завизжали тормоза, и она резко остановилась, чуть не врезавшись в обогнавший их автомобиль. Дверца распахнулась, и Ева увидела Драницына.

— Я с вами, — тяжело дыша, выпалил он и рухнул рядом с ней на сиденье. Машина, на которой он приехал, тут же сорвалась с места и исчезла.

Зажатая между двумя мужчинами, Ева пила маленькими глотками вино и смотрела вперед, на дорогу. С каждой минутой становилось все темнее и темнее. Небо приобрело иссиня-черный оттенок, прогремел гром.

— Закройте окна, — попросила она. Лева и Гриша молчали.

Они сопровождали ее сейчас так, как сопровождали фактически и в жизни. Молча и преданно. А ведь окажись на их месте другие мужчины, они либо разорвали бы друг друга в клочья, либо убили бы Еву из ревности. Но ей повезло. Ее распущенность — а иначе поведение Евы никак не назовешь, — они облекали в красивые слова, жесты и поступки, находя ей оправдание.

Заехали в придорожное кафе. Оставив машину на обочине дороги, под кронами высоких елей, они за несколько секунд вымокли до нитки. Вбежав в невысокое строение красного кирпича, оказавшееся совершенно пустым, заняли столик возле окна. Белая пластиковая мебель, красные шелковые занавески, огромные вентиляторы под потолком, покрытая лаком деревянная стойка, за которой ни души. Наконец показался мужчина неопределенного возраста и внимательно посмотрел на посетителей.

— Нам какого-нибудь сока, пожалуйста, — попросил Гриша, стягивая через голову мокрую рубашку и развешивая ее на спинке соседнего стула.

То же самое сделал и Лева. Немного погодя последовала их примеру и Ева, оставшись в одних брюках. Мужчина — а это был, судя по всему, хозяин кафе — от изумления чуть не расплескал принесенный на подносе в высоких бокалах сок.

— Персиковый, со льдом, — сказал он, не сводя глаз с полуобнаженной Евы. — Девушка, может, вам принести что-нибудь сухое…

— Что вы имеете в виду?

— У меня есть чистый белый халат.

— Спасибо. Я хочу остаться так.

Он ушел, бормоча себе что-то под нос, а Ева расхохоталась. Причиной было, конечно, «Божоле» и то состояние вседозволенности, которое так и не отпускало ее.

— Если бы не моя температура, я бы, пожалуй, побегала босиком под дождем, — сказала она, глотая приторный сок и требуя, чтобы принесли еще и еще. — Лева, между прочим, мы так ничего и не сделали, не упаковали…

Отвезите меня домой. Мне холодно. Я устала.

Что было дальше, она помнила смутно. Очнулась она уже в Москве. По крыше машины барабанил дождь, вода заливала стекла.

— Приехали, — сказал Лева.

— Холодно… Гриша, где билет?

— Я привезу тебе его завтра утром. Пойдем. — Он подхватил чемодан и проводил ее до дверей.

Еву разбудил звонок. Она, в полной темноте, на ощупь, нашла трубку, схватила и прижала ее к уху.

— Ева? Это Бернар. Я не могу без тебя. Я совершил страшную глупость. Главное — ничего уже не исправишь.

— О чем ты? Где ты?

Но в ответ раздались лишь длинные гудки.

Она слышала его голос так близко, так явственно, словно он разговаривал в соседней комнате. Сон закружил обрывки ее мыслей и унес с собой в голубые лабиринты подсознания.

А утром приехали Гриша и Лева. Они вынесли из квартиры Фибиха работы, упаковали их и проводили Еву в аэропорт.

— Ты не забудешь передать Натали мое письмо? — спросил ее на прощание Драницын и поцеловал в щеку. Ветер играл его светлыми спутанными волосами.

— Не забуду. — Еву до сих пор знобило, все происходящее казалось ей нереальным.

— Я тебе позвоню, — обнял ее Гриша. — Объяснишь своей покровительнице, что пять картин ты оставила мне. А я уж знаю, что с ними делать. Все будет хорошо. — Он поцеловал ее в другую щеку.

И ей стало страшно. Вдруг с Бернаром что-то случилось? Или с Натали? Ведь она была совсем плоха?

Самолет оторвался от земли и стал набирать высоту. Еве захотелось персикового сока. Стюардесса принесла ей лимонад и аспирин.

— Приятного полета, — сказала она по-французски, и Ева ее отлично поняла.

Некоторое время она стояла в нерешительности перед воротами, увитыми диким виноградом, пока вдалеке не увидела Сару. Та беседовала с садовником. И тогда Ева позвонила.

Сара, заслышав звонок, побежала по дорожке к воротам.

— С приездом, — до отвращения вежливо произнесла служанка и открыла металлическую калитку.

Казалось, Ева никуда и не уезжала. Тихо и спокойно было в этом райском месте, где каждый был занят своим делом. Натали сидела на террасе, подставив солнцу свое тонкое лицо.

Увидев приближающуюся Еву, она встала и принялась нервно обмахивать лицо руками:

— Приехала? Ты приехала?

Ева приблизилась к ней и поняла, что Натали хочет обнять ее. Неужели она думала, что Ева не вернется?

— Конечно.

— А если бы не Бернар, то могло бы быть иначе? — осторожно спросила Натали, усаживая Еву и жестом подзывая Сару. — Принеси чего-нибудь, видишь, человек с дороги…

— Где Бернар? Где ты его оставила, в аэропорту?

И тут до Евы дошло, что в аэропорту она оставила свой багаж — два ящика с картинами.

— Знаете, у меня температура… Я совершенно потеряла чувство реальности. Натали, я оставила в аэропорту все свои картины.

— А Бернар? Разве он не заберет их? — По тону, которым все это было сказано, Ева догадалась, что Натали начинает кое-что понимать.

А именно: Бернара Ева не видела.

Натали, Ева и Франсуа на фургончике приехали в аэропорт.

Пока Натали со знанием дела получала драгоценный багаж, Ева стояла неподалеку. Она находилась в полуобморочном состоянии. Наконец, когда все формальности были улажены, ящики погружены в фургон и отправлены с Франсуа домой, Натали взяла такси и повезла Еву в ресторан.

Крохотный, с белоснежными развевающимися на ветру тентами и плетеной мебелью, ресторан располагался на берегу Сены. Оттуда открывался вид на причал, возле которого сверкала свежевыкрашенными бортами голубая яхта.

Рядом с ней по колено в воде стоял худенький загорелый мальчик в красных шортах и дразнил большущего рыже-белого сенбернара. Солнце плескалось в зелено-мутной воде, в воздухе носился запах жареной рыбы и кофе.

— Так вы не встретились с Бернаром?

— Нет!

— Но ведь он вылетел практически вслед за тобой! Вы с ним не могли не встретиться!

— Возможно, у него в Москве были какие-то дела…

— Ерунда! Никаких дел! Он как сумасшедший помчался за тобой. Он мне наговорил такого, что только слабоумный не понял бы, как он влюблен в тебя… — Натали осеклась, словно боясь сказать лишнего, и надолго замолчала.

Принесли салат и жаркое. Обед прошел в тягостном молчании. Натали, не вполне уверенная в том, что Ева знает об их с Бернаром контракте, так и не рассказала ей, что же произошло. Неужели Бернар расторг контракт? А потом, приехав в Москву, позвонил и сказал о том, что «совершил страшную глупость»? Неужели он действительно считает, что для нее деньги играют такую большую роль? Но ведь Натали не слепая, она прекрасно видела и понимала, она должна была предположить, что с появлением в жизни мужа Евы он отдалится.

— Ну что? — спросила наконец Натали, когда было съедено мороженое и выпит последний бокал белого вина. — Ты готова работать?

— Конечно. Я только об этом и думала. — Ева не лукавила. Она дождаться не могла того момента, когда переступит порог «своей» просторной мастерской и продолжит работу.

— Тогда поедем. — Они встали из-за стола. — Ты увидишь, что в мастерской стало еще удобнее. Там появилось новое кресло для отдыха, большое зеркало, а еще Франсуа установил переговорное устройство. Теперь ты сможешь говорить и со мной, когда я нахожусь в своей комнате, и с Сарой. А насчет Бернара — не переживай. Я его знаю, он, очевидно, захотел побыть какое-то время один. Ему предстоит принять решение, а это не всегда просто.

Отдохнув и набравшись сил, Ева в своей комнате перебирала эскизы портрета Натали. Раз от раза лицо на портрете действительно приобретало все более и более моложавый вид.

Но моложавый — не молодой.

Они договорились, что Ева придет в ее спальню в три часа.

Она посмотрела на часы: без пяти три. Пора.

Сложив все рисунки в папку, она вышла в коридор и, тут же вспомнив о письме Драницына, вернулась и взяла его с собой. Странно, что Натали не спросила ее о Леве.

Натали неподвижно сидела в кресле в своей излюбленной позе, скрестив ноги и вытянув руки на подлокотниках. На ней был шелковый темно-бордовый халат, на ногах — бархатные туфли. Волосы забраны под черную атласную косынку, завязанную сзади и плотно стягивающую голову.

— Я болела все это время, — сказала она тихо, — не очень заметно?

— Нет, все нормально. — Ева поправила на мольберте подрамник, выдавила на палитру немного белой, черной и желтой краски и сосредоточенно принялась всматриваться в лицо сидящей перед ней женщины. Она, сощурив глаза, пыталась представить ее без морщин, с гладким, матовым лбом, менее острыми скулами и более светлыми губами. И все же: какого цвета были ее волосы? Для такой смуглой кожи и темных глаз ей больше подошли бы темно-каштановые.

Ева смешала краски и провела несколько волнистых линий. Лицо на полотне сразу же изменилось, оно оживало на глазах. Пусть это будут распущенные по плечам волосы. Или нет, скорее, у нее была стрижка, едва прикрывающая уши.

Ева увлеченно работала до самого ужина.

Когда же Натали попросила ее передать пачку сигарет, Ева словно очнулась, отложила кисти и закурила вместе с ней.

— Как вы посмотрите на то, что я приду к вам завтра в восемь утра?

— Да ты, как я вижу, увлеклась? Хорошо. В восемь так в восемь.

— А почему вы не спросите меня про Леву?

Натали вздохнула, потянулась до хруста в костях и горько усмехнулась:

— Я позвонила ему вчера вечером. Гриша сообщил мне телефон к нему на дачу.

— А кто эта женщина? — набравшись решимости, задала нескромный, как ей казалось, вопрос Ева. Ведь если бы Натали хотела, она сама рассказала бы ей об этом.

— Да так… Старая история. Но я поручила Леве отыскать еще одного человека. Быть может, еще не все потеряно? Ну да ладно. Не будем об этом. — Она взяла трубку переговорного устройства и сказала Саре, чтобы та подавала ужин. — Сейчас придет Симон. Он обожает рисовый пудинг с орехами.

И что только эти иностранцы находят в пудингах? Обычная рисовая каша, подслащенная и сдобренная яйцами и маслом.

Симон — рыжий пухлый человек с голубыми глазами и пушистыми желтыми ресницами.

По тому, как он ухаживал за Натали, Ева поняла, что они близки. Непонятно, зачем она мучает Бернара? Но при мысли о Бернаре настроение ее вконец испортилось. Почему он не звонит? Что он делает столь долгое время в Москве? Почему не зашел к ней домой?

Что за разговор произошел у него с Натали?

Почему он бросил ее, Еву? От этих «почему» раскалывалась голова. Но с другой стороны, такое вынужденное одиночество явно шло ей на пользу. Она чувствовала в себе нормальный зуд художника. Она уже знала, что эту ночь проведет в мастерской. И что все мысли о Бернаре найдут отражение на холсте.

Через неделю ей позвонил Гриша. Ева, прижимая трубку к щеке плечом, от радости только и могла, что слушать его голос.

Он что-то говорил ей, рассказывал, перемежая свою речь словами, полными любви и заботы.

— Я так соскучился по тебе! Бросай ты к черту свой Париж и возвращайся! Я возьму билеты в Венецию, и мы чудесно проведем время. Нет-нет, ничего не говори, я и так знаю, о чем ты хочешь меня спросить. О Бернаре. Не переживай. Он живет у Фибиха и хандрит. Это неудивительно. Все мужчины, которых ты бросаешь, впадают в депрессию. Ты хочешь сказать, что ты его не бросила? Это тебе только кажется. Тут у меня на столе какой-то коньяк.., густой, сладкий и полностью выбивающий мозги. Я жирую.

Хандрю на свой манер. Скучаю по тебе смертельно. А твой Драницын кланяется тебе, он на даче — пишет. Вы все, черт побери, вкалываете, а я, как последняя скотина, наживаюсь на вашем таланте. Но вы не должны на меня обижаться. Я — ваш таран, я вас направляю в нужное русло. Ты хочешь спросить, что с твоими картинами? Я их не стал продавать в Москве. Я готовлю тебе сюрприз. Скоро в Париж приедет мой друг — ты его знаешь, Глеб Маринин! — он привезет тебе одну вещь. Думаю, она тебе понравится. А как, кстати, с твоей выставкой на площади Константен-Пекер?

— Нормально. Натали сняла там целый зал.

Сегодня будут готовы рамы, их делают на какой-то специальной фабрике, я в этом не особенно-то разбираюсь. А еще вот-вот выйдет буклет, кажется, типа миниатюрного каталога, я тебе его пришлю, вернее, передам так же с Глебом. Если честно, то я тоже соскучилась по тебе.

Кстати, огромное спасибо за кольцо. Я в Москве ничего не соображала. Даже поблагодарить не успела… Что нового в Подвале?

— Татьяна Смехова собирается в монастырь.

Купцов, Родин и Белоцерковский поехали автостопом по Европе. Практически без денег, как-то через Украину. Налегке, только спальники взяли. Представляешь, из Токая, из Венгрии открытку прислали — когда писали, видать, навеселе были. Смешные. Веселовский Лидочку с собой зовет, в Прагу. Я объясняю ей, что надо все с умом делать, правильно я говорю?

— Конечно. Мне бы твои мозги.

— Да уж. А мне бы твои. И еще руки. И глаза.

И волосы. И уши. И все! Хочешь, я к тебе приеду?

— Нет. Ко мне нельзя. Я работаю. Все, Гришенька, целую. — Она положила трубку и некоторое время просидела неподвижно. Итак, Бернар в Москве, живет у Фибиха. Какая, к черту, депрессия? А как же его занятия, лекции?

Надо бы расспросить Натали, а позже, выбрав момент, выведать у нее и причину его отъезда.

Какие-то странные звуки и шорохи заставили ее отвлечься от раздумий. Кто-то ходил по саду. Но кто? Натали с Симоном и Пьером играли в карты в гостиной. Сара мыла посуду на кухне. Франсуа пошел к себе домой. Ева набросила на плечи шаль, подаренную ей Натали, и вышла, стараясь ступать неслышно, из мастерской. Вокруг стояли высокие черные каштаны, между ними проглядывали небольшие ухоженные лужайки с аккуратно подстриженными кустами жасмина и другими неизвестными ей растениями. Здесь же, совсем неподалеку, стояла беседка с круглым столом посередине. Там Ева обычно отдыхала. Однажды она зарисовала акварелью этот уголок сада. Вот и беседка. Ева, скрываясь в тени дерева, присмотрелась и увидела почти в двух шагах от себя, в беседке, стол — белый, на вид хрупкий, а на нем — лежащую навзничь Сару, над которой склонился в недвусмысленной позе мужчина. Он рычал и так яростно двигался, что казалось, Сара вот-вот рухнет вместе со столом на газон. Ева, не отрываясь, смотрела на эту пару, и ей не хотелось уходить. Глядя на разметавшую руки и судорожно царапающую ногтями поверхность стола Сару, ее обнаженную грудь, слегка прикрытую белым фартуком, который вместе с подолом темной юбки был теперь вывернут наизнанку, ее лицо, искаженное какой-то болезненной страстью, Ева и сама возбудилась, пожалев, что на столе предается любви Сара, а не она сама. Ее взгляд упал на поднос с едой, скрытый в траве.

Наконец мужчина исторг хрипловато-прерывистый стон, оторвался от Сары и, словно остывая, прислонился к столбу, поддерживающему купол беседки. Он был совершенно голый, и лунный свет щедро поливал голубоватым перламутром его бедра и живот. Еве подумалось, что таким орудием, которым он располагал, он способен удовлетворить не одну женщину. Прямо сейчас, прямо здесь. Это был Франсуа. Сара лежала не шевелясь.

Ева бросилась в мастерскую. Закрыла за собой дверь и села в кресло. Сердце ее билось вдвое чаще, чем до прогулки по саду. Как бы ей хотелось, чтобы рядом оказался Бернар!

Задрожали стекла веранды, распахнулась дверь, и в мастерскую вошла, держа поднос на вытянутых руках, растрепанная, с малиновыми щеками, Сара.

— Ваше молоко и булочки, мадемуазель Ева. — Она бухнула поднос на столик и, пятясь, поспешно вышла, захлопнув за собой дверь. Ева взяла стакан с молоком и отпила глоток, после чего заметила, что литая поверхность узорчатого серебряного подноса засыпана мелкими желтыми цветами, а между булочек примостился большой черный с лакированными крылышками жук.

Ей не хватало дня. Казалось бы, занятия французским отнимали не так много времени, но после них она чувствовала усталость, какой никогда не возникало после работы над холстом.

Это была другая усталость. Кроме того, Натали поручила Франсуа научить Еву водить большой спортивный автомобиль. Вроде все было просто: переключай скорости, нажимая на сцепление и газ, и кати себе по тихим утренним улицам, пока никто в квартале не проснулся. Но машину почему-то дергало из стороны в сторону, да и трогалась она с места как-то рывками.

Но уже вскоре Ева начала достаточно сносно ездить вокруг дома и выезжать на приличное расстояние. В середине августа она сдала на права и, почувствовав себя более свободной, чем прежде, отдалилась от дома настолько, что оказалась на улице Сент-Антуан.

Миновав ее, она выехала на старинную улицу Сен-Поль, затем через мост на бульвар Сен-Мишель, и наконец перед ней открылся в голубоватой дымке знаменитый Люксембургский сад. Припарковав машину, Ева, вдохнув аромат цветов и влажных каштанов, прошла наискось через сад, где на другом его конце начинался не менее знаменитый Монпарнас — улица Вавен, бульвар Распай. На Монпарнасе развешивали свои картины художники или торговцы картинами. Ева с любопытством ходила от лавочки к лавочке, пока не оказалась на террасе кафе «Ле Дом». Там, выбрав уютный уголок, из которого смогла бы наблюдать за посетителями, она взяла три свежих круассана и кофе с молоком. Жизнь поворачивалась к ней все более радужными своими сторонами. Париж, о котором она столько читала и слышала, принял ее в свои нежные и гостеприимные объятия.

В кафе заходили парни и девушки в джинсах и ярких майках, с книгами под мышкой, они пили кофе, поглощали ароматные булочки и тут же что-то читали, записывали, переговариваясь друг с другом. Они чувствовали себя здесь как дома. Приходили парочки и постарше, без книг и тетрадей, усаживались на высокие вращающиеся стулья и, заказав что-нибудь легкое, вроде разбавленного вина, просто ворковали, радуясь жизни.

Покружив по парку, Ева отыскала наконец свою машину — благо, она ярко сверкала на солнце своими красными бортами и хромированными деталями, села и спокойно, как учил ее добросовестный Франсуа, тронулась с места.

И тут ей показалось, что она увидела Бернара. Она прибавила скорость. Он вошел в подъезд высокого старинного дома. Ева притормозила, выпрыгнула из машины и вошла следом. Тут же в нос ей ударил запах сырой штукатурки и вареного лука. Это был жилой дом. Она в полутьме поднималась по лестнице, звук ее шагов гулко отдавался во всем подъезде. Но Бернара нигде не было видно. Вероятно, она обозналась. Она вышла из дома, села в машину и, глотая слезы, помчалась домой.

Лишь в Париже Ева поняла, что устроить выставку здесь проще и намного дешевле, чем, скажем, в Москве. Однако французы, ожидавшие увидеть традиционные русские пейзажи и натюрморты, портреты и несколько тяжеловесную графику, столкнулись с довольно сложной подоплекой философских картин русской художницы. Поражали и сами размеры полотен.

Превосходно владея искусством рисовальщицы, Ева стремилась в своих работах отразить внутренний мир женщины. Парижские критики, боясь преувеличить или недооценить Еву, писали нейтральные статьи, предрекая ей большое будущее, но утверждая, что сегодняшний ее уровень недостаточен для таких аукционов, как Сотбис или Кристи. Но одно было неоспоримо, что понимал всякий, мало-мальски разбиравшийся в живописи: это работы незаурядного, оригинального мастера, чья манера не вызывала ассоциаций ни с кем другим в мире искусства. Это и настораживало, и вызывало восхищение. Посетителей выставки ошеломила также и стоимость работ. Она была настолько высокой, что раздражала и ставила в тупик. Натали посчитала необходимым заплатить двум знакомым журналистам средней руки, заказав рекламные статьи, но некий мсье Блюм, ангажированный журналист Академии изящных искусств, к мнению которого в Париже прислушивались уже почти десять лет, назвал выставку «претенциозной» и написал, что, «рассматривая полотна художницы, начинаешь вспоминать, что такое мигрень и спазмы желудка», что «радующемуся жизни французу по душе более аппетитное и оригинальное меню». Вот под таким гастрономическим соусом и прошло закрытие выставки. Блюм сделал свое черное дело — ни одна картина не была куплена.

Хотя желающих посмотреть «столь нашумевшие» картины было более чем достаточно. Ева отказалась давать интервью, она смотрела на свое поражение сквозь пальцы. Полотна, выставленные на Константен-Пекер, были, по ее собственному мнению, лучшими ее творениями.

Натали пыталась успокоить ее, но Ева сказала:

— А вы-то сами не остыли ко мне? Успех — дело случая и времени. Вы готовы ждать?

Или же мне покупать билет в Москву?

Натали всплеснула руками:

— Не сходи с ума! Я уверена в тебе больше, чем в самой себе! Здесь живет капризный народ, который желает знать, во что он вкладывает деньги. Ни вкус, ни стиль, ни тематика — ничто не играет такую роль, как имя. Ты-то, я надеюсь, понимаешь это не хуже меня.

В день закрытия выставки, когда картины были водворены в галерею Натали, Сара вкатила в гостиную столик с запотевшей бутылкой русской водки, тарелку с норвежской жирной сельдью и вазочками с красной и черной икрой.

Здесь же были масло и ржаной хлеб с тмином.

— А где же лук кольцами? — возмутилась Натали, отвинчивая крышку и разливая ледяную прозрачную водку в узкие хрустальные рюмки.

Сара, хлопнув себя по лбу, убежала и через минуту вернулась с луком. Добавила лук к селедке и снова скрылась за дверью.

— У нее роман с Франсуа, — усмехнулась Натали, делая себе и Еве бутерброды с икрой. — Дурочка, у него же семья. Но пусть себе живут и радуются. Она хотя бы перестала донимать Бернара… — Натали уронила вилку и покраснела.

— Так ведь вроде бы и донимать некого? — спросила Ева.

Она вспомнила, как ездила с Франсуа в отель неподалеку, когда он учил ее водить машину, вспомнила его прикосновения, слова и подумала о том, что французские мужчины сильно отличаются от русских. И если бы сейчас, в порыве откровенности, Натали задала ей вопрос:

«Чем же?», то она бы непременно ответила. Но Натали ничего не могла знать. Она играла сейчас роль утешительницы, и Еву это устраивало.

— Я должна тебе сообщить две приятные новости, — интригующим тоном произнесла Натали и протянула Еве бутерброд. — Во-первых, сегодня приезжает Бернар. Ну? Почему же ты не радуешься?

— А вы считаете, что я должна от радости хлопать в ладоши, потому что приезжает мужчина, который бросил меня на целый месяц и не давал о себе знать? Натали, Бернар меня больше не интересует.

Натали опустила руки и непонимающе уставилась на Еву:

— Он не мог! Не мог!

— Если он был жив и здоров, то мог.

— Ты ничего не знаешь. Он был виноват передо мной. — Она закурила. — Когда ты уехала, он сказал, что не намерен оставаться в этом доме — представляешь, в этом доме! — ни минуты. Что он разрывает наш договор, а суть договора в том, что он должен жить со мной в браке в течение пяти лет под одной крышей, после чего ему отойдет приличный капитал.

Так вот, он решил развестись со мной. Ему осталось-то всего ничего, мог бы потерпеть, тем более что ты была рядом. Но он испугался, что ты бросишь его, когда узнаешь, что он не так богат, как тебе могло показаться. Он собирался как сумасшедший. Притворился больным — для коллег, и полетел в Москву. В аэропорту я ему сказала — он немного взял себя в руки, — что, если он передумает, пусть возвращается, я забуду этот разговор. А потом я поставила ему еще одно условие…

— Сколько можно! — Ева встала и швырнула салфетку на ковер. — Сколько можно измываться над людьми? Какие контракты, какие условия? Вы — выжившая из ума истеричка, которая только и знает, что играет на чувствах людей. Вы нашли самое слабое место Бернара и давите, давите изо всех сил! Неужели он вам настолько безразличен, что вы не желаете ему счастья? А я? Вы подумали обо мне? Я чуть с ума не сошла, когда узнала, что Бернар остался в Москве. Что такое вы придумали на этот раз?

— Я сказала ему, — Натали горько усмехнулась, и лицо ее вдруг озарилось грустной улыбкой, — чтобы он возвращался через месяц, не раньше, тогда я дам ему развод, и он получит свою долю. Я проверяла ваши чувства.

— Вы?! Да какое вы имеете право проверять чьи бы то ни было чувства?! Вы слишком много на себя взяли. Разбирайтесь с Бернаром сами. У вас свои взгляды на жизнь, а у меня — свои. — Она выпила одним глотком содержимое рюмки и выскочила из комнаты. Как она ненавидела в эту минуту Натали!

Забежав к себе в комнату и покидав в чемодан только самое необходимое, она зашла в мастерскую и, со слезами на глазах простившись с ней и со своими неоконченными работами, через маленькую калитку на другом конце сада вышла на улицу. Отыскав телефонную будку, она позвонила Франсуа, который в это время мыл ее машину в гараже, и попросила выехать за ворота. Через четверть часа Ева мчалась в тупик Бово.

Клотильда, узнав Еву, удивленно вскинула брови. На ее немой вопрос Ева лишь пожала плечами.

— Мне бы ту комнату, в которой я останавливалась, — сказала она на плохом французском, но девушка поняла ее.

— Ужинать будете?

— Я уже поужинала, — с чувством произнесла она, устремляясь вслед за Клотильдой на второй этаж.

Девушка открыла ей комнату и хотела уже уйти, как Ева сказала:

— Клотильда, я тебя очень прошу: меня здесь ни для кого нет, понимаешь?

Девушка поправила на носу круглые очки и грустно улыбнулась: она поняла.

— Обещай мне! — Это уже вырвалось по-русски, но Клотильда все равно кивнула. Видимо, с такими просьбами к ней обращались не впервой.

"Вот и все, — думала Ева, ложась на кровать, — с чего началось, на том и закончилось.

Жизнь вообще любит симметрию".

Как ни старалась она не думать о Бернаре, мысли — одна мрачнее другой — не давали ей покоя. Как мог он, повинуясь капризу Натали, так надолго бросить ее, Еву? Почему он не позвонил ей и не объяснил, не успокоил? И тут она вдруг все поняла. Это сначала он якобы действовал в угоду Натали, но, оказавшись в Москве, увидел ее с Вадимом, потом — с Гришей, потом еще и с Левкой… Нет, он сделал все совершенно правильно! Какой мужчина позволит присутствие другого мужчины — а тем более других мужчин! — в жизни любимой женщины?

Ни-ка-кой! Поэтому Бернару ничего не стоило выполнить это условие. Ну вот, наконец, все встало на свои места.

После таких размышлений оставаться одной в гостиничном номере не было никаких сил. Машина, на которой Ева приехала, по документам принадлежала ей. Она и так много чего оставила в доме Натали. Подстегивая себя подобными оправданиями, Ева, надев черное с блестками платье, спустилась вниз, отдала ключи Клотильде и, предупредив, что непременно сегодня вернется, вышла из гостиницы. Фонари освещали розовые газоны, от благоухания которых кружилась голова. Начиналось время баров и ночных ресторанов. Ева покатила наугад, она никуда не спешила, она ничего не хотела. Она не понимала эту другую жизнь, по законам которой жили Бернар и Натали. Должно быть, у нее действительно большие деньги, раз она крутит своим мужем как хочет. На то они и деньги, чтобы властвовать над людьми. Даже в таком масштабе. А что остается Еве? Ждать. Она чувствовала: что-то должно произойти.

Она позвонила Франсуа. Услышав ее голос, он сразу же перешел на шепот:

— Натали разыскивает тебя. Она очень переживает. — Потом, помолчав немного, решился:

— Приехал Бернар. Они пьют водку.

— Франсуа, я совсем запуталась, кажется, это застава Сен-Мартен. Возьми такси, приезжай, мне так плохо…

Она выкурила полпачки сигарет, прежде чем увидела подъезжающий к ее машине желтый автомобиль. Франсуа поцеловал ее. Он не был похож ни на одного из ее мужчин. Стройный, с коротко стриженными светлыми волосами и карими глазами под темными густыми бровями. Она вспомнила ту ночь, когда застала в беседке Сару с Франсуа. Сна не было, Ева долго стояла у окна и смотрела на залитый лунным светом сад. Потом позвонила в плотницкую. Она почему-то была уверена, что Франсуа не пойдет ночевать домой.

Ей повезло, он был там и взял трубку.

— Сара у тебя? — только и спросила Ева.

Ошарашенный Франсуа ответил, что она «давно спит».

— Зайди ко мне, у меня тут небольшая неприятность, что-то с полкой, сейчас упадет…

Ей показалось, что он все понял. Пришел через две минуты и остался у нее до утра.

Всю ночь они колесили по ночному Парижу, останавливаясь в барах, пока Ева окончательно не опьянела. Начинало светать. Франсуа вез ее в гостиницу, но она потребовала остановиться возле бара под названием «Сезанн».

Там они сели за столик, и Ева принялась рассматривать посетителей.

— Ни одного русского лица, — сказала она достаточно громко.

Сидевший за соседним столиком мужчина в белом вязаном свитере тотчас обернулся. Еве не понравилась его борода, и она показала ему язык. Но мужчину это нисколько не смутило.

Он улыбнулся и, сказав что-то официанту, перешел за их столик.

— Что ему от нас нужно? — спросила Ева у Франсуа, услышав быструю урчащую французскую речь. Мужчины разговаривали явно на повышенных тонах.

— Он хочет с тобой познакомиться. Говорит, что ему знакомо твое лицо.

— Скажи ему, чтобы шел к черту.

— Блюм, — наклонил голову незнакомец и протянул Еве свою визитную карточку.

— Я не знаю никакого Блюма. Вы кто?

— Вы мадемуазель Анохина? — спросил он. — А я тот самый Блюм, который написал про вас.

И тут случилось то, чего ни Франсуа, ни тем более Блюм не ожидали: Ева плеснула в лицо критику виски.

— Это по-русски. Пусть и грубо. Поедем, Франсуа. Он еще пожалеет о своей статье.

Проснувшись в гостиничном номере одна, Ева с трудом припоминала, как же она доехала. Ей удалось это лишь частично. Она помнила только, что отправила Франсуа домой, сказав, что это приличная гостиница и что «мужчин здесь на дух не переносят».

Сильно болела голова. Ева позвонила Клотильде и попросила кофе и два апельсина. Она лежала и вспоминала весь вчерашний день, и ей казалось, что удача повернулась к ней спиной. Натали никогда не простит ее, как не простит ее выходки и Блюм. И Бернар ее не простит, и Гриша, и Вадим… Голова раскалывалась.

Ева опять позвонила Клотильде и попросила болеутоляющее. Выпив лекарство, она уснула и проспала до полудня. А когда проснулась, то обнаружила на столике записку с просьбой позвонить Франсуа.

Она позвонила.

— Натали ждет тебя. Она говорит, что это у тебя нервное, из-за неудачи на выставке. Тебе в комнату постелили новый ковер, персидский, кремовый, с красными розами, — словно отчитываясь, быстро говорил Франсуа. — Бернар сидит на террасе и смотрит на дорогу. Саре приказали приготовить пельмени.

Я не знаю, что это такое.

— Это очень вкусная русская еда… Мясо в тесте. Я их обожаю, Франсуа.

— Что такое «обожаю»?

— Это значит, что я их люблю.

— Значит, ты и меня «обожаю»?

— Конечно.

— Пьер спрашивал у Натали про тебя, она сказала, что ты в отъезде, но скоро вернешься.

— Спасибо. Я подумаю. Скажи, а ты никому не говорил, где я?

— Никому.

— Хорошо, я перезвоню тебе. Не приезжай ко мне.

Она положила трубку. Что изменится, если она вернется? Ничего. Абсолютно.

На следующее утро она почувствовала себя гораздо лучше и отправилась в город за покупками. Выехав на набережную, названия которой она не знала, Ева притормозила, чтобы полюбоваться открывшимся ей видом на Сену. Вода, зелено и много солнца! Она представила себе, как хорошо было бы сейчас оказаться с Бернаром на борту какой-нибудь небольшой яхты. Забыв обо всем, отправиться в путешествие, пожить хотя бы с месяц на воде, поработать, отдохнуть, насладиться покоем и любовью.

Вернувшись в гостиницу, она позвонила Франсуа и попросила его срочно приехать.

Она коротко изложила ему свой план.

— Ты возьмешь меня с собой? — Это было первое, что он спросил.

— Нет, Франсуа, я хочу побыть одна. Мне бы девушку, которая будет готовить, и человека, который показал бы мне, как управлять яхтой. И все.

— Там нужен мужчина.

И она поняла, что он прав.

— Тогда ничего не получится. Буду жить здесь, в этом душном номере, и курить одну сигарету за другой.

Конечно, пожить на яхте с Бернаром было пределом мечтаний. Но он стал для нее чужим. И она решила позвонить Грише, чтобы он увез ее в Москву. Она заказала с помощью Клотильды разговор с Москвой и стала ждать. Телефонистка сказала, что номер не отвечает. Круг замкнулся.

В дверь постучали. Вошла Клотильда и сообщила, что приходил «тот самый красивый мсье», спрашивал Еву Анохину, но она, Клотильда, сказала, что с «тех пор» ее не видела.

— Ты все правильно сделала, Клотильда. — Ева с трудом глотнула. Дождавшись, пока за девушкой закроется дверь, она подбежала к окну и увидела Бернара. Он стоял на тротуаре и, задрав голову, смотрел на ее окна. Нет, это было бы слишком просто. Она отошла от окна и легла. Но тут же вскочила, распахнула окно и крикнула удаляющейся машине:

— Берна-а-ар!

Вечером пришла взволнованная Клотильда.

— Мадемуазель, там снова пришел тот мсье, он хочет здесь снять комнату… Что мне делать?

Ева, которая все время лежала и плакала, поднялась и, отстранив девушку, выбежала в коридор.

— Бернар! — Она уткнулась ему в плечо, а он обнял ее и прижал к себе. Они стояли в гостиничном холле и на глазах довольной Клотильды целовались.

Потом в номере, оставшись одни, забрались в постель, и Бернар, как в первый раз, сгорая от желания и радости, что он снова с Евой, набросился на нее и стал покрывать поцелуями ее лицо и тело. Ева, обняв его, вдыхала запах его волос. Она была бесконечно счастлива.

— Ева, я должен объяснить тебе, почему уехал… Я не хотел, не хотел. Это все Натали, она поставила мне условие. Пойми, я хочу, чтобы мы были счастливы… Это все ради тебя, ради нас…

— Я знаю, — ответила она, тяжело дыша, чувствуя, как его руки скользят вверх по ее бедрам, раздвигая ноги. Она закрыла глаза и со стоном приняла его. Последовали резкие сильные движения, Бернар рычал, постанывал и делал остановки лишь для того, чтобы поменять положение.

Позже, лежа в постели, они рассказывали друг другу, что произошло за время их разлуки. Но, как ни странно, говорили обо всем, кроме того, что было в Москве. Ева даже боялась представить, что было бы, если бы Бернар узнал, как она провела там время и с кем. У Бернара, очевидно, тоже были причины не вспоминать Москву. Но Ева когда-нибудь расспросит обо всем Фибиха.

— Я хочу пожить на воде, — заявила Ева уже в машине, когда они возвращались домой. — Ты бы смог управлять яхтой? Пусть она будет маленькой, но непременно белой.

Бернар повернулся к ней, и она увидела, что он улыбается.

— Управлять яхтами — это мое хобби. Считай, что мы уже в пути.

Сначала они хотели отправиться вдвоем, но Натали, предвидя заранее весь отдых возле плиты, посоветовала им все же взять Сару.

Яхта называлась «Коллетт». Бернар нанял ее у одного торговца рыбой. Это была обычная яхта с двумя каютами и хорошо отапливаемым помещением, в котором Сара готовила. Ева, как ребенок, радовалась возможности отдыхать и работать на свежем воздухе и все время, с утра до самого вечера, проводила у мольберта. Она писала пейзажи, делала зарисовки с Бернара, который ловил с палубы рыбу.

Стояла теплая сухая погода, и ничто не мешало им продвигаться по намеченному маршруту Париж — Руан — Гавр по Сене, а дальше, если позволит погода, по Ла-Маншу до Шербурского порта и назад.

Сара в свободное время вязала что-то у себя в каюте и слушала музыку по приемнику. По ее виду нетрудно было понять, что ей это путешествие явно не по вкусу. Она практически не разговаривала и, только подавая на стол, сообщала: «Завтра будут почки по-венски» или спрашивала: «Вам шоколаду или кофе?» Но готовила она действительно отменно.

Чего стоило баранье рагу и лепешки с апельсиновым конфитюром!

Потом зарядили дожди, и Еве пришло в голову написать свой портрет. В теплой каюте при свете яркой лампы она усаживалась напротив зеркала с альбомом на коленях и пыталась сперва сделать эскиз карандашом. Но, сколько бы рисунков она ни делала, ей постоянно казалось, что на бумаге изображена совершенно Другая женщина. Хотя Бернар утверждал, что «очень похоже». И только когда она начала работать маслом, появилось сходство.

Бернар, управляя яхтой, умудрялся читать газеты и журналы, которые они покупали во время стоянок в портах, смотрел футбольные матчи по телевизору, а во время стоянок спал или просто лежал, наблюдая, как работает Ева.

В тот день, когда, наконец, выглянуло солнце и вода за бортом заблестела, Ева вышла на палубу к Бернару, который возился со спиннингом (яхта стояла на якоре), и сказала, что портрет готов.

— Вот и чудесно. Повесим его в спальне. — Он обнял ее, но в этот момент показалась заспанная Сара.

— Мсье Бернар, — проговорила она заунывным голосом, — я хочу домой. Мне надоело море. Куда ни глянешь — кругом вода. Жду не дождусь, когда увижу ванну, наполненную до краев горячей водой. Вы только посмотрите на мои руки — они же в цыпках от холодной воды.

Здесь нет ни приличной кофеварки, ни электрической мясорубки, ничего… Я так не привыкла. Отпустите меня домой.

Бернар посмотрел на Еву, та пожала плечами.

— Вот только дойдем до Гавра, и сразу же повернем назад, хорошо?

Сара вздохнула.

— Когда завтрак?

— Вечером, — задрав голову и устремив гордый взгляд на плывущую мимо баржу, ответила Сара и направилась в кухню.

— Знаешь, а ведь я тоже хотела просить тебя вернуться домой, — сказала Ева, любуясь Бернаром и ластясь к нему. — Просто боялась тебя разочаровать. Но, по-моему, путешествие несколько затянулось. Да и тебе тяжело, наверное, вести яхту?

— Домой так домой. Ты мне только скажи: ты довольна?

Вместе ответа она поцеловала его.

Примерно в двух днях пути до Парижа, возвращаясь, они остановились у небольшой деревушки. На берегу светились огни, и, несмотря на позднее время, были в самом разгаре танцы.

Сара наотрез отказалась идти, но в последнюю минуту передумала и даже спросила, не помогут ли они ей отыскать телефон.

— И куда это мы собираемся звонить? — спросил Бернар, причесываясь перед зеркалом.

Ева тоже бросила на Сару недвусмысленный взгляд. Она вновь вспомнила беседку в саду и Франсуа, занимающегося любовью с Сарой.

— Вы что думаете, что моя жизнь сводится только к стоянию у плиты? Что у меня не может быть личной жизни? — Она начала заводиться, но Бернар ласковым жестом утихомирил ее.

— Вот возьми на карманные расходы. — Он протянул ей деньги и подмигнул:

— Успокойся. Сейчас позвонишь, кому захочешь. Захвати сумку, может, купим вина или пива.

Сойдя с яхты, они смешались с толпой танцующих на берегу, но, как ни старалась Ева отыскать глазами Сару, та словно сквозь землю провалилась. Бернар сказал, что здесь неподалеку должен быть бар, и они, выбравшись на освещенную площадку с расставленными на ней плетеными стульями и столами, за которыми сидели в основном подвыпившие мужчины, вошли в заведение под яркой вывеской «Гийом». Внутри было шумно, светло и накурено, звучала музыка. Девушки разносили на больших подносах блюда с дымящимися толстыми кусками мяса и высокие прозрачные бокалы с пивом. За стойкой бара стоял толстяк с малиновыми щеками, он улыбался.

— Сегодня у Гийома день рождения, — сказала Бернару официантка. — Праздник, понимаете?

— А вы не видели здесь девушку, такую… яркую, черноволосую, она искала телефон, — спросила Ева.

— Она вон там, за красной занавеской, там у нас телефон. А это вам, — сказала она, протягивая Бернару бокал с пивом. — Выпейте за здоровье нашего хозяина.

Пока Бернар пил пиво, Ева проскользнула за красную бархатную занавеску и оказалась возле телефонной кабинки, за прозрачным стеклом которой она увидела Сару.

— Ты хочешь, чтобы я это сама им сказала? Хорошо. Во всяком случае, так будет безопаснее. Что? Понятно. Думаю, что уже скоро.

Меня уже тошнит от моря. И я тебя целую. Да, чувствую.

Она резко обернулась и тут же повесила трубку. Взгляд ее стал жестким, в эту минуту она просто ненавидела Еву.

— Подслушали? — спросила она.

— Что ты, Сара, я решила позвонить Натали и предупредить, что в субботу уже будем дома. Бернар сказал даже, что в Париже окажемся в полдень. А ты кому звонила? Франсуа?

— Зачем это? У меня что, не может быть других мужчин? — ответила Сара и вышла.

Ева позвонила в Париж. Трубку взяла Натали. Она обрадовалась, узнав, что они возвращаются так скоро.

— Я позвонила Франсуа. Его что, нет?

— Нет. Я отправила его по делам. Как там Сара? Она вас не измучила?

— Нет, что вы, мы очень благодарны вам за совет. Если бы не она, я бы только и знала, что стряпать.

Ева попрощалась с Натали и повесила трубку. «Значит, Сара действительно звонила не Франсуа. Чувство собственности по отношению к Франсуа надо в себе истребить», — подумала она и вспомнила, как провела с ним первую ночь в мастерской. Но это не так просто.

Она вернулась к Бернару и передала ему разговор с Натали.

— Только не говори мне, что ты ходила просто звонить, — улыбнулся он, приглашая ее присесть за столик. — Ты подслушала, кому звонила наша Сара?

— Думаю, мужчине. Это так естественно, ведь она в отличие от нас все путешествие спала одна. И вообще, сколько можно о ней говорить? Закажи-ка мне мяса, здесь так аппетитно пахнет…

В субботу в условленном месте, на одном из каналов Сены, их уже ждал фургончик Франсуа. Они опоздали всего на полтора часа.

— Франсуа, вези нас скорее домой, — вскричала возбужденная и радостная по поводу возвращения в Париж Сара и легко сбежала с мостика почти к нему в объятия. Франсуа же, в свою очередь, скользнув взглядом по Еве, поцеловал воздух, адресовав ей поцелуй.

Она ответила таким же образом и улыбнулась. Нет, все-таки хорошо возвращаться, зная, что тебя ждут близкие люди и приятные дела и заботы.

— Вы поезжайте, а мы с Франсуа все разгрузим и сообщим хозяину, что яхта в Париже. — Бернар поцеловал Еву и, поймав такси, отправил их с Сарой домой.

Натали встретила ее комплиментом и сказала:

— Сегодня в честь приезда освобождаю Сару от приготовления ужина, поскольку все необходимое Франсуа привез из ресторана.

Если ты голодна, то мы можем сесть за стол прямо сейчас, а если нет…

— Я подожду, — ответила Ева. — Мне понадобится некоторое время, чтобы привыкнуть к суше, а то мне до сих пор кажется, что я на яхте. Меня качает…

— Ну а как прошло путешествие?

— Все хорошо. Только для начала с меня хватило бы и одних каналов. Бернар вам сам все расскажет. А как вы?

— Собираемся. Хотя мне, признаться, будет очень жаль покидать вас, этот дом, Париж…

Но на Корфу спокойнее, там я хочу начать новый виток жизни.

— С Симоном?

— Да. Одна бы я не решилась… Хотя… Не до такой же степени я эгоистка, чтобы везти с собой Бернара. Ты же знаешь, что с твоим появлением наши с ним отношения усложнились.

— Давно хотела вас спросить, Натали. Зачем же вам нужно было вкладывать в меня столько денег, не зная наверняка, что я буду приносить дивиденды? Вот видите, и выставка прошла неудачно, ни одной картины не продали. Зачем я вам, Натали? Или, может, я ничего не понимаю? Что это: благотворительность или желание потратить деньги на полезное дело?

Облагодетельствовать избранницу Бернара?

Объясните мне, пожалуйста.

— И то, и другое, и третье… Понимаешь, Ева, к сожалению, только с возрастом приходит прозрение. В свое время я поступила очень дурно. Я испортила жизнь сразу двум, а может, и трем людям. Но не со зла — по глупости. И я всю жизнь старалась их не вспоминать и все делала, чтобы и меня считали исчезнувшей бесследно. Кто знает, что было бы со мной, не встреть я Ги. Он полюбил меня и сделал по-настоящему счастливой. Если бы не он, меня бы давно не было в живых. Ведь я ничего не умела, у меня не было никакого образования.

Я приехала в Париж с человеком, которого безумно любила. Я ходила как помешанная, но он бросил меня через два месяца.

У меня не то что не было денег на то, чтобы возвратиться в Москву, у меня не было денег даже на молоко. Но я была молода и красива. И меня увидел Ги Субиз. Он тоже, конечно, не был святым, но с ним всегда было легко и спокойно. Он не ограничивал меня ни в чем.

Я жила как хотела.

— А вы тоже его любили?

— Ева, детка, его невозможно было не любить. Так вот, считай, что тебе просто повезло.

Не пытайся найти глубокий смысл в моих поступках. Считай, что все, что я делаю, — блажь, каприз. Но ведь ты же не можешь не заметить, что я полюбила тебя. Я верю, что ты станешь знаменитой художницей. А если нет, то не беда, будешь прекрасной женой Бернару. Знай, бывшие жены всегда переживают, в какие руки попадут их мужья. Так что не бери в голову. Поди, милочка, прими ванну, я велела Саре отнести тебе в комнату новые шампуни, кремы и прочее… Я ждала тебя… Отдохнешь после ванны и сразу спускайся ужинать. Сегодня у нас сыр с грибами, английская ветчина и цветная капуста. А на десерт — саварен. Я пекла его сама, вот только коньяку в крем налила многовато…

На следующее утро к ней в мастерскую пришла Сара. Лицо испуганное, руки дрожат. Она была настолько взволнована, что долго не могла начать говорить…

— Что случилось? — спросила Ева, откладывая кисти и усаживая девушку на стул. — Ну? Отвечай же! Что-нибудь с Бернаром? С Франсуа?

— Нет. Мсье Бернар играет в теннис с мсье Симоном, а Франсуа сбивает вам подрамники, как вы и просили… Мадам Жуве отправила меня убираться в галерее, ну, в той самой комнате, где висят картины. В том числе и ваши. Я там регулярно чищу ковры пылесосом, протираю влажной тряпкой окна и подоконники, а сухой — как учила меня мадам Натали — картины. Вот и сегодня я, как обычно, взяла сухую тряпку и принялась стирать пыль с ваших картин… Знаете, мадемуазель Ева, мне кажется, это не ваши картины… Я не особенно-то разбираюсь, но когда каждый день протираешь их тряпкой, то поневоле запоминаешь мелочи, детали… Так вот, я заметила, что на одной вашей картине не хватает розовой розы в том месте, где женское лицо, а у совы вместо желтых глаз — темно-оранжевые. И я подумала, что это не настоящие картины, а копии… Я даже понюхала и лизнула… Такое ощущение, словно они недавно написаны…

— Что ты такое несешь, Сара?! Ты сошла с ума!

— Со мной все в порядке. Нас с вами дома не было, вот мадам Натали и подменила… Не мое это, конечно, дело, но моя хозяйка не такая дура, как вам это могло показаться. И насчет выставки и разных там статей я тоже не верю. Это она подкупила Блюма, чтобы он написал такую статью. Вот увидите, не пройдет и года, как ваши картины всплывут на каком-нибудь престижном аукционе. Вы такая странная. Все только и говорят об этом! Я повторяю: мадам Натали не будет вкладывать деньги, не будучи уверенной, что они принесут доход. Это же так просто. Кто-то основательно хочет нагреть на вас руки. И в Москве, и здесь.

— Вот что, Сара! Я никому ничего не скажу, но и ты не болтай. Мне надо обо всем хорошенько подумать.

Сара, гордо вскинув голову, ушла. Ева села и задумалась. Неужели ее так долго дурачили?

Неужели Натали такая лицемерка и лгунья?

А Бернар? Знает ли он обо всем этом?

Ева, подождав немного после ухода служанки, прошла в галерею, чтобы убедиться в правильности слов Сары. Волнуясь, она приблизилась к первому же холсту и осторожно провела по нему рукой. Сомнений быть не могло — перед ней висели отлично выполненные копии.

За обедом она старалась вести себя как можно спокойнее, на вопросы Натали, когда же будет готов портрет, ответила, что на днях. Полностью поглощенная своими мыслями, она бросала взгляды на Бернара и Натали. Жесты, перемена интонаций, случайно оброненное слово — все воспринималось ею теперь далеко неоднозначно. Она постоянно искала подлинный смысл сказанных ими слов, чтобы лишний раз убедиться в том, что ее предали.

Она первой вышла из-за стола и, пожаловавшись на головную боль, сказала, что пойдет спать, а сама позвонила Франсуа и попросила его вывести ее машину из гаража и поставить незаметно у ворот.

Уже садясь в машину, она представляла себе, как ее сейчас будет искать Бернар, как он бросится к Натали и спросит, не видела ли она Еву.

Они или искренне забеспокоятся из-за ее внезапного исчезновения, или переполошатся, предположив, что ей стало все известно. Как бы то ни было, она не собиралась возвращаться. Прихватив с собой все свои деньги, которые оставались практически нетронутыми, и документы, она первые два часа просто колесила по Парижу, заправила машину и продолжила бесцельную езду, куря одну сигарету за другой и гадая, как ей поступить дальше. Наконец, она остановилась возле отеля «Ритц», зашла и попросила служащего помочь ей позвонить в Москву. Молодой мужчина в униформе отвел ее в уютную кабинку и показал, что надо сделать.

Убедившись, что ее никто не слышит, она набрала номер Рубина. Никогда еще она так не желала, чтобы он был дома. Услышав долгожданный щелчок и густой рокочущий бас, почувствовала, как по щекам ее катятся слезы.

— Гришенька, они обманули меня… Они украли мои картины. Я не могу больше оставаться в этом доме. Забери меня отсюда, я не могу туда возвратиться… Мне плохо. Ты меня слышишь?

— Слышу.

— Тогда скажи мне что-нибудь.

— Ты не сможешь взять билет и до отлета переночевать в каком-нибудь отеле?

— Нет! Мне кажется, что стоит мне только оказаться в аэропорту, как меня сразу увидят и вернут назад. Я им нужна.

— А как же ты обнаружила пропажу?

— Они все заменили копиями. Представляешь?!

— И ты думаешь, что это Бернар?

— Я не хочу думать… Я не знаю, что мне думать…

— Бернар не такой человек.

— Я знаю, но в галерее нет моих картин.

— Ты можешь найти какой-нибудь отель и дождаться меня?

— Я звоню из отеля «Ритц».

— Вот и жди меня там. Я постараюсь успеть на вечерний рейс и уже утром буду у тебя.

Главное, бога ради, не наделай глупостей… Я сейчас только позвоню в Лондон. Ты же знаешь, там выставляют твои картины…

— А почему же ты сам туда не поехал?

— Я был там, провел большую работу… Поверь, я сделал все что мог. Надеюсь, все получится.

— Конечно, Гришенька. Все, я кладу трубку, беру номер и жду тебя. Целую. Все.

Она расплатилась за разговор и сняла номер с видом на Вандомскую площадь. Заказала минеральной воды и села у окна. Где сейчас Бернар? И что вообще произошло в их доме?

Кому в голову пришла эта совершенно дикая идея украсть ее работы?

Она позвонила Франсуа. Он волновался.

— Ты где? Что ты себе позволяешь? Что произошло на этот раз?

— Франсуа! Помнишь тот последний бар, где мы с тобой встретили Блюма?

— Это того самого, в которого ты плеснула виски? По-моему, этот бар называется «Сезанн». И что?

— Зайди в мою мастерскую. Там возле окна увидишь завернутые в холст картины. Их две.

Не спутай. Но одна на верстаке, а другая возле окна. Принеси мне именно ту, что возле окна.

Хорошо? Все, я жду тебя в этом баре. Целую.

Уже повесив трубку, она подумала о том, что не доверяет и Франсуа. А вдруг все они заодно: и Натали, и Бернар, и Франсуа… Пусть они думают, что она живет у Клотильды.

Незачем и Франсуа знать, что она остановилась в «Ритце».

И все-таки, несмотря на свои сомнения, увидев входящего в бар Франсуа, она обрадовалась ему, как близкому человеку. Он поцеловал ее в щеку и ласково потрепал по плечу.

— Тебе заказать что-нибудь выпить? — Он протянул ей завернутый в коричневую бумагу сверток и сел рядом.

— Если честно, то я уже порядком набралась. Спасибо, что принес. Ты извини, что я по телефону вот так, грубо… Даже не поздоровалась с тобой. А ведь ты, пожалуй, единственный человек во всем Париже, которому я могу довериться. Франсуа, у меня нехорошее предчувствие.

— И ты поэтому снова сбежала? Что произошло?

— Я не могу сказать тебе, потому что не уверена. Но и оставаться там, в доме, не могу.

Понимаешь, у меня такое чувство, словно все рушится на глазах.

— А что на этой картине? Это как-то связано с твоим бегством?

— И да, и нет. Просто этот портрет являлся одним из условий моего проживания в этом доме. Но я-то все свои условия выполнила, а вот они — нет. Поэтому не получит она никакого портрета. Я его уничтожу или продам ей же за миллион франков.

— Говори тише. На тебя уже стали обращать внимание.

— Это цветочки, вот сейчас придет Блюм — а я чувствую, что он здесь не случайный посетитель, вот тогда действительно все обратят внимание…

Но Блюм так и не появился. Они ушли за полночь, Франсуа отвез Еву в тупик Бово, в гостиницу, и, проводив до самых дверей, вернулся на такси домой. Ева же, увидев за конторкой склоненную над книгой девушку в круглых очках, попросила отвезти ее на машине в «Ритц».

Щедро заплатив, она взяла с нее слово никому не сообщать о своем новом местонахождении.

— А где же тот красивый мсье? — спросила Клотильда, прощаясь с Евой.

— Не знаю. Должно быть, уже спит.

Оказавшись в номере, Ева сначала попыталась уснуть, но потом поняла, что не сможет, и заказала по телефону кофе и сандвичи. Порывшись в сумочке и отыскав визитку Блюма, она набрала его номер и долго ждала, прежде чем на другом конце провода взяли трубку.

— Слушаю, — ответили по-французски.

— Это Ева Анохина. Вы не могли бы приехать ко мне сейчас? Я в отеле «Ритц». — И, не дожидаясь ответа, положила трубку.

Если Блюм куплен Натали, то он непременно примчится в надежде на какое-нибудь новое предложение, но уже с другой стороны. Беспринципный продажный журналист не сочтет это дурным тоном. Если же Блюм тут ни при чем, то он, чертыхнувшись, повернется на другой бок и продолжит прерванный сон. Поэтому, когда она, доедая последний сандвич, услышала стук в дверь, ей стало не по себе.

— Войдите.

Блюм, мрачный, заросший трехдневной щетиной, поправив на своем круглом животе длинный белый джемпер, уселся без приглашения в кресло и, достав из кармана брюк пачку сигарет, смачно закурил:

— Я вас слушаю.

Ева отставила чашку с недопитым кофе и тоже достала сигарету:

— Судя по всему, я скоро уеду из Парижа.

Но перед отъездом мне бы очень хотелось знать, что руководило вашими чувствами, когда вы писали свою статью? Скажите мне правду. Речь идет о моем будущем. Но не как художницы, а как женщины. У меня большие неприятности.

Если вы мужчина, то прошу вас — не бейте лежачего. Признайтесь: это Натали заказала вам статью?

— Даже если бы это было так, мадемуазель Ева, я бы вам ничего не сказал. Натали — взбалмошная женщина, но глубоко порядочная. Она не стала бы мараться. Другое дело — заказать хвалебную статью. Вот тут она мастер. Но откуда вдруг у вас такие мысли? Я хорошо знаю эту семью и уверен, что никто из них никогда не причинил бы вам вреда. Я хорошо разбираюсь в людях. А насчет того, что мной руководило, я отвечу: желание помочь вам.

— И каким же это образом?

— Не хотел настраивать толпу против вас.

У нас здесь действуют свои законы и порядки.

Вы могли бы заполнить чужую нишу, а это делается постепенно. Вы — самый яркий художник, каких я видел за последние годы. Но должно пройти определенное время, чтобы о вас заговорили. Быть может, работы, выставленные здесь, просто случайность? Вы слишком молоды. Понимаете меня?

— Как же это вы, совершенно не зная человека, называете его в своей статье выскочкой? И это, как вы говорите, для того, чтобы помочь мне?

— Когда-нибудь вы все поймете.

— Тогда ответьте на такой вопрос: почему вы не послали меня к черту? Ведь я наверняка разбудила вас…

— Я не спал. Кроме того, вы оказали мне неоценимую услугу, позвонив и пригласив сюда. Я не знал, как выпроводить из моей постели одну особу.

Еву удивила такая откровенность.

— Странный вы человек, мсье Блюм.

— Меня зовут Феликс. Кроме того, мне хотелось встретиться с вами. Надеюсь, что на этот раз вы не плеснете мне в лицо виски?

Она промолчала.

— Так что произошло, мадемуазель Ева?

И почему вы здесь?

Что-то такое было в этом человеке, что Ева решила ему довериться. Пожалуй, именно он сможет подсказать ей, кому было выгодно украсть ее картины.

— Понимаете, у меня украли все те работы, что выставлялись на Константен-Пекер. Сегодня утром пришла служанка и сказала, что на стенах висят копии моих картин. Мы с Бернаром и Сарой весь последний месяц отдыхали на яхте, дошли, знаете, до Гавра, а в это время кто-то — я думаю, что это Натали, — подменил картины. Времени было, как вы понимаете, более чем достаточно.

— Да уж. — Блюм встал и, машинально схватил со столика чашку, допил остывший кофе. — Вы удивили меня, признаюсь. Насколько мне известно, дом хорошо охраняется. Искать вора надо среди своих. Вы составьте мне список, а я попытаюсь навести справки. У меня большие связи. Можете, конечно, связаться с полицией. Но обычно такие дела решаются полюбовно.

— Это как же?

— Вам звонят и назначают цену. Но у вас может получиться иначе… Сегодня в Лондоне проходит аукцион, я знаю, вы там выставляетесь, постоянно звоню туда… Возможно, тот, кто украл ваши работы, тоже следит за тем, как проходит аукцион. Несмотря на мою статью, я вполне допускаю успех. Вот тогда вы лишитесь целого состояния. Но это не Натали. Нет. И не Бернар.

Ева написала на листочке: Симон, Пьер, Франсуа, Сара.

— Я позвоню вам. — Блюм спрятал записку в карман, ободряюще подмигнул Еве и ушел.

Ева разделась, легла и долго не могла уснуть. Ей так не хватало Бернара, что она несколько раз вслух произнесла его имя. Словно позвала. Но он не откликнулся. Он был далеко от нее. Конечно, если бы она была уверена в нем, то ей бы в голову не пришло, что он заодно с Натали. Но, вспомнив, на какие жертвы он пошел ради денег Натали и какое вообще место в его жизни занимают деньги, она лишь еще больше поверила в свою версию. Но на что они рассчитывали? Что она не заметит? Разве такое возможно? Не сумасшедшие же они!

Мысли, как осенние листья, медленно кружились в ее голове и отгоняли сон. Она уснула лишь под утро.

Увидеть Гришу в номере отеля «Ритц» — это равно продолжению сна. Заспанная, в белом махровом халате, который она нашла в ванной, Ева стояла на пороге комнаты и смотрела на возникшего перед ней Рубина. Во всем белом, улыбающийся и бодрый, Гриша ждал, когда же ему наконец позволят войти.

— Господи, неужели это ты? Как хорошо, что ты приехал, — сказала она, обнимая его.

Ева заказала по телефону завтрак на двоих и, дав возможность Грише принять душ, оделась. В дверь постучали, девушка в голубом форменном платье, не скрывавшем коленей, вкатила столик, на котором стоял никелированный кофейник, сахарница, молочник и большое блюдо с яйцами, булочками, маслом и сыром, накрытое прозрачным куполом.

— В холодильнике сок и минеральная вода, — напомнила девушка Еве и предупредила, что через два часа придет горничная, чтобы заправить постели и убрать номер.

За завтраком Ева рассказала Грише все в подробностях, не забыв упомянуть о своей глупой выходке с Блюмом.

— Я думаю, что мне самому надо съездить к Натали. Понимаешь, если они ни при чем, то выходит, что ты их серьезно обидела своим подозрением. Может, поедем вместе и поговорим начистоту?

Она рассказала ему, как Натали «вынудила»

Бернара целый месяц скрываться от нее, Евы, в Москве.

— Представляешь, и это все ее блажь. А я думала, что он меня бросил.

— Я видел его в Москве, правда, не разговаривал, и думал, конечно, о том, что у вас произошел разрыв. Но все это ерунда по сравнению с тем, что пропали твои картины. Я все-таки поеду.

— Давай я тебя отвезу. У меня же теперь есть своя машина — мне Натали подарила. Честное слово, Гриша, я ничего не понимаю! Ведь она потратила на меня целую кучу денег…

— Не расстраивайся раньше времени. Вот увидишь — найдутся твои картины. Может, они специально их спрятали, чтобы никто не украл…

— Посмотри мне в глаза… Вот так-то вот.

Сам не знаешь, что несешь. Поехали. — Ева допила кофе и затушила сигарету. — Я останусь в машине, а ты сходишь. Буду ждать тебя за углом, хорошо? Посмотри, как меня трясет… Я чего-то боюсь.

Она ждала его недолго — успела выкурить всего две сигареты.

— Так быстро?

Гриша сел в машину и некоторое время молчал, словно приводя в порядок мысли.

— Там, кроме служанки, никого нет. Она сказала, что Бернар куда-то уехал, к другу, кажется, а Натали срочно вчера ночью вылетела в Москву.

— Отлично! — воскликнула Ева, заводя мотор и направляясь вдоль парковой ограды прямо к воротам. — Просто отлично! Я хотя бы покажу тебе мою мастерскую и незаконченные работы. Заодно выведаю все у Сары.

Она позвонила и вскоре увидела, как по дорожке, обсаженной красными и белыми розами, идет Сара. Заметив рядом с Евой Рубина, она несколько замедлила ход.

— Добрый день, мадемуазель Ева. Хозяева уехали, и я не могу вас впустить, — кротким голоском пропела она, не приближаясь к воротам.

— Это что еще такое! Открой немедленно!

Иначе тебе придется пожалеть!

— Но я не могу.

Ева набрала побольше воздуха в легкие и крикнула что есть силы:

— Франсуа!

— Его тоже нет, он в больнице, у жены.

— Сара, ты что, не знаешь, кто я? В доме остались мои вещи, картины…

— Ваших картин здесь нет, и вы прекрасно знаете об этом. Что касается ваших вещей, то никакие они не ваши. Здесь вообще ничего вашего нет. Вы не имеете права находиться в этом доме. До вас мы жили спокойно… Уходите, я все равно вам не открою…

Ева прислонилась лицом к ажурной металлической ограде, во все глаза рассматривая нахалку.

— Ты представляешь, что будет, когда приедет Натали и узнает, что ты тут вытворяла? , — А мне все равно. Я увольняюсь. Но прежде не могу упустить такой возможности поставить вас на место. Вы — никто. И пусть этот ваш толстяк тоже слышит. Да, вы — никто. Для Бернара вы — пустое место. А для Натали всегда были игрушкой. Все над вами смеялись, а вы, как глупенькая, рисовали с утра до ночи свои дурацкие картины, которые никому не нужны…

— Если ты, маленькая дрянь, не откроешь сейчас же, я вот этими ручищами раздвину прутья решетки, достану тебя и сверну шею, как цыпленку, — взревел Рубин.

— Мне плевать, раздвигайте, сейчас нажму кнопку сигнализации, и вас быстренько отправят в полицейский участок. Ну же, давайте!

— Сара, ты с кем разговариваешь? — раздался из глубины парка знакомый голос, и Ева остолбенела.

— Это Натали… Натали, это я, Ева!

С букетом белых роз и садовыми ножницами в руках, в перчатках по локоть, к ним быстрыми шагами приближалась Натали.

— Ева! Наконец-то… Что здесь происходит? — обратилась она к Саре, которая тут же развернулась и побежала к дому.

— Она не пускает нас и говорит, что ты в Москве, а Бернар ушел к другу… — Гриша вошел в калитку и обнял Натали. — Ну и служанка у тебя, я собирался свернуть ей шею.

— Да, она у нас девушка с характером. Гриша, глазам своим не верю! Знаешь, Ева нас покинула. Чем-то мы ее обидели…

Ева чувствовала, что Натали хочет обнять ее, но что-то мешало ей пойти навстречу этому желанию.

— Я не знаю что и думать. А Бернар совсем голову потерял. Ну, заходите, поговорим.

Сара! — крикнула она. — Принеси нам что-нибудь выпить.

На террасе за столом, на котором теперь стоял свежий букет белых роз, они пили вино, и Ева рассказывала о том, как она обнаружила пропажу. Натали, услышав эту новость, резко встала из-за стола и жестом пригласила их последовать за ней в галерею. Подойдя к первой же картине Евы, она пристально взглянула на нее:

— Не может быть… И ты, бедная девочка, конечно же, подумала на нас с Бернаром?

— Я просто не знаю, что мне думать. Я испугалась. Разочарование в близком человеке — все равно что его смерть. Он вроде бы и есть, но для тебя умер. Я не знала, как же поступить, и поэтому вызвала Гришу. Согласитесь, это мог сделать человек либо очень сильно желавший мне зла, либо хорошо разбирающийся в живописи и знающий цену моим картинам.

— А ты-то сама знаешь им цену? — словно что-то вспомнив, спросила Натали и просияла:

— Чего молчишь? А ты, Гриша? Вы что, ничего не знаете? Сегодня утром мне позвонил Драницын, и первое, что он крикнул в трубку, было: «Петух в вине» в Лондоне ушел за двадцать тысяч долларов.

— Вы шутите? — Ева сжала кулаки, еще не веря услышанному. — Гриша, ты знал?

— Откуда? — воскликнул Рубин, опрокидывая в себя остатки холодного вина. — Я же к тебе как ненормальный летел. Но я рад, о, как я рад!

— А Сара не могла украсть? — внезапно спросила Ева. — Она же терпеть меня не может.

— Сара? Да нет… Ну, лягушку дохлую в постель подложит, кофе на платье прольет, но чтобы красть целое состояние? Нет, это исключено.

— Послушай, но, если она такая противная, почему ты ее не увольняешь? — спросил Гриша.

— Я привыкаю к людям, а Сара обладает массой достоинств. Она прекрасно готовит, очень чистоплотная и не лентяйка. Я воспринимаю ее такой, какая она есть на самом деле.

— Она только что сказала нам, что увольняется…

— Нет, что вы! Она может сказать все что угодно, но чтобы уйти от меня? Никогда. Болтушка она. Но что мы все про Сару. В моем доме — вор. — Она нервно рассмеялась и отломила ломтик сыра. — За Симона я отвечаю, как за самое себя. Пьер у нас не появлялся достаточно давно — у него что-то с печенью.

Франсуа?

— Нет! — вырвалось у Евы. — Ему я доверяю.

— Тогда почему же ты не доверяешь Бернару?

— Я этого не говорила.

— Может, просто хорошенько обыскать дом? Осмотреть каждый уголок, заглянуть в подвал, винный погреб, чулан, на чердак… Не могли же картины исчезнуть бесследно. Их, вероятно, кто-то спрятал. Хотя все это, согласитесь, более чем странное воровство, зато тщательно продуманное. Надо ведь было найти художника, который пошел на такое… Ну что ж, предлагаю начать немедленно, прямо с гостиной. Холсты, очевидно, свернуты в рулоны, их порядка двадцати пяти штук, разных размеров, все-таки не иголка… Гриша, не стесняйся, в моем доме идеальный порядок, а потому искать будет очень легко. Сейфы я открою лично. Можете простукивать стены, пол. Если придется обращаться в полицию, в любом случае первым делом начнут обыскивать дом.

— Предлагаю отправить Сару за покупками или еще куда-нибудь.

— Отлично. Сара-а!

На обыск дома ушло больше трех часов. Натали, в перепачканной блузе и съехавшей набок косынке, вернулась в гостиную и без сил рухнула в кресло. Вскоре спустилась с чердака Ева. Последним пришел Гриша. Все молчали.

— Судя по тому, что вы пришли с пустыми руками, картин в доме нет. Ева, ты искала в своей мастерской?

— Искала. И парк обшарила — ничего. И в плотницкой у Франсуа — тоже ничего.

— А у Бернара?

Ева покраснела и покачала головой.

— Там я не смотрела. Мне ужасно неловко. Я даже его имя боюсь теперь произносить.

Думаю, он не простит меня.

— Он, кстати, скоро придет. В пять вернется Сара, и мы пообедаем, а пока ты можешь поболтать с Гришей. Я немного отдохну…

Гриша, оказавшись в комнате Евы, на всякий случай запер дверь на ключ и достал из кармана конверт.

— Это я нашел в комнате вашей служанки.

Конверт был спрятан в коробок с печеньем, там двойное дно. — Он извлек снимок, на котором была изображена маленькая Сара, сидящая на коленях у мужчины, очевидно, у отца.

— Ты не знаешь, кто это? — спросил Гриша.

— Нет. А что написано на обороте?

— Ничего. Хотя посмотри, вот здесь, внизу, название фотоателье — «Флер Бурже» и год — тысяча девятьсот восьмидесятый.

— Знаешь, я могла бы спросить у Натали, но что-то останавливает меня… Гриша, ты говорил, у тебя в Париже много знакомых. Постарайся что-нибудь узнать об ателье и фотографии. Может, это как-то прольет свет… Хотя и так видно, что это ее отец.

Она тяжело вздохнула и достала из кармана джинсов книжечку стихов Поля Фора, открыла ее где-то посередине, и оттуда выпал кусок пленки.

— Взгляни, — произнесла Ева, — это я нашла в комнате Бернара.

— Но ведь ты сказала, что не была там!

— Была, как видишь. Понимаешь, для меня это очень важно. Книга лежала на столе, под лампой. Здесь отсняты мои картины. Что скажешь?

— Я говорил тебе, чтобы ты все бросала к черту и ехала со мной в Италию или еще куда! — взорвался Гриша и мгновенно перешел на шепот:

— Я и сам уже ничего не понимаю.

Я бы на твоем месте дождался Бернара и спокойно все выяснил.

— Конечно, я так и сделаю.

— А ты не знаешь, что делаю в этом городе я? Мы с тобой уже столько часов вместе, а ты ни разу даже не посмотрела в мою сторону.

Неужели пропажа картин для тебя важнее меня? — По его тону сложно было понять, шутит он или говорит всерьез.

Ева подошла и обняла его.

— Прости, я действительно веду себя, как настоящая эгоистка. Ты заслуживаешь лучшего. Но меня уже не исправишь. Скажи мне, я сильно изменилась с тех пор, как уехала из Москвы?

— Ты словно бы повзрослела. Движения стали более плавными, и в то же время более уверенными, что ли… А во взгляде — отчаяние. Ты так часто смотришь, когда у тебя возникают проблемы.

По коридору кто-то шел, шаги приближались, и наконец в дверь постучали.

— Это вернулся Бернар, — прошептала Ева. — Оставайся здесь, я сама все скажу ему. — Она поцеловала Гришу и открыла дверь.

Бернар, увидев в комнате Евы Рубина, несколько мгновений находился в шоке, но потом взял себя в руки и поздоровался.

— Извини, у меня куча дел. Я приеду вечером. — Гриша неловко пожал ему руку и скрылся за дверью.

Ева заметила, как изменился Бернар: напряженное лицо и взгляд животного, которое предчувствует близкую смерть.

— Я не знаю, зачем ты это сделал, но я не могу больше оставаться с тобой, — набравшись решимости, сказала Ева и отвернулась к окну. — Где мои картины?

— Какие картины? — изумленно спросил Бернар. — Что происходит? Ты исчезаешь, никого не предупредив, а потом так же внезапно возвращаешься и в чем-то еще меня обвиняешь!

— Разве Натали тебе ничего не сказала?

— Сказала, но только то, что ты вернулась.

Она даже не предупредила меня о том, что у нас Рубин.. Он, надо полагать, приехал за тобой?

— Теперь, уже наверное, да. — Она в двух словах объяснила ему все, что касается пропажи картин, и показала пленку, найденную в его комнате.

— Я ничего не фотографировал и ничего не крал. Но после всех подозрений я уже сам не хочу оставаться здесь. Я два дня не спал и занимался самокопанием. Я вспоминал каждое слово, сказанное тебе накануне. Я устал, понимаешь? Сначала от Натали, которая замучила меня своими условиями и договорами, а теперь еще и ты… Все, с меня довольно! Я ухожу. Со временем ты сама во всем разберешься и поймешь, кто прав, а кто виноват. Возможно, нам было полезно какое-то время побыть порознь.

А что касается пропавших картин, то я готов возместить твои потери. Назови сумму, и уже завтра утром я смогу тебе заплатить. А вот это, — сказал он и, дрожащей рукой достав чековую книжку, что-то написал в ней, — расходы, связанные с твоим отъездом или переездом… Яне знаю, какие у тебя планы.., — Он повернулся и вышел из комнаты.

Но вместо того чтобы броситься его догонять, Ева лишь пожала плечами и взяла чек.

— Что же, пусть будет так.

И лишь когда она увидела, как отъезжает его машина, она поняла, что произошло: от нее ушел Бернар. Мужчина, с которым она была так счастлива. Даже Гриша, который всегда был для нее ангелом-хранителем, вряд ли мог теперь чем-нибудь ей помочь. Что же будет с ней дальше? Последние три месяца были настолько яркими, что от нее ускользнуло ощущение реальности. Глупо было бы думать, что так продлится всю жизнь…

Сзади послышался шорох. Ева оглянулась и увидела Натали.

— Я заметила, в каком состоянии ушел от тебя Бернар. Я понимаю, что не имею права вмешиваться в ваши отношения, но, по-моему, ты его чем-то обидела. Судя по всему, ты предложила ему осмотреть его комнату в поисках картин. Я угадала? Ты могла бы обратиться ко мне.

Мне было бы это сделать намного удобнее.

Ева хотела рассказать ей о пленке, но передумала: пусть хотя бы Натали относится к Бернару по-прежнему, без подозрений. Что с того, что она узнает? Лишний раз будет волноваться.

— Сейчас звонил этот негодяй Блюм, я сказала, что тебя нет дома. Думаю, я сделала правильно. Ведь тебе теперь не до него?

Ева с трудом сделала вид, что отнеслась к этому спокойно. Именно звонок Блюма мог бы ей сейчас помочь. Разговор с Бернаром совсем выбил ее из колеи.

За столом, когда Сара принесла большое блюдо с устрицами, Натали спросила:

— Ну так что с нашим портретом?

— У меня его нет. Он в гостинице. Если честно, то я собиралась отдать вам его только в обмен на свои работы. Но сегодня же вечером я за ним съезжу.

Натали как-то странно посмотрела на Еву и пожала плечами:

— Ты уверена в том, что он в гостинице?

Признаюсь, я вчера заходила в твою мастерскую. Скажу сразу — я довольна.

— Чем вы довольны? — не поняла Ева и капнула на устрицу лимонного соку.

— Своим портретом, — торжественно произнесла Натали, быстро встала из-за стола и через минуту вернулась с картиной в руках.

— Ты себе представить не можешь, что я испытала, когда увидела это. Надо быть по-настоящему талантливым художником и, конечно, психологом, чтобы так верно угадать все черты моего лица. Я вчера почувствовала себя счастливой еще и потому, что поняла, Ева, ты видишь меня не такой пятидесятилетней развалиной, какой меня видят окружающие. Ты смогла увидеть меня молодой. Я не могу тебе всего объяснить, но для меня это крайне важно. Я очень, слышишь, очень тебе благодарна… Не сердись, пожалуйста, что я без твоего разрешения развернула ее и посмотрела. Я понимаю, ты не была уверена, быть может, ты боялась сделать мне больно. Но это потрясающе!

Ева смотрела на раскрасневшуюся, возбужденную Натали. Смеется она над ней, что ли?

— Натали, это не ваш портрет, — наконец сказала она и сама испугалась своих слов. — Это мой автопортрет, который я написала, когда мы с Бернаром были на «Коллетт». Может, я сделаю вам больно, но это правда. А ваш портрет в гостинице.., это абсолютно точно.

Но Натали, казалось, ничуть не смутили ее слова.

— Взгляни сюда! — воскликнула она, доставая из кармана широких розовых брюк фотографию и показывая Еве. — Взгляни, одно и то же лицо.

Ева всмотрелась в изображенную на снимке молодую девушку, затем перевела взгляд на портрет.

— Очевидно, в молодости я была похожа на тебя, вот и все объяснение.

У Евы разболелась голова.

— Да, наверно, — сказала она, как в тумане поднялась из-за стола и поспешила в свою комнату. Где-то она уже видела эту фотографию. Где?

Из окна она увидела, как по дорожке к дому приближается доктор Симон. Вот он-то, пожалуй, смог бы объяснить, в чем тут дело. В конце-то концов, это была его идея с портретом.

Ева позвала его. Симон поднял голову смешно поприветствовал Еву рукой.

Учтивый, тихий и немногословный, Симон обладал типичной внешностью альбиноса и поэтому выглядел намного моложе Натали, хотя возраста они были примерно одного. Он, как и все обитатели этого дома, тоже, хоть и плохо, но говорил на русском. Как объяснила этот факт сама Натали, и Сара, и Пьер, и Бернар, и Франсуа — все они были выходцами из эмигрантской среды. «Я практически всегда разговариваю с ними по-русски, чтобы не забывать язык. Но скажу откровенно: мне и приятно, и больно одновременно. А почему, я даже объяснить не могу».

Ева жестом пригласила доктора к себе в комнату и, убедившись в том, что он понял ее, кинулась к зеркалу, чтобы подправить макияж и прическу.

— Мне бы не хотелось, чтобы Натали знала о нашем разговоре, — начала она сразу же, едва доктор переступил порог ее комнаты. — Прошу вас, Симон, объясните, ради бога, зачем Натали понадобился портрет. Вы знаете, о чем я говорю.

— Ничего сверхсекретного в этом нет, — ответил приятным мелодичным голосом психиатр и попросил у Евы позволения закурить. — Натали в последнее время сильно комплексовала по поводу своей внешности. Делать пластическую операцию не решалась — ее подруга сделала и умерла. Понимаете, у нее возникло желание доказать всем окружающим, что она когда-то была хороша собой, чтобы они, возможно, взглянули на нее другими глазами. Но повесить на стену фотографию ей казалось смешным и нелепым, и тогда я посоветовал ей заказать портрет. Но, как вы понимаете, обращаться к художникам Монпарнаса ей не хотелось, к тому же это желание у нее то пропадало, то возникало вновь. А тут приезжает Бернар и взахлеб рассказывает о вас… Натали припомнила вашу работу, купленную у Драницына, и поняла, что это судьба. Я уже не знаю, как она вам все это объяснила, но схема приблизительно такова.

— Вы знали о том, что она без моего разрешения взяла из мастерской портрет?

— Да, признаюсь, знал.

— Вы считаете, что она похожа на ту женщину, которая там изображена?

— Мне трудно судить: я знаком с Натали всего два года. Хотя она, как вы уже знаете, утверждает, что была именно такой.

— А она вам не успела сказать, что это мой автопортрет? Это я. Понимаете? Я писала его, когда мы плавали с Бернаром и Сарой на яхте.

— Вот как? — Доктор, казалось, был искренне удивлен. — Ну тогда все становится намного проще. Очевидно, ей вполне подошел этот вариант. А свой портрет она, стало быть, не видела?

— Нет. Но боюсь, что он неудачный. Задача оказалась не из легких.

— В таком случае не стоит его и показывать. Примите все как есть. Главное, что Натали осталась довольна. Или вам так жалко свой портрет?

— Да нет, что вы!

— В таком случае я, с вашего разрешения, покину вас. Мы с Натали сейчас отправляемся за покупками. По-моему, она собирается в Москву.

— В Москву? Зачем?

— Ей вчера позвонил какой-то общий ваш знакомый и сказал нечто очень важное.

— Это наверняка Драницын. Вы не знаете, кстати, почему со всеми своими поручениями она обращается именно к нему?

— Она помогла ему организовать выставку и теперь вправе рассчитывать на его помощь.

Ева, извинившись, что потревожила доктора, попрощалась с ним и сразу позвонила Блюму.

Трубку взяли сразу, словно ждали звонка.

Женский голос тотчас разразился истеричным монологом на французском, из чего Ева сумела понять, что попала на ревнивую женщину, в чем-то отчаянно ее упрекавшую. Ева повесила трубку.

Гриша приехал поздно и сообщил, что ателье «Флер Бурже» действительно существует, но той фотографии никто не помнит.

— Я сам ездил на Судейскую улицу, но, увы…

— Гриша, от меня ушел Бернар. Я показала ему пленку, он оскорбился, сказал, что я ничуть не лучше Натали, выписал мне чек на приличную сумму и ушел. Понимаешь, он совсем ушел.

— Вот и хорошо. Сейчас сядем с тобой в самолет, следующий до Ниццы, а дальше — морем, через Генуэзский залив, в Пизу. Затем я покажу тебе Корсику. А на Сардинии у меня один состоятельный клиент, поживем у него на вилле с недельку, позагораем, поплаваем, а потом, если ты, конечно, захочешь, поплывем по Тирренскому морю в Неаполь…

— Красиво, конечно, но никуда я не поеду.

Хватит мне строить иллюзии и постоянно находиться в поисках опоры. Мне очень жаль, что я оторвала тебя от твоих дел и как самая последняя эгоистка вызвала сюда. Поверь, я очень благодарна тебе. Сам знаешь, что, если бы не ты, до сих пор жила бы в Москве и не знала бы, что существует такой прекрасный город, как Париж, и что я пишу, наконец, не так уж и плохо.

К тому же я разбогатела. В этом тоже надо разобраться. Почувствовать вкус к деньгам — это все равно что почувствовать вкус к жизни. Я уже решила, в Москву не возвращусь, присмотрю здесь себе дом и начну обустраивать его. А отсюда перееду буквально на днях. Объясню все Натали, поблагодарю ее и съеду. Я не могу оставаться там, где все напоминает мне о Бернаре. Наверно, я не заслужила такого большого счастья. В конце концов, у меня есть вы с Левой. Будете меня навещать.

— Не надо взрослеть, птичка. Все, что ты сейчас сказала, так не похоже на тебя.

— Я хочу во всем разобраться сама. Я и картины свои разыщу. Рано или поздно, но я увижу их.

Гриша позвонил в аэропорт и заказал билет.

Натали с Евой провожали его. Натали выглядела особенно возбужденной.

— Я бы сама с превеликим удовольствием поехала с тобой, Гришенька, — сказала она, — но не могу. Я жду гостей. Через пару дней или неделю в моей жизни должно произойти важное событие… В вашей стране слишком много сложностей, только получения загранпаспорта для одного человека придется ждать долго, но я подожду…

— Я позвоню тебе, — глотая слезы, прошептала Ева, чувствуя, что остается совершенно одна. Вот и Натали скоро уедет на Корфу.

— Ты посмотри на нее! Человек в тридцать лет стал знаменитым, богатым и не радуется. Подумаешь, рассталась с мужчиной. Бернар любит тебя, я же знаю. Не так уж сильно ты его обидела… Нет, честное слово, ведут себя прямо как дети… — Натали приобняла Еву, и Гриша, взглянув на них, удивленно вскинул брови.

— Натали, она хочет купить дом, ты помоги ей…

— Не волнуйся. Передавай привет нашим общим знакомым. — Натали поцеловала Гришу и заплакала.

У Евы было такое предчувствие, словно она никогда его больше не увидит.

Она вернулась к себе в комнату и на столе увидела пакет, туго стянутый бечевкой. На нем Гришиным почерком было написано: «Еве Анохиной от Григория Рубина». Она развернула и увидела пачку долларовых банкнот. Здесь же нашла открытку, на обратной стороне которой было следующее: «Это тебе на дом. Целую и обнимаю, всю жизнь буду любить. Гриша».

«А ведь он больше не приедет, не приедет…»

Бульвар Ла-Виллет, где Ева надеялась гулять вечерами, так и не стал местом ее прогулок. Купив поблизости от него небольшой дом с садом, она первые два месяца без устали приводила его в порядок, покупала мебель, приглашала мастеров для строительства пристройки и установки стеклянного купола для крохотного зимнего сада, а к вечеру, не чувствуя ног от усталости, выходила подышать свежим воздухом в сад. Конечно, ее новый двухэтажный дом был не таким роскошным, как у Натали, но вполне устраивал своими восемью просторными комнатами, окна которых выходили в сад и на бульвар; огромной кухней, примыкавшей к столовой, и двумя ванными комнатами, расположенными одна над другой, в которых после реконструкции всегда была горячая вода и работало вентиляционное устройство. Первый этаж соединялся со вторым оригинальной деревянной лестницей, обитой ковровой дорожкой. Желание все делать самой окончательно лишило Еву сил. Она поняла: если ухаживать за домом, наводить порядок, следить за садом и готовить обед, на это уйдет почти весь день. Дом, как живой организм, требовал к себе внимания. И тогда Ева пригласила женщину, согласившуюся за умеренную плату помогать ей по хозяйству. Ее звали Вирджини, ей было сорок пять лет.

За все это время Ева ни разу не взяла в руки кисть. Не было настроения даже заниматься обустройством мастерской. Она выбирала люстры и ковры в «Галерее Барбес» или мчалась на своем автомобиле в поисках обоев нужной расцветки, но постоянно думала о Бернаре. Ни деньги, ни успех, ни постоянные звонки Натали и ее визиты, во время которых она давала ценные советы, сидя в кресле и куря одну сигарету за другой, не могли заставить ее забыть о своей главной потере. Она тратила большие деньги, чтобы как-то отвлечься, ходила с Натали по магазинам, покупая одежду, украшения, косметику. Вспоминая, каким чучелом она выглядела у себя дома, в Москве, когда ходила почти не снимая черное шелковое платье, перепачканное красками, и гордилась своим пренебрежительным отношением к внешности, ей становилось даже стыдно. Права была Натали, когда говорила, что женщина всегда должна оставаться женщиной. Гости, которых она ждала из Москвы, так и не приехали, а Ева лишний раз старалась не напоминать ей об этом.

Бернар вообще пропал, он не показывался даже у Натали.

Иногда поздно вечером к Еве приезжал Франсуа. Обычно это бывало после ухода Вирджини. Закончив дела, они располагались на кухне, ужинали, пили вино и вспоминали начало своего романа. Он рассказывал ей о Саре, о том, что у нее теперь новый любовник, американец, которого она просто обожает. Выпив вина, они занимались любовью сначала на кухне, потом постепенно перебирались в спальню, где и засыпали, раскинувшись на огромной кровати среди сбитых простыней и подушек, нисколько теперь не беспокоясь о том, что их кто-то увидит или услышит. Иногда в редкие минуты полного физического и духовного покоя, Еве начинало казаться, что она любит и Франсуа, но утром от таких чувств и мыслей, как правило, не оставалось и следа. Первые утренние лучи скользили по обнаженному телу Франсуа, но Ева, глядя на него, пыталась увидеть рядом спящего Бернара. Она протягивала руку и гладила его спину, длинные стройные ноги, живот. Но вот Франсуа протирал глаза, ловко спрыгивал с кровати и, набросив на себя халат Евы, скрывался в ванной. Нет, нет, это не Бернар. Они молча пили кофе на кухне, Франсуа курил, сжав красными сухими губами кончик сигареты и жадно затягивался. И тогда Еве почему-то хотелось зажмурить глаза, открыть их и, увидев сидящего рядом на стуле Бернара, обнять его и зарыться лицом в его заросшую шерстью грудь…

Франсуа же, напротив, часто говорил Еве о том, что любит ее. Ева улыбалась ему в ответ и позволяла ласкать себя. Единственный мужчина, словам которого она бы поверила, был далеко от нее. Он исчез из ее жизни так же неожиданно, как и появился.

А картины так и не обнаружились. Ева встречалась с Блюмом, и он рассказал ей интереснейшие вещи о Саре. Оказывается, мужчина, изображенный на снимке вместе с ней в 1980 году, не кто иной, как Ги Субиз, покойный муж Натали. Мать Сары служила в доме Ги. Сара — внебрачная дочь Ги Субиза, который так об этом и не узнал.

— Поэтому вполне вероятно, что кража картин — дело ее рук. Мать ее умерла, успев сказать дочери перед смертью, кто ее отец, и Сара, очевидно, почувствовала себя обманутой и обиженной. Ее отец — богатейший человек Франции, а она — служанка в доме его жены. Нищая. Мотив подходящий. Но тогда почему же она до сих пор не засветилась? Она не настолько умна, чтобы так долго ждать… Где же картины?

Блюм первым сообщил Еве, что в Лондоне проданы еще четыре ее работы.

— Я написал об этом статью. Если хотите — прочтите, — сказал он бесстрастным тоном, протягивая ей помятый газетный лист. — Надеюсь, теперь вам понравится.

Она прочла, сказала, что понравилось, но по ее глазам Блюм понял, что Еву это не волнует так, как прежде.

— Скажите, вы озабочены пропажей своих картин?

— Не знаю, — ответила Ева рассеянно. — Ничего не знаю.

Но однажды ночью, лежа в постели одна, она вспоминала свою выставку на Константен-Пекер, и в ее сознании мелькнуло одно лицо.

Она до того разволновалась, что даже поднялась, включила свет и пошла на кухню. Сварив кофе, долго сидела за столом и силилась вспомнить, откуда она знает этого мужчину. Высокий, худой до безобразия, светловолосый, он приходил на выставку несколько раз. А потом, когда стало ясно, что выставка провалилась и ее закрыли, Ева видела этого человека на улице возле дверей выставочного зала. А потом… потом она и Натали ждали, очевидно, какого-то чуда, потому что картины не увозили еще три дня. На что-то надеялись? Значит, целых три дня картины висели в зале, который не охранялся. Господи, даже дверь не надо было взламывать, можно было высадить стекло из рамы, унести все что угодно. И принести тоже.

И она вспомнила. Метнулась к телефону и заказала срочный разговор с Москвой.

— Гриша! — кричала она в трубку, изо всех сил прижимая ее к уху. — Ты слышишь меня?

Я вспомнила! Я вспомнила, как звали того мужчину, который разгуливал по Константен-Пекер… Зал три дня находился без присмотра. Этот человек заменил холсты копиями. Это Майкл Роберте. Ты меня понял? Тот самый, который в Москве купил у меня «Желтые цветы».

— Я знаю, — ответил голос издалека, и Ева от возмущения смолчала. — Он приносил мне слайды многих работ и по чистой случайности там оказались твои. Я узнал об этом два дня назад.

— А почему же ты не позвонил?

— Звонить надо с результатом, а иначе зачем попусту расстраивать? Он заломил за них такую цену, что даже я не смог их выкупить.

Но самое ужасное, что сложно будет доказать, что именно он украл их. Вероятно, это сделали для него другие люди. Если ты хочешь шума, скандала — а это, конечно, не повредит, наоборот, послужит хорошей рекламой, — обращайся в полицию и расскажи им о своих подозрениях. Но можно сделать и по-другому… Предположим, Натали через подставных лиц купит у Робертса эти картины. Он клюнет… Главное, чтобы он показал работы, а там видно будет.

Посоветуйся с Натали.

— Послушай, я так скучаю по тебе, по Леве… Пока вы были рядом, я работала, а теперь… Меня раздражает даже запах краски…

— Это временно, это пройдет, и ты сама все прекрасно понимаешь. Он так и не появился?

— Нет, — сдерживая слезы, ответила Ева и, попрощавшись, повесила трубку.

И все же ей стало намного легче.

Главное, она уже никого не подозревала, даже Сару. Но почему же тогда пленка с изображением ее картин оказалась в комнате Бернара?

У нее не было сил встречаться с ним, чтобы обо всем расспросить. Казалось бы, виноват Роберте. Но вдруг он действовал, заодно с Бернаром? Ведь ей же не приснилось, что в его комнате, в книге, лежала пленка? Кстати, где она?

Она достала из ящика стола книгу, раскрыла ее и, взяв в руки выпавшую пленку с несколькими кадрами, посмотрела на свет. Вот они, ее работы… Стоп! Но откуда здесь «Желтые цветы»? А «Винные ягоды»?! Их в доме Натали не было. Неужели это старая Гришина пленка? Ну конечно, таким образом он знакомил Натали с ее работами, которыми она и заинтересовалась, оказавшись в Москве! Она случайно оказалась на столе… Бедный Бернар, теперь он никогда не простит ее.

Она больше не могла оставаться дома одна.

Ей необходимо было с кем-то поговорить. И самый лучший человек для этого — Натали.

В полночь она надела плащ, взяла зонт — в Париже уже целую неделю шли дожди — и открыла дверь. Небольшой сад встретил ее влажной прохладой, моросил дождик, пахло землей и горьковато-пряным ароматом хризантем, высаженных в круглых чашах возле крыльца. Ева заперла за собой двери и собиралась было уже спуститься в гараж, как внимание ее привлек темный комочек, издающий странные урчащие звуки. От страха она замерла, затем быстро включила фонарь, тут же вспыхнувший ярким желтым светом, и увидела на светло-серых каменных ступенях крохотного мокрого щенка.

Ева присела рядом с ним и чуть коснулась его смешной мордочки с подрагивающим, похожим на черносливину, носом. Она взяла щенка на руки, отперла дверь и внесла его в дом.

Почувствовав рядом с собой живое существо, она тут же расхотела куда-либо ехать. Она внесла свою находку на кухню, положила щенка на сложенный плед и прикрыла сверху теплым шарфом. Щенку было от силы недели две. Толстенький, жуково-черный, с густой шерстью и молочно-черными глазами, он был таким милым и беззащитным, что Ева решила оставить его себе. «Как тебя назвать, малыш?» Она достала молока, подогрела его и, налив в блюдце, попыталась накормить щенка, но он, опустив в молоко всю мордочку, залез в блюдце передними лапами, а потом и вовсе растянулся в нем, плюхнувшись в молоко розоватым нежным брюшком. «Да ты, оказывается, даже есть не умеешь самостоятельно!» Взяв его на руки, Ева поила его из ложки, в душе посмеиваясь над просыпающимся в ней материнским инстинктом. Через несколько минут щенок уже спал, доверившись ее теплым рукам.

«Я бы назвала тебя Обломовым». Она принесла его в спальню и уложила рядом с собой. «Видишь, Обломов, я не могу спать одна. Но это не потому, что я такая слабая, нет. Просто ты теплый, живой, и с тобой не страшно». Она разделась, поцеловала его в нос и легла. «Завтра я куплю тебе мяса и буду учить есть из миски», — бормотала она сквозь сон и совсем было уже уснула, как звонок у двери мгновенно разбудил ее. Это не мог быть Франсуа, обычно он предупреждал о своем приходе по телефону. Бернар?

Накинув халат, она побежала к двери. Включила на крыльце свет и сквозь прозрачное толстое узорчатое стекло двери увидела стоящего под дождем мужчину. Руки ее дрожали, она никак не могла справиться с замком. И вдруг вспомнила, что ворота заперты, калитка тоже.

Как же мог этот человек пробраться к дому?

— Кто там? — спросила она, дрожа от страха.

— Это я, ночной кошмар! — мрачно отозвались за дверью, и Ева услышала знакомые интонации. Она распахнула дверь. На пороге стоял Лева. В светлой шляпе и плаще, с чемоданом в руках он не был похож на самого себя. Когда же он снял шляпу и Ева обнаружила вместо длинных волос аккуратную стильную стрижку, то удивилась еще больше.

— Я прямо из аэропорта, как ты понимаешь. — Он не мог скрыть улыбки, все стоял и смотрел на Еву. — На такси, вот, приехал, сказал адрес, и меня мигом сюда привезли. Слушай, — он все-таки сообразил закрыть за собой дверь, — все улицы освещены, дождь.., это так красиво… Как я тебе завидую!

Ева, радуясь Леве и тому, что она наконец-то сможет показать кому-то из «своих» дом, включила везде свет и теперь водила гостя за руку, показывая комнаты, зимний сад, мастерскую.

— Я рад за тебя, Евочка… — Он притянул ее к себе и поцеловал. — Ну вот, теперь я действительно чувствую, что это ты.

Только тогда Ева вспомнила, что она в халате, и бросилась в спальню, чтобы надеть что-нибудь поприличнее. Она вышла к Леве через минуту в домашних брюках и тонком свитере.

— Знаешь, а ты немного изменилась. Но все такая же красивая… Слушай, давай выпьем. — Он достал из чемодана бутылку коньяку, Ева принесла поднос с бокалами и фруктами.

— Ущипни меня, — попросила она, сделав несколько глотков жгучего напитка. — Какими судьбами?

— Фантастическими. Но об этом потом. Знаешь, мне бы погреться в горячей ванне и привести себя в божеский вид. Ева, мне до сих пор не верится, что я у тебя. И где?

В Париже!

Она проводила его в ванную.

— Послушай, здесь такое огромное окно в цветах… Как-то непривычно! — крикнул он оттуда, и Ева улыбнулась. Вот и первый гость из Москвы.

Она вернулась в комнату, налила себе еще коньяку, выпила и заела шоколадом. Если бы не плащ, брошенный на стуле, можно было подумать, что она бредит. Но нет, из ванной доносился плеск воды, запахло розовым мылом.

Она подошла к зеркалу, увидела блестевшие на ресницах слезы и спросила себя, откуда они, почему? Ведь все так хорошо.

Вовремя опомнившись, она поспешила на кухню. Вчера шел дождь, она позвонила Вирджини и сказала, что приходить не стоит, и, как оказалось, напрасно: холодильник был пуст. Тогда она позвонила в ближайшее кафе в надежде, что там еще кто-то остался или, наоборот, уже пришел, ведь начало светать. Она довольно часто звонила туда, когда к ней неожиданно приходил Франсуа, они заказывали цыплят и горячие бутерброды. Когда в кафе взяли трубку, она облегченно вздохнула и заказала холодную телятину, сыр, вино и ореховый торт. Потом, подумав немного, холодное пиво и русскую водку.

Они уснули около девяти часов, а проснулись уже в полдень, когда спальню заливало яркое солнце. Дождь прекратился. Ева услышала слабый писк и, нащупав рукой ползущего к ней по ковру щенка, взяла его к себе. Лева, не открывая глаз, обнял ее и прижал к себе.

— Осторожнее, Обломова раздавишь! — прошептала она, поглаживая крохотный черный комочек и умиляясь тому, как щенок лизал ее руку горячим шершавым язычком.

Лева, приоткрыв глаза и отстранив Обломова, подмял под себя Еву, развел ей руки в стороны:

— Можно я немного, хотя бы с часок, побуду твоим Адамом? Будь хорошей девочкой, расслабь свои чудесные ножки, вот так… Тес…

Тебе же хорошо? А сейчас будет еще лучше…

Она не помнила, сколько еще прошло времени, как раздался телефонный звонок. Она попыталась высвободиться, но Лева не хотел останавливаться, и тогда она, сделав неимоверное усилие, протянула руку и смогла дотянуться до трубки.

— Да? — хриплым голосом спросила она, задыхаясь, и с трудом соображая, где она и что с ней.

— Ева, — услышала она мужской голос и от ужаса широко раскрыла глаза. — Я не могу без тебя… Слышишь?

— Вы ошиблись номером, — произнесла она, положила трубку и почувствовала, как из глаз ее потекли слезы.

Лева перекатился на другой край кровати и теперь тяжело дышал.

— Вечно кто-нибудь помешает, — усмехнулся он. — Но все равно тот, кто звонил, опоздал… Главное в нашем мужском деле — все доводить до конца.

«Не хватало только, чтобы теперь пришел Франсуа», — подумала Ева. Голос все еще звучал в ее голове.

В час пришла Вирджини. Ева предложила Леве навестить Натали.

Все равно, думала она, скрыть его приезд будет невозможно. А если Бернар догадался, почему она не стала с ним говорить, то тем лучше.

Невозможно жить только ожиданием и надеждами.

— Да я, собственно, приехал в основном к ней. И вскоре ты поймешь…

Но Ева ничего не слышала. Ходила по дому, разговаривала с Вирджини, покормила обедом Леву, а потом вывела из гаража машину и отвезла его на улицу Марэ.

— Как, ты не зайдешь? — спросил удивленный Лева.

— Нет. Разве что вечером… — Она уже все поняла: это Гриша нарочно отправил Драницына в Париж, чтобы помирить Еву с Бернаром. Другой причины приезжать сюда у него не было. Не такой Левка человек, чтобы разъезжать по заграницам, даже если у него есть деньги. Уж она-то его знала. Должно случиться что-то из ряда вон выходящее, чтобы поднять его с места. Но сейчас она так устала, что самое лучшее в ее ситуации было остаться одной. Она так и сделала. Поехала в кондитерскую, съела там четыре огромных пирожных — для поддержания сил, а затем медленно покатила вдоль набережной Сены, любуясь порыжевшей листвой каштанов и проплывающими живописными баржами и яхтами. Неожиданно она увидела «Коллетт» и вздрогнула. Ева припарковала машину и почти час стояла на набережной, предаваясь сладостным воспоминаниям, связанным с этой яхтой. Она думала о том, что живет не правильно. Ненормально. Что поддается любому порыву, не отдавая себе в этом отчета. Что с такой, как она, не сможет жить ни один мужчина. Что невозможно любить сразу нескольких мужчин.

«Но я же люблю!» Она вернулась к машине и поехала дальше. И с каждым километром она находила все больше и больше слов в свое оправдание.

Она поставила кассету с песнями Милен Фармер и жизнь показалась ей не такой уж и мрачной. Ева ехала и смеялась собственным фантазиям, рисовавшим ей семейную жизнь вместе с Бернаром, Гришей и Левкой. Она видела себя в окружении этих милых мужчин в своем доме, как она готовит завтрак, как они вчетвером на огромной кровати пьют кофе и едят так полюбившиеся ей круассаны или бриоши… Днем она будет работать в мастерской, а вечером они все вместе поедут ужинать в ресторан. И она будет счастлива. Она будет заботиться о них, а они — о ней. Это будет настоящая жизнь. А спать они будут вместе, как никто еще не спал. Перед сном скажут друг другу «спокойной ночи», а утром — «с добрым утром». А Обломов вырастет и превратится в огромного симпатичного ньюфаундленда.

«Форменный бред. У меня выветрились все мозги. Надо было надеть косынку».

Она вернулась домой, и впервые ей захотелось запечатлеть свою придуманную жизнь на холсте. Она думала о Грише, о Бернаре, Леве и для каждого находила свой оттенок и настроение. Она назовет свою работу «Любовь к четырем мужчинам». Это не «Любовь к трем апельсинам». Это почувственнее, посюрреалистичнее, поострее, посмертельнее…

Она не слышала, как уходила Вирджини, как разрывался в доме телефон, как стучали в ворота и звонили в двери и калитку. Она работала девять часов подряд, пока не уснула прямо в кресле.

В половине одиннадцатого, когда она, отдохнув, поднялась в дом и стала с аппетитом ужинать приготовленным Вирджини картофельным салатом и уткой, приехала Натали.

Глаза ее блестели, от нее пахло виски. Высокая, с темно-красным тюрбаном на голове, в кроваво-красном костюме и алых туфлях, она посадила ошарашенную Еву в машину и повезла в бар на улице Дюфо.

— Сиди и слушай, — сказала она, заказав два двойных виски. — В шестьдесят четвертом году я жила в Москве с сестрой, которую звали Татьяна. Мы были погодками. Я влюбилась в одного музыканта, его звали Виктор. Так, ничего особенного, но я была от него без ума. Когда Виктор узнал, что я беременна, он бросил меня. Я рожала у подруги на даче, хотела, чтобы мы умерли оба — и я, и мой ребенок. Но девочка выжила, и я отвезла ее домой, к сестре.

Ребенок в то время представлялся мне обузой.

И я оставила свою дочь, ничего не сказав своей сестре. Она была на работе. Ни о моей беременности, ни о чем Таня не знала. Я даже не оставила ей никакой записки. Села в самолет и полетела в Таллин, где жил один мой старый знакомый. Я прожила с ним больше года, в начале шестьдесят шестого мы с ним приехали в Париж. Он играл на гитаре и пел в ресторане, я жила с ним в крохотной меблированной комнате на окраине Парижа, готовила ему еду, стирала и пыталась научиться фотографировать. Но моя природная лень помешала мне получить профессию. Совершенно случайно через одного общего знакомого мне вдруг стало известно, что Виктор женился на моей сестре. Я к тому времени сменила фамилию, жида как придется, и больше всего на свете боялась одного: что приедет человек из Москвы и скажет мне что-нибудь о дочери. Но потом со мной стало происходить что-то странное.

Мне стали сниться сны о том, что Татьяна не пришла вовремя с работы и моя девочка умерла от голода. Короче, меня замучили кошмары.

И я стала наводить справки. Но моя сестра словно в воду канула. Ни о Викторе, ни о ней, ни тем более о дочери я так ничего и не узнала.

Возможно, она вышла замуж, и не один раз.

И вот тогда я почему-то успокоилась.

Самое смешное, что я даже не знала фамилию Виктора. Быть может, поэтому я так долго искала свою родню. Но вот в прошлом году мне в руки попал один журнал, где на фотографии я увидела своего Виктора. Он — солист, скрипач в одном известном оркестре. И конечно, тогда я узнала его фамилию. Мы с Левой стали искать Таню… — Натали залпом выпила виски и затянулась сигаретой. — Она умерла недавно… А дочь моя жива… Но в коммуналке, где она прописана, живет какая-то совершенно чужая женщина, просто квартирантка…

Она дала Леве адрес Жени — так зовут мою дочь, и это оказалась твоя московская квартира. Это невероятно, но, судя по всему, ты с ней знакома!.. Женя Петрова, что ты знаешь о ней?

Ева долго смотрела на нее.

— Так не бывает, — наконец сказала она. — Вы все это выдумали.

У Натали на глазах выступили слезы:

— Что ты хочешь этим сказать?

— Мне никогда не нравилось мужское имя Евгения. Поэтому уже в училище меня все стали звать Евой. А фамилия Анохина у меня по мужу. Вы — моя мать? Это абсурд! У вас нет доказательств.

Натали достала из сумочки фотографию, среди которых Ева увидела и свою мать. И тут она потеряла сознание.

Очнулась она уже в доме Натали. Возле нее сидел доктор Симон.

— Как ты нас напугала! — Он вздохнул и засуетился возле столика со шприцами.

В комнате пахло лекарством. — Мы сделали тебе два укола, но ты не приходила в себя… Ну и дела творятся в этом мире…

— Где Натали?

— Вот тоже сумасшедшая… Заперлась в своей комнате, разглядывает твой портрет и плачет.

— Послушайте, неужели все, что она мне сейчас рассказала, — правда?

— У нее слабое сердце, ей нельзя так волноваться. Я очень боюсь за нее.

В комнату вошел Лева.

— Ну, мать, ты даешь! Сроду не знал, что ты Евгения. Я тебя, дуру несчастную, ищу по всему Подмосковью, стольких друзей подключил, архивы запрашивал.., а ты — вот она, рядом… Кому расскажи — не поверят… Представляешь, как удивится Бернар? А Гришка?

— А ты ему еще не звонил?

— Кому, Бернару?

— Нет, Грише.

— Звонил, но там трубку никто не берет.

Наверное, он в Италии…

— Можно? — В дверях появилась бледная, с покрасневшими веками, Натали. Она была в черном кружевном пеньюаре, с сигаретой в руках. Лева сразу ушел. — Симон сказал мне, что ты пришла в себя. — Она села возле Евы и взяла ее за руку. — Значит, так…

Ты вовсе не обязана называть меня матерью и вообще питать ко мне несуществующие дочерние чувства… Но мне-то этого не запретишь…

Ты не сможешь запретить мне заботиться о тебе. И еще… — Она опустилась на колени и поцеловала Евину руку. — Прости меня, если сможешь… Особенно за твою маму. Я понимаю, что именно она является твоей настоящей матерью… Мне очень жаль, что ее уже нет с нами…

Но ты.., ты — жива! И я весь остаток своих дней буду любить тебя. Теперь мне есть для кого жить, и я, конечно же, не поеду на Корфу…

Здесь, в Париже, возле тебя, мое место… Ты не представляешь себе, как я счастлива… Ты так странно смотришь на меня… Женечка…

— Зовите меня Евой, — дрогнувшим голосом произнесла Ева. — Я так привыкла.

Она вдруг подумала о том, что Натали действительно нельзя волноваться, но та словно прочитала ее мысли и поспешила успокоить:

— Симон сделал мне укол, со мной все в порядке. Ты поспишь еще или поужинаешь?

— А где Бернар? — тихо спросила Ева.

— Он здесь, сидит в твоей мастерской и читает какую-то книгу. Я понимаю, как тебе сейчас трудно. Но он давно тебя простил.

— А я знаю, кто украл мои картины" — слабо улыбнулась Ева, понимая, как же ничтожны были ее мысли, раз она сумела предать и Натали, и Бернара… Она совершенно не разбирается в людях.

— Роберте? Вот негодяй! Хорошо, я выйду на него через своих людей и выкуплю твои шедевры. — Она склонилась над Евой и поцеловала ее. — Все будет хорошо.

Она вышла, но через минуту вбежала, лицо ее радостно сияло:

— Угадай, кто к нам приехал?

— И кто же?

— Гриша! Послушай, какие у тебя хорошие друзья! Он тоже ждет, когда ты выйдешь.

Ева оделась и спустилась в гостиную, где собрались Гриша, Лева, Натали, Симон и Бернар.

Она поцеловала Гришу и села за стол. На Бернара она смотреть не решалась. Прекрасный сон продолжался.

Прямо из-за стола поехали в ресторан, затем до утра ходили по барам. Бернар старался держаться ближе к Еве, а она блаженствовала от сознания того, что все они, все ее дорогие мужчины, рядом. И пусть это ненадолго, но все равно…

— Стойте! — вдруг воскликнула она, когда они на машине Бернара возвращались домой. — Меня же дома ждет Обломов!

— Кто? — спросили ее хором.

— Моя собака. Обломов.

И Бернар, не говоря ни слова, развернул машину и помчался, словно всю жизнь знал дорогу, к ее дому.

В кухне она обнаружила полное блюдце молока и нарезанное маленькими кусочками мясо.

Обломов, от ушей и до хвоста вымазанный в молоке, крепко спал под стулом. Вокруг виднелись лужи. Ева взяла его на руки и поцеловала в нос.

Пока Натали варила кофе, Гриша с Левой ходили по дому в поисках места, где можно было прилечь и отдохнуть, Ева осталась в гостиной наедине с Бернаром. Он молча смотрел, как она укачивает Обломова, а она ждала, когда он заговорит первым. Наконец она не выдержала:

— Получилась какая-то ерунда… Ты прости меня, Бернар, но мои картины — мои дети. На меня нашло какое-то затмение. И еще эта пленка… Все смешалось. Мне показалось, что все меня предали.

Он подошел и обнял ее.

— Я звонил тебе сегодня… Ты была не одна?

— Должно быть, Вирджини взяла трубку, — сказала она, чувствуя, что краснеет.

— Это была ты. С Левой. Он останется здесь? Надолго?

— Нет. Они уедут. Завтра же полетят на Корсику, у Гриши там клиент.

Пойми, Бернар, мне нужно было время, чтобы мысленно расстаться с ними. Левка и Гриша — часть моей жизни. Быть может, если бы не они, не их доброе отношение ко мне, и не было бы Евы Анохиной. Они оба очень много сделали для меня. Но я выбрала тебя. А ты… ты должен или принимать меня такой, какая я есть, или уйти из моей жизни. Наверное, встреть я тебя много раньше, не было бы ни Левы, ни Гриши… Но так случилось, и надо продолжать жить.

— Но я — мужчина и не намерен делить тебя ни с кем.

— А меня и не надо делить. Я принадлежу только себе. Не усложняй ничего, а попытайся понять меня.

— Это понять невозможно, но я люблю тебя… Я не знаю, что мне делать.

— Тебе подсказать? — Она положила Обломова в кресло, поднялась и обвила руками шею Бернара, прижалась к нему. — Как долго я ждала, когда ты придешь ко мне…

Зазвонил телефон. Она подняла трубку.

— Ева, я приду к тебе сейчас? — спросил Франсуа.

— Вы извините меня, но у меня сейчас гости.., приехали из Москвы… Я вам перезвоню, хорошо? — Она положила трубку.

— А это кто?

— Блюм. Хочет показать мне свою статью…

Ну что ты так на меня смотришь…

— Да нет, я ничего… Просто Блюм сейчас в Риме.

Ева покраснела.

— Значит, он позвонил из Рима, — раздраженно ответила она и больно ущипнула Бернара за руку. — Чего ты хочешь от меня?

— Поедем отсюда… Прошу тебя, прямо сейчас.

— Но я не могу! У меня же гости!

— Они наверняка спят. Объясни все Натали и поедем.

Натали вошла в гостиную с подносом, на котором стояли три чашки кофе.

— Вы куда-то собрались? Гриша с Левой уже спят. Они оккупировали твою спальню, и теперь бесполезно что-либо предпринимать.

Даже не разделись, спят, как ангелочки… Я тоже, наверное, пойду.

— Мы подвезем тебя, — сказал Бернар. — А потом поедем на «Коллетт». Натали, прошу тебя, вернись сюда утром, покорми их завтраком, а потом подъедем и мы…

— Так, значит, это ты подогнал ее сюда? — спросила Ева, когда они с Бернаром подъехали к самому берегу Сены, к тому самому месту, где она вчера любовалась яхтой.

Была ночь, луна плескалась в темных речных водах, на которых покачивалась белоснежная «Коллетт». Редкие прохожие бросали на них любопытные взгляды.

— Лучше бы мы не возвращались тогда, а плавали себе и плавали до самой смерти, — усмехнулся Бернар и обнял Еву. — Ты не замерзла?

Он снял свитер и укутал им плечи Евы.

— Пойдем. Я покажу тебе что-то интересное.

Они поднялись на яхту, и Бернар пригласил Еву в самую большую каюту, которая в свое время служила им салоном, где он, Ева и Сара пили кофе и играли в вист. Он включил свет, и Ева долгое время смотрела на разложенные на огромном столе холсты. Это были ее картины, вырезанные безжалостной рукой из рам и теперь сложенные одна на другую.

— Откуда?! — спросила она, еще не веря в то, что увидела. — Я ничего не понимаю. Так что, это действительно ты?

— Я их пытался выкупить у Робертса через своего друга, Пейрара, того самого, в квартире у которого мы были, когда ты только приехала в Париж. Но подумал и решил подключить к этому делу полицию. Мы все устроили таким образом, что как только Роберте показал нам картины, так его тут же и арестовали. Нам помогал Блюм.

Ева осторожно коснулась ладонями прохладных холстов, словно боясь, что они исчезнут.

Бернар обнял ее и усадил на диван.

— Теперь ты мне расскажи… Что это за история с Женей Петровой?

Она вздохнула.

— Понимаешь, это невероятно, но Натали действительно мать Жени Петровой, моей сестры, которая умерла очень давно, еще в младенческом возрасте. Ее отец, Виктор Петров, приезжал к нам, он искал Натали и, думая, что моя мама скрывает ее, бывал у нас довольно часто. Он буквально преследовал мою мать…

Быть может, их кто-то и видел вместе. Но после смерти девочки он перестал приходить.

Мама вышла замуж за моего отца, и вскоре родилась я. Очевидно, Натали подумала, что я и есть ее дочь.

— Но тогда почему у тебя девичья фамилия — Петрова?

— Потому что мой отец тоже был Петров.

Николай Петров. Вот такая странная история.

— А почему же ты ничего не рассказала Натали?

— Зачем? Пусть она думает, что я — ее дочь. Ей и так было нелегко всю жизнь носить в себе эту тяжесть… Кроме того, у нее слабое здоровье.

— Она говорит о том, что вы с ней похожи… Я имею в виду твой портрет.

— Нет. Просто ей хочется, чтобы мы были похожи. Она обманывает сама себя. Но раз ей от этого легче, то пусть все остается как есть.

Думаю, что и портрет-то она мне заказывала, чтобы представить себе, какой могла бы быть ее настоящая дочь. Хотя сходство, конечно, у нас есть. Ведь моя мать — ее родная сестра, а они были похожи как две капли воды. Не чужие ведь…

Внезапно раздались шаги. Кто-то ходил по палубе.

— Кто это? — в страхе прошептала Ева, прижимаясь к Бернару. — Может, это хозяин?

— Хозяина «Коллетт» ты видишь перед собой, — улыбнулся Бернар и еще крепче обнял Еву. — Но по палубе действительно кто-то ходит…

Они вышли из каюты. Бернар поднялся на несколько ступенек, чтобы посмотреть, и вдруг закричал кому-то:

— Что ты здесь делаешь? А, мерзавка?

Ева вслед за ним выбралась наверх и увидела убегающую Сару, которая с силой швырнула за борт какой-то предмет. Бернар догнал ее и схватил за руку.

— Представляешь, эта негодяйка поливала яхту бензином. Чувствуешь запах? А в руках у нее была зажигалка… Ты собиралась поджечь яхту? Зачем? Ты что, сошла с ума?

Сара, во всем черном, с развевающими волосами, с ненавистью смотрела на Еву.

— Это все ты! — закричала она. — Ты испортила мне всю жизнь! Сначала отбила у меня вот его… Да-да, он обещал на мне жениться!

А потом сделала так, что посадили в тюрьму моего жениха! Майкла Робертса! Это я, я помогла ему украсть эти картины, будь они прокляты! Мне надо было их сжечь дотла… Вы не имеете права на наследство моего отца. Вы — ничтожные людишки, живущие за счет других.

Мой отец — Ги Субиз, и, если бы он знал о моем существовании, он сделал бы именно меня, а не Натали, своей наследницей. А теперь вы живете в моем доме, спите на моих постелях, едите из моих фарфоровых тарелок И носите мои драгоценности. Я ненавижу вас!

Я уничтожу вас!

Бернар схватил ее в охапку и понес к мостику. Там он, едва удерживаясь на ногах и рискуя упасть в воду, перенес ее на берег и усадил в машину, попросил Еву подождать его.

— Это правда, что ты обещал на ней жениться? — задала она волнующий ее вопрос, когда он вернулся.

— Да. Сара — тоже часть моей жизни. И ты должна принимать меня таким, каков я есть, — улыбнулся он. — Теперь мы квиты?

— Квиты.

Смыв с палубы бензин, Бернар свернул холсты, завернул их в одеяло и запер «Коллетт».

Сели в машину и поехали в дом Натали. Она не спала — успокаивала Сару. Увидев входящих Еву и Бернара, Сара, закрыв лицо руками, бросилась прочь из комнаты.

— Нервная стала. Кажется, ее бросил очередной любовник. А вы какими судьбами?

Бернар осторожно положил сверток на пол, развернул его, и у Натали от неожиданности выпала из пальцев сигарета.

— Боже мой! Они нашлись?! — Натали опустилась перед разложенными на ковре полот-. нами и покачала головой. Ева вздрогнула. Такое знакомое до боли движение, так, слегка наклонив голову, качала головой мама Евы. «Как они похожи, — подумала она, и сердце ее наполнилось нежностью к этой женщине. — Надо все-таки послать Фибиху хорошего вина и пригласить его в гости, в Париж… Ведь если бы не он, не случай, который привел его на мой балкон, то ничего и не было бы…»

— Нам пора, — очнулась от своих мыслей Ева. — Я сама скажу Франсуа, чтобы он сделал рамы для картин.

Она подошла к Натали и поцеловала ее в щеку.

Ева и Бернар вышли из дома и направились по дорожке к воротам.

— Слышишь? — спросила Ева, останавливаясь и хватая Бернара за рукав. — Ты что-нибудь слышишь?

— Нет, — прошептал он и замер. — А что?

— Листья падают… Но все равно в Париже теплая осень…