Гамлет шестого акта

Глава 18. «Вы полюбили меня, Доран…»

…Бархатистые покровы мхов изъязвляли, точно проказой, приречные валуны. Вдали, едва проступая в вечерних густых сумерках в лунном свете виднелись ограды, увитые побегами хмеля. Коркорану казалось, что ночь дышит, и её тихие вздохи ясно читались в шуршании травы. Этой ночью все дороги вели не в Рим, но вниз по склону, в заросли осота и чертополоха. Там он и остановился. Серебристый диск луны отдавал по краям бледно-золотистой желтизной, листья аконита с прозеленью старинной бронзы просвечивали в его лучах венами нежнейших прожилок и пициккатто цикад, завороженных полнолунием, звенело исступлённой и неистовой трелью.

Коркоран вышел сюда из переполненного дома специально затем, чтобы отдаться собственным мыслям. Но лунная ночь заворожила его. Обо всех этих суетных глупостях он успеет поразмышлять и в другой раз… Коркоран прикрыл глаза. Где-то за лесом послышался совиный крик, отозвался в долине и затих в тине, среди кувшинок. В нём не было ничего страшного и гнетущего, скорее, он тоже лёг последним аккордом в симфонию летней ночи. Кристиан стоял вдали от хижин, стогов, колоколен, недвижим в ночи бессонной, словно околдован. Он не хотел ни о чём думать, лишь мучительно боялся расплескать этот настой лунной горечи, аконитовых цветов и лягушачьего гомона, коим наполнила его ночь…

Неожиданно дверь дома, который он покинул несколько минут назад, отворилась и на пороге в неверном свете фонаря мелькнула тень, кажется, девушки. Раздался тихий смех, потом послышался звонкий и нежный голос.

— Мистер Коркоран, где вы?!

Коркоран вздохнул. Он знал, что с того места, где она стояла, его заметить нельзя, и не откликнулся. Он видел, что Софи решила обойти дом, чтобы поискать его, и вскоре её силуэт исчез из виду. В ту минуту, когда он подумал, что, пожалуй, и впрямь нужно вернуться, двери парадного снова распахнулись, пропуская двух мужчин, в намерения которых совсем не входило встретиться с ним. Тем не менее, они медленно пошли вниз по склону, как раз туда, где стоял Коркоран. Он узнал их.

Это были Кемпбелл и Стэнтон.

— Не пытайтесь найти этому объяснение, Стэнтон, его просто нет. — Голос мистера Кемпбелла был размерен и спокоен, но было заметно, что это следствие не вялости натуры, и не безразличия к обсуждаемому вопросу, скорее — усталой безнадёжности.

— Послушайте, Кемпбелл, но это же чертовщина!

— Согласен, если вы имеете в виду, что происходит чёрт знает что. Но я не чёрт, и потому ничего не понимаю. Хотя, замечу, я и Гилберт наблюдаем подобное не в первый раз.

— Но вы же говорили, что учились с ним вместе, должны же вы хоть что-то знать о нём!

С этим утверждением мистер Кемпбелл не спорил, но его ответ ничуть не обнадёжил собеседника.

— Мы учились с Коркораном не в университете, а в Вестминстере, но, поверьте, он и там был загадкой. Сколько его помню, всегда ходил, уткнувшись в книгу, и когда ему докучали, ронял несколько слов невпопад. Вот и всё. Потом — университет, откуда он уехал в Европу. По его возвращении мы увиделись в Лондоне. К этому времени шлейф этой чертовщины, как вы изволили выразиться, за ним уже тянулся. Женщины теряют головы. И не только женщины, кстати… — Он умолк, затем после непродолжительного молчания ядовито продолжил, — упомянутый субъект является вашим братцем, и уж вы-то…

Его слова затихли, и тут раздался тихий стон. Мистер Кемпбелл, который был не настолько бессердечен, чтобы не утруждать себя демонстрацией сердечности, положил руку на плечо Стэнтона. Того шатало он еле скрываемой боли.

— Ну, полно, что вы, успокойтесь, Клемент, прошу вас!

— Вы же говорили, что он содомит! Какого ж чёрта он не клюнул на Нортона? Они не шибко-то выбирают — не из кого.

— Я не знаю, Клемент.

— Но что делать, Господи, что делать, Софи же потеряла голову!

— Можно подумать, только она… Не убейся этот чёртов Нортон, точно также потеряла бы голову и его сестрица, что до сестрицы Моргана — чего и ждать от такой дурёхи? Это чертовщина, но происходит она везде, где он появляется. Удивительно, что ваша сестрица, Стэнтон, как будто не утратила способность соображать. Кстати, почему вы не говорили, что у неё такой божественный голос?

Стэнтон нервно отмахнулся, давая понять, что это его не занимает.

— Идите к чёрту… — пробормотал он.

Мистер Кемпбелл, пожав плечами, направился в дом. Коркоран, неслышно ступая по траве, растворился в тени лигуструма и вышел к скамье галереи в круг фонарного света. Он не заметил, что мисс Хеммонд, обойдя дом и не найдя его, подошла к альпийским горкам. Не заметил он и отца Дорана, искавшего Клемента, и остановившегося с другой стороны колоннады.

Доран нашёл того, кого искал, но мистер Клемент Стэнтон, заметив при возвращении в дом в свете фонаря мистера Коркорана, резко повернул к нему. Увидев брата, Кристиан расслабленно поднялся. Некоторое время оба молча стояли друг напротив друга. Мистер Доран подошёл ближе. Это не Нортон. Этой стычки он боялся.

Однако произошло то, чего он совсем не ожидал.

— Я… я ненавижу вас, Коркоран. Я… но я… — Стэнтон рухнул на колени, он едва не выл, — я… я умоляю вас. Сжальтесь… Завтра я, вспоминая об этом, наверное, возненавижу вас ещё больше…

— Разве это возможно? — Мистер Коркоран зло поморщился и протянул руку брату, — встаньте и не злите меня, Клемент. Чего вы хотите?

— Я…я умоляю… Мне плевать, что Хеммонд оставит все вам, но её я отдать не могу! Пожалейте. Я не могу без неё, — он потерянно уставился на ботинки Коркорана. — Вы должны понять… Она говорит, что не любит меня, но… Я думал, надеялся, что титул и имение… и она тогда не откажет… — Клемент неожиданно возненавидел себя до дрожи и, трепеща, вскочил. Коркоран, однако, не упивался, как он ожидал, торжеством. На его лице были написаны чувства достаточно противоречивые — раздражение и усталость, но и изумленное потрясение одновременно. Теперь, когда Стэнтон поднялся, они снова стояли вровень.

— Вы говорите о мисс Хеммонд? — Мистер Коркоран тяжело вздохнул и задумался. Стэнтон не сводил с него больного взгляда. Коркоран вяло продолжил, при этом не был груб, скорее было заметно, что он делает над собой усилие, пытаясь быть мягким, — но мне кажется, что вы не совсем понимаете ситуацию. Буду откровенен с вами, брат мой. Ваша просьба… не знаю, как это сформулировать, чтобы не обидеть вас… Ваша просьба… «оставить вам мисс Хеммонд…» отвечает заветному желанию моего сердца. Я ничуть не увлечён. Не будь просьбы дяди — уже был бы в Италии. Но есть ли у вас уверенность в том, что объяснив мисс Софи, что она влюблена без взаимности, мы не обнаружим её утром в том же ущелье, что и Нортона? — Мистер Стэнтон побледнел как полотно. — Вы же первый обвините меня после в её гибели.

Стэнтон резким движением распустил шейный платок и опустил глаза в землю.

— Это всё вы… Если бы не вы…

Вежливости и терпимости мистеру Коркорану стало не хватать. Он резко выдохнул и заговорил как обычно.

— Вздор, Клемент, вас отвергли вовсе не из-за меня. Не выдумывайте. Ваша трагедия в том, что вы не любимы, любя, моя — в том, что я, не любя, любим, но вы способны чувствовать только свою боль. И вы требуете от меня, чтобы я причинил невероятную боль той, кого вы любите. Так хотя бы подумайте, чего это может стоить и к чему привести. Впрочем, чего и от кого я требую?.. — Коркоран окинул кузена тоскливым взглядом полусонных глаз. И снова заговорил мягче, делая над собой усилие. — Я скоро покину Хеммондсхолл. Мой отъезд, быть может, не причинит ей такой боли, как те слова, которые вы вынуждаете меня произнести. Через неделю-другую мисс Софи придёт в себя, воспримет меня как наваждение, успокоится. Тогда попытайте счастья, если это счастье, конечно… вторично.

Стэнтон всеми силами пытался сдержаться. Обида, гнев и ненависть к этому человеку душили. Он смеет высокомерно предписывать ему, что делать! «Если это счастье…» Равнодушие к той, что сводила его с ума, бесило. И понимание, что Коркоран благодетельствует ему, что от прихоти этого хлыща зависит счастье, о котором этот негодяй говорит… смеет говорить с таким пренебрежением, что этот красавец страстно любим той, за один взгляд которой…

Клемент почувствовал, что в глазах его темнеет. Коркоран продолжал.

— Если же вы будете настаивать на вашей просьбе, Клемент, я её выполню. Мисс Хеммонд мне безразлична. — Слова Коркорана наотмашь ударили Стэнтона.

Клемент без сил опустился на скамью — ноги не держали его. Он не знал, что сказать. Больше всего он хотел бы видеть этого человека мертвым. Что до мистера Дорана, то он слушал разговор братьев спокойно, поняв, что потасовки не произойдет. Он просто ждал конца разговора, чтобы позвать Клемента к его сиятельству. Он отошёл к соседней скамье, проводил взглядом тень, скользнувшую в кустах, и когда мистер Стэнтон проходил мимо, передал ему просьбу милорда. Тот, кивнув и покачнувшись всем телом, пошёл в дом. За ним вышел в портал галереи и Коркоран. Не выразив ни малейшего удивления, что видит здесь Дорана, опустился рядом на скамью.

— После таких бесед так хочется припасть к Чаше Грааля, Доран… иначе выпьешь цикуты. «О, если бы Предвечный не занёс в грехи самоубийство, Боже, Боже…» Помните легенду об Иосифе Аримафейском? Он собрал в изумрудную чашу кровь Христову и стал одним из первых проповедников христианства, добравшихся до Англии и именно до Гластонбери. Эта чаша и есть Грааль и там, где она хранилась, забил источник, дарующий забвение…

— Счастье.

— Я думаю, забвение. Забвение всей мерзости и пошлости мира. Это и есть счастье. Устав от обыденности, обычно жаждешь великолепных цитат, ароматов несуществующих вин и воображаемого запаха невиданных цветов… Я так и мечтал в детстве. Оставался один, и мечтал. В детстве получалось. Сейчас за воздушные замки уже не уцепиться. Но сколько себя помню, всегда мечтал о маленьком домике в горах. Мне нравилось в Корнуолле. Скальные отроги, море, тишина. Кабинет, исследовательская работа, толстый кот, тихая ненавязчивая старая служанка в огромном чепце… Ни людских толп, ни суетных глупостей, ни пустоты девиц, ни навязчивости светских болтунов. Божественное уединение, тишина, потрескивающая свеча в кенкете и тепло камина, полнота Божества, счастье… — Он отрешенно и чуть болезненно улыбнулся. — Вместо этого — на тебя претендуют извращенцы, тебя обливают поклёпами негодяи, тебя любят Бог весть за что вздорные дурочки, в которых, в свою очередь, влюблены скаредные Шейлоки. И, знаете, ведь не в первый раз. Несть числа дурацким влюблённостям, нелепым претензиям и глупым мечтам. Впрочем, о чём это я? Я же хотел о Чаше Грааля… А, может, хотите послушать, как в лунных лучах золотятся мраморные колонны Парфенона?

— Вы ещё и поэт, Кристиан? — Дорану тоже было тоскливо. Он понимал Коркорана. Тот снова проявлял себя. Сила духа делала его в безбожном мире палачом. Мисс Бэрил права. Он снова убивал — теперь Стэнтона. Убивал, ничуть не желая его гибели, презирая и даже жалея.

— Я? Поэт? Терпеть не могу поэтов. Если вдуматься, сколько ими набормочено попусту в судорожных кривляньях — смешно становится. Вся эта поэзия — нервические припадки да измышленные жития раздражительного поэтического племени — и только…

Доран видел, что Коркоран плачет. Точнее, слёзы просто струились по щекам, не меняя ни тембра голоса, ни размеренности дыхания. Он продолжал говорить, чуть запрокинув лицо вверх, словно предоставляя лунному свету осушить его слёзы, судорожно сжав на груди белые руки.

— Знаете, мне однажды было видение… — пробормотал меж тем Коркоран, — подлинное, в смысле — пьяное. Я видел, как у стойки и притолок в одной старой французской таверне в Лионе, сливаясь с искорками абсента, в дымке витали неверными тенями мертвецы в прозрачных лохмотьях. Их губы в неутолимой жажде приникали к живым и пьющим, и визжащие кокотки, снующие в угаре, выглядели бесноватыми от их поцелуев. У потолочных балясин из абсентовых паров роились и строились нефритовые чертоги, и в них, как в древней Валгалле боги, пировали духи-пропойцы… Вечный пир мертвецов. Там было легко. Я бы выпил… Где можно достать коньяку, Доран?

Доран, истый житель болот, без фляжки с бренди никогда и никуда не выходил. Он без слов протянул её Коркорану. Тот, благодарно взглянув на него влажными глазами, тремя глотками высадил её. Он успокаивался.

— Джонсон говорил, что красное вино — напиток для мальчишек, портвейн — для мужчин; но тот, кто стремится быть героем, должен пить бренди. Геройство меня не интересует, но надо заметить, этот напиток подлинно поднимает дух…

В эту минуту что-то случилось, но что — мистер Доран не понял. Коркоран улыбнулся.

— Слышите, Доран? Пенье цикады так сливалось с тишиной, что казалось частью этой тишины, но вот оно смолкло — и тишина стала словно полупустой, точнее — неполной. Я уже замечал это. Но тишина жива не только звуком, но и запахом жасминным и лунным светом. Исчезни они — и тишина оглохнет, и ночь ослепнет, и онемеет безмолвие… Скоро будет дождь. Смотрите, небо-то как заволокло, комары пропали… — Он глубоко вздохнул. — Я однажды целую ночь бродил ночью по Городу…

— Рим?

— Нет, Иерусалим. В долине Иосафата. Недалеко от могилы Авессалома. Приобщался полуночных тайн и постигал щедрость сакральных лунных мистерий. Стручками ванили, лимонною цедрой приманивал к себе ночь, гладил её по стволам криптомерий, губами касался темноты, и луна ходила за мной приручённым зверем в край моих сновидений. Я ловил её отражения в тёмном сумеречном потоке Кидрона, в нём же растворялась, как соль, и моя полуночная горечь…

Дыхание Коркорана выровнялось.

— Стэнтон оказывается, добивался титула и поместья… отчасти для неё. Это странно облегчает мое сердце. Мне и в голову не приходили подобные способы покорения женских сердец, но это лучше банальной жадности…

Мистер Доран снова вздохнул.

— А что вы сказали Стэнтону? Не здесь, а вечером в гостиной?

Коркоран усмехнулся. Он снова был собой. Его слова — мерные и насмешливые — прозвучали в темноте несколько изуверски.

— Я сказал, если он не извинится перед сестрой — мисс Хеммонд проведёт эту ночь в моей спальне. Что любопытно — Клемент ни на минуту не усомнился в этом. Интересно, чтобы я делал, если бы он — по самолюбию и вздорной гордыне — не поверил бы? — Мистер Коркоран умолк. Но вскоре заговорил снова. — Но вот что удивительно. Он влюблён. Это состояние самца в гон. Я тоже порой чувствую себя так по весне, в крови бродит вино любви и любое хорошенькое личико будоражит кровь, плоть, воображение… Правда, я говорю, что меня искушает кривляка-Асмодей, весенняя похоть. Эти же уверены, что это и есть любовь. Но это не самое удивительное. Он говорит, что любит её, твердо зная, что по единому моему слову она придёт ко мне в спальню. Чудо. Ни в нём, ни в ней нет ничего. Но какие незыблемые чувства! Глупцы скажут — любовь, другого-то слова в языке нет. Кривляние да манерничанье закона тождества, амфиболия и эквивокация… Я не мог бы любить женщину, зная, что она может провести ночь в спальне другого — а он может… он ведь ни на минуту не усомнился! Этим Стэнтон, кстати, отличается от вас. — Коркоран неожиданно оживился, — знаете, Доран, я все это время изучал вас. И, признаться, удивлён. Вы совершенно необычное явление.

— Я? — Доран был ошеломлён. Он наблюдал за Коркораном, но ему и в голову не приходило, что тот тоже исследует — но его самого. — Скорее, это можно сказать о вас, Коркоран.

— Вздор. Я целен и понятен. Я говорю то, что думаю. Я ни разу не солгал вам. Я живу так, как проповедую, и верю в то, что провозглашаю. Немногие сегодня скажут о себе также. Но вот как умудряетесь жить вы? Вы, простите мне этот вопрос, в Бога-то веруете? Я готов уже и в этом усомниться.

— Что? — поворот в разговоре был столь неожиданным и странным, что Доран растерялся, — я не верю… Почему, ради Бога? Вы что, считаете меня… подлецом?

— Подлецами я считаю морганов. Они не знают ничего высокого, живут в мире низости, готовы на любую низость — но ведь они морганы! Они не могут разглядеть высоты — и в любом высоком помысле прозревают только низость. Но вы-то почему заражены этим? Как вы можете проповедовать с амвона добродетель, и даже, судя по моим наблюдениям — быть добродетельным, и при этом… ни минуты не верить в добродетель? Я заметил — вы не верите ни в честь, ни в совесть. Вы, даже полюбив — не можете в это поверить!!! Кто вы, Доран?

Доран не отвечая, смотрел в землю. Вопросы Коркорана не обижали его, но изумляли. Последние же слова и вовсе шокировали. Он в изумлении поднял глаза.

— Я… полюбил?

— Конечно. Но сами в это не верите. Вот я и интересуюсь — во что вы вообще верите-то? К тому же, вы так странно милосердны и сострадательны… к мерзости, а ведь вы прекрасно понимаете, что это мерзость. Неосуждение зла, терпимость к низости, отсутствие порицания творящемуся, всепрощение подлецов, попустительство и потворство грехам мира. Неверящий в собственную любовь, но верящий, что нортоны и глупенькие мисс могут любить, сострадающий злу и снисходительный к содомлянам и потаскушкам… Кто вы, Доран?

Слова мистера Коркорана настолько изумили мистера Дорана, что он, в оцепенении замолчав, долго обдумывал их. Он… полюбил? Вздор. Мисс Бэрил… Ему было приятно её общество, ум, кротость, милосердие. Нет слов, мисс Стэнтон нравилась ему. Да, она была именно той женщиной, которая была нужна ему — если, конечно допустить, что ему кто-то нужен. Но в его-то годы — любовь? К тому же Бэрил богата, и что может привлечь её в нищем священнике, который, к тому же, на пятнадцать лет старше?

Он оспорил мнение собеседника.

— Вздор это всё, Коркоран.

— Вовсе нет. Я заметил, что вы постоянно не верите мне. Сначала я не понимал причин, но потом мне показалось, что дело в мерзейшем наговоре Кемпбелла. Но нет. Я понял, что вы по-прежнему сомневаетесь — тут отчасти… я связан словом. Ладно, я прощу вам недоверие ко мне. Но вы не верите не только мне. Вы всегда недоверчивы. Вечный скепсис. И это приводит к тому, что вы сомневаетесь в своих суждениях и утрачиваете доверие самого себя — самому себе. Никаких критериев различения добра и зла — и вот мерзейшие сношения инверти у вас называются любовью, мы начинаем жалеть самоубийц, сострадать подлецам… Кто прощает преступление, становится его соучастником. Я поэтому и спросил о Высшей Истине. В Бога-то вы хотя бы веруете?

— Верую, Коркоран. В Бога верую.

— Это обнадеживает. Теперь начните верить себе, опираясь на Божественные постулаты. А потом — постарайтесь поверить и мне. Ваш недоверчивый взгляд порядком досаждает.

Доран усмехнулся. Если Коркоран так декларирует свою искренность, что ж, будет искренним и он. При этом надо заметить, из всей обвинительной речи мистера Коркорана Доран вычленил только то, что было для него наиболее значимым.

— Да, у меня портилось настроение, когда я думал, что мисс Бэрил скоро уедет в Лондон. Но я с горечью думал и о вашем грядущем отъезде. Что, вас я тоже полюбил, чёрт возьми?

— Да. Конечно.

— Что??

— Вы полюбили меня, Доран. — Глаза Коркорана смотрели прямо и задумчиво, — вы полюбили мисс Бэрил. Вы любите графа Хеммонда. Что здесь дурного, помилуйте? Любить — это прощать, не искать своего, не помнить зла, но, по сути, любить человека — желать ему подлинного, спасающего душу блага. Кому, как ни вам, знать истинные определения подлинной Любви? Вы же не Нортон, помилуйте…

— А сами вы, по-вашему, верите себе и умеете любить? И при этом — не умеете прощать? Не потому ли вы сказали, что подобные вам опасны на людских путях? — Мистер Доран невесело усмехнулся. — Мисс Бэрил назвала вас человеком не от мира сего. «Мистер Коркоран, сказала она, слишком силён и может быть только палачом…»

— Мисс Бэрил — умница. — Мистер Коркоран тоже вздохнул. — Но я опасен для тех, кто пытается на мне играть… Я — не флейта. Опасен я и для тех, кто хочет сделать меня своей игрушкой. Опасен я и для того, кто хочет стать моей игрушкой… Мне игрушки не нужны. А прощать я умею. Всё — кроме мерзости и подлости. Их и нельзя прощать — от этого они как плесень в сырости расползаются и страшно усиливаются. А вот вы умудряетесь to give the devil his due[11]. Простить и иродов, и иуд… Вы нашли в Писании слово «всепрощение»?

— Нет…

— Ну, так и помните об этом. Но проблема ваша глубже. — Коркоран наклонился к Дорану, — мы можем дать только то, что у нас есть. Любить расслабляющей любовью, которая все допускает и позволяет человеку становиться все мельче и мельче, скатываться ниже и ниже — это не любовь, мистер Доран. Это — измена Христу. Христос любил Иоанна, любил Петра и Андрея, но на лицемерных фарисеев смотрел «с гневом». Грешник же невразумляющийся, по сказанному, «будет тебе как язычник и мытарь». А у вас — чем подлей и иудистей, тем милей почему-то. Пастырь-всепроститель! Не удивлюсь, если паства ваша хиреет, — вы же волков норовите держать вместе с овцами. Вырази ложную мысль ясно, и она сама себя опровергнет. Не надо смешивать снисходительность, преступную и губительную, с милосердием, которое никогда таковым не бывает. Христос не «снисходителен»… — Коркоран откинулся на скамье, — правда, иногда у вас бывают проблески истинности. Я это отметил. Вы пожалели для задниц господ Моргана и Кемпбелла свой кактус, но не пожалели сами задницы — и то хорошо. Но, боюсь, это не проявление праведных судов Божьих и подлинной любви к природе, а просто — эгоистическое нежелание жертвовать своей собственностью… Скаредность, так сказать. Что там такое, Господи?

Последняя фраза мистера Коркорана — элегичная и задумчивая, относилась к неожиданно появившейся у входа в дом странной процессии с тремя фонарями. Раздались и крики — кого-то звали. Мистер Доран и мистер Коркоран, сидевшие в круге фонарного света, были замечены с порога, и к ним поспешно побежал толстый человек с фонарем. Мистер Доран узнал его по силуэту и неторопливо поднялся навстречу.

— Ледлоу, это вы? Что там случилось?

Полный лакей ответил не сразу, некоторое время пытаясь отдышаться. Наконец, заговорил.

— Мистер Стэнтон, сэр… — При этих словах стремительно поднялся и Коркоран, — Он… там…

— Только не говорите, что он выбросился из окна! — голос Коркорана звенел злостью.

— Нет, сэр, как можно? Что вы, милорд? Он… не нашёл в доме мисс Хеммонд и сейчас требует, чтобы её искали в парке…

— Мисс Хеммонд? Но что ей делать в парке в такое время? Она наверняка в доме — он просто не нашёл её.

Ледлоу пожал плечами.

— Мы везде посмотрели, сэр. Разве что мисс Софи специально спряталась куда-то — а так осмотрели весь дом.

— Я её не видел. Здесь её не было, — Коркоран сел на скамью, — может быть, она пошла в оранжерею? Или в одной из беседок?

Ледлоу кивнул и, обещав посмотреть, двинулся к оранжерее.

Доран сел рядом с Коркораном, тупо глядя перед собой. Коркоран удивленно окинул его взглядом.

— Что с вами, Патрик?

Доран закусил губу и обратил к нему напряженное лицо.

— После вашего нравоучения мне трудно говорить, но я не могу поверить… — Он и вправду не мог в это поверить. Просто не мог. — Кажется, я заметил… Во время вашего разговора с Клементом в галерее стояла женщина. Я видел тень, она метнулась потом за кусты лигуструма.

Коркоран побледнел.

— Вы хотите сказать, Софи… слышала наш разговор со Стэнтоном? — Он опустил глаза в землю, — чёрт, я же видел, как она вышла из дома и пошла вокруг Хеммонсхолла. Я забыл о ней. Конечно, она вышла к галерее. Little pitchers have long ears[12]. Я как-то забыл об этом.

— Ночь, тишина… Вас было слышно за двадцать шагов…

Оба они некоторое время молчали. На лицо Коркорана легла печать мутной тоски и уныния.

— Ну, и где она может быть?

— Где угодно. Не исключен и Лысый Уступ…

— Типун вам на язык, Доран!

— Разве вы сами не об этом подумали? Ваши слова были жестоки…

— Что за вздор? От меня она услышала то же самое, что от неё самой услышал Стэнтон. Почему же вы её не обвиняете в жестокости? В конце концов, из услышанного она сделала тот же вывод, который ей пришлось бы сделать через две недели. Неделей раньше, неделей позже… У женщины поразительная интуиция: она может догадаться обо всем, кроме самого очевидного. Видит Бог, если ей казалось, что она любима, то у неё вовсе не было мозгов. Жестокие слова! Чёрт возьми, начинается дождь… — Он тяжело вздохнул и поднялся. — Но я вас понял. Пойдёмте.

— Куда?

— Надеть сапоги и взять фонари. Надо найти дурочку.