Февраль

Февраль

Февраль. Кто его так обозвал, он не помнил, как и не понял своим шестилетним мозгом, за что. И теперь его только так и звали – Февраль, при этом так обидно смеясь. Он не мог спросить: «Почему февраль?». Не мог, потому что не умел. Не получалось складывать звуки в слова, изо рта шел лишь похожий на мычание звук, вместе с облачком теплого пара. А еще он не умел плакать. Давно разучился.

- Эй, болезный, идем накормлю,- мальчик встрепенулся, услышав старческий надтреснутый голос соседки, тети Глаши. Она тоже его не любила. Никто не любил, даже мать. Мать, за которую он готов был отдать свою любящую детскую душу, лишь бы она бросила пить, и как когда – то, открыто улыбнувшись, прижала его к себе, подула на макушку со словами: «Ты мой любимый зебреныш». Не было этого давно уже. А может и никогда, может ему просто приснилась эта теплая материнская любовь.

- Ну, чего задумался? Ешь давай, поскребыш,- в голосе старухи не было презрения. Что это? Жалость? Только не это. Он не любил сострадания, не желал его. Старческая, изуродованная артритом рука опустилась на его макушку, - ты лопай, мальчик, давай, не стесняйся. Сытый голодного не разумеет.

Он наблюдал за покрытыми старческой «гречкой» женскими пальцами, подкладывающими ему из кастрюли кусочки мяса, небольшие, на что пенсии Глашиной хватило, и гнал от себя недетские мысли, о том, что мать скорее всего не ела сегодня.

- И ее накормим,- словно прочтя его мысли, прошептала старуха,- бедовая мать у тебя. Непутевая.

Так и повелось у них. Никому ненужный Февраль, и такая же одинокая старуха. Она же и в школу его отвела. Записала в первый класс. Крепко держа вела по улице, не обращая внимания на укоризненные, стыдливые взгляды соседей. Им - то до него не было никакого дела. Странные взрослые. Где - то достала старенькую белую рубашку, накрахмалила ее до хруста, так что мальчик даже голову наклонить не мог, купила яркий ранец – самый лучший, чтоб не хуже других. А в руке букет лохматых пестрых астр из палисадника, которые Глаша берегла, как зеницу ока. Для него.

Февралю в школе понравилось. Да и ребята приняли его неплохо, сокрушались все, что молчит он. Не говорит. Только вот, молоденькая учительница все смотрела на него с жалостью, и от этого ее внимания чувствовал он себя неудобно. И мальчик сосед, по случайности оказавшийся с ним в одном классе, все норовил задеть его, обидеть. За что? Что он такого сделал своим соседям, что они его так ненавидели? Не знал. Не мог понять.

- Знаешь почему ты Февраль? – заричал он на перемене, словно хлыстом ударив злыми словами,- потому что неполноценный, сын алкашки.

Нет, он не заплакал, не обиделся. На правду же нельзя обижаться, так ему Глаша всегда говорила, а ей он верил безоглядно. Просто теперь понял, что ему нарвится это прозвище, и даже улыбался, когда остальные ребята подхватили его.

Вечером Февраль вернулся к Глаше. Он теперь постоянно жил у нее. Не мог вернуться домой, после того, как очередной собутыльник матери избил его бутылкой, за то что мальчик отказался идти просить милостыню. -Щенок, - кричал мужик, прожигая его красными глазами, в которых плескалось безумие,- толку от тебя никакого. А потом пришла боль. Не физическая, к ней он привык. Она рвала маленькую душу. Раздирала в кровавые клочья, по кускам вырывая из нее то теплое, жалеющее, любящее, что еще теплилось в детском сердечке.

А мать даже не пошевелилась, не встала на его защиту. И он понял, что ее больше нет. Ушла, оставив на земле только телесную свою оболочку. Так ей было лучше. Проще. И он ушел, не оглядываясь, оставляя часть своей маленькой души в захламленной, грязной квартирке, кроме которой не помнил в своей жизни ничего.

Глаша сидела у стола, и вертела в крючковатых пальцах небольшой прямоугольничек фотографии. На щеках ее блестели слезы. Она не сразу увидела мальчика, посмотрела сквозь него пустыми глазами, и уронив голову на руки зарыдала, с подвываниями, напугав его до ужаса. Февраль положил руку на спутанные седые волосы старухи. Если бы он мог, все бы отдал лишь бы не видеть бессилия той, которая помогла ему выжить.

- Это мой сын. Мой Васенька,- с пожелтевшей фотографии, лежащей на столе, улыбался симпатичный парень. Улыбался, знакомой ему улыбкой, так растягивает губы Глаша, когда пытается подбодрить. Февраль провел пальцем, почувствовав глянц фотоснимка.

«Почему она плачет? Сын, ведь это хорошо.» -подумал мальчик, но тут же испугался: «Прогонит. Зачем я ей теперь? У нее ведь есть сын. Свой, родной»

Глаша взяла со стола тонкостенную рюмочку и опрокинула в рот. Резко запахло водкой. Запах, от которого мальчика предернуло Он отшатнулся от своей благодетельницы, испуганно, рефлекторно.

- Не бойся, милый,- всхлипнула Глаша.- Васеньке моему година сегодня. Погиб мой мальчик. Убили его. Война проклятая. Он за деньгами уехал, все мечтал, как заживем мы,- глаза старухи подернулись мутью, такой болезненной, что Февралю стало муторно. Теперь он жалел эту несчастную, бессильно обвалившуюся перед ним на колени. И от этого щемящего чувства ему тоже было больно.

-Баулы, полные тряпья, каких - то непонятных побрякушек, все что от него осталось,- прохрипела Глаша,- так и прислали, гроб запаянный и то, что он успел собрать. Ради чего? Мне не нужно было богатство. Я им жила, своим Васенькой, моим сокровищем,- взвыла женщина, и Февраль наконец почувствовал, как по его щекам потекли слезы. Очищающие, помогающие ему проснуться от всего того кошмара, который преследовал мальчика всю его такую недолгую жизнь. И сердце забилось быстрее, будто бы ожило.

- Это все что осталось. Фотография, да визитка генерала, сказал, что я могу на него всегда рассчитывать. Героем мой сын умер. Целую роту вывел, а сам душу свою в горах оставил, ближе к небу.

Глаша больше не вспоминала тот вечер, свою слабость. Просто жили. А потом наступил февраль, ледяной, заковавший улицы в свои оковы. Февраль смотрел по сторонам, возвращаясь из школы домой. Мечтая о том, как будет показывать Глаше свою тетрадь, с красующейся в ней красной пятеркой. Единственная пятерка в классе. Он любил математику. Маниакально складывал цифры, умножал, задачки щелкал как орехи, даже те, что для старших классов. Гордился. Наконец - то мог гордиться собой. Бежал по обледеневшему тротуару, не чуя под собой ног.

Небожители

Когда – то, давным –давно, когда мой старший сын еще мог забраться ко мне на колени, он задал мне вопрос, ответ на который я нашла только став взрослой, замученной жизнью теткой. Он спросил меня, кто такие небожители? Тогда я, как могла объяснила любопытному мальчишке, дав стандартный ответ о богах, живущих в восхитительной аквамариновой синеве небес, гуляющих по облачным долинам, и пьющих волшебный нектар. Красивых и совершенно эфемерных созданиях, населяющих призрачные небесные замки.

Теперь, спустя двадцать лет я поняла, какими глупостями забивала голову своего ребенка. Небожители среди нас. Мы каждый день смотрим на тех, кто завтра может быть будет сидеть на небе, весело болтая ногами, и глядя сверху на наши поступки.

Кошка Фея, - небожительница. Ее забил ногами пьяный сосед, просто за то, что она хотела получить от него – человека, маленькую порцию ласки, и оставила на его спортивных штанах три ворсинки белоснежной шерсти. Я знаю, просто уверена, что теперь она лежит на мягкой облачной перине, тихо мурлыча и давно простив своего убийцу.

Блаженный Вадик из третьего подъезда. Тихий, безобидный, тридцатилетний ребенок. Выросший телом, но не умом. Он замерз, прямо возле дома, средь бела дня. А все проходили мимо, равнодушно сторонясь дворового дурачка, словно боясь заразиться. Гнали мысли о том, что душа у Вадика была огромной. Он мог и умел дарить свет. И никто не остановился, не помог. Подумаешь, напился. У Вадика случился инсульт. Да, так бывает. Его нашла мать, вернувшаяся вечером с работы. А мы стояли и смотрели, как ее пытаются оторвать от улыбающегося последней счастливой улыбкой, сына. Ее, героически воспитавшую инвалида, не оставившую его гнить в интернате. Вадик – небожитель. Я знаю, он сейчас сидит там, высоко – высоко, пускает свои любимые мыльные пузыри и радостно смеется, рассматривая прозрачные, радужные, дрожащие в хрустальном небесном воздухе, сферы.

Маленькая Аленка бегает по небесным равнинам с огромным бантом на голове. Как они когда - то мечтали с мамочкой, что пойдут в школу первого сентября, и на голове ее будет красоваться бант и коса будет до самого пояса. Аленка не дожила до первого школьного дня всего месяц. Мама так и похоронила свою облысевшую от химиотерапии дочь, положив в маленький гроб белоснежный бант. Так страшно, так бесконечно неотвратимо.

Нет, время не лечит. Оно позволяет в забыться на время, но не забыть. Мама Аленки сидит напротив меня, пьет чай и робко, словно боясь, улыбается. Впервые за три года, с тех пор как ее дочь стала небожительницей. Время – анастезиолог, притупляет боль, оставляя в наших душах счастье от того, что мы были с ними – небожителями. Пусть недолго, и не всегда понимая, какой нам дан дар..

Сколько их - тех без которых мы учимся жить? Миллионы, миллиарды. Они живут в наших душах и стердцах. Они небожители, смотрящие на нас сверху, и каждый день дарящие нам яркий свет памяти и веры, без которого так трудно оставаться человеком.