Ирина ЛобановскаяЖду, надеюсь, люблю…

Глава 1

От стенки к стенке, от стенки к стенке… Короткий и привычный путь. Данный Марине судьбой.

Слава, Славочка…

Какая в этом году удивительная осень — в октябре еще тепло, на земле и на небе весело распоряжается всем солнце, даже трава осталась зеленая. Наверное, такой она будет и под снегом. Под снегом… Неужели он выпадет в этом году?…

Марина вздрогнула и отпрянула от окна.

— Что ты до сих пор делаешь на даче? Ты здесь поселилась? С какой стати?! А Москва? А дети?!

Муж Володя… Широко и бодро шагающий по мокрой от росы, такой прохладной траве. Почему не по дорожке? Марина ее с утра вымела и посыпала свежим песком.

— Ты ждешь кого-то? Кого?! Ответь мне, наконец!

Ну какое ему дело? И словно он сам не догадывается… Зачем вообще нужно приезжать сюда из Москвы? Ах да, дети… Но за младшим, Петькой, Володя сам в состоянии доглядеть — очень любит и пестует. А Иван, сын от первого брака… Взрослый, замкнутый, вечно закрывается от всех в своей комнате и в себе… Иван… Он тоже прекрасно обойдется без матери.

Ну да, она поселилась на даче. А что в этом необычного? Прекрасная погода, все условия, даже горячая вода, удобства не на улице. Живи хоть всю зиму. Только вот телефона нет. Но Володя привез мобильник. Так что все проблемы решены. Решены все проблемы…

— Марина, почему ты не приезжаешь домой? Долго ты еще будешь сидеть за городом? Собираешься тут зимовать? Я не понимаю, что тебе здесь делать?! Кому сказки сказывать?

Муж Володя… Не понимает. И никто не понимает.

Слава, Славочка… Если он вернется, то обязательно сюда, на дачу… Почему именно сюда? Она не знает. Но она его ждет.

От стенки к стенке, от стенки к стенке… Тихими, слегка заплаканными, необычно теплыми, совсем не осенними ночами…

— Какая глупость! Ну отчего тебе втемяшилось в голову, что Вячеслав вернется на дачу? Почему не в город?! Настоящая чушь!

Муж Володя…

Ну и пусть чушь! Конечно, чушь. Но от нее невозможно избавиться. Да еще такая редкая, необыкновенная осень… Она стоит не случайно. И становится жестковато-свежим, будто надушенным первой прохладой высыхающее в саду белье… И о чем-то неразборчиво твердят воробьи, рассыпавшись по траве… И ночами небрежно рисует луна на полу незнакомые силуэты и профили… Наверное, от нечего делать…

Слава, Славочка… Этой осенью он обязательно вернется. Конечно, на дачу. Потому что здесь никого, кроме них двоих, нет. И они будут говорить долго-долго, напролет все длинные ночи и такие мирные, солнечные, короткие дни. Он расскажет, как жил эти годы без Марины. Он ведь жив… Она знает, что жив. Просто пока никак не может к ней вернуться.

Семь экстрасенсов сказали ей одно и то же. Словно сговорились. Последнего она так и спросила:

— Вы что, договариваетесь между собой заранее?

Ясновидец не обиделся, но удивился. Якобы знать не знал и ведать не ведал о Марининых предыдущих визитах к другим кудесникам. И вообще, с теми, другими, не знаком. Может быть, не соврал… И сказали они все наверняка правду — Слава жив и здоров. Просто никак пока не может к ней вернуться. Его удерживают силой где-то в горах, далеко, видимо, даже не у нас в стране. Экстрасенсы не сумели точно угадать, где именно. Но он жив и здоров. Просто пока не может вернуться…

Они все рассказали Марине одно и то же. Семь раз подряд. Словно все семеро были в тот летний августовский полдень возле огромного сталинского дома на Песчаной. Слава ушел утром, сказав на прощание:

— Мама, я буду к двум. Или чуть пораньше.

Она ждет его второй год… Слава просто не смог пока вернуться к ней. Ее старший сын…

У серого дома на Песчаной в тот день его ждала белая «Волга». Экстрасенсы твердили одно и то же. Они повторялись. Слава спокойно сел в машину, потому что хорошо знал людей, там сидящих. Мужчину и женщину. Кроме водителя. Они предложили Вячеславу работать на другую страну: ничего страшного, обычные переводы с арабского. Немалые деньги. Выпускник Института стран Азии и Африки при МГУ, он свободно владел несколькими восточными языками. Плюс английский и французский. Лишь одно условие: он должен, ни о чем не спрашивая, ничем не интересуясь, уехать за рубеж. Надолго. И немедленно. Его перевезут тайком от всех. Потом, когда-нибудь, он также тайно вернется домой…

Слава отказался. И тогда его увезли насильно. Так рассказали экстрасенсы. Семь человек подряд. Слово в слово. Будто сговорились повторять друг друга. Но Слава жив и здоров. Где-то далеко в горах. Его не бьют, хорошо кормят, только не отпускают домой. И заставляют переводить. Наверное, это там, где идет война. Или где ее готовят. Ясновидцы не смогли определить точно.

От стенки к стенке, от стенки к стенке…

— Марина, ты что, всерьез решила жить всю осень на даче? А как же дети?! Опомнись! Я тебя не понимаю!

Муж Володя… Вообще-то он никогда ее не понимал. А теперь… Теперь ей уже больше не хочется добиваться его понимания. Зачем оно ей, для чего?…

Она тогда разошлась с первым мужем, и четырехлетний Иван выспрашивал у матери с тревогой:

— А вдруг мы плохого папу бросим, а хорошего не найдем?

Плохого бросили, а хорошего не нашли… Привычная судьба большинства женщин. Будь она проклята, эта судьба!

— О тебе без конца спрашивает Арина. Волнуется. Наверное, скоро тоже к тебе приедет…

Сестра Арина… Младшенькая…


По вечерам отец любил курить на лестнице возле большого окна. Рядом с мусоропроводом.

Евгений Павлович, довольно видный ученый-историк, все получил слишком поздно. Купил наконец машину, а его стали возить на государственной. Приобрел приличную, большую квартиру, а дети выросли и собирались уйти.

В последнее время Евгений Павлович старался не обращать на детей внимания, потому что его забота была им теперь совершенно не нужна, а понимания между ними так и не возникло. Почему — он не знал, а сейчас перестал и задумываться над этим. Ни к чему.

Когда-то в молодости, при получении первой в жизни комнаты, у них с Асей только и было что чемодан и Сашка, сын жены от первого брака. Потом обросли шкафами и столиками, родились девчонки…

Переехали в дом на Песчаной, когда Саша по десять месяцев в году кочевал с геологической экспедицией. Приезжал ненадолго, грязный, довольный, в тридцать лет облысевший, и, прожив дома неделю, исчезал снова. О чем он думает, чем живет, чего хочет — этого не выяснить за такой короткий срок. Да и не желал Александр никакого вмешательства в свою жизнь. Зачем?

Евгению Павловичу было очень жаль Асю. Она тоже давно примирилась со своим положением и жила как человек, махнувший на себя рукой и просто доживающий жизнь. Иногда она печально говорила о детях и тотчас замолкала.

Девчонки, студентки-близняшки, не принимали отца всерьез. Он объяснял это влиянием тещи и жены и в общем-то ошибался, потому что найти объективные причины семейного разлада непросто, они всегда субъективны, поэтому часто путают причину и следствие. Почему-то, когда жмет ботинок, все ругают его, а не себя, купившего обувь не того размера.

Теща, как считал Евгений Павлович, была женщина своеобразная. Даже чересчур. Старая журналистка, изъездившая страну вдоль и поперек, знающая проблемы маленьких городов гораздо лучше трудностей своей собственной семьи, она всю любовь отдавала внукам. Особенно внучкам, практически неразличимым. Во всяком случае, Евгений Павлович учился различать дочерей лет шесть или семь. Едва заметная разница у сестер оказалась лишь одна: у Марины темнела родинка на правом веке. Но поди ее разгляди…

Своей дочери журналистка дала не совсем обычное имя. Она всю жизнь любила сказки. И, читая их как-то, а заодно прислушиваясь к осторожным и нетребовательным постукиваниям будущего ребенка, решила, что родится дочь Василиса. Может быть, получится даже Прекрасная. В детстве ее дразнили Васькой, в юности она представлялась всем Асей. Асенька — легкая, светлая, с теплыми, прозрачно-зелеными глазами, — такой ее встретил когда-то Евгений Павлович. Сейчас это грузная женщина с жиденькими волосами и больной печенью. Но главное теперь, конечно, — девчонки.

Когда в вестибюле роддома Евгений Павлович прочитал, что его дорогая Асенька подарила ему сразу двух девиц, он качнулся от неожиданности и внезапной тяжелой ответственности и, побледнев, стал тихо, медленно оседать на пол.

— Стыдно, Евгений! — сурово сказала теща, поднимая его с помощью хохочущей медсестры.

— Ничего, папочка! Это бывает! — сообщила веселая медсестра. — В следующий раз так сильно не ошибайтесь!

Стены снова поплыли перед глазами Евгения Павловича.

И началось… Две кроватки, два комбинезончика, две пары сапог, две шубки… Вдобавок девчонки пели, и неугомонная бабка отдала их в музыкальную школу и еще — отдельно — в хор. Купили пианино, и до позднего вечера в доме не умолкали песни, музыка, хохот и визг довольных сестер, неплохо распевающих дуэтом. Теща млела от восторга. Александр смеялся и тоже пробовал фальшиво подпевать третьим голосом. Ася радовалась, глядя на них. В общем, все здорово спелись. Один Евгений Павлович, тоскующий по тишине и покою, не мог никого понять и привыкнуть к своему сумасшедшему, крайне музыкальному дому.

Дочки казались ему слишком требовательными, беспредельно эгоистичными и даже — смешно сказать! — чересчур дружными. Все умилялись их трогательной, искренней привязанности друг к другу — настоящие попугайчики-неразлучники! — а Евгений Павлович усматривал в этом что-то странное, необычное, исходившее от тещи, с ее удивительными поступками и безумными идеями.

Например, взять и всей семьей (шесть человек!) поехать на майские праздники в Крым. Евгений Павлович в ужас приходил от одной мысли, во сколько обойдутся билеты, а все остальные радовались и готовы были лететь хоть сейчас.

Затем теща взялась за его воспитание. Евгений Павлович очень строго принимал экзамены у студентов: ставил двойки половине курса, по три раза перепринимал у лентяев, заставлял учить историю и все такое прочее. И теща, изучив ситуацию, однажды твердо заявила:

— Женя, ты ведь этим самому себе усложняешь жизнь! Тебе из-за этих обалдуев приходится по четыре раза на неделе ездить в институт. Недавно ты принимал какой-то экзамен с часу дня до одиннадцати, считай, ночи. А где-то так уже часам к семи-восьми вечера — пустой институт, внизу охрана колобродит, усмехаясь. Зажигаются огни. А кто еще не сдал — те сидят на лестнице и на банкетках, тусуются. И так ведь они сидят с часу дня! А ты все принимаешь и принимаешь… Все замучились, обалдели, отупели. Я бы на месте твоих студентов подошла бы к тебе и сказала: «Евгений Павлович! Караул устал!» Поставь ты им их жалкие, выплаканные тройки, да с плеч все долой!

Евгений Павлович возмутился, подумал-подумал, махнул рукой и перестроился по тещиному совету. Жизнь и вправду стала намного проще.

Марина важно изрекла:

— Вот что такое — влияние женщины! Евгений Павлович предпочел ее не услышать.


— Папенька! — закричала Марина как-то вечером, вылетая в переднюю.

За ней тут же выскочила Арина. Дома сестер для простоты звали Мариками.

— Мама сказала, чтобы мы поставили тебя в известность, и мы ставим! Нам срочно нужны новые босоножки!

— А где старые? — Евгений Павлович аккуратно опустил портфель на банкетку.

— Старые, папенька, развалились! Невезуха! — радостно сообщила Марина.

Она была старше сестры на шесть минут и всегда начинала разговор первой.

— У нас теперь босоножки на один сезон! Берем дурной пример с Запада! У них там давно все на один сезон, даже женщины. Это только в России — серебряные свадьбы! — И Марина выразительно посмотрела на сестру.

Обе засмеялись. Намек на чересчур затянувшуюся, по мнению близнецов, совместную жизнь родителей был очевиден. Марики не раз предлагали матери разойтись с отцом.

Евгений Павлович тихо вздохнул от такого цинизма и наглости. Все-таки надо признать, что ни теща, ни Ася до подобных дерзких мыслей и высказываний дойти никогда бы не сумели. И стал стереотипно размышлять о молодежи, о проблемах воспитания, о том, что его совсем не так растили, о своих педагогических ошибках и просчетах, о каком-то необъяснимом безразличии и вялости, инертности Аси (как шло, так и ехало), о неоправданных восторгах тещи по поводу внучек. Жизнь была словно снесена неведомой могучей взрывной волной, неизвестно откуда взявшейся. Но всем этим он мог поделиться лишь с соседом Макар Макарычем, и то вскользь, невзначай. Хотя обычно даже небольших, коротких фраз-жалоб хватало для того, чтобы успокоиться, излить душу и вернуться в квартиру другим — отдохнувшим и бодрым.

— Глядя на тебя, папенька, — заявила Марина после перекура, — можно подумать, что врачи ошибаются и курить очень полезно! У вас там клевая говорильня!

Ася улыбнулась.

Перед сном Марина попробовала увязаться за отцом на лестницу, но тот резко, что случалось с ним нечасто, остановил ее. Дочка надулась, будущая певица в кричащей ярко-оранжевой безвкусной кофтенке и джинсах, но, когда Евгений Павлович, вдоволь накурившись, вернулся, она уже жизнерадостно лупила по клавишам в четыре руки с сестрой и пела.

— Папа! — закричала Марина, увидев отца и оборвав пение. — Послушай, что мы совершенно случайно выяснили. Оказывается, нынче почти во всех вузах берут со студентов деньжата и даже заранее сообщают таксу, чтобы ненароком не ошиблись: столько-то рубликов — экзамен, столько-то — зачет. Святая правда! Одна студентка раскололась. Хотя педагоги призваны растить и выращивать честное, бескомпромиссное и светлое во всем поколении. А ты что же теряешься? Чего без толку плакаться на маленькую зарплату? Заяви там, наконец, у себя в институте о себе во весь голос! Или ты берешь денежки тайком от нас? И делаешь секретные клады? А твой сосед и приятель по сигаретам, с которым ты вась-вась, тоже хорош! У него сын давно уже приторговывает чем-то. И теперь стал богатеньким Буратинкой. В кабаках безвылазно. Все по уму! И отцу помогает из тех же денег от продажи. Папаша берет, ничего, чистеньким только хитро прикидывается. А его дочка сделала уже четыре аборта.

Евгений Павлович слушать дальше дочурку не стал, поскольку давно был в курсе дела: сосед сам, проглатывая слова, с трудом рассказал и про торговлю, и про аборты. Он переживал, мучился, не спал ночей — тягучих и давящих, — но что можно сделать с детьми, давно взрослыми и самостоятельными? А деньги… Нет, вряд ли Макар брал их у сына, который обзавелся теперь и дачей, и дорогой машиной.

Ася почему-то улыбнулась. Ее улыбка, размытая, слабая, раздражала сейчас Евгения Павловича даже больше, чем откровенное хамство девчонок. Чему тут улыбаться?

Вдохнуть стало трудно, за грудиной привычно заболело, надавило, и Евгений Павлович понял, что нужно пососать валидол и лечь спать. Он ушел в спальню, нервно, торопливо, рывком принялся дергать ящики тумбочки в поисках снотворного. Тумбочка гремела, ящики хлопали, снотворное не находилось. Должно быть, кончилось. Кто же в доме позаботится о нем, кроме него самого?

Недавно Евгению Павловичу предложили стать директором крупного НИИ, занимающегося вопросами истории. Он отказался. Зачем ему это? Он терпеть не мог власти, сам наверх никогда не рвался и презирал тех, кто крепко-накрепко повязал свою жизнь с обязательной карьерой, стал зависимым именно от нее и ей поклонялся, как божку, идолу.

Дочери его не поняли и гневно осудили. Жена промолчала. Теща вообще не обратила внимания, потому что давно уже не замечала зятя, как старую вещь в доме, которую просто забыли выкинуть.

Евгений Павлович вернулся в гостиную. Пианино было закрыто. Марина перебирала тетради, готовясь к завтрашним занятиям в институте, Арина складывала ноты. Ася сидела на диване спокойно, неподвижно, сложив руки, и умиротворенно наблюдала за сборами дочек.

— Марина, — резко сказал Евгений Павлович, — у меня кончилось снотворное. Сходи, пожалуйста, в аптеку.

— Ну что ты, папа! — тотчас возразила недовольная дочь. — Куда я пойду на ночь глядя? Уже одиннадцатый час.

Идти ей никуда не хотелось. Вид отца, бледного, беспокойного, вечно пробующего то одни, то другие таблетки, вызывал у Марины желание беспрерывно возражать и спорить. И доводить его до еще большего раздражения.

— Дежурная совсем близко, — слабо вступила в разговор Ася.

— Я должна подготовиться к экзамену, — на ходу придумала Марина (она хотела почитать на ночь Сименона). — У нас сессия на носу, сами знаете. И у тебя опять нет рецепта. Снотворное так просто не дадут!

— Попроси, дадут! Я не смогу уснуть, — настаивал Евгений Павлович. — Ты ведь знаешь, я давно не засыпаю без лекарств.

— Сходи, Маринушка! — снова попросила Ася.

— Опять новый наезд? Ну почему я?! Почему не Аринка?! — закричала вдруг Марина, не взглянув на удивившуюся сестру. — Почему вечно я да я?!

— Вот вам и попугайчики-неразлучники! — съязвил Евгений Павлович. — Ничего себе дружные сестрички! Услышал бы кто-нибудь — не поверил.

— Папа прав, Марина, — начала длинную тираду Ася, но кончить не успела.

— Уговорили! — грубо оборвала ее дочь. — Но если не дадут без рецепта, я не виновата! Предупреждала!

— Надоело всю жизнь быть амортизатором, — тихо обронила Ася ей вслед. — Тяжелая и неблагодарная должность…


Сердито схватив сумку, Марина вылетела на темную улицу.

Фонари оплывали, как свечи в вечернем теплом тумане после недавнего дождя, едва размазывая, по надоевшей им обязанности, тускло-бесцветные полоски и пятна света. Было пустынно и тихо. Босоножки неприятно шлепали по влажному асфальту, и Марина вновь с раздражением вспомнила о порванных застежках. Она дошла до метро и остановилась, рассматривая припаркованные вдоль тротуара машины. Очень хотелось иметь престижное авто, что-нибудь этакое, крутое, какую-нибудь иномарочку, которые уже стали понемногу появляться вокруг, вызывая к себе самое пристальное внимание. Но отец смог разориться, и то совсем недавно, на вшивые подержанные допотопные «жигули» древней модели. И то хлеб, хотя говорить о подобном авто в приличном обществе невозможно. Арина, та всегда, чуть что, начинала нервничать и торопливо нашептывать сестре на ухо, чтобы та поменьше трепалась и распространялась о деталях. Сплошная невезуха…

Недавно они с Аринкой попали под машину. Нет, это, конечно, громко сказано: Марина вообще отделалась синяками, а вот у Арины была сломана ключица. Водитель шел на красный и сбил их прямо на переходе. Отец был вне себя и пообещал засадить негодяя за решетку. Подал в суд. Но водитель — какой-то торговец из Подмосковья — задарил и подкупил всех судей, судебных исполнителей, адвокатов, прокуроров… Ему ничего больше не грозило, сбивай себе людей дальше. Мать тогда сказала: да Бог с ним, Бог ему и судья, не нужно больше вмешиваться. А у отца долго после случившегося болело сердце, он сосал валидол, не спал ночами, кричал на кухне за завтраком, что не может быть, не должно быть на свете такой несправедливости, жаловался по вечерам соседу… Не может, не должно… Кто знает, что может и что должно…

Марина пошла медленнее, никуда не спеша. Она неохотно плелась вдоль ярко мерцающего проспекта, с трудом переставляя ставшие непослушными ноги и думая об одном и том же.

Ну сколько можно слышать от отца, что у них нет денег? Сколько можно ходить в этом старье, которое вынуждены донашивать они с сестрой?! Просто противно… Хорошо еще, что до сих пор холостой, свободный от всяких обязательств брат-геолог часто подбрасывал Марикам на мелкие расходы. Мать без конца болела, бабушка старая… Невезуха… Выскочить бы замуж за богатенького Буратино, вроде соседского сына, и жить у мужа на содержании… Но того вообще в городе не видать, да и другие тоже на дороге не валяются. Прямо хоть останавливайся и кричи во весь голос посреди проспекта: хочу богатого!

Сейчас Марина больше всего завидовала сестре, спокойно лежащей с книгой на диване. Потом вдруг вспомнила, как отец неожиданно легко и быстро превратился в старика, ссутулился, стал даже меньше ростом, все чаще и чаще жаловался на сердце. Лицо отца казалось постоянно напряженным и вымытым до белизны, словно сделанным из слоновой кости. О чем он все время размышлял, что его угнетало? И эти дурацкие, бессмысленные ежевечерние курения с соседом Макар Макарычем на лестнице… Пустая говорильня… Что они находят для себя в этом тупом стоянии у темного окна, на холодной площадке, возле мусоропровода, освещаемые только редкими, хилыми вспышками чахлых сигарет? Почему отца не тянет так в свою квартиру, к жене и дочкам, как к нечестному соседу, живущему на грязные деньги сына?…

Марина подошла к аптеке и остановилась. Дверь была заперта. На звонок пришлось нажимать долго: то ли его плохо слышали в глубине аптеки, то ли аптекарь лег отдохнуть. Наконец он вышел отворить: старенький, седенький, с шаркающей походкой, рожденный сказкой Каверина, придумавшего аптеку «Голубые шары». А потом у писателя появилась чудесная «Верлиока»…

Когда-то именно отец приносил в дом книги, много книг, и мать порой сердилась, что нельзя заставить все стены книжными полками и вообще-то есть библиотеки. Отец приохотил Мариков к чтению и познакомил с книгами Каверина, который, как они долго считали, написал только «Двух капитанов».

Марина объяснила аптекарю, что ей нужно. Он долго, пристально рассматривал покупательницу, словно не сразу понял смысла ее слов.

— Я не имею права давать лекарства без рецепта, — медленно произнес он. — Но уже поздно, и вы пришли одна. Сейчас так опасно ходить вечерами…

Марина собралась доложить старичку, что это ее выгнали на ночь глядя любящие родители, но передумала. Небрежно бросив блестящую пластину лекарства в сумку, Марина нехотя потащилась домой.

Точно так же оплывали свечками в тумане фонари и шаркали об асфальт мокрые разорванные босоножки. Сейчас отец выпьет таблетку и уснет… И мама тоже заснет, уставшая, привычно зажав ладонью правый бок, где все время ноет печень.

Лифт Марина почему-то вызывать не стала, боясь нарушить случайное хрупкое равновесие и обеспокоить соседей. Осторожно, на цыпочках поднялась по лестнице и остановилась на площадке возле мусоропровода, где вечно стояла коробочка с окурками. Посмотрела в грязное темное окно. Брезгливо пожала плечами. Что она здесь забыла? А все-таки, почему отца каждый вечер так тянет сюда, к соседу, из своей нормальной, чистой квартиры? Зачем эти ежевечерние откровения? Да и о чем можно столько разговаривать? Все по уму…

Марина прижалась плечом к немытой, сто лет не крашенной стене. Подслушать бы отца и соседа как-нибудь ненароком… Надо будет подговорить сестру.

Марина стояла и стояла, не торопясь домой. Не понимая самой себя, своих поступков и ощущений. Она вообще больше ничего не понимала. Мать, отец, бабушка, брат, они с сестрой… Что все это значит? Для чего и зачем? Сосед с его паршивым сыном… На секунду перед ней возникло печальное лицо отца с четкими, глубоко запавшими, словно вбитыми временем в кожу морщинами возле рта. Отцу все время нужны таблетки… А у мамы так часто приступы холецистита…

Марина намертво прилипла к пыльной стене.

Было тихо и пахло табаком.

Загрузка...