Глянцевая женщина

Глянцевая женщина

Елена Ивановна была прекрасна. И это было удивительно. Кронин представить не мог, что он встретит женщину такой редкой красоты. «Ей не меньше пятидесяти, — думал он, — а поди ж ты — я ею любуюсь!» Как оказалось, можно любоваться женщиной пожилого возраста! Он испытал восторг и трепет. До сей поры он делил женщин на две категории — старых и молодых. Молодые давали простор его эротическим фантазиям, старые в большинстве своем были занудами и вызывали желание поскорее пройти мимо них, чтобы не зацепили каким-нибудь нравоучением. Но эта женщина была особенной. Даже мысли не возникало, что она может читать мораль молодому человеку, делать ему замечания и учить жить. Нет, она была выше этого. Да ей и надобности не было учить — она сама была примером. Достаточно было взглянуть на ее горделивую осанку, тонкую талию, огромные, глубоко посаженные глаза, чтобы почувствовать, что за ее чуть отрешенным взглядом кроется не наигранная, а подлинная мудрость и еще нечто — почти мистическое понимание и осознание таинств этого мира. Она несла свой возраст, как королева шлейф, поддерживаемый юными пажами. Ее пажом хотелось быть, чтоб поддержать хотя бы краешек ее платья, приблизиться к ней хоть на мгновение — тогда, быть может, ее аура накроет и тебя, точно незримым покровом, и подарит частицу ее мудрости, тайного знания.

Говорили, что Елена Ивановна переиграла на сцене и в кино всех королев и всех цариц, известных из истории. Она была и Клеопатрой, и Медеей, и Марией Стюарт, и Елизаветой, и Екатериной Великой.

Она предстала перед ним в атласном длинном стеганом халате и протянула руку в перстнях:

— Елена Ивановна Гринева, к вашим услугам.

Он слегка пожал руку, не посмев поднести ее к губам — она скорее всего этого не одобрила бы. Будучи величественной, как королева, Елена Ивановна тем не менее здесь, у себя в квартире, в королеву не играла. Держалась просто, но как-то слишком строго, отстраненно, даже холодновато, не пытаясь понравиться, произвести впечатление.

— Итак, чем я могу быть вам полезна? — спросила она, проведя гостя в комнату и пригласив сесть в мягкое, удобное, с высокой спинкой кресло. Сама она устроилась напротив, положив на стоявший между ними журнальный столик свои ухоженные и украшенные перстнями руки. Кронин, прежде чем приступить к разговору, окинул взглядом комнату. Здесь было все так необычно. Помимо мебели — кресел со столиком, тахты, серванта, книжного шкафа, гардероба, — имелось еще множество полочек на стенах. На них стояли удивительные вещи: старинные штофчики и пузырьки, резные фигурки людей и зверушек, лупа с черной пластмассовой ручкой, миниатюрные весы с подвесными чашечками и крохотными гирьками, реторты и колбы для химических опытов, разных размеров шкатулочки и вазочки. Пол устилали толстые ковры. А в холле следователя по особо важным делам поразил огромный портрет хозяйки, написанный маслом. Она была там изображена в длинном воздушном одеянии и с уложенными на манер греческого гребня волосами.

— В вашем доме произошло убийство, — начал он.

Елена Ивановна кивнула в знак того, что ей это известно.

— Вы знали убитую?

— Плохо. Все-таки это не наш подъезд. Но мы здоровались. Несколько раз даже о чем-то говорили. Уж не помню, о чем. О пустяках каких-то. У Шиманских есть дочь — девочка лет десяти, которая гуляет обычно во дворе на детской площадке. А я люблю там на скамейке посидеть. Ну и вот… Когда мать подходила к девочке, мы перекидывались несколькими фразами. И только. Вряд ли вам помогут эти сведения.

— А с кем гуляла девочка?

— Когда была поменьше, с ней обычно возилась сестра убитой. Меня это всегда так умиляло. Эта Валентина — сестра — сама тогда еще училась в школе, в старших классах, но неизменно приходила сюда отвести в детский сад ребенка, вечером приводила обратно. Очень заботливая девушка.

— А она что же — не здесь живет?

— Нет, они с матерью живут в другом каком-то месте. Не знаю где. Неподалеку, кажется. Простите, Виктор Петрович… Я правильно называю ваше имя?

— Правильно. Виктор Петрович Кронин.

— Я переспрашиваю, потому что домофон искажает звук — что-то там постоянно жужжит, трещит…

— А вы мне сразу же открыли дверь. Так и поверили, что это следователь? Вдруг бы я оказался грабителем?

— Я знала, что совершено убийство, — мне позвонила Зинаида Николаевна из того же подъезда, из тридцать восьмой квартиры. Стало быть, я была подготовлена.

— А почему же она мне-то не открыла дверь? Я думал, что и в этой квартире нет никого.

— Боится. Она вообще из дома не выходит. Всех боится. Виктор Петрович, — Елена Ивановна помолчала, глядя в глаза молодому человеку, — скажите, вы ведь сын Кронина Петра Григорьевича, генерала МВД?

— Так точно. Папа говорил, что вы знакомы. Он мне много о вас рассказывал. Но я не ожидал, что вы такая… Почему вы оставили сцену? Вы бы могли еще играть и играть…

— О, это долгая история. И это было так давно. Я поняла вдруг, что не люблю, когда публика на меня глазеет. Это немного унизительно. У них какой-то зоологический интерес к актерам, точно к зверушкам в зоопарке. Не знаю, почему я вообще пошла в актрисы. В детстве я была очень застенчивой и страдала от этого. Чтобы преодолеть эту застенчивость, наверное, и поступила в театральное. Мне так нравились яркие, смелые люди. Очень хотелось быть такой же. Чтобы все любовались тобой, восхищались. Да, хотелось быть в центре внимания. Может, мне не хватало любви? Я росла очень слабенькой девочкой. Любила солнце, ласку и тепло. Вот и хотелось, чтобы все меня любили. Весь мир!

Елена Ивановна как-то смущенно улыбнулась и тотчас же преобразилась — стала такой уютной и домашней, чем-то неуловимо похожей на маму Виктора Петровича.

— Но вы хорошая актриса! — Теперь он в этом был уверен, хотя и не помнил ее по сцене. В тот период, когда Елена Ивановна была активно занята в репертуаре, Виктор Петрович был еще подростком и посещал театр крайне редко.

— Парадокс нашей жизни, — опять улыбнулась она, — кто хочет, тот не может, а кто может, тот не очень-то хочет. Так ведь во всем. Человеку становится неинтересно заниматься тем делом, которое он освоил в совершенстве.

— А чем вы занимаетесь теперь?

— Мемуары пишу, — рассмеялась она, — однако почему мы говорим обо мне, а не о… деле?

Она не сказала: об убийстве, из чего следователь сделал вывод, что пожилая дама не любит страшилок и предпочитает не думать о вещах неприятных.

— Вы ведь сказали, что ничем не можете помочь, — вздохнул он и захлопнул папку с бумагами, где делал свои заметки по ходу беседы.

— Не могу, разумеется, потому что я ничего еще не знаю об этом деле. Зинаида Николаевна была так перепугана, когда мне позвонила, что толком ничего не рассказала — только то, что хотела спуститься вниз за газетами, увидела, что дверь соседей приоткрыта, позвала Алину, хозяйку, та не ответила. Тогда Зинаида Николаевна заглянула в приоткрытую дверь и увидела бедную женщину. Позвонила в милицию, затем — мне. Вот и все. Она так ахала и охала, так причитала и стонала, зубы ее так клацали от страха, что разобрать что-либо в этом несвязном бормотании было невероятно проблематично. Я было собралась пойти на место преступления, но тут увидела в окно милицейские машины. Вы так быстро приехали, что я сочла для себя неудобным путаться под ногами у сыщиков. Таким образом, я располагаю минимумом информации, поэтому и не могу ничем помочь.

Следователя позабавили слова бывшей актрисы. Выходило так, что если бы она владела информацией, то помогла бы им найти убийцу.

— Расскажите, пожалуйста, что вы увидели, когда приехали на вызов, — деловито осведомилась дама.

Виктор Петрович едва мог сдержать улыбку. Однако не в его правилах было отпугивать свидетелей. И он принялся не торопясь, обстоятельно излагать. Кто знает, может быть, расположив к себе Елену Ивановну, он поможет тем самым ей вспомнить еще какие-то детали, проливающие свет на трагическое происшествие.

— Дверь подъезда не была заперта, — начал он, — в квартиру тоже приоткрыта. Убитая лежала в прихожей вниз лицом, на затылке — огромная рана. Рядом валялся молоток, которым, вероятно, был нанесен удар.

— А как она была одета? — спросила Елена Ивановна. Виктор Петрович с интересом глянул на нее — вопрос в точку.

— Не в домашнее. На ней были строгий костюм и плащ, на ногах туфли, в руках зажата сумочка.

— Стало быть, она собиралась выйти из дому. Значит, убийство совершено около половины девятого. В это время она отправлялась на работу в какую-то фирму. Говорили, что она устроилась туда несколько месяцев назад, стала неплохо зарабатывать. Чего нельзя сказать о ее муже. Он нигде не работает. Говорит — в нашем городе нет работы для такого квалифицированного специалиста. Он кандидат искусствоведения. Они с Алиной закончили, кажется, филфак Московского университета. Одно время он работал в местном музее, Алина же преподавала где-то в училище. Это все, что я знаю о них.

Виктор Петрович торопливо записывал сообщаемые сведения.

— Она лежала головой к порогу? — спросила вдруг Елена Ивановна.

— Именно так.

— Странно, не правда ли? Я хочу сказать, что если бы ее убил грабитель, то есть человек, которого она впустила в квартиру, ее тело сейчас находилось бы совершенно в другом положении. Не могла же она допустить, чтобы убийца зашел ей за спину и ударил по затылку. Затем — орудие убийства. Молоток. Вещь сугубо домашняя. С молотками обычно не ходят по улицам. Значит, убийца знал, где в этом доме хранятся инструменты.

— Вы хотите сказать, что ее убил муж?

— Я далека от каких-либо умозаключений на данном этапе расследования, — вполне серьезно заявила дама, — я надеюсь, вы не оставите меня в неведении относительно выводов экспертизы… Ну и вообще… Мы ведь будем общаться? Вы мне позволите время от времени заглядывать к вам в кабинет и узнавать новые сведения?

— Но… Зачем?

Виктору было любопытно, что ответит актриса на прямо поставленный вопрос.

— Хорошо, я признаюсь вам, — помедлив, начала она, — меня всегда поражал ум шахматистов, ученых, следователей — словом, всех, кто привык мыслить логически. Моя профессия от меня требовала только эмоций. Эмоций — больше ничего! Никакого ума! Больше того — все режиссеры в один голос заявляли, что мыслящий актер их раздражает. Таких актеров в мое время называли «головастиками». Дескать, они все понимают, могут характер персонажа объяснить, разобрать действенную линию пьесы, но не сыграть как надо свою роль. «Головастику» природой отказано в эмоциях и темпераменте. Отчасти эти люди были правы. И я сама не раз была свидетелем того, как дураки-актеры играли с величайшей достоверностью умных людей. Для этого им совершенно не надо было быть самим семи пядей во лбу. Достаточно было только наблюдений за манерой поведения умных людей. Это — актеры-обезьянки, куклы на веревочках. Однако мне это претило. Я не хотела отношения к себе, как к говорящей кукле. Да и потом…

Знаете, это стало в тягость мне — убирать свою личность куда-то на время и замещать ее другой, чужой, кем-то придуманной. На каком-то этапе театр мне помог изнутри понять и прочувствовать весь спектр человеческих мыслей и чувств, помог получить различение. Но далее я занялась собой — мне безумно хотелось нарастить свою душу, расширить сознание. И вот тут практика впускания в себя чужого строя мыслей стала мешать и замедлять собственный рост. Теперь я моделирую жизнь на бумаге. А так как я имею актерский опыт, я проживаю жизнь моих героев, кроме того, вижу отчетливо «картинки», которые придумываю, и это помогает мне в работе. Но у меня по-прежнему хромает логика. По крайней мере мне так кажется. Я хочу в совершенстве овладеть тайной логического мышления. Вот почему мне будет весьма полезно участвовать в раскрытии убийства. Хотите чаю? — неожиданно предложила она.

Но Виктору Петровичу уже пора было идти на поиски других возможных свидетелей. Прощаясь, он заметил в глазах актрисы хитрую усмешку. «А ведь она все же играла в королеву, — подумал он, — все это бутафория: и длинные одежды, и величественная осанка, и перстни на руках. Это просто домашний театр. От скуки. Знала, что к ней зайдут. И решила произвести впечатление. Зачем? Чтобы я ей позволил участвовать в расследовании? Да, да, конечно. Ей это явно интересно. Вот и пустила в ход свой арсенал».

И как бы подтверждая его догадку, Елена Ивановна спросила:

— А как вы думаете, обнаружат ли отпечатки пальцев на орудии убийства?

Отпечатков не обнаружили! Что же это могло означать? Только одно — преступник тщательно вытер орудие убийства, потому что отпечатков не было вообще ничьих. Стало быть, он был не в перчатках. Однако больше он не устранял своих следов нигде — ни на ручках дверей, ни на предметах. Почему? Что — не дотрагивался больше ни до чего? Такое просто невозможно. Или же он вошел, держа руки в карманах, убил, стер отпечатки с молотка, затем надел перчатки, чтоб больше ни к чему не прикасаться? Нелогично. А с другой стороны, если он в самом деле вошел, ни к чему не прикасаясь, а затем неожиданно решил убить хозяйку дома, увидел молоток, в порыве гнева стукнул… Тогда действительно он, уходя, проявил осторожность: вытер орудие убийства и постарался не прикасаться к ручке двери голой рукой. Однако в этом случае он бы протер кнопку звонка — если убийство произошло спонтанно, значит, он не беспокоило об отпечатках, когда звонил. Или же дверь была открыта? Хозяйка собиралась уже выйти и распахнула дверь, а тут и возник неожиданный гость. Он не захотел говорить с ней на площадке, она его впустила в прихожую, они перекинулись несколькими словами, он прошел за спину к ней, ударил… Но почему вдруг? Ведь следов борьбы не было. Шел — убивать не собирался. Перекинулись парой фраз — убил. А это был недолгий разговор: хозяйка ведь была одета, она собиралась выйти, в руках была сумочка, ключ… Стоп! Ключа-то и не было! Как же так?

Виктор Петрович сжал руками голову и даже прикрыл глаза, чтобы ничто не мешало ему сосредоточиться. Он сидел у себя в кабинете — слава Богу, один — и думал, думал… Вновь прокручивал сцену с мужем убитой. Тот пришел, когда тело уже увезли. Где был так долго? Дверь была приоткрыта. Он открыл ее шире, увидел посторонних мужчин и замер в молчании. Был удивлен? Но ведь внизу стоят машины, вышли соседи из других подъездов — ему, что же, никто ничего не сказал? И увидел он приоткрытую дверь, еще поднимаясь по лестнице. Почему же удивленное выражение на его лице возникло только на пороге? Виктор Петрович еще раз мысленно прокрутил эту «картинку». Евгений Леонидович Шиманский — так зовут мужа убитой — появился на пороге с двумя пластиковыми пакетами в руках. Как потом пояснил — отведя дочку в школу, прошелся по магазинам. Подозрительно долго прохаживался. Он замер на пороге, потом спросил:

— Что происходит?

После этого он медленно перевел взгляд вниз и увидел меловой абрис человеческого тела на полу и лужицу крови. И тут он вдруг закричал:

— Что?!. Что тут?!. Это что?.. Ее убили? Вы кто такие? Из милиции? Это Алина, да? Моя жена? Ее убили? Где она? Где ее тело? В морге? Вы почему молчите все? Что тут случилось?

Он слишком много задавал вопросов. Он кричал истерическим, слишком высоким для мужчины голосом. А глаза… Виктор прекрасно это помнит — глаза Евгения Леонидовича оставались холодными и настороженными. Даже враждебными. Что было дальше? Он аккуратненько поставил свои пакеты на пол. И только после этого упал на стул, стоявший тут же в прихожей под вешалкой, и зарыдал. А ему ведь никто ничего еще так и не ответил. Обычно люди до последнего надеются. И ждут ответа. Смотрят не настороженно и не враждебно, а скорее как-то так жалобно, как будто просят этим взглядом: вы только ничего плохого мне не говорите… На вопросы он категорически отказался отвечать.

— Мне плохо! — кричал он. — Я не могу сейчас логично мыслить! Какая разница, где я был? Ходил по магазинам — вы же видите. При чем здесь это? У меня жена погибла!

— А откуда вы знаете? — осторожно спросил его Виктор Петрович.

Кричавший тотчас затих. Он снизу вверх посмотрел на стоявшего рядом с ним следователя, затем дрожавшей рукой указал на пол:

— А это кто? Кто тут лежал? Кого убили? Не Алину?..

Узнав, что именно Алину, Евгений Леонидович вновь забился в истерике. И как-то все ненатурально это было. Как будто он заранее готовился к подобной роли, репетировал, но на премьере чересчур перестарался и «наиграл». Виктор поймал себя на мысли, что использует в своих умозаключениях театральные термины. Вот ведь… Зацепила старушка его за живое. Что-то в ней есть. Как будто знает и понимает в этой жизни нечто такое, что пока недоступно ему. И не в силу возраста. Нет. Создается впечатление, что эта женщина владеет некой информацией, которая и позволяет ей так точно разбираться в людях и в происходящих с этими людьми событиях. Но, однако, нельзя отвлекаться от размышлений об убийстве.

Итак, поведение мужа убитой весьма подозрительно. Но к сожалению, свидетелей убийства нет. И улик — никаких. По словам мужа, в доме ничего не тронуто, ничего не пропало. Да там и красть-то явно нечего. Судя по обстановке, эта семья буквально нищенствовала. Даже в комнате девочки вся мебель старая, обшарпанная, занавески на окнах похожи на грязные тряпки… Хозяйкой убитая была никудышной — повсюду пыль и грязь. Какой-то медвежий угол, ночлежка, а не жилище пусть бедных, но чистоплотных и хозяйственных людей. В этой семье не было лада. Здесь не было уюта и тепла. И завершающим аккордом в совместном существовании обитателей этой запущенной и неухоженной обители стало убийство. Вполне логический финал полуразрушенной конструкции под названием «семья», созданной наспех, непродуманно, без любви и без искреннего желания свить уютное гнездышко, в котором зародилась бы новая жизнь… И в такой атмосфере муж вполне мог убить нелюбимую или же неверную — это предстояло выяснить, — жену.

От бесплодных раздумий Виктора Петровича оторвал телефонный звонок.

— Ну как ты? — прозвучал в трубке голос отца.

Виктор вздохнул:

— С переменным успехом.

— А мать вот говорит, что у тебя какие-то проблемы. Передаю ей трубку.

— Сынок, — взволнованно заговорила мать, — ты бы зашел к нам, хоть показался на глаза, ты же знаешь, как мы волнуемся. Сон вот приснился: ты такой. озабоченный сидишь за столом, а вокруг бумаги, бумаги… Трудное дело?

Виктор невольно рассмеялся:

— Ты, мама, просто экстрасенс у меня.

— Материнское сердце — вещун. Я же с тобой на одну волну настроена. Так что там у тебя?

— Убийство. Никаких улик. Кстати, я познакомился с актрисой. С бывшей актрисой. Живет в том же доме, где и произошло убийство. Елена Ивановна Гринева.

— А-а… — Голос матери стал суше. — Бывшая пассия нашего папеньки. Любит разыгрывать из себя королеву. А на самом деле просто старая хулиганка. Живет как хочет. На общественное мнение просто плюет. Мне чудом удалось вырвать отца из ее когтей. О! Трубку рвет из рук…

— Что там за пассия? Кого убили? — вновь послышался голос отца.

— Да нет, она только соседка убитой. Актриса Гринева. Занятная особа. Набивается к нам в группу расследования.

— А ты не отвергай, пусть набивается. Улик-то мало?

— Никаких.

— Ну вот и пусть себе тоже расследует. Она тетка неглупая. Поговорит с одним, с другим, глядишь — и принесет что-нибудь в клювике. Птичка по зернышку клюет.

— А у тебя с ней было что-то в пору твоей далекой юности?

— Что за вопросы, сын… Упаси Бог! У нее кавалеры только столичные водились. Кинозвездуны всевозможные. Куда уж обыкновенному лейтенанту милиции, каковым я являлся тогда. И потом, я же маму любил твою. Это она не верит мне и дуется. Ну, хватит дуться, — заговорил он в сторону от трубки, — что ты как маленькая, в самом деле…

— Ладно, па, у меня тут дела. Может быть, вечером и заскочу.

Положив трубку, Виктор улыбнулся, представив, как его немолодые родители «дуются» друг на друга на почве ревности.

Раздался негромкий стук в дверь.

— Войдите! — крикнул Виктор.

В глупейшей фетровой шляпке с белым кантом по краям, в суконной юбке и таком же жакетике цвета кофе с молоком появилась на пороге Елена Ивановна. На ногах у нее были аккуратные ботиночки на небольшом каблучке, в руках — крохотная сумочка. Сейчас она не казалась величественной, больше была похожа на старуху Шапокляк из мультфильма.

— Вы здесь один? — поинтересовалась она, оглядев кабинет.

— Мой напарник временно отсутствует, — произнес Кронин, едва сдерживаясь, чтобы не расхохотаться. «Ну точно, хулиганистая-тетка», — подумал он. А ему нравились такие чудаки. Они так украшали серую, будничную жизнь!

— Вы позволите мне на минутку присесть?

— Разумеется,

— Я только хотела узнать, обнаружены ли отпечатки на орудии убийства.

— Нет, молоток был тщательно протерт.

— Вот видите! — воскликнула радостно Елена Ивановна.

— А что это, по-вашему, значит?

— Пока не знаю, — пожала она плечами, — но я подумаю над этим.

— Вы только это хотели узнать?

— Нет, я пришла сказать — ищите женщину.

— Вот как? — поднял брови следователь.

— О, я прошу вас, только не смейтесь надо мной. В этой квартире была женщина. Я туда заходила выразить соболезнование Евгению Леонидовичу…

Виктор Петрович неопределенно хмыкнул.

— Я понимаю, — торопливо заговорила Елена Ивановна, — это не очень-то этично — лезть в квартиру, где людей постигло горе, но что же делать? Надо ведь по горячим следам расследовать. Иначе многое можно упустить. По крайней мере, не зайди я вовремя, запах духов уж точно улетучился бы.

— Запах духов?!

— Преотвратительный! Не знаю, как они там называются, но пахнут мерзостью какой-то. Алина не употребляла таких. Она любила пахнуть как конфетка. Сейчас ведь в моде и такие запахи. А эти, специфические, я их тотчас же различаю среди других — уж очень не люблю. Моя врагиня ими пользовалась. Очень и очень злая женщина была, царство ей небесное.

— Хм-хм, — похмыкал Виктор Петрович, — но вы зашли в эту квартиру…

— Сразу же после вашего отъезда. Я видела в окно, как отъехала ваша машина.

«Прямо мысли читает», — подумал Кронин.

— Да, я читаю ваши мысли, — заявила тотчас же Елена Ивановна.

У следователя брови от удивления на лоб полезли.

— И нечему тут удивляться, — продолжала она, — я ведь всю жизнь живу одна… Гм… За исключением коротких периодов замужества. Мне никто не мешает заниматься анализом и самоанализом, а это развивает экстрасенсорные способности. Вы в самом деле можете мне доверять. Я помогала даже вашему отцу. Мы с ним были дружны. Но ваша мама как-то не понимала этой дружбы, и мне пришлось расстаться с таким увлекательным занятием — помогать в расследовании преступлений. Не отвергайте меня, я вас умоляю!

Пожилая дама даже сложила руки на груди в просительном жесте.

— Да я, собственно… Мне, откровенно говоря…

— Вот и чудесно! — перебила его невнятные возражения Елена Ивановна. — И ваша дама ревновать меня не будет. Мы ей не скажем о наших отношениях. Утаим.

Виктор Петрович рассмеялся.

— Стало быть, подозрительный запах духов? — спросил он, снова став серьезным.

— Подозрительный запах неприятных духов. И он не выветрился через два часа после убийства. Знаете, почему? Во-первых, это стойкие духи. Настоящие французские. То есть женщина эта богата. А во-вторых, — она торжественно достала вложенный в целлофановый пакет носовой платок, — я нашла это. У Алины не водилось подобных платков. Видите — тончайший кружевной платочек из натурального батиста. Теперь таких почти не выпускают. Только очень богатые люди с претензией на принадлежность к высшему свету придают значение подобным мелочам. Алина была в общем-то простушкой. Она пользовалась огромными мужскими носовыми платками.

— Вы говорили, что плохо знали эту семью, а между тем…

— Говорю же: я привыкла все анализировать, брать на заметку. Память автоматически уже отмечает все, даже самые незначительные, детали.

— Потому вы и мысли читаете?

— Это совсем нетрудно, если быть внимательным к собеседнику, если настроиться на его волну.

— О! Мать мне тоже эти слова сказала вот только что по телефону!

— Вот видите! Мать и дитя всегда настроены на одну волну. Ведь мать очень внимательна к ребенку, она следит за его чувствами и проявлениями эмоций и безошибочно угадывает по его настроению положение дел, даже если ребенок уже очень взрослый. Включенность в его жизнь помогает ей вовремя оказать психологическую помощь своему ненаглядному отпрыску. Ну а я включена постоянно. Сначала это нужно было для работы — подмечать нюансы человеческого поведения, чтобы создать на сцене образ, ну а потом вошло в привычку и сделалось необходимостью. Поверьте мне, что быть внимательным невероятно интересно! Все предугадываешь наперед. Впрочем, вас в этом убеждать нет необходимости: вы именно так и живете.

— Почему вы так думаете? — улыбнулся следователь.

— Ваши глаза вас выдают. У вас, извините, йа удивление осмысленный взгляд.

Виктор Петрович откровенно расхохотался.

— А вы не смейтесь, — ничуть не обидевшись, проговорила пожилая женщина, — я в своей жизни чрезвычайно редко встречала осмысленный взгляд у людей. Возьмем, к примеру, бизнесменов. Казалось бы, они должны просчитывать на несколько ходов вперед все свои действия, где же и быть осмысленному взгляду, как не у них. Ан нет! У них взгляд цепкий, напряженный. Но это совсем не то, что я называю осмысленным взглядом. То же самое — с руководителями крупных предприятий, чиновниками, даже и очень высокопоставленными. Все эти люди пребывают в колоссальном напряжении, они в гуще событий, а не над ними.

Чувство ответственности на них давит и мешает мыслить. Да, безусловно, они просчитывают свои действия на несколько ходов вперед, но отрешиться от проблем и подняться над ними они не в состоянии. Я уж не говорю об обывателях. У этих просто блуждающий взгляд. Рассредоточенный. Несфокусированный. Поскольку мысль не сконцентрирована, не нацелена и не устремлена. Она у них, как на испорченной пластинке, все время застревает на одном и том же. Жизнь обывателя есть не процесс, а умирание. Они не только не знают, но даже не пытаются понять — зачем пришли на эту землю и в чем их миссия. Безмыслие — страшная вещь. Оно превращает народ в толпу. Впрочем, у одного человека из властных структур я постоянно наблюдаю совершенно осмысленный взгляд. Я не буду вам называть его фамилию, чтобы меня не заподозрили в чинопочитании. Человек этот выглядит так, как будто у него нет никаких проблем! Спокоен, сдержан. Даже когда он говорит жесткие вещи, то проявляет ровно столько эмоций, сколько требуют обстоятельства. Потому что ему нет нужды суетиться и нервничать. Он просто знает…

— Ну естественно, — подыграл даме Виктор, — конечно, он владеет информацией…

— Нет, вы не поняли. Он знает.

Виктор Петрович чуть заметно вздохнул. Ну, Бог с ней, с этой милой чудачкой. Главное, что она оказалась полезной. Принесла информацию в клювике, то бишь платок. Разве возможно было догадаться, что этот валявшийся на полу под вешалкой платок принадлежит не хозяйке дома? А запах духов? Да кто бы обратил на это хоть какое-то внимание?..

Платок тотчас же приобщили к делу. Осталось только найти женщину, которой он принадлежал.

Однако это оказалось не так просто. Сестра убитой сказала, что у Алины точно не было ни такого платка, ни таких духов, которыми он был пропитан. Виктор Петрович встретился с ней в ателье на улице Трехсвятской, где Валентина работала закройщицей. Ожидая, пока ее позовут, Кронин присел за столик в холле и стал машинально перелистывать какой-то глянцевый журнал, не вглядываясь в фотографии и не прочитывая текст под ними. Мысленно он перебирал поступившую пока в очень скудном объеме информацию, пытаясь упорядочить ее и угадать направленность в расследовании. В его распоряжении были, только разрозненные факты второстепенного значения. Прямо ничто не указывало на убийцу, и торопиться даже с первоначальной версией было бы просто неразумно. А так хотелось ухватиться сразу: вот оно, доказательство, вот он — убийца, и ах какой я, следователь, молодец! Увы. Приходилось подробно, шаг за шагом, отслеживать события и действия людей, замешанных в них. Не упустить ни одной мелкой и незначительной на первый взгляд детали, ни одной странности в поведении фигурантов…

Он так задумался, что, когда поднял голову, понял, что девушка стоит и смотрит на него уже несколько долгих минут. Она смотрела и молчала. И он смотрел на нее снизу вверх и тоже молчал. У нее были очень большие и очень серьезные голубые глаза с длиннющими ресницами. На бледном худощавом лице не было и следа косметики. И от этого оно казалось по-детски чистым и печальным. Как у монашки. Хотя нет. Выражение лиц у монашек всегда таило в себе некую умильность, как будто бы они уже узрели отсюда, с позиций грешного земного бытия, райское благолепие и потому на остальных, на не узревших, смотрят со снисходительностью взрослого по отношению к ребенку. Эта же девушка просто смотрела. Она ждала, когда ей объяснят, зачем позвали. Ждала не с тупой покорностью и не с беспокойством истерика, а так, как будто точно знала, что суетиться в этой жизни бесполезно. Кронин смотрел на нее и думал, что она очень напоминает Сикстинскую мадонну Рафаэля. Не чертами лица, а тихой женственностью всего облика. Одета девушка была в голубой рабочий халатик. И темно-пепельные волосы ее тоже как будто отливали голубизной. Они пышными волнами обрамляли лицо и спускались до самых плеч. Виктор невольно сравнил ее со своей возлюбленной Галиной. Красота Галины ошеломляла, как внезапный удар хлыста. Красота этой девушки притягивала, как чистый пруд, окруженный зеленью и отразивший в себе голубое небо и солнечные блики на воде…

Кронин резко вскочил. Ему стало неловко, оттого что он так долго сидит и разглядывает стоящую перед ним девушку.

— Вы Валентина Смелякова? — спросил он.

Девушка кивнула. Кронин представился и показал удостоверение.

— Вы уже знаете, что произошло вчера с вашей сестрой? Она снова кивнула и склонила голову.

— Присядьте.

Они сели в низкие кресла рядом с журнальным столиком. — Я должен вам задать несколько вопросов.

— Я уже все сказала вчера милиционеру. Он приходил домой к нам. И маму тоже спрашивал. Мы ничего не знаем.

— Да, я все понимаю. Но… Мне бы хотелось больше узнать о вашей сестре — о ее вкусах, пристрастиях…

Кронин говорил и ужасался казенности своих слов. Ну разве так нужно говорить с этим беззащитным существом?! Если бы можно было прижать ее голову к своей груди и шепнуть: «Ничего не бойся, я с тобой!» Он снова вспомнил о Галине. Вот уж кого ни в коем случае и ни за что нельзя было прижать к себе и прошептать ей: «Ничего не бойся!» Гордая леди, бизнес-вумен, яркая особь из расы господ. Да, но и эту девушку нельзя назвать плебейкой. Она не подходит ни под одну категорию. Она особенная… «Да что же это я? — одернул себя Кронин. — Влюбился, что ли? Ерунда какая».

— О каких именно пристрастиях? — спросила Валентина.

Кронин достал из портфеля упакованный в целлофановый пакетик кружевной платок.

— Это ее?

— Да нет. Я никогда таких платочков не видела у Алины.

— А духи? Платок пропах духами. Это ее духи?

Он поднес к лицу девушки пакетик с платком.

— Что вы, нет! — улыбнулась Валентина. — Она любила сладкие духи. А эти… — она вдруг рассмеялась, — они пахнут помойкой!

И сразу все очарование пропало! Кронин был поражен: перед ним сейчас была обыкновенная девица — из вполне современных — и чуточку даже вульгарная. Смех у нее был резким, хрипловатым, голос при этом изменился, и стало ясно, что, только когда девушка говорит тихо и смотрит на вас просто и немножко печально, она производит впечатление нежной и застенчивой Но — увы! Это только обман. В обычной жизни она может быть и грубоватой, и вульгарной, и скорее всего такой же наглой и бесстыжей, как и все прочие из ее окружения. Тонкие черты лица уже не спасали положения. И эти пушистые, дымчато-голубые волосы больше не делали ее облик таинственным. Просто красивые — и только. А большие голубые глаза… Ну большие. Ну голубые. Что, кстати, не такая уж и редкость.

— А где нашли этот платок? — вдруг спохватилась Валентина.

Кронин замялся, и она догадалась:

— Там? У них?

— Да. Рядом…

— Рядом с сестрой?

— Да.

Виктор Петрович подумал, что девушка заплачет, но глаза ее оставались сухими, только казались запавшими и уж совсем огромными. Под ними обозначились темные тени, как от бессонницы. Он угадал. Валентина очень тихо произнесла:

— Я не спала всю ночь. Сначала мы с матерью хотели туда бежать, но потом подумали, что Юльку напугаем. Ребенок ведь ничего еще не знает. Я вчера не была на работе — мать приболела. А сегодня решила пойти. Но отпрошусь, наверное. С матерью приступ был вчера. Наверное, придется в больницу положить. Она с утра вчера, как чувствовала, места себе не находила. То сердце, то давление. А уж после того, как милиционер сказал… Он только за порог — а она в обморок. «Скорую» вызвала, сделали ей укол, врач говорит — давление прыгнуло. А она полежала немного и давай собираться — пойду туда, кричит. Я ее стала уговаривать. Только и убедила тем, что Юльку напугаем. Да и зачем туда-то? Сестры там больше нет. Он и на опознание ходил, — Валентина явно имела в виду мужа убитой сестры, Евгения, — и о похоронах уже хлопочет… Все сам. А нас как будто нет. Как теперь Юлька с ним останется?

Валентина заплакала. Кронин исподтишка огляделся. В холле никого не было, кроме приемщицы, сидевшей за столом. Она что-то писала в толстой огромной тетради и на них никакого внимания не обращала.

— Я ее вырастила, — продолжала Валентина.

— Да, мне сказали.

— Кто? — вскинулась девушка. В глазах ее почему-то мелькнул испуг.

«Что это она вдруг?» — подумал Кронин. А вслух сказал:

— Соседка. Гринева Елена Ивановна.

— А-а… — девушка, вздохнула, успокаиваясь, — это которая артистка? Она не знает ничего.

— А что она должна знать?

— Да ничего. Ну просто… Ведь она из другого подъезда. Мы с ней почти и не знакомы.

— Но она хорошо отзывалась о вас. Говорила, что вы и еще в школе учились, то есть были еще ребенком, а о племяннице заботились — гуляли с ней, водили в детский сад.

— Да не в школе. В училище. Я после восьмого класса пошла учиться на закройщицу.

Девушка прятала глаза и цедила теперь слова неохотно, сквозь зубы.

«Что-то тут кроется», — подумал следователь. Но как узнать — что именно? Может, не торопить события? Он решил, что на первый раз хватит. Ну а там видно будет.

— Валентина, — назвал он девушку по имени и внимательно посмотрел ей в глаза, — я вас очень прошу, если вы что-то вспомните… ну… что-то подозрительное в поведении окружавших вашу сестру людей, позвоните мне.

Он дал ей визитку, где значился и номер его домашнего телефона.

— Да и вообще звоните.

Они одновременно встали с кресел.

— Мне интересно все, — продолжал следователь, — для вас какая-то деталь покажется незначительной, а для меня может быть важной. Убийца должен быть наказан, вы согласны?

Она кивнула.

— Так позвоните?

Она снова кивнула. Кронин повернулся и не оглядываясь вышел на улицу. Он постарался выкинуть из головы первое впечатление от голубых огромных глаз и пепельных волос, от худенькой, беззащитной фигурки, которую хотелось спрятать в больших мужских ладонях, как птенца, выпавшего из гнезда…

— Какой же я болван! — бормотал он, шагая в криминалистическую лабораторию.

Экспертиза показала, что кружевной платочек, найденный на месте преступления, пропитан французскими духами. Эго была так называемая композиция из трех составляющих — духов «Черная магия», «Опиум» и «Пуазон».

— Да это прямо говорящие названия, — усмехнулся Кронин.

Эксперт Юлий Романович Жданов — худощавый, высокий человек с бородкой клинышком — поправил очки и произнес:

— Ищите не просто женщину, а роковую женщину. Эта взрывоопасная смесь призвана делать из мужчин осатаневших от вожделения самцов. Однако должен вам сказать, что роковые женщины, как правило, плохо кончают. Так что поторопитесь с поисками, пока один из ее воздыхателей не прирезал неверную где-нибудь в темном углу.

— А что, роковые женщины все неверны? — с интересом спросил Виктор Петрович.

— Как правило. Нет, точнее — все и всегда. Они на этом строят свои взаимоотношения с противоположным полом. Завоевывают и бросают. Самоутверждаются таким образом.

— А что с отпечатками пальцев на звонке?

— Не установлены. Отпечаткам хозяев не идентичны.

— Может, соседи? Или почтальон?

— Или убийца. Отпечатки свеженькие, поверх других. Очень отчетливые.

— Ну что ж… Это уже кое-что. Будем искать.

В тот же день следователь решил снова навестить подозреваемого и вдовца в одном лице. Обвинение против Шиманского не было выдвинуто, но Кронин, хотя и не склонялся в пользу одной какой-то версии, невольно чувствовал предубеждение по отношению к Евгению Леонидовичу. Ну не нравился он ему — и все тут! Следователь ведь тоже человек. И его тоже одни люди привлекают, а другие отталкивают. Шиманский же мало того, что был истериком, еще и явно страдал манией величия. Вчера, когда следователь еще раз скрупулезно осматривал место преступления, Шиманский стоял в позе Наполеона, скрестив руки на груди, и скорбно усмехался: дескать, я понимаю, что меня подозревают эти бесчувственные люди. Им нужен козел отпущения, они готовы обвинить и без того безмерно страдающего человека, кристально чистого к тому же. Это читалось в его взгляде, в его ответах, которые он нехотя цедил сквозь зубы:

— Ничего не похищено. Впрочем, в моей обители, как видите, нечего красть. Я беден. Я ведь не бизнесмен. Я всего лишь кандидат искусствоведения.

На вопрос о том, где у них обычно хранился молоток, он гордо заявил:

— Эти руки не предназначены для черной работы. Я в своей жизни не забил ни единого гвоздя. И в моем доме не имелось столярных и плотницких инструментов.

Он говорил: «Мой дом, моя обитель» — так, точно он жил здесь в полном одиночестве.

Поднимаясь по лестнице, Виктор Петрович с неудовольствием подумал, что встреча с этим напыщенным субъектом вновь ничего не прояснит и делу не поможет. Лучше было бы вызвать его повесткой в прокуратуру, но лишний раз побывать на месте преступления не помешает. И он нажал кнопку звонка. К его изумлению, дверь открыла Елена Ивановна.

— Вы?! — вместо приветствия воскликнул Кронин.

— Ну а что тут особенного? Мы же соседи. Я зашла помочь. У девочки слегка поднялась температура. Все-таки май нынче холодный, а она бегала без шапочки и, вероятно, простудилась. Вот я и вызвалась с ней посидеть, пока Евгений Леонидович отлучился по делам в связи с похоронами. Заодно прибралась тут немного и обед приготовила.

Сейчас актриса выглядела поварихой или же приходящей домработницей. Виктор Петрович вновь удивился ее умению перевоплощаться безо всякого грима. Ни за что не поверил бы, что эта женщина в низко повязанном платочке и старом тренировочном костюме может выглядеть как королева на светском рауте.

— Ну проходите же, — пригласила она, — Юленька спит, Евгении Леонидович сказал, что подойдет только после семнадцати, так что у нас есть время поболтать.

Заглянув в комнату девочки и удостоверившись, что та и в самом деле спит, Елена Ивановна поманила следователя за собой.

— Вот, — торжественно проговорила она, доставая из картонной коробки в спальне супругов толстую тетрадь, — дневник Алины. Вы ведь не проводили настоящий обыск. А я провела. И нашла эту тетрадочку на дне коробки со старыми тряпками. Я не успела прочитать ее, так только, пролистала. Алина пишет в основном о том, как она нравится мужчинам, сама не понимая почему. Она была умной женщиной и оценивала себя критически. Считала, что в ней мало светского лоска и шарма, в отличие от ее подруги Светланы, но мужчины предпочитают именно ее. Ну и все в таком духе. О чем еще думают молодые? — усмехнулась Елена Ивановна. — Да только о любви. В особенности девушки и молодые женщины.

В это время послышался звук отпираемой двери. Гринева успела спрятать Дневник на прежнее место и выскочить в прихожую. Виктор Петрович поспешил за ней. Вошел сумрачный хозяин квартиры и помрачнел еще более, увидев следователя.

— Здравствуйте, Евгений Леонидович, — попытался улыбнуться Виктор Петрович.

Хозяин квартиры буркнул что-то неразборчивое и прошел в кухню. Елена Ивановна и Виктор Петрович проследовали за ним.

— Я вам сейчас чайку налью, — засуетилась пожилая дама, — чтобы вам было комфортнее беседовать.

— Не стоит, — остановил ее Евгений Леонидович, — следователь ведь допрашивать меня пришел, а не чаи тут распивать.

Елена Ивановна застыла на пороге кухни.

— Как Юлия? — спросил Шиманский.

— Спит. Ей намного лучше. Температура, кажется, спала.

— Спасибо вам.

Шиманский слегка поклонился пожилой даме и выжидающе посмотрел на нее.

— Угу. Пожалуйста.

Она немного помолчала.

— Ну я пойду.

Хозяин молча кивнул. Елена Ивановна удалилась. Шиманский посмотрел на следователя и указал на табурет:

— Прошу. Как говорится, в ногах правды нет.

Они сели за накрытый к чаю кухонный стол напротив друг друга.

— Ну так и что еще вы хотели узнать у меня? — явно нервничая, заговорил хозяин.

— Что еще? Да я от вас пока вообще ничего не узнал.

Виктор Петрович не собирался подыгрывать Шиманскому. Хочет тот изображать оскорбленную невинность — пусть надрывается.

— Евгений Леонидович, я понимаю ваши чувства, — заговорил он снова, но хозяин его перебил:

— Мои чувства вас совершенно не касаются.

«Ну почему он так агрессивен?» — подумал следователь, глядя на мрачного, взъерошенного человека. Тот был небрит, в несвежей рубашке и в растянутом стареньком свитере. Под глазами — черные круги. Эту ночь он провел явно без сна. Да, он страдает. Но почему так зол на следствие? Думает, что его подозревают? Но он, как умный человек, должен ведь понимать, что в случае убийства подозревают всех, даже тех, у кого неопровержимое алиби. А его алиби явно хромает. Он мог вполне отвести ребенка в школу, вернуться, совершить убийство и спокойно отправиться по магазинам: соседи в их подъезде почти все на работе, и вряд ли кто мог бы его увидеть в этом случае. Так что, казалось бы, он должен быть более лояльным, должен сотрудничать со следствием, чтобы снять с себя подозрения. А вместо этого куражится и даже откровенно хамит. Почему? Скверный характер, заносчивый нрав, или тут что-то другое?

— Ну что вы смотрите так на меня? — вдруг взорвался хозяин. — Что — думаете, я ее убил? Эти руки в Крови, да? Вы так считаете?

Он вытянул вперед слегка дрожавшие ладони.

— Так арестуйте меня, в чем же дело? Арестуйте, казните, пусть мой ребенок останется сиротой. Чего вы ходите вокруг да около? Я же вижу по вашему взгляду, до какой степени вы ненавидите меня!..

— Я? Вас?! — Виктор Петрович был ошеломлен.

— О-о, только не надо делать такого удивленного лица, — поморщился Евгений Леонидович, — к тому же я привык к всеобщей ненависти. — Он горько усмехнулся. — Обыватели ненавидят людей неординарных, одаренных. Зависть и ненависть окружающих сопровождают меня едва ли не с пеленок!

«Да он же сумасшедший, — ахнул в душе Виктор Петрович, — но если так…»

Внезапно послышались торопливые шаги, и в кухне снова появилась Елена Ивановна.

— Ну а вам-то что надо здесь?! — накинулся на нее Шиманский. — Что вы тут ходите, вынюхиваете, выслеживаете?..

— Она пришла предупредить, что я иду к тебе, душегуб! — с этими словами в кухню буквально ворвалась сестра убитой, Валентина. И — о Боже! Это была совсем другая девушка! Кронин не узнавал ту — нежную и беззащитную, которую он видел этим утром.

По ее виду можно было догадаться, что она слегка выпила. Кронин был поражен. Уже там, в ателье, он был разочарован ее вульгарным смехом, теперь же она вызвала в нем отвращение. Пышные волосы Валентина забрала в неказистый пучок, из которого выбивалась небрежная прядь, рот намазала яркой помадой. Картину дополняли потрепанные джинсы и полосатая футболка. Какая уж тут мадонна! Ни кротости, ни нежности в лице. Только ненависть, исказившая тонкие черты. «И вот это могло мне понравиться?!» — мысленно ахнул Кронин.

Валентина, увидев его, с наигранной веселостью воскликнула:

— О, господин следователь! Что ж, тем лучше. У нас от следствия секретов нет. Я вам советую арестовать его, — указала она на Шиманского, — раз вы нашли здесь надушенный кружевной платочек, значит, он баб сюда водил. Из-за любовницы и грохнул мою сестру. Надоела она тебе, да? А я тебе не надоела?

Она двинулась было к Шиманскому, но тут послышался детский голосок, и на пороге появилась заспанная дочка Евгения Леонидовича.

— Папа, чего вы расшумелись тут? — протирая глаза кулачком, слегка рисуясь в присутствии посторонних, капризно и ненатурально Захныкала она. — Я так сладко спала, а вы все раскричались, как на базаре.

— Прости, Юленька, доченька, — заговорил Шиманский ласково, — иди сюда.

— Я хочу к маме.

В кухне повисла тишина.

— Мама… уехала, — выдавил из себя Шиманский.

— А про какую маму ты сказал? — хитро прищурившись, спросила девочка.

В помещении стало так тихо, точно оно было пустым. Девочка вдруг хихикнула и убежала. Она вернулась почти в ту же секунду, неся в руках уже знакомую Кронину тетрадь.

— Мамочка, — заговорила девочка неестественно писклявым голосом, — вела дневник. То есть не мамочка, а моя тетя. Моя мамочка вот. — И она ткнула пальцем в Валентину. — А я-то думаю: чего ты со мной возишься? А ты, оказывается, аж в восьмом классе родила меня! Ничего себе! Если я тоже рожу в восьмом классе, то ты очень и очень] скоро станешь бабушкой!

И девочка захохотала. Никто из взрослых был не в состоянии остановить ее — настолько все были ошеломлены. А она, кривляясь и рисуясь, продолжала:

— Папочка мой уже был женат на твоей сестре, на моей тете-маме, а ты к нему в постель залезла и совратила его, да? Тут все написано! — потрясла она тетрадкой. — Так что я все теперь про всех вас знаю. Я же не маленькая, я все понимаю больше вашего, не думайте! Потом тебе завидно стало, что моя тетя-мама живет с мужем и с твоей дочкой, и ты взяла да и убила ее, да?

Девочка вдруг упала на пол и забилась в истерике:

— Не уехала мама моя, не уехала! Ее убили! Мне сказали в школе! Вот потому я заболела, а вовсе не от какой-то там простуды!

Она захлебывалась в рыданиях и билась об пол головой. — Я ненавижу вас! Все взрослые вруны!..

Наконец Евгению Леонидовичу удалось унять девочку. Он усадил ее на колени и прижал к себе.

— Ну, успокойся, успокойся, — приговаривал он, — все совсем не так, как ты думаешь. Мамочка много фантазировала…

— Она хотела стать писательницей, — заговорила вдруг Елена Ивановна, — придумывала разные сюжеты, она сама мне говорила. Так что это совсем не дневник.

Елена Ивановна подняла с пола тетрадку.

— Это наброски будущего детектива. Здесь все придумано. Мы вместе с твоей мамой обсуждали этот сюжет, поэтому я знаю. Я тоже собираюсь писать детективы. Это я посоветовала ей писать так, как будто бы пишет дневник, тогда читатель поверит, что все описанное в детективе — правда. Ты и была первым читателем, и ты поверила.

— Кто же моя мама? Настоящая? — спросила девочка осипшим от слез голосом.

Взрослые переглянулись. Ребенок их объединил. Все забыли о цели прихода и следователя, и Валентины. Надо было решать, что ответить. Сказать, что мама настоящая убита? Или что мама — Валентина, которая жива и стоит рядом? Ну а вдруг Валентина — убийца? И тогда травма будет еще большей. Все эти мысли пронеслись в голове следователя. И тут опять заговорила пожилая актриса:

— У тебя одна мама, я же сказала.

— А где она?

— В больнице, — заявила Елена Ивановна, — у нее был сердечный приступ, и я вызвала «скорую».

— А мне можно к ней? — спросила Юля, оживляясь.

— Пока нельзя. Положение очень серьезное. Наберемся терпения. Ты у нас девочка неглупая, так что можешь понять, что мы и сами все немножко нервничаем, поэтому ведем себя неадекватно.

Слово «неадекватно», не понятое ребенком, подействовало, однако, должным образом: Юля стала серьезной и больше не плакала и не впадала в истерику. С ней разговаривали, как со взрослой, ее убеждали, заверяли, с ней считались, а не отмахивались, как от назойливой мухи.

— Я пойду погулять! — Девочка спрыгнула с коленей отца, чмокнула его в щеку и убежала в прихожую.

— Только оденься потеплее и никуда от дома, хорошо? — встревоженно прокричал, выглянув в коридор, Евгений Леонидович.

— Ну что я — глупая совсем? Я только во дворе. Может, Сашка с Наташкой гуляют. Я с ними!..

Девочка, хлопнув дверью, убежала.

Некоторое время в помещении царила полная тишина. Актриса и следователь были потрясены сообщением девочки. Наконец Кронин пришел в себя и обвел глазами присутствующих.

— Насколько я понимаю, в деле вскрылись новые обстоятельства? — Он взял из рук Елены Ивановны дневник и спросил, обращаясь к хозяину дома: — Все, что написано здесь, правда?

Евгений Леонидович вздохнул и опустил глаза.

— Да правда, правда, — усмехнулась Валентина, — и он действительно ни в чем не виноват. Он даже плакал потом… После того, как… все получилось… В общем, нечаянно.

— Не ври! — вскинулся Евгений Леонидович. — Ты ненавидела Алину, разве нет?

— Можно подумать, ты ее любил, — парировала девушка.

Евгений Леонидович оставил реплику без внимания. Глаза его были полны слез.

— Она была совсем еще пигалицей, а уже одевалась как взрослая. И макияжем пользовалась, да и дымком попахивало от нее. А когда жена спрашивала — не курит ли она, все отрицала.

— Давай я расскажу, мямля, — прервала его девушка.

— Не смей унижать меня! — вскричал Евгений Леонидович.

— Да ладно, — отмахнулась девушка, — вы не думайте, он не паскудник, не этот, как его… не педофил. Он просто тряпка, об которую вытирают ноги все, кому не лень.

Евгений Леонидович снова дернулся было с намерением возразить, но потом как-то сник и промолчал.

— Мы с матерью живем в однокомнатной халупе, вот она и сбагрила меня к сестре. Тут же трехкомнатная все-таки. И школа рядышком, под боком. Ну и вот… — она прокашлялась и опустила глаза в пол, — мне действительно было четырнадцать, но я… интересовалась этими вопросами. Акселератка, — усмехнулась она и вздохнула. — Алина была на работе, а этот, — она кивнула на Шиманского, — еще в постели валялся. Я взяла да залезла. Мне интересно было, что он станет делать. Думала — отругает, сестре расскажет про мои художества… И пусть! Она меня вечно пилила — все делаю не так. Вот пусть позлится. Пусть испугается, что мужа отобью. Я хулиганила, а он… Тряпка безвольная. Против ребенка устоять не мог. Взял бы нашлепал, пригрозил… Так нет! Он возбудился! — Девушка перешла на крик. — Вы представляете, какой придурок? Сам бормочет: «Нельзя, уходи», а сам гладит… Дурак! Идиот!

Она вдруг горько разрыдалась.

— А потом стал живот расти… Алина с матерью заметили… С расспросами полезли. Я раскололась. Что тут было! Они друг друга чуть не поубивали. Ну а потом меня в деревню увезли. Якобы я больная. И Алина со мной — якобы она беременная. Так все и получилось… Но я ее не убивала. Это правда.

— А у тебя есть алиби? — отрывисто и зло спросил Шиманский.

— А у тебя? — вскинулась девушка. — Ты мог спокойно Юльку в школу отвести, потом вернуться, грохнуть топором жену и убежать по магазинам за покупочками — алиби обеспечивать себе.

— Ну а ты где была?

— На помойке! В девять я мусор выносила, до десяти я пылесосила и убирала квартиру.

— А почему же ты была вчера не на работе? Пятое мая, среда, для всех российских граждан — рабочий день. Только не для тебя. Хорошо погуляла на майские праздники? До белой горячки допилась? Вот потому и убила родную сестру. И не надо разыгрывать тут перед нами невинную овечку, не надо говорить, что Алину убили топором. Ты ведь сама прекрасно знаешь, что молотком, а не топором. Где ты его взяла, пьянчужка? У нас в хозяйстве инструментов нет.

— Я не пьянчужка! — выкрикнула девушка.

— Да от тебя и сейчас разит как от винной бочки!

— Молчи, убийца!

— Сама убийца?

Валентина бросилась на Евгения Леонидовича с явным намерением вцепиться ему в волосы. Кронину с трудом удалось их разнять. Он вывел Валентину в прихожую, заставил одеться и проводил до самого выхода из подъезда. Наверху со стуком захлопнулась дверь. Виктор Петрович, перепрыгивая через две ступеньки, взбежал на второй этаж и нажал кнопку звонка. Ему тотчас открыла Елена Ивановна.

— А вы тут не распоряжайтесь! — накинулся на нее хозяин дома. Однако чинить препятствия не стал. Он вяло отвечал на вопросы следователя, затем покорно подписал протокол, никак не отреагировав на изъятие дневника покойной супруги.

Из подъезда Елена Ивановна и Виктор Петрович вышли вместе.

— Найдется минутка для чашечки чая? — спросила Елена Ивановна.

— Да. Пожалуй.

Виктору Петровичу и впрямь захотелось отдохнуть душой в уютной сказочной квартирке пожилой актрисы. Вновь его поразил портрет в просторном холле.

— Это вы? — спросил он.

— Да. В роли леди Гамильтон. Это так, бутафория. Не настоящий портрет. Его писали театральные художники для спектакля. Когда действие происходило в апартаментах, сверху, с колосников, спускали на проволочном креплении два портрета — лорда Нельсона и леди Гамильтон. Когда спектакль сняли, я забрала портрет домой. Хорошо, что здесь высокие потолки, — в хрущевке он не поместился бы.

— У вас прекрасная квартира. Необычная.

— И досталась она мне совершенно случайно. Появились в стране новые русские, которые покупали по нескольку квартир на этаже, делая полную перепланировку. Шел как раз капитальный ремонт в этом доме, новые русские раскупили себе жилплощадь в подъезде, и по плану оставался этот вот клочок — не двухкомнатная, не однокомнатная, а нечто среднее. А так как я давно стояла на очереди, мне и подсунули его. А оказалось, что квартира получилась, после того как сменили все перекрытия и передвинули стены, чрезвычайно оригинальной конфигурации. Вы видите — крохотная прихожая, но зато с антресолями и встроенным шкафом. Дальше — холл. Я повесила портрет, поставила диванчик, настелила овечьих шкур, прибила полки с книгами на все стены, и получилось еще одно уютное помещение. Да, я люблю свою квартиру. Она какая-то… моя. Мне не нужны ни роскошь, ни так называемый евроремонт. Мне нужна атмосфера. Мое любимое занятие — размышлять о загадках бытия.

— Философский склад ума.

Виктор Петрович сидел за кухонным столом и ждал предложенной ему чашки чая. Наконец чай был подан. Оказалось, что Елена Ивановна курит.

— Так, немножко, — смущенно сказала она.

Они курили, пили чай и негромко, спокойно беседовали. Кронину стало так уютно и покойно, как давно уже не было. Вот так вот можно встретить наступающую старость, думал он. Бёз паники, без сожалений об утраченном — спокойно, мудро и достойно.

— О чем задумались? — спросила Кронина актриса.

— О старости, — брякнул он не подумав.

— Да, вы правы, — спокойно проговорила пожилая женщина, — старость — не худшее время жизни. Впрочем, это не ново, на Западе тоже многие считают так. Но там старики, всю жизнь работавшие, чтобы обеспечить себя, наверстывают упущенное и гордятся своей моложавостью, а не мудростью. Демонстрируют силу, подвижность, мечутся как угорелые по белу свету, чтобы все увидеть, везде побывать. Мозги у них как в юности дремали, так и в старости. В юности надо было работать, чтобы зарабатывать, а в старости — урвать у жизни то, на что времени не хватило в молодые годы. В нашей стране было иначе: мы могли не толкаться локтями, не бежать наперегонки — не было у нас этих блошиных бегов. Богатым быть в Стране Советов было непрестижно, это не поощрялось. Мы много читали, много думали. Те, кто хотел. Карьеристы же делали карьеру, втихаря барахло наживали и потом смяли нас, других, в лепешку. Это не ностальгия, потому что у нас было много недостатков. Прежде всего так называемая партноменклатура. Они держали нас за быдло. Им надоело есть икру под одеялом и захотелось шика, блеска, роскоши напоказ. Но те, кто тихо жил, без суеты и агрессивного напора, не были быдлом. Они мыслили и набирались мудрости всю жизнь. В нашем сознании существует концепция справедливого жизнеустройства на земле. Человечество примет ее — деваться некуда. Иначе люди, или нелюди, не знаю, как точнее их назвать, вырубят все леса и загадят, а потом и вообще уничтожат планету.

Они немного помолчали.

— Ну-с, — после паузы произнес Кронин, поглядывая на пожилую женщину с хитрой усмешкой, — а что вы скажете теперь, располагая кое-какой информацией, о нашем общем деле?

— О! Благодарствуйте! — рассмеялась Елена Ивановна. — Меня, кажется, приняли в элитное подразделение экстра-сыщиков. Что ж, постараюсь оправдать ваше доверие.

Пожилая женщина вдруг быстро вскочила и убежала в комнату.

— Я сейчас! — крикнула она на ходу.

Виктор Петрович даже и не удивился. За время общения с Гриневой он понял, что эта женщина постоянно меняется и в следующую минуту может предстать перед ним в новом обличье. И ее возраст — не помеха, потому что актрисой управляют те образы, которые она пожелает воплотить. Если захочет сыграть юную особу — сыграет, если старуху — то же самое. Тут либо мастерство, либо талант, либо то и другое вместе. Кронину даже показалось, что Гринева вообще не имеет своей телесной оболочки, а только сооружает ее по ходу действия, по мере течения событий ее жизни. Она, пожалуй, сама не замечает, сколь разительно меняется. Это вошло в привычку, а быть может, присуще этой женщине с рождения — кто теперь может утверждать что-либо определенным образом? Наблюдать за ней было весьма занимательно и даже доставляло удовольствие. «Если я встречу девушку с таким же темпераментом, фантазией, с такой же артистической натурой — непременно женюсь, — думал Кронин. — Я буду знать, что она не утратит этих качеств до самой старости, с ней никогда не станет скучно. И главное, она не превратится в наседку, в клушу, в глупую гусыню — словом, не обманет надежд. И у нас будет творческий союз, процесс, а не застой в семейной жизни, когда люди, безмерно скучая, так порой приедаются друг другу, что дом становится тюрьмой. Бр-р-р… Этого я не потерплю!» И тут он вспомнил Валентину. Сердце так больно сжалось, что он сам удивился. Кто ему эта девушка?! Он ее видел в общей сложности час с небольшим. И что? И почему ему так больно? Нафантазировал себе мадонну, увидев пепельные волосы и большие печальные голубые глаза… Но ведь было же это! Она стояла и смотрела так, как мог бы смотреть ангел небесный, спустись он на грешную землю. Просто — и в то же время… Как много было в этой простоте! Душа была! Нечеловеческая нежность. И кротость. Мудрая и всепрощающая. Как же так может быть? Святая дева, а через минуту — вульгарный смех и хриплый голос торговки рыбой. Удивительное дело. Тоже актриса? Все они актрисы. Поди тут разберись. «Наверное, так и состарюсь одиноким», — подумал он.

Размышления Кронина были прерваны появлением некоего персонажа, которого он уж никак не ожидал увидеть здесь. В джинсах, растянутой футболке и с растрепанными волосами на него в упор смотрела явно пьяненькая девица. Нет, конечно же, это была хозяйка дома, но каким-то необъяснимым образом она одновременно являлась и неким весьма знакомым существом.

— Что уставился? — высоким голосом с визгливыми интонациями накинулась на следователя сия экзотическая особа. — Давно не видел, да?

«Валентина! — ахнул про себя Кронин. — Ну конечно! Вот точно так же — руки в брюки — она стояла на пороге кухни в доме Евгения Леонидовича Шиманского. И эти интонации — ее!»

— Ты по мне не соскучился? — продолжала кривляться «девица». — А я так очень. Как наша доченька? Здорова? Ты зачем же убил ее мачеху? Зачем убил мою сестру, козел? Что молчишь? Отвечай!

— Я не намерен разговаривать в подобном тоне, — неожиданно даже для самого себя ответил Кронин.

— Ах, не наме-е-рен… Фу-ты ну-ты, какие мы интеллигентные! Прямо тошнит. Чего выпендриваешься, козел рогатый? Да, рогатый, не вздрагивай! Как будто сам не знал. Впервые слышишь? Врешь! Все знал! Я тебе отдалась и тут же бросила. Может быть, Юлька и вообще не твоя дочь, потому что потом я… Ладно, это тебя не касается. А уж как наставляла рога тебе моя сестрица Алинушка — это только слепой не увидел бы. Она хотела развестись с тобой — вот ты ее и грохнул. Чтобы квартирка не пропала, да? А то пришлось бы по суду делить жилплощадь. А ты ведь жадненький, наш Буратинка, да? Жадненький, жадненький. Ты потому и не работаешь нигде — чтоб на семью не тратить деньги. Вернее, ты официально не работаешь. Но я узнала где-то ты лекции почитываешь втихаря, опять же картинок из музея натаскал и антикварам толкаешь за доллары. Какую-то книжонку написал и получил за нее денежки, а Алине об этом ни слова. Да ты же криминальный элемент?

— Чушь, — уверенным тоном произнес Виктор Петрович. — Ишь как спокойно говорит… А почему же ты не падаешь тут в обморок? Почему ты не бьешься в истерике и не орешь? Или ты только перед следователями разыгрываешь эту комедию? Со мной не надо притворяться, да? Вот ты такой и есть на самом деле — спокойненький такой преступничек, эгоистик такой мерзопакостный. Признавайся — убил? Ведь у тебя же была баба. Ее платок нашли в прихожей. Весь пропитанный вонючими духами. Мы с Алиной такие духи не покупали никогда. Нам ведь чего-нибудь попроще. А ты нашёл какую-то дорогую шлюху. Из-за нее ты — в и убил Алину.

— Лгунья, — решил вновь подать реплику Кронин.

— Нeсмей меня так называть?

Лже-Валентина топнула ногой и… разрыдалась.

Актриса опустилась на стул, еще поплакала немножко, потом вытерла слезы и посмотрела на следователя. Теперь стало отчетливо видно, что ей больше, чем двадцать пять лет. Гораздо больше.

— Ну, — спросила она, — что получается в результате реконструкции предполагаемого диалога? Кто из них виноват? Мне думается, вы не случайно говорили так спокойно.

— А ведь и правда! — удивленно воскликнул Виктор Петрович. — Я вдруг почувствовал, что истеричность Шиманского наигранна и лжива. Это его прикрытие.

— Да. Маска.

— На самом деле он другой — расчетливый и хитрый.

— Невероятный эгоист.

— Он играл перед нами истерика. Но для чего?

— Чтоб вы подумали, что у него кишка тонка совершить преступление.

— Я в самый первый раз, при первой встрече, заметил, как аккуратно он поставил пакеты с продуктами. И только после этого упал на стул и разрыдался. И поднимался он домой по лестнице спокойно, не бегом, хотя увидел милицейскую машину у подъезда, увидел распахнутую дверь своей квартиры… Мог бы прибавить шагу. Нет! Он шел спокойно, словно знал, что там творится. И выражение лица у него было… никаким. Только увидев нас, он изобразил нечто вроде удивления. И еще… Этот взгляд! Холодный, настороженный. Бьется в истерике, а взгляд холодный. Как это может быть? А вот вы, войдя в образ Валентины, не набросились на меня с кулаками, а неожиданно расплакались. Стало быть, Валентина слабее. А эти обвинения… То, что Алина изменяла ему, развестись собиралась… И прочее… Это что?

— Понесло. Совершенная импровизация. Что отнюдь не исключает ее совпадения с действительным положением вещей. Кое-какие сплетни доходили. Я им не верила, но вот теперь… Само собою получилось так, что эти слухи оформились в подобие действительных событий.

Виктор Петрович тряхнул головой и рассмеялся.

— Вы меня ставите в тупик, — сказал он, с улыбкой глядя на актрису, — мне даже в голову бы не пришло, что может существовать подобный метод расследования преступлений.

— А согласитесь, в этом что-то есть.

— Определенно! Это как реконструкция исторических событий. Но там все знают, что произошло на самом деле, и действующие лица просто воспроизводят эти известные события. А здесь… Вариации на тему с учетом психологии подозреваемых. И вот еще. Если вдруг так окажется, что ваша импровизация по поводу измен Алины и всего прочего соответствует действительности, то… То я уж и не знаю, что сказать… Ведь таким образом возможно и… прорицать!

— Ну наконец-то! — Елена Ивановна со вздохом откинулась на спинку стула. — Хоть один человек на земле признал, что магия театра — это не просто красивая метафора. Вашего батюшку я не сумела убедить. Он признавал за мной только умение мыслить логически. А я в те годы еще менее была способна к этому, чем теперь. Именно магия! Вы совершенно правы. Театр все в себя вобрал. Тут и гипноз, и магия, и еще много кое-чего. Недаром же попы считают актеров сродни нечистой силе. Тут они, правда, ошибаются. И кстати, сами-то чем не актеры? Такого туману напустят в своих проповедях! Такой спектакль поставят — голова у мирян православных идет кругом. Невольно закрестишься. Вот уж воистину магическое действо! Антураж чего стоит — тут и ладан, и шитые золотом одежды священнослужителя, и песнопения, и само украшение храма: иконы, сферические своды высоко над головой… Монументальнейшая постановка! Все потому, что театр — это нечто таинственное, до конца не познанное. Театр — больше чем театр. Шекспир недаром говорил: «Весь мир — театр, а все люди в нем — актеры». Театр — не зеркало. Отнюдь. Это ошибочное мнение. Зеркало просто отражает действительность. А театр воздействует. Он может души очищать, а может гадить в них. Но и это не все! Есть высочайший смысл в разыгрывании любого действа. Скажу больше. Есть Божественный замысел в отношении театра…

— Ну а каков, на ваш взгляд, Божественный замысел в отношении нашего с вами расследования? — перебил рассуждения актрисы следователь.

— Очень просто, — тотчас же последовал ответ, — Господь Бог возлагает надежды на нас. Мы обязаны гармонизировать хаос, возникший на отдельно взятом небольшом пространстве. Кое-кто совершил ряд ошибочных действий, приведших к печальному результату, но эти люди сами не в состоянии осмыслить и исправить содеянного. Миссия возлагается на нас. — Она улыбнулась. — Я предлагаю подвести итоги «мозгового штурма», проведенного в форме психологической игры. Согласны?

— Возражений не имеется. Тем более что время поджимает: я должен в кратчайший срок отбыть на службу. Итак…

Виктор Петрович помолчал, восстанавливая в памяти цепочку измышлений и догадок, возникших в ходе «мозгового штурма» по методу, изобретенному актрисой.

— Что получилось в результате? — проговорил он. — А получился выход на реальную личность супруга убитой, прежде скрытую под маской истерика и слабака. Это первое. И второе — обнаружение по-настоящему слабого существа, которое казалось прежде сильным и, стало быть, способным на убийство. Я имею в виду, разумеется, сестру убитой.

— А разве убивают только сильные?

— Конечно, нет. Однако слабый человек способен на убийство лишь в результате колоссального давления, когда он вынужден защищаться всеми доступными ему способами. Доведенный до отчаяния, слабый и беззащитный человек способен решиться на крайние меры. Но в данном случае нет таких обстоятельств: в квартире не было борьбы, убийца нанес удар, зайдя за спину жертвы, явно не подозревавшей о его намерениях. То есть налицо хладнокровный расчет, заранее обдуманное преступление, а не совершенное спонтанно, под действием обстоятельств. Согласны?

— Ну что ж… У Валентины появился адвокат. Это отрадно. В ваших выводах содержится доля истины, — невозмутимо протянула Елена Ивановна, — стало быть, муж убил жену? А доказательства?

— Мы их обязаны добыть.

— Не протестую. И прямо с этой же минуты примусь за дело.

— Э-э… Что вы этим хотите сказать?

— Как что? Я принимаюсь за работу. Буду кропотливо искать доказательства.

— Нет-нет, — предостерегающе поднял ладони вверх Виктор Петрович, — я не советую вам торопиться. И потом… У вас нет тех ресурсов для проведения розыскных работ, которыми располагаем мы.

— Не доверяете? — саркастически усмехнулась Елена Ивановна. — И совершенно зря, я уверяю вас. Вспомните: кто нашел платок? Вот то-то. Мне неудобно приводить этот аргумент, это, в конце концов, нескромно, но вы меня вынудили сделать это. Я обещаю вам вести себя в высшей степени корректно, ни в коем случае не мешая следствию и не путаясь у вас под ногами.

Она немного помолчала.

— Этот платок заворожил меня, — спустя минуту призналась пожилая актриса, — должно быть, женщина, уронившая его, имеет большую власть над Шиманским. Ради нее он мог решиться на убийство.

Возвращаясь в прокуратуру, Виктор Петрович вновь мысленно прокручивал произошедшее. А любопытно — как Елена Ивановна помогала отцу? Тоже проигрывала воображаемые сценки из жизни предполагаемых преступников, чтобы вскрыть истинную суть их личности, склад характера, узнать тайные замыслы и выявить преступные наклонности? Надо будет спросить у отца, думал он. Родители Кронина жили в спальном микрорайоне их городка Зарубинска. Вечером он заехал к ним.

— Вот молодец! — обрадовалась мать. — А то я уж хотела звонить. Сейчас ужинать будем.

Пока мать хлопотала на кухне, он рассказал отцу о проведенном Еленой Ивановной эксперименте.

— Нет, мне она не предлагала идти таким путем, — произнес удивленно отец, — надо же… Любопытно. Что-то новенькое в розыскной работе. В пору знакомства с ней я был лейтенантом милиции. Тогда у них в театре произошли убийства: один из ведущих актеров спятил и побросал вниз с пятого этажа прямо на цементный пол двух актрис, потом свою жену — главного режиссера, а потом прыгнул сам. Четыре трупа в общей сложности. Так вот после первого же убийства Елена явилась к нам в милицию и предложила свою помощь. Так мы и познакомились.

— Ну и как же она помогала?

— Никак. Ее вежливо поблагодарили и отказались. Но я с ней все же пообщался и понял, что она совсем не дура. Она мне сразу указала на преступника, только вот доказательств никаких не привела.

— И она оказалась права?

— Что любопытно — да. И потом я не раз обращался к ней за советом. У хороших актеров развита интуиция. Это во-первых. А во-вторых, как она пояснила, она видит «картинки» с участием лиц, имеющих отношение к данному преступлению.

— Как это?

— Ну когда начинает думать о том, кто мог бы совершить убийство, перебирать в памяти «действующих лиц», как она называет их, то у нее в уме рождается что-то такое вроде пьесы: кто из них что мог бы сказать и кто что мог бы сделать. Перед глазами, как она выражается, «на внутреннем экране», развивается действие воображаемой пьесы. И выявляется тот персонаж, который в самом деле совершил данное преступление. Я полагаю — это интуиция. Что-то она улавливает подсознательно в их словах и поступках, а когда начинает проигрывать в уме воображаемый спектакль с их участием, то и выстраивается точная линия поведения каждого из них…

— Вы тут опять об этой сумасшедшей бабке? — возникла на пороге мать. — Этот к ней шлялся при живой жене, — она кивнула на Петра Григорьевича, — а теперь и тебя на крючок подцепила?

Елизавета Дмитриевна говорила как будто бы в шутку, но при этом глаза ее горели гневом.

— Мать, ну ты что? — возмутился Петр Григорьевич. — Ты ведь прекрасно знаешь, что у меня с ней ничегошеньки не было. Но ее взгляд на вещи, ее актерская интуиция мне в самом деле помогали.

— Да все артисты ненормальные! — не унималась мать. — Никакого там взгляда особого не было. Просто смазливая мордашка.

— Она красавица, — не утерпел Виктор Петрович.

— Кто? Старуха?!

— Она выглядит как королева.

— А ведь ты прав, сынок, — не удержался и отец, — в молодости она была просто хорошенькой, а в старости стала почему-то настоящей красавицей. Необъяснимый феномен.

— Да-а… — протянула мать, — случай клинический. Старый дурак, конечно, может считать красавицей старуху, но если молодой дурак туда же — пиши пропало. Геронтофил, не иначе. Что ж, сама виновата — пожинаю плоды своего демократичного воспитания.

— Авторитарного, — с улыбкой поправил ее сын.

— И это ты мне говоришь? — вскинулась мать. — Да мы тебя разбаловали, хулиган ты этакий!

— Не хулиган, а следователь прокуратуры…

Петр Григорьевич наблюдал за их шутливой перепалкой, и на душе у него становилось так хорошо… Он сохранил семью, вырастил сына. А ведь мог бы… Какое счастье, что он все же нашел в себе силы погасить в зародыше тот вихрь необузданных чувств…

Дома Виктор Петрович принялся изучать дневник Алины, изъятый им из дела для более вдумчивого прочтения в спокойной обстановке.

«Ну Мишка и козел!» — так начинался этот в высшей степени замечательный документ. Виктор Петрович пропустил, мельком проглядывая страницы, откровения о Мишке. Дневник велся с большими перерывами, по мере возникновения новых причин излить на бумаге душу. Вот наконец ее записи по поводу совращения малолетней.

«Мы с матерью стали пытать Вальку, чтоб рассказала, кто ее… Хорошо, что она хоть успела закончить восьмой класс! Смотрю: она не бегает на речку. Лето, жара, а она сидит дома. Бледная, ничего не ест, а не худеет. Даже наоборот. А потом и животик наметился! Мать чуть с ума не сошла. Приперли к стенке — и она все рассказала. Да лучше б я не знала ничего. Как же мы с матерью его избили! Кулаками… По морде, по спине. А он молчал. Даже не пикнул. Еще бы! Ведь тюрьма светила за совращение малолетней. Хотя я верю, что она сама к нему в постель залезла. Она же дура стопроцентная. Как я хочу убить обоих! Если б не Юлька… Она считает меня матерью. Да и я к ней привыкла. Жалко. И почему у Меня нет своих детей? Вроде баба здоровая… И его Юлька любит. Даже еще и больше, чем меня».

По мере чтения вырисовывался портрет погибшей женщины. Была ли она умницей? Только в житейском смысле. То есть практичной. Но не более того. Филологическое высшее образование, да еще и не где-нибудь, а в Московском университете, никак не повлияло на ее нравственные качества, на духовное содержание натуры. Приземленная, очень обычная, без каких-либо оригинальных струнок в душе, без творческой жилки, творческого взгляда на окружающий мир. Судя по записям, Евгений Леонидович был более амбициозным, но, однако, не более оригинальным. Ему хотелось быть каким-то необычным человеком. Но он им не был. Лишь казался. Иногда. Предстал он в видении Алины трусливым, алчным, мелочным и злым. Виктор Петрович разделял эту точку зрения.

«Все-таки я необъективен, — думал он, — я ведь готов уже повесить на него это убийство. А между тем… Тот же. вопрос: зачем ему было убивать супругу дома? Чтобы его, ребенок ходил по пролитой когда-то в прихожей крови приемной матери?! Безумие. Но он и производит, между прочим, впечатление человека немного… полупомешанного, что ли. Эти дурно разыгранные сцены, истеричность, не свойственная мужикам. Наконец, связь с малолеткой. Пусть это было много лет назад, пусть она даже и сама к нему в постель залезла… Но ведь какой нормальный человек позволит себе сделать то, что этот идиот себе позволил?! Тоже, герой из «Лолиты» выискался!..»

Мысли Кронина перескочили на бестселлер Набокова. Зачем он это написал?! Кронину стало как-то больно, словно его кровно обидел некто доселе уважаемый и даже достойный подражания в поступках и образе мыслей. Ему казалось, что Набоков его предал. Он так любил его язык, изысканность, интеллигентность. Виктор Петрович в юности был всеяден, ему нравилось все, что выламывалось из общей картины, он преклонялся перед людьми с «лица необщим выраженьем». Любил Кортасара, Акутагаву, Кобо Абэ, Эдгара По. Потом оставил одного Кортасара в своей библиотеке, трех остальных он подарил — почему-то не нравилось видеть на полке эти книги: он перед сном на них обычно бросал взгляд и вспоминал, что там написано. И при всем преклонении перед неординарным и загадочным в нем возникало чувство некой брезгливости и неприятия. На Набокова вдруг появилась подписка, что в те годы для «книжников» было таким подарком! Он прочел с жадностью полученные по подписке четыре тома, в которых, однако, не было «Лолиты». Долго искал отдельно изданную книжку, купил, светясь от предвкушения, начал читать… И постепенно приходило осознание: к чему привлекает его внимание автор. У Достоевского Раскольников в «Преступлении и наказании» задает себе вопрос: «Я тварь дрожащая или право имею?!» Но Достоевский стоит нравственно выше своего героя. Он говорит ему: нет! Не имеешь права совершить убийство! Больше того — если ты совершишь его, ты именно и превратишься в «тварь дрожащую»! И даже само название — «Преступление и наказание» предупреждает: не преступи! Здесь же этого нет. Автор индифферентен. В «Лолите» та же ситуация, что и в семье Шиманских — невоспитанная девчонка, что называется, без тормозов, сама как будто виновата. Но! Недаром же Валентина, рассказывая свою горькую историю, обвиняла Шиманского. Он должен был ее отшлепать и пристыдить, вместо того чтобы реагировать на ее глупые заигрывания. Что такое четырнадцать лет? Она же просто-напросто звереныш. Любопытство, инстинкты, отсутствие сколько-нибудь приличного воспитания. Воспользоваться этим — преступление!

Виктор Петрович закурил и стал шагать по кухне. Он был взволнован своим открытием. Наверняка Шиманский прочитал «Лолиту». Не может быть, чтоб не читал. Он же эстет, интеллигент, он же, естественно, не пропускал ни одной нашумевшей публикации в газете, ни одной книги, о которой говорили, что ее непременно нужно прочесть. И он прочел. И в подсознании отложилась информация. Набоков для него — авторитет. И если личность такого масштаба без излишнего ханжества повествует об отношениях мужчины и ребенка, то, стало быть, и в самом деле возможны исключения из правил. В особенности для людей неординарных, каковым и считает себя Шиманский. Конечно, сам он ни за что бы не сделал первого шага. Но ответить на притязания нахальной девчонки он счел для себя возможным.

Виктор Петрович припомнил кое-какие подробности из романа Набокова. В нем содержались описания ласк, обнаженного тела еще не вполне сформировавшейся девочки. Даже у всякого нормального мужчины возникает реакция на описание интимных отношений. Ну а как обстоит в данном случае с реакцией мужчины не вполне нормального? Не возникает ли желание попробовать запретный плод? А кстати, почему эта девчонка сама полезла вдруг в постель к мужу старшей сестры? Что ее притянуло к нему? Не давал ли он повода своими взглядами исподтишка? Не уловила ли Валентина подсознательно его любопытство по отношению к своей особе? Не исполнила ли его тайную мечту? Не пошла ли навстречу его тайным желаниям? Ведь если б он к ней относился, как отец, как настоящий взрослый человек без всякой гнили в душе относится к ребенку, то у нее бы даже мысли не возникло ни о каких других возможных отношениях!

«Вот где истоки преступления, — подумал Кронин. — Убийство произошло не утром пятого мая. Это убийство — только следствие. Начало преступления — в больном сознании. И даже не Шиманского. А в сознании тех, кому люди привыкли верить, на кого равняться и кто вовлек их, втянул в орбиту своих преступных вожделений. Кто позволил себе это сделать. «Я тварь дрожащая или право имею?!» Художники пера порой рождают работников топора. Или же молотка».

Виктор Петрович снова сел за стол, но сосредоточиться на чтении дневника так и не — смог. Пришедшее на ум орудие убийства спутало мысли и направило их в другое русло. Молоток. Старый, ржавый. Огромный. Таких обычно домято не держат. Вот у отца такой же молоток имеется, но он отвез его на дачу. А для работы дома купил новый. А Шиманский вообще заявляет, что молотка в их доме отродясь не бывало. И в самом деле, инструментов — никаких. Мастеров для ремонта — даже самого мелкого — приглашали. Те приходили со своими инструментами. Так говорит хозяин дома. А впрочем, это роли не играет. Он где угодно мог стащить пресловутый молоток. В версию о Шиманском-убийце укладывается тот факт, что ручку молотка протерли, а больше следов уничтожения отпечатков пальцев нигде не наблюдалось. Хозяин дома, вероятно, решил, что, коль скоро его отпечатки везде и всюду, то нужно их стереть лишь на орудии убийства. Это логично. Но вот вопрос: а где же ключ от квартиры, принадлежащий Алине? Ведь она собралась уходить. Замок в дверях обычный, не английский, квартиру нужно запирать. А ключа нет. Шиманскому о ключе ничего не известно. Он сказал, у Алины имелась целая связка — от дома ключ, от рабочего кабинета, от сейфа, от почтового ящика. И где же эта связка? Потеряла? Когда и где?

От раздумий его отвлек телефонный звонок.

«Наверное, мать, — подумал Кронин, — волнуется, как я доехал».

— О чем задумались? — услышал он знакомый голос.

Кронин и в самом деле, подняв трубку, не произнес ни слова: он всегда ждал, что ему скажет позвонивший.

— Обо всем понемногу, — уклончиво ответил он.

— Не пытайтесь меня обмануть. Вы судите Набокова.

— Что-о-о?! — буквально взревел в трубку Виктор Петрович. — Это же мистика! Такого не бывает! Вы не могли узнать всех моих мыслей!

— Вы меня оглушили, — попеняла актриса, — что вы кричите так? Попейте что-нибудь от нервов. Поздний вечер, пора успокоиться, чтоб отойти ко сну, а вы кричите.

— Так объясните мне, что происходит. Иначе я буду бояться вас. Вы… какая-то ведьма. Уж простите.

— Прощаю. «Ведьма» — от слова «ведать», то есть «знать». Для меня в этом слове нет ничего обидного. Напротив, это комплимент. И вы, как сыщик…

— Я не сыщик. Я — следователь прокуратуры, а не милицейская ищейка.

— Фи, какой сноб! Сыщик — это волшебник, ведьмак, он тоже должен «ведать», видеть насквозь людей. А вы… Нет, я в вас разочаровалась.

И она положила трубку!

«Нет, какова! — думал обескураженный Виктор Петрович. — Звонит… — он глянул на часы, — в половине двенадцатого, сообщает мне, о чем я думал пять минут тому назад, и, ничего не объясняя, кладет трубку! Феноменально! Как хорошо, что ей немало лет. Если бы встретилась мне молодая женщина с таким характером и такими способностями, я, чего доброго, влюбился бы и окончательно погиб!»

Виктор Петрович в свои тридцать пять лет еще не был ни разу женат. Тому виной — был его папенька, предупреждавший сына, что все детские влюбленности — ничто по сравнению с настоящей страстью взрослого мужчины, а потому жениться нужно поздно, вдоволь нагулявшись. «Чтобы не было мучительно больно наступать на горло собственной песне» — это его дословный текст.

«Уж не актриса ли была вот этой самой его песнью? — думал Виктор Петрович. — А что, вполне возможно. Я помню тот период нашей жизни. Мать тайком плакала, отец подолгу пропадал из дома — уходил рано, возвращался поздно. Ах, Елена Ивановна, роковая женщина. Тот кружевной платок — из вашей сумочки. Он пропитался вашими духами. Только попал он к нам из прошлого. Выпал из времени. Вы тогда, много лет назад, сделали неосторожный жест — и ваш платочек улетел в тридесятое царство. И вот теперь мы разбираемся: откуда он? Оттуда! С обложки глянцевых журналов, где роковые женщины бесстыдно демонстрируют прелести, а потом, позволяя дотронуться до себя только раз, казнят поклонников, как Нефертити — столь же прекрасная, сколь и жестокая. Как хорошо, что вы уже старуха, мон шер ами! Как хорошо, что ваша глянцевая шкурка покрылась мелкими морщинками, а тело перестало быть гибким и стремительным, как у пантеры. О вы, хищницы всех времен и народов! Пою вам гимн! Ненавижу вас и презираю! И мечтаю о вас…»

Телефон снова зазвонил. На этот раз Виктор Петрович сразу же спросил:

— Это вы, Елена Ивановна?

— Мы, — ответила она смеясь, — поняли, почему я разгадала ваши мысли?

— Никак нет.

— Почему все мужчины такие тупые?

— Потому что все женщины — ведьмы.

— Кто вам сказал, что все? Какая глупость! Глупость и дезинформация. Алина, к примеру, ведьмой не была. Обычной самкой. Но мужчины любили ее. Вам ведь нравятся пышногрудые и толстозадые женщины?

— Мне?!

— Да не персонально вам. Всем мужчинам. Впрочем, речь не об этом. Хотя и это очень важно в данном конкретном случае. А о Набокове я думала по той причине, что история наша заключает в себе немаловажный эпизод совращения малолетней. Я поняла, что вы о том же думаете, читая дневник Алины, который вы взяли домой.

— Вы еще и ясновидением страдаете? — усмехнулся Кронин.

— Это элементарно. На работе же некогда было читать. Потом поехали к родителям, чтоб узнать у отца, каким образом я помогала ему.

— Ну знаете…

— Знаю. Все знаю. Он удивился моим новым выкрутасам с перевоплощением в потерпевших и предполагаемых преступников.

— Ведьма…

— Да. И горжусь этим. Мало думаете, мой юный друг. А то бы вы не удивлялись моим способностям. Вот, например, вы замечали, как ведут себя уличные гадалки из цыганского племени? Они, охмуряя очередного клиента, начинают «зеркалить», то есть зеркально повторять все его жесты, выражение лица и так далее. Другими словами, они просто-напросто перевоплощаются в него. И в их сознание вплывают его мысли!

— Как это?

— Так. Наша мимика нас выдает. Ведь материя и сознание неразрывны. Наши мысли вызывают определенные жесты и мимику. Цыганка поднимает тему прошлого, к примеру, и впивается взглядом в лицо своего визави. Повторяет его движения и мимику — и в голове ее проносятся те же самые чувства и мысли, что и у незадачливого клиента. С поправкой на интеллект. Таким образом она выдает ему информацию о прошлом. А когда он начинает верить ей, она прослеживает будущее. То, что заключено в нем, то, что скорее всего исполнится, потому что есть вектор движения, есть направление, уже заданное прошлым.

— Но вы-то видите на расстоянии!

— Я просто думаю о вас и представляю, чем вы заняты в данный момент. И в мозгу возникают «картинки».

— Насколько проще было бы на свете жить, если бы все это умели! — воскликнул Кронин. — Тогда бы не было и преступлений, правда?

— О да, конечно! Однако надо перестраивать сознание всем живущим. А это в данный отрезок времени не представляется возможным. Но вернемся к Набокову. Вы его судите. Но вы рассматриваете лишь факты. В данном случае — совращение малолетней нимфетки. И оставляете за скобками чувства людей. А Набоков исследовал именно чувства. Его герой ведь думал, что разлюбит Лолиту, когда она вырастет и перестанет быть нежным котенком со смешными коготками. Но она выросла, огрубела, она стояла перед ним беременная, некрасивая, совсем обыкновенная… А он любил ее ничуть не меньше! Вот в чем загадка. Вы героя Набокова считаете просто больным. Скажите, а вам не кажется, что и всякое сильное чувство сродни болезни? Человек, фанатично влюбленный, пребывает в измененном состоянии сознания. Разве не так? Он совершает под влиянием сильного чувства поступки, которые никак не мог бы совершить в другое время. Он утрачивает душевное равновесие. Пребывать в постоянном безумии пагубно, но и равновесие, если оно ненарушаемо всю жизнь, — это же просто-напросто болото. Жизнь — это школа. А вдохновение, даруемое нам любовью, — главный урок.

Она немного помолчала, потом спросила:

— Подозреваемый все тот же?

— Сказать точнее, такового нет вообще, — ответил после паузы Виктор Петрович, — а на Шиманского, кроме его пакостной и истеричной натуры, не указывает ничто. Ну в самом деле, если это было спланированное и заранее обдуманное убийство, то зачем совершать его дома? Как потом в этом доме жить? И кстати, я не представляю, как он живет там. Идем дальше. Если убийство было спонтанным и непреднамеренным, то где следы борьбы? Ведь такие убийства совершают, как правило, во время ссор, скандалов, драк. Ничего этого не наблюдалось. Да и лицо убитой было спокойным. Тогда где логика? Он, стало быть, отвел дочь в школу, вернулся, тюкнул молотком жену и пошел за покупками? Бред какой-то.

— А что платок дал?

— Ничего. Если он в самом деле приводил женщин в дом, когда жена была на службе, если из-за какой-то женщины готов был пойти на разрыв с женой — взял бы да и развелся. Какие проблемы? Любви-то не было в этой семье. И вообще семьи не было. Существование на одной жилплощади — и только.

— А если из-за этой самой жилплощади?

— Ну тогда, повторяю, он все спланировал бы таким образом, чтобы убийство произошло не в квартире.

— Вы еще говорили, что ключи у Алины пропали. Муж знал об этом?

— Нет. Она могла их просто потерять. Были же праздники. Шиманский сказал, что они все втроем — с женой и дочерью — много гуляли в городском саду, вообще по городу. Ели мороженое, они с Алиной пили пиво, сидели в шашлычной на открытом воздухе…

— Он так сказал?

— Да… А что? У вас имеются другие сведения?

— Поэтому и позвонила вам так поздно. А точнее, звонила весь вечер, вас не было, потому и решила, что вы поехали к родителям.

— Так что же вы мне собирались сообщить?

— О-о… Это очень интересно, уверяю вас…

Елена Ивановна выходила из подъезда, когда в нее угодил легкий пластиковый детский мяч.

— Извините, пожалуйста, я нечаянно! — крикнула девочка и устремилась к ней.

— Какой красивый мяч! — проговорила восхищенно пожилая женщина, взяв его в руки. — Это папа купил его тебе?

— Да, — улыбнулась Юля, — а вы откуда знаете?

— Так, догадалась. Папа очень тебя любит и балует.

— Никто меня не любит, — произнесла девочка равно, душно, — я всем лишняя.

Она поплелась с мячом в руках на детскую площадку, Елена Ивановна последовала за ней.

— Зачем так говорить? — спрашивала она слегка растерянно. — Это ведь не соответствует истине.

— Соответствует.

Девочка стала подбрасывать и ловить мяч.

Елена Ивановна присела на скамейку, не решаясь расспрашивать, но Юля сама продолжила:

— Все праздники только и делали, что пили. А я хотела здесь остаться, в горсад пойти, на карусели.

— А они не пошли с тобой?

— Мы же на даче были. Там карусели нет. И мороженого тоже. И детей никаких больше, кроме меня. Лучше бы с бабушкой оставили.

— Я и не знала, что у вас есть дача.

— Не у нас. Это у тети Лиды с дядей Володей. У них дача на Васильевском Мху. Там, конечно, красиво, но по лесу ходить целых два дня не будешь… Купаться рано. Взрослые пьют или дерутся. В общем, скучно.

— Дерутся?!

— Ой! — Девочка перестала играть с мячом и во все глаза уставилась на Елену Ивановну. — Я проболталась. Папочка не велел мне говорить, что мы были на даче. Вы ведь не скажете ему?

— Конечно, нет. А кто такие эти дядя Володя и тетя Лида?

— Да Лепницкие. Они работали в музее вместе с папой. Мы дружим семьями — так папа говорит. Ничего себе дружба! Передрались все…

— Юля, — послышался с балкона голос Евгения Леонидовича, — иди ужинать!

— Не говорите папе ничего! — шепнула девочка и закричала: — Иду!

— Музей… Лепницкие… — пробормотала бывшая актриса. — Успею ли? Уже шестой час. Но ничего. Попробуем.

И вместо молочного магазина, куда она вначале планировала направиться, она едва ли не вприпрыжку помчалась в краеведческий музей. Сейчас Виктор Петрович вновь не узнал бы роковую красавицу в суетливой и шустрой старушке. С зажатым под мышкой пластиковым пакетом, в развевающемся легком плаще и смешной шляпке с короткими полями она напоминала старуху Шапокляк из мультфильма, правда, заметно похорошевшую и помолодевшую. Елене Ивановне удалось сохранить свежесть лица почти без морщин, носик ее был аккуратным и отнюдь не длинным, как у известного персонажа, но вот выражение лица было точно таким же — проказливым и хулиганским.

— Я выведу его на чистую воду, — бормотала она на ходу, — теперь уж ясно, кто убийца. Ишь ты — «взрослые передрались»! И это говорит ребенок! Совсем с ума сошли — драться при детях! Нет, мир сошел с ума. Я давно это подозревала. Нет никакого ада под землей. Он на земле. Да, мы в аду живем. Но Господь милостив: он нам не сообщает этого. Но когда это понимаешь наконец — все встает на свои места.

В музей, который был в двух кварталах от ее дома, Елена Ивановна успела вовремя. Директор музея, Владимир Нилович Лепницкий, готовился выйти из своего кабинета, когда увидел запыхавшуюся пожилую даму в светлом плаще и легкомысленной шляпке, сдвинутой набок.

— Вы ко мне? — улыбнулся он. — Проходите, но рабочий день уже заканчивается, я могу уделить вам не более десяти минут.

— Вполне достаточно, — кивнула пожилая женщина, — я пришла к вам по совету Шиманского Евгения Леонидовича.

Елена Ивановна во все глаза уставилась на директора музея, боясь пропустить реакцию на фамилию Шиманского. Но директор оставался абсолютно спокойным. «Стало быть, он не знает об убийстве!» — заключила Елена Ивановна. Если бы знал, то что-то дрогнуло бы в лице. Ну конечно, милиция не вышла на него — с какой же стати? Ведь следователю Шиманский наверняка не рассказал о поездке на дачу, коль скоро там был конфликт, развившийся до драки. Кого с кем?.. Подозрительно. Если Шиманский даже приятелю не позвонил и не сказал, что Алина убита, стало быть, он скрывает этот скандал. Лепницкий явно ничего не знает…

— Ну так и что вам посоветовал Евгений? — спросил директор музея, нетерпеливо постукивая по столу кончиками пальцев.

— М-м… вопрос деликатный…

В глазах директора появился интерес.

— Вот как? Прошу вас, говорите. Если вас ко мне направил Шиманский, значит, вы смело можете довериться мне.

— У меня есть кое-какие пустячки, доставшиеся по наследству…

— Так, так…

— Огромной ценности они не представляют, но все-таки… Девятнадцатый век. Можно сказать, предметы антиквариата.

— Что за предметы?

— О, повторяю, пустячки. Я зря, наверное, пришла к вам. Но… Пенсия маленькая, сами понимаете. Я одинокий человек, помочь мне некому, а эти вещицы… Они лежат без дела… Вот я и подумала… Но ведь в музее наверняка нет средств для приобретения антиквариата…

— Н-ну-у… Этот вопрос мы как-нибудь решим. Лепницкий теперь совершенно не торопился. Напротив, он даже включил электрический чайник, намереваясь угостить Елену Ивановну чаем с печеньем. Хлопоча у шкафчика с чайными принадлежностями, он шутил, явно стараясь расположить к себе клиента.

«Ах ты, жук! — думала Елена Ивановна. — Не зря ты тут так рассыпаешься передо мной мелким бисером! Обделывали они тут с Шиманским делишки с антиквариатом, ясно как божий день! Да и теперь ему Шиманский поставляет клиентов, я точно угадала!»

За чаем она поведала ему грустную историю о своем одиночестве и рассказала в мельчайших подробностях все о своих вещицах — шкатулочках, кольцах, пудреницах, портсигарах, — утаив, правда, тот факт, что она видела эти предметы на выставке антиквариата в Москве.

— Приносите, — говорил добродушно Лепницкий, — большой цены не обещаю, сами понимаете. Но постараюсь не обидеть вас.

«Да, как же! — мысленно усмехнулась Елена Ивановна. — Будь у меня эти вещицы, да принеси я их тебе… Втрое дешевле заплатил бы, мошенник!»

Вслух же она посетовала:

— Жаль, что Шиманский беден. Я. бы ему охотно продала. Он симпатичен мне.

— Да что вы?! — весело воскликнул директор. — Вот уж не ожидал такой характеристики по отношению к Шиманскому!

— А разве он не симпатичный человек? — понизив голос, с притворным ужасом спросила бывшая актриса.

— Между нами?

— Конечно!

— Не продадите?

— Ни в коем случае!

— Смотрите! Если заложите меня ему — поссоримся. А со мной ссориться невыгодно. Я могу еще вам пригодиться.

Он хохотнул.

— Да говорите же!

— Ваш симпатичный человек, хоть он и друг мне, но истина, как говорится, дороже. Так вот. Первостатейный обормот!

— Да что вы?!

— Обормот, негодяй, прохиндей и мошенник. Вот он бы вас надул. Уж это точно. Он мне устроил тут пожар лет пять назад. Поджог. Намеренный. И слямзил несколько картин. У нас ведь тут и галерея есть, вы, конечно же, в курсе.

Актриса кивнула.

— Так вот. Несколько самых ценных полотен пропали. Ну то есть якобы сгорели при пожаре. Но я-то знаю, где они. Так что он далеко не бедняк. Он за эти картинки большие деньги получил. Или получит, если еще не пустил их в продажу.

— И вы с ним продолжаете дружить?

— А что же делать? Следствие ничего не доказало. А старый друг, как говорится, лучше новых двух. Хоть и подлец.

— И вы его к себе на дачу приглашаете, — кинула пробный шар Елена Ивановна, — а вдруг он что-нибудь там украдет?

Но Лепницкий принял как должное упоминание о даче.

— Да нет. И что там красть? Помидоры с грядки? Так мы их не сажаем. Хотя вы правы, если честно говорить. Он мне такое в праздники устроил!

— Шиманский?!

— Да!

— Что же он мог устроить? На вид такой благопристойный человек.

— Артист!

Елена Ивановна едва заметно улыбнулась. Как часто люди этим словом определяли суть своих не слишком искренних знакомых!

— Так что же он там натворил?

Надо было не дать опомниться Лепницкому и расспросить его, пока он в запале обличал конкурента. Хорошая дружба, однако! Впрочем, в бизнесе нет друзей. Есть лишь партнеры или конкуренты.

— Натворил. Именно натворил. Драку устроил из-за бабы… Из-за женщины.

— Неужто он Алину ревновал? У них такая дружная семья…

— Да какая там дружная! Видимость одна. Скажу вам по секрету, дорогая Елена Ивановна, что это в ваше время еще были дружные семьи. А сейчас каждый сам по себе. Даже в семье. Людям удобно вместе — ну и женятся. А дальше… Каждый живет своей отдельной жизнью. Главное, чтоб не мешали друг другу. Никаких этих романтических мерихлюндий. Муж и жена — только партнеры по браку. А если повезет — то и по сексу. Но это — редкость. Чаще секс на стороне. Елена Ивановна! — Лепницкий потер руки. — Давайте по рюмочке коньячку! Раз уж пошел такой разговор…

Он резво подскочил, достал из стенного шкафчика две рюмки и плоскую бутылочку коньяка.

«Мне повезло, — подумала актриса, — он, должно быть, употребил уже как раз перед моим приходом, оттого и словоохотлив…»

— Эти праздники… — продолжал Лепницкий, разливая коньяк, — второй день уже не отойду никак от них.

Он хлопнул рюмку одним глотком, Елена Ивановна чуть пригубила и взяла печенье из вазочки.

— Он что же — перепил слегка и потому учинил драку? — спросила она.

— И это тоже… — хохотнул Лепницкий, — да еще Светка, подружка Алины, подлила масла в огонь.

— Каким образом?

— Эта Светка — она бывшая манекенщица, а теперь у нее свое модельное агентство. Красивая баба!.. То есть женщина. А мужики к ней так… С прохладцей. Сначала кинутся В на красоту, а потом все отваливают к Алине. Ну и у нас на даче тоже в этот раз… Собралась теплая компания, человек десять. Мужики за Светкой поухаживали, а потом на Алину переключились. Шиманский злился. Придираться стал к одному из ухажеров. Слово за слово… Ну и пошло. Может быть, драки и не вышло бы, но Светка возьми да и ляпни: «А ты, Сережка, почему все время требуешь Алину в моем бордельчике?..»

— Где-где? — ошарашенно переспросила Елена Ивановна.

Владимир Нилович захохотал. Он был уже изрядно навеселе. Плеснув себе еще коньяку, он выпил, вытер губы тыльной стороной ладони, закусил лимончиком и посмотрел на пожилую женщину.

— Это теперь мы развлекаемся так, — проговорил он, усмехаясь, — вам не понять. Вы из другого поколения и из другой страны. Ведь скучно, скучно! Деньги есть, все есть, а радости-то никакой. Крутишься, крутишься как белка в колесе, пашешь, чтобы побольше заработать этих зелененьких бумажек на черный день, и так вдруг тошно станет! Ну не робот же. Человек все-таки. Стало быть, надо оторваться по полной программе. А все развлечения уже так обрыдли… Вот Светка — голова! — и придумала. Устроила роскошный бордельерчик. Назывался: «Измена в законе». Собиралась компашка человек в десять, желательно, чтобы семейные пары. Раздевались до нижнего белья, Светка завязывала всем глаза и разводила по разным комнатам. Кто с кем — решала только Светка. Мужчина с женщиной не имели права снимать повязку до самого конца. Потом все снова собирались, Светка всех перемешивала, меняла местами, чтобы не угадали, кто с кем был, только тогда снимала с глаз повязки. Так что все вроде бы и изменили, а вроде нет. Ведь никто же не знал, с кем переспал. Жутко весело было. Ну и, конечно, Светка с этого имела. Платили ей, как настоящей содержательнице «публички-клубнички». По-моему, хорошая идея. Гениальная! Никто налево не пойдет, семьи в порядке, а в то же время развлеклись на стороне. Только, конечно, уговор был: повязки не снимать, ничего не выяснять, можно только делиться впечатлениями — так, в шутку. Светке было невыгодно нас сдавать — она же с этого имела неплохие бабки. А тут вдруг… Что на нее нашло? Сережку сдала! Конечно, если ему с Алинкой так понравилось, что он тайком попросил Светку сводить его все время с этой женщиной, то это не по правилам. Это уже прелюбодейство и начало романа. Так могут две семьи распасться. Светка должна была ему на это указать, но не стравливать двух мужиков. А она выдала Сережку. Все были выпивши — гуляли второй день, ну и Алинка тоже встряла. Говорит: «А то ты не знаешь, что мы с Сережкой давно крутим любовь?! Он просто не хотел, чтоб ты меня другим подкладывала, сутенерша!»

Не знаю, правда это или нет. Может быть, просто подразнить хотела Светку с Женькой. В общем, такое началось! Куча мала. Передрались все. Жалко. Теперь уж бордельерчик не устроишь — все поломалось, вся компания расстроилась. Алинка с Женькой дочку брали с собой — девчонка встряла, разревелась, они домой уехали, кое-кто тоже вслед за ними потянулся, ну а мы с Лидой, с моей женой, остались. Убрать все надо было, то, се… Светка нам помогать вызвалась, тоже осталась.

— Помогла?

— Какое там! Пила да спала. А в понедельник укатила чуть свет, даже и нас не разбудила. Лида мне говорит… О-о! А вот и она, супружница моя. А мы как раз вспоминали тебя. Легка, как говорится, на помине. Долго жить будешь.

— Я-то, может, и буду долго жить, — сказала элегантная дама, входя в кабинет, — а вот нашу подругу Алину убили.

— Ну, как вам эти новости? — спросила Елена Ивановна, закончив повествование о встрече с Лепницким. — Алло, алло, вы слушаете?

— Поделитесь же впечатлениями!

— Елена Ивановна… Спасибо вам огромное. Вы оказали следствию неоценимую услугу, но…

— Понимаю, не продолжайте. Больше я вмешиваться ни во что не буду. Это вышло случайно. Девочка, мяч… Доверительный разговор… Я и решила по горячим следам выяснить у Лепницкого… Ведь он же ни о чем не догадался! Не догадался, что я помогаю вам.

— И все-таки…

— Хорошо, хорошо, я согласна. Я должна была вам позвонить после беседы с девочкой. И на Лепницкого вы должны были сами выйти. Но согласитесь, вас бы он испугался. Тем более что вы бы сразу объявили цель допроса: произошло убийство и так далее. И что? Разве он рассказал бы вам о драке и о «публичке-клубничке»? Да ни за что! А тут… Старушка. Божий одуванчик. Хочет продать антикварные вещицы, стало быть, выгодный клиент, которого нужно расположить к себе и заодно облить грязью потенциального конкурента… Улавливаете разницу?

— Улавливаю. Вы, безусловно, правы. В данном случае. Но могло получиться иначе. Вы можете спугнуть убийцу. В конце концов, можете сами пострадать. Я вас очень прошу!..

— Понимаю. И не волнуйтесь так. Я буду делать незнакомый цвет лица, проходя мимо каждого убийцы.

Положив трубку, Кронин не знал, смеяться ему или же гневаться. Надо сразу же было расставить все точки над i. Но кто же знал, что этот божий одуванчик проявит такую прыть! Если начальство узнает об этой самодеятельности… А с другой стороны, она и в самом деле оказывает помощь просто неоценимую. Ему бы девочка не рассказала ничего, Лепницкий наверняка бы умолчал о многом. Да и вообще на эту теплую компанию следствие вышло бы очень не скоро. Пока раскручивали бы все связи Шиманского… А время-то идет. И платок… Кто же, кроме Елены Ивановны, мог уловить запах духов в квартире Шиманского и плюс ко всему найти платок, пропитанный этими духами?! Платок… Духи… «Ищите женщину». Значит, Шиманский не один убил супругу? С ним была женщина? Любовница? Завтра надо нагрянуть к Лепницкому и расспросить его о возможных любовницах его приятеля. А сейчас — вновь к дневнику Алины.

Но не успел Кронин прочесть и двух строчек, как снова зазвонил телефон. Он взял трубку и, по своей привычке ничего не говоря, слушал, что ему скажет невидимый абонент. В трубке тоже молчали. Наконец прозвучал голос его любовницы Галины:

— Привет.

— Привет, — ответил Кронин.

— Ты скучал без меня? Мне скучать некогда, — усмехнулся Кронин.

— Я позвонила зря?

— Да нет. Я рад. Но у меня работа.

— Как всегда. Что ж, не буду мешать.

В трубке послышались гудки. Галя снова обиделась. Кронину было тридцать пять. Гале — под тридцать. Элегантная, сильная, смелая, довольно обеспеченная женщина. Папа ее был генералом, но не МВД, как у Кронина, а ФСБ. Галя закончила юрфак, консультировала в солидной фирме, очень неплохо зарабатывала. Словом, отличный вариант, но… Роковая женщина! С обложки глянцевых журналов. На таких я женятся только миллионеры, которым нужна жена для представительства и для того, чтобы гордиться ею перед другими. Как редкой вещью. Такая женщина незаменима в бизнесе, в карьере. Она. — как визитная карточка мужа. А при случае может и глазки состроить кому-то из вышестоящих, кто может, клюнув на приманку, посодействовать в деле. Галя была похожа не на юриста, каковым она являлась, а на модель. И это настораживало Кронина. Как любому самцу, ему было приятно ловить завистливые взгляды других мужчин. Престижно было появиться с Галей на какой-то тусовке. Но и только. Наедине с ней он скучал. И даже чувствовал какую-то неловкость, как будто рядом дорогая кукла, а не женщина. Ей нельзя было портить прическу, с ней надо было обращаться так осторожно, точно она из хрусталя. Никакой шаловливости и сумасбродства, ничего теплого и человеческого в отношениях. Галя так берегла свой внешний лоск, свою ухоженность и прибранность, что ее просто-напросто нужно было держать под стеклом витрины дорогого бутика… Кронин вздохнул и снова взялся за дневник Алины. И тотчас же наткнулся на любопытную запись:

«Что за мужик! Даже гвоздь в стену не вобьет. Молотка в доме нет…»

Значит, не врал Шиманский, молоток не их. Но чей же? Стоп! Дача. Молоток старый, у отца был такой, но он отвез его на дачу, а для работы дома купил новый… И эта потасовка на даче у Лепницких, о чем Шиманский умолчал. Итак, вопрос к Лепницкому — не пропал ли у них молоток. И вообще надо съездить на дачу, осмотреться на местности. Не там ли проходили и эти оргии со сменой партнеров? Кроме того, надо, конечно, срочно допросить и содержательницу притона, сутенершу Светлану. В общем, дракой надо заняться срочно и вплотную.

Он продолжил чтение дневника. Пропускал страницы, где Алина писала всякую ерунду, отыскивал что-то, за что бы можно было зацепиться. Вправду ли их отношения с этим неведомым Сергеем были столь пылкими, что тот ревновал ее к другим? Значит, и к мужу? Всех участников этой пирушки, а не только Сергея, также необходимо срочно вызвать и допросить…

«Сережка нравится мне больше, чем Женька».

Ага, вот оно. Всплыл неведомый любовник. Посмотрим, Кронин стал жадно читать дальше.

«И мужик настоящий, и при деньгах. И главное, к ребенку хорошо относится. Что, если правда выйти за него? Сколько же можно мучиться с этим уродом? Я его уже видеть не могу. Да мы и не живем как муж с женой все эти годы. А почему же вместе? Из-за сестры и из-за Юльки. Но он ведь Юльку не отдаст. А почему?! Ребенка суд почти всегда оставляет с матерью. Кроме того, он не работает! Значит, не может содержать ее. А я работаю. А если он надумает вдруг заявить, что я для Юльки не родная мать, а только тетка — ему же хуже! Признается, что совратил несовершеннолетнюю. Он не пойдет на это. Он же трус».

Виктор Петрович отложил дневник. Вот и мотив. Гораздо более серьезный, чем просто развод и потеря жены и квартиры. Ребенок! Дочка Юля. Ведь у Шиманского нет больше никого и ничего. Родители давно умерли, братьев и сестер не имеется. К тому же он довольно замкнут. И значит, кто же свет в окошке? Дочь. Она его поймет и оправдает, Не зря же он ее отводит в школу, готовит для нее, ходит по магазинам. Может быть, он для нее и деньги зарабатывает вот так, тайком от жены? Вполне возможно. Он совершил гнусный поступок много лет тому назад. Но следствием этого поступка явилось появление на свет дочери Юлии. Это оправдывает тот его поступок. Каждому преступившему нужен адвокат. Причем не обычный, не просто такой, который оправдает его в глазах общества, но главное — в его собственном мнении. Убедит самого преступившего в том, что чрезвычайные обстоятельства не позволили ему поступить иначе. А жизнь любимой дочери — это ли не оправдание для Шиманского?! Ведь если не было бы того самого рокового поступка, не было бы на этом свете дочери! Да, вот как должен рассуждать Шиманский. Но тогда ему очень нужна семья. Нужна и видимость супружеских отношений. И если Алина надумала порвать их, то места ей в этой жизни больше не было…

Значит, Шиманский? Нет, не надо торопиться. Не надо упираться в одну версию. Пока она еще не выглядит достаточно обоснованной и неопровержимой. Да, истерик, да, педофил в далеком прошлом, но… Сейчас он преданный отец. И это чувствуется во всем. В том, как он смотрит на ребенка — с тревогой, нежностью. В том, как ведет себя. Он ведь похож скорее на заботливую мать, чем на строгого отца. Об этом же говорила и Елена Ивановна. Мысли Кронина тотчас же переключились на пожилую актрису. Странная женщина… Чего неймется ей в этой жизни? В ее возрасте нужно смотреть телевизор, сплетничать с соседками и греться на солнышке, раз уж ей так не хотелось играть старух в театре. А вместо этого она включилась в расследование убийства. Еще и новый метод изобрела — проигрывание ситуации, реконструкцию предполагаемых событий. Быть может, потом театр и в самом деле будет полезен и в таком, утилитарном, смысле? А почему бы нет? Ведь существуют же психологические игры. Муж и жена, к примеру, находятся на грани развода, но психолог их заставляет изобразить двух лающих друг на друга собак, что они и проделывают якобы в шутку, но на самом деле нарыв прорывается, болезнь не загоняется внутрь, оба освобождаются от негативных эмоций, и пелена падает с глаз. Два человека понимают, что нужны друг другу, а временная неприязнь прошла бесследно. И оказалось, что не друг друга ненавидели они все это время, а просто жизнь их загнала в тупик, они срывали друг на друге свое плохое настроение, а вот теперь забрезжил свет, виден выход из тупиковой ситуации, и они поняли, как это важно — беречь друг друга и поддерживать…

В пользу метода старой актрисы свидетельствуют и наивные, забытые детективы начала прошлого столетия. В них ведь все сыщики преподносились авторами как гениальные актеры. Они следили за преступником, изменяя внешность и голос, парик и грим были их непременными спутниками… Даже и в наше время применяют в процессе расследования элемент некоего театрализованного действа — следственный эксперимент. И как ни странно, «проигрывая» вновь свои поступки на том же самом месте, где все и происходило преступник зачастую признается дополнительно и в не раскрытых еще преступлениях.

Кронин бросил взгляд на часы. Хорошо было бы позвонить Елене Ивановне и потолковать об этом ее методе, но… Уже почти двенадцать. Приличные люди не звонят так поздно.

В ту же секунду зазвонил телефон. Кронин торопливо схватил трубку.

— Приличные люди не звонят так поздно, — защебетал в трубку голос пожилой актрисы, — но я бы очень оскорбилась, если бы вы меня зачислили в категорию чересчур благовоспитанных людей. Это так скучно и банально! Мне почему-то показалось, что вам хочется поговорить со мной. Я не права?

— До такой степени правы, что… — голос Кронина дрогнул, — вы даже фразы формулируете точно так, как я только что подумал. Это мистика. И… И мне страшно.

— Фи, — презрительно фыркнула актриса, — не разочаровывайте меня. Нельзя бояться необычного. Нужно идти ему навстречу. Это единственное, кстати говоря, чем человечество и должно заниматься. Жизнь — это школа. Обучение через игру, через проигрывание различных возможных вариантов событий. А если плюс ко всему прочему играешь по собственному сценарию, то обучение проходит во много раз быстрее и увлекательнее. А мы, как правило, все застреваем в одной какой-то ситуации и в одном русле, в одной колее. Необходимо расширять сознание до… до бог весть каких пределов. Необычное есть нечто просто неизученное, неразгаданное. И надо просто изучать и разгадывать, а не бояться. Такое мое мнение. Что вы на это скажете?

— Да все то же: вы — ведьма.

— Премного благодарна за комплимент.

— Знаете, если бы сослуживцы узнали, что я… — тут Кронин сделал паузу, — что я консультируюсь с вами, то…

— Я, разумеется, не психоаналитик, но дело в том, что я жила театром. Я не играла в нем и не работала, а именно жила им. Нет, это очень трудно объяснить. Потому что и многие актеры скажут то же самое. Однако я уверена, что подразумевать под этим они будут лишь жизнь в профессии. Я же имею в виду нечто совсем иное. И по моим понятиям, вообще многие люди не живут, а существуют. Они не анализируют каждый свой шаг, они не наблюдают за собой со стороны, не размышляют: почему поступили так, а не иначе, почему обстоятельства сложились именно таким образом. Я же и в жизни, и в театре, окунаясь в события, одновременно и анализирую происходящее, и к тому же изучаю себя. Так я устроена. Мне это интересно. И поскольку я живу с детства, сколько себя помню, в таком режиме, то я…

— Вы «Homo luden» — «человек играющий», — закончил фразу Кронин.

— Да, точно. Мир и людей я познаю через игру. Спасибо за определение.

Всегда готов…

— Ну вот. Теперь вам стало не так зазорно консультироваться со мной? Я же не лезу на чужую территорию и не воображаю себя сыщиком. Я просто-напросто пытаюсь реконструировать произошедшие события.

— А также отыскивать улики, допрашивать свидетелей..

Оба расхохотались.

— Если мы с вами раскроем это преступление, я попрошу, чтобы вас зачислили в штат, — сказал Кронин.

— Я полагаю, это правильное решение. Пожалуй, я соглашусь на должность «важняка».

— Договорились.

— Вы завтра будете допрашивать Лепницкого?

— Всенепременнейше. И всю их теплую компанию.

— Расскажете о результатах?

— А то как же!

— Ну тогда спать. Утро вечера мудренее.

Забравшись в постель, Виктор Петрович решил на сон грядущий снова почитать дневник Алины.

«Есть счастливые бабы, — писала она, — а мне постоянно не везет. Я знаю, что Светка мне завидует. Какая дура! Это я должна бы ей завидовать. Живет как барыня, одна, в деньгах купается. Шмоток — каких угодно сколько угодно. А квартира, машина? Да мне такого ни в жизнь не заиметь. Я же лопух. А она… Голова. Такие фокусы откалывает! И все ей сходит с рук. Взять хоть этот бордельчик. Все свела к шутке. И мы все у нее на поводу. И все в заложниках. Захочет — всех нас перессорит. Расскажет, кто с кем, — и все. А уж про нас с Сережкой и тем более. Да ну и пусть. Расскажет так расскажет. Я выйду замуж за него. Если не передумает, конечно».

«Эту подружку-бандершу Светлану надо, пожалуй, допросить в первую очередь, — думал Кронин, — она, во-первых, знает все обо всех. Кроме того, она и спровоцировала этот скандал. Одинокая женщина, да к тому же, как выясняется, красивая и богатая, а завидует менее привлекательной, но отчего-то более желанной для мужчин Алине. Она ведь, в сущности, стравила мужиков. А пострадала в результате именно Алина. Так и задумывалось? Разумеется. Наверное, Светлана не рассчитывала на такой успех. Ей важно было вызвать у Шиманского недоверие к жене, заставить их затеять семейную разборку с битьем посуды, даже, может быть, с рукоприкладством. Но убийство… Да, интриганка превзошла саму себя. И если только она уже узнала о трагедии — а она непременно узнала от Лепницких, — то эта дамочка должна куда-то смыться от греха подальше. Что ж, посмотрим. Утро вечера мудренее…»

Догадка Кронина оказалась справедливой — найти Светлану Федоровну Прибыткову ему не удалось. В модельном агентстве, где она была директором, ему сказали, что Прибыткова заболела, по адресу, который ему дали там, Светланы Федоровны не было, соседи о ее местонахождении ничего не знали. Потеряв два часа в поисках свидетельницы, Кронин отправился в музей. Лепницкий встретил его с явным испугом. Он был бледен, руки тряслись, как у заядлого пьяницы, но он был абсолютно трезв. Одет он был, что называется, с иголочки — дорогой костюм, свежайшая сорочка, начищенные до зеркального блеска башмаки. Но мешки под глазами, измятое, хотя и чисто выбритое лицо выступали в контрасте с его одеждой. У него была внешность хорошо вымытого, надушенного и роскошно одетого бомжа, подобранного кем-то на помойке и, шутки ради, переодетого в приличного господина.

— Я не понимаю… — говорил Лепницкий, нервно перекладывая предметы на своем столе с места на место, — при чем туг наша дача? Если бы Алину убили именно там — другое дело. А так… Ну выпили, ну погуляли…

— Была же драка? — не то спросил, не то констатировал Кронин.

— Кто вам сказал?! — вскинулся Лепницкий. Его маленькие глазки под набрякшими веками забегали. — Немножко так… По пьяни побузили… С кем не бывает?

— А наутро убили Алину.

— Не наутро, а через день. Шиманские уехали домой в ночь с третьего на четвертое, сразу же после этой… после этого скандала. А мы с женой еще на день остались. Драка — одно, а убийство — другое. В огороде бузина, а в Киеве — дядька. Мы к семейным разборкам Шиманских никакого отношения не имеем.

— Значит, вы думаете, что убил Шиманский?

— Ничего я не думаю! — нервно вскричал Лепницкий.

— Но ведь у вас на даче Шиманский приревновал Алину к какому-то Сергею.

— Откуда вы все знаете? Вряд ли Шиманский с вами откровенничал. Вы кого-то еще допросили? Наверное, Светку? Вы больше слушайте ее. Это такая стерва! Она же и стравила мужиков. Ей по кайфу, когда все грызутся. Одинокая, уже тридцатник, а замужем не была, вот и злая.

— Расскажите подробнее о ее предприятии, — попросил Кронин, внимательно глядя на Лепницкого.

— О каком предприятии?

— Н-ну… Об этом… О подпольном борделе.

Полное лицо директора музея пошло красными пятнами.

— Вы и об этом знаете?! Ну Светка об этом не могла рассказать… Шиманский тоже. Постойте! — Лепницкий во все глаза уставился на Кронина. — Эта вчерашняя старушка… Она не ваш агент?

— Какая старушка? — удивленно вскинул брови следователь.

Взгляд Лепницкого потух.

— Да так… Одна вчера тут приходила… Не важно. Ни о каком бордельчике я ничего не знаю! — решительно опроверг он.

Виктор Петрович подумал о том, насколько легко вчера было Елене Ивановне задавать вопросы этому человеку и насколько трудно ему, как лицу официальному.

Он записал фамилию предполагаемого любовника Алины. Им оказался Сергей Михайлович Гудков — менеджер фирмы по сделкам с недвижимостью, где и работала Алина. Лепницкий неохотно называл фамилии участников вечеринки, но вынужден был это делать, коль скоро следствие располагало данными об этом сомнительном мероприятии.

— Значит, Гудков Сергей Михайлович, Прибыткова Светлана Федоровна, мы с супругой, — считал он, загибая пальцы, — затем Шиманские там были — это уже шестеро. И еще две семейные пары — замдиректора ресторана «Турист» Большаков Алексей Алексеевич с женой Линой Валентиновной и Додиковы, Семен Степанович и Вера Витальевна.

— А где они работают? — Следователь записывал показания в протокол под испуганным взглядом директора музея.

— Семен Степанович — хозяин казино «Орест» на Старопанской улице, а супруга его нигде не служит. В основном по курортам надрывается.

Он хохотнул было, но тотчас же смолк и бросил быстрый взгляд на следователя.

— Расскажите подробнее о возникшем скандале, — попросил Виктор Петрович.

Лепницкий снова покраснел и опустил глаза. Видно было, что признаваться кое в чем ему не очень-то приятно.

— Мы же взрослые люди… — начал он неуверенно, — в нашей компании мы все друг друга знаем, можно сказать, почти что с детства. Н-ну и… Так как-то… Кто-то из нас однажды завел такой разговор, что, дескать, скучно, надоело все… А Светка толкнула идею об этом бордельчике.

Он покашлял в кулак, выпил водички из графина, потом закурил. Наконец посмотрел на Кронина виноватыми глазами.

— Ну бывает же всякое в жизни! — воскликнул он с горечью. — Иной раз в самом деле тоска возьмет. Все пашешь да пашешь… А радости нет.

Виктор Петрович терпеливо ждал дальнейших излияний.

— Мы приняли эту идею… Ну, как хохму! Честное слово!

А потом… Подвыпили… Ну и… Решили в общем-то попробовать. Туг ведь вся штука в том, — оживился он, — что ты как будто изменяешь, а в то же время, раз не знаешь — с кем, то вроде как и нет никакой измены. — Он подался вперед и, понизив голос, доверительно проговорил: — Как мужик мужику скажу, ты знаешь — в этом что-то есть. Ага! У меня после этого даже с женой как-то… освежились, что ли, отношения. Чисто психологически… И она тоже… Как говорится, трещины в потолке не считает. Честное слово! — Он хихикнул. — Мы даже поделились впечатлениями с ней…

— Как начался скандал? — сухо спросил Виктор Петрович.

Лепницкий опомнился и заговорил серьезно.

— Светка слово нам дала, что никогда и никому не скажет, кого и с кем сводила. А тут вдруг разошлась и сдала Алину и Серегу. Они, оказывается, того… влюбились, что ли. В общем, понравилось им вместе. И она их нарочно сводила.

— Чтобы потом подставить?

— А ведь правда… — Лепницкий выпучил глаза. — Ну говорю же, стерва.

— А что она выигрывала от их ссоры?

— Да ничего! Если Шиманского хотела заполучить, так ведь он бы на ней не женился. Ему вообще, по-моему, все бабы по фигу.

Кронин отметил про себя, что директор музея изъясняется как мелкий шулер. Человек взрослый, больше тридцати, а держится как хулиганистый подросток.

— Я забыл записать в протоколе допроса сведения о вашем образовании, — проговорил он, — продиктуйте, пожалуйста.

Лепницкий смутился.

— Незаконченное высшее, — пробормотал он, — учился здесь, у нас в Зарубинске, в политехническом. Но не закончил. Не мое, — добавил он со вздохом.

— Понятно.

Кронин что-то черкнул в протоколе.

— Прочтите и подпишите, пожалуйста. Тут. Тут и тут. Лепницкий подписал, затем спросил вдруг резким тоном:

— Вы полагаете, что я не вправе руководить коллективом работников музея?

Из его голоса исчезли все тревожные нотки, испарился испуг.

Виктор Петрович удивленно взглянул на него.

— Да нет, мне это совершенно все равно. Подобные вопросы не в моей компетенции.

— А в чьей? Пойдете в комитет по культуре? Будете добиваться моей отставки?

— Да почему?!

— А вот уж это вам лучше знать. Я же морально неустойчив. Да и с «зеленым змием», к вашему сведению, дружен.

Тут он демонстративно подошел к шкафчику, открыл дверцу, достал плоскую бутылочку армянского коньяка «три звездочки», налил стопку и выпил.

— Вам не предлагаю. Вы же при исполнении. Так что молча завидуйте, — хохотнул он и, развалившись в своем кресле, закурил. — Что вам еще угодно узнать из моей личной жизни? Какие интимные подробности?

Кронин встал.

— Где я могу найти вашу супругу? — спросил он, не повышая голоса.

— По коридору направо. Не доходя, упретесь. Главный бухгалтер Лепницкая Лидия Васильевна.

— Да, вот еще. У вас на даче не пропало ничего?

— Да нет как будто.

— Вы держите на даче инструменты?

— Какие?

— Ну, молоток, например, топор…

— А. чем ее убили?

— Молотком.

— Вот черт… Есть там, конечно, и топор, и молоток, но я не проверял, на месте ли они. Сегодня же к вечеру смотаюсь.

— И позвоните мне. Вот телефоны — рабочий и домашний. Звоните в любое время.

Супруга Лепницкого ничего нового Виктору Петровичу не сообщила. Держалась она уверенно, даже слегка надменно. Не церемонясь, закрыла дверь в смежную комнату, где размещались за двумя письменными столами ее помощница и кассир, указала Виктору Петровичу на стул и воцарилась, как на троне, в своем вертящемся кожаном кресле.

— Я только вчера узнала о трагедии, — заговорила она низким голосом, четко выговаривая слова.

Чувствовалось, что эта женщина привыкла быть на виду, привыкла, что с ее мнением считаются, к ней прислушиваются. Умная, волевая. И достаточно яркая. Внешность ее поражала буквально с первого взгляда: чуть изогнутый книзу тонкий, хищный нос, очень полные губы, покрытые темно-вишневой помадой, большие черные, глубоко запавшие глаза, коротко стриженные темные волосы. «Пифия!» — подумал Кронин.

Ему хотелось тотчас же встать и уйти, так неуютно было в ее присутствии. Казалось — заколдует, замордует… Живым не выберешься. Странные женщины ему встречались, однако, в последнее время. Начать с Галины. Как он сошелся с ней, он сам не понимал. Просто подпал под ее чары, да и только. Пожалуй, Лепницкий тоже околдован своей женой. Барахтается в паутине черной магии — и выбраться не может. Вот оттого и пьет.

Кронин поймал себя на том, что в упор смотрит на Лепницкую и ничего не говорит. Даже папку свою не раскрыл. Лидия Васильевна отвечала ему чуть насмешливым взглядом.

— Значит, только вчера узнали об убийстве Алины Шиманской, — промямлил он.

— Только вчера.

— Меня интересуют события, произошедшие на вашей даче во время майских праздников.

— А никаких событий не было. Просто все мужики передрались. И только.

— Из-за чего?

— Из-за банальной провокации. Вы уже знаете о наших милых шалостях?

Кронин кивнул. В глазах Лепницкой не было даже тени стыда. Напротив. Ее взгляд был настолько пронизывающим и откровенным, словно она и его приглашала присоединиться к этим их «милым шалостям».

— Ну, значит, знаете и о Светлане.

Кронин, не поднимая глаз, записывал ее слова в протокол.

— Светлана Прибыткова у нас генератор идей. Гениальная женщина! Была сначала манекенщицей, моделью, а теперь — директор-распорядитель модельного агентства. И денежку она умеет делать. Нигде своего не упустит. Бизнеследи зарубинского розлива. У нас ведь в Зарубинске официально малый бизнес отнюдь не процветает, а неофициально… Он уж давно не малый, а большой. Очень большой.

— А именно?

— Все. Больше — ни слова. Ничего не знаю, не вижу, не слышу, не скажу. Что вас еще интересует?

— Все.

— Все о Светлане Прибытковой или все обо всем?

— Обо всем, что, на ваш взгляд, может пролить свет на преступление.

— А вы, значит, так вот и будете записывать за мной в своих бумажках?

— Буду.

— Так не пойдет. Ну кто и что вам может рассказать в подобной обстановке? Вы приезжайте к нам на дачу…

— Непременно.

— Да-а?! И примете участие…

— Нет, не приму. У меня есть любимая девушка…

— И ее приводите. Мы всем найдем партнеров. Развлечетесь.

Лепницкая так явно издевалась над представителем закона, что Кронину хотелось влепить ей хорошую оплеуху.

— Не будем отвлекаться, — произнес он как можно более сдержанно.

— Но хотя бы чаем вас угостить вы мне позволите?

— Позволю.

Лепницкая прошла на своих шпильках к двери, открыла ее и коротко бросила кому-то:

— Рыжик, чаю подай.

И почти тотчас же с подносом в кабинет вплыла «рыжик» — одна из тех молодых женщин, что размещались в смежной комнате. Как видно, ей был известен ритуал приема гостей, и чай она заранее приготовила по собственной инициативе.

— Умница, — кивнула ей главный бухгалтер, когда «рыжик» — молодая, лет девятнадцати, светловолосая девушка — расставила на столе чашки и разлила в них чай. — Можешь идти, — проговорила Лепницкая и легонько шлепнула девушку по заду — точно так, как это мог бы сделать мужчина-босс.

Девушка вспыхнула и торопливо вышла, а Лепницкая бросила в высшей степени вызывающий взгляд на следователя.

«Вот оно что, — подумал тот, — теперь с вами все ясно, миледи».

Вслух же спросил:

— У Шиманской были враги?

— Конечно, — не задумываясь ответила Лепницкая, мы все враги друг другу.

— Ну не друзья же, в самом деле. Женщины все — соперницы, врагини, а мужики — самцы… Они тоже воюют друг с другом из-за самок. Мы прикрываем эти отношения дипломатичностью, воспитанностью, вежливостью, в силу того что мы цивилизованные люди. Но глубинная суть их враждебна! Попробуйте мне возразить.

— Да нет, не буду.

— С вами скучно беседовать.

— Я не беседовать сюда пришел.

— Ах да!.. Допрашивать. Совсем забыла. Вы красивый мужчина, а я при виде красивых мужчин становлюсь несколько рассеянной.

«Ну ей-богу, ведет себя как мужик», — едва не скрипнул зубами Кронин.

Он ненавидел женщин, которые шли в атаку на мужчин. Считал, что любить такую женщину — это скрытый гомосексуализм. Было в Лепницкой что-то неприятное. Эта ирония в каждом слове… Она шла не от самозащиты, вовсе нет. То были явный цинизм и неприкрытая бесстыжесть. Лепницкой нравилось шокировать людей. Она считала это признаком силы. Амазонка двадцать первого века… Но и помимо чересчур раскованного поведения, что-то в ней вызывало неприязнь. Чисто внешние факторы. А ведь она очень красива. Вот только… Глянцевой какой-то красотой. Как будто не живая женщина сидела перед Крониным, а кукла говорящая. Ухоженная, подтянутая, лицо поблескивает матово, как мрамор. Статуя. Мертвая субстанция. Да, она не живой человек. И пахнет от нее какой-то болотной гнилью. Знакомый запах!

— Можно вопрос несколько… личного характера? — произнес он, глядя в глаза этой надменной бизнес-вумен.

— О да, конечно, почему бы нет?

— У вас духи такие… Необычные.

— О-о! — расхохоталась она. — Вот уж и впрямь не ожидала. Что, хотите купить такие же своей малышке? Не советую. Ваша девушка, должно быть, этакая ромашка полевая. Ей пойдут больше сладкие духи, с запахом карамелек. А мои… Это — «Черная магия». И вам они не по карману.

Кронин шел из музея пешком и прокручивал в памяти встречу с Лепницкой. Духи… Те же самые духи! И вся эта манера поведения — вызывающе-наглая, как будто бы она хотела ему сказать: «Да, я убила. Но у тебя, плебей, кишка тонка меня поймать». Мотив? О, у нее мотив готовенький: все люди — враги друг другу. И на вопрос о молотке она ответила туманно:

«Моя профессия — не гвозди забивать. Наличием или отсутствием на даче подобных предметов никогда не интересовалась…»

Да-а… Не простая дамочка, с секретом. Если она — убийца, то «расколоть» ее будет непросто. А без ее признаний доказать вину не представляется возможным.

«Не будем торопиться с выводами, — подумал он, — но дать задание операм последить за дачкой надо будет».

Елене Ивановне удалось невозможное — она была приглашена на чай к Зинаиде Николаевне, соседке Шиманских. Зинаида Николаевна Чуева жила напротив них, в тридцать восьмой квартире. Ей было под восемьдесят, жила она одна, но ее навещала племянница, помогавшая ей по хозяйству. Сама Зинаида Николаевна почти не выходила из дому, разве только в погожий денек посидеть на скамейке, но и то неохотно, все больше на балконе дышала воздухом.

— Такая жизнь пошла противная, — говорила она, — что и видеть ничего не хочу. Все не наше какое-то. На магазинах буквы иностранные. Еды полно, а купить не на что. Молодежь матерится, девки курят. Целуются прилюдно — все бесстыжие. И пиво из бутылок пьют. Срамота одна.

К утру седьмого мая Зинаида Николаевна уже немного успокоилась после страшных Событий, и когда Елена Ивановна позвонила ей, то она неожиданно обрадованным голосом попросила ее:

— Вы бы зашли чайку попить. Оля сегодня не придет, а мне так скучно.

Елена Ивановна сгребла в целлофановый пакет все, что нашла в холодильнике, и поспешила в соседний подъезд. За чаем Зинаида Николаевна болтала без умолку.

— Говорю Оле — переезжай, говорю, ко мне. Нет, ни в какую. Тут центр города, все магазины рядом. А уж медсестрой во вторую поликлинику устроиться — раз плюнуть. Ведь персонала везде не хватает. Нет, не хочу, говорит, я, мол, в своей больнице уже привыкла. Она работает в шестой. Конечно, рядом с ее домом, через дорогу. Но и вторая отсюда — всего две остановки. Зато квартиру-то свою сдавала бы, пока я не помру, была бы денежка. А как помру, то уж где хочет пусть живет — хоть у себя, хоть здесь…

Елене Ивановне большого труда стоило перевести разговор на интересующую ее тему. Чуева потому и болтала много, что старалась избежать неприятных вопросов. Однако свою роль сыграл рижский бальзам, который Елена Ивановна предусмотрительно захватила с собой. Несколько капель в чай старушке — и та в конце концов запела соловьем.

— Леночка, душечка, пойми меня, — прикладывала она платочек к сухим глазам, — вот ты мне говоришь: открой, мол, следователю дверь да побеседуй с ним. А вдруг убийца-то узнает? Я за газетой вниз пойду, а он и меня по голове тюк молотком — и все дела. Ведь с виду вроде хлипкий — мальчонка-то тот, а погляди, что натворил.

Гринева затаилась, боясь пошевелиться, чтоб не вспугнуть рассказчицу. Но та уже опомнилась и прикусила язычок. Елена Ивановна сделала вид, что информация совсем не интересна ей. Лучший способ узнать что-либо — не выпытывать и не настаивать, а сделать так, чтоб человеку самому захотелось обо всем рассказать. Елена Ивановна добавила в чашку хозяйки чаю и плеснула туда хорошую порцию бальзама.

— Мне нравилась эта семья, — заговорила она, грустно покачивая головой, — ничто не предвещало такой трагедии…

— Ничто не предвещало?! — воскликнула Зинаида Николаевна. — Да ведь они ругались, что ни день. А ежели в семье нет лада — быть беде.

— В самом деле? А я-то думала, что они живут дружно…

— Ну да уж, дружно… Как бы не так. Уж я-то знаю. Нет, — спохватилась Чуева, — я не подглядывала, не подумайте.

— Конечно, — успокоила ее актриса, — тут и подглядывать не надо: все на виду и без того. Соседи же.

— Вот-вот, — обрадованно подхватила Чуева, — все на виду, правда твоя, Еленочка. Ой, — вдруг хихикнула она, — я тебя то на ты, то на вы, уж извините. Вы ж намного моложе меня.

— Да ерунда, — отмахнулась Гринева, — какая разница. Как вам удобно, так и называйте.

— Ну все ж таки. Вы же артистка, а я прядильщицей всю жизнь на комбинате. Как говорится, разница большая. Когда ты переехала сюда, — доверительно заговорила она, — уж тут тебя так обсуждали! Во дворе-то…

— Да я знаю.

— Все удивлялись, что мужики к тебе не ходят табуном. У нас же, у простых людей, понятия какие? Артистка — значит… Ну… Эта самая… Ну, сама понимаешь.

— Да все это не важно, — улыбнулась Елена Ивановна, — тем более что я уже старуха.

— Да ну, — горячо возразила собеседница, — ты еще ого-го! Тебе еще и замуж можно запросто.

— Замуж — это ведь тоже риск большой, — свернула на нужную тему самозваная сыщица, — вот Алина, пожалуйста, жила себе за мужем как за каменной стеной, а что вышло? Я вот все думаю: не муж ли ее стукнул тем молотком?

— Да что ты, — замахала руками Зинаида Николаевна, — не Женька, нет, Женька тихоня. Это парнишка тот, я говорю тебе. Он же последний заходил в тридцать девятую. Женьки и дома уже не было. Я за газетой собралась как раз, ну вот и глянула в глазок — нет ли кого там, на площадке. А он звонит в тридцать девятую. Алина дверь приоткрыла и говорит: «Чего тебе?» А парнишка-то ей отвечает: «Поговорить хочу». Ну она и впустила. Не ведала, бедняга, что это смерть ее пришла.

Зинаида Николаевна всхлипнула: сказывалось благотворное действие бальзама. «Лучше всякого детектора лжи», — подумала Гринева.

— А он какой был из себя, этот парнишка?

— Ну-у… Я лица-то не видела, он же спиной стоял. Щупленький. В курточке. Кепка на голове. В руках — пакет целлофановый. Большой такой. И все. Куртка синяя вроде. Короткая. Куртка, брюки — эти вот джинсы ихние, молодежные — да кепка. А больше я ничего и не приметила. Потому следователю я и не стала даже дверь открывать. Что я скажу? Лица-то я не видела.

— А вы к Евгению Леонидовичу как относитесь?

— К Женьке-то? Хорошо. Представительный мужчина. И слова зря не скажет, не балаболка какая-нибудь. Самостоятельный. И вежливый. Всегда поклонится: «Здравствуйте, Зинаида Николаевна». Я еще и завидовала этой Алине. Вот ведь достался же мужик. А она его прямо ни в грош не ставила. Вечно сквозь зубы с ним. Глянет — рублем подарит. С такой ненавистью… А он все терпит. Вот уж порядочный мужчина!

— А любовниц у него не было, случайно?

— Ни-ни! Об этом даже думать позабудь! Говорю ж — человек самостоятельный. Ученый. Как начнет говорить — заслушаешься прямо. И голос у него такой, и все манеры… Алинка — что? Простая, хоть и в Москве училась, а не пристало к ней. Как была дочка прачки, так ею и осталась. А он… Ну прямо граф какой-нибудь из прежних… Видать, кто-то в роду был… Непростой человек.

— Ну вот. А следствие считает, что это сам Шиманский убил жену, — испытующе глядя в лицо собеседнице, произнесла актриса.

— Вот те на! — испуганно воскликнула Чуева. — Как же так? Это что же такое? Ведь он ни сном ни духом!.. Его и дома даже не было! Я же потом-то вышла за газетой. Смотрю — дверь приоткрыта. Заглянула: Алина лежит вниз лицом, вся голова в крови, и молоток рядом валяется. Я сразу же в милицию звонить и вам. Прошло-то всего ничего с того времени, когда парнишка позвонил в квартиру. Я только в кухню сходила — чайник забыла выключить, он засвистел как раз. Выключила, потом тапочки переобула, взяла ключи и вышла из квартиры. Я даже слышала, как дверь в подъезде хлопнула! Наверняка это парнишка убегал! А вы говорите — Женька! Не мог он! Не было его!

— Ну все равно его посадят. Да нет, пожалуй, не посадят, а расстреляют, — со вздохом проговорила Гринева.

— Да как же это может быть? Невинного?!

— Так все улики против него. Никто парнишку этого не видел. Кроме вас… Но вы же следователя на порог не пускаете. А я тоже не имею права без вашего согласия рассказать ему…

— Все расскажи, Еленочка, все расскажи! И я с ним тоже… Как на духу… Пускай приходит.

— А если вызовут в прокуратуру?

— А ты пойдешь со мной?

— А как же!

— Ну так в чем дело? И я пойду. А надо — и на суде все расскажу! Такое дело… Расстрелять невинного… Такого человека! Не допущу!..

Через полчаса следователь сидел напротив двух женщин и записывал в протокол показания Зинаиды Николаевны.

— Неужто расстреляют Евгения Леонидыча? — вдруг оборвала себя на полуслове Чуева.

Кронин вскинул на нее удивленный взгляд и тут же почувствовал, как под столом ногу его слегка толкнули. Он глянул на Гриневу и, увидев ее смеющиеся глаза, обо всем догадался.

— Тайна следствия, — буркнул он неопределенно. Зинаида Николаевна была так напугана этим заявлением, что еще с большим пылом продолжила рассказ:

— Хлипкий такой мальчонка, в синей курточке. Не на меху, а тонкая такая… Что за ткань, уж не знаю. Вот была раньше ткань «болонья», из нее тогда шили плащи — похоже. Ну и брюки на нем были. Джинсы. И еще кепка…

Елена Ивановна неожиданно встала, извинилась и куда-то ушла.

Зинаида Николаевна продолжала:

— А вот лица-то я не видела.

— Это плохо, — вздохнул Виктор Петрович.

— Знать бы… Я б выглянула да окликнула его, парнишку этого… А так… В глазок смотрю — стоит и звонит в тридцать девятую. Потом Алина дверь открыла, спросила, что, мол, надо. Поговорить — отвечает. Ну и зашел он к ней. А у меня, как на грех, чайник засвистел. Я и пошла на кухню. Выключила. Потом — в прихожую обратно. Тапки переобула, кофту теплую набросила, ключи взяла от почтового ящика… Потом опять вернулась в кухню — проверила конфорку. Показалось, что чайник убрала, а конфорку не выключила. Оказалось, что выключила. Ну и пошла себе. Смотрю: дверь у Шиманских открыта…

— Настежь?

— Да нет, чуть-чуть… Так… Приоткрыта вроде. Кричу: «Алина!» Тишина. Тут дверь в подъезде хлопнула. Я себе думаю: она, значит, ушла, а дверь открытую оставила? Или Женя вернулся? Опять кричу: «Алина! Женя?» И опять тихо. Мне что-то жутко стало. Стою в сомнении — зайти ли, нет ли… И главное, в подъезде больше никого, все на работе. У нас квартир-то всего восемь. На первом этаже нету совсем, там магазин, а на других — по две на площадке, вот и считайте. И всех жильцов я знаю — население работающее. Утро, все на работе. Я одна во всем доме, выходит. Во всем подъезде то есть. Как не испугаться? Все же, думаю, гляну. И глянула…

— Она лежала вниз лицом?

— Ага.

— И молоток валялся рядом?

— Точно. И кровища вокруг головы.

— Вы к ней не подходили?

— Нет. С порога глянула… Так сразу видно — неживая. Я сейчас же звонить…

На этих словах раздался протяжный звонок в дверь. Зинаида Николаевна от неожиданности даже подскочила и схватилась за сердце:

— Он… За мной пришел… Догадался, что я его видела.

— Посмотрите в глазок. И не бойтесь. Ведь я же рядом.

— А пистолет у тебя есть? — от страха переходя на ты, спросила старушка.

— А как же. Ничего не бойтесь.

Кое-как Чуева добралась до двери и приникла к дверному глазку. И тотчас же отпрянула:

— Он! Я ж говорила! Теперь звонит в тридцать девятую.

— Посмотрите внимательно — может, не он?

— Да говорю же!

Она опять уставилась в глазок, шепотом комментируя:

— Куртка синяя, джинсы… И кепка. Главное — рост такой же. Тот же самый! Вот гляньте: цифра «39» как раз над кепкой. Точно он!

Кронин рванул на себя дверь, парнишка обернулся… и оказался Еленой Ивановной!

— Это следственный эксперимент, — заявила она.

— Батюшки-святы! Да ты что?! — накинулась на нее Чуева. — До инфаркта меня довела! Ну, спасибо! Вот удружила по-соседски… Так и ума можно лишиться!.. Ну ты что?!

— Извините, пожалуйста, — торопливо заговорила Елена Ивановна, — если бы я предупредила вас, вы были бы пристрастны. А так вот… вдруг… нечаянно… не будучи подготовленной… Что, я похожа на него? Рост такой же? Комплекция?..

— Вы меня извините, конечно, — заговорила Зинаида Николаевна со слезами на глазах, — но я от вас не ожидала. Я понимаю — вы артистка, а я так… Не пойми кто. Но все ж таки надо, и совесть иметь, а не пугать людей, не изгаляться. Я давно знала, интеллигенция вся ненормальная, с заскоками. В голове тараканы.

И она, резко повернувшись, ушла на кухню.

— Она узнала? — шепотом спросила Кронина пожилая актриса.

Ему было и смешно, и досадно.

— Вы в детстве были, вероятно, непослушным ребенком? — сухо спросил он, в свою очередь.

— Ошибаетесь. Очень послушным. Даже слегка затюканным.

— В это трудно поверить.

— Ну так узнала или нет?

— Узнала. Но я прошу вас…

— Хорошо. Больше не буду.

И, перепрыгивая через две ступеньки, она сбежала вниз.

«Ну и чудачка! — подумал Кронин, глядя ей вслед. — Но, однако, она опять мне помогла».

Несколько дней Елена Ивановна вела себя прилично и не вторгалась в следственный процесс. Зинаида Николаевна бросала трубку в ответ на ее звонки, Шиманский при встрече сухо кивал и торопливо проходил мимо, Юля гуляла в окружении детей, и расспросить ее о чем-либо больше случая как-то не представлялось. Кронин вообще забыл о своем добровольном помощнике. Гриневой стало грустно и одиноко. Она пошла в библиотеку. Взяла там «Лолиту» Набокова, несколько книжек Агаты Кристи и Маринину. Положив книги на стойку, она вынула из бумажных кармашков внутренней стороны обложки формуляры и стала их заполнять.

— Ну что вы там пишете? — раздался над ее ухом мужской голос. — Сегодня же десятое число, а не седьмое.

Елена Ивановна сняла очки и медленно повернулась. Перед ней стоял мужчина лет шестидесяти весьма импозантной внешности,

— Живете в прошлом? — спросил он..

— В далеком будущем. А прошлое само вторгается без разрешения. Стоит задуматься, как оно тут же начинает брать верх. Даже, как видите, водит моей рукой.

— Что же произошло седьмого мая?

— Я провела удачный следственный эксперимент.

— Вы — сыщик?

— Да. Вас это удивляет?

— Отнюдь. И выбор книг об этом же свидетельствует. Только при чем Набоков и именно его «Лолита»?

— Очень даже при чем.

— О-о… Что… преступник — педофил?

Пожилая актриса кивнула. Ей нравилось беседовать с ровесниками. У их поколения было прекрасное чувство юмора, сейчас, правда, слегка окрашенное грустью, — влияние возраста, смены жизненного уклада… Но тем не менее шестидесяти- и семидесятилетние люди были намного приятнее в общении, чем более молодые. В тех чувствовалось напряжение. Было в них нечто заданное, неестественное. Что-то от роботов, пожалуй. Ей захотелось обсудить эту тему с симпатичным незнакомцем.

«Как бы вовлечь его в беседу?» — подумала она.

Но вовлекать и не понадобилось. Он и сам был как будто рад возможности пообщаться. Пошел за ней в гардероб, подал ей плащ.

— А у вас что за книги? — спросила Елена Ивановна.

— Да вот… Иван Ефремов: «Лезвие бритвы», «Час быка», «Туманность Андромеды». Не могу без него. Перечитываю то и дело. В особенности «Час быка».

— Понимаю, — кивнула Елена Ивановна.

— Вы в самом деле понимаете? — Он недоверчиво покосился на нее.

— А как вы думали? — усмехнулась актриса. — Понимаю. И кое-что знаю.

— Вы понимаете, что это… не простая фантастика?

— Еще какая не простая! Чертеж возможного будущего. Набросок. Сценарий. Дорожный указатель. А также надпись на камне: «Направо пойдешь…» И так далее.

Они вышли на улицу. Весна была в самом разгаре.

— Послушайте, — предложил незнакомец, — давайте сдадим книги в гардероб и прогуляемся по набережной!

Они сложили книги в огромный целлофановый пакет, незнакомец отнес его гардеробщице и вернулся к Елене Ивановне, которая медленным шагом шла к набережной Волги. Солнце стояло в зените, воздух был чистым и свежим, и все вокруг казалось праздничным. Они свернули к городскому саду и стали не спеша прогуливаться по его аллеям на кругом берегу.

— Давно я не гулял вот так, бесцельно, — усмехнулся незнакомец и вдруг спохватился: — Я же забыл представиться! Чудин, — поклонился он церемонно, — Павел Прокофьевич.

— Чуден Днепр при ясной погоде, — ехидным голосом, растягивая слова, заговорила Елена Ивановна, — чуден Павел Прокофьевич…

Незнакомец обиделся.

— Вам не понравилась моя фамилия? Конечно, где уж нам… У вас небось что-нибудь этакое… Звучное… Гриневская, к примеру. Или Гринева.

Елена Ивановна все поняла: бывший поклонник ее таланта, театрал. Пять лет, как она оставила подмостки, а ее до сих пор узнают. Она вздохнула.

— Что вы? — удивился ее собеседник. — Вам неприятно, что вас помнят? И вообще почему вы оставили сцену? Я преклонялся перед вашей леди Гамильтон. В особенности эта последняя сцена, когда вам сообщают, что лорд Нельсон, умирая, завещал вас Англии. Вы были в длинном белом платье с широким, очень длинным красным шарфом и стояли на авансцене, оформленной в виде корабельного носа. И так стремительно делали движение вперед, на зрителя, что я всегда боялся, как бы вы не сорвались вниз. Но всякий раз вы замирали точненько на краю, хотя и не глядели под ноги. Вы смотрели куда-то вперед, выше наших голов, как будто видели его там… И тихо-тихо так произносили: «Он завещал меня Англии?! Бедный маленький Нельсон…» А по щеке у вас ползла слеза… Всегда — только одна.

— Да, это было важно, — подтвердила Елена Ивановна, — чтобы слеза была только одна.

— Вы хотите сказать… Вы… как-то регулировали этот процесс?

— А как же?! — в удивлении вскинула бровь пожилая актриса. — Я ведь не сумасшедшая. Я же актриса, а не леди Гамильтон. Я лишь входила в ее образ. И важно было соблюсти все рамки. Да. Все должно быть под контролем. В том числе и эмоции. Даже в первую очередь. Наше дело — воздействовать и этим способствовать очищению души смотрящего спектакль. Для актера неконтролируемые эмоции — это грязь. Да, это грязная, небрежная работа. Необходимо научиться брать управление собой на себя. И хороша бы я была, если б позволила разводить сопли на сахарине там, где этого вовсе не требуется.

— Но как же это получалось… чтобы одна слеза? Только одна?!

— По моему желанию, — с важностью отвечала актриса и более не пожелала говорить на эту тему.

— Ну хорошо… — почесал затылок собеседник, — о чем же будем говорить?

— О вас.

— Это неинтересно. Я инженер-электронщик. В прошлом году вышел на пенсию. Холост. Родственников не имею. Живу один. Занимаюсь изобретательством.

— И что же вы изобрели?

— Много всего. И я еще в процессе. Это безумно интересно. Я непременно разгадаю тайну вечного двигателя.

— Вот это хорошо.

— Вы одобряете?

— Еще бы нет! Конечно! Разумеется! Я сразу поняла, что вы то, что мне надо.

— Вот как?..

— Ну да. Я тоже, видите ли, заимела хобби. Хочу приняться за написание детективных произведений. Но прежде нужно попытаться проявить себя в деле. Вы меня понимаете?

— А как же! И с радостью вам помогу.

— Это именно то, что мне нужно. Я кое-где уже успела побывать, но не все удалось мне там выяснить. И непременно нужен надежный напарник.

— Я не только напарником — я и сообщником готов стать.

— Надеюсь, этого не потребуется. Мы будем действовать в рамках закона. Насколько это будет в наших силах…

— Итак, преступник — педофил. И мы с вами должны доказать это.

— Не совсем так. Преступление в отношении несовершеннолетней имело место много лет назад. Нашей «Лолите» было тогда четырнадцать, и она сама влезла в постель к нему. Он был женат на ее старшей сестре, девчонка жила с ними, ну и… Словом, она благополучно родила, а ее сестра с мужем-педофилом удочерили новорожденную…

— Ну и дела!.. — перевел дух пораженный Павел Прокофьевич.

— Это еще не все. Пятого мая, то есть буквально пять дней тому назад, жену этого человека нашли убитой в их собственной квартире. Орудие убийства — молоток — валялось рядом. Я вошла туда сразу после отъезда милиции и следователя прокуратуры. И под вешалкой обнаружила носовой платок, не принадлежавший хозяйке.

— Как вы узнали это? — вскинул брови Чудин.

— Да очень просто. Я видела, что у Алины — так звали убитую — были платки простые, из дешевой ткани. А этот — кружевной, белейший, из тончайшего батиста. Платок истинной леди. Кроме того, от него пахло дорогими духами. Притом надушен он был так, что и в прихожей стоял запах этих духов.

— То есть поскольку запах духов свежий, стало быть, платок обронили в день убийства?

— Именно. И духи эти — композиция, смесь «Черной магии», «Пуазона» и «Опиума». У Алины таких отродясь не водилось. Она любила сладкие духи.

— А отпечатки пальцев на орудии убийства…

— Стерты.

— Так… Что же получается? Убийца — женщина?

— Не знаю.

— А мужу это было выгодно?

— Еще как выгодно! Жена с ним собиралась разводиться. Он, правда, это отрицает, но все шло именно к тому. И в этом случае дочь оставалась с женой — ведь суд обычно оставляет ребенка с матерью. Квартира тоже под вопросом — в лучшем случае ему бы при размене досталась комната в коммуналке… Но это даже и не главное. Все дело в дочери. Ведь девочка не знает, что ее мать на самом деле — мачеха. То есть знает, но…

— Так знает или нет?

— Вы понимаете, Алина вела дневник. И Юля — девочка эта — нашла его и прочитала. Но мне, однако, удалось убедить ребенка в том, что ее мама просто пыталась написать детективный роман…

— Вам в самом деле удалось убедить в этом девочку?

— Не знаю. Юля очень умная… Не по годам.

— Да они все сейчас такие. Сколько ей?

— Десять.

— Хо! Десять! По нынешним временам, считай, что взрослый человек. Это мы в десять лет были наивными детьми.

— Вот это меня и пугает. Такая травма для ребенка!

— Она что… видела мать убитой?

— Слава Богу, нет. Была в школе. Отец отвел ее туда и пошел за покупками…

— Нет, вероятно, он сначала тюкнул супругу молотком, а потом уж пошел за покупками.

— Может, и так.

— Наверняка.

— Нет, я предпочитаю все-таки разрабатывать несколько версий на первом этапе.

— А следователь позволяет вам?..

— Нет, конечно. Однако поначалу мне удалось втереться к нему в доверие. Я помогла ему: нашла платок, обнаружила запах духов в прихожей, а также побеседовала с девочкой и вызвала ее на откровенность. Все это удалось мне благодаря тому, что я лицо неофициальное. И он отлично это понимает. Но в то же время моя деятельность хотя и не мешает следствию, но все же… Словом, он перестал со мной общаться. Но мне не хочется бросать… Это так интересно… И… Я могу ведь быть полезной. И потому… Я предлагаю нам с вами вместе так… потихоньку… ну… как будто бы мы частные сыщики, но без лицензии. Вы понимаете меня?

— Конечно. И согласен. Но прежде вы должны, уж извините, выложить всю информацию, которую вам удалось раздобыть. Итак, стало быть, при разводе девочка осталась бы с мачехой в квартире, а господин «как-его-там» — при своих интересах. То есть ни с чем.

— Именно так. Шиманский Евгений Леонидович остался бы без жены, без дочери и без квартиры.

— И для него всего обиднее было бы то, что он, родной отец, как говорится, побоку, а его дочь остается с мачехой, сама того не зная… Или зная.

— Или зная.

— А что родная мать?

— Не замужем. Ей сейчас лет двадцать пять. Приходила скандалить. И была при этом в легком подпитии.

— Ага. Вот даже как… А она не могла убить? Ведь у нее-то был мотив?

— Не знаю… Девушка импульсивная, но слабохарактерная. Обижена скорее не на сестру, а на своего совратителя. Хотя, вы знаете, был такой любопытный момент… Юля вдруг заболела. Потом уже выяснилось: ей в школе сказали, что мать убита. Она ушла с уроков, придя домой, спросила у отца, где мать, он ей что-то наврал, однако же неубедительно, а когда появилась в квартире Валентина — это было при мне, — девочка обвинила ее в убийстве своей мачехи!

— Родную мать?

— Родную мать. Это случилось на второй день после убийства. Я зашла к ним, чтобы помочь: Шиманскому надо было по делам идти в связи с похоронами, а тут неожиданно дочь почувствовала себя плохо и, как я уже говорила, пришла домой раньше времени. Я уложила Юлю спать, а сама быстренько провела обыск…

— Что-о?!

— А чего вы удивляетесь? Следователь при осмотре места преступления мог что-то упустить. Ведь не обратил же он внимания ни на запах духов в прихожей, ни на платок. Только я, зная, что таких платков у Алины не было и такими духами она не пользовалась, могла заметить это все.

— А муж заметил?

— Нет, конечно. Платок валялся на полу. Следователь сказал мне, что они его даже подняли, осмотрели на предмет следов крови — а вдруг им вытирали молоток? — но, ничего не обнаружив, бросили на вешалку, где я его и обнаружила. Шиманский же вообще не обратил внимания ни на платок, ни на запах духов.

— А он не мог прийти с любовницей после того, как отвел девочку в школу? Пришли, убили и ушли? А потом он вернулся как можно позднее якобы из магазина.

— Теоретически возможно. Но… Похоже, у него не было любовницы. И… он… как мужчина… в общем…

Павел Прокофьевич с изумлением воззрился на говорившую:

— Вам-то откуда известны столь интимные подробности?!

— Видите ли… Я не все еще вам рассказала.

— Ах, даже так?!

— Оставьте этот тон, Павел Прокофьевич! Иначе я расторгну наше соглашение о сотрудничестве.

— Это не в ваших силах. Оно подписано кровью. Выкладывайте ваши тайны.

Вздохнув, актриса продолжала:

— Они — Шиманский со товарищи — устроили бордель на даче у одного из них.

— Час от часу не легче! Педофилы, бордели… Содом и Гоморра! В какие времена мы угодили?!

— Что делать? Времена не выбирают.

— А вы-то как узнали о борделе?

— Я работала. Проводила расследование. А теперь предлагаю вам в него включиться. И без всяких эмоций. Если вы будете тут ахать, охать и возмущаться — ничего не получится. Излишние эмоции размывают результаты анализа. Аналитический процесс требует сосредоточения, а неконтролируемые эмоции разбивают внимание. Мысль начинает двигаться хаотически, а не в нужном направлении, сознание становится калейдоскопичным. Как в той детской игрушке: поверни — и узор из стекляшек изменяется принципиальным образом. Мы же должны свое сознание делать целостным. Ведь мир, воспринимаемый нами, целостен, как мозаичная картина, а не изменчив, как узор в калейдоскопе. Значит, нужно уметь брать управление собой на себя и контролировать эмоции, а не идти у них на поводу.

Павел Прокофьевич виновато вжал голову в плечи и, покосившись как-то сбоку на актрису, пробормотал:

— Уж и не знаю, что сказать. Я поджал хвост и жду побоев. Но впрочем, довольно шуток. Признаю вашу правоту. Давайте сядем, и вы расскажете мне все про их бордель.

Они выбрали скамью с видом на Волгу, и, глядя на воды величавой реки, Елена Ивановна подробно поведала Павлу Прокофьевичу все детали убийства и связанного с ним расследования — все, что ей удалось узнать самой и выудить у осторожного следователя. Последний эпизод с переодеванием в подростка заставил Чудина задуматься.

— А если это был не подросток? — спросил он.

— А… кто? Что… вы думаете, это могла быть переодетая женщина?

— Почему нет? Соседка же узнала в вас его. Соседка — пожилая женщина. Со спины женщина в брюках вполне могла ей показаться мальчиком, если она такой комплекции, как вы.

— Такой комплекции, как я…

Гринева вдруг вскочила.

— Идемте! Мы должны искать женщину в брюках и синей куртке моего роста и моей комплекции. Или женщину, или подростка.

Павел Прокофьевич тоже встал и, возвышаясь над хрупкой женщиной, спросил с усмешкой в голосе:

— А где мы, уважаемая леди, будем искать этого человека? Бегать по городу и отлавливать всех, кто подходит под описание?

— Идемте.

Елена Ивановна решительно зашагала к дому.

— Может быть, книги заберем в библиотеке? — напомнил Чудин.

Актриса резко развернулась в другую сторону и, не сбавляя шага, двинулась к библиотеке, которая располагалась совсем рядышком с ее домом. Едва Чудин вышел с пакетом, Елена Ивановна поспешила к дому.

— Оставим книги у меня и зайдем к Зинаиде Николаевне.

— Можно узнать, зачем?

— Уточнить приметы. Ждите, я быстро.

Она вошла в подъезд. Чудин остался ждать на улице. Он закурил, разглядывая двор. Все как везде — турник, песочница, много деревьев, есть даже клумбы с недавно высаженными цветами. Даже не верится, что где-то здесь, в обычном доме, в обычной квартире, совершено убийство.

Вскоре Елена Ивановна, выпорхнув из своего подъезда, повела Чудина в соседний.

Пугливая Зинаида Николаевна на этот раз открыла дверь и впустила не только Елену Ивановну, но и совершенно незнакомого мужчину, сопровождавшего актрису.

— Мы должны спасти Евгения Леонидовича от расстрела, — заговорила с ходу Елена Ивановна.

Чудин захлопал в удивлении глазами и открыл было рот, но актриса схватила его руку и крепко сжала.

— А-а… Ну да, — кивнул он.

— Мы с Павлом Прокофьевичем помогаем следствию. Павел Прокофьевич — известный эксперт-криминалист. И вы на меня не должны обижаться, Зинаида Николаевна. Ведь мы расследуем убийство. Согласитесь — тут эмоции, как говорится, неуместны.

— Да ладно уж, — махнула рукой соседка. — А от меня-то что опять вам надо?

— Приметы. Та куртка, в которой я была, действительно похожа?

— Да, — кивнула Зинаида Николаевна, — цвета такого же. Только на той, что на парнишке-то была, еще нашлепка на спине имелась.

— Да-а?!

— Ага. Из материи было нашито такое сердце, — она показала руками, какое именно, — красное сердечко, значит, а сквозь него проходит белая стрела.

— Спасибо! — чмокнула соседку в щеку Елена Ивановна.

Та совсем засмущалась.

— А брюки были джинсы. И кепка черная.

— Спасибо! Да, вот еще, — остановилась на пороге актриса и, понизив голос, спросила: — Шиманские ведь уезжали на праздники? А вы не знаете, куда?

— Как же, знаю, — так же шепотом отвечала соседка, — к друзьям, на дачу, остановка Васильевский Мох, если на электричке. А мне Евгений Леонидович велел тогда за квартирой присматривать и, если что, звонить ему.

— На этой даче телефон есть?

— А то как же! — Она взяла со столика в прихожей бумажку и протянула Елене Николаевне. — Уж вы найдите этого убийцу. Не дело, чтоб безвинные страдали.

— Ну вы, однако же, и лгунья! — поднимаясь на третий этаж в квартиру Елены Ивановны за своими книгами, говорил Павел Прокофьевич. — Я у вас получился экспертом-криминалистом, а Шиманского, по вашим словам, расстреляют…

— А вы как же хотели? — парировала тотчас же актриса. — Расследовать убийство в белых перчатках?

— Но не с помощью лжи!

— Это ложь во спасение истины. А вы — резонер и демагог.

— Я попрошу вас не переходить на личности.

— У вас учусь.

— Уф! — приостановился Чудин, отирая пот со лба огромным клетчатым платком. — С этой женщиной общение на цивилизованном уровне невозможно.

— Что вы пыхтите там? Зарядку нужно делать по утрам. Вести здоровый образ жизни. Тогда на третий этаж будете бегом подниматься.

— У вас какой-то особенный третий этаж. Не поддающийся никаким физическим усилиям. Взбираюсь, как на гору Арарат.

— Живу в некогда считавшемся элитным доме сталинской постройки. Это любимый ваш Хрущев строил клетки для кроликов.

— С чего вы взяли, что он был мной любим?!

Так, препираясь на ходу, они вошли в квартиру.

— Ну-ка, ну-ка, — произнес с любопытством Павел Прокофьевич, — интересно, что я здесь увижу? Квартира незамужней женщины уж точно отличается от квартиры старого холостяка.

— А почему вдруг незамужней? — передразнила гостя Елена Ивановна. — Может, у меня в комнате злой муж сидит?

— Не сидит. Я все знаю о вас.

В ответ актриса только фыркнула. Подав Чудину книги, она выжидающе смотрела на него.

— А что, мне в этом доме даже чаю не дадут? — возмутился он.

Актриса помедлила и, буркнув:

— Дадут, — сделала приглашающий жест рукой.

Положив книги снова на скамеечку в прихожей, Павел Прокофьевич благоговейно замер перед портретом леди Гамильтон.

— Как я любил когда-то эту женщину! — прошептал он. — Я даже не женился из-за нее.

— А что ж вы ей-то предложение не сделали? — с иронией спросила актриса.

— Не смог. Да и когда же было втиснуться, если вы постоянно выходили замуж?!

— Извини-и-ите, — протянула Елена Ивановна, — я — не она. И влюблены вы были не в меня, а в нее, — указав пальцем на портрет, продолжала пожилая актриса, — в фангом влюбились, в призрак. Живые женщины вам не нужны. Вот и живите одиноким.

— Ну вы тоже не бог весть как счастливы, хотя и состояли в браке.

— Может быть. Но по другой причине.

Потом они пили чай из красных, в белый горошек, чашек и беседовали уже вполне мирно.

— Надо ехать на дачу Лепницких, — говорила актриса, — будьте уверены, они там соберутся все. Не могут не собраться.

— Почему?

— Виктор Петрович наверняка за эти дни допросил каждого. Может быть, и Светлана нашлась, я не знаю.

— А почему она сбежала?

— Ну-у… Я думаю, что испугалась ответственности за содержание борделя. Кроме того, она же их рассорила.

Вероятно, надеялась на семейный скандал, может быть, на развод…

— У нее были виды на Шиманского?

— Этого я не знаю. Вряд ли. Но мне кажется, что ей хотелось, чтобы эта семья развалилась. Но неожиданно произошло нечто ужасное. Вот она и сбежала от греха подальше.

— А она не могла… совершить это преступление?

— Могла, конечно. Алина писала в дневнике, что подруга ей завидует. Хотя не думаю, что там была какая-то смертельная ненависть. Светлана, по слухам, весьма красива, обеспечена… Не знаю. Не могу я понять этих молодых!

Елена Ивановна со стуком поставила чашку с блюдцем на стол.

— Знаете, — задумчиво проговорил Павел Прокофьевич, — я однажды собрался с духом и попенял компании молодых людей, пивших пиво и сквернословящих в городском саду. Задал вопрос им: почему же они так ведут себя? А они мне ответили: «Это ведь вы нас сделали такими!»

Гость и хозяйка замолчали. Им стало грустно от ощущения своей беспомощности. Первой стряхнула с себя дурное настроение бывшая актриса.

— Ну, не будем сдаваться, — сказала она, — будем стараться хоть что-то делать. В данном случае — помочь восстановить справедливость.

— Вы полагаете, что правоохранительные органы не справятся без нас?

— Если вам это неинтересно, можете отправляться к своим вечным двигателям.

— Знаете, почему мы пикируемся?

— А это в самом деле так?

— Конечно. Мы притираемся друг к другу.

— Что-о?! Для чего это нам притираться?

— Ну-у… Для дальнейших отношений.

— Я вас увидела сегодня впервые в жизни! И вообще…

У меня уже лет пятнадцать нет никаких таких «дальнейших отношений» ни с кем из особей мужеска пола.

— Вот и будут.

— Не будут. Я из разряда хищниц перешла в разряд млеком питающихся бабушек. К тому же господа вашего возраста предпочитают нынче увиваться за молоденькими.

— Во все века и времена находились старые павианы. Я к их числу не отношусь. Для меня увиваться за молоденькой равносильно поступку нашего подопечного. Кстати, о нем. Мы оставляем его в качестве подозреваемого?

— Я предлагаю никого до поры до времени не сбрасывать со счетов. Давайте еще раз пройдемся по возможным мотивам к убийству каждого человека из окружения Алины.

— И получим такой результат: мотив у всех у них имеет место, но убил неизвестный, как выражается Зинаида Николаевна, «парнишка». И притом безо всяких мотивов.

— Так не бывает. Если, конечно, он не сумасшедший. Но тогда сумасшествие и есть мотив.

— Ну хорошо, пока отложим неизвестных в сторону и займемся известными личностями. Начнем с мужа?

— Ну что ж, давайте начнем с мужа. Я предлагаю сразу рассматривать и мотив, и алиби. Мотив: он остается без квартиры и без любимой дочери. Учитывая его амбиции, его гордыню и невероятную обидчивость, сознание того, что он оставляет родную дочь жене, которая на самом деле является мачехой девочке, могло спровоцировать скандал и убийство по неосторожности.

— Вот! — поднял палец кверху Павел Прокофьевич. — Скандал, убийство по неосторожности… Судя по положению трупа, скандал имел место?

— Нет. Кто-то спокойно зашел ей за спину — это значит, что Алина не ожидала нападения — и с силой ударил по затылку молотком.

— Налицо хладнокровное, заранее обдуманное и подготовленное убийство. Вы говорили, что у Алины не было ключей. Стал бы супруг красть у нее из сумочки ключи, чтобы попасть домой? Не думаю.

— Значит, некто из их же компании, кто знал их распорядок дня: муж отводит дочь в школу, идет за покупками, Алина чуть позже уходит на работу, — этот некто, полагая, что Алина не впустит его, крадет ключи из ее сумочки.

— Но ведь семья Шиманских, по вашим словам, уехала с дачи сразу после драки, то есть в ночь с третьего на четвертое. А убийство произошло пятого утром. Неужели Алина не хватилась ключей за целый день? А ведь Шиманский, насколько я понял, сказал, что ничего не знает о потере ключей. Вы его видели и вообще хорошо его знаете. Как, по-вашему, мог он совершить хладнокровное и заранее обдуманное убийство?

— Э-э… — махнула рукой Елена Ивановна, — как говорится, чужая душа — потемки. Кто его знает? Он не так прост — как кажется.

— Давайте рассмотрим такую возможность со всех точек зрения. Вот, предположим, он узнает от этой… как ее?

— Светланы.

— Да, от Светланы, что жена изменяла ему…

— А в разговоре со следователем он начисто отрицал такую вероятность.

— Вот видите! Наш милый лжец, опозоренный перед всей честной компанией, прихватывает с дачи молоток…

— Но мы пока еще не знаем, чей это молоток.

— Он с дачи. Это же очевидно. Там был скандал, там была драка, молоток, как вы сами сказали, старый, огромный, даже ржавый, и дома вряд ли кто его будет держать-. На даче же — вполне вероятно. Итак, оскорбленный муж прихватывает с дани молоток, убивает им супругу, а потом берет и выбрасывает ее ключи от дома, чтобы подумали, что убийца — кто-то посторонний. Потому и отпечатки пальцев стерты только с молотка.

— Но почему он в таком случае совершил убийство дома?

— А где еще? В лесу? Неподалеку от дачи? Они уехали оттуда на машинах почти всей компанией, за исключением хозяев дачи и Светланы…

Павел Прокофьевич, излагая свою версию, расхаживал по кухне, заложив руки за спину. Глаза его горели, и видно было, что он невероятно возбужден и счастлив от возможности проявить себя на юридическом поприще. Наблюдавшая за ним с улыбкой Елена Ивановна не удержалась и заметила:

— Я в восхищении. У вас такая память! Я думала, мне много раз придется пересказывать результаты моих изысканий. Люди обычно слушают так невнимательно, но вы…

— Не сбивайте меня с мысли! — воскликнул явно смущенный похвалой Павел Прокофьевич. — Мне это интересно, потому я и был внимателен и все запомнил. Продолжаю. Итак, в лесу у него не было возможности убить ее. Все подозрения бы пали на него. Он не дурак. Потому он и убил ее дома. Хладнокровно, по заранее продуманному сценарию. А теперь что касается алиби. Согласитесь, что его алиби хромает — слишком уж долго он ходил по магазинам.

— Хорошо, предположим, что муж и есть убийца. Но куда же мы денем парнишку? Ведь он последним приходил! Соседка В видела его и открывшую ему дверь Алину, а буквально через две-три минуты Зинаида Николаевна вышла, заглянула в приоткрытую дверь и увидела труп. При чем тут муж?

— А разве в эти две-три минуты парнишка не мог уйти, а муж не мог явиться и совершить это убийство?

— Н-ну-у… Теоретически…

— Вот именно.

— Ну а запах духов? А платок?

— А это говорит нам лишь о том, что парнишка на самом деле не парнишка, а стройненькая вроде вас дамочка в брюках. Только и всего!

— Ну что же… Будем искать стройненькую вроде нас дамочку в брюках. Может быть, она стала свидетелем убийства.

— Или же соучастником.

— Или же соучастником. Сестра Алины, Валентина… Довольно худенькая…

— Рост?

— Пожалуй, с меня ростом. И ходит в джинсах! Когда я играла ее…

— Не понял! — Павел Прокофьевич с удивлением посмотрел на актрису. — Вы играли ее? Когда и где? О ней что — пьесу написали?

— Да нет же. Я пыталась войти в образ одной из подозреваемых, чтобы понять: могла ли эта женщина убить. Из моего рассказа вы должны помнить, как Валентина заявилась в то время, как у Шиманских был следователь Кронин. Вот тогда девочка и обвинила ее в убийстве своей мачехи.

— Я помню этот эпизод.

— Ну а потом… Я вам этого не рассказала… Мы с Крониным решили зайти ко мне и поболтать. Ну, то есть он, разумеется, надеялся выпытать что-нибудь еще у меня, а я — у него. И тут мне в голову пришла мысль о том, что прежде всего нам необходимо понять — способен ли вообще человек в каком бы то ни было состоянии убить другого человека. А как узнать это? Как залезть ему в душу? Я решила войти в ее образ.

— Н-да-а… любопытно. Ну и чем кончился эксперимент?

— Я… То есть Валентина… То есть я в образе Валентины банально разревелась. Вряд ли она способна на убийство — так мы поняли. Виктор Петрович же, который подыграл мне за Шиманского, был, напротив, спокоен, хладнокровен и циничен. Импровизация нам удалась настолько, что я, пожалуй, и сама не ожидала.

— Так эту самую импровизацию с вами еще и следователь прокуратуры разыгрывал?! Ну, знаете!..

— И что? Я спрашиваю вас: что тут такого? Может быть, это метод будущего? И слава Богу, что Кронин оказался неординарно мыслящим человеком! Мы привыкли к тому, что следствие проводят люди, зажатые в определенных рамках…

— Рамках закона! Это так, между прочим, реплика в сторону, как говорится. Продолжайте, прошу вас!

— Вы невозможный человек! Вы — чинодрал!

— Что-что?!

— Ничего! Я разрываю наш контракт! Мы не сотрудники! С таким, узким сознанием не следует браться за изобретение вечного двигателя. В лучшем случае изобретете какой-нибудь давно изобретенный велосипед.

— Посмотрим!

— И смотреть не хочу. Я вас сегодня вижу в первый и в последний раз. Прощайте!

— Н-да. Ну что же… Прощайте. Жаль, конечно. Я-то хотел вам предложить сыграть со мной какую-нибудь импровизированную сценку. Я с удовольствием бы подыграл вам. Но если вы так ставите вопрос…

Павел Прокофьевич встал и сделал вид, что уходит.

— О-о! Подождите! — поспешно воскликнула актриса. — Что же вы сразу не сказали? Я ведь подумала, что вы смеетесь надо мной!

— Помилуйте! Как можно?!

— Хорошо. Меня интересует один мало изученный персонаж. Я имею в виду содержательницу притона, Светлану.

Все остальные гости были так… антуражем. Массовкой. А заправляла всем она. Вы не согласны?

— Продолжайте, продолжайте. Это весьма любопытно. — Павел Прокофьевич вдруг сделался очень серьезным. — В этом ракурсе я не рассматривал данную общность человеческих особей.

— Я записала их фамилии и место работы.

Елена Ивановна убежала куда-то и через несколько мгновений явилась вновь с листком бумаги в руках.

— Гудков Сергей Михайлович, — начала она читать, — это любовник погибшей. Светлана выдала их на той злосчастной вечеринке. Он — менеджер в агентстве недвижимости. Далее. Сами Шиманские. Затем — Лепницкие, хозяева дачи, еще там были супруги Большаковы. Он — заместитель директора ресторана «Турист», она — домохозяйка. И Додиковы — Семен Степанович и Вера Витальевна. Он — хозяин казино «Орест» на Старопанской улице. Она опять же домохозяйка. Вот такой, как говорится, контингент.

— И все участвовали в оргии?

— Естественно. Все, кроме Светланы. Она координировала их передвижения и составляла пары во время каждой вечеринки. И одна она только знала, кто с кем уходит на… свидание.

— Понятно. А что, разве они не могли подсмотреть, кто их партнер или партнерша?

— Исключено. Во-первых, в помещениях было, конечно же, темно, плюс к этому глаза у них завязаны, а во-вторых, зачем им это нужно? В том-то и заключался смысл данного действа, чтоб изменить, не зная, с кем. Тогда как будто и измены не было. Так, пошутили, пошалили — и разошлись.

— Пока не дошутились до убийства.

— Вот именно. Так вот. В этом списке интерес представляют только Шиманский, затем Гудков — он был ее любовником, а значит, у него могли быть и какие-то причины личного характера. Мало ли что бывает в таких случаях: ревность, обида… Ну и так далее. И вот еще Светлана.

— А парнишка?

— Вопрос о нем пока отложим.

— «А был ли мальчик?!»

— Да. Вот именно. А Светлана была. И сыграла роковую роль в жизни Алины. Я не могу не связывать спровоцированный ею скандал и убийство. Слишком уж близко по времени они расположены. Буквально через день после скандала и последующей драки Алину зверски убивают. Не верю я в такие совпадения.

— И вы хотите…

— И я хочу ее понять. Зачем ей нужен был скандал в семье Шиманских? Почему в дневнике Алина пишет, что Светлана завидует ей? Если, как говорят, она красива и успешна в карьере и деньгах, если Алина явно ей проигрывала по всем параметрам, то откуда вдруг зависть? Неужто только оттого, что мужчины сначала вокруг нее совершали пируэты, а потом на Алину переключались? Но это же объяснимо. Алина была чувственной, земной какой-то. А Светлана, по всей вероятности, казалась более холодной и недоступной. Но, как умная женщина, она должна была только гордиться этим. А она нервничала и завидовала. И предала подругу. Они были подругами, это ясно, судя по записям Алины.

— Может, какие-то секреты?..

— Может быть. Вот я и хочу…

— Сыграть Светлану?

— Да.

— Но вы ведь никогда ее не видели!

— Если бы я могла узнать, кто пользуется этими горько-пряными духами!.. И кому может принадлежать тончайший и белейший кружевной платочек… Если бы я могла узнать!.. Тогда бы я могла понять, на что способна эта женщина!

Виктор Петрович допросил всех участников сомнительной вечеринки. После беседы с мадам Лепницкой он решил вызвать их в прокуратуру. Но, однако, Лепницкая и здесь вела себя нагло и вызывающе.

— Сильная натура, — думал следователь, глядя, как она смотрит в упор на него своими черными цыганскими глазами.

Лепницкая явилась на допрос в черном брючном костюме из плотного шелка, в длинном черном плаще с белым кашне. Он не помог ей снять плащ, всем своим видом показывая, что не намерен тут ухаживать за ней и потакать ее гордыне. Буркнул только:

— Садитесь.

И указал на стул перед собой. Затем включил диктофон, достал чистый лист протокола и стал неспешно заполнять, спрашивая безразличным тоном ее данные. Обо всем об этом он уже спрашивал во время беседы в ее кабинете, но Лепницкая не возмутилась повторным опросом. Спокойно, четко, хрипловатым низким голосом ответила и замолчала, усмехаясь.

— Меня интересует ваше мнение, Лидия Васильевна, — начал Кронин, — вы много общались с погибшей и, вероятно, знали о ее проблемах. Была ли среди них такая, из-за которой наступила столь печальная развязка?

— Была, конечно. Ведь ее убили.

— Но вы не знаете, что это за проблема?

— Не знаю.

— Давно вы видели Светлану Федоровну Прибыткову?

— Давно.

— Когда в последний раз?

— Пятого мая.

— В день убийства?

— Если убийство было совершено пятого мая, то в день убийства.

— Шиманские уехали третьего?

— В ночь с третьего на четвертое. Было уже довольно поздно.

— Они уехали сразу после драки?

— Нет. Алина еще уходила куда-то.

— Одна?

— С Сергеем Гудковым.

— Куда они уходили?

— Не знаю. Я за ними не следила. Куда-то в кустики. Алина плакала, а он ее утешал.

— А что Шиманский делал в это время?

— А Шиманский возился с дочерью. Девочка проснулась от шума, спустилась вниз и стала плакать, разнимать дерущихся.

— Кто с кем дрался?

— Вначале Шиманский ударил Алину, потом Сергей ударил Евгения. Потом Евгений ударил Сергея. Потом их стали разнимать, и в конце концов все раскричались и разодрались.

— А девочка проснулась.

— Именно.

— И тогда решено было на даче больше не оставаться?

— Ну да. Евгений одел девочку и попросил кого-нибудь подвезти их. Большаков Алексей Алексеевич сказал, что тоже уезжает. Они с женой собрались и сели в машину. Шиманский с дочерью тоже к ним сели. А тут Алина появилась, Большакова втащила в машину и ее. И они уехали. Потом уехали и остальные.

— А Светлана?

— Светлана стала пить и ругаться матом.

— На кого?

— На Алину, конечно. Называла ее проституткой. Потом уснула.

— Чем она занималась четвертого?

— В лесу гуляла. Пивом опохмелялась.

— А вы?

— А мы с Лепницким убирали дерьмо после них. Больше на дачу никого не приглашу.

Она вздохнула и закурила.

— Как вы думаете, где Светлана?

— Шут ее знает! Психопатка. Наверное, узнала об убийстве и смылась. Она же их рассорила.

— Кого?

— Шиманских.

— И что?

— Как что?! Она рассорила и…

— И?..

Лепницкая открыла было рот, как вдруг осознала, что именно она пытается сказать. Немного помолчав, она сказала совершенно другим тоном:

— Она подумала, наверное, что это Евгений убил жену из ревности. А так как всему виной была она, Светлана, то и…

— Этот платок знаком вам?

Виктор Петрович резким жестом бросил на стол носовой платок, обвязанный тончайшим кружевом.

Лепницкая застыла. Взгляд ее был растерянным и даже несколько беспомощным. Но это длилось всего мгновение. Взяв себя в руки, она откинулась на стуле и со смешком произнесла:

— Прямо как фокусник! А кролика из шляпы не достанете?

— Так вам знаком этот платок?

Вместо ответа Лепницкая полезла в сумочку, достала оттуда точно такой же кружевной платок и бросила его на стол рядом с первым.

— Разрешите? — Кронин взял платок Лепницкой и поднес к лицу. — Пахнет такими же духами.

— И что?

— Да ничего. Вы позволите приобщить его к делу?

— Пожалуйста. — Лидия Васильевна смотрела на следователя с вызовом. Растерянности больше в ее взгляде не наблюдалось. — Вы не хотите объяснить мне, почему вас так заинтересовал мой носовой платок? Вы фетишист?

— Вот этот платок, идентичный вашему, пропахший такими же духами, был найден на месте преступления.

— Ах, даже та-ак!.. Но я тут точно ни при чем. Такие платки и такие духи продаются в любом дорогом бутике. И потом, Алину ведь убили рано утром, насколько я знаю, а мы вернулись в Зарубинск около одиннадцати.

— Кто это может подтвердить?

— Мой муж. Он вел автомобиль.

— Понятно. А Светлана Федоровна, она…

— Она уехала буквально на рассвете. Уж не знаю, куда она так торопилась.

— На чем уехала она?

— На своем собственном автомобиле.

— Как по-вашему, у нее мог быть такой же точно носовой платок?

— Не знаю. Не приглядывалась.

— А духи?

— Не принюхивалась. Я могу быть свободна? Пока… Пока вы не докажете, что этот, — она указала на первый платок, — тоже мой.

— Конечно. Пока. Пока не докажу.

Виктор Петрович с удовольствием подписал ей пропуск и, когда она вышла, открыл пошире форточку. Эти духи… От них кружилась голова. Он посмотрел на два совершенно одинаковых платка. Снова поднес к лицу. Сначала один, потом другой. Да, точно, запах идентичный. Но пусть эксперты официально подтвердят. Но даже если подтвердят, что дальше? Она скажет, что найденный на месте преступления платок не ее, что такие платки продаются повсюду… Да она, собственно, уже сказала это. И супруг заявил, что с дачи выехали они поздно, когда убийство уже произошло…

Но почему она с такой легкостью отдала свой платок? Что за бравада? Так уверена в себе? А может, с головой не все в порядке? Какая-нибудь мания величия? Тоже возможно. Не зря же она демонстрировала свою власть перед девчонкой, которая подавала им чай в кабинете Лепницкой. И это было не вполне нормально. Чрезмерно вызывающее поведение всегда свидетельствует о некой трещине в сознании…

Допрос других участников пирушки его также ничем не порадовал. Большаков уверял, что супруги Шиманские молчали всю дорогу до Зарубинска, больше не ссорились и не дрались. Девочка на коленях у отца уснула. Добрались они без приключений и Шиманских доставили прямо к подъезду.

Была уже глубокая ночь, кажется, около половины второго. Больше он ничего не знает. Об убийстве услышал лишь день спустя. От кого? Позвонили Лепницкие и сообщили. Светлану Федоровну он лично после той вечеринки не видел и видеть не желает, а в содеянном — то бишь в разнузданном поведении и участии в свальном грехе — горько раскаивается. Приблизительно так же вел себя и владелец казино «Орест»: прятал глаза, даже краснел, чего нельзя было сказать о супругах обоих господ. Дамы как будто совершенно не стыдились того, что об их «милых шалостях» узнали посторонние. Но самое главное, эти достойные супружеские пары ничего не прибавили следствию. За исключением, пожалуй, Лепницкого. Тот позвонил седьмого поздно вечером и сообщил о том, что молоток действительно пропал.

— А до майских праздников вы его видели? — спросил Виктор Петрович.

— А как же! Я перед первым мая работал там, на даче: забор подправил, доску на крыльце прибил — отходила немного.

— А первого, второго мая, даже третьего — не припомните — был молоток на месте?

— Был! Точно знаю! Видел. Инструменты лежат у меня на виду, в сенях, на полке. И в праздники он там лежал. Я точно помню!

— А когда он пропал?

— Либо третьего, либо четвертого, либо…

— Пятого?

— Может, и пятого. Вот тут я точно не могу сказать. Но если пятого… Значит, Светка его прихватила?.. Ничего себе!

— Может, и не она.

— Тогда кто же? Мы же втроем на даче оставались: я, супруга моя и Светлана… Что? Вы думаете, это мы?!

— Я ничего пока не думаю. Выводы делать рано.

— Но вы на нас… Нет уж, вы на меня и на мою Лидию Васильевну не думайте. Мы уехали пятого утром, Прибыткова вообще укатила чуть свет… А мы спокойно собрались и не спеша поехали. В одиннадцать дня были дома, в половине двенадцатого — в музее.

— А кто вас видел по дороге?

— Да никто! Но Лида подтвердит. Этого, что ли, недостаточно?

— Может, гаишник останавливал?

— Да нет, говорю же. Я вожу аккуратно, не нарушаю…

Восьмого на допросе Лепницкий официально подтвердил свои показания и, кроме того, опознал молоток!

Он был так искренне расстроен этим обстоятельством, что на него было жалко смотреть.

— Ну что-о такое! — Он сокрушенно разводил руками. — Этого только не хватало! Чтоб кто-то из своих… Ведь мы друг друга знаем с таких вот лет.

Он показал рукой, с каких. Получалось — почти с рождения: рука его от пола поднималась сантиметров на семьдесят.

— Да-да, не удивляйтесь, — продолжал он, — и в детский сад ходили вместе, и в школу в одну и ту же. Алешка Большаков учился классом старше, а с Сенькой Додиковым и Женькой Шиманским мы вообще в одном классе учились. И чтобы кто-нибудь из них убил?! Никогда не поверю. Подлянку подкинуть — это пожалуйста. Но это так, вроде игры — кто круче. А чтоб убить? Да никогда! О дамах даже и не говорю. Полный абсурд. Вы же видели их. Как говорится, истинные леди. Королевы!

— Я не видел Светлану Федоровну Прибыткову.

— А-а… Светку-то? Найдется. Объявится. Классная баба! Покруче наших будет. Впрочем, нет. Мою Лидию Васильевну никому не переплюнуть.

— Даже Светлане Федоровне?

— Даже ей. Она, если хотите знать, завидует моей супруге.

— А говорили, что Алине. Она ведь все-таки Алину выдала. Из-за ее разоблачений вышли скандал и драка, а потом и убийство.

— Да нет, Виктор Петрович, зря вы эту потасовку на даче связываете с убийством. Мало ли кто мог молоток украсть?

— Именно с вашей дачи, именно этим молотком убили и именно одну из ваших знакомых, по поводу которой и разыгрался скандал. Не слишком ли много совпадений?

Лепницкий вздохнул.

— Да-а, — протянул он, — хреновые дела. Но вдруг выражение его лица резко изменилось.

— А что, если кто-то хотел меня подставить, а?

— Ну… Это можно было как-нибудь иначе сделать. Неужто убивать ради такой цели?

— Не-ет, не скажите… Люди всякие бывают.

— И среди ваших знакомых есть такие… всякие?

— Надо подумать.

— Надо подумать очень хорошо, потому что человек этот «подставил» не только вас, но и Шиманского. Ведь подозрения-то падают и на него. А уж как этот ваш таинственный враг ненавидел Алину! Смертельно!

Лепницкий сник.

— Какая-то неразбериха, — пробормотал он, — просто в голове не укладывается…

Вечером Кронин снова взялся за дневник Алины. Чтобы найти убийцу, надо было понять, за что ее могли так ненавидеть, чтобы дойти до смертоубийства. А чтобы это понять, нужно хоть как-то разобраться в ее психологии, разгрести хоть немного клубок проблем: их не могло не быть, коль скоро некто пришел с заранее обдуманными намерениями в ее квартиру. Пришел, увидел — и убил. Кто?! Почему там оказался платок? Намеренно подбросили? Где ключи? Что за «парнишка» в синей куртке? Одни вопросы. И никаких' ответов. Кронин тяжко вздохнул и раскрыл толстую тетрадь. И в это время позвонили в дверь. На пороге стояла Галина.

— Не ожидал? — спросила она с кривой усмешкой.

— Привет, — ответил Кронин, — я вообще-то занят.

— Я ненадолго. Ты позволишь мне войти?

— Да, конечно!

Он стал помогать ей снять плащ и внезапно отшатнулся: у нее были те же самые духи! И как он раньше-то не догадался? Ведь ощущал, что запах от найденного на месте убийства платка удивительно знакомый…

— Ты что? — удивилась Галина. — Я тебе настолько неприятна, что ты шарахаешься от меня?

Вместо ответа Кронин попросил:

— Покажи мне, пожалуйста, твой носовой платок.

Галина посмотрела на него как на сумасшедшего. Потом медленно расстегнула сумочку и подала платок… Точно такой же! Белый, кружевной, из тончайшей материи… И пропах он точно такими же духами! Кронина даже затошнило. Он вернул Галине платок и, ни слова не говоря, вернулся в комнату и опустился в кресло.

— Послушай, что с тобой? Ты побледнел, — проговорила Галина, входя следом за ним в комнату.

Она села в кресло напротив и долго смотрела на Виктора.

— Ты не болен?

— Откуда у тебя эти духи?

— Купила.

— Где?

— В парфюмерном.

— А платок?

— Приобрела в галантерейном отделе супермаркета «Олимп». Да в чем, собственно, дело?

— Я сейчас занимаюсь убийством женщины. На месте преступления нашли платок. Точно такой же. Пропахший этими же мерзкими духами.

— Во-первых, это не мерзкие духи, а очень дорогие. Французские. И на твоем платке таких духов не может быть. Ведь это композиция, составленная из смеси…

— «Черной магии», «Опиума» и «Пуазона».

— Да-а… — Галина во все глаза смотрела на него. — А ты откуда знаешь?

— А я теперь умею читать мысли. Я познакомился с одной актрисой…

— Ах, так вот в чем тут дело! А я-то голову ломаю!

— Да ей лет пятьдесят.

— Так ты к тому же геронтофил?

— Вот-вот. И мать мне то же самое сказала. А эта женщина — актриса — помогла мне в расследовании. Она знала убитую… Живет в соседнем подъезде, ну и… И она мысли умеет читать!

— Ну-у-у… Теперь я за тебя абсолютно спокойна: убийства будешь раскрывать — как щелкать семечки. С такой-то помощницей!

— Оставь иронию! Я это ненавижу! Ты понимаешь или нет?! — Виктор вскочил. — Я ненавижу ироничных сильных баб, их могут только скрытые гомики любить, ты понимаешь?! Мне нужна женщина не для того, чтоб выставлять ее в витрине, как куклу! И в качестве визитной карточки женщина мне не нужна! Я хочу, чтобы рядом со мной был человек, а не кукла. По телевизору смотреть на них обрыдло. Эти модели на подиумах… Выставка говорящих Барби: глянцевые лица, накладные пластмассовые ногти, блестящие губы, бесстыжий взгляд…

Галина вскочила и направилась к выходу.

— Так, говоришь, точно такой платок, пропахший теми же духами, нашли на месте преступления? — крикнула она из прихожей. — Все правильно. Я ее и убила. Прощай!

И хлопнула дверью.

Павел Прокофьевич ожидал чего угодно, только не этого: Елена Ивановна плакала! Они договорились, что он сыграет роль без слов, а она — роль Светланы. Актриса ушла в комнату, чтобы, как она выразилась, «войти в образ», а потом Павлу Прокофьевичу показалось, что он слышит рыдания. Он вошел… и увидел, что Елена. Ивановна и вправду плачет. Павел Прокофьевич в растерянности остановился на пороге. Если она уже играет роль Светланы, то ведь Светлана не из таких женщин, которые почем зря проливают слезы. По рассказам ее знакомых выходило, что она надменная, холодная и высокомерная. А поступки ее свидетельствовали о расчетливости и цинизме. Но сейчас перед Павлом Прокофьевичем была растерянная и измученная женщина, слишком слабая, слишком простая для образа бизнес-леди. Или же у него поверхностное восприятие? Может, актриса заглянула в тайники ее души и обнаружила там живого и страдающего человека под маской циника?

— Ну что ты смотришь на меня? — спросила Елена Ивановна, подняв к нему залитое слезами лицо. — Нехороша, да?

Она сидела прямо на полу, на толстом ковре, поджав под себя ноги. Павел Прокофьевич опустился в кресло, решив пока ничего не говорить. Ведь ему предназначена роль без слов. Елена Ивановна точно не знала, какой именно диалог или монолог родится у нее, поэтому и попросила просто присутствовать, чтоб ей было к кому обращаться.

— Сереженька, я знаю, что я жалкая, что не нравлюсь тебе такая. Но что поделаешь — ты застал меня не в лучшей форме.

«Сереженька? — лихорадочно соображал Павел Прокофьевич. — Это кто же такой? Ба-а, да это же любовник Алины Шиманской! Их связь при всех и разоблачила Светлана. Так кого же играет Елена Ивановна? Пожалуй, все-таки Алину, а не Светлану, как задумала вначале».

— Я больше не могу так. Ну почему мы должны любить друг друга посреди всей этой грязи? Я не хочу быть грязной! Не хочу! Мать у нас выпивала, имела любовников, мы с сестренкой росли неухоженные. Я мечтала иметь семью, детей… Когда я вышла за Шиманского, взяла Валентину к нам, чтобы она жила по-человечески. А она… Как видно, яблоко от яблони недалеко падает… Значит, и я такая, как они? Как мать, как Валентина? Но такую нельзя любить! А это значит, ты меня не любишь. Молчи! Я не хочу ничего слышать! Я и так знаю все. Я расплачиваюсь за чужие грехи, потому что я жертва. В этом мире есть волки и овцы. И я — овца безмозглая! Но знаешь, говорят, что нет зверя страшнее бешеной овцы. А я уже схожу с ума. Это абсурд — так жить, как мы живем. Ты посмотри вокруг ведь все же жрут друг друга! В прямом и переносном смысле! Естественный отбор… Закон природы… Что может быть страшнее и омерзительнее?! Даже птички — и те клюют мошек! А уж люди… Безумные и агрессивные твари. Не я придумала этот мир! Но я должна быть жертвой и расплачиваться за свои и чужие грехи. А почему Господь нас сделал грешными? Почему он не мог нас сотворить сразу чистыми, святыми? Почему?! Не-ет… Этот мир сотворен не Богом. Нет! Кем угодно, но только не Богом…

Актриса вытерла слезы и, помолчав, произнесла:

— Прости. Я совсем распустилась. Так нельзя. Просто я тебя очень люблю.

— Я тоже! — внезапно вырвалось у безмолвного статиста.

— Правда? — Елена Ивановна подняла на него просветлевший взгляд.

Странное дело! Это была она… И не она! Павел Прокофьевич никогда не видел, чтоб пожилые дамы на глазах превращались хоть на мгновение в молодых. А сейчас это было! Или же зрение его обманывает? Он поверил в ее перевоплощение, он включился в игру и видит то, что должен видеть, а не то, что есть на самом деле. Значит, зрители в зале не просто смотрят, а участвуют в спектакле! Разумеется! Некоторые постановщики спектаклей заставляют актеров напрямую обращаться в зрительный зал, вовлекая сидящих в нем в действие, заставляя их тоже участвовать в происходящем. Но ведь это — насилие! Ничего этого совсем не надо! Если спектакль действительно хороший, если актеры органичны, то зритель ведь и так участвует, ибо он принимает условия игры и видит персонажа на сцене, а не его исполнителя! И этого вполне достаточно. Насилие же вызывает зажим у зрителя и мешает свободному взаимному энергообмену — от актера к зрителю, от зрителя к актеру. Талантливому исполнителю хватает для вдохновения поддержки зрительного зала, когда он, затаив дыхание, следит за действием…

— У нас все вышло очень-очень плохо, — заговорила вновь актриса, — мы не должны были встречаться так… При таких обстоятельствах. Мы не должны были участвовать в этой мерзкой игре. Это совсем не шутка. Светка использовала нас. Она ведь получила власть над нами. Как Карабас-Барабас над своими куклами. Теперь мы все под колпаком. Она же все обо всех знает. И сводит кого с кем хочет.

— Но нам с тобой она всегда идет навстречу… — робко шепнул Павел Прокофьевич.

— Значит, ей это выгодно. Что-то впоследствии она от этого получит. Мы должны выйти из игры, не ожидая, чем она закончится.

— Но как?

— Давай уедем из Зарубинска. Бросим все и уедем. Вот только как быть с Юлей… Даже не знаю. Она считает меня матерью… Валентина не сможет ее воспитать, я это точно знаю. Слишком уж легкомысленная, ненадежная. Да и пить начала… Шиманский… Он родной отец, он любит Юльку, но… Я не могу ему ее доверить! Он какой-то неискренний, лживый… Да и как он зачал ее?! При каких обстоятельствах?! Не устоял перед несовершеннолетней!

— И все же это его дочь…

— Я понимаю! Но он — гадина! Нет, не отдам я им Юльку. Ведь мы возьмем ее с собой?.. Ведь ты не против?..

Елена Ивановна резко вскочила и сказала:

— Вот истинная потерпевшая — ребенок! Вы понимаете, Павел Прокофьевич?

— Понимаю, — растерянно кивнул тот, ошеломленный резкой переменой.

Теперь Гринева была именно Гриневой, и никем иным. Заложив руки за спину, она энергично зашагала из угла в угол, благо комната была очень большой и не слишком заставленной мебелью.

— Конечно, жаль Алину, но она, как мне кажется, все-таки понимала, что семья строится на лжи и что рано или поздно надо будет за это расплачиваться. А вот ребенок… Впрочем, мы ушли в сторону от поисков преступника. — Она повернулась к Павлу Прокофьевичу: — Вы поняли, что я хотела сыграть Светлану, а вышла почему-то на Алину? Я сама не пойму почему.

— И я, признаться, вначале тоже растерялся. Подумайте, что вас к этому подтолкнуло?

— Честное слово, не могу сказать. Не знаю.

— В этом определенно что-то есть. И для чего-то это было нужно.

— Что вы увидели в этом коротком монологе?

— Прежде всего она — ваша героиня — была напугана.

— А ведь и в самом деле! Но кем же? Или чем? Может быть, сознавала, что, участвуя в непристойностях, она может получить внеюридическое воздаяние свыше?

— А упоминание о том, что Светлана дергает их за ниточки, как кукол? Сравнение ее с Карабасом-Барабасом? Нет-нет, она не только боялась наказания за грехи, но еще и Опасалась конкретного человека! Все же попробуйте сыграть Светлану.

— Хорошо.

Елена Ивановна подошла к зеркалу и критически оглядела себя. Она была одета в элегантное трикотажное платье какого-то дымчато-голубого оттенка, что в сочетании с пепельными волосами, чуть-чуть подкрашенными синим, делало ее похожей на ангорскую кошку. Она взяла темно-вишневую помаду и накрасила губы. Затем стянула волосы резинкой и брызнула лаком на голову, сделав себе гладкую прическу. Из стоявшего на подзеркальной тумбочке флакона побрызгала духами на белый носовой платок и, сжав его в ладонях, повернулась к своему единственному зрителю. Надменный взгляд, сжатые губы и вздернутый подбородок преобразили ее полностью.

— Вы ничего почти не сделали, а вы… уже не вы! — восхитился Чудин.

— Вы физику учили в школе? — спросила актриса.

— Ну да.

— Значит, помните закон под названием «Бритва Оккама». Он гласит: не умножайте сущностей сверх необходимого! Я привыкла во всем обходиться немногим. В том числе и выразительные средства для сцены использую достаточно скупо.

— Браво! — захлопал в ладоши Павел Прокофьевич.

— Вы рано аплодируете. Я не могу войти в образ Светланы.

— Да вы уже вошли в него!

— Отнюдь. Мы с вами не видели эту женщину, но по рассказам знаем ее примерные характеристики — высокомерна, холодна, цинична… Ф-фу! Какая вонь от этих омерзительных духов! Квартиру надо будет потом проветривать в течение многих часов. Они невероятно стойкие.

— Вы что… Вы специально их купили?

— А то как же! Целых три пузырька, чтобы смешать три аромата. Правда, купила их задешево. Это так называемые «пробники» — малюсенькие пробирочки, которые покупают на пробу. Ведь я собиралась сыграть предполагаемого убийцу для Виктора Петровича. Но наш великий следователь более не нуждается в моих услугах. Вот я и решила использовать эти приспособления для образа Светланы. Итак, начнем. Вы будете Алиной.

— Помилуйте! Женская роль…

— Вы ничего не говорите. Просто смотрите на меня. Идет?

— Ну хорошо.

— Так вот, — безо всякого перехода начала Елена Ивановна, — ты пошлая гусыня. Мокрая курица. И больше ничего. Да, мы были подругами. Но больше ты не доверяешь мне. Ты целиком поглощена своей любовью. А кто он, твой Сергей? Ничтожество! Молчи! Я знаю, что я говорю. Ему нужна только твоя большая грудь и аппетитная задница. Он же кобель, как все они. Кому ты веришь? Тебе мало Шиманского? Смешные бабы… Ищут принца. Как будто принцы существуют в этой поганой подлой жизни. Да мужики ведь вас используют! А вы готовы на край света за ними бежать!.. Я им давно не доверяю. И ничего от них не жду. Я их использую. И потом выбрасываю. Я знаю, что ты думаешь. Ты вообразила, что я завидую тебе. Это не так. Чему завидовать? Тому, что они сначала на меня кидаются, а потом видят перед собой аппетитную самку, то бишь тебя, и переключаются на твою особу? Ну и что? Такие придурки и не нужны мне. А денежный мешок — пусть ему будет хоть девяносто лет — я всегда найду. Найду и вытряхну. И его денежки плавно перетекут в мой кошелек. Я обеспеченная женщина. И обязана этим только самой себе. А ты… Ты будешь вечно плестись у них в хвосте, как Гюльчатай из народного фильма «Белое солнце пустыни»… Если, конечно, не одумаешься вовремя. Кстати, у нас есть одна общая подруга… И кажется, она к тебе весьма благоволит. Ты не заметила?

Актриса вдруг оборвала себя.

— Есть кто-то третий! — воскликнула она. — Я это чувствую! Между Алиной и Светланой кто-то стоял. И это не Шиманский. И не Сергей. Кто-то еще…

— А о какой подруге вы вдруг заговорили?

— А? Не знаю. Так, вырвалось. Не знаю почему.

— Я не почувствовал исходящей от Светланы угрозы. Только презрение к более непрактичной подруге.

— Я говорю же: есть кто-то третий.

— Эта неведомая нам подруга? Или же… Или же тот подросток, что приходил, как утверждает Зинаида Николаевна, последним?

— Не знаю. Но этот кто-то сыграл большую роль в обострении ситуации.

— Его вы и считаете убийцей? Его или ее…

— Не знаю. Я правда ничего не знаю. Это как пьеса без начала и конца. Тебе позволено взглянуть на очередной эпизод, но будет ли продолжение, неизвестно…

— И еще вопрос, если позволите. Ваши религиозные воззрения, выраженные в эпизоде «Алина — Сергей»… Это, собственно, ваши или же персонажа?

Актриса засмеялась:

— Персонаж я леплю из того, что имею. Мои, так сказать, подручные средства — вот эти руки, эти ноги, этот голос, эта вот голова и все, что бродит в ней. Тем более что я же автор импровизации. Стало быть, и все мысли мои. Но делаю, конечно же, поправку на интеллект.

— Только не в этом случае.

— Ну может быть. — Актриса снова рассмеялась. — Может, Алина и не думала о подобных вещах. А может, они зрели где-то в ее подсознании. Но синдром жертвы налицо.

— А почему?

— Да потому, что она стала жертвой. И притом не случайного убийства, а продуманного. Заранее подготовленного.

— Меня вообще-то заинтересовало в вашей импровизации не это.

— Догадываюсь, что. Мысли о том, кто создал этот мир?

— Вот именно.

— А вы не приходили к мысли, что мы живем в аду? — Отнюдь! Напротив, мы можем попасть в ад. За грехи.

— Неправильно. Трактовка Откровения ошибочна.

— Вот даже как? На протяжении веков?

— Тысячелетий. Люди не любят думать сами — жуют жвачку, подсунутую им другими.

— Так, стало быть, в аду?..

— Вот именно. И если встать на эту точку зрения, все сходится. Тогда даже ужас естественного отбора становится оправданным — ведь миром правит дьявол. А где он может править? Лишь в аду. И не за грехи люди в ад попадают. Они рождаются в аду. А потом лишь восходят все выше и выше путем реинкарнаций.

— Любопытные выводы. А тогда как же быть с Откровением? Вы признаете ведь, что оно было нам дано?

Больше того! Оно заложено в нас изначально в виде искры Божьей в душе каждого, оно дается также в виде Книги Бога, записанной не на бумаге, а во всем живом. Нечто вроде пособия для восхождения духа. Смотри на животных — и не будь жертвой, не будь хищником; смотри на природу, созерцай ее — и очищайся. И также Откровение изливается на нас двадцать четыре часа в сутки в виде мистических подсказок, случайностей и совпадений в нашей жизни, которые совсем и не случайности, а тот же самый урок жизни. Но мы поговорим об этом как-нибудь позже. А сейчас… Надо решить, что делать дальше.

— Как что? На дачу ехать.

— Правильно. Я тоже думаю, что эта теплая компания на выходные съехалась туда. Наверняка их допросили, и теперь они будут держать «совет в Филях», то бишь на даче у Лепницких.

Договорившись встретиться через пару часов на платформе у электрички, идущей до станции Васильевский Мох, Гринева и Чудин расстались. Павел Прокофьевич помедлил на пороге и нерешительно спросил:

— А вам не кажется, что наша случайная встреча в библиотеке отнюдь не случайна?

— Конечно, нет, — уверенно ответила актриса, — мы же должны расследовать убийство. И коль скоро Виктор Петрович Кронин отказался от моей помощи, должен был появиться кто-то, кто бы составил мне компанию. Не могу же я действовать в одиночку. Это, в конце концов, даже опасно.

Спускаясь вниз по лестнице, Чудин сквозь зубы бормотал:

— Невозможная женщина!

Виктор Петрович сожалел о том, что сотрудничество с актрисой было прервано, но что поделаешь, расследование убийства — дело небезопасное. А Елена Ивановна шла не раздумывая на контакты с людьми, среди которых мог оказаться и убийца. Общаться с ней, конечно, интересно, но поощрять самодеятельность, разумеется, нельзя. Кронин, однако, не мог не признать, что находки актрисы и ее интуиция давали импульс его собственным догадкам. Он сидел за столом в своем кабинете и просматривал дело об убийстве Алины Шиманской. За эти неполных шесть дней дело из тонкой папочки превратилось в довольно объемистый том, но до раскрытия убийства было, похоже, еще далеко. Начальник следственного отдела торопил его — начало мая было богатым на преступления.

— Пора наметить основную версию, — сердито сдвинув брови, говорил полковник Сурков.

Пора-то пора, да вот беда — не намечается она, эта основная версия. Проще всего было взять и арестовать по подозрению в убийстве собственной жены Шиманского — алиби шаткое, мотив имеется… Ну а куда девать парнишку, женский платок, духи, утерянные ключи и, наконец, неустановленные отпечатки на кнопке звонка? Пришлось «откатать пальчики» у всех, кто приходил или же мог прийти к Шиманским. У всех, кроме Светланы. Вот тоже головная боль. Ну куда подевалась эта мадам Прибыткова? Были осмотрены все морги, все больницы — безрезультатно.

— Ну подавайте во всероссийский розыск, — настаивал полковник.

Но Кронин был уверен: здесь она, в городе, прячется у кого-то. Оперативники побывали на даче Лепницких. Сторож — крепкий широкоплечий парень лет тридцати — уверенно заявил, что никаких дамочек он даже вблизи дачи не замечал. Оперативники прошли по территории, заглянули в закрытые окна, подергали запертые двери. За дачей решено было вести наблюдение. Кронин уверен был, что участники вечеринки на выходные непременно соберутся там опять, и теперь ждал сообщения об этом.

На допросах никто из гостей и хозяев дачи не дал показаний о парнишке в синей куртке, навестившем Алину перед самым убийством. Точный рост посетителя — метр шестьдесят семь — сужал круг поисков, но ни у кого из гостей Лепницких не имелось детей такого роста.

«Нет, все-таки она мне помогла, — с благодарностью думал Кронин о Елене Ивановне, — нельзя этого отрицать. Мало того, что обратила внимание на не принадлежавший Алине носовой платок, пропитанный этими духами, так еще и позволила узнать рост этого неведомого подростка. Кто он? Зачем он приходил? Может, это и в самом деле переодетая женщина? Джинсы носила Валентина, но по росту она не подходила, да и «пальчики» на кнопке звонка не ее. Отпечатки принадлежат скорее всего этому таинственному подростку в синей куртке».

Следователь бросил взгляд на часы — почти шестнадцать. Субботний день, а он сидит здесь как последний идиот, вместо того чтобы закатиться на рыбалку куда-нибудь у тихой заводи, где соловьи выводят свои умопомрачительные любовные рулады… Вот у него, у Кронина, даже возлюбленной нет — ну не идиот ли? И дело даже не в загруженности, не в этой постоянной включенности в работу — дело еще и в его собственном характере. Ну чем плоха ему была Галина? Он был ошеломлен, когда впервые ее увидел, но не прошло и трех месяцев, как восхищение сменилось скукой. И не то чтобы она была глупа. Отнюдь. Даже напротив. Но ее ум не был окрашен чувством. Только голый расчет — и ничего другого. Даже в постели, доводя его до исступления, она сама лишь имитировала страсть и оставалась холодна: он это чувствовал. И о какой любви тут можно говорить?! Просто женщине пора о штампе в паспорте подумать, а он неплохая кандидатура в мужья. Да… Но и ему давно пора жениться. Каждую встреченную женщину он помимо своей воли примерял на роль жены. Пока что… Ну нет ее, той «второй половинки», без которой жизнь не полна. Может, ее вообще не существует? Ни разу в жизни не почувствовал он притяжение, сопротивляться которому не хватило бы сил. Впрочем… Стоп! Было, было!.. Всего одно мгновение, но было! Когда он сидел в кресле в холле ателье, а потом поднял голову и увидел устремленный на него взгляд голубых глаз. Они были невероятно большими и, казалось, освещали все лицо. То были глаза ангела небесного. Он горько усмехнулся. Какая ошибка! Как хорошо, что он ничем не показал, что этот взгляд проник ему прямо в душу!

Он тряхнул головой, отгоняя видение. К делу, к делу! Мысли переключились на любовную пару Алина — Сергей. Что связывало этих двух людей? Сергей сказал, что прежде всего постель. И он действительно подумывал о браке с этой женщиной. Кронин нашел протокол допроса Гудкова Сергея Михайловича.

— Как давно вы знакомы с семьей Шиманских?

— Приблизительно год.

— При каких обстоятельствах познакомились?

— Они хотели разменять квартиру, Алина пришла в агентство, там мы и познакомились. Я предложил ей несколько вариантов, но сам Шиманский заупрямился, и размен отложили на неопределенное время.

— А чем их не устраивала эта квартира?

— Мне кажется, Алина уже тогда не могла жить с ним, а поскольку он разводиться не хотел, она надумала хотя бы разменяться и жить с дочкой отдельно от него. Но он не хотел терять ни дочку, ни квартиру. Ему так было очень даже удобно.

— Как складывались ваши отношения с Алиной Шиманской?

— Она дала мне свой рабочий телефон. У меня появился очень хороший вариант — две квартиры, и обе в центре. Однокомнатная и двухкомнатная. Даже с евроремонтом. А у Шиманских квартира настолько запущенная… Сами видели. В общем, я позвонил Алине. Она сказала, что муж против размена. Тогда я предложил хотя бы осмотреть эти квартиры. Она пришла после работы, мы сходили по адресам, потом я проводил ее до дома. Она всю дорогу вытирала слезы. Разговорились… Ну и… чтобы успокоить клиентку, я повел ее в небольшое кафе на Старопанской. Выпили сухого вина, она мне рассказала свою историю. Потом познакомила с Лепницкими. Они хотели купить квартиру, вложить деньги в недвижимость.

— Купили?

— Да.

— Вы хорошо зарабатываете?

— Не жалуюсь.

— Алина говорила вам, что Шиманский безработный?

— Говорила. Не понимаю, что за мужик?

— Что Алина говорила по поводу дочери?

— Да все. Я же все знал. Убивать таких гадов надо без суда и следствия! Вместо этого он убил Алину.

— Вы уверены в этом?

— А кто же еще?! Только ему она мешала — могла его оставить и без квартиры, и без дочери.

— Ну почему? Она же хотела разменять квартиру.

— Ха! Сравнили — однокомнатную и трехкомнатную. Теперь он полный хозяин. И дочь при нем.

— Вы полагаете, он счастлив?

— Да мне по хрену, счастлив он или нет! Алину жалко. Она ведь очень добрая была. Какая бы еще баба согласилась жить с таким ублюдком, который совратил ее несовершеннолетнюю сестру? Да еще и ребенка выдала за своего, чтобы позор скрыть. И ведь любила она Юльку, как родную…

— А вы бы девочку удочерили?

— Слов нет. Конечно. Только теперь уж что говорить об этом…

— Ваши интимные встречи с Алиной происходили только на этих… сеансах со сменой партнеров?

Кронин из дневника Алины уже знал, что встречались они довольно часто на квартире у Прибытковой, но во время допроса Гудкова ему хотелось, чтобы он сам сказал об этом.

— Нет, конечно, не только на этих… вечеринках. Мы встречались два раза в неделю на квартире Светланы Федоровны Прибытковой. Они же были подругами. Она Алине даже ключ от квартиры дала.

— Вы там бывали регулярно вплоть до убийства?

— В том-то и дело, что нет. Алина мне сказала, что больше не пойдет туда.

— Когда она сказала это?

— Да как раз накануне майских праздников. Позвонила и говорит: «Мы туда больше не пойдем, там не все чисто».

— Что она имела в виду?

Кронин вспомнил, как замялся Гудков. Ему явно не хотелось говорить.

— Вы забыли, — сказал ему тогда Виктор Петрович, — что речь идет об убийстве вашей любимой женщины?

Гудков промямлил что-то: какое, мол, отношение это имеет к убийству… Но Кронин жестко напомнил ему, что данный вопрос только следствие может решить, а его дело — излагать факты, а не строить догадки. И Гудков рассказал, что Светлана не только их к себе пускала, но и сама принимала богатых и влиятельных мужчин у себя на квартире и все снимала скрытой камерой.

— В том числе вас?

— В том числе.

— И что она хотела сделать с пленками?

— Не знаю.

— С вас она требовала деньги? Шантажировала?

— Нет.

— А своих любовников?

— Не знаю. Наверное, пока что нет, но говорила, что она обязательно разбогатеет и уедет за границу.

— А вы не пытались забрать у нее пленку?

— Когда? Алина же мне рассказала перед самыми праздниками. Я собирался, конечно, но не успел. Мы с Алиной хотели уехать с дачи пораньше и обыскать квартиру Прибытковой, но потом вышел этот скандал, и мы уехали в разных машинах. А через день Алину убили.

— Вы знали, что Алина где-то потеряла ключи?

— Нет, не знал.

— Ключ от квартиры Прибытковой был у нее в общей связке? Не помните?

— Помню. Нет. Она его отдельно прятала. Боялась: муж увидит и спросит, что это за ключ».

Кронин закрыл объемистую папку с делом. Он не выделил пока что из многих версий основную, но по нескольким из них уже работали оперативные группы. Это в конце концов даст результат.

В дверь тихо постучали.

— Войдите! — крикнул Кронин.

В субботний день в следственном отделе было мало народу и стояла непривычная тишина, не мешавшая думать. Но вот кого-то принесла нелегкая.

В дверь бочком вошла Валентина. Кронин сначала даже не узнал ее — ничего от нахальной полупьяной девчонки. Она была похожа на маленькую бездомную собачонку: в глазах застыли такой страх и такое одиночество, что у Кронина больно сжалось сердце. Он ее видел в третий раз, и все три раза она была другой. Словно три разных человека. Как же они в ней уживаются?!

— Проходите, Валентина, садитесь, — сказал он, поспешно вскочив и придвинув к ней стул.

Она села на краешек, одернув юбку. На этот раз она была не в джинсах, а в легком костюмчике из набивного ситца. Треугольный вырез приоткрывал нежную Грудь ровно настолько, что можно было только догадываться, насколько она совершенна. Если бы древнегреческую статую из нежно-розового мрамора покрыли тонким слоем перламутра, а затем набросили бы на нее тунику, закрывшую все, кроме этой впадинки, лишь намечавшей переход к двум спрятанным под тканью выпуклостям, картина, вероятно, была бы той же. Лето, а девушка совсем не загорела. Шея, руки, лицо, даже стройные ноги просто сияли белизной. И чем больше смотрел на нее Виктор Петрович, тем труднее ему было справляться с желанием прикоснуться к ее щеке, к пушистым волнам пепельных волос…

Он достал из холодильника пепси-колу, разлил в два стакана и один подал Валентине, а со вторым сел напротив нее на диване.

— Я так и знала, что вы здесь, — прошептала девушка.

Она отпила из стакана и снова прошептала: — Спасибо.

— Такая работа, без выходных, — улыбнулся Кронин. — А у тебя с работой как? Нормально?

— Нормально.

— Трудно бывает?

— По-всякому.

— Сменить профессию не хочешь?

— Не с нашим счастьем, — горько усмехнулась девушка. — Что вы со мной как с маленькой? У меня дочери скоро десять лет.

Следователь смутился. Он ведь действительно говорил с ней сейчас покровительственно, как с подростком! Даже на ты перешел. Но она такая… беззащитная!

— Что с ней будет теперь, Виктор Петрович?

Валентина смотрела на него глазами, полными слез.

— Вы заходите к ним?

— Ну конечно! Каждый день. Она со мной почти не разговаривает. Она про похороны даже и не знает. Женька сказал ей, что мать еще в реанимации… В тяжелом состоянии… Чтоб подготовить… Но мне кажется, она все понимает. Она ведь очень умная девчонка. — Девушка вдруг заговорила быстро, взахлеб: — Я ей потом все расскажу! Она поверит мне. Я ведь была такая глупая!.. Я даже и не понимала, что делаю… Мать приводила в дом любовников… А мы с девчонками поспорили, кто первый замуж выйдет. Я помню, мы тогда с Алиной поругались, вот я взяла да и назло… Решила мужа у нее отбить. Он знаете как постоянно на меня смотрел?.. И ручонки протягивал. Я сначала шарахалась, а потом, когда поссорилась с сестрой… В постель-то я к нему залезла, да тут же убежать хотела. А он не пустил.

— Так, значит, все же изнасиловал?

— Конечно! А потом запугал. Я ему тоже отомстила, когда немного подросла. Я стала говорить, что и до него, и после была с другими, что Юлька — не его дочь. Так что он даже не уверен.

Кронин вздрогнул: играя Валентину, Гринева все угадала! Ведь она говорила о том же самом, почти теми же словами!

— Я думала, — продолжала Валентина, — вот встану на ноги и заберу ее. Почву готовила. Я ведь не пью на самом деле — так только, рот прополощу спиртным и иду к ним, чтоб думали, что я и вправду гулящая. На самом деле у Меня после того случая никого не было. В общем, ни до, ни после.

Девушку колотило нервной дрожью. Кронин смотрел на нее, и кулаки сжимались сами собой. С каким бы удовольствием он до синяков измолотил этого педофила! Да и мамаша хороша. Какая страшная, изломанная судьба у этой девчушки!

Неожиданно зазвонил телефон. Валентина вскочила, но Кронин крепко сжал ее руку и усадил на место.

— Слушаю! — проговорил он в трубку.

Звонил майор Тепляков.

— Петрович, все вертихвостки в сборе на даче у Лепницких.

— Еду.

— Да, вот еще. Мы обнаружили тут парочку престарелых детективов — мужчину и женщину. Ведут наблюдение за дачей. У него даже цейсовский бинокль. Что с ними делать? Разогнать? Или допросить?

— Пока не делай ничего. До моего приезда. Как они выглядят? Даму опиши.

— Ну такая… С манерами. Непростая старушка. Именно что дама.

— Понятно. Жди. Скоро буду.

Виктор Петрович усмехнулся — наверняка это Елена Ивановна ведет розыск. Не унимается великая сыщица. И напарника где-то уже подцепила.

Он опомнился и обнаружил, что все еще держит Валентину за руку.

— Извините, — пробормотал он смущенно. Но вдруг взял да и поцеловал ее в мягкую теплую ладошку. И пристально посмотрел в огромные голубые глаза. В них было столько удивления и… радости?

— Вам пора, — снова шепотом проговорила Валентина.

— Да… К сожалению, я должен ехать. — Он взял ее за плечи. — Вот что. Давайте встретимся еще раз и все обсудим, хорошо? Я хочу вам помочь с Юлей.

— Правда?!

— Сделаю все, что смогу. Вы только… Вы не падайте духом! Все уладится, верьте.

У девушки разом просветлело лицо.

— Я верю вам.

Неслышно ступая, не оглядываясь, она выскользнула за дверь.

— Вон они, у забора, — прошептал Тепляков.

Кронин подкрался к «сладкой парочке», самозабвенно подглядывавшей за обитателями дачи.

— Не помешаю? — спросил он.

Пожилые мужчина и женщина одновременно вскрикнули и обернулись. Елена Ивановна тотчас же взяла себя в руки и сердито проговорила:

— Тише! Что вы кричите так, Виктор Петрович?

— Вынужден вас побеспокоить, — сказал он, — пройдемте к машине. Вам нельзя больше, оставаться здесь.

— А собственно, почему это?

— Здесь проводятся оперативно-следственные мероприятия, и присутствие посторонних нежелательно.

— Ах, так теперь я посторонняя? — возмутилась Елена Ивановна.

И тут заговорил ее «подельник», как окрестил про себя пожилого мужчину Кронин.

— Виктор Петрович, — произнес он приятным низким голосом, — Елена Ивановна много рассказывала о вас. Позвольте представиться: доктор технических наук, заслуженный изобретатель России Павел Прокофьевич Чудин.

— Вон вы какой у нас… обремененный званиями, — фыркнула Елена Ивановна.

Чудин не отреагировал на ее ехидную реплику.

— Я не советую идти сейчас туда, — продолжал изобретатель.

— Почему это? — удивился следователь.

— А посмотрите сами. — И он протянул бинокль Кронину.

Большое увеличение позволяло разглядеть выражение лиц собравшихся за. столом на террасе женщин. Одна из них, сидящая спиной к наблюдателям, показалась Кронину удивительно знакомой. Женщины пили вино из фужеров и о чем-то горячо спорили. Была здесь и Светлана Федоровна Прибыткова, которую он тотчас же узнал по описанию.

— А где же их мужья? — с невольным удивлением в голосе спросил Виктор Петрович.

— В том-то и дело, — проговорил Павел Прокофьевич, — прямо какой-то женский заговор.

— Я полагаю, — произнесла актриса, — что это члены некой тайной женской организации, в которую входила и Алина. Она, может быть, собиралась их выдать, вот они и убили ее.

Мужчины рассмеялись.

— Масоны в юбках, — произнес Виктор Петрович.

— А в наше время все возможно, — парировала Елена Ивановна, — идет передел сфер влияния на всей планете, так что я вполне допускаю возникновение самых нелепых и диковинных организаций. И вот увидите, я окажусь права.

— Подождите немного, — вновь попросил изобретатель, — пусть они… пообщаются.

— Да ведь они вино пьют, — возразил Виктор Петрович, — о чем я с пьяными-то буду разговаривать? Надо сейчас идти.

— Нет! — злобно, придушенным голосом, воскликнула Елена Ивановна, ставшая совершенно похожей на рассерженную кошку.

Это было настолько забавно, что Кронин расхохотался.

— Да тише вы! — Елена Ивановна дернула Кронина за руку, пригибая к земле, и обратилась к своему напарнику: — Он нам всю операцию сорвет!

— Ну, знаете! — Кронин аж задохнулся от негодования.

— Слушайте старших, — настаивала на своем актриса. — Вы нам потом спасибо скажете, — произнесла она загадочную фразу.

— Спасибо я вам и сейчас готов сказать, — официальным тоном заявил Виктор Петрович, — но все-таки попрошу вас удалиться и не мешать работать компетентным органам.

Все это время Павел Прокофьевич не отрывался от бинокля.

— Дайте-ка на минутку, — попросил Кронин.

Ему хотелось еще раз взглянуть на женщину, сидевшую спиной к ним. И в тот момент, когда он приложил бинокль к глазам, женщина обернулась. Это была… Галина! Кронин даже присвистнул от удивления.

— Что там такое? — вскинулась актриса. — Дайте взглянуть.

Кронин молча отдал ей бинокль и поплелся к машине. Значит, Галина знает этих женщин? Больше того — она во всем этом замешана? Что она на прощание-то сказала? «Все правильно. Это мой платок. Я и убила Алину». Так, кажется. Дело принимало совершенно неожиданный оборот. Фантасмагория какая-то… Что делать? Идти туда? Или пустить по следу майора Теплякова? Нет, нет, надо идти самому. Они с Галей расстались, она ему никто, ничто и звать никак, да и знакомы-то они всего несколько месяцев. Так что нет никакого нарушения этических и уголовно-правовых норм.

Он подошел к машине, спрятанной в зарослях кустарника, и закурил. Тепляков и водитель молча смотрели на него.

— Ну что, идем? — спросил, не выдержав, майор.

— Сейчас, минутку.

Кронин курил и вспоминал: не сболтнул ли чего лишнего Галине. А ведь сболтнул! Платок, духи… Дурак набитый. Она им рассказала, это ясно. Впрочем, это же не тайна. Он ведь допрашивал их всех. Все они знают про платок.

«Да что со мной?! — одернул сам себя Виктор Петрович. — Это всего лишь неожиданный поворот в расследовании, которому настоящий профи должен радоваться, так как он, поворот этот, свидетельствует о новой и, быть может, единственно правильной версии».

Кронин погасил сигарету и сказал:

— Ждите меня здесь.

Он взял из машины папку, портативный магнитофон и двинулся к воротам дачи. Калитка оказалась незапертой. Территория дачи была обнесена простым дощатым забором. Это был, собственно, кусочек дикой природы — лес, кустарник. Кое-где росли яблоньки, смородина, малина, но грядок не было и в помине. Весь огромный участок зарос газонной травкой. Домик был двухэтажным, недавно отстроенным, с претензией на оригинальность: башенки по углам, флюгер на ярко-красной черепичной крыше.

При его приближении сидевшие на террасе дамы разом смолкли. Медленно обернулась Галина. На ее красивом, ухоженном лице не отразилось ровным счетом ничего: ни удивления, ни страха, ни смятения. Секунду посмотрела на него — и снова отвернулась, покуривая длинную тонкую сигаретку.

Кронин представился по форме, с демонстрацией удостоверения, так, словно видел всех сидящих здесь впервые. Лепницкая, на правах хозяйки дачи, поинтересовалась, цедя слова ленивым тоном:

— Вы что, слежку за нами ведете?

Не отвечая на вопрос, Кронин прошел по территории, попросил показать, где лежат инструменты, убедился, что украсть молоток из сеней было проще простого, затем уселся на свободный стул, поставил, сдвинув рюмки в сторону, магнитофон на стол, открыл папку и произнес:

— Нашу беседу я записываю на магнитофон и попрошу присутствующих не вводить следствие в заблуждение, отвечать прямо и откровенно.

Достав из папки лист протокола, он обратился к Прибытковой:

— Назовите, пожалуйста, вашу фамилию, домашний адрес, род занятий.

Как ни странно, Светлана Федоровна не казалась испуганной или смущенной. Все остальные дамы также держались вполне уверенно. Больше того — в их взглядах читалась неприкрытая ирония. Как будто их пришел допрашивать не следователь прокуратуры, а дядя Вася, деревенский пожарник на пенсии. Все эти леди явно потешались над дяди Васиными неуклюжими потугами и радовались случаю развлечься. Они не снисходили даже до того, чтобы унизиться до ссоры и с возмущением прогнать его. Напротив, отвечали на вопросы, но при этом смотрели так свысока, что, будь у Кронина чуть меньше опыта, он непременно бы взорвался и наделал глупостей. Но Виктор Петрович даже не делал вид, что его не задевает поведение дам, — он просто-напросто не обращал на них внимания. Даже присутствие Галины его ничуть теперь не волновало. Он спрашивал, записывал ответы, что-то обдумывал и снова спрашивал. Словом, работал. Постепенно ухмылки как будто бы стерло с этих ухоженных, надменных лиц. А вскоре дамы стали проявлять явное нетерпение. Обстановка накалялась. Светлана Федоровна стала нервничать, позволять себе резкие выпады. Кронин же оставался вполне спокойным, сдержанным и серьезным.

— Да объясните же в конце концов, что происходит? — взорвалась Прибыткова. — В чем вы меня подозреваете? В убийстве моей близкой подруги? Но это же абсурд!

— Пока я никого ни в чем не подозреваю, — терпеливо разъяснял следователь, — я собираю факты, на основании которых буду строить версии.

— Если вы никого не подозреваете, тогда к чему эти вопросы: где Светлана Федоровна была все эти дни и тому подобное? — вмешалась, не выдержав, Лепницкая.

— Я имею право по делам моей фирмы уехать в Москву, никого об этом не ставя в известность! — выкрикнула Прибыткова.

В глазах ее стояли злые слезы.

— А я имею право требовать, чтобы вас отстранили от следствия! — заявила вдруг Галина.

— На каком основании? — спокойно посмотрел на нее Кронин.

— На том основании, что ты спал со мной, на том основании, что я тебя бросила и ты теперь мстишь, вторгаясь в наш круг со своими идиотскими допросами!

Виктор Петрович продолжал спокойно смотреть на Галину. Действительно ведь спал. И что он только в ней нашел? Сейчас лицо ее, искаженное злобной гримасой, было настолько неприятно, что Кронин даже поморщился. Бывает же такое! Поразит женщина воображение мужчины независимым видом, надменным и одновременно призывным взглядом, гордой осанкой и, конечно, своей ухоженностью, дорогими тряпками — и все! И ходит этот мужичок как под гипнозом, и выполняет все ее капризы. Но вот настает такая минута, когда падает маска и под ней оказывается настоящая физиономия «истинной леди» — сморщенная от нескрываемой злобы, готовая плеваться ядовитыми словами. И наваждение исчезает. Кобра красивая змея. Да уж больно опасная тварь.

— Ты записываешь? — продолжала Галина. — Вот и записывай, ничтожество, мент поганый. Ты что — надеялся, что я выйду замуж за тебя?! — Она истерически расхохоталась. — Размечта-а-лся!

И она стала сыпать вдруг таким отборным матом, что на террасе все, кроме нее, затихли.

— Ваша подруга, кажется, пьяна, — обратился следователь к Лепницкой, — вы уложите ее где-нибудь, чтобы не мешала нашему… общению.

— Ах ты, дрянь! — взорвалась Галина. — Да я тебя в клочья порву! С волчьим билетом вылетишь с работы. Ты знаешь, с кем ты имеешь дело?! Мне стоит пальцем шевельнуть! Ты же, дурак, был только ширмой для Меня, как ты не понял?! Я тобой прикрывалась! А у меня такие мужики, которым ты в подметки не годишься!

Кронину стало вдруг нестерпимо жаль свою бывшую подругу: в ней говорила та же самая обида, что и в девчушке с искореженной судьбой, Валентине. Но к Валентине он испытывал искреннее сострадание, Галина же со своим высокомерием, снобизмом, эгоистичностью вызывала отторжение и жалость, смешанную лишь с брезгливостью. Она была душевно грязной, хотя телесно отполированной до неживого, неестественного блеска, как дорогая статуя из мрамора. Кронину неприятно было даже вспоминать, что когда-то он целовал эти искривленные ненавистью губы.

Галина Николаевна Высоцкая потеряла лицо. Аристократка проиграла «поганому менту» по всем позициям. Это поняли не только ее подруги, но, похоже, и она сама. Вскочив, она убежала с террасы в дом. Лепницкая двинулась было за ней, но Кронин остановил ее словами:

— Пожалуйста, не уходите, Лидия Васильевна, я хочу восстановить ход событий накануне убийства, точнее, в ночь с третьего на четвертое мая.

Лепницкая остановилась. На террасе повисла тишина. Женщинам явно не хотелось ворошить неприятные воспоминания.

— Я вам как будто бы все рассказала. — Лепницкая отвела глаза.

— Я хочу точно знать: кто где стоял, кто принимал участие в драке…

Вера Витальевна Додикова, супруга владельца казино, очень хорошенькая, с пухлыми губками и платиновыми кудряшками «а-ля Мэрилин Монро», капризно протянула:

— Вы можете себе представить меня дерущейся?

— Могу, ответил Кронин.

— Хам! выкрикнула дамочка, тотчас утратив всю свою сексапильность.

— Говорят, у клонированной овечки Долли были волчьи зубы и она любила ими рвать сырое мясо.

— Я на вас в суд подам! — вскричала Вера Витальевна. Кронин пожал плечами:

— Ваше право. Я просто хотел сказать, что ничему уже не удивляюсь.

— Я расскажу и покажу, кто где стоял и как все это происходило тут, — поднялась с деревянной резной скамьи Дина Валентиновна Большакова, до сих пор сохранявшая молчание, — но вы должны пообещать, что после этого оставите нас в покое. Никто из нас не убивал Алину, я ручаюсь.

— Она помолчала и оглядела присутствующих. Указав унизанной перстнями рукой на Лепницкую, задумчиво произнесла:

— Лида, я помню, жарила шашлык. Точнее, это делал ее супруг, а Лида стояла рядом с ним. Вон там мангал, видите? — Она указала в угол сада.

— А что это за яма рядом с ним?

— Для барбекю, — произнесла Лепницкая, усмехнувшись.

— Вы что, быка там целиком зажариваете?

— Быка не быка, но барашка — случается. Лепницкая закурила и села в плетеное кресло.

— Мы с мужем, — продолжала Большакова, — сидели за столом. Светлана Прибыткова с Женей Шиманским гуляли по территории дачи и о чем-то беседовали. Они, по-моему, наблюдали за Алиной с Сергеем. Эти двое танцевали в обнимку. А Додиковы сидели вон там, в углу террасы, и о чем-то шептались.

— Мы не шептались, — прервала ее Додикова, — а просто разговаривали. Музыка громко играла, вот и приходилось говорить прямо на ухо.

— Да какое это имеет значение? — вмешалась Лепницкая. Она повернулась к следователю: — Вы узнали все, что хотели?

Не отвечая на ее вопрос, Кронин обратился к Большаковой:

— Как начался скандал? Большакова замялась.

— Н-ну-у… Кажется, Сергей с Алиной стали целоваться…

— Боже мой! Да они просто много выпили! — вскипела Лепницкая. — С каждым может случиться.

— Он полез ей под юбку, — хихикнула Додикова, — а Женька матом заорал, и бросился к ним. И Прибытков а тоже.

— Так и было? — спросил у Прибытковой следователь.

— Да, так и было. Они вели себя как животные. Тискались при всех. Евгению давно надо было развестись с этой шлюхой.

— и на тебе жениться? — снова хихикнула Додикова.

— Я ему нравлюсь, ну и что? По крайней мере я не веду себя как шлюха.

— Это ты-то?! — Додикова расхохоталась.

— Да, я, — повернулась к ней Прибыткова, — я на глазах у всех не тискаюсь. И по темным комнатам с завязанными глазами не уединяюсь с неизвестным мужчиной.

— Господи Боже мой! — вздохнула Додикова. — Да мы все тут друг друга знаем и на глаз, и на ощупь. Хоть бы кто свеженький пришел в нашу компанию. Так надоели эти импотенты. Одна радость — соберемся вот так вот, девичником, без мужиков, выпьем, поговорим, походим голыми по даче…

— Вера! — осадила ее Лепницкая. — Ты чего мелешь? Много выпила? Иди проспись.

— С кем? — подняла на нее голубые невинные глазки Вера Витальевна. Следователь ведь не пойдет со мной? А я не против. Нет, конечно, Лидуся, твои ручки нежнее, но иногда ведь и мужчину тоже хочется…

Кронин смотрел на нее во все глаза. Додикова опьянела как-то внезапно, враз. Может, нанюхалась чего-нибудь? У них, у дам высшего света, говорят, кокаин опять в моде… Или же «травки» накурилась? Но говорит она такие вещи… Так они что тут все… Эти самые штучки? Амазонки третьего тысячелетия? И Галя тоже? Тьфу ты, какая мерзость!..

Кронин скривился.

— Я ему не нравлюсь! — заметила его гримасу Додикова. — Лидуся, ты со мной пойдешь в постельку?

Она встала и, пошатываясь, побрела в помещение.

— Там Галка, подкачусь к ней под бочок, — пробормотала нимфоманка.

Кронину стало так противно, что он не смог продолжать допрос. Молча собрал все документы в папку, выключил и забрал магнитофон и, не прощаясь, пошел к калитке.

— Ведь вы же ничему не удивляетесь! — крикнула вслед ему Лепницкая.

Вместо ответа он так хлопнул калиткой, что чуть не сорвал ее с петель.

После отъезда следователя на даче все пришло в движение. Дамочки стали спешно собираться. Вывели пьяненькую Додикову, расселись по машинам и укатили. Дача опустела.

— Что там произошло? — спросила Елена Ивановна у своего напарника. — Виктор Петрович даже и о нас забыл. А я надеялась, что он нас подвезет.

— Да что вы! — воскликнул Павел Прокофьевич. — Нам же аппаратуру надо забрать. Как мы при нем бы это сделали?

— А разве вы ему не собираетесь сказать о своем «жучке»?

— Собирался. Но потом передумал. Надо вначале прослушать, что там записалось.

— А кстати, где вы его раздобыли?

— В Москве. В магазине «Ваша безопасность». Там таких штук полным-полно.

— А зачем вы купили шпионскую аппаратуру?

— Елена Ивановна, я специализируюсь на изобретении подобных штучек. Так что мне просто необходимо следить за новыми наработками в этой области.

— Ну я и влипла… — пробормотала актриса недовольно.

— Напротив! Я вам просто свыше послан! Мои штучки — это же неоценимое подспорье в ваших расследованиях! Ну а теперь — вперед!

Они поспешили к калитке, но та оказалась заперта.

— Я один перелезу, здесь достаточно низко, заберу свою технику и вернусь, а вы меня тут ждите, — распорядился Павел Прокофьевич.

Он перелез через забор и, оглянувшись, обнаружил, что Елена Ивановна вслед за ним преодолевает преграду. Он помог ей и, усмехнувшись, проговорил:

— А вы в хорошей физической форме. Должно быть, зарядку делаете по утрам?

— Да что вы? Как вам могло такое в голову прийти? — возмутилась актриса. — Я веду неправильный образ жизни, мне о зарядке даже думать неприятно.

— А что же вы такого неправильного делаете?

— Курю, занимаюсь расследованием преступлений, играю роли, вхожу в образ преступника. — Елена Ивановна прервала перечень своих прегрешений и, перейдя на шепот, спросила: — А вдруг сторож появится?

— Они его, я полагаю, отпустили надолго. Они ведь не предполагали, что сюда приедет милиция.

— Зачем они здесь собирались? Не похоже, что просто выпить и поболтать.

— Это уж точно. Вот пленочку прослушаем — и все поймем.

Павел Прокофьевич подошел к столу и снял с внутренней стороны столешницы «прослушку».

— Какие крохотные штучки! — восхитилась Елена Ивановна. — И вы так ловко прилепили их. Я наблюдала в бинокль и ничего не заметила. Вы просто сели на стульчик, вытерли лицо платочком, что-то сказали — и все. Я подумала даже, что вам не удалось проделать эту операцию.

— Я попросил у Лепницкой водички, а когда доставал платок, тогда и совершил сей противозаконный акт. Ну а теперь, уважаемый частный детектив, нам пора убираться отсюда.

— Я пробегусь по территории.

— Что вы хотите здесь найти?

— Откуда же я знаю? Но моя интуиция подсказывает: на этой даче кое-что имеется!

Прежде всего Елена Ивановна обошла кругом дома, заглядывая в окна. Ее спутник не отставал ни на шаг. Прижав лица к стеклу, они с любопытством осматривали мебель внутри дома, а обнаружив за углом лестницу, ведущую прямо в мансарду, немедленно стали взбираться по ней.

— Это чердак! — карабкаясь вверх и оглядываясь на ходу, восхищенно сообщала пожилая актриса. — Я обожаю чердаки! Как они здорово придумали, устроив здесь такую замечательную витую лестницу не внутри дома, а снаружи! Смотрите — чистые ступеньки, они по ней почти не ходят. Будь эта дача моей, я бы жила на чердаке.

Как ни странно, деревянная некрашеная дверь в мансарду оказалась не заперта.

— Вот так штука! — заглядывая внутрь, пробормотала самозваная сыщица. — Это что же, они оставляют открытыми двери? Ведь сюда могут воры забраться!

— Или частные детективы, — добавил Чудин. — Ну что вы топчетесь тут на площадке? Я тоже хочу взглянуть, что там.

Они осторожно прокрались в огромное помещение. Здесь было достаточно светло от четырех окон — по одному в каждой стене. Окна были большие, овальные. Деревянные рамы были протравлены морилкой до темно-коричневого, почти черного цвета. Такими же были и балки над головой, и полы. Мебель в мансарде тоже была темной и, судя по всему, старинной, антикварной: несколько столиков в углах, бюро, комоды, огромная софа и множество полок на стенах. Было здесь также зеркало — почти от пола до потолка, в бронзовой раме и с бронзовыми же подсвечниками по сторонам. В простенке возвышался старинный, красного дерева, буфет с овальными мраморными медальонами на дверцах. Елена Ивановна немедленно принялась их открывать и шарить на полках.

— Вы ведете себя как воришка! — возмутился Павел Прокофьевич. — Что вы там ищете? Золото, деньги, драгоценности?

Елена Ивановна повернула к нему пылающее восторгом лицо:

— Я как будто во сне! Как мне хотелось с самого детства забраться в такой вот незнакомый дом со старинной мебелью и пошарить на полках такого буфета! Найти какую-нибудь вазочку из серебра, а в ней — серебряное же колечко и цепочку.

— Почему именно колечко и цепочку? — пожал плечами Чудин.

— Ах, я не знаю, неромантичный вы человек! Во сне мне снилось, что я летаю и нахожу все это в старом доме на чердаке. И вот сегодня этот сон сбывается!

— Да-а… Какой-то сыщик нынче вороватый пошел, — глядя на Елену Ивановну, глубокомысленно заявил Чудин.

— Что вы имеете в виду? — вскинулась актриса.

— Вы вот по полкам в чужом доме шарите, колечко в вазочке найти мечтаете, а следователь рюмку спер.

— Когда это?!

— Да пока за столом восседал. У них, у дамочек у этих, не только вино было в ассортименте, но и водочка. И следователь приглядел такую ма-аленькую рюмочку. В аккурат перед этим Прибыткова из нее хлопнула одним глотком, да и поставила, а следователь, не будь плох, слямзил рюмочку, да и в карман. Сначала бросил на нее свой носовой платок, а потом, прямо в этом платочке, в карман упрятал. Вот так-то…

— В этом деле фигурирует куча платков… — задумчиво проговорила Гринева. — И вы вот тоже свой шпионский арсенал с помощью платка установили, и на месте преступления платок надушенный валялся… Значит, рюмочку слямзил? И вы мне только теперь об этом говорите?

— А когда же я должен был это сказать?

— Да сразу же! А вы… прилипли к своему биноклю… Мне ничего не удалось увидеть. А между прочим, я в нашем дружном коллективе главная. Вы — только мой помощник.

— У вас характер просто отвратительный! Я с вами первый день общаюсь… Да, всего один день! А получил за несколько часов пребывания в ранге вашего помощника по полной программе.

— Вот поэтому я и не замужем! Поэтому и званий не имею. В нашем, как вы выразились, дружном коллективе только вы один весь из себя заслуженный. А я никто, ничто и звать никак.

— Правильно. Справедливо. Надо быть более терпимой…

— А вот перевоспитывать меня поздно. И потом… Мне нравится мое такое поведение.

— Да кто бы в этом сомневался!

— Та-ак… Стало быть, он подозревает Светлану Федоровну Прибыткову, если ему понадобились ее «пальчики»…

Говоря это, Елена Ивановна оперлась рукой о боковую стенку буфета и при этом нечаянно нажала какую-то пластину, чуть выступающую над поверхностью. Стенка плавно отъехала, и глазам самозваных сыщиков предстал тайник, в котором, упакованная в полиэтилен, лежала стопка видеокассет.

— Что будем делать? — опомнившись от изумления, спросила актриса.

— Убираться отсюда, как я и сказал, — сердито надулся Павел Прокофьевич. — Нажмите снова, что вы там нажимали, закройте дверцу и — шагом марш на выход.

— Но здесь ведь могут быть видеоматериалы, проливающие свет на преступление!

— Во-первых, с чего вы это взяли? Быть может, просто-напросто обыкновеннейшая грязь, как говорят сейчас, порнуха. Но даже если вы и правы, то мы тем более должны уйти и сообщить о находке следственным органам. Они изымут компромат по всей форме. А иначе юридической силы ваша находка иметь не будет. Да еще и за незаконное проникновение в жилище и кражу вас привлекут к ответственности. Надеюсь, это вам понятно?

Елена Ивановна грустно кивнула. Ей явно не хотелось покидать понравившийся чердак и тем более расставаться с находкой. Но делать нечего. Бросив последний взгляд на найденные «сокровища», она вновь нажала пластину, и тайник закрылся.

— Здорово! — восхитилась актриса. — Я бы так хотела купить этот дом у Лепницких! Вместе с буфетом, разумеется.

— А деньги есть?

— Денег-то нет… Придумать надо что-нибудь…

— Что — клад найти?

— А почему бы нет? Вокруг Зарубинска полным-полно пещер в известняках, а в пещерах — клады. Но там, по слухам, москвичи промышляют. Все пещеры исползали. И притом со старинными картами. В мире ведь ничего не изменилось со времен, когда всюду разбойники по суше рыскали, а пираты — по морям. Человек остается таким же придурком, каким и был. — Она вдруг оживилась. — А вы знаете, я прочла, что недавно астрономы открыли звезду, которая по своему составу является гигантским алмазом. Представляете?

— Я вам дарю ее.

— Спасибо! Ну слава Богу! Все проблемы позади. Хватит мне и на домик, и на турне по Средиземноморью.

— Да на все теперь хватит! Можете оптом скупать виллы, дворцы и острова.

— Какой вы добрый! Что бы я делала без вас? А знаете, пожалуй, я с вами поделюсь. Так и быть, половина звезды — ваша.

— Благодарю, — учтиво поклонился Чудин, — вы тоже удивительно добры.

— Да ерунда!

Они спустились вниз, но Гринева не могла успокоиться и обошла весь участок, внимательно вглядываясь в кустарники и заросли травы.

— Вы трупы ищете? — поинтересовался ее помощник.

— И вот не надо только этого иронического тона! — отвечала актриса. — Все может быть. На этой даче все, что угодно, можно обнаружить.

Подойдя к мангалу для шашлыка, она обследовала и его. Заглянула в большую яму для барбекю.

— Подозрительная яма! — покачала она головой.

После чего прошла к террасе и уселась в кресло, которое прежде занимала Светлана Федоровна Прибыткова. Павел Прокофьевич опустился на садовую скамью и сидел молча, глядя на актрису. Зачем ей нужно быть на месте Прибытковой? Она хочет войти в ее образ?

Он не ошибся. Лицо актрисы стало меняться. Именно лицо, а не просто его выражение. Приподняв чуть выше подбородок, она смотрела прямо перед собой. Глаза ее, казалось, меняли цвет — из серо-зеленых становились светлыми и холодными, точно весенние льдинки. Губы сжались, а впадинки на щеках увеличились, придав живому человеческому лицу неестественность лепки мраморной статуи.

— Я не похожа на Лепницкую, — заговорила она низким, чуть приглушенным голосом, — но я добьюсь полного сходства. Тогда посмотрим, кто кого. Она думает — я в ее власти. Ошибается. Она не любит никого. Но я заставлю ее ползать на коленях передо мной. Я ей припомню все обиды, все унижения. Она считала меня слабой и безвольной. Но мы еще посмотрим, кто сильнее.

Актриса внезапно замолчала. Затем лицо ее вновь начало меняться в обратном порядке — так, словно кто-то моделировал в компьютерном изображении фоторобот исчезнувшего человека. И вот оно приняло свое привычное выражение. Актриса глубоко вздохнула.

— Не могу долго находиться в этом образе. Боюсь даже минутного слияния с ним. Вы понимаете меня? — спросила она Чудина.

Ее зритель кивнул.

— Я боюсь заразиться эгоизмом. Я сдираю с себя все то грязное, мерзкое, что прилипает к нам в процессе жизни. Сдираю — и не могу содрать. Скажите, кто так устроил этот мир? Зачем?.. — Она немного помолчала. — Я вам скажу сейчас что-то такое, чего нельзя вообще-то говорить. Это хранят в себе. Но иногда… Так вот. Это случилось много лет назад. Моя мать умирала. И однажды, очнувшись, она вдруг спросила меня: «Так это что — спектакль такой? Мы играем спектакль? И мне в нем дали роль старушки с палочкой? А ты играешь мою дочь? А почему мне дали эту роль? Я не хочу ее играть! Я не хочу играть старушку с палочкой…»

Актриса посмотрела на Павла Прокофьевича. Он был потрясен ее откровенностью и не знал, что сказать.

— Кто придумал такие жестокие игры? Я спрашиваю вас об этом.

— Я не знаю.

— И для чего?

— И на этот вопрос у меня нет ответа.

— И у меня. Неужто Господь Бог так жесток, что заставляет нас страдать ежедневно и ежесекундно? Счастье — это далекие звезды-алмазы. Кто-то их видит в телескоп и заявляет, что они есть. Для астронома эти звезды — мираж. А для нас — миф. И только.

— Жизнь — это школа, — после долгой паузы проговорил изобретатель, — школа воспитания чувств. Мы должны в этом мире, где торжествуют смерть и предательство, взрастить в себе любовь. Это станет по-настоящему возможно, если школа не будет придуманной. Здесь все должно быть взаправду.

— На крови и на слезах? Так жестоко? Неужели научиться божественной любви можно только такой ценой?

— Быть может, Бог страдает вместе с нами. С каждым из нас.

— Мне не нужен страдающий Бог.

— Зато вы ему нужны.

— Я не могу любить страдающего Бога. Я могу его только жалеть. Но тогда он перестает быть Богом. Бог — это торжество радости, любви и света.

Чудин усмехнулся:

— Есть пословица: у Бога всего много. И сострадания, и света, и любви, и радости. Мы еще очень грубая материя. Мы — глина. Господь нас поднимает через страдания все выше, выше… Наши чувства становятся все тоньше… И когда мы станем такими же чуткими и просветленными, как ангелы, мы наконец-то все поймем и все почувствуем, что должны. Ну и потом, вы забываете — Господь ведь в каждого из нас вложил искру Божью. Она есть импульс к творчеству. Бог позволяет нам, дает нам право и возможность самим сотворить свою душу. У каждого был стимул к самосовершенствованию, но не каждый использовал его.

— Вы, случайно, священником не были?

— Упаси Бог! Я вне конфессий. Но я верю Богу. — Павел Прокофьевич помолчал и затем поинтересовался: — А почему вы все-таки сыграли Прибыткову? Вы именно ее подозреваете в убийстве?

— Ее подозревает Кронин — ему понадобились отпечатки ее пальцев. Ну и конечно, многое указывает на эту даму.

— И что вы сами почувствовали, войдя в ее образ?

— Любовь и ненависть. Она в кого-то влюблена и одновременно ненавидит этого человека.

— Но вы ведь, войдя в образ, упоминали Лепницкую? Не может же Прибыткова быть влюбленной в женщину. Или… может?..

— Они тут, вся эта теплая компания, распущены настолько, что им уже, по-моему, безразлично, к кому испытывать влечение. Главное в их взаимоотношениях — кто над кем будет властвовать. По взгляду, брошенному Прибытковой на Лепницкую, я поняла, что эта женщина берет пример с подруги, старается во всем быть на нее похожей, даже внешне. Вы не заметили?

— А ведь и правда! Они похожи, как близнецы! Одинаковые прически, похожий стиль в одежде, манера поведения…

— Только у Прибытковой это не свое. Она — дурная копия Лепницкой. Отсюда я и сделала вывод, что Прибыткова подражает Лепницкой и злится оттого, что та ведет себя абсолютно раскованно и притом так высокомерна, как ей и не снилось.

— И по этой причине Светлана Федоровна могла стать убийцей?

— Чтоб самоутвердиться? Разумеется. Но не только по этой. Не забывайте пленки. Там что-то есть. Ах, почему вы не позволили мне взять их?!

— Потому!

— Мы позвоним, конечно, Виктору Петровичу и скажем о находке, но вдруг они их перепрячут?

— Не успеют, надеюсь. Ведь они же не знают, что вы обнаружили их. А тайник этот вполне надежен. Только чудо позволило вам его найти.

— Совсем не чудо. Разгадка тайны притягивается к тому, кто постоянно думает о ней. Обычный закон гравитации, который работает не только в материальной вселенной, но и в ее духовной составляющей.

— Любопы-ытно…

— Эй! Кто тут посторонний, а? Чего надо?

Калитку открывал парень лет тридцати в утепленном тренировочном костюме. Вид у него был достаточно грозный.

— Что будем делать? — прошептала, сжавшись, Елена Ивановна'.

— Та-ак, — продолжал парень, подходя, — ну и кто вы такие? Почему на чужой территории? Здесь, между прочим, частное владение.

— Добрый день, молодой человек, — вставая и слегка поклонившись, солидно произнес Павел Прокофьевич, — мы договорились с господами Лепницкими о покупке этого дома. Но, не застав хозяев, решили подождать их непосредственно здесь.

Елена Ивановна с восхищением посмотрела на записного вруна.

— А как же вы сюда прошли? Калитка-то была закрыта.

— Через забор, — невозмутимо отвечал Павел Прокофьевич, — мы, изволите ли видеть, в хорошей физической форме, для нас подобное препятствие — пустяк.

Парень, переминаясь с ноги на ногу, молчал, с подозрением оглядывая непрошеных гостей.

— Н-ну-у… — наконец промямлил он, — я не знаю… Скорее всего их сегодня не будет. Они приехали с утра, собирались здесь переночевать, но потом позвонили мне и сказали, что уезжают. Так что сегодня их не будет.

— А завтра?

— Вот насчет этого затрудняюсь сказать. В общем, вы сами созвонитесь с ними, а я тут только сторож, я не в курсе.

И он сделал недвусмысленный жест, указывая пожилой паре на дверь, то бишь на калитку.

— До скорой встречи, — попрощалась Елена Ивановна, — было приятно познакомиться.

— Ага, — ответил, парень, запирая за ними калитку на замок.

Всю дорогу до города Кронин был молчалив и задумчив.

— Ну что ты такой мрачный-то, Петрович? — не выдержал майор. — Дело двигается потихоньку.

— Двигается. И даже не потихоньку.

— Так в чем проблема?

— Я совершил противоправное деяние — рюмку украл.

— На предмет «пальчиков»?

Кронин кивнул.

— Надо, конечно, было выемку оформить, но не хотелось их настораживать раньше времени. Не просто не хотелось, а нельзя. Сначала надо проверить отпечатки. И притом так, чтобы они не предприняли контрмер.

— А почему один с фигурантами общался?

— Просто… Есть одно обстоятельство. Потом скажу. Надо обмозговать сначала. Да… Обыск на этой дачке хорошо бы завтра же провести.

— В воскресенье?

— Ничего не поделаешь.

— Так, значит, «пальчики» нужны уже сегодня?

— Даже вчера.

— А вдруг эксперта дома нет?

— Надеюсь на лучшее.

На этом разговор их прекратился. Тепляков смотрел в окно, водитель Алексей — на дорогу. А сам Виктор Петрович перебирал в уме только что сказанное и увиденное на открытой веранде Лепницких. Ах, Галя, Галя… Какого же он дурака свалял с этой Галей! Оказывается, он был всего лишь прикрытием для ее тайных связей с другими мужиками, наверняка женатыми! Если бы он оформил отношения с ней, она, конечно, продолжала бы встречаться с другими. Ради денег? Естественно. Генеральская дочка привыкла жить на широкую ногу. Он и сам генеральский сынок, но воспитан иначе. А ей подавай шубки, камушки, дорогие духи… Духи! От них от всех там, на веранде, пахло все теми же духами! Может, у всех и платки носовые одинаковые, из одного бутика? Прямо орден какой-то. Орден амазонок. Беспощадных, бесстыжих и беспринципных. Все они ненавидят мужчин. Это так чувствуется! С каким презрением смотрели на него!.. Даже эта подвыпившая дурочка с белесыми кудряшками, которой «иногда все же хочется мужчину», и та поглядывала снисходительно и свысока, как на какую-то букашку. Это что же такое творится-то, граждане?! Не иначе как экология влияет пагубным образом на души, медленно отравляя их. Недавно в какой-то телепередаче он услышал о том, что препарированный инопланетянин из разбившейся в 1947 году в Штатах «тарелки» имел грудь мужчины, а половые органы — женщины.

Произошла эта мутация вследствие экологической катастрофы на их планете. Ученые утверждают, что и Землю и землян ждет то же самое. Оттого и преступность растет, и терроризм набирает обороты. Люди сходят с ума.

Он тряхнул головой. Прочь из башки все эти мысли. Так и «крыша» поедет. Ах, Галина, Галина… Из-за нее теперь от всех будешь шарахаться.

— Приехали, начальник! — обернулся водитель. — Тебя к дому, Петрович?

— Домой, но не ко мне, а к Жданову.

— Понял! — весело отвечал Алексей.

— Опять один пойдешь? — спросил Тепляков.

— Гриша, да справлюсь я, отдыхай. Но завтра…

— Да ладно уж. Обзвоню оперов, предупрежу, чтоб и не думали о том, чтоб расслабиться в воскресенье.

Майор Тепляков был явно обижен чрезмерной самостоятельностью Кронина.

— Выскочу здесь, тормозни, Алексей. Пока!

Он вышел из машины, а водитель подкатил к дому эксперта, жившего в центре, на Советской.

Уговаривать Юлия Романовича не пришлось. Он живо собрался, не говоря ни слова, только в глазах его супруги Майи Ивановны Кронин прочел такую укоризну, что поспешил тотчас же откланяться и первым выскочить на лестничную площадку.

Пока Юлий Романович проявлял отпечатки, Виктор Петрович успел созвониться с прокурором и договориться о санкции на обыск дачи Лепницких.

— Быстро работаешь, — сказал прокурор, — быть тебе замом в недалеком будущем.

— Да я ведь, Константин Гаврилович, бумажную работу не люблю, — отмахнулся Кронин, — не творческое это дело.

— Во-он как!.. — протянул прокурор. — Стало быть, если я руковожу из кабинета, то уж и не творческая личность?

— Да нет, я только себя имел в виду. Люблю движение, люблю выезжать на место происшествия… Ну и так далее.

— Ладно, работай. — Прокурор положил трубку.

В лаборатории было пусто, тихо.

— Люблю работать в выходные, — проговорил Юлий Романович, когда Кронин заглянул к нему, — никто не дергает, не торопит, не ноет, не просит сделать побыстрее. —

Он крутанулся на вертящемся стульчике и сказал: — Вынужден огорчить вас, Виктор Петрович.

— Что, не сходится?

— Увы, нет. Не те «пальчики». Из этой рюмочки пил не убийца. Да не расстраивайтесь так. Вы его вычислите, я в вас не сомневаюсь.

— Юлий Романович, а может, на звонке не те «пальчики»?

— Это уж вам решать. Все может быть. Может, убийца и вовсе не звонил, а может, кто-то успел нажать на кнопку после него.

— Соседка из квартиры напротив видела в дверной глазок, как на звонок нажал какой-то незнакомый парнишка. Опознать его она не смогла, так как видела только со спины. Это могла быть в равной степени и худенькая женщина в джинсах и куртке. Так вот. Парнишке открыла дверь сама Алина и впустила его или ее. А буквально через пару минут соседка вышла на площадку и увидела, что дверь в квартиру потерпевшей приоткрыта, заглянула и обнаружила труп.

— Это меняет дело. Тогда звонил, конечно же, убийца. А тот, кто пил из этой рюмки, чист, ако агнец Божий.

— Ну… Так бы я не сказал. Там еще та компашка подобралась.

— Роковые женщины? Если судить по духам на платочке.

— Вот-вот. Такие роковые — дальше ехать некуда. Кронину не хотелось идти домой, и он свернул к прокуратуре. Там тоже было тихо и пустынно. Он прошел в кабинет и занялся «разбором завалов», как он называл мелкие текущие дела, на которые постоянно не хватало времени. Где-то минут через пятнадцать раздался телефонный звонок. Он узнал голос Валентины.

— Виктор Петрович, — робко заговорила она, — я забыла сказать вам… у меня есть одна бумажка… Может быть, это важно для следствия.

— Что за бумажка?

— Да мне Алина перед праздниками дала листок бумаги… Тут только фамилии и телефоны. Просила спрятать и никому не показывать. Может быть, это и не нужно вам…

— Мне все нужно! — воскликнул Кронин, в очередной раз уяснив, что интуиция не зря привела его в этот день и в этот час в нужное место. Ведь Валентина могла снова забыть о бумажке, если бы не дозвонилась.

— Мне приехать? — спросила девушка.

— Нет, сиди дома, никуда не выходи, дверь никому не открывай.

— А это что — очень опасно?

— Может быть, из-за этой бумажки убили твою сестру.

Девушка ойкнула и положила трубку.

Так это или нет, Кронин не знал. Но ведь из-за чего-то же убили молодую женщину. А он до сих пор не выяснил мотива. И даже самый подходящий — убийство мужем жены на почве ревности — пока что казался слишком притянутым. Во-первых, был не известный никому парнишка, который звонил в квартиру последним, во-вторых, этот пропитанный духами женский носовой платок, оставшийся на месте преступления… Конечно, парнишка мог войти лишь на минуту и тотчас же уйти, а муж мог в это время находиться в комнате, а затем выйти и убить жену. Когда соседка заглянула, он мог стоять за дверью, а пока она вызывала милицию — убежать. Все версии пока что были призрачными и шаткими, но вот таинственная бумажка, которую Алина незадолго до смерти отдала на хранение сестре, — это уже серьезно.

Валентина открыла дверь сразу же, едва он позвонил.

— Проходите, — пригласила она.

— Вы даже не спросили, кто там? — укоризненно покачал головой Виктор Петрович.

— Но… Я же вас ждала, — оправдывалась девушка, виновато глядя на него снизу вверх.

Они стояли в крохотной прихожей. На Валентине был голубой сарафанчик из мягкой тонкой ткани. И вновь она показалась Кронину беззащитным птенцом, которого хотелось спрятать в ладонях, укрыть от жестокого мира. «Какая она милая сейчас!» — подумал Кронин. Никогда в жизни и никто не вызывал в нем такой нежности. Все это время он старался о ней думать только как о нимфетке или же грубоватой девчонке из простонародья, гнал от себя воспоминания о первой встрече. Но вот сейчас снова вернулось это чувство, в котором смешалось все: восхищение и сострадание, нежность и удивление таким феноменом, — ведь эта девушка могла казаться или быть подлинным ангелом! Или Мадонной… Кому как нравится… От нее исходил тонкий запах белой розы. Именно белой. У красных запах пряный, они похожи на зрелых женщин, блистающих победительной красой. А запах белых роз почти неуловимый, нежный, тонкий. Кронин знал это. На даче мать выращивала кусты роз — белых и красных. И всегда говорила ему: «Ищи девушку — белую розу, сынок. Она — под твой характер». И улыбалась при этом как-то особенно, немного грустно. Точно не верила, что он найдет такую.

Валентина провела его в комнату. Обстановка была немудрящей. Диван-кровать и кресло-кровать, которые на ночь раскладываются и превращаются в не слишком удобное ложе. Здесь, в одной комнатке, спали мать с дочерью. Старенький черно-белый телевизор, письменный стол, где Валентина, вероятно, когда-то делала уроки, шкаф для одежды и сервант — вот и все. Крашеные, чисто вымытые полы были застелены простыми домоткаными ковриками. Нигде ни пылинки, все вещи на своих местах. Кто-то здесь регулярно наводил порядок. Скорее всего все же Валентина. Вряд ли пьющая пожилая мамаша была такой уж ревностной поборницей чистоты.

Валентина достала из ящика стола листок бумаги и протянула его Кронину. Там в столбик ровным четким почерком были записаны фамилии мужчин. Все фамилии были знакомыми — это видные граждане Зарубинска. Одни из них богаты, другие облечены властью. Напротив каждой фамилии — по два-три телефонных номера. Вероятно, домашний, рабочий и номер сотового телефона. Всего десять фамилий. Какое отношение они имеют к убитой женщине? Это ее любовники? Зачем составлен этот список? Для шантажа? И почему Алина его прятала? Чтобы муж не увидел? Или кто-то из шантажируемых охотился за этой бумажкой? Но если так, тогда бы этот «кто-то» не убил ее прежде, чем завладел бумажкой. Да и потом, ну какой компромат может представлять собой обыкновенный список фамилий и телефонов влиятельных людей? Мало ли для какой цели можно его составить? Может, она искала спонсоров…

— Это почерк ее? — спросил Кронин у девушки.

— Да, — кивнула она.

— А что вы сами думаете по поводу этого документа?

— Даже не знаю, — пожала плечами Валентина.

— Как сестра объяснила вам: зачем ей нужно, чтобы вы подержали эту бумагу у себя?

— Никак не объяснила. — Валентина выглядела слегка смущенной. — У нас ведь, знаете, были отношения не ахти какие…

«Еще бы!» — подумал Кронин.

А вслух спросил:

— Она вам не могла простить? Все десять лет?

— Да не то чтобы… Она больше винила Евгения. Но все равно… В общем, ей неприятно было меня видеть.

— Но вы ведь все равно ходили к ним?

— Да и она сюда приходила. Но не очень-то часто.

— Ваша мама по-прежнему пьет?

— Да теперь меньше. Совсем мало. Ей ведь уже седьмой десяток. Но Алина ее не любила.

— А вы?

Девушка помолчала.

— Не знаю. Жалко ее как-то. Да и болеет теперь часто. Но она сознает… Старается… Работу не бросает, чтоб не сидеть на моей шее.

— Алина вам не говорила, что скоро разбогатеет?

— Разбогатеет? — Девушка удивленно посмотрела на него. — Не-ет. С чего бы?

— Ну ладно. Я заберу эту бумажку. Не возражаете?

— Конечно, нет.

Виктор Петрович встал и направился к выходу. У самой двери он остановился и спросил:

— Валентина, еще раз хорошенько припомните, что именно сказала вам Алина, когда отдавала эту бумагу.

Девушка глубоко вздохнула, подняла голову кверху и надолго задумалась.

— Значит, так. Это было тридцатого апреля, в среду. Она зашла сюда после работы, часов в шесть. Принесла матери какое-то лекарство от давления… Мать предложила ей поужинать, она отказалась. Я была в комнате, она сюда зашла, сама открыла этот ящик стола, потом показала мне листок и говорит: «Я кладу вот сюда, под документы, этот листок. Пусть полежит пока несколько дней. Никому о нем не говори. Если кто спросит: не отдавала ли я тебе что-нибудь, скажи, что нет».

— И я вам посоветую то же самое. Если кто будет спрашивать, вы ничего не знаете ни про какой листок бумаги с фамилиями. Но мне позвоните в этом случае немедленно и опишите человека, который будет задавать вопросы, хорошо?

— А меня не убьют?

— Я думаю, что никто не знает о том, что этот листочек побывал у вас. Иначе бы давно уже наведались. Но если вдруг… Главное — чтобы они поверили: вы даже не понимаете, о чем идет речь.

— А мама?

— Она не знает о бумаге?

— Нет.

— Ну и прекрасно. Если какие-то люди и выйдут на нее, они сразу поймут, что так оно и есть.

Кронин вернулся в прокуратуру, вложил листок в дело об убийстве — Алины Савельевны Шиманской и глубоко задумался. Итак, подозрения против Светланы Федоровны Прибытковой оказались безосновательными. Он, разумеется, попросит оперативников проверить факт ее пребывания в Москве пятого мая. Если она, как утверждает, ездила туда по делам своего модельного агентства — они это выяснят. Но тогда кто, кроме нее, мог прихватить с дачи молоток? Лепницкие? Вполне возможно. Убийство произошло, по заключению судмедэкспертизы, приблизительно около половины девятого утра. На то же время указывает и соседка. Лепницкие заявляют, что выехали с дачи только в девять. Но это они так говорят. Проверить их слова не представляется возможным…

От раздумий его отвлек телефонный звонок. Кто это разыскал его в прокуратуре в выходной день? Быть может, снова Валентина? Он схватил трубку:

— Слушаю.

— Виктор, прости меня, — услышал он голос Галины, — я, кажется, наговорила тебе глупостей.

Первым его движением было бросить трубку, но профессионализм на этот раз взял верх над эмоциями. Достаточно того, что он скомкал допрос на даче из-за своей неприязни к этим дамочкам, и в первую очередь к своей бывшей пассии. Но ведь она — ценный свидетель.

— Слушаю, — повторил он сухо.

— Ты сам виноват. Не уделял мне должного внимания. Но у меня нет никого, кроме тебя. А у тебя, кроме меня, любимая работа. Кстати, ты вышел на убийцу Алины Шиманской?

— Нет. А почему же ты мне, не сказала, что знакома с этой компанией?

— А кто у меня спрашивал? — фыркнула Галина. — Я и понятия не имела, что тебя это интересует. И потом, мало ли у меня друзей? Что, я должна была тебе обо всех о них рассказывать? Если бы ты ходил со мной на вечеринки, ты бы знал все.

— Но когда я спросил тебя о духах и носовом платке, ты ведь могла сказать мне, что знала убитую?

— Я тебе крикнула, если ты помнишь, что я и убила ее.

Потому что ты очень здорово меня обидел. Устроил настоящую истерику! Кричал, что ненавидишь таких женщин, как я, что мы — ухоженные и благополучные — тебе напоминаем кукол Барби! Забыл? Когда бы я тебе успела сообщить, что я знакома и с Алиной, и со всеми остальными из ее круга? И вообще ты полечил бы нервы. Как ты себя сегодня вел на даче? Уж точно не как следователь, а как обманутый любовник.

Виктор Петрович проглотил этот упрек. Интересно, зачем позвонила Галина? Ведь, кажется, в их отношениях все ясно. Или она его считает таким дурачком, которому можно и после всего сказанного вешать лапшу на уши?

Галина спросила:

— Ты все сегодня выяснил?

— О чем ты?

— Ну… на даче. Ты что, в самом деле подозреваешь кого-то из нас? Но это же смешно. Лепницкая сказала, что Алину убили их молотком. Кто-то украл его с дачи и нанес именно им удар по голове. Это правда?

— Спроси у Лепницкой. Она, похоже, знает не меньше моего.

— То, что молоток убийца взял у них, еще ничего не значит. Это может быть совпадением.

— Что? У одной пары из вашей компании с дачи крадут молоток, чтобы убить женщину из вашей же компании? Не проще ли предположить, что это кто-то из своих?

— На это и рассчитывал убийца. Неужели у тебя, кроме нас, нет никаких подозреваемых?

— Я должен делиться с тобой результатами расследования?

— Никто тебя не просит об этом. Но просто, по-человечески…

— Просто, по-человечески, я занят. Я прошу тебя больше мне не звонить.

— Никогда?

— Никогда.

— Но почему? Ты так обиделся? Я же все наврала… про других мужиков.

— Не в этом дело. Просто мы не любим друг друга. И не любили никогда.

— Но нам же было хорошо…

— Кому?!

Виктор Петрович бросил трубку: назойливых женщин он просто не выносил. Но в назойливости Галины не было страха быть брошенной — вот в чем дело. Теперь он нужен был ей не как потенциальный муж, а как… следователь? Вполне возможно. Она что-то хотела разнюхать? Вполне вероятно. И тут его как обожгло: он точно вспомнил, что вчера, когда он расспрашивал ее о духах и о платке, он не называл ни имени убитой, ни ее адреса. Почему же сейчас Галина не указала ему на это? А вместо этого заявила, что просто не успела сообщить о том, что знакома с Алиной! Ах, Галя, Галя… Каким же ты образом причастна к этому делу?! И что это у вас за коллективчик такой женский, в котором лишь иногда хотят мужчин?

«Ну и влип я!» — подумал Кронин.

А вдруг она и в самом деле потребует отстранить его от следствия? Ну уж нет! Не пройдет этот номер у дамочек!

Два престарелых детектива добрались до квартиры Елены Ивановны почти в шесть часов вечера.

— Чайку бы, — попросил Павел Прокофьевич, снимая плащ.

— Я думаю о том же самом, — усталым голосом произнесла хозяйка дома, — сначала перекусим, а уж потом прослушаем, что там у вас записалось на ваш крохотный шпионский магнитофон. Он, кстати, стоит бешеных денег.

— Да ничего он не стоит. Я вам наврал. Это мое изобретение.

— Да-а? Поздравляю. Но меня беспокоит один момент: вы как-то слишком уж привычно и профессионально врете.

— Что да, то да.

— С вами опасно иметь дело.

— Не согласен. Я — честный врун. Лгу только по необходимости и только для пользы дела.

— Какая же необходимость заставила вас сказать, что вы купили это… эту штуку? И какая польза от этого вранья?

— Польза есть. Вы на меня посмотрели с уважением. У людей всегда вызывает уважение человек состоятельный. И необходимость набить себе цену тоже была.

— Для меня состоятельный — значит, состоявшийся. В творческом плане. С гораздо большим уважением я на вас посмотрела сейчас, когда вы сказали, что сами соорудили свой аппарат.

— Да? Не заметил.

Перекусив, они прошли в комнату, и Павел Прокофьевич наконец включил миниатюрное воспроизводящее устройство. Самозваные детективы замерли, вслушиваясь в болтовню женщин. Увы, это была лишь болтовня. Говорили о каком-то журнале. Голоса были абсолютно обычными, без какого-либо криминального оттенка — в них не было ни беспокойства, ни страха. Подвыпившие дамочки весело болтали о журнале, который они намеревались сами издавать.

— А что, название мне нравится, — произнес голос Додиковой, — по-моему, звучит впечатляюще: «Глянцевая женщина».

— Впечатляюще и интригующе! — подхватила Прибыткова. — Я предлагаю выпить за наш будущий журнал, который будет расходиться миллионными тиражами по всей планете!

Слышно было, как они разливают дорогое французское вино — об этом они тоже говорили, похваляясь роскошно накрытым столом.

— Вообще, девочки, — щебетала Додикова, — нам грешно гневить Бога. Мы нашли таких мужиков, которые нас обеспечивают и носят на руках.

Лепницкая ее не поддержала:

— Я сама себя обеспечиваю. Если бы я не устроила тот небольшой пожарник да не натаскала оттуда раритетных картиночек — сидели бы мы с моим благоверным на зарплату музейных работников.

— Вот ты и спонсируй наш будущий журнал! — вставила Прибыткова.

— Еще чего! — Голос Лепницкой звучал возмущенно. — Мало того, что я являюсь генератором идей в нашем маленьком коллективе, так я еще и должна сама оплачивать их воплощение в жизнь?

— И в самом деле, Света, ты уж слишком нагружаешь нашу подругу…

— Это, по-моему, заговорила Большакова, — шепнула Елена Ивановна.

Павел Прокофьевич приложил палец к губам. Они продолжали слушать запись.

— Лида у нас и в самом деле генератор идей, — продолжал звучать голос Большаковой, — ей принадлежит идея с журналом, она же придумала, как достать деньги на него…

— Ой, я уверена, что денежки к нам потекут рекой! — вновь весело защебетала Додикова. — Куда они денутся-то?

Будут платить как миленькие! А. Лидушка у нас — просто чудо! Лида, ты почему такая умная? Я прямо вижу наш будущий журнал. Обложка будет черная, да, Лида?

— Обложка черная, глянцевая, на черном — красная роза и кинжал. А над ними — золотой профиль Нефертити.

— Гениально! — восторгалась Додикова.

— Еще больше мне нравится идея с нашим фондом и общественной женской организацией, — снова проговорила Большакова.

— Нет, я считаю, что самая удачная моя задумка — это создание клуба для состоятельных женщин под тем же названием: «Глянцевая женщина», — зазвучал голос Лепницкой, — только подумайте, какие перспективы: можно бассейн устроить, сауну…

— С девочками!.. — хихикнула Додикова.

— Ну разумеется. Только не дешевый бордельчик, а все по первому разряду…

— А у меня что, дешевый бордельчик? — произнесла вдруг с обидой Прибыткова.

— Света, ты что? — удивилась Лепницкая. — Разве твое заведение можно считать борделем? Ты же для нас старалась, для своих друзей.

— Вот именно! — Обида не исчезла из голоса Прибытковой.

— Светка, глупенькая, ну неужели ты думаешь, что мы тебя не ценим? — Голос Лепницкой зазвучал ласково и нежно.

— Совершенно не цените! — упорствовала Прибыткова. — А мне, между прочим, очень и очень страшно…»

На этом запись обрывалась.

— Ах ты, ну надо же! — сокрушался Павел Прокофьевич. — Что-то я напортачил в своем изобретении. Пленки должно было часа на два хватить.

— Какая жалость! — едва не плакала Елена Ивановна. — На самом интересном месте! Вы слышали — ей страшно. А чего она может бояться?

— Ну… Того, что ей за устройство борделя придется отвечать.

— Да кто это докажет? Может, ей страшно, потому что на ней висит убийство?

— Все может быть.

Павел Прокофьевич возился с крохотным магнитофончиком, но, кроме шипения, никаких других звуков из него не извлек.

— Что ж, удовольствуемся малым, — сказал он. — Я полагаю, мы должны передать это вашему шефу?

— Виктору Петровичу? Ну разумеется. Хотя он того и не стоит: прогонял нас от ограды, говорил, что мы мешаем расследованию, и вообще… Он меня разочаровал. Но позвонить ему, конечно, мы должны. Незамедлительно.

— Домой?

— Я думаю, что он в прокуратуре.

— Он что — вообще не отдыхает?

— У них ненормированный рабочий день.

— И выходных не полагается.

— И отпусков.

— Но зарплата-то хоть есть, я надеюсь?

— Что-нибудь, вероятно, выдают два раза в месяц.

— Не позавидуешь, — вздохнул изобретатель.

— А завидовать вообще вредно для печени.

— Колючая вы дамочка. Даже какая-то ядовитая, я бы сказал.

— Я вам весь день не нравлюсь! — взорвалась Елена Ивановна. — Не понимаю только цели вашего присутствия в моей квартире.

— Цель воспитательная. Одинокие женщины слишком самостоятельны. Так недолго и до феминисток докатиться. Я предлагаю вам руку и сердце.

— Что-о?!

— За вами приглядывать нужно. Время от времени с вас нужно спесь сбивать.

— Да я вас знать не знаю! Да нет… Это же просто безобразие! Вы что, считаете меня полной идиоткой?

— Ну… Женятся ведь не всегда только на идиотках.

Взволнованная женщина, не уловив иронии, воскликнула:

— Да ведь мы с вами встретились только вчера! — Затем в глазах ее мелькнула догадка. — А!.. Вы, должно быть, пошутили!.. Простите, но чувство юмора у вас… несколько специфическое.

— Да не до шуток мне! Я двадцать пять лет мечтал вам сделать предложение! И… сделал. А вы отказываете. Это жестоко.

Елена Ивановна посмотрела на Чудина долгим, внимательным, изучающим взглядом. Затем встала, прошлась по комнате. Остановилась, еще раз оглядела сидящего перед ней седовласого мужчину, вздохнула и подошла к телефону.

Набрав номер, она спросила в трубку:

— Зинаида Николаевна? Это Елена Ивановна вас беспокоит. Вы не могли бы рассказать мне еще раз, как именно вы обнаружили, что дверь в квартиру Шиманских приоткрыта? Так… И что вы сделали? Вы сразу заглянули? Нет? А что?.. Ах, вы сначала позвонили в дверь? А потом подождали… И только после распахнули дверь пошире и увидели?.. Спасибо. — Она повернулась к Павлу Прокофьевичу: — Все так просто, что даже и неинтересно. Пальцев убийцы следствие вообще не обнаружит: с орудия убийства он их стер, а на звонке последний отпечаток принадлежит соседке.

— Вот ведь канальство! — в раздражении хлопнул себя ладонью по колену Павел Прокофьевич. — Ну для чего этой кикиморе понадобилось нажимать на звонок?! Ну неужели не могла так просто дверь приоткрыть и заглянуть? И этот ваш Виктор Петрович — тоже олух царя небесного.

Рюмки ворует у подозреваемых! На предмет снятия отпечатков пальцев… А спросить у соседки: а вы, мол, не нажимали кнопочку звонка — на это ума у него не хватило!

— Да ведь она ему не открывала дверь! Он думал, что в ее квартире никого вообще нет! Он с ней беседовал всего лишь раз, когда она рассказывала о парнишке в синей куртке.

— Простите, но вы ведь говорили, что в день убийства именно она вызвала милицию!

— И назвалась вымышленным именем, указала номер чужой квартиры.

— Заче-ем?!

— Ну… Такой человек. Всего боится, ни во что не хочет ввязываться.

— Немедленно звоните вашему Виктору Петровичу…

Кронин был озадачен, смущен и, уж конечно, огорчен. Свалять такого дурака! Ну как он не додумался спросить у Зинаиды Николаевны: «А вы-то сами, уважаемая бабушка, не нажимали на звонок, случайно?» И еще эта рюмка… Торжествовал, что так удачно и незаметно прихватил ее! А Павел Прокофьевич все видел! Надо немедля отвезти эту рюмку на дачу. Впрочем, завтра там будет проводиться обыск, вот тогда и вернет.

— Виктор Петрович, что вы замолчали? — послышался в трубке голос пожилой актрисы.

— Переживаю свой промах.

— Ерунда! Вспомните: Зинаида Николаевна сидела за своей дверью тихо, как мышка, вы думали, что там никого нет…

— Но ведь потом мы с ней долго беседовали.

— Ну и что же?! Вы говорили о парнишке, звонившем в дверь, которому открыла сама Алина.

— Вот тогда и спросить бы: а не звонила ли после парнишки сама Зинаида Николаевна!

— Виктор Петрович, рассуждая логически, такой вопрос вам даже в голову не мог прийти.

— Почему это?

— Да потому, что дверь Шиманских была полуоткрыта! Зачем звонить? Нужно ведь было просто заглянуть! И только Зинаида Николаевна додумалась звонить в открытую дверь.

— Ну вы и адвокат! — хихикнул Чудин.

Елена Ивановна лишь сердито сверкнула глазами в ответ на его реплику.

— Спасибо, Елена Ивановна, за доброту и поддержку, но я не стою их. Уверен, что ваш друг считает так же.

— Что вы, что вы! Павел Прокофьевич, напротив, полагает, что вы сделали много за столь короткий срок. Больше того! Он приготовил вам сюрприз. Если позволите, мы к вам сейчас заглянем…

Через четверть часа Гринева и Чудин уже сидели в кабинете следователя. Все трое не сводили напряженных взглядов с крохотного магнитофончика.

Прослушав запись, Кронин внимательно посмотрел на самозваных сыщиков и произнес:

— Даже не знаю, как мне поступить.

Пожилая актриса поежилась под его строгим взглядом. Ее напарник, не желая праздновать труса перед дамой, заносчиво спросил:

— Мы что-нибудь нарушили?

— Всего-навсего несколько статей Уголовного кодекса.

— Ах, ну конечно! — возмущенно заговорила Елена Ивановна. — Наш закон защищает права преступников, а не потерпевших, я давно догадывалась об этом. Мы не имели права забираться на их ворованную дачу и ставить «прослушку» — это незаконно. А убивать — законно? Да?

— Следствие не располагает данными об убийце.

— И не будет располагать, — горячо ввязался в спор изобретатель, — если следовать букве закона, а не духу. Между людьми должен главенствовать закон совести и справедливости?

— А это, по-вашему, справедливо — обвинять людей без доказательств?

— Лепницкая призналась в том, что устроила пожар и похитила из музея ценные полотна. Это вам тоже ни о чем не говорит?

— Скорее всего она откажется от своих слов. И пока я не докажу, что пожар — ее рук дело, она чиста перед законом.

— Глупость какая…

Чудин поник головой, опустил плечи и, тяжко вздыхая, молчал.

— Смотрите, что вы сделали с человеком, — принялась укорять следователя Елена Ивановна. — Павел Прокофьевич был полон энтузиазма и желания помочь вам, а вы…

— Нет, нет!.. — замахал руками Чудин. — Я был не прав, не защищайте меня, дорогая Елена Ивановна. И вот что — давайте уж и в остальном признаемся.

— Это в чем же еще? — насторожился следователь.

— Ни в чем! — решительно воскликнула Елена Ивановна. — Мы больше ничего не натворили!

— Только проникли незаконно на чердак и обнаружили тайник в буфете. А в тайнике — кассеты с видеопленками, — произнес покаянным тоном Чудин.

— Если вы скажете еще раз, что умеете врать, я не поверю вам! — возмущенно воскликнула Гринева.

— Но ведь они же их должны изъять! — оправдывался Павел Прокофьевич. — Вдруг эти записи проливают свет на разгадку преступления!..

— А почему вы, собственно, отправились на дачу? — неожиданно даже для самого себя спросил Кронин.

— Потому же, почему и вас туда потянуло, — не преминула съехидничать актриса, — стало быть, мы думаем в одном направлении. И думаем правильно! — резюмировала она.

— Так, говорите, буфет на чердаке? — задумчиво протянул Виктор Петрович.

— Там, внутри, есть пластина, — охотно поделилась Елена Ивановна, — я нечаянно надавила на боковую стенку, а она и отъехала в сторону… Я уверяю вас, не зря они припрятали эти кассеты. Что-то там есть. И это что-то связано с убийством! И Прибыткова, как вы слышали, призналась, что ей страшно.

— Все эти дамочки сомнительного поведения кажутся очень подозрительными, — поддержал Елену Ивановну напарник. — Вы уж простите нас, Виктор Петрович, за то, что путаемся под ногами, но… у меня появился сыщицкий азарт. Елена Ивановна так заразительно демонстрировала свои способности, что увлекла меня. Вы ведь знаете, что она даже сыграла некоторых персонажей, чтобы глубже проникнуть в их душевный мир и понять, кто есть кто.

Кронин невольно улыбнулся. Эта пара немолодых людей показалась ему настолько трогательной!

«Милые, милые, — подумал он, — не сдавайтесь. Живите азартно и не давайте старости ни одного шанса!»

— Что это вы так подозрительно ухмыляетесь? — за державшись на пороге после того, как Чудин вышел, спросила Елена Ивановна. — Вы принимаете нас за умалишенных? А вот увидим, что дадут вам эти пленочки! Да и за признание Лепницкой в поджоге вы у нас, уж извините, в долгу. Так что нечего тут снисходительно усмехаться. Мы, между прочим, открываем свое дело. В понедельник оформим лицензию. Милости просим обращаться в детективное агентство «Грич».

— Как-как?! — с изумлением глядя на нее, спросил изобретатель.

— «Гринева и Чудин». Сокращенно — «Грич», — невозмутимо отвечала сыщица.

— А… Ну да. Разумеется.

— Вы просто чудо! — вскричал Кронин и чмокнул в щеку пожилую женщину.

— Не ту щечку целуете! — ухмыльнулась она.

— То есть? — смутился Кронин.

— Скажите, ваша мама какую девушку вам прочит в жены?

— Н-ну-у… У моей мамы странное желание. Она хочет, чтобы моя невеста была похожа на белую розу.

— Ну что же, поздравляю. Ее желание сбылось. Валентина похожа на белую розу.

И она выскользнула за дверь.

Одна за другой подъезжали машины к даче Лепницких. Прибыли все — и замдиректора ресторана «Турист» Большаков Алексей Алексеевич с супругой, и главный менеджер агентства недвижимости Гудков Сергей Михайлович, и Прибыткова с Галиной, и мрачный, совершенно ушедший в себя Шиманский Евгений Леонидович, и Додиковы, и, конечно же, хозяева дачи Лепницкие. Кортежи их автомобилей прибыли позже милицейских. Но еще раньше здесь объявилась пожилая пара, чрезвычайно удивившая сторожа. Этих мужчину с женщиной, одетых в куртки и спортивные костюмы с кроссовками, он вчера уже провожал с территории дачи. Тогда они сказали, что условились о встрече с Лепницкими. Теперь же утверждали, что их пригласили в качестве понятых. Сторож пожал плечами и пропустил, тем более что подъехали милицейский «газик» и «Волга», а вслед за ними — автомобиль Лепницких, и сторож принялся открывать тяжелые ворота. Пожилые мужчина и женщина прошли на террасу, покрутились у стола, затем сели в сторонке на низкую скамеечку. Они вежливо поздоровались с подошедшим Крониным, удивленно поднявшим брови при виде этой парочки.

— Мы будем понятыми, — заявила Елена Ивановна, — зачем вам кого-то искать, когда мы уже здесь.

— Даже не знаю, что сказать, — буркнул Виктор Петрович, сдерживая улыбку.

Он что-то шепнул на ухо майору, тот подошел к актрисе и изобретателю и записал их данные.

— Потом в протоколе распишетесь, — напомнил он.

Елена Ивановна с победным видом пожала руку Павлу Прокофьевичу.

— Ну что ж, приступим, — проговорил Кронин, когда прибывшие разместились на террасе.

— Может быть, вы нам все-таки объясните, зачем нас всех собрали? — нервно спросила Лепницкая.

— И почему именно здесь, на нашей даче? — поддержал ее супруг.

Собравшиеся смотрели на стоявших перед ними Кронина, Теплякова и двух оперуполномоченных, с нетерпением ожидая разъяснений. Только Шиманский, опустив голову, мрачно уставился в деревянный пол террасы. Казалось, происходящее абсолютно безразлично ему.

— Пятого мая, — начал Кронин, — была убита знакомая всем вам Алина Шиманская. До этого, в ночь на четвертое, здесь, на этой даче, произошел скандал, спровоцировавший драку. Все присутствующие находились здесь и в ту ночь и являлись либо свидетелями, либо участниками драки. Следствие выяснило, что Алина Шиманская была убита молотком, взятым отсюда, из ящика с инструментами, стоявшего в тот момент в сенях на полке. Хозяева дачи не смогли в точности припомнить, когда именно молоток исчез. На месте преступления был обнаружен женский носовой платочек и в тонкого батиста с кружевами, сохранивший запах французских духов. Экспертиза позволила установить, что духи представляют собой смесь…

— «Опиума», «Черной магии» и «Пуазона», — перебила его Галина, с вызывающей усмешкой глядя ему в глаза, — все мы договорились пользоваться одними и теми же духами, и у каждой из нас имеется как минимум по дюжине таких носовых платков.

Майор Тепляков, присевший во время монолога Кронина на садовую скамейку, спросил, сделав наивное лицо:

— А почему? Ведь каждая женщина, как правило, стремится быть непохожей на других?

— Специфика наших отношений такова, что мы все должны пахнуть одинаково, чтоб в темноте мужчина не мог понять, кто рядом с ним.

Галина с насмешкой и некоторым презрением посмотрела на смутившегося Теплякова. Тот быстро овладел собой и, так же в упор глядя на Галину Высоцкую, произнес:

— Произошло убийство — одной из ваших подруг. И я считаю не вполне уместным ваше поведение. Вы все — люди взрослые и в состоянии отвечать за свои поступки. Наше дело — расследовать преступление и найти убийцу. И в ваших интересах помочь следствию. — Помолчав, он добавил: — Если, конечно, это в ваших интересах.

— Что вы хотите этим сказать? — вскинулась Лепницкая. — Если у вас есть факты, прямо указывающие на кого-то из нас, так и скажите. Арестуйте, в конце концов, но не изгаляйтесь тут над нами. С меня достаточно этих туманных намеков. Здесь, между прочим, собрались не тетки, торгующие семечками на базаре. Мы и наши мужья — достаточно известные и уважаемые люди…

— Я попрошу всех успокоиться, — поднял вверх ладони Кронин, — позвольте мне закончить. — Он собрался с мыслями и продолжил: — По показаниям свидетеля, в квартиру потерпевшей за несколько минут до убийства позвонил человек — по виду либо подросток, либо одетая в куртку и джинсы худощавая женщина. Во время допросов вы все как один заявили, что не знаете, кто бы это мог быть. Следствие вынуждено провести на даче обыск…

— Это еще зачем?! — вскричала Лепницкая в гневе. — Зачем и по какому праву? Что вы здесь собираетесь искать?

— Лидия Васильевна, — заговорил Тепляков, — молоток, которым убили Шиманскую, был взят отсюда. Значит, убийца побывал на вашей даче. Вполне возможно, что он оставил здесь кое-какие следы своего пребывания.

— Да какие следы?! — не унималась Лепницкая. — Чьи следы-то, если вы сами не знаете, кого ищете! Не то парнишку, не то женщину, не то в штанах, не то в куртке…

— Ордер на обыск предъявите, — потребовал Лепницкий.

Кронин предъявил постановление, в котором хозяин дачи вынужден был расписаться. Двое оперуполномоченных прошли в помещение с центрального входа, намереваясь начать обыск с первого этажа, а Кронин с Тепляковым, обогнув дом, поднялись в мансарду. За ними последовали понятые Гринева и Чудин. Через пару минут в дверях мансарды появились Лепницкая, Галина Высоцкая и Прибыткова. Ни слова не говоря, они уселись в кресла и с напряженными лицами наблюдали за проведением обыска. Когда Кронин приблизился к буфету, Лепницкая вскочила. Следователь с любопытством посмотрел на нее. Лепницкая побледнела, губы ее были плотно сжаты, ноздри в гневе раздувались. Не выдержав вопросительного взгляда Виктора Петровича, она отвернулась и подошла к окну. Высоцкая и Прибыткова также вскочили и подошли к ней. Все трое принялись перешептываться о чем-то. И в это время Кронин нажал пружину тайника и вынул стопку видеокассет, упакованных в целлофан.

— Прошу понятых подойти, — пригласил он Гриневу и Чудина.

— Вы не смеете! — вскричала Лепницкая. — Это мои личные вещи! Не прикасайтесь к ним!

— Что на этих кассетах? — спросил Тепляков.

Ему не ответили.

— А это легко проверить. — Чудин кивнул на стоявший в углу видеомагнитофон.

Странное дело — все три дамы, уразумев, что неизбежное нельзя предотвратить, словно бы даже успокоились и с видимым равнодушием взирали, как люди посторонние подглядывают за их интимной жизнью. Пленки запечатлели каждую из пятерых присутствующих в немыслимых позах в обществе самых известных в городе мужчин. Снятые скрытой камерой, те явно не подозревали, что стали героями порнофильмов.

Майор невозмутимо диктовал в микрофон, записывая на магнитофон ход обыска. Кронин вставлял кассеты одну за другой, отсматривая только начало. Он задержался несколько дольше лишь на порнухе с участием Галины Высоцкой. Когда он вынимал кассету, к нему подошла Галина и, понизив голос, спросила:

— Ну что, хороша? А ты меня бросил…

— А почему же нет меня среди действующих лиц вашей порнопродукции? — с горькой насмешкой спросил он.

— Что с тебя взять-то? — цинично отвечала женщина.

— Значит, готовился шантаж? — словно бы между прочим спросил следователь.

— Галина! — крикнула с другого конца комнаты Лепницкая, услышав, очевидно, слово «шантаж».

— Я не болтаю лишнего, не беспокойся, — усмехнулась Галина.

— Представь себе, мне это и не нужно. — Кронин повернулся ко всем присутствующим: — Я понял главное — мотив преступления.

Он собрал все кассеты, оформил протокол изъятия и попросил всех спуститься вниз.

— А вы мужьям нашим расскажете о кассетах? — схватила его за руку Лепницкая.

— И без того узнают. На суде.

— Прости-и-те, — протянула Лепницкая, — за что же это нас под суд? Мы никого не убивали! Это же сделал Женька, ясно как дважды два! Приревновал ее к Сережке — и убил. А то, что я сказала там о пожаре в музее, так это выдумка. Перед подругами хотела покрасоваться. Да постойте же! Куда вы так бежите? Послушайте меня…

Не обращая внимания на ее назойливые приставания, Кронин спустился вниз и прошел к террасе. Там его уже ждал оперуполномоченный с синей курткой в руках.

— Вот, — сказал он, — похожий по описанию соседки вещдок.

— А на спине это что за эмблема?

Виктор Петрович растянул куртку, разглядывая аппликацию — сердце, пронзенное стрелой.

— О! — воскликнула подошедшая Елена Ивановна. — Куртка та самая! Соседка мне сказала об этой аппликации.

— Замечательно!

Кронин был доволен. Он попросил хозяев дачи и их друзей занять места на террасе и положил на стол куртку, видеокассеты и свою папку. Оперуполномоченные отошли к машине, майор примостился в сторонке, а Чудин с Еленой Ивановной — на скамеечке, где сидели до этого. Они о чем-то пошептались, и затем актриса-спросила, глядя на следователя взором невинного младенца:

— Разве обыск закончен? А я вот случайно наклонилась и увидела, что к столешнице снизу прикреплен какой-то прибор. Вы не проверите, что там такое? Вдруг взрывное устройство?

Виктор Петрович внимательно взглянул на парочку самозваных детективов, а все сидевшие на террасе вытянули шеи, стараясь рассмотреть, что же прикреплено к столешнице.

Кронин достал магнитофон изобретателя, осторожно прихватив его носовым платком, и после короткого раздумья включил его. В установившейся тишине зазвучали голоса дамочек, обсуждавших издание журнала «Глянцевая женщина».

— Какой кошмар! У нас была «прослушка»! — не выдержала Лепницкая. — Я буду жаловаться, господин следователь!

— Следствие тут совершенно ни при чем. Любая экспертиза покажет, что ни я, ни майор Тепляков к этому не имеем отношения.

— А кто же прицепил тут эту мерзость?

— Следствие выяснит.

— Все равно эта запись не имеет юридической силы!

— Да заткнись ты! — вдруг зарычал на Лепницкую ее лояльный и покладистый супруг.

Установилась полная тишина. Все как завороженные слушали вчерашнюю болтовню дамочек, которая, как ни странно, не оборвалась на самом интересном месте, а продолжилась!

И Елена Ивановна, и Кронин одновременно с удивлением взглянули на изобретателя, но тот лишь хитро улыбнулся. Очевидно, он за ночь успел отрегулировать свое устройство, и все, что записалось тогда, теперь воспроизводилось с безукоризненной точностью.

— Я не пойму лишь одного, — зазвучал голос Лепницкой, — зачем ты молоток стянула с дачи?

— На всякий случай, — отвечала Прибыткова, — если я попадусь — я потяну и всех вас за собой. Скажу, что мне мои подруги вручили молоток и велели пристукнуть Алинку, чтобы она не обзвонила этих мужичков и не рассказала им, как вы с ними кувыркались на постельке под глазком видеокамеры.

— Но это же нечестно! Мы тянули жребий. Выпало тебе. Но перед этим мы договорились, что если вытянувшая жребий попадется, то она всю вину берет на себя, а мы постараемся нанять лучших адвокатов и вытащить ее из тюрьмы.

— Спасибо, — в голосе Прибытковой звучала насмешка, — я предоставлю вам эту возможность. Но если вы ее не используете — берегитесь. Не видеть вам ни журнальчика под названием «Глянцевая женщина», ни собственного клуба с тем же названием. И вообще ничего.

Я тут же выложу, каким макаром вы собирались достать денежки на это. И все ваши герои-любовники тоже узнают, как их собирались шантажировать с помощью видеопленок, снятых скрытой камерой.

— Ну в таком случае мы пленки уничтожим, а тебя утопим с головой, тем более что ты растяпа: платок оставила на месте преступления.

— А вот это еще не доказательство! У нас у всех и платки носовые одинаковые, и духи. Забыла? Это же атрибуты нашего тайного женского общества, так сказать, знаки отличия! Ты же сама придумала всю эту чушь! — Голос Светланы Прибытковой звенел от обиды и ярости.

— Ах, теперь это чушь? А раньше все вы восторгались. В общем, подруга дорогая, учти: если ты попадешься, будешь сидеть сколько дадут. И потом, почему это ты говоришь — «ваши» герои-любовники? А ты что, не снималась в этой порнухе? Еще как надрывалась! Такие штучки вытворяла — всех нас переплюнула. Да, еще я хотела спросить: ключи ты сперла у Алины?

— Я.

— Зачем?

— Ну а вдруг ее дома бы не оказалось?

— Вот именно. Зачем ключи? Если ее нет дома, то зачем входить в квартиру?

— Ну… Я бы тогда там все покрушила молотком у них в квартире. Она бы поняла. Испугалась бы. И не стала звонить всем этим мужикам по этому списку.

— А почему ты сразу убежала после того, как… стукнула ее? — Это спрашивала Большакова. И в голосе ее стояли слезы. — Если этого списка не было в сумочке Алины, то надо было поискать его.

— А может, я и поискала? Может, я и нашла?

— Вы не нашли. — Кронин выключил крохотный магнитофон и достал из папки лист бумаги, который дала ему Валентина. — Вот он, этот список самых богатых людей города. Из-за него вы и убили Шиманскую. Точнее, из-за того, что она не пожелала участвовать в вашей афере. Ее ведь нет на этих пленках, не так ли? Она ваш бизнес посчитала грязным и, вероятно, пригрозила обзвонить ваших потенциальных спонсоров и сообщить им о предстоящем шантаже. Вот за это ее и убили. Убили все вы, уважаемые леди. Светлана Федоровна была лишь исполнителем. Просто вытащила несчастливый билет, то бишь жребий. Однако же она подстраховалась: не только орудие убийства взяла с этой дачи, но еще и подбросила сюда вот эту куртку, в которой приходила к Алине, чтобы убить ее.

— Да! — закричала Прибыткова. — Подстраховалась! Потому что — вы правильно сказали — я только исполнитель! И мне теперь кошмары снятся! А они чистенькие!

У нее началась истерика. Сквозь рыдания она продолжала кричать о том, что вдохновителем и генератором идей в их женском сообществе была Лепницкая, а не она, не Прибыткова.

— И меняться мужьями в темноте она придумала, и как деньги достать на создание клуба и на издание журнала — все она! Мы только пешки, только глина в ее руках!..

— Ну да, конечно, — язвительным и совершенно спокойным тоном произнесла Лепницкая, — у тебя ведь своего-то ума отродясь не бывало. Даже свой стиль в одежде не могла продумать, даже в этом копируешь меня, хотя и держишь модельное агентство.

— Да, копирую! Слабая! Ты меня подчинила своей воле. Потому что ты… Ты ведь не женщина. Ты же мужик!

Супруг Лепницкой вдруг встал, подошел к жене и, глядя ей в глаза, проговорил:

— Знал, что ты стерва. Но что такая… И пожар, значит, тоже устроила ты? И картины стащила. А я грешил на Женьку…

Шиманский поднял голову:

— Ты?!.. На меня?!.. — Он неожиданно закрыл лицо руками и в голос зарыдал. — Все думали, что и жену я…

Сергей Гудков медленно подошел к Шиманскому и положил ему руку на плечо.

— Жень, прости, — прошептал он, — так получилось… Я ведь правда в Алину влюбился…

Шиманский стряхнул его руку с плеча, вскочил и побежал к калитке. Когда он скрылся с глаз, Тепляков спросил у Кронина:

— Как думаешь, не наделает он глупостей? Может, ребят послать?..

— Да нет, — тихо ответил Кронин, — обойдется. Он любит дочь. Ради нее и будет жить. Сейчас его не стоит трогать.

Между тем на террасе стояла напряженная тишина. Дамочки сбились в кучку, за исключением Светланы Прибытковой, сидевшей в сторонке. Она уже не всхлипывала, а, опустив локти на стол, закрыла ладонями лицо и не двигалась. Лепницкая смотрела перед собой ничего не выражающим взглядом, Большакова и Додикова сидели испуганные, не смея поднять глаза. Их мужья были явно шокированы. На их лицах был стыд. Наконец Большаков поднял голову и проговорил, ни к кому конкретно не обращаясь:

— Вот мы и доигрались, мужики.

Сергей Гудков подошел к следователю и тихо спросил:

— Я могу быть свободен?

Кронин кивнул.

Тепляков молча взял Прибыткову за плечо и, предъявив ей ордер, повел к. машине. Направились к выходу и понятые. Проходя мимо Кронина, изобретатель произнес:

— Я готов отвечать перед законом за установку прослушивающей аппаратуры.

Он протянул Виктору Петровичу свою визитную карточку. Тот взял ее и, помолчав, сказал:

— В экстренных случаях закон позволяет неординарные действия в ходе следствия. Вы ни при чем. Вы поступали сообразно обстановке и с моего молчаливого согласия. И потом… Магнитофонная запись лишь помогла взять у подозреваемой признательные показания. В суде она фигурировать не будет.

— Я рад знакомству и надеюсь на дальнейшее общение, — сказал изобретатель.

Они пожали друг другу руки, и понятые вышли за ворота.

— Куда теперь? — спросила актриса.

— В загс, — отвечал изобретатель.

— Сегодня воскресенье. И заявления не принимают. Только расписывают.

— Вы специально узнавали?

— Нет. Дошла путем логических размышлений.

— А говорили — логика хромает.

— Уже нет. Только жаль, что уроки логики я брала у Кровавой истории жизни.

— Что делать? На земле как на земле.

Два немолодых человека медленно пошли к остановке автобуса.

А вечером того же дня старший советник юстиции Кронин Виктор Петрович позвонил на квартиру бывшей подозреваемой по делу об убийстве. Валентина тотчас же взяла трубку.

— Расследование закончено, — сказал Кронин и, помолчав, спросил: — Вы очень заняты?

— Да нет, — тихим голосом ответила Валентина. — Я вам нужна?

— Да. Очень.

— Вам что-то нужно уточнить?

— Необходимо.

— Хорошо. Я приду сейчас в прокуратуру.

— Нет-нет, просто спуститесь вниз. Я заеду за вами.

И он положил трубку.

Через четверть часа они встретились. Он усадил ее в машину, и они двинулись в путь. Валентина молча смотрела на дорогу. Они выехали за город, но и тогда девушка не произнесла ни слова. Кронин свернул к небольшому поселку и остановил «Жигули» у дачи своих родителей. Не снимая рук с руля и не глядя на Валентину, он медленно произнес:

— Вы хотя бы спросили, куда я вас везу. Нельзя же быть такой доверчивой!

Девушка помолчала и потом тихим голосом произнесла:

— Какая есть.

Они вышли из машины. Кронин взял Валентину за руку и повел на дачный участок, заросший кустами цветущих роз — белых и красных. Девушка шла, все больше замедляя шаг, и на лице ее появлялось такое выражение, какое бывает у робкого ребенка, которому преподнесли волшебную игрушку, а он не верит своим глазам и даже руку к ней протянуть не смеет. Она остановилась на посыпанной желтым песком дорожке и огляделась. Розы были кругом. И все цвели! Кусты были усыпаны бутонами! И теплый летний воздух был пропитан ароматом роз. Райский сад, освещенный закатным солнцем и наполненный пением птиц… Кронин смотрел на девушку и улыбался. Из дома вышла мать и направилась к ним.

— Здравствуйте, милая, — сказала она ласково.

— Здравствуйте, — еле слышно пролепетала Валентина.

— Знакомься, мама, — сказал Кронин.

— Я — Валентина, — едва заметно улыбнулась девушка.

— А я — мама.

Мать сорвала белую розу и протянула ее гостье.

— Это — Белая Роза, — произнесла она значительно. И было непонятно, о ком это — о цветке или, быть может, о самой девушке, так похожей на этот только распустившийся бутон.

Трагедия в театре драмы

На сбор труппы все, как обычно, явились разряженные, что называется, в пух и прах. Нивея Пунина — народная артистка — прикрыла свои телеса чем-то ярким, напоминающим лошадиную попону до самых пят; Тучкова — ее младшая подружка — уже заслуженная, но еще не народная и тоже начинающая заметно полнеть, была в брючном костюме, скрывавшем тонкие ноги. Все дамы что-то прикрывали, а что-то выставляли напоказ, весьма гордясь при этом собственной изобретательностью.

«Вот паноптикум!» — подумала Инга, незаметно оглядывая зал.

Актеры рассаживались на зрительских местах, громко приветствуя друг друга, делая комплименты в надежде получить их и в свой адрес. Все это выглядело ненатурально и немного по-детски. Инга приехала в Зарубинск позавчера. Ее устроила в этот театр знакомая критикесса из Москвы. Вначале Инга не хотела — театр не областной, а городской, труппа, конечно, слабенькая, но зато городишко совсем рядом с Москвой, так что в качестве трамплина сгодится. Инге шел двадцать восьмой год, критикесса сказала, что героинь ее возраста в этом театре не имеется.

— Будешь вне конкуренции, — добавила она, а через годик я тебя пристрою в какой-нибудь из столичных храмов искусства.

И вот Инга на своем первом в этом театре сборе труппы, обязательном после отпускного периода. Переговоры с главным режиссером и директором прошли успешно, теперь ей предстояло познакомиться с коллегами по цеху. Она ощущала на себе любопытные взгляды, однако к этому была готова. Дело даже не в том, что она новенькая в труппе. Инга Дроздова, ко всему прочему, еще и маленькая кинозвездочка — снялась в сериале о судьбе провинциалов, приехавших покорять столицу. Роль у нее была второго плана, но заметная, так что ее запомнили. Сейчас, наверное, новые коллеги задаются вопросом — а почему эта столичная штучка не осталась в Москве? Инге очень хотелось остаться. Но расклад оказался не в ее пользу. Лучше и не вспоминать.

Она стала следить за действиями оператора местного телевидения, который, войдя в зал с аппаратурой, сразу же развернул бурную деятельность — сновал туда-сюда со своей камерой, отдавал распоряжения парнишке, своему помощнику, и явно старался привлечь к себе внимание.

В зрительном зале стоял легкий гул — актеры живо обсуждали прошедший отпуск, делились впечатлениями, но в этом общем шуме Инга вдруг отчетливо различила шепот двух голосов. Шептались прямо позади нее. Двое мужчин на чем свет стоит крыли главного режиссера. В этом театре главрежем была женщина — Мира Степановна Завьялова, женщина властная и даже деспотичная. В среде российских режиссеров-мужчин ее называли конем с яйцами, а кое-кто даже и быком с первичными женскими половыми признаками. Инге об этом, хохоча, рассказала все та же знакомая критикесса. Но самой Инге было не до смеха — как бы то ни было, а ей надо продержаться в зарубинском театре хотя бы сезон. Кстати, при первом знакомстве Мира Степановна произвела на нее довольно приятное впечатление — улыбалась, разглядывая молодую актрису, на вопрос, не прочесть ли какой-нибудь монолог, например, Катерины из «Грозы», торопливо ответила:

— Что вы, что вы, не надо, моя дорогая. Я и так все вижу. Вы мне будете очень нужны. — И добавила: — Если, конечно, все пойдет так, как я думаю.

До сих пор Инга ломала голову над этой загадочной фразой. Что она означает? Если Инга не будет строптивой и амбициозной? Или же от нее потребуются еще какие-то неведомые качества? А может, и услуги? Что ж, поживем — увидим.

Шепот позади стал еще злее и напряженнее.

— Веришь ли, — говорил один, — я бы всю зарплату отдал, нанял бы киллера, чтобы угрохать эту суку!..

Инга аж передернулась — ничего себе, страсти! Куда же это она попала?!

— Всю зарплату? — переспросил другой мужской голос таким же шепотом. — За месяц?

— Да хоть за год — не жалко!

Но тут их симпатичный диалог прервался — в зал входило начальство. Первой, слегка расставив в локтях полненькие ручки, решительно вышагивала Мира Степановна, следом за ней катился колобком человечек такого же низенького роста, как и сама руководительница театра. Это был начальник городского комитета по культуре Виктор Сергеевич Еремишин. Следом за ними вышагивал на длинных ногах директор Герман Романович Смирнов. Все трое встали перед креслами, на которых восседали актеры и обслуживающий персонал, и завели приветственные речи. Начала, разумеется, Мира Степановна. Красуясь перед телекамерой, она поздравила присутствующих с началом нового сезона, пожелала успешной совместной работы и поведала о ближайших планах. С завтрашнего дня должны были начаться репетиции «Анны Карениной». Инга едва заметно улыбнулась ее взяли в театр именно на роль Анны.

«Справлюсь ли?» — подумала Инга.

Сразу же по приезде она записалась в библиотеку и весь вчерашний день перечитывала роман Толстого. В театральном общежитии, где ей предоставили комнату, было на удивление спокойно, соседи — молодые муж с женой — не докучали разговорами, и теперь она чувствовала себя вполне готовой к первым репетициям. Потом, конечно, появятся новые мысли и трактовка роли, но на начальном этапе работы вполне достаточно вчерашних размышлений.

Она услышала свою фамилию — директор представил труппе новую актрису. Ей пришлось привстать и слегка кивнуть. Особого дружелюбия в глазах окружающих она не заметила. Только одна из актрис, женщина средних лет с горделивой осанкой, вдруг неожиданно тепло и приветливо улыбнулась. Телевизионщик, похоже, взял Ингу крупным планом и на несколько секунд задержал на ее лице объектив телекамеры, что тоже явно не понравилось коллегам.

Нудные речи наконец закончились, но актеров попросили не расходиться — в течение получаса должны были вывесить распределение ролей. Заведующий труппой Аркадий Серафимович извинился за задержку и обещал, что приказ о распределении будет вот-вот готов.

Инга получила наконец возможность незаметно взглянуть на зловещих заговорщиков, сидевших позади нее. Странно люди как люди. Ничего криминального в выражении лиц. Больше того — оба смеются, должно быть, и забыли, о чем болтали до начала собрания. Но все же в ней проснулся какой-то сыщицкий азарт, и она постаралась держаться поближе к этим двум злодеям. Вскоре выяснилось, что одного зовут Валерий Аверьянович, другого — Игорь Александрович. Оба актера были в возрасте от пятидесяти до пятидесяти пяти. В курилку они не пошли, а направились в свою грим-уборную и по дороге ни о чем таком не говорили — так, все больше о дачах и об урожаях огурцов и помидоров. Хозяйственные мужички, ничего не скажешь. Как-то все органично уживалось в них — любовь к природе и труду в огороде с ненавистью к начальству, доходящей до самозабвения.

— Инга Савельевна! — окликнули ее.

К ней подбежал завтруппой.

— Инга Савельевна, зайдите в кабинет Миры Степановны!

Все, кто стоял на площадке перед кабинетом главной, разом умолкли и уставились на нее. Даже ради приличия не посчитали нужным скрыть свое любопытство. «Ну и нравы», — подумала Инга.

— Вот наша новая актриса, — сразу же, едва Инга открыла дверь кабинета, заговорила главный режиссер, обратив улыбающееся лицо к сидевшему с ней рядом за столом начальнику комитета по культуре Еремишину. — Н-ну… Оставляю вас. Знакомьтесь.

И, бросив эту фразу, она, игриво усмехаясь, вышла из кабинета и плотно прикрыла за собой дверь.

«Ах вот в чем дело! — ахнула про себя Инга. — Ах ты, старая сводня! Вот я зачем тебе была нужна! Вот почему ты не захотела даже и монолог прослушать. Тебе не талант мой нужен, а смазливая мордашка, чтобы начальникам подкладывать…»

От Инги Дроздовой никто и никогда не ожидал решительных действий и смелых поступков. Хрупкая, нежная, с огромными глазами и светлыми от природы волосами, она на вид была совершенной Дюймовочкой, только высокого роста. Но когда педагог по мастерству в ГИТИСе посмел протянуть к ней ручонки, она отвесила ему такую оплеуху, что он едва на ногах устоял.

— Да я тебя… — сквозь зубы процедил он. — Ты у меня завтра же вылетишь с курса!

— Только попробуй меня тронуть, — также на ты ответила Инга, — я подниму такой скандал!

И он не тронул! Больше того — ставил только пятерки по мастерству актера целый год. А потом его выперли из института — на чем-то все же прокололся.

Инга смотрела на начальника комитета по культуре. Он едва доходил ей до плеча. Острый носик от возбуждения стал совершенно красным — видно, этот недомерок хорошенько закладывал за воротник. Маленькие глазки блестели, слюнявый рот кривился в плотоядной улыбке.

— Очень приятно, очень приятно, — повторял он и протягивал ей ручку, которая наверняка оказалась бы потной, протяни ему Инга свою.

Но она этого не сделала. Брезгливо сморщившись, она спрятала руки за спину.

— Да будет вам известно, что дама первой руку подает, — проговорила она с явной насмешкой. И добавила: — Если захочет, разумеется.

В маленьких глазках начальника сначала мелькнула явная растерянность, а потом они зажглись такой ненавистью, что Инга даже отшатнулась.

— А ты, значит, не хочешь? — прошипел он.

— Я — нет. И попрошу впредь называть меня на вы!

Она резко повернулась и вышла из кабинета. Все стоявшие на площадке вновь замолчали и снова, даже с преувеличенным и наигранным любопытством, уставились на нее. Мира Степановна, что-то тихонько обсуждавшая с народной артисткой Пуниной, обернулась и долгим взглядом посмотрела на Ингу.

Ни слова не говоря, Инга стала спускаться по лестнице. Она решила прогуляться по улице, чтобы немного успокоиться и прийти в себя.

Рядом с театром был горсад. Она вошла в тенистые аллеи с намерением посидеть на скамеечке и хорошенько пораскинуть мозгами. Август в этом году оказался достаточно жарким, и ей тотчас же захотелось пить. Она купила бутылку минеральной в одной из палаток и стала искать подходящую скамейку. Несмотря на будний день, народу в парке было довольно много, и не бабушки с внуками составляли большинство, а молодые девушки и парни. Все пили пиво, хохотали, сквернословили. На душе стало и вовсе муторно. Инга сделала пару глотков и решила вернуться в театр. Там по крайней мере было прохладно. Может, и распределение уже вывесили.

Его и в самом деле вывесили. И на роль Анны была назначена не Инга, а толстая и старая Тучкова. Фамилия Дроздовой значилась в самом конце, в массовых сценах.

Рядом с Ингой у расписания стоял актер неопределенного возраста — маленький, худощавый, со злыми глазами. Он ткнул пальцем в начало списка, где стояли фамилии Анны Карениной и Вронского, и, отчеркнув строку, уперся в фамилии исполнителей этих ролей. Не найдя, очевидно, своей, он так же пальцем стал прослеживать каждую роль и каждую фамилию, спускаясь все ниже и ниже. Наконец, уперевшись в последнюю строчку с текстом: «Лакей на скачках — С. Ю. Провоторов», он в удивлении всплеснул руками и громко выкрикнул:

— Ну надо же! Ты посмотри-ка! Клована нашли! Я вам не клован на манеже!

Все, кто был рядом с ним, весело расхохотались, найдя забавным слово «клован». Как видно, этот человек претендовал именно на амплуа клоуна и на сцене, и в жизни.

— А вообще-то, — продолжал Провоторов, — я, знаете ли, люблю такие роли. Выйдешь на сцену на пять минут, поразишь всех красотой и талантом — и этак эффектно исчезнешь. А зритель бьется в истерике: где он?! Покажите мне его! Я хочу видеть этого человека!

— Это Маяковский писал о Ленине, Стасик, — ехидно заметил кто-то из актеров.

— Я, конечно, не Ленин и не Маяковский, — парировал тот, — но и они не Провоторовы. И еще неизвестно, кто более матери-истории ценен.

Инге было совсем не смешно. Она постояла у расписания, затем медленно поднялась по лестнице. Взгляды коллег по цеху сочувствия не излучали, напротив — были насмешливыми и ироничными.

— Не огорчайтесь, деточка, жизнь не кончается на этом, — услышала Инга.

Та же актриса, что на сборе труппы, единственная, кто улыбнулся ей, произнесла теперь эти слова низким, хорошо поставленным голосом.

— Инга Савельевна! — позвал ее сверху, со второго этажа, завтруппой Аркадий Серафимович. — Зайдите, пожалуйста, к Мире Степановне.

Он, как и в первый раз, согнулся в три погибели, открывая перед ней дверь кабинета главного режиссера, и Инге стало тошно — ну зачем?! Зачем ему, этому пожилому человеку, так унижаться? Это ей, молодой актрисе, надо ходить на полусогнутых, чтобы оставили в театре, дали роль… Она человек зависимый. А он-то что? Подумаешь — завтруппой. Тоже — должность. Платят копейки, а ответственность большая, надо в театре день-деньской торчать. Да еще при такой Салтычихе. Небось задергала его, а он все улыбается угодливо, все кланяется в пояс, дверь в кабинет открыть не может, не прогнувшись…

— Лия Андреевна — ваша подруга? — без всяких предисловий спросила Мира Степановна, глядя в упор на Ингу.

Она сидела во главе стола и нервно постукивала гелевой ручкой о столешницу.

— Можно сказать и так, — хмуро ответила Инга.

Лия Андреевна Балуева была той самой критикессой из Москвы, которая и устроила молодую актрису в этот театр. Критик — фигура важная для главных режиссеров. От статей критиков многое зависит — могут камня на камне от спектакля не оставить, а могут так расхвалить, что и премии удостоят. Мира Степановна отлично это понимала, однако же строптивая актриса пришлась ей явно не по нутру.

— А вы не очень-то хмурьтесь тут, — с откровенной злостью проговорила главная, — надо быть поприветливее с начальством.

— Я учту это, — усмехнулась Инга, посмотрев прямо в глаза своему руководителю.

— Да что вы о себе вообразили?! — Мира Степановна вскочила. — Вы думаете, если вы снялись в сериале в какой-то там третьестепенной роли, то мы тут перед вами должны на цыпочках ходить? Ошибаетесь, милая. Это вы будете передо мной и перед Виктором Сергеевичем на коленях ползать, чтоб вас оставили в театре, позволили хотя бы в массовке бегать…

Ее гневный монолог был прерван общим криком многих голосов в холле перед кабинетом. Инга мгновенно выскочила, вслед за ней — и сама Мира Степановна с возгласом:

— Что тут случилось?

Лица актеров были белыми от ужаса. Многие, перегнувшись через перила, смотрели вниз, кто-то из женщин продолжал кричать, кто-то рыдал и всхлипывал, мужчины казались перепуганными насмерть. Инга посмотрела вниз — там на цементном полу лежало в неестественной нелепой позе тело актрисы Тучковой. Признаков жизни в этом теле не было.

Следователь продержал всю труппу в театре больше трех часов. Актеров и обслуживающий персонал допрашивали, выясняли, кто и где находился в момент падения актрисы с пятого этажа, почему она там оказалась и кто в каких отношениях с ней состоял. Было такое ощущение, как будто предполагали убийство, а не несчастный случай. И в самом деле — зачем Тучкову понесло вдруг на пятый этаж? Кто-то сказал, что покурить. Но курили и здесь, на втором этаже, — в углу стояла урна, можно было спуститься на первый этаж, а можно — пройти по коридору мимо гримерных комнат, выйти на сцену и повернуть направо. Там тоже была лестница и на площадке все было оборудовано для курильщиков — и скамейка стояла, и урна огромная. Обычно там все и курили во время репетиций и спектаклей. Но Тучкова зачем-то поднялась аж на пятый этаж. Туда, как правило, забирались парочками, чтобы пошушукаться в спокойной обстановке, посплетничать или же посекретничать. Болтушка Тучкова не могла наверху уединиться, она вообще без компании не умела существовать. Но тогда кто и под каким предлогом завлек ее туда и сбросил с лестницы? И как этот неведомый кто-то остался незамеченным? Все это выяснить пока не удалось.

Около семнадцати часов актерам наконец разрешили разойтись по домам. Хорошо, что в театре к началу сезона уже работал буфет, так что по крайней мере люди не остались голодными — кто-то перекусил, а кто-то предпочел кофе с сигаретой. Поскольку Инга не курила, а есть ей совершенно не хотелось, она тоже взяла себе кофе и села в самый дальний уголок за свободный столик.

«Ну я и влипла!» — думала она.

Как хорошо, что во время происшествия у нее было алиби. Иначе — первая в списке подозреваемых. А как же?! Роль Анны обещали ей, а дали Тучковой. Вот и мотив для убийства. Зависть. Месть.

Она допила кофе и вышла из буфета. Тело Тучковой увезли, но на полу остался очерченный мелом абрис, вокруг сидели и стояли люди, двое мужчин в милицейской форме спускались по лестнице из кабинета главного режиссера, трое стояли здесь, внизу. На улице тоже была милиция, машины «скорой помощи» и, как водится на таких происшествиях, успела набежать толпа, даже местное телевидение вело съемки. Инга, спрятавшись за спины стоявших на ступеньках крыльца актеров, незаметно прошмыгнула к арке, ведущей во двор театра. Здесь были жилые помещения и располагалось актерское общежитие.

«Может, уехать? — думала Инга. — Пристроюсь где-нибудь в Москве — на телевидении или же на киностудии. Все равно кем. Можно ПомРежем, можно даже осветителем. Да кем угодно! Или на радио толкнусь. И буду шастать по театрам. Авось местечко и найдется где-нибудь».

— Инга Савельевна! — окликнули ее.

Заведующий труппой Аркадий Серафимович Аристархов нагнал Ингу у самой арки.

— А я тоже живу здесь, — сообщил он.

Инга криво улыбнулась. Ей был неприятен этот престарелый подхалим. Странное дело — он ничуть не запыхался, словно и не бежал за ней вприпрыжку.

— Вы на втором этаже, а я на первом, — продолжал он.

Инга не поддержала разговор. Они молча дошли до подъезда.

— А давайте зайдем на минутку ко мне, — предложил вдруг завтруппой, — я угощу вас настоящим кофе, не таким, как в буфете.

Инга хотела было отказаться, но потом представила себе вечер в одиночестве, среди чужой казенной мебели — и согласилась.

Кофе и в самом деле оказался превосходным. Аркадий Серафимович жил один, но его однокомнатная квартира не выглядела запущенной. Здесь было уютно — ничего лишнего и в то же время есть места для сна, для отдыха и для работы. В углу — телевизор «Панасоник», рядом — письменный стол и торшер под большим желтым абажуром, напротив — два кресла и журнальный столик, дальше — диван-кровать. На полу — большой ворсистый ковер. Даже гравюры есть на стенах и цветочек в горшке на окне. Инга осторожно прихлебывала горячий кофе и молчала.

— Такое страшное событие, — вздохнул завтруппой, — и надо же было этому случиться в ваш первый рабочий день.

— До сих пор не могу прийти в себя, — вздрогнула Инга, — даже не верится, что это произошло на самом деле. Как в кино — тело на полу, кругом милиция, розыскные собаки, толпа народу на улице… Как вы думаете, это убийство или несчастный случай?

— Я не знаю, — помедлив, ответил Аркадий Серафимович, — но, как бы то ни было, в нашем театре нехорошо. Давно я ждал чего-то подобного. Слишком туго закручивалась пружина… Здесь ведь и прежде случались неожиданные уходы из жизни, но они происходили… как бы это сказать… естественным порядком, не криминальным образом. Хотя…

Он замолчал.

— Продолжайте. Пожалуйста!

Инге очень хотелось узнать, что же такое здесь происходило до ее приезда и почему люди в этом театре неожиданно вдруг умирали.

— Что это — мистика? — спросила она.

— А ведь вы правы! — несколько удивленно произнес Аркадий Серафимович. — В этом и правда есть нечто мистическое. Представьте себе — жизнерадостный мужчина средних лет, довольно неплохой актер, вполне успешный, что немаловажно, и вдруг… трах-бах — инфаркт обширный, и человека нет. Или такой вот случай. Актриса, тоже средних лет, где-то за сорок, веселая такая, компанейская, острая на язычок, но, заметьте, не злая. И кончает с собой! Целый флакон таблеток проглотила. Еле спасли.

— Ах, все-таки спасли?

— Спасли. Они с мужем потом из театра уехали, на Север, кажется, куда-то. Вот такие истории. Это не все еще. — Он встрепенулся. — Довольно, хватит об этих | ужасах. Нам предстоят еще допросы, потом похороны… Все это будет грустно и весьма прискорбно. Так что давайте лучше поговорим о чем-нибудь приятном. Вы молоды, вам ни к чему вся эта жуть, вы должны радоваться жизни. Скажите, что произошло у вас с Мирой Степановной? — сразу, без перехода, спросил он. — Ведь что-то же произошло? Я не ошибся?

Инга взглянула на Аристархова. А. он не так прост, как кажется. Сначала уболтал ее, а потом — раз — и вопрос на засыпку. Да и выглядел этот убогий старичок совсем не так, как полчаса назад в театре. На старичка и не похож. Вон как преобразился. Артист! В театре все — артисты, кем бы ни работали. Это она давно уже заметила.

— Произошло, — ответила она, слегка помедлив, — произошло… Не ко двору я оказалась.

Инга хотела этим ограничиться, но Аристархов продолжал выспрашивать:

— Она пыталась вас подсунуть Еремишину?

Инга усмехнулась:

— Я думала, что у вас с Мирой Степановной отношения… как бы это сказать… более тесные, что ли. Доверительные.

— Все сложнее, дорогое дитя, все сложнее, — вздохнул завтруппой.

— А если я ей передам наш разговор?

Инга поставила чашку и дерзко посмотрела Аристархову прямо в глаза.

— Зачем вам это нужно? — Он пожал плечами. — Да и на сплетницу вы не похожи. И потом… Вы же видите — я искренне обеспокоен вашей судьбой.

— Но почему?!

— Не знаю. Вы… вы на ангела похожи. А здесь кромешный ад. До убийства дошло.

— Вы считаете все-таки, что это убийство? А может быть, несчастный случай?

— Понимаете, если бы кто-то снизу ее позвал, она могла бы наклониться, перегнуться через перила, не удержать равновесия и упасть. Но ведь ее никто не звал. Обычно, если вахтеру лень подниматься на второй или на третий этаж, а надо позвать кого-то к телефону или просто к кому-то пришли посторонние, он в этом случае снизу кричит, но в этот раз не было ничего подобного. Иначе все бы слышали. Да и вахтер отрицает. Говорит, что никто не звонил, никто не приходил, никто не спрашивал Тучкову и она никого ве звала. Все было тихо и спокойно, и вдруг — падение… И сразу насмерть… — Он помолчал. — Я склонен думать, что это все-таки убийство, — добавил он затем.

— А что — у нее было много врагов?

— А у кого их нет?!

— Даже у вас?

— Наверняка! И у вас есть, хотя вы здесь всего лишь третий день.

— У меня? — удивленно вскинула брови Инга.

— А вы сами подумайте.

А ведь и правда. Инга сыграла в телесериале — это не может не вызывать зависти у других актеров, менее удачливых. Инга устроилась в театр по протекции. Ее взяли на роль Анны Карениной. Правда, потом ей эту роль не дали, но это уже другой разговор. И наконец, сама Мира Степановна теперь — ее злейший враг. И не скрывает этого. А Еремишин? Начальник комитета по культуре люто ее возненавидел.

— Да. у меня одни враги! — невесело рассмеялась Инга.

— Вот-вот. Театр — такая штука. Мистическое заведение. Столько амбиций, столько талантов нереализованных. А Тучкова… Ее, сказать по правде, не любили. Тихушница была. Когда человек откровенный подлец, это еще куда ни шло. А вот когда исподтишка гадит — совсем худо.

— Тучкова гадила исподтишка?

— И наслаждалась этим.

В эту ночь Инга долго не могла уснуть. На ее внутреннем экране вновь и вновь повторялись картинки произошедшего. Если на самом деле это не несчастный случай и не самоубийство, что было категорически отвергнуто всей труппой, то кто же мог ее настолько ненавидеть, чтобы решиться на убийство? Инге вдруг страстно захотелось это узнать, понять мотивы. Но как это сделать? В тайны следствия, разумеется, ее никто не станет посвящать, и даже если и найдут убийцу, то ей, как и остальным работникам театра, станет известен лишь результат, а весь ход расследования останется скрытым. А между тем именно это сейчас и важно для нее. Она оказалась в гуще невероятных событий, и у нее есть шанс понять нечто новое в природе психики людей. Одно дело — читать об этом в книжках, и совершенно другое — быть непосредственным участником. Ее профессия предполагает анализ действий героев драматических произведений, но научиться этому анализу можно только на практике, наблюдая за поведением окружающих и делая правильные выводы. А что, если судьба ее забросила в этот злосчастный городишко вовсе и не затем, чтобы переждать здесь «непруху» или же наиграться вволю главных ролей в плохих спектаклях? Что, если именно здесь, в Зарубинске, она получит тот неоценимый опыт различения добра и зла, который, может быть, единственно и важен в этой жизни?

«Я хочу самостоятельно расследовать это убийство, — решила Инга. — Бред, конечно, я не смогу этого сделать. Но для меня ведь главное — процесс, а не результат. И у меня есть преимущество — я новенькая в этом коллективе. Казалось бы, парадокс — я никого не знаю, поэтому мне будет гораздо труднее нащупать правильную версию. Но однако, у меня, что называется, «свежая голова», глаз не замылен. Недаром говорят — со стороны виднее».

Она отбросила одеяло и села на кровати по-турецки, уставившись на полную луну в распахнутом окне. Луна всегда ей помогала думать. С детства Инга любила таинственные ночи полнолуния. Она могла стоять часами у себя в саду, неотрывно глядя на сияющий диск посреди усыпанного звездами темного неба. Это была волшебная картина. Она буквально завораживала и уводила в совершенно другой, сказочный мир. Глупые люди напридумывали о луне такой дурацкой ерунды — что-де и оборотни появляются в период полнолуния, и темные стороны человеческой натуры берут в такие ночи верх, и психические заболевания обостряются… Какая чушь! Луна раскрепощает душу — это правда. Но не ее вина, что люди не могут энергию волшебства и сказочной феерии вобрать в себя и насладиться ею. У них души на это не хватает. Они живут в агрессии и суете. Они не знают, что такое творчество. Не хотят знать. Натуры творческие пугают обывателя, он в глубине души относит их к категории нелюдей, существ мифических, живущих в запредельном мире. Для сознания примитивных существ предел желаний и мечтаний — отправление физических потребностей в комфортных условиях. Ради этого они готовы вкалывать и зарабатывать. И те, кто обеспечил приемлемый уровень для животно-растительной жизни, безумно гордятся своими достижениями, делаются надменными и спесивыми и берут власть над менее приспособленными. Ради них-то и создают такие фильмы об оборотнях и о луне, толкающей людей на преступления. Оболгали красавицу, царицу ночи, льющую на людей с небес сплошное волшебство, нежную сказку. А вот Пушкин, наверное, упивался этим светом и ткал из него гениальные строчки…

Инга встряхнула головой. Опять она по своей привычке замечталась. А ей сейчас нужен логический подход к проблеме, четкий анализ полученной информации.

Итак, что у нас наблюдается в сухом остатке? Во-первых — атмосфера в театре ужасающая. Иначе дело не дошло бы до убийства. Серафимыч сказал, что в театре нечисто. Были другие случаи, не криминальные, но с необъяснимым уходом из жизни довольно крепких и не старых людей. Быть может, тут имеет место доведение до смертельного исхода? Травля? Моральный террор? Но тогда это тоже криминал. Едем дальше. Поскольку ей, Инге, не разобраться в мотивах поступков незнакомых, по существу, людей, стало быть, нужно вначале охватить картину места действия в общем плане. «Предположим, — сказала себе Инга, — я снимаю кино. И мне нужно дать панораму боя. Но так, чтобы сразу стало ясно — какая атмосфера здесь царит. Что получается? Что я вчера смогла увидеть и понять? Я, во-первых, заметила, как меняются лица актеров при входе в театр. На них появляется какое-то баранье выражение тупой покорности. Люди как будто сжимаются, съеживаются, начинают пугливо озираться и говорить вполголоса. А когда входит в театр Мира Степановна, все разбегаются, как мыши. Не хотят с ней встречаться, боятся ее. Она же говорит нарочито громко, уверенно — так, вероятно, Салтычиха вела себя в своем имении. Приближенные Миры Степановны ходят на полусогнутых, как, например, Аркадий Серафимович. Ведь он в театре показался мне едва ли не стариком! А дома — умница, веселый, ироничный и вполне бодрый человек среднего возраста. Еще на лицах приближенных я заметила такие странные улыбочки. Они как будто все под кайфом — им хорошо так… Они любят всех… якобы. Что это? Не что иное, как улыбки зомби. Мира Степановна — энергетический вампир. Она командует, кричит, люди пугаются и выбрасывают огромное количество нервной энергии, которую вампир и поглощает. А те, из кого пьет она эти жизненные соки, становятся похожими на кроликов, которые сами ползут в пасть удава».

Инга взяла блокнот, куда записывала обычно во время репетиций замечания и наблюдения, и, не зажигая настольной лампы, при свете полной и яркой луны вывела на чистой странице цифру «1».

— Пункт первый, — пробормотала девушка, — в этом театре главный режиссер — энергетический вампир. Запишем это. Пункт второй — загадочные события. А именно — необъяснимый уход из жизни работоспособных, здоровых людей. Вопросительный знак. То бишь причина неизвестна. Версия — моральный террор со стороны руководства. Итак — что было, что есть и что будет. Будут ли новые убийства? Вполне возможно, коль скоро существуют предпосылки к тому: нездоровая атмосфера в театре, моральный террор со стороны руководства и, как следствие, озлобленность, доходящая до прямой агрессии.

Луна на звездном небосклоне переместилась, и буквы стали расплываться. Глаза Инги слипались. Она отложила записную книжку, сладко потянулась и улеглась в постель. Ей приснилась Тучкова в роли Карениной, которую никак не мог переехать паровоз — такой она была большой и толстой.

Занят актер в спектакле или на репетиции или же нет — он все равно обязан прийти в театр к одиннадцати и свериться с расписанием. Инга это и сделала. Актеры толклись в вестибюле, на лестничной площадке у расписания и на втором этаже. Второй этаж в театре был самым обитаемым. Налево от лестницы там располагался кабинет главного режиссера, состоящий из двух смежных комнат. Напротив был кабинет завтруппой, там же в перерывах между спектаклями и репетициями обычно находились и помощники режиссера. Рядом с кабинетом завтруппой, в углу, были две двери, ведущие в туалеты — мужской и женский. Направо длинный коридор вел прямо на сцену. Здесь же располагались и гримерные, на каждой двери была табличка с несколькими фамилиями. Между коридором с грим-уборными и кабинетами имелось нечто вроде холла.

Перила лестниц, ведущих с первого этажа на второй и со второго на третий, изгибались своеобразным ограждением, облокотившись на которое стояли и негромко беседовали актеры группами из двух-трех человек. Кое-кто просто прохаживался, некоторые сидели на длинном деревянном диване, вероятнее всего, взятом из реквизита. Поднявшись сюда, Инга растерянно огляделась, не зная, к какой группе примкнуть. В другое время, разумеется, она бы встала где-нибудь в сторонке и не рискнула обращаться с разговорами к незнакомым людям, к тому же не слишком приветливым и доброжелательным. Но сейчас обстоятельства сложились таким образом, что ей волей-неволей пришлось набиваться в собеседники. Иначе к расследованию приступить невозможно. И она громко поздоровалась сразу со всеми. Сначала наступила пауза, сопровождаемая насмешливыми взглядами и ехидными улыбочками, потом ей вразнобой ответили приветствиями, а пожилой актер в черной футболке и джинсах — Павел Николаевич Козлов — вдруг нарочито громко объявил:

— А вот и подозреваемый номер один.

— И как же я могла это сделать? — тотчас же подступилась к нему Инга. — Я же была в кабинете у Миры Степановны, когда все произошло.

Козлов вначале растерялся от неожиданного напора, но потом с видимой охотой вступил в дискуссию:

— У всех преступников всегда наготове железное алиби. Вам не обязательно было сталкивать ее своими руками.

— Да она бы не справилась-, - расхохотался высокий и худой человек с дешевой сигаретой без фильтра в руке — актер Гриньков Сергей Иванович. — Вы посмотрите на нее, Павел Николаевич, и сравните с габаритами Тучковой.

— А я и говорю, — продолжал тот, — что она наняла убийцу.

— А мотив? — ехидно спросила Инга.

— Ну… — протянул Павел Николаевич, — мотив-то у вас есть. Все знают, что вас взяли на роль Анны Карениной. Взять-то взяли, а роль-то не дали. Вот и мотив.

— Какой у вас острый аналитический ум! — восхитилась Инга.

— А чем плох такой мотив? — не сдавался ее обвинитель. — Люди и из-за меньшего на убийство идут. А уж из-за роли-то… Да актеры готовы друг другу глотки перегрызть из-за такой-то роли. Тем более актрисы. — И он, довольный собой донельзя, громко расхохотался.

— Вот я и говорю, — продолжала ехидничать Инга, — что вы настоящий Шерлок Холмс — сразу нашли виновного, сразу поняли, что у меня липовое алиби, что я не своими руками убила соперницу, а наняла кого-то. — Она сделала паузу для пущего эффекта, а потом с убийственным сарказмом в голосе произнесла: — Только вот когда я его успела нанять?!

— То есть? — не понял Павел Николаевич.

— Вот вам и то есть. Сами подумайте — я подошла к расписанию, увидела, что роль в приказе о распределении дали не мне, а другой актрисе, и сейчас же решила, что ее надо убить. Да вот беда — Аркадий Серафимович меня в ту же минуту позвал в кабинет Миры Степановны. Так что не получается, многоуважаемый Шерлок Холмс. Не успела бы я воплотить свой грязный умысел на деле.

— Получил, Павел Николаевич? — вновь рассмеялся Гриньков.

— А ты, Гриньков, не торжествуй, — огрызнулся тот. — Тебе лишь бы порадоваться чужому промаху.

— Еще бы! — воскликнул Гриньков. — Ты обвинил невинного ребенка в таком смертном грехе, как убийство! Еще бы мне не радоваться, что это дитя умеет постоять за себя!

«Дитя так дитя, — подумала Инга. — И пусть меня воспринимают как наивную дурочку. Оно для дела-то полезнее».

— Простите, пожалуйста, — обратилась она к Гринькову, раскрывая пошире голубые глаза и хлопая ресницами, — как ваше имя-отчество?

— Сергей Иванович, — расплылся тот в улыбке. — А вас Инга зовут? Очень, очень приятно, Инга. Вы не думайте, мы тут незлые.

— Мы тут пивом измученные, — вступил в разговор тот самый субъект, который искал себя в распределении на первых ролях и которого в театре все называли просто Стасиком.

— Не все пьют пиво, Стасик, — проговорил назидательно Гриньков.

— Конечно, некоторые водяру хлещут, — тотчас же парировал Стасик.

— Кто — я, что ли? — возмутился Гриньков. — У меня язва, мне нельзя.

— У всех язва и пиелонефрит, но все надрываются. Если не пить — вообще с ума сойдешь.

Разговор уходил в какое-то совершенно не нужное Инге русло. Необходимо было незаметно вернуть его к произошедшей трагедии. Видно было, что судьба бедолаги Тучковой никого здесь не волнует, но как предмет для обсуждения вполне годится.

— А кому еще, кроме меня, может быть выгодна смерть Тучковой? — спросила Инга очень громко и на высоких нотах, изображая очаровательную непосредственность.

На площадке воцарилась полная тишина. Вопрос остался без ответа. И Стасик, и Гриньков, и Павел Николаевич сделали вид, что не услышали его, и быстренько ретировались. Гриньков преувеличенно громко приветствовал поднимавшуюся по ступенькам молоденькую инженю Шулепову, Павел Николаевич подошел к Павивановой и Крученкову — семейной паре заслуженных артистов, имевших, по слухам, большое влияние на Миру Степановну, а Стасик Провоторов заговорил о чем-то с народной артисткой Пуниной, искательно заглядывая ей в глаза.

Этого Инга не ожидала. Как же она расследует преступление, если никто не хочет говорить на эту тему? Ну и трусы… Разбежались как зайцы при одном лишь невинном вопросе. Каково же следователю работать с такими горе-свидетелями?! И почему они так испугались? Впрочем, это понятно. Тучкова была явной фавориткой Миры Степановны, ей завидовали и ее не любили. Кроме того, она, наверное, «стучала» руководству на коллег, коль скоро Аркадий Серафимович обмолвился, что эта тихушница любила гадить за спиной, да еще и наслаждалась при этом своей тайной властью над окружающими… Вот никто и не хочет свидетельствовать ни за, ни против версии об умышленном убийстве. Многие, может, даже радуются в душе такому исходу, видят в этом перст Божий.

«Не дай Бог до такого дойти!» — вздохнула Инга про себя.

Ей вдруг так жалко стало этих забитых и озлобленных людей — они зависимы настолько, что даже и не в состоянии оценить объективно всю степень своего унижения. Работают буквально за копейки, и работают на износ. Театр маленький, ему нужны дотации, которых явно не хватает, поэтому труппа, вероятно, разъезжает по сельским гастролям на плохоньком автобусе, играют по два спектакля в день, а перед Новым годом — и по три, когда идут детские сказки.

И постоянно репетиции, все новые и новые постановки, потому что немногочисленные жители города за какой-нибудь месяц-другой успевают отсмотреть весь текущий репертуар. Да и много ли среди них театралов?

«Нет, нет, надо бежать отсюда, — содрогнулась Инга, — и чем скорее, тем лучше».

— Что, деточка, бежать отсюда хочется? — послышался рядом с ней негромкий голос.

Инга вздрогнула и обернулась. Рядом стояла та самая актриса, которая — единственная из всей труппы — ободряюще ей улыбалась.

— Вы прочитали мои мысли, — искренне ответила Инга.

— Это было нетрудно, — усмехнулась актриса, — у вас все на лице написано. На мой взгляд, это признак таланта. Многие считают, что актер должен уметь прекрасно лгать, а я придерживаюсь противоположной точки зрения. Как бы виртуозно ни умел лгать любой из нас, все равно зритель чувствует фальшь и не верит. Надо не лгать на сцене, а так вжиться в предлагаемые обстоятельства, чтобы искренне чувствовать то, что и должен чувствовать герой. И обладать при этом столь выразительной физиономией, чтобы на ней все эти чувства отразились. — Актриса засмеялась и затем, спохватившись, представилась: — Меня зовут Лариса Родионовна.

— А я — Инга, — ответила Инга.

— Очень приятно, Инга. Вы понравились мне в сериале. Вы очень искренняя девушка.

— За что и пострадала, — вздохнула Инга.

— Не переживайте. Ведь вы еще так молоды. И поверьте, вы не проиграете в жизни. Быть может, вы чего-то недополучите — каких-то званий, премий и так далее, всего того, что нашей актерской братии перепадает зачастую не всегда за подлинные заслуги, а частенько за преданность и лояльность. Но существует и везение, когда даже колючим ежикам, таким как вы, удача светит. Я желаю, чтобы вам повезло. — Она немного помолчала. — Я тоже ежик. Только мне не повезло.

Она еще раз улыбнулась и отошла. Инга немного растерялась — эта женщина явно была белой вороной в стае, так же как и сама Инга. Ну что ж, прекрасно. Две белые вороны — это уже коллектив. Надо было бы расспросить Ларису Родионовну о Тучковой, но момент был упущен, а специально подойти не получилось.

Актеры не напрасно собрались в этот день. Вскоре из кабинета главного режиссера вышел Аркадий Серафимович и объявил о срочном сборе всего творческого состава в малом зале. Мира Степановна вошла туда в черном костюме, строгая и даже несколько агрессивная.

— Я не считаю произошедшее несчастным случаем, — заговорила она резко, — это было убийство, я в этом уверена. Вера Васильевна Тучкова была талантливой актрисой, а у талантливых людей всегда найдутся грязные завистники.

Тут она вдруг сделала паузу и в упор посмотрела на Ингу. Сидевшие впереди актеры один за другим стали также поворачивать головы в ее сторону. Пауза длилась и длилась, и главный режиссер продолжала сверлить ее взглядом. Наконец Мира Степановна тряхнула коротко стриженной головой и гневно выкрикнула:

— Но я убеждена — подлый убийца будет найден и понесет заслуженное наказание!

Она повернулась и вышла из зала. Никто из актеров не шелохнулся. Инга медленно поднялась.

— Вы что, — обратилась она к присутствующим, — вы тоже думаете, что я замешана в этом убийстве?! — Она оглядывала равнодушные в большинстве своем лица с тревогой и недоумением. — Сами подумайте — когда бы я смогла замыслить и осуществить задуманное преступление? Даже если предположить, что я — способный на убийство монстр, то я должна была заранее спланировать это убийство! Но у меня не было никакого мотива! Я эту женщину впервые в жизни здесь увидела!

— А роль? — спросил ехидно Павел Николаевич Козлов. Спросил он вроде бы шутя, но взгляд его оставался холодным и каким-то вызывающе циничным.

— При чем тут роль?! — воскликнула Инга. — О том, ' что роль дали Тучковой, я узнала, лишь подойдя к распределению. И меня тут же вызвали в кабинет Миры Степановны. Именно там я и была, когда произошла трагедия.

— Алиби у вас, конечно, железное, — с издевкой проговорил Козлов, — но кое-где с налетом ржавчины. — Он встал и обратился к залу: — Я тут вот думал-думал, да и понял, что не все так просто в этом деле. — Он посмотрел на Ингу. — Ведь вас в театре долго не было. Вспомните, — снова обратился он к напряженно внимавшим собратьям по сцене, — после сбора труппы эту девушку позвала к себе Мира Степановна. Она оставила ее в своем кабинете наедине с начальником комитета по культуре. И о чем у них шел разговор — мы не знаем. Но выскочила оттуда девушка очень и очень сердитая, чуть ли не со слезами на глазах. Спрашивается — почему? А может статься, Еремишин ей как раз и объяснил, что не подходит она на роль Анны Карениной и что назначат на эту роль Тучкову. Вот после этого она и выскочила как ошпаренная из кабинета и вообще из театра. Тогда, мадам, вы и могли позвонить сообщнику и спланировать вместе с ним это убийство.

— Уверена, что так оно и было! — В зал снова вошла Мира Степановна. На ее губах играла кривая усмешка. — Виктор Сергеевич Еремишин все подтвердит. Я не могла сама сказать актрисе, что не увидела ее в роли Карениной — слишком она проста, никакой утонченности. Я пожалела, что обещала этой, простите, пустышке столь значительную роль. И попросила нашего начальника комитета по культуре как-нибудь деликатно сообщить ей об этом. И представьте — она надерзила ему! Молодая актриса, всего три дня в этом театре — и уже показала свой скверный характер. Обиделась, что ей не дали роль, нагрубила начальнику и, хлопнув дверью, убежала. Вопрос — куда? Она явилась, если мне не изменяет память, лишь через полчаса. За это время она могла спокойно созвониться со своим подельником.

— У меня нет подельников! — вскричала Инга.

— Ну вот… Вы видите — перед нами истеричная особа с дурным характером и не менее дурными наклонностями, — апеллируя к залу, проговорила Мира Степановна.

— Да вы все сговорились! — Инга едва не плакала. — Я не знаю, что здесь происходит, я ничего не понимаю… Это какой-то бред! Я в этом городе одна, я никого не знаю здесь… Я приехала, чтобы работать, и больше мне не нужно ничего! — Она в упор взглянула на Миру Степановну: — Сначала вы, как сводня, знакомите меня с этим похотливым карликом, начальником комитета по культуре, а когда я даю ему понять, что не на ту нарвался, вы обвиняете меня в убийстве! И вы руководите театром! Ведь вы по должности обязаны «сеять разумное, доброе, вечное», а вы… Да вам впору не в театре служить, а быть содержательницей публичного дома!

— Что-о?! — взревела густым басом Мира Степановна. — Вон отсюда, пигалица! Я тебя засажу за решетку, мразь!

— Сама мразь! — сквозь рыдания выкрикнула Инга и бросилась вон из зала.

— Ах ты, дрянь! — бушевала Мира Степановна. — Ах ты, мерзавка, маленькая сволочь! Я пожалела ее, взяла в театр букашку мелкую, а она мне накакала, как большой слон! И вот такие особы еще и о больших ролях мечтают! Анну Каренину им подавай… Больше ни с кем миндальничать не собираюсь! — заключила она. — Кто не с нами — тот против нас! Или мы все живем одной семьей…

— Под одним одеялом, — негромко произнесла Лариса Родионовна.

Сидевшие с ней рядом Стасик и Валерий Аверьянович непроизвольно фыркнули, сдерживая смех.

— Что-о? — повернула к ним разгневанное, все в красных пятнах, лицо руководительница.

Стасик тотчас же с невинным видом развел руками и пожал плечами — дескать, а ничего, вам показалось.

— Так вот, я повторяю для глухих и очень глупых: кто не с нами, тот против нас. И кара будет незамедлительной и беспощадной!

Мира Степановна решительно повернулась и, громко топая стоптанными каблуками, пошла прочь. Вслед за ней кинулся Аристархов.

— Ну чего тебе, Аркадий Серафимович? — спросила зла через плечо Мира Степановна. — Не до тебя, отстану пожалуйста.

— А я по делу, — не сдавался Аристархов, — мысль у меня имеется отличная. Вы ведь прогоните девчонку?

— Разумеется! — вновь взорвалась Мира Степановна.

— А не советую.

— Ты что?!

Мира Степановна на полном ходу затормозила и в недоумении посмотрела на завтруппой.

— Поясню. Нам — поверьте мне — просто невыгодно прогнать ее сейчас. Ведь следствие в самом разгаре. Если она сейчас уедет — а подписку о невыезде с нее никто не брал, — стало быть, дело так и канет в Лету. И преступник не будет наказан. А не лучше ли нам подождать? Сейчас против нее улик немного. А точнее, совсем нет. Так, фантазии только одни. Но если девушка имеет криминальные наклонности, она не остановится на одном убийстве. И вот тут-то ее и прищучат. Нет-нет, вы не подумайте, что я пророчу новые убийства. Надеюсь, мы предотвратим их. Мы за ней будем наблюдать. Найдем верных людей и установим слежку.

— А ведь ты прав, мой херувим, — проговорила медленно, с раздумьем, Мира Степановна, — ну до чего ж ты умный у меня!

— Стараюсь, — подобострастно улыбнулся тот и спросил безо всякого перехода: — А что-то я не вижу второй день Захара Ильича, не захворал ли?

— Именно захворал, — коротко ответила главный режиссер и быстро пошла прочь.

— Хотя вчера он вроде промелькнул…

— Где? Когда? — оглянулась Мира Степановна. — Не было здесь его вчера. У него от жары подскочило давление. Я на дачу его отвезла. Пусть свежим воздухом подышит.

Муж главного режиссера зарубинского театра был актером, что само по себе не являлось сенсацией. Все главные режиссеры женятся на актрисах. Ну а коль скоро в Зарубинске главный режиссер — женщина, то почему бы и ей не следовать примеру коллег-мужчин? Вот и она «женилась» на актере. Ее супруг — Захар Ильич Чулков — так прямо всем и говорил: «Я вышел замуж за Миру Степановну и не скрываю этого». Мира Степановна при этом улыбалась довольной улыбкой. Муж был покладистым, услужливым и очень хозяйственным субъектом — сам готовил и даже умел квасить капусту, чем очень гордился. К своей супруге относился с величайшим почтением. Да это и понятно — он был всего лишь штукатуром-маляром, когда встретил на своем жизненном пути эту властную женщину, руководившую театром. И мечта стать артистом овладела им всецело и полностью. Из всей ремонтной бригады, занимавшейся отделкой зрительного зала, он единственный оставался на репетиции и был замечен режиссером и принят в труппу, во вспомогательный состав. Конфеты и цветы довершили начатое и привели к желаемому результату — Мира Степановна «женилась» на юном даровании. Захар Ильич был моложе ее лет на десять, но других желающих стать ее мужем не находилось — Мира Степановна была нехороша собой, так что брак заключили к обоюдной выгоде. Лет через пять после женитьбы Мира Степановна присвоила супругу звание заслуженного. Карьера стоила бывшему штукатуру очень дорого. Жизнь с нелюбимой и крайне деспотичной женщиной привела его к регулярным запоям. Вот и теперь — он не явился даже на сбор труппы.

«Должно быть, мне показалось, что я видел его мельком» — так думал заведующий труппой, расставшись с главным режиссером. На губах его все еще блуждала подобострастная улыбка, когда он шагал по внутреннему дворику театра, направляясь к артистке Дроздовой.

Как он к думал, Инга собирала чемоданы.

— Инга Савельевна, не торопитесь, я прошу вас!

— Чего мне ждать? — глотала слезы Инга. — Чтобы она меня в тюрягу засадила?! У нее связи, а я что? Букашка. Я никто перед ней. Никто, ничто и звать никак. Она меня проглотит — и не подавится. Вы понимаете?

Инга бросила пластиковый пакет с одеждой на старый диванчик и вскричала:

— Я жить хочу! А здесь я сдохну! Она сожрет меня! Она из вас изо всех уже кровь выпила, ходите туг, как привидения бесплотные, улыбаетесь по-дурацки… Даже не замечаете, во что вы превратились рядом с этой вампиршей. А вот я не хочу! Не хочу и не буду! И не надо меня уговаривать, я не останусь!

— Молодо-зелено, — улыбнулся Аркадий Серафимович, — вечно вы, молодые, рубите сплеча. Вы хотя бы выслушайте мои аргументы.

— Ну, — не очень-то любезно разрешила Инга и с раздражением плюхнулась на диван.

Аркадий Серафимович присел на стульчик и, ласково глядя ей в глаза, заговорил:

— Разве вы не хотите, чтобы нашли убийцу? Вот вы уедете, устроитесь в другой театр, а на душе будут кошки скрести — в Зарубинске-то считают убийцей вас! Они еще и анонимку настрочат вашему новому руководству, всю карьеру загубят вам.

— О Господи, да что же здесь за люди? — вздохнула Инга.

— Театр, — развел руками завтруппой, — сами же говорили, что мистическое заведение. Так что уж лучше вам здесь пробыть до конца следствия. Бояться вам нечего — улик против вас нет, одни голословные заявления. Покушаться на вашу свободу никто не собирается.

— Она же выгонит меня приказом. По статье!

— Это я на себя беру. Не выгонит. Еще и роль даст. Вот увидите.

— А почему я должна верить вам? — спросила Инга. — Каков ваш интерес в этом деле?

— Я проработал здесь всю жизнь. И я хочу, чтобы театр стал таким, как прежде, до прихода сюда Завьяловой. Я хочу, чтобы здесь было творчество, а не интриги и не склоки. И уж тем паче не убийство.

— Предположим. Ну а зачем, скажите, в таком случае вам нужна я? Не одна же забота о моем имидже заставляет вас просить меня остаться здесь?

— Вы правы.

Аристархов с любопытством смотрел на девушку изучающим взглядом.

— Вы умны, — сказал он, — это необычайно импонирует мне. А вид у вас — неискушенной, наивной девочки.

— Короче, глуповатой.

— Можно и так сказать, — не отрицал Аркадий Серафимович, — и это нам на руку.

— Нам?

— Именно. Мы с вами оба заинтересованы в раскрытии убийства и в разоблачении настоящего убийцы. Человека с внешностью, подобной вашей, не опасаются, при вас спокойно могут говорить о чем угодно, а вы на ус мотайте.

— Да не будут они говорить при мне! Здесь же все трусы.

— Ну, предположим, что не все. Но на первых порах осторожничают. Вы же в театре всего несколько дней. Попривыкнут. Я вообще опасений не внушаю. Что с меня взять — старый, пришибленный жизнью человек…

— Штирлиц вы.

— Что ж, приходится. Я бунтовал вначале здесь в открытую. И я, и Лариса Родионовна, и Гриньков, и еще несколько человек. Но нам быстро заткнули рты. Мы и ушли в глухую оборону… Ну так что — остаетесь?

— Придется, — сказала Инга, опрокинув содержимое чемодана на диван. — Сыграем в сыщиков! Авось да и удачно.

Удивлению Инги, как, впрочем, и всей труппы, предела не было — ее не только не выгнали с позором из театра — ей даже дали роль! Анну Каренину! Да, да, все ту же самую Анну Каренину, оказавшуюся роковой в ее жизни. Правда, назначили вторым составом в паре с народной артисткой Нивеей Рашидовной Пуниной. Нивее Пуниной, на взгляд Инги, было в обед сто лет. И толстухой она была невероятной! Живот — как на девятом месяце. Говорили, что в юности Пунина была очаровашкой. Потом удачно вышла замуж, родила и расплылась до такой степени, что зрители открыто возмущались, видя такую тушу в роли Марии Стюарт или же Раневской в «Вишневом саде». Однако Пунина была без комплексов. Она порхала, щебетала, сюсюкала на сцене, изображая этакую инженю-кокетт, строила умилительные рожицы и, вероятно, полагала, что ей успешно удается обманывать и коллег, и публику.

Репетиции начались буквально на следующий день после похорон Тучковой.

Инга присутствовала на похоронах. Ей казалось, что убийца — а сама она не сомневалась, что Тучкову убили — непременно придет и, конечно же, выдаст себя всем своим поведением. Но сколько ни приглядывалась девушка к скорбным лицам собравшихся на прощании в зрительском фойе, ни одно из них не показалось ей ни угрюмым, ни слишком зловещим. Посторонних на прощании с погибшей актрисой было немного, и все они выглядели вполне нормальными людьми, без каких-либо психических отклонений. Инга была убеждена: убийцы — непременно психопаты, и выражение их лиц должно быть соответствующим. Супруг Тучковой сидел спиной к Инге, его лица она не сумела разглядеть, а бродить по фойе, выбирая подходящее для наблюдения место, было неудобно. Перешептывания стоявших рядом тоже не дали ничего — обсуждали, где будет отпевание и поминки, сокрушались, что ушла из жизни еще довольно молодая женщина. Никто не выдвигал никаких версий, не строил догадок, но, похоже, многие не сомневались: Тучкова не по своей воле упала с пятого этажа.

А наутро новые события вытеснили из головы девушки мысли о расследовании — ей дали роль Карениной. Придя в театр, Инга прежде всего подошла к расписанию, как это делают обычно все актеры. И увидела распределение! То-то она, поднимаясь по лестнице, ловила на себе любопытные и даже недоуменные взгляды! Но при чем же здесь Пунина?! Как они могут быть назначены на одну роль — такие разные по возрасту и по комплекции? Бред какой-то.

Инга решила не сдаваться и доказать, что она имеет больше прав на эту роль. На первой застольной репетиции Мира Степановна была настроена на редкость благодушно и предложила актерам высказать свои соображения по поводу инсценировки. Почему-то никто не решался начать первым. Даже супруг Миры Степановны Захар Ильич, который должен был играть Каренина, только похмыкивал, но ничего не говорил. Пунина тоже помалкивала. Она лишь мило улыбалась и не сводила влюбленного взгляда с главного режиссера. Как видно, это трогало Миру Степановну. Она бродила вокруг длинного стола в репзале, за которым чинно восседали безмолвные исполнители главных и второстепенных ролей, а проходя мимо Нивеи Пуниной, положила ей руку на плечо и слегка потрепала, как верного пса. Пунина тут же растеклась по стулу и преданно потерлась щечкой о хозяйскую длань. Ингу едва не стошнило от такой пошленькой и мерзопакостной сцены. И неожиданно она заговорила. Словно решила вовлечь в творческий процесс этих неискренних людей с фальшивыми и вымученными улыбками. Она говорила об образе Анны, все более и более увлекаясь и не замечая, что происходит вокруг нее. Анна — не истеричная особа, как представляют ее многие, рассуждала Инга. У нее ласковая улыбка — такой она появляется впервые в романе. Ей под тридцать, а выглядит она на двадцать два года. Потому что пребывает в душевном равновесии. Она — как чистый пруд в ясную погоду. Ей хорошо. Каренин добр и деликатен, он опекает свою молодую жену, как отец. У Анны чудный сын, прекрасный дом, и жизнь ее течет так ровно, так покойно. Душа ее чиста, прозрачна. Вот почему и на лице этой счастливой женщины нет следов страсти и вины, душевных бурь. Ее взгляд ничего не скрывает. И она даже не пытается кокетничать, интриговать. Никому не завидует, ничего страстно и мучительно не жаждет. Но вот увидел этот ясный свет в ее глазах дерзкий и избалованный мальчишка и захотел присвоить себе право возмутить нежное спокойствие непорочной души. Он бросил камень в прозрачные воды пруда, он налетел как вихрь, он взбаламутил все вокруг своей жадной страстью, эгоистическим желанием иметь недоступное — и совратил неопытную Анну. И лицо ее стало другим. Сознание вины и плотского греха исказило черты Мадонны. Безмятежность сменилась мятежностью…

— Хватит!

Инга вздрогнула и замерла с полуоткрытым ртом. Как ни была она увлечена своими мыслями и тем, чтобы яснее донести их до окружающих, она все-таки краешком сознания отмечала, что на всем протяжении ее монолога Мира Степановна уже не спокойно прохаживалась вокруг стола, а буквально металась и корчила страшные рожи, впиваясь взглядом в лицо Инги. И наконец, не выдержав, остановилась прямо против нее и рявкнула это свое оглушительное «Хватит!».

— Мира Степановна! — вскочила вдруг Нивея Пунина. — Вы знаете, я перечитывала много раз роман Толстого, но образа Анны я не поняла! Он такой сложный…

Пунина села и бросила короткий победный взгляд на соперницу.

«Боже! — ахнула Инга про себя. — Я же взяла на себя функции Завьяловой — как она понимает их. Это она должна была все разъяснить и раскодировать все образы Толстого. А мы должны ей только в рот смотреть и ждать, что она скажет! Ну конечно… Это игра такая в этом театре: актеры — глупые детишки, а Мира Степановна — такая мать-игуменья, вся из себя премудрая наставница. Она разобъясняет нам, дуракам, что да к чему, а мы должны лишь восхищаться ее талантом, ее мудростью и прочими необычайными и удивительными способностями».

И точно — едва лишь Мира Степановна заговорила, как Пунина аж подалась вперед, ловя каждое слово.

— Ну конечно, Нивея, конечно… — тяжело, с придыханием вещала Завьялова, как видно, борясь с бушевавшей в ней яростью, которую вызвала эта выскочка Дроздова. — Толстой — это ведь не дешевый графоман. Это сложнейший'' автор. Это глыба. Только какая-нибудь вообразившая себя ‘ философом пустышка может трактовать его образы с налету, с наскоку. Я с этим романом живу уже три года. С ним ложусь и с ним встаю. И даже мне еще не все в нем ясно. А уж Анна… Это такая бездна подсознательного… Это такие вторые и третьи планы, такой характер… Да как можно так примитивно трактовать ее? — Мира Степановна даже взвизгнула. — Если хотите — у Анны был Эдипов комплекс!

Инга аж подскочила на стуле.

— Да, да, не делайте такие страшные глаза! — прямо к ней обратилась Мира Степановна. — Вы почитайте Фрейда. Надеюсь, вам известна эта фамилия? Толстой характер Анны выписал неоднозначным, выпуклым. Она до времени не знала настоящей страсти, потому что боготворила отца и Каренин его заменил для нее. Анна порочна даже более, чем Бетси, я утверждаю это. Вронского привлекла именно эта скрытая порочность Анны. Будем смотреть правде в глаза — только порочная женщина может зажечь в мужчине страсть. Иначе он женился бы на Китти. Уж она-то и впрямь чиста и непорочна. Однако, согласитесь, это скучно. Вронский — натура творческая, пылкая, ему нужен порок, нужна страсть. Анна жила в фальшивом мире добродетели, даже себе не признаваясь в том, что главное в их отношениях с Карениным — ее Эдипов комплекс. Каждую ночь она как будто бы ложилась в постель с отцом. Они больны — и Стива, ее брат, и сама Анна. Вероятно, отец был жесток с ними, быть может, даже надругался над обоими… Это еще нам следует обдумать. Вронскому удалось невероятное — он разбудил в этой порочной, душевно нездоровой женщине настоящую плотскую страсть. Если бы это все происходило в наше время, Анна осталась бы жива. У нее были бы любовники помимо Вронского, мужчины боготворили бы ее…

Мира Степановна подошла к столу, налила минералки в стакан и жадно выпила.

В это время послышались странные звуки. Все посмотрели на Нивею Пунину. Она рыдала!

— Вы гениальны, — пробормотала она, обливаясь слезами.

Она встала, прижимая платочек к глазам, и подошла к Мире Степановне. Все замерли в ожидании, а Пунина, помедлив, словно в экстазе, вдруг преклонила колени и, схватив пухлую, с длинными коготками ручку Миры Степановны, прижала ее к губам. Самостоятельно встать на ноги Нивея не смогла. Сидевший рядом Захар Ильич помог ей подняться и под руку довел до места.

— Простите, друзья мои, — расслабленным голосом, слегка гнусавя, проговорила Пунина, обращаясь ко всем присутствующим. — Я знаю, такое проявление эмоций на первом чтении довольно необычно. Но, — туг она как-то грустно улыбнулась, — наверное, за это меня и удостоили звания народной артистки — за то, что я способна чувствовать так глубоко. Мира Степановна вызвала во мне эту бурю эмоций своей необычайно гениальной трактовкой моей роли. О, как я благодарна ей! Теперь я верю — мне удастся сыграть эту. роль. Теперь я знаю, что такое моя героиня. Спасибо вам, Мира Степановна. Я всегда знала, что вы — уникальный режиссер. А сегодня я убедилась в том, что вы — единственная в мире.

Пунина всхлипнула и уткнулась в платочек.

Инга была потрясена. Так вот как добывают здесь и звания, и роли! А на что же способна еще столь откровенно циничная женщина?! Какой же путь она прошла в этом театре? На что решалась ради роли? Да на все! В этом теперь сомнений не было. Тут даже сделкой с совестью не пахло, потому что понятия «совесть» в сердцах таких людей не существует. У них есть цель, и они прут к ней кратчайшим путем. Годится все, что способствует достижению этой цели. Но Инга все-таки не сдастся. Пусть эта толстая старуха интригует и льстит главному режиссеру — Инга будет просто работать. Честно работать. Вдохновенно творить. Только вот кто ей даст эту возможность? Об этом Инга не подумала. Мира Степановна ее не замечала. Тогда зачем назначила на роль? А Нивея-соперница… О, эта милая старушка, несмотря на свою полноту, оказалась невероятно шустрой и пронырливой. Она подстерегала Завьялову у дверей кабинета и сопровождала ее до самого репзала. По дороге она задавала вопросы по каждой сцене, по каждому эпизоду. Мира Степановна снисходительно ей отвечала, а Пунина неизменно восторгалась ее гениальностью. Приходила Нивея задолго до начала репетиций, надевала длинную репетиционную юбку и специальные туфли на невысоком каблуке. Весь текст она заранее учила, хотя довольно приблизительно и нещадно перевирала его, обвиняя при этом партнеров в том, что они дают ей неточные реплики.

Ингу Дроздову Пунина не замечала. Она вела себя так, словно одна была назначена на роль. Все еще только доставали свои потрепанные листки с текстами, а Пунина уже расхаживала по площадке с выгородкой очередного сценического эпизода и повторяла слова и вспоминала мизансцены, найденные на предыдущей репетиции.

Втиснуться Инге в этот бурный творческий процесс не было никакой возможности. И она потихоньку увяла. Сидела кислая и скучная, забившись в уголок, совершенно покинутая всеми. Однако кое-какой опыт по части интриг у нее все-таки имелся. Она знала, как некоторые режиссеры снимают с роли неполюбившихся актеров: не дают репетировать, а потом, когда актер совершенно расслабится и выпадет из материала, в полной уверенности, что его и сегодня не вызовут на площадку, коварный режиссер за несколько минут до окончания репетиции вдруг «выдернет» такого незадачливого исполнителя и заставит его повторить все, что делал до этого его соперник из первого состава. Инга поэтому хотя и сидела с кислой физиономией и отсутствующим видом, но на самом деле была всегда начеку. Текст она знала назубок, все мизансцены — тоже, а вдохновение на нее снисходило неизменно, стоило только выйти на площадку. Она хотела даже, чтобы ее «выдернули». Хоть разок показать всем, на что она способна! А потому она даже подыгрывала ситуации, провоцировала на такой неожиданный вызов — сидела часто, положив руки на спинку стула впереди и склонив голову, как будто дремлет. И однажды такая тактика сработала!

— Дроздова, на площадку! — раздался трубный глас Миры Степановны.

До конца репетиции оставалось пятнадцать минут. Инга вскочила. В этот день репетировали сцену объяснения Анны и Вронского перед скачками до прихода Алексея Александровича Каренина. На роль Вронского был назначен заслуженный артист Глеб Крученков. Он на полголовы был ниже Инги, имел заметное брюшко и был зажатым до невероятности. Даже голос его становился каким-то плоским, без обертонов, как будто механическим. При всем при этом он играл героев-любовников почти во всех спектаклях. В театре были молодые и симпатичные ребята, но они бегали в массовках или же пробавлялись небольшими эпизодами. Крученков с Павивановой были хотя и моложе Пуниной, но использовали те же приемчики в устройстве своей карьеры. В особенности лютовала Павиванова. Она стремилась воздействовать на главного режиссера всеми доступными ей способами — варила щи, когда Захар Ильич бывал в запое, на гастролях следила за ним, чтобы он не ухлестнул за какой-нибудь гостиничной горничной. Говорили, такое случалось, о чем тотчас же докладывалось Мире Степановне, и та принимала решительные меры. Павиванова, точно акула, сжирала всех своих соперниц путем беззастенчивого вранья и клеветы. До перестройки она была бессменным комсомольским вожаком в театре, а старшая по возрасту Пунина — партийным. Обе дамы по бесплатным путевкам совершали круизы по Средиземноморью, получали различные льготы и заводили нужные знакомства. За спиной Павивановой Крученков был как за каменной стеной — эта пара копировала отношения Миры Степановны и Захара Ильича. И они оба были точно так же спесивы и высокомерны. Крученков изредка бросал на Ингу победные взоры, но, зная, что супруга начеку, на большее не решался, хотя ему явно этого хотелось. С Пуниной он держался подчеркнуто галантно. Они никогда не спорили на сценической площадке, во всем соглашаясь с главным режиссером. Репетиции проходили вяло, скучно, не было никаких интересных находок, спектакль должен был получиться в результате невероятно бесталанным.

И вот теперь новая героиня получала шанс блеснуть и внести свежую струю в постановку. Инга буквально влетела на площадку. И тут же устремилась к партнеру — Глебу Крученкову, мгновенно войдя в роль. Крученков — Вронский вскинул брови в удивлении, но через секунду овладел собой и произнес ответную реплику. Инга умела брать зал, переключать на себя внимание. Это само у нее получалось. Говорили, что у нее необычайно сильная энергетика, как у гипнотизера. Она усилием воли заставила ухмылявшегося не по делу вначале Глеба Константиновича слушать себя и отвечать и жить на сценической площадке, а не изображать неталантливо эту самую жизнь. И он поддался ей и включился, что называется, на полную катушку. Анна и Вронский были по-настоящему взволнованы своим кратким свиданием, оба боялись быть застигнутыми и не знали, как разрубить им этот узел. Жить друг без друга они больше не могли…

…Крученное медленно разжал объятия и посмотрел Инге в глаза.

— Как ты умеешь врать, дитя, — прошептал он чуть слышно, — я никогда еще и никого так не любил на сцене. И меня не любили.

Он отстранил партнершу, взял ее руку и поцеловал.

— Спасибо, — проговорил он нарочито громко, чтобы слышали все находящиеся в репетиционном зале, — вы гениальная актриса, дитя мое.

И тотчас повернулся и вышел.

В зале стояла тишина. Инга растерянно присела на плетеный стульчик, входящий в выгородку декораций, — ноги вдруг перестали держать ее. Она ждала каких-то замечаний от режиссера, хоть какой-нибудь реплики, пусть даже не вполне доброжелательной. Но ничего не последовало!

— Завтра начнем с этого места и пойдем дальше, — неестественно высоким голосом проговорила Мира Степановна, обращаясь к молоденькой девушке-помрежу. Она закрыла текст, взяла свою сумочку и поспешно пошла из зала. За ней потянулись остальные. На Ингу никто и не взглянул. Через минуту она осталась одна. Она была так огорошена этой реакцией, что какое-то время не могла прийти в себя. Встала, медленно подошла к окну, выходившему во внутренний двор театра. Отсюда было видно окно ее комнаты. «Там я живу, — подумала она. — Там, среди казенной чужой мебели, я проживу еще какое-то время. Буду ходить туда-сюда. Из дома — в театр, из театра — домой. Постепенно привыкну. Может, обзаведусь даже друзьями. Только не в этом здании. Здесь меня будут ненавидеть. Всегда».

Вдруг, на какую-то секунду, Инге представилась вся ее будущая жизнь, связанная с театром. Достигнет ли она успеха? Увы, нет. Она почувствовала это так отчетливо… Ей предрекали с первых лет учебы, а потом и работы в театре невероятную карьеру! Она работала в Самаре и Твери до съемок в телефильме и попытки перебраться в Москву. И первой ее ролью стала Натали Гончарова — трепетная и нежная, почти призрак, почти Жизель за гранью жизни. Она любила Александра Сергеевича, она преклонялась перед его гением и была не виновна ни в чем перед ним. Посмотреть на ее Натали приходили по нескольку раз. О ее роли даже и не спорили — театралы влюбились в нее с самого первого спектакля. Но это было не в Москве. А ей хотелось подарить себя благодарному человечеству. Она была такой тщеславной, такой глупой! Эта Москва ей вышла боком. И даже съемки в телесериале, по существу, ей ничего не дали, кроме определенной суммы денег, которые, правда, оказались нелишними. Но там, как и в Зарубинске, не нужен был ее талант и трудолюбие — а ведь она могла сутками не выходить из театра, работая над ролью. Но прежде чем все это предъявить режиссерам, нужно было привлечь их внимание, как цветок привлекает внимание легкомысленных бабочек. Нужно было стремиться выделиться в толпе жаждущих ролей, влюбить в себя пресыщенных любовью, подчас неискренней и лживой, заявить о себе: я такая, какой еще не видел свет! Но все актеры это заявляют. А режиссеры, как капризные невесты, отвергают надежных поклонников и поддаются на уловки беспринципных. Инга все думала, живя в Москве: а стоит ли карьера актрисы нравственных потерь и есть ли место подлинному творчеству на подмостках современных театров? Зритель теперь так неразборчив — была бы сенсация. А там… хоть голых мужиков на сцену выпусти — все «пипл схавает». Какая же, в сущности, это мерзость! Чем больше сенсаций, тем меньше искусства. Несмотря на свой возраст, Инга прекрасно это понимала. Хотелось ли ей до сих пор в Москву? Хотелось. Но только — к настоящему мастеру. А их так мало осталось на Руси!..

Дверь скрипнула. Девушка обернулась. На пороге стоял Крученков.

— Вас тут съедят, — сказал он тихо, — уезжайте.

— Да ни за что! — тряхнула Инга головой. — Теперь из принципа останусь!

— Вас съедят, — повторил он.

— Я сама вас всех съем.

— А меня-то за что? — улыбнулся он грустно,

— Мужиком надо быть — вот за что.

— Легко вам говорить.

— Не очень, знаете ли.

— Храбрая девочка, — сказал он с сожалением в голосе, — храбрая и жестокая…

— В чем дело, Глеб?!

В зал буквально ворвалась Павиванова. Ее трясло от злости.

— Что ты тут делаешь?

Она смотрела на супруга с такой яростью, что тот увял под ее взглядом, точно нежный цветок от огненного дыхания Змея Горыныча.

— Я бегаю, ищу тебя по всему театру, а ты здесь…

Парочка вышла. Инга презрительно усмехнулась им вслед.

На следующий день Мира Степановна вновь «выдернула» Ингу за четверть часа до конца репетиции. Но в этот раз Инге не удалось «взять зал». Мира Степановна уже была готова к этому. И едва Инга выскочила на середину площадки, как режиссер ей крикнула:

— Не то!

— Что — не то? — обернулась Инга в изумлении. — Я еще ничего не сказала и не сделала.

— Вернись и выйди еще раз.

Инга вернулась, снова вышла и вновь услышала:

— Не так!

— Да что не так? — спросила Инга. — Вы объясните, что я делаю не так.

— Вернись и выйди еще раз.

Инга все поняла. Это была дрессура. Демонстрация силы и власти режиссера. И дальнейшие четверть часа подтвердили эту догадку. Мира Степановна не дала произнести Инге ни одной реплики. Едва актриса выходила на площадку, как тут же слышала: «Не то» — и ее возвращали обратно. Сколько раз ей пришлось прошагать за бархатную занавеску кулис репетиционного зала и обратно — не сосчитать. Лоб ее взмок от пота. Она чувствовала себя собачонкой на арене цирка, которую хлыстом гоняет дрессировщик. Наконец Инга встала как вкопанная, постояла чуть-чуть, а затем, отдышавшись, повернула лицо к режиссеру.

— Вы садистка, — сказала она, — вы больны. Вас лечить нужно, а не доверять вам постановку спектаклей и руководство театральной труппой. Всего хорошего. Дрессируйте бессловесных рабов. У вас крепостной театр, но я — не ваша крепостная актриса.

Она повернулась и вышла. Но уехать из этого странного города ей и на этот раз не удалось. Из репзала она убежала в гримерку, где долго плакала навзрыд. Она слышала, как с репетиции мимо ее дверей прошли актеры, слышала голос и самой Миры Степановны и отвечавшего ей что-то Аркадия Серафимовича, но к ней никто не заглянул. Наконец, успокоившись, она сняла длинную репетиционную юбку, причесалась, запудрила нос, взяла сумочку… И тут раздался леденящий душу вопль, точно такой же, как тогда, в тот страшный день, когда с пятого этажа упала вниз, на цементный пол вестибюля, бедолага Тучкова, Инга рванула дверь гримерной и выбежала наружу — там, в конце коридора, на площадке перед кабинетом главного режиссера, вновь сгрудилась толпа. И снова все смотрели вниз. Перед Ингой, как по приказу, расступились. Она перегнулась через перила и увидела распластанную тушу Пуниной. С первого взгляда было ясно — она мертва.

— Прямо перед моим лицом пролетела, — всхлипывала Павиванова, — я услышала шум наверху, на пятом этаже… Возню какую-то… И еще звук… Знаете — типа стона. Может, ей рот зажали, чтобы не кричала?

Она обвела глазами присутствующих. Все жадно слушали ее рассказ. Вздрагивая от пережитого, она продолжала:

— Я ждала Глеба, он зашел к помрежам, а я осталась здесь. И слышу — возится кто-то наверху, как будто борются два человека. Потом стон. Или мычание такое… Да, ей, наверное, зажали рот. Я не успела повернуться… Еще подумалось в какую-то секунду: «Что там опять? А вдруг?..» И тут смотрю — она летит!.. О Господи! А потом стук такой… Шлепок… На пол упала. О-ой…

Павиванова в голос зарыдала. Ее отвели на диван, дали воды. Дверь кабинета хлопнула — Мира Степановна ушла к себе. За ней тотчас же бросился Аркадий Серафимович. Но через мгновение он выглянул и крикнул помрежам:

— Вызывайте милицию и «скорую». Мире Степановне нехорошо.

Две девушки — Лена и Оля — бросились выполнять приказ, актеры же один за другим потянулись вниз, на первый этаж. Там уже стояли несколько человек, в основном женщины из бухгалтерии. Пожилой мужчина с трясущимися от волнения руками — вахтер театра — плачущим голосом взывал:

— Кто-нибудь… наберите «02», я не могу. Видите — руки ходят ходуном.

Из своего кабинета, здесь же, на первом этаже, стремительно вышел директор. Он постоял, с ошеломленным видом глядя на тело актрисы, затем резко повернулся и снова ушел к себе.

— Да что же это такое! — закуривая, пробормотал Гриньков. — Какое-то проклятие над театром.

Стас Провоторов стрельнул у него сигарету и, бросив взгляд на тело Пуниной, отошел в сторону. Вскоре приехала «скорая». Врач брезгливо пощупала запястье убитой, что-то вполголоса коротко бросила напарнику, затем они поднялись в кабинет Миры Степановны, у которой, как оказалось, резко скакнуло давление от пережитого. За «скорой» прибыла милиция, и все повторилось, как и несколько дней назад. Опросили свидетелей, прошли с собакой по театру в поисках неведомо чьих следов, а когда увезли наконец тело Пуниной, разразился скандал. В театр явился изрядно выпивший бывший сожитель покойной Тучковой.

— Ну что, — начал он с порога, — скажете, что и Пунину я пришил, да? А у меня на этот раз неопровежры… не-опро-вержи-мое алиби!

Он еле выговаривал слова.

— А что, его тоже подозревали? — спросила Инга у Гринькова.

— Его — конечно. А кого еще? — удивился Сергей Иванович.

— Как же кого? Меня, — сказала Инга, помрачнев.

— Да бросьте вы! — Гриньков усмехнулся. — Это происки ваших врагинь. Вам что — следователь предъявлял обвинение? С вас подписку о невыезде брали? Нет ведь? Нет. Наши бабы просто хотели запугать вас, чтобы вы уехали, — и все.

— Чем же я так им помешала?

— Красотой и талантом. Все просто.

— А этот человек, — Инга кивнула на шумевшего субъекта, — он кто?

— Муж покойной Тучковой. Гражданский. Ходили слухи, что она нашла другого. Он в этом случае терял квартиру. А теперь все при нем. А уж замену Верочке-то он всегда найдет. Та еще штучка была, царство ей небесное.

Гриньков подошел к сожителю Тучковой. Того уже усадили на стульчик здесь же, в холле, дали ему водички, успокоили, и теперь он тихонечко всхлипывал, размазывая пьяные слезы по щекам.

— Я любил ее. Честно, — колотил он себя в грудь, — кого хотите спросите. Любил! Костюм купил ей за три тысячи. Дубленку. Сапоги…

— Шубу из норки, — продолжил ехидно Гриньков.

— Какую шубу? — удивился пьяный. — Шубу я ей не покупал. Ты что, прикалываешься? — Он с подозрением глянул на Гринькова.

— Да ты что, Санек? — Гриньков дружески заулыбался. — Просто я думал… Верочка шубу же хотела.

— Мало ли что она хотела! Я не миллионер. Я просто мастер по ремонту холодильников. У меня миллионов не наваришь.

— Послушайте, — обратилась к нему начальственным тоном Павиванова. Она уже оправилась от слез, — здесь несчастье произошло, мы все в шоке, а вы юродствуете. Все-таки так нельзя.

— А как льзя? — завопил еще громче Санек. — А мою Верку — можно было, да? Что у вас за театр такой, где людей убивают как мух?

Молоденький лейтенант милиции, оставленный здесь для наблюдения и дежурства, взял пьяненького за плечо и отвел в глубь коридора, к курилке. Помедлив, Инга двинулась за ними. Когда милиционер вернулся в вестибюль, она подошла к одиноко курившему на скамеечке скандалисту.

— Меня зовут Инга, — представилась она, — я недавно в этом театре. А вас? Александр…

— Да просто Саша, — буркнул тот. — Садись, закуривай.

— Спасибо, не курю.

Инга присела рядом.

— Знаете, — начала она, — меня кое-кто в этом тоже подозревает.

— В чем?

— Ну… в том, что я убила вашу жену.

— А-а… понятно.

Санек, похоже, слегка протрезвел, по крайней мере стал выговаривать слова, да и взгляд теперь был у него более осмысленный.

— А ты не убивала?

— Нет, конечно! Но я хотела бы узнать, кто это сделал.

— Все хотели бы.

— Мы с вами больше всех заинтересованы — нас ведь обоих подозревают. А теперь еще Пунина.

— Ну уж сегодня-то я точно доказать могу, что ни при чем — нашему депутату Мельникову холодильник ремонтировал. Как раз оттуда и зашел в театр. Думаю, фотки Веркины заберу. Подхожу — на крылечке толпа. Говорят — Пунина тоже грохнулась с пятого этажа, как и Верка. Прямо мороз по коже. У вас маньяк, что ли, завелся? Опять ночь не усну. Слушай, пошли ко мне, а? Мне депутат коньяк хороший подарил. Там у себя налил и с собой дал бутылку.

— Не пью, — сказала Инга.

Не пьешь, не куришь… Ты прямо рептилия какая-то.

— Реликт, хотели вы сказать?

— Пусть будет так. Ну что — пойдешь?

— Нет, не пойду.

— А чего ж тогда села здесь?

— Поговорить хотела.

— Ну так дома и поговорим.

— Нет, лучше здесь. Как вы думаете, у вашей жены был такой враг, чтобы убить мог?

— Стало быть, был, если убил.

— И вы сами никого не подозреваете?

— На то милиционеры имеются. Они за это деньги получают.

— Да что же вы за человек такой?! — возмутилась Инга.

— Человек как человек. Теперь все человеки такие.

— Вот потому-то и убивают людей как мух.

— Чего ты хочешь от меня? Чтоб я искал этих убийц? Я не умею. У меня голова по-другому устроена. Вот холодильник или даже телевизор отремонтировать — это пожалуйста. Как говорится, каждому свое.

— А между прочим, мозги-то у вас как раз устроены как надо.

— Да ну? — с насмешливым удивлением поднял брови Санек.

— Правда-правда. Вы, сами того не замечая, высказали три очень ценных соображения.

— Это какие же?

— Вы, во-первых, сказали: у вас маньяк, что ли, завелся? То есть вы выдвинули версию о серийных убийствах — это раз. Во-вторых, это выражение: «у вас». Значит, уверены, что Убийца, работает здесь же. И в-третьих, вы сейчас произнесли «убийцы», то есть вторая версия — что маньяк не один работал.

— Ну надо же, какой я умный. — Он посмотрел на нее, хитро прищурившись: — И какую же версию ты выбираешь?

— Даже не знаю. Слишком мало информации. Надо думать. И надо с людьми разговаривать. Меня они все почему-то избегают. Я — чужая.

— Да и я не особенно свой. Правда, на все тусовки мы ходили с Веркой — премьеры, юбилеи. Она любила это дело. Про себя говорила: я — светская женщина. — Он иронически хмыкнул: — Тоже мне, высший свет, у нас в Зарубинске. Смех, да и только. Ну я тоже ходил с ней. Так что всех, в общем, знаю. Да и в гостях у многих был. И к нам гости ходили.

— Вот видите — вы все же больше свой для них, чем я. Давайте так: вы по гостям сейчас ходите и беседуйте, а я здесь попытаюсь кое-что разузнать, войду в доверие, вызову на откровенность. Идет?

— Слушай, поехали ко мне, — вдруг резко встал Санек. Он неожиданно понизил голос до шепота: — Мне кажется, здесь всюду;- глаза и уши. С полчасика поговорим, а потом я тебя отвезу обратно.

Сейчас он выглядел абсолютно трезвым и очень серьезным. И Инга неожиданно согласилась.

— Только вот что, — сказал он, — давай сначала тут поползаем немного — вдруг какие улики найдем? Вот эта лестница ведет прямо на пятый этаж. Скорее всего преступник убегал по ней. Мы поднимемся здесь, пройдем к тому месту, где он ее сбросил, и спустимся по центральной лестнице к выходу.

— Милиция же все вокруг с собакой обошла, — неуверенно проговорила Инга, но согласилась. Вдруг да и в самом деле что-нибудь найдут?

Они поднимались, внимательно оглядывая буквально каждую ступеньку.

— Смотри, — шепнула Инга на втором этаже.

У поворота в коридор, в самом углу, за выступом порога, белел клочок бумажки. Он был так скомкан, буквально скатан в шарик, что совсем не бросался в глаза. Подняв его, Инга аккуратно расправила бумагу. На клочке убористым почерком было написано: «У кабинета парикмахеров в 14».

— Кабинет парикмахеров как раз на пятом этаже! — ахнула Инга.

— Точно! Это записка убийцы! — взволнованно прошептал Санек. — Он назначил ей там свидание, а записку потом отобрал.

— Значит, она ему доверяла, если пошла.

— Наверняка тут шуры-муры. Она хоть старая и толстая… была… но, видно, тоже имела дружка на стороне.

— Что будем делать? Отнесем в милицию?

— Нет, сначала поедем ко мне. Обмозгуем как следует это дело.

Они прошли по пути неизвестного убийцы, но больше никаких улик не отыскали. На пятом этаже Инга немного задержалась и невольно глянула вниз, наклонившись над перилами.

— Не боишься, что сброшу? — невесело пошутил Санек.

Инга отпрянула.

— Боюсь. Я же тебя совсем не знаю, — честно призналась она.

— Ну тогда поехали, — буркнул он, — я тебя дома задушу и в унитаз спущу.

— Не пугай! — задрожала она. — Ты себе даже представить не можешь, какая я трусиха.

— А с виду вроде храбрая.

— Давно доказано — все трусы с виду храбрые.

Они спустились вниз. Кроме вахтера и уборщицы, там никого уже не было. Уборщица в длинных резиновых перчатках мыла пол в вестибюле.

— Вот, — обратилась она к Инге и Александру, — дожила — в театре следы крови замываю.

Видно было, что женщина очень нервничает и ей хочется поговорить на эту тему. Из своего закутка вышел вахтер.

— А я вот валидол сосу, — сообщил он, невесело усмехаясь, — я бывший фронтовик, всякого навидался, но чтоб такое… Завтра же подаю заявление об уходе. Это притон разбойничий какой-то, а не театр.

— Вот-вот, — поддержала его уборщица, — я давно говорю: здесь нечисто. Я тридцать лет здесь проработала. Помню, какой театр был до прихода этой сатаны, Миры Степановны.

— Тише вы, — испугалась Инга.

— Так никого же нет! — воскликнула радостным голосом уборщица. — Все же, как мыши, разбежались! Им же все по фигу! Убивают тут, не убивают — им наплевать. Лишь бы ничего не делать и денежки большие получать.

— Да какие тут деньги, в театре-то, — отмахнулась Инга.

— Хо-хо, — саркастически произнесла уборщица, — еще какие! Они все тут лопатой гребут!

Разговор получался интересным. Переглянувшись, самозваные детективы чуть заметно кивнули друг другу, решив задержаться.

— На чем же можно делать деньги здесь? — спросила Инга, усаживаясь на стул.

— На всем! — затараторила уборщица. — На ремонт выделяют? Выделяют. А они ремонтируют? Нет. В репзале с потолка течет, как только дождик на улице; да и на сцене тоже. Вечно ведра подставляем да тазы в реквизите берем. Понаставим везде. Это дело? Хоть бы крышу чуть-чуть залатали. А у них в кабинетах не капает. Вот это первое. То есть, значит, деньги дают на ремонт театра, а они их в карманы в свои кладут. Теперь второе. У нас есть доставальщик такой… Ну как его?..

— Снабженец, — подсказал вахтер.

— Вот-вот. Так этот жук ворочает такими делами, что ни в сказке сказать, ни пером описать. Ну и, конечно, делится с начальством. А как же? За то и держат. Посуди сама, — доверительно обратилась к Инге словоохотливая женщина, — на спектакль выделяют опять-таки средства. Ткань на костюмы, декорации, то-сё — все это денег стоит. А кто, скажи мне, проследит — сто метров ткани ушло или же двести? А разницу, как говорится, опять в карман. Дальше идем. Гуманитарку немцы присылали несколько раз. Что коллективу перепало? Остатки с барского стола. А они магазины пооткрывали с той гуманитарки. Потом еще придумали: инвентаризацию провели во всех цехах — и в реквизиторском, и в костюмерном — везде, где можно. Для чего? Думаешь, правда навести порядок хотели? А ни хрена подобного! Все, что получше, бухгалтерша списала — и поделили меж собой. Мебель тоже. Всю мебель в кабинетах поменяли. С каких шишей, если уж мы такие бедные? И сколько они тех гарнитуров напокупали? Один — себе в кабинет, другой — домой, а списанные — те на дачу. Вот так, голубушка, а ты мне говоришь — какие тут, в театре, деньги.

— Кафе забыла, — подсказал вахтер.

— Вот-вот, кафе еще открыли при театре.

— И притом безо всяких кассовых аппаратов, — вновь вмешался вахтер.

— А это уж само собой.

Уборщица, как видно, выдохлась, выплеснув все, что накопилось на душе, и вновь принялась за работу. Зато вахтер подхватил эстафету и рассудительно заговорил:

— Это все мелочи, что Галя говорила, — думается мне, что деньги тут огромнейшие крутятся.

— Живут на всем готовом! — вновь воспрянула Галя. — Плотники, столяры, то есть, ну, декорации которые делают, а еще парикмахерши, костюмерши, пошивочники — все на начальство даром пашут. Что на дачах у них, что по домам, все в рабочее время им делают. И дачи строят им, и шьют на них из театральных же тканей…

— И это мелочи, — назидательным тоном негромко заговорил вахтер, — есть у начальства нашего и прочие статьи дохода.

— Да знаем мы! — махнула рукой Галя. — Они все получают по отдельным ведомостям — заключили какие-то договора с управлением культуры и химичат с зарплатами и там, и здесь.

— И это, говорю тебе, не все.

— Что же еще-то? Скажи, Егорыч, если уж ты у нас такой всезнающий.

— Мафия, вот что.

— Мафия?!

— Я говорю тебе!

— Какая мафия? — Галя оторопела. Опершись на швабру, она уставилась на Егорыча широко открытыми глазами.

— Обыкновенная мафия. Которая заправляет всем в городе. Тайная власть. А наша, театральная, с ней в сговоре. Они через нас деньги отмывают. Не зря ж они здесь, в театральном кафе, собирают сходки…

Когда Инга и Александр вышли на крыльцо, девушка проговорила:

— Ну и ну… Голова пухнет от этих сведений. Вот вам и новые версии убийств — на почве денежных взаимоотношений или же связей с мафией. Вы знали обо всем, что происходит здесь?

— Кое-что Знал, кое о чем догадывался.

Санек подошел к изумрудно-зеленой «Ладе» и открыл дверцу.

— Заползай, — бросил он.

— Вы на машине? — удивилась Инга. — Но вы же пьяный!..

И тотчас же осеклась — перед ней стоял абсолютно трезвый человек.

— Якобы пьяный. Понарошку, — сказал он, — я всегда теперь буду сюда приходить якобы пьяный. Водярой рот прополоскал — и притворяйся пьяным сколько влезет. У собеседников — никаких подозрений, а ты вытягиваешь из них всю нужную информацию.

— Ах, так вот вы зачем приходили сюда?

— А то.

— Значит, проводили расследование и до встречи со мной?

— Как и вы. Кому охота, чтоб на тебя вешали убийство? Ни мне, ни тебе.

Санек говорил Инге то ты, то вы, но это сейчас не имело значения. Их интересы совпадали, и совместные действия могли привести к положительному результату. И хотя двое дилетантов не тянули даже на одного профессионала, все таки это было лучше, чем ничего.

Квартира у нового знакомого оказалась довольно просторной — двухкомнатная, улучшенной планировки. И буквально в паре остановок от центра города. Обставлена она была безвкусно, стандартно, но имелись здесь вещи отнюдь не дешевые — мягкая мебель, музыкальный центр, ковры, хрусталь. Однако беспорядок был чудовищный — на диване и креслах валялись майки, брюки, носки, женское и мужское белье вперемешку, на полированных поверхностях лежал слой пыли в палец толщиной. Либо погибшая была плохой хозяйкой, либо Санек уже успел загадить дом.

— Проходи, — сказал он, бросив в прихожей на трельяж ключи и проходя на кухню, — я сейчас кофе принесу.

Инга переложила сваленную кучей одежду с кресла на диван и села в ожидании обещанного угощения. Санек не подкачал. Кофе был превосходный. Хозяин закурил, а гостья достала ручку и записную книжку и принялась записывать по памяти «показания свидетелей» — рассказ вахтера Егорыча и уборщицы Гали.

— Ну и чего ты начеркала там? — дождавшись, пока Инга закончит, спросил Санек.

— Да просто коротко, по пунктам, зафиксировала полученную нами информацию.

Она положила блокнот на журнальный столик и достала из сумочки найденную на ступеньках записку.

— Осторожно бери, там же могут быть отпечатки пальцев, — сказал Санек. — Я сейчас упаковку найду.

Он порылся в ящиках комода, сделанного под старину, и нашел пластиковый чехольчик для документов. Инга, держа записку за уголок, уложила ее в пакетик и, еще раз перечитав, снова спрятала в сумочку.

— Нужно подумать, что нам делать с этим вещественным доказательством, — проговорила она. — Я склонна думать, что это все-таки необходимо передать в правоохранительные органы.

— Передадим, — кивнул Санек, — надо только подумать кому.

— Следователю прокуратуры, кому же еще-то? — удивилась Инга.

— А тебе он внушает доверие?

Инга припомнила и первый, и второй допросы. В прокуратуру ни ее, ни других свидетелей не вызывали, ограничившись только беседой в кабинете Миры Степановны после гибели Тучковой и в кабинете директора — после гибели Пуниной. В обоих случаях один и тот же человек с усталым выражением лица задавал вопросы и записывал показания. Внушал ли он доверие? Трудно сказать. Он был каким-то никаким. Взгляд равнодушный, голос тихий. Инге больше запомнилась дорогая рубашка с мелкими пуговками и расстегнутым воротом да большие для худощавого мужчины кисти рук с волосатыми запястьями. Создалось впечатление, что его мысли витают где-то далеко, а происшедшее волнует мало. По крайней мере на въедливого и дотошного сыщика он был нисколько не похож.

— Я не знаю, внушает ли он мне доверие… Скорее нет, чем да — уж очень равнодушен. Но ничего другого нам не остается. У нас же с вами нет почерковедческой лаборатории.

— Мы могли бы брать образцы почерка у подозреваемых.

— А у нас и конкретных подозреваемых нет, кроме нас с вами. Можем взять образцы почерка друг у друга. Только делайте это незаметно, а то я деру дам.

— Ну и куда ж ты побежишь, госпожа подозреваемая?

— Не знаю даже…

— Родители-то есть?

— Есть. В Полтаве.

— Далековато будет.

— Да уж. Скажите, Александр, — задумчиво начала Инга, — у вашей супруги завистники были в театре?

— А у кого их нет?

— И Тучкова, и Пунина, вероятно, получали намного больше многих актеров?

— В точку попала. Я об этом думал. Своим любимчикам Мира Степановна положила зарплату вдвое больше, чем другим, да плюс еще им в конвертиках давали после каждой премьеры так называемые спонсоры. Та самая мафия, как полагаю, о которой вахтер толковал. Мире Степановне они, конечно, отстегивали втихаря, а вот актерам, занятым в ее спектаклях в главных ролях, они дарили те конвертики прилюдно, прямо на сцене, чтобы все видели, какие они щедрые — помогают искусству.

— Значит, ваша Тучкова в любимчиках ходила?

— Да, и Верка моя, и Пунина, и Павиванова с Крученковым, и еще пяток артистов насчитать можно. Это такие «свои люди». Между собой они — как пауки в банке, но против всех других держатся стаей.

— А чего им делить меж собой?

— Кому чего. Крученков с Павивановой власти хотят, порулить вместо Миры Степановны. Павиванова хочет стать главным режиссером, а Крученков — директором. Эта, мол, парочка уже состарилась, пора на смену ей другую. Пунина каждую награду, каждое звание отслеживала — как бы другим не дали больше, чем ей. Чуть что — сразу же анонимки строчить принималась во все инстанции. Мира Степановна это прекрасно знала и тут же ей затыкала рот какой-нибудь медалькой. Верке тоже перепадало, но тут другой коленкор. Верка была у меня очень хитрой — за глаза поливала всех грязью, рассказывала обо всех такое… А в глаза так ластилась к Мире Степановне — ну прямо лесбиянка, да и только. А к самой Верке неровно дышал Чулков.

— Захар Ильич?! Муж Миры Степановны?

— Он самый.

— Он показался мне на репетициях таким забитым.

— Придуривается. Пример другим показывает, как себя, держать с Мирой Степановной. У них в театре был такой актер — Иван Кузьмич Беседин. Вот тот действительно забитый был. Верка рассказывала: входит Мира Степановна в репзал — Кузьмич вскакивает и стоит руки по швам, пока она не сядет. Так вот этот Кузьмич — у него дача была рядом с их дачей — рассказывал, как однажды, лет пятнадцать назад это было, Чулков по даче бегал за Мирой Степановной пьяный и орал: ах ты, старая сволочь, все себе да себе! Это когда она для одной себя выбила в министерстве Госпремию. Так что… там все так запущено… Без бутылки и не разобраться. Ты, кстати, выпить хочешь?

— Нет, — мотнула Инга головой. — Он намного моложе ее?

— Говорят, что намного, — поняв, о ком речь, кивнул Санек. — Раньше она над ним брала верх, а теперь, когда состарилась, он, говорят, время от времени куражится. Но все равно, у нее связи — будь здоров. Так что Ильич за нее держится.

— Мира Степановна мне кажется похожей на главаря итальянской мафии, как их показывают в старых фильмах. Я видела, как Пунина на репетиции целовала ей руку! Так же принято в мафии — какому-нибудь дону Карлеоне все должны руку целовать.

— На репетиции-то — это ерунда. А вот на сцене, да при полном зале… Это эффект! Бальзам на сердце дорогой Мире Степановне. И между прочим, моя Верка придумала этот трюк. Помню, праздновали шестидесятилетие Завьяловой. Набили зал битком. Телевидение, то-сё… В общем, полный ажур. Прошел спектакль — кажется, «Вишневый сад». Она его раз пять возобновляла, — добавил Санек, — новые ставить неохота, так она поменяет исполнителей и получает деньги как за новую постановку.

— До чего же умна! — усмехнулась Инга.

— Еще бы. Первостатейная лентяйка, а умудрилась выбить все звания, какие только можно. Даже почетного гражданина города. Мэру звонила каждое утро домой в течение целого года. Так достала его, что он вынужден был дать ей этого почетного гражданина. А как Чулкову выбивала звание заслуженного! Нам рассказывала бывшая секретарь горкома. Говорит, пришла к ним и плачет: дайте, мол, звание ему, а то он меня бросит, он же моложе меня. Представляешь?

— Меня уже тошнит от всего этого, — проговорила Инга с брезгливой миной.

— А зачем же тогда за расследование берешься? Думаешь, почему в милиции все нервные? Потому что им, беднягам, приходится возиться в этой вот грязи день-деньской.

— Ладно-ладно, — утихомирила собеседника девушка, — продолжайте. Мы должны докопаться до истины. Поднять всю муть со дна, найти того, кто ловит рыбку в этой мутной водичке.

— Ну так вот. — Санек немного помолчал.. — О чем я? Ты меня с мысли сбила. Значит, возобновляет она старые спектакли и выдает их в документах об оплате за новые. Да еще и кричит везде и всюду, что она одна во всей России ставит русскую классику. Правда, так ставить, как она — что и смотреть никто не хочет, потому что сплошная скука, — это же, как я понимаю, только вред русской классике наносить. Но об этом почему-то никто не подумал.

— Вы обещали рассказать, как ей на сцене ручки целовали.

— А, правильно! А я-то думаю — что я забыл? Ну вот. Прошел спектакль, вынесли кресло ей, как Яблочкиной, поставили посередине. Мира Степановна уселась, а актеры в костюмах все стоят за ее спиной. И пошли речи, цветы и подарки. А когда официальные лица все отговорили и отдарились, наступила очередь артистов. Каждому предварительно раздали по цветочку, они должны были к ней подходить, поздравлять с юбилеем и дарить цветочек. И что Верка моя отколола? Подошла, встала на колени перед Завьяловой и поцеловала сначала одну руку, потом другую. В зале все были в шоке. После нее выплыла Пунина и повторила этот номер. Вот, поди, злилась, что не она придумала такое! По телевизору показывали после! Весь город хохотал над ними. А моей Верке — хоть бы хны. Она такая у меня была… Лихая девка, хоть и тихушница.

— Тихушница… Я уже слышала это выражение.

— От кого? — встрепенулся Санек.

— Не важно.

— Очень даже важно! Как ты не понимаешь? Если мы — заодно, значит, вся информация — общая. А если каждый сам по себе, тогда — привет, арриведерчи. Как говорится, мальчики — налево, девочки — направо. Я тебе выдал столько информации! А ты мне — нуль.

— Но я же никого не знаю здесь!

— Ты даже то, что знаешь, не говоришь.

— Ну хорошо. Это я слышала от завтруппой.

— А-а… от Серафимыча-херувимыча… — разочарованно протянул Санек, — ну, это пустой номер.

— Почему?

— Трус. Кишка тонка. На убийство такой не пойдет.

— И на маньяка он не очень-то похож.

— Да нет, нормальный. Только сильно обиженный. А ты знаешь, что он был режиссером?

— Да ну?

— Говорю тебе. Плохоньким, правда. Но не хуже самой Миры Степановны. Она как режиссер-то — пустое место. Все мизансцены у нее — выйти из левой кулисы, постоять на авансцене и уйти в правую кулису. Все!

— Ну вот зачем такие бездари идут в театр?!

— Власть над актерами. Ты что?! Это же кайф! Они же в рот ей смотрят. Сумки из магазина носят, полы метут ей в кабинете, цветочки дарят. Тьфу! — Санек сплюнул в негодовании. — Я на Верку смотрел — и поражался прямо. Лебезит, ноет, просит… Никакой гордости.

Они немного помолчали, думая каждый о своем. Потом Санек заварил еще кофе. Инге хотелось уйти отсюда — ей и Санек не нравился, и обстановка в захламленном доме. Но что-то еще осталось недосказанным, она это интуитивно чувствовала.

— А чем обижен был Аркадий Серафимович? — спросила она.

— Да у него зять — известный писатель. И пока зять был на слуху, пока его читали, она носилась с Серафимычем, а как только началась перестройка и о писателе забыли, она и перевела Серафимыча из режиссеров сначала в актеры, а потом — в завтруппой.

— Он и актером был?

— Одно название. Но ей чем хуже — тем лучше.

— Почему?

— А всегда можно неумелость постановки свалить на плохих актеров. Это — раз. Второе — плохой актер будет в ногах валяться, чтобы дали роль. Хороший может ведь и в другой театр уехать. И третье — она сама мечтала быть актрисой. Только таланта Бог не дал. Ни таланта; ни внешности. Она ведь даже на том самом юбилее, где ей ручки-то целовали, произнесла монолог Раневской. Еле-еле чего-то там мямлила. Сразу и голос ее зычный куда-то девался, и темперамент пропал… Мне кажется, она актеров ненавидит за то, что они могут выходить на зрителя. Ну да ладно. Так что у нас в сухом остатке? Одна записка. Больше ничего. Ни намека на подозреваемых. Ты, может, что-нибудь заметила? Кто-нибудь вел себя странно?

— Нет. Хотя… Это было давно, еще на сборе труппы, месяц назад. Два актера сидели за моей спиной и шептались о том, что отдали бы зарплату за год киллеру, только бы он убрал Миру Степановну.

— Да?! И ты молчала до сих пор?

— Мне показалось — это было несерьезно.

— А кто они?

— Валерий Аверьянович Гудков и Игорь Александрович Замятин.

— А-а… — снова протянул Санек, — дохлый номер. Так, болтуны. Но совершенно безобидные.

— Ну ладно. Будем действовать как договорились, сказала Инга, поднимаясь. — Вы — по гостям ходить, я — в театре расспрашивать.

— Ты что — уходишь?

— Да пора уже.

— А у меня еще есть версия.

— Какая?

— Сядь и не дергайся.

Санек о чем-то напряженно размышлял.

— Я не решался… Ну да ладно. Только смотри — об этом никому.

Он вытащил из тумбочки пленку, вставил в паз видеомагнитофона и включил. Послышался шум, сдавленный смех, появились первые кадры. Съемка была любительской, камера прыгала в руках оператора, и вначале Инга не могла разобрать, что к чему. Выхватывались смеющиеся и, по всему видно, не очень трезвые физиономии, долетали отдельные фразы из общего шума.

— Все, тишина, — сказал вдруг кто-то, и в кадре появился взлохмаченный парень.

Голоса на мгновение смолкли.

— Я веду репортаж с гостиничного сексодрома! — кривляясь, выкрикнул парень.

Последовал новый взрыв хохота, камера снова заплясала в руках снимавшего. То, что дальше происходило на экране, повергло девушку в ужас. Это был, вероятно, двухместный гостиничный номер. На двух кроватях, разделенных проходом, валялись две совершенно голые девицы. Они были настолько пьяны, что могли только издавать какие-то нечленораздельные звуки. Трое парней, не считая того, кто снимал все это безобразие, забавлялись с девицами всевозможными способами, грязно ругаясь при этом и хохоча. Ингу едва не стошнило при виде мерзопакостного зрелища.

«Так он, выходит, псих? — подумала она об Александре. — Он мне показывает грязную порнуху, а потом…»

Она огляделась. Хозяина в комнате не было. Она схватила сумочку и на цыпочках стала пробираться к входной двери.

— Ты куда? — послышался грозный окрик.

В дверном проеме, загораживая проход, вырос Санек.

— Ты что, надумала улизнуть, чтобы всем рассказать, с какой я бабой жил?

— Пустите, — сдавленно, севшим от страха голосом сказала Инга, — я буду кричать!

— Не успеешь.

Санек бросился к Инге и зажал ей рот.

— Если ты тут вопить начнешь — меня точно посадят. Инга пыталась вырваться, колотила его по спине кулаками, но он крепко прижал к себе девушку и потащил назад в кресло. Доволок и бросил туда, как куклу. Инга, с вытаращенными глазами, хватала ртом воздух.

— Ты что?.. — тяжело дыша, спросил Санек. — Ты почему это убегала? Я же к тебе со всей душой, а ты… Все вы, бабы, предатели, все проститутки. Я давно это знал. Что с одной, что с другой жить — без разницы. Вы все равно все испоганите. Всю мою жизнь с дерьмом смешали. — Он опустился в кресло рядом и вдруг заплакал.. — Я эту пленку получил по почте. Мне прислали ее, когда мы с Веркой уже прожили три года. И я ей даже не сказал! Она не догадывалась, что я знаю!

Инга бросила взгляд на экран, где продолжалась пьяная оргия, и тут узнала в одной из девок Веру Васильевну Тучкову! Она была, конечно же, моложе, кроме того, худой — кожа да кости, — но узнать было можно. Ее лицо в этот момент было взято как раз крупным планом.

— Это она?! — воскликнула Инга невольно.

— Ну да. А ты что, не поняла?

— Нет, конечно! Я думала — просто порнуха.

— А я — маньяк, да? Вот почему ты испугалась. А я-то думал, что ты хотела незаметно улизнуть, чтобы всем разболтать.

— Зачем мне это нужно?

— Это она. С подругой. Была в вашем театре такая Валюшка-простушка. Они вдвоем и колобродили. А это на гастролях. Монтировщики их затащили к себе в номер, напоили и сняли кино.

Повисла неловкая пауза. Санек выключил видеомагнитофон.

— Вы знаете, — начала Инга, — я не могла спросить вас прямо, почему вы так неуважительно отзывались о собственной жене. Теперь мне ясно. Но… зачем же вы жили с ней?

— А где других-то взять? Да и привык. Поначалу мне льстило — артистка! Да еще и все время в главных ролях. На все ее спектакли ходил. Гордился. Думал — повезло. А потом как-то раз увидел ее пьяную. Какую-то премьеру отмечали, и она напилась прямо в зюзю. Еле домой довез. И — все. Кончилась вся любовь. И она после этого перестала разыгрывать светскую даму передо мной. То постоянно унижала перед всеми, делала замечания — не так сижу, не так ем, не так говорю. А после этого чуть только вскинется — я зыркну на нее, и точка. А то мог и в зубы дать, она это знала.

— Вы ее били?!

— А что, смотреть на эти фокусы? Она любила повыпендриваться. Если ей волю дать… В общем, я эту пленку показал тебе, чтобы мы подумали — может быть, ее кто-нибудь из этих?..

— Ну а Пунину кто тогда? Да и зачем этим пьянчужкам убивать ее? Скорее уж она должна была затаить на них злобу.

— Тоже верно.

Санек помолчал.

— Ты никому… договорились?

— Об этом даже и не думайте. — Инга поднялась. — Я пойду, Саша. Извините, но мне пора. Да и вообще… не по себе.

— Я понимаю. — Он вздохнул. — Я отвезу тебя.

— Не надо. Я пешком прогуляюсь.

На воздухе Инге стало чуть легче. В той квартире казалось, что вся она пропитана запахом застоявшегося перегара! Инга шла медленно, заставляя себя любоваться закатом, заросшим прудом, мимо которого ее вела тропинка. Хотелось, чтобы душа, — созерцая природу, очистилась, расправилась, воспрянула. Такой уютный, тихий городок! И столько грязи в отношениях между людьми… Непостижимо!

Возле подъезда Ингу встретил Аркадий Серафимович.

— А я к вам заходил, — сообщил он.

— Зачем? — не слишком-то приветливо спросила Инга.

— Волновался, куда вы исчезли.

— С чего бы это вам вдруг волноваться? — иронически усмехнулась Инга.

— Ну как же так? Второе убийство в театре.

— Которое Мира Степановна опять повесит на меня, да?

— Вполне возможно, — серьезно ответил Аркадий Серафимович, — у нас в театре все возможно. Вы, после того как убежали с репетиции, куда пошли?

— К себе в гримерную. Я уже отвечала на вопросы следователя.

— Но вас никто не видел?

— Это точно. Я слышала, как вы все проходили мимо.' Ваш голос слышала. И голос Миры Степановны.

— Да? — оживился Аркадий Серафимович. — Ну и о чем мы говорили?

— Представьте себе, я вспомнила. Когда следователь меня об этом спросил, я сразу вспомнила. Сначала вы ей задали вопрос о костюмерах — нужны ли они к утренней репетиции.

— Так, — улыбнулся завтруппой. Он был явно взволнован.

— Она ответила: «Конечно, что за глупый вопрос?» А потом вы заговорили о втором акте — конец второго акта будем брать? Она что-то ответила, я уже не расслышала.

— Точно! — воскликнул Аркадий Серафимович. — Все точно! Ну, слава Богу! Я-то волновался. И вы все это следователю так и сказали?

Инга кивнула.

— Замечательно! Вот вам и алиби. Он же меня спросил — о чем мы говорили с Мирой Степановной, идя по коридору мимо гримерных. И я все это передал почти дословно, весь наш с ней разговор, в том числе и тот текст, что вы сейчас озвучили. Значит, следователь убедился, что вы действительно сидели в своей гримерной и все слышали.

— Ну и что же? Я ведь могла бегом сорваться с места, броситься по нашей лестнице на пятый этаж, сбросить Пунину и вернуться назад.

— Исключено! Пунина очень торопилась уйти с репетиции. И она ушла первой. Кто-то назначил ей свидание на пятом этаже. Ее ведь сбросили оттуда в репетиционной юбке. Она ведь даже не переоделась — так спешила на тайную встречу. И я помню отлично — мы только вошли в кабинет Миры Степановны, как тут же раздался крик Павивановой. То есть вы не могли, услышав наш разговор, сбегать на пятый этаж, чтобы сделать это черное дело. Пунина там уже была. Вместе с убийцей.

Аркадий Серафимович сиял. Он был так искренне рад, что Ингу не могли вновь подозревать, что просто не в силах был скрыть этой радости. Девушке стало неловко за свой тон, с которым она встретила завтруппой, и, чтобы загладить неловкость, она рассказала ему о найденной записке и даже показала ее. Аркадии Серафимович поднес записку к глазам, и лицо его посерело. Он был явно напуган.

«Вот так штука!» — ахнула в душе Инга. -

Она поспешно забрала записку и спрятала ее в сумочку.

— Вам знаком этот почерк? — спросила она небрежным тоном.

— Н-не знаю… вряд ли.

Пожилой мужчина лгал!

— Впрочем, можно взглянуть еще раз?

— Да не стоит, — сказала Инга, — может быть, это вовсе не улика. Может, она давно валялась там.

— Значит, пора менять уборщицу, — усмехнулся Аркадий Серафимович.

Инга кивнула ему на прощание и торопливо поднялась к себе.

Жизнь в театре после похорон народной артистки Пуниной замерла. Репетиций не было. Кончался август. А в середине сентября — открытие сезона. Каким спектаклем его будут открывать, никто не знал. Все «полотна», поставленные главным режиссером, такие как «Без вины виноватые» Островского, его же «Светит, да не греет», «Свои люди — сочтемся» и спектакли по Чехову «Чайка», «Вишневый сад», требовали вводов на роли, исполнявшиеся двумя погибшими актрисами. А главный режиссер взяла больничный. Супруг ухаживал за ней и тоже не являлся в театр. Директор занимался ерундой под названием «текущие дела» — проще говоря, сидел у себя в кабинете и разговаривал по телефону. Актеров и обслуживающий персонал теперь частенько вызывали для беседы в прокуратуру центрального района города.

Получила повестку и Инга. Уже знакомый следователь с усталым выражением лица задавал ей какие-то вопросы, что-то писал в своих бумажках, словом, вел себя так, точно был абсолютно уверен: дела об убийстве двух актрис им раскрыть не удастся, а значит, нечего и надрываться.

— Вы поймите, Иван Максимович, — доказывала ему Инга, — я никого из них не знала — ни Тучкову, ни Пунину. Я недавно приехала, я никого вообще не знаю в этом городе. Смешно меня подозревать.

— А разве я сказал, что подозреваю вас? — удивился Иван Максимович. — Вы прямо по пословице: «На воре шапка горит».

— Вот видите. А вы говорите — не подозреваете. И тут же — «на воре шапка». Я же все чувствую. Наш главный режиссер вообще при всех в лицо мне бросила, что я — убийца.

— Вы в кабинете следователя, а не главного режиссера. Или вы так ее боитесь, что постоянно говорите о ней?

— Как раз я не боюсь. За то и страдаю.

— А кто боится?

— Все. Она маньячка. Уж извините за такое слово. Накипело.

— Мне это в протокол писать?

— Пожалуйста. Она не скрывает своего отношения ко мне, а я не скрываю своего отношения к ней. Мы квиты. Вы ведь беседовали с ней?

— Конечно.

— Она наговорила обо мне всяческих ужасов?

— Тайна следствия, — скупо улыбнулся Иван Максимович.

Инга впервые видела улыбку на его лице. От этого он стал как-то человечнее, добрее. И даже внешне гораздо симпатичнее. Инга вдруг обнаружила, что у него веселые карие глаза с лукавыми искорками, довольно моложавое лицо с правильными чертами. И почему он раньше ей казался черствым и неприятным человеком? Вполне импозантный мужчина лет сорока, хорошо и опрятно одетый, с интеллигентными манерами, воспитан. И вовсе он не равнодушный. Просто сдержанный. Инга одернула себя. Нельзя так быстро менять мнение о человеке. И потом, давно известно первое впечатление самое верное. Потому что подсказано интуицией, внутренним чутьем. А оно не обманет.

— Обстановка в театре, как видно, оставляет желать лучшего, — не то спросил, не то высказал вслух свое мнение следователь.

— Вот именно! — подхватила Инга. — Иначе бы и преступления не совершались. Почему-то считают, что творческим людям позволительно быть безнравственными. Больше того! Вменяют это им в обязанность! Если творческий человек, значит, чудак, или маньяк, или придурок, или пьяница, бабник, наркоман, распутница — ну и так далее в том же духе. Почему?! Неужели нормальные люди не могут творить? Неужели человек нравственный, добросердечный, сострадающий не в силах обладать богатой фантазией? Почему ему отказано общественным мнением в таланте? Почему вообще талант может быть в нашем понимании лишь извращенным? Что за глупость? Кто нам вбил в голову такую пагубную мысль?

— Тому есть множество примеров.

— Именно! Все дело в том, что и в искусстве существует своя иерархия. И наверху, как в любой пирамиде власти, всегда оказываются самые пробивные. Но! Пробивной талант не есть талант истинный. Пробивной человек — не творец. Прежде всего он жаждет власти. А талант истинный — свободы творчества. Вот потому те, кто в искусстве наверху, кто заправляет всем в каком-либо творческом коллективе, не на таланты ставку делают, а на лояльных, на своих людей. Так появилась мафиозная структура в управлении творческими коллективами. Что может быть абсурдней?

Иван Максимович внимательно слушал молодую женщину и ничего не записывал. Они проговорили больше часа, но Инга так и не поняла, есть ли у следствия какие-либо версии и существуют ли подозреваемые. Удивительным человеком оказался Иван Максимович Кривец, следователь прокуратуры. Произносил какие-то слова, о чем-то спрашивал, но угадать направление его собственных мыслей Инге не удавалось. «Какой-то скользкий, что ли? — думала она, идя по улице. — Нет, не скользкий, а… ускользающий. Ты в одну сторону за ним, а он уже в другую движется. И все так плавно, незаметно. Только подумаешь: ага, вот он какую версию отрабатывает! А он уже совершенно о другом тебя расспрашивает. Невероятный тип. Не хотела бы я быть подследственной. С тобой, как с мышью, забавляется».

От этих мыслей Ингу отвлек знакомый голос — Лариса Родионовна, пожилая актриса с горделивой осанкой и глубоким, хорошо поставленным голосом, стояла рядом и улыбалась ей.

— Откуда вы, дитя? — спросила она Ингу.

Та вздохнула:

— Из прокуратуры.

— Ну и вид у вас. Совершенно измученный. Что, следователь терзал допросами?

— Не то чтобы терзал… Но приятного мало.

— Еще бы!

Они стояли посреди пешеходной улицы в центре города. Здесь торговали изделиями народного промысла, художественными полотнами, бижутерией.

— Пойдемте картины посмотрим, — предложила Лариса Родионовна.

Они прошлись вдоль ряда выставленных больших и маленьких, в рамах и без рам, написанных маслом и акварелью работ местных художников, и Инга невольно отвлеклась от своих раздумий. Некоторые картины были по-настоящему талантливы.

На этой улочке чудесно пахло — продавцы восточных благовоний жгли ароматические палочки, дабы привлечь внимание прохожих. А каких только диковин не имелось на прилавках! Резные деревянные поделки, керамические фигурки зверюшек и пастушек и пастушков, причудливые вазы, искусно сделанные цветы, плетеные кашпо, конфетницы и хлебницы. Глаза разбегались при виде всех этих чудес.

— Вы были маленькой в те годы, когда существовал запрет на подобную торговлю, — проговорила Лариса Родионовна, — а меня это очень тревожило. Мне казалось, переведется на Руси мастеровой народ. А вот поди ж ты. Все вспомнили наши Левши, мастерят лучше прежнего всякие разные диковинки. Какие руки золотые у людей! — Она вздохнула. — А мы… Зачем мы им нужны, скоморохи несчастные?..

Она вдруг на глазах изменилась. Вместо уверенной в себе и гордой женщины перед Ингой стояла растерянная и измученная.

— У вас что-то случилось? — осторожно спросила Инга.

— О да, — ответила Лариса Родионовна, — случилось. Двадцать семь лет назад, когда я пришла в этот театр под руководством этой женщины.

Она избегала даже называть по имени Миру Степановну!

— Значит, я не единственный изгой в зарубинском драматическом? — усмехнулась девушка.

— Да. Не единственный. Нас двое. Была я одна, а теперь нас двое. Уезжайте отсюда! — Лариса Родионовна повернула к Инге встревоженное лицо. — А лучше вообще уходите из театра. Гиблое место. Гибельная профессия. Я не знаю, где нужен настоящий талант. Может быть, где-то и существует такой театр, но мне такое место неизвестно.

— А мне известно! — улыбнулась Инга. — В сказке о золотом ключике. Помните, в финале куклы избавляются наконец от Карабаса-Барабаса и скрываются за волшебной дверью. А там — кукольная страна и свой чудесный кукольный театр.

Лариса Родионовна остановилась и внимательно посмотрела на собеседницу.

— А вам не кажется, — проговорила она тихо, — что все вообще театры — кукольные? Что просто нет других? И в каждом — свой Карабас-Барабас?

— Так уж и в каждом?

— В каждом. Сами актеры сотворяют их. Человеку с достоинством трудно в театре. Режиссеры привыкли купаться в лучах неискреннего обожания. Каждый театр — это семья. Такая маленькая коза ностра. Неудобных людей здесь не любят. И кстати, знаете, ни один пункт конституции не распространяется на актера. Актер есть просто бессловесный раб. Простите. Я не хочу об этом говорить. А ни о чем другом я даже думать не могу. Простите.

Лариса Родионовна резко повернулась и быстро зашагала прочь, оставив Ингу в полном изумлении.

«Вот это да! — изумилась девушка. — Не человек, а комок нервов. А я-то думала, она уверена в себе. Производила впечатление сильного духом человека. А всего-навсего — хорошая актриса. Нашла свой образ. Сделала сама себе имидж сильной и властной дамы. А внутри — неизбывная боль. Хорошо же прошлись по ней здесь…»

Потеряв интерес к безделушкам на прилавках, Инга направилась к Волге и, перейдя по мосту на противоположную сторону, присела на свободную скамейку. Записная книжка была при ней. Инга раскрыла ее и задумалась. Ей не хотелось вписывать имя Ларисы Родионовны в категорию подозреваемых. Но чувство горечи у этой женщины было столь сильным, что невольно наводило на размышления. Если ей загубили жизнь в этом театре, если Тучкова с Пуниной имели звания и роли, да и зарплату вдвое выше, то… Но нет! Ведь не могла же такая умная, доброжелательная и, судя по всему, добропорядочная женщина пойти на крайнюю меру в отстаивании своих прав. Разве только с ума сошла. Почему нет? Вполне возможно. Сумасшедшие часто кажутся абсолютно нормальными. Только порой у них зашкаливает что-то, и тогда они совершают поступки, невероятные с точки зрения нормального человека. «А уж актеры! С нашей-то эмоциональностью, — вздохнула Инга. — Мы все так близко принимаем к сердцу, по сотни раз проигрываем про себя всевозможные сценарии развития событий, переживаем их снова и снова с полной отдачей. А если нет к тому же выхода… А какой выход может быть у этой женщины? Актрисы в возрасте в других театрах не нужны. Своих девать некуда. Вовремя не успела сбежать отсюда, вот теперь и загнана в угол. И буквы в этом углу горят красным пламенем: «Выхода нет!» И что ей остается?! А впрочем, вряд ли. Человек порядочный даже и под гипнозом не может совершить предосудительных поступков, на которые внутри него наложено табу. Как сказал Кант: «Нравственный закон внутри нас». Нужно все же искать человека без принципов, без этого табу в его душе. Вот Санек… О-о… Санек — это совсем другое дело! Во-первых, пьющий. Во-вторых, опозоренный своей сожительницей. И притом о позоре его знают многие. Кто-то же эту пленочку прислал ему по почте. Причем не с целью шантажа, а просто чтобы позабавиться, унизить человека. И он унижен. Безусловно! Он даже плакал. Тем людям, что на пленке забавлялись с Тучковой и ее непутевой подружкой, он отомстить не мог. Да и за что? Пьяные девки сами виноваты. Наверняка Тучкова не один раз попадала в подобные ситуации. Грязная женщина. Грязная жизнь. Мужику надоело, и он устранил причину всех своих несчастий и унижения мужского достоинства. А тогда Пунина при чем? Может быть, и при чем. Может, она была столь же развратна, как и Тучкова. Что-то ведь сблизило их. Они ведь были не разлей вода».

Инга сосредоточилась и стала в подробностях вспоминать свой первый день в театре. Сбор труппы. Все актеры сидят в большом зрительном зале в ожидании начала собрания. Разбились по группам, разговаривают, шутят. Тучкова с Пуниной сидели впереди. В обнимку! Может, лесбиянки? Тьфу ты, какая гадость лезет в голову! Инга перевела дыхание и огляделась. Вокруг была такая красота, что сердцу больно. Чуть пожелтевшие кроны деревьев были пронизаны солнечным светом и сияли в торжественной неподвижности, как будто царственно позволяли любоваться собой.

«А я ищу какого-то убийцу! — с горечью подумала девушка. — Да наплевать на них на всех. Пауки в банке перегрызлись — мне-то что? Зачем мне лезть в эту клоаку? Пусть этим занимаются правоохранительные органы. А у меня мозги устроены иначе. И вовсе нет в этом занятий полезного жизненного опыта для меня. Вот мой жизненный опыт — созерцать красоту и нести ее людям. Это — мое. А тонуть в этом грязном болоте даже и смысла не имеет. Оно засасывает. Оно способно изменить все мое мироощущение, сделать меня другой, увести от себя самой. Разве мне нужен такой опыт? Или все-таки нужен? Не знаю…»

— О чем так глубоко задумалась такая миленькая девушка? — раздался насмешливый голос.

Инга вздрогнула. Рядом стоял, возвышаясь над ней, красивый парень с синими глазами и русыми вьющимися волосами.

— Я журналист газеты «Такая жизнь».

— Какая «такая»? — перебила его Инга.

Она не любила бесцеремонных нахалов, даже таких красивых.

— Вы что, нездешняя? — удивился парень.

— Вы не ответили на мой вопрос, — довольно жестко заявила девушка.

— Стало быть, интересуетесь — какая именно «такая» жизнь в нашем Зарубинске? — переспросил парень, присаживаясь рядом.

Инга резко отодвинулась на краешек скамьи. Нахальный журналист сделал вид, что не заметил этого.

— Всякая. Самая разнообразная. У нас газета на шестнадцати листах, всему есть место. Вашему мнению тоже найдется.

— Мнению о чем?

— О жизни в городе Зарубинске, раз уж вы оказались нездешней.

— Я еще не составила его.

— А я о вас составил. Вы — девушка с характером. В пору моей далекой юности шел фильм с таким названием. Впрочем, он вышел на экраны давным-давно, просто его неоднократно повторяли.

Инга внимательно взглянула на журналиста. Он оказался не таким уж молодым — лет тридцати пяти, никак не меньше. А пристает к незнакомкам, как юный плейбой, подумала она.

— А кстати, вот мое удостоверение. — Он достал из кармана корочки и раскрыл их. — Похож на фото?

— Мне это все равно. Я интервью давать не собираюсь.

Инга встала.

— Весьма жаль.

Парень тоже поднялся.

— Городок у нас маленький, на шестнадцать полос наскрести материала не так-то просто. Событий никаких…

— Да уж, — невольно фыркнула Инга.

— Ну а какие у нас новости? — Журналист пожал плечами. — Подумаешь — убили двух актрис в театре. Разве это сенсация? В других городах мочат пачками — режут, стреляют, гранатами взрывают, опять же снайперы, взрывы домов и торговых центров, а у нас… Всего двое. Обидно!

— А почему вы думаете, что актрис убили? — Голос Инги чуть дрогнул. — А может, они сами… свели счеты с жизнью? Или несчастный случай?

— Сначала одна нечаянно свалилась с пятого этажа на цементный пол, а потом, так же нечаянно, другая? Так не бывает.

— Кто же их убил?

— Подождем, что нам скажут правоохранительные органы.

— А у вас версий никаких?

— Очень сильно достали кого-то. Дамочки были еще те. Да вы садитесь. — Он широким жестом пригласил Ингу сесть, как будто принимал ее в своей гостиной.

Девушка безропотно опустилась на скамью. Журналисты — народ дотошный, все сплетни знают, в курсе всех событий. Инга достала свой блокнот и ручку.

Журналист вскинул брови.

— Мы коллеги? — спросил он. — Это вы у меня интервью собираетесь брать, а не я у вас?

— Коллеги? Нет. А вы разве меня не узнали?

Инга была уверена, что он к ней подошел именно потому, что узнал ее. И о театре не случайно заговорил.

— Как же я мог узнать вас, если вы даже не живете в нашем городе? — искренне удивился журналист.

Инге стало неловко. Вообразила себя кинозвездой. Тоже мне кинодива. Да кому нужен этот сериал и ее жалкая роль второго плана в нем?! Права Лариса Родионовна — все люди делом занимаются, а они… скоморохи. Лицедеи. Лишние люди в этой жизни. Творчество… Какой толк от него, какой прок? Только придурки могут тратить свою жизнь на какие-то там игрушечки…

Наверное, на лице Инги отразилась горечь, потому что ее собеседник спросил:

— Я не обидел вас? Простите, если так. Но я просто ловлю на улицах симпатичных людей и задаю им разные вопросы. Это мне помогает составить общую картину жизни в городе, проблем, которые волнуют горожан. На основании их ответов я и пишу свои аналитические записки.

— И какой же вопрос вы хотели задать мне?

— Что вы сегодня делаете вечером?

Так Инга познакомилась с Георгием Парединым. Вечером того же дня они сидели на открытой террасе летнего кафе на берегу Волги.

— А как местная интеллигенция относится к театру? — спросила Инга, набирая в ложечку шоколадного мороженого.

Георгий взял себе пиво и теперь с удовольствием потягивал его.

— Плохо относится, — проговорил он, сдувая пену с полного стакана. — А вы, я вижу, театралка. Или же вас интересует эта история с убийством двух актрис?

— И то и другое, — ответила Инга.

Она не открыла своего настоящего места работы, сказав, что просто приехала погостить к родственникам. Журналист интересовал ее исключительно в качестве источника информации, и то, что он не догадался о ее принадлежности к театру, девушке было только на руку. Она в его глазах была человеком незаинтересованным, а стало быть, он мог ей больше доверять.

— Интеллигенция ездит в Москву смотреть спектакли, — продолжал журналист. — Мира Степановна за годы своего правления развалила театр. Она пришла сюда лет двадцать пять назад и начала с того, что сняла все спектакли, которые шли до нее. Мой отец, царство ему небесное, был директором в этом театре. И эта тварь свела его в могилу.

Инга ахнула от неожиданности. Георгий поставил стакан и закурил.

— Я был совсем еще пацаном, когда она приехала в Зарубинск, и знаю подробности только со слов матери. Но мне и этого хватает, чтобы смертельной ненавистью ненавидеть эту суку.

Инга подумала, что, если бы убили саму Миру Степановну, она недолго сомневалась бы в том, где искать подозреваемых. Взгляд журналиста стал жестким, и он теперь совсем не походил на жуира и ловеласа, каковым воспринимался вначале. Перед ней сейчас был человек хладнокровный, жестокий и умный. И такой человек мог вполне и убить, если бы посчитал убийство справедливым наказанием.

— Каким же образом она так… — тут Инга замялась, — так негативно повлияла на судьбу вашего отца?

— Подставила его. Сначала втерлась в доверие к матери. Это она умеет! Цветы, конфетки, поздравления с каждым праздником… Она и местное начальство все охмуряет таким образом. Прямо родная мать или сестра! И все клюют. И настолько умна! Всегда чует — кому можно дать взятку, а кого просто с потрохами купить одним хорошим отношением. А мать с отцом всю жизнь были доверчивыми. Слишком доверчивыми. Мать рассказывала — она ей плакалась в жилетку, говорила, что любит своего Чулкова, страшно боится потерять его, ведь он моложе… В общем, мать в ней души не чаяла. Ну и отцу проела плешь: Мирочка — чудо, нам повезло, что пришел такой главный режиссер в театр. Словом, когда Завьялова провернула одно дельце — какую-то крупную финансовую махинацию, — отец не глядя подмахнул бумажки. Материальную ответственность нес он, а главный режиссер отвечает только за творчество. Не знаю, как она его уговорила провернуть эту сделку. Они заказывали декорации для нового спектакля какому-то заводу, Завьялова завела там знакомство, и стоимость декораций так завысили, что ни в какие ворота. Разницу они с директором завода положили в карман, а отвечать пришлось отцу. В результате — инфаркт и… скоропостижная смерть.

Журналист помолчал. Потом, будто очнувшись, посмотрел на Ингу.

— Ради Бога, простите. Не знаю, что это я вдруг. Ударился в воспоминания… Утомил вас. О-о, у вас и мороженое растаяло. Еще заказать?

— Спасибо, нет.

— Вы лучше расскажите о себе. Чем в Москве занимаетесь? Учитесь?

— Спасибо за комплимент, — усмехнулась Инга, — мне уже почти двадцать восемь лет. Я не студентка. Секретаршей работаю. В одном офисе. Это не интересно. Но я страшно люблю детективы и мечтаю сама написать. Так что рассказывайте дальше. Как удалось Завьяловой снять с репертуара все спектакли, которые шли до нее? И главное — зачем?

— Зачем — это как раз понятно. Спектакли были чересчур талантливыми. А она этого не любит. Вот если б вы были актрисой, она бы вас в театр не взяла.

— Почему? — подняла удивленно брови Инга.

— Вы для нее слишком красивы. А если бы еще и талантливой оказались — пиши пропало. Ведь сама она страшна как смертный грех. И бездарна. Но зато так властолюбива, что это превратилось просто в манию. Она сняла все прежние спектакли, и актеры остались без ролей. И вынуждены были ждать от нее высочайшей милости — что она им соизволит предложить. Так что убила матушка сразу двух зайцев — и не с чем стало сравнивать ее бездарные постановки, и актеры попали к ней буквально в рабскую зависимость. Гордых и непреклонных она тотчас же выставила вон, а лизоблюдов приблизила. Первый спектакль, который она здесь поставила, назывался «Золото». По роману известного писателя, ныне покойного, Ивана Парового. Никому в голову не пришло сделать инсценировку по этому произведению. А она сподобилась. Паровой родом из Зарубинска, естественно, что он приехал на премьеру. Закатили грандиозный банкет. Все местное начальство на ушах стояло. Ну и прониклось чрезвычайным почтением к Мире Степановне. А Паровой, конечно, не остался в долгу. Где надо, словечко замолвил. Ей дали звание народной. Заслуженную она выцарапала еще до приезда сюда. Вот так…

— А каким образом она сняла все спектакли?

— Опять-таки отца уговорила уволить завцехами. Завпостановочным цехом, завтруппой, завкостюмерным, завпошивочным, завстолярным, заведующих радио- и электроцехов — всех подчистую. И реквизиторов, и бутафоров, и главного художника… Перещелкала всех как орехи. Отец не успевал удивляться, как это хорошие работники превратились вдруг в лодырей и негодяев. Она на каждого выискивала компромат, а точнее, сама его изобретала. Жена главного художника — она была актрисой — прилюдно прокляла ее. И через несколько месяцев Мира Степановна была на грани смерти. Но связи, связи… Все врачи вокруг нее плясали и упустили молодую девушку, которая была не в столь тяжелом состоянии, но умерла, так как ей помощь вовремя не оказали. А наша героиня после болезни стала злее прежнего. За актеров взялась. Тем более что заступиться за них было некому — мой отец к тому времени умер. Директором она сделала своего протеже артиста Гошева. Сначала выдрессировала его. В буквальном смысле! Он на репетиции выходит на сцену, еще сказать слова не успел, а она ему: нет! Не так вышел! Выйди еще раз! Погоняла несколько дней раз по десять подряд, все вытерпел — и стал директором.

Инга усмехнулась, вспомнив, как эта Салтычиха пыталась то же проделать с ней самой.

— А вы напрасно улыбаетесь — это ведь очень унизительно. Только совсем уж беспринципный человек может выдержать подобную дрессуру ради карьеры. И многие с проклятиями из театра ушли. Был такой Казарновский — играл всех героев-любовников, — так она его в «Золоте» заняла только в массовке, причем посадила в самой глубине сцены на какое-то бревно, да еще спиной к зрителю! Разве он мог такое выдержать?

— Ба! — раздалось за спиной у Инги. — Кого я вижу!

К их столику с явно столичной развязностью подходил полный мужчина средних лет.

— Ну ты хват, Паредин, — заговорил он громко, не понижая голоса. — Если писать — так только гениальные статьи, если пить пиво — так только в обществе кинозвезды, да?

— О чем это ты? — недоуменно поднял брови Георгий.

— Нет, вы слышали, Инга? — Толстяк обратился к Инге так, будто они давно знакомы. — Я бы на вашем месте оскорбился. Он не считает вас кинозвездой — это же совершенно понятно! Так, значит, вы предпочли столице наш достославный Зарубинск? Впрочем, я тоже здесь проездом, так сказать. То Чечня, то Зарубинск — такая планида. Куда страна пошлет — туда и лечу. Но как корреспондент ИТАР-ТАСС я обязан отслеживать утечку талантов из столицы в провинцию.

— Вы что, знакомы? — помедлив, спросил Георгий.

— Евгений Хессин, — поклонился толстяк, обращаясь к Инге, — позвольте ручку. — И бросил Георгию: — Вот теперь мы знакомы. Гарсон, пива! — крикнул он официанту.

Все присутствующие в кафе обратили на них внимание. Ингу теперь узнали, и худенький длинноволосый юноша с женственными манерами подошел к ней просить автограф. Инга, смущаясь, написала несколько слов в его записной книжке и попросила Георгия:

— Давайте уйдем.

— Ни за что! — воспротивился корреспондент ИТАР-ТАСС. — А мое пиво? Вы шутите, что ли? В кои-то веки довелось выпить стаканчик пива в обществе кинозвезды — и нате вам! Меня не надо обижать, я чуткий и ранимый.

Пришлось остаться.

— Да перестаньте вы смущаться, в самом деле! — воскликнул Евгений. — Несите с гордостью бремя славы! Когда вас показали крупным планом в новостях на сборе труппы в нашем захудалом театришке, я ахнул. Ну, думаю, теперь театр наш поднимется из руин. А у вас там такие события… Бр-р…

Все это время Георгий молчал и только посматривал на Ингу.

— Инга интересуется преступлениями, — заговорил он наконец, — хочет писать детективы.

— Одобряю! — мотнул головой Евгений. — Красота не вечна, не будете же вы старух играть потом. Я запрещаю! Со сцены нужно вовремя уйти. И постелить соломки там, где надо. А детективные романы — это не только мягкая подстилочка для спрыгнувших с пьедестала, но и хлеб с маслом. Так и в чем проблема? У вас же в театре два убийства! Готовый сюжет!

Он взял из рук официанта пиво, не дожидаясь, пока тот поставит его на стол, залпом выпил и протянул стакан обратно:

— Еще!

— Дело в том, что мне неизвестно даже, на кого падает хотя бы тень подозрения, — сказала Инга, — а ждать, когда убийства будут раскрыты… Может быть, их вообще не раскроют.

— А разве Тучкову и Пунину не вы убили? — спросил Евгений и тотчас захохотал над собственной шуткой.

Инга вспыхнула.

— Мира Степановна именно так и считает.

— Их Георгий убил, — вполне серьезно заявил толстяк, — правда-правда! Назло Мире Степановне. Они же были ее любимицами — во всех ее спектаклях играли главные роли, она им звания давала, опять же жалованье положила нехилое. Вот Георгий и кокнул их. Он знаете какие статьи писал убийственные о спектаклях Завьяловой и обо всех ее любимчиках-актерах?

— Почему же писал? — хмуро спросил Георгий. — Я и сейчас пишу.

— Сезон же еще не открылся.

— Вот к открытию я и готовлюсь.

— Зубы точишь?

— Точу.

Они помолчали. Официант тем временем принес три огромные кружки пива.

— Наш человек, — довольно хохотнул Евгений, — сразу просек, что тут стаканчиками носить — себе дороже обойдется.

Он придвинул кружки Инге и Георгию, но Инга, мотнув головой, тотчас же отодвинула кружку от себя. Евгений с радостью придвинул ее к себе.

— Не смею настаивать, — проговорил он и принялся за пиво.

— А вы, Евгений, знали убитых? — спросила Инга.

— Не то слово! Любим был обеими. Но только Тучкова пользовалась аж целую неделю моей взаимностью. Пуниной пренебрег — стара. А вот Вера Васильевна хотя и тогда уже в теле была, но ничего еще, смотрелась. Приютила бедного журналиста, когда я только что приехал сюда. Не по гостиницам же мыкаться. Кофе в постельку подавала… Воспитанная девушка была.

Георгий вдруг отставил кружку и подозвал, официанта. Расплатившись за все, он посмотрел на Ингу. Она встала.

— Вы что, ребята, покидаете меня? — обескураженно протянул Хессин. — Нехорошо. Вечер ой какой длинный. Куда я кости свои брошу? Думал — пристроился к хорошим людям. Обошли бы все злачные заведения Зарубинска…

— Пора, — сдержанно проговорила Инга.

— Понятно, — нахмурился обиженный толстяк. — Ну что ж, не смею задерживать. Вольному — воля, спасенному — рай. До скорого!

И он уткнулся в свое пиво.

— Я что-то пропустил? — спросил Георгий, когда они отошли на достаточное расстояние. — Вы — актриса и снимались в кино? А теперь в наш театр почему-то устроились?

— Я актриса, я снялась в телесериале под названием «В Москву! В Москву!». Не смогла устроиться в столице. Точнее, устроилась в один театр, но потом вынуждена была уйти. Миру Степановну уговорила взять меня критик Балуева. Но здесь я сразу же пришлась не ко двору. Вот и вся моя творческая биография.

— Понятно, — протянул Георгий. — А я-то после слов коллеги подумал, что вас Мира Степановна подослала ко мне, чтобы разведать, какой сюрприз я ей готовлю к началу сезона.

— Я что, похожа на шпиона?

— Один к одному. Вспомните Мату Хари.

— Все и сложнее, и проще — вот такой парадокс, — грустно сказала Инга. — Не знаю, как и выпутаться мне изо всей этой истории.

— Рассказывайте! — решительно велел Георгий. — Вместе подумаем.

Они присели на свободную скамейку в небольшом скверике на берегу реки. Вечер был удивительно теплым. Редкие облачка на закатном небе плавали в море расплавленного золота. Солнце уже скрылось за горизонтом, и над Волгой, в том месте, где оно в нее нырнуло, дрожала легкая патина прозрачного золотистого тумана, как на картинах старых мастеров. Сердце Инги вдруг сжалось от небывалого предчувствия. Ей со всей очевидностью представилось, что этот вечер ей запомнится на всю оставшуюся жизнь. Никогда еще Инга не видела, чтобы воочию перед глазами оживали полотна великих художников. А между тем это и вправду было так. Яркие цветовые пятна стали как будто еще ярче, а золотой туман сгустился и принял в себя легкий зеленоватый оттенок. На противоположном берегу неспешно прогуливались крохотные фигурки людей и собак. Красное пятнышко одежды на одной из фигурок смотрелось особенно ярко на фоне сплошной зелени. Там росли ели и каштаны, а крутой берег весь порос густой травой. Волга чуть изгибалась и слева, и справа. Слева, в месте заката, дрожал чуть видимый золотисто-зеленый туман, а справа воздух был отчетливо прозрачен. Там плыла парусная лодка и нависал со стороны берега зеленый утес с приютившимся на самом краю странным строением, напоминавшим зубчатыми выступами стен старинный замок.

Молодые мужчина и женщина долго молчали. Наконец Инга вздохнула и вернулась в реальность.

— Мира Степановна возненавидела меня, — начала она тихим и ровным голосом свое горестное повествование. — Возненавидела настолько, что убедила и актеров, и, по-моему, следователя в том, что убийца этих двух женщин — я.

— И следователя, вы говорите?

— Так мне показалось. Он попросил меня не уезжать пока из города.

— На словах попросил или бумажку дал подписать?

— На словах.

— И о чем он вас спрашивал?

— Где я была во время второго убийства. Во время первого я была в кабинете Миры Степановны. Хотя она уверена, что я успела позвонить сообщнику и тот столкнул Тучкову.

— А как он заманил ее туда?

— А это вы у Миры Степановны спросите. Ну вот. Во время второго убийства меня вообще никто не видел. Я сидела в гримерке и… плакала. Они все после репетиции ходили мимо моих дверей, но никто не заглянул. Так что тут у меня вообще алиби нет.

— И опять-таки — как бы вам удалось заманить Пунину на пятый этаж? И как вы справились бы с ней?

— Вот именно! — горячо подхватила Инга. — Она же вдвое меня толще!.. Была…

— Я думаю, что следователь это прекрасно понимает. Он просто использует метод психологического давления на свидетелей.

— Зачем?

— Вдруг кто-то что-то утаил или забыл. А под давлением засуетится и припомнит.

— О-ой!.. — протянула Инга в ужасе. — А я ведь точно утаила! Я… забыла. И забыла как раз под давлением. Так что не прав он. Его метод не способствует. Я забыла отдать ему улику!

Инга достала из сумочки записку в целлофановом пакетике и показала журналисту.

— Мы нашли это в углу коридора за порогом. Преступник мог этим путем убегать с места преступления. Там внизу есть еще одна дверь, ведущая прямо на улицу. У нас ремонт в театре, и внизу открыли запасный выход, чтобы маляры и штукатуры не ходили через служебные двери. Они красят фасад здания. И уж конечно, они не будут следить за тем, кто вошел или вышел через этот ход. Кому ближе — тот и выходит через эти двери. Преступник мог с третьего этажа пробежать до другой лестницы и спуститься вниз. На втором этаже за порожком, в самом углу, мы и нашли эту записку.

— Кто это мы?

Инга смутилась.

— Я и бывший сожитель Тучковой. Его тоже подозревают. И мы решили вести параллельное расследование. Он будет в гости ходить к актерам, так как близко со всеми знаком, а я — разнюхивать в театре всякие разные слухи и сплетни. А потом обменяемся информацией.

— А почему вы решили, что записка — улика?

— В ней же свидание назначено как раз на пятом этаже и именно в четырнадцать, то есть после окончания репетиции.

— Вот что, — сказал Паредин, — я подключаюсь к вашему расследованию. Не могу допустить, чтобы подозревали такую замечательную девушку. Приходите-ка завтра в редакцию. Мы с этой записочки снимем ксерокопию, а дальше подумаем, каким образом с ней поступить.

Инга простилась с журналистом у двери подъезда, не пригласив его зайти. Впрочем, он и не рвался. Сделал ей ручкой в знак прощания и скрылся в арке, даже не оглянувшись. Ингу это задело. Что скрывать — красивая девушка привыкла к тому, что ее благосклонности добивались всеми возможными способами, что за ней ухаживали, оказывали ей различные знаки внимания. Но журналист, похоже, сам привык к вниманию противоположного пола и знал себе цену. А может, Инга ему вовсе и не нравилась, просто он зацепился за возможность досадить Мире Степановне.

Едва Инга вошла в подъезд, как ей тотчас же загородил дорогу Санек.

— А вам-то что? — удивилась девушка. — Вы меня напугали.

— Ты рассказала этому журналюге о пленке?

— Знаешь что, Саша, — Инга от злости тоже перешла на ты, — ты лучше прекрати эту истерику. Давай спокойно разбираться. Расследование нужно проводить с холодной головой. Я обещала никому не говорить о пленке? Обещала. А если обещала — значит, и не скажу. Пока сам не захочешь. Паредин нам поможет.

— Что за шум?

Дверь в квартиру завтруппой Аристархова приоткрылась, и он приветливо улыбнулся Инге и Александру.

— Вы зашли бы, ребята, — пригласил он, распахнув дверь пошире, — потолкуем.

Инга его все это время избегала, впрочем, Аркадий Серафимович тоже не искал встречи с ней. Но теперь он ее выручил — она немного опасалась необузданного характера сожителя Тучковой.

Быстренько накрыв стол на кухне и разлив чай по чашкам, Аристархов уселся напротив молодых людей и спросил:

— Ну, какие проблемы?

— Да никаких, — сказал Санек, — так, встретились случайно…

— Мне показалось, что вы ссорились?

— С чего бы? — вновь возразил Санек. — Мы почти незнакомы. Просто я был у Гринькова в гостях, немного выпил. Я, когда выпью, разговариваю громко.

Александр захрустел печеньем, поданным к чаю.

— А вы сегодня были на допросе? — спросил Аристархов у Инги.

— Именно так, — ответила она, — иначе к этому и невозможно относиться.

— А записку ему показали?

— Забыла.

— Как — забыла?! — вскинулся Александр. — Мы же договорились! — Он осекся. — Значит, и вам, — обратился он к Аристархову, — она тоже проболталась о записке?

— Почему тоже? А кому еще?

— Я познакомилась сегодня с журналистом Парединым, и он решил нам помогать.

— Чудесно! — радостно воскликнул Аристархов.

— Я так не думаю, — буркнул Санек, — этот Паредин пакости писал о моей Верке.

— Во-первых, молодой человек, — перебил Александра Аркадий Серафимович, — будем взаимно вежливы. Прошу вашу бывшую супругу называть Верой Васильевной. А во-вторых, оставим старые счеты. Паредин и обо мне писал вещи отнюдь не лестные. Но сейчас он — ценнейший источник информации. Кто-кто, а уж журналист-то в курсе всех событий! Кроме того, он вхож в прокуратуру. Это я точно знаю. Нам просто Бог его послал.

— Ну да, конечно, — иронически хмыкнул Санек, — а может, это он убил обеих.

— С таким же успехом можно подумать на каждого из нас, — сказала Инга, — но у нас нет другого выхода.

— Полтеатра, наверное, знают уже о записке, — проворчал Санек.

— Отнюдь, — заверил его Аристархов.

— Нас всего четверо, — сказала Инга, — и у нас есть два варианта развития событий. Первый — мы все подозреваем друг друга и ничего не делаем по этой причине. И второй вариант — мы работаем вместе.

— Я за второй, — сказал завтруппой.

— Ия тоже, — поддержала его Инга, — и поэтому я в самом деле рассказала о записке Паредину. Завтра, во второй половине дня, я прихожу к нему в редакцию, мы Делаем с этой записки копию на ксероксе и потом… Что потом — я не знаю. Он обещал подумать. Рискнем довериться ему.

На том они и порешили.

Встретились Инга и Паредин ближе к вечеру следующего дня. Георгий сделал копию с записки, отдал оригинал Инге и принялся звонить по телефону.

— Максимыч, — сказал он весело, — ну, мы идем к тебе. Готов нас встретить?

Положив трубку, он собрал какие-то листы бумаги в папку и кивнул Инге:

— В путь.

— А мы куда это идем? — с подозрением спросила Инга. — Уж не к Ивану ли Максимовичу?

— К нему, — улыбнулся журналист.

— Не пойду, — уперлась девушка.

— Почему?

— Он меня арестует за сокрытие улик.

Но Кривец никого не собирался арестовывать. Напротив, встретил их вполне радушно. В прокуратуре никого уже не было — рабочий день окончился, — и они расположились в его кабинете с чашками растворимого кофе в руках. Инга уселась в глубокое мягкое кресло рядом с журнальным столиком, Георгий сел в другое кресло напротив, а Иван Максимович — на свое место за письменным столом. Он внимательно просмотрел принесенные Георгием бумаги и сравнил почерк в них с тем, что в записке.

— Они случайно ко мне попали, — объяснял журналист. — Завтруппой Аристархов принес мне сегодня утром написанные им заметки о театре, фотографии актеров, репертуарные планы, и среди прочих бумаг я обнаружил заявления и объяснительные записки как минимум десяти человек — актеров, помрежей. Остальные образцы почерков можно, я думаю, взять в бухгалтерии или в отделе кадров.

— Это мы сделаем, — кивнул Кривец и посмотрел на Ингу: — Так, значит, вы нашли эту улику на втором этаже?

— Да, в углу. Он мог бежать по лестнице вниз и обронить ее.

— Ну вот, — недовольно буркнул следователь, — а оперативники с собакой на нее не наткнулись. Доверяй после этого людям. И псам.

— А псу не объяснили, что искать, — защитил животное Георгий. — Если бы ему предоставили лоскут одежды или хотя бы носовой платок подозреваемого — другое дело.

— Да и потом — она же в стороне лежала, а не на лестнице, — подтвердила и Инга. — Может быть, он — убийца — платок доставал из кармана. Тряхнул его — записка и улетела в угол.

— Да, конечно, — задумчиво проговорил Кривец. Он помолчал. — Да… любопытная записочка. Стало быть, человек, написавший ее, был в каких-то особенных отношениях с народной артисткой Нивеей Рашидовной Пуниной. И отношения эти требовали секретности.

— Не иначе — любовник, — хмыкнул Паредин.

— Может быть, может быть. А может и не быть. Что, если Пунина и этот неизвестный готовили заговор против главного режиссера? Тогда им тоже нужно было прятаться от посторонних глаз.

— С какой стати? — встрепенулась Инга. — Пунина же была ее любимицей. Как и Тучкова. С какой же стати им готовить заговор против Миры Степановны?

— О-о, вы наивное дитя, — усмехнулся Иван Максимович, — отношения между людьми бывают так запутаны! А уж тем более в театре! Это такие придворные интриги!.. Достаточно обойти кого-нибудь самой что ни на есть смешной наградой — грамотой, например, — и все! Пиши пропало! Там такие амбиции!.. Вам ли не знать? Впрочем, вы еще молоды. Вам еще предстоит хлебнуть из этого болота. Переходите-ка лучше в юриспруденцию. Вас ведь увлекает процесс расследования? Я не ошибся? Поступайте заочно на юридический, а я вам здесь найду работу. Будете в самой гуще нашей нелегкой жизни. Ну что вам даст этот театр? Разбитые мечты — и только.

— Меня радует ваше предложение, — вздохнула Инга, — ведь оно означает, что я перестала быть подозреваемой.

— Отнюдь, — спокойно возразил Кривец, — я всех обязан подозревать, даже его, — он кивнул на Георгия, — моего, можно сказать, лучшего друга, — потому что он пишет ругательные статьи о театре. Но! Когда мы найдем преступника, вы — если, конечно, вы не являетесь таковым, — без сомнения, можете рассчитывать на место курьера в нашем ведомстве.

— Спасибо! — расхохоталась Инга. — Я подумаю.

На душе у девушки и впрямь полегчало. Сейчас Кривец был совершенно обыкновенным, милым человеком. «Надо же, как я его боялась, — думала Инга. — А он такой же человек, как все другие… Какое счастье — просто жить, общаться с умными и честными людьми и не вступать в такие отношения, когда ты непременно кому-то обязан карьерой и своим благополучием. Боже! Какое счастье быть свободной и независимой! Есть ли на свете что-нибудь дороже свободы?»

— О чем задумались, Инга Савельевна? — спросил с улыбкой Иван Максимович.

— Вы помните даже мое отчество? — Инга была удивлена.

— А как же. Положение обязывает.

— А вот Мира Степановна… Впрочем, не будем о ней.

— Отчего же не будем? — раздался голос за ее спиной. — Я с удовольствием.

На пороге, как черт из коробочки, объявилась вдруг Мира Степановна. Ее приземистая полная фигура была облечена в длинную кофту навыпуск из дорогого однотонного шифона, юбка на ней была тоже не из дешевеньких, опять же кольца, серьги, золотая брошь — все впечатляло. Вот только каблуки на кожаных плетеных босоножках были стоптаны ввиду особого устройства ее ног, которые ступали решительно и твердо, но шли, как видно, не всегда в должном направлении. Не спрашивая разрешения, Мира Степановна уселась в свободное кресло и, улыбаясь, заговорила как ни в чем не бывало:

— Вы знаете, Иван Максимович, у этой девчонки невозможный характер! Слышали бы вы, какими словами она обзывала меня при всем коллективе! Я и сводня, и содержательница публичного дома, и бездарь, и бог знает кто еще. Только я, с моим безграничным терпением, способна вынести такое. Я ведь прекрасно понимаю, что актеры — это и в самом деле дети. И среди них попадаются в том числе и такие ершистые. Ну ничего. Все обойдется. Сыграешь у меня Анну Каренину… Ну что ты смотришь так на меня? — весело и совершенно искренне рассмеялась Мира Степановна. — Ты меня уже записала в злодейки? Вот глупенькая! Ты думаешь, я ставила на Пунину или же на Тучкову? Нет, дорогая, на тебя. Но сбить с тебя немножко спесь было необходимо. Не в воспитательных целях, ты уже девочка большая, а для роли. Анна спесивой не была, ты понимаешь? Вот видишь, — я все карты перед тобой раскрыла. Так что спокойно работай, все у тебя будет хорошо, я обещаю.

— Я, пожалуй, пойду, — слегка испуганно проговорила Инга.

— Иди, детка, иди, — вместо Ивана Максимовича разрешила Завьялова.

Вид у нее был самый добродушный.

Паредин встал вслед за Ингой.

— Всего хорошего, — кивнул он следователю.

— И тебе, дорогой, и тебе, — отозвалась Мира Степановна, — и не пиши ты больше гадостей о нас, не слушай сплетен.

— Я только мать родную слушаю, — не удержался Георгий от неприязненной реплики.

— Вам дали такое красивое имя — Георгий, — вдруг невпопад заметила Завьялова.

— Имя «Георгий» не дают. Его присваивают.

— Да-а?! И за что же?

— За мужество родиться.

— Любопытно… Ну что ж… Да, а мама твоя — замечательная женщина, но — женщина. Ты понимаешь? А женщины бывают и ревнивы. Не всегда же я была такой старой и толстой. И ко мне ревновать можно было. И быть необъективной вследствие этого…

Георгий выскочил, невольно хлопнув дверью.

— Вот тварь, — скрипнув зубами, пробормотал он зло, — оборотень, а не человек!

— Может быть, это плохо, что мы так ненавидим ее? — заговорила Инга неуверенно. — Признаться, я не ожидала, что она может мне простить… Я ведь ее и вправду оскорбила.

— И вы поверили? — Георгий даже замер на ступеньках, обернув к Инге возмущенное лицо. — Она же лжет! Это сплошное лицемерие!

— Неужто вправду так?..

Они спустились по лестнице мимо вахтера и вышли на улицу вечернего города.

— В ней есть что-то мистическое, — сказала Инга, — ведь не успела я назвать ее имя, как она тут же появилась.

— Сатана потому что, — отрубил Георгий. — Как полагаете, зачем она пришла к Максимычу?

— Может, он вызвал ее?

— Ничего подобного! Мы собирались с ним зайти кое-куда после работы. Она явилась, чтобы подставить вас! Напеть ему еще раз в уши, какие у вас криминальные наклонности.

Увы! Паредин был совершенно прав.

— Вы простите меня, — в это самое время говорила Мира Степановна в кабинете у следователя, — я понимаю, что задерживаю вас, но я буквально на несколько слов. Я была очень больна — что-то с нервами. Так повлияло на меня убийство Пуниной… — Она вынула кружевной платочек и приложила его к глазам. — Они ведь для меня как дети. А Пунину с Тучковой я любила… Они великие актрисы. Были… великими актрисами. Да, так вот… Я пришла узнать, как движется расследование. Удалось выйти на какой-нибудь след?

— На какой-нибудь удалось, — спокойно ответил Иван Максимович.

— Да? И что же? И кто же?..

— Хотите спросить — кто убийца? Этого мы, увы, пока не знаем. Но мы найдем его, не сомневайтесь.

— Да, да, конечно, — закивала головой Мира Степановна. — Она прерывисто вздохнула, словно после длительных рыданий. — Если обнаружится, что это кто-то из актеров… Нет, нет, я не хочу даже и думать так. Этого я не переживу. Даже если в убийстве окажется замешана эта чересчур импульсивная девочка — для меня это будет ударом, хотя она у нас в театре, как говорится, без году неделя. И все равно. Не дай Господь.

— А почему вы думаете, что она может быть замешана? — поинтересовался Кривец.

— Что вы, что вы, Иван Максимович, я запрещаю себе думать так! — горячо запротестовала Завьялова. — А почему с ней вместе этот… журналист? Они… знакомы? Дружат?.. Словом, между ними какие-то отношения существуют? Вы не подумайте, мне это все равно. Но после первого убийства кое-кто в коллективе решил, что у молоденькой актрисы был сообщник. Дескать, она обиделась, что роль Анны Карениной дали Тучковой, а не ей, позвонила сообщнику, ну и… Он ведь не может быть сообщником, не правда ли?

Иван Максимович молчал.

— Он очень странный человек, — после короткой паузы продолжала Завьялова, — мрачный какой-то, нелюдимый…

Кривец и на этот раз ничего не сказал.

— Что у них может быть общего? — в раздумье проговорила Мира Степановна. — Хотя… она, конечно, тоже очень странная. Понимаете, я обещала ей роль Анны Карениной. Но она очень молода, а роль требует безукоризненного мастерства. Это во-первых. Во-вторых, налет столичного снобизма, этот богемный дух… Он в ней присутствует. Она высокомерна. Она… Как бы это точнее сказать… Чересчур современна. Это для классики просто погибель. Сколько мы видели уже расхлябанных Раневских в постановках «Вишневого сада» или Заречных с прокуренными голосами… Эта девушка, правда, не курит… Но может, пьет? Словом, она не женственная. Она лишена той милой нежности, что требуется непременно в ролях героинь классических пьес. И я решила начать репетировать с другой актрисой, чтобы Дроздова посмотрела, поучилась, прочувствовала атмосферу спектакля, и уж потом я бы ввела ее, и она с полным правом играла бы в моем спектакле. Театр Завьяловой — это театр русской классики, который, я уверяю вас, известен в России.

Я как-никак народная артистка, лауреат Госпремии, у меня есть другие награды… Не буду все перечислять. Я, наконец, почетный гражданин Зарубинска. И не могу позволить, чтобы какая-то девчонка вела себя со мной подобным образом. Я вас прошу, Иван Максимович, вы присмотритесь все же к ней внимательнее. Что-то в ее поведении настораживает меня. Она психически нормальна, как вы думаете?

Иван Максимович неопределенно хмыкнул.

— Я в прошлый раз вам говорила, что она ведь могла воспользоваться услугами подельника, не так ли? То, что во время первого убийства она находилась в моем кабинете, ничего еще не означает. А во второй раз, как доложили мне актеры, она вообще пришла со стороны другой, пожарной, лестницы. Она сказала — из своей гримерной. Но это только ее слова. Вполне возможно, что она столкнула Пунину, находившуюся рядом с главной лестницей, потом пробежала по коридору, спустилась по пожарной на второй этаж — и якобы вышла из своей гримерной, которая как раз и находится неподалеку от той лестницы. Вы понимаете?

Мира Степановна впилась в следователя взглядом.

— Понимаю, — кивнул он. — А как ей удалось заманить Пунину на пятый этаж?

— Н-ну… Не знаю… Мало ли что можно придумать… Она могла ей написать записку!

— Записку?!

— Да! — Лицо Миры Степановны озарилось подлинным вдохновением. — Мне эта мысль сейчас пришла на ум! Она могла подделать чей-то почерк, понимаете? Человека, которому Пунина всецело доверяла.

— М-да… — протянул следователь. — А сил-то у нее хватило бы, чтобы столкнуть такую… полную… большую по сравнению с ней самой женщину?

— О-о, даже и несомневайтесь!

— Там перила довольно высокие. Не у каждого мужчины хватило бы сил перекинуть через них тучную женщину. Кроме того, она, конечно же, сопротивлялась. И рот ей, судя по всему, зажали — Павиванова слышала какую-то возню перед падением и что-то вроде мычания.

— Ей показалось. Это же было сказано постфактум. Мало ли что может вспомниться задним числом? Да еще В состоянии шока. Вот и почудились возня, мычание и прочая ерунда. Убеждена: Дроздова застала Пунину врасплох, с разбега бросилась — и одолела.

Если бы Инга знала, что ей приписывают и в каких смертных грехах обвиняют перед следователем! Другой на его месте тотчас бы выписал санкцию на арест Дроздовой. Но на Ивана Максимовича пылкая обвинительная речь Миры Степановны впечатления не произвела. Когда она закончила, он едва заметно зевнул и посмотрел на часы.

— Какой ужасный человек, — рассказывала мужу за вечерним чаем Мира Степановна, — он, кажется, вообще меня не слушал. Чуть не спал! Скажи на милость, ну зачем такие идут в следователи?

Чулков разрезал торт и подал самый большой кусок супруге.

— Зачем ты кормишь меня тортом? — возмутилась она. — Мне же нельзя, я диабетик. Хочешь загнать меня в могилу?

— Упаси Бог! — дурашливым тоном воскликнул Захар Ильич. — Что это в голову тебе приходит? Хотел побаловать тебя. Ты в последнее время в таком напряжении… А сладкое приносит радость, помогает организму вырабатывать эндорфины.

— Что-что?!

— Эндорфины. Гормоны счастья.

— Ты выпил, что ли?

Завьялова с подозрением принюхалась. Но Чулков заедал всегда спиртное какой-то гадостью. Гадостью от него и пахло. Кажется, кардамоном. А может, ядом гремучей змеи. Нахален стал сверх всякой меры. Ядовит и язвителен.

— Голубушка, да я всего пять с половиной капель употребил. Как же иначе? Артисток убивают что ни день. Как тут выдержать? Надо ж расслабиться.

— Нарасслабляешься, пожалуй. Еще к следователю сходи в таком виде. То-то наговоришь ему…

— Не сомневайтесь, Мира Степановна, в моих мыслительных способностях. Лучше скажите мне — когда вы собственному мужу выхлопочете звание народного артиста?

— Скоро, скоро, — набив рот тортом, невнятно ответила его супруга.

— Что-то у вас вот это «скоро» больно долго длится. Сколько уж лет все слышу: «скоро» да «скоро». А воз и ныне там.

— Я тебе звание заслуженного дала? Дала.

— Когда?! Лет двадцать тому назад?

— Пятнадцать.

— Ну да, конечно, где уж нам. Пуниной народную дали, Тучковой тоже вот-вот должны были преподнести на» блюдечке с золотой каемочкой. И только родному мужу — фиг с маслом. Нехорошо, Мира Степановна, нехорошо…

— Захар, ну что ты вспоминаешь их? Я же боюсь.

— С чего бы это вам бояться, радость моя? Вы же не убивали их. Наоборот. Всячески ублажали. Звания им давали. Роли главные, премии на фестивалях, деньги от спонсоров в конвертиках. А Захар — он потерпит. Сколько уж лет сидит тишком-молчком и еще посидит, никуда не денется. Ваши любовники, помню, играли, а Захарушка в зале сидел, учился. Вторым составом — и то на сцену выйти не давали. А кто такой он, этот Захар-то? Штукатур. Маляр. Черная кость. Это же вы у нас принцесса. Бабушки-дедушки у вас графья-помещики…

— Ну… началось…

Мира Степановна хотела было встать из-за стола, но супруг не позволил ей этого, сильно дернув за руку и усадив на место.

— Ну ты что, в самом деле? — возмутилась Завьялова.

— Когда дашь звание? — с угрозой спросил он.

— Завтра, — ответила Мира Степановна и засмеялась.

— Издеваешься, да?

Глаза Чулкова налились кровью, и из обычно добродушного он превратился в фигуру едва ли не зловещую.

— Захар, — сказала с чувством Мира Степановна, — зря ты так со мной. И старое ты вспомнил зря. Я ведь тебе не припоминаю, как ты крутил романы и с Тучковой, и с Пуниной, и с той официанткой на гастролях… А что ты мне устроил, когда лауреата Госпремии дали мне одной, а ты тоже надеялся? Бегал за мной по даче пьяный на глазах у соседа, у Кузьмича, и кричал: «Ах ты, старая сволочь, все себе да себе!» А я ведь все тебе простила. Потому что люблю тебя.

— Когда звание дашь? — сжимая ее руку все сильнее и сильнее, повторил Захар Ильич.

— Я же сказала — завтра! — вскрикнув от боли, ответила супруга. — Документы пришли уже. Хотела тебе сделать сюрприз, а ты…

— Правда?!

— Правда.

— Мирунечка, солнышко ясное мое… Да я… да я что хочешь для тебя…

Захар Ильич сполз на колени и стал покрывать поцелуями руки Миры Степановны.

Открытие сезона задержали по той причине, что осуществить вовремя вводы на роли, принадлежавшие прежде Тучковой и Пуниной, не представлялось возможным.

— Я понимаю, — говорил Виктор Сергеевич сидевшей у него в кабинете Мире Степановне, — это такая утрата… Не беспокойтесь, работайте над вводами. Если деньги нужны — мы обратимся к спонсорам. Я давно уже не беспокоил гендиректора «Иван-пиво», так что пусть раскошеливается. Мы ему предоставляем точки для установок киосков и летних кафе, он на этом хорошую денежку делает, так что пусть уж и он городу отстегнет. Завтра же мэру позвоню. А вы работайте, Мира Степановна, и как только будете готовы к открытию — позвоните мне. Лады? Ну и прекрасно. Да, кстати, а как там эта дерзкая девчонка? Эта актриса новая? Не образумилась?

— Образумится, слово даю, Виктор Сергеевич. Приползет на коленях!

— Да нет, я, собственно… — слегка смутился Еремишин, — я не к тому, чтобы она… Мне от нее ведь ничего не нужно. Не знаю, что она подумала. Я же просто хотел познакомиться с новой актрисой, спросить ее о творческих планах. В конце концов, это моя обязанность. А она бог знает что вообразила…

— Она вообще воображает о себе слишком много, — вскипела Мира Степановна. — Если бы она не была протеже Лии Андреевны Балуевой, она бы дня здесь не работала. Дерзкая, грубая, нахальная! И знаете, сдается мне, что каким-то образом она замешана в этих преступлениях.

— Мира Степановна!..

— Поверьте мне, Виктор Сергеевич, я много лет занимаюсь препарированием человеческих душ. Именно так я это назвала бы. Мне ведомы все тайны психологии, своих актеров я насквозь вижу. Я же из них, точно из глины, леплю образы для своих спектаклей. Актер и должен быть податливым и мягким. Да актер ради роли должен на все пойти! А эта… Разве она актриса? Она ничем не пожертвует ради роли. Значит, театр для нее — только забава. Но я рога-то обломаю ей… Я вот решила ставить «Волки и овцы» Островского, так дам ей роль полусумасшедшей старухи Анфусы. Мурзавецкая этой Анфусе говорит: Бог, мол, тебя обидел, ума не дал. Как раз о Дроздовой. Так что ждите, Виктор Сергеевич, приползет на коленях просить прощения. Если, конечно, в тюрьму не угодит.

— Вы что, вы это серьезно? — удивился Еремишин.

— Еще бы нет! Вы знаете, с кем связалась эта девчонка? С журналистом Парединым! Повсюду вместе появляются. А он бандит, это всем известно. Вот он и был ее сообщником. Разозлилась, что Анну Каренину я дала поначалу Тучковой, а затем — Пуниной, уговорила бандита Паредина — в угрохали обеих. Мои любимые актрисы были! — всхлипнула вдруг Мира Степановна. — Как я теперь без них? Они незаменимы! Сколько я раз вам говорила, Виктор Сергеевич, — нейтрализуйте этого Паредина! Дождались, когда он на убийство пошел ради девки…

— Да ничего же не известно. Может, это не он.

— Тогда кто же? Кому они еще мешали? Все началось с приезда этой вертихвостки! Было в театре всякое и прежде, но не убийства же! Так, побузят, повыступают на собраниях — да и затихнут. Ну так это же в каждом театре. Вон МХАТ и вовсе раскололся. И на Таганке черт-те что творилось. Но людей-то там не убивали! А мы… На всю Россию отличились! Что в министерстве говорить прикажете?

— Д-да… — протянул озадаченно Еремишин, — вы меня удивили, признаюсь. Не думал я, что она так быстро адаптируется здесь. Хм… Она и Паредин… Забавно! А что следователь говорит?

— Ни-че-го! — произнесла по слогам Мира Степановна. — У вас есть выход на главного прокурора города?

— Ну-у… Выход всегда можно найти.

— Вот и найдите. Кстати, вы же знаете — у меня в Министерстве культуры есть связи. Вам давно пора дать заслуженного деятеля культуры. Не спорьте! — воскликнула Мира Степановна, хотя Виктор Сергеевич и не думал спорить. Напротив, в глазах его зажглись радостные огоньки. — Вы столько делаете для искусства! — продолжала главреж. — Это большое упущение с моей стороны, что я давным-давно не занялась этим вопросом. Но теперь непременно займусь. Ручаюсь вам — пройдет совсем немного времени, и вы получите звание. В этом мне равных нет.

Они расстались как никогда тепло. И Еремишин тотчас начал действовать. Очень ему не нравилось, что так нагло отбрившая его девчонка связалась с красавцем Парединым. Он понимал, что шансов на ее благосклонность у него нет. Не приползет она. Скорее уж в Москву опять умчится. Но просто так он из Зарубинска ее не выпустит. Не пройдёт этот номер ей, нет. В конце концов, он не последняя фигура в этом городе.

Чем больше думал о Дроздовой Еремишин, тем больше распалялся и впадал в гнев. Да, он стар для нее, это верно. Да, он, конечно, не такой красавец, как Паредин. Но он добился вопреки всему высокого положения. И вправе рассчитывать на уважение к своей особе.

Вообще говоря, Еремишину не везло в личной жизни. Жена сбежала от него лет двадцать назад без всяких объяснений. Да и какие объяснения нужны? Он некрасив, он маленького роста, а положение его в те годы было уж совершенно незавидным — простой культработник в захудалом ДК. Потом у него дружок сердечный появился, но того быстренько упекли за решетку — за мужеложство тогда карали. По счастливой случайности Еремишина не было на той тусовке, где зацепили всех голубых. С той поры он уже не шалил больше с мальчиками. Отбило охоту раз и навсегда. И с удивлением узнал, что Пунина тоже не разбирала пола своих возлюбленных. Ей было все равно, кто с ней рядом, лишь бы получить вожделенное наслаждение. Она сама в этом призналась Еремишину на одном из свиданий. Он к тому времени уже скакнул в начальники, и Пунина сама повисла у него на шее — ей нужно было звание народной. Но как только она получила его — тут же сделала ручкой. Такая толстая корова — и бросила его! Невероятно! Ведь он мог еще многое для нее сделать. Настала очередь Тучковой. И тут он проявил осторожность — обещал звание народной, но не давал, тянул. С Мирой Степановной у них была договоренность — давать звания только к обоюдной выгоде. Так что она и не настаивала на кандидатуре Тучковой, хотя все документы на эту актрису, так же как на Чулкова, были давно готовы. И вот обеих его бывших возлюбленных не стало. Странная смерть и непонятный процесс расследования. К нему пришли с вопросами всего два раза — после падения Тучковой и затем — после убийства Пуниной. И все. Актеров тоже, говорят, не слишком беспокоили. Время, конечно же, нынче такое, что и более громкие убийства остаются нераскрытыми. Но Зарубинск — не город Москва. Здесь-то подобные преступления большая редкость. Могли бы и подсуетиться правоохранительные органы. Он набрал номер телефона Заклунного, главного прокурора города.

— Федор Семеныч, — сказал он, придавая голосу вполне дружественный, доверительный тон и в то же время избегая фамильярности, — меня беспокоит расследование этих двух убийств в театре. Что-то уж очень долго.

— Долго? — удивился Федор Семенович. — Совсем не долго, уверяю тебя, Виктор Сергеевич. Такие преступления, если по горячим следам не раскрыты, годами на нас висят, а тут всего-то пара месяцев прошло. Это не долго. И обрадую тебя — следователь меня заверил, что дело движется к завершению. Так что не беспокойся.

— Извини, Федор Семеныч, может, я не имею права задавать такие вопросы, но… скажи, Паредин там замешан?

— Паредин? Это какой Паредин?

— Журналист «Такой жизни».

— А-а… — рассмеялся на том конце провода главный прокурор, — «Растакая-разэтакая жизнь»? А я чувствую — что-то знакомое, а кто — припомнить не могу. А почему ты вдруг спросил о нем? С какой стати он должен был фигурировать в деле?

— Слухи, слухи, Федор Семеныч. Да ты ведь как-то сам говорил мне, что слухи и сплетни помогают в вашем деле.

И Еремишин почти дословно передал свой разговор с Мирой Степановной. Прокурор выслушал его внимательно, но непонятна была его реакция на это сообщение. «А вдруг они с Парединым друзья?» — подумал Еремишин. Хитрый Паредин, кажется, не затрагивал прокуратуру в своих статьях. А впрочем, информация вброшена, а там — пусть разбираются. И он, довольный, положил трубку.

Сделав еще несколько звонков, в том числе главному редактору газеты «Такая жизнь», Еремишин решил, что заслужил короткий — часика на два — перерыв на обед, и отправился в ресторан «Русь», находившийся неподалеку от его офиса. Первым, кого он встретил на пороге ресторана, был журналист Паредин. Инга Дроздова уже находилась в вестибюле, и журналист вошел следом за ней. Еремишин застыл на ступеньках. Удивившись тому, насколько его взволновала и взбудоражила эта нежданная встреча, он размышлял — входить ему в этот ресторан или найти для трапезы другое место. В городе было множество кафешек, где сносно кормили, где было чисто и уютно, играла музыка и вообще сервис был на вполне достойном уровне.

«Да пошел он! — со злостью подумал вдруг Еремишин о Паредине. — Буду я еще бегать от какого-то журналистишки!»

Он выбрал место за столом напротив сладкой парочки и заказал самые дорогие и изысканные блюда. Дроздову и Паредина он игнорировал, делая вид, что их не замечает. Но актриса сама подошла к нему.

— Виктор Сергеевич, — проговорила она, присаживаясь на краешек стула, — я знаю, что вы сердиты на меня. Но что же делать? Такой уж у меня характер.

— Что вам угодно? — сухо осведомился Еремишин. — Если у вас есть ко мне дело, можете записаться на прием. А сейчас у меня, как. вы понимаете, обеденный перерыв. Интервью вашему другу журналисту я тоже в данный момент отказываюсь предоставить, — добавил он, не удержавшись от сарказма.

— Мира Степановна обвиняет меня в двух убийствах, — сказала Инга.

— Мира Степановна — не следователь, не прокурор и не судья. Что вам угодно от меня?

— Я знаю, что круг ваших знакомств чрезвычайно велик. Вы на короткой ноге со многими видными персонами города. И если Мира Степановна убедит вас сделать это, вы можете сформировать обо мне очень нелестное мнение. Дойдет до следователя, повлияет на его точку зрения… — Девушка замолчала. — Ну что мне — уехать отсюда, что ли? — спросила она затем едва не со слезами на глазах. — Уехать и тащить повсюду за собой шлейф этой клеветы? Я больше чем уверена — убийцу не найдут! Улик почти никаких, выяснить, кому выгодна была их смерть, не удается. Да никому, кроме меня. И что мне делать в этой ситуации? Я пытаюсь провести собственное расследование…

— А Паредин вам помогает? — В голосе Еремишина смешались ехидство, горечь и невольная зависть к сопернику.

— И он, и многие другие. И вы… Я хочу, чтобы вы помогли мне. Вы ведь близки были с убитыми?

— Это в каком же смысле? — вскинулся Еремишин.

— Как в каком? — удивилась Инга. — Вы же наше начальство. Наверняка они к вам бегали по любому вопросу. Да даже просто чтобы лишний раз показаться на глаза. Знаю я этих карьеристок — все время вертятся вокруг начальства, чтобы быть на виду, чтобы напомнить о себе. Как же иначе выхлопотать разные звания и привилегии?

— Ну и что?

— Может быть, вы знакомы и с их окружением. Мне нужно выяснить: был ли у этих женщин общий враг?

— На этот вопрос вам лучше всего ответит ваш друг Паредин. Он специализируется на сплетнях. Так что вы не по адресу.

— Ну хорошо. — Инга немного помолчала, а затем подняла на Еремишина взгляд, полный гнева и негодования: — А зачем вы солгали по просьбе Завьяловой?

— То есть?! — ответно вскинулся Еремишин.

— Зачем вы подтвердили ее ложь о том, что будто бы она на первой встрече оставила нас в кабинете вдвоем, так как сама мне не могла сказать, что роль Анны Карениной отдаст Тучковой, а не мне? Она такая деликатная, что поручила это сделать вам. Я, по ее версии, разозлилась, позвонила сообщнику, тот незаметно проник в театр, заманил Тучкову на пятый этаж и затем сбросил вниз.

Инга не знала — в самом ли деле подтвердил эту ложь Еремишин, но, судя по поведению следователя, именно подтвердил.

— Вы забываетесь, — процедил сквозь зубы Виктор Сергеевич. — И прошу вас оставить меня в покое.

— Стало быть, вы — мой враг, — усмехнулась Инга, вставая, — значит, будете вместе с Мирой Степановной пытаться засадить меня за решетку…

— Ну? — поинтересовался Паредин, когда Инга вернулась к нему за стол.

— Глухо как в танке, — ответила девушка. — Мира Степановна его уже завербовала. Нам помогать он не будет. Ты знаешь, — проговорила она после паузы, — у него на столе сплошные деликатесы. И семга, и мясное ассорти какое-то необыкновенное, и икра, и еще что-то в мисочках… Салаты какие-то.

— Ты хочешь, чтобы я тоже все это заказал? Только скажи.

Инга с Георгием перешли на ты так незаметно и естественно, как будто знали друг друга давным-давно. Иногда девушке было даже немного обидно, что Паредин не говорит ей комплиментов, вообще ведет себя просто, как друг. Впрочем, для дела так, конечно, было лучше.

— Я не хочу, чтобы ты это все заказывал, — возразила девушка, — я просто думаю, что столько людей голодают на земле, а какие-то темные личности, приобретшие неведомыми путями состояния, что называется, с жиру бесятся.

— Тебе жаль голодающих? А вот обжор почему-то никому никогда не жаль. А ведь они тоже страдают. И даже умирают от обжорства.

Инга невольно рассмеялась.

— Смейся, смейся. Слушай! — воскликнул он. — Мне мысль пришла такая в голову: а вдруг все те, кто страдает обжорством в этой жизни, голодали в прошлой? И наоборот. И вообще — если человек лишен чего-то в этой жизни, значит, он в прошлых жизнях получал это с лихвой. — Он задумался. — Я в прошлой жизни был рабом, — заключил он наконец.

— Почему это?!

— А я работать не люблю. Наверное, ужасно надрывался в прошлых жизнях.

— Не наговаривай на себя. Я читала твои статьи. И они просто замечательные. Ты не лентяй. Ты большой труженик,

— Оставь, — отмахнулся журналист, — это же вдохновение — и только. Работоспособность у меня постоянно на нуле.

— Вдохновение тоже, знаешь ли, к кому попало не приходит. Его же надо заслужить. Горячим, искренним желанием совершить что-то. Только тогда оно снисходит. Ведь что такое вдохновение? Это когда Господь вдыхает в нас импульс к деланию. Только представь эту метафору — сам Бог приник к твоим устам и дарит вдох тебе, как утопающему, чтобы вернуть в живую жизнь. Вдох Бога — это сама жизнь, это способность воспринимать и отдавать все лучшее и совершенное. Это истинное волшебство! Без волшебства жизнь есть не жизнь, а медленное умирание. Я не хочу так! Я смотрю вокруг — и вижу только блошиные бега. Все торопятся что-то урвать, достичь чего-то невероятного, подняться над другими, возвыситься, чтоб потом щеки надувать — вот я крутой какой! Смешно и глупо, если разобраться. А люди ради свой выгоды, из-за своих амбиций лишают жизни других людей…

Не столь философские мысли одолевали в тот же самый момент их визави.

«Дрянь какая! — думал Виктор Сергеевич, прожевывая семгу и не ощущая вкуса деликатеса. — Даже не извинилась! А я ведь, если разобраться, ни в чем не виноват. Я только руку протянул, чтобы поздороваться, а эта кукла свою спрятала за спину. Я же не лез к ней с поцелуями. Даже и комплимента не сказал. Я чист. Мира Степановна, конечно, подсуропила — хихикнула, как сводня, оставляю, мол, вас наедине, знакомьтесь. Дура! И с этой версией тоже Завьялова подгадила…» А впрочем, версия-то ему на пользу. И даже если эта маленькая дрянь заявит, что он ей не сказал о том, что роль отдают Тучковой, что роль отдали только после того, как она не проявила должного почтения к нему, Еремишину, — то ее слово ничто против слова его и Миры Степановны. Так что тут все нормально. И теперь он будет отстаивать именно эту версию. Больше того — и о втором убийстве он будет говорить с такими прозрачными намеками, что будет ясно — он уверен: Дроздова и в этом замешана. Дроздова и, конечно же, Паредин. Права девчонка — он, Еремишин, ее враг. Не надо быть такой высокомерной.

Весь вечер Еремишин звонил по телефону. Его абонентами стали все самые видные и влиятельные горожане. Он подолгу болтал с ними о том о сем, а под конец незаметно переводил разговор на положение в театре, сокрушаясь о том, что эти громкие убийства легли пятном на всю культуру города.

— И с открытием сезона задерживаемся, — жаловался он, — нельзя же так вот сразу заменить во всех спектаклях ведущих героинь.

Он никого не обвинял, не выдвигал собственных версий, но у всех собеседников создалось стойкое представление о том, что новенькая кинозвездочка и журналист Паредин каким-то образом причастны к двум убийствам. Городская элита не любила Паредина. Он по многим прошелся в своей поганой газетенке. И до сего дня оставался независимым и, что противнее всего, непотопляемым. Его пытались подкупить, ему даже угрожали, меняли главных редакторов газеты, но с Парединым сделать ничего не могли. И наконец сама судьба им послала такой подарок — подозрение в двойном убийстве.

Наутро в кабинетах следователя по этому делу и главного прокурора города не смолкали телефоны. Кажется, не было ни одного бизнесмена и ни одного чиновника, кто остался бы равнодушным к событиям в театре. И все они единодушно требовали привлечь к уголовной ответственности журналиста и приезжую знаменитость.

Федор Семенович сам позвонил следователю.

— Да что вы так волнуетесь? — попробовал отшутиться Кривец. — Если ребята так засуетились — значит, мы на верном пути. Кто-то науськал их. И этот кто-то и должен стать главным подозреваемым.

— Хотелось бы узнать его фамилию, — съязвил Заклунный. — С самого начала вы пошли не туда — если бы не второе убийство, вы поднесли бы мне в случае с Тучковой самоубийство и преступник остался бы на свободе.

— Виноват, — признал Иван Максимович, — в деле Тучковой мы действительно едва не совершили ошибку. Есть смягчающие нашу вину обстоятельства. Появилась некая пленка, порочащая репутацию покойной актрисы.

— Что?.. Постельные сцены?

— Омерзительная групповуха. Снято несколько лет назад, но Тучкову узнать на ней можно. Я полагал, что это могло стать причиной самоубийства.

— А пленка что же — растиражирована?

— В том-то и дело! Торгуют пацаны из-под полы. Одного взяли, но сколько пленок уже разошлось — неизвестно. Какие-нибудь доброхоты могли ей рассказать об этой пленочке.

— А что с запиской? Что показала графологическая экспертиза?

— Кое-что показала. Но пока концы с концами не сходятся.

— Ладно, работай. Но поторопись. Эти звонки… Буквально с самого утра. Хоть телефон отключай в кабинете. Кто их всех взбаламутил?

— Господин Еремишин.

— А ему-то что?

— Сдается мне, они с Парединым не поделили новую актрису.

— Ах, даже так?

— Не знаю точно, но похоже на то.

— Да, тогда Еремишину можно лишь посочувствовать.

— Как сказать… Многие дамы одаряли его благосклонностью, а он их — званиями и прочими благодеяниями. И все довольны.

— Да, Иван Максимович, нехорошо у нас в культуре, нехорошо.

— Куда уж хуже! Да только руки не доходят ни у кого, чтобы заняться наконец наведением порядка там.

— Ха! Попробуй займись! Они такой поднимут вой! Если уж с этой чертовой рекламой всей Россией не могут справиться, то что говорить о театрах…

И в самом деле — до театров ли… Иван Максимович положил трубку и тяжело вздохнул.

— Мира Степановна, а ты когда же закатишь праздник в честь меня? — наливая супруге какао за завтраком, спросил Захар Ильич.

Все эти дни Чулков ходил по театру гоголем, был трезв как стеклышко, даже как будто похудел и посвежел. Собратья сразу же заметили в нем перемену.

— Ильич, да ты никак отхватил звание народного? — заглянул ему в глаза Павел Николаевич.

— Не знаю, не знаю, — с торжествующей усмешкой ответил Чулков, — все вопросы к главному режиссеру. Я всего лишь артист.

Но произнес он это с такой гордостью, что стало ясно — о звании вот-вот объявят.

— Банкет, наверное, закатит, — шептал Гриньков Стасу Провоторову на репетиции «Без вины виноватых».

— Ну а чего ж не закатить? Хоть выпьем на халяву, — помечтал Провоторов.

Новость мгновенно облетела весь театр, а вскоре разнеслась и за пределами его. Чулкову и Мире Степановне названивали и по рабочим телефонам, и по домашнему, артиста поздравляли, спрашивали, когда же состоится чествование. И вот теперь, не утерпев, он и сам поторопил свою сиятельную половину.

— Да какой тебе праздник? — удивилась она.

— Как — какой?! — Чулков выронил нож, которым намазывал бутерброд. — Мира Степановна, ты не пугай меня. Ты знаешь… это… не буди во мне зверя. Банкет когда назначим? Когда мне будут звание вручать?

— Ах, ты об этом… Ну имей же терпение. От похорон не отошли. Опять же вводы. Слушай, может быть, на Кручинину надо было назначить не Павиванову, а Юльку? Все-таки Юлька Меньшикова поизящнее… Физиономия посимпатичнее… А? Как ты думаешь? '

— Да что ты зубы-то мне заговариваешь?! — вскипел Чулков. — Ты что со мной играешь в кошки-мышки? Я долго буду в дураках ходить?

Он вскочил и забегал по кухне. Мира Степановна спокойно наблюдала за ним.

— Надо нам повариху нанять, — проговорила она, прихлебывая какао, — ты утомляешься с этой готовкой. Неужто мы не в состоянии себе позволить прислугу хотя бы человек из трех? Кроме того, в городе уже поговаривают, что я артистов использую в этом качестве. Смешно. Неужто им трудно убрать в квартире или же в магазин сходить? Неужто так уж в тягость сделать такую малость для главного режиссера?

Она взглянула на супруга и поперхнулась. Лицо его пошло красными пятнами, глаза налились кровью, волосы были всклокочены, и весь вид не говорил, а кричал о такой ненависти, что Мира Степановна не на шутку перепугалась.

— Ну-ну, ну-ну, — заговорила она примирительно, — если уж ты так хочешь, то банкет назначим на ближайшее воскресенье.

— Нет, на ближайшее не надо! — поспешно воскликнул Чулков. — Давай недельки через две. Пусть подготовятся как следует. Пусть замдиректора обзвонит всех спонсоров — я хочу, чтобы и для артистов в фойе нормальный стол накрыли, и для приглашенных, и для влиятельных персон отдельно, в большой гостиной. Это первое. Затем — подарки. Пусть мне дарят не деньги в конвертиках, а, например, сбросятся спонсоры и купят белый «мерседес».

— Ты что, с ума сошел?!

— Я хочу белый «мерседес»! — закричал вдруг Чулков тонким голосом и затопал ногами.

Мира Степановна расхохоталась.

— Ты что — опять?! — злобно уставился на нее супруг.

— Да нет, — Мира Степановна благодушно улыбалась, — будет тебе белый «мерседес», хотя, на мой взгляд, это глупо — гак демонстрировать наши связи.

— А на мой взгляд, очень даже умно! И. нечего хихикать. Попробуй только обмани опять.

— Не обману. И. вовсе я над тобой не смеюсь. Я вспомнила один прелестный эпизод из своей жизни. Ты, Захар, не подумай — мне как раз нравится, что ты так добиваешься своего. Ты — истинный артист. Артист и должен добиваться и ролей, и званий. Гордость тут неуместна. И ждать, когда тебе на блюдечке дадут все, — вот это глупо. Мне просто показалось, что «мерседес» — это уж слишком. Разговоры пойдут — мол, водим дружбу с мафией. Ну да ладно, переживем. А вспомнила я вот что. Я училась тогда на четвертом курсе университета, была девица уже взрослая. И однажды профессор мне по истории поставил тройку. А я хотела пять. И что, ты думаешь, я сделала? Прямо на лекции бросилась на пол в аудитории и забила руками и ногами, требуя исправить оценку, представляешь?

— Ты мне об этом не рассказывала, — вытаращил глаза Чулков.

— На ум не приходило. А вот сейчас увидела, как ты топаешь ножкой, — и вспомнила. Я своего умею добиваться.

— А я у тебя учусь, — кокетливо проговорил Чулков.

— И молодец. Поэтому мы все и имеем.

— Ты хоть бы показала мне, какие пришли документы на мое имя. Что ты их прячешь от меня? Я хочу видеть написанное золотыми буквами свое имя: народный артист Чулков Захар Ильич.

— Мне нужна твоя искренняя оценка, когда мы будем вручать тебе на сцене звание, при полном зале зрителей. Именно там ты должен увидеть все впервые. И непременно прослезись.

— Еще бы! Я перед этим буду смотреть прямо на прожектор — вот слезы сами и побегут.

— А тут, — Мира Степановна указала на свою грудь, — у тебя ничего уже нет? Неужто ты так эмоционально беден, что тебе нужно на ослепляющий фонарь смотреть в упор, чтобы заплакать?! Я ведь растила из тебя актера, а ты как был…

— Кем?!

— Ну, не кипятись опять. И дай мне телефон. Чтобы выбить тебе «мерседес», мне нужно как следует потрудиться.

Пока супруга названивала спонсорам и договаривалась с ними о проведении чествования, Чулков незаметно выскользнул за дверь. Он так долго воздерживался от спиртного, что было уже невмоготу. Мира Степановна в последнее время и впрямь ослабила вожжи — возраст свое брал. Испугалась, должно быть, что в старости останется одна. Дошло до нее наконец, что нельзя пружину слишком туго закручивать — отдача может быть смертельной.

Он пробежал пару кварталов легкой трусцой, свернул направо и вошел в маленькое кафе, где продавали в разлив спиртное. Торопливо выпив рюмочку коньяка прямо у стойки, он взял еще одну и бутерброд с семгой и сел в углу за столик. И тут в кафе зашел Стас Провоторов. Широко улыбнувшись — глаза его при этом оставались злыми, — он кивнул Чулкову и подошел к стойке.

«Вот принесла его нелегкая», — подумал было Чулков, но в ту же минуту понял, что вовсе и не прочь выпить спокойненько в компании, а не на бегу, с оглядкой, как это делал всегда.

— Садись! — жестом хозяина пригласил он Провоторова. — Что пьем?

— Все водочку, Ильич, ее, родимую.

— А я в последнее время больше по коньячку.

— И я бы с удовольствием, да карманы дырявые.

— Слушай, давай возьмем бутылку коньяку на двоих, я угощаю! — неожиданно решительно заявил Чулков.

Через несколько минут, захмелевшие, они клялись друг другу в дружбе. Посетителей в крохотном кафе, кроме них двоих, не было. Бармен, молоденький парнишка, читал глянцевый журнал и не обращал на них внимания. Звучала тихая музыка, и все располагало к задушевной беседе.

— Гляжу я на тебя, Ильич, и удивляюсь, — сказал Провоторов. — Вот мы с тобой ровесники, а выглядишь ты лет на десять моложе. Почему? Ведь, кажется, употребляешь тоже. — Он кивнул на бутылку. — Открой, в чем секрет?

— В моей супруге окаянной, — хихикнул Чулков, — на нее ж, кроме меня, никто не покушается, вот она и бережет меня. По курортам два раза в год таскает, в больницу заставляет ложиться чуть ли не каждый месяц на различные процедуры. То сосуды нам с ней промывают, то витамины колют — замучила меня совсем. Но зато бодр, — встряхнул он плечами, — могу ей соответствовать.

— И не только ей, — подхихикнул Стас.

— А ты откуда знаешь? — Брови Чулкова полезли вверх.

— Да весь театр знает, что у тебя и с Пуниной был роман, и с Тучковой, и с Павивановой.

— С Павивановой не было! — отверг предположение Чулков. — Эта злыдня на меня капает Завьяловой. На гастролях-то, помнишь, я закрутил немного с горничной в гостинице, а Мира Степановна тогда не поехала с нами, дела в Москве у нее были…

— Да помню, помню, — перебил его бесцеремонно Провоторов, — вы четверо тогда кричали в номере на всю гостиницу.

— Ну да. Павиванова горничную позвала, как только Мира Степановна примчалась из Москвы после ее звонка. Мы с горничной, конечно, отрицали все, а Павиванова настаивала, что сама видела, как горничная заходила ко мне в номер в час ночи и пробыла у меня ровно час. Засекала, паскуда! Сидела, караулила, как будто частный детектив. У-ух, ненавижу! Убил бы, кажется… — Тут он внезапно замолчал и захлопал глазами.

— Д-да-а… — глубокомысленно протянул Провоторов, — может, и Павиванову убьют. Тогда я — глух и нем. Я тебя ни за что не заложу. Даже под пытками. Теперь мы кореша с тобой, Ильич.

— Т-ты… ты чего? С ума сошел? Ты спятил? Ты что буровишь-то? — От страха Захар Ильич даже заикаться стал.

— А что я такого сказал?

— При чем тут — «заложу, не заложу»? Я что — убийца, что ли?

— Ты? — удивился Провоторов. — А зачем тебе их убивать?

— Вот именно! — воскликнул с волнением Чулков. — А то — «не заложу»…

— Не, давай разберемся. Ты же сказал, что ты ее убьешь. Ну, в смысле Павиванову. Я на это тебе и ответил, что я тебя не заложу. Убивай. Она — стерва. И этих двоих мне — веришь? — ничуть не жалко. Они всю жизнь по трупам шли. Из глотки рвали себе все — и звания эти поганые, и деньги.

— Слушай, Стас, — попытался урезонить захмелевшего собутыльника Чулков, — ты в самом деле соображай, что говоришь. Я же так просто ляпнул. Так же все говорят, когда злы на кого-нибудь. Это вообще такая поговорка. Чуть что, «так и убил бы» говорят. А ты сразу…

— Ильич, да что ты гоношишься? Сказал — не выдам, значит, все. Заметано. Я же не без понятия. Ты только звание мне сделай.

— Че-го-о?!

— А что ты удивляешься? Тебе можно, а я чем хуже? Я артист очень даже хороший. Не хуже тебя. Но ты вот-вот будешь народным, а я никто, ничто и звать никак. Неспра-ведли-и-иво!..

— Несправедливо, говоришь? Что ж тут несправедливого? Я пашу, а ты пьешь.

— И ты пьешь.

— Но я главные роли играю!

— И я бы играл, если бы у меня была жена — главный режиссер.

— Так и искал бы себе тоже такую!

— Такую?!. — Провоторов скривил лицо. — Да ни за что!

— А-а… Видишь, ты какой гордый? А я не гордый. Мне сойдет и Мира Степановна. Лишь бы главные роли давала да звания.

— Ты циник.

— Нет, я — артист. Я хочу себе сделать карьеру. И ради этого пойду на все.

— По трупам.

— Да! По трупам! Тьфу, ты… — опомнился Чулков, — опять ты подловил меня. Ну чего ты пристал ко мне с этими трупами? Я без пяти минут народный — и я их буду убивать? Я что — дурак?

— Не-ет, если кто у нас в театре умный, так это ты. Ну и супружница твоя, конечно. Только уж очень она злая у тебя. И как ты терпишь?

— Ничего, ничего, дружище, я еще свое возьму. Я еще главным у вас буду, вот увидишь.

— А мне звание дашь?

— Дам! — решительно произнес Чулков. — Обязательно дам! Ты меня понимаешь. Ты понял, какие муки я терплю.

— Еще бы! Слушай, а может, это Мира?

— Что — Мира?

— Ну… этих двоих… того… А? Узнала, что ты с ними любовь крутил, ну и…

— Не смеши! Мира их обожала! Пуниной раньше моего дала народную. Да и Тучковой документы послала вместе с моими.

— А вдруг Тучковой дали бы, а тебе нет?

Стас Провоторов задал этот вопрос каким-то очень уж трезвым голосом. И посмотрел на собеседника при этом так внимательно, что тот аж побледнел.

— Ты чего? — произнес Захар Ильич враз охрипшим голосом. — Чего так смотришь?

— Так… Смотрю себе. А что — нельзя?

— Да ты не просто смотришь. Ты — с подтекстом. Мол, вдруг Тучковой дали бы, а мне — нет. Вот и мотив. Но дали мне, а не Тучковой. Так что мотива нет. Не убивал я эту дуру. И Завьялова не убивала. И ты не трожь нашу семью! Не провоцируй! Слухи про нас не распускай. Ты понял? Мы еще в силе. А ты кто?

— Никто, ничто и звать никак, — пьяно хихикнул Провоторов.

— Д-да-а… — вытер пот Чулков, — с тобой говорить — что вагоны разгружать. Даже умаялся. Что ты за человек, Стас? Ядовитый, как кобра. И еще жалуешься на судьбу. С таким Характером…

— Да ладно, брось, — примирительно проговорил Провоторов, — лучше давай-ка дернем еще по одной.

Они чокнулись рюмками, выпили, не спеша закусили бутербродами.

— Да-а… — продолжил после паузы Провоторов, — у этих двух акул убиенных много врагов в театре было. Многих они достали. Так что я лично даже и не удивляюсь, что их грохнули. Еще бы Павиванову до кучи…

— А может, и меня с Мирой Степановной? — ехидно спросил Чулков.

Провоторов сделал вид, что не услышал вопроса.

— Сашка Игнатов, хахаль Верки Тучковой, ходит по гостям, — сообщил он, — делает вид, что пьет с горя, что ему надо в жилетку поплакаться, а на самом деле — трезвый. Выспрашивает, что да как. Кто видел, как Тучкова наверх поднималась, кто что заметил — и так далее.

— Собственное расследование проводит?

— Похоже на то.

— На правоохранительные органы не надеется, значит?

— Так нет же никаких улик.

— Почем ты знаешь?. Может, что-то и нашли. Кто-то кого-то, может быть, и видел.

— Да нет. Уже бы предъявили обвинение. А пока — тишина.

— Как думаешь — найдут убийцу?

— Вряд ли. Не засветился он. Или она. Но это кто-то из театра.

— Почему так думаешь?

— Если б одно убийство было — Тучковой, например, — то можно было бы на ее супруга, на Игнатова, грешить. Она ведь в подпитии не разбирала, с кем прыгнуть в кровать.

— Ну ты уж…

— Ха! Значит, ты не в курсе? Пленочка ходит по Зарубинску — групповуху засняли. И она там с Валюшкой Перфильевой — помнишь, была у нас такая?

— Помреж?

— Ну да. Они с ней здорово тогда повыступали. Вот на гастролях мальчишки-монтировщики затащили их в номер и напоили до бесчувствия. Ну а после засняли на пленочку этот бардак.

— Кошмар какой… Я и не знал.

— Если б ты знал, так за версту бы обходил эту дешевую шлюшку. За бутылку портвейна могла всю ночь… А, хрен с ней! — махнул рукой Провоторов. — Пускай теперь там, — он указал наверх, — отчитывается за свои делишки. Но факт тот, что после убийства Пуниной на Санька уже трудно повесить обвинение. Уж Пунину-то ему явно было ни к чему убивать. Да и алиби у него. Так что нужно искать человека, которому обе они насолили. И. человек этот — из нашего театра. Потому что мотив налицо.

— Это какой же? — насторожился Захар Ильич.

— Зависть — вот какой. Кому-то очень надоело, что они под себя гребут.

— Ну… полтеатра тогда можно подозревать.

— Можно и нужно.

— И тебя?

— И меня. А чего уж? Я ненавидел их — и не скрываю. Получили свое.

— Так нельзя, Станислав, — заговорил назидательным тоном Чулков.

— Ты уж тогда Станиславом Юрьевичем величай меня, раз начал лекцию читать о примерном поведении.

— Так нельзя, Станислав Юрьевич, — вполне серьезно повторил Чулков, — людей надо любить.

— Это за что же? За то, что землю всю загадили? Зато, что прочим обитателям планеты житья не дают? За что любить-то вас?

— Почему «вас»? Ты сам-то что — не человек?

— Я? Нет.

— А кто ж ты? Инопланетянин? — расхохотался Захар Ильич. — Слушай, Стас, а ты, может быть, ангел? Только для ангела ты больно злой. Ангелам ведь положено быть добрыми.

— Кто сказал? Ты их видел — ангелов? Вам бы, конечно, всем хотелось, чтобы и ангелы, и те из человеков, за счет которых вы паразитируете, были добренькими, подставляли вторую щеку для битья, да? Так это, милый, для рабов инструкция. Ангелы — существа свободные. И еще — праведные. То есть справедливые. Я не ангел. Но я и не человек. Я — между. А злой я, потому что вижу много. Но моя злость немножко не такая, как у твоей супруги. У меня злость возникает от сознания несправедливости и собственного бессилия. А у нее злость изначальная, животная, а может, даже демоническая. Она же ловит кайф, когда кого-то унижает. Замечал? У нее даже слюна течет от удовольствия…

— Слушай, хватит! — вскипел Захар Ильич. — Это уже не пьяный треп, а нечто большее. Она, в конце концов, моя жена!

— Сочувствую. Но ничем помочь не могу, — очень жестко проговорил Провоторов.

Кожа на его скулах натянулась, точно он похудел враз на несколько килограммов, глаза блестели зло и яростно.

— Я не знал, что ты так ненавидишь ее, — проговорил растерянно Чулков.

— А за что мне любить ее? Ты ведь помнишь, как умер Кузьмич? Он мать похоронил перед гастролями и умолял: «Не бери ты меня на гастроли, Мира Степановна, что-то сердчишко барахлит». Но куда там? Разве могла она без Кузьмича? Он ведь у вас вместо лакея был. И грядочки вскопает, благо что дачи рядом, и огурчики замаринует, и с утра бежит к вам в номер на гастролях с чайком да кофейком. У него и ролей тогда было раз-два и обчелся. Вполне могли бы обойтись. Так нет, заставила поехать. А он и умер в номере, бедняга. И пришлось гроб с гастролей отправлять в город Зарубинск.

Захар Ильич опустил голову и молчал.

— Или историю со Стояновой вспомни. Твоя глаз на ее мужика положила. А он, видать, не дался ей. А туг еще сама Стоянова слишком остра на язычок была. Ну и стала сживать ее со свету твоя благоверная. Аж в категории понизила ни за что ни про что! Хотела вовсе из актрис перевести в помрежи, ролей никаких, даже в массовке не давала. Вы, говорит, так мало заняты, Валентина Ивановна, что надо вам на складе отработать, помочь костюмы и обувь перебрать и пронумеровать. И не когда-нибудь, а именно тридцать первого декабря Валька должна была все это делать. Ну та и отравилась. И слава Богу, что спасли. А припомни Глаголева. Такой талантливый мужик был, ему работать бы да работать, а он на тот свет раньше времени ушел. Мне всех перечислять, у кого сердце не выдержало унижений?

Не говоря ни слова, Чулков поднялся и вышел из кафе. Провоторов вздохнул, взял бутылку и посмотрел, сколько осталось коньяку на донышке. Совсем немного. Он вылил эти остатки в рюмку, выпил и моментально опьянел. Уронил голову на локоть и захрапел. Бармен поднял глаза от журнала, посмотрел на него долгим взглядом и снова уткнулся в журнал.

Санек действительно, как и сказал Провоторов, что ни вечер, налаживался в гости. Прихватывал бутылку со спиртным и отправлялся. Придя в дом, он первым делом начинал рыдать. Недаром Инге Дроздовой пришла в голову мысль о том, что все имеющие отношение к театру со временем становятся актерами. А может быть, это работал постулат Шекспира: «Весь мир-театр, а все люди в нем — актеры». Как бы то ни было, а у Саши Игнатова это отлично получалось. Изображал он убитого горем вдовца вполне профессионально. Хозяйка дома с оханьем и аханьем накрывала на стол, его сажали в красный угол на почетное место и принимались угощать и утешать. Начинался, как водится, душевный разговор о превратностях жизни, о роковой судьбе, отнимающей любимых у любящих. От философских обобщений постепенно переходили к конкретному случаю, и тут вставал в полный рост повергающий в ужас вопрос: кто убийца?!

Было бы опрометчиво сказать, что Александр добился многого в своем расследовании. Однако же кое-какие результаты все же были. Так, Гриньков, например, сообщил, что Тучкова о чем-то долго шепталась с Пуниной, а Павел Николаевич Козлов стоял рядом с ними, и его ухо выросло на пятьдесят сантиметров — так напряженно он подслушивал. Но потом Гриньков с кем-то заговорил и отвернулся, а еще через пару минут Тучкову сбросили с пятого этажа.

— А Пунина в это время на втором была?

— Да. Точно помню.

— А Павел Николаевич?

— Н-не знаю…

Повисла пауза.

— Ну напрягись, Сергей Иваныч, напрягись!

Гриньков напрягся, но вспомнить, где в это время находился пожилой актер Козлов Павел Николаевич, так и не смог.

— Слушай, а может, это он?

От волнения Санек забыл о роли пьяненького и убитого горем.

— Смотри-ка, ты даже протрезвел, — удивился Гриньков.

— Протрезвеешь тут… — нехотя буркнул Игнатов.

В доме у Павивановой и Крученкова Игнатова приняли со всем радушием — супруги всегда демонстрировали готовность помочь человеку в несчастье. И даже помогали иногда, когда отвертеться не представлялось возможным. Но чаще все-таки просто создавали себе имидж людей влиятельных и пекущихся о благополучии каждого в родном коллективе, мечта стать во главе которого не оставляла эту энергичную пару.

— А я помню! — воскликнула Павиванова в ответ на вопрос Игнатова. — Я помню — Павел Николаевич стоял посередине лестницы. То ли он поднимался, то ли спускался сверху… Ой! — спохватилась Павиванова. — Ты что, его подозреваешь?! Но этого не может быть! Козлов — уважаемый человек, заслуженный артист, он не мог!

— И мотива тут нет, — поддержал Крученное задумчиво. — Ну вот какой у него может быть мотив?

— Хрен его знает, — пожал плечами Санек. — Вы только ничего ему не говорите.

— Нет, конечно! — воскликнула с жаром Павиванова.

Однако на следующее же утро чуть свет Игнатова разбудил телефонный звонок.

— Ты чего там копаешь под меня? — забыв поздороваться, закричал в трубку Павел Николаевич. — Ты чего шьешь мне двойное убийство? Ты видел, как я поднимался по лестнице? Нет? Ну и заканчивай свои следственные мероприятия! Не то я сам пойду в прокуратуру и скажу, что Тучкову-то уж точно ты убил! Скажу, что видел тебя там — пусть разбираются. Ты меня понял?

— Понял, — сонно кивнул Санек.

— Ну вот и хорошо. Гуляй пока что на свободе.

В трубке послышались гудки. Санек немедленно набрал, номер редакции газеты «Такая жизнь». Георгий Паредин был уже на своем рабочем месте.

— Информация принята, — сказал он бодрым голосом, когда Александр поведал ему о произошедшем, — берем на заметку Козлова.

На этот вечер у Санька был запланирован визит к Станиславу Юрьевичу.

— А я думал — когда ж ты ко мне-то заглянешь? — встретил его вопросом Провоторов. — У всех побывал, а меня избегаешь. Подозреваешь, может быть? Ну, что нарыл? Рассказывай.

От такой прозорливости актера Санек опешил, и весь сценарий его поведения в гостях пошел насмарку. Молча достав из полиэтиленового пакета бутылку, Санек прошествовал вслед за хозяином на кухню.

— Ты только плакать тут не вздумай. Не люблю.

— С чего ты взял? — робко попытался вернуть позиции Санек, но Провоторов с беспощадным цинизмом вновь «вырубил» его:

— Брось, я все знаю. Ходишь, плачешь, как будто бы горем убитый, а сам выспрашиваешь — что да как. Кто где стоял, кто говорил последним с твоей Веркой.

— Не с Веркой, а с Верой Васильевной, — уже начал заводиться гость.

— Пусть будет с Васильевной, — согласился хозяин.

Провоторов жил один. За свою пятидесятилетнюю жизнь он успел развестись с тремя женами и сейчас состоял в довольно странных отношениях с четвертой, называя ее приходящей невестой.

— Я человек серьезный, — объяснял он свою жизненную позицию, — всякие фигли-мигли не люблю. И потому любовниц не держу. У меня либо жена, либо невеста. Но в дом больше бабу не пущу на постоянное времяпребывание. Я люблю, чтобы в доме порядок был, а от них только грязь по углам и полное отсутствие обеда.

У Провоторова и в самом деле было на удивление чисто. В маленькой кухне блестел кафель над раковиной и плитой, в шкафчике стояла чистая посуда, рюмки, которые он доставал оттуда, были хрустальными и тоже прозрачно-чистыми. На сковородке что-то шкворчало. Оказалось — жареная картошка с салом. Он ловко нарезал огурцы с помидорами, разложил по тарелкам картошку и скомандовал:

— Ну… разливай.

Санек понял, что в этом доме номер с «якобы пьяным» не пройдет. Провоторов строго следил, чтобы гость пил наравне с хозяином и даже больше. А когда тот уже был под хмельком, заявил:

— А вот теперь рассказывай все по порядку.

— Что? — опешил Санек.

— Все! — коротко ответил хозяин дома.

«Ну, зараза, — подумал Санек, — и вправду умный, как не знаю кто». Но делать было нечего. Раз его, что называется, раскололи, не оставалось ничего другого, как только полная откровенность с собеседником. Да и вообще-то надоело ему уже в Штирлица играть. Хотелось с кем-то душу отвести. Поговорить по-настоящему, как мужик с мужиком. Напряжение, накопившееся в Александре за последнее время, вдруг полностью ушло, и он по-настоящему расплакался. Как ни странно, Провоторов ни слова ему не сказал, вероятно, поняв, что эти слезы — настоящие.

— Я даже не могу понять, — всхлипывал Санек, — любил я Верку или нет. Но человек же все-таки! Да и привык я к ней. Какая бы сякая ни была, а мы с ней прожили почти что десять лет. Знаю — рога она мне наставляла. Так ведь и я… Что я — терялся, что ли? Она прощала мне, и я прощал… Так и жили. Она зато нежадная была. Гости придут — все на стол мечет. Деньги мы даже не считали с ней. Они у нас в коробочке лежали в серванте, кому надо — тот брал. Есть — есть, нет — значит, нет. Покупали и ей, и мне, что надо. И вообще, знаешь она не зануда была. Веселая. Компании любила. На всякие тусовки к вам, в театр, не ходила одна — всегда со мной. Я до нее жил с женщиной… Вот та была зануда. Запилила! То нельзя, это нельзя. Рюмку выпьешь, так дома скандал. Сама никуда не ходила и меня не пускала. Даже с друзьями на рыбалку. А Верка — нет. Верка была другая. Правду говорю. — Он снова всхлипнул.

— Ну и чего нарыли вы с этой новенькой актрисулей? — спросил Провоторов, когда гость успокоился.

— О-о, ты и это знаешь? — удивился Санек.

— Ой, Господи, секрет полишинеля, — вздохнул Стас.

— Не нравится мне вот что в этом деле, — заговорил, все больше увлекаясь, Александр, — этот ваш Павел Николаевич…

— Козлов, что ли?

— Он самый. Гриньков сказал, что, перед тем как это все произошло, Верка моя шепталась с Пуниной. А Козлов стоял рядом и подслушивал. Больше Гриньков не видел ничего — отвлекся. Но зато Павиванова видела, что Павел Николаевич после падения стоял на лестнице — то ли спускался сверху, то ли хотел подняться, но передумал.

— Ты говорил с ним?

— Он сам сегодня позвонил с утра пораньше. На все корки разнёс меня. Вот сука эта Павиванова! — произнес с чувством Александр. — Ведь сама мне его заложила — и сама же и позвонила ему, меня подставила.

— Она такая, — кивнул Стас, — сколько раз продавала меня. А ты заметил, как она разговаривает с мужиками? Прямо в морду лезет.

— Обнюхивает?

— Ну. Чуть учует — бежит докладывать Мире Степановне: «Провоторов напился опять…» До печенок достала. Ну ладно, хрен с ней, перейдем к нашим баранам. Значит, ты на Павлушку грешишь? — Он надолго задумался. Потом встряхнулся и произнес: — А мотивы? Хотя… Павлушка тоже, как и Мирка, по природе злой. Таким родился. И у него нет перспективы получить народного. Да… это может быть мотивом.

— Что? Неужели звание? Ты думаешь, что из-за звания… Да нет, не может быть.

— И очень даже может. Ты бы видел их морды, когда дают другому звание или большую роль! Они же просто сумасшедшие! Господи, — широко перекрестился Провоторов, — спасибо тебе, что избавляешь меня от зависти! Как посмотрю на них в такой момент, так веришь ли — даже жалко становится. Из-за чего страдают люди! Из-за какого пустяка! Им судьба все дает — а им все мало. Так и глядят, как бы другой не хапнул больше. Они… они же просто-напросто больные!

— Вообще-то Верка моя тоже… тоже была больная в этом смысле. Как-то увидела вашу Ларису в роли леди Гамильтон…

— У-у… Когда это было!

— Давно. Так вот, шли мы с ней после премьеры — и она всю дорогу плакала. Завидовала той. Ей же все хлопали. Она и правда хорошо играла. Этого Верка прямо не могла вынести. Переживала даже больше, чем из-за званий.

— Погубили Лариску. И твоя Верка тоже руку приложила. Ходила, стучала на нее.

Санек угрюмо сказал:

— Да Лариска сама виновата. Зачем вы выступали на собраниях? На кого поднялись-то? На Миру Степановну? Смешно. Она — слон. А вы — коллективная Моська.

— Если так рассуждать, то такие, как Мира Степановна, даже и сомневаться-то не будут в своих действиях. Будут переть как танк — и все.

— Они и так будут переть. У них природа, понимаешь ли, такая. Такими сделал их сам Бог или же дьявол. У них мозги устроены иначе, понимаешь? Они считают праведников и правдолюбцев идиотами!

— Ну и пусть считают. Мне их мнение, знаешь ли, по фигу, — заявил Стас, — мы все же нервы-то ей потрепали. Она чуть-чуть потише стала. Раньше только войдет в театр — и сразу же орать. Как унтер Пришибеев. А сейчас больше интеллигентку из себя изображает — говорит тихо, мягким голосом. Иногда, правда, забывает войти в роль. А раньше просто за людей нас не считала. Расписание, помню, все было перечеркано: то репетицию назначит в одиннадцать, как положено, то потом требует помрежа — перенесите на другое время. То вызовет на репетицию одних актеров, то тут же все перечеркнуть заставит и вписать других. Изгалялась над нами, как надсмотрщик над рабами в Древнем Египте.

— Слушай, — сказал Санек, — я что-то ничего не понимаю. Мы строим версии, пытаемся понять — кто убийца двух женщин, двух актрис… — Он замолчал.

— Ну? — нетерпеливо спросил Провоторов.

— Ну а получается не расследование, а какое-то бесконечное… какой-то бесконечный обвинительный приговор Мире Степановне. Только его не прокурор в суде зачитывает, а люди обыкновенные высказывают — так у них наболело. И ты вот тоже… Как же вы жили здесь? Как живете? Я бы с ума сошел с таким начальством.

— Ну так мы и сошли с ума. Она нас свела. Сама сумасшедшая — и нас с ума свела. Пришла в театр одна нормальная девчонка — эта Инга Дроздова, так она за нее взялась. И если девчонка не сбежит отсюда — чем скорее, тем лучше, — она тоже с ума сойдет.

— Мира Степановна на сумасшедшую-то не похожа — слишком логично поступает.

— Я специально прочитал справочник по психиатрии. И в графе «паранойя» нашел точное описание Миры Степановны. Параноики очень хитры, очень умны, властолюбивы. На сумасшедших совершенно не похожи. Интриги выстраивают, как шахматисты, многоходовые. И не дай Бог иметь параноика врагом — они непобедимы! Вот так-то. А мы под ней — талантливые шизики. И крутимся как белки в колесе — не выскочить. Я как-то разговаривал с Лариской…

— Не понимаю — что она здесь делает?! — воскликнул Санек горячо. — Лариса Родионовна — талантливая актриса, могла бы в Питере или в Москве устроиться, а она проторчала здесь всю свою жизнь.

— В том-то и дело, что не могла! — Станислав Юрьевич понизил голос. Видно было, что он очень волнуется. — Понимаешь… Не знаю даже, как сказать… Здесь какая-то — мистика. Она три раза договаривалась с режиссерами. Ее брали в хорошие театры. В Москве и в Питере. И что ты думаешь? Накануне отъезда ее как будто бы какая-то сила все три раза пригвоздила к постели. Буквально обездвижила. Пластом лежала, как в параличе. И врачи не могли ничего понять. Дикая боль и неподвижность. Через месяц-другой проходило, но об отъезде уже поздно было думать. На третий раз, Лариска говорила, до нее наконец дошло — какая-то мистическая сила ее из города не выпускает! Все, кто отсюда вырвался, — счастливчики. А мы — скованные одной цепью — остались. Вот такие дела…

Санек вышел от Провоторова, шатаясь не то от выпитого, не то от полученной страшной информации. Он редко задумывался о вещах потусторонних, но сейчас ему было не по себе. Что-то и впрямь нечисто в этом театре. Расспрашивая актеров, он узнавал о прежних странных уходах из жизни еще не старых и талантливых людей. Все эти неожиданные смерти произошли именно после приезда в этот город Миры Степановны Завьяловой. Совпадение? Или же впрямь обладает эта женщина какой-то тайной властью над людьми? Той властью, о которой толком никто ничего не знает — есть ли она или ее придумали, чтобы запугивать более слабых и властвовать над ними явно, а не тайно? Существуют ли чародеи и чары? Кто ответил на этот вопрос? А никто. И тем не менее есть что-то в этой жизни непостижимое и тайное, что не дается слабому сознанию человека. Но ведь даже в глобальном масштабе действует принцип взаимозависимости. Когда в каком-то регионе возникают социальная напряженность, конфликты, кровавые разборки — в этих «горячих точках» непременно происходят и природные катаклизмы, уносящие множество жизней. И особенно явно эта взаимозависимость проявилась на рубеже веков. Это же факты. От этого никуда не денешься. И то, что в зарубинском театре после приезда сюда Миры Степановны стало «нехорошо», как выражались некоторые артисты, — тоже факт. Есть в этой женщине нечто мистическое, страшное. Стоило только заговорить о ней — и она тут же возникала на пороге гримерки, в которой ей перемывали косточки. И притом, утверждали актеры, смотрела так подозрительно и с такой злобой, как будто слушала их по трансляции.

Санек задумался, выходя из подворотни и направляясь к своей машине, стоявшей прямо у служебного входа в театр. Он уже открывал дверцу машины, когда услышал властный голос:

— Александр Петрович!

Санек медленно обернулся. На ступеньках стояла Мира Степановна. Она старалась придать лицу участливое выражение, но это ей не удавалось. Кривая улыбка была скорее привычно-иронической и язвительной, чем доброй и мягкой. И в звуках голоса тоже звучал металл.

— Ну ты что же не заглянешь-то к нам, Александр Петрович? Ну разве можно так? Приди, посидим, чайку попьем, ведь не чужие. Ты же знаешь, что мы с Захаром Ильичом всегда рады тебе.

Шофер Миры Степановны завел мотор, она села в машину, потам выглянула и сказала:

— Приди, приди. А то всех обошел в театре, а к нам не заглянул.

Она захлопнула дверцу, машина тронулась и вскоре скрылась с глаз, свернув за угол.

А Санек все стоял, оцепенев. Все знает! И то, что он ходит по гостям, и, вероятно, даже содержание их бесед. Разведка у нее поставлена неплохо. Но какое ей дело? Просто не может пережить того, что люди ходят друг к другу в гости и общаются? И притом без ее дозволения! Ей бы хотелось, вероятно, чтоб все вокруг были разобщены, находились в состоянии этакой постоянной, непроходящей вражды. Как в Древнем Риме — «Разделяй и властвуй». О, она четко знала этот принцип управления. Верка не раз ему со смехом говорила о том, как мастерски умеет Мира Степановна столкнуть людей друг с другом. Стоит ей только заметить, что кто-то из актеров поддерживает дружеские отношения — она тут как тут. Если это две женщины или же двое мужчин — она их назначает на одну роль. И одному дает репетировать, а другому — нет. И вот они уже смотрят друг на друга косо, еле здороваются, подозревая, что один из них к ней подольстился и выбился в любимчики. Если дружат мужчина и женщина — тут же включается в работу «сарафанное радио», и дома у друзей начинаются скандалы на почве ревности. Да мало ли возможностей у главного режиссера? Актеры — точно пешки в его игре. Он смотрит сверху на них и двигает фигуры.

Санек вздохнул. «Чего стою как пень?» — подумал он.

Мира Степановна будто и впрямь его заколдовала. Как-то нехорошо ему всегда бывало в ее присутствии. Он сразу чувствовал себя невероятно скованно. А чтобы освободиться от этого неприятного ощущения, начинал вести себя нарочито развязно и дерзко. И потом чувствовал себя полным идиотом. Больше ни в чьем присутствии такого не бывало. Почему? Может быть, потому, что сама Мира Степановна всегда была чудовищно неискренней. Она как будто постоянно озиралась в поисках врага. Ждала удара и готовилась ответить. Но поскольку никто на нее не нападал, она первая бросалась в атаку по любому поводу. Агрессивность и подозрительность не оставляли ее никогда. И в этих волнах агрессии она топила окружающих. Захлестывала, как девятый вал. Люди впадали в страшную депрессию после ее «наездов». Им уже было не до творчества. И на сценической площадке она третировала их: не объясняя ничего, заставляла по нескольку раз повторять одно и то же, пока ошалевший от непонимания актер — что же он делает не так и что, в конце концов, он должен делать?! — окончательно не деревенел, становился зажатым настолько, что смотреть на него было больно. Вот тогда, как ни странно, она успокаивалась и больше его не дергала. О творчестве здесь говорить не приходилось.

Тучкова иногда брала супруга на репетиции, проводила тайком его на второй ярус, и он сверху наблюдал за процессом превращения живых людей в деревянных кукол. И всякий раз ему хотелось крикнуть: да пошлите вы ее!.. Все вместе сговоритесь — и пошлите!

Да только сговориться актерам друг с другом не представлялось возможным. Один заслуженный, а другой — нет. Один зарплату больше получает, другой — меньше. Одному дали главную роль, а другому — лакея на скачках. Как и кому тут сговориться, когда все хотят главных ролей?! Все хотят одинаково большой зарплаты. И все хотят получить звание народного артиста, коль скоро это звание существует.

— И никакой нет мистики в глупистике, — изрек Санек и, передумав ехать домой, вошел в театр. — Ну как дела? — поздоровавшись, спросил он вахтера.

— Да никак. Сижу тут как дурак, — ответил тот в рифму.

Это вновь был Егорыч — тот же самый, что дежурил и в день убийства Пуниной.

— Не ушел еще? — улыбнулся Санек. — Ты же грозился.

— Место подыскиваю, — хмуро ответил старик, — непременно уйду. Ну их к лешему. Все тут придурочные. Ты чего заявился?

— Да так, — пожал плечами Александр, — домой не хочется. Время еще не позднее. Что делать дома одному? Вот и подумал — может, в кафе зайти? Кругом обходить здание лень, вот и решил прямо со служебного входа. Пустишь?

— Пущу, — кивнул вахтер.

— Кафе работает?

— А то! — неприязненно ответил Егорыч. — У них теперь там самая гульба начинается. Будут гудеть всю ночь.

— А в театре, кроме тебя, нет никого?

— Еще пожарник. У себя сидит, в дежурке.

— Я сейчас встретил Миру Степановну. Из театра выходила. Вот я и подумал — может, репетиция была и кто-то из актеров еще здесь.

— Ну да, будет она тебе надрываться. И без того, ничего не делая, тыщ двадцать огребает. Днем репетировала — и хватит. Целый час заседали. Я уж ее манеру знаю. Соберет у себя в кабинете артистов, повыступает перед ними с полчаса, поораторствует — и привет. Идите, говорит, учите текст. Потом, когда на сцену перейдут, прикажет: ты выйди справа, а ты — слева. Ты уйди в правую кулису, а ты — в левую. Вот и все мизансцены. Оно и правильно. Чего мудрить-то? Главное — всех в узде держать. А публика — дура. Все равно ведь в театр придет. Куда еще у нас, в Зарубинске, деваться? — Произнеся этот вдохновенный монолог, Егорыч поманил Александра пальцем и шепотом сказал: — Она в кафе ходила. Ильича искала. Думала — пьет там. А он давно уже напился и отсыпается у нее же в кабинете на диванчике. — Вахтер захохотал. — Когда она вошла, я испугался — ну, думаю, пропал! Разорется, скажет — зачем я Захарке дал ключ от ее кабинета? Но она на второй этаж не поднималась. Только в кафе сходила — и поохала дальше его по пивнушкам искать.

Из коридора послышались голоса — мужской и женский.

— Ну ты смотри-ка! — возмущенно проговорил Егорыч. — Опять посторонние из кафе проникают в театр. Сколько раз говорил я барменам: закрывайте служебные двери!

Но появились через несколько мгновений, отнюдь не посторонние. Инга Дроздова и завсегдатай театра журналист Паредин оживленно переговаривались на ходу. Увидев Александра, Инга обрадованно улыбнулась.

— Это чудесно, что вы здесь, — проговорила она радостно, — мы сейчас проведем экстренное совещание нашей следственной группы. Надо бы Аристархова позвать.

— Я могу позвонить ему, — сказал Егорыч.

Он набрал номер домашнего телефона завтруппой и попросил его зайти в театр. Положив трубку, Егорыч с ухмылкой спросил:

— А Захара Ильича в свою компанию не желаете принять?

— Он разве здесь? — удивилась Инга.

— Спит после дружеской попойки в кабинете у собственной супруги. А она ездит по питейным заведениям, разыскивает его.

— А мы-то думали — о чем это она там с барменом шепталась?

Инга взяла ключ, и они поднялись наверх, в ее гримерную. Спустя какое-то время появился и Аркадий Серафимович. Инга и Паредин поведали им с Александром о своих Приключениях. Утром Санек позвонил Паредину и рассказал о подозрениях, навеянных сообщениями Гринькова и Павивановой. И днем они следили за Павлом Николаевичем Козловым. Надо сказать, что вел он себя крайне подозрительно. Начала слежку Инга. Она пошла за Павлом Николаевичем сразу же по окончании репетиции. Убедившись, что Козлов вошел в квартиру, позвонила из автомата Паредину, и тот подъехал на машине с целым пакетом бутербродов и маленьким букетиком цветов.

— Это тоже съедобно? — ехидно спросила Инга, уткнувшись носом в фиалки.

— Не знаю. Может быть. Попробуйте, — вновь перейдя на вы, буркнул Георгий.

— Нет, я просто не поняла, — продолжила Инга, — вы мне сунули цветы вместе с пакетом, словно это пучок петрушки. Вот я и подумала — может, это тоже еда? Разве цветы так дарят девушкам?

— Никакие цветы никаким девушкам я не дарю, — сердито ответил Паредин.

— Значит, это не мне?

— А кому же?

— Тогда давайте уточним. Это что — знак внимания или…

— О Боже! — воскликнул окончательно выведенный из себя журналист. Он выхватил цветы у Инги и выбросил в окно.

— Да как вы смеете?! — вскричала девушка.

Она выскочила из машины, подобрала букетик и вернулась назад.

— Не смейте больше трогать мои цветы, — проговорила она, сдувая пылинки с букетика.

— А вы не смейте бегать под окнами преступника, — заявил журналист, — тоже мне сыщик. Сидите тихо и не дергайтесь.

— Я предлагаю съесть бутерброд на брудершафт и снова перейти на ты, — проговорила девушка.

— Если ты хочешь, чтобы я тебя поцеловал, так и скажи.

— Что-о?! Да как вам в голову могло прийти такое?

Инга, надувшись, замолчала. Так они просидели минут сорок. Инга уже начала откровенно скучать, как вдруг подозреваемый вышел из дома. Направился он прямиком к телефону-автомату, долго и безуспешно пытался дозвониться кому-то, потом зашел в магазин за продуктами. Выйдя оттуда, снова позвонил из автомата. И вновь, как видно, безрезультатно. Затем вошел в подъезд.

— Он что, один живет? — спросила Инга.

— Год назад развелся с супругой на старости лет. Дочь замужем, двое детей. Живет отдельно.

Паредин потянулся за бутербродом. Вынул из пакета два с сыром, протянул один Инге.

— Слушай, может, мы зря торчим здесь? — проговорил он наконец. — Какой-то детский сад. Следим неведомо за кем. Может, милиция уже давным-давно вышла на след убийцы, а мы тут дурака валяем.

— Если бы они вышли на него, Иван Максимович тебе сказал бы.

— Да ни за что! Он своих тайн не выдает. Может, они «пасут» его, собирают улики.

— А мы «пасем», но не того?

— Вот именно. Подумаешь — стоял на лестнице. Если бы он убил, так не стоял бы там, а удирал во все лопатки. Что преступник и делал. И вы после второго убийства нашли на запасной лестнице записку. Стало быть, именно там он и пробежал и в первый раз, и во второй. Значит, Козлов вне подозрений.

— А что, — ехидно спросила Инга, — на записке вот так и значится: писал убийца? Может, она вообще никакого отношения к делу не имеет? На ней же нет числа, может, она вообще написана сто лет назад?

— Следствие выяснит это.

— Как?! Спросит уборщиц: вы хорошо в тот день с утра убирали? Не видели этого клочка бумажки? И те, конечно же, ответят: убирали, не видели. А может, веником махнули два раза, а бумажка, скатанная в шарик, уже год там валяется. — Инга немного помолчала, затем задумчиво проговорила: — Неплохо было бы узнать, кому он названивает и почему из автомата? У него дома телефон, это я точно знаю.

— Звонит тому, у кого аппарат с определителем номера.

— Стало быть, шантажирует кого-то?

— Не иначе убийцу. Значит, он его видел, стоя на лестнице.

— Вот что, — сказала девушка решительно, — я поторчу у автомата и подслушаю.

— А вдруг он тебя заметит?

— Я спрячусь вон за тем строительным забором. Если дверца кабинки будет хоть чуточку приоткрыта, я все услышу.

Она выскочила из машины, быстро пересекла открытое пространство и спряталась за досками забора, примыкавшего прямо к кабинке телефона-автомата. Здесь, на месте разрушенных трехэтажек, возводили сногсшибательный дом из стекла и бетона, и стройка была окружена высоким дощатым забором. Несколько досок были отодвинуты, образуя проход. Там-то и спряталась новоявленная сыщица.

Подозреваемый не заставил себя ждать. Нервно оглядываясь, он вышел из подъезда, вошел в кабинку и — удача! — оставил дверь немного приоткрытой. Вторая удача — ему ответили! Поговорив с минуту, он повесил трубку, вышел наружу, вытер пот со лба и потопал домой. Едва он скрылся, Инга бегом пустилась к машине.

— Трогай! — воскликнула она возбужденно.

Паредин тотчас же завел машину. Они выехали из переулка.

— Ну?! — нетерпеливо спросил журналист.

— Как мы и думали, шантаж. Кому звонил — не поняла, но он назначил встречу на семь вечера в театральном кафе. Говорил измененным голосом! Я чуть не расхохоталась. Он неплохой актер — так шепелявил и гнусавил, что нипочем не узнать его по голосу.

— Ага! Значит, звонил кому-то, кто его хорошо знает.

— Убийца — работник театра, я в этом ни одной минуты не сомневаюсь. Это кто-то до исступления, до истерики ненавидевший Тучкову и Пунину. Они имели все. Он — ничего. Это должна быть застарелая ненависть, пружина сжималась годами. Эти женщины, вероятно, вели себя высокомерно по отношению к нему. Высокомерно, нагло. Человек этот долго глотал обиду, не позволял себе выплескивать ее, так как боялся потерять работу. И в результате чаша гнева переполнилась настолько, что он видел один только выход — убить их.

— Психологический портрет убийцы готов. Я поздравляю, — улыбнулся Паредин.

— Я просто вошла в образ убийцы.

— Ты, пожалуйста, выйди, надолго не задерживайся там, — тревожно взглянул журналист на свою спутницу.

— На дорогу смотри! — рассмеялась девушка.

Обо всем этом они сейчас и рассказали Аристархову и Александру.

— И вы пошли в кафе? — спросил Санек.

— Естественно! — ответила Инга.

— Ну и?

— И… ничего. В кафе сидел и пьянствовал наш герой-любовник Чулков Захар Ильич, мы даже думали сначала, что он и есть убийца. В семь часов ровно вошел Козлов, но сел поодаль, сделал вид, что не видит ни нас, ни Чулкова. Заказал пиво, посидел с полчаса. Чулков надрался в зюзю и убрался через служебную дверь, а Козлов допил пиво, съел бутерброд и удалился на улицу. Все!

— Значит, тот, кого он шантажировал, не пришел, — разочарованно протянул Санек.

— Стало быть, так, — проговорила Инга.

— Но кое-что мы с вами все-таки имеем, — сказал Паредин. — Есть свидетель убийства — теперь мы это точно знаем.

— Отнюдь, — покачал головой Аристархов, — неизвестно, кого шантажировал Козлов. Может, и не убийцу? Может, бухгалтершу какую-нибудь, или брачного афериста, или еще кого-нибудь? И шантажировал ли? Мало ли по какой причине он мог звонить не с домашнего телефона? Может быть, у него любовница сидела дома и он не хотел при ней говорить о своих делах? Так что не будем торопиться с выводами.

Они надолго задумались.

— А что твой друг Иван Максимыч говорит по поводу записки? — спросил Игнатов у Паре дина.

Инга бросила короткий взгляд на Аристархова. Тот изменился в лице. Он что-то знал — для Инги это было очевидно. Может, прямо спросить его об этом? А вдруг… Да нет, не может быть. За эти полтора месяца Инга успела, как ей казалось, хорошо изучить Аркадия Серафимовича. Не мог он быть убийцей. Да и потом у него алиби и в самом деле, что называется, железное. И во время первого, и во время второго убийства он был у себя в кабинете, дверь в который практически не закрывается, потому что туда постоянно с какими-то вопросами идут актеры, там обитают вместе с ним, с его собственного разрешения, и помощники режиссера. Его все видели, а Инга слышала его голос, когда он после репетиции проходил мимо ее гримерки с Мирой Степановной… Но почему он то бледнеет, то краснеет, когда речь вдруг заходит об этой злосчастной записке?

— Мой друг Иван Максимович сказал, что почерк в записке принадлежит человеку, который никак не может быт убийцей, — ответил Георгий.

— Так, значит, почерк идентифицировали? — воскликнула Инга. — Так в чем же дело? Пусть допросят с пристрастием этого человека и выяснят — кто же убил.

— Пусть. Я не возражаю, — усмехнулся Георгии.

— И он тебе даже не намекнул — кто автор записки? — допытывалась Инга.

— Представь себе, нет.

— Эту записку написал я, — произнес Аристархов каким-то чужим глуховатым голосом.

Мира Степановна объехала все известные ей злачные заведения Зарубинска, в которых мог быть ее непутевый супруг. Шофер уже нервничал, хотя и старался не показывать этого. Время близилось к девяти вечера, а парня дома ждала молодая жена. Впрочем, Миру Степановну меньше всего волновали переживания шофера. Ее грызли собственные не слишком веселые мысли. Где этот идиот?! Кому он плачется в жилетку? Что он мог спьяну наплести?

— Василий, давай заедем еще по одному адресу, — скомандовала главный режиссер. — Ты знаешь, где живет Козлов?

Василий, не ответив, повернул на Советскую, а через два квартала — в переулок, к дому, где жил Павел Николаевич.

Тот почему-то долго не отзывался на звонок. Наконец хрипло спросил:

— Кто?

— Мира Степановна. Открой немедленно.

Козлов открыл, но не посторонился, из чего Мира Степановна сделала вывод, что Чулков именно здесь.

— Захар, выйди! — крикнула она в глубь квартиры.

— Его здесь нет, — сказал Козлов.

— Посторонись.

Мира Степановна отодвинула его мощным плечом, обо шла всю квартиру, даже выглянула на балкон, и вернулась в прихожую.

— Бармен в театральном кафе сказал, что и ты, и Захар были там.

— Да я с ним даже и не разговаривал, — буркнул Козлов, — он был уже сильно… того… под мухой. Я выпил пива и ушел.

— А он?

— Он — еще раньше.

— Через служебный вход или на улицу направился?

— Через служебный.

— А ты что — не мог его домой отвезти? Видел, что он набрался, и даже не подошел?

Козлов молчал.

— Да что ты пришибленный какой-то?

Козлов вновь ничего не ответил.

— Ну ладно. Пора домой. Учти, — обернулась она у порога, — если с Захаром что-нибудь случится — ты будешь виноват.

Козлов запер за ней дверь и проворчал:

— Ничего не случится с твоим благоверным.

Раздался телефонный звонок. Он взял трубку. Но на его «да, слушаю» никто не отозвался. Однако едва он трубку положил, как звонок раздался снова. Козлов на этот раз ничего не произнес, просто слушал чье-то напряженное дыхание. Так повторялось несколько раз в течение получаса. Наконец он не выдержал и крикнул в трубку:

— Кто это хулиганит? Прекратите немедленно!

И услышал чей-то сдавленный шепот:

— Я знаю, что ты знаешь…

На проходной в театре Санек положил трубку и посмотрел на Ингу и Паредина:

— Ну как?

— Здорово получилось, — кивнул Паредин.

— Вы, Александр, неплохой артист, — улыбнулась Инга.

— Теперь он засуетится, — продолжал радостно Санек, — и тут-то мы его, тепленького, и возьмем. Прижмем к стенке: колись, гад!

Егорыч наблюдал за ними из-за стеклянной перегородки, отделявшей служебное место вахтера от общего помещения вестибюля.

— Вы чего там мудрите? — спросил он. — Кому названиваете? Вычислят номер телефона — мне шею намылят.

— Не вычислят, — сказал Санек, — там допотопный аппарат, я знаю.

— Смотри мне. И вот что: шли бы вы, ребята, по домам. Поздно уже. Хватит мне одного квартиранта там, наверху. Мирка мне за него еще даст жару. А чего это Аристархов так убегал из театра, как будто за ним гонятся? Вы его что — обидели?

Аркадий Серафимович и впрямь оставил их весьма поспешно. Признавшись, что записка написана именно им, но написана давно и к убийствам никакого отношения не имеет, он попрощался и, сославшись на головную боль, ушел.

— Вы ему верите? — спросил Санек, когда все трое вышли на улицу.

— Сложно сказать, — задумчиво проговорил Георгий, Аристархов — шкатулка с секретом. Вещь в себе. Очень и очень скрытный человек.

— Да они оба что-то знают — и Аристархов, и Козлов. Знают, но по какой-то причине не говорят, — сокрушенно сказала Инга.

— Выгоду, выгоду ищите, — констатировал Игнатов. — Значит, им выгоднее промолчать. Стало быть, оба что-то поимеют с этого дела.

— Какой цинизм! — возмутилась Инга. — Речь идет о раскрытии двух убийств, о поимке опасного преступника, а люди и в этом ищут свою выгоду!

— Жизнь такова, какова она есть, и больше никакова, — изрек Паредин.

Они еще немного поболтали о пустяках, потому что не хотелось расходиться по домам ни с чем. У всех троих остался неприятный осадок в душе после явного бегства Аркадия Серафимовича. Что мешало ему сказать правду? Чего он боялся? И не был ли он все-таки причастен к преступлениям?

— У него накопилась обида, — вернулась снова к этой теме Инга, — впрочем, как и у многих других.

— Но другие не писали подозрительных записок, — справедливо напомнил Александр.

— И вот что интересно, — заметил Георгий, — ведь он прекрасно знал о моих дружеских отношениях с Иваном Максимовичем и тем не менее, уже имея информацию о том, что обнаружили записку, принес мне и свою статью, написанную, кстати, от руки, и какие-то заявления, просьбы, объяснительные и так далее, написанные актерами — то есть, в сущности, образцы почерков.

— Как будто сам хотел, чтоб его вычислили, — подхватила Инга.

— Обычно преступники подсознательно хотят, чтобы их остановили, потому и становятся дерзкими и лезут, что называется, на рожон, — кивнул Паредин.

— Но он же не преступник, — возразила Инга, — или…

— Или, — иронически хмыкнул Георгии.

— Нет, он не может быть преступником. Да, он обижен, он в гневе, он хочет, чтобы Мира Степановна избавила театр от своего присутствия, но он же не сумасшедший, чтобы убивать ее любимых актрис. Что бы это дало ему, если бы это сделал он? Да ничего. Он, если бы дошел до ручки, скорее бы нанял киллера, чтобы убить саму Миру Степановну. Разве я не права?

Инга обвела взглядом собеседников.

— Вот что, — стал подводить итог Игнатов, — я предлагаю не гадать на кофейной гуще, а наметить план дальнейших действий. Первый этап расследования мы провели, можно сказать, вполне на уровне. Во-первых, нашли записку. Во-вторых, выяснили, кто ее написал. В-третьих, узнали, что у преступлений были свидетели. Как минимум двое — Козлов и Аристархов. Осталось расколоть их — и дело в шляпе. И после этого я оставляю свой холодильно-телевизионный бизнес и открываю частное сыскное агентство. Вас приглашаю на должности детективов. Согласны?

— Спрашиваешь! — бодро отреагировал Георгий.

— Да я еще во время съемок сериала поняла, что мое место — не на сценических подмостках, а в засаде на киллера.

— А вот это вы зря, — возразил Паредин. — Бог вам талант дал — извольте его реализовать по полной программе.

— Как же вы можете судить о степени моей одаренности, если не видели меня в работе? — съехидничала Инга.

— Ну почему же? — небрежным тоном произнес журналист. — Кое-что посчастливилось лицезреть и нам, убогим собирателям слухов и сплетен. Моей маман так приглянулся ваш кинематографический шедевр, что пару серий она записала на видео. Я имел честь их просмотреть. Должен вам заявить, что вы и в самом деле на редкость органичны и талантливы. Ваша девушка из провинции, Лера, которую вы там играли, невероятно трогательное и милое существо. Ее хочется оберегать и защищать. Рядом с ней каждый бы чувствовал себя настоящим мужчиной. Ради таких вот девушек мы готовы на подвиги. А то, как вы сыграли Натали, выше всяких похвал. Я в вашу Натали просто влюбился. Смотрел и думал — почему же я не Пушкин?!

— Ты… когда?.. Ты… откуда?.. Откуда ты про Натали-то знаешь? — воскликнула Инга. — Я же тебе не говорила о Натали! Это было в Самаре!..

— Это было в Самаре, — продолжил ее фразу журналист, — и это было в прошлом веке, в одна тысяча девятьсот девяносто седьмом году. Я как раз был на семинаре в этом городе. Нас повели в театр. И я на сцене увидел девушку своей мечты. Но — увы! — эта девушка жила аж в девятнадцатом столетии и была женой Пушкина и первой красавицей Петербурга… Куда уж нам со свиным рылом в калашный ряд… О такой девушке я и мечтать не мог. Не мог, не должен был, но все-таки мечтал. А потом встретил вас. Здесь, на скамеечке. С записной книжечкой в руках. Красивую и беззащитную. И почему-то не узнал. И лишь позднее, увидев на экране, я вспомнил все…

— Блин, я, кажется, лишний, — пробормотал Санек, — я отползаю.

Он сначала попятился, потом повернулся спиной к этой чудной парочке и почти бегом пустился прочь.

Вечер был тихим, переулок — пустым. Санек шел и разговаривал сам с собой.

— Красиво излагает, — говорил он и крутил головой в восхищении, — а у меня так сроду не было. Ну почему у меня не было такого?! Вот как я с Веркой познакомился? Я пришел ей чинить холодильник. Она выставила пузырь водяры. Я выпил, затащил ее в постель — и вся романтика. И с другими так же. А у этих… Вот блин! Я тоже так хочу!..

Георгий посмотрел вслед уходившему.

— Бедный парень, — скривился он, — даже не знает, что его ждет.

— А что его ждет? — тихо спросила Инга, еще не успевшая отойти от признаний Паредина.

— Пленка, где его дама сердца участвует в омерзительнейшей групповухе, ходит по городу. Над ним уже смеются. А он, по-моему, неплохой человек.

— Неплохой, — тихим голосом без интонаций отозвалась Инга и неожиданно добавила: — Мои цветы в вашей машине. Можно мне взять их?

— Ну конечно. Это твои цветы, — удивленно произнес журналист.

— Спасибо, — еще тише сказала девушка. Она взяла букетик и повернула к нему лицо. — Ты знаешь, о чем я думаю почти все время?

— О чем?

— Мы вот тут… на земле… суетимся… Все выясняем отношения, грыземся, порой и убиваем друг друга… И даже и не вспоминаем о том, что шарик, на котором мы угнездились, летит! Понимаешь — летит! Он летит из ниоткуда в никуда. В пустом, холодном, черном космосе… И если бы мы помнили об этом каждую минуту, каждую секунду, каждое мгновение — мы бы вели себя иначе.

Она повернулась и медленно пошла прочь.

Паредин смотрел ей вслед.

— Если бы мы думали об этом постоянно, — произнес он вполголоса, — мы бы сошли с ума.

— Егорыч, ты меня не отпустишь на полчасика? — спускаясь со второго этажа вниз, к вахтеру, спросил пожарный.

Пожарный пост находился рядом со сценой. По ночам в театре оставались два человека — пожарный на втором этаже и вахтер на первом.

— Я обошел все здание, проверил, запер дверь из кафе, так что все в порядке. Подежуришь один? Мне домой надо срочно смотаться.

— Иди, иди, — добродушно отозвался Егорыч.

Он запер за пожарным входную дверь и включил телевизор.

— А-а-а!.. — донеслось вдруг откуда-то сверху.

Егорыч выключил телевизор и прислушался.

— А-а-а!.. У-у-у!..

Вой приближался, сопровождаемый топотом бегущего человека. Егорыч ринулся наверх и увидел всклокоченного со сна Чулкова. Заметив вахтера, тот остановился как вкопанный.

— Стой, где стоишь! — вскричал он дурным голосом. — Ты кто?

— Захар Ильич, это же я, Егорыч, вахтер.

— Какой вахтер? Какой Егорыч? Где моя Мирка? Где все? Почему отменили спектакль? Где зрители? Почему эти там дерутся? Они что, обе ожили?

Чулков вращал глазами, его трясло, и Егорыч с ужасом понял, что у Чулкова белая горячка.

«Вот старый дурень, — подумал он, — надо было отдать его Мире Степановне. Зачем я его здесь оставил? Натворит он мне дел».

— Захар Ильич, вы успокойтесь, — проговорил он как можно более доброжелательно, — все хорошо, все хорошо. Идемте на диванчик.

Он поднялся наверх, отвел ставшего покорным Чулкова снова в кабинет Миры Степановны, дал ему напиться водички из графина и усадил на диван.

— Егорыч, — трясясь, как в лихорадке, спросил Чулков, — это ты?

— Это я, — обрадованно заговорил вахтер, — вы не волнуйтесь так, все хорошо.

— А эти две?

— Которые?

— Ну эти… убитые… Они что, ожили?

— Да Господь с вами! Нет, конечно.

— А я их видел. Там, на сцене. Они дрались. Тучкова кричит: «Я сегодня играю Марию Стюарт!», а Пунина: «Нет, я!» Ты представляешь? Я побежал на сцену, потому что… В общем, проснулся, смотрю — я в кабинете у жены. Подумал, что идет спектакль, а я проспал свой выход. Бегу на сцену и не могу вспомнить, какой спектакль мы играем. А на сцене темно, и только луч такой… зеленый. И они обе в костюме Марии Стюарт… Вцепились друг другу в парики и орут: я! Нет, я!..

— Это вам снилось, вот и все.

— Как снилось? Я же бегал туда-обратно! Что я — спал на ходу? Или ты думаешь — у меня белая горячка? Чулков еще не допился до чертиков, не дождетесь!

Егорыч нашел в аптечке у Миры Степановны валерьянку, накапал в стакан, дал выпить Захару Ильичу. Тот вскоре перестал дрожать и успокоился. Он теперь и в самом деле выглядел совершенно нормальным, по крайней мере настолько, насколько может выглядеть нормально человек с глубокого похмелья.

— Может, супруге позвонить? — осторожно осведомился Егорыч.

— Ни в коем случае! — испуганно вскинулся Чулков. — Ты лучше сходи на сцену, посмотри — там они или уже исчезли. Только закрой меня на ключ. А то вдруг ты — туда, а они обе — сюда.

Егорыч подходил к сцене с опаской. Он, конечно, не верил во всякие там привидения, но не зря же говорится — береженого Бог бережет. Есть на свете какие-то неведомые силы, Еще и мать ему об этом говорила. Есть незримая сила — и злая, и добрая. Злая — для злых, а добрая — для добрых. И получает всяк свое. Вот Ильич дал поблажку себе, стал закладывать за ворот — и получил, как говорится, по сусалам. Привиделось ему, или же впрямь его предупреждают некие силы: ты, мол, остановись, браток, знай край, да не падай? Бог весть… А только не зря он взбутетенился, не зря…

Дежурный свет на сцене включался у пульта помрежей, до него надо было добраться в полной тьме, но Егорыч уверенно двигался, вытянув вперед руки, чтоб не наткнуться ненароком на брошенные где попало монтировщиками декорации. Не было ни зеленых лучей, ни привидений. Не было их во тьме, не оказалось и при свете. Егорыч обошел сцену вокруг, заглянул в каждую кулису — ничего. Осветил зрительный зал — то же самое. Привиделось Чулкову с пьяных глаз. Егорыч снова погасил все освещение и медленно двинулся в обратный путь. Уже на пороге, на выходе со сцены, на повороте в коридор он оглянулся… И сердце дрогнуло на мгновение от страха — показалось ему, что упал сверху на авансцену слабый и еле видимый зеленый луч, и в том луче — два женских силуэта. Он зажмурил глаза, проморгался — ничего. Простой эффект из-за резкого перехода от света снова к темноте. Так он и доложил Чулкову.

— Ничего.

— Ты все проверил?

— Все проверил.

— Может, они попрятались в кулисы?

— Да нет их там! Что вы, как маленький, ей-богу! — вскипел вахтер. — Давайте лучше позвоним вашей супруге. Она искала вас, в театр приезжала. А я не выдал.

— Молодец. Давай выпьем за это.

— Так нету же! — удивился Егорыч.

— Как нету? — расхохотался Захар Ильич. — Все есть! Моя супруга часто удивляется — где это я нахожу? А у меня припрятано. Всегда заначка есть. И у нее под носом!

Он потянулся к книжной полке, отодвинул книги и достал небольшую бутылочку коньяка. В холодильнике нашлись сыр и яблоки. Они выпили, закусили, Чулков налил еще по стопочке и спрятал бутылку на прежнее место.

— Много не буду пить, — сказал он повеселевшим голосом, — так только, по чуть-чуть, чтобы в себя прийти. Надо ж придумать, что соврать. Думай, Егорыч, что сказать — где был?

— Время не шибко позднее, одиннадцать. Скажи, что был в гостях.

— А у кого? Она ж проверит.

— Ну это уж ты сам решай. Мне про твоих друзей ничего не ведомо.

— А что это ты, Егорыч, обращаешься ко мне на ты? Я без пяти минут народный.

Вахтер хмыкнул и ничего не ответил на глупую реплику.

— Слушай! — воскликнул вдруг Чулков. — Давай поищем документы и почетный знак народного артиста! Она мне до сих пор не показала. Говорит, ей нужна моя непосредственная реакция на сцене, при полном зале, когда увижу в первый раз все это. Или я не артист? Что я — щенячью радость не сыграю? А? Как думаешь?

— Не знаю. Сам смотри, — пожал плечами вахтер.

— Они должны быть где-то здесь, у нее в кабинете. И Чулков принялся рыться в ящиках стола.

— Нашел! — воскликнул он через минуту, доставая папку с надписью: «Чулков Захар Ильич. Заслуженный артист России». — Вот они… — проговорил Захар Ильич, любовно поглаживая папку.

Он раскрыл ее, начал читать, и улыбка постепенно сползала с его лица.

— Характеристика, — бормотал он, — репертуарный лист… — Он поднял глаза на Егорыча. — Это же… документы. Мои. На представление меня к званию народного. Она их даже и не отсылала в министерство! Это что же такое, Егорыч? Как же так?

Он принялся лихорадочно рыться в ящиках, выкидывая прямо на пол их содержимое.

— А вот и звание Тучковой! Вот оно! Ее документы она посылала! И на нее пришли бумаги! Вот оно, свидетельство, вот знак…

Сидя в кресле на месте Миры Степановны среди разбросанных вокруг бумаг, он держал в руках папку с чужими документами и почему-то улыбался.

— Видишь, — заговорил он наконец, — видишь, какой я идиот, Егорыч? Я всю жизнь верил ей. Всю жизнь она меня обманывала, а я все верил. Она об меня ноги вытирала всю мою жизнь. Ради нее я бросил первую жену, даже родить не дал — она была беременна. Потому что мне Мирка сказала: я из тебя артиста сделаю. У тебя, говорит, будет все. Я поверил. И что у меня есть теперь? Двадцать лет унижений и белая горячка в придачу. Вот моя жизнь. Зачем же я себя так искалечил?

Он с размаху запустил папкой с документами Тучковой в книжный шкаф, разбив при этом стекло. Вахтер вскочил.

— Ты что, Захар Ильич? — испуганно вскричал он. Успокойся?

— Ха! — саркастически хохотнул Чулков. — Теперь-то я не успокоюсь, это точно. Она думает — я у нее на крючке… Еще посмотрим, кто кого, еще посмотрим… Не зря Тучкова говорила: «Мне звание дадут, а тебе нет!» — Он очень похоже передразнил интонации убитой. — И получила по заслугам. И Мирочка получит. Все получит?

Егорыч бочком-бочком вышел из кабинета и повернул в дверях снаружи ключ.

— Эй, — закричал из кабинета Чулков, — ты зачем меня запер, скотина? Открой сейчас же, слышишь, сволочь? Открой, старый козел!

В дверь изнутри ударили чем-то тяжелым. Егорыч постоял, прислушиваясь. Чулков, как видно, принялся громить в кабинете все, что попадало под руку. Слышался звон разбитого стекла, падала мебель, в дверь летела посуда, осыпаясь осколками. Вахтер скатился по ступенькам вниз, к своему посту, и принялся названивать по телефону. Он вызывал в театр Миру Степановну, Аристархова, милицию, просил немедленно приехать всех, сообщая о буйстве внезапно помешавшегося артиста. Сверху слышался грохот и вопли Чулкова. Первым в театр вбежал запыхавшийся Аристархов.

— Что тут? — спросил он.

— Слушай, — кивнул в сторону кабинета наверху Егорыч, — я его запер. Буйствует. Похоже, белая горячка.

В театр один за другим поспешно входили встревоженные люди молодые актеры, проживавшие в общежитии, в числе которых была Инга Дроздова, откуда-то узнавшие о происшествии Паредин и Санек Игнатов. Заявились также Гриньков, Стас Провоторов и Павел Николаевич Козлов, живший за несколько кварталов от театра. Вскоре подъехал и наряд милиции вместе со следователем прокуратуры Иваном Максимовичем. Кривец вошел в театр быстрым шагом и, отведя в сторонку вахтера, стал его о чем-то тихонько расспрашивать. Остальные столпились внизу, на первом этаже, — на второй не пускала милиция. Актеры прислушивались к грохоту мебели, которую крушил в кабинете впавший в буйство Чулков, и шепотом переговаривались. К Инге подошла Лариса Родионовна, которой успел позвонить перед этим Аристархов.

— Я всегда ожидала чего-то подобного, — проговорила она вполголоса, — этот финал вполне закономерен.

— Финал чего? — спросила Инга.

— А разве вы не понимаете? Это конец диктатуры нашей дражайшей руководительницы. Все тайное непременно становится явным. Она нас долго сталкивала лбами. Как в Древнем Риме, у правителей которого был на вооружении девиз «Разделяй и властвуй».

— Когда же на смену этому придет другой — «Соединяй и здравствуй»? — вздохнул подошедший к ним Аристархов.

Приблизились и Паредин с Игнатовым.

— А вы нам по-прежнему ничего не хотите сказать? — спросил журналист у Аркадия Серафимовича.

— Да, по-моему, все в скором времени разъяснится и без моих комментариев, — проговорил загадочно завтруппой.

В этот момент в театр вошла Мира Степановна — до шофера она не смогла дозвониться, пришлось вызвать такси, — что и привело к задержке.

— О-о, — протянула она, оглядывая собравшихся, — да здесь уже почти вся труппа. Не спится вам? Пришли полюбопытствовать, насладиться скандалом в семье вашего руководителя? Ну-ну. А милиция здесь зачем? У нас что — новое убийство?

— Пока что нет, Мира Степановна, — ответил ей Иван Максимович, — но театр у нас на особом контроле, как сами понимаете. Обязаны отреагировать.

— Вы знаете, — с удивительным самообладанием заговорила главный режиссер, — я полагаю, что вас вызвали совершенно напрасно. Последние события негативно отразились на психике Захара Ильича. Он стал пить. Актеры — народ чрезмерно эмоциональный. Его можно понять — убили двух его партнерш. Он ведь с ними играл почти во всех спектаклях. Вот нервы и не выдержали. Так что спасибо вам огромное — я сама справлюсь. И попрошу всех разойтись! — гаркнула она так, что вздрогнул даже следователь. — Тут вам не цирк, не бесплатное представление. Во-он!

Вверху загрохотали кулаками в дверь.

— Мирка! Старая сволочь! Ты меня обманула! — донесся сверху вопль Чулкова.

— Да уходите же вы все! — прокричала Мира Степановна.

Но никто даже с места не двинулся. А в дверь продолжали колотить. На этот раз, похоже, стулом, а не кулаками — удары были редкие и тяжелые.

Мира Степановна проворно взбежала по ступенькам и своим собственным ключом открыла дверь.

— Ты что? Ты что? — послышался ее голос.

В ту же секунду все увидели, как она метнулась от кабинета в сторону и побежала к лестнице, ведущей наверх. За ней, с обломком стула в руках, гнался всклокоченный Захар Ильич.

— Стойте, Мира Степановна! — закричал Кривец и бросился за ними.

Но Мира Степановна, ничего не соображая, продолжала бежать. Захар Ильич нагнал ее на пятом этаже, притиснул к перилам лестницы и завопил:

— Не подходи! Иначе сброшу ее вниз!

Кривец застыл на полпути, все, кто бежал за ним, остановились. И воцарилась полная тишина.

— Вот так-то лучше, — проговорил запыхавшийся Чулков.

— Захар, ты что?

Голос Миры Степановны был совершенно не похож на прежний. В нем появились жалкие, просительные нотки.

— Да я-то ничего, — издевательским тоном ответил ей супруг, — это вы, дорогая, сдается мне, слегка перемудрили. Вы обещали мне народного, а сами даже документы на меня не отослали.

— Вранье! — воскликнула Мира Степановна. — Не верь этим ублюдкам! Ты — народный! Пришло из Москвы твое звание! И белый «мерседес» уже купили спонсоры. Пойдем, посмотришь на него!

— Ты лучше покажи мне свидетельство о присвоении мне звания.

А… оно дома. Я отнесла его домой и хорошенько спрятала, чтоб ты до дня чествования не увидел, а то не будет непосредственной реакции. Оно в книжном шкафу, на верхней полке, за Станиславским…

— За Станиславским у меня чекушка водки спрятана. Не вертись, как змея, и не ври.

— Захар, Захар, веди себя прилично, на нас же люди смотрят.

— Пусть! Пусть все знают, какой я дурак.

— А если я им кое-что еще скажу? — пошла ва-банк Мира Степановна. — Пусть уж все о тебе знают, а?

— Они и так все знают, дура. Да неужели ты не поняла, что нам звонил и шантажировал Пашка Козлов? Назначил мне свидание в кафе, а подойти не осмелился — кишка тонка. Что, Пашка, — крикнул вниз Козлову Захар Ильич, — ты думал, я тебя по голосу-то не узнал? Ты хреновый артист, понял?

— Тихо, тихо, Захар, умоляю тебя! — залепетала испуганно Мира Степановна.

— Ты же сама хотела обнародовать мои деяния! Чего ж теперь-то испугалась? Ведь не ты убивала, а я.

— Захар! — буквально завизжала Мира Степановна.

— Да они знают все! Давно! Не зря же следователь прикатил сюда. Ведь знаешь, Иван Максимович?

— Знаю, — кивнул Кривец.

— Тебе только моего признания не хватало? Вот тебе признание — я убил. Я не хотел Тучкову убивать. Но она стала изгаляться, дразнить меня — мне, мол, присвоят звание народной, а тебе — нет. Сам не знаю, как сбросил ее. Опомнился — и деру. Думал — никто меня не видел. Я ж на сбор труппы не пришел — в запое был. Но оказалось, что Тучкова, которую я вызвал сюда, наверх, для разговора, поделилась с подружкой, с Пуниной. На репетиции мне передали записку от нее…

— Не от нее, а от меня, — сказал вдруг громко Аристархов. — Пунина сама бы не решилась, струсила. Так что я две записки написал. Ей — якобы от вас, а вам — как будто от нее.

— Зачем?

— Затем, что я вас тоже видел. А доказать не мог. Понял, что Пунина все знала, — они шептались перед этим с Тучковой. И Козлов их подслушивал. Так что он тоже знал. И даже успел вас с лестницы увидеть — так я думаю.

— Отстаньте от меня! — вскричал Козлов.

— А чего же вы оба хотели? Ну Козлов — тот понятно. Он скорее всего, как и Пунина, потребовал бы денег. Она сто тысяч долларов с меня содрать хотела — ну не дура ли? Вот так и полетела вверх тормашками! А ты, наш херувим, чего хотел?

— Чтобы вы убрались из Зарубинска! — прокричал Аристархов с неожиданной злостью.

Чулков вдруг истерически захохотал. Мира Степановна рванулась было, воспользовавшись тем, что он слегка ослабил хватку, но он успел отреагировать, вскричав:

— Куда ты, милая?! Ты думаешь — теперь я отпущу тебя? Мне ведь теперь семь бед — один ответ. Да если бы не ты, я бы остался нормальным человеком. Ты меня совратила, заманила посулами да обещаниями и всю жизнь мне врала.

— А ты знал, что я вру тебе! — разозлилась вдруг Мира Степановна. — Знал — и терпел. Потому что удобно устроился. Не ремонтом квартир занимаешься, а на сцене играешь, зрители смотрят на тебя как на какую-то персону. На работу шофер тебя возит, дом — полная чаша, отдыхать по югам да по заграницам привык! Маляру-штукатуру такое не снилось…

Она не успела закончить свою обличительную речь. Ее последний крик был заглушен воплем собравшихся. Сверху на тело своей дражайшей половины смотрел ее убийца.

— Прости, — сказал он, когда крики стихли, — и вы простите, люди добрые.

И с этими словами прыгнул вниз.

— Вот, возьмите, — протянул Аристархов следователю портативный магнитофон, — здесь запись разговора между Чулковым и Пуниной.

Иван Максимович разговаривал с Аристарховым в кабинете директора театра. Кроме них, здесь больше никого не было. Кривец включил магнитофон. Как видно, Аристархов прослушал запись и поставил ее на начало. Голос Пуниной произнес:

— Зачем ты меня вызвал сюда?

— Я?! — В голосе Чулкова послышалось искреннее удивление. — Я думал, ты сама этого хочешь.

— Может быть, и хочу. — Пунина помолчала. — Ты зачем это сделал? — заговорила она снова с дрожью в голосе. — Ты что — с ума сошел?

— Ты о чем это?

— Хватит кривляться! Я все знаю!

— Что ты знаешь?!

— А то, что ты назначил Верке здесь свидание. Она мне все сказала.

— Ну и что это значит?

— А то, что это ты ее убил!

— Докажи.

— Докажу, не волнуйся.

— Ты меня видела здесь с ней?

— Может, и видела.

— Так видела или же нет?

— Конечно, видела! И ты заплатишь мне за это!

— Это каким же образом?

— Таким, как платят все преступники, если боятся отвечать перед законом.

— Ты что… ты шантажируешь меня?!

— А как ты думал? Я что — должна молчать и ничего за это не иметь? А не жирно ли будет тебе, дорогой?

— Ну и сколько ты хочешь?

— Сто тысяч долларов.

— А не жирно ли будет тебе, дорогая?

— Нет, в самый раз. Вера была моей подругой. Да и не в этом даже дело. Таких, как ты, надо наказывать. Всё гребешь под себя.

— Это что ж я нагреб? Ты у нас вся из себя народная, а я всего только заслуженный. Моя супруга все только вам дает щедрой рукой, а мне — остатки с барского стола. Не пойму даже, в чем тут причина.

— Просто она боится, что ты получишь все — и сделаешь ей ручкой.

— А куда мне идти-то? Кто мне еще, кроме нее, даст сыграть Лестера или Каренина?

— Вот хорошо, Захар Ильич, что ты понимаешь это. Я — народная, потому что я вправду актриса. А ты заслуженный только благодаря жене.

— Еще скажи, что я маляр и штукатур.

— Скажу! Ты! Штукатур! Маляр! Все, что угодно, только не артист! Бездарь! Убийца!..

Дальше послышались возня, короткий вскрик и после паузы — отдаленные крики и гул голосов».

Кривец выключил магнитофон и посмотрел на Аристархова.

— Ну и чего вы добивались? — спросил он. — Почему не пришли с этой пленкой? И даже раньше — сразу после убийства Тучковой?

— А что я мог бы доказать?

— И вы решили спровоцировать его на новое убийство?

— Я хотел просто их столкнуть. Действовал методом Миры Степановны: «Разделяй и властвуй». Но только я не властвовать хотел, а потрепать им нервы, вывести из равновесия, сделать так, чтоб он выдал себя. Я видел — Пуниной что-то известно. Но она не решалась ему об этом объявить. Вот тогда я подделал их почерки и назначил им это свидание — ей и ему незаметно подложил на репетиции записки. И спрятал там, наверху, на месте их предстоящего свидания, магнитофон.

— Вы же могли предположить, что он и с ней поступит как с Тучковой?

Аристархов молчал.

— А что с этим званием? Почему он вдруг так взбеленился? Неужто для актеров это так важно?

— Еще как! Но для таких, как он, — особенно.

— А почему он начал пить? Мира Степановна ему ведь обещала, что звание будет…

— Он не мог пережить того, что если ему и присвоят звание народного, то только после Тучковой. Та была глупой женщиной и хвасталась повсюду. Мира Степановна ее предупредила, что пока документы Чулкова придержит. Мне кажется, что она мстила ему этим — у него ведь роман был в свое время и с Тучковой, и с Пуниной. Они хотели заручиться поддержкой мужа главного режиссера — вот и ответили на его притязания. Завьялова, естественно, узнала, И отомстила изощренным способом: им дала звания, а ему — нет. Хотя сама была не без греха. Он в начале их супружеской жизни натерпелся таких унижений! Она любовникам своим давала роли, а он в зале сидел и учился, как надо играть. И не скрывала своих связей, делала все нарочно напоказ. Буквально ноги вытирала об него. За то и получила… — Аристархов умолк.

— Ну и как самочувствие? — спросил его с усмешкой следователь. — Все вышло так, как вы хотели?

— Да! — с вызовом ответил Аркадии Серафимович.

Я вам больше скажу — я подложил неотосланные документы Чулкова в стол Завьяловой. Они хранились у меня. А я их подложил ей в стол и собирался сообщить об их местонахождении Чулкову. Но он и сам нашел.

Кривец молча смотрел на говорившего.

— Что, нехорош? — спросил тот с горькой усмешкой. — Я понимаю. Но и вы постарайтесь понять меня. Когда искусство используют, чтобы тешить свое самолюбие или же властолюбие, — тогда конец культуре. Что мы и наблюдаем на сегодняшний день. Что ж делать — нет пока прибора, способного измерить степень одаренности. Вот и лезут на подмостки амбициозные бездари. У них зато есть пробивной талант. Они как танки прут! По трупам! — Аристархов вдруг удивленно поднял брови. — Надо же! Получилось, что прут по трупам в прямом смысле… — Он помолчал. — Ну а ко мне… — начал он снова, — какие могут быть ко мне претензии? Я ведь сотрудничал со следствием — через Паредина передал вам образцы почерков. Свой в том числе. Могли бы догадаться.

— Мы догадались.

— А он… Чулков… Он что же — пальчиков-то на записке не оставил?

— Оставил.

— Ну, так и…

Он мог сказать, что он держал в руках записку — нашел, полюбопытствовал и бросил. И все.

— Но вы-то поняли, что это он?

Рассчитывать на его признание было проблематично. Я хотел… Впрочем, это не важно теперь.

— Да, — вздохнул Аристархов, — убийца устремился вслед за жертвами. — Он поднял голову и посмотрел в глаза Ивану Максимовичу. — Вы осуждаете меня?

Тот не ответил. Молча повернулся и вышел. Аристархов остался в кабинете один.

А между тем взбудораженные очередным кровавым преступлением артисты и не думали расходиться, чему Егорыч был лишь рад — жутковато бы ему было дежурить сейчас в полном одиночестве. Отпросившийся на полчасика пожарный до сих пор не вернулся. И вахтер умолял присутствующих, хватая за руку то одного, то другого:

— Вы уж не покидайте старика, не уходите. Как я останусь здесь один на ночь глядя? Тем более — здесь теперь привидения водятся.

И он принялся рассказывать о том, что здесь происходило часом раньше.

Инге наскучили рассказы испуганного старика, и она вышла на крыльцо. Несмотря на позднее время, жизнь в городе кипела — проносились машины, в которых гремела музыка, точнее, отбивали ритм тамтамы, позаимствованные, вероятно, у какого-нибудь племени из африканских джунглей. У киосков толпилась праздная молодежь, раскупавшая пиво в литровых пластиковых бутылях, из кафе на углу выходили подвыпившие гуляки.

К крыльцу подъехал автомобиль. Из него выбралась супружеская чета — Крученков с Павивановой.

— Это правда? — спросила взвинченная Павиванова. Инга кивнула.

— Почему нам никто сразу же не позвонил? — возмутилась Павиванова. — Почему мы узнали последними, от людей, которые даже не работают в театре? Весь город уже знает, кроме нас!..

Хлопнула дверь, парочка скрылась.

— Много теперь у вас в театре привидений, — проговорил Паредин, появляясь на крыльце.

— Да уж, — вздохнула Инга.

— Не хочешь покататься? — спросил Георгий. — Вряд ли сейчас уснешь.

— Поехали на берег Волги, — предложила Инга.

Они выбрали место на небольшом утесе, откуда город виден был как на ладони. Его огни дрожали, отражаясь в воде. Ночь была тихой, теплой и безветренной. Над горизонтом поднимался узкий серп луны. Мерцали звезды. Противоположный берег реки был покрыт густыми зарослями кустов, за которыми чернела в полумраке роща. Вода в реке тоже казалась почти черной. Природа словно затаилась, когда вторглись в ее владения незваные гости.

— Какой контраст! — поразилась Инга. — Два совершенно разных мира — тот и этот. Мы здесь чужие. Мы враждебны всему живому, что обитает в природе. А ведь так не должно быть. Мы — такие же Божьи создания, как и птицы, деревья, животные… Почему все так странно и так непонятно? Каким, должно быть, одиноким ощущал себя первобытный человек в этом подлунном мире!..

— Вовсе нет, — возразил Георгий, — он был животным. — Но и животные боятся одиночества.

— Естественно. Все сбиваются в стаи. Но у стаи другие задачи и цели — размножаться, сохраниться как вид. Мы себя отделили от них. Мы назвали себя homo sapiens. Однако это только имидж, который мы так хитроумно создали. На самом же деле мы ушли от животных, но не стали людьми. Человечный строй психики присущ совсем немногим. Мы стали мыслящими паразитами. Мы создали свою цивилизацию — цивилизацию паразитов. Удастся ли нам возвести на ее руинах культуру людей? Этого я не знаю.

— Я боюсь, — прошептала Инга.

— Тебе-то как раз нечего бояться, — улыбнулся Георгий, — ты живешь в ладу с Божьим промыслом. Ты очень чистая и славная. Я рад, что встретил тебя, девушка моей мечты.

Он нежно поцеловал ее. Инга вздохнула, чуть отодвинулась, упершись в грудь Георгия ладонями, и, посмотрев ему в глаза, сказала:

— Голова закружилась. Слишком быстро летит земной шар из ниоткуда в никуда в пустом, холодном и безмолвном черном космосе.

— Ты не права, — покачал головой, улыбаясь, Георгий, — он не пустой. И не безмолвный. Ты прислушайся. Вот! Слышишь? Сначала одна нота появляется — нежная-нежная, щемящая, зовущая… И она длится долго-долго. За ней — другая. Очень чистая. Немыслимо высокая, звенящая… Они сплетаются друг с другом… И звучат теперь вместе, вбирая в себя свет далеких звезд. И обе ноты тоже длятся томительно и сладко, и так долго, что когда подключается третья, то тебе кажется, что ты мог не дождаться ее. Так поют небеса. Эго — музыка сфер. И ее слышат только влюбленные.

Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам