Жена солдата

Глава 1

- Давным-давно жили-были двенадцать принцесс...

Меня удивляет собственный голос. Он совершенно спокоен - обычный голос обычной матери обычным днем, словно все идет как всегда.

- Каждую ночь их дверь запиралась, однако же утром туфли были стоптаны, а сами принцессы выглядели бледными и очень уставшими, словно не спали всю ночь напролет...

Милли прижалась ко мне, посасывая палец. Я ощущаю тепло ее тела, и от этого мне становится немного уютнее.

- Они ведь танцевали, да, мамочка?

- Да, они танцевали, - отвечаю я.

Бланш развалилась на диване, притворяясь, что читает старый номер «Vogue». Она накручивает свои светлые волосы на пальцы, пытаясь заставить пряди виться. Могу с уверенностью сказать, что она прислушивается. С тех пор, как ее отец уехал с армией в Англию, она любит слушать ежевечерние сказки сестры. Может, от этого она чувствует себя в безопасности. Может, какая-то часть ее стремится снова стать маленькой.

Сегодня в моем доме очень спокойно. Янтарный свет заходящего солнца падает на все находящееся в этой комнате. На все, что так понятно и знакомо: мое фортепиано и стопки с нотными книгами, стаффордширские собачки и серебряные подставки для яиц, множество книг на полках, чайный сервиз с цветочками, стоящий в стеклянном шкафу.

Я оглядываюсь и гадаю, будем ли мы здесь завтра. Увижу ли я эту комнату после завтрашнего дня. На подоконнике, в кружочке солнечного света спит кот Милли, Альфонс. Сквозь открытое окно, выходящее на наш задний дворик, можно услышать лишь песни дроздов и легкий голосок воды - в долинах, подобных нашей, всегда слышен звук бегущей воды.

Я так благодарна этой тишине. Можно представить, что сегодня обычный прелестный летний денек. На прошлой неделе, когда немцы бомбили Шербур, звук бомбежки был слышен даже в нашей укромной долине. Это был словно гром среди ясного неба. А на холме в Ле Рут, на ферме Энжи ле Брок, если приложить руку к стеклу, можно было почувствовать слабую вибрацию. Дрожь. И нельзя было понять, то ли окно трясется, то ли твоя рука. Но сейчас здесь спокойно.

Возвращаюсь к сказке. Читаю про солдата, вернувшегося домой с войны. У него есть волшебный плащ, который делает его абсолютно невидимым. Читаю о том, как он узнает про тайну принцесс. Как его закрывают в их спальне и подносят чашу с одурманивающим вином, а он лишь делает вид, что пьет.

- А он и вправду умный, да? Я бы поступила так же, если бы была на его месте, - говорит Милли.

Внезапно, когда она это произносит, на меня накатывает воспоминание о том, когда я сама была ребенком. Я тоже любила сказки, как и Милли. Я была в восторге от превращений, невероятных странствий, великолепных предметов: волшебных плащей, атласных туфель для танцев.

Я так же, как и Милли, переживала за людей в этих сказках, из-за их потерь и переломные моменты, за тот выбор, перед которым они вставали. Я была так уверена в том, что, окажись я на их месте, мне все было бы понятно. Уж я-то проявила бы смекалку, показала свою смелость и решительность. Я бы точно знала, что делать.

Продолжаю читать:

- Когда принцессы подумали, что он заснул, они пробрались через люк в полу. Солдат натянул плащ и последовал за ними. Принцессы долго шли по извилистой лестнице и наконец вышли в рощу, где листья у деревьев были из бриллиантов и золота...

Эту часть я люблю особенно. Ту, где принцессы спускались вниз в другой мир, их собственный тайный мир, зачарованное место. Люблю это ощущение глубины, закрытости. Это такое же чувство, когда ты идешь домой по улочкам Гернси, по этой влажной лесистой долине Сент-Пьер-дю-Буа.

Долина создает ощущение безопасности и замкнутости, словно ты в утробе. Потом, если пойти дальше, нужно подниматься вверх и вверх, и ты внезапно оказываешься в лучах солнечного света, откуда открывается вид на кукурузные поля, летает пустельга и сияет море. Будто ты снова переживаешь рождение.

Милли прижимается ко мне, ждет, когда появятся картинки – девушки в широких ярких юбках, золотые и алмазные листья. Ощущаю исходящий от нее такой знакомый аромат печенья, мыла и солнечного света.

Потолок над нами поскрипывает, когда Эвелин готовится ко сну. Я уже наполнила ее грелку горячей водой; ей холодно даже теплыми летними вечерами. Она некоторое время будет сидеть и читать Библию. Ей больше нравится Ветхий Завет: суровые запреты, битвы, Господь наш ревнитель. Когда мы уедем, если мы уедем, она останется с Энжи ле Брок на Ле Рут. Эвелин словно престарелое растение, слишком хрупкое, чтобы его выкорчевывать.

- Мама, - ни с того ни с сего говорит Бланш немного визгливым голосом. - Селеста сказала, что все солдаты уехали - британские солдаты из Сент-Питер-Порта.

Она говорит быстро, слова вылетают из нее, как пар из паровоза.

- Селеста сказала, что здесь больше некому воевать.

Перевожу дыхание. Становится больно в груди. Не могу больше притворяться.

- Да, - отвечаю я. - Я слышала. Миссис ле Брок говорила мне.

Внезапно мой голос становится каким-то странным - зыбким, неуверенным от страха. Словно это чужой голос. Я прикусываю губу.

- Они на подходе, да, мам? - спрашивает Бланш.

- Да. Думаю, да.

- А что случится с нами, если мы останемся здесь? - В ее голосе слышится паника. Синие, как гиацинты, глаза сосредоточены на моем лице. Она покусывает кожу возле ногтей на пальцах. - Что случится?

- Милая, это очень серьезное решение. Я должна его обдумать...

- Я хочу уехать, - говорит он. - Хочу уехать в Лондон. Уплыть на корабле.

- Заткнись, Бланш, - говорит Милли. - Я хочу дослушать сказку.

- Бланш, в Лондоне небезопасно.

- Безопаснее, чем здесь.

- Нет, милая. Люди отправляют своих детей подальше вглубь страны. Немцы могут бомбить и Лондон. У всех есть противогазы...

- Но мы же можем остановиться у тети Ирис. В своем письме она написала, что будет нам рада. Ты же сама нам говорила. Она сказала, что мы можем приехать. Мама, я правда хочу уехать.

- Эта поездка может быть очень опасной, - говорю я. И я еще ничего не говорила про торпеды.

Ее ладони сжимаются в кулачки. Маленькие светлые волоски на руках подсвечивает яркое солнце.

- Мне все равно. Я хочу поехать.

- Бланш, я все же думаю...

- Ну, мы же не вечны.

Я не знаю, что на это ответить. В тишине отчетливо слышно тиканье часов, словно сердцебиение, отсчитывающее мгновения до того момента, когда мне придется принять решение. Для меня оно звучит неожиданно зловеще.

Возвращаюсь к сказке:

- Принцессы пришли к подземному озеру, где стояли связанные друг с другом двенадцать лодок, в каждой из которых находился принц...

Когда я продолжаю читать, мой голос выравнивается, биение сердца замедляется.

- Солдат забрался в лодку самой младшей из принцесс. «Ой-ой, что-то здесь не так, - сказала она. - Лодка очень сильно просела в воде». Солдат подумал, что его найдут и очень испугался.

Бланш смотрит на меня, кусая ногти.

А Милли усмехается.

- Но ему же не нужно было бояться, да? - с торжеством говорит она. - Все ведь будет хорошо, правда? Он узнает их секрет и женится на младшей принцессе.

- Честно говоря, Милли, - произносит Бланш, на мгновение забывая про свой страх, переживая, насколько наивна ее сестра. - Он этого не понимал, не так ли? Всякое может случиться. Люди в самой сказке не могут знать, как она закончится. Тебе уже четыре, ты должна это понимать.

Глава 2

Когда Милли уложена в кровать, я выхожу в сад.

Задняя часть нашего дома выходит на запад, мягкий вечерний свет падает на газон полосатыми тенями. Падает на клумбы с розами под окном. У каждой розы, что я выращиваю, есть свое имя: «Belle de Crécy», «Celsiana», «Alba Semi-plena». Стоит такая тишина, что можно услышать, как опадает лепесток с цветка.

Помню, этот пологий сад привел меня в восторг, когда я впервые попала сюда.

- Вивьен, дорогая, я хочу, чтобы тебе полюбился мой остров, - сказал Юджин, когда мы, только поженившись, приехали в Ле Коломбьер.

Тогда я носила под сердцем Бланш, жизнь была полна возможностей. И мне действительно полюбился этот остров, когда мы прибыли в гавань, а перед нами на элегантном зеленом холме раскинулся Сент-Питер-Порт. Я была очарована Ле Коломбьером: его эпохальностью, и глубокими холодными оттенками комнат с белыми стенами, и серой шиферной крышей. Перед домом расположился широкий дворик, посыпанный гравием.

Летом там можно сидеть и пить кофе под светом, просачивающимся сквозь листья. Дом стоит главным входом к дороге, но живая изгородь дарит уединение. Нас можно увидеть только из Ле Винерс, через окно, которое выходит из их кухни в сторону нашего двора.

Когда я впервые приехала на Гернси, здесь было немного неопрятно - гравий весь пророс желтенькими цветочками. Когда Юджин уехал в Лондон, Эвелин не смогла со всем справляться самостоятельно. Сейчас же я прохожусь граблями по гравию. У меня куча горшков с травками, геранью и клематисом, висящими у двери.

Еще я люблю небольшой садик, что расположен на другой стороне улицы и тоже принадлежит нам. Там сейчас набухли маленькие зеленые яблочки. А за пределами сада - лес, где живут соловьи.

Местные называют его Blancs Bois - Белый лес, что всегда казалось мне странным, ведь он был таким темным, таким таинственным под плотным пологом листвы, даже летом. И все же сад, спускающийся к ручью, стал моим любимым местом. Он стал моим утешением.

Я тщательно делаю свою повседневную работу. Пропалываю розы, поливаю тутовое и фиговое деревья, что растут в кадках у меня на веранде. Даже сейчас, когда я все это делаю, думаю о том, как же это странно - так старательно ухаживать за садом, когда завтра нас здесь уже может и не быть.

Пока я работаю, мои руки абсолютно спокойны, что удивляет меня. Но я наступаю на ветку, и раздается треск. На меня накатывает страх. Это психологическое, страх и дрожь одолевают меня. Во рту появляется кисловатый привкус.

Откладываю ножницы и присаживаюсь на край веранды. Кладу голову на руки и снова все обдумываю. Многие уже уехали, например, Конни и Норман из Ле Винерс. Они закрыли дома и оставили свои сады на откуп сорнякам. Некоторые, такие как я, все еще сомневаются.

Когда я в последний раз видела Гвен, свою подругу, она сказала, что они все еще не могут решиться. Другие отправляли детей одних, нашив на одежду ярлычки. Но я не могла так поступить, не могла отправить своих детей в Англию без себя. Я прекрасно знаю, каково ребенку расти без матери.

Удлиняются тени, начинают отступать цвета в моем саду, пока сумрак не становится более плотным, более осязаемым, в отличие от предметов, которые и производят эти самые тени. Слышно, как поют соловьи в Blancs Bois, Белом лесу. В вечерах Гернси есть какая-то печаль, хотя Юджин никогда не мог ее почувствовать.

Когда я только приехала сюда, он провел для меня экскурсию по острову. Мы остановились на северном побережье и смотрели, как над заливом Ланкрис заходит солнце: все краски внезапно покинули небо, скалы стали черными, вода побелела, стала рябой и мерцающей. На воде чернели рыбацкие лодки - такие маленькие в необъятном море. Я почувствовала прилив тоски, которую так и не смогла объяснить.

Пыталась рассказать об этом Юджину, но он не увидел никакого смысла в моих словах: он просто ничего подобного не почувствовал. У меня возникло ощущение того, что мы отдалились, потом оно переросло в привычное чувство. Это было ощущение того, насколько по-разному мы смотрим на мир, он и я. Мне становится плохо от одной только этой мысли. Теперь, когда он ушел, я думаю, сколько же было разных вещей, что делали нас несчастными.

Внезапно в небо взлетает стая птиц, я вздрагиваю, сердце подпрыгивает к горлу. Мелочи жестоки ко мне. И в этот самый момент я принимаю решение. Все становится ясным. Я уверена. Мы уедем завтра. Бланш права. Мы не можем оставаться здесь и просто ждать. Пугаться хруста ветки или взлета стаи птиц. Не можем.

Иду в сарай и беру свой велосипед. Я направляюсь к дому священника, чтобы внести наши имена в список.

Глава 3

Отношу Эвелин ее чай и тосты, которые разрезаны на ровные треугольники. Все, как она любит. Эвелин сидит в ожидании, она в аккуратном шелковом халате цвета чайной розы, который надевает каждое утро на протяжении многих лет. Спина Эвелин прямая, как стебель тюльпана. Ее лицо изрезано глубокими белыми линиями, как и вышивка на наволочке ее подушки. На прикроватной тумбочке рядом с балаклавой, которую она вяжет, лежит открытая Библия. Эвелин всегда что-то вяжет. Вокруг нее витает усталый ностальгический запах парфюма.

Жду, пока она сделает несколько глотков чая.

- Эвелин... я решила. Мы с девочками уедем.

Она ничего не говорит, смотрит на меня. Вижу недоумение в ее карих, цвета хереса, глазах. Для нее это новость, несмотря на то, что мы говорили об этом много раз.

- Я отведу тебя в Ле Рут. Будешь жить с Фрэнком и Энжи. Энжи присмотрит за тобой, пока нас с девочками не будет...

- Энжи ле Брок выходит на улицу в бигудях, - говорит она.

Ее голос тверд, словно неодобрение поведения Энжи дает Эвелин уверенность в этом изменчивом мире. Дает ей возможность за что-то цепляться.

- Да, она так делает, - отвечаю я. - Но у Энжи доброе сердце. Она хорошо о тебе позаботится. Я отведу тебя туда после завтрака, как только соберу вещи.

Порой замечаю за собой, что разговариваю с ней, как с ребенком. Тщательно проговариваю слова.

Она выглядит растерянной.

- Нет. Только не после завтрака, Вивьен.

Как будто я сказала что-то неприличное.

- Да, именно после завтрака, - говорю я ей. – Сразу, как только упакую твои вещи. Потом мы с девочками отправимся в город, чтобы сесть на корабль.

- Но, Вивьен... это действительно слишком быстро. У меня есть еще пара-тройка дел. Я управлюсь до следующей недели, если тебя это устроит.

Во мне бьет неистовая энергия. Это так сложно - пытаться быть терпеливой. Сейчас, когда я уже приняла решение, меня одолевает панический страх, что мы можем опоздать на пристань.

- Эвелин, если мы едем, то именно сегодня. Из Уэймута придет корабль. Но с сегодняшнего дня больше кораблей может и не быть. Мы не имеем права так рисковать.

- Им это вряд ли поможет, правда? Торопить нас? Они не очень-то рассудительны, Вивьен.

- Все солдаты ушли, - говорю я ей. - Нас некому защищать...

Остальную часть приговора я произнести не в силах. О том, что могут прийти немцы.

- Ох, - произносит она. - Ох.

Потом озарение освещает ее лицо. У нее был взгляд, словно она что-то поняла.

- Юджин должен быть здесь, - говорит она.

- Юджин воюет, ты же помнишь? - говорю я, как можно мягче. - Он уехал, чтобы присоединиться к армии. Он очень смелый.

Эвелин качает головой:

- Как бы мне хотелось, чтобы он был здесь. Юджин знал бы, что делать.

Кладу руку на ее запястье в знак утешения, что абсолютно бесполезно: какое утешение я могу предложить ей, если обожаемого ею сына нет рядом?

Делаю девочкам тосты на завтрак. Оглядываюсь, кухня знакома до мельчайших деталей: кухонное полотенце висит на ручке печки, стоят баночки с изюмом и мукой.

На стене висит рисунок Маргарет Таррант (рождественский подарок Эвелин для Бланш) — младенец Христос, окруженный ангелами. Это немного сентиментально, но я люблю это изображение. Люблю за неподвижное благоговение ангелов и замечательный мягкий цвет их резных крыльев. Они дымчатого, голубоватого оттенка розмарина.

Интересно, я когда-нибудь увижу все эти вещи снова. Если да, то какой станет наша жизнь в неопределенном будущем? Я возношу короткую молитву ангелам.

В кухню, потирая глаза со сна, спускаются девочки. От них исходит запах теплой постели. Альфонс подходит к Милли и принимается нарезать вокруг нее круги. Она наклоняется, чтобы погладить его, утреннее солнце блестит в ее темных шелковистых волосах. На солнце видна вся их рыжина.

- Значит так, девочки. Мы уезжаем, - говорю я им. - На корабль мы садимся сегодня. Он довезет нас до Уэймута, оттуда на поезде доберемся до Лондона.

Лицо Бланш вспыхивает, словно включается свет.

- Да, - говорит она с трепетом в голосе. - Но тебе нужно было принять это решение чуть раньше, мама. Я бы тогда помыла волосы.

- Вы должны собраться очень быстро, - говорю им. - Сразу после завтрака. Возьмите нижнее белье, зубные щетки и всю одежду, что поместится.

Для Милли я приготовила саквояж, а для Бланш небольшой кожаный чемодан Юджина. Бланш потрясенно смотрит на него.

- Мам, ты что, шутишь, что ли.

- Нет, не шучу.

- Но как я смогу уместить туда все свое?

Я знаю, что для Бланш Лондон является гламурным городом. За шесть лет до рождения Милли, когда Бланш было шесть, мы ездили на праздники к Ирис. С тех самых пор Лондон стал для нее землей обетованной - мечтой, воплощением того, какой и должна быть жизнь.

Когда-то она мечтала о Трафальгарской площади с ее великолепными фонтанами и голубями, о лондонском Тауэре, откуда видно чаепитие шимпанзе в зоопарке. Теперь же, когда она стала молодой женщиной, она мечтает о мужчинах в форме (решительных, с властным квадратным подбородком) и о чаепитии в чайной «Дорчестер» с блестящей люстрой. Мечтает о пирожных и флирте, когда играет «Все проходит».

Она хочет взять все свои самые лучшие вещи: чулки, коралловое платье из тафты, пару своих первых туфель на каблуках, которые я купила ей на четырнадцатилетие, перед окончанием школы. Я понимаю ее и ощущаю ее нетерпение.

- Придется уложиться, Бланш. Мне очень жаль. На корабле будет не очень много места. Просто сложи столько одежды, сколько будет возможно. И вам нужно надеть зимние пальто.

- Но, мама, жарко ведь.

- Уж постарайся, - говорю я. - И, Бланш, когда закончишь, помоги Милли.

- Нет, не надо. Я сама справлюсь, - говорит Милли.

Она пьет свое утреннее молоко, вокруг губ образовалась белая кромка. Милли вяло ест тост и мед.

- Конечно, справишься, милая. Ты уже большая девочка, - говорю ей. - Но Бланш тебе поможет. Собирайтесь так быстро, как только сможете. Обе. Если мы собираемся уехать, то уезжать надо сегодня.

Я некоторое время смотрю на них. На Бланш с ее волнением и Милли, все еще не отошедшую ото сна. Мы подходим к моменту, которого я боялась больше всего.

- Однако есть одна очень печальная новость, - говорю я. - Мы должны отвезти Альфонса к ветеринару.

Милли тут же настораживается, всю сонливость как рукой сняло. Взгляд твердеет. Она смотрит на меня недоверчиво и подозрительно.

- Но с ним все в порядке, - произносит Милли.

- Боюсь, он должен уснуть.

- Что значит уснуть? - спрашивает Милли. В ее голосе слышится угроза.

- Мы должны его усыпить, - говорю я.

- Нет, не должны, - отвечает она. Ее лицо пылает от гнева.

- Альфонс не может поехать с нами. И оставить его здесь мы тоже не можем.

- Нет. Мамочка, ты убийца. Я тебя ненавижу.

- Мы не можем взять его с собой, Милли. Не можем взять кота на корабль. Все отвозят в ветеринарную клинику своих кошек и собак. Все. Миссис Фицпатрик, из церкви, отвезла вчера туда своего терьера. Она рассказала мне об этом. Она сказала, что ей было ужасно грустно, но это правильный поступок.

- Значит, они все убийцы, - говорит она. Ее маленькое личико мрачнее тучи. Глазки сверкают. Она хватает Альфонса в охапку. Кот начинает вырываться.

- Милли. Он не может поехать с нами.

- Значит, он может жить с кем-нибудь другим, мамочка. Это же не его вина. Он не хочет умирать. Я ему не позволю. Альфонс же не просил, чтобы его родили именно в это время. Война - это такая глупость.

Как неожиданно. Невозможно. Дыхание сбивается. Я не могу огорчать ее.

- Послушай... я поговорю с миссис ле Брок, - устало и разбито говорю я. Словно вся комната выдыхает вместе со мной, когда я произношу это. Я знаю, что сказала бы Эвелин, что она уже неоднократно говорила прежде: «Ты слишком мягка с этими девочками, Вивьен».

- Посмотрим, что я смогу сделать, - продолжаю я. - Просто соберите вещи и будьте готовы.

Глава 4

Иду с Эвелин в дом Энжи по одной из узких дорожек, что разбегаются в ширь и даль по всему Гернси. Их запутанный маршрут не менялся со времен Средневековья.

Высокая влажная живая изгородь стоит по обе стороны проулка; на ней растет красная валериана и льнянка. Лепестки высокого и стройного дигиталиса размыто-фиолетовые, словно их очень долго вымачивали в воде. С собой у меня сумка с одеждой Эвелин и корзинка с Альфонсом.

Подъем утомляет Эвелин. Мы останавливаемся на повороте, где стоит каменное корыто для скота. Усаживаю Эвелин на его обод, чтобы она немного отдышалась. Брызги солнечного света, проходящие сквозь листья, играют на поверхности воды, скрывая все, что лежит в глубине.

- Далеко еще, Вивьен? - спрашивает она, словно ребенок.

- Нет. Не очень далеко.

Мы подходим к терновнику, растущему на пути к Ле Рут. Солидный белый дом стоит там на протяжении сотен лет. У двери растет бузина: островитяне выращивают ее, чтобы защититься от зла - чтобы ведьма облетала стороной молочные фермы, и молоко там не превращалось в масло.

Позади дома стоят теплицы, где Фрэнк ле Брок выращивает свои томаты. В грязи возятся куры; они болтают о нас. Альфонс приходит в исступление при виде цыплят и их запаха. Он извивается и царапается в корзинке. Стучу в дверь.

Мне открывает Энжи. В руке сигарета, на бигудях намотан платок. Она видит нас обеих, и в ее глазах появляется проблеск понимания. У нее теплая, широкая улыбка, смягчающая черты ее лица.

- Значит, Вивьен, ты приняла решение.

- Да.

Я так благодарна Энжи за то, что она в очередной раз мне помогает. Она всегда добра ко мне: помогает делать мармелад, подшивает платья Милли, замораживает Рождественский пудинг. Я знаю, она будет рада Эвелин. Она очень щедра.

Энжи подает Эвелин руку.

- Входите, миссис де ла Маре, - говорит она. - Мы позаботимся о вас, обещаю.

Она усаживает Эвелин возле большого очага. Та сидит на самом краешке - нерешительно, словно боится, что скамейка не выдержит ее веса. Ее руки аккуратно сложены.

- Не знаю, как и благодарить тебя, Энжи, - говорю я.

Она слегка покачивает головой.

- Это самое меньшее, что я могу сделать. Никогда не сомневалась, что ты примешь правильное решение, Вивьен. С двумя дочерьми на руках никогда не знаешь, что может случиться. - Потом, слегка понизив голос, она добавляет: - Может случиться, когда они придут.

- Да. Что ж...

Она наклоняется ко мне ближе, чтобы можно было говорить шепотом. Под солнечными лучами ее кожа становится более матовой и коричневой, как созревший орех. Ощущаю на своем лице тепло от ее дыхания с запахом никотина.

- Я слышала такие ужасные вещи, - говорит она. - Слышала, что они насилуют и потом распинают девушек.

- О Боже, - произношу я.

Меня окутывает ужас. Но я говорю себе, что это всего лишь байка. Энжи способна поверить всякому. Она любит поговорить о колдовстве, привидениях и проклятьях. Энжи говорит, что волосы будут расти гораздо быстрее, если стричь их, когда луна входит в фазу роста. А если чайки собираются на доме моряка, то это к смерти.

В любом случае задаюсь вопросом, разве могут такие зверства произойти здесь, среди квохчущих кур, запаха спелых помидоров и летнего ветерка, шуршащего в листве? Это невообразимо.

Наверное, Энжи видит сомнение в моих глазах.

- Тебе стоит верить мне, Вивьен. Ты права, что собираешься увезти девочек. Ведь она права, да, Фрэнк?

Оборачиваюсь. Фрэнк, муж Энжи, полуодетым стоит в дверном проеме. Его рубашка расстегнута и висит свободно. Вижу рыжеватые волосы на его груди. Никак не могла решить, нравится ли он мне. Фрэнк был здоровенным пьющим мужчиной. Иногда у Энжи появляются синяки под глазами, и я гадаю, не от его ли кулаков.

Он кивает в ответ на ее вопрос.

- Мы говорили об этом только вчера, - произносит он. - Что тебе следует приглядывать за девочками, если ты решишь остаться. Особенно за Бланш. Она выглядит уже почти как женщина. Я даже думать не хочу, что может произойти, если она будет здесь, когда они придут.

Он разглядывал Бланш, заметил изменения ее тела. Мне это неприятно.

- Это беспокоит, да, - неопределенно говорю я.

Он выходит на кухню, застегивая рубашку.

- Вивьен, я тут подумал. Если хочешь, я мог бы подбросить вас до корабля.

Чувствую прилив благодарности за его доброту. Мне становится стыдно за свою неприятную мысль.

- Спасибо огромное, это бы мне очень помогло, - говорю я.

- Пожалуйста.

Он заправляет рубашку. От него исходит слабый кисловатый запах пота.

- Есть еще кое-что... - говорю я и замолкаю. Мне неловко просить о большем, они и так делают слишком много для нас. - Не могли бы вы присмотреть еще и за Альфонсом? Я планировала его усыпить, но Милли была бы безутешна.

- Да благословит Господь ее доброе сердечко. Конечно, приглядим, - говорит Энжи. - Конечно, мы возьмем бедного Альфонса. Он составит компанию Эвелин, когда вся ее семья уедет.

- Я очень благодарна вам. Ты просто святая, Энжи. Ну, мне, пожалуй, пора...

Иду поцеловать Эвелин.

- Береги себя, - говорю я.

- И ты себя, Вивьен, - больше для формальности говорит она. Она сидит очень напряженно, словно, если она не сосредоточится, то развалится. - Передай мои слова любви девочкам.

Как будто она совсем недавно не попрощалась с ними сама. Как будто она не видела их уже несколько недель.

Похлопываю ее по руке, снова благодарю Энжи и спешу вниз по склону. Не перестаю думать о том, что она сказала про немцев.

Убеждаю себя, что она ошибается. Это просто непристойные россказни. Мы слышали, что во время Мировой войны немцы отрезали младенцам руки, но считали, что это просто страшные слухи.

Все же картинка стоит в моем воображении и никак не исчезает.

Глава 5

Улицы в Сент-Питер-Порте стоят притихшие. Некоторые магазины заколочены, валяется много мусора, который закручивают вихревые воздушные потоки. Небо заволокло облаками, из-за чего оно выглядит мутным, размазанным, как оконное стекло, что нуждается в чистке. День сам по себе грязный, серый, печальный.

Фрэнк оставляет нас в гавани, пожелав удачи.

Сразу становится понятно, почему улицы пусты: все люди здесь. Длинная молчаливая очередь из встревоженных островитян извивается от пристани по всей эспланаде.

Мы идем к столу, установленному прямо на тротуаре, где взволнованная женщина отмечает наши имена в списке. Ее лицо все в розовых пятнах. Она все0 время пытается смахнуть с глаз растрепанные волосы.

Встаем в очередь. Люди обливаются потом в своих шерстяных пальто. Достают носовые платки и обтирают влажную кожу.

Этим летним днем зимние цвета пальто выглядят мрачно, почти траурно. У некоторых людей нет с собой чемоданов, а вещи завернуты в аккуратные коричневые свертки. Подъезжает автобус, из которого высыпают детишки.

У большинства на пальто пришиты ярлычки. У детей потерянный, затуманенный взгляд. Более старшие, осознавая весь груз ответственности, официозно держат младших братьев и сестер за воротник или рукав.

Милли смотрит на других детей. Она хмурится и крепко держится за мою руку.

Бланш надела свое коралловое платье из тафты под зимнее пальто. Она расстегивает его и поправляет юбку, пытаясь разгладить складки на гладкой ткани.

- Ой, мама, - внезапно говорит она.

Голос Бланш полон драматизма. Сердце скачет, чуть не выпрыгивая у меня из груди.

- Что такое? - резко спрашиваю я.

- Похоже, я забыла вазелин. У меня вся кожа потрескается.

Чувствую, что сержусь на нее за то, что она так меня напугала.

- Это неважно, - говорю я. - Уверена, каждая из нас хоть что-то да забыла.

- Но это важно, мама. Важно.

Кажется, мы стоим там уже очень долго. Очередь строго организована, смиренна. Никто особо не разговаривает. В пустоте над нами кричат чайки, очень много лодок стоит на якоре. Можно услышать, как по их корпусам пощечинами хлещет вода.

Из-за облаков ненадолго появляется солнце, проливая на все происходящее свой свет, а потом снова прячется. Когда солнца нет, море кажется черным и несказанно холодным. Мне не виден корабль, который должен доставить нас в Уэймут, - должно быть, он пришвартован за пределами моей видимости.

Единственное судно, пришвартованное в этой части пирса, очень маленькое, не больше, чем используют рыбаки. Корабль находится там, откуда ведут каменные ступеньки с пирса в море. Я гадаю, кому же может принадлежать судно.

Приходит все больше и больше людей в своих пальто, с чемоданами, уложив в их выпуклости все свои драгоценные вещи. Приходят со своим страхом, который, кажется, просачивается вместе с потом.

- А у тети Ирис у меня будет своя комната? - спрашивает меня Бланш.

- Нет, милая. Там будет сущая теснота. Вам, скорее всего, придется спать с мальчишками в дальней спальне.

- О, - произносит она, переваривая информацию. Это не совсем то, на что она рассчитывала. - Ну, я не возражаю. Это должно быть весело, делить с кем-то комнату.

- А как выглядит Лондон? - спрашивает Милли.

- Тебе он понравится, - говорит Бланш. Она наслаждается тем, что Милли задала этот вопрос. Наслаждается тем, что может побыть экспертом по Лондону. - Женщины носят красивую одежду, под землей ездят поезда, а в парке живут пеликаны...

Я понимаю тягу Бланш к Лондону, порой я разделяю ее, даже после всех тех лет, что не живу там. Я помню это ощущение открывающейся перспективы - мир более свободный, более просторный и более открытый, чем этот остров.

На мгновение я разделяю ее волнение, позволяя себе лишь искру надежды на то, что там все будет хорошо, несмотря на войну. Свобода.

- А мы сможем сходить в Букингемский дворец? - спрашивает Милли.

У нее есть пазл с Букингемским дворцом, который Эвелин подарила на Рождество.

- Уверена, что сможем, - отвечаю я.

К моему облегчению, очередь продвигается вперед. Вижу, как люди спускаются по ступеням пристани и идут по трапу на корабль. Маленький корабль. Не может быть. Они же не думают, что мы проделаем на нем весь путь до Англии.

- Что случилось, мама? - настойчиво произносит Бланш. Она услышала мой быстрый вздох.

- Ничего, милая.

Она следит за моим взглядом.

- Мама, а этот корабль не очень-то и большой, - немного неуверенно говорит она.

- Нет. Но уверена, все будет хорошо. Уверена, они знают, что делают.

В моем голосе она слышит мрачное предчувствие. Бланш одаривает меня вопросительным взглядом.

Очередь молча продвигается на несколько дюймов вперед.

Передо мной стоит солидная женщина средних лет. Вокруг шеи обернута лисья шкурка со стеклянными глазками и хищной пастью. Пушистый рыжий хвост свисает вниз.

Милли заинтригована, она разглядывает лису. Над женщиной витает запах нафталина, она достала из шкафа свою самую лучшую одежду.

Рядом стоит ее муж, который кажется куда более напуганным. Можно точно сказать, что дама из тех, кто принимает решения.

- Простите, что беспокою, - говорю я.

Она оборачивается и улыбается, одобрительно глядя на моих детей.

- Мне просто интересно, это и есть наш корабль? - говорю я.

- Ну, по крайней мере, похож, - отвечает она.

У нее очевидные проблемы с внешностью: брови полностью выщипаны и заново нарисованы карандашом, а все лицо сильно напудрено. Ее шляпка закреплена серебряной булавкой в виде цветка «анютины глазки».

- Мы никогда там все не поместимся, - говорю я. - Им следовало бы отправить сюда что-нибудь побольше. Они что, не понимали, сколькие из нас захотят уехать?

Женщина пожимает плечами.

- Если честно, прошу меня простить, но думаю, им там в Англии на нас просто наплевать, - говорит она.

- Но... они бы могли отправить несколько военных. Я хочу сказать, что у нас нет никакой защиты. По пути мы можем встретить всякое.

- Давайте смотреть правде в глаза, мы просто расходный материал, - говорит женщина. - Мы для них потеряны. Я полагаю, у мистера Черчилля в голове очень много разных мыслей.

Она иронична и смиренна. Как бы и мне хотелось быть такой, возможно, так было бы проще. Не ждешь ничего большего, не сопротивляешься тому, что происходит. Но рядом с ней нет детей.

Она вытаскивает булавку и обмахивает лицо своей шляпой. Ручейки пота прочертили дорожки в пудре на ее лице. Она поворачивается к мужу.

Меня охватывает паника. Все кажется таким неприкрыто хрупким, таким подверженным стихии - тела моих детей, непрочная маленькая лодочка.

Я должна защитить своих детей, должна обеспечить им безопасность, но я не знаю, как это сделать. Я думаю про кораблик, в который набьются все эти люди. Думаю про его путь через бездонное море. Обо всей той блестящей воде, что лежит между нами и Уэймутом. Обо всех тех угрозах, которые таятся в глубинах моря.

Я едва ли отдаю себе отчет в своих действиях. Как будто начинаю что-то делать прежде, чем думаю об этом. Вытаскиваю Милли из очереди, сваливая все сумки рядом с ней.

- Стой там, - говорю я ей.

Возвращаюсь к Бланш и беру ее за руку.

- Мама. Что, во имя всех святых, ты делаешь?

- Мы возвращаемся домой.

- Мам, - в ее голосе звенит паника. - Мы потеряем свое место в очереди.

- Мы возвращаемся домой, - снова говорю я.

- Но, мама, ты же говорила: или мы уезжаем сейчас, или никогда.

Ее глаза распахнуты от страха.

Милли пытается поднять свой саквояж, но дергает его лишь за одну ручку. Сумка открывается, и все вещи вываливаются наружу: ее панталончики и свободные маечки, ее карамельная в полоску пижамка и любимая тряпичная кукла - все ее имущество, личное, яркое. Все вываливается на грязные камни пирса. Милли начинает плакать, вздрагивая и шумно всхлипывая. Она испугана, ей стыдно за то, что все её вещи рассыпались.

- Замолчи, Милли. Ты такая плакса, - говорит Бланш.

Возмущенные вопли Милли становятся громче. Холодной моросью начинает идти дождь.

Собираю вещи Милли и стараюсь оттереть их от грязи. Все пялятся на нас.

- Мама, ты не можешь так поступить, - исступленно шипит Бланш. Она разрывается от желания заставить меня слушать и от состояния неловкости того, что устраивает сцену на людях. - Мы должны уехать в Англию.

- Корабль слишком мал. Там небезопасно, - говорю я.

Дождь усиливается. Вода впитывается в волосы, стекает вниз и бежит по моему лицу, словно слезы.

- Но сейчас вообще нет ничего безопасного, - говорит она.

Мне нечего на это ответить.

- И я хочу уехать. Я хочу уехать в Лондон. - Ее голос становится все пронзительнее. - Ты же сказала, что мы уедем. Ты так сказала.

Я все пытаюсь собрать вещи Милли.

- Бланш, во имя Господа, пора бы уже повзрослеть. Не все вертится вокруг тебя. Ты можешь просто подумать еще о ком-нибудь?

Я тут же жалею о сказанном. Я не должна была разговаривать с ней подобным образом. Я украла ее мечту, я знаю, насколько она расстроена и напугана. Но слова повисают между нами, острые, словно клинок. Я не могу забрать их обратно.

Я выпрямляюсь и кладу руку ей на плечо. Она стряхивает мою ладонь и немного отходит в сторону, словно не имеет к нам никакого отношения. На ее лице будто надета маска из папье-маше: оно неподвижное, белое.

Провожу девочек мимо очереди. Понятия не имею, как добраться до дома, ведь об этом я не думала. Не думала до этого самого момента. Просто хочу уйти от этого корабля, нашей поездки, коварной качки и блестящего моря.

Идем вдоль эспланады, направляясь прочь от пристани. Не знаю, ходят ли до Сент-Пьер-дю-Буа автобусы. Может быть, все автобусы заняты тем, чтобы привозить детей к набережной.

Вокруг туман, в лицо хлещет дождь, за которым не видно ни зги. Горизонт висит где-то поблизости, то отдаляясь, то приближаясь. У оставшихся будет неспокойная и сырая переправа.

И тут, с некоторым облегчением, я вижу знакомый автомобиль. Это брат Энжи, Джек Биссон, на своем ветхом фургоне. Джек разнорабочий. Он такой же находчивый, как и Энжи, может починить все что угодно: лопнувшие трубы, оторвавшийся шифер. Может и роды у коровы принять. Я машу ему. Он подъезжает, останавливается рядом и опускает окно.

- Мы решили уехать, а потом передумали, - говорю я.

- Она передумала, - бормочет Бланш позади меня. - Не мы. Она.

У Джека быстрые карие глаза, как у воробья, и теплая широкая улыбка Энжи. Его птичий взгляд порхает по нам. Он кивает, принимая сказанное мной.

- Мистер Биссон, знаю, что прошу слишком много, но не в нашу ли сторону вы направляетесь? Не могли бы вы нас подбросить?

- Конечно, мог бы, миссис де ла Маре. Просто забирайтесь внутрь, - говорит Джек.

Он высаживает нас в переулке прямо перед Ле Коломбьер.

Глава 6

Все, о чем могу думать, как же я хочу домой.

Мы проходим во двор через ворота, состоящие из пяти железных прутьев. Ворота открыты. Должно быть, это я их так оставила. В спешке не обратила на этот момент внимания. Но я удивлена, что была так беспечна.

Иду к двери, которая полуоткрыта. Чувствую, как учащается пульс.

- Что такое, мамочка? - спрашивает Милли.

- Не уверена. Вы двое, постойте-ка здесь немного.

- Почему? - говорит Бланш. - Это наш дом. И дождь идет же, мам, если ты вдруг не заметила.

- Просто делай, что тебе сказано.

Бланш вздрагивает.

Осторожно захожу в коридор, потом на кухню. Меня пронизывает страх. Кто-то вломился в наш дом. Моя кухня вся разбита. Дверцы кухонных шкафов распахнуты, глиняные кувшины разбиты. Мука, изюм и печенье разбросаны по полу.

- Есть кто-нибудь?

Мой резкий голос эхом разносится по дому.

Некоторое время стою и прислушиваюсь в ожидании топота бегущих ног. Бешено бьется сердце. Но дом стоит в пустом и ненадежном безмолвии. Кто бы это ни сделал, его здесь уже нет. Осторожно захожу в гостиную.

Все нотные листы разбросаны. Белая бумага лежит повсюду, словно лепестки слетели с дерева от порыва ветра. Сервант открыт. Они забрали китайский сервиз, стаффордширских собачек и подставки для яиц с каминной полки.

В дом, чтобы найти меня, боязливо заходят девочки.

- Нет. - Голос Бланш наполнен слезами. - Я же говорила тебе, мама. Мы совершили ошибку. Нам не следовало сюда возвращаться.

- Немцы - воры, - серьезно заявляет Милли. - Ненавижу их.

- Это были не немцы, - отвечаю ей. - Немцев здесь нет.

Мне удается не добавить слово «еще». Проглатываю его.

- Это были немцы, - говорит Милли. Для нее все так просто. - Они разбойники. Забрали наших китайских собачек. А не должны были.

- Нет, милая. Это сделали те, кто живет здесь поблизости.

Под ногами что-то хрустит. Опускаюсь на колени, поднимаю осколки фарфора. Это от одной из чашек в цветочек, что я привезла из Лондона. Я всегда берегла их и использовала лишь для воскресных чаепитий, потому что всегда боялась разбить. Теперь я понимаю, как же я ошибалась. Надо было пользоваться ими как можно чаще.

- Уверена, что это был Берни Дорей, - говорит Бланш. - Я видела его самого и его шайку тут поблизости пару раз. Он учился со мной в одном классе. У него ужасная семья. Он резал мой ранец и никогда не чистил зубы.

- Мы не знаем, кто это был, - отвечаю я.

Эта мысль ужасает меня. Мысль о том, что кто-то просто ждал, когда мы уедем, наблюдал за домом, лукавил и лишь ждал своего шанса. Кто-то искал способ получить прибыль в этом военном хаосе. Я расстроена из-за всей этой разрушительной силы, от рассыпанной муки, от переломанных вещей, словно для них это просто игра.

Бланш охвачена гневом. Все случилось не так, как она мечтала.

- Видишь, мама, я была права. Мы должны были уехать в Лондон. Сейчас нам следовало быть на корабле. Мы должны были уже уплывать. - Ее глаза тверды, как кремень. - Здесь все будет ужасно плохо. Хуже, чем когда-либо.

- Все будет хорошо, милая, - говорю я. - Все это не так уж и важно. Мы обойдемся без китайских собачек и серебряных подставок для яиц. В них было очень неудобно очищать яйца. По крайней мере, они не забрали наши книги...

- Тогда почему у тебя такой несчастный голос, мамочка? - спрашивает Милли.

Я ничего не отвечаю.

Бланш срывает с себя зимнее пальто и бросает его на стул. Оглядывает себя, рассматривая подол своего платья, который помялся и потемнел от дождевой воды.

- Посмотри. Все испорчено, - говорит она. В ее глазах блестят слезы.

- Бланш... с твоим платьем все будет в порядке. Мы повесим его таким образом, чтобы оно не вытянулось. Это всего лишь вода.

Но я понимаю, она говорит не только о своем платье из тафты.

Иду наверх, чтобы осмотреться. Заглядываю в комнату девочек, Эвелин и свою. Здесь ничего не сломано. Выглядит так, будто грабители сюда не добрались. Но я должна убедиться. Ле Коломбьер - большой старый дом. Лабиринт.

Все, кто жил здесь, достраивали его на протяжении многих лет: одни комнаты ведут в другие, извиваются коридоры. Много мест, где можно спрятаться. Я рыскаю везде - проверяю шкафы, осматриваю потайные места и другие входы в дом.

Я забираюсь даже на чердаки: на огромный чердак, который мы используем в качестве запасной спальни и на маленький чердак в задней части дома, на который нужно подняться по другой лестнице. Все так, как и должно быть. Наконец я снова возвращаюсь к девочкам и отправляю их распаковывать свои сумки.

Привожу все в порядок, под ногами хрустит китайский фарфор. Горе плещется во мне, и не только из-за вещей, что сломаны или украдены.

Сейчас дом не похож на наш: в нем чувствуешь себя иначе, пахнет по-другому - это то неописуемое чувство, когда в нем побывал кто-то чужой. Все рассыпается в прах - все сложные преображения и переплетения мирной жизни, что мы прожили здесь, все разваливается на глазах. Они еще не пришли, но все только начинается.

Глава 7

Готовлю еду из того, что не тронули грабители: булка хлеба, что забыла выкинуть, и банка тушенки.

Перекусив, я направляюсь в Ле Рут, чтобы привести домой Эвелин. Со мной идет Милли. Дождь прекратился, и небо немного прояснилось. По нему, правда, все еще проплывают солидные тучи, но теперь между нагромождением облаков проглядывает голубизна неба.

Живая изгородь вся намокла, воздух наполнен богатым мускусным запахом цветочной пыльцы, дикого чеснока, влажной земли и фиалок. Я дышу с благодарностью.

Когда мы оказываемся у двери в Ле Рут, из-за теплицы появляется Альфонс и начинает нарезать вокруг Милли круги, громко мурлыкая.

К двери подходит Фрэнк ле Брок. У него между губ зажата сигарета. На голове привычная кепка, которую он снимает, когда видит меня. В его глазах плавает осколок насмешки.

- Струсили? - спрашивает он.

- Да. Можно сказать и так.

Есть что-то постыдное в том, чтобы вернуться именно таким образом. Трусость. Не в том, что изменено решение, а в том, что не выдержали нервы.

Фрэнк глубоко затягивается и осматривает меня сверху вниз, оценивая. Я не люблю этот взгляд.

- Ваш кот такой непоседа, - говорит он мне. - Он все время возвращался к вам домой. В этом все кошки, они существа, принадлежащие одной территории. Похоже, как и вы.

Он усмехается.

Милли поднимает Альфонса и сжимает его в своих объятиях.

- Ты скучал по мне? - спрашивает она.

Кот нелепо трется своей головой о голову Милли.

- Гляди, мамочка, смотри, он понимает, что я говорю. Он правда скучал по мне, - говорит она.

Фрэнк остается стоять в сторонке, а мы идем на кухню. Энжи месит тесто на столе. Она улыбается нам, приветствуя. Эвелин сидит там же, где я ее оставила, - на краю сиденья.

- Вивьен. - Эвелин недоуменно смотрит на нас, словно ее жизнь завязывается в клубок, который она не может распутать. - А ты быстро вернулась.

- Мы передумали, - говорю я. - Мы решили не уплывать.

- Словами делу не поможешь, - говорит она.

Чувствую прилив беспокойства. Она порой заставляет меня ощущать что-то подобное. Вроде бы она говорит обычные вещи, но звучат они как-то по-другому.

Поворачиваюсь к Энжи:

- Большое спасибо.

- Не стоит благодарности, Вивьен. Я была рада помочь... Давай будем надеяться, что ты приняла правильное решение, - добавляет она слегка нерешительно.

Чувствую, что должна объяснить ей хоть что-то после всего, что она для меня сделала.

- Дело в том, что... корабль был таким маленьким. А дорога такая длинная...

Мы медленно идем обратно по переулку. Поддерживаю Эвелин под руку. Какая-то птица издает звук, похожий на кипящий чайник. Влажный воздух холодит кожу.

Милли пытается нести Адольфа на руках, но тот вырывается и мчится по полям, направляясь в Ле Коломбьер. Милли берет меня за руку.

- А я рада, что мы вернулись домой, - довольным голосом говорит она. - Мне не очень хотелось уезжать. Здесь же так хорошо, да, мамочка?

- Да, милая.

Но, даже когда произношу это, меня охватывает дрожь. Над нами ходят облака, перегруппируются, образуя новые формы. Новые страны, новые острова.

Глава 8

В пятницу еду на велосипеде в город.

Улицы пустынны, ведь многие уехали. Некоторые магазины заколочены, но в Сент-Питер-Порте все как всегда: спокойно и мирно в тепле июньского солнца, словно и не было никакой панической эвакуации.

Покупаю мясо ягненка и пополняю запасы кофе, сигарет и чая. Может статься, что подобную роскошь скоро будет невозможно купить. Когда они придут, когда это случится.

Подхожу к магазину часов «Мартель», где работает Селеста, подружка Бланш, с которой они учились в школе. Смотрю через окно, гадая, куда же она делась. Она видит меня и энергично машет рукой, ее темные кудряшки танцуют.

Я так рада за Бланш, что здесь осталась ее подруга. На Гранд Поллет я прохожу мимо заколоченного музыкального магазина Натана Исаакса. Натан уехал чуть раньше, до падения Франции, сказав, что видит, в какую сторону дует ветер. Он так легко об этом говорил, с легкой улыбкой на умном и робком лице.

Мне его не хватает. Мы подружились из-за магазина, где я частенько что-то покупала. Он был хорошим музыкантом, скрипачом. Иногда мы даже играли дуэтом на музыкальных вечерах, которые проводили на вилле Акаций - в его высоком и красивом доме на холме.

Иду в библиотеку, где выбираю новый том Элизабет Гож. Потом в текстильный магазин, где покупаю еще шерсти для Эвелин. Я уже не могу отправлять на фронт связанные ею балаклавы и перчатки, но, по крайней мере, вязание ее отвлекает.

А еще я заглядываю в «Бутс» на Хай-стрит, где покупаю для Бланш ее первую помаду. Хочу все-таки привнести в ее жизнь немного гламура, поскольку украла у нее мечту о Лондоне. Сделать ее немного счастливее.

Я люблю аптеки. Медленно иду по проходу мимо шикарных серебристых упаковок, что не могу себе позволить, через залежи парфюма: лавандовой воды, тальковой пудры «Devon Violets» и великолепия от «Chanel No.5».

Прилавок «Yardley» находится в задней части магазина. За магазином земля обрывается, а через высокие стрельчатые окна, если посмотреть вниз, можно увидеть красновато-коричневые черепичные крыши домов, разбросанных по всей гавани. Видны маленькие лодки, ослепительное голубое небо и море.

В прозрачном воздухе носятся и кричат чайки. День уже клонится к вечеру, солнечный свет превращается в золото. В очереди стоят грузовики с томатами. Пока все еще есть сообщение с материком, хотя я думаю, что это ненадолго.

В небе над гаванью замечаю два маленьких черных пятнышка - пара самолетов. Очень высоко, очень далеко. Они выглядят безобидно, как птицы.

Смотрю на все помады «Yardley» и не знаю, какой цвет выбрать: может, розовый или персиковый. Простейший выбор сейчас кажется мне очень трудным. После всех моих колебаний - уезжать или не уезжать, во мне словно угасла вера в то, что я могу принять хоть какое-то решение. В конечном итоге, выбираю коралловый, под цвет платья Бланш из тафты. Потом возвращаюсь на Хай-стрит, там я оставила свой велосипед, прислонив его к стене у дороги.

- Вивьен! Это ты! - Чувствую теплое прикосновение к моей руке. - Я звала тебя, но ты не обернулась. Выглядела, словно в облаках витаешь.

Оборачиваюсь. Это Гвен.

Она улыбается, немного триумфально, словно чего-то добилась. Взгляд ее каштановых, ярких, сияющих глаз останавливается на моем лице. На ней платье в горошек с мелкими алыми цветочками. Так приятно видеть ее, что очень хочется обнять.

- Я не знала, уехала ты или нет. Все так внезапно, не правда ли? Пришлось выбирать. - Она опускает тяжелую сумку с покупками на асфальт и потирает уставшее плечо. - Значит, ты решила остаться?

Киваю.

- Струсили в последний момент, - говорю ей. - Немного пафосно получилось.

Она снова накрывает мою руку своей.

- Однако я так рада, Вивьен, - говорит она мне. - Я так рада, что ты все еще здесь.

Ее теплота очень успокаивает.

- Слушай, ты торопишься? - спрашивает она.

- Вовсе нет.

- Может, тогда выпьем чая?

- С удовольствием.

У нас есть любимый чайный магазинчик на Хай-стрит, принадлежащий миссис дю Барри. Садимся за наш обычный столик справа возле широкого окна, выходящего на гавань. На столе лежит хрустящая накрахмаленная скатерть и стоит ваза с ноготками, от которых идет тонкий островатый аромат.

В магазине никого, за исключением пожилой пары, переговаривающейся тихими, приглушенными голосами, и женщины с усталыми глазами и ребенком на руках. Потягивая чай, она прислоняется щекой к головке малыша.

На меня накатывает прилив ностальгии, когда я вспоминаю прикосновение головы ребенка - насколько она хрупка там, где косточки еще не срослись. Какой она может быть теплой, душистой, сладкой.

- Гвен... а вы-то что решили?

- Эрни бы не уехал, - говорит она мне. Гвен и Эрни живут на ферме Вязов в Тортевале. У них большой гранитный дом и куча плодородной земли. - Не после всех тех лет, что он проработал здесь. «Будь я проклят, если позволю им все это у меня отобрать», - сказал он.

- Что ж, он молодец.

Ее яркое лицо мрачнеет. Она откидывает волосы. Над ней витает туман беспокойства.

- Откуда ты можешь знать, правильно ли поступаешь? Откуда ты это можешь знать? - говорит она.

- Не можешь. Я тоже над этим задумываюсь. Может быть, я совершила ужасную ошибку...

- Джонни здесь тяжело, конечно. Топтать тут свои башмаки. Бедный ребенок. Он просто не вынесет того, что слишком молод и не может отправиться на фронт.

- Представляю. Представляю, каково ему, что он чувствует.

Думаю о ее младшем сыне, Джонни, таком импульсивном, жаждущим действий. Мне всегда нравился Джонни с его жизнерадостностью, непокорными каштановыми волосами, беспокойными умными руками.

Они с Бланш много играли вместе, когда были маленькими: лепили куличики, варили суп из цветов. Или строили логова в Белом лесу до тех пор, пока им не исполнилось семь или восемь. Как это бывает у детей, потом их дороги разошлись.

Позже некоторое время я давала ему уроки музыки, хотя порой он забывал, что такое правильная музыка, и вряд ли вообще упражнялся. Я учила его до тех пор, пока он не проявил интерес к жанру регтайм, который я не была способна сыграть. У него было чувство ритма, и остановить его было невозможно.

- Но я не могла позволить, чтобы Джонни отправился в Англию один, - говорит Гвен. - Не после того... ну...

Она не заканчивает предложение. В глазах блестят непрошенные слезы, на лице появляется выражение скорби. Ее старший сын, Брайан, погиб под Трондхеймом во время норвежской кампании.

После того как это случилось, находясь рядом с ней, я впадала в панику, боясь за наши разговоры, боясь случайно произнести его имя. Ощущение было таким, словно ждешь, когда на тебя обрушится скала. Однажды я сказала ей: «Я так боюсь напоминать тебе о нем. Не хочу, чтобы ты расстраивалась...»

На что она ответила: «Вивьен, это ведь не так, словно ты напомнила мне о чем-то давно забытом. Я вспоминаю о нем каждую минуту. Единственное время, когда я не думаю о нем, - это когда сплю. Но, просыпаясь каждое утро, я снова вынуждена все переживать сначала. Давай просто не будем об этом...»

- Хочу, чтобы Джонни был рядом, - говорит она.

Кладу руку на ее запястье.

- Конечно, - говорю я. - Конечно, ты не хочешь его отпускать.

Может, мне повезло, что у меня дочери. Когда я была чуть моложе, я думала о том, что хотела бы иметь еще и сына, но война все изменила. Даже то, на что ты возлагаешь надежды.

Миссис дю Барри приносит наш чай. Стеганый чехол на чайник сделан в форме соломенного домика, а крышечка на молочнике удерживается бусинками. На серебряном подносе лежат пирожные: «Баттенберг», «Наполеон», роскошные шоколадные эклеры.

Беру кусочек «Баттенберга». Мы потягиваем чай, едим пирожные и наблюдаем за тем, как солнце опускается по небу и дарит свое золото морю.

Гвен вздыхает.

- Джонни - одно сплошное беспокойство... он может учудить все что угодно, - говорит она. - После случившегося он стал немного необузданным. Не то чтобы он что-то натворил, просто я чувствую, что он может...

- Прошло слишком мало времени.

- Он боготворил брата.

- Да.

Я помню поминальную службу по Брайану. Джонни не проронил ни слезинки. Он стоял по стойке смирно с белым, как воск, лицом. Все его тело было напряжено.

Он заставил меня подумать о виолончели, чья струна так сильно натянута, что в любой момент может лопнуть. Я беспокоилась за него. Понимаю, почему Гвен так переживает.

- Он старается делать то, что делал Брайан, - говорит она мне. - Носит армейскую форму Брайана. Хранит коробку с его вещами: бинокль и дробовик, из которого Брайан стрелял по кроликам. А еще там лежит его знаменитая коллекция машин «Динки», которую сын собирал с малых лет. И это самое драгоценное имущество, что есть у Джонни. Он хранит коробку под кроватью.

Я очень опечалена из-за Джонни.

Некоторое время мы молчим. Уже поздно, и миссис дю Барри вешает на дверь табличку «Закрыто». Мои руки липкие из-за марципана с пирожного, я вытираю их носовым платком. Нас окружает пряный запах ноготков.

А потом я задаю вопрос, который маячит у меня в голове с яркостью неоновой вывески и не отпускает меня.

- Гвен. Что же будет?

Она немного наклоняется ко мне.

- Они не обратят на нас никакого внимания, - слишком уверенно говорит она. – Тебе не кажется? Как это было во время Великой войны.

- Ты правда так думаешь?

- Тогда нас никто не трогал, - произносит Гвен.

- Да, это так. Но тогда было...

- Я хочу сказать, какое мы имеем для них значение? Может ли Гитлер извлечь из нашего существования какую-то пользу? - В ее голосе слышится мольба. Пожалуй, она скорее пытается убедить в этом себя, нежели меня. - Может, он и не вспомнит про нас. Вот на что я надеюсь. Разве ты не надеешься на то же самое?

Но ее рука, держащая чашку, немного дрожит. Поэтому дрожит и вся поверхность чая.

Она откашливается, сглатывая внезапно появившийся ком в горле.

- Ладно, Вивьен... расскажи мне о вас, - говорит она. Переходим на безопасную почву.

- Бланш очень несчастна, - говорю я. - Она ужасно хотела уехать.

- Ну, конечно, хотела, - отвечает Гвен. – Молодежи здесь совсем нечего делать. Вот увидишь, она будет тосковать по Лондону. А что Милли?

- Она вела себя так храбро, хоть и не понимала, что происходит.

- Она просто золотко, - говорит Гвен.

- А Эвелин... ну, я вообще не уверена, что она до сих пор в своем уме. Большинство времени кажется, будто она забыла, что Юджин на войне... – Вижу, как по лицу Гвен пробегает тень при упоминании Юджина. Лучше бы я не ела это Баттенбергское пирожное. От приторной сладости марципана меня начинает подташнивать. - Порой она спрашивает о нем, - говорю я, - как будто он все еще находится дома.

- Бедняжка Вивьен. Твоя свекровь и так-то никогда не была самым простым человеком в общении, - осторожно говорит Гвен. - У тебя, похоже, забот полон рот.

Глава 9

Мы прощаемся. Гвен уходит, а я иду в дамскую комнату. Смываю с рук марципан, прохожусь расческой по волосам и накладываю на лицо немного пудры. Мои руки пахнут карболовым мылом миссис дю Барри. Возвращаюсь к столику и забираю кардиган, что оставила там.

На столах начинает яростно дребезжать фарфор. Снаружи раздается рев. Сначала я не понимаю, что это, а потом решаю, что, вероятно, это самолет. Однако для самолета звук слишком внезапный, слишком громкий, слишком близкий.

Меня охватывает страх: если это самолет, он может рухнуть на город. Все спешат к окну. Воздух кажется таким тонким, что становится трудно дышать.

- Нет, нет, нет, нет, - повторяет миссис дю Барри. Она стоит рядом со мной, потом хватает меня за руку.

Мы видим, как над нами пролетают три самолета. А потом они пикируют на гавань. Мы видим, как падают бомбы, ловя на себе солнечные лучи. Все происходит как в замедленной съемке.

Следом доносится звук от разрыва снаряда, поднимается пыль, вздымается пламя - все рушится, разламывается. Все горит, ошметки шин и нефтяные бочки взлетают в воздух. Слышу яростный грохот орудий. Наивно полагаю, что здесь есть солдаты. Солдаты, которые не бросили нас.

А потом я понимаю, что слышу звук немецких пулеметов, установленных на самолетах. Они стреляют по грузовикам. Раздается взрыв, вспышка огня, когда взрывается бензобак. Люди на пристани бросаются в разные стороны, разбегаются, падают, как брошенные соломенные куклы.

Меня затапливает страх. Меня всю трясет. Думаю о детях. Пролетят ли самолеты через весь остров, будут ли бомбить моих детей? И Гвен... где Гвен? Как много у нее было времени? Успела ли она выбраться?

Стою и трясусь. Кто-то тащит меня под стол. Сейчас мы все сидим под столами: пожилая пара, миссис дю Барри, мать, прижимающая к себе ребенка.

Кто-то твердит: "О Боже. О Боже. О Боже". С душераздирающим звуком разбивается окно, осыпая нас градом осколков.

Кто-то кричит... может, это я кричу, не знаю. Мы сидим под столом и ждем той бомбы, что непременно прилетит именно в нас.

Внезапно начинает завывать сирена противовоздушной обороны.

- Вовремя, - ворчит рядом миссис дю Барри. - Чертовски вовремя.

Я различаю в ее голосе всхлип. Она впивается пальцами в мою руку.

Пожилая женщина хватает ртом воздух, будто ей нечем дышать. Ее муж беспомощно обнимает ее, словно пытается удержать воду, как будто она может ускользнуть сквозь пальцы. Молодая мать крепко прижимает ребенка к груди.

Нас атакуют звуки из гавани: гул и разрывы падающих бомб, пронзительный рев самолетных двигателей, ужасающий треск пулеметов. Вокруг нас вдребезги разлетаются остальные окна. Это длится и длится, кажется, целую вечность, нескончаемый шум и бьющееся стекло, и страх.

А потом звук самолетов наконец начинает стихать, удаляясь от нас. Я понимаю, что считаю, как во время грозы, ожидая раската грома - я жду, что они вернутся и сбросят еще бомбы. Но ничего не происходит.

Нас окутывает тишина. Малейший звук внезапно становится громким. Я слышу плеск чая, который льется со стола на пол, - и больше ничего, только падение чайных капель и шум крови в ушах. И в этой тишине начинает кричать ребенок, как будто это внезапное безмолвие пугает его больше, чем грохот.

Я пускаю глаза и вижу, что у меня в руке засел осколок. Вытаскиваю его. Обильно струится кровь. Я совсем не чувствую боли.

На четвереньках выползаю из-под стола, оставив других. Я совсем не думаю, просто двигаюсь. Поднимаюсь на ноги и выбегаю за дверь, бегу по Хай-стрит, потом через арку в сторону крытой лестницы, которая спускается к пирсу. На лестнице темно и пахнет рыбой, и мои ноги скользят по влажному камню. В моей голове одна-единственная мысль: найти Гвен, узнать, жива ли она.

У подножия лестницы я снова выхожу на солнечный свет, на эспланаду, что проходит вдоль всей гавани мимо пирса. На меня обрушивается весь царящий здесь ужас. Передо мной все горит. Я ощущаю исходящий от огня жар, но пламя не кажется мне настоящим, словно оно не может меня обжечь.

Повсюду в странных позах лежат тела. Руки и ноги раскинуты в разные стороны, будто людей сбросили с большой высоты. Горят грузовики.

По камням, смешиваясь, бежит томатный сок и кровь. Повсюду серый дым от пожаров и пыли. Пахнет гарью, кровью. А еще стоит ужасный запах чего-то горелого. В нем я узнаю запах обугленной плоти.

Из кабины пылающего грузовика вывалилось тело мужчины. Оно изуродовано, изломано, почернело. Слышу вскрик, и меня охватывает озноб - тоскливый звук слепого животного, а не человека.

Я тру глаза. Их жжет, словно они повреждены огнем. Все такое яркое, слишком яркое: красное - пламя и кровь, что льется на мостовую.

Я смотрю направо и налево вдоль эспланады, но не могу разглядеть Гвен. Не думаю, что Гвен может здесь находиться. Я молюсь о том, чтобы ей удалось вовремя уйти. Выхожу на пирс. Мою кожу обдает жаром, когда я иду мимо тлеющего грузовика. Моя нога поскальзывается в луже крови.

У меня возникает смутное чувство, что, может быть, я могу помочь: я умею накладывать шины, аккуратно бинтовать, немного знаю о первой помощи. И все же, даже думая так, я понимаю, как это бессмысленно, как бесполезно, - понимаю, что все здесь далеко за пределами моих возможностей.

Я подхожу к человеку, лежащему на пирсе возле грузовика. Его лицо обращено в другую сторону, но мой взгляд цепляется за что-то. Это кепка, лежащая рядом с ним на земле. Она имеет какое-то значение, но мои мысли ворочаются тяжело и медленно.

- О Боже, - произношу я вслух. - Фрэнк. О Боже.

Это Фрэнк ле Брок.

Опускаюсь на колени рядом с ним. Теперь мне видно его лицо. Сначала я решаю, что он уже мертв. Но потом его веки дергаются. Я качаю его голову в своих руках.

- Фрэнк. Это Вивьен. Фрэнк, все хорошо. Я рядом...

Но я понимаю, что все отнюдь не хорошо. Единственное, что я знаю, он не выживет с таким ранением: кровь идет из головы, сочится изо рта. Ощущаю всю свою беспомощность. Любой жест, любое слово отнимают все мои силы.

Он пытается что-то сказать. Подношу ухо к его рту.

- Ублюдки, - шепчет он. - Сраные ублюдки.

Стою на коленях, поддерживая его.

Пытаюсь прочесть «Отче наш». Это все, о чем я могу думать. Губы словно онемели, и я боюсь, что не смогу вспомнить слова. Но прежде, чем я добираюсь до «силы» и «торжества», Фрэнк умирает. Но я все равно продолжаю. «Во веки веков. Аминь».

Он смотрит на меня пустыми глазами. Протягиваю руку и закрываю ему веки. Потом я просто стою на коленях рядом с ним. Я не знаю, что делать дальше.

На меня падает тень, кто-то склоняется ко мне. Поднимаю глаза, это пожарный. Позади него я вижу один-единственный пожарный расчет.

- Простите, - говорю я. - Знаю, что вы очень заняты, но этот человек... он мой друг. Это Фрэнк ле Брок

Пожарный бледен, но на лице застыла решительность. Он смотрит вниз:

- Я знаком с Фрэнком.

- Дело в том, что... видите ли, он мертв, - произношу я.

- Бедный, бедный парень, - говорит мужчина. - Вы ведь его знали, да? Знали Фрэнка?

- Да. - У меня бодрый, хрупкий и высокий голос. - Ну, я больше знакома с его женой. Энжи ле Брок. Я была в Ле Рут лишь пару дней назад. Они собирались приютить у себя мою свекровь, если бы мы уплыли на корабле... Но мы не уехали.

Слова градом высыпаются из меня. Почему-то никак не могу остановиться и замолчать.

Мужчина обеспокоенно смотрит на меня. Потом кладет руку мне на плечо.

- Послушайте, мэм, вам нужно пойти домой. Идите и немного отдохните. Идите домой и выпейте чашечку сладкого чая.

- Но я не могу оставить его здесь просто так...

- Вы ничего уже не можете сделать, - говорит он, осторожно поглаживая меня, словно я дикое животное, которое он пытается приручить.

- Я серьезно, мэм. Сейчас вам лучше пойти домой.

Звоню на ферму Вязов из первой же телефонной будки, что нахожу.

Трубку берет Гвен.

- О, Гвен. Слава Богу.

- Я в порядке, Вив, - говорит она. - Я вовремя оттуда уехала. Я переживала за тебя... - Потом, поскольку я молчу, она продолжает: - Вив... с тобой все хорошо?

Нет сил ответить на ее вопрос, рот отказывается произносить слова.

- Гвен... не могу сейчас говорить. Мне нужно вернуться к девочкам. Но я не ранена... не беспокойся.

Кладу телефонную трубку на место.

Когда возвращаюсь в Ле Коломбьер, вижу в окне лицо Бланш. Она замечает меня и подбегает к двери.

- Мама. Что случилось?

У нее очень пронзительный голос. Глаза широко распахнуты. В них страх.

- Они разбомбили пристань, - отвечаю я.

- Мы слышали самолеты, - говорит она немного испуганным голосом. - Мам, мы подумали, что ты погибла.

Милли цепляется за руку Бланш. Вижу, что она плакала - на щеках блестят дорожки от слез.

- Все хорошо. Я не ранена, - говорю я.

Протягиваю руку, чтобы обнять Милли. Она отталкивает ее и смотрит на мое платье. Вся краска отливает от ее лица.

- Мама, ты вся в крови, - говорит Бланш тоненьким голоском.

Осматриваю себя. Даже не подумала об этом. Спереди, там, где держала Фрэнка, все платье испачкано кровью.

- Это не моя кровь, - говорю я. - Со мной все в порядке. Правда.

Они ничего не говорят, просто стоят и смотрят на меня.

- Послушайте... я должна уйти еще на некоторое время, - говорю я. - Мне нужно сходить к Энжи.

Вижу, что Бланш понимает все с полуслова. Ее лицо мрачнеет.

Я не могу пойти к Энжи с кровью ее мужа на одежде. Переодеваюсь, замачиваю платье в ванне с холодной водой, чтобы отстирать пятно.

Когда выпрямляюсь, чуть не падаю в обморок, ванная комната вращается вокруг меня. Тело кажется хрупким, словно яичная скорлупа. Как будто малейшее прикосновение может его сломать. Не могу в таком состоянии идти с новостями к Энжи.

Через силу выпиваю сладкого чая, как и советовал мне пожарный. Что-то не так с моим горлом, мне трудно глотать, но потом я чувствую, что немного окрепла. Девочки сидят со мной за столом, с тревогой глядя на меня.

- Вы обе справитесь тут одни? - спрашиваю я. - Обещаю, что я ненадолго.

- Все будет в порядке, мама, - отвечает Бланш.

- Нет, не будет. Я тебя не отпущу, - говорит Милли.

Она подходит ко мне, встает рядом со стулом и обвивает меня руками. Мне приходится расцеплять ее пальчики, которые приклеились к моим рукам, словно бинты.

Иду по дороге в Ле Рут. В ногах чувствуется тяжесть, словно перехожу через глубокую воду. Стучусь в дверь Энжи, и страх горечью ощущается во рту. Я предпочла бы быть где-нибудь в другом месте, а не здесь.

Она открывает дверь.

- Энжи. - У меня стискивает горло. - Кое-что случилось...

Она смотрит мне в лицо. И все понимает.

- Он погиб, да?

- Да. Мне очень жаль.

Она оседает. Пытается удержаться за дверной косяк, но руки соскальзывают. Тело Энжи обмякает, словно в нем нет костей. Я не в силах удержать ее. Приношу стул и усаживаю Энжи на него. Встаю на колени рядом.

- Я сегодня была в городе. И Фрэнк был там со своим грузовиком. Они разбомбили пирс, а я нашла там Фрэнка. Энжи... я была рядом с ним, держала его, когда он умер.

Она обнимает себя руками. Губы шевелятся, но она не может произнести ни слова. В ее глазах нет слез, но на лице написано горе.

В конце концов ей удается прочистить горло.

- Он... сказал что-нибудь? - Ее голос хриплый и придушенный, словно из-под одеяла. - Он что-то передал мне, Вивьен?

Я не знаю, что казать ей. Вспоминаю его последние слова.

- Он не мог говорить, - отвечаю я.

Беру ее за руку. Кожа у нее ледяная. Ее холод передается мне.

- Он умер быстро, не страдал, - говорю я.

Она слегка качает головой. Думаю, она мне не верит.

- Пойдем со мной. Я тебя покормлю, - говорю ей.

- Нет, Вивьен, - отвечает она. - Ты очень добра, но я не пойду...

- Думаю, ты должна пойти со мной. Ты не можешь оставаться здесь совсем одна.

- Со мной все будет в порядке, - говорит она. - Мне нужно просто некоторое время побыть одной, чтобы все осознать.

- Я не хочу оставлять тебя одну.

- Правда, Вивьен. Не переживай. Чуть позже я схожу к Мейбл и Джеку.

У Мейбл и Джека четверо детей. В их доме будет шумно и многолюдно. Но Энжи настаивает на своем.

Оставляю ее сидящей в одиночестве у очага. Она стискивает руки, словно отжимает тряпку.

Я завариваю чай для Эвелин и девочек, хотя сама не могу ничего есть. Потом Бланш помогает мне вынести из комнат матрасы девочек, и я устраиваю им кровати в узком пространстве под лестницей. Это самая прочная часть дома, его хребет.

- Смотри, - говорю я Милли, стараясь, чтобы мой голос звучал, как обычно. - Сегодня ночью вы с Бланш устроите лагерь под лестницей. Я сделала для тебя нору, чтобы спать.

Она хмурится:

- Это для того, чтобы мы не умерли, когда немцы прилетят бомбить нас?

Не знаю, что ей ответить.

- Просто, чтобы вы были в безопасности, - неопределенно говорю я.

Эвелин оставляю спать в ее комнате, понимаю, что не смогу уговорить ее переночевать в другом месте. Подумываю о том, чтобы тоже остаться наверху: полагаю, что вообще не смогу уснуть. А если и усну, то, если что-то произойдет, тут же проснусь.

Сажусь за кухонный стол, прикуриваю сигарету. Вспоминаю, что где-то в шкафу стоит бренди. Там должно что-то остаться с Рождества. Я добавляла в пирожки.

Я нечасто пью алкогольные напитки, но сейчас наливаю себе стаканчик. У бренди запах праздника, что выглядит ужасно неправильным в такой день, но я чувствую себя немного спокойнее, когда напиток растекается по венам. Все мои печали отступают.

Сижу там очень долго. Курю и пью. Тело расслаблено. Стараюсь ни о чем не думать. Наконец, встаю, чтобы пойти спать. Когда беру стакан, чтобы помыть его, он выскальзывает из моих рук, падает на пол и разбивается.

Звук бьющегося стекла становится последней каплей. Внезапно начинают катиться слезы. Я рыдаю и не могу остановиться, пока на коленях собираю с пола блестящие осколки стекла. Такое ощущение, что мои рыдания никогда не прекратятся.

Проверяю, как там девочки, и иду к себе в комнату. Долгое время лежу без сна. Ничего не происходит. Нет никаких самолетов. Все, что слышу, - это скрип моего дома, словно он ворочается во сне. Снаружи стоит тихая летняя ночь. На Гернси очень, очень тихо.

Ярость не дает мне уснуть. Я ощущаю слепую, безотчетную злость. Злость на все то насилие, которому мы не в силах ничего противопоставить, ведь здесь больше нет солдат.

Думаю о том, что они убили Фрэнка, словно он был каким-то животным. Фрэнка, который мне не очень-то и нравился, который, может быть, и не был хорошим человеком. Но который не должен был умереть, который был слишком молод, чтобы умирать, который не заслужил такой ужасной смерти. Думаю о том, что они могут прийти утром и убить моих детей. О том, что они придут на остров, сделают из нас рабов.

На некоторое время я засыпаю, но потом, будто от толчка, просыпаюсь опять. Встаю и подхожу к окну. Словно какой-то фрукт, низко висит луна, и ее свет делает белым все вокруг.

Все настолько яркое, что на гравии лежат тени от листьев, а мальвы на клумбах Ле Винерс какие-то бледные, только что не светятся - призрачные цветы.

Прислоняюсь лицом к стеклу. Весь мой гнев испарился. На коже лишь холодный пот, выступивший от страха. Я думаю, что же я наделала? Мы должны быть в Лондоне, в доме Ирис. Совершила ли я самую роковую ошибку в своей жизни? Боже мой, что же я наделала?

Глава 10

Воскресный вечер. Пропалываю сад, пока Милли играет на лужайке.

Прерываюсь, услышав отдаленный рокот винтов. Поднимаю глаза. В небе над нами кружат шесть самолетов. Видна их символика. Я знаю, что это немецкие самолеты.

В моей голове всплывает набережная: бомбардировка, стрельба, кровь. Сердце чуть не выпрыгивает из груди.

- Милли, немедленно иди в дом.

Она не двигается.

- Милли!

- Но мой мячик укатился за забор. А это мой лучший мяч, мамочка.

- Делай, что я сказала, - говорю ей я. - Иди в норку, что мы сделали под лестницей. Сию же минуту.

- Это немцы? Они убьют нас?

- Делай, как тебе велено, Милли.

Из коридора зову Бланш, но она, похоже, не слышит. Из ее спальни доносится музыка - она слушает «Щека к щеке» Ирвина Берлина. Мчусь к ней, вхожу без стука.

Бланш стоит в самом центре комнаты. Вздрагивает, она немного смущена. Я едва задумываюсь над тем, что она танцевала напротив своего зеркала, как и я в ее возрасте, оттачивая движения: воображала свое блестящее, благоухающее будущее и красавца-партнера, который в танце очень близко прижимает тебя к себе.

- Немецкие самолеты на подлете, - говорю я. - Иди в нору с Милли. Немедленно.

- Но... моя музыка...

- Бланш, просто иди уже, - говорю я ей.

Она слышит, что я уже почти на грани, и спешит вниз по лестнице. Пока я спускаюсь, мне вслед несется печальная мелодия, которая становится все тише и тише.

Эвелин сидит в гостиной в своем кресле и вяжет.

- Тебе нужно пойти и спрятаться вместе с девочками. Там ты будешь в безопасности, - говорю я.

Она не поднимается. Ее взгляд цвета шерри лишь порхает по моему лицу.

- Нет нужды волноваться, Вивьен. Ты всегда слишком волнуешься, - произносит она медленно, тщательно выговаривая каждое слово. Я сама не своя от нетерпения. - Всегда так нервничаешь по мелочам.

- Эвелин, это не мелочи.

Ее лицо абсолютно спокойно, неподвижно, как будто ничего, из того, что я сказала, ее не тронуло. Мысленно я уже кричу.

Она прочищает горло.

- Вот и Юджин всегда говорит: волнуешься, тревожишься, переживаешь.

- Просто пойди и спрячься.

- Я не стану нигде прятаться, Вивьен. И мне обидно от того, что ты думала, что я стану. Кто-то должен оказать сопротивление.

- Пожалуйста, Эвелин. Просто на случай, если что-то произойдет...

- Я не собираюсь позволять этим варварам двигать меня туда-сюда, - отвечает она. - Где бы мы были, если бы все так делали?

Что бы я ни сказала, ее не убедить. Оставляю ее в кресле.

Смотрю на самолеты из окна. Они летят низко, в сторону аэродрома, и исчезают за лесистым гребнем холма. Должно быть, сели. Я еще долго смотрю на небо, запад горит красным, затем медленно становится темно-синим, но они так и не взлетают снова.

В конце концов говорю девочкам выходить из-под лестницы. Гадаю, неужели это случилось: мир раскололся.

Утро понедельника. За дверью какая-то суматоха. Это Бланш. Спрыгивает с велосипеда, на котором ездила в город повидаться с Селестой, и бросает его на землю. Она врывается в дом, и ее блестящие светлые волосы развеваются, словно флаг.

- Мам, мам. Мы их видели. Они здесь, - запыхавшись, выпаливает она на одном дыхании. Она разрумянилась и явно взволнована происходящим. - Мы видели немецких солдат, я и Селеста.

- Я ненавижу немцев, - строго говорит Милли.

- Да, милая. Мы все их ненавидим, - соглашаюсь я.

- Они такие высокие, мам, - рассказывает Бланш. - Намного выше, чем мужчины на нашем острове. Один из них купил мороженое и хотел меня угостить. Я, конечно же, не взяла. Это был клубничный рожок.

Милли пристально смотрит на Бланш, на лбу у нее появляется небольшая морщинка. Понимаю, что ее мнение о немцах слегка меняется.

- Я люблю клубничные рожки, - заявляет она.

- Они вели себя очень вежливо, - продолжает Бланш. - Один из них сфотографировался с полицейским. Он сказал, что хочет послать снимок домой, своей жене.

Она вытаскивает из сумки «Гернси Пресс». Мы раскладываем газету на столе и читаем. В ней много новых правил. Будет комендантский час: жителям острова нельзя находиться на улице после девяти часов вечера.

Все оружие необходимо сдать. Я ощущаю укол страха при мысли о Джонни, о дробовике его брата, который он хранит в коробке у себя под кроватью. Интересно, что он с ним сделал. Запрещено пользоваться лодками и автомобилями, и мы должны перевести все свои часы на час вперед.

Пока я читаю, меня охватывает чувство, которого я не ожидала. Грязное, отравляющее. Стыд. За то, что это происходит с нами. За то, что мы позволили этому произойти.

Я пытаюсь уговорить себя, убедить себя в том, что мы сумеем жить по этим правилам и что теперь, по крайней мере, девочки смогут спать в своих комнатах, потому что, раз немцы здесь, больше не будет бомбардировок. И тем не менее меня переполняет стыд.

Иду сообщить Эвелин. Кладу ладонь на ее руку.

- Эвелин, боюсь, немцы высадились на Гернси, - мягко говорю я.

Она поднимает на меня глаза, ее губы плотно сжаты. Опускает вязание себе на колени.

- Не люблю трусливые разговоры, - отвечает она. - Мы не должны сдаваться. Не должны сдаваться никогда.

- Мне так жаль, - говорю я. Как будто это моя вина. - Но это случилось. Немцы здесь. И с этим нам теперь придется жить.

Она смотрит на меня. Внезапно на ее лице появляется понимание. Она принимается беззвучно плакать. Из глаз Эвелин медленно катятся слезы, которые она даже не пытается утереть. Этот вид тяжелым грузом ложится мне на сердце.

- Эвелин, мне так жаль, - снова говорю я.

Даю ей платок, и она промакивает слезы.

- Означает ли это, Вивьен, что мы проиграли войну?

- Нет. Нет, это не означает, что мы проиграли, - отвечаю я, как можно убедительнее.

Мгновенно ее слезы останавливаются. Она педантично складывает свой платок и убирает его в карман. В ней вдруг просыпается настойчивость.

- Мы должны сейчас же сказать Юджину, - говорит она. - Юджин знает, что делать.

Я обнимаю ее одной рукой, ее тело кажется напряженным и хрупким одновременно.

- Эвелин... Юджина здесь нет, помнишь? Юджин в армии.

- Тогда найди его, Вивьен, - говорит она. - Без Юджина мы не справимся.

Она снова берет в руки вязание, и воспоминание о невзгодах уносится, словно пушинки одуванчика на ветру.

Я перевожу стрелки на часах. Потом мы с Бланш затаскиваем матрасы обратно наверх.

Когда Милли уже в кровати, ко мне в пижаме и халате спускается Бланш. Она просит меня заплести ей волосы, чтобы наутро они вились.

Она сидит передо мной на диване, повернувшись спиной. Начинаю плести косы из ее шелковистых и прохладных волос. От света лампы они переливаются разными цветами. У нее карамельно-белокурые волосы со светлыми прядями там, где их коснулось летнее солнце.

Мне нравится заплетать ее: это те прикосновения, которые еще комфортны для нее. Сейчас мы не часто дотрагиваемся друг до друга - она немного отдалилась от меня, когда ей исполнилось четырнадцать. Вдыхаю ее запах: мыло, розовый тальк и сладковатый, мускусный запах ее волос.

- Мама, а что будет дальше? - спрашивает она слабеньким и неуверенным голосом. - Все будет по-другому, да?

Мне следовало бы знать, что ей ответить. Это то, что должна делать мать, - подготовить своих детей, предостеречь их. Но я не знаю, не могу представить. Ничего из того, что со мной случалось, не могло подготовить меня к этому.

- Ну, многое будет по-другому.

- Так будет всегда?

Она сидит спиной ко мне, и я не могу видеть ее лица.

Я ничего не говорю.

- Мам, я хочу знать. Немцы будут здесь всегда? Так и будет дальше?

- Не знаю, Бланш. Никто не знает, что произойдет.

- Я молилась, - говорит она.

- О, правда, милая?

Это ее религиозное благочестие всегда меня удивляло. Мы ходим в церковь каждое воскресенье. Для меня это по большей части привычка.

Но Бланш набожна, как Эвелин: она читает Библию и молится. Одна ее часть легкомысленна, любит танцы и модные наряды, а другая, которую я вижу только иногда, склонна к размышлениям и довольно серьезна.

- Хотя это трудно, да, мам? - спрашивает она. - Понять, о чем молиться, учитывая все происходящее.

- Да. Это трудно.

- Я молилась о том, чтобы мы уплыли на корабле, но мы не уплыли, - говорит она.

В ее голосе слышится намек на обвинение. Я знаю: она все еще сердится на меня.

- А иногда я молюсь о том, чтобы мы победили. Но думаю, и немцы молятся о том же.

- Да, полагаю, что так.

- Селеста считает, что мы выиграем войну, - говорит мне она. - Так она сказала. Она сказала, что мы не должны терять надежду. Но как, мам? Как мы можем выиграть?

В моей голове всплывают картины: победный марш Гитлера по Елисейским полям в Париже, который мы смотрели в кинохронике в «Гомоне».

Многочисленные шеренги нацистских солдат, все прибывающие и прибывающие, как стихийное бедствие, как шторм или наводнение, - совершенно неодолимые.

Закрепляю кончик ее косы резинкой.

- Тебе пора спать, - говорю я.

Она встает и поворачивается ко мне. С косой она выглядит младше. Ее щеки пухленькие и розовые, как у ребенка, совсем как в то время, когда ей было только семь лет, и она еще играла с Джонни в Белом лесу. На лице написано беспокойство. Она поворачивается и поднимается по лестнице.

На следующее утро убираюсь в комнате. Я наводила здесь чистоту совсем недавно, но мне нужно чем-то себя занять. Работа не из разряда активных, но мое сердце бьется часто.

Моя спальня очень славная. На обоях узор из роз, на большой двуспальной кровати стеганое одеяло из тафты, на туалетном столике все собранные мною особенные вещицы: флакон духов со стеклянной стрекозой на пробке, серебряные щетка и расческа, музыкальная шкатулка, которая у меня с тех пор, как я была ребенком.

Эта музыкальная шкатулка принадлежала моей матери. На ней роспись в технике импрессионизма: две девочки, играющие на пианино в нечеткой прелестной комнате. Все краски смешиваются, словно тают и растекаются. Она играет «К Элизе», сейчас это легкий и дребезжащий звук, потому что слышно, как трутся друг о друга все мелкие детальки внутри.

Эта мелодия всегда вызывает у меня приятное и томительное чувство - открытое окно, раздувающаяся кисейная занавеска, каштановые волосы, попавшие в рот, - воскрешает в памяти лавандовый аромат прошлого. Всего лишь след воспоминания, и тоска, которую я не могу утолить. Эта музыка - самое близкое, насколько я могу подойти к матери, которую потеряла.

Спальня находится в передней части дома. Из окна можно видеть мой двор, а также крышу и палисадник соседней Ле Винерс.

Вытирая подоконник, я выглядываю в окно. Конни любила растения, и ее сад полон прекрасных цветов: жимолость, фуксии, маки. Их цвета: алый, янтарный, розовый - так живописно сочетаются и так быстро исчезают. Всего один день цветения, а затем яркий ковер из лепестков раздувает по всему газону.

Но сад уже выглядит неухоженным: трава начала затягивать бордюры, розы разрослись и нависают над дорожкой, все аккуратные контуры размылись и исчезли.

Сквозь открытое окно до меня доносится звук - ворчание мотора, медленно движущегося по дороге. Мой пульс учащается. Должно быть, кто-то нарушает правила и едет на автомобиле, кто бы это ни был, он подвергает нас опасности. Я жду, чтобы увидеть, кто проедет мимо.

Я смотрю, как к Ле Винерс подъезжает немецкий джип. Из него выходят двое мужчин в форме. Разговаривая, они на мгновение останавливаются в глубокой влажной тени переулка.

Небольшой ветерок колышет листья, и тень от них скользит по мужчинам. Я потрясена, у меня колотится сердце, когда я вижу, как эти захватчики стоят здесь, в окружении цветов и деревьев местных глубоких долин.

Как и говорила Бланш, эти мужчины высокие, намного выше, чем мужчины на острове. Солнечный свет блестит на их пряжках и сапогах, на пистолетах на их поясах.

Они выглядят совершенно неуместно в пятнистом свете листвы, среди коровьего навоза и рытвин. Рядом с живой изгородью из перепутанных листьев, цветов и колючек.

Они открывают ворота Ле Винерс и идут по дорожке к входной двери. Солдаты кажутся такими большими в этом саду. Замечаю, что у одного из них в руке планшетка. Раздается стук и треск, когда второй мужчина взламывает замок на двери.

Во мне вспыхивает ярость и горячая волна стыда: я не могу остановить их, не могу защитить от них дом Конни. Я совершенно беспомощна.

Спустя какое-то время они выходят обратно на дорожку. Мой гнев сменяется страхом: словно мне на затылок ложится холодная рука. В памяти всплывают слова Энжи. Они распинают девочек. Насилуют их, а потом распинают...

Что, если эти солдаты придут сюда и отберут и наш дом тоже? Мы в их власти, они могут сделать все, что захотят. Они могут ходить, где им вздумается, и нет ничего, способного их остановить. Ничего.

Но сейчас они уезжают.

Чуть позже слышу звук другого двигателя. На этот раз джип другой. В нем сидят четверо: двое в кабине, двое в кузове. Наблюдаю за тем, как мужчины выбираются из кабины. Один из них худощавый и смуглый с плоским и циничным лицом. Другой, наоборот, широкоплеч, у него седые, начинающие редеть волосы.

Второй достает пачку сигарет, вынимает одну и зажимает ее губами, пока роется в карманах в поисках зажигалки. Замечаю, что у него на щеке неровный розовый шрам. Мне становится любопытно.

Я гадаю, как же он мог получить этот шрам, что случилось с ним. Может, он сражался в Великой войне: у него вид бывалого вояки, вокруг глаз залегла паутинка морщин. Он кажется достаточно старым. Интересно, что же он пережил, что успел повидать. Сильную ли боль он испытал, получив эту рану.

Гоню подобные мысли прочь. Это враги, мне вообще не стоит о них думать.

Двое других мужчин молоды и светловолосы. Полагаю, они младше по званию. Они выпрыгивают из машины и вытаскивают вещмешки. Мужчина со шрамом обходит джип и, зажав сигарету губами, достает свой мешок.

Мужчина с плоским лицом открывает ворота. Все четверо кажутся более неторопливыми, чем тот, который приходил с планшеткой. Они осматриваются с выражением одобрения, почти обладания, и, глядя на это, я ощущаю вспышку бессильной ярости.

Они шутят, смеются, у них открытые, непринужденные движения. Они выглядят как люди, которые завершили путешествие.

Мужчины идут по усыпанной лепестками дорожке между разросшимися бордюрами. Розы цепляются за их форму, когда они пробираются сквозь цветы; мальвы, бледные, как снятое молоко, касаются их ног, когда они проходят мимо.

Я вижу, что Альфонс спит в пятне солнечного света на дорожке. Это его любимое место для сна, потому что там нагреваются камни. Он свернулся идеальным колечком, словно чувствует себя в полной безопасности.

Когда мужчины приближаются, он просыпается и лениво потягивается. Один из молодых людей приседает, чтобы погладить и приласкать его. У юноши розовая, усыпанная веснушками кожа, которая шелушится от солнца.

Альфонс трется о молодого человека и выгибает спину от удовольствия, так что я могу разглядеть гибкие косточки, выпирающие из-под меха. Меня накрывает волна необъяснимого гнева на животное, оттого что его так легко завоевать, он совсем не сопротивляется.

Мужчины заходят в дом и больше не выходят.

Час или два спустя, собирая в своем дворике травы для рагу, я вижу, что окно Ле Винерс, выходящее в нашу сторону, распахнуто настежь. Через него я могу расслышать голоса немцев.

Я не могу понять, что они говорят: я плохо знаю немецкий, только слова нескольких кантат Баха, еще с тех времен, когда жила в Лондоне и пела в хоре. Я даже не могу определить эмоции, звучащие в словах.

На меня обрушивается мысль: мы же будем на виду. Если мы будем во дворе или наша входная дверь будет открыта, немцы будут слышать наши разговоры.

Интересно, поймут ли они нас, говорят ли они вообще по-английски. Но даже если они не смогут нас понять, они будут видеть, что мы делаем. Мы не сможем скрыться от них.

День кажется зыбким и каким-то лихорадочным. Внешнее окружение: дыхание ветра в листьях груши, длинные косые лучи послеполуденного солнца, падающие на мой двор, - всё так, как и должно быть, и все-таки создается ощущение, что в воздухе висит нечто постороннее, еле уловимое, но тревожное, словно слабый запах гари или писк насекомого, слишком тонкий, чтобы его можно было расслышать.

Придется перенести все горшки, стоящие у двери. Унесу их в заднюю часть дома и выставлю на террасе. Там я смогу ухаживать за ними и меня не будет видно.

Но я некоторое время стою в замешательстве. Чувствую внутри какое-то сопротивление. Слышу в голове голос Эвелин: «Я не стану нигде прятаться, Вивьен. И мне обидно от того, что ты думала, что я стану. Я не собираюсь позволять этим варварам двигать меня туда-сюда».

И я принимаю решение: я оставлю все мои травы и герань здесь - оставлю все как есть, на своих местах.

Это единственный способ выразить протест. Это мой способ противостоять происходящему: жить так, как я жила всегда, и не позволять им что-то в ней менять.

Милли уставилась на нетронутую кошачью миску, полную корма.

- Где Альфонс?

- Не знаю, милая.

- Но уже почти полночь.

- Не переживай, дорогая, уверена, он вернется. Кошки всегда находят дорогу домой.

Но Милли расстроена, хмурые морщины залегли у нее на лбу. С некоторой долей вины понимаю: она беспокоится, потому что кота чуть не усыпили. Она считает, что Альфонс беззащитен.

Читаю ей сказку, но она не может усидеть на месте. Милли все время бегает на кухню, посмотреть не вернулся ли кот.

- Это все немцы, да? - спрашивает она. - Это немцы забрали Альфонса.

- Я так не думаю, - отвечаю я.

- Я хочу его обратно, мамочка. И мячик свой хочу назад. Все просто ужасно.

Ее личико морщится, словно бумажное, и слезки начинают катиться из глаз.

Я уже и позабыла о мяче, который укатился в сад Ле Винерс.

- Милли, с мячиком вообще нет никаких проблем. Я запросто куплю тебе новый.

Она не обращает на мои слова никакого внимания и сердито утирает слезы.

- Бланш говорит, что это все немцы. Бланш говорит, что немцы едят кошек, - убеждает она меня. Ее голос звенит от негодования.

- Она просто тебя дразнила, Милли, - отвечаю я. - Я правда не думаю, что они так делают.

Но начинаю задумываться, а вдруг в том, что Альфонса нет дома, и правда виноваты немцы. Особенно если вспомнить того светловолосого молодого человека, приласкавшего кота. Может, он прикармливает его. У этих животных нет понятия о преданности.

Слушаю, как она молится, и потом укладываю ее в кровать.

- Ты должна найти его, - сурово говорит она мне.

За окном гостиной темнеет. Сначала все становится темно-синим, потом наступает ночь. На небе рассыпаны мириады звезд и кусочком дыни болтается луна. Кот так и не вернулся.

Время уже перевалило за девять. Думаю про комендантский час, но в Ле Винерс шторы плотно задернуты и стоит полная тишина.

Решаю выйти наружу и поискать кота. Знаю, что могу сделать это тихо, и меня никто не увидит.

Мою заднюю дверь не видно из Ле Винерс. Выхожу через нее прямо в темную ночь. Держусь как можно ближе к живой изгороди, медленно крадусь в ее тени, пробираюсь по переулку до колеи, ведущей в Ле Рут.

Не смею позвать его, но надеюсь, что Альфонс меня услышит, - возможно, ощутит мое присутствие тем удивительным шестым чувством, которым обладают кошки.

Неожиданно сзади раздается звук мотора. Должно быть, немецкие солдаты, раз уж теперь жителям острова не разрешается пользоваться автомобилями. Внезапно на меня накатывает страх, пульс учащается, а кожа покрывается холодным потом.

Через брешь в изгороди проскальзываю в поле и пригибаюсь к земле. Свет фар заливает кусты и проносится мимо. Молюсь о том, чтобы меня не заметили.

Потом я слышу, что машина начинает тормозить и останавливается. Наверное, она принадлежит немецким солдатам, поселившимся в Ле Винерс.

Прокрадываюсь обратно в дом, запираю дверь на ночь и чувствую прилив облегчения, по крайней мере, я благополучно добралась до дома. Альфонс сидит в кухне на стуле и усердно вылизывается. Ругаю его себе под нос.

Отношу его наверх к Милли. Ее личико светится.

Но я не могу поверить, что сделала это. Вспоминаю кое-что, о чем всегда твердили растившие меня тетушки: «Вивьен, ты слишком доверчива. Не следует позволять людям вытирать о себя ноги. Не следует быть такой тряпкой... Твоя мягкосердечность однажды доведет тебя до беды».

Думаю, что, пожалуй, они были правы. Я вела себя глупо и безответственно, подвергая себя такому риску из-за кота, просто потому, что Милли немного огорчилась.

Во время завтрака, делая себе кофе, опрокидываю молочник. Должно быть, от беспокойства я становлюсь неуклюжей. Стоя на коленях вытираю разлитое с кухонного пола, когда раздается скрип сапог по гравию, а затем быстрый стук в дверь.

Это один из мужчин из Ле Винерс, худощавый и смуглый, с плоским лицом. Его форма, его близость мгновенно заставляют меня испугаться.

К страху примешивается чувство неловкости от того, что на мне передник, в руках полотенце, что он может рассмотреть мою кухню, которая выглядит неряшливо из-за мокрого белья, висящего на перекладине перед плитой. Во мне зарождается ощущение, что я позволяю ему увидеть слишком многое.

- Доброе утро, - говорит он. Его английский четкий и выверенный. Я вижу, что он замечает мой передник и молочную лужу на полу. - Боюсь, я пришел в неподходящее время.

Я уже готова сказать: «Все хорошо» - машинальный ответ на его признание. Но не все хорошо. Все не хорошо. Я прикусываю язык, не давая себе говорить.

Он протягивает руку. Это меня поражает. Думаю о том, как они бомбили гавань, когда все наши солдаты ушли, как стреляли по грузовикам, чтобы взорвать бензобаки, когда под ними прятались люди; вспоминаю тело Фрэнка, обгоревшее и истекающее кровью. Я качаю головой, убираю руки в карманы. Не могу поверить, что он считал, будто я захочу пожать ему руку.

Он опускает руку, слегка пожимая плечами.

- Капитан Макс Рихтер, - говорит он.

Внезапно меня охватывает страх. Он пришел, потому что я выходила на улицу во время комендантского часа. Он меня видел. У меня пересыхает во рту, язык прилипает к небу.

Легким требовательным жестом он показывает, что желает узнать мое имя.

- Миссис де ла Маре, - представляюсь я.

Он ждет продолжения, вопросительно заглядывая поверх моего плеча в дом.

- Мы живем здесь вчетвером: я, мои дочери и моя свекровь, - отвечаю я на его незаданный вопрос.

От входной двери можно заглянуть в гостиную. Я замечаю, что он смотрит в ту сторону и оборачиваюсь. Эвелин сидит в кресле и все видит. Он наклоняет голову, приветствуя ее. Она отвечает ему острым, как рыболовный крючок, взглядом, а потом опускает глаза.

- А ваш муж? - спрашивает он.

- Мой муж в армии.

Он кивает.

- Мы теперь будем вашими соседями, миссис де ла Маре.

- Да.

- И... думаю, вы знаете правила.

При этих словах на его лице появляется жесткое выражение, рот становится тонким, как порез от бритвы. Я понимаю, что мне бы хотелось, чтобы пришел другой офицер, тот, который со шрамом. Думаю, что, возможно, он был бы менее строгим, чем этот человек, и менее корректным и отчужденным.

- Да, - говорю я.

- Вы знаете про комендантский час.

- Да.

Сердце несется вскачь. Я представляю, как меня забирают и сажают в тюрьму. А мои дети? Что станет с моими детьми? Я все еще держу руки в карманах. Впиваюсь ногтями в ладони, пытаясь унять дрожь.

- Мы надеемся на спокойную жизнь... для всех нас.

- Мы тоже. Конечно.

Мой голос слишком тонкий и напряженный. Я похожа на наивную девушку.

- Не ставьте нас в трудное положение, - говорит он.

- Мы не станем, - отвечаю я.

Его холодный и довольно циничный взгляд останавливается на мне. Что-то в нем говорит, что он видел меня на дороге.

- Я рад, что мы понимаем друг друга.

Он опускает руку к своему ремню. Страх хватает меня за горло: мне кажется, что он собирается вытащить пистолет. Но он достает что-то из кармана.

- Думаю, это ваше, - говорит он. - Наверное, одной из ваших девочек.

Это мяч в разноцветную полоску, который Милли потеряла за забором. На меня обрушивается облегчение, отчего я начинаю дрожать, и появляется слабость. Короткий, невеселый и истеричный смешок застревает в горле. Я тяжело сглатываю.

- Ох. Да. Спасибо.

Я беру мяч. Не знаю, что еще сказать.

- У меня тоже есть дочери, миссис де ла Маре.

В его голосе мелькает тоска. Это удивляет меня.

- Вы, должно быть, скучаете по ним, - говорю я. Потому что вижу - скучает. Потом задумываюсь: почему я это сказала, почему была так приветлива?

Сержусь на себя, ведь я не обязана ни в чем признаваться, я ничего ему не должна. Я совсем растерялась: не знаю, как правильно себя вести.

Его взгляд возвращается к моему лицу. Я знаю, он может прочесть мое смущение. Все запуталось, смешалось у меня в голове: страх, который я испытываю, суровое выражение его лица, когда он говорил о комендантском часе, и его доброта, ведь он принес мяч.

- Ну, тогда хорошего утра, миссис де ла Маре. Помните про комендантский час, - говорит он и поворачивается.

Я быстро закрываю дверь. Чувствую себя выставленной напоказ, не могу точно сформулировать или определить. На моих ладонях маленькие красные полумесяцы в тех местах, где я вжимала в них ногти.

- Вивьен, - зовет меня Эвелин.

Иду к ней.

- Варвар заходил в дом, - говорит она. - Ты открыла дверь варвару.

Она взволнована. Она опускает вязание, ее морщинистые руки порхают, как маленькие бледные птички.

- Эвелин... я не могла не открыть дверь. Этот человек теперь живет в Ле Винерс.

- Панибратство - безобразное слово. Безобразное слово для безобразного поступка, - строго говорит она.

- Эвелин, я не панибратствовала. Но мы должны быть вежливыми. Должны быть у них на хорошем счету. Они могут сделать с нами что угодно.

Она непреклонна.

- Ты жена солдата, Вивьен. Ты должна показать силу воли. Если он снова придет, не вздумай пускать его в дом.

- Не буду. Обещаю.

- Никогда не пускай их, - говорит она. Пылко. - Никогда не пускай их.

Как будто это правило - то, за что можно зацепиться посреди жизненного хаоса.

Она поднимает вязание. Но потом снова откладывает, неопределенно глядя в мою сторону. На ее лице неожиданная растерянность, глаза словно затянуты дымом.

- Скажи-ка мне еще раз, кто это был? Мужчина, который приходил? Вивьен, кто он, говоришь?

Я не в силах снова все повторять.

- Один из наших соседей, - отвечаю я ей.

- Ох, ты и твои соседи.

Она снова поднимает свое вязание.

Глава 11

С наступлением темноты выхожу во двор, чтобы собрать ботву для компостной кучи. На некоторое время замираю, вдыхая ночной воздух, в нем смешались все запахи, что источают растущие вокруг цветы.

Чувствую ароматы, доносящиеся с заднего двора, и запах растущего табака, который всегда богаче раскрывается именно по ночам. Небо глубокое, вокруг залегли длинные тени, везде появляется оттенок синевы.

Из Белого леса, где деревья уже опутаны тьмой, доносится уханье совы: дрожащее, словно потерянная душа, заплутавшая среди листвы. Неискушенная душа.

На столе в кухне Ле Винерс горит лампа, шторы еще не задернуты. Свет от нее разливается на мой двор, обесцвечивая все, на что падает. Лепестки герани в горшках у моей двери бледно-желтые, в них нет цвета.

Заглядываю в окно и вижу сидящего за столом человека. За столом Конни. Он без кителя, верхняя пуговица рубашки расстегнута.

На первый взгляд мне кажется, что это капитан Рихтер, который приходил к нам, но потом я вижу, что это другой мужчина, тот, что со шрамом. На него падает свет лампы и освещает покалеченную сторону лица.

Совершенно четко вижу его шрам, неровные края, розовую нежную ткань, которая отличается от всей остальной кожи. Сейчас мужчина кажется другим, не таким, каким он был, когда вылез из джипа. Он сидит в одиночестве в свете лампы - такой задумчивый, менее властный.

Я наблюдаю, как он закатывает манжеты. Механически, не задумываясь над своими действиями. Его мысли где-то далеко. Он что-то читает: книгу или письмо. Мне не видно, что это: стол ниже подоконника.

Думаю, что это именно письмо. Только письмо способно настолько удерживать внимание. Какое-то новое выражение мелькает на его лице: ему что-то не нравится. Он хмурится; рассеянно пробегает пальцем по лбу.

У меня возникает мысль: «Так он выглядит, когда сосредоточен». Голубоватый дым от сигареты, лежащей в пепельнице, окружает его и мягко завивается в спирали возле лица мужчины.

Он один, и я знаю, он ощущает свое одиночество. Он не знает, что я за ним наблюдаю. У него вид человека, который и не подозревает, что за ним подсматривают.

Внезапно мне становится любопытно, а что у него в другой жизни. Той, где он не был солдатом. Его дом, люди, что дороги ему. Задумываюсь, что для него значит быть здесь, когда все, что его окружает этой ночью на острове, столь ему незнакомо.

Ночью природа словно сама по себе, отдельно от нас. Даже для меня, так долго прожившей в этой уединенной долине, ночь на Гернси может показаться немного чужой: одинокий крик совы, густая, глубокая темнота.

Интересно, откуда он, к чему стремится? Тоскует ли он по дому, как тосковала я, когда впервые приехала сюда? Мы с такой легкостью используем это слово, но я думаю о том, чему научилась тогда: что тоска по дому - это настоящая болезнь, печаль, так похожая на скорбь по тому, что было потеряно или отнято.

Я все еще чувствую ее время от времени, всего лишь след былой тоски; он возвращается воспоминанием о свете фонарей, о тротуарах под дождем, о запахе гари в подземке - обо всех запахах и звуках Лондона, о его гудящей и страстной энергии. Интересно, по чему тоскует этот мужчина?

Я так и стою, глядя на него. Мысленно приказываю ему поднять глаза, посмотреть в окно, на меня. Похоже на детскую игру, как будто я могу заставить его увидеть меня, как будто он моя марионетка.

Сейчас, в эту минуту, власть принадлежит мне - малюсенький ее кусочек. Потому что я смотрю на него, а он об этом не знает, он меня не видит.

Но он не двигается, не шевелится, его глаза прикованы к тому, что он читает. Я проскальзываю в дом. Я взволнована, но не знаю, как сформулировать причину. Как будто все не совсем так, как я представляла.

Ложусь в кровать, но долго не могу заснуть.