Графиня Шатобриан

Глава 1

– Вы, право, странный народ, господа ученые! День и ночь ломаете себе голову, воображаете, что с помощью искусственных формул и вычислений вам удастся разрешить вопросы, недоступные человеческому уму! Через это вы лишаете себя возможности наслаждаться солнечным днем, теплой ночью и всем тем, чем наслаждаются простые смертные!

– Кто вам сказал, что наш ум не может перешагнуть за пределы земли и что это всегда останется недостижимым для нас?

– Кто сказал! Да я сужу по себе. Природа ничем не обидела меня. Разве я глупее других людей, дурно сложен или слабее вас, господин канцлер! Вся Франция подымет на смех того, кто бы стал утверждать это!

– Разумеется, никто не решится сказать что-либо подобное о самом счастливом и богато одаренном человеке в целой Франции, который был назначен адмиралом, не имея ни малейшего понятия о морской службе!

– Смейтесь надо мной сколько угодно! Мы одни, и потому я вовсе не в претензии, что вы не доверяете моим адмиральским способностям. Но мне обидно, что у вас явилось сомнение в моих умственных способностях.

– Я никогда не позволю себе сомневаться в вашем уме! Это было бы оскорбительно для короля Франциска I, который отдал вам предпочтение перед всеми окружающими его.

– Значит, вы признаете, Бюде, что я имею право голоса в таком вопросе, как существование души у людей. Но сколько я ни напрягал свой ум, загробная жизнь все-таки представлялась мне покрытой непроницаемой тьмой. Не прерывайте меня! Я хорошо помню все ваши формулы, аргументы и выводы. Вы достаточно угощали ими короля и нас в длинные зимние вечера! Мне не трудно повторить их в последовательном порядке, подбирая одно к другому, нить за нитью, не хуже любого ткача и восстановить всю ткань. Тем не менее я смело утверждаю, что добытые вами результаты ни к чему не ведут и все, чего нельзя понять простым умом без ваших формул, – сущий вздор!

– Из ваших слов выходит, что нужно довольствоваться тем, что есть. Зачем объезжаете вы своих коней? Разве они не совершенствуются от дрессировки?..

– Тише! Мне послышался лай охотничьих собак! – сказал адмирал.

Он остановил коня и стал прислушиваться. Но конь его, горячей андалузской породы, тряс уздечкой и бил копытами о древесные пни, так что трудно было расслышать что-либо. Между тем лошадь другого всадника, походившая на мула, стояла неподвижно. Как лошади, так и всадники представляли собой полную противоположность. Всадник, сидевший на андалузском коне, был высокий красивый человек, с коротко обстриженными каштановыми волосами и окладистой бородой, какую носили тогда французские дворяне в подражание королю. Его платье из дорогих цветных материй, хотя и запыленное и забрызганное грязью от путешествия, резко отличалось от темной одежды и грубого волосяного плаща его спутника, которого, несмотря на бороду, можно было признать за католического монаха по бледно-желтому цвету лица.

Они ехали уже несколько часов по огромному буковому лесу, который в нынешнее время составляет редкость во Франции, даже в Нормандии, наиболее богатой лесами. Тогда еще мало было проведено дорог, особенно в отдаленных пограничных провинциях, как Бретонь, где находился лес, по которому приходилось ехать двум всадникам. Они руководствовались в своем пути положением солнца и ехали большей частью луговинами, где пропадал всякий след колес на почве, поросшей мхом и покрытой древесными пнями. Солнце светило во всем блеске, что случается довольно редко в туманной Бретони. В эту минуту оно клонилось к закату, освещая красновато-желтым светом верхушки необъятного букового леса и спины всадников. Был не только поздний час дня, но и конец лета; изредка слышалось щебетание нескольких птиц, затем наступала та своеобразная лесная тишина, где в шелесте листьев проносится по временам таинственный непонятный шепот.

– Я ничего не слышу, – сказал, наконец, старший всадник в темном платье, прервав молчание.

– А я слышу, – возразил с досадой другой. – Вы свыклись с кабинетной жизнью и потому в лесу не можете уловить тех звуков, по которым привычный человек рисует себе картины и сцены, происходящие на далеком расстоянии от него.

– Разве не то же бывает в умственной жизни! Ваши слова служат опровержением высказанных вами положений против пользы научных исследований. Философы видят больше, нежели люди, никогда не упражнявшие свою мыслительную способность.

– Пусть будет по-вашему! Только сделайте одолжение, не возбудите новых смут в стране своими философскими бреднями. Мы едва справляемся с непокорным дворянством, а вы еще хотите навязать нам на шею священников и свести с ума простодушных буржуа и крестьян. Предоставьте это скучным мудрствующим немцам и тупоумным испанцам; чем больше будут немцы ерошить на себе волосы, а испанцы наделают хлопот своему бледнолицему императору, тем лучше для нас. Придумайте и изобретите что-нибудь новое, хотя бы вроде того учения, которое распространяет теперь саксонский монах; мы не прочь принять его, если окажется что-нибудь хорошее.

– Но ведь это не так легко, как вам кажется! В делах религии всякий должен сам до всего додуматься.

– Тем не менее, господин канцлер, вы не должны толковать с королем о подобных вещах. Он охотно слушает вас, и, к сожалению, все новое и всякий риск нравятся ему. Но если вы будете слишком медлить, то горе вам! Готовьтесь к самому худшему, если короля охватит нетерпение.

– Не беспокойтесь, господин адмирал. Мы люди мирные. Если человек пробует свои силы, старается познакомиться с делом, то это еще не значит, что он хочет пустить его в ход.

Всадники замолчали, так как забота о дороге и ночлег мало-помалу поглотила их внимание. Они продолжали путь шагом, направляясь к Луаре в надежде застать короля если не в Нанте, то в Туре или Блуа. Их служители заблудились и отстали от них; как господа, так и слуги, не зная местности, ехали наугад.

– Это охота! Теперь никто не разуверит меня в этом! – воскликнул младший всадник, осадив снова свою лошадь. – Как громко лают собаки! Должно быть, они выгнали кабана!

Путники остановились у склона горы, который представлял собой острый угол; в нескольких саженях от них виднелось озеро. Солнечные лучи, пробивая густую листву буковых деревьев, фантастически освещали поверхность воды своим золотистым светом.

– Древние кельты, которые дольше всего удержались в меланхолической Бретони, – сказал канцлер, – погребали своих богов в таких лесах, спасая их от нечестивых рук пришельцев. Кто знает, может быть и в этом озере покоится какое-нибудь сверженное божество.

– Слышите, как зашумело озеро! Волны поднимаются все выше и выше. Что это такое?

Лесная тишина была внезапно нарушена плеском воды, который становился все громче и явственнее. Лошади навострили уши. Канцлер набожно перекрестился, между тем как другой всадник не спускал глаз с озера, полузакрытого зеленью и окрашенного лучами заходящего солнца.

Плеск воды прекратился у берега, поросшего молодым кустарником; затем послышался треск ветвей и топот, как будто приближался полк конницы. Младший из всадников обнажил шпагу; радостное нетерпение выразилось на его лице; он догадался, что это было стадо оленей. Старые, тяжелые олени с темной густой шерстью и высокими рогами неслись по склону прямо на всадников.

Увидев блеснувшую шпагу, в которой отразился луч заходящего солнца, они остановились и смотрели на своего неожиданного врага. Тот громко вскрикнул и, махнув шпагой, бросился на них, но в тот же момент звери разлетелись во все стороны и исчезли в чаще. Кляча канцлера, напуганная шумом, неожиданно бросилась в сторону и, сбросив со всего размаха своего седока на землю, умчалась так быстро, как это позволял ее почтенный возраст. Между тем лай собак заметно приближался; в озере опять послышался плеск; из воды поднялся огромный раненый кабан, который с бешеным рычанием направился в ту сторону, где лежал канцлер. Другой всадник, поспешно соскочив со своего коня на землю, опустился на одно колено со шпагой в руке в надежде заколоть зверя в тот момент, когда он бросится на свою жертву. Но храбрый адмирал ошибся в расчете: шпага его оказалась слишком длинна и, скользнув по груди животного, отлетела в сторону. Наступила решительная минута. Разъяренный вепрь, истекая кровью от множества ран, нанесенных ему охотниками, остановился, как бы соображая, в кого из двух вонзить свои клыки: в того ли, который лежал перед ним, или смельчака, который отважился напасть на него. Он выбрал последнего, но тот прыгнул в сторону и, зная, что нападение повторится, поспешил поднять свою шпагу. Однако и на этот раз ему не посчастливилось, он поскользнулся и упал навзничь; кабан тотчас кинулся на него и готовился нанести ему удар своими острыми клыками. Хотя все это произошло в несколько секунд, но этого короткого времени было достаточно, чтобы подоспели охотничьи собаки, преследовавшие зверя. Два огромных волкодава грязно-желтого цвета внезапно вцепились в его уши и повисли на них всей тяжестью. Кабан грозно зарычал и, подняв голову, замер на месте от боли и ярости. Подоспели новые собаки и вонзили свои зубы в его задние ноги. Адмирал воспользовался этой неожиданной помощью, чтобы выбраться из-под зверя и встать на ноги. Он был теперь в самом жалком виде: платье его было разорвано, лицо забрызгано грязью и кровью. Тем не менее мужество не оставило его; он с видимым удовольствием взглянул на пригвожденного зверя и уже поднял шпагу, чтобы приколоть его.

– Что вы делаете, Бонниве! – воскликнул канцлер, который, видя, что опасность миновала, также хотел встать, но тотчас же опустился на землю от сильной боли в ноге. – Разве вы не слышите и не видите, что хозяин охоты будет здесь через несколько минут! Мы оба нуждаемся в его помощи: я чувствую себя разбитым от падения, вас помял зверь, наши лошади неизвестно куда девались. А вы как будто нарочно хотите рассердить этого господина, заколов на его глазах зверя, добытого такой трудной охотой.

– Я именно этого и хочу, господин канцлер! Я испытал на себе все опасности кабаньей охоты, следовательно, мне и должна принадлежать честь положить на место такого отличного зверя. Вдобавок, не мешает немного сбить спесь с бретонского дворянина! Король только похохочет над этим.

В это время подъехали охотники; рога протрубили радостный сигнал, возвещавший, что зверь пойман. Хозяин охоты соскочил с лошади, чтобы воспользоваться своим преимуществом и собственноручно заколоть добычу. Но к своему крайнему удивлению, он увидел, что какой-то незнакомец предупредил его и повалил на землю огромного вепря ловко направленным ударом.

– Кто позволил тебе распоряжаться здесь! – крикнул он, не помня себя от ярости. – Псари! Долой с лошадей, выхватите у него шпагу и попотчуйте хлыстами!

В один момент адмирал был окружен толпой егерей. Он едва успел защитить свою спину, прислонившись к буковому стволу, и начал отмахиваться шпагой от напавшей на него со всех сторон челяди.

– Вы, вероятно, никогда не выезжали из своего захолустья, – крикнул он хозяину охоты, – что не можете разобраться, с кем имеете дело! Разве вы не видите, что я дворянин?

– Если бы вы были король, то и тогда вы не смеете посягать на мое охотничье право без моего разрешения.

– Его величество проучит вас за этот дерзкий ответ.

– Король должен знать, а если не знает, то пусть научится, что бретонский дворянин полный властелин на своей земле! Эй, вы! Делайте то, что вам приказано. Отымите у него шпагу.

Подоспела новая толпа егерей. Они бросились на дерзкого нарушителя охотничьих прав и без труда обезоружили его. Началась свалка, в которой собаки приняли деятельное участие, увеличивая шум своим лаем. В это время подъехала дама на белом коне и с беспокойством спросила, что означает вся эта сцена и кто этот незнакомец, окруженный егерями.

– Вероятно, одна из обезьян господина Валуа, – ответил бретонский дворянин, не спуская глаз с адмирала, окруженного со всех сторон егерями. Бледное, отжившее лицо бретонца, окаймленное черной бородой, озарилось чувством особенного удовольствия, которому еще более способствовало присутствие молодой дамы. Он не обратил никакого внимания на ее просьбу прекратить неприятную сцену, только черные суровые глаза его на минуту устремились на нее с выражением дикой страсти. Он с усилием раскрыл свои тонкие губы и сказал вполголоса: «Нужно проучить этих льстецов! Интересно было бы узнать его имя».

Канцлер как будто подслушал это желание. До этого он оставался безучастным зрителем, из боязни попасть в общую свалку, но, видя, что адмиралу не избежать позорного наказания, решил заступиться за своего товарища. Поднявшись с усилием на ноги, он подошел к толпе егерей и закричал изо всех сил: – Именем короля Франциска, остановитесь!

Толпа расступилась, не столько из послушания, сколько из любопытства; крики замолкли.

– Это адмирал Бонниве! – продолжал канцлер громким голосом. – Бретонский дворянин не должен обходиться таким недостойным образом с другом короля!

Заявление канцлера оказало свое действие. Хозяин охоты повернулся к нему с презрительной улыбкой:

– Ну, теперь сообщите нам, кто вы такой; порядочные люди не ведут себя таким образом. Хотя адмирал Бонниве происходит от молодой дворянской крови, но он должен был узнать от короля права и обычаи охоты и не решился бы поступить, как этот господин. Вдобавок нам известно, что адмирал Бонниве послан в Англию вместе с канцлером Бюде и потому не мог очутиться во Франции, в чужом лесу, значит все, что ты сказал, капуцин, наглая ложь!

– Я канцлер Бюде и могу доказать это; вы совершенно напрасно назвали меня лгуном!

– Я в отчаянии, если это правда, – сказал бретонский дворянин с той же презрительной улыбкой, подъехав несколько шагов к канцлеру, как будто хотел пристальнее разглядеть своего собеседника.

– Да, действительно я узнаю вас! – сказал он после некоторого молчания. – Приветствую вас на земле бретонского дворянина графа Шатобриана, который, к сожалению, встретил своих гостей таким неприличным образом!

С этого времени граф совершенно изменил свое обращение с обоими путниками, послал отыскивать лошадей и даже был настолько внимателен, что велел принести носилки для канцлера, который повредил себе ногу при падении. Он несколько раз извинялся перед адмиралом за свою горячность. Но с лица его не исчезало выражение злорадства, которое ясно показывало, что в душе он был очень доволен, что красивому адмиралу досталось от кулаков его егерей. Это особенно ясно выразилось, когда он представил Бонниве своей супруге и повторил свои извинения в самых напыщенных выражениях. Адмирал сделал вид, что не замечает этого, и ловко раскланялся перед молодой графиней, которая хотя и не была ослепительной красоты, но показалась ему необыкновенно привлекательной в своем темном платье, рельефно выделявшемся на белом коне. Ее молодое, немного бледное лицо, слегка зарумяненное от движения на свежем воздухе, имело те гладкие округленные очертания, на которые жизненный опыт не наложил своего отпечатка. Но ее красивые карие глаза казались грустными, хотя в них не было и тени мечтательности и отчуждения от действительной жизни. По временам они делались настолько выразительными, что, казалось, ничто не могло скрыться от них. Когда граф представил Бонниве своей супруге, то в этих глазах можно было ясно прочесть насмешливый вопрос: не потому ли ты представляешь мне этого красивого человека растерзанным и униженным, чтобы он опротивел мне с первого момента знакомства?

Между тем Бонниве под обаянием ее присутствия забыл свою неприязнь к графу и рассыпался в любезностях перед его женой, что было тогда, при короле Франциске I, в моде в высших слоях французского общества. Графиня вежливо выслушивала его, но с некоторой чопорностью, так как, живя пять лет среди суровых бретонских дворян, она не привыкла к такому обращению. Не встречала она ничего подобного и на своей родине, в Пиренеях, откуда выехала четырнадцатилетней девочкой, чтобы сделаться женою графа Шатобриана. Благодаря этому любезности красивого адмирала имели для нее всю прелесть новизны и произвели на нее самое приятное впечатление.

Общество, принимая во внимание больную ногу канцлера, двинулось в путь шагом. Через четверть часа они увидели перед собой, на равнине, перерезанной холмами, замок Шатобриан, стоящий на возвышении и окруженный со всех сторон лесом. Вечернее солнце сияло во всем блеске, резко обрисовывая контуры огромного здания, состоящего из старого и нового замков, верхние этажи которых были соединены узкой висячей галереей. Старый замок представлял собой огромную круглую башню с низкими уродливыми пристройками; он весь порос мхом и почернел от времени и непогоды. Зато новый замок, недавно построенный в полуантичном и полуроманском стиле, весело блестел на солнце своими гладкими светлыми камнями. Плоская крыша, аркады, галереи, изящные башни придавали ему самый привлекательный вид. Широкий луг, по которому ехал владелец замка со своими гостями, тянулся вверх до главного входа.

Река Шер, вытекавшая из леса с левой стороны, круто поворачивала у нового замка и, обогнув старую башню, вновь появлялась на северо-западе за убогими, порознь стоящими домами, где впоследствии возник город Шатобриан.

– Очень рад, что мне удалось наконец увидеть ваш новый замок, граф Шатобриан! – воскликнул Бонниве. – Я помню, с каким восторгом вы рассказывали о нем в Париже пять лет тому назад. Вы издевались тогда над старой Луврской башней, вокруг которой предполагалось воздвигнуть дворец! Но он не построен и до сих пор вследствие недостатка в деньгах, так что король по-прежнему живет в тесноте среди судейских господ и разных буржуа. Вы недаром сказали тогда с усмешкой: «Бретонский дворянин живет лучше молодого Валуа, так называемого властелина Франции!»

– Разве эта фраза так замечательна, господин адмирал, что вы не могли забыть ее в течение пяти лет! Молодой Валуа, как вам известно, не принадлежит к богатому и могущественному дому и устроил свои дела только благодаря приданому, которое взял за нашей герцогиней. Поэтому нет ничего удивительного в том, что он, сделавшись королем, живет хуже большинства бретонских дворян. Хотя вы стараетесь возвеличить короля в ущерб дворянству, но он не более как высший ленный сеньор и вы напрасно внушаете ему неуместные претензии!

– Вы уже несколько лет не выезжали из вашей отдаленной провинции и совсем отстали от времени, многоуважаемый граф. Вот у господина канцлера есть письмо от английского короля к Франциску I; надпись на этом письме ясно показывает, что королевская власть в Европе больше усилилась, чем вы воображаете это, сеньоры меча и шпор!

– Мы сеньоры над землей и людьми и надеваем на себя меч и шпоры в тех случаях, когда мы не обязаны оказывать гостеприимство слугам короля.

– Разве вы сами не считаете себя слугой короля?

– Нет, я служу Богу, моей чести и моей даме, а за королем государства я следую только тогда, когда он в качестве ленного предводителя потребует мой меч и мою конницу на защиту государства… Скажите, пожалуйста, какая же эта новомодная надпись на письме английского короля к французскому?

– Он называет его вашим величеством.

– Но ведь у нас священники употребляют слово majesté, говоря о величии и всемогуществе Бога?

– Слово это и здесь употреблено в том же значении.

– Господь да сохранит вас! Ваша гордость перешла всякую меру. Что сказал бы мой приятель граф Тремувилль, если бы я вздумал назвать его в письме блаженный и праведный граф Тремувилль.

– Он, вероятно, дал бы вам тот же титул.

– Не думаю! Во всяком случае, мы остались бы такими же грешными людьми, как и прежде. Равным образом у Валуа ни на волос не прибавилось величия от титула, который ему дает Тюдор по ту сторону пролива. Феодальные сеньоры еще не вымерли в отдаленных провинциях!

– Король желает удостовериться в этом собственными глазами; для этой цели он проедет вниз по Луаре и посетит Турень, Анжу и Бретонь… Пять лет тому назад вы приглашали его взглянуть на ваш замок, в случае если он вздумает когда-нибудь построить себе новый дворец. Насколько мне известно, он намерен сделать это в настоящее время; если вы позволите, то я повторю ему ваше приглашение.

При этих словах владелец замка и Бонниве взглянули на графиню, как бы ожидая ее ответа. Но она не решилась выразить свое мнение, встретив гневный взгляд своего супруга.

Они проехали молча несколько шагов.

– Архитектурный вкус значительно развился и усовершенствовался в последние пять лет, – возразил граф. – Замок Шатобриан не может иметь теперь прежних притязаний.

Путники подъехали к главному входу замка. Навстречу им выбежала хорошенькая четырехлетняя дочка и привлекла к себе внимание графа и графини. Это была их единственная дочь Констанция. Граф расточал ей всю нежность, на которую только было способно его суровое сердце; он посадил ее к себе на лошадь и катал по двору. Появление ребенка было очень кстати, чтобы привести графа в более приличное расположение духа и сделать его хоть сколько-нибудь способным оказать гостеприимство непрошеным гостям. Однако вечером, когда они сели за ужин, хозяин дома пользовался всяким удобным случаем, чтобы сказать что-нибудь неприятное другу короля, так что Бонниве решил уехать из замка на следующее утро, тем более что сдержанное обращение графини не обещало ему успеха. Избалованный рыцарь счастья питал такого рода надежды относительно каждой красивой женщины, с которой сводила его судьба. Он не был настолько проницателен, чтобы присмотреться ближе к личности графини Шатобриан, потому что тогда, быть может, он не сложил бы так скоро оружие. В начале вечера она сидела молча между мужчинами в своем изящном белом платье, отвечала односложными словами и своей внезапно находившей на нее и так же быстро исчезавшей веселостью напоминала эолову арфу, которая долго остается безмолвной и только тогда издает звук, когда более сильное дуновение ветра коснется ее.

Канцлер Бюде оказался лучшим наблюдателем, нежели его приятель. Ему тем легче было завести разговор с графиней, что ревнивый супруг не счел нужным мешать ее беседе с пожилым и невзрачным человеком. Он рассказал ей об умственной жизни в Париже и богословских спорах, которые велись между тогдашними учеными, о церковной революции в Германии, предпринятой одним саксонским монахом, об интересных разговорах за обедом у короля и призванных им итальянских художниках, о самом короле, его умной талантливой сестре и веселой матери. Графиня слушала эти рассказы с одинаковым вниманием и набожно перекрестилась, когда зашла речь о немецком еретике. Тем не менее, она выразила свое сочувствие оппозиции против учения об индульгенциях.

– Если бы я изменила своим близким, – сказала она наивно, как будто это был самый наглядный пример, который она могла себе представить, – то кто мог бы простить мне этот грех, кроме меня самой? Разве не бывают такие случаи, когда виновный должен отвечать только перед судом собственной совести?

Нежная краска на ее щеках выступила еще ярче при этих словах, придавая особенную прелесть смуглому лицу молодой графини, которая соединяла в себе роскошную полноту форм южной женщины с грацией и миловидностью молодой девушки. Избыток жизни сказывался в пытливых взглядах живых, чувственных глаз, которые представляли резкую противоположность с целомудренным выражением рта и робостью, с какою она раскрывала губы, чтобы задать тот или другой вопрос канцлеру. Этот контраст был особенно заметен, когда она стала расспрашивать о жизни и нравах придворных лиц, которые были тогда совершенно новым явлением во Франции. Всего более интересовали ее разные подробности о короле, коннетабле Бурбоне и некоторых других господах, которые славились тогда своей красотой и силой во всей Франции. Хотя граф Шатобриан с презрением отзывался о них и она привыкла верить ему на слово, но хотела узнать, что скажет об этом серьезный канцлер, так как ей казалось, что она может вполне полагаться на его суждения и отзывы.

Хозяин дома, по-видимому, не разделял мнения своей супруги. Его отрывистая беседа с Бюде не давала ему возможность следить за каждым словом канцлера, но чем дальше слушал он, тем мрачнее становилось его бледное лицо.

Наконец он не вытерпел и, вмешавшись в разговор, резко упрекнул канцлера в одностороннем описании придворной жизни.

– Мы, слава Богу, – сказал он, – еще не дошли в провинции до такой порчи, чтобы забыть чистоту нравов и христианское смирение, которых мы придерживались при покойном короле Людовике. С каждым годом приходится все больше убеждаться в справедливости данного ему прозвища отца народа.

– Разве бретонские дворяне, – воскликнул Бонниве, – до такой степени разделяют симпатии и взгляды черни, что им больше нравится король, носивший это прозвище, чем нынешний рыцарский король, как в Европе называют Франциска I?! Клянусь честью, что ничего не может быть выше и почетнее названия: король рыцарь! Неужели он ничем не заслужит благодарность и преданность французского дворянства! Об этом нужно особенно жалеть в настоящее время, когда даже простые буржуа деятельно хлопочут о расширении своих прав.

Но граф не обратил никакого внимания на слова Бонниве.

– Что собственно представляет из себя придворная жизнь? – продолжал он, обращаясь к канцлеру. – Она настолько неприлична в настоящее время, что всякий сеньор, который дорожит честью и нравственностью, должен держать жену и дочь подальше от двора. Не находите ли вы, что мать короля ведет святую жизнь? Разве мы не знаем веселой Луизы, которая получила титул герцогини Ангулемской помимо нашей воли и, к несчастью, за спиной короля управляет государством. А что такое ее фрейлины? Разве это не публичные женщины, торгующие своей красотой!

– Ну, теперь никто в Париже не узнал бы прежнего графа Шатобриана, которого мы видели пять лет тому назад! – заметил со смехом Бонниве. – Память о вас, граф, до сих пор сохранилась в отеле Турнель как об одном из самых веселых сеньоров!..

– Меня нисколько не интересует мнение, которое обо мне составилось в Париже! Но мне не нравится новый порядок вещей! Правительство заботится об одной внешности и хочет ввести утонченность в наши нравы, как будто в этом вся сущность жизни! К чему нам все эти постройки и украшения столицы, дорого стоящие нововведения относительно мебели и покроев платья! Хотят и нас принудить к этому, как будто мы куклы, а не дворяне! Художников вводят в круг самых знатных людей государства, позволяют им вмешиваться в разговор, и их напыщенные фразы больше нравятся, чем простая речь французского дворянина.

– Позвольте мне высказать свое мнение, граф, – сказала краснея хозяйка дома. – Я не согласна с вами. Мне кажется, что королевская власть обязана покровительством тому, что не составляет насущной потребности людей, но возвышает и облагораживает их ум, как, например, искусство; и поэтому королю…

– Однако вас можно поздравить, моя дорогая супруга! – возразил насмешливо граф, прерывая ее. – Вы замечательно скоро усвоили себе напыщенность речи. Этого трудно было ожидать после того строгого воспитания, которое вы получили в замке Фуа. Или вы уже заразились новыми идеями? Помыслы замужней женщины не должны переходить за стены дома, где ее муж и дети! Все, что вне этого, вредно для нее. Впрочем, я приму меры, чтобы излишняя бойкость не сделалась опасной для вас…

Приход слуги прервал речь графа, которая была тем неприятнее его жене, что он говорил при людях, которых она видела в первый раз в жизни.

Слуга доложил, что по дороге из Нанта едут всадники с зажженными факелами.

– Неужели это король! – воскликнул Бонниве, подбегая к окну.

Граф, видимо взволнованный, последовал его примеру.

– Да, это несомненно король! – продолжал Бонниве, обращаясь к графу. – Вы видите, вся прислуга в ливреях с королевскими гербами! Золотые лилии так и светятся.

– Madame! – сказал граф, быстро оборачиваясь к своей жене. – Вы больны и можете уйти в свою комнату.

– Вы ошибаетесь, граф, я совершенно здорова.

– Я никогда не ошибаюсь, когда советую вам что-нибудь. Вы должны повиноваться мне.

Он взял ее под руку и повел вдоль залы, уговаривая ее более кротким тоном, нежели можно было ожидать по началу его речи. Графиня плакала.

Глава 2

На следующий день всем в Блуа было известно, что слух о прибытии короля в замок Шатобриан оказался ложным. Многие из городских жителей видели, как король рано утром переезжал Луару и направился в свой любимый Солоньский лес, где он в юношеские годы гонялся за оленями и расставлял западни волкам. Солонь представляла собой необработанный клочок земли, густо поросший лесами, который тянулся вдоль левого берега Луары от Блуа к Роморантену в тогдашней Беррийской провинции. В Роморантене король Франциск провел часть своего детства со своей матерью Луизой Савойской, которая удалилась сюда, тяготясь строгими нравами, введенными при дворе Анной Бретонской, супругой Людовика XII. Светлые воспоминания, связанные с этой местностью, были, вероятно, одной из причин того предпочтения, какое всегда оказывал Франциск берегам Луары.

В те времена французские короли не имели еще постоянного местопребывания. Хотя Париж уже в продолжение нескольких веков считался столицей Франции, но, тем не менее, несколько раз возникал вопрос о перенесении столицы в Тур, находившийся в центре государства, и некоторые из королей даже устраивали свои резиденции поблизости Луары. Людовик XI выстроил себе замок Плесси-ле-Тур на расстоянии пушечного выстрела от Тура; у Людовика XII был свой замок в Блуа.

Город Блуа, сделавшийся на некоторое время как бы второй столицей Франции, построен амфитеатром на довольно крутом склоне правого берега Луары. Узкие лестницы вели слева к старинному замку Блуа, а с правой стороны к собору, окруженному прелестным садом с террасами, который по множеству роз и виду на реку всегда был любимым местом нежных свиданий, как в шестнадцатом, так и в девятнадцатом столетии.

Замок Блуа состоял тогда из одной готической башни, почерневшей от времени. Людовик XII сделал в ней пристройку со стороны, обращенной к городу; Франциск приделал к ней новый флигель и намеревался соединить обе пристройки великолепной башней с наружной винтовой лестницей, украшенной самой тонкой резьбой. Множество каменщиков, плотников и резчиков работало на дворе, где раздавался теперь неумолкаемый шум и стук. Тем не менее, этот своеобразный треугольный дворец был переполнен придворными. В старом флигеле жила Маргарита, сестра короля, против своей воли выданная замуж за незначительного герцога Алансонского. В новом флигеле помещался король и его мать Луиза, носившая титул герцогини Ангулемской. Роскошь только что начала проникать во Францию; обитатели замка были еще настолько не избалованы комфортом, что мало обращали внимания на оглушающий шум, который с утра до поздней ночи слышался во дворе и на крыше строившейся башни.

Герцогиня Луиза несколько раз выходила в коридор и смотрела на шумный двор, переполненный рабочим людом, и опять возвращалась в свою комнату. Но постройка не занимала ее; она нетерпеливо ждала кого-то. Беспокойство, отражавшееся на ее лице, представляло резкий контраст с мирным пейзажем, который открывался из большого окна ее комнаты. Зеленый луг, окруженный старыми орешниками, тянулся до маленькой церкви, стоявшей на склоне крутой горы и почти закрытой кленовыми и платановыми деревьями. Лес продолжался и за церковью до самой вершины горы, где из-за зеленых ветвей виднелось распятие с изображением Христа, печально глядевшего на маленькую церковь, луг и замок. Северный выступ башни бросал длинную тень на эту идиллическую картину, которая оживлялась веселым смехом и криками детей, игравших на лугу.

Но герцогиня не смотрела на окно; через каждые десять минут она звала слугу и спрашивала, не видно ли с новой башни всадника по дороге из Роморантена. Слуга постоянно давал отрицательные ответы, так что наконец наступил вечер и зашло солнце, а всадники все не появлялись.

Герцогиня Луиза была полная, видная женщина, все еще сохранившая притязания на красоту, хотя ей было далеко за сорок. Резкие черты лица, огненные глаза, быстрая походка и быстрые движения рук придавали что-то вызывающее и властолюбивое всей ее фигуре. Но когда герцогиня хотела кому-нибудь нравиться, то это впечатление сглаживалось ласковым выражением полных губ, за которыми виднелся ряд прелестных зубов. Она любила роскошь и еще при жизни буржуазно скромного короля Людовика и экономной королевы Анны носила шелк и бархат не только во время празднеств, но и в домашнем быту. Таким образом, савойская принцесса положила начало той роскоши и любви к внешнему блеску и удовольствиям, которые впоследствии привились французскому дворянству благодаря Екатерине и Марии Медичи. Но пока франко-германский элемент был преобладающим в королевстве и брал перевес над молодой Францией, которая начала образовываться при Франциске под итальянским влиянием, и лишь шаг за шагом возрождение коснулось не только отдельных отраслей искусства, но и всей жизни французского народа.

На Луизе было надето черное бархатное платье с открытым лифом и короткими рукавами, что было нарушением старофранцузских обычаев, но очень шло ей при ее полноте. Когда слуга поставил свечи на стол, то при их красноватом свете эта пожилая женщина была еще настолько эффектна, что могла производить впечатление своей повелительной красотой.

Слуга доложил, что наступившая темнота мешает ему видеть что-либо с высоты башни.

– Позови канцлера Дюпра, – сказала герцогиня слуге, садясь поспешно на высокий стул с прямой спинкой.

Вошел Дюпра, канцлер парламента, первое юридическое лицо в государстве.

– Он не едет! – воскликнула с нетерпением герцогиня.

– Он должен приехать! – возразил Дюпра, маленький бледный человек с рыжевато-русыми волосами и бородой и невозмутимо хладнокровным, самодовольным лицом, похожим на маску по своей неподвижности. – Он знает, что его приезд необходим для него самого и что его удаление от двора все более и более затягивает петлю на его шее.

– Он слишком знатен, чтобы бояться юридической петли.

– Я уже не первый год веду дела в парламенте, и мне наконец удалось внушить знатным господам, что буква закона скована из жезла и что против нее бессильно их высокомерие, как бы оно ни было велико.

– Кто поручится, что Шабо де Брион объяснил ему как следует сущность процесса? Вы знаете насколько легкомыслен Брион!

– Он должен был понять из моих слов, что наследство потеряно для коннетабля; если он не женится на вас, и что это единственный способ прекратить процесс. То же самое я говорил бретонскому дворянину Матиньону, близкому другу коннетабля, которому, вероятно, удалось убедить его. Бурбон несомненно приедет сюда.

– Разве вы не знаете, что у коннетабля голова так же неподатлива, как буковое дерево? Что же касается прав на наследство, которое мы хотим отнять у него, то они весьма сомнительны.

– Чем они сомнительнее, тем легче нам будет опутать его и тем скорее он будет в наших руках. Если вы, герцогиня, не уверены в том, что вам удастся…

– Вы говорите какими-то загадками, Антуан Дюпра.

– Я хотел сказать, что если вам не удастся убедить его с помощью вашей красоты, любезности и некоторых угроз, то вооружитесь терпением недели на три или на четыре и я устрою это дело. Коннетабль убедится, что для него нет иного способа выиграть дело и получить обратно поместье.

– Вы не знаете жизни и плохо понимаете людей, Дюпра. Коннетабля трудно принудить к чему бы то ни было! Наконец, и я сама не желаю выходить замуж за человека, который женится на мне против своей воли.

В комнату вошел запыленный всадник. Это был Шабо де Брион, любимец короля, посланный герцогиней в Бурбонне к коннетаблю Карлу Бурбону, чтобы убедить его приехать в Блуа. Брион объявил с улыбкой, что коннетабль уже прибыл в замок и через четверть часа явится к герцогине.

Луиза приказала удалиться обоим кавалерам, но оставила у себя сверток пергамента, переданный ей Дюпра, в котором было изложено, на каком основании она и король заявляют притязания на значительную часть поместий коннетабля. Карл Бурбон, происходя из рода Бурбонов-Монпансье, не мог считаться законным владельцем бурбонского и оверньского герцогств, занимавших большую часть южной гористой Франции. По салическому закону, Сусанна, дочь Петра, последнего герцога Бурбона, не имела никаких прав наследовать своему отцу. Таким образом, по смерти герцога Петра, все его родовые владения перешли к его родственнику Карлу Бурбону. Никто не решался оспаривать права коннетабля на наследство, так как он вслед за тем женился на Сусанне. Но коннетабль овдовел. Противники его тотчас же воспользовались этим, чтобы заявить свои притязания на владения покойного герцога. К числу их принадлежала и герцогиня Ангулемская, которая двадцать лет тому назад была связана с коннетаблем самой тесной дружбой. Эта дружба прекратилась вследствие веселой жизни Луизы и женитьбы Карла Бурбона, который был человек строгих правил и рано отказался от легкомысленных удовольствий молодости.

Герцогиня Ангулемская знала, насколько были шатки ее притязания на владения Бурбонов. Хотя она приходилась двоюродной сестрой покойной Сусанне и была в более близком родстве с вымершей линией Бурбонов, нежели коннетабль, но салический закон прямо лишал ее всяких прав на наследство. Тем не менее канцлер Дюпра уверил ее, что, дав иной оборот делу, можно выиграть процесс; он подробно изложил план действий и привел необходимые юридические доказательства в поданном ей пергаментном списке. Герцогиня не желала доводить дело до процесса и, рассчитывая на прежнюю привязанность коннетабля, надеялась склонить его к женитьбе, отчасти указав на все ее выгоды и частью путем запугивания. Последнее было тем легче, что тогда распространилась молва, будто коннетабль недоволен французским правительством и вошел в сношения с императором Карлом V, врагом Франции. Намек, что королю известен этот слух, что могут быть приведены осязательные доказательства этого, должен был предостеречь коннетабля, что ему грозит опасность быть обвиненным в государственной измене.

Между тем наружность скромно одетого господина, которого слуга ввел в комнату под громким титулом коннетабля, герцога Бурбона, вовсе не показывала, что его можно запугать чем бы то ни было и что он легко поддается соблазнам любви. Это был широкоплечий человек, среднего роста и полноты. Его загорелое лицо с крупными, резкими чертами, полузакрытое бородой, имело мрачное и суровое выражение. Когда слуга отворил дверь, коннетабль медленно снял поярковую шляпу с широкими полями, которую он неохотно и только в редких случаях заменял модным беретом, также медленно вышел на середину комнаты, побрякивая шпорами, и вежливо поклонился герцогине. Слуга, по данному ему заранее наставлению, поспешно удалился и затворил за собой дверь.

Карл Бурбон не отличался особенным умом, но умел молчать в затруднительных случаях. Герцогиня должна была потратить немало уловок и слов, прежде чем ей удалось вызвать его на разговор. Но это не была дружеская и доверчивая беседа человека с некогда любимой женщиной, все еще красивой по формам своего тела, которая, оставшись наедине с ним, могла ожидать от него проблеска хотя бы мимолетной чувственной любви. В его словах и тоне голоса слышался только гнев, который наконец разразился, как долго сдерживаемая гроза.

– Вам никогда не удастся, герцогиня, довести парламент до такого крючкотворства и вопиющей несправедливости! – воскликнул коннетабль.

– Боже меня избави от подобных попыток! – возразила герцогиня.

– Так на что же вы рассчитываете! Разве вы можете изгладить из памяти парламента и французской нации салический закон, который всегда соблюдался в роде Бурбонов со времен франков? Ведь это не грифельная доска, с которой можно стереть губкой какие угодно слова.

– Нам это совершенно не нужно. Мы, напротив того, хлопочем, чтобы салический закон был приведен в действие.

– Каким это образом?

– Мой сын, король, вступая на престол, обязался исполнять его. Герцог Петр, отец Сусанны, был женат на французской принцессе Анне из королевского дома; у них была единственная дочь Сусанна, а в брачный контракт было включено условие…

– Какое условие?

– Что бурбонские владения должны быть возвращены королевскому дому, если от этого брака не будет наследников мужского пола. Разве это будет нарушением салического закона, если завтра же генерал-адвокат именем короля заявит перед парламентом о его притязаниях на земли покойного герцога?

При этих словах коннетабль быстро вскочил со своего стула и, не помня себя от ярости, готовился излить свой гнев, не стесняясь присутствием герцогини. Но она не дала ему выговорить ни одного слова и, взяв нежно за руку своего бывшего поклонника, просила его опять сесть и спокойно выслушать ее, потому что Франциск I настолько же намерен щадить Бурбонов, как и Людовик XII, если только глава этого дома не поставит себя во враждебные отношения к королевскому семейству.

Красивая полная рука герцогини, по-видимому, все еще имела некоторую притягательную силу для коннетабля, потому что он наклонился и поцеловал ее. В сущности, вся его дальнейшая жизнь зависела от этого свидания. Гнев его быстро прошел, и он довольно спокойно высказал свое неудовольствие, что король пренебрегает им и доверяет важные государственные дела молодым, неопытным выскочкам вроде Бонниве и Бриона. Между тем он, первый сановник в государстве, остается праздным и в целом королевстве не найдется ни одного самого ничтожного служителя, которому менее аккуратно платили жалованье и поступали так несправедливо как с ним, коннетаблем Франции.

– Тем не менее вы обязаны этим званием моему сыну! Не унижайте себя, Карл, подобными жалобами. Платят только слугам, а с другом дома не ведут счетов!

– Друг дома! Разве у друзей отнимают имущество?

– Король отнимает имущество у своего друга с тем, чтобы опять отдать его этому же другу. Разве Брион не сообщал вам, что мы намерены соединить неразрывно наши герцогства, как теперь соединены наши руки? Изъявите свое согласие, Карл. Позвольте мне отдать вам мою руку и ваши владения.

– Madame!

При этих словах носовой платок соскользнул с колен герцогини и упал у ее ног. Коннетабль не принадлежал к числу дамских кавалеров и не придерживался нравов renaissance относительно соблюдения салонных приличий, но благодаря традициям средневекового рыцарства, в которых был воспитан, он счел нужным наклониться и поднять платок. Для этого он вынужден был встать на одно колено, так как у него не хватило вежливости снять свои высокие ботфорты для визита к герцогине. Ловкая женщина воспользовалась этим моментом, чтобы положить обе руки ему на плечи и удержать его в нежной позе, которая вовсе не соответствовала его характеру.

– Вы ведь знаете, Карл, – сказала она, наклоняясь к нему так близко, что он чувствовал прикосновение ее волос к своему лицу, – что король, как добрый сын, советуется со мной в вопросах, касающихся правления; вы сделаетесь его правой рукой. Мы составим трио и будем править вместе государством, покровительствуя друзьям и преследуя врагов.

– Но ваши друзья – мои враги.

– Все это изменится, мой друг! Людей вроде Бонниве можно заставить смотреть на вещи нашими глазами.

– Я никогда не буду в состоянии ладить с этими прилизанными выскочками! – воскликнул коннетабль.

Имя Бонниве, которого он ненавидел всеми силами своей души, сразу разорвало тонкую сеть, которая начала опутывать его, и заставило забыть все практические соображения.

Герцогиня не менее своего сына покровительствовала вечно любезному адмиралу, который недаром считался самым красивым человеком при французском дворе, и поэтому приняла грубое замечание коннетабля за личное оскорбление. Она также быстро поднялась со своего кресла и в порыве негодования наговорила ему колкостей. Ссора усиливалась с каждой минутой. Она упрекала его в том, что, являясь ко двору, он хочет превзойти короля пышностью и богатыми одеждами своей свиты и, следовательно, вполне заслуживает гнев короля, который не замедлит подвергнуть его справедливому наказанию. Коннетабль возражал, что никто не имеет права говорить с ним таким образом, что король его ленный господин, а не государь, и что справедливое наказание, о котором она осмелилась намекнуть ему, не что иное, как самоуправство и низкая месть оскорбленного тщеславия.

Эти слова окончательно вывели из себя герцогиню; побагровев от гнева, она приказала коннетаблю удалиться.

– Пусть мои слова послужат вашему исправлению! – сказал коннетабль, выходя из комнаты.

В коридоре он встретил рыцарей своей свиты и приказал им немедленно распорядиться, чтобы лошади были опято отведены к крыльцу. Молва о его сношениях с Карлом V заставляла его избегать встречи с королем, который мог ежеминутно вернуться с охоты. Коннетабль знал, насколько верен этот слух и что здесь, при королевском дворе, он будет в безвыходном положении, если Франциск разгневается на него; а это было неизбежно, потому что герцогиня при их теперешних отношениях не замедлит восстановить против него сына.

Коннетаблю не удалось уехать. Едва вложил он ноги в стремя, как послышались охотничьи рога; при красноватом свете факелов на двор въехал король Франциск на своем высоком коне.

– Неужели это вы, кузен! – воскликнул король. – Не ожидал видеть вас в Блуа! И вы хотите опять уехать? Нет, этого не будет! Вы мой гость!

С этими словами Франциск соскочил с лошади и подал руку коннетаблю, который церемонно раскланялся с ним.

– Я намерен тотчас же наказать вас за то, что вы так редко посещаете нас и на такое короткое время! Знаете ли вы, в чем будет состоять наказание, мой дорогой кузен и вассал? Вы должны принять участие в развлечениях, придуманных моей ученой сестрой. Вам, как военному человеку, они покажутся невыносимыми. Теперь как раз время, когда у Маргариты собрался весь ее цех. Вечер необыкновенно теплый; я убежден, что мы найдем их на открытом воздухе. Пойдемте к ним. Дайте мне руку.

Коннетабль был настолько озадачен, что не выказал ни малейшего сопротивления, хотя в душе проклинал беззаботную веселость короля, представлявшую смесь иронии и добродушия, которая действовала на него помимо воли. Король был в наилучшем расположении духа. Он находился тогда в цвете лет, силы и могущества; это был высокий красивый юноша, полный жизни и деятельности, чуткий ко всему высокому и прекрасному. Превосходный, дошедший до нас его портрет работы Тициана, к сожалению, относится к позднейшему периоду жизни Франциска. Следы забот, тяжелых разочарований уже наложили свой отпечаток на его лицо, в котором явилось насмешливое и властолюбивое выражение; красивый нос заострился и увеличился, чувственность, едва просвечивавшая в его глазах и очертаниях рта в юношеские годы, резко обозначилась и приняла оттенок цинизма.

Король повел коннетабля к воротам и, повернув за угол замка, указал рукой на большой луг под окнами герцогини Луизы, который теперь совершенно преобразился. Все пространство от старых орешников и кленов до маленькой церкви было фантастически освещено красноватым светом горящей смолы, налитой в глиняных чашах; на земле были разостланы ковры; в отдалении виднелась красная шелковая палатка, в которой был приготовлен десерт для желающих. У палатки стояли и сидели, полулежа на подушках дамы и мужчины, напоминая собой непривычному глазу одно из тех сборищ, которые описаны в восточных сказках. В сущности, общество на лугу задалось такой же целью, как Шахерезада в «Тысяче и одной ночи», и здесь рассказ следовал за рассказом. Маргарита, сестра короля, высокая и видная женщина, сидела посредине; она была душой этих собраний и исполняла роль хозяйки. Серьезное и милое лицо ее внушало невольное уважение, но несмотря на строгий склад ума она умела слушать, улыбаясь, самые легкие и веселые рассказы и анекдоты; и потому каждый чувствовал себя свободно в ее присутствии. Она была на несколько лет старше своего брата, короля, но, вследствие неудачного брака и наклонности к размышлению, еще в ранней молодости окружила себя учеными и художниками и стала жить их интересами. Многие шутя упрекали ее, что она перешла на сторону реформации, начавшейся тогда в Германии и Швейцарии, хотя им казалось непонятным, как одна и та же женщина, которая тонко понимает искусство и умеет описывать прелести чувственной жизни, могла увлекаться религиозным движением, грозившим разрушить все то, чем наслаждается человечество. Но благодаря талантливой природе Маргариты эти кажущиеся противоречия мирно уживались в ее душе; и в этом она была намного выше своего брата.

Маргарита приветливо поклонилась новым гостям и пригласила их сесть около себя на ковре.

– Наш друг Дюшатель, – сказала она, указывая на пожилого господина, – должен угостить нас сегодня рассказом. Теперь его очередь.

– Это очень кстати, – заметил король, – потому что наш кузен Бурбон только и может слушать серьезные вещи. Ну а потом Маро, вероятно, не удержится и расскажет нам какой-нибудь веселый анекдот.

Последние слова были обращены к маленькому человеку с плутоватым выражением глаз, который вместо ответа необыкновенно низко поклонился королю.

Коннетабль чувствовал себя совершенно не на своем месте в этом кругу; в данную минуту его менее всего могла занимать игра слов и умственное состязание в виде рассказов и анекдотов, потому что он был в самом печальном расположении духа. Он знал короля Франциска еще в ранней молодости и пришел к убеждению, что в высшей степени трудно составить себе сколько-нибудь верное понятие о его характере. Никто из окружающих не мог сказать, что король находится в таком-то настроении или что он намерен сделать то или другое. Несмотря на его рыцарскую прямоту и на то, что его нельзя было упрекнуть в коварстве или притворстве, Франциск был актер в душе и постоянно воображал себя в какой-нибудь роли. Простое, непосредственное отношение к людям было не под силу его артистической натуре; он всегда сам старался усложнять свои отношения с друзьями и врагами и, создавая таким образом искусственное существование, неожиданно ставил и себя и других в затруднительное положение. Благодаря этому же безотчетному фантазерству он хотел восстановить в своем лице средневековое рыцарство и, воображая, что вполне достигает этой цели, не замечал противоречия, существовавшего между его положением и тем идеалом, к которому он стремился.

Беспокойство коннетабля еще больше увеличилось, когда неожиданно явился его смертельный враг адмирал Бонниве и, отозвав в сторону короля, о чем-то заговорил с ним.

Коннетабль знал, что адмирал из Бретони, и очень удивился его появлению, не подозревая, что король послал за ним нарочного в замок Шатобриан с приказом немедленно явиться в Блуа. Совесть коннетабля была не совсем спокойна, потому что некоторые из бретонских дворян принимали деятельное участие в игре, затеянной им против короля; у него явилось опасение, что королю все известно и что его удерживают здесь из вежливости, пока измена не выяснится окончательно и тогда будут приняты крутые меры против неверного вассала. Одну минуту он даже стал оглядываться, чтобы убедиться: может ли он уйти незаметно от тяготившего его общества. Но гордость и упрямство помешали бы ему исполнить эту мысль, даже в том случае, если бы на лугу неожиданно водворился полумрак. Он был так занят своими мыслями, что герцогиня Маргарита уже во второй раз обращалась к нему с вопросом. Он поспешил исправить свой промах, но ответил некстати, потому что снова отвлекся приходом короля и Бонниве, которые присоединились к остальному обществу.

– Не знаком ли кто-нибудь из вас с графиней Шатобриан? – спросил король, обращаясь к гостям – Бонниве расхваливает ее как идеал красоты и любезности! Может быть, это преувеличено?

– Разумеется, нет! – ответил поспешно Маро.

– Разве ты видел ее? Ты ведь все и всех знаешь! А я первый раз слышу об этом прекрасном цветке моего королевства. Если не ошибаюсь, граф Шатобриан также принадлежит к числу маленьких французских королей, недовольных существующим порядком.

Все молчали.

– Я не видел графа со времен моего коронования, – продолжал Франциск. – Вы должны знать его, кузен Бурбон…

– Нет, я не знаком с ним! – резко ответил коннетабль.

– Неужели? – спросил Франциск, пристально взглянув на коннетабля, и добавил равнодушным голосом: – Однако начинайте, мой милый Дюшатель, мы слушаем вас.

Дюшатель начал свое повествование:

– Я расскажу вам сегодня о странном способе, придуманном одним дворянином, чтобы объясниться в любви королеве, и о том, как кончилась эта любовь.

«При кастильском дворе был один дворянин неописуемой красоты и обладавший такими редкими душевными качествами, что в целой Испании никто не мог сравниться с ним. Все признавали его преимущества, но еще больше удивлялись его странному обращению с женщинами. Не было ни одной дамы, которую он любил или которой отдавал предпочтение перед другими, хотя между ними были такие красавицы, что кажется лед растаял бы от них. Этого дворянина звали Элизором. Королева была очень добродетельна, но в ней был тот скрытый огонь, который горит тем сильнее, чем он незаметнее. Она постоянно удивлялась Элизору и даже раз спросила его, действительно ли он так неспособен к любви, как все думают?

– Если бы вы могли видеть мое сердце, – ответил Элизор, – то не стали бы расспрашивать меня.

Королева пожелала узнать, что он хочет этим сказать, и так настойчиво допрашивала его, что он, наконец сознался, что любит одну даму, добродетельнее которой нет во всем христианском мире. Но ни просьбы, ни приказания не могли его заставить сказать имя этой дамы. Королева сделал вид, что сердится, и поклялась не говорить с ним, пока он не откроет своей тайны. Элизору ничего не оставалось, как уступить ее желанию, и он ответил с некоторым беспокойством: «В первый же раз, когда вы будете на охоте, я вам покажу ту, которую люблю, и вы наверно найдете ее самой красивой женщиной на свете».

После этого ответа королева как можно скорее собралась на охоту; Элизор по обыкновению сопровождал ее. Он приказал сделать себе большое стальное зеркало в виде кирасы, пристегнул его к своей груди пряжками и старательно укутался черным плащом, обшитым серебряной и золотой материей. Он ехал на мавританском коне с золотой сбруей и обращал на себя всеобщее внимание, потому что был необыкновенно ловким наездником. Проводив королеву до места, назначенного для охоты, он соскочил на землю, чтобы снять ее с седла и, когда она протянула ему обе руки, он воспользовался этим моментом, раскрыл плащ и сказал, указывая на зеркало: «Не угодно ли вам взглянуть сюда!» Затем, не дожидаясь ответа, он осторожно поставил королеву на землю.

По окончании охоты королева вернулась в замок, не удостоив ни одном словом Элизора. Но после ужина она велела позвать его к себе и назвала величайшим обманщиком в мире, потому что, несмотря на обещание, он все-таки не открыл ей своей тайны, и сказала, что больше ни в чем не станет верить ему.

Элизор из боязни, что королева не поняла сделанного им намека, ответил, что он считает себя правым, так как на охоте показал ей женщину, которую любит больше всего на свете.

Королева приняла такой вид, как будто ничего не понимает, вследствие чего Элизор был вынужден спросить ее, кого она видела в стальном зеркале.

– Никого, кроме себя, – ответила королева.

– Никакое другое изображение не займет места в моем сердце, кроме того, которое вы видели в зеркале на моей груди, – сказал Элизор. – Эту женщину я всегда буду любить, почитать и поклоняться ей как божеству; в ее руках моя жизнь и смерть. От вас зависит осудить меня на смерть за эту привязанность, которая была для меня жизнью, пока я скрывал ее.

Притворилась ли королева, желая испытать его, или у нее была другая привязанность, только она ответила с самым равнодушным лицом:

– Я не стану распространяться о том, насколько безумна любовь, которая метит в такую высокую цель и сопряжена с такими затруднениями, но я желала бы знать, как давно длится ваша привязанность.

Элизор не мог возлагать больших надежд на взаимность со стороны королевы, судя по ее серьезному тону, исполненному достоинства, и робко ответил, что еще в ранней молодости эта любовь пустила в нем корни, не причиняя никаких страданий. В продолжение последних семи лет она также не была мучением, а только недугом, доставлявшим ему неисчерпаемое наслаждение, так что выздоровление было бы для него равносильно смерти.

– Если это так, – сказала королева, – и вы действительно отличаетесь таким постоянством, то я не могу отнестись легкомысленно к вашему признанию. Я хочу подвергнуть вас испытанию; если вы выдержите его, то у меня не останется никаких сомнений относительно справедливости ваших слов. Если я найду вас таким, как вы говорите, то я сделаюсь такой, какой вы желаете меня видеть.

Элизор умолял назначить ему испытание, потому что для его любви ничто не может показаться тяжелым.

– Будь, по-вашему, – сказала королева, – завтра же вы уедете отсюда на семь лет и отправитесь в такое место, которое не имело бы никакого сообщения с моим местопребыванием. В это время мы не будем иметь никаких известий друг о друге; вы испытывали себя семь лет и потому знаете, что меня любите; я должна подвергнуть себя такому же семилетнему испытанию, чтобы убедиться в том, в чем я не уверена.

– Я готов покориться вашему требованию, – ответил Элизор, – но что будет служить мне ручательством, что через семь лет вы признаете своего верного слугу?

– Возьмите это кольцо, – сказала королева, – и переломите его: одну половинку возьмите себе, а другую я оставлю у себя. Если за семь лет время изгладит ваше лицо из моей памяти, то я узнаю вас по половинке этого кольца.

Элизор сломал кольцо, простился с королевой и полуживой приготовился к отъезду. Он отпустил своих слуг и, взяв только одного из них с собой, исчез бесследно.

Семь лет! Кто любит, тот может себе вообразить, какими продолжительными они должны были показаться Элизору!

Прошли семь лет и одна минута. Королева отправилась в церковь. В начале обедни к ней подошел отшельник с длинной бородой и, поцеловав ей руку, подал письмо. Королева, думая, что это одна из многочисленных просьб, которые она получала ежедневно, не обратила на письмо особенного внимания и открыла его уже среди обедни. В письме была половина кольца Элизора. Королева очень обрадовалась и тотчас же послала одного из своих придворных отыскать отшельника и привести его к ней. Придворный всюду искал отшельника, но нигде не нашел его и наконец узнал, что тот уехал; но куда – никто не мог сказать ему этого. Таким образом, прошло довольно много времени, пока придворный вернулся с известием о неудаче своих поисков. Королева принялась на досуге за чтение письма, которое было следующего содержания:

Благодатная сила времени излечивает все, даже страсть, потому что заставляет нас делать надлежащую оценку вещам и отличать прочное от мимолетного. Я не раз спрашивал свое сердце: что побуждает меня любить вас? И должен был сознаться, что меня прельщала ваша красота, соединенная с жестокостью. Но я благословляю эту жестокость, потому что она возвратила мне свободу. Благодаря ей я перестал видеть красоту, и ее могущество пропало для меня. Семь лет не проходят бесследно для красоты! Мне же они были полезны, потому что внесли мир в мою душу и объяснили мне, что женщина, которая высоко ценит себя и требует таких долгих и тяжелых испытаний – не любит и никогда не любила меня. После семилетнего испытания мне ничего не остается сказать вам, кроме того, что мы. никогда больше не увидимся! Многое и многое произошло в нашей жизни за этот долгий срок. Будем ли мы избегать друг друга или опять увидимся, но мы навеки расстались с вами!..

Королева, читая это письмо, пролила целый поток слез и, к своему удивлению, почувствовала величайшее сожаление. Несмотря на свою королевскую корону, она считала себя самой несчастной женщиной в своем государстве, потому что лишилась лучшего, что у нее было в жизни, благодаря собственной глупости. Она надела на себя глубокий траур; не было ни одной долины, пещеры или кустарника в стране, где бы она не искала отшельника, – все было напрасно.

Королева поставила слишком высокую ставку и проиграла игру».

– Вероятно, эта история случилась очень давно! – заметил король.

– Разумеется, – возразил Маро, – потому что любовь продолжалась семь лет!

Король от души расхохотался.

– Клеман! – сказал он. – Ты положительно день ото дня становишься хуже, или ты хочешь доказать, что злые языки не напрасно обвиняют тебя в еретических мыслях!

– Я не думаю, – возразила Маргарита, – чтобы такой поэт, как Клеман Маро, мог сомневаться в существовании продолжительной привязанности.

– Но подумай, Маргарита, можно ли хранить верность целых семь лет, в пору полного расцвета сил и желаний и вдобавок при сознании, что когда кончится срок испытания, то жизненные силы будут на убыли! Нет, это даже не по-рыцарски, а просто глупо! Как вы думаете, почтенный Ласкарис что сказали бы о такой любви в Греции или Риме?

– То же, что и ты сказал, король! – ответил седовласый старик, который, спасаясь от наступающих турок, в числе других своих соотечественников ввел основательное изучение классицизма в западную Европу и по приезде во Францию сблизился с Бюде; последний даже брал у него уроки. Король относился с большим уважением к греческому мудрецу, но стал особенно ухаживать за ним после смерти своего любимца, знаменитого Леонардо да Винчи, который несколько лет тому назад внезапно заболел в Амбуазе, недалеко от Блуа, и скончался на руках короля.

Франциск заговорил с Ласкарисом, которого часто видел с Бюде, и невольно вспомнил о последнем.

– Как здоровье Бюде? – спросил король, обращаясь к адмиралу. – Надеюсь, ты посоветовал ему остаться в замке Шатобриан до полного выздоровления его ноги.

– Нет, я ничего не говорил ему, – ответил Бонниве.

– Ты всегда был и будешь самым легкомысленным человеком в свете!

– Но его, вероятно, удержит любознательный и редкий ум графини. Насколько я мог заметить, он совершенно очарован ею.

– Разве она действительно так умна?

– Она разговаривала с ним о самых мудрых вещах и засыпала его вопросами, так что я вполне понимаю, почему струсил простоватый бретонский граф.

– Любопытно будет взглянуть на нее. Завтра или послезавтра, если выберется время, мы отправимся туда… Но вот и герцогиня Ангулемская!

Король, сестра его, а за ними и все остальное общество поднялись со своих мест и поклонились герцогине, которая приближалась к ним в сопровождении нескольких пажей.

Король сделал несколько шагов навстречу своей матери и обнял ее. Коннетабль с ужасом заметил, что герцогиня, бросая на него молниеносные взгляды, рассказывала что-то своему сыну. Он ясно видел, что для него наступила решительная минута, которой он так опасался.

Коннетабль не ошибся. Король, вернувшись на свое место, тотчас же обратился к нему с вопросом:

– Я желал бы знать, господин коннетабль, какого вы мнения о семилетней верности.

Коннетабль не отличался быстротой соображения и потому не мог дать ответа, не обдумав его.

– Я нахожусь в том же положении, что и тот отшельник, – заметил король, – и за семь лет свожу счеты с моими вассалами, чтобы убедиться, которые из них остались верны мне.

– Кузен король, – ответил медленно, но четко Бурбон, – мне кажется, что при хороших отношениях, где с обеих сторон соблюдается справедливость, можно остаться верным не только семь, но и семьдесят лет, а там, где слабейший не уверен и в семи часах и где все зависит от расположения духа сильнейшего, там даже нельзя поднимать вопрос о верности.

– Браво, кузен! – сказала Маргарита. – Вы как здравомыслящий воин прямее смотрите на этот вопрос, чем наши трубадуры. Прошу всех вас сесть опять по своим местам. Господин Клеман Маро только и дожидается этого, чтобы начать свой рассказ.

– Да, Клеман, ты расскажешь нам какую-нибудь из своих непотребных историй, – сказал, улыбаясь, король. – Только избавь нас от всяких предисловий и отступлений. Все твои истории безнравственны; постарайся, по крайней мере, рассмешить нас.

«В гасконском графстве Але, – начал Маро серьезным тоном, – некто по имени Борне женился на одной скромной женщине и очень дорожил ее честью и добрым именем, как это вообще свойственно мужьям. Но он сам хотел при этом пользоваться удовольствиями на стороне. «На то я мужчина, – говорил он, – мне это вполне прилично!» Между прочим он стал ухаживать за горничной своей жены; но та была порядочная девушка, а он не годился в герои. У него, например, была дурная привычка рассказывать все, что с ним случилось, своему соседу, портному. Такая откровенность никогда не приносит пользы, а к тому же его друг портной был моложе его и вынудил у него обещание уступить ему красивую девушку, когда он вполне насытится ее ласками. «Я с удовольствием сделаю это!» – сказал Борне, и они пожали друг другу руки в знак согласия. Но у горничной было другое на уме: она пошла к своей хозяйке и рассказала, как мучит ее хозяин дома своим непозволительным ухаживанием. Госпожа Борне была очень огорчена этим и захотела проучить своего мужа. Она сказала горничной: «Ты честная девушка и я избавлю тебя от его преследований, но если ты сразу оттолкнешь его, то из этого ничего не выйдет. Ты должна сделать вид, как будто день ото дня становишься к нему благосклоннее, и, наконец, позволь ему прийти ночью в твою комнату. Только скажи мне в точности, какой день ты назначишь, а когда он явится к тебе, то попроси его не говорить с тобой ни одного слова, потому что я могу услышать ваш разговор». Горничная так и сделала. Борне и его друг портной были в восторге и решили заранее отпраздновать свою победу. Пока они пировали, госпожа Борне отпустила горничную к ее родным, а сама расположилась в ее комнате и стала ждать своего легкомысленного мужа. Он пришел в назначенный час, все время молчал и ушел от нее в полночь, вполне довольный. Он знал, что его приятель портной ждет его с нетерпением, и потому поторопился впустить его в комнату горничной. Госпожа Борне была уверена, что ее муж вернулся назад и поэтому не сопротивлялась, когда при прощанье он снял с ее пальца обручальное кольцо, которым очень дорожат жены в Гаскони, так как с ним связан весьма важный предрассудок. Она подумала: ну завтра я уличу злодея благодаря этому кольцу!

Когда портной вернулся к Борне и показал ему кольцо, то у этого в голове мелькнул проблеск истины, потому что он узнал бы это кольцо из тысячи. Он ударился головой об стену и воскликнул: «Ах! Какой же я осел!»

– За что ты бранишь себя? – спросил портной.

– То, чем дорожит весь свет как величайшим сокровищем, я сам… в целом мире не найдется такого дурака, как я!..

– Да почему же, Борне?

– Почему да почему! Давай сюда кольцо и убирайся к черту!..»

– Остановись, Клеман! Довольно! – сказал король при громком хохоте мужчин. – Ты развращаешь юношество…

– Курьер из Италии! – доложил вошедший секретарь, передавая королю пакет. – Он привез эти депеши с приказом немедленно передать их вашему величеству.

Король поспешно открыл пакет и, прочитав несколько строк, топнул ногой и воскликнул с горестью и гневом:

– О, Лотрек! Лотрек!

– Так некогда воскликнул Август: «Вар! Вар! Возврати мне мои легионы!» – шепнул Маро Дюшателю.

Король услышал эти слова и, овладев собою, бросил полурассеянный, полугневный взгляд на нескромного поэта, который сильно смутился этим.

– Что такое случилось, сын мой? – спросила герцогиня Ангулемская.

– Вы спрашиваете, что случилось! Италия потеряна для нас, потому что Лотреку не были посланы подкрепления. Задача моей жизни разрушилась! Горе тому, у кого совесть не чиста и кто подвел Лотрека! Над ним будет наряжен строжайший суд; я никому не дам пощады, хотя бы наказание постигло мою родную мать.

Герцогиня заметно встревожилась и хотела говорить, но король сделал такой решительный жест, что все поспешили удалиться и он остался один на ярко освещенном лугу, где за несколько минут перед тем слышался веселый говор и смех.

– Коннетабль Франции! – крикнул неожиданно король.

Карл Бурбон, пользуясь удобной минутой, поспешил присоединиться к остальному обществу, но теперь он вынужден был вернуться.

Король стоял перед ним несколько минут молча, с опущенными руками, и наконец медленно проговорил:

– Коннетабль, против вас существуют сильнейшие улики… Вы поддерживаете сношения с императором Карлом V…

Коннетабль молчал.

– Улики налицо! – продолжал король. – Как первый военный сановник в государстве, как принц королевского дома, вы рискуете потерять через это честь, свои земли и жизнь. Вам неугодно отвечать на это, потому что вы не решаетесь солгать мне.

– Государь!..

– Оставим это. С вами дурно поступили и раздражили вас; мы сами виноваты в этом; забудем последние месяцы; пусть каждый из нас постарается загладить свои ошибки. Честь и величие Франции в опасности! Будь достойным Бурбоном, кузен, обнажи свой меч коннетабля и не складывай оружия до тех пор, пока наши победоносные знамена не будут развеваться на берегах По. Собери войска и жди меня в Лионе… Могу ли я рассчитывать на тебя?

– Я готов служить моему королю.

Франциск подал ему руку, и они пошли в замок. Несколько минут спустя Бурбон отправился в путь в сопровождении своей свиты.

Глава 3

Примирение, о котором мечтал Франциск, не могло уже состояться. Бурбон, вернувшись в свой замок Chanteile, застал там немецкого графа Рейса, который приехал к нему с полномочием от императора, чтобы заключить с ним окончательный договор. Коннетабль, узнав на опыте недобросовестность Валуа, не доверял великодушным порывам короля и прочности своего союза с ним и потому счел за лучшее заключить договор с Рейсом. По этому договору он обязывался произвести приготовления к войне против короля в тех владениях, которые могли быть отняты от него в случае процесса, – Бурбоне, Оверн, Марш, Форез, Божоле, а также во всех провинциях, где это окажется возможным. Одновременно с этим испанская армия должна была занять Гасконь и Лангедок, английская и нидерландская армии – Пикардию, а немецкая армия – Бургундию. В случае удачи Карл Бурбон за свое содействие получал бурбонские владения в Лионне, Дофине и Провансе, из которых предполагалось составить особое королевство; остальная Франция делилась между императором Карлом и английским королем Генрихом VIII; последний приобретал при этом титул английского короля. В Блуа уже не раз доходили неясные слухи об этом опасном соглашении. Даже в тот вечер, когда коннетабль сделал визит герцогине Ангулемской, она сообщила своему сыну, что получила письмо от нормандского сенешаля Брезе, который извещал ее, что двое дворян признались на исповеди, что один знатный человек королевской крови завербовал их в заговор против государства. Но Франциск, согласно своему характеру, рассчитывал подавить заговор, выказав рыцарское доверие своим врагам, и отдал только приказ арестовать обоих дворян и привести их к герцогине Ангулемской. Вслед за тем он неожиданно отправился в Бурбоне в сопровождении многочисленной свиты, зная, что еще застанет коннетабля в Мулене. Здесь повторилась та же сцена, что и в Блуа, с той разницей, что король высказался более определенным образом, просил прощения у коннетабля за нанесенную ему обиду и обещал утвердить за ним бурбонские владения в случае неправильного решения процесса. Но было уже слишком поздно; Бурбон не мог отступить от данного слова и был вполне уверен, что никакие обещания со стороны короля не спасут его от строгого наказания в случае, если будет открыт его договор с императором. Поэтому коннетабль, сделав над собой усилие, разыграл роль покорного вассала, заявил, что император заискивал перед ним, но что пока между ними не было заключено никакой сделки и что только нездоровье мешает ему отправиться с королем в Лион. Король уехал, оставив в Мулене одного дворянина, которому поручил следить за коннетаблем и торопить к отъезду. Но коннетабль крайне медленно собирался в путь и, едва доехав до ла Палисс, внезапно вернулся в свой замок Chantelle. Отсюда он написал королю, что будет верно служить ему до самой смерти, если он прекратит процесс и немедленно утвердит за ним его бурбонские владения. Коннетабль вовремя снял с себя маску, потому что прежде чем его письмо пришло в Лион, прибыл туда посланный от герцогини Луизы и Дюпра с подробными показаниями обоих арестованных дворян, которым был сделан в Блуа строжайший допрос, после чего король немедленно двинул войска на Шанталь. Коннетабль едва избежал осады в собственном замке и, распустив наскоро своих приверженцев, бежал в Овернские горы и впоследствии с опасностью для жизни пробрался через Дофине в Савойю. Если, с одной стороны, близость королевской власти и уважение к ней способствовали быстрому усмирению опасного восстания, то с другой – нельзя было сразу довериться успеху; и поэтому король решил отказаться от личного участия в итальянском походе. Ловко задуманный план восстания стянул извне грозовые тучи на Францию, и никто не мог сказать тогда, в какой степени возможно будет отвратить их без ущерба для государства. Но короля Франциска больше всего огорчала измена самого могущественного и знатного человека в королевстве, его товарища по оружию, который, несмотря на простоватость, нагло обманул его, уверив в своей верности. Франциск был озадачен таким вопиющим противоречием с рыцарством, которое стремился воскресить в своем лице. Ему и в голову не приходило, насколько он сам был далек от рыцарского идеала со своей ненасытной жаждой к переменам в наслаждениях. Быть может, это осознание в значительной мере отравило бы ему существование, во всяком случае заставило бы его посмотреть снисходительнее на поступок коннетабля. Но Франциск не был способен к анализу. Он вернулся в Блуа в самом печальном расположении духа и, против обыкновения, удалился один в свою комнату. Слуга, предполагая, что король чувствует себя нездоровым, развел большой огонь в камине, который в те времена представлял собой подобие обширной ниши. Король долго сидел неподвижно в своем кресле, грустно устремив глаза на мерцающее пламя. Наконец вошел слуга и спросил, угодно ли будет его величеству ужинать в большом или в маленьком обществе или он никого не желает видеть сегодня. Король, подумав немного, спросил:

– Кто здесь из моих ученых господ? Вернулся ли канцлер Бюде?

– Канцлер приехал сегодня и к услугам вашего величества.

– Отлично!.. Позови его к ужину. Кто еще в Блуа?

– Господин епископ Тюлля и Макона, затем господин Дюшатель; он приехал с вашим величеством!

– Разумеется, и они должны быть.

– Здесь еще скульптор Жюет, живописец Жан Кузен. Эти господа уезжают завтра в Париж вместе с господином Приматисом, который собирается в Фонтенбло.

– Приматис еще не уехал! Очень рад… Еще кто?

– Господин Ласкарис, господин Маро…

– Маро мне не нужен: я не расположен смеяться сегодня. Впрочем нет, пусть и он придет! Но прежде всего, позови ко мне господина Дюпра.

С этими словами король взял со стола бумаги и стал внимательно разглядывать их. Одной из особенностей Франциска было искусство объять сразу всякое дело и быть вечно занятым, хотя, разумеется, не одними государственными делами. Он или учился и занимался чем-нибудь, разговаривал, или предавался наслаждению. Это было потребностью его природы. И потому он любил окружать себя учеными или художниками и, никогда не расставаясь с ними, даже брал их с собой на охоту. Они же были его любимыми собеседниками за столом. Франциск называл их общим именем мои ученые. У него перебывало их огромное количество, и каждого вновь прибывшего он до тех пор расспрашивал и выжимал из него соки, пока не приходил к убеждению, что тот уже не сообщит ему ничего нового. В этом отношении король особенно ценил Дюшателя, который был у него долго чтецом, и говорил, что Дюшатель единственный человек, знания которого он не мог исчерпать в два года. Тем не менее, Франциск тратил иногда целые дни на свои сердечные привязанности, но не считал это время потерянным. «Разве я не живу полной жизнью, когда наслаждаюсь! – говорил он. – Все остальное должно способствовать этому; чем я ученее и чем больше буду знать, тем больше у меня будет средств к наслаждению и тем лучше я сохраню душевное и телесное здоровье, это неизбежное условие всякого наслаждения».

Для окружающих частые сношения с королем не были особенно легки и приятны. Он требовал, чтобы другие так же быстро и живо воспринимали впечатления, как и он сам, не выносил неопределенных ответов и полуправды и относился с презрительным равнодушием ко всему, что не соответствовало его вкусу. Вследствие этого у короля были частые столкновения с Жаном Кузеном, знаменитым французским художником, архитектором и геометром, который по разнообразию своих талантов не уступал гениальному Приматису. Последний имел над ним только преимущество в скульптуре и отличался более тонким вкусом. Кузен от живописи на стекле перешел к масляным краскам и в своих изображениях придерживался Микеланджело. Король находил фигуры и лица на картинах Кузена чудовищными и превозносил до небес Рафаэля.

– Человек представляет собою величайшее художественное произведение, – говорил король живописцу, – ты не должен позволять себе тут никакой утрировки.

Кузен рисовал тогда последний суд в Венсенне и считал себя оскорбленным, что король посещает его реже, чем других живописцев.

– Зачем рисуешь ты мне такие адские рожи? – сказал ему по этому поводу Франциск. – Они неприятно действуют на мою фантазию, вместо того чтобы освежать ее.

Вошел Дюпра с низким поклоном. Король взглянул на него и, окончив чтение бумаг, сказал:

– Твой доклад о заговоре ясно составлен, Дюпра, и принятые тобой меры, чтобы изловить преступников, вполне целесообразны. Благодарю тебя… Я не предполагал, что на свете существует такая глубокая испорченность! Всего досаднее, что эти негодяи отнимают у нас время и отвлекают от более важных дел. Но я не буду церемониться с ними и навсегда отобью охоту к подобным проделкам. Все те, которые окажутся виновными в государственной измене, умрут постыдной смертью. Они у тебя здесь, в Блуа?

– Они к услугам вашего величества. Но я осмелюсь доложить вам, что двум из них – Матиньону и Аргужу, которые собственно и открыли здесь заговор, я обещал помилование именем короля, чтобы побудить их к полному признанию.

– Ты мог обещать, но мое дело помиловать их или нет. Кто третий?

– Дворянин, по имени Жан Пуатье, – ему не дано никакого обещания… Вашему величеству известно, что я не отличаюсь мягкосердечием, но ввиду будущего…

– В будущем никто не решится на что-нибудь подобное, когда увидит горькие последствия этого.

– Не найдет ли ваше величество более удобным передать это дело парламенту, сообразно обычаям страны, чтобы избавить себя от нареканий и какой бы то ни было ответственности?

– Не для того ли парламент затянул дело и отнял у него всякое значение? До сих пор я встречал только препятствия со стороны парламента. Нужно приучить Францию к тому, что король решает дела, а не парламент.

– Но и после решения парламента за вашим величеством остается право окончательного приговора над преступниками. Я заранее могу сказать, что в этом случае, как и во многих других, парламент не отступит от желаний короля, тем более что здесь идет речь о государственной измене.

– Я хочу немедленного решения этого дела.

– Я постараюсь по мере сил ускорить его и уверен, что доверие, которое вы теперь окажете парламенту, принесет свои плоды в будущем.

– Надеюсь, ты не забыл приказ, отданный мной в Лионе, чтобы сюда явились важнейшие сеньоры Нормандии и Бретони?

– Большинство их уже прибыло в Блуа. Если бы только вашим величеством придумана была подходящая форма для выговора, который вы намереваетесь им сделать, ввиду незначительного числа виновных в этих провинциях…

– Не беспокойся о форме. Для короля не существует никаких форм. До свидания.

Канцлер принужден был удалиться. Несмотря на его неусыпные старания, ему никак не удавалось встать в доверительные отношения с королем. Он делал все для достижения этой цели, подыскивал подходящие законы и формы, стараясь истолковать их в пользу короля, но все было напрасно. Этим он заслужил только расположение герцогини Луизы, которая советовалась с ним во всех делах, между тем как Франциск неизменно обращался с ним, как с членом ненавистной ему оппозиции в парламенте, которая то здесь, то там сдерживала его деспотические стремления. Король знал, что Дюпра вовсе не принадлежал к оппозиции, но не хотел показать этого, быть может, потому, что его тяготила благодарность к этому человеку, которого он презирал. Хотя Франциск не особенно ценил независимость и честность и как равнодушный эгоист не старался изучать людей, но если у него был малейший повод не доверять кому-нибудь из своих слуг, то он обращался с ним самым холодным и унизительным способом. Благодаря своему гордому обхождению и величественной наружности, Франциск невольно импонировал французам, как никто из их бывших и последующих королей, кроме Людовика XIV. Но то наружное величие, которое у Людовика являлось отчасти результатом известных принципов, у Франциска было прямым следствием его беспечной и эгоистической натуры.

– Эй! Кто там? – крикнул неожиданно король, когда канцлер вышел из комнаты. – Господин канцлер! Вернитесь на минуту. Скажите, кстати, сеньорам Бретони и Нормандии, чтобы они немедленно собрались в церкви и ждали там моего приказа! Пусть им пока прочитают мессу!

По знаку короля слуга отворил дверь в только что построенный флигель замка, где среди четырехугольной, ярко освещенной залы стоял накрытый стол и где уже собрались приглашенные гости – ученые и художники. Король вошел и, не глядя на них, сделал жест рукой вместо поклона. Глаза его внимательно разглядывали потолок и стены, которые, по-видимому, были только что окончены, так как краски казались совершенно свежими.

– Ты здесь, Приматис? – спросил король, не сводя глаз со стен и потолка.

– Что угодно вашему величеству? – сказал, подходя к королю, хорошо сложенный человек с благородным выражением лица и красивой бородой.

Франциск, все еще занятый осмотром стен, подал руку художнику с сияющим лицом.

– Ты опять мастерски исполнил свое дело! Знаешь ли, что говорят про нас олухи? Будто мы проводим в искусстве антихристианскую чувственность и что сирены и фавны на карнизах и украшениях чересчур языческие!

– Разве искусство, – возразил Приматис на ломаном французском языке, – не изображается в виде божества в чувственных формах!

– Разумеется! – заметил король. – Ты прав как всегда!

– Если мы опять ввели полноту и пластичность формы в постройках и живописи, – продолжал Приматис, – и отбросили вытянутые узкие линии средневекового искусства, то это и составляет со времен Брунеллески сущность стиля ренессанс. Ваше величество, вероятно, изволили заметить на плане новой церкви Святого Петра, что в этом удивительном произведении Браманте Урбино везде преобладают закругленные линии и языческая пластика; купол греческого Пантеона должен увенчать здание.

– Любопытно будет взглянуть на это здание! – сказал король. – Но у меня в голове составился проект другого, не менее своеобразного смешения стилей, который меня еще больше интересует. Завтра ты поедешь со мной в Солон. Там на краю необозримого дубового леса Шамбор стоит убогий готический замок одного старого графа. С грязной башни этого замка я не раз любовался на зеленое море леса. Ничто не может быть прелестнее этого, Приматис! На несколько миль кругом ничего не видишь, кроме древесных верхушек на темной массе густой бархатистой зелени. Там мы построим замок сообразно всем требованиям новейшего вкуса, со стройными мавританскими зубцами, широкими куполами и высокими лестничными башнями. Только лестницы должны быть еще шире и легче тех, которые ты строишь в этом замке. Там ты сделаешь мне плоскую крышу, для наслаждения лесом с высоты на открытом воздухе! Разверни крылья своей фантазии, маэстро, и представь мне завтра проект моего нового замка!.. А!.. И ты здесь, Гильом! Выздоровела ли твоя нога? Не приехала ли с тобой в Блуа твоя красавица графиня?

– Моя нога зажила, – ответил Бюде, следуя за королем в оконную нишу, – но графиня осталась в Бретони.

– Очень жаль! Ну, а сам Шатобриан приехал?

– Да, он здесь, так как вам угодно было созвать сюда всех этих баронов. Граф бережет свою жену от посторонних взоров как драгоценность, и я нахожу, что он целиком прав!

– Я хочу видеть это сокровище foi de gentilhomme! Меня точно так же тянет к красивой женщине, как оленя к источнику в жаркий день. Мы сегодня же ночью отправимся туда и сделаем сюрприз прекрасной хозяйке замка.

– Не делайте этого, государь! Предоставьте это времени. Может быть, между вами образуются более прочные и честные отношения. Но не втягивайте это прекрасное и благородное существо в дикий омут…

– Я вижу, что твоя голова все еще занята твоим богословским поручением в Англию! Ты слишком совестлив, Бюде, и вероятно научился этому в Риме, где тебя в продолжение нескольких лет надували святые люди по поводу конкордата.

– Лучше быть обманутым, чем обманывать людей заодно с высокопоставленными людьми. Все, что я видел в Англии, привело меня к убеждению, что дела церкви становятся там запутаннее со дня на день и что с королем Генрихом не может быть никакого соглашения. У него какие-то нечестные замыслы; он хочет избавиться от папской власти, но не думает вводить какие-либо улучшения в церкви. Что же касается наших планов относительно школ и обучения вообще, то мы опередили его; поддержите только наши новые учреждения в Париже, и мы поднимем уровень знания. Если бы вы дали мне только средства нанять десятерых учителей!

– Средства! Средства! У меня самого нет денег. Здесь произошли в твое отсутствие такие важные перемены, что вероятно потребуются новые суммы. Я потому и послал за тобой гонца в Бретонь, что за ночь у меня созрел новый план. Завтра ты отправишься в Тур и узнаешь, нельзя ли без особенного скандала снять серебряную решетку у памятника святого Мартина. Король Людовик XI был искусный плотник, но не имел никакого понятия об искусстве. Нужно объяснить жителям Тура, что следует сделать более изящную решетку для их святого и что я уже заказал ее. Жан Жюст отправится вместе с тобой в Тур и сообразно размерам гробницы представит мне эскиз красивой мраморной ограды. Пойдем, Гильом, я намерен сделать небольшую прогулку и посоветоваться с тобой об одном важном деле.

Король взял под руку канцлера и вышел с ним на склон горы, обращенный к Луаре. Слуги должны были опять снять со стола принесенные блюда и унести на кухню. Они привыкли к тому, что король не соблюдал им же самим назначенных часов для обеда или ужина и всегда строго взыскивал с них, если какое-нибудь кушанье оказывалось недостаточно горячим и вкусным. Гости также не были удивлены невниманием короля; он поступал так бесцеремонно вовсе не потому, что у него собрались одни только художники и ученые. Если бы даже его ожидали в это время самые знатные особы королевства, то и тогда он не постеснялся бы уйти от них, если что-нибудь другое занимало бы его. Большей частью его побуждало к этому не какое-нибудь важное и спешное дело, потому что он готов был бросить всякое дело, чтобы окончить незначительный разговор, почему-либо увлекавший его. В этом не было также ни малейшего желания издеваться над людьми, но и тут, как всегда, действовал присущий ему эгоизм, который заставлял его забывать о других и предаваться всецело впечатлению минуты.

Была темная сентябрьская ночь; с реки дул теплый порывистый ветер.

Король сел на камень, приготовленный для постройки, и после продолжительного молчания сказал:

– Я вечно останусь благодарен тебе, Гольём, за то, что ты в былое время умел успокоить королеву Клавдию, когда я бывал несправедлив к ней. Теперь только я оценил ее кротость и прямодушие и мне недостает ее добрых, любящих глаз, которые так благотворно действовали на меня. Она могла бы быть красивее… как часто и с горечью я упрекал ее за это… но она меня горячо любила и всегда была мила со мной, когда бы я ни приходил к ней и в каком бы ни был расположении духа. Я говорю о моей жене как о мертвой, Гольём, потому что доктора со дня на день ждут ее смерти; она и теперь едва похожа на человеческое существо. Мне нужна женщина, которая бы любила меня, не стесняя моих привычек. Между тем Франция точно выродилась; я не встречаю больше ни одного красивого существа. Когда я вспоминаю мое свидание с папой в Болонье, после битвы при Мариньяно, то невольно удивляюсь тому изобилию красавиц, которое я видел тогда; у меня разбегались глаза и едва хватало времени, чтобы сорвать те роскошные цветы, которые попадались мне на каждом шагу.

– Вы тогда были семью годами моложе, государь.

– Ты меня не уверишь, что это единственная причина. Красота стала редкостью во Франции; из-за этого я готов был бы поехать в Испанию, но этот проклятый коннетабль удерживает меня здесь. Вы все говорите, что нашли редкое сокровище в лице молодой графини Шатобриан, и хотите закрыть мне доступ к ней. Я не знаю даже, чем объяснить это.

– Я был бы очень счастлив, если бы мог посватать вам эту прелестную женщину и соединить ее на всю жизнь с моим королем! Эта мысль занимала меня во все время моего пребывания в замке Шатобриан. Я еще не встречал существа, которое более подходило бы вам по своему развитию и душевным свойствам; веселость совмещается в ней с задушевностью, мечтательность – с остроумием; талантливость сказывается во всем, чего коснется ее рука или что произведет на нее хотя бы минутное впечатление; ее ум способен понять самые глубокие мысли, примениться ко всем формам жизни. При этом она хороша, как ангел…

– Этого достаточно, Бюде! Она будет принадлежать мне. Это так же верно, как то, что Луара течет к Бретони.

– Я прокляну час, когда заговорил о ней в вашем присутствии, если вы намерены легкомысленно посягнуть на ее честь.

– Разве у меня не может быть относительно твоей графини серьезных и честных намерений? Не сегодня-завтра я буду вдовцом. Неужели ты думаешь, что папа не даст развода какой-либо женщине по моей просьбе?

– Государь…

– Я не женюсь больше из-за политических целей! Мне уже не надо больше добиваться престола…

– Если бы это могло случиться когда-нибудь! Но этого не будет! Вы слишком пылки и невоздержанны; вас ничто не свяжет… вы…

– Что я такое?

– Вы измените всякой женщине.

– Бюде, ты становишься дерзким.

– Да, мой повелитель, я знаю это…

– Ты ошибаешься. Разве верность не составляет основы рыцарства, или ты не считаешь меня рыцарем?

– Напротив, я считаю вас вполне рыцарем!..

– Итак, приступим к делу. Оно имеет для меня весьма важное значение. Клянусь своей рыцарской честью, что я увижу ее. Едва ли она любит графа Шатобриана.

– Нет, она не может чувствовать к нему никакой привязанности. Ее отдали отжившему пустоголовому графу, когда ей не было и пятнадцати лет; но она воспитана в самых строгих правилах.

– Как это устроить, чтобы он вызвал ее в Блуа?

– Ну, это будет необыкновенно трудно. Граф настороже и боится какой-нибудь нахальной выходки со стороны Бонниве. Он оставил свою жену в замке под строгим надзором и приказал ей не выезжать оттуда до тех пор, пока она не получит условленного знака.

– Какого знака?

– Половину кольца, которая должна в точности подойти к той половине, которую он оставил ей.

– Значит одну половину кольца он возит с собой! Если бы можно было добыть ее как-нибудь на двадцать четыре часа, то у меня нашлись бы художники и на такое дело… Но довольно об этом, я проголодался, пойдемте ужинать, Гильом.

– Что это значит? Церковь освещена!.. Король громко расхохотался и воскликнул:

– Это значит, что нормандцы и бретонцы молятся там в ожидании моего прихода; наш господин с кольцом также в церкви… Что случилось?

Последний вопрос относился к придворному, который, видимо, ожидал короля на лестнице замка и вышел ему навстречу. Он доложил, что месса давно окончена и что сеньоры ждут короля.

– Пусть ждут, пока я поужинаю.

Проходя через караульную, король сделал знак рукой. Тотчас же громко затрубили трубы, это служило сигналом, что король садится за стол. Слуги бросились стремглав за кушаньем.

Глава 4

Король, несмотря на свое видимое равнодушие, не пропустил ни одного слова из того, что говорил Бюде, и еще в начале ужина поспешил сообщить обо всем этом Бонниве как самому искусному человеку в любовных делах. Адмирал вполне заслуживал доверия короля, потому что со стола не была еще снята первая перемена, как уже слуга его был отправлен в Блуа с нелегким поручением достать во что бы то ни стало верный снимок с половины кольца графа Шатобриана. Слуга этот, по имени Флорио, был привезен адмиралом из Италии. В те времена Италия была тем же, чем впоследствии сделалась Франция: утонченность жизни была развита в ней более чем в какой-либо другой стране в Европе, а равно и способность к интриге, чем и теперь отличаются итальянцы. Флорио родился в Риме и был итальянцем в полном смысле этого слова. Вопросы, волновавшие тогдашний европейский мир, были ему знакомы в общих чертах. Он служил прежде у одного прелата, и мерилом умственных интересов, занимавших тогдашнее высшее духовенство, может служить тот факт, что за десять лет перед тем папы на лютеранском соборе сочли нужным оспаривать «еретическое учение о смертности души». Платонизм, породивший столько любопытных теорий и крайностей, был изгнан из жизни духовенства, уступив место скептицизму и эпикурейству. Помимо живописи и скульптуры, гениальный папа Лев X увлекался в такой же степени охотой, концертами, поэзией и театром; в его присутствии представляли в Ватикане Макиавелли «La Mondragore», где в самых ярких красках осмеяно монашество и его распущенность. Прелаты, в свою очередь, старались во всем подражать папам, и их слуги славились как самые утонченные плуты в целом свете. В Болонье, во время знаменитого свидания Франциска I с папой, Бонниве удалось завербовать Флорио к себе в слуги. С этих пор он часто употреблял ловкого итальянца для поручений в любовных делах короля.

Флорио поспешно сошел с горы, на которой стоял замок, и отправился в темневший перед ним город, чтобы познакомиться со слугами графа Шатобриана. Все питейные дома в Блуа были в это время переполнены телохранителями и слугами приехавших сеньоров, потому что каждый из этих господ изображал из себя маленького короля и отправлялся в дорогу не иначе как в сопровождении многочисленной свиты. Все они были на ногах, так как пэры королевства все еще ожидали короля в церкви. Блуа был тогда настолько незначительным городом, что Флорио тотчас же отыскал все, что ему было нужно. Через какие-нибудь четверть часа он узнал, что любимым слугой графа Шатобриана был кровный бретонец по имени Батист, пожилой человек, с рыжими волосами и мрачным выражением лица, и тотчас же свел с. ним знакомство.

Сначала разговор шел довольно туго, потому что Батист говорил на своем непонятном местном наречии, что было естественно в те времена, когда даже в высших классах очень немногие говорили чистым французским языком. Но Флорио скоро освоился с говором своего нового приятеля, и немного погодя они уже доверчиво сидели друг перед другом за кружкой вина. Итальянец после десятилетнего пребывания в стране успел приглядеться к особенностям различных французских провинций и знал, как обходиться с бретонцем. Предполагая, что Батист, как большинство его соотечественников, склонен к меланхолии и пьянству, он предложил ему вина и занял серьезным разговором. Расчет его оказался вполне верным. Батист слушал с большим вниманием описание жизни римских прелатов, тем более что Флорио выдал себя за природного француза, который попал в Италию в качестве военнопленного и таким образом познакомился с нравами тамошнего духовенства. Вместе с тем Флорио усердно подливал своему ревностному слушателю бургонское, которое велел подать вместо легкого местного вина. Батист скоро разгорячился и беспрекословно согласился на предложение Флорио уйти от шумного окружающего их общества, чтобы на свободе поговорить о Боге и церкви. Слуги приехавших господ, не стесняясь, выражали свое мнение о короле, который, по их понятиям, был ничто сравнительно с их сеньорами, но каждый из них остерегался публично говорить о религии. Между тем Флорио начал рассказывать о немецком еретике и бывших в то время церковных состязаниях и так заинтересовал Батиста, что тот сам предложил отправиться на квартиру графа Шатобриана. Этого Флорио только и желал. Войдя в дом, он внимательно разглядел разложенные чемоданы и раз десять под тем или иным предлогом пытался удалить на несколько минут Батиста из комнаты. Это долго ему не удавалось; но с наступлением ночи бургонское оказало свое действие: у бретонца стали слипаться глаза, он положил обе руки на стол и, склонив на них голову, заснул мертвецким сном; его глаза и лоб мало-помалу скрылись в кожаных рукавах куртки.

Жилище графа состояло из двух небольших комнат; дверь между ними была открыта; единственная лестница выходила на двор. Приехавшие сеньоры не могли быть особенно взыскательны в выборе помещения, так как их было слишком много для такого города, как Блуа. Внизу на дворе стояли графские лошади; люди его свиты расположились частью на открытом воздухе, частью в конюшне. Тогда не церемонились с прислугой: ее кормили досыта, но считали излишним заботиться о ее постелях. Кто не был господином, т. е. свободным сеньором на своей наследственной земле, и не носил меча, того ни во что не ставили. Одни только лакеи пользовались некоторым комфортом, потому что господа для большей безопасности и удобства держали их при себе. Таким образом, в комнате, где они сидели, у Батиста была своя постель, состоявшая из одеял, сложенных на земле. Здесь также были разбросаны пожитки графа: белье, платье, шпоры, оружие, но, разумеется, нигде не видно было половины драгоценного кольца, которую хотел добыть Флорио. Впрочем, он и не думал искать тут кольцо, а прямо направился в комнату графа, убедившись посредством шумного расхаживания по комнате, что Батиста нелегко разбудить. В сенях и на лестнице было тихо; со двора слышалось равномерное расхаживание и говор конюхов, которые не смели лечь до возвращения своего господина. Флорио, не стесняясь, перешарил чемоданы, комоды и шкаф при свете лампы, взятой им со стола, у которого спал Батист. Ничто не было заперто, потому что тогдашний сеньор был доверчив и вообще имел с собой мало денег; Флорио не нашел того, что искал. Стоя перед небольшой шкатулкой с цепями и различными украшениями, он с досадой повторил себе то, в чем был убежден в тот момент, когда взялся за трудное предприятие, а именно, что граф носит на себе важную для него драгоценность и никогда не расстается с нею. Придя к такому неутешительному заключению, Флорио вернулся к своему спящему товарищу; но тут он услышал, как с шумом отворилась входная дверь и в сенях раздалось бренчание шпор. Флорио, догадавшись, что это граф, поспешно задул лампу и изо всех сил начал трясти Батиста за плечо. Тот в испуге вскочил со своего места и бросился зажигать лампу, но это долго не удавалось ему, так что Флорио успел спрятаться под одеяла, составлявшие постель Батиста.

Вошел граф и, очутившись в темноте, разразился грубой бранью. С ним был какой-то другой сеньор, которого он прямо провел в свою комнату.

Наконец Батист зажег огонь, но, к счастью, сеньоры были в таком возбужденном состоянии, что не обращали никакого внимания на то, что делалось в другой комнате. Они громко разговаривали между собой и в резких выражениях бранили короля, который заставил их ждать до полуночи в церкви, а потом велел сказать им через ненавистного выскочку Бонниве, что он не будет говорить с ними до тех пор, пока не будут ему выданы из их провинций соучастники бурбонского заговора.

– Разве мы сделались слугами и подданными этого высокомерного Валуа! – воскликнул с яростью граф Шатобриан. – Разве он не заслуживает, чтобы мы нарушили ленную клятву, так как он превышает права ленного государя! Я держусь того мнения, что мы, бретонцы, должны с наступлением завтрашнего дня отправиться в Ренн, а вы, все нормандские сеньоры, – в Руан; оттуда мы пошлем сказать Франциску, через наших сенешалей, что если он не смирит свою непомерную гордость, то пусть не рассчитывает на нашу верность.

– Я не знаю, насколько это будет полезно для Нормандии! – сказал другой сеньор, маленький щеголеватый человек, который вместе с графом ходил взад и вперед по комнате. – К несчастью, мой тесть слишком замешан в этом деле; если я буду отстаивать права провинции и заслужу немилость короля, то могу погубить старика.

– Вы, кажется, также старались довести до сведения короля о бурбонском заговоре! Дай Бог, чтобы вам не пришлось раскаяться в этом!.. Чем же он выказал вам свою благодарность?

– Он, кажется, считает это не более как исполнением обязанности ленного сеньора! Мне даже не дано было разрешения войти в темницу графа Валлье; моя жена будет очень огорчена этим. Впрочем, вашей жене предстоит такое же душевное горе; я слышал, что ее брат Лотрек едет сюда и подвергнется строгому допросу… Мы должны поступать крайне осторожно, потому что король задается широкими планами: а вы знаете, что он подобно Людовику XI крайне неразборчив в выборе средств и с помощью Дюпра захватит в свои руки парижский парламент, который и без того пользуется всяким случаем, чтобы урезать наши права.

– Какое нам дело до Парижа! – возразил Шатобриан. – Разве у нас нет своих парламентов! Мы главным образом должны принять меры, чтобы эти королевские прислужники не сели нам на шею. Вы напрасно ожидаете, Брезе, каких-то благ от Валуа. Что они такое? Бедные рыцари, случайно взведенные на престол вследствие прекращения королевского рода! Как безумно поступила ты, Анна Бретонская, выйдя замуж за Людовика! Ты принесла нас, бретонцев, в приданое этому лживому королевскому дому и отдала кроткую Клавдию высокомерному Франциску, который не умеет ценить ни своей жены, ни твоей наследственной Бретони! Не в тысячу ли раз было бы лучше, если бы мы сохранили свою самостоятельность или присоединились к Англии?..

– Нет, Шатобриан! Это было бы изменой относительно Франции!

– Франция! Что такое Франция? Уж не этот ли сброд людей, которых возвышает Валуа на нашу гибель? Во имя этой же Франции мало-помалу уничтожают наши права!.. Бедный Лотрек! Неужели он должен погибнуть!

– Через него Франциск потерял целое войско и страну, которую считал своим наследственным достоянием, – ответил Брезе.

– Он не виноват, если счастье изменило ему! Лотрек не трус; в его жилах течет кровь Фуа; я убежден, что он не сробеет перед Франциском. Тем не менее, мы должны приготовиться к борьбе; горькая необходимость принуждает нас к этому…

– Мы об этом еще переговорим. Покойной ночи, граф!..

Между тем Батист совсем забыл о своем госте; он приготовил на ночь большой бокал вина для своего господина и, поставив его на стол, подошел к своей постели, чтобы стряхнуть одеяла. При этом, разумеется, он нашел Флорио и так как вовсе не ожидал ничего подобного и вообще не отличался быстротой соображения, то дело не обошлось без возгласа и разных вопросов со стороны бретонца. К несчастью, это случилось в то время, когда граф провожал своего приятеля через комнату Батиста в единственную переднюю, выходившую на лестницу; граф увидел Флорио и бросился к нему с крепкой бранью. Итальянец вскочил на ноги и в коротких словах старался объяснить свое присутствие в комнате Батиста. Но, прежде чем он успел кончить свою фразу, Брезе с испугом шепнул графу:

– Этот плут подслушал нас!

– Велика беда! – возразил граф. – То, что мы говорим, может слушать весь свет!

– Ведь это слуга адмирала Бонниве! Я знаю его в лицо.

– Как! И он осмелился!.. – громко вскрикнул граф, поспешно подходя к столу, на котором лежали разные вещи. – Где мой кнут?

Флорио, пользуясь этим моментом, бросился к двери и исчез прежде, чем сеньоры и Батист успели выбежать со свечой в переднюю. Итальянец отличался редкой настойчивостью в преследовании своих целей. Он сообразил, что теперь, когда его узнали, вряд ли когда-нибудь представится ему такой удобный случай для выполнения данного поручения, и потому решил во что бы то ни стало остаться в доме, в том расчете, что здесь всего менее станут искать его. Передняя, как почти во всех домах того времени, состояла из открытой галереи, окружавшей весь дом. Вместо того чтобы сбежать по лестнице во двор, Флорио остался в галерее и, свернув за угол, прижался к простенку. Расчет его оказался верным. Преследователи прямо устремились к лестнице и спустились по ней. Флорио выждал, когда они скрылись за поворотом крыльца, и проскользнул назад в комнату Батиста через настежь отворенную дверь. Здесь он поспешно подошел к столу, где стоял приготовленный бокал с вином, взял его ощупью одной рукой, а другой вынул из своей куртки небольшую склянку, откупорил ее зубами и вылил из нее всю жидкость в бокал, который опять поставил на стол. Затем он начал шарить по комнате, стараясь найти место, где ему спрятаться. Он выбрал его еще лежа на постели Батиста. Это был правый угол при входе, где была протянута занавесь из саржи для предохранения за нею платьев от пыли. Но тут Флорио наткнулся на стул и, упав на землю, выронил пустую склянку из рук. Отыскивая ее в темноте, он услышал голос графа, который возвращался домой с Батистом. Флорио ничего не оставалось, как бросить поиски и поспешно скрыться за занавесью.

Граф был в сильном гневе и наказал своего слугу чувствительным ударом кнута. Батист равнодушно перенес его и молча стал приготовлять постель своему господину. Граф сердито сорвал с себя платье и, проходя мимо стола, взял бокал и более чем наполовину выпил его. В этот момент Батист всей тяжестью своего тела наступил на склянку и раздавил ее.

– Это что такое? – воскликнул граф, ставя бокал на стол.

– Не знаю, – ответил слуга в смущении, поднимая осколки.

Граф выхватил у него из рук кусочек стекла и, разглядывая его при свете лампы, увидел на нем какую-то вязкую жидкость. Он понюхал ее, затем бокал, и, по-видимому, в голове его блеснула какая-то мысль. Подозвав Батиста, он пристально вглядывался в его лицо несколько минут. Тот стоял равнодушно, не моргнув глазом.

– Выпей все до дна, – сказал граф, подавая ему бокал.

Батист, ничего не понимая, с удовольствием выпил вино до последней капли.

Граф молча лег на постель. Батист снес лампу в его комнату, заслонил ее креслом и сам отправился на покой. Несколько минут спустя в обеих комнатах наступила мертвая тишина, и Флорио мог убедиться, что сонный напиток, привезенный им из Рима, оказывает свое действие и на сильно возбужденных людей. Когда захрапел Батист, сначала тихо, а потом все громче и громче, Флорио вышел из своей засады, снял с себя башмаки и поставил их в передней у дверей, прокрался в комнату графа. Четверть часа стоял он неподвижно у порога и с напряженным вниманием прислушивался к дыханию спящего; наконец, убедившись, что с этой стороны ему опасаться нечего, подошел к постели.

Но чем дольше Флорио приглядывался и рассматривал спящего графа со всех сторон, тем недовольнее становилось его лицо. Он рассчитывал, что половина кольца надета на шее графа и прикреплена цепочкой. Но на обнаженной, обросшей темными волосами груди сеньора не видно было ни цепочки, ни кольца. Нужна была немалая доля решимости, чтобы подойти к изголовью и близко рассмотреть это бледное лицо с высоким лбом, широкими висками и отброшенными назад черными жидкими волосами. Что-то угрожающее было в орлином заостренном носе бретонского сеньора, в нервном подергивании лица и в его худощавой руке, протянутой на одеяле, с напряженными жилами и крепко стиснутым кулаком, который как будто готовился нанести удар. Но это не могло удержать Флорио; он знал, что трудится для короля и что в случае удачи его ожидает большая награда. Он наклонился над спящим и поднял руку над его лицом, чтобы убедиться, насколько сохранилась в нем чувствительность. Но граф, лежа на спине, спал так же спокойно, как и прежде. Флорио быстро отвернул у него ворот рубашки с правой стороны и увидел, к величайшей своей радости, шелковый шнурок; не теряя ни секунды, он с той же поспешностью открыл рубашку с левой стороны; тут у беспокойно бьющегося сердца висела половина кольца. Против всякого ожидания вместо цепочки оказался шелковый шнурок, и потому Флорио мог без труда перерезать его и овладеть кольцом. Но это не входило в его планы, потому что граф на следующее утро мог заметить потерю кольца и принять меры, чтобы никто не мог воспользоваться находкой. Верный слуга адмирала не поддался искушению и хотел в точности исполнить возложенное на него поручение. Он вынул из кармана небольшой кусок воска, осторожно притянул к себе за шнурок половину кольца и тщательно облепил ее воском со всех сторон, чтобы снять по возможности верный снимок. Это был самый трудный момент для Флорио; он должен был низко наклониться над спящим и чувствовал его дыхание на своем лбу. Вынимая поспешно кольцо из воска, он невольно вздрогнул, так как ему померещилось, что граф смотрит на него, и при этом довольно сильно потянул к себе шнурок. Граф быстро поднял руку, сначала схватил себя за грудь, потом за руку Флорио; глаза его наполовину открылись. У итальянца замерло сердце от испуга; он не шевельнулся – малейшее движение с его стороны могло окончательно разбудить спящего. Благодаря этому граф через секунду опять заснул крепким сном; глаза его закрылись, крепко вцепившиеся пальцы ослабли и выпустили руку Флорио. Верный слуга, едва не сделавшийся жертвой своей смелости, опять почувствовал себя на свободе. Тихонько ступая нога за ногу, он пробрался в комнату Батиста и вышел в переднюю. Здесь он бережно спрятал восковой слепок, который держал в левой руке, и вытер пот, выступивший у него на лбу от страха. Ему показалось, что он слышит шорох в комнате Батиста, но теперь это не особенно встревожило его, так как он считал себя вне опасности. Сойдя поспешно с лестницы, он без труда отодвинул засов, которым была заперта наружная дверь, и стал прислушиваться, но на лестнице и в комнатах наверху была мертвая тишина.

Очутившись на улице, итальянец набожно перекрестился и исчез во мраке сентябрьской ночи.

Король Франциск ничего не знал о распоряжениях Бонниве. При своей страстности и деспотизме, он считал дозволительным все, что служило для исполнения его желаний, лишь бы это делалось помимо его, и глубоко возмущался, когда видел какое-нибудь грубое насилие, которое совершалось на его глазах, – противоречие, которое мы часто встречаем в нравственно не развитых и грубых натурах. Бонниве был создан для роли фаворита: он никогда не заботился о том, чтобы дать полезный совет королю, а давал только те советы, которые были согласны с желанием его величества. Изучив до тонкости характер Франциска, он не считал нужным сообщить ему о данном поручении относительно кольца, пока дело окончательно не устроится.

Обыкновенно в подобных случаях, когда уже все было подготовлено ловким адмиралом с большим трудом, а иногда и ценою преступления, Франциск со смехом пользовался тем, что он называл своей «bonne fortune», и вступал в любовную интригу, не удостаивая даже словом благодарности своего услужливого любимца.

Теперь, когда точный восковой снимок был в руках, ничего не стоило подделать половину кольца. Но опытный адмирал понимал, что это был только первый шаг и что еще много предстояло ему хлопот для достижения желаемого результата. Поэтому он долго совещался с Флорио о том, как вызвать графиню из замка с помощью кольца, не возбудив подозрений, и как устроить ее в Блуа таким способом, чтобы она хоть на первое время была убеждена, что находится в квартире своего мужа. Для этого необходимо было удалить графа из города, что представляло нелегкую задачу.

Флорио должен был возобновить свои отношения с Батистом, так как граф, вероятно, сочтет нужным известить жену об опасности, грозившей ее брату. Всего удобнее было отправить кольцо с посланным графа, а как это устроить, адмирал не считал нужным давать какие бы то ни было наставления своему слуге. Авантюрист всегда рассчитывает на случай и чертит план в общих чертах, не заботясь о подробностях.

Вечером следующего дня, когда поддельное кольцо уже было в руках Флорио, он увиделся с Батистом и за стаканом вина узнал от него, что граф намерен завтра утром отправить посланца с письмом в замок Шатобриан. Захватить этого посланца было нетрудно. За две мили от Блуа, по дороге в Амбуаз, был лес, прославленный разбойничеством; здесь Флорио приказал трем слугам Бонниве напасть на беднягу, ограбить его и связать. Пока посланец лежит ничком со связанными руками и ногами, один из мнимых разбойников принес ожидавшему в лесу Флорио письмо графа. Письмо было запечатано и завязано шелковой ниткой, но таким первобытным способом, что ловкий итальянец, не тронув печати, вложил в него половину кольца и опять завязал нитку. Затем он выехал на большую дорогу и, бросив на землю письмо, с большим участием заговорил с несчастным посланцем и освободил его от веревок. Тот был бесконечно благодарен ему и, обыскав карманы, с отчаянием заметил пропажу письма. Но, к счастью, оно скоро нашлось, равно как и лошадь, которая была привязана поблизости, у дерева. Посланец согласился с мнением Флорио, что на него напали случайно, приняв за кого-нибудь другого. Простившись дружески со своим освободителем, он отправился в Бретонь, благословляя судьбу, что так счастливо отделался от разбойников.

Флорио вернулся в Блуа в то время, когда в королевском замке распространилось известие, что Лотрек приехал в Роморантен с другими военачальниками. Говорили, что он в отчаянии, но вовсе не боится свидания с королем и обещает открыть некоторые обстоятельства, которые объяснят причину его поражения и приведут в трепет недобросовестных слуг короля. Одна особа в Блуа лучше, чем кто-нибудь, понимала значение этой угрозы. Это была мать короля, герцогиня Ангулемская. Она тотчас же послала за главным интендантом финансов Жаком де Боном, сеньором де Семблансэ, и спросила его, сохранил ли он расписку в 400 000 экю, которую она дала ему в конце прошлого года.

– Ваше королевское величество, вероятно, говорит о сумме, предназначенной для итальянской армии? – спросил интендант, простой, но крайне точный, деловой человек, высокого роста, худощавый, с неловкими манерами, поседевший и сгорбившийся на службе.

– Да, разумеется! Покажите мне квитанцию.

– Она в целости, ваше королевское величество.

– Я прошу вас показать мне ее.

Семблансэ был хорошо знаком с матерью короля, он не решался доверить ей такой важный документ и был слишком честным человеком, чтобы согласиться на последовавшее затем предложение герцогини представить какие-нибудь поддельные доказательства, что 400 000 экю были посланы в Италию.

Герцогиня втайне присвоила себе эту сумму и могла ожидать, что Лотрек объяснит неудачу своего похода недостатком денег, так как ему не была послана обещанная сумма, и что по этому делу будет произведено строгое следствие. Бедный Семблансэ не подозревал, что в подобных случаях честность и чистая совесть не могут служить достаточной защитой и что он поступает неблагоразумно, отказываясь так открыто от сообщничества с матерью короля!

Герцогиня простилась с ним крайне немилостиво и послала за Дюпра, который в это время представлял высшую инстанцию в управлении внутренними делами государства и никогда не останавливался ни перед каким окольным путем. Герцогиня могла смело рассчитывать, что Дюпра даст ей хороший совет в ее затруднительном положении.

Они долго беседовали наедине, и, когда ушел Дюпра, герцогиня немедленно отправилась к королю и пожаловалась ему, что Семблансэ чрезвычайно неаккуратно выплачивает ей деньги. Впрочем, добавила она, Дюпра также недоволен им с некоторого времени. Бог знает что случилось с этим стариком; у него заметно начинают слабеть умственные способности и память.

– Нет, вы ошибаетесь – возразил Франциск, – папа Семблансэ всегда был отличным и надежным слугой.

– Но я уверяю тебя, что с некоторого времени он совсем переродился; час тому назад он упорно доказывал, что заплатил мне большую сумму денег, а потом должен был сознаться, что у него нет никакой квитанции.

Вошел Шабо де Брион и доложил, что Лотрек приехал в Блуа и был торжественно встречен за несколько миль от города бретонскими и нормандскими сеньорами, во главе которых был граф Шатобриан. По-видимому, раздраженные сеньоры Бретони и Нормандии хотели сгруппироваться около военачальника, бывшего в немилости у правительства, чтобы заявить этим свой протест против короля.

Вслед за тем пришло известие, что сеньоры не спешились в городе, как это делалось в подобных случаях, а едут верхом в гору в полном вооружении, в запыленном дорожном платье.

Все это имело вид грозной демонстрации: обширный двор замка скоро наполнился всадниками. Сеньоры сошли с лошадей и под предводительством Лотрека вошли целой толпой в караульную залу. Это было как бы намеренное нарушение формальностей, установленных Франциском: никто из них не просил доложить о себе, они отталкивали от себя дворян, находившихся в этот день на службе у короля, не удостаивая их ответами. Лотрек казался спокойнее всех; он молча шел среди дворян со строгим и серьезным выражением лица. Это был стройный человек, среднего роста, со смуглым, загорелым лицом и черными блестящими глазами. В каждом его движении сказывалась твердость и обдуманная решимость. Род Фуа, происходящий из живописной пиренейской местности того же имени, дал целый ряд выдающихся личностей. Гастон де Фуа во времена Людовика был первым военным героем Франции; его смерть при Равенне была воспринята народом как бедствие, постигшее всю страну. Младший из трех Фуа, служивших Франциску, Андре Фуа, умер геройской смертью при Наварре в 1521 году; средний из братьев Фуа, в звании маршала, прославился своей храбростью, сражаясь в Италии под начальством старшего брата Лотрека.

Сам Лотрек, до своего последнего несчастного похода, как военачальник пользовался общим уважением за свою осторожность и умение распорядиться вовремя военными силами. Между тем в этом походе выказалась небывалая для французского войска медлительность, вследствие чего упущены были благоприятные случаи для нанесения решительных ударов. Многие приписывали это тому обстоятельству, что из Франции не было послано обещанного подкрепления и что вследствие этого военачальник был поставлен в безвыходное положение. Все с одинаковым нетерпением желали узнать, что скажет Лотрек в свое оправдание и кого он станет обвинять в неудаче похода. Быть может, любопытство играло немалую роль в демонстрации сеньоров против деспотичного короля и заставляло их подниматься с такой поспешностью по лестнице замка.

На верхней площадке, перед входом в главную залу, вышел к ним навстречу Шабо де Брион и спросил именем короля, что может означать подобное нашествие без доклада.

– Для сеньоров страны, молодой человек, – ответил Шатобриан, – двери короля и ленного властителя Франции были открыты во все времена и чины государства никогда не докладывали о своем прибытии через слуг!

– Значит вы явились сюда в качестве представителей Нормандии и Бретони? – спросил громко Бонниве, выходя из залы.

Вопрос этот смутил сеньоров; они нерешительно перешептывались между собой.

– В таком случае, – продолжал Бонниве, – не угодно ли будет сенешалям обеих провинций выступить вперед; я доложу о них королю.

Никто не двинулся с места, но Лотрек, обратившись к Бонниве, сказал: «Если это входит в обязанности вашей службы, господин адмирал, то прошу вас доложить о моем приходе и сказать королю, что Лотрек де Фуа явился сюда, чтобы дать ему отчет о французской армии в Италии».

– Ты говоришь неправду, Лотрек де Фуа, – сказал король, неожиданно появившийся в створчатых дверях залы, отворенных настежь.

– Де Фуа никогда не лжет, король Франции! – ответил Лотрек, гордо подняв голову.

– Разве в Италии осталась французская армия, военачальник без войска! Она не существует больше, ты допустил ее уничтожение. А теперь являешься в мой дом, окруженный дворянами, которые ворвались сюда неприличным образом и неизвестно для чего! Их присутствие может только помешать твоему оправданию, а не облегчить его.

– Я не приглашал сеньоров сопровождать меня…

– Нет, король Франциск, мы сами решили прийти с ним, – воскликнул граф Шатобриан, не помня себя от ярости. – Разве мы не видим, как погибают самые благородные люди Франции, а какие-нибудь выскочки без имени пользуются почестями. Всем этим вы довели Бурбона до последней крайности, и через ваше неприличное обхождение с пэрами Франции вы…

– А я должен сказать тебе, бретонский граф, что ты ведешь себя здесь, в Блуа, самым неприличным образом относительно своего короля и господина! Ты отправишься тотчас же в Париж и явишься перед парламентом; пусть он объяснит тебе твои права и обязанности.

– Парижский парламент не может судить меня; у нас свой суд! – ответил Шатобриан.

Но король не слушал его и, обращаясь к Лотреку, сказал:

– Ты, Лотрек, останешься в этом городе, пока я не потребую от тебя отчета. А вы, сеньоры Бретони и Нормандии, не стоите того, чтобы с вами совещался ваш король и господин, потому что вы поднялись против него в тот момент, когда обнаружилась самая гнусная измена против короля Франции и когда всякий порядочный дворянин должен вдвойне выказать ему свою покорность! Вы уедете из Блуа до заката солнца и будете ждать в ваших замках, что решит относительно вас ваш король, который больше не намерен спрашивать вашего мнения.

После этих слов, сказанных громким повелительным голосом, король удалился. Двери залы закрылись за ним.

– Ты прав, Гильом! – сказал король на следующий день, обращаясь к Бюде, когда ему доложили, что графиня Шатобриан находится в часовом расстоянии от Блуа и что Лотрек через несколько минут явится к нему на суд. – Мы, люди, представляем собой величайшую загадку. Немецкие монахи слишком много берут на себя, думая разъяснить религию и сказать о ней последнее слово. Жизнь потеряет для меня всякую прелесть, если я пойму все, что творится в моей душе. Ты должен поверить мне, Бюде, что я сам не знаю, как это случилось, что я извлек пользу из вчерашней истории. Клянусь моей честью, что я без всякого предвзятого намерения выгнал отсюда Шатобриана перед самым приездом его жены и отложил суд над Лотреком до сегодняшнего дня, так что брат и сестра могут встретиться в моем доме. Может быть, такого рода соображение явилось у меня в каком-нибудь затаенном уголке моего черепа, но я не сознавал этого и подобный расчет не руководил моими действиями. Но что с тобой, Бюде, у тебя такой печальный и серьезный вид?

– Меня беспокоит, что ваша королевская милость станет обходиться с этим удивительным созданием, как с обыкновенной любовницей, хотя я…

– Знаешь, Бюде, из тебя вышел бы отличный проповедник.

– Это дело кажется мне настолько серьезным, как я и прежде докладывал вам, что, рискуя навлечь на себя ваш гнев, я посоветую графине тотчас же вернуться домой.

– Глупый человек, разве я отрекаюсь от своих слов! Если эта женщина произведет на меня то впечатление, которое я ожидаю, то ты увидишь, насколько я серьезно буду относиться к ней.

Король подозвал к себе Бонниве, стоявшего в почтительном отдалении от него, и сказал:

– Я передумал. Когда приедет сюда графиня и, встревоженная отсутствием мужа, бросится отыскивать своего брата, ты не должен показываться ей на глаза, потому что ты можешь испортить все дело своим легкомыслием и только напугаешь ее. Пусть ее встретит Бюде и отведет к моей сестре.

Во время этого разговора, происходившего в полдень в большой зале замка Блуа, королю подали письма, заключавшие печальные известия о ходе военных действий, которые дурно отозвались на его расположении духа. Он стал ходить взад и вперед по зале большими шагами и, по-видимому, не заметил Лотрека, который был введен в залу Шабо де Брионом. Лотрек молча поклонился и, остановившись среди залы, следил глазами за расхаживающим королем. Лицо его оставалось спокойным и серьезным. Король несколько раз прошел мимо него и наконец, остановился.

– Не тебя ли, Лотрек де Фуа, я послал в Италию с отборным войском?

– Да, я был послан вами в Италию.

– Где мое войска?

– Оно погибло.

– Где мой наследственный Милан?

– Он уже не принадлежит вам.

– Кто же виноват в этом, несчастный человек?

– Не я.

– Как смеешь ты говорить это! Не ты ли потерял Милан?

– Ты сам потерял его, король, потому что оставил нас на произвол судьбы.

– Каким образом? – спросил король, возвысив голос.

– Войску необходимо жалованье, потому что оно состоит не из дворян; войску необходимо продовольствие. Но ни о том, ни о другом не позаботились во Франции. Вспомните, король, что я не хотел уезжать отсюда, пока мне не выдадут деньги для ведения войны. Вы сказали мне тогда: «Уезжай спокойно, деньги будут высланы!» Я уехал – чем же это кончилось? Жандармы прослужили восемнадцать месяцев, не получив ни одного экю, так же как и швейцарцы, которые служат только из-за денег. Большинство их, наконец, бросило меня, а те, которые остались, принудили меня дать битву у Бикокка при самых неблагоприятных обстоятельствах. Они надеялись поживиться добычей и обратились в бегство при первом натиске.

– Как можешь ты жаловаться на недостаток денег, когда мне известно, что ты получил сполна обещанные 400 000 экю?

– Ты мне не высылал их.

– Это наглая ложь!

– Удержись, король Франции! Лотрек де Фуа уже несколько лет предводительствует твоими войсками и не позволит тебе обращаться с ним таким образом. Фуа не лжет! Я действительно получил твое королевское письмо, в котором ты извещал меня о посылке денег, но они не были высланы мне.

– Брион, позови Семблансэ!

Король опять принялся ходить взад и вперед по комнате. Он казался еще в большем волнении, чем при начале разговора. Когда вошел Семблансэ, король с горячностью спросил его:

– Разве я не приказал тебе послать 400 000 экю в итальянскую армию?

– Точно так, ваше величество.

– Ты исполнил мое приказание?

– Деньги уже были приготовлены к отправке, но ее королевское высочество герцогиня Ангулемская потребовала всю сумму себе.

– Разве ты мне не слуга и не считаешь себя обязанным исполнять мои приказания?

– Я противился, насколько это было возможно, против матери моего короля, но ваше величество было в отсутствии и мне ничего не оставалось делать, как заручиться формальной квитанцией…

– А мне ничего не остается делать, как отправить тебя на виселицу за твою глупость! Понимаешь ли ты свой нелепый поступок, старый дурак?.. Брион, попроси сюда герцогиню Ангулемскую!.. Ну, скажи, пожалуйста, на что мне эта бумага? Ты, кажется, потерял всякую совесть?..

– Моя совесть совершенно спокойна, а эта бумага – формальная квитанция герцогини в получении 400 000 экю.

– Давай ее сюда.

Король внимательно прочел расписку. Конвульсивное движение на минуту исказило его лицо; он смерил взглядом с головы до ног несчастного интенданта и затем молча посмотрел на дверь, через которую должна была войти герцогиня. Он почти раскаивался в том, что должен будет сделать допрос своей матери при свидетелях.

Когда вошла герцогиня, он вышел ей навстречу и, подойдя с нею к Семблансэ, сказал вежливым голосом:

– Герцогиня, этот человек утверждает, будто он выдал вам по вашему приказанию 400 000 экю.

– Чем же он может доказать это?

– Вот этим, – ответил король, показывая ей расписку, собственноручно подписанную ею.

Герцогиня ожидала этой критической минуты и, посоветовавшись с Дюпра, приготовилась к ней. Она внимательно прочла квитанцию и сказала равнодушным голосом:

– Да, это моя квитанция. Я получила деньги и дала расписку в получении их. Что же в этом удивительного, мой сын?

– Как! Разве вы не знаете, что, взяв эту сумму, вы лишили меня войска и моих итальянских владений?

– Боже меня избави от этого, мой сын! Зачем вы тогда не потребовали от меня этих денег? Я охотно пожертвовала бы их на содержание войска, хотя они были собраны мною ценой больших лишений.

– Что это значит? – спросил король.

– Герцогиня! Что вы говорите! – воскликнул Семблансэ, у которого на лбу выступили крупные капли пота при мысли о той опасности, которая грозила ему, так как он сразу догадался, к какой уловке хочет прибегнуть герцогиня.

Король не понял восклицания старика и, приняв его за просьбу о пощаде, стал настаивать, чтобы ему объяснили, в чем дело. Герцогиня, как бы нехотя, уступила желанию своего сына и рассказала, что у нее скопилась сумма в 400 000 экю, которую она отдала на хранение Семблансэ, и что эти деньги не имеют ничего общего с теми, которые были предназначены для итальянского войска.

– Мог ли я ожидать этого от тебя, Семблансэ! – воскликнул король. – Сколько лет я верил в твою честность, старый седой грешник! Как искусно обманывал ты меня!

Семблансэ положил руку на сердце и хотел повторить свои прежние показания, но герцогиня прервала его при первых же словах.

– Если французский король, – сказала она, – позволяет обвинять свою мать во лжи, то он должен, по крайней мере, делать это в приличной форме. Пусть этот человек будет призван к суду и дело исследовано надлежащим образом; я не желаю объясняться с обманщиком и унижать этим мое достоинство.

– Да, мы слишком испорчены и недостойны владеть такой прекрасной страной, как Италия! – воскликнул король, взглянув с сомнением сперва на мать, а потом на Семблансэ.

В это время к королю подошел Бонниве и шепнул ему что-то на ухо. Король поспешно бросился к окну, отворил его и, взглянув во двор, подозвал к себе Бюде.

– Сойди вниз, Гильом, – и прими гостя, как я тебе приказывал.

– Займитесь Лотреком, ваше величество, – сказал вполголоса Бонниве, – он стоит один посреди залы; если он подойдет к окну и увидит свою сестру, то, разумеется, возьмет ее под свое покровительство; тогда нам будет очень трудно выполнить наш план, если он только не будет окончательно расстроен, что всего вероятнее.

Но король не слушал его. Он был весь поглощен тем, что делалось во дворе. Молодая графиня въехала во двор на белом иноходце; разгоряченная верховой ездой, немного сконфуженная при виде множества незнакомых ей людей, она остановилась в нерешительности и с любопытством осматривалась кругом. Наконец она заметила Бюде, который вышел ей навстречу из замка, с радостью протянула ему обе руки и, опираясь на его плечо, грациозно соскочила на землю.

– Вы были совершенно правы, – сказал король Бонниве, – это действительно прелестное создание!

– Если ваше величество не займет чем-нибудь Лотрека, то вы больше не увидите ее!

Вот герцогиня идет к одному окну, Лотрек к другому; только Семблансэ замер посреди залы, как несчастная жертва, которую ведут на заклание…

Король поспешно отошел от окна и, подозвав к себе Лотрека, увел его на другой конец залы, где окна выходили на луг, который виден был из комнаты герцогини.

– Можешь ли ты дать мне честное слово, Лотрек, – спросил вполголоса король, – что только недостаток средств был причиной нашей неудачи?

– Нет, король, не это одно повредило нам. Я держался слишком осторожного способа действий и не пользовался тем, что составляет лучшее преимущество наших дворян и жандармов на войне, а именно: быстрого натиска. Это помешало успеху, а недостаток в деньгах довершил остальное.

– Значит, несмотря на потерю, мы получили урок, которым мы можем воспользоваться?

– Убежден в этом.

– Если так, то еще не все потеряно! Теперь представляется случай исправить дело! Ты должен немедленно ехать на место военных действий… разумеется, в том случае, если ты простил мне мою горячность, мой милый Лотрек! Дай мне руку. Твоя откровенность душевно порадовала меня; мы только тогда можем исправить наши ошибки, когда будем искренне сознаваться в них. В следующий раз, когда окажется нужным, мы соединим смелость с осторожностью и достигнем цели… Милан будет опять в моих руках, не так ли? Господин канцлер Дюпра, примите меры, чтобы этот несчастный Семблансэ был призван к строгой ответственности перед судом парижского парламента за утайку 400 000 экю.

– Я не виновен в этом, ваше величество!

– Мы увидим!

Глава 5

План Бонниве относительно графини удался полностью потому, что она очутилась одна в доме короля, без всякой защиты. После долгих и настойчивых расспросов ей сообщили, наконец, что ее муж несколько дней тому назад уехал в Блуа, а брат – за несколько часов до ее приезда. Ей доказывали самым красноречивым образом, что граф Шатобриан, вероятно, вернется в самом непродолжительном времени, потому что иначе он не вызвал бы ее в Блуа и во всяком случае оставил бы ей письмо. Следовательно, графиня может быть совершенно спокойна, а несколько дней пройдут для нее незаметно в обществе обходительной герцогини Маргариты.

Тем не менее, графиня до известной степени напоминала собой запуганную лань. Если бы она чувствовала почву под своими ногами и строгий супруг хоть чем-нибудь заявил о своем существовании, то она была бы вполне счастлива, что вместо однообразной жизни в бретонском замке очутилась неожиданно в таком веселом обществе. Пока с нею был Бюде, к которому она относилась с полным доверием, то, несмотря на мучившую ее неизвестность, на лице ее по временам появлялась светлая улыбка, и она с любопытством расспрашивала его об обитателях замка. Но Бюде не мог постоянно оставаться с нею. Маргарита осыпала ее любезностями. Адмирал Бонниве приказал спросить, не может ли он чем-нибудь услужить ей. Даже король послал ей приветствие. Но все это настолько смутило ее, что она, заливаясь слезами, удалилась в свою комнату под предлогом болезни.

Она не знала, что ожидает ее, но при всей неопытности догадывалась, благодаря тому своеобразному инстинкту, который является иногда у женщин, что в жизни ее наступает кризис. Мы не знаем, прирожденное ли это свойство или навеянное воспитанием, но вопреки всему тому, что говорят защитники женской эмансипации, женщина в большинстве случаев, даже при свободном выборе, готова лучше выносить самое тяжелое существование, чем отважиться на какую-нибудь перемену. Молодая графиня, живя в одиноком бретонском замке, не раз горько плакала от грубости своего мужа, который с презрением относился к ее лучшим духовным стремлениям и в то же время выказывал по отношению к ней какую-то полусознательную нежность. Эта нежность со стороны мужчины всегда кажется навязчивой женщине и возбуждает ее неудовольствие, если она не в состоянии отвечать на его страсть. Графиня никогда не чувствовала ни малейшей привязанности к своему мужу, но, получив вполне женское воспитание, она скоро свыклась с супружеским гнетом и даже не замечала того отвращения, которое внушал ей граф. Мы выносим иногда, таким образом, годами величайшие неприятности и не сознаем этого, потому что у нас не было случая для сравнения или сопоставления. У графини, в первые дни ее пребывания в королевском замке Блуа, не было другого стремления, как вырваться скорее из этого блестящего мира, ненавистного ее мужу, и вернуться в замок Шатобриан. Она знала, что граф встретит ее грубыми упреками за ее невольное пребывание при дворе, но она готова была лучше выслушать его выговор и упреки, нежели переносить возрастающие мучения совести. Хотя она была слишком умна, чтобы придавать большое значение банальным фразам о нравственности, которые она так часто слышала от своего супруга, тем не менее, эти фразы, при ее полной неопытности в жизни, были пока для нее единственным нравственным кодексом. Она беспрестанно повторяла себе, что должна уехать из Блуа, но с каждым днем это становилось для нее все труднее. Причина такой нерешительности заключалась не в том, что графиня увлеклась каким-либо красивым и блестящим кавалером двора Франциска I, но она подчинилась несравненно более опасному для нее влиянию. Герцогиня Маргарита была вполне подходящей личностью, чтобы заслужить доверие молодой женщины при ее угнетенном состоянии духа и незаметно вывести ее на новый путь. Сестра короля была сама несчастна в супружестве; ей также приходилось бороться с посредственностью и искать исхода; при этом она была живого характера и богато одарена умом. Несмотря на искреннее стремление к добродетели, она понимала прелесть существования, богатого наслаждениями, а там, где дело касалось любимого брата, она была подчас более снисходительна, нежели того требовала ее совесть. Волокитство было тогда в моде; оно шло рука об руку с возрождением искусств и находило себе оправдание в пробудившемся стремлении восстановить прославленное средневековое рыцарство с его заманчивыми приключениями. При этих условиях легко можно себе объяснить, почему сочинительница веселой новеллы «История счастливого любовника» не пренебрегла никакими средствами, чтобы убедить графиню в несостоятельности ее провинциальных понятий о нравственности. Между тем эта опасная искусительница, характер которой трудно определить в точности, никогда не покровительствовала распутству своего брата; и сам Франциск тщательно скрывал от нее свои мимолетные любовные приключения, потому что она называла их тривиальными и очень строго относилась к ним. Рыцарские романы были любимым чтением Маргариты и привели ее к своеобразному миросозерцанию, отражение которого, по мнению знатоков французской истории, до сих пор заметно в духе и нравах современного французского общества, несмотря на его своеобразные фазисы развития и все те перемены, которым оно подверглось в течение трех столетий. Согласно этому миросозерцанию герцогиня пришла к убеждению, что самоотверженная дружба должна была сделаться основой всяких сношений даже между лицами различных полов, потому что только при этом условии возможно полное и наивное доверие людей друг к другу. Она изобрела так называемые «alliances» (альянсы), в которых друзья разного пола считались братом и сестрой. Им предоставлялось открыто выражать свою взаимную любовь, основанную на духовном влечении, и этим уничтожалась всякая возможность порицания или осуждения. Такого рода союзы Маргарита уже ввела при своем маленьком дворе в Алансоне, и она стремилась теперь распространить их при дворе брата. Само собой разумеется, что эти союзы на деле оказались далеко не такими невинными, какими воображала их учредительница, но, тем не менее, из них выработались известные формы и отношения общежития, которые в значительной мере способствовали смягчению нравов. В данном случае виден любопытный контраст между шестнадцатым и нынешним столетием. Альянсы времен Франциска I были возобновлены во Франции в девятнадцатом веке сенсимонистами и социалистами и проникли в среднее сословие; и то, что прежде представляло собой не более как форму, должно было превратиться здесь в серьезный основной закон для свободных отношений между мужчинами и женщинами. Маргарита сочувственно относилась к кальвинизму и даже впоследствии увлеклась им; если бы сенсимонисты появились в ее время, то она, вероятно, приняла бы и их учение и до известной степени старалась бы применить его на практике. В этом случае, как и во многих других, Маргарита представляла резкий контраст со своим братом, несмотря на кажущееся сходство характеров. Франциск как эгоист, в полном смысле этого слова, никогда не задавался мыслью о благе человечества и, не признавая никакой обязательной системы, находил прелесть жизни в контрастах и случайных удовольствиях.

Неизвестно, насколько Франциск посвятил сестру в тайну своих намерений относительно графини Шатобриан. Вероятно, их объяснение ограничилось общими местами вроде того, что следовало бы вырвать молодое богато одаренное существо из рук сурового сеньора, который не умеет ценить доставшееся ему сокровище. Но этого было вполне достаточно, чтобы возбудить участие Маргариты и желание оказать содействие брату в таком добром деле. Король, как бы в подтверждение своих слов, держался совершенно в стороне, так что Маргарита, тронутая его сдержанностью, сама доставила ему случай присмотреться ближе к прекрасной Франциске. Герцогиня считала неудобным пригласить короля в свою комнату, потому что молодая женщина была бы слишком стеснена его присутствием, и предложила ему сесть у окна в соседней комнате, дверь которой была открыта и где Франциск мог видеть в зеркале всю фигуру графини и слышать каждое ее слово. Графиня Шатобриан держала себя совершенно просто и непринужденно с сестрой короля, которая внушала ей полное уважение, тем более что из всего королевского семейства одна Маргарита пользовалась общим уважением за свою нравственную жизнь.

– Если вы считаете неприличным, чтобы я вернулась в замок Шатобриан, – сказала графиня, – то я готова покориться вашему решению, но мне кажется необходимым написать моему мужу…

– Я все-таки не теряю надежду убедить вас, – возразила Маргарита. – Ваш муж приказал вам приехать сюда и, не заботясь ни о вашей репутации, ни о вашем удобстве и безопасности, уехал из Блуа. Разве он заслуживает какого-либо внимания с вашей стороны после такого нерыцарского поступка! Поймите, что мужчины обращаются с нами так, как мы поставим себя относительно их. Они страстны, грубы, себялюбивы до нелепости и относятся крайне невнимательно к нам вследствие вкоренившегося в них самообольщения, что они принадлежат к избранному полу, который один имеет значение для человечества. Мы должны систематически изобретать известные формы, чтобы ежедневно напоминать им, что мы не хуже их; при этом нам следует поставить себе за правило, что каждая из нас, в своих хороших и дурных отношениях к тому или другому мужчине, должна иметь в виду общую пользу. Это было бы полезно даже лучшему из мужей, потому что они безгранично пользуются очарованием женской красоты и уничтожают тяжеловесными однообразными отношениями всякую возможность перемены, всю прелесть счастья, которое мыслимо только до тех пор, пока мы не уверены в нем.

– Но женщина не должна прибегать к таким мерам, которые подрывают власть мужчин, так как даже религия учит нас, что муж глава в доме.

– Позвольте вам заметить, графиня, что это совершенно старосветские понятия.

– Разве может устареть религия?

– Само собой разумеется, что могут устареть способы, какими объясняют религию.

– Я не стану спорить против этого. Но мне кажется, что если мы будем держаться известной системы в супружеской жизни, то предстоит другого рода опасность – постоянно лгать и притворяться. Между тем в моем воспитании все было направлено к тому, чтобы я всегда говорила прямо то, что думаю, и никогда не отступала от истины, так как это единственный способ остаться добродетельной и сохранить спокойную совесть. Неужели я должна намеренно играть роль перед человеком, которому отдали меня душой и телом? Как совместить подобные противоречия?

– Вы до сих пор остались наивной девочкой! Неужели вы думаете, что наше воспитание имеет какое-либо значение! При первом вступлении в свет вы встречаете ряд грубых противоречий и не можете справиться с ними, пока опыт не научит вас различать вещи и у вас мало-помалу составится собственное суждение. Молодой неопытный человек, являясь в общество, представляет собой больного, который не может ходить без помощи костылей; он опирается на них, пока чувствует свою несамостоятельность, и потом отбрасывает их от себя.

– Но я еще не чувствую себя самостоятельной и вообще не уверена, составляет ли это назначение женщины?

– Такое сомнение само по себе преступление, потому что Бог создал нас такими же совершенными, как и мужчин.

– Может быть, но только это совершенство должно проявиться в ином круге деятельности, а не там, где требуется физическая сила, мужество и все преимущества самостоятельности. Для чего же существует различие полов, если каждый из них может и должен жить независимо один от другого? Этому противоречат ваши собственные чувства и материнские обязанности, возложенные на вас природой для продолжения человеческого рода. Нет, женщине не следует добиваться самостоятельности и брать ее своим девизом!

– Браво! – воскликнула с улыбкой Маргарита, обнимая свою гостью, у которой выступила яркая краска на лице. – Вы положительно превосходите всех наших придворных дам умом и зрелостью своих взглядов. Но что заставило вас так рано задумываться над серьезными вопросами жизни? Не счастливое ли супружество и мирное существование в комфортабельном бретонском замке?

– Нет, я никогда не была счастлива, – ответила со смущением графиня.

– Я в этом была уверена. Счастье не способствует размышлению, – возразила Маргарита.

– Не знаю. Но в ваших словах я нашла подтверждение моих сомнений, которые часто являлись у меня, хотя они, быть может, совершенно неуместны. Так, например, я много раз спрашивала себя: неужели мы, женщины, не можем облагородить мужчин и сделать их лучше и честнее? Если бы это было достижимо для нас, то я вполне помирилась бы с мыслью, что сила и власть всегда останутся на их стороне.

– Моя милая графиня, как вы стараетесь скрыть те страдания, которые вы испытывали от неразвитости и сурового обращения вашего мужа! Не противоречьте мне, вы могли убедиться по опыту, как тяжело мыслящей женщине зависеть от произвола мужчины, тем более что в большинстве случаев они не стоят той власти, которой пользуются.

– Не все же они грубы и не образованы! Разве мы не удивляемся их гениальным произведениям! Какой поразительный возвышенный мир открывается нам в картинах, привезенных из Италии, которые я видела проездом в Фонтенбло! В немом восторге стояла я перед картинами Рафаэля: Святым Михаилом и изображением святого семейства. Тут только я поняла, что может дать нам сочетание силы, величия и нежности, высокого художественного полета и простоты. С этих пор я уже не могла отрешиться от мысли, что подобное совершенство может произвести только гений мужчины, а мы, женщины, не способны создать что-либо, требующее такого могущества и разнообразия таланта. Разве мы не видим перед собой пример монарха, который благодаря своему необычайному уму поставил искусство на неслыханную высоту? Он щедро вознаграждает художника и, что еще важнее, возбуждает его энергию оказанным ему почетом. Мы видели тогда в Монтаржи шествие, вышедшее из Лиона навстречу картине, которую принимали с тем же почетом, как самые важные мощи из Святой земли. При громких звуках музыки, со всей праздничной пышностью и великолепием, которое так действует на наше воображение, он велел снять покрывало с картины, которая тогда в первый раз предстала глазам зрителей. Такая смелая мысль могла явиться только мужчине, потому что он сознает свои права и не боится нововведений, как женщины.

– Кого вы восхваляете, графиня?

– Вашего брата, короля Франциска.

– Если вы так высоко цените его, то почему избегаете всякой беседы с ним?

– Боже мой, о чем могу я говорить с ним при том неловком положении, в каком нахожусь теперь.

Король при последних словах поспешно встал со своего места и, пожав руку стоявшему возле него Бюде, сказал вполголоса: «Благодарю тебя, Гильом, ты был прав. Эта женщина достойна разделить со мной престол!»

Затем, не обращая никакого внимания на просьбы канцлера, который сделал даже попытку удержать его за руку, Франциск бросился к двери и вошел в гостиную своей сестры.

– Позвольте мне поблагодарить вас! – сказал он, подходя к графине и целуя ее руку. – Вы поняли меня лучше, чем кто-либо из моих придворных. Я был случайным свидетелем вашего разговора с моей сестрой, потому что остановился на минуту перед дверью из боязни помешать вам. Но я не выдержал, – добавил он улыбаясь, – когда услышал такую преувеличенную похвалу себе, и решился войти. Теперь мне остается только просить у вас извинения за мой невольный поступок.

Король своим неожиданным появлением разрушил все планы Маргариты. Графиня холодно отвечала на его любезности и не могла скрыть своего смущения, потому что видела в его подслушивании какой-то преднамеренный и непонятный для нее расчет. Хотя в глубине души она была польщена вниманием короля и многое нравилось ей в блестящем придворном обществе, но сознание долга и робость удерживали ее от соблазна и гнали назад, в печальное уединение Бретонского замка. Она предвидела, что ей дорого обойдется ее невольное пребывание в Блуа, но она обладала тем пассивным мужеством, благодаря которому женщина спокойно идет навстречу ожидающим ее неприятностям. До настоящего момента она почти безропотно покорялась кроткой власти герцогини, и только теперь у нее явилось сознание настоятельной необходимости написать мужу. Верная служанка Луизон, которая из преданности к молодой графине последовала за нею из Пиренеев в Бретонь, вызвалась отправить гонца к графу Шатобриану. Хотя все говорили графине, что ее муж неожиданно уехал в Париж по какому-то настоятельному делу и что он скоро вернется в Блуа, она не верила этому и хотела, чтобы ее посланный, побывав в Париже, отправился в Бретонь.

Между тем на деле это оказалось не так легко, как воображала Луизон. Она скоро отыскала человека, который согласился отвезти письмо графини, но Флорио, получивший хорошую плату за свои труды, внимательно следил за дальнейшим ходом интриги и был не менее своего господина заинтересован в ее успехе. Он расположился в комнате привратника, через которую должны были проходить все выходившие из замка и где собирались люди, ожидавшие случайных поручений. Таким образом, Флорио не стоило особенного труда подкараулить Луизон и выманить у нее письмо. Но итальянцу не удалось полностью обмануть догадливую служанку; она тотчас сообщила своей госпоже, что по некоторым соображениям не считает надежной отправку письма и советует написать другое. Графиня, еще более взволнованная этим новым доказательством каких-то тайных козней против нее, решилась отправить свое второе письмо необычайным способом, который вполне соответствовал ее детской наивности и незнанию жизни.

После неожиданного визита короля графиня уже не имела никакого предлога отказываться от мужского общества, собиравшегося по вечерам у Маргариты. Король, по совету сестры, вовсе не показывался в первые дни, и графиня чувствовала себя довольно свободно среди ученых и художников, тем более что тут был и канцлер Бюде, к которому она относилась с искренним доверием. Но вскоре на вечерах герцогини стали появляться веселые любимцы короля; в числе их были Бонниве и Шабо де Брион, самый юный и самый красивый из придворных Франциска I. Он вел себя очень скромно относительно графини и выказывал ей полное уважение, тогда как Бонниве не мог устоять в своей первоначальной решимости и в первый же вечер смело принялся ухаживать за молодой женщиной, хотя лучше чем кто-нибудь знал о тайных намерениях короля. Свободное обращение адмирала, представлявшее резкий контраст со сдержанностью остальных кавалеров, понравилось графине при ее возбужденном состоянии. Она не боялась открытого нападения и с простодушной веселостью поддалась на игру слов, пикантных намеков и удивила всех своим остроумием и находчивостью. Но во время оживленного разговора с Бонниве, когда графиня, по-видимому, совершенно забыла о своем затруднительном положении, она успела заметить человека, искренне расположенного к ней, и решила обратиться к его помощи. Это был Шабо де Брион. Она была убеждена, что скорее может доверить ему отправку письма, нежели Бюде, который казался ей слишком трусливым и нерешительным в важных делах. Вряд ли кому-нибудь кроме женщины могла прийти мысль обратиться с подобной просьбой к одному из молодых любимцев короля. Самый преданный друг не осмелился бы посоветовать это графине, хотя так же как и она заметил бы то поэтическое влечение, которое чувствовал к ней Шабо де Брион.

Но графиня слепо верила своему инстинкту, потому что он редко обманывал ее. Она воспользовалась первым удобным случаем, когда очутилась наедине с Шабо де Брионом в нише окна, и рассказала ему в общих чертах о своем затруднительном положении и желании написать мужу. Не говоря Бриону ни слова о доверии, которое он внушал ей, графиня прямо попросила его взять на себя отправку письма. Брион, как человек неиспорченный, был очень польщен ее доверием и, не задумываясь, обещал послать графу письмо, которое должна была передать ему Луизон.

С этой минуты графиня почувствовала себя довольной и счастливой; застенчивость ее окончательно исчезла, и она приняла деятельное участие в общем разговоре. Герцогиня не знала, радоваться ли такой перемене, потому что приписывала ее ухаживанию красивого Бонниве, чем разрушалась ее затаенная мечта, что графиня подчинится влиянию ее брата.

Когда общество разошлось и они остались вдвоем, Маргарита не могла скрыть своего неудовольствия и сказала графине:

– Если не ошибаюсь, красивые мужчины приводят вас в лучшее настроение духа, нежели умные.

– Разумеется! – возразила со смехом графиня. – Разве может что-нибудь производить на нас более приятное впечатление, чем красота!

Герцогиня тотчас заметила, что выразилась не совсем удачно, потому что все считали короля красивым и статным, и поспешила исправить свой промах.

– Мне хотелось бы знать, – сказала она, – неужели вы предпочитаете внешний лоск осмысленной красоте?

– Да, если вопрос идет о хорошем расположении духа. Но какое это может иметь значение сравнительно с тем впечатлением, которое может и должен произвести на нас человек на всю нашу жизнь. Я убеждена, что красавец никогда не в состоянии возбудить глубокой и прочной привязанности. Безупречная красота, которую изображают в картинах, производит на нас мимолетное впечатление; но если мы почувствуем склонность к человеку со своеобразной, хотя и некрасивой физиономией, то его образ навсегда запечатлевается в нашей душе.

Это объяснение еще менее показалось утешительным сестре короля, чем первое беззаботное восклицание графини, которая с этого вечера сделалась неразрешимой и вследствие этого еще более интересной загадкой для всего двора. Ее застенчивость исчезла и проявлялась только в те моменты, когда к ней подходил король. Но чем труднее и невозможнее казалась победа над загадочной молодой женщиной, тем сильнее волновался король и хотел добиться своей цели. В нем заговорила ревность прежде, чем явилась малейшая надежда на успех; и эта страсть была тем мучительнее для него, избалованного женщинами, что он никогда не испытывал ее прежде. Необдуманная фраза, сказанная им канцлеру Бюде сгоряча и не совсем искренне, относительно своего желания возвести на престол графиню Шатобриан, сделалась для него серьезным намерением. В случае неудачи он готов был дать и это обещание графине Шатобриан, хотя знал, что ее согласие на брак не будет ручательством привязанности к нему, а может быть вызвано стремлением занять высокое положение в свете.

Прошла неделя. В королевском дворце ничто не изменилось: все были убеждены, что Бонниве пользуется особенным расположением графини, потому что с ним она охотнее говорила, чем с другими, и ему чаще всех удавалось вызвать ее веселый смех. Что же касается Бриона, то он мог прямо упрекнуть ее в неблагодарности; она редко обращалась к нему с каким-нибудь замечанием и явно избегала сколько-нибудь серьезных и продолжительных разговоров с ним. Но со всеми художниками графиня была в наилучших отношениях; у нее самой были большие способности к живописи, она удачно копировала эскизы, которые попадались ей под руку. Ласкарис и Бюде знакомили ее с содержанием песен Гомера, и она целыми часами внимательно слушала их. Не менее интересовали ее рассказы старого грека об умственной и религиозной жизни древней Греции и пространные рассуждения Бюде, когда тот распространялся о церковной реформе, совершавшейся тогда в Германии и Швейцарии. Но если в этих случаях к ним подходил Клеман Маро и с комической важностью расспрашивал канцлера о спорных пунктах церковной реформы, то графиня сразу кончала серьезный разговор какой-нибудь шуткой и просила Маро научить ее французскому стихосложению или составлению девизов, которые были тогда в большой моде.

Однажды после обеда король неожиданно присоединился к кружку, образовавшемуся около молодой графини, и попросил позволения принять участие в общем разговоре. Графиня тотчас же сделалась молчаливой и сдержанной, так что король опять не мог убедиться, действительно ли она так талантлива и умна, как говорили его придворные. Но разве подобные соображения могут остановить влюбленного! Для короля они также не имели никакого значения, хотя он был убежден, что все уверения Бюде, Маро и других господ относительно необыкновенного ума графини не более как любезности, которые хотят оказать его гостье и красивой женщине. На этот раз он решил отложить всякое ухаживание и свел разговор на серьезные предметы, в надежде что графиня почувствует себя менее стесненной в его присутствии. Расчет оказался верным.

Франциск не чувствовал никакой склонности к ученым спорам и многостороннему исследованию предмета, но он обладал редким даром обобщения, благодаря которому рисовал перед своими слушателями величественную картину, иногда преувеличенную, но всегда полную ума и художественно выполненную в частностях. Слушая его, казалось, что не только Франция, но и вся Европа должна была получить по его инициативе совсем иной вид. Но, в сущности, все его широкие планы сводились к видоизменению старого; он не хотел радикального преобразования или уничтожения существующих порядков, и даже тот новый элемент, который он стремился внести в мир, он искал не в будущем, а в прошлой истории человечества, и преимущественно в средневековых традициях.

– Если бы вы знали, графиня, – сказал он в заключение своей речи, вставая с места и делая знак рукой, чтобы все удалились, – какую тяжелую борьбу мне приходится вести с рутиной! Ничто не подготовлено, и я теряю дорогое время на разные приготовления, нередко забывая свою главную задачу среди мелких повседневных забот. Около меня нет ни одного человека, который бы с любовью проводил мои планы, несмотря на препятствия, встречающиеся на пути, и поддержал бы меня в трудном деле управления государством.

– А ваша сестра? – возразила графиня, которая слушала короля с замиранием сердца, так как ей казалось, что она видит перед собой тот идеал мужской силы и всеобъемлющего ума, которому она поклонялась в душе. Только ему мог быть доступен широкий круг творческой деятельности, о которой он говорил с таким увлечением. Погруженная в новый мир, неожиданно открывшийся перед ней, она в первый раз не обратила внимания на то, что ее оставили наедине с королем.

– Моя сестра! – сказал печально король, взволнованный темой разговора и отчасти кокетничая своим душевным расстройством. – Пытливый ум Маргариты стремится к точному исследованию и утомляет меня своим постоянным анализом, чуждым творчества. Наконец, у каждого из нас свои интересы; у нее есть муж и целый мир помимо меня. Совместная деятельность возможна только там, где люди соединены друг с другом душой и телом…

Франциск умолк; графиня ничего не ответила ему. Был теплый осенний вечер; она стояла в белом платье, облокотившись о спинку кресла, голова ее наклонилась вперед. Задумчиво и с участием смотрела она на мужественное, красивое лицо короля, глаза которого были устремлены на ковер.

– Помогите мне! – воскликнул он, стремительно вставая со своего места и беря ее за обе руки.

Графиня вздрогнула и проговорила чуть слышным голосом:

– Какую помощь могу я оказать вашему величеству?

– Королева при смерти. Будьте моей женой.

Графиня окончательно смутилась.

– Вашему величеству известно, – сказала она, – что я жена графа Шатобриана.

– Он не достоин вас! Вы призваны играть более видную роль!

– Воля родителей и церковь связали меня с ним…

– Церковь может развязать вас… С этой стороны не будет никаких препятствий!.. Вы отворачиваетесь от меня и не только не отвечаете на мою любовь, но как будто боитесь меня.

– Да, мне страшно оставаться с вами, – сказала графиня, заливаясь слезами, – отпустите мою руку. Если вы действительно расположены ко мне, то не мучьте меня!.. Благодарю вас.

Говоря это, она прикоснулась дрожащими губами к руке короля и поспешно вышла из комнаты. Франциск не решился удерживать ее, несмотря на всю свою смелость с женщинами; слезы и испуг графини Шатобриан смутили его, потому что он совершенно не ожидал подобного исхода.

На следующий день был назначен праздник в королевском замке по случаю окончания построек. Король послал Шабо де Бриона спросить графиню, не угодно ли будет ей сделать ему честь и явиться к столу и что в случае ее отказа праздник будет отложен до того времени, пока она не изъявит своего согласия.

Брион не особенно охотно взялся за это поручение, тем более что должен был сообщить графине не совсем приятные вести. Он застал ее в печальном настроении духа. Выслушав приглашение короля, она объявила наотрез, что не явится официально ко двору до приезда мужа.

– Граф Шатобриан, – возразил Брион, – будет в Блуа в самом непродолжительном времени.

– Боже мой!..

– Гонец, отправленный мною с вашим письмом, привез мне известие, что он всего на несколько минут опередил вашего мужа. Вдобавок я должен сообщить вам, что граф в высшей степени недоволен вашим пребыванием в королевском замке и бросил ваше письмо, не дочитав его.

– Еще этого недоставало! – проговорила с отчаянием графиня, закрыв лицо руками.

– Позвольте мне предложить вам свои услуги, если вы имеете повод опасаться необдуманной горячности вашего мужа. Я выеду к нему навстречу и объясню, каким образом вы попали сюда… Хотя мне ничего неизвестно, но я догадываюсь, как это случилось… Если ему неугодно будет обратить внимание на мои слова, то я могу принудить его со шпагой в руке к приличному обхождению с благородной женщиной.

– Ради Бога, не делайте этого, Брион; это еще больше усилит его гнев… или, лучше сказать, его неудовольствие, и вы только ухудшите мое положение!.. Во всяком случае, благодарю вас от всего сердца!..

При этих словах граф Шатобриан неожиданно вошел в комнату. Он был сильно расстроен; пот струился по его лицу, покрытому мертвенной бледностью; он держал в руке обнаженную шпагу, обрызганную кровью, так как за минуту перед тем ранил и сбил с ног Флорио, который, стоя у входа в комнаты герцогини Алансонской, хотел было остановить его.

– Извините, я, кажется, помешал вам, – воскликнул он, увидя жену свою в оживленной беседе с Брионом.

– А! Это вы, граф! – сказала графиня тоном, в котором слышался скорее испуг, нежели радость свидания. Она сделала несколько шагов ему навстречу.

– Да, за вами приехал ваш муж, – ответил он, сердито схватив ее за руку, – вы должны тотчас же последовать за мной! Торопитесь, пока еще нет никаких препятствий! Впрочем, все это вздор! Кто может помешать графу Шатобриану увезти свою жену из дома насилия!

При этих словах Брион поспешно подошел к графу и, взяв его за руку, сказал решительным, хотя сдержанным тоном:

– Это дом короля, а не дом насилия, граф Шатобриан! Вы ответите перед королем и всеми нами за свое неприличное поведение в королевском замке и за насилие, которое вы позволяете себе с дамой, пользующейся всеобщим уважением.

– Молодой дворянин, тебе, как искателю приключений, следует знать, что не все приключения кончаются удачей. Эта дама моя жена и ты не смеешь ни оскорблять ее, ни хвалить или играть роль покровителя. Я один имею право считать себя ее господином!

– Умоляю вас, Брион, оставьте нас! – воскликнула графиня. – Если вы хотите оказать мне услугу, то поспешите вперед и позаботьтесь, чтобы никто не помешал нам.

Брион молча поклонился графине и вышел из комнаты.

Но граф от этого пришел в еще большую ярость и так сильно сжал руку своей жене, что она застонала.

– Вы, кажется, со всеми перезнакомились здесь, недостойная женщина! – крикнул он, задыхаясь от бешенства. – Вы запятнали мое имя и честь! Мне следовало бы убить вас в этих комнатах, которые были свидетелями вашего позора, чтобы ваша смерть послужила назидательным примером для современников и потомства!

– Вы напрасно обвиняете меня, граф, я не совершила никакого преступления!

– Негодная женщина!

– Я приехала сюда по вашему приказанию…

– Как ты нагло выучилась лгать и в такое короткое время! – воскликнул граф и с такой силой оттолкнул ее от себя, что она упала на пол в обмороке.

В это время отчаянные крики Флорио подняли на ноги весь замок. Брион, выйдя в переднюю, застал здесь целую толпу слуг, сбежавшихся с разных сторон; через несколько секунд явился и Бонниве во главе дворян, находящихся в этот день на службе в замке. Красивый адмирал казался встревоженным; взяв Бриона под руку, он почти насильно заставил его вернуться в комнаты герцогини. Они вошли в тот момент, когда графиня упала без чувств к ногам своего мужа. Не помня себя от негодования, оба дворянина бросились на графа, который встретил их бранью и поднятой шпагой, но они скоро обезоружили его.

– Король! Король! – послышалось на лестнице, и прежде чем кто-нибудь успел оказать помощь графине, лежавшей на полу без малейших признаков жизни, король Франциск вошел в комнату.

Глава 6

Прошло полгода после вышеописанной сцены между графом и графиней Шатобриан в Блуа.

В последних числах марта король сидел на южной стороне замка Фонтенбло и следил за рассадкой растений и земляными работами, которые производились в этом месте для устройства обширного цветника. Постройки в Фонтенбло занимали тогда сравнительно небольшое пространство. Король Франциск, которого можно считать первым строителем замка, переделал бывший здесь убогий охотничий домик и, соединив его с капеллой и церковью, обнес галереей и двором.

Этот новый, как бы случайно возникший замок имел несравненно более своеобразный и романический вид, нежели в позднейшее время. Кругом тянулся высокий густой лес, как темно-зеленое море; несмотря на многочисленные порубки, он так же льнул к замку, как к прежнему охотничьему домику. Ни ветер, ни говор людской не проникали в него; солнце только несколько часов спустя после восхода могло освещать замок, окруженный со всех сторон гигантскими деревьями. В ранние утренние часы каким-то волшебным зеленоватым светом освещалась дерновая терраса, устроенная Франциском перед большой крытой галереей; только весенние птицы своим веселым щебетаньем прерывали тишину. По ночам прилетала кукушка. Король, услыхав ее в первый раз в этом году и поддавшись невольному суеверию, принялся считать, сколько раз прокукует она без остановки.

– Значит, ты пророчишь мне всего пятьдесят лет жизни! – воскликнул со смехом король, когда кукушка замолкла. – Не особенно много, но достаточно, если удастся сохранить до этих лет здоровье и силу!..

Четырехугольное пространство, на котором Франциск приказал вырубить лес для будущего сада, должно было украситься на четырех углах изящными павильонами. Два павильона уже были почти окончены на дальнем конце сада; вблизи них, за высокими буками, покрытыми весенними почками, виднелась зеркальная поверхность озера на темном фоне сосен и елей, под которыми был устроен грот. Но это были только зачатки широко задуманного им плана; он не знал, насколько удастся ему выполнить его в частностях. Занятый этими мыслями, он обратился за советом к матери и сестре, которые в это время входили в галерею, обращенную в сад. Он сделал это скорее из вежливости, нежели из желания узнать их мнение, потому что редко принимал чей-либо совет или следовал чужой инициативе. В деле вкуса он выказывал полную самостоятельность, что нельзя поставить ему в упрек, потому что в этом никто из окружающих не мог сравниться с ним. Маргарита имела больше склонности к умственной жизни и не обладала таким развитым вкусом в пластике, как ее мать и брат. Что же касается герцогини Ангулемской, то она в это время вовсе не была расположена поддерживать разговор об искусстве. Она была расстроена неудачным исходом своих переговоров с коннетаблем и процессом над Семблансэ, который в свою защиту высказал о ней много неприятных вещей, что до некоторой степени отразилось на ее отношениях с сыном. С другой стороны, ее огорчало легкомыслие ее возлюбленного Бонниве, который и прежде часто изменял ей, а со времени своего знакомства с графиней Шатобриан со дня на день становился грубее и невнимательнее в своем обращении.

Она нетерпеливо выслушала вопрос короля и ответила ему недовольным тоном:

– Зачем ты спрашиваешь нас? Разве мы можем дать тебе какой-нибудь совет! Ты ни на кого не обращаешь внимания с тех пор, как эта упрямая Шатобриан удостоила нас своим посещением. По твоему мнению, только она одна имеет вкус!..

– Вы кстати напомнили мне о графине Шатобриан, – сказал король, поспешно поднимаясь со своего места. – Как странно, что она не едет сюда… Брион также не привез до сих пор никакого ответа.

– Я не понимаю тебя, Франциск, – заметила с усмешкой герцогиня Ангулемская. – Стоит ли тратить столько хлопот и времени на эту женщину, которая несмотря на свое замужество осталась совершенным ребенком?

– Что делать! В последние месяцы, проведенные мной в Париже, я мало думал о ней, но образ ее сохранился в моем сердце. Я живо почувствовал это, когда вы произнесли имя графини Шатобриан! Как это ни кажется странным, но моя любовь нисколько не уменьшилась, хотя я, по-видимому, забыл ее.

С этими словами король неожиданно повернулся к замку, оставив спешные работы в саду и дам по своей привычке предаваться всецело поглотившему его впечатлению. Сестра и мать короля были хорошо знакомы с этой стороной его характера; но их удивило, что его могло так сильно взволновать воспоминание, потому что обыкновенно прошлое не имело для него никакого значения.

– Как мне надоела эта графиня, – сказала герцогиня Ангулемская после некоторого молчания, – нужно свести их, чтобы избавиться от нее; его страсть поддерживается неудовлетворенными желаниями!

Маргарита молчала.

После ссоры с мужем в Блуа графиня опасно занемогла, так что долго боялись за ее жизнь и умственные способности. Герцогиня Алансонская ухаживала за ней с самой нежной заботливостью; король со своей стороны выказал такое участие, на которое никто не считал его способным. Когда прошла опасность, он ежедневно посещал больную и относился к ней самым дружеским и искренним образом. При таких очевидных доказательствах глубокой привязанности короля к графине Шатобриан все, безусловно, верили распространившемуся тогда слуху, что весной Бюде будет отправлен в Рим, чтобы выхлопотать расторжение брака графини Шатобриан и благословение папы новой французской королеве. Только одна графиня ничего не знала об этом; когда она настолько поправилась, что могла принимать участие в разговорах, то всегда впадала в печальное настроение, когда речь заходила о супружестве, и с видимою боязнью избегала оставаться наедине с королем.

Наступила зима. Франциск по своему обыкновению решил переехать с двором в Париж; здоровье графини было уже в таком удовлетворительном состоянии, что она могла смело предпринять это путешествие. Все были уверены, что она поедет в Париж с графиней Алансонской и устроится окончательно при дворе, тем более что со времени своей болезни она не могла слышать имя графа Шатобриана без глубокого страха и отвращения.

В день, назначенный для отъезда, король выехал из Блуа верхом со своими приближенными несколькими часами раньше своей сестры; вслед за ним отправилась герцогиня Ангулемская, и только к полудню поданы были мулы с портшезами для герцогини Алансонской и графини, на которых они должны были доехать до первого ночлега в Орлеане. Но по приезде в Орлеан портшез, в котором ехала графиня, оказался пустым. Все поиски и расспросы кончились полной неудачей; и только по прошествии нескольких недель сделалось известным, что молодая женщина достала себе лошадей с помощью слуги графа, оставленного им в Блуа, и дорогой незаметно удалилась от своих спутников. Но куда она делась, оставалось пока неразрешимой загадкой. Все приходили в ужас от мысли, что она вернулась к своему мужу. Наконец Флорио узнал с помощью своих лазутчиков, что графиня не приезжала в Шатобриан и что Батист, слуга графа, которого видели в Блуа незадолго до отъезда двора, также исчез бесследно.

Между тем графиня, отстав от своих спутников, отправилась с Батистом через Лимож в Пиренеи, на свою родину, в Фуа. Это решение было прямым следствием ее болезненного настроения: принося себя в жертву, она надеялась найти успокоение от мучивших ее сомнений. Грубость мужа сделала для нее невозможным дальнейшее сожительство с ним и положила конец рабской покорности, с которой она переносила свою участь; тем более что долгое пребывание в Блуа пробудило в ней дремлющую склонность ее сердца. Она любила короля и вместе с тем инстинктивно понимала, что за бурными проявлениями страсти в нем скрывалось крайнее легкомыслие и ненасытная жажда новизны и перемены, которые казались ей еще ужаснее, чем суровость ее мужа. Чем больше она думала, тем мучительнее становились ее мысли. В замке Шатобриан у нее остался ребенок, о котором болезненно тосковало ее сердце; она знала, что после ссоры с мужем, вероятно, навсегда будет разлучена с дочерью. К этому примешивалось тяжелое сознание, что окружавший ее мир никогда не простит ей насильственного развода с мужем и увидит в этом самые недостойные побуждения с ее стороны. В себе самой она также не находила никакой поддержки. Воспитанная в правилах строгой нравственности, она считала чуть ли не преступлением свое отречение от супружества, которое было заключено и освящено церковью на всю жизнь. Могла ли заменить все это любовь короля? В его любви она видела только временное увлечение и полное отсутствие глубины и прочности. Сердце побуждало воспользоваться минутой, нашептывая ей, что искреннему чувству нет дела до будущности и что оно довольствуется настоящим. Но совесть удерживала ее и говорила, что при тех несчастных обстоятельствах, в которых она находится, нет иного исхода как отказаться от любви и обречь себя на страдание. Графиня тем охотнее последовала голосу своей совести, что по своей природе, подобно большинству женщин, была более склонна к жертвам, нежели к активному противодействию, и находила своего рода удовлетворение в самоотречении. Ввиду грозившей ей опасности она спаслась бегством в родные горы, чтобы в случае крайности скрыться от света за монастырскими стенами. Она хотела облегчить душу откровенным рассказом перед строгой матерью, которая жила в одиночестве в своем замке Фуа, и во всем подчиниться ее воле. Но, тем не менее, ее сердце билось больше от боязни, чем от радости, когда, поднявшись на последние горы, она увидела перед собой свою живописную родину, окрашенную в суровые краски наступающей зимы. Внизу под ее ногами слышалось завывание ветра, который с шумом проносился по оврагу, высоко поднимая сухие листья и разбиваясь об окружающие скалы и скалистый замок Фуа. Она остановила лошадь и, сбросив вуаль со своего бледного лица, печально взглянула на признаки начинающейся бури и прошептала: «Ты счастливее меня, вольный ветер; если я не найду приюта на утесе Святого Спасителя, где преклоню я свою голову?..»

Тогда еще незначительное и убогое, местечко Фуа лежало в долине, покрытое сероватой мглой; окружающие виноградники, лишенные листьев, представляли печальный вид разрушения и смерти. На западе возвышался замок Фуа, черный и грозный, с двумя четырехугольными и одной круглой башней, построенный на склоне горы Спасителя, вершина которой была уже убелена узкой полосой снега. За нею громоздились все выше и выше пирамидальные массы Пиренеев, покрытые снегами и ледниками, застилая собой горизонт до неприступной Маладетты.

Эта знакомая картина в настоящую минуту наводила ужас на молодую женщину своей неподвижностью; даже река Ариеж, орошающая долину со своим притоком Аржет, огибающим замок Фуа, имела мрачный, несвойственный ей вид благодаря полноводию и покрывающим ее льдинам. Глаза графини остановились на большом монастырском здании, стоявшем на самом дне долины, при слиянии двух рек. Здесь, в этом аббатстве, где чтилась память Святой Женевьевы, надеялась она найти себе убежище, в случае если мать не захочет принять ее. Эта мысль настолько ободрила несчастную женщину, что она начала усиленно понукать свою измученную лошадь к спуску с горы.

Батист видел взгляд своей молодой госпожи; ему показалось, что он понял ее. Не потому ли он покачал головой, что был озабочен своей будущностью, зная, что если графиня вздумает удалиться в монастырь, то ему нет возврата в Шатобриан, владелец которого никогда не простит ему его измены? Нет, Батист не беспокоился о своей участи; расставшись со своей госпожой, он прямо отправился бы в Женеву слушать знаменитого проповедника и остался бы там, потому что был сильно увлечен новым религиозным движением, о котором слышал столько рассказов. Но он вообще относился недоверчиво к монастырям и больше всего боялся для молодой графини ее решимости удалиться в аббатство.

– Не смотрите туда, сударыня! – сказал он вполголоса. – Господь давно уже оставил эти дома!

– Но там я найду спокойствие, а в случае надобности и защиту, Батист, – отвечала графиня.

Она не была уверена, дадут ли ей приют в замке, потому что знала неумолимую строгость своей матери и помнила ее резкие слова по поводу сватовства графа Шатобриана, когда она, пятнадцатилетняя девочка, выразила некоторое отвращение к браку. Бедная Франциска в настоящем случае не могла даже возмутиться против суровости матери и объяснить ее недостатком привязанности к ней! Нет, старая мать искренне любила свое последнее дитя, хотя быть может и не с такой нежностью, как трех сыновей, с которыми ее рано разлучила судьба. Но светские приличия были для старой графини настолько священны, что она не прощала ни малейшего нарушения их. Подобное миросозерцание явилось у нее прямым следствием ее знатного происхождения и ограниченного воспитания; супружество и дальнейшая жизнь должны были еще больше укрепить ее аристократические понятия. Ее муж, Феб граф де Фуа, происходил из древнейшего рода, носившего в течение столетий корону Наварры; в замке Фуа на французского короля смотрели как на простого смертного и не считали нужным что-либо извинить ему во имя его высокого положения. Таким образом, для урожденной Фуа не могло служить оправданием, что она ради короля отступила от супружеской добродетели. Чем могла она доказать, что осталась верна своему мужу? Она знала, как строго и беспощадно осуждала старая графиня всякую женщину за кажущееся нарушение нравственности. Но разве она может считать себя вполне правой! Сколько раз в Бретони хотела она втайне сбросить с себя гнет тяжелого супружества и переносилась всеми своими помыслами и сердцем в волшебный мир, окружавший Франциска, о котором она слышала столько рассказов! Совесть ее не была спокойна; она не знала, будет ли в состоянии вынести строгий взгляд светло-серых глаз ее матери, которая после своего вдовства сделалась еще беспощаднее в своих мнениях, получивших окраску мрачного пиетизма. Какого приема могла ожидать от нее дочь, поставившая себя в такое сомнительное общественное положение? Но тяжелее всех мучительных забот и сомнений была для молодой графини неотвязчивая мысль, неожиданно возникшая в глубине ее души. Эта мысль, приводившая ее в ужас, становилась все настойчивее и осязательнее и, наконец, настолько овладела ее фантазией, что она невольно поддалась ей. Какой-то неведомый голос нашептывал ей, что муж ее, граф Шатобриан, который мешает ее счастью, умер.

«Господи, – подумала он с испугом, – таким путем искуситель овладевает людьми и доводит их до преступления!..»

Все, что она видела теперь, еще более усиливало ее тяжелое настроение. Узкие улицы городка Фуа, круто поднимающиеся вверх к замку, через которые ей приходилось проезжать, были почти пусты; немногие прохожие с удивлением смотрели на нее и были незнакомы ей. Она забыла, что не была в Фуа со времени своего замужества и что даже знакомым трудно было бы узнать ее под густой вуалью, которой она снова покрыла свое лицо. Ей также не пришло в голову объяснить пустоту на улицах тем обстоятельством, что наступившая зима в этом суровом климате загнала обитателей городка в их закоптелые дома. Печально поднималась она к замку, но, доехав до середины горы, неожиданно остановила лошадь и, откинув вуаль, протянула руки: ей показалось, что старая графиня Фуа стоит у окна восточной башни. Через минуту руки ее опять опустились на седло.

– Мать не узнала меня, года берут свое; в былые времена глаза ее были так же зорки, как у горного сокола, – проговорила Франциска с печальной улыбкой.

Медленно въехала она на двор, окруженный башнями. Здесь все было пусто; одни только цепные собаки встретили ее громким лаем. Графиня вошла в обширную залу нижнего этажа, выложенную серым мрамором, которая служила для приема гостей и где некогда ее братья устраивали веселые пиры и проводили часы досуга. С тех пор давно замолкли здесь песни и шум оружия; в зале царила мертвая тишина, но едва графиня сделала несколько шагов, как навстречу ей вылетел ручной ворон, напугав ее своим неожиданным появлением. Он кружился над ее головой, пронзительно выкрикивая: «Франциск! Франциск!»

Сердце несчастной женщины замерло от ужаса при этом имени. Первой ее мыслью было, что мучительная тайна, которую она так тщательно скрывала, уже известна в доме ее матери. Однако она скоро убедилась, что ее испуг не имел никакого основания. Жак, так звали ворона, был ее давнишним приятелем; он тотчас узнал ее и начал повторять ее имя, не договаривая по обыкновению последнего слога, который почему-то не давался ему.

– Мой добрый Жак, ты все-таки не научился выговаривать имя бедной Франциски!.. Зачем встретил ты меня, предвестник несчастия! – сказала печально молодая графиня, гладя ворона, севшего на ее перчатку.

Она старалась пересилить себя и приписать случаю дурное предзнаменование, встретившее ее в доме матери.

– Они, вероятно, не заметили моего приезда, – прошептала она, – слуги заняты, а мать могла не узнать меня… В это время года они не ожидают посетителей, а тем более меня!..

Ободряя себя, таким образом, она поднялась по каменной лестнице и так поспешно пошла вдоль коридора в угловую комнату матери, что Жак едва мог держаться на ее руке, ударял крыльями и безостановочно каркал: «Франциск! Франциск!» Этот зов опять лишил графиню мужества; ноги отказывались служить ей; она остановилась в нерешимости перед тяжелой дубовой дверью. Ей недолго пришлось ждать. Дверь неожиданно отворилась. Она увидела свою мать, высокую женщину в черном платье, стоявшую посреди комнаты; направо от нее находился священник в лиловом одеянии, налево – стройная девушка. Дворецкий, стоя в почтительном отдалении, раскланивался перед старой графиней, которая отдавала ему какие-то приказания.

Молодая графиня, увидев свою мать, хотела подойти к ней, но та остановила ее своим ледяным взглядом и приковала к месту. Немного погодя дворецкий вышел в коридор и запер за собой дверь. Но графиня Шатобриан не сдвинулась с места и молча смотрела на знакомое морщинистое лицо старого слуги, который поклонился, не глядя ей в глаза.

– Графиня Фуа, – сказал он еле слышным голосом, – поручила мне спросить, какого рода услуги желает от нее дама, прибывшая в замок.

– Что это значит, Бернар? Разве вы не узнаете меня?..

– Графиня Фуа предполагает, что вероятно произошло недоразумение вследствие случайного сходства… Ее сиятельство графиня Шатобриан, урожденная Фуа, не станет путешествовать одна по большим дорогам. Она живет в Бретони, в замке своего мужа, графа Шатобриана…

Молодая графиня не нашлась, что ответить на это, и стояла неподвижно перед дворецким, который окончательно растерялся и добавил печальным тоном, что если приезжей даме будет угодно, то ей накроют стол в зале и позаботятся о ее слуге и лошадях для дальнейшего путешествия.

– Для дальнейшего путешествия, – воскликнула графиня, опустившись в изнеможении на каменную скамью у окна и закрыв лицо руками.

Ворон, испуганный этим движением, вскочил на оконный карниз, между тем как дворецкий отошел от нее на несколько шагов, выжидая, на что решится молодая графиня. Крупные слезы текли по его морщинистым щекам.

«Разве я заслужила это?» – спрашивала себя с отчаянием несчастная женщина, припоминая одно за другим события последних месяцев, которые могли навлечь на нее гнев матери. Но чем больше думала она, тем мрачнее становилось у нее на душе; она горько упрекала себя за то, что, не застав мужа в Блуа, тотчас же не вернулась домой. В этом заключалась ее главная ошибка, испортившая всю ее дальнейшую жизнь. Если бы она могла оправдать себя перед судом собственной совести, то у нее хватило бы мужества бороться с судьбой. Но, не встречая ни в себе, ни в других поддержки, она решила навсегда отказаться от счастья и всего, что составляет прелесть жизни, с тем чтобы обречь себя на безропотное и молчаливое страдание.

Теперь у нее было одно желание: уехать скорее из негостеприимного дома ее матери. Она подняла голову. Перед нею стоял священник в лиловом одеянии. Из груди ее вырвалось радостное восклицание.

– Ты не отвернулся от меня, Флорентин, – сказала она, протягивая ему руку, – и не оставишь меня!

– Церковь не покидает заблудшей овцы.

– Значит, только церковь привела тебя ко мне!

– Только церковь, Франциска! Разве может быть что выше ее!

– Я не спорю против этого. Но сердце друга приносит еще большую отраду и ближе нам.

– Не каждый человек может иметь друга, а церковь открыта для всех. Вспомни о нашей молодости, Франциска, вспомни о том, что так часто говорил тебе наш духовник! Сколько раз предостерегал он тебя от греховной уверенности в собственных силах! Люди не более как тростник, растущий в тине; разве трудно уничтожить его! Но ты поддалась самообольщению и, рассчитывая на свои силы, вообразила, что ты выше мужа и семейных обязанностей.

– Нет, Флорентин, ты напрасно обвиняешь меня! Судьба распорядилась мной помимо моей воли!

– Судьба – языческое слово, и добрая христианка не должна употреблять его! Ты стремилась к необычайному и ты дорого заплатишь теперь за свое стремление! Ты покинула мужа для удовольствий придворной жизни, как гласит молва, которая с быстротой бури уничтожила твое доброе имя с конца в конец нашей земли. Нам передали, между прочим, что ты из тщеславия позволила себе выразиться о нашей религии, что она выдумана людьми.

– Я не говорила этого! – робко возразила графиня.

– Разве Бюде, Маро, герцогиня Алансонская и вся их клика не вели длинных бесед о преступном учении немецкого еретика, как будто это был самый обыкновенный сюжет для разговора? Разве вы не унижали нашу святую веру, взвешивая ее мерилом несовершенного человеческого ума? Никто из вас не задал себе вопрос: может ли божественное подлежать людскому суду? Ты спокойно слушала эти толки. Разве ты не находила греховное удовольствие в языческом искусстве, которое король проводит в постройке и живописи? Разве ты не забыла свои обязанности и честь, вступив на этот скользкий путь?

– Флорентин, я невинна…

– Невинна! Ты считаешь себя невинной душой и телом?

Франциска молчала.

– Ты, может быть, предполагаешь, что тело важнее души! Спроси себя, положа руку на сердце: осталась ли душа твоя верна супругу, с которым связало тебя таинство церкви? Сохранила ли ты верность католической вере, в которой воспитали тебя? Разве ты не видишь, что мать не признала собственное дитя! Не оттого ли, что земные связи ничего не значат перед небесными узами? Где же земные связи, которые поддерживали и охраняли тебя? Дуновение ветра порвало их; точно дитя в пустыне блуждаешь ты в нашей прекрасной стране, терзаясь горем и раскаянием. Ты сама не уверена, хватит ли у тебя силы устоять против греха или ты обречешь себя на вечную гибель и поддашься ему в надежде найти в нем мимолетное удовольствие и утешение. Вот положение, в которое ты поставила себя, воображая в своем высокомерии, что можешь безнаказанно нарушать законы, данные вам Божественным откровением!

– Чем могу я искупить свой грех? – проговорила, рыдая молодая женщина.

– Молитвой и раскаянием!

– Я молюсь и каюсь…

– И при этом воображаешь себе, что страдаешь напрасно! Но ты вполне заслужила то, что испытываешь теперь. Целый мир отделяет тебя от покаяния и отпущения грехов. Пойми, Франциска, что пропасти со всех сторон окружают тебя и что свет – не гладкая танцевальная зала. Ты утверждаешь, что ты невинна, тогда как ни один человек не верит твоей невинности.

– Флорентин!..

– Повторяю тебе, что ни один человек не верит этому! Даже твоя мать и я!

– Еще этого недоставало!.. Если вы так безжалостны, то и мне нечего жалеть, что я лишилась вашей привязанности! – проговорила с гневом молодая графиня; и, закрыв вуалью свое заплаканное лицо, встала с места, чтобы навсегда оставить замок своих предков.

– Твое сердце, теряя мать, лишается самого дорогого сокровища на земле! – сказал священник.

– Я вижу из твоих слов, что я лишилась ее привязанности прежде, чем приехала сюда. Скажи ей, что с сегодняшнего дня дочь навсегда прощается с нею.

– Лучше вовсе не иметь детей, нежели тяготиться их существованием, – продолжал священник, – девушка, которую ты видела сегодня у твоей матери, служит наглядным доказательством этого.

– Кто она такая?

– Она дочь твоего двоюродного брата, герцога Инфантадо. Ты видела в детстве этого человека, погруженного в глубокую скорбь: он дошел до этой скорби вследствие того, что пренебрегал советами благочестивых людей. Когда ему было двадцать лет, живя в Севилье, он отправился раз со своим приятелем на маскарад, где они вдвоем преследовали одну даму в черном национальном костюме. Дама эта была высокого роста, имела красивую ножку и соблазнительную шею, как выражаются легкомысленные молодые люди. Лицо и вся ее фигура были закрыты, так что она издали ничем не отличалась от других дам, кроме яркого малинового банта, пришпиленного к ее груди. Толпа скоро разлучила герцога с его приятелем и ему удалось сговориться с дамой относительно рандеву, но под условием не говорить с нею ни одного слова при свидании и не наводить никаких справок об ее имени и звании. Герцог, имея в виду только удовлетворение своей прихоти, торжественно обещал исполнить ее требование; и так как свидание было назначено через час, то поспешил отыскать своего приятеля в толпе, чтобы сообщить ему о своей победе. Оказалось, что приятель искал его с тем же нескромным побуждением, потому что маска с малиновым бантом равным образом назначила и ему свидание через час. «Мы одурачены!» – воскликнули оба приятеля в один голос и бросились отыскивать обманувшую их маску, чтобы потребовать от нее объяснения. Но они не могли найти ее и, потратив почти час на поиски, решили прямо отправиться на рандеву, которое было назначено в разных местах. Предполагаемый обман не остановил их, потому что у каждого из них было на уме: «Она сдержит данное мне обещание и, вероятно, одурачит моего доверчивого друга».

Герцог Инфантадо не ошибся: он встретил таинственную даму на рандеву. Но, возвращаясь утром домой, наткнулся на труп своего приятеля под забором ближайшего сада. Глубокий удар кинжала пронзил его в самое сердце, около раны как будто в насмешку красовался малиновый бант, кокетливо пришпиленный к груди несчастного. «Какое странное совпадение!» – подумал герцог в своей юношеской греховности, которая была настолько велика, что его менее занимала смерть друга, чем вопрос: кто мог украсить его малиновым бантом? И он старался припомнить, был ли приколот этот бант к груди красавицы во время их нежного свидания.

В это же утро герцог получил приказание от своего отца немедленно ехать в Мадрид, чтобы быть представленным при дворе. Подобная поездка, разумеется, казалась ему важнее, чем неожиданная смерть друга и разъяснение любовной истории, которая уже потеряла для него всякий интерес. Он тотчас же отправился в Мадрид и скоро забыл о своем приключении в Севилье среди веселия и разнообразия столичной жизни. Дамы настолько баловали его своим вниманием, что он не считал нужным помышлять о браке, пока ему были доступны радости необязательной любви. Между тем здоровье его сильно расстроилось и он незаметно достиг сорокалетнего возраста. Тогда он решил, что пора подумать о законном наследнике и преемнике герцогской короны, и стал искать себе невесту среди самых красивых и знатных девушек страны. Наше высшее общество в своем легкомыслии оправдывает юношеский разврат и считает подобных господ, заплативших дань молодости, наиболее годными для супружества, как людей опытных и пресыщенных. Таким образом, герцогу Инфантадо не трудно было жениться на красивой и знатной андалузской девушке с весьма значительным состоянием, и при этом круглой сироте, не имевшей близких родственников, что особенно прельщало его. Благодаря опытности в любовных делах герцог очень скоро расположил к себе сердце своей девятнадцатилетней жены, которая еще больше привязалась к нему после рождения дочери и мало-помалу сообщила ему все тайны своего семейства. Между прочим, она рассказала мужу об одном приключении, бывшем с ее матерью и теткой в Севилье. Они были близнецы и очень несчастливы в супружестве, но это не мешало им наслаждаться жизнью. Раз ночью, начала свой рассказ герцогиня, отправились они вместе в маскарад в одинаковых костюмах…

– В одинаковых костюмах? – спросил герцог, у которого пробудилось воспоминание о своем любовном похождении вместе со смутным опасением, что одна из дам окажется его маской с малиновым бантом.

– Да, они нарядились в черное андалузское платье, которое очень шло им, потому что обе были высокого роста и могли похвалиться своей красивой шеей и ножкой. Чтобы отличить друг друга в толпе, каждая из них приколола к груди малиновый бант.

– К груди?

– Точно так, мой дорогой супруг! Почему вы переспрашиваете меня? Мой рассказ, по-видимому, очень интересует вас!

– Да, эта история очень интересует меня! Продолжайте, пожалуйста.

– По какому-то странному совпадению, они познакомились в маскараде с двумя молодыми людьми одних лет, одного роста, которые были совершенно одинаково замаскированы.

– Не в черных ли домино?

– Как вы отлично угадываете! Впрочем, тут нет ничего удивительного, вы были тогда в Севилье и, вероятно, слышали об этой истории.

– Нет, ничего не слыхал!..

– Моя мать и тетка увлеклись молодыми кавалерами и в тот же вечер, не задумываясь, назначили им свидание; моя мать одному черному домино, тетка – другому. Обе пары встретились ночью, как им казалось, в безопасных местах. Но мой отец, муж моей тетки, или кто другой, потому что за обеими красавицами ухаживали многие, подстерег одного из господ, замаскированных в черное домино, и убил его, когда тот возвращался домой с нежного свидания.

– Который же из них был убит – любовник твоей матери или тетки?

– Они сами не знали чей! Этот вопрос чрезвычайно мучил их, но остался неразрешенным.

– О, Боже!..

– Дома моего отца и дяди стоят рядом, а труп был найден в ста шагах от них. Когда мать и тетка узнали о смерти несчастного, то он уже был похоронен, а его товарища, вероятно, оставшегося в живых, они не могли найти несмотря на все свои поиски. С этого времени на обеих женщин напала такая тоска, что они удалились от света.

– Были ли у них дети?

– Вы, вероятно, хотите спросить: имела ли детей моя тетка, потому что в моем существовании вы, кажется, не можете сомневаться. Да, у меня был двоюродный брат, одних лет со мной, который был товарищем моих детских игр, пока дядя в припадке непонятного бешенства не лишил нас его присутствия. Весть о смерти сына уложила в гроб тетку; моя мать ненадолго пережила ее; она все стремилась в монастырь, но отец не соглашался на это; между тем здоровье ее становилось все хуже и наконец, она окончательно слегла в постель. Однажды вечером, когда я должна была в первый раз выехать в свет, мать подозвала меня и рассказала эту историю. К несчастью, неожиданно во время рассказа за мной пришел отец и так испугал ее своим появлением, что, вернувшись с праздника, мы застали ее мертвой… Но что с вами! Вы так странно смотрите на меня, как будто рассказ мой заключает для вас нечто ужасное!..

Ему было от чего прийти в ужас! Жена, ребенок, счастье всей жизни было разом отняты у него! Он имел полное основание предположить, что держит в своих объятиях свое собственное дитя. Он возненавидел свою новорожденную дочь и навсегда удалил ее от своих глаз. Вы видели сегодня несчастную Химену; с клеймом отцовского греха на челе, она странствует из замка в замок, от родных к чужим. Ее мать зачахла от разлуки с единственным ребенком и еще более – от таинственного поведения мужа. Что же касается герцога, то после смерти жены он стал еще более походить на привидение и нигде не находил себе покоя…»

– Вот, Франциска, каковы светские пути! – продолжал священник торжественным тоном. – Сначала они манят нас к себе и кажутся привлекательными, а потом последовательно ведут нас к неизбежной гибели. Никто прямо не начинает с проступков; сперва у человека являются затаенные желания, которые кажутся безвредными и невинными. Помни, Франциска, путь к смерти, на лоно Господа, проложен мимо бездонных пропастей! Кто знает это, тому нечего ждать прощения, если он совращается с открытой и безопасной дороги для удовлетворения мимолетной земной склонности.

– Не это совратило меня с пути…

– Но факт все-таки совершился!

– Помоги мне!

– Ты должна желать нашей помощи, чтобы не погибнуть навеки.

– Я желаю ее всем сердцем!

– Ты должна отречься от той жизни, которую вела до сих пор.

– Она кончена для меня с этого момента. Помоги мне!

– Дом Святой Женевьевы открыт для тебя, если ты хочешь отречься от мира.

– Да, я хочу этого.

– Иди за мной!

Франциска, под влиянием отчаяния, была в таком напряженном состоянии, что в эту минуту совершенно искренне желала во что бы то ни стало покончить со светом. Так слабый человек ввиду опасности закрывает глаза, думая этим способом избежать ее.

Графиня молча последовала за своим спутником по коридору к лестнице, ведущей к выходу. В это время на дворе послышались быстрые удары копыт. Священник подошел к окну, но молодая женщина была слишком расстроена, чтобы интересоваться чем бы то ни было, – она остановилась посреди коридора и пристально смотрела на каменные плиты под ее ногами. Если бы она взглянула в окно и узнала в прибывшем всаднике Шабо де Бриона, который с инстинктом романической любви выследил ее от Блуа до Пиренеев, то и это не имело бы никакого влияния на ее решение. В настоящую минуту она видела спасение только в отречении от света; рассказ Флорентина привел ее в такой ужас, что она с отвращением относилась ко всякой любви. Полное одиночество на всю жизнь было теперь ее единственным желанием.

Таким образом, Флорентин совершенно напрасно вывел ее из замка потаенным ходом и выбрал дальнюю дорогу в аббатство через густой сосновый лес. Если бы Шабо де Брион встретил ее, то и тогда он не мог бы остановить ее; но нелегко было обмануть Батиста. Ожидая свою молодую госпожу у лестницы, он слышал весь разговор ее с Флорентином и, прокравшись за ними вслед, загородил им дорогу у ворот аббатства.

Но все просьбы и увещания верного слуги оказались напрасными. Молодая женщина совершенно поддалась духовной власти Флорентина; она потребовала от озадаченного бретонца торжественного обещания уехать из Фуа и никому не говорить, где она.

Тяжелые ворота с шумом затворились за ней. Старый Батист, со слезами на глазах, стоял, сложив руки перед серым монастырским зданием, скрытым в тени леса, у слияния рек Аржета и Ариеж, которые грозно шумели в своем полноводии. Бретонец робко взглянул на бушующие волны и на темный лес, как будто предчувствуя, что так же таинственна и мрачна будет судьба, ожидавшая его госпожу. Его понятия о церковной реформе были настолько элементарны, что он не мог дать себе ясного отчета о непригодности монастырских учреждений, но сомнение уже настолько закралось в его душу, что он тихо произнес:

– Моя бедная госпожа, зачем обрекаешь ты себя на эту мертвящую жизнь! Кто знает – может быть, судьба предназначила тебя к великим деяниям и ты напрасно хочешь похоронить себя!

Печально поднялся он на гору к замку. Что оставалось ему делать!

– Поеду я в Женеву, – пробормотал он. – Когда мы нагрянем на Францию несметной толпой, чтобы очистить церковь и веру, то я приведу сюда войско и освобожу мою бедную графиню. Разумеется, пройдет года два, пока все это устроится, а к тому времени она опомнится от своего заблуждения!..

Войдя во двор замка, Батист встретил Шабо де Бриона, который с радостью бросился к нему, так как, увидев его, не сомневался больше в близости любимой женщины. Старая графиня только что приказала передать молодому дворянину грозный приказ немедленно удалиться из ее замка. Брион надеялся, что, по крайней мере, получит от Батиста точные сведения относительно его госпожи. Но верный слуга дал слово никому не говорить, где она, и в точности исполнил это обещание, хотя в душе у него было сильное желание сообщить свое горе сеньору, которого он любил за рыцарское обращение и привязанность к графине. Он был даже настолько добросовестен, что молча вынес оскорбления, которыми осыпал его Брион, не сказав ни одного слова в свою защиту. Между тем Брион имел полное основание подозревать Батиста, потому что уликой против него служила измученная лошадь графини, стоявшая на дворе рядом с другой оседланной лошадью у башни. Кто мог поручиться ему, что старый слуга намеренно не сманил графиню, сговорившись с нею в Блуа, а затем неожиданно выдал ее Шатобриану.

– Я тебя привяжу к этой башне и заставлю под ударами ремня сознаться в твоем преступлении! – воскликнул Брион, выведенный из терпения упорным молчанием бретонца.

Пока вся эта сцена происходила среди двора, в зале замка собрались все слуги и конюхи, поспешно созванные дворецким, который, нарядившись в парадную ливрею дома Фуа, с большим жезлом в руке торжественно вывел их на двор. Здесь он велел им остановиться на некотором расстоянии от незнакомца и, выступив вперед, спросил громким голосом:

– Известно ли приезжему господину, что в замке не желают его присутствия, и намерен ли он последовать приказанию ее сиятельства?..

Сделав этот запрос, дворецкий запнулся. Ему было тяжело спровадить, таким образом, одного из друзей графини, и он добавил от себя под страхом подвергнуться строгой ответственности:

– Если дом Фуа по некоторым причинам не может принять молодого сеньора, то богатое аббатство Святой Женевьевы, вероятно, не откажет ему в ночлеге.

Но разгневанный Брион не обратил никакого внимания на слова дворецкого, сел на лошадь и, приказав своим слугам захватить с собой Батиста и обеих лошадей, поспешно спустился с горы в надежде найти себе помещение в городе.

Старая графиня де Фуа никогда не выказывала привязанности к своей единственной дочери и постоянно относилась к ней с неумолимой суровостью. Она опасно заболела после рождения Франциски и принуждена была отдать ее на попечение кормилицы; но к этому присоединилась и другая причина отчуждения. Проболев несколько лет, она принуждена была по совету доктора навсегда отказаться от супружеской жизни. Граф де Фуа, в то время еще бодрый и полный сил, не мог смириться с подобным положением и старался найти себе утешение на стороне, что служило источником глубоких огорчений для его жены, которая бессознательно мстила за них своей, дочери. Она холодно относилась к маленькой Франциске, хотя любила ее горячей своенравной любовью. Но тем нежнее и ласковее обращалась с девочкой кормилица Марго, у которой умер ребенок, родившийся одновременно с Франциской. Марго принадлежала к числу женщин, способных быть только женами и матерями, которые при своем непосредственном отношении к жизни не задаются никакими вопросами и спокойно выносят величайшие несчастия, почти не сознавая их. Условные приличия не существуют для таких женщин, их добродушие и простота обезоруживают самых строгих моралистов. Марго, еще будучи молодой девушкой, славилась своей красотой, напоминавшей изображения Мадонны, но эта красота скоро послужила причиной ее гибели, так как один из графов боковой линии Фуа соблазнил ее. Марго не считала нужным скрывать свое несчастье и, родив сына, окрестила его под именем Флорентина. Когда кто-либо из родных или знакомых настоятельно расспрашивал ее об отце Флорентина, она отвечала улыбаясь, что это был, вероятно, какой-нибудь принц, потому что он показался ей необыкновенно красивым, когда подошел к стогу сена на лугу, у которого она дремала и взял ее за руку. Вот все, что ей известно о нем, а что Флорентин так же очень красив, это всякий может видеть.

Флорентин был на пять лет старше Франциски. «Он похож красотой на святого, – говорила Марго, – и должен быть священником!» Флорентин жил и учился в аббатстве Святой Женевьевы и, бывая часто в замке Фуа в качестве молочного брата молодой графини, очень подружился с нею. Когда ей минуло пятнадцать лет и граф Шатобриан увез ее с собой в Бретонь, Флорентин был так огорчен ее отъездом, что беспрекословно согласился на все планы матери и, окончательно поселившись в аббатстве, сделался священником. Таким образом, молодая графиня при своем затруднительном положении имела полное основание рассчитывать на искреннее участие друга детства и беззаботно последовала за ним, не подозревая, в каком направлении развились склонности и характер Флорентина.

Его нельзя было назвать злым человеком, но чувственность, проявлявшаяся у его матери таким наивным и добродушным способом, превратилась у него в сознательное стремление к наслаждению. Благодаря своему светлому уму, чуждому предрассудков, он скоро поднялся выше уровня большинства своих товарищей и обратил на себя внимание начальства. Реформация в те времена еще мало производила впечатления на испанской границе, но цивилизованное папство последнего десятилетия, получившее небывалый блеск при Льве X, создало во многих христианских государствах новое поколение образованных священников, отличавшихся своеобразным направлением. Это было своего рода иезуитство, предшествовавшее настоящему, но иезуитство чувственное и искусственное, так же неразборчивое в средствах, которое хотело победы не для церкви, а для себя и для кружка избранных. Оно преимущественно льнуло к великим и сильным мира, не с целью действовать через них на массу, а с тем чтобы наслаждаться вместе с ними прелестями жизни. Мир верований этих людей был миром формул, не имеющих никакого значения, и просвещенный священник, по их понятиям, должен был соблюдать их только по наружности и поддерживать изворотливостью своего ума.

Дойдя мало-помалу до таких убеждений, Флорентин уже несколько лет мечтал о том, как бы ему попасть в Рим или Париж, и зорко следил за тем, что делалось в свете. Занимая должность секретаря аббатства, он ни на минуту не терял из виду французского короля и узнал раньше старой графини о пребывании Франциски в Блуа. Равным образом ему было известно настроение лиц, окружающих короля, и он безошибочно взвесил то влияние, какое может оказать на молодую женщину просвещенный ум Маргариты и Бюде. Ввиду этого и очевидной привязанности короля Флорентину было чрезвычайно важно завладеть молодой женщиной, которой, по всем данным, суждено было рано или поздно играть видную роль при французском дворе.

Но в этом случае Флорентин должен был убедиться, что настоящая минута может разрушить все старательно придуманные планы и что страсть красноречивее рассудка. При первом своем свидании в замке он не мог заметить, насколько похорошела Франциска со времени замужества, потому что видел ее в запыленном платье, с лицом, искаженным от горя и слез, и сам был слишком занят мыслью о той выгоде, какую она может доставить ему в будущем. В этом же настроении он назначил ей комнату, послал за ее чемоданом в замок и сделал доклад аббату. Но теперь, когда он увидел при наступающих сумерках красивую, изящно одетую молодую женщину, сидевшую у камина с выражением безропотной покорности на благородном лице, у него явилась преступная мысль, что он так же красив, как король, и имеет такие же, если еще не большие, права на нее.

Глава 7

Батист не нарушил слова, данного графине, несмотря на ожидавшее его наказание плетьми, которому хотел его подвергнуть разгневанный Шабо де Брион, но, выждав удобную минуту, напомнил молодому сеньору о предложении дворецкого остановиться в аббатстве. Брион, не доверяя старому слуге, нанял себе помещение в городке Фуа, где думал провести остаток дня и следующую ночь, так как был уверен, что графиня Шатобриан в замке или где-нибудь поблизости от него, и надеялся, что может быть ему удастся отыскать ее. Он велел позвать к себе хозяина гостиницы, и тот сообщил ему, что час тому назад какая-то дама проехала верхом в сопровождении слуги. Брион при этих словах бросил угрожающий взгляд на Батиста и спросил хозяина, успеет ли он до наступления ночи побывать в аббатстве Святой Женевьевы.

– Аббатство от нас на расстоянии ружейного выстрела! – ответил хозяин. – Если вы дойдете до лесу, то оно будет от вас налево, у реки. Привратник обходительный малый, вам будет не трудно выведать у него, остановилась ли у них сегодня приезжая дама со слугой.

Брион тотчас же отправился в путь и через десять минут позвонил у ворот аббатства. Дородный монах, исполнявший должность привратника, отодвинул немного засов, чтобы убедиться, стоит ли обращать внимания на посетителя и впускать его в монастырь. Увидя статного сеньора в шляпе с пером, он поспешил отворить ворота и сделался необыкновенно вежливым. Вероятно, Брион получил бы сразу удовлетворительный ответ на свой вопрос, потому что Флорентин не счел нужным наложить на привратника обет молчания относительно прибытия графини в аббатство. Но он начал с того, что всыпал целую горсть серебряных монет в протянутую руку улыбающегося привратника и этим возбудил его подозрение.

«Если требуемое свидание так важно для этого господина, – рассуждал про себя привратник, – то мне нечего торопиться с ответом и, может быть, удастся выманить у него еще прибавку». Руководствуясь подобными соображениями и желая протянуть время, он ответил уклончиво и спросил имя приезжей дамы. Брион начал терять терпение и этим еще более убедил плутоватого монаха в его догадке, так что не мог ничего добиться от него, кроме обещания навести справка, на другое утро дать ответ сеньору.

Между тем Брион, возвращаясь в город и припоминая неловкое обращение привратника, окончательно убедился, что графиня находится в монастыре и что он должен действовать скоро и решительно, если желает добиться успеха. Сделав еще несколько шагов, он повернул назад и, громко позвонив у ворот аббатства, повелительно крикнул озадаченному привратнику, чтобы тот впустил его в монастырь.

Монах молча повиновался. Он отворил сначала дверь, ведущую в его келью над воротами, потом в первый двор аббатства, поглядывая с недоумением на сеньора.

– Доложи господину аббату, что сеньор Шабо де Брион желает видеть его преосвященство! Поворачивайся!..

– Меня не пустят к его преосвященству! Я простой привратник…

– Ну, так позови кого следует, и прикажи доложить обо мне.

Хотя привратник не знал, должен ли он что скрывать от приезжего господина и не пускать его в аббатство, но старался задержать его насколько возможно, не столько в надежде получить от него деньги, сколько из инстинкта братского самосохранения и желания оградить монастырь от неприятной случайности.

– Я займу твое место у ворот, пока ты не вернешься.

– Сделайте одолжение, но вы не знаете наших монастырских правил и можете нарушить их…

– Ну, скорее, я не привык ждать.

Если бы Брион мог знать, насколько его помощь была необходима любимой им женщине, то он не велел бы докладывать, о себе, а прямо, без всяких разговоров, обнажив шпагу, принудил бы привратника немедленно проводить его в комнату приезжей дамы.

В это самое время, при наступающих сумерках, Флорентин изощрял свое красноречие диалектика и влюбленного. Взгляды, которые он высказывал теперь, были совершенно противоположны всему тому, что он говорил графине несколько часов тому назад в замке. Там он хотел внушить ей страх и отвращение от мирских радостей; здесь, в монастыре, он рисовал перед ней яркими красками наслаждения тайной незаконной любви. Странная перемена в словах и обращении Флорентина пугала графиню, но она была так несчастна, что не доверяла логичности собственного мышления и всем сердцем желала услышать ласковое слово. Потребность ласки присуща женщине даже тогда, когда она удалена от любимого человека, и потому нет ничего удивительного, что Франциска так доверчиво относилась к другу своего детства. Его мужественная красота нравилась ей; священнический сан служил ручательством его бескорыстных намерений; к тому же она верила, что только он один может успокоить ее разбитое сердце.

Таким образом Флорентину скоро удалось согнать облако печали с лица Франциски; он уверил ее своими льстивыми речами, что причина того затруднительного положения, в котором она очутилась так неожиданно, заключается в ее неотразимой красоте и что все мучения происходят от ее болезненного настроения и сомнений робкого ума.

– Неужели ты позавидуешь серому камню? – продолжал Флорентин. – Если его оставляют в покое, то он обязан этим своему ничтожеству и отсутствию красоты! Разве наша жизнь в полном значении этого слова не состоит из вечных опасений и постоянно возрастающих неудовлетворенных желаний?

– Но ты сам, Флорентин, советовал мне бежать от света, считая его опасным для меня…

– Да, это необходимо, пока восстановится равновесие в твоей душе. Если бы ты владела собой, то неужели ты решилась бы приехать в Фуа, зная заранее, что тебя ожидают в замке сухие и скучные проповеди о нравственности. Тебе следует сосредоточиться, и я считаю хорошим признаком, что ты сама чувствуешь потребность уединения. Ты не хотела бессмысленно покориться чужой воле, но вместе с тем среди круговорота новой жизни не нашла в себе достаточно спокойствия и самообладания, чтобы справиться с собой. Тебе предстоит играть видную роль в свете; ты одновременно желаешь власти и спокойствия и при своем теперешнем душевном состоянии смешиваешь спокойствие с безжизненным прозябанием. Если ты пробудешь у нас зиму и лето и придешь в себя, то взглянешь иными глазами на великолепие двора и на обеих герцогинь. Ты поймешь, что наслаждение и власть могут идти рука об руку, и будешь властвовать и наслаждаться в одно и то же время.

Торопись, Шабо де Брион! Франциска настолько умна, что может увлечься опасными речами своего собеседника, и настолько взволнована, что вряд ли у нее хватит сил бороться с опасностью. Спаси ее сегодня от Флорентина, завтра, быть может, он уже не будет опасен для нее; она придет в себя и почувствует свою силу от сознания твоей близости и твоего бескорыстного участия к ней.

К сожалению, это было крайне трудно. Хотя аббат был человек добродушный и вряд ли считал нужным не пускать посетителей к молодой графине, но все затруднение заключалось в том, что он сам не знал, какого мнения ему следует держаться в этом деле.

Священник в Блуа, зорко следивший за тем, что делалось при дворе, с некоторого времени часто писал настоятелю монастыря, извещая его о вероятном прибытии графини Шатобриан на родину. Но, тем не менее, это событие застало аббата врасплох. Флорентин, ежедневно посещавший замок ввиду прибытия графини, так неожиданно привел ее в монастырь, что аббат, который вообще отличался медленностью и осторожностью в своих действиях, не успел составить никакого определенного плана поведения в настоящем случае. Он знал, что Шабо де Брион пользуется особенной милостью короля, и хотел угодить молодому сеньору, но боялся повредить делу излишней поспешностью.

Свидание молодого сеньора с графиней Шатобриан представляло двоякую опасность. Брион мог искать расположения прекрасной дамы лично для себя или присвоить себе одному награду от короля, если удастся уговорить ее вернуться к герцогине Алансонской. Но священники сами желали получить эту награду, которая должна была сделаться тем значительнее, чем долее они удержат у себя драгоценный залог и, оградив графиню от посторонних влияний, придадут ей мужества для борьбы со светскими искушениями.

Ввиду этих соображений аббат употребил все старания, чтобы как-нибудь отделаться от своего посетителя, и завел длинную речь о том, что настоящий случай представляется ему настолько затруднительным, что он считает невозможным дать скорый ответ.

– Напротив, я не вижу тут ни малейшего затруднения, ни для вас, ни для аббатства, – возразил Брион, – потому что мое посещение касается лично графини: я желаю знать ее мнение и прошу вас доставить мне возможность видеться с нею.

– Мне кажется, что графиня достаточно ясно высказала свое мнение, покинув двор по собственному желанию, или, говоря точнее, обратившись в бегство от окружавших ее соблазнов.

– Одним словом, вам угодно считать графиню своей узницей?

– Ничуть! Мы смотрим на нее как на беззащитное существо, которое обратилось к нашему покровительству, чтобы избавиться от назойливости некоторых людей.

– Вы обвиняете в назойливости короля Франциска?

– Избави меня Бог от подобной мысли!

– Но вы, тем не менее, высказали ее, и я клянусь вам моей шпагой, что вы подвергнетесь строгой ответственности за эти слова!

– Вы напрасно обвиняете меня, сеньор Шабо де Брион…

– Вы из первых испытаете на себе, что конкордат не пустое слово, лишенное значения, так как впредь король Франции будет сам набирать настоятелей, аббатов и епископов! Вам, вероятно, известно, что предстоящие выборы подлежат утверждению короля. Позвольте вас спросить, давно ли вы получили звание аббата?

Аббат не счел нужным ответить на этот прямой вопрос, потому что был избран в то самое время, когда был заключен знаменитый конкордат, тогда еще не обнародованный. Он ловко переменил тему разговора, рассыпаясь в уверениях, что король не встретит никаких препятствий со стороны аббатства Святой Женевьевы, потому что им известно серьезное намерение его величества возвести на французский престол графиню Шатобриан как даму, выдающуюся по своим достоинствам.

– Наше единственное желание, – добавил аббат, – заключается в том, чтобы была соблюдена известная форма. Это на всех произведет хорошее впечатление и скорее всего возвратит бодрость напуганной молодой женщине.

Аббат настолько отклонился от разговора, что Брион опять должен был повторить все свои прежние доводы, чтобы добиться свидания с графиней. Но эта потеря времени была очень кстати для Флорентина, который был знатоком женского сердца, тем более что уже несколько лет сряду занимался обучением послушниц, разъясняя им обязанности их будущего призвания. Он прямо коснулся главного вопроса, занимавшего подругу его детства.

– Докажите женщине законность ее тайного желания с помощью успокоительной философии, – говорил обыкновенно молодой священник в кругу своих друзей, – и она сразу повеселеет и вооружится мужеством. Женщины все бесхарактерны; страх и желание идут у них рука об руку; они боятся отступить от нравственных принципов и в то же время чувствуют непреодолимое влечение к удовольствиям. Если вы поможете им справиться с принципами, то они благодарны вам как дети, которые целуют учителя, когда он позволит им бросить учение и приняться за игру. Они не любят только, когда с ними обходятся как с бессмысленными существами, и им нельзя отказать в уме, – мы превосходим женщин только последовательностью нашего мышления! У них столько же мыслей, как у нас, но женщину всегда легко сбить с толку и мысли ее разлетятся в стороны как табун диких лошадей; если же вы вслед за тем сделаете вид, что умеете ловить и обуздывать эти непокорные мысли, то женщина с благоговением преклонится перед вашим умом и характером…

– Франциска, – спросил молодой священник на местном полуиспанском наречии, которое графиня не слыхала со времени своего замужества, – признайся, ты любишь французского короля?

– Какой странный вопрос! – воскликнула молодая женщина, вскочив со своего кресла.

– Этого достаточно! Твое восклицание для меня красноречивее всякого ответа. Не возражай, оставайся спокойно на своем месте и взгляни мне в глаза. Боязливое дитя, как дрожит твоя рука и бьется сердце. Встретившись с тобой сегодня утром, я думал, что имею дело с сильной женщиной, которая чувствует себя виновной перед собственной совестью, и обратился к тебе с резкой речью и резкими упреками. Прости меня, Франциска; я вижу, что напрасно мучил тебя; ты осталась такой же наивной и неопытной девушкой, какой уехала от нас с суровым графом, пять лет тому назад. Бедняжка, ты приписываешь себе воображаемые грехи; твоя душа возмущена насильственным супружеством, которое не могло ни удовлетворить, ни унизить тебя. Свет по своему обыкновению подводит все под одну мерку; в то время как другие женщины с менее восприимчивой душой делают то же самое, чего ты ожидаешь для себя в будущем, и живут счастливо в мире со своей совестью, ты мучишься при одной мысли об опасности, которая может угрожать тебе.

– Разве сознание близкой опасности не должно беспокоить меня? Если моя душа восприимчивее, чем у многих других женщин, то я должна тем строже и внимательнее относиться к моим обязанностям.

– Ты, по-видимому, достаточно упражнялась в философствовании, Франциска, и поэтому я легко могу себе представить, как ты боролась и страдала. Бедный друг мой! Ты потратишь таким образом лучшие годы твоей молодости в напрасных сомнениях и слишком поздно придешь к сознанию, что эта неуместная совестливость лишила тебя возможности пользоваться счастьем, которое назначило тебе провидение, богато одарив всеми преимуществами, чтобы очаровать чувственного короля и осчастливить его, а вместе с ним и целое государство.

– Что это значит, Флорентин? Ты советуешь мне предаться грешной склонности? Ты хочешь испытать меня… Твоя рука дрожит в моей руке!..

– Да, я действительно взволнован, потому что меня выводит из терпения слабость нашего бренного мира, для которого нужны избитые правила нравственности, чтобы удержаться в равновесии. Эти правила годятся только для жалкой посредственности: они приводят богато одаренные натуры к лжи и обману или же к разрушительному бесплодному самоотречению. Последнее представляет собою еще наилучший исход. Если моя рука дрожит, то потому что я зол на самого себя, на мою неспособность выразить то, что мой ум считает несомненным и неопровержимым. Я мало знаком со светом и мой жизненный опыт ограничивается стенами монастыря, но этого было достаточно для меня, чтобы прийти к убеждению, что истинная добродетель не подходит к масштабу, по которому судит свет, и вовсе не заключается в насильственном удалении от мирских соблазнов. Твое бегство от мира показывает бессилие и недостойно существа, богато одаренного всеми преимуществами, чтобы жить с пользой для себя и других. Это своего рода неблагодарность, потому что Господь не для того дал нам плодовое дерево, чтобы мы срубили его в ту пору, когда оно покрыто плодами, и употребили на забор.

– Флорентин, у меня кружится голова, потому что я не могу уловить нить твоих мыслей.

– У меня также… Развивая свои взгляды, я не уверен, достаточно ли понятны тебе мои слова.

– Ты священник римско-католической церкви.

– Да, потому что меня предназначили к духовному званию прежде, нежели я мог сам решать что-либо. Я священник потому, что беден; это единственное положение, которое открывает бедным путь к могуществу, а власть над умом и совестью людей самая сильная, какая существует на земле.

– Может быть, ты склоняешься на сторону реформации, начало которой положено в Германии?

– Нет. Форма для меня безразлична, и вообще я считаю опасным менять ее. Каждая форма имеет значение в свое время, но рано или поздно становится слишком узкой и никуда не годной. Пусть тот интересуется ею, кто слишком дешево ценит собственную жизнь и верит в совершенство человеческого изобретения. Я не принадлежу к счастливцам, способным на подобное самообольщение, и убежден, что все придуманное людьми носит в себе зародыш смерти. Я придаю значение только человеческой личности и ее свободным проявлениям, так как им нет пределов.

– Разве личность не умирает еще быстрее и неизбежнее, нежели форма?

– Да, но я знаю заранее, что с моей смертью все кончено для меня, и с этой стороны я гарантирован от самообольщения.

– Но если твоей личности грозит нравственная гибель? – спросила графиня.

– Разве объятия смерти не всегда открыты для меня?

– Я не могу примириться с подобным миросозерцанием!

– Еще менее можно примириться с формой, деспотически навязанной нам!

– Вне формы варварство!

– Ты не совсем поняла меня, Франциска. Она необходима для тех людей, которые не способны на самостоятельное мышление. Я сам строго придерживаюсь существующей формы и нахожу своего рода наслаждение в том, что делаю из нее то, что мне вздумается. По моему убеждению, господствующая форма, установленная римско-католической церковью, – самое умное изобретение прошлых веков; она несравненно более интересует меня, нежели жалкие попытки позднейших реформаторов. Тебе нечего трепетать перед нею: она не лишает человека возможности пользоваться радостями жизни, но только требует от него, чтобы он искупил свои грехи исповедью и покаянием. А ты, моя бедная Франциска, видишь все в преувеличенном свете; не совершив греха, ты мучишься раскаянием и поступаешь как слишком заботливый хозяин, который боится прожить капитал, тогда как проценты его настолько велики, что он может спокойно просуществовать на них всю свою жизнь. Ты не уверишь меня, что женщина с твоим умом станет умерщвлять свою плоть из-за пустых предрассудков или из боязни осуждения со стороны ограниченных людей, понимающих вещи со своей узкой точки зрения.

– Флорентин!..

– Не прерывай меня! Я удивляюсь, что у тебя хватило силы так долго противиться королю, но этим ты настолько усилила его любовь к тебе, что можешь смело рассчитывать на видное положение в свете. Когда ты сделаешься французской королевой, то скажешь с гордостью, что этим ты обязана не только своей красоте, но и твоему умственному превосходству.

– Ты приводишь меня в ужас, Флорентин!

– Я знаю это! – сказал он со смехом, целуя руку, которую она хотела вырвать из его руки. – Вы, женщины, действуете всегда не рассуждая; в этом заключается ваше превосходство над мужчинами. Та мудрость, которую мы старательно приводим в систему, заменяется у вас инстинктом; отсюда и явилось поэтическое выражение, что «женщины думают сердцем» или, другими словами, не подчиняются никаким общим определенным правилам. Тем не менее, моя дорогая Франциска, прими дружеский совет: не предавайся слишком самобичеванию, налагаемому на тебя условной добродетелью! Не забывай, что этим ты приносишь вред своему прекрасному телу и разрушаешь роскошный храм, воздвигнутый природой. Перестань хмурить свои очаровательные черные брови! Зачем так болезненно сжимаются эти полные губки, созданные для поцелуев…

Бедная, измученная женщина не сознавала опасности своего положения. Невероятная наглость человека, к которому она чувствовала сестринскую привязанность, настолько ошеломила ее, что она усиленно думала о его словах и была в каком-то бессознательном окаменелом состоянии. Она не видела и не чувствовала, как Флорентин, сдвинув платок с ее плеч, покрывал поцелуями ее шею и грудь и сильными руками прижимал к себе. Душа ее не участвовала в том чувственном возбуждении, которое мало-помалу сообщалось ее нервам и крови, и она едва не отдалась без сопротивления человеку, который в эту минуту ничего не внушал ей, кроме бессознательного страха. Но внезапный стук в дверь заставил Флорентина выпустить несчастную жертву из своих объятий и вывел ее из состояния неподвижности и невольной покорности. Она сразу поняла весь ужас своего положения и с громким криком вскочила со своего кресла, закрыв лицо руками. В дверях она опять очутилась в чьих-то объятиях; кто-то схватил ее за руки и покрывал их горячими поцелуями. Это была ее бывшая кормилица Марго, которая, постучав в дверь, вошла в комнату с какой-то дамой и бросилась обнимать свою милую Франциску.

Но та с испугом оттолкнула ее и немного опомнилась, когда услыхала голос своей второй матери. Стоя среди комнаты, она не спускала глаз с Флорентина, который сначала смущался этим, а затем спокойно встретил ее взгляд иронической улыбкой, которая выводила ее из терпения. Его раскрасневшееся красивое лицо казалось молодой женщине таким отвратительным, что она невольно сравнила его с обманчивой поверхностью тихого озера, скрывающей опасные мели и чудовищных гадов. Ее охватила лихорадочная дрожь от внутреннего леденящего холода.

Добродушная Марго не могла прийти в себя от удивления, что ее дорогая Франциска так равнодушно относится к ней после пятилетней разлуки. Она со смущением смотрела то на своего сына, то на молодую даму, которую привела с собой, чтобы познакомить с графиней.

– Если не ошибаюсь, Флорентин, – сказала, наконец, Марго медленным, но решительным голосом, – ты вел себя не так как следует и обманулся в расчете!..

– Позвольте мне, Франциска, представить вам герцогиню Химену Инфантадо, – сказал поспешно Флорентин, прерывая свою мать. – Если графиня Фуа решилась послать ее к вам, то это несомненный знак, что ее настроение относительно вас изменилось к лучшему!

– К сожалению, ничего подобного не случилось! – воскликнула Марго. – Я не могу понять, откуда взялось у графини такое странное мнение о своей дочери! Господь да простит ее! Она и слышать не хочет о моей бедной Франциске! Знатные люди совсем не то, что мы… я сама привела Химену; она хотела познакомиться с тобой, Франциска, и утешить тебя…

Химена при этих словах подошла к графине Шатобриан и робко протянула ей руку.

Трогательное и вместе с тем тяжелое впечатление производила наружность молодой девушки. Большие черные глаза смотрели печально и задумчиво; губы были слегка окрашены. Ее небольшое лицо с высоким лбом и округленными висками имело бледно-желтый оттенок, свойственный девушкам при переходе от отрочества к девичеству. Узкое черное платье из простой материи с высоким воротом плотно облегало ее тоненькую фигуру; и только дорогая вуаль, изящная форма головы, узкие, длинные руки и красивая нога свидетельствовали о знатности происхождения. Более оскорбленная, нежели сконфуженная, она отступила на несколько шагов от графини Шатобриан, которая сидела молча, не обращая на нее никакого внимания.

В это время отворилась дверь и в комнату вошел Шабо де Брион в сопровождении аббата.

– Брион, мой спаситель! – радостно воскликнула графиня, бросаясь к нему и схватив его за обе руки. – О мой Боже! Благодарю тебя, ты не оставил меня!..

Насколько молодой сеньор почувствовал себя счастливым от этого приема, настолько же был озадачен аббат. Взяв под руку Флорентина, он поспешно увел его в амбразуру окна для переговоров.

Графиня воспользовалась этим моментом и сказала вполголоса Бриону, чтобы он скорее и во что бы то ни стало увез ее куда-нибудь из этого дома.

Можно легко себе представить ответ влюбленного сеньора!..

– Сделайте это тотчас! – добавила она.

– Я к вашим услугам, графиня!

Но прежде чем они дошли до двери, Флорентин, заметив намерение графини, бросился к ней с поспешностью, не соответствующей его сану, и загородив ей дорогу, потянул за шнурок, висевший у двери. Раздался громкий протяжный звон под сводами галерей и коридоров аббатства.

– Сеньор! Эта дама останется в аббатстве!

– Ты не смеешь удерживать эту даму, монах. Графиня может выехать из аббатства когда ей угодно!

– Только не теперь и не с вами, сеньор.

– Это почему?

– Здесь не место объяснять вам причины. Если вам угодно будет последовать за нами в гостиную его преосвященства господина аббата…

– Мне это неугодно! Его преосвященству известна цель моего посещения.

– Разве я должна считать себя пленницей в аббатстве Святой Женевьевы и не могу уйти отсюда, когда мне вздумается? – спросила графиня, обращаясь к растерянному аббату.

Полная осанистая фигура аббата направилась к двери, где стоял Флорентин. Он видимо ожидал от молодого священника разрешения своих недоумений.

– Вы совершенно свободны, графиня, – ответил аббат вежливым тоном. – Наше аббатство, да благословит его Господь, не темница, а убежище для лиц, удрученных горем!

– Вероятно для тех, которые желают остаться у вас, а я не принадлежу к их числу! – заметила графиня.

– Мы напрасно теряем время! Не удерживайте нас, благочестивые отцы! – сказал Брион и, взяв под руку графиню, сделал шаг к двери. Флорентин шепнул аббату:

– Если мы теперь отпустим ее с этим сеньором, все потеряно для нас! Поддержите меня и не мешайте моим распоряжениям.

Дородный аббат кивнул головой в знак согласия.

– Оставьте в покое эту даму, молодой сеньор, – сказал Флорентин, обращаясь к Бриону. – Мы согласились взять графиню на свое попечение и обязаны оберегать ее от назойливости разных господ.

– Ты лжешь, никто не поручал меня вам! – воскликнула с негодованием графиня.

– Ваша мать графиня Фуа просила его преосвященство взять вас на свое попечение!

Этот ответ смутил молодую женщину и она замолчала, но Брион ответил с запальчивостью:

– Какую власть имеет графиня Фуа над графиней Шатобриан! Разве недостаточно, что она распорядилась судьбой дочери, тогда та была ребенком, не принимая в расчет ее счастья? Материнская власть графини Фуа давно кончилась. Эта дама может действовать самостоятельно.

– Вам известно, что эту даму зовут графиней Шатобриан, – сказал Флорентин, – и что ее властелин – граф Шатобриан, имя которого она носит. Он приказал, чтобы супруга его оставалась в аббатстве, пока он не потребует ее к себе.

Графиня вздрогнула при этом заявлении, из груди ее вырвался слабый стон.

Брион крепко пожал ей руку, чтобы ободрить, и крикнул решительнее прежнего:

– Прочь с дороги, лживые монахи, или я заставлю вас пропустить меня! Клянусь честью дворянина, что король, именем которого я действую, заставит вас и ваше аббатство вечно помнить эту историю!

Аббат окончательно растерялся от этой сцены и сделал попытку прекратить ее, но Флорентин не уступал и хладнокровно ответил Бриону:

– Король получит известие о случившемся прежде, чем вы доедете до Парижа; он вполне доверяет нам и уважает неприкосновенность монастырских стен. Передайте ему, что мы ожидаем его приказаний, но сочли неприличным поручить беззащитную даму первому встречному дворянину, который заявил нам, что действует именем короля, не представив при этом никаких осязательных доказательств. Не обнажайте напрасно шпаги в доме Святой Женевьевы! Мы не так беззащитны, как вам кажется; хотя двери открыты, но, выйдя отсюда, вы увидите, что все переходы и ворота заняты вооруженными монастырскими слугами, которые никого не выпустят из аббатства без нашего разрешения.

С этими словами Флорентин отворил дверь в коридор, в углублении которого виднелась толпа вооруженных людей.

Наступила томительная минута. Но Брион скоро положил конец общему недоумению. Он быстро отвернулся от священников, стоявших у дверей, и, удалившись с графиней в глубину комнаты, где никто из присутствующих не мог слышать их, сказал шепотом:

– Вы видели этих вооруженных людей: они не выпустят нас отсюда и я напрасно подвергну свою жизнь неминуемой опасности. Останьтесь пока здесь, графиня; хитростью или насилием я освобожу вас. Может быть, мне удастся как-нибудь уговорить аббата…

– Берегитесь, нас могут подслушать, – сказала графиня.

– Когда вы увидите белый платок, привязанный к дереву под этим окном, то знайте, что я нашел возможность освободить вас…

Брион замолчал, так как Флорентин появился возле них. Он поспешно поцеловал руку графини и вышел из комнаты, сделав знак аббату, чтобы тот следовал за ним.

Флорентин, заметив это, тотчас же присоединился к ним. Он не хотел оставлять Бриона наедине с аббатом, зная по опыту уступчивость последнего. Хотя он был уверен, что графиня не выдаст его, но имел достаточный повод опасаться, что если она уедет от них в своем теперешнем настроении, то это может повредить аббатству и в особенности его будущей карьере. Он решил не выпускать молодой женщины из монастыря до тех пор, пока ему не удастся опять расположить ее в свою пользу.

Между тем графиня была в таком лихорадочном состоянии благодаря потрясающим впечатлениям, которые она испытала в продолжение нескольких часов, что еще более ухудшила свое положение необдуманным решением. Оставшись наедине с кормилицей, она бросилась к ней на шею и со слезами умоляла содействовать ее бегству из аббатства. Марго, представлявшая собой олицетворенное добродушие, тотчас же согласилась на все, обещала ничего не говорить своему сыну и помогать Бриону делом и словом. Никакие сомнения не тревожили ее. Вход в аббатство был открыт для нее днем и ночью; не подозревая, насколько бегство Франциски может повредить ее собственному сыну, она решила отыскать Бриона и устроить все в эту же ночь. Взяв за руку Химену, на которую никто не обращал внимания, и громко рассуждая сама с собой о том, как лучше приняться за дело, она вышла из комнаты.

В это время уже наступила длинная зимняя ночь; огонь в камине начал потухать. На дворе бушевал ветер, нагоняя облака на месяц. Грозно скрипели под окном столетние сосны, ударяя время от времени своими ветками о стену.

Франциска подошла к окну. Мысль о бегстве настолько занимала ее, что ей даже не пришло в голову запереть на ключ дверь, выходившую в коридор. Она в первый раз полюбопытствовала узнать, куда выходит ее единственное окно. Комната была угловая и в нижнем этаже; к счастью, только левая глухая стена принадлежала к фасаду, обращенному к замку Фуа, где был главный вход с кельей привратника, так что графиня могла смело рассчитывать, что со стороны фасада никто не увидит ее, если она вздумает убежать из окна. По-видимому, Флорентин, назначив ей эту комнату, вовсе не думал о возможности бегства, потому что нельзя было придумать помещения, более удобного для этой цели.

Широкая вековая стена, окружавшая дворы аббатства, в этом месте так близко подходила к карнизу окна, что можно было, сделав один шаг, прямо ступить на стену с подоконника, который находился почти вровень с полом. За этим углом сосны прекращались и начинался обширный луг, насколько можно было видеть среди окружающих его со всех сторон зданий аббатства. Полный месяц, выглядывая по временам из-за облаков, освещал своим фантастическим светом монастырские здания, луг и гору Святого Спасителя, похожую на громадное белое привидение.

Франциска открыла окно. Ветер затих в эту минуту, и она с наслаждением дышала свежим воздухом. Ей казалось, что она провела в заточении много лет. Разве бретонский замок, куда она вступила в качестве графини Шатобриан, не был для нее тяжелой тюрьмой?

«Разве я когда-нибудь была свободна, – спрашивала она себя с глубокой тоской, – и цепи невольничества не преследовали меня своим бряцанием в Блуа и не вынудили искать убежища за монастырскими стенами? А воспитание на этой горе в замке не было ли своего рода заточением? Не держала ли меня суровая мать за железными решетками своих предписаний? Моя дорогая Констанция, как изнывает мое сердце в разлуке с тобой! Если мне суждено опять увидеть тебя, то я буду руководить тобой, не насилуя относительно выбора жизненного пути. О Боже! Возврати мне моего ребенка и спаси меня от соблазнов света!»

Она облокотилась на подоконник, мечтая о возможности вырвать свою дочь из рук мужа и жить с нею на свободе вдали от света. Она не заметила, как поднялся ветер и дверь, выходившая в коридор, отворилась настежь. В голове ее мелькнула неприятная мысль и заставила усиленно биться ее сердце. Химена, совершенно незнакомое ей существо, которое она даже не удостоила приветливым словом, была свидетельницей ее разговора с Марго и знала весь план предполагаемого бегства. Оскорбленная девушка, при своей неопытности, могла все рассказать старой графине Фуа, у которой она жила в это время, тем более что вовсе не была заинтересована соблюдать тайну.

– Горе мне! – воскликнула Франциска. – Несчастие преследует меня! Я погибну, если останусь в этом доме: Флорентин овладеет мною!

Это печальное сознание явилось у молодой женщины вследствие того волнения, которое было возбуждено в ней объятиями Флорентина. Оно охватило ее в ту минуту, когда, стоя под руки с Брноном, она молча слушала его спор с Флорентином; даже теперь она чувствовала с болью в сердце трепет неудовлетворенного желания. Во всем теле это ощущение казалось ей таким же предвестником гибели, как крик ворона в замке.

Печально смотрела она то на высокую пустую комнату и на открытую дверь, через которую мог ежеминутно войти искуситель, то на деревья под окном, где должен был появиться спасительный знак. Не ошиблась ли она?… На ближайшем дереве действительно развевался белый платок, а вслед за тем на стене появилась мужская фигура. Это верно Шабо де Брион!.. Она узнала его и, дрожа от радости, хотела встать на подоконник и протянуть ему руку, но в эту минуту ей показалось, что кто-то идет по коридору поспешными шагами. Проклиная себя, что не догадалась запереть вовремя дверь, она остановилась в нерешимости среди комнаты, но, услыхав голос Бриона, который звал ее по имени, бросилась к двери и замерла от ужаса. Перед нею стоял Флорентин, которого она тотчас же узнала при лунном освещении.

У нее достало сил подавить крик испуга, готовый вырваться из ее груди; однако прошло несколько секунд, прежде чем она придумала, каким способом скрыть близкое присутствие Бриона. Она ясно слышала хруст ветвей за окном и, чтобы заглушить его, инстинктивно возвысила голос. Сначала она сама не сознавала что говорила, потому что думала о том, чтобы произвести побольше шуму, но мало-помалу невольно поддалась негодованию, накипевшему в ее сердце, и, забывая, что Брион слышит каждое ее слово, разразилась против Флорентина горькими упреками. Но она тотчас же смирилась, когда он взял ее за руку. Это прикосновение опять привело ее в то полусознательно возбужденное состояние, которого она так боялась, и ей нужно было употребить над собой нравственное усилие, чтобы отнять руку и отойти от него.

Флорентин запер за собой дверь и подошел к ней.

– Франциска, – сказал он, – ты имеешь право говорить со мной таким образом; в одном только ты несправедливо обвиняешь меня: будто бы я хочу погубить тебя и сделать несчастной. Я, напротив того, желаю тебе счастья и по возможности полного и продолжительного. Я подвергал тебя искушению, предполагая, что ты могла измениться со времени нашей разлуки, и убедился, что составил о тебе ложное мнение. Ты оказалась беспорочнее и неопытнее, нежели я думал. Но тем труднее будет для тебя борьба со светом и ты более нуждаешься в моей помощи, нежели ты в состоянии понять это. Я знаю, что невольно оскорбил тебя и мне не скоро удастся заслужить твое доверие, тем не менее, оно необходимо, если ты хочешь, чтобы победа осталась на твоей стороне в известном деле. Вот причина, почему я настаивал, чтобы ты осталась у нас. Даже помимо того, что мне нужно многое разъяснить тебе и наставить на путь истинный, я никогда не позволил бы тебе уехать с каким-нибудь легкомысленным сеньором. Это значило бы бросить на ветер все преимущества, которые доставила тебе твоя безупречная добродетель. Я знаю, например, что ты любишь короля Франциска…

– Кто тебе дал право высказывать мне подобные предположения! – воскликнула графиня, прерывая речь священника, так как она не хотела, чтобы Брион узнал сокровенную тайну ее сердца.

– Ты любишь мечтательной любовью рыцарского короля Франциска, – продолжал священник спокойным голосом, – и, убедившись, что он ухаживает за тобой и с горячностью добивается твоей привязанности, ты обратилась в бегство. Короче говоря, ты поступила как добродетельная и мудрая женщина, так что трудно определить, что собственно руководило тобой: добродетель или мудрость. Благодаря этому можно предвидеть момент, когда король, потеряв надежду сделать тебя своей любовницей, принужден будет сказать сановникам своего государства: я выбрал королеву, отправляйтесь в Пиренеи и скажите графине Шатобриан, что я прошу ее руки; ждите у ворот аббатства, пока настоятель объявит вам, что святой отец в Риме освободил ее от прежнего обязательства, и привезите сюда королеву Франциску! Все это ты умно подготовила; зачем же хочешь ты все уничтожить одним ударом, вследствие недоразумения, возникшего между друзьями молодости? Неужели тебе непонятно, что ты безвозвратно испортила бы себе будущность, слепо доверившись молодому сеньору, который мог увезти тебя куда вздумается и распорядиться по своему усмотрению; и, во всяком случае, даже при самых честных намерениях, сопровождая тебя таким романическим и двусмысленным способом, он отдал бы тебя в жертву злословию.

Этот неожиданный оборот речи так рассердил Бриона, который слышал весь разговор, что он невольно сделал неосторожное движение. Хотя шум был самый незначительный, но Флорентин тотчас же расслышал его и поспешно подошел к окну, оставив Франциску, которая инстинктивно хотела загородить ему дорогу.

Бегство этим путем сделалось теперь невозможным для графини. Месяц в эту минуту светил в полном блеске; если Флорентин обратит внимание на неудобное расположение комнаты, то, разумеется, не задумается переместить свою гостью в более надежное помещение.

Двухэтажный дом, входивший в состав аббатства, обращенный лицевой стороной к воротам, был в полном распоряжении аббата и священников, между тем как наиболее значительная часть монастыря за первым двором служила помещением для монахинь. Аббатство в первые годы своего существования предназначалось для мужского монастыря и было посвящено памяти Святого Волюзиана, не пользовавшегося особенной популярностью в народе. Но вскоре более современный культ Святой Женевьевы заменил чествование прежнего святого и монастырь сделался исключительно женским. Тем не менее, из уважения к первоначальной цели, с которой было основано аббатство, старый дом по-прежнему оставался в пользовании духовных лиц мужского пола. Они безгранично властвовали здесь и так как были почти избавлены от монастырской службы и работ, то могли тем более посвятить свое внимание светским делам в самом широком значении этого слова.

Флорентин, по-видимому, заметил все неудобства, выбранного им помещения, потому что, подойдя к окну, он окинул комнату внимательным взглядом, затем медленно и осторожно высунул голову из открытого окна. Не боялся ли он, что Франциска в порыве гнева и отчаяния столкнет его в тесный промежуток между окном и стеной? По крайне мере он быстро оглянулся назад, когда услышал за собою шум.

По коридору явственно раздавались шаги.

Минуту спустя дверь отворилась и свет потаенного фонаря упал на бледную, взволнованную графиню и священника в лиловом одеянии. Это была Марго со служанкой из замка, которая несла за нею большой сверток. Не выказывая ни малейшего смущения, Марго набросилась с упреками на Флорентина, который хотел было развязать сверток, что он не дает ни минуты покоя бедной графине, измученной продолжительным путешествием, и теперь мешает ей переменить белье, которое они принесли с собой из замка.

К несчастью, Марго за несколько минут перед тем вела себя совершенно иначе в замке. Следуя влечению своего доброго сердца, она все выболтала старой графине, несмотря на старания Химены удержать ее от этого. В этом случае, как всегда, ею руководило доброе намерение: зная, что Франциска не хочет долее оставаться в аббатстве, она надеялась доставить ей приют в замке. Она, конечно, не достигла желаемого результата и только возбудила недоверие старой графини, которая захотела убедиться собственными глазами, действительно ли ее дочь в таком положении, что ей необходимо искать спасения в бегстве. Она оставалась совершенно безучастной, пока была уверена, что ее заблудшее дитя находится в стенах аббатства, но мысль, что новое бегство может еще больше испортить репутацию молодой женщины, сильно встревожила ее. Она только ждала ухода Марго, чтобы исполнить свое намерение. Обыкновенно тихая и молчаливая, Химена с несвойственной ей живостью употребила все свое красноречие, чтобы удержать старую графиню от посещения аббатства в такой поздний час вечера. Настойчивость Химены только усилила ее подозрения; она повелительно потребовала свой зимний салоп и приказала молодой девушке следовать за нею.

Несравненно удачнее шло дело с опасным противником бегства, Флорентином. Желая заслужить расположение своей молочной сестры, он не счел нужным рассматривать сверток и, сказав несколько ласковых слов, удалился. Его внимание было поглощено окном, потому что он ожидал, что графиня выберет этот путь для своего бегства. Позвав к себе сторожа, он приказал ему в эту ночь обойти несколько раз стену аббатства и обратить особенное внимание на угловое окно комнаты, назначенной для приезжей дамы. Затем он отправился к привратнику и посоветовал ему усерднее исполнять свою обязанность и не впускать в монастырь всяких навязчивых сеньоров, не узнав предварительно цели их посещения.

Едва Флорентин скрылся за дверью, как Марго отправила горничную обратно в замок и стала торопить графиню, чтобы та как можно скорее одела на себя широкую волосяную одежду белицы, которую она вынула из свертка. Наряжая свою дорогую Франциску в этот странный наряд, Марго объявила, что намерена вывести ее из аббатства под именем белицы Марты, опытной сиделки при больных, будто бы призванной в замок по случаю внезапной болезни графини Фуа. Этим способом им будет нетрудно выбраться из монастыря, а на опушке леса у реки их будет ждать Батист, с тремя лошадьми.

– Третья лошадь для меня, моя дорогая, – добавила добрая женщина с ласковой улыбкой, – потому что теперь я уже не расстанусь с тобой, пока ты окончательно не устроишься. Не бойся, все будет кончено через десять минут; дай мне только твое дорожное платье, я заверну его в платок, оно понадобится нам…

Но прошло около десяти минут, прежде чем им удалось отыскать платье в темной комнате с помощью фонаря. Франциска, предполагая, что Брион все еще ожидает ее, хотела подойти к окну, чтобы предупредить его, но Марго воспротивилась этому и, взяв ее за руку, почти насильно вывела из двери.

– Чужой господин не знает нашей тайны, – сказала она, – мы все устроили вдвоем с Батистом! Если ты пожелаешь видеть молодого сеньора, то стоит только намекнуть об этом его слугам и он нас найдет. Мы должны торопиться, городские ворота запираются ровно в десять; если мы опоздаем, то нельзя будет проехать мост, а ты знаешь, что теперь Ариеж так полноводна, что нечего и думать перебраться через нее вброд.

Они дошли до лестницы, где кончался коридор первого этажа, и, сойдя с нее, вошли в нижнюю галерею, которая вела в келью привратника. Графиня на минуту остановила Марго, потому что она с трудом дышала от страха и быстрой ходьбы. Все было тихо кругом. Через широкие арки, поддерживаемые четырехугольными столбами, виден был двор аббатства, ярко освещенный луной и, на их счастье, совершенно пустынный в эту минуту, Но едва сделали они несколько Шагов, как услыхали за собой шорох и над их головами кто-то назвал по имени графиню. Зов этот глухо раздался среди ночной тишины и привел в ужас обеих женщин. Графиня молча опустилась на колени, не поворачивая головы.

– Господи Иисусе Христе! Что это значит? – воскликнула Марго, оглядываясь во все стороны, и, заметив какую-то темную массу в глубине свода, приняла ее за сверхъестественное явление и, вне себя от страху, упала на каменные плиты галереи.

– Боже, помоги нам! – простонала она чуть слышно.

Через секунду опять послышался шорох и зов раздался у самых ее ушей.

Марго быстро поднялась на ноги.

– Несносная тварь! – сказала она сердитым голосом, хотя в душе была очень довольна, что ее страх оказался напрасным. – Глупый Жак, ты разбудишь все аббатство!

То был ворон, который, вероятно, последовал за Марго из замка и, потеряв ее из виду, приютился под сводами нижнего коридора. Марго схватила его, не обращая внимания на карканье, и прикрыла платком.

– Идите скорее, Франциска, – торопила она, – нас могут задержать.

Дойдя до половины галереи, они остановились в нерешимости, потому что кто-то вышел из кельи привратника и послышался шум быстро приближавшихся шагов.

– Спусти капюшон на лицо и не говори ни слова, – шепнула Марго своей спутнице. – Нам никто не опасен, кроме Флорентина, а ему здесь делать нечего… Тише! Это его шаги! Он не должен тебя видеть, его не обманешь! Спрячься скорее за этот столб…

Графиня повиновалась, а Марго открыла свой потаенный фонарь и смело пошла навстречу своему сыну, но забыла о вороне, который вырвался из ее рук и с криком «Франциск! Франциск»! стал кружиться вокруг столба, за которым стояла графиня.

Но Марго не потеряла присутствия духа и, встретив своего сына среди галереи, спросила равнодушным тоном:

– Ты ли это, Флорентин?

– Да, я…

– Ты напрасно выучил болтать глупого Жака и навязал нам всем это пугало! Вот он теперь до смерти встревожил Франциску, влетел в окно и бросился прямо к ней на постель, куда я только что уложила ее. Вы все непозволительно мучите моего бедного ребенка: дайте ей отдохнуть несколько дней и прийти в себя после такой дороги…

Марго говорила без умолку, чтобы отвлечь внимание Флорентина, и направила свой потаенный фонарь прямо ему в лицо, а когда тот, избегая яркого света, направился к лестнице, она последовала за ним.

Удалившись, таким образом, на несколько шагов от столба, за которым стояла графиня, Марго остановилась и стала освещать дорогу своему сыну, продолжая бранить Жака, который испугал ее дорогую Франциску. Наконец Флорентин скрылся из виду и Марго вздохнула свободнее. Она поспешно закрыла фонарь и, позвав Франциску, довела ее до дверей кельи привратника.

– Постой здесь, моя дорогая, – шепнула она графине. – Я переговорю с привратником и вернусь за тобой. Если я буду объясняться с ним в твоем присутствии, то он начнет разглядывать тебя и, пожалуй, догадается в чем дело.

Франциска видела, что кормилица ее совершенно права и покорилась скрепя сердце, хотя чувствовала себя гораздо смелее, пока с нею была Марго. Дрожа от волнения и страха, она отошла от двери.

Между тем Марго, войдя к привратнику, спросила его недовольным голосом:

– Неужели до сих пор не приходила Марта?

– На что тебе понадобилась Марта?

– Боже мой! Да разве ты не знаешь, что наша старая графиня занемогла от сегодняшнего волнения?

– Не из-за графини ли Франциски?

– Разумеется! Вот меня и послали за Мартой, потому что она лучше всех умеет ухаживать за больными… Не понимаю, куда она девалась! Еще дала слово, что тотчас придет, а я как будто нарочно встретила сына в коридоре и заговорилась с ним!..

– Недавно была здесь служанка из замка и ни слова не сказала мне об этом.

– Она так глупа, что от нее никогда не добьешься толку! Но вот и Марта!

Mapro отворила дверь и, взяв под руку Франциску, направилась к выходу.

Привратник загородил им дорогу.

– Что это значит, Марта? Ты сегодня не хочешь поздороваться со мной!

– Пусти ее, она торопиться…

– Разве вы не одни? – спросил с удивлением привратник. – Кто-то шарит за дверью, не может отыскать ручки.

– Пустяки! там никого нет. Отворяй скорее! – воскликнула Марго.

В эту минуту в галерее раздался резкий крик: «Франциск!» Привратник опрометью бросился к двери, не обращая внимания на Марго, которая громко бранила «проклятого» ворона, как ока его называла, и выходила из себя, что они напрасно теряют время. Добрая женщина была в сильном беспокойстве; упорное молчание графини могло показаться подозрительным привратнику, который, вернувшись назад, счел нужным выразить свое удивление и распространиться о необыкновенном посещении ворона. Наконец он поднял засов, но в это самое время кто-то позвонил с улицы, и когда отворилась дверь, то Марго и Франциска очутились лицом к лицу со старой графиней Фуа. Теперь всякая надежда на бегство была потеряна. Франциска, измученная волнениями дня, с отчаянием отступила назад; привратник, видя, что Марте нет никакой надобности отправляться в замок, поспешил запереть наружную дверь по приказанию старой графини. Наступила минута томительного молчания.

– Иди вперед со своей спутницей, – сказала, наконец, графиня Фуа, обращаясь к Марго и повелительно указывая на дверь, ведущую в галерею.

Презрительный тон, которым были сказаны эти слова, и высокомерное выражение лица старой графини вывели из терпения Франциску. Гнев на минуту овладел ее сердцем; она выпрямилась во весь рост и громко сказала привратнику:

– Отвори дверь! Ты не смеешь удерживать меня здесь!

Но привратник не двигался с места. Видя себя обманутым и отчасти подозревая истину, он не считал удобным брать на себя ответственность в сомнительном деле.

– Неужели вы считаете приличным, сударыня, рассуждать о семейных делах в присутствии привратника? – заметила с усмешкой графиня Фуа и, видя, что Франциска молчит, добавила, обращаясь к Марго:

– Избавь нас, пожалуйста, от всяких рассуждений и веди в комнату Франциски.

В это время Брион, стоя на стене, за густыми ветвями сосны, терпеливо ждал благоприятной минуты для побега графини. Он почти возненавидел Флорентина за его властолюбивые планы и, хотя сам искренне поклонялся королю-рыцарю, но преданность его не была настолько велика, чтобы он согласился безропотно уступить королю любимую женщину. Его романическая, бескорыстная привязанность к ней была чужда расчета, и он готов был принести себя в жертву для ее счастья, но не хотел быть слепым орудием для достижения чьих бы то ни было корыстных целей. Хладнокровный тон священника настолько раздражил молодого сеньора, что он обнажил свою шпагу, когда Флорентин подошел к окну, и только появление Марго спасло жизнь ее сыну. Затем обе женщины остались одни и Брион, слыша шепот чьих-то голосов, стоял неподвижно, так как не был уверен, нет ли еще кого-нибудь с ними.

Но вот шепот прекратился и в комнате наступила мертвая тишина. Брион вполголоса назвал графиню по имени – никто не ответил ему. Взволнованный долгим ожиданием, не зная, чем объяснить молчание графини, он остановился в нерешимости; и в тот же момент над головой его неожиданно пролетела большая птица, шумя тяжелыми крыльями, и в темноте раздался громкий крик: «Франциск!» Брион не был труслив, но тем не менее сердце его замерло от ужаса, потому что помимо своей воли он разделял суеверия того времени или, вернее сказать, предрассудки, свойственные всем векам. Внезапное появление ворона и имя короля, которое изредка слышалось внутри аббатства, настолько смущали его, что прошло довольно много времени, пока он мог на что-нибудь решиться. Наконец, когда все стихло, он опять назвал графиню по имени, но так как и на этот раз не последовало никакого ответа, он решился войти в комнату. Но едва успел он перешагнуть окно, как на пороге появились четыре женщины и свет фонаря ярко осветил его испуганное лицо.

– Брион! – воскликнула с отчаянием Франциска, закрыв лицо руками.

Этот возглас привел в еще большую ярость старую графиню, которая знала по имени королевского любимца и не могла простить молодому сеньору появления в замке Фуа.

– Зажги свечи, Марго, – сказала она с принужденным спокойствием, – запри окно и проводи этого господина к привратнику; он, вероятно, заблудился и не знает, как выйти из аббатства.

Брион чувствовал всю неловкость своего положения и, догадываясь, что видит перед собой старую графиню Фуа, не тотчас нашелся чем объяснить свое двусмысленное появление в комнате молодой женщины, потому что романическая любовь вообще бедна на выдумки. Он нерешительно взглянул на Франциску и совсем отказался от всякого возражения, когда ему показалось, что она сделала знак рукой, чтобы он немедленно удалился. Не говоря ни слова, он молча последовал за Марго к привратнику, который все еще не мог прийти в себя от испытанных им волнений и был очень удивлен, что ему приходится отворять дверь господину, которого он не думал впускать в монастырь.

Между тем старая графиня начала форменный допрос своей дочери. Подобный допрос вряд ли вынесла бы другая, менее честная и добродетельная, женщина и, вероятно, сумела бы привести к более счастливому исходу, нежели это сделала Франциска. Главная причина этого заключалась в том, что несчастная женщина, при оценке своих поступков, руководствовалась еще более утонченными и строгими правилами нравственности, чем те, какие были доступны ее матери. Таким образом, она осталась беззащитной против суровых нареканий старой графини, даже помимо полного телесного бессилия, которое она ощущала в эту минуту. Что могла она отвечать матери, когда та холодным, безучастным тоном описывала ее жизнь с того момента, когда, пользуясь отсутствием мужа, она оставила замок Шатобриан ради веселой придворной жизни.

– Как тебе не стыдно, бессовестная мать и дурная жена! – говорила старая графиня, и ее худощавое желтое лицо с резкими чертами, некогда правильное и красивое, покрылось глубокими морщинами от презрительной улыбки тонких губ, в то время как ее длинная белоснежная рука двигалась взад и вперед по воздуху. – Ты бросила единственного ребенка на чужих руках для удовлетворения своей чувственности, сделала мужа посмешищем легкомысленного двора, когда он, имея право убить на месте свою преступную жену, кротко уговаривал ее вернуться домой к ребенку! Из боязни лишиться достойной награды за свой разврат, ты кокетливо удалилась от короля, который медлил почтить тебя внешними знаками своего высокого внимания! Ты забыла стыд и все сделала, чтобы опозорить фамилию Фуа и имя твоей матери, которая надеялась, что ты, по крайней мере, почувствуешь потребность в долгом и тяжелом покаянии. Но и это показалось лишним твоему извращенному уму!.. Ты обманула последнюю надежду твоей матери! Когда я прогнала тебя из твоего родительского дома и ты нашла себе убежище в здешнем аббатстве, у меня явилась уверенность, что ты, наконец, опомнишься и своим глубоким раскаянием выкажешь ту силу характера, которую я могла ожидать от моей дочери. Как жестоко ошиблась я! Помимо высокопоставленного у вас оказался второй любовник низшего разбора, еще более близкий вашему сердцу!.. Одним словом, то, что мне было бы совестно подумать о совершенно посторонних и самых развратных тварях, я должна говорить это о женщине, которую я в былые времена называла своей дочерью!.. Этот любовник следовал шаг за шагом за своей дамой с очевидным намерением продолжать с ней постыдную связь в доме ее матери! Но замок Фуа оказался закрытым для него; не приняло его и здешнее аббатство, и вот графиня Шатобриан решается на бегство из боязни пропустить рандеву. Он, со своей стороны, отыскивая развратницу, перелезает стены, врывается в окно святой обители в первую же ночь, когда почтенные отцы, тронутые мнимым раскаянием грешницы, решились дать ей приют у себя. Я сама, несчастная мать, которой почему-то послано такое жестокое испытание, застала его в этой комнате… Что можешь сказать ты в свое оправдание?.. Ты бледнеешь и дрожишь от моих слов!.. Но меня только радует это! Если бы мои слова напугали тебя до смерти, то я считала бы это только благодеянием для обеих нас и возблагодарила бы создателя за милостивое избавление!..

С этими словами графиня Фуа взяла за руку Химену и направилась к двери, в то время как ее дочь с раздирающим воплем упала на каменный пол. Не оглядываясь, вышла старая графиня из комнаты и, казалось, не заметила, что Химена оттолкнула ее руку и бросилась поднимать Франциску вместе с Марго.

Глава 8

Шабо де Брион узнал на следующее утро, что графиня Шатобриан опасно заболела и находится при смерти. Марго сообщила ему это известие с таким горьким плачем, что он не мог сомневаться в истине ее слов. Он понял из ее несвязного рассказа, что с Франциской сделалась нервная горячка и что с прошлой ночи самые ужасные фантазии мучат ее среди беспамятства, так что ей, вероятно, грозит смерть или сумасшествие. При этом Марго добавила, что Флорентин сильно возмущен бессердечием старой графини Фуа и что г-н де Брион чрезвычайно обяжет его, если пожалует немедленно в аббатство для переговоров о судьбе Франциски в случае ее выздоровления и о тех известиях, которые они должны послать королю.

Брион был так встревожен болезнью графини, что, забыв свою неприязнь, тотчас отправился к Флорентину, которому удалось довольно ловко оправдать свое поведение относительно Франциски. Он откровенно сознался молодому сеньору, что совершенно ложно представлял себе характер и положение графини Шатобриан, но теперь не считает более полезным и даже возможным, чтобы она вернулась к прежним отношениям и что, по его мнению, необходимо всеми средствами оградить несчастную женщину от притязаний мужа и матери. Если король после вероятной смерти королевы Клавдии выхлопочет развод графини с мужем, то это может благотворно подействовать на больную и ускорить ее выздоровление лучше всяких лекарств. Затем Флорентин незаметно завел речь о том, что Брион должен отрекомендовать его королю как самого надежного человека для такого щекотливого дела. Хотя он, как священник, выказал сначала некоторую строгость относительно молодой женщины, но, убедившись в ее безвыходном положении, готов употребить все усилия, чтобы освободить ее от семейных обязательств. Ввиду этого он обещал еженедельно извещать Бриона о состоянии больной и в случае ее выздоровления следовать во всем указаниям короля и молодого сеньора.

Шабо де Брион, благодаря своей неопытности, с радостью принял предложение священника и просил только, чтобы ему позволили взглянуть на графиню перед отъездом в Париж. Флорентин не особенно желал этого, но счел неудобным отказать молодому сеньору. Он отвел его в комнату больной, предварительно спросив на это разрешение у Марго, добровольно взявшей на себя роль сиделки. Роковое окно было завешено; в темном углу на постели лежала несчастная Франциска с лицом, искаженным от жара и судорог. Химена сидела у ее изголовья, а Марго с заплаканными глазами стояла у постели и боязливо вглядывалась в лицо Марты, не решаясь спросить ее, можно ли надеяться на выздоровление ее дорогой Франциски и какие существуют средства против горячки.

Свидание это произвело крайне тяжелое впечатление на Бриона. Хотя графиня лежала с открытыми глазами, но она ничего не узнавала и говорила только о короле, называя его «дорогим Франциском», «властелином ее сердца»…

В тот же день Брион отправился в Париж. В долине Ариеж поднималась метель, когда он приехал на высокий холм, с которого Батист и графиня смотрели на овраг и горы Фуа. С вершины Святого Спасителя падал зимний снег, покрывая белым саваном замок с башнями, аббатство и черневший внизу город.

Батист, проводив Бриона, остановил свою лошадь и еще раз оглянулся назад. Снег падал такими хлопьями, что он скоро потерял из виду молодого сеньора и его свиту. Мрачное зрелище зимней пустыни еще больше усилило тоску, наполнявшую сердце верного слуги; он повернул лошадь и поехал обратно в Фуа, чтобы поселиться в кузнице и ожидать, чем решится участь его госпожи.

В те времена во Франции не существовало почты, но между высокопоставленными и более или менее известными духовными лицами разных монашеских орденов было установлено регулярное сообщение, что давало им большой перевес над высшим французским дворянством. Хотя последнее считало своим долгом поддерживать деятельные сношения с провинцией, но это делалось только в исключительных и важных случаях, тогда как духовенство непрерывно сносилось со всем христианским миром через своих странствующих монахов, богомольцев и с помощью разных других правильно организованных средств сообщения. Таким образом, Флорентин имел постоянные известия из Блуа о Франциске, которые он систематически сообщал ее матери. Тем же способом извещал он теперь еженедельно Бриона о ходе болезни графини Шатобриан, о своих догадках и соображениях относительно ее нравственного состояния и устройства ее дальнейшей участи. Прислушиваясь в продолжение многих дней и ночей к бреду больной, Флорентин окончательно убедился, что Брион не опасен для него. Хотя он не имел поводов беспокоиться, что молодой сеньор что-либо скроет от короля, так как при настоящем стечении обстоятельств ревность не могла руководить его действиями, но, тем не менее, счел нужным найти еще другой путь к королю. Духовенство не доверяло Гильому Бюде, который заведовал преподаванием высших наук во Франции и не находился в прямой зависимости от духовных властей; но это и побуждало их поддерживать с ним связь, следуя мудрому правилу, что враг только тогда опасен, когда мы не знаем его и не имеем с ним никаких сношений. Таким образом, Бюде через посредство третьего лица получал довольно часто известия о графине Шатобриан, тем более что Флорентину было известно, насколько этот добродушный ученый пользовался доверием короля. Флорентин сознавал, что сделал непростительную глупость, заявив свои притязания на Франциску, и решил употребить все старания, чтобы снова заслужить ее доверие. В то время как несчастная жертва боролась между жизнью и смертью, он успел настолько подвинуть свое дело, что уже смело рассчитывал получить важное назначение в Париже. Весь вопрос заключался в том, чтобы снова водворить графиню Шатобриан при дворе и иметь на нее влияние в будущем. Флорентин и вся его клика не придавали особенного значения склонности молодой женщины к философским и религиозным вопросам, потому что надеялись наставить ее на истинный путь, если Флорентин сделается ее духовником в Париже. Они были уверены, что, действуя на короля через посредство умной и красивой женщины, им удастся склонить его на свою сторону и оградить от влияния герцогини Алансонской, которая открыто высказывала свое сочувствие реформации. Что же касается плана, по которому предполагалось возвести графиню Шатобриан в сан королевской супруги, то почтенные отцы не считали нужным поднимать его в данный момент, так как все зависело от того, насколько занимавшая их дама будет ревностно поддерживать католическую церковь. В то время как другие, распоряжались, таким образом, ее будущностью, графиня в течение двух месяцев лежала в горячке, исход которой был неизвестен, потому что сильные приступы болезни не раз заставляли опасаться за ее жизнь. Но против всякого ожидания больная стала мало-помалу оправляться благодаря своей молодости и здоровому организму. Когда солнце качало пригревать южную сторону аббатства и, высоко поднявшись на небе, озарило окрестные горы и луг под окном Франциски, она ожила душой и, придя в полное сознание, стала обращать внимание на окружавших ее лиц.

Вид Химены, которая неотлучно оставалась при ней, видимо раздражал ее. Не явилось ли у нее подозрение, что эта молчаливая девушка выдала старой графине Фуа тайну ее бегства и привела последнюю из замка? На это сама Франциска вряд ли могла дать определенный ответ, так как никто не в состоянии проследить тот процесс мысли, который совершается в человеке во время сна или продолжительной опасной болезни, когда, по-видимому, прекращается всякая духовная деятельность. Хотя у Франциски воспоминание прошлого возвращалось крайне медленно и урывками, но события последних дней перед ее болезнью возбудили в ней неожиданные симпатии и антипатии. Так, в ее душе не осталось следа прежнего отвращения к Флорентину и она выказывала самое нежное расположение к этому загадочному человеку. К матери Франциска относилась совершенно равнодушно, ни разу не спросила о ней, и когда говорили о графине Фуа в ее присутствии, то слушала так безучастно, как будто дело шло о совершенно посторонней особе. Что же касается короля, то она спросила без всякого стеснения, не приезжал ли он в аббатство во время ее болезни и чем выразил свое участие к ней?

Флорентин был в полном восхищении. Он ожидал, что ему придется потратить все свое красноречие, чтобы возбудить в графине Шатобриан ее прежнюю склонность к королю, особенно ввиду того, что чувственность, которая играет такую важную роль во всякой привязанности, должна была замолкнуть после такой долгой и продолжительной болезни. Но он с удивлением заметил во время их первых прогулок по лугу, освещенному солнцем в теплые мартовские дни, что страстное томление уже начинает овладевать прекрасным, хотя все еще слабым телом молодой женщины. Она производила на него впечатление невесты, которая, предвкушая радости любви, не считает нужным скрывать своих ощущений. Ему стоило большого труда справиться с собой. Хотя она ласково улыбалась, встречая его взгляд, он не мог приписать своему присутствию яркий румянец, вспыхивающий на ее щеках, блеск темных, большей частью опущенных глаз, полураскрытые губы, возраставшую полноту плеч и рук. Все это, как и прежде, не принадлежало ему; она расцветала на его глазах под влиянием склонности к другому человеку, наполнявшей безмятежной радостью ее наболевшее сердце.

Ввиду этого Флорентин держал себя крайне осторожно со своей молочной сестрой, так как опыт показал ему, что, дав волю своим чувствам, он может испортить все дело. Между тем Франциска становилась все решительнее, и ему скоро пришлось убеждать ее не торопиться и быть осмотрительнее в своих действиях. Она с пренебрежением отвечала на робкие замечания Химены, когда молодая девушка высказывала свое мнение относительно трудных обязанностей, связанных с высоким положением в свете. Для Франциски не существовало теперь никаких практических соображений и в своих планах она заходила гораздо дальше, нежели того хотел Флорентин. Благодаря этому, чем беззаботнее относилась она к своей будущности, тем осторожнее выражался священник в своих письмах в Париж. Он настоятельно требовал, чтобы ему объявили в точности, какого рода обязательство берет на себя король в том случае, если его предполагаемый брак с графиней Шатобриан встретит непреодолимые препятствия, и хотел, чтобы относительно этого была составлена формальная бумага за подписью короля и вручена ему для хранения в архиве аббатства Святой Женевьевы.

Она улыбалась, когда Флорентин намекал ей на Меры, предпринятые им для обеспечения ее будущности, и приводила его в смущение своим легким взглядом на жизнь, так что у него не хватало мужества разубеждать ее. Между тем он хорошо знал, как необходимо обеспечить будущность Франциски, из отзывов разных духовных лиц, которые писали ему из Парижа, что он должен во что бы то ни стало заключить письменное условие. По их словам, с каждым днем становилось все более и более очевидным, что легкомыслие и непостоянство составляют основные черты характера короля Франциска и что напрасно многие приписывали эти свойства его молодости. То же говорили лица, расположенные к королю, и, восхваляя его доброе сердце, добавляли, что нельзя положиться на его честное слово.

Такого рода переговоры продолжались до половины марта. Флорентин, предполагая, что дело достаточно выяснилось, послал верхового к Шабо де Бриону с определенными требованиями относительно будущности графини Шатобриан и с заявлением, что если требования эти будут выполнены, то король может немедленно приехать за своей невестой. Последнее было очень важно для Флорентина, потому что он не знал, долго ли останется Франциска в аббатстве, и ему было бы крайне неудобно удерживать ее вторично против воли. Тем не менее, он не хотел ни в каком случае отпустить ее одну в Париж, хотя был убежден, что это может случиться в самом непродолжительном времени, так как она ежедневно спрашивала его, скоро ли приедет король. Он знал, как ловкий делец, что неожиданный отъезд графини может дурно отозваться на его настоящем положении, представлявшем такие несомненные преимущества.

Флорентин не сомневался в искреннем посредничестве Бриона и рассчитал заранее, как поступит молодой сеньор под влиянием своей простодушной, романической любви, которая совпадала с его преданностью к королю и с утратой всякой надежды на взаимность графини Шатобриан. Таким образом, Флорентину не стоило особенного труда убедить Бриона в безграничной любви графини к королю и доказать ему, что, только способствуя этой привязанности, он может надеяться опять увидеть Франциску и заставить ее уважать его чувство к ней.

Шабо де Брион поступил так, как этого ожидал Флорентин. Он отправился ко двору в Фонтенбло без всякого определенного плана, и когда король стал настоятельно расспрашивать его о молодой графине, то он после некоторого колебания рассказал все, что ему было известно из писем Флорентина. Он говорил робко и с видимой неохотой и тем сильнее подействовал на короля, который, не имея повода подозревать своего любимца в каких-либо затаенных замыслах, не считал более нужным скрывать от него ту пламенную любовь, которую он чувствовал к Франциске.

Между тем в аббатстве дело быстро подходило к развязке, чему в значительной степени способствовали следующие два события, случайно совпавшие одно с другим. Гонец из Бретони привез письмо графине Шатобриан, а вслед за тем старая графиня Фуа в первый раз последовала порыву своего материнского чувства и отправилась в аббатство, чтобы повидаться с дочерью.

Было прекрасное весеннее утро. Солнце тепло светило сквозь легкие облака, покрывавшие небо; с горы Спасителя неслись каскадами горные ручьи. Графиня Франциска сидела у открытого окна в легком белом платье и задумчиво смотрела на луг, где несколько коз выщипывали первые побеги весенней травы.

В комнату вошла Марго и подала графине письмо следующего содержания:

«Отчаяние заставляет меня обратиться к вам, графиня. Вы одна в целой Франции можете помочь нам, и только ваше ходатайство будет иметь значение у короля. Мой отец, Жан де Пуатье, граф Сен-Валлье замешан в заговоре коннетабля Бурбона и осужден на смертную казнь жестокосердным канцлером Дюпра. Все просьбы моего мужа, родных и многих пэров королевства не могли поколебать железной воли короля. Смерть моего отца неизбежна! Вы можете себе представить те мучения, которые я испытываю в настоящую минуту! Ходатайство герцогини Алансонской также оказалось бесплодным. В целой Франции никто не может спасти графа Сен-Валлье, кроме вас, графиня, потому что вы одна пользуетесь расположением короля. Спасите нас! Господь благословит вас за ваше милосердие! Диана де Брезе».

Франциска тотчас же написала королю несколько слов, упрашивая его помиловать графа Сен-Валлье, и ответила Диане, что она может передать ее записку королю. Едва успела она запечатать оба письма и передать их Марго, чтобы она отнесла их посланному, как отворилась дверь и в комнату вошла графиня Фуа с Хименой.

Франциска в первую минуту была неприятно поражена появлением матери, которая была главной причиной ее болезни и ни разу не посетила ее в продолжение двух месяцев; но вслед за тем, под влиянием своего радостного настроения и остатка детской привязанности, она подошла к старой графине и, взяв ее за руку, сказала:

– Благодарю вас за ваше доброе желание помириться со мной!

Эти слова, сказанные от полноты души и вызванные гордым сознанием нравственного могущества над любимым человеком, сразу уничтожили хорошее расположение духа старой графини.

– Помириться с тобой! – воскликнула она с негодованием. – Мать не мирится, а прощает своего ребенка, когда считает его достаточно наказанным.

– Вам не за что прощать меня!

– Франциска!

– Не я, а вы виноваты предо мной! Ваше бессердечие было причиной моей болезни!

– Ты заболела от мучений твоей совести.

– Да, я действительно была смущена упреками, которые слышала с разных сторон. Но теперь моя совесть спокойна; не будем больше вспоминать о прошлом.

– Мне остается только благодарить Бога, если испытание, вынесенное тобою, послужило на пользу и ты вернешься к прежнему образу жизни. Я встретила внизу гонца, который говорит на скверном наречии, и тотчас же подумала, что он из замка Шатобриан. Очень рада, что ты решилась, наконец, просить прощения у твоего мужа и помириться с ним.

– Вы ошибаетесь! Я не в переписке с моим мужем и не имею никакого желания просить прощения у человека, который дурно обращался со мной, тем более что вовсе не люблю его…

– Франциска!..

– Это гонец из Нормандии, из замка сенешаля Врезе. Дочь графа Сен-Валлье просит моего заступничества у короля за своего отца, приговоренного к смертной казни.

– Ты не должна иметь никаких сношений с королем, даже письменных!

– Я просила его ради несчастной дочери даровать жизнь отцу.

– С чего ты взяла, что король послушает тебя?

– Я люблю его и знаю, что он любит меня.

– Как тебе не стыдно говорить это!.. Вот каково твое раскаяние!..

– Я не чувствую никакого раскаяния.

– Ты говоришь как помешанная! Неужели ты не понимаешь, что полное выздоровление возможно для тебя только в том случае, если ты забудешь о существовании Франциска Валуа и не позволишь ему произносить твое имя.

– Я вовсе не больна!

– Молчи! Ты рассуждаешь как маленький ребенок, и я, кстати, пришла сюда, чтобы заставить тебя опомниться. Я позволяю тебе сегодня же вернуться в замок и буду заботиться о тебе. Надеюсь, что ты еще не успела дать ответ посланному?

– Мои письма переданы ему еще до вашего прихода.

– Беги скорее вниз, Химена, и вытребуй их назад. Я сама напишу ответ.

– Этого никогда не будет! Письмо адресовано мне, и я никому не позволю отвечать на него.

– Торопись, Химена, может быть тебе удастся задержать посланца! Скажи ему, что графиня Шатобриан не имеет и не желает иметь никаких сношений с французским королем!..

– Это была бы совершенная ложь! Прошу вас остаться с нами, мадемуазель Инфантадо!

– Ты осмеливаешься называть ложью мои слова!

– Я уже сказала вам, что люблю короля и он любит меня!

– Я советовала бы тебе не говорить подобных вещей и еще с таким нахальным равнодушием! Неужели ты настолько потеряла всякий стыд, что уже не считаешь нужным скрывать свой позор? Со своей стороны я употреблю все усилия, чтобы в будущем твоя преступная склонность не могла поддерживаться близкими сношениями и разговорами…

– Я не считаю свои чувства преступными и больше не намерена скрывать их.

– Ты не считаешь себя преступной? Разве королева и граф Шатобриан умерли?

– Граф Шатобриан умер для меня. Мы не можем понять друг друга. Поговорим о чем-нибудь другом.

– Горе тебе, если ты в полном рассудке и я не могу иначе объяснить твои слова. Горе тебе, если…

Речь старой графини была прервана приходом дворецкого, который торжественно доложил, что в замок Фуа прибыло посольство от французского короля и просит дозволения представиться графине Фуа.

Старая графиня, предполагая, что это посольство послано к ней с целью переговоров, касающихся ее дочери, быстро направилась к двери. Ее бледное старческое лицо ожило от решимости спровадить королевское посольство таким способом, какого вероятно не ожидал Бонниве, прибывший во главе его. Но прежде чем она успела выйти в коридор, появился Флорентин с докладом, что посол короля Франциска просит графиню Шатобриан принять его.

– Ты должна ответить ему отказом! – воскликнула старая графиня, обращаясь к дочери. – Не понимаю, отец Флорентин, – добавила она, – как вы берете на себя подобные поручения, когда…

– Через какие-нибудь четверть часа я буду иметь честь явиться в замок и представить вам мои оправдания, графиня, – ответил Флорентин. – Позвольте дать вам добрый совет не поступать опрометчиво с королевским посольством. Я только что получил письмо от вашего сына Лотрека; он настоятельно просит вас принять дружелюбно посланных короля. Его величество в последние месяцы был необыкновенно милостив к вашему сыну, несмотря на то что по его вине лишился лучшего войска и прекрасной страны.

– Посоветуйте моему сыну Лотреку, пусть он впредь устраивает свои дела таким образом, чтобы не нуждался в милости короля. Надеюсь, отец Флорентин, что вы отдадите приказ никого не впускать сюда и немедленно придете в замок.

С этими словами старая графиня вышла в коридор, но, сойдя с лестницы, она с удивлением заметила, что слуги украшают внутренний двор аббатства как будто для значительного церковного празднества. Тяжелые ковры висели вдоль галерей и коридоров; пол был везде усеян зелеными ветками; главные ворота отворены настежь, от них через весь двор и по мраморным ступеням, ведущим в залу капитула аббатства, протянут был ковер. Когда старая графиня проходила мимо этой залы, то ей показалось, что она видит сквозь стеклянные двери дородную фигуру аббата в полном облачении, расхаживающего с каким-то господином в светской одежде, который показался ей незнакомым. Сердце графини Фуа сжалось от несвойственного ей чувства страха и сознания старости и бессилия против какого-то таинственного и неожиданного нападения. Она не могла дать себе ясного отчета в том, что именно угрожало ей, но она предчувствовала беду, хотя была слишком горда и поглощена своими мыслями, чтобы спросить у окружающих о причине таких торжественных приготовлений. Она знала, что в замке ей должны официально объявить об этом как владетельной графине, и тогда она успеет принять известные меры, если окажется нужным.

Флорентин также чувствовал себя неловко, потому что развязка наступила скорее, чем он ожидал этого. Он боялся протеста со стороны старой графини и не знал, насколько ему удастся уговорить ее и лишить возможности противодействовать его планам. Он торопился в замок и сообщил Франциске в коротких и бессвязных словах, что получена формальная бумага от короля и что она может, даже не читая ее, согласиться с теми условиями, которые изложены в ней, так как все пункты предварительно взвешены и обдуманы им. Франциска ничего не поняла из всего этого, кроме факта, что король желает видеть ее и что участь ее должна скоро решиться. Флорентину и в голову не приходило, что он должен присутствовать при передаче важной бумаги, обеспечивавшей будущность Франциски, и что в противном случае он может поставить на карту всю свою предусмотрительность и дорого доставшуюся победу. Он не принял в расчет тех великодушных порывов, на которые бывает способна любящая женщина, потому что судил о привязанности Франциски на основании собственного опыта: никто не любил его, таким образом, и его сердце было чуждо высокого и бескорыстного чувства.

Он поспешил в замок Фуа, где считал свое присутствие необходимым, и оставил Франциску в тот момент, когда вошел аббат, чтобы вести ее в залу, где ожидало ее посольство от короля.

Франциска, войдя в залу капитула, застала там несколько рыцарей из свиты короля и Шабо де Бриона, который видимо старался скрыть грусть, проглядывавшую в его глазах и выражении лица. Он так же почтительно поклонился ей, как и прежде, но в осанке его была заметна некоторая торжественность, сообразная тому важному поручению, которым удостоил его король. Брион обратился к графине Шатобриан с длинной речью от имени короля, в которой точно придерживался данной ему подробной инструкции, представлявшей нечто среднее между сватовством и лестным приглашением приехать к королевскому двору. Он кончил свою речь заявлением, что «король в доказательство своей любви хочет оказать графине Шатобриан тот почет, который предписывает ему его сердце и ее высокие достоинства, так как она самая красивая и даровитая женщина в целом королевстве».

– Этот документ, – добавил Брион, подавая ей бумагу, – может обеспечить вашу будущность, графиня, в случае если явятся какие-либо неожиданные препятствия для вашего брака с королем со стороны церкви или в виде государственных соображений.

Франциска раскрыла бумагу и начала читать. Густая краска покрыла ее щеки; едва прочитав половину, она подняла голову и воскликнула:

– Кто сочинил эту бумагу?

– Ваши лучшие друзья! – поспешил ответить аббат, который, заметив неудовольствие на лице графини, объяснил его по-своему. – Вы можете быть уверены, что здесь приняты во внимание все превратности земного существования и высочайшей милости и обдумано все, что может послужить в вашу пользу.

– В таком случае мне остается только пожалеть, что мои лучшие друзья так странно позаботились обо мне! Но благодаря Богу у меня есть друг, который лучше всех понимает меня, – это король! Я не желаю заключать с ним никакого контракта и считаю заботы моих остальных друзей совершенно излишними. Они упустили из виду одно обстоятельство, которое связывает людей прочнее всех контрактов: я люблю короля!

С этими словами графиня Шатобриан взяла бумагу, и прежде чем аббат при своем тугом соображении успел догадаться об ее намерении и схватить за руку, она разорвала пергамент на несколько кусков.

В эту решительную минуту внимание присутствующих было привлечено внезапным звоном всех колоколов аббатства и звуками труб, которые раздались под сводами главных ворот, видневшихся из открытых дверей капитульской залы.

Взоры всех невольно обратились к воротам. На двор въехала толпа королевских телохранителей; они были на высоких лошадях и трубили в трубы. За ними следовали герольды в небесно-голубых туниках, украшенных золотыми лилиями. За герольдами появилась величественная фигура короля Франциска на вороном коке, в сопровождении такого множества рыцарей, что двор, переполненный до самого крыльца всадниками, не мог более вмещать их. Одновременно с этим из внутренних дверей капитульской залы появились прелаты в богатых лиловых одеяниях и заняли места в зале.

Но Франциска не обратила никакого внимания на то, что делалось в зале; с возрастающим вниманием смотрела она на герольдов и вздрогнула от радости, когда всадники выстроились по обеим сторонам двора и в воротах показалась фигура короля.

– Вот он! Мой король Франциск! – громко воскликнула она и поспешно бросилась к стеклянной двери, выходившей на крыльцо; но король, увидев ее, соскочил с коня и взбежал на лестницу. Она на минуту остановилась, изнемогая от счастья, затем протянула ему обе руки и, встретившись с ним на площадке лестницы, упала в его объятия при радостных криках многочисленной свиты короля и неумолкаемом звоне колоколов. Ворон Жак, неподвижно сидевший на арке первого этажа, встрепенулся от внезапного шума и начал кружиться над влюбленной парой со своим обычным криком: «Франциск! Франциск!»

Король взял под руку графиню Шатобриан и ввел ее в залу, где аббат встретил их с явным намерением сказать им речь. Король остановил его жестом руки, который можно было понять двояким способом: что он не желает никаких формальностей или просит оратора повременить, пока не умолкнет звон колоколов. Сконфуженный аббат отошел в сторону, но тут, к ужасу своему, заметил, что король наступил на разорванные куски пергамента, лежавшие на полу, и поспешно забежал вперед в надежде, что успеет подобрать их, пока король Франциск раскланивается с собравшимися прелатами и отвечает на их приветствия. Это не удалось ему, потому что король заметил его и, наклонившись в его сторону, спросил с живостью, что он ищет по полу. Но прежде нежели аббат собрался с духом и придумал свой ответ, в залу вбежал Бонниве с раскрасневшимся лицом и что-то сообщил вполголоса королю. Франциска расслышала только последние слова: не теряйте ни минуты; вот ведут иноходца…

Это был иноходец, приготовленный для графини Шатобриан. Король поспешно вышел из залы со своей дамой, но едва успел он посадить ее на лошадь и накинуть на нее легкий пурпуровый плащ, лежавший на седле, как в воротах появилась старая графиня Фуа. Она шла торопливым шагом по ковру, разостланному на дворе аббатства, и приблизилась к крыльцу в тот момент, когда король садился на коня.

– Остановись, Франциск Валуа! – воскликнула старая графиня, войдя на крыльцо и протянув к нему свою худощавую руку с таким жестом, как будто хотела схватить его и приковать к месту. – Я мать этой женщины! Ты ответишь мне…

Бонниве, предвидевший эту сцену, отдал приказ королевским трубачам наигрывать один мотив за другим, чтобы не слышно было ни одного слова на дворе аббатства. Трубачи буквально исполнили приказ услужливого адмирала; старая графиня напрасно возвышала голос; никто не мог расслышать того, что она говорила, но стоявшие у крыльца видели, как шевелились ее губы, и догадывались по выражению лица, что она произносила проклятие своей дочери и королю, которые, не обращая на нее никакого внимания, выехали из аббатства.

Глава 9

Летом 1524 года сильная гроза с утра обвила замок Шатобриан как бы черной мантией. Все ниже и ниже опускались тяжелые тучи и к вечеру наступила темнота, которая производила более подавляющее впечатление, чем непроницаемый мрак ночи. Гром гремел беспрерывно; одиночные сильные удары, сопровождаемые яркими молниями, предвещали приближение бури, которая должна была разразиться тем сильнее, что в течение целого дня не выпало ни одной капли дождя.

Граф Шатобриан сидел в старой башне, которая была соединена с новым замком висячей галереей. Эта галерея вела на средний этаж башни, состоящий из одной залы, и служила единственным выходом. В былые времена дверь была устроена с противоположной стороны и выходила на небольшую лестницу, ведущую к разным зданиям, примыкавшим к башне. Но с постройкой нового замка все эти здания были заброшены, за исключением конюшен, и дверь замурована наглухо. Башня состояла из трех этажей, соединенных внутри потаенными лестницами, которые в случае надобности закрывались подъемными люками. Нижний этаж, возвышавшийся всего на десять локтей над поверхностью реки Шер, омывавшей башню с восточной и северной стороны, имел наиболее мрачный вид благодаря маленьким окнам, в которых были вделаны железные решетки. Граф Шатобриан устроил здесь свою спальню, с тех пор как жена покинула его, потому что новый красивый замок окончательно опротивел ему. Зала среднего этажа служила для него приемной комнатой, и здесь он проводил большую часть дня. На верхнем этаже он поместил свою маленькую дочь с Луизон, которая вернулась в замок, когда графиня уехала с Батистом в Пиренеи. Граф держал Констанцию при себе, потому что искренне любил ее и мучился постоянным опасением, что графиня, которая уже не раз требовала к себе ребенка, похитит его тем или другим способом. Луизон получила особенную цену в глазах сурового владельца земли своим возвращением из Блуа и мнением, которое она выразила о своей госпоже. Ему и в голову не приходило, что Луизон несравненно более привязана к графине, нежели к нему, и осуждает ее поступок только с целью заслужить его доверие. Хотя он не знал этого и не подозревал, что она намерена воспользоваться первым удобным случаем, чтобы отвезти ребенка к матери, но, тем не менее, никогда не отпускал с нею Констанции без провожатого. Если граф отправлялся куда-нибудь один, то запирал за собой дверь, выходившую в галерею, и только в том случае отдавал ключ слуге, если уезжал на долгое время. В первые месяцы он совсем не выходил из башни, потому что не доверял никому из слуг после измены Батиста. Но когда Батист, присоединившись к королевскому поезду, проводил графиню в Фонтенбло и с опасностью для жизни вернулся в замок Шатобриан, чтобы заодно с Луизон действовать в пользу их общей госпожи, то граф приписал это привязанности Батиста к нему и несколько успокоился относительно своих слуг. Если ему случалось отлучаться на ночь из дому, он доверял ключ от башни старому слуге Жилловеру, предки которого служили графам Шатобриан с незапамятных времен.

Бедный граф! Простая, ограниченная женщина, вероятно, доставила бы ему все то супружеское счастье, которого так жаждало его сердце. Нравственные преимущества Франциски оказались совершенно лишними для него и не только разрушили его супружеские отношения, но лишили его возможности пользоваться благоприятными условиями обеспеченной жизни. Он не считал возможным, чтобы Батист возвратился в замок с опасностью для жизни по какому-либо другому поводу, кроме добросовестного сознания своего долга. Благодаря этому он почти поверил рассказу бретонца, будто бы тот счел своей обязанностью не оставлять графиню Шатобриан на чужбине, тем более что она сказала ему, что граф приказал это. Только в Фонтенбло в нем проснулось недоверие, потому что там он услышал в первый раз, что графиня не хочет более носить имя своего мужа, и тогда он решил во что бы то ни стало вернуться домой и спросить господина: что ему делать? Граф не имел повода сомневаться в истине этого рассказа, потому что всегда считал Батиста порядочным малым и вдобавок простоватым и неспособным на хитрости. Он приказал по обыкновению наказать бретонца плетьми, как наказывал его в былое время за разные незначительные провинности, но, тем не менее, его прежняя вера в преданность товарища молодости была отчасти утрачена. Он смутно чувствовал, что почва все более и более колеблется под ногами, и, не видя исхода из своего тяжелого положения, со дня на день становился угрюмее и раздражительнее.

Во время грозы граф сидел в своей комнате на среднем этаже замка и гладил правой рукой кудрявую головку своей дочери, которая качалась на его коленях и все ближе прижималась к нему, по мере того, как погружалась во мрак огромная пустая зала, со стен которой смотрели наподобие привидений вытянутые во весь рост портреты предков графа Шатобриана самой грубой работы. Но всех страшнее при фантастическом грозовом освещении казался маленькой Констанции родоначальник дома, портрет которого висел против стула графа Шатобриана. Его черные колесообразные глаза, глядевшие с высоты, приводили в ужас пятилетнюю девочку и заставляли усиленно биться ее сердце.

Граф Шатобриан напрасно старался сосредоточить все свое внимание на ребенке; мысли его видимо были заняты другим. Он чувствовал себя глубоко несчастным; но кто мог сказать, что больше всего угнетало его! Остаток ли той своеобразной привязанности, которую он все еще питал к своей красивой жене и которую та оттолкнула с презрением? Оскорбленная ли мужская гордость, болезненно действующая на человека при открытой измене со стороны любимой женщины, или гордость дворянина, который видит свою честь отданною на произвол людского злословия? Если все это по временам одинаково мучило его, то в настоящую минуту чувство глубокой тоски пересилило все другие ощущения. Его печальные глаза выражали одно желание: все простить жене, опять принять ее в свой дом и доставить ей более спокойную и радостную жизнь, чем та, какую она испытала до своего отъезда из замка Шатобриан.

Размышления графа были прерваны приходом Жилловера, старого седого слуги, который, отворив настежь дверь, ввел какого-то незнакомца.

В комнате было так темно, что граф только по тону голоса и поклону мог узнать своего друга сенешаля Нормандии.

– Знаете ли вы, что делается в свете? – спросил приезжий, дружески поздоровавшись с хозяином дома.

– Ничего не знаю, вот уже полгода, – ответил граф. – В последние три месяца меня мучит тоска без всякой определенной причины; все время я просидел в этой комнате и не видел никого из наших дворян, которые могли бы сообщить мне о том, что творится на свете. К тому же всякие вести поздно доходят до нашей уединенной Бретони. Расскажите мне, если у вас есть какие-нибудь утешительные новости, а дурное скройте от меня; я теперь сделался таким же чувствительным, как женщина, и не переношу неприятных впечатлений.

– Что могу я рассказать вам утешительного, мой товарищ по несчастью!

– Товарищ по несчастью! Что это значит? Разве Диана де Брезе…

– Ну, об этом мы поговорим в другое время.

– Что ваш тесть, выпущен на свободу или умер?

– Ни то, ни другое!.. Сообщу вам прежде более крупные новости. Счастье положительно изменило Франции. Впрочем, я могу порадовать вас известием, что вся вина нового поражения французских войск падает на нашего общего приятеля Бонниве; он загладил ошибку Лотрека еще большим промахом. Король – да просветит его Господь относительно выбора любимцев! – этой же весной назначил Бонниве главнокомандующим вновь организованной итальянской армии, и наш приятель потерял это войско как школьник. Он погубил цвет французского рыцарства близ Сезии не в открытой битве, а в позорных отступлениях.

– Неужели Баярд?

– Баярд, рыцарь без страха и упрека, умер. Удерживая некоторое время врага, стремительно бросившегося через реку, и защищаясь как лев, он упал, пораженный каменной пулей. «Кончено, я умираю!» – воскликнул он и, поцеловав крест на своей шпаге, велел посадить себя под дерево лицом к неприятелю, чтобы тот не мог видеть его спины даже у мертвого. В это время коннетабль Бурбон, преследуя Бонниве в надежде захватить его в плен, приблизился к дереву. «Как мне жаль, господин Баярд, – сказал он, – что я вижу вас в таком положении! Вы служили образцом для нашего рыцарства!» – «Меня жалеть нечего! – возразил Баярд. – Я умираю с честью; вы скорее можете возбудить к себе сожаление, потому что изменили данной присяге и сражаетесь против вашего короля и отечества». Так умер Баярд, оплакиваемый врагами Франции, которые не менее нас любили и уважали его за безупречную добродетель.

– В нашей стране скоро исчезнет всякая доблесть!

– Вся Франция погрузилась в глубокую печаль, когда привезли тело Баярда из-за Альп на его родину Дофине, – продолжал Брезе. – На целый месяц были прекращены всякие игры и увеселения. Все убеждены, что эта смерть приведет Францию к новым невзгодам.

– Эта смерть служит предвестником, что наступил конец рыцарству; каприз короля восторжествует окончательно над обычаем и законом; разные выскочки, обязанные своим возвышением королевской милости, распоряжаются сеньорами страны. Вы еще толковали мне о великой будущности, ожидающей Францию! Все это кукольная комедия, которая не может долго продолжаться! Разве выйдет что-либо порядочное из Франции, пока ею управляют авантюристы?

– К сожалению, вы, кажется, правы. Бурбон соединился с испанскими и итальянскими войсками, прошел через горы в Прованс и идет прямой дорогой на Лион. Говорят, что все сеньоры Бурбоне, Оверна, Фореза, даже Лангедока и большинство дворян в остальных провинциях намерены примкнуть к нему и свергнуть короля, у которого Бонниве погубил последнее войско. Таким образом, план, наскоро составленный Бурбоном, осуществится в самом непродолжительном времени и Франция будет разделена между Англией, Испанией и коннетаблем. Нормандия и Бретонь, вероятно, достанутся англичанам.

– И вы находите эти известия неутешительными! – воскликнул Шатобриан, вскочив с места.

– Нет, они вовсе не радуют меня…

– Я буду благословлять тот день, когда Валуа получит должное возмездие.

– Может быть, я сам в непродолжительном времени буду не менее вас желать мести, тем не менее…

– Вероятно Диана де Брезе?..

– Она по примеру графини Франциски Шатобриан отправилась в Фонтенбло против моей воли.

– Значит вы так же одурачены, как и я? Диана де Брезе поможет мне соединиться с моей женой; а там явится еще какая-нибудь красавица и заставит вашу жену вернуться в Нормандию, потому что, на счастье сеньоров, французский султан не отличается постоянством.

– Я уверен, что вы преувеличиваете! Диана хочет только освободить отца, который все еще томится в Луврской башне, ожидая смерти со дня на день. Ходатайство графини Шатобриан только отдалило казнь, но о полном помиловании нет и речи.

– Мудрый Валуа ловко распоряжается своими милостями! Он медлит с помилованием графа Сен-Валлье в надежде получить добавочную плату от прекрасной Дианы!

– Чтобы воспрепятствовать этому, я сам думаю отправиться ко двору и хотел предложить вам ехать со мной.

– Вы предлагаете мне ехать в Фонтенбло?

– Выслушайте меня до конца. Помимо нападения со стороны Бурбона, мы должны иметь в виду и другие обстоятельства. Королева Клавдия уже не будет служить помехой для короля.

– Неужели она умерла?

– Она все равно что мертвая, потому что ждут ее смерти с часу на час. Предстоящая борьба имеет решающее значение для короля: он сам должен будет выступить против коннетабля; поэтому вы можете себе представить, как усердствуют мнимые друзья графини: Бюде, Флорентин и вся их клика. Они советуют, между прочим, королю признать графиню регентшей государства в его отсутствие, потому что трудно выхлопотать развод, пока папа в союзе с Испанией. Они думают этим способом подготовить общественное мнение к событию, которое должно совершиться по прошествии траурного года, так как к тому времени будут, вероятно, устранены все препятствия к разводу. Вы видите, что после смерти королевы все будет поставлено на карту и что нужно теперь же приняться за дело, если вы не хотите навсегда отказаться от вашей жены. Но мне кажется, судя по вашему характеру, что вы скорее желали бы видеть ее кающейся графиней, нежели французской королевой.

– Вы совершенно правы, Брезе. К стыду моему, я должен сознаться, что несмотря на то, что она обесчестила мое имя, я все еще люблю ее; и мое сердце настолько слабо, что оно не может отказаться от надежды на семейное счастье, хотя бы самое жалкое. Я знаю, что мне не следовало бы говорить этого.

– Жена нужна сеньору, чтобы поддержать честь его дома; но мы не может идти против судьбы…

– Нет, Брезе, судьба тут ничего не значит. Если со мной случилось несчастье, то я властен, по крайней мере, распорядиться своей будущностью! Я решил и дал себе клятву и повторяю ее перед портретами моих предков: если моя жена еще раз отвергнет мою руку и не вернется домой, то я предам ее суду, как это делали в старину бретонцы с неверными женами, а затем прикажу моим слугам умертвить ее. Да поможет мне Господь исполнить это!..

При последних словах графа Шатобриана над замком разразился такой сильный удар грома, что все задрожало в комнате. Маленькая Констанция с криком бросилась к отцу, который сам побледнел как смерть, потому что портрет его старейшего предка, освещенный яркой молнией, зашевелился на стене и с треском упал на пол.

В этот момент в комнату вошел Жилловер с факелом в руке и ввел Батиста!

Последний подошел к графу и подал ему письмо со словами:

– Не моя вина, граф, если ваша супруга велела втайне передать мне это письмо…

Граф поспешно распечатал письмо, не обращая внимания на печать.

Письмо заключало в себе известие о смерти старой графини Фуа и приказ Батисту привести во что бы то ни стало маленькую Констанцию в замок Фуа, где он должен был передать ее на попечение Марго.

Вряд ли кто взялся бы написать историю безмятежной любви! Что можем мы сказать о первых месяцах, проведенных королем и Франциской в Фонтенбло! Король обладал в высшей степени счастливой способностью предаваться всецело поглощавшему его интересу и забывал ради него остальной мир. Он не задавался мыслью о том, что скоро наступит конец и этой любви, хотя по опыту знал, как непрочны все его даже самые сильные привязанности. Он не думал об этом, потому что чувствовал в себе достаточно энергии, чтобы создать себе новое жизненное наслаждение взамен утраченного. Что касается графини Шатобриан, то она была из тех исключительных натур, для которых не существует мимолетной любви и которые, отдавшись однажды любимому человеку, отдаются ему навсегда и не признают иных пределов своей любви, кроме смерти. Чем труднее была для Франциски борьба с долгом и нравственными понятиями, тем легче овладела ею страсть, когда она потеряла веру в прежние убеждения. Чувственность, возбужденная объятиями Флорентина, заговорила в ней с неудержимой силой при выздоровлении от продолжительной нервной болезни.

Она спокойно поселилась в Фонтенбло, куда привез ее король, и, не считая нужным скрывать свою связь, сделалась его неразлучной подругой. В ее обращении с окружающими не было и тени прежней застенчивости и нерешительности; по своим теперешним понятиям, она совершенно законным образом приобрела власть и высокое положение в свете, потому что они достались ей по праву любви.

Герцогиня Ангулемская, мать короля, с неудовольствием заметила резкую перемену в обращении молодой женщины и при всяком удобным случае называла ее высокомерной тварью и хитрой змеей, которая в Блуа кокетничала кротостью и невинностью, а теперь разыгрывает роль настоящей королевы. Даже Дюпра в первые месяцы был в нерешительности: не примкнуть ли ему к восходящему светилу и изменить герцогине Луизе, которая в это время потеряла всякое влияние при дворе. Но скоро у Дюпра явились личные поводы к недоброжелательству относительно графини Шатобриан, потому что родные Семблансэ обратились к ней с просьбой о ходатайстве и она обещала им свою помощь, равно как и Диане Брезе, которая умоляла ее в своих письмах заступиться за несчастного графа Сен-Валлье. Дюпра не понимал смелой логики любви и, будучи убежден, что уверенность графини происходит от каких-то таинственных, неизвестных ему причин, не решался открыто сопротивляться ей. Он не отговаривал короля, когда тот приказал облегчить участь Семблансэ и Сен-Валлье, и даже в угоду графине Шатобриан согласился, чтобы суд над этими лицами был отложен на некоторое время. Из-за этого неприязнь герцогини Ангулемской к Франциске дошла до непримиримой вражды, потому что с потерей дружбы Дюпра она лишалась главной опоры, а помилование Семблансэ неизбежно повело бы к обнаружению ее наглого обмана.

Герцогиня скоро догадалась о причине колебаний Дюпра и употребила все старания, чтобы убедить его, что самоуверенность графини не что иное, как недостаток опытности и бесстыдство, свойственное всем выскочкам. Она красноречиво доказывала Дюпра, что король, которому грозила опасность со стороны Испании, Германии и Англии, не мог быть настолько опрометчив, чтобы при новой женитьбе отказаться от всяких политических преимуществ и вступить в брак с незначительной бретонской графиней, которую он может иметь при себе помимо супружеских обязательств.

– Разве мой сын, – добавила она, – станет придерживаться мещанских нравов и забудет когда-нибудь о своем высоком положении и возможности менять женщин сколько ему вздумается? Кажется, до сих пор его нельзя было упрекнуть в постоянстве. Советую вам, Дюпра, теперь же сделать выбор между мной и этой тварью; в случае малейшей медленности с вашей стороны мне будет нетрудно уничтожить вас. Я могу смело признаться в моих прегрешениях: король поневоле простит матери, но при этом неизбежно обнаружатся некоторые из ваших деяний и вам нелегко будет оправдать себя, потому что король ненавидит вас.

Эти доводы окончательно убедили Дюпра, и он решил перейти на сторону герцогини. Таким образом, не прошло и двух месяцев после водворения Франциски в Фонтенбло, как уже враги ее трудились всеми силами над ее свержением. К числу их принадлежал и Бонниве, который отправился в итальянский поход в качестве главнокомандующего. Герцогиня могла смело рассчитывать на его помощь. Легкомысленный и равнодушный, он не способен был ни на какую серьезную привязанность и не принимал в соображение, что красивая графиня еще недавно нравилась ему. Это обстоятельство, напротив того, еще больше усиливало его неприязнь к ней, потому что при своем тщеславии он не мог примириться с мысль, что женщина, которую он вывел в свет и за которой ухаживал, была постоянно равнодушна к нему и даже обходилась с ним свысока. Он охотно взялся исполнить поручение герцогини найти новую любовницу королю, тем более что это вполне подходило к его роли фаворита. Если бы король Франциск отличался постоянством в своих привязанностях, то это было бы крайне невыгодно для Бонниве. Чем изменчивее было расположение духа властелина и разнообразнее его желания, тем больше представлялось случаев для слуги выказать свое усердие и тем значительнее становилась ожидавшая его награда. Если французское дворянство имело повод сомневаться в предводительских способностях Бонниве, то герцогиня нисколько не ошиблась, поручив ему отыскать в Италии красавицу, способную прельстить сердце короля.

Относительно Бриона герцогиня держалась совсем иного способа действий.

Она скоро заметила его склонность к Франциске, и ей не стоило особенного труда еще больше воспламенить эту любовь и довести влюбленного юношу до какой-нибудь выходки, которая поставила бы в неловкое положение графиню и возбудила ревность короля. Но герцогиня Луиза была слишком опытна и, зная, что ревность поддерживает любовь, употребила все свое влияние на сына, чтобы Брион был послан в Италию.

Таким образом, Франциска в лице Бриона лишилась не только защитника и друга, но и человека, который искренне восхищался ею.

Последнее было особенно важно для герцогини, которая, изучив до тонкости характер своего сына, знала, что он переставал дорожить вещью, когда видел, что другие не придают ей никакой цены. Король был слишком увлечен Франциской, чтобы можно было рассчитывать на очень скорое охлаждение, но герцогиня приняла меры, чтобы всякий раз, когда речь заходила о преимуществах молодой графини, ее сын встречал ту принужденную похвалу, которая лучше всего доказывает властелину, что с ним соглашаются только из желания угодить ему. Пылкие художественные натуры не могут обойтись без одобрения окружающих лиц; это одобрение составляет для них необходимый элемент при всяком наслаждении. Их привязанность слабеет, когда никто не завидует ей, и улетучивается все более и более по мере того, как для них становится очевидным, что другие не разделяют их вкуса.

Герцогиня употребила все усилия, чтобы настроить придворных в этом тоне, что удалось ей в большей или меньшей степени. Но всего труднее ей было справиться с Маргаритой, которая была искренне привязана к графине Шатобриан и ценила ее достоинства. После нескольких неудачных попыток герцогиня Ангулемская пришла к убеждению, что она не достигнет цели этим способом и что нужно выбрать окольный путь, чтобы заставить короля усомниться в непреложности мнений Маргариты, которым он придавал большое значение. Ввиду этого герцогиня заговорила с сыном о дурном влиянии еретических принципов на Маргариту, которая все более и более заражается мещанской добродетелью и потому только поддерживает дружбу с графиней Шатобриан, потерявшей для нее всякий интерес, что сама способствовала ее сближению с королем.

– Маргарита не раз говорила мне, – добавила герцогиня, – что она считает себя виноватой в том, что Франциска пожертвовала семейным счастьем. Благодаря этому твоя сестра поставила себе в обязанность заботиться о молодой женщине.

Этот разговор произвел крайне неприятное впечатление на Франциска. Он не придавал вообще никакого значения оказанным ему услугам, а тут ему напоминали, что он должен чувствовать благодарность за любовь. С другой стороны, его тяготила мысль, что Франциска будет в безвыходном положении, если он бросит ее, так как ее участь вполне зависит от него.

«Она должна из эгоизма любить меня!» – думал он с глубоким отвращением. Так утопающий хватается за всякий обрубок дерева, чтобы удержаться на поверхности воды.

Не довольствуясь этими приготовлениями, герцогиня стала выискивать средства, чтобы лишить Франциску ее двух главных защитников – Бюде и красавца Флорентина, который вскоре после отъезда графини Шатобриан из Фуа получил ожидаемое назначение и явился в Париж богатым прелатом.

Герцогиня знала, что ей не удастся восстановить Бюде против Франциски, потому что злословие не могло подействовать на этого простого и честного человека. Она решила воспользоваться его совестливостью и употребить ее орудием гибели ненавистной для нее женщины. Если ей удастся побудить канцлера постоянно напоминать королю о данном ему обещании жениться на Франциске, то это было бы самым верным средством, чтобы король начал тяготиться не только своим обещанием, но и самой Франциской. При этом герцогине казалось необходимым возбудить каким-нибудь способом недоверие Бюде к Флорентину, духовнику Франциски, чтобы канцлер в свою очередь счел нужным предостеречь свою протеже от подозрительного человека. Посеяв, таким образом, раздор между друзьями Франциски, герцогиня Луиза могла ожидать, что они будут давать противоречивые советы молодой женщине и окончательно собьют ее с толку.

Что же касается Флорентина, то он, как приверженец господствующей церкви, был естественным противником канцлера, который выказывал явную склонность к ереси. Оставалось только усилить это соперничество и склонить на свою сторону Флорентина, доставить ему более высокое положение в свете. Герцогиня была убеждена, что когда Флорентин узнает, кто покровительствует ему и от кого зависит его дальнейшее повышение, то, не задумываясь, изменит Франциске. «Если он умен, – рассуждала про себя герцогиня, – а в этом, кажется, не может быть никакого сомнения, то он поймет, чья дружба для него дороже: любовницы ли короля с ее временным влиянием или матери короля, пользующейся прочным могуществом!» При этом, разумеется, красота Флорентина играла не последнюю роль в желании герцогини Луизы заслужить расположение молодого прелата.

Таким образом, пока Франциска безмятежно наслаждалась счастьем, со всех сторон были протянуты сети, которые должны были опутать ее и лишить любви короля. Но так как на это требовалось время и герцогиня Ангулемская получила положительное удостоверение от врачей о близкой смерти королевы Клавдии, то нужно было решиться на другие, более действенные меры, чтобы помешать королю принять на себя какое-либо преждевременное обязательство относительно графини. Вместе с тем герцогиня для своей личной безопасности должна была ускорить суд над Семблансэ. Если он будет отложен до смерти королевы, то дело могло быть окончательно проиграно в тот момент, когда король освободится от единственного внешнего препятствия к браку с графиней Шатобриан, которая уже встала на сторону Семблансэ. Герцогиня Ангулемская немедленно отправила Дюпра в Париж и потребовала в виде формального доказательства его преданности к ней, чтобы по истечении трех дней смертный приговор Семблансэ был в ее руках, так как она хотела лично представить его королю.

Затем она отправила гонца в Нормандию с письмом к Диане де Брезе, которой она восхищалась прошлым летом в Блуа, между тем как ее сын в это время никого не замечал, кроме Франциски. Герцогиня распространилась в письме, насколько она сочувствует несчастной участи графа Сен-Валлье, и выразила сожаление, что Диана обратилась с просьбой о ходатайстве к графине Шатобриан. По ее мнению, это было совершенно бесполезно, потому что графиня не помнит себя от счастья и вряд ли отнеслась с должным вниманием к этому делу. Диана поступит всего благоразумнее, если приедет в Фонтенбло, не сообщая об этом мужу; тогда герцогиня, выбрав удобную минуту, доставит ей аудиенцию у короля и выхлопочет помилование ее отца.

Граф Сен-Валлье не имел в глазах герцогини особенного значения, потому что не мог вредить ее интересам. Она готова была хлопотать о его помиловании, лишь бы главная цель была достигнута и красота Дианы произвела ожидаемое впечатление на короля.

Что могла противопоставить Франциска против всего этого, кроме своей безграничной любви и нравственных качеств? Не подлежит сомнению, что это самые могущественные орудия в руках женщины, когда она имеет дело с правильно организованной натурой. Но Франциск даже в любви подчинялся только капризам своей фантазии. Ему нравилось быть любимым, как и всякому другому человеку, но он был избалованный король и слишком приучил себя к неблагодарности, чтобы любовь Франциски могла произвести на него особенно сильное впечатление. Что же касается влияния, которое она могла оказать на него своими нравственными качествами, то и с этой стороны она была бессильна. По своему простодушию она не заметила намерения герцогини уронить ее во мнении короля и не приняла против этого никаких мер. Если она была расстроена и озабочена будущностью, то не встречала никакого участия со стороны своего возлюбленного, потому что он видел в этом неуместную заботливость о собственном счастье. Он требовал от нее полного бескорыстия, или вернее сказать, безличности и считал нарушением своих иллюзий, что избранная им женщина могла интересоваться чем-либо помимо него или имеет притязание на сочувствие или помощь с его стороны.

Из этого не следует, что король Франциск не был способен оказать какое-либо внимание предмету своей любви; напротив, подражая во всем средневековому рыцарству, он отличался крайней любезностью. Но он хотел, чтобы и в этом инициатива исключительно принадлежала ему, и глубоко возмущался, если на него заявляли какие-либо притязания; по воле своей фантазии он с удовольствием отдал бы корону, но приходил в дурное расположение духа, если должен был взять на себя малейшее нравственное обязательство.

Франциска представляла с ним полную противоположность. Жертвуя собой, будущностью, всем, что было в ее власти, она отказалась от личных желаний и помыслов и всей душой отдалась любимому человеку. Но эта поэтическая, беззаветная любовь могла только на время увлечь короля, и можно было заранее предвидеть, что скоро наступит время, когда он начнет тяготиться ею. Другим ближайшим поводом к охлаждению должно было послужить прямодушие Франциски, которая была слишком честна, чтобы скрывать что-либо от своего возлюбленного или выжидать удобного момента для откровенного разговора.

В один из теплых летних вечеров в конце июня король сообщил графине Шатобриан, что он на следующее утро едет в Париж и ему будет очень приятно, если она поедет с ним. Ввиду стоявшей в это время жары предполагалось совершить путешествие водой, по Сене.

– Ты должна развеселить меня, Франциска! – добавил король. – Со всех сторон я получаю неблагоприятные известия; но и помимо этого путешествие в Париж тяготит меня. Ожидают скорой смерти королевы Клавдии, и на мне лежит неприятная обязанность еще раз увидеть несчастное существо, которое я высоко уважаю. Люди совершенно правы, требуя от меня этой формальности, и если я не исполню ее, то это может повредить мне в общественном мнении. Но я, тем не менее, с ужасом думаю об этом, потому что после долгой болезни осталась лишь тень женщины, которой я поклонялся в былые времена. Постараюсь сократить свой визит, насколько возможно, а затем мы отправимся с тобой верхом в Сен-Дени к Жану Жюсту, который работает теперь над гробницей Святого Людовика. Я хочу воспользоваться впечатлением, которое произведет на меня умирающая Клавдия, для ее гробницы и сговориться с Жюстом относительно плана. Ты выйдешь на берег у Венсенна, сядешь на лошадь и шагом проедешь Париж, а я за городом догоню тебя.

Слова короля произвели крайне неприятное впечатление на Франциску. До сих пор она избегала Парижа ради королевы Клавдии, и теперь в ожидании ее смерти считала тем более неприличным явиться туда с королем. Это имело бы такой вид, как будто она боится расстаться с ним и отпустила его от себя всего на четверть часа к смертному одру умирающей соперницы. Еще более поразило ее равнодушие и бессердечие короля относительно жены, которая всегда выказывала ему неизменную преданность и вполне заслуживала его уважение. Она не думала о том, что, быть может, та же участь ожидает ее, потому что слишком любила короля, чтобы в эту минуту заботиться о себе; но горизонт искренней любви настолько чист и прозрачен, что на нем заметно малейшее облако, хотя бы оно поднималось издалека и пока не было никакого основания ожидать, что соберется буря или дождь. Таким облаком была для Франциски мысль, что король далеко не соответствует тому идеальному представлению, которое она составила себе о нем. Она в первый раз позволила себе противоречить ему и умоляла его отменить составленный им план поездки. Король Франциск не отличался упрямством, и его легко было отговорить, пока его намерение не перешло в решение, но если он решался на что-нибудь, то твердо стоял на своем и всякое предложение перемены было неприятно для него. В эти минуты более чем когда-нибудь проявлялся его деспотизм и он резко останавливал тех, которые осмеливались спорить с ним, повелительным жестом руки. Графиня Шатобриан горячо отстаивала свое мнение в надежде доказать королю все неудобства совместной поездки и заставить его отказаться от принятого им решения. Она в первый раз увидела, как нахмурился его высокий лоб над тонким, резко очерченным носом, что придавало его лицу суровое и неприятное выражение.

– Что с тобой, Франциск? – воскликнула она. – Если бы ты знал, как эта морщина на лбу уродует твое красивое лицо! Я вижу, что ты не можешь выносить ни малейшего противоречия даже от любимого человека.

– Дорогая Франциска, требования жизни сложнее, нежели ты предполагаешь; меня осаждают со всех сторон с разными делами! Не осуждай меня за то, что я могу посвятить всего четверть часа исполнению священного долга; ты видишь только факт и не хочешь принять в расчет причины, которые заставляют меня поступать таким образом. Может быть, меня ожидает нечто худшее! Если дальнейшие известия из Италии будут вроде тех, которые я получил сегодня, то скоро наступит печальное утро, когда в моем распоряжении будет не больше четверти часа, чтобы проститься с тобой.

– Нет, Франциск, этого никогда не будет! Если ты отправишься на войну, то я поеду с тобой; тебе известно, что я могу три дня не сходить с лошади. Ты возьмешь меня с собой в Италию, покажешь мне Милан, Болонью и, может быть, Рим, где еще так недавно работал Рафаэль.

– Нет, моя дорогая, это невозможно!

– Почему, Франциск?

– Это невозможно, пока продолжается война. Не следует ничего делать наполовину. Удар меча и поцелуй не могут непосредственно следовать один за другим; иначе поцелуй будет бессмысленный и мимолетный и может только унизить любимую женщину. Бюде расскажет тебе, как погиб храбрый Антоний вследствие того, что Клеопатра сопровождала его на морскую битву. Если положение дел призовет меня в Италию, ты останешься в Фонтенбло и приедешь ко мне, когда я одержу решительную победу. Тогда мы вместе отправимся в Рим, чтобы полюбоваться живописью Рафаэля.

– Мое существование будет самое жалкое, когда ты уедешь отсюда. Несмотря на все мое желание угодить твоей матери, я чувствую, что она смотрит на меня неблагосклонно.

– Но здесь остается Маргарита, которая любит тебя. Только, пожалуйста, избавь меня от этого жалостного тона, Франциска! Плаксивость вредит красоте женщины.

– Я не думаю жаловаться на судьбу. Мужество никогда не оставит меня в твоем присутствии, но я убеждена, что когда я останусь одна, то сознание моего ничтожества будет терзать меня. Никто, кроме тебя, не может утешить меня! Вчера я узнала, что моя мать умерла от удара в аббатстве Святой Женевьевы и, умирая, проклинала меня. Она дурно обращалась со мной, но делала это из любви ко мне! Мысль, что она жива и что есть существо, связанное со мной хотя бы насильственными узами, поддерживала меня; с ее смертью я лишилась и этого утешения! Если мне суждено пережить тебя…

– Я, вероятно, умру раньше тебя, Франциска, – сказал король, прерывая ее. – Слишком продолжительную жизнь можно также считать несчастьем для человека, если его тело не имеет твердости дуба. К сожалению, я не могу похвастаться особенно крепким организмом. В каком-нибудь затаенном уголке моей крови кроется тонкий яд, который погубит меня; я чувствую это иногда в долгие тихие ночи и прихожу в ужас от своего бессилия. Это делает меня нетерпеливым и приводит к слишком поспешным решениям, которые я сам проклинаю. Я люблю тебя больше всех на свете и потому, быть может, всего сильнее могу оскорбить тебя. Прости, если тебе придется страдать от моей болезненной раздражительности, которая чужда моей природе, но я не могу побороть ее. Какой-то враждебный демон терзает меня; я всего менее чувствую его присутствие, когда нахожусь в возбужденном состоянии, и едва начинаю успокаиваться, как он опять поднимается во мне… Ты бледнеешь, моя дорогая Франциска, я напугал тебя. В моих словах, вероятно, много преувеличенного; дело в том, что я не могу выносить ни малейшего неприятного ощущения и зрелище продолжительных страданий и полной беспомощности приводит меня в ужас, как ребенка. Но все это пройдет, и сильное душевное потрясение, вроде предстоящей борьбы за корону и жизнь, заставит меня забыть мелкие личные неприятности. Ты хорошеешь с каждым днем, моя Франциска! Как пополнели твои руки и плечи с тех пор, как ты в Фонтенбло; твои губы стали еще пунцовее, а большие глаза хотя и сохранили прежнее невинное выражение, но получили особый блеск…

– Как я счастлива, что ты находишь меня красивой, Я желала бы всегда казаться тебе такою!

Был теплый лунный вечер. Король и Франциска шли из сада к террасе, где прошлую весну Франциск считал, сколько лет прокукует кукушка. Пять мраморных ступеней вели с террасы в первую и самую красивую галерею с семью окнами в виде арок, которая была устроена королем Франциском в Фонтенбло и названа по его имени. Эти галереи представляли собой подобие продолговатых зал, великолепно украшенных живописью и всевозможными произведениями искусства эпохи Возрождения. Стремление восстановить классическую древность заметно было в картинах, статуях, разных украшениях, колоннах и пестрой мозаике. За этой галереей следовала другая, так называемая галерея Улисса, где стенная живопись изображала жизнь и приключения гомеровских героев. Эта галерея также отличалась изяществом, как все, чего касалась рука Франциска; тонко развитый вкус был в нем таким же врожденным свойством, как талант живописца или скульптора. Только этим и можно объяснить до некоторой степени, почему новый стиль, не представлявший никакого выработанного духовного принципа, не доведен был до утрировки как всякое подражание. Если удачному воспроизведению древнего классического искусства в значительной мере способствовали такие гениальные художники, как Приматис, Ле-Ру и другие, то король не хуже их мог создавать планы роскошных замков и великолепно убранных галерей. Даже теперь, идя под руку с Франциской и занятый совершенно иными мыслями, он заметил, что нужно позолотить резьбу из орехового дерева, украшавшую мозаичный свод, чтобы она гармонировала с пестрыми расписанными стенами. Лунный свет скользил по зеркальной поверхности пола необъятной залы, фантастически освещая то горящую саламандру, служившую символическим изображением короля, то богато украшенного слона – олицетворение победы при Мариньяно. Неслышными шагами шли влюбленные по гладкому полу к углублению в стене, где барельеф изображал спящую нимфу. Король остановился и нажал потаенную дверь в стене, которая тотчас же открылась. За нею виднелась небольшая освещенная прихожая, на потолке которой была нарисована Семела, погибающая в пламени Юпитера. Потаенная дверь закрылась за ними; они вышли из прихожей и, сойдя вниз несколько ступеней, очутились в анфиладе освещенных комнат, в которых жила Франциска.

По желанию короля с Франциской обращались при дворе как с будущей королевой, но их отношения были окружены таинственностью. Комнаты графини Шатобриан и покои короля были расположены на разных сторонах галереи, их разделяли прихожие, лестницы и коридоры; только немногие из придворных знали о существовании потаенной двери в стене.

Ласки короля заставили Франциску на несколько минут забыть о неприятном впечатлении, которое произвел на нее предыдущий разговор. Но когда он начал прощаться с ней, она невольно вспомнила о тоскливой жизни, ожидавшей ее в том случае, если состоится его предполагаемый отъезд в Италию. Опьянение любви только на короткое время могло заглушить ее томительное желание увидеть единственную дочь. Теперь это желание, на ее несчастье, усилилось до последней степени. Если бы Франциска знала, что ей предстоит новый переворот жизни и что она должна избегать всего, что может произвести дурное впечатление на короля, то вероятно не решилась бы в настоящую минуту просить его о похищении своей дочери из замка Шатобриан.

– Ты хочешь видеть свою дочь? – спросил с неудовольствием король, который вообще не интересовался детьми и чувствовал инстинктивное отвращение к ребенку графа Шатобриана. – Она вырастет и без твоих забот! Ребенок отвык от тебя; увезти его из замка будет крайне затруднительно; к тому же подобное похищение возбудит много толков, которые могут повредить мне. В настоящее время я поневоле должен дорожить расположением сеньоров!.. Стоит ли хлопотать о детях! Они вечно стоят нам поперек дороги! При своем появлении на свет они портят красоту женщины, затем поглощают собою все наше внимание, а под конец грубо напоминают нам, что мы состарились и должны уступить им место! Придумала ли ты, по крайней мере, куда отдать ребенка, в случае если удастся вырвать его из рук графа Шатобриана?

– Я не понимаю твоего вопроса, Франциск?

– Надеюсь, что ты не намерена держать его в Фонтенбло? Это немыслимо! Присутствие ребенка слишком напоминало бы обыденную и непривлекательную сторону любви. Поэзия и таинственность наших сношений исчезли бы безвозвратно! Не было бы конца вопросам, удивлению, перешептыванию и толкам. Ты знаешь характер моей матери…

– Я увезу мою дочь в Фуа, чтобы иметь возможность навещать ее.

– Стоит ли нарушать строй жизни для такого крошечного существа! Полно! Выбрось это из головы, Франциска! Покойной ночи!

В первый раз Франциска, прощаясь с королем, пролила горькие слезы. Она не заметила, какая черта характера проявилась в его отношении к ребенку, даже не считала это признаком равнодушия к ней, но тем не менее чувствовала себя глубоко несчастной. Она любила короля той безусловной любовью, которая мирится с дурными свойствами любимого человека, принимая их за нечто неизбежное и не задаваясь мыслью о том, что от этих свойств зависит большая или меньшая прочность отношений! Так же непоколебимо было ее материнское чувство. На следующее утро, прежде чем отправиться в путь, она написала Батисту письмо, которое тот передал графу Шатобриану.

К несчастью, Франциска во время путешествия не могла скрыть от короля своего печального настроения, хотя ясно видела, что он был в самом дурном расположении духа. Его беспокоил предстоящий визит к умирающей жене, затруднительные политические обстоятельства и замечания, сделанные ему накануне Франциской, которые были тем неприятнее для него, что он сам отчасти сознавал справедливость ее слов. Он сердился и на материнскую заботливость своей возлюбленной, которая казалась ему совершенно неуместной в его присутствии. Никогда, быть может, Франциске не была нужнее ее природная веселость, как на этой лодке, убранной пестрыми коврами и флагами, которая летела стрелой вдоль реки благодаря дружным усилиям двадцати гребцов. Под балдахином, вдали от свиты, напротив Франциски сидел король и следил за ней полузакрытыми глазами. Лица, близко знавшие его, заметили бы, что накипевшее раздражение, этот элемент, подрывающий хорошие отношения людей, все более и более усиливалось в нем и что малейший повод может довести его до резкой вспышки гнева. Приветливая улыбка на лице Франциски, шутливое замечание с ее стороны могли бы тотчас успокоить его. Король всегда приходил в дурное расположение духа, когда видел любимых людей печальными; и так же легко поддавался веселому настроению окружавших его лиц. Веселье было так же необходимо для него, как воздух; он добивался его во что бы то ни стало и выходил из себя, когда это не удавалось ему.

Франциска не знала этого; она была слишком привязана к нему и слишком чистосердечна, чтобы притворяться или прибегать к кокетству. Они молча доехали до Мелёна. Король с неудовольствием заметил, что его ожидают здесь гонцы и сеньоры и что ему придется причалить к берегу. В то время как он распечатывал пакеты с депешами, к лодке подошли Бюде с Флорентином, чтобы доложить ему о причине, понудившей их оставить Париж и выехать к нему навстречу.

Бюде воспользовался этой минутой, чтобы шепнуть графине Шатобриан, что участь Семблансэ решается в Париже и старому верному слуге грозит смертная казнь. При этом Бюде невольно упрекнул молодую женщину, что она не хлопотала у короля о несчастном человеке, который должен погибнуть вследствие ее забывчивости. Она не забыла этого, но трудно выбрать более неблагоприятную минуту как для Семблансэ, так и для самой просительницы, чтобы обратиться к королю с ходатайством о помиловании.

Франциска, следуя порыву своего доброго сердца, не обратила на это никакого внимания и, едва Бюде и Флорентин вошли в лодку, кротко напомнила королю о его милостивом обещании пощадить Семблансэ.

– Если я решаюсь снова просить вас, – добавила Франциска, – то делаю это по необходимости. Бюде только что сообщил мне, что Семблансэ находится в большей опасности, чем когда-либо.

– Графиня, – прервал ее король, – вы, может быть, замечательно талантливы во всех других вещах, только не в дипломатии, которая предписывает делать все вовремя и сообразно обстоятельствам. Не велика заслуга веселиться, когда другие веселы, быть не в духе, когда другие скучны, и, подняв паруса, плыть по ветру, – на это у всякого хватит ума. Также я считаю крайне недипломатичным с вашей стороны вмешиваться в запутанные и опасные дела, где вы ни в каком случае не можете рассчитывать на успех.

– Я не понимаю вас…

– Мне кажется, я говорил достаточно ясно.

– Но вы отклонились в сторону и упрекнули меня в недостатке дипломатических способностей, так что мне не совсем понятно, что вы хотели сказать.

Этим способом было всего легче вывести из терпения короля Франциска. Ему казалось, что он сделал слишком достаточно, высказав свое неудовольствие в таких умеренных выражениях, и он не ожидал, что кто-нибудь осмелится сказать ему, что он выражается неясно. Мы раздражаемся всего сильнее в тех случаях, когда по собственной вине портим хорошие отношения и стараемся заглушить упреки совести, приписывая свою вину другим. Король ничего не ответил и мысленно подбирал самые резкие и ядовитые слова, чтобы поразить Франциску в самое сердце, так как принадлежал к тем несдержанным натурам, которые безразлично изливают свой гнев на всех, кто попадется им под руку, и всего более стараются оскорбить любимых людей.

Но прежде чем король успел сказать что-либо, Флорентин поспешил вмешаться в разговор, так как видел опасность, грозившую Франциске, и направил гнев короля на себя, или вернее сказать, на Бюде. Он красноречиво описал положение Семблансэ, невинного как новорожденный младенец, и предстоящее юридическое убийство, добавив, что слышал все это от Бюде, который вероятно подтвердит его слова. Тактика эта удалась вполне. Гроза королевского гнева тотчас же обрушилась на канцлера в виде вопросов и оскорбительных упреков, которые быстро следовали одни за другими. Но Бюде, обыкновенно робкий и нерешительный, всегда твердо, хотя и сдержанно отстаивал правду, и его оппозиция большей частью ставила короля в затруднительное положение. Это случилось и теперь. Франциск не мог уступить, потому что зашел слишком далеко в своих возражениях канцлеру, и в то же время имел основание опасаться, что если он помилует Семблансэ, то через это обнаружится слишком много погрешностей его матери и его собственного легкомысленного правления. Король при своем теперешнем настроении считал это совершенно неуместным и все более и более утверждался в мысли, что он должен покончить одним ударом с тяготившим его вопросом и принудить к молчанию своих собеседников.

– Довольно! Прекратим этот разговор! – воскликнул король. В этих немногих словах, в сопровождавшем их повелительном жесте и нахмуренных бровях выразилась такая бешеная ярость, что Бюде и Флорентин невольно отодвинулись от короля, а у Франциски вырвался легкий крик испуга. Наступила мертвая тишина. Никто не решался нарушить ее, потому что запальчивость короля производила подавляющее впечатление на людей, близко знавших его. Сидевшие в лодке ожидали услышать нечто худшее от грозного повелителя, который пристально глядел на воду и на черневший вдали Венсенский лес и как будто хотел притянуть его к себе, чтобы скорее избавиться от поездки и тяготившего его общества.

Наконец они причалили к берегу. Король вышел молча из лодки, сел на лошадь и уехал в сопровождении небольшой свиты. Графиня Шатобриан долго смотрела ему вслед. Когда Флорентин напомнил ей о желании короля, чтобы она ехала через Париж, то Франциска указала ему рукой на Венсенский замок, который виднелся вдали среди дубовых и буковых деревьев, и медленно пошла вперед с поникшей головой. Бюде и Флорентин охотно последовали за ней, потому что ослепительное летнее солнце невыносимо жгло на открытом берегу.

В то время как друзья Франциски осаждали ее вопросами относительно загадочного поведения короля и давали советы, как поступать с ним на будущее время, король Франциск приехал в Париж в самом мрачном настроении духа. Депеши, полученные им в Мелёне, извещали его, что Бонниве, как прежде Лотрек, скоро объявит ему о гибели целого войска и что неприятель под предводительством Бурбона и маркиза Пескера идет прямой дорогой на Прованс. Он должен был принять решительные меры, чтобы составить новое войско из рассеянных остатков старого и, встав во главе его, восстановить честь французского оружия. При таких обстоятельствах, требовавших быстрого способа действий, король менее всего был расположен обращать внимание на других или чувствовать сожаление к умирающей женщине. Он нашел королеву Клавдию в таком положении, что не только разговоры, но и всякая помощь были неуместны, и поспешно удалился от зрелища человеческой немощи, которое было для него неприятно даже в обыкновенное время, а теперь тем более показалось ему невыносимым. Он велел позвать к себе Дюпра и занялся приготовлением приказов в разные города своего королевства. Он составил их под впечатлением негодования на Франциску и ее друзей и в том же настроении сделал все существенные распоряжения относительно управления страной в свое отсутствие, которое было теперь окончательно решено.

– Я хочу задать тебе один вопрос! – сказал король, обращаясь к входящему Дюпра. – Скажи мне, кто, по твоему убеждению, пользуется наибольшим уважением в стране и кому я мог бы передать правление в случае моей смерти или отсутствия?

– Парламент, ваше величество!

– Ты не понял меня! Я спрашиваю, кто лучше всех может управлять парламентом.

– Ваша мать, герцогиня Ангулемская!

– А ты ее главный помощник, как в правом, так и в неправом деле! Пергамент, который ты держишь в руке, вероятно, не что иное, как смертный приговор Семблансэ, необходимый для моей матери.

– Парламент не считается ни с чьими желаниями и следует только правосудию!

– А ты сам убежден, что Семблансэ действительно виноват? – спросил король, взяв из рук Дюпра пергамент и пробегая его глазами.

– Ваше величество!..

– Не торопись отвечать, не выслушав меня. Я хочу отдать этот процесс, который так близко касается моей матери, на рассмотрение трех беспристрастных и добросовестных людей. Предупреждаю заранее, что их имена будут вам неизвестны. Советую хорошенько обдумать мои слова, пока я буду читать приговор, и ответить мне по совести.

Король принялся читать приговор. Дюпра молча стоял перед ним, не выдав ни одним жестом того, что происходило в его душе. Когда король, окончив чтение, поднял голову, то он увидел перед собой бледное лицо президента, которое показалось ему таким же равнодушным и бесстрастным, как в обыкновенное время.

– Теперь ты можешь ответить на мой вопрос, – сказал король.

– Приговор составлен сообразно существующему закону.

– Что такое закон! Вы сами сочиняете его, сопоставляя известным образом факты. Я хочу знать, насколько ты действовал по совести в настоящем случае?

– Ваше величество!..

– Вы подвергали пытке старого Семблансэ?

– Насколько это дозволено законом.

– Закон допускает пытку с единственной целью вынудить требуемое признание!

– Наши средства для исследования правды, во всяком случае, крайне ограничены.

– Ограничены! Вы действуете с таким произволом, что можете легко довести подсудимого до ложного признания. Ограничены! Вы на всех наводите ужас… Но не в этом дело, а в произнесенной тобой присяге.

При этих словах король подошел к Дюпра и, глядя пристально ему в глаза, добавил:

– Помня присягу, скажи по совести: считаешь ли ты Семблансэ виновным?

– Я считаю его виновным.

– Виновным в том преступлении, в котором его обвиняют? Отвечай без всяких уверток!

Вопрос был поставлен прямо; Дюпра не мог более прибегать к уверткам своей иезуитской совести; он должен был взять на свою ответственность злодеяние, которое надеялся совершить с помощью других. Но он не привык останавливаться на полдороге и с легким дрожанием в голосе ответил:

– Я убежден, что Семблансэ виновен в том преступлении, в котором его обвиняют.

Наступила продолжительная пауза. Король проговорил как бы про себя:

– Бедный Семблансэ! Мужество – величайшая добродетель и она одна властвует над светом!

Затем, обращаясь к Дюпра, он добавил:

– Мне остается только поздравить мою мать, что она имеет такого друга, как ты.

– Я, прежде всего, служу закону!

– Оставим это! Мы давно знакомы друг с другом. В мое отсутствие сохрани такую же преданность герцогине, какую ты выказывал до сих пор. Решительность в действиях дает силу правительству, и это если не лучший, то, во всяком случае, самый верный путь. Будешь ли ты служить с такой же преданностью моей сестре, если я назначу ее правительницей в мое отсутствие?

– Ваше величество, позвольте заметить вам, что герцогиня Алансонская супруга вассала и не пользуется доверием католиков. Ее назначение может встретить противодействие…

– Не с твоей ли стороны?

– Со стороны вассалов государства; я лично не осмелюсь противодействовать выбору вашего величества.

– Даже в том случае, если я выберу Франциску Фуа?

– Да, если бы она действительно была Франциска Фуа. Но мы знаем только Франциску Шатобриан, и ваше величество вероятно не пожелает поручить регентство бретонскому дворянину, который не раз высказывал свое недовольство существующим правительством.

– Пустяки! Род Фуа всегда отличался энергией!

– Все хвалят графиню за ее приветливость; но она ничем не проявила своей энергии и дипломатических способностей.

– Это известно одному Богу; я сам не знаю ее с этой стороны.

– Ваше величество вероятно примет в расчет, что нужна немалая доля опытности и энергии, чтобы управлять государством, все дела которого уже почти десять лет сосредоточены в одних руках.

– По твоему мнению, будет всего безопаснее поручить управление моей матери?

– Да, я убежден в этом, но только при неизбежном условии, что ваше величество окончит дело Семблансэ, прежде чем высокая особа, причастная к процессу, сделается главой правления.

– В таком случае она сама может приговорить к смерти своего противника.

– Может быть, ей угодно будет помиловать его…

– И то, и другое было бы неприлично. Не лучше ли мне самому помиловать Семблансэ?

– Это может повредить репутации вашей матери; и если вы намерены поручить управление государством герцогине Ангулемской…

– Ты убежден, что я передам ей власть в мое отсутствие?

– Я убежден, что вы не измените своей обычной мудрости.

Король казался рассеянным и глядел то на Дюпра, то на картины, украшавшие высокую комнату отеля Турнель, где он находился в эту минуту. Затем он медленно подписал свое имя под смертным приговором Семблансэ и, не оглядываясь, вышел из комнаты.

В это время графиня Шатобриан в одной из зал Венсенского замка молча слушала длинные рассуждения своих друзей о загадочном поведении короля и грозившей ей печальной будущности. Флорентин окончательно растерялся и со свойственным ему эгоизмом упрекал графиню, зачем она разорвала составленный им контракт с подписью короля.

– Великодушие молодости, – добавил он наставительным, раздраженным тоном, – всегда употребляется во зло людьми, и мы из-за него терпим нужду в старости. Кто предается ему, того ожидает нищенский посох! Тебе не следовало упускать из виду, Франциска, что ничто не связывает людей более прочным образом, как письменное обязательство!

Графиня Шатобриан бросила на него равнодушный взгляд, между тем как крупные слезы струились по ее щекам.

– Мы сегодня имели достаточный повод убедиться в дурном расположении духа его величества! – продолжал Флорентин. – Он настолько охладел к тебе, моя бедная Франциска, что мы не можем быть уверены в успехе даже в том случае, если я спрячу тебя у наших монахинь в Париже и не выпущу до тех пор, пока не будет возобновлен контракт. Бог знает, спросит ли он даже о тебе!

– Во всяком случае, моя дорогая графиня, – сказал Бюде, который ходил взад и вперед по зале и остановился перед нею, – вы должны заявить ему свое неудовольствие и последовать вашему первому побуждению избегать Парижа в настоящую минуту. Венсенский замок вполне подходящее место для вас; останьтесь здесь. Я тотчас извещу об этом наших Друзей, и завтра же явятся сюда Дюшатель, Маро, Приматис, Жюст, Ласкарис, Кузен; мы пристыдим короля и докажем ему, что умеем лучше его ценить вашу красоту и нравственные качества. Он увидит, что мы считаем вас вполне достойной быть центром нашего кружка, не менее его самого. Я напишу также герцогине Маргарите, и она ни на минуту не задумается встать во главе вашего Венсенского двора; в Фонтенбло останутся только скучные и злонамеренные люди. Я убежден, что наш король уже раскаивается в своем поведении и, когда услышит, как мы веселимся здесь, явится к нам с повинной головой, подобно трубадуру, погрешившему против девиза своей дамы. Тогда наступит удобный момент вытребовать помилование Семблансэ и условиться с королем, чтобы он поставил вас совершенно независимо от герцогини Ангулемской в случае его отъезда в Италию. Позвольте мне надеяться, что мой план встретил ваше одобрение и вы последуете моему совету!

– Благодарю вас от всей души, – сказала графиня Шатобриан, подавая руку Бюде, – но я не считаю возможным идти против воли короля. Я люблю Франциска и уверена в его любви ко мне; он был в дурном расположении духа и потому уехал не удостоив меня взглядом. Граф Шатобриан был еще хуже, хотя на нем не лежали тысячи забот по управлению государством. Сколько раз граф сердился на меня без всякого повода!.. Он также воображал, что любит меня! Я покорялась ему; неужели я не вынесу дурного настроения короля или вспышки гнева! Из-за этого не могут порваться наши отношения! Ему было больно ехать к умирающей жене; у него столько забот и обязанностей, что неудивительно, если он подчас тяготится ими. Разве я могу считать себя лучше его жены, которой приходилось столько раз прощать ему и в последнее время прощать из-за меня. В настоящий момент я более чем когда-нибудь должна быть его утешением. Ему будет приятно, если я последую за ним в Париж и поддержу его в тяжелое время.

С этими словами графиня Шатобриан подошла к окну и приказала подавать лошадей. Растроганный Бюде почтительно поцеловал ее руку и вышел с нею на крыльцо.

Она отправилась в Париж в сопровождении своих слуг. Бюде и Флорентин сели на мулов, чтобы проводить ее до ворот Сен-Дени.

Они ехали молча. Флорентин первый прервал молчание и, обращаясь к Бюде, сказал с усмешкой:

– Она так ему надоест, что в один прекрасный день он выбросит ее как тряпку, поднятую на дороге. Я найду это вполне естественным, потому что она не умеет вести себя как следует. Он прав, презирая ее.

– Нет, ваше преосвященство, вы ошибаетесь! Хорошая женщина всегда превосходит лучшего из мужчин своими нравственными качествами, точно так же, как порочная женщина в дурных свойствах превзойдет самого порочного мужчину. Король умеет ценить Франциску. Возьмем самое худшее, что может случиться, и все-таки наша приятельница, какое бы несчастье ни постигло ее, сохранит свое достоинство и никогда не будет играть жалкой роли покинутой любовницы.

Флорентин бросил насмешливый взгляд на своего собеседника и ничего не ответил. Но несколько минут спустя, когда Бюде стал понукать своего мула, чтобы нагнать графиню, он сказал раздраженным тоном:

– Если вам угодно, господин канцлер, вы можете взять на себя защиту графини. Я не имею никакого желания ехать по улицам, где живут мои прихожане, с возлюбленной короля и еще в тот момент, когда умирает королева.

– Успокойтесь! У ворот Берси графиня наденет маску.

– Вы воображаете, что ее не узнают по ливрее ее слуг?

– Вы стыдитесь той, которой не стыдится король.

– Он властелин государства, а не духовное лицо!..

Парижане, внимательно следившие за политикой и посвященные в тайны двора, с неудовольствием толковали о том, что графиня Шатобриан явится в столицу с королевской свитой. Они узнали об этом заранее благодаря герцогине Ангулемской, которая еще накануне послала гонца к своим друзьям с этим известием. С полудня многочисленные массы народа наполнили улицы, начиная от Бастилии до Королевской площади, в то время существовавшей только в проекте. Но, против ожидания, король явился один. Толпа, отчасти польщенная вниманием короля к общественному мнению, но еще более недовольная тем, что ее лишили возможности излить свою ярость после нескольких часов напрасного ожидания, встретила короля громким криком «Да здравствует король!» за неимением другого повода для криков и шума.

Король Франциск не любил подобных демонстраций, даже в те моменты, когда был в милостивом расположении духа. Он не раз говорил в кругу своих друзей, что властелин, поощряя крики одобрения своих подданных, дает им право выражать тем же способом свое неудовольствие. Он проехал мимо толпы так же величественно, как всегда, не выразив ничем своего благоволения, и только свысока едва заметно отвечал на поклоны легким движением головы и бровей. В обыкновенное время он не считал нужным удостоить толпу и этим знаком внимания, потому что простолюдин вообще как человек, лишенный всяких прав, не имел ни малейшего значения в его глазах. Но в этот день громкие крики народа произвели на него некоторое впечатление. Он видел, насколько обращено на него общее внимание, и должен был сознаться в душе, что Франциска была права, убеждая его, что в настоящий момент ей неприлично появиться в столице.

Но это сознание не принесло никакой пользы графине Шатобриан, потому что он не мог предупредить ее и ей пришлось фактически убедиться в справедливости собственных слов. Когда она приехала в Париж, на улицах все еще оставалась довольно значительная толпа народу, которая тотчас узнала ее. На Королевской улице ее встретили двусмысленными и грубыми возгласами, которые задели не только ее самолюбие, но и стыдливость.

Причина ненависти народа к графине Шатобриан заключалась, между прочим, и в ее заступничестве за старика Семблансэ. Народ всегда враждебно относится к лицам, заведующим финансами в стране, как будто они одни виноваты, что ему приходится платить подати. Эта вражда особенно усилилась во Франции с умножением налогов при короле Франциске, так что свержение такого крупного чиновника, как Семблансэ, было для всех радостным событием. Парижане не могли простить графине Шатобриан, что она просила короля о помиловании Семблансэ. Они с нетерпением ждали, когда повесят «старую лисицу, которая уже столько лет грабила их отцов и которой они сами переплатили Бог весть сколько податей».

Много брани и насмешливых намеков на эту тему должна была выслушать Франциска. Не помня себя от испуга, она оглянулась, чтобы позвать к себе на помощь Флорентина и Бюде. Но их нигде не было видно. Все более и более возраставшая толпа удалила от нее Бюде, который, потеряв всякую надежду пробраться вперед, повернул за угол Бастилии. Несчастная женщина испытывала невероятные мучения в узкой улице, среди суровых людей, которые все ближе и ближе подступали к ее лошади. Сердце ее усиленно билось при мысли, что GHa может подвергнуться личному оскорблению.

Она закрыла глаза от ужаса. Вся жизнь последних месяцев воскресла в ее памяти до малейших подробностей. Тяжелое сознание своего безвыходного положения и боязнь уличного скандала лишили ее последней воли. Она сама невольно замедлила шаг своей лошади и готовилась безропотно к смерти, считая ее неизбежной. Два работника выделились из толпы. Один загородил дорогу лошади, другой протянул руки к молодой женщине с видимым намерением схватить ее.

– В Сену! Бросьте ее в Сену! Пускай она послужит на том свете доброй королеве Клавдии! – заревела толпа, видя, что жертва добровольно отдается ей.

– Добрый конь дороже золота в руках хорошего наездника! – проговорил нараспев звонкий голос в толпе в тот момент, когда работник прикоснулся к плечу молодой женщины.

Франциска быстро подняла голову при этих словах, как бы опомнившись от тяжелого сна. Кровь Фуа заговорила в ней, она решила защищать свою жизнь до последней крайности и, подняв хлыст, ударила изо всех сил по лицу работника, который намеревался стащить ее с седла; затем хлестнула лошадь по голове и попала в глаза другому работнику, стоявшему на дороге. Лошадь неожиданным прыжком опрокинула его и полетела стремглав по дурно вымощенной мостовой, высекая искры из камней ударами копыт. Слуги графини, воспользовавшись этим моментом, помчались за нею, разгоняя перед собой толпу. Вскоре они очутились на совершенно пустынной улице.

– Маро спас ее своим советом! – воскликнул кто-то из толпы. – Куда девался этот плут? Я сам видел его.

– Она красавица и мастерски ездит верхом, не хуже королевы Изабеллы! – ответил поэт, выступив вперед.

– Маро прав! Она очень красива!.. – заговорили другие.

Вслед за тем раздался общий хохот. Трудно было определить, относился ли этот смех к работнику, получившему удар хлыста по глазам, который, поднявшись на ноги, протирал себе глаза, или же толпа смеялась над своим неудачным нападением, имевшим такой неожиданный исход благодаря смелости молодой женщины.

Франциска неслась стремглав по незнакомым ей улицам Парижа и наконец, заметив, что никто не преследует ее, остановилась, чтобы спросить дорогу у одного из слуг. Оказалось, что она заехала совсем не в ту сторону, где ее должен был встретить король, и прошло около часу, пока она увидела за чертой города башню Сен-Дени.

Стоял один из тех жарких летних дней, когда сгущенный воздух при красно-желтых лучах заходящего солнца кажется необыкновенно прозрачным. При этом своеобразном освещении резко выделяются все предметы на горизонте, как на старинных картинах, и представляются какими-то неподвижными и точно высеченными из камня. Еще издали увидела Франциска короля, который ехал по равнине Сен-Дени в сопровождении нескольких всадников. Фигура его, при ярком солнечном отблеске, произвела на нее впечатление чего-то призрачного. Был ли это обман зрения или игра ее расстроенного воображения, но он показался ей гигантом, сидевшим на черном коне необычайных размеров. Он ехал не по дороге, а прямо по равнине, не обращая никакого внимания на встретившиеся насыпи и другие препятствия, так что Франциске было довольно трудно присоединиться к нему. Но при ее возбужденном состоянии только одна мысль занимала ее: скорее увидеться с ним и высказать горечь, накопившуюся в ее сердце. До этого дня она любила короля мечтательной, бескорыстной любовью и не добивалась ни власти, ни внешнего почета. Но теперь она увидела неминуемую опасность, грозившую ее любви, с одной стороны от деспотического вмешательства толпы, а с другой – от непостоянства короля, который мог ежеминутно бросить ее из-за политических соображений. То и другое, как ей казалось теперь, происходило от недостатка официально признанной власти; и она решила добиться тем или другим способом того высокого положения, на которое давала ей право любовь короля.

Перемена внутреннего настроения отразилась и на наружности молодой женщины, но король не сразу заметил эту перемену. Когда он увидел ее едущей верхом по полю, то почувствовал к ней невольное презрение. Своенравный Франциск был неприятно поражен, что она решилась последовать за ним против собственного желания и несмотря на его дурное обращение с ней. Женщина, которая позволяет обходиться с собой как вздумается, не выказывая при этом ни малейшего сопротивления, не может иметь никакой цены в глазах человека, который сам не способен на самоотверженную любовь.

Король равнодушно встретил графиню Шатобриан упрекнул ее высокомерным тоном за поздний приезд, но, к своему удивлению, услышал ответ, который он менее всего ожидал от нее.

– Вы сами виноваты в этом, король Франциск! – ответила она. – Вы не умеете держать в руках парижскую чернь! Дерзость ее переходит все границы; она загораживает дорогу близкой вам женщине, осыпает ее грубыми насмешками и едва не позволила себе еще нечто худшее…

– Возможно ли, чтобы парижане?..

– Ваши парижане не делают чести вашему управлению! Теперь вопрос не в них… Можно быть слабым правителем, но надежным другом! Меня несравненно больше удивляет, что король, который славится своим рыцарским обращением, не позаботился избавить даму своего сердца от намеренно подготовленного скандала и сам отдает ее на произвол черни! Может быть, ваше величество находит это вполне естественным!..

– Франциска!

– Меня зовут графиней Фуа, так как я отказалась носить фамилию моего мужа. Хотя я сама позволила вам называть меня Франциской, но я считаю такое дружеское обращение совершенно лишним. Этим я не заслужила ни вашей любви, ни даже простого уважения, на которое имеет право каждая женщина!..

Графине Шатобриан было тяжело говорить таким тоном с человеком, которого она в этот момент любила так же горячо, как и прежде.

Но она не могла забыть грубых насмешек и оскорблений, нанесенных ей уличной толпой. В ней впервые проснулось чувство собственного достоинства, о котором постоянно толковали ее преданные друзья. Она вспомнила до малейших подробностей все, что говорили ей Бюде, Брион и Флорентин, об ее шатком положении в свете, о покровительстве, которое обязан оказывать ей король. Их слова не находили тогда отголоска в ее сердце, но теперь они неотразимо действовали на нее и вселяли убеждение, что ее доверие может быть обмануто и что вместе с тем наступит конец ее любви.

Трудно сказать, какую роль во всем этом играло честолюбие, которое могло, наконец, найти доступ и к ее бескорыстному сердцу благодаря влиянию Флорентина и придворной жизни. Желание сделаться королевой должно было неизбежно явиться у женщины, которая отдалась королю телом и душой в полной уверенности, что он любит ее той же безграничной любовью. Когда уверенность эта поколебалась и наступила пора борьбы, то графиня Шатобриан выказала в ней ту же силу характера, какую проявила в самоотречении, с которым предавалась своей любви. После всех потрясений, испытанных ею в этот день, только поверхностный наблюдатель мог удивиться перемене в наружности и обращении Франциски. Король не был знатоком человеческого сердца, и женщины настолько избаловали его благодаря его красоте и высокому положению, что он никогда не ожидал сопротивления с их стороны.

Слушая Франциску, король в первую минуту совершенно растерялся и не знал, что ответить ей, тем более что она упрекала его в нерыцарском поведении. Он всего более гордился прозвищем короля-рыцаря и потому мысль, что он мог погрешить в этом отношении, произвела на него крайне тяжелое впечатление. Не обращая никакого внимания на дорогу, он ехал наугад возле графини Шатобриан, которая никогда не казалась ему такой красивой, как в эту минуту. Щеки ее горели от волнения и жары, круглая шляпа с пером сдвинулась на затылок, роскошные черные волосы развевались по ее платью зелено-золотистого цвета.

Красота Франциски заставила короля забыть испытанное им унижение. Он следил с возрастающим интересом за неожиданной переменой в ее характере и обращении.

– Зачем ты прежде никогда не говорила со мной этим тоном! – невольно воскликнул король без дальнейших объяснений.

– Только сегодня ты принудил меня к этому! – возразила Франциска.

Разговаривая, таким образом, и занятые исключительно друг другом, они незаметно очутились на одном из окрестных парижских холмов, на который вряд ли король решился бы вступить в этот день, если бы сохранил присутствие духа и был способен соображать что-либо. Но теперь уже трудно было избежать зрелища, которое представилось их глазам. Огромная толпа народа поднималась на высоту; посреди ее виднелся человек в багрово-красной мантии, окруженный всадниками; за ним в черной телеге ехал худощавый старик с мертвенно-бледным лицом.

Король провел рукой по глазам, делая над собой усилие, чтобы припомнить, где он и что значит это странное зрелище. Между тем толпа, заметив издали короля, бросилась к нему с громким криком. Тут только он вспомнил, что находится на возвышенности Монфокон, служившей лобным местом для Парижа, и что бледный старик, простиравший к нему руки, не кто иной, как Семблансэ, которого Дюпра спешил отправить на виселицу.

– Что это значит? – воскликнула Франциска. – Опять толпа и крики!..

– Прочь отсюда! – поспешно проговорил король, схватив ее лошадь за поводья.

– Подожди одну минуту! ответила графиня, наклоняясь к шее своей лошади и прислушиваясь к крикам. – Слышишь ли, Франциск? Они кричат «Да здравствует король!» и благодарят тебя за смерть этого старика!.. Кто он такой?

– Прочь отсюда! Скорее!.. – воскликнул король, пришпорив до крови свою лошадь и таща за поводья иноходца графини. Он спешил удалиться от толпы и, не разбирая дороги, помчался в город, слабо освещенный последними лучами заходящего солнца.

Но и здесь король не нашел спокойствия. В тесных улицах заметно было необычайное движение; всюду раздавался неумолкаемый звон всех парижских колоколов. Король ехал с такой быстротой, что Франциска несколько раз едва не упала с лошади. Взволнованная событиями дня, она с лихорадочным любопытством допрашивала его, кто этот несчастный старик, осужденный на казнь?

Король ничего не отвечал ей. Она слышала только лошадиный топот и звон колоколов, далеко разносившийся по шумному городу, который все более и более погружался в ночной мрак.

Проехав город, король должен был остановиться, потому что ворота, выходившие на дорогу в Corbeil, были заперты. Слуги бросились вперед с громким криком: «Отворите ворота королю Франциску!»

Графиня Шатобриан воспользовалась этим моментом и спросила одного из телохранителей:

– Что значит шум в городе и колокольный звон?

– Повесили Семблансэ и умерла королева Клавдия! – ответил телохранитель.

Глава 10

Дела быстро приближались к развязке. Коннетабль Бурбон осаждал Марсель; Бонниве вернулся в Фонтенбло, и все со дня на день ожидали отъезда короля. Вопрос о регентстве и общественном положении графини Шатобриан особенно занимал придворных, но никто не мог сказать об этом ничего определенного, даже герцогиня Ангулемская, хотя король, увидевшись с нею в отеле Турнель, в день смерти королевы Клавдии, почти обещал поручить ей правление в свое отсутствие. Но герцогиня слишком хорошо знала своего сына, чтобы верить его обещаниям.

– Он не считает себя связанным собственными приговорами и решениями, каждый день придумывает что-нибудь новое и только в момент отъезда скажет окончательно, кто будет править государством в его отсутствие! – сказала герцогиня своему неизменному Доброжелателю Дюпра, который пришел к ней с известием о смерти Семблансэ. Прощаясь с ним, она поручила ему немедленно прислать к ней Флорентина.

Она знала, что молодой прелат был в Венсенне, и приписывала его советам благоприятную перемену в отношении короля к Франциске. Эта перемена была в высшей степени неприятна герцогине, и она решила во что бы то ни стало подкупить Флорентина и заставить его действовать в ее интересах.

Это было легче, нежели предполагала герцогиня. Флорентин, заметив охлаждение короля, отшатнулся от своей молочной сестры и искал благовидного предлога, чтобы перейти на сторону ее врагов. Этому немало способствовало суеверие, которое в те времена господствовало во всех слоях французского общества, не исключая высшего духовенства. Все таинственные приметы были против Франциски. Чем усерднее посвящал себя Флорентин изучению астрологии, чем лучше научился составлять гороскоп, тем холоднее относился он к подруге своего детства, потому что дорожил только тем, что могло доставить ему успех в свете.

Приехав в Фонтенбло по приглашению Дюпра, он вошел сперва в комнату Франциски, чтобы удостовериться в настоящем положении дел, но никого не нашел здесь, кроме ворона. Флорентин знал о существовании потаенной двери в галерее и вошел через нее без доклада, имея на это право, как духовник Франциски. Но когда в пустых комнатах раздался крик ворона, то Флорентин принял это за предостережение судьбы и без дальнейших колебаний направился в покои герцогини.

Жак, проводив из аббатства короля и Франциску, вернулся в замок Фуа и сделался неразлучным спутником Химены. Но когда эта несчастная, всеми покинутая девушка после смерти старой графини отправилась в Фонтенбло, чтобы искать приюта у Франциски, то ворон последовал за нею. Химена не замечала или не хотела замечать, что графиня Шатобриан не расположена к ней и смотрит на нее недоверчиво, потому что любила ее мечтательной любовью юности и, захватив с собой ворона, думала этим доставить ей особенное удовольствие.

Флорентин не знал о прибытии Жака и, встретив его в комнатах Франциски, увидел в этом нечто зловещее и сверхъестественное.

В то время как часть тогдашнего французского духовенства склонялась к реформации, другие, утратив веру в непреложность господствующей религии, старались пополнить пробел в своих верованиях изучением таинственных сил природы и подземного мира, который во все века казался людям каким-то обширным волшебным царством. Моисей ясно сознавал опасность, грозившую пытливому человеческому уму от такого деления на добрых и злых духов, и ратовал против него в своем учении. Но и его народ не избег этой двойственности, господствовавшей на востоке. Иудеи из своего вавилонского плена принесли с собой верование в сонм демонов, над которыми властвует сатана. Незаметно и мало-помалу прокрались эти грозные злые духи в еврейскую религию и, наконец, сделались в ней узаконенными силами. Западное христианство не отвергло их и в свою очередь признало существование демонов и сатаны – князя тьмы. Вместе с верованием в злых духов унаследованы были и всевозможные предания, как покорять их. Отсюда человек логически должен был прийти к выводу, что он может распоряжаться по своему усмотрению тем, что в его власти. Магия, или знание таинственных сил, опять выступила на сцену под более приличными терминами: заклинания и изгнания дьявола, а в конце пятнадцатого века образовалась законченная теория колдовства, адептами которой были преимущественно лица из католического духовенства. Дошедший до нас кодекс уголовных правил, по которому судились ведьмы, служит наглядным доказательством, насколько и до каких тонкостей разработано было это учение. Колдовством мог заниматься каждый, и за него наказывали только при известных, усиливающих вину, обстоятельствах. Просвещенное итальянское духовенство, задававшее тон всему католическому миру, открыто признавало колдовство. Помпонацци в Падуе и Болонье читал лекции о магии как о науке, трактующей скрытые символические иероглифы, с помощью которых можно читать книгу чудес природы. Он приписывал библейские чудеса натуральной магии, допускал возможность превращения человека в зверя и обратно. Возвращение в прежнее блаженное состояние возможно. Для человека только тогда, когда он покорит своей власти силы ада. Глубокомысленные теории древних и новейших философов, доказывающие духовное всемогущество человека, служили подтверждением этого учения, имевшего многочисленных последователей среди высшего французского духовенства.

Подобное учение должно было неизбежно увлечь неверующего Флорентина, богато одаренного умом и фантазией, тем более что оно было в ходу среди самых знатных и наиболее уважаемых прелатов Парижа. Это была своего рода религия, но несравненно более податливая, которую каждый мог расширить или сузить по собственному усмотрению. Для Флорентина она имела особого рода обаяние, так как здесь все было ново для него. В эту первую пору увлечения, когда для него не существовало никакой критики, встретил он в пустых комнатах Франциски знакомого ворона, который показался ему каким-то роковым предвестником. Ворон играл важную роль в магии при всех колдовствах. Знаменитая книга доктора Фауста «Miracul, Kunst und Wunderbuch», или «Черный Ворон», была известна во Франции; и Флорентин не только знал ее по заглавию, но изучил ее содержание. Под этим впечатлением он не решился ни минуты оставаться наедине с вороном и с ужасом бросился от него в галерею Франциска I через потаенную дверь, которая тотчас же закрылась за ним.

Герцогиня Луиза жила в самой отдаленной части тогдашнего замка Фонтенбло. Флорентину пришлось перейти весь двор и длинный мрачный коридор с арками, чтобы отыскать флигель, в котором находились покои герцогини. Она намеренно искала уединения, так как у нее всегда были дела, которые она должна была скрывать от придворных. Только этим и можно объяснить, почему она поместилась в самой старой и тесной части прежнего охотничьего дома с узкими окнами и комнатами, в которых некогда останавливался Людовик IX, посещая Фонтенбло.

Когда Флорентин вошел в комнату, где сидела герцогиня, он увидел Бонниве, который, окончив визит, подал руку стоявшей возле него красивой молодой даме. Глядя на Бонниве, трудно было заметить, что он вернулся из неудачного похода и что его считают виновником понесенного поражения. Он был так же весел, как всегда, многозначительно поцеловал руку герцогини и, указывая глазами на молодую даму, спросил, как прикажет ему поступить в настоящем случае неизменно милостивая к нему герцогиня Ангулемская.

– Будьте благоразумны хотя раз в жизни! – поспешно ответила герцогиня, понизив голос. – Осталось всего несколько минут; нужно воспользоваться ими! Король принимает ванну в красном павильоне; как только он выйдет оттуда, поспешите представить ему эту даму; он будет в хорошем настроении духа и милостиво примет ее.

Бонниве молча поклонился.

– Вооружитесь мужеством, моя милая, – добавила герцогиня, обращаясь к молодой даме с ласковой улыбкой. – Вы можете совершенно откровенно говорить с королем. До свидания. Уведомьте меня о результате, Бонниве; я останусь дома до самого обеда.

Бонниве вышел из комнаты с дамой. Герцогиня бросила долгий испытующий взгляд на молодого прелата. Она молчала, зная по опыту, что при всяких переговорах проигрывает тот, кто заговорит первый, хотя бы дело касалось давно решенного вопроса.

Флорентин не выдержал ее взгляда и, опустив глаза, сказал:

– Вы приказали мне явиться к вам, герцогиня…

Он остановился, чтобы не сказать чего-нибудь лишнего.

– Вероятно, вы получили это приказание от других. Я даже не упоминала об этом! – возразила она, улыбаясь.

– В таком случае прошу извинить меня! Если произошло недоразумение, то в этом виноват господин канцлер Дюпра. Я приехал в Фонтенбло по его приглашению.

– Скажите, пожалуйста, вы не видели еще сегодня графини Франциски? Она теперь не помнит себя от удовольствия. Новый способ кокетства, который она применила к моему сыну по вашему совету, вполне удался ей. Вот почему ваше посещение так удивило Флорентин почувствовал, что почва колеблется под его ногами. Против всякого ожидания, Франциска была в полной силе, а он хотел изменить ей и мог таким образом сделать непростительный промах. Он пробормотал сквозь зубы несколько уклончивых слов.

Герцогиня не прерывала его и опять устремила на него свой назойливо пристальный взгляд, приводивший его в смущение.

– Вы не знали этого, господин прелат! – сказала, наконец, герцогиня после продолжительного молчания. – Вы в нерешимости к чьей партии примкнуть и явились в Фонтенбло, чтобы условиться со мной относительно вознаграждения в случае, если перейдете на мою сторону! Поговорим откровенно, без всяких уверток. Вы еще настолько неопытны, что никого не обманете ими и даже сами не сумеете оградить себя от обмана. Если бы графиня Шатобриан действительно пользовалась таким могуществом, то неужели я, зная, что вы колеблетесь, встретила бы вас подобным известием!

– Вы напрасно считаете меня таким нерешительным, – возразил Флорентин, делая над собой усилие, чтобы говорить прямо. – Мои колебания кончились, когда в день смерти королевы Клавдии я убедился в полной неспособности Франциски к политике и узнал из книги судеб, что ей суждено погибнуть без защиты со стороны короля.

– Я не воображала, что ваши книги написаны таким понятным языком и что из них можно узнать такие интересные подробности.

– Позвольте мне кончить мою мысль. Я готов бросить графиню Шатобриан без малейших колебаний, потому что служу только тому, кто имеет действительную силу и могущество, а не мимолетный успех. Но до сих пор я не мог узнать, кто, собственно, пользуется прочным влиянием при французском дворе!

– Однако вы становитесь невежливым, что также показывает вашу полную неопытность, извольте, я скажу вам, кто, по всем вероятиям, достигнет наибольшего могущества при нашем дворе. Вы видели даму, которая была здесь с Бонниве? Ее ожидает блестящая будущность…

– Не спорю. Но это случится лет через двадцать, не раньше. Такая далекая будущность может представлять интерес для мечтателей, но не для нас.

– Как! Через двадцать лет? Это очень оригинально! Вы забыли, что вопрос идет о влиянии, которое может оказать на короля молодость и красота. Вы сегодня положительно не в ударе, мой дорогой Флорентин.

– Эта шестнадцатилетняя дама, может быть, имеет все задатки для успеха, но пока они в зародыше, а теперь я ничего не вижу в ней, кроме мимолетной прелести, свойственной ее летам.

– Разве вы знакомы с ней?

– Диана де Брезе была у меня в Париже восемь дней тому назад, когда я считал себя еще связанным с участью Франциски. Графиня де Брезе казалась мне настолько неопасной, что я сам настоятельно уговаривал ее приехать в Фонтенбло и явиться прямо к королю. Вдобавок я дал ей некоторые наставления относительно того, как понравиться вашему сыну и тронуть его сердце.

Флорентин торжествовал в свою очередь. Узнав тайну герцогини и принятый ею план действий, он смело встретил ее взгляд.

Герцогиня заметила это и, переменив тон, ласково пригласила красивого прелата сесть рядом с ней, указав ему рукой на кресло.

– Как жаль, – сказала она, – что так трудно или, вернее сказать, невозможно прийти с вами к какому-нибудь соглашению.

– Вы ошибаетесь, герцогиня. На меня можно скорее положиться, чем на большинство людей; у меня нет никакой преобладающей страсти; от вас зависит удовлетворить мое единственное стремление.

– Какое стремление?

– Желал бы достигнуть высокого положения в духовной иерархии и получить место епископа.

– Следовательно, кто пообещает вам это место, тот может рассчитывать на вашу верную службу, пока вы его не получите?

– Я буду верно служить тому, кто даст мне место епископа и со временем доставит мне еще больше услуг.

– Вы думаете, что это может сделать особа, которая будет править государством в отсутствие короля?

– Я убежден в этом.

– Вы уверены, что через несколько дней я буду назначена правительницей Франции?

– Да.

– Значит, вы отказались от нелепой надежды, что ваша графиня достигнет такого высокого положения?

– Я употреблю все усилия, чтобы эта надежда не осуществилась.

– Это сделается само собой, без всяких хлопот с нашей стороны. Я не понимаю, как могло явиться у меня подобное опасение. Мой сын совершенно успокоил меня относительно этого.

– Король сам не знает, как он поступит в решительную минуту, – возразил Флорентин. – Его обещание тем более ненадежно, что, по вашим словам, он опять увлекся графиней. По всем вероятиям, это случилось таким образом, что в ней заговорила благородная кровь Фуа: она приняла смерть Семблансэ за личное оскорбление, потому что была его усердной заступницей, и потребовала от короля удовлетворения или полного разрыва. Король почувствовал, что поступил опрометчиво, и, увидев в ней большую нравственную силу, нежели он предполагал, решил загладить свою вину. Любовник в этом случае всегда впадает в преувеличение; никакое вознаграждение не кажется ему достаточным, а тут представляется самый легкий способ дать удовлетворение любимой женщине, передав ей регентство. То, что кажется нелепым человеку в хладнокровном состоянии, то становится для него вполне естественным, когда он увлечен страстью. Не упускайте также из виду смерти королевы Клавдии, которая должна была усилить притязания графини. Робость ее исчезла и она смело заявила свои права, что должно было произвести благоприятное впечатление на короля, так как она держала себя совершенно иначе при жизни королевы. Поверьте, герцогиня, то, что вы считаете нелепым и несбыточным, может осуществиться самым неожиданным образом, если мы не примем против этого каких-нибудь действенных мер.

– Вы хотите придать особенную цену тем услугам, которые можете оказать мне, перейдя на мою сторону.

– Я окажу вам не последнюю услугу, если мне удастся отговорить вас не делать никаких попыток прельстить короля шестнадцатилетней Дианой, хотя я убежден, что адмирал Бонниве поведет дело наилучшим образом.

– Почему вы хотите отговорить меня от этого?

– По весьма основательной причине, что Диана пока настолько ничтожна, что отдастся королю без всякого сопротивления и не возбудит в нем никакого серьезного чувства. Он вернется к прежней возлюбленной и постарается загладить свою случайную измену тем или другим способом…

При этих словах в комнату вошел Бонниве с таким торжествующим видом, что не могло быть никакого сомнения в том, что все удалось как нельзя лучше.

– Рассказывайте скорее, – воскликнула герцогиня, вставая с кресла. – Господин прелат на нашей стороне, ему все известно.

– Судьба положительно благоприятствовала мне сегодня! – начал Бонниве. – Благодаря Флорио дело устроилось таким образом, что в тот момент, когда король вышел из павильона, графиня Шатобриан очутилась позади него на опушке леса. Она могла только видеть издали, как я подвел к королю очаровательную де Брезе, которая упала к его ногам, как он ее поднял и повел в павильон. Затем я отправился к графине Шатобриан и с особенным удовольствием распространился о необычайной красоте дочери Сен-Веллье и милостивом настроении короля, объяснив при этом, почему молодая дама предпочла сама ходатайствовать о помиловании отца, помимо одной особы, не имеющей никакого влияния на короля. Нечего сказать, хороша дама сердца! Она просила пощадить Семблансэ, а его повесили, просила за графа Сен-Валлье, а мы для подтверждения просьбы должны были выписать в Фонтенбло его дочь…

– Вы, кажется, были правы, господин прелат, – заметила герцогиня, прерывая адмирала. – Мы сделали непростительную глупость.

– И вдобавок довольно опасную, – сказал с ударением Флорентин. – Приезд Дианы был бы очень кстати, если бы дело шло об удалении докучливой любовницы. Но король более чем когда-нибудь увлечен графиней, и вся эта сцена приведет к новым любовным объяснениям, которые могут кончиться чрезвычайными жертвами со стороны короля, в виде предложения руки и короны.

– С некоторого времени счастье окончательно покинуло вас, мой бедный Бонниве! – сказала с усмешкой герцогиня. – Постарайтесь, по крайней мере, уговорить короля на возможно быстрый отъезд, чтобы он не успел помириться с Шатобриан и сделать каких-либо распоряжений в ее пользу…

– Но я не понимаю…

– Не теряйте ни минуты. Сообщите ему какие хотите известия, что Марсель взят или Бурбон дошел до Авиньона… только заставьте короля сегодня же уехать в Италию!

Бонниве поклонился и молча вышел из комнаты.

– Одобряете ли вы мое распоряжение? – спросила с беспокойством герцогиня, обращаясь к Флорентину, так как чувствовала уважение к его мудрости после сделанных им замечаний и сознавала его превосходство над собой.

Она вполне оценила умного и красивого прелата и решила не выпускать его из рук; он, со своей стороны, готов был служить ей, потому что у него было достаточно самонадеянности, чтобы предвидеть, что этим путем он сам может сделаться регентом Франции.

Он горячо поцеловал протянутую руку и дал все те советы, какие считал нужными для удаления грозившей опасности. Его советы имели тем большую цену, что в данную минуту благодаря сношениям, какие католическое монашество поддерживало с различными частями королевства, он знал, что в самом непродолжительном времени в Фонтенбло явятся два союзника против графини Шатобриан: ее муж и Брезе. Флорентин был убежден, что если раздраженные сеньоры будут допущены в замок хотя бы на несколько часов, то это неминуемо поведет к скандалу, который будет крайне неприятен королю и отобьет у него всякую охоту передать регентство Франциске.

Пока он распространялся на эту тему, вошел слуга и доложил герцогине, которая уже приняла на себя заботу об охране замка, что упомянутые сеньоры приехали в Фонтенбло и что начальник телохранителей, согласно ее приказанию, спрашивает, впустить ли прибывших господ в замок или нет.

– Пускай они войдут! – ответила герцогиня. – Приведи ко мне сенешаля де Брезе и, кстати, позови Флорио.

Слуга удалился с низким поклоном. – Разъясните мне, пожалуйста, ваши предположения относительно того, как следует направить это дело в частностях? – продолжала герцогиня, обращаясь к Флорентину. – Я не понимаю, какую пользу может принести присутствие этих господ. Брезе человек придворный и от него нельзя ожидать особенно сильного противодействия. Что же касается Шатобриана, то с его приездом связана непосредственная опасность для жизни…

– Разве насильственная смерть Франциски может повредить вашим интересам?

– Нет, не это беспокоит меня…

– Франциска не сумела вовремя воспользоваться своим положением и ее рано или поздно ожидает горе и бедность. Поэтому быстрый насильственный конец будет для нее благодеянием.

– Какое мне дело до Франциски! Она нисколько не интересует меня! Но мой сын может подвергнуться опасности от грубости бретонского графа.

– Нет. Судя по всему, что я слышал, этот сеньор принадлежит к числу безвредных крикунов. Его гнев разразится над женой, и этим дело кончится. Мы можем принять меры, чтобы он не приблизился к королю.

– Но что выйдет из всего этого?

– Графиня, раздраженная против короля, откажется принять его и ничего не узнает о предстоящем отъезде. Мы же отправим к ней графа Шатобриана и будем спокойно ждать результатов этого свидания.

Герцогиня, несколько взволнованная переговорами о деле, близком ее сердцу, пригласила Флорентина в более прохладную комнату и пошла вперед улыбающаяся и веселая.

Графиня Шатобриан в это время переживала новые волнения, которые составляют как бы неизбежную принадлежность всякой незаконной любви. После смерти королевы Клавдии и казни Семблансэ наступил особый период в ее отношении к королю. Она была глубоко оскорблена невниманием короля к ее просьбе, но не решилась высказать ему это из гордости. Король понял, что был не прав перед нею, и, чувствуя себя униженным ее высокомерным обращением, предался раскаянию и самобичеванию. В нем проснулись лучшие инстинкты его сердца; красноречиво и в поэтических красках он описывал ей, насколько считает себя преступным в данном случае, и искренно предлагал ей загладить свою вину тем способом, какой она потребует от него.

– Ты не должна прощать меня, Франциска! – прервал он ее, когда она хотела положить конец его объяснениям. – Ты должна назначить мне строгое и тяжелое покаяние и, когда я выдержу его, ты снизойдешь к моей просьбе и откроешь мне потаенную дверь в твое жилище…

Слова короля наполнили блаженством сердце Франциски. Ее идеал оказался достойным той любви, которую она чувствовала к нему; все вынесенные ею страдания были забыты. Порыв ее женской гордости и упреки оказали самое благодетельное действие на короля, потому что он сам благодарил ее за это, говоря, что обязан ей своим нравственным спасением. Хотя король настоятельно требовал, чтобы она осудила его на недельное изгнание, но она обняла бы его горячее, чем когда-либо, если бы он вздумал явиться к ней вслед за этим объяснением несмотря на данный обет. Такого рода отношения незаметно установились между ними, и ничто не нарушало их до того дня, когда Бонниве представил королю графиню де Брезе. Еще утром король писал нежную записку Франциске наивными стихами в духе Маро, в которых робко спрашивал ее, найдет ли он открытой известную ей дверь из галереи и позволит ли она повергнуть к ее ногам раскаяние его сердца.

Приезд Химены, которая явилась в Фонтенбло в сопровождении старого Бернара, не изменил этих идиллических отношений. Франциска, при своем теперешнем настроении, забыла недоверие, с каким относилась к молодой девушке, которая, несмотря на ее постоянное недоброжелательство, решилась приехать к ней, потому что не могла долее оставаться в замке Фуа после смерти старой графини. Химена, всегда скрытная и молчаливая, встретив ласковый прием со стороны Франциски, высказала ей свою преданность в таких нежных выражениях, что Франциска была тронута до глубины души. Ей казалось, что она, наконец, нашла друга, которого никогда не имела, и в первый же день свидания рассказала молодой девушке всю историю своей любви, так как счастье всегда располагает нас к общительности.

Король в последние дни в ожидании предстоящего свидания с Франциской был в полном опьянении любовью, и потому едва ли можно было предположить, что он в состоянии изменить своей возлюбленной таким наглым способом, как утверждал Бонниве. Хотя и существует целая теория, по которой легкомысленные и чувственные люди в подобном состоянии всего способнее на измену, но мы должны заметить в оправдание короля, что никто не мог сказать с уверенностью, какого рода сцена произошла между королем и Дианой в павильоне. Всем известен только факт, что король в этот день согласился на помилование отца Дианы графа Сен-Валлье, и что впоследствии она вступила в близкие сношения с другим королем. Отказавшись несколько лет спустя носить фамилию своего мужа, она сделалась неразлучной спутницей французского короля Генриха II, сына короля Франциска. Сама Диана всегда упорно утверждала, что она никогда не была любовницей последнего, так как это противоречило бы всем нравственным принципам и было бы вдвойне оскорбительно для Генриха II.

Мы, со своей стороны, не беремся решить этот вопрос; но Франциска Шатобриаи, которой постоянно отказывали в ее просьбах о помиловании осужденных, могла истолковать только известным образом милость короля к Диане. Несмотря на всю ее пламенную любовь, у нее не осталось ни малейшего сомнения относительно неверности короля, и она провела остаток дня в полусознательном состоянии.

Наступил длинный летний вечер. Франциска лежала на покойном кресле, в комнате, примыкавшей к небольшой прихожей, на потолке которой была нарисована Семела, погибающая от огня Юпитера. Глаза ее горели лихорадочным блеском; темные распущенные волосы окаймляли ее бледное, заплаканное лицо, искаженное от горя. Химена, слышавшая в саду известие, сообщенное Бонниве, решилась, наконец, подойти к Франциске и взяла ее за руку. Но теперь несчастная женщина опять почувствовала прежнее отвращение к молодой девушке, которая так искренне любила ее. В голове ее мелькнула неприятная мысль, что Химена везде приносит ей несчастье, и она в ужасе оттолкнула ее руку. Несмотря на все наши мудрствования, мы все более или менее верим в то, что одни люди приносят нам счастье, а другие – несчастье.

Химена молча отошла от нее.

В это время кто-то постучал в наружную дверь, выходившую в коридор. Франциска инстинктивно бросилась к потаенной двери и еще крепче задвинула задвижку. Она содрогалась при одной мысли, что через эту дверь, имевшую такое важное значение в истории ее любви, может войти человек, который так коварно изменил ей.

Химена, слыша шаги в соседней комнате, поспешно вышла и увидела одного из королевских слуг, который просил передать графине Шатобриан приглашение короля явиться на прощальную аудиенцию, так как его величество в эту же ночь уезжает в Италию.

– Какой ответ должна я дать слуге? – спросила Химена, обращаясь к графине.

– Скажи, что я больна… Нет, не нужно; он может подумать, что я заболела от сильного огорчения. Скажи, что я не могу прийти, или дай какой хочешь ответ. Теперь уже ничто не испортит мою жизнь! Все кончено!

В эту минуту в комнату вошел Бюде. Франциска бросилась к нему навстречу и, взяв его за руку, горько заплакала.

Бюде старался успокоить ее и этим еще больше увеличил ее горе.

– Вы не спрашиваете меня о причине моих слез! – воскликнула она. – Значит, вы уже знаете… Это всем известно! Я не нуждаюсь в сострадании…

– Нет, моя дорогая графиня. Никто ничего не знает. Мне сообщил это со своим обычным злорадством Бонниве, которому доставляет удовольствие огорчать меня и который ненавидит вас, потому что ему не удалось заслужить ваше расположение. Вы должны выслушать короля Франциска! Может быть, все это наглая ложь, придуманная вашими врагами, чтобы поссорить вас с королем за несколько часов до его отъезда с той целью, чтобы он не сделал каких-либо распоряжений в вашу пользу на время своего отсутствия.

– Вы говорите это, чтобы утешить меня! Я сама видела, как она упала к его ногам. Он внимательно выслушал ее просьбу, хотя дело Жана Пуатье известно ему до малейших подробностей! Зачем он повел ее с собой в павильон, если не… Уходите, Бюде… Оставьте меня одну! Я не могу говорить об этом…

– Я пойду к королю и потребую от него искреннего признания!

Бюде ушел, а Франциска в изнеможении опустилась на кресло.

Мало-помалу наступили сумерки. Химена не подходила больше к графине, и та долго оставалась одна в темной комнате. Высокие окна только сверху осветились восходящей луной, которая всегда поздно появлялась в Фонтенбло, потому что она должна была подняться над высоким лесом. В настоящий момент графиня Шатобриан – которой все завидовали и предсказывали корону после смерти королевы Клавдии – была едва ли не самым несчастным существом в целой Франции. Она ни о чем не думала; мысли путались в ее голове и она в состоянии была ощущать только одно свое безысходное горе. Но вот что-то оживило ее; она выпрямилась и стала прислушиваться. Она узнала шаги короля, который поспешно шел вдоль галереи. Прошло еще несколько секунд, и он остановился перед спящей нимфой, прижал пружину, постучал несколько раз, но дверь не поддавалась. Она ясно слышала, как он звал ее по имени…

Если бы он мог видеть ее в ее белом легком платье при серебристом лунном освещении, которое все более и более распространялось по комнате! Какое томительное ожидание виднелось в ее грациозно наклоненной фигуре, в ее протянутой руке! Трудно было сказать, один ли гнев выражали эти блестящие, широко раскрытые глаза. Хороший физиономист прочел бы в них безграничную любовь к человеку, так глубоко оскорбившему ее. Если он еще раз позовет ее, то вероятно любовь восторжествует над всеми другими чувствами.

Король в это время усиленно стучал в дверь. Этот стук раздражал потрясенные нервы молодой женщины; она еще более нахмурила свои красивые тонкие брови; на губах мелькнула презрительная улыбка.

В комнату вошел Бернар со свечами в руках. За ним следовал Флорентин, который, пользуясь правом духовника, всегда являлся без доклада. Графиня слегка вскрикнула, увидев его, и закрыла лицо руками.

– Унесите свечи, – сказала она, – мне больно смотреть на свет.

Флорентин был очень доволен случаем остаться наедине с графиней при лунном освещении, хотя пришел к ней с совершенно иными намерениями. Примкнув к партии герцогини Ангулемской, он тотчас же составил план действий и собрал все необходимые сведения. Между прочим, он узнал, что Брион прибыл из Лиона с печальной вестью об успехах неприятеля и что, следовательно, явилась не вымышленная, а действительная необходимость, чтобы король сам явился на место сбора нового войска, если возможно будет собрать его и если дворянство Бурбонэ и Оверна не перейдет открыто на сторону быстро приближавшегося неприятеля. Теперь не оставалось ни малейшего сомнения в том, что король немедленно отправится к войску и что перед отъездом он должен будет поручить кому-нибудь регентство на время своего отсутствия. Вопрос о выборе не мог считаться решенным, если останется хоть полчаса для примирения короля с Франциской. В этом прелат окончательно убедился из нескольких слов, сказанных королем, которые он слышал, проходя мимо открытой двери. Королю, по-видимому, было известно, что Бонниве объяснил по-своему графине Шатобриан его свидание с Дианой. Это мог сообщить ему стоявший возле него Бюде, вернувшийся от графини. Король, с лицом, побагровевшим от гнева, осыпал упреками Бонниве; рука его судорожно сжимала рукоятку шпаги.

«Он тотчас же отправится к графине, – подумал Флорентин, ускорив шаг, – нужно во что бы то ни стало помешать ему в этом, иначе наше дело будет безвозвратно проиграно. Если их свидание состоится, то король, помирившись с нею, предоставит ей правление».

Занятый этими размышлениями, Флорентин поспешно прошел двор и часть сада, потому что, исключая выход в галерею, комнаты Франциски не имели непосредственного сообщения с королевскими покоями. Войдя в переднюю, он застал ожидавшего его Флорио, с которым он еще утром успел уговориться относительно общего плана действий, и намекнул ему, что через полчаса он может приступить к делу.

Флорио, согласно плану Флорентина, должен был в известный момент провести графа Шатобриана через потаенную дверь в комнаты Франциски. Зная подозрительность бретонского дворянина, Флорентин вручил Флорио собственноручную записку сенешаля Брезе такого содержания: «Доверяй этому человеку, он из наших».

Флорио с этой запиской немедленно отправился к графу Шатобриану, который жил в одном из летних домов, построенных в последние годы, поблизости от королевского замка для господ, временно приезжавших в Фонтенбло по разным делам. При этом итальянец, из боязни быть узнанным, счел нужным закрыть лицо свое маской и переодеться сеньором. Последнее было тем удобнее, что смерть королевы Клавдии и предстоящий отъезд короля привлекли в Фонтенбло множество сеньоров и граф Шатобриан мог предположить, что который-либо из них вздумал оказать ему дружескую услугу в деле, нарушившем его домашнее спокойствие, но почему-то желает остаться неизвестным.

Уходя из замка, Флорио подробно рассказал о данном поручении своему господину, который внимательно выслушал его. Для Бонниве возможность встречи между королем и графом Шатобрианом была особенно приятна в эту минуту, потому что он был зол на короля и заранее радовался его унижению. Но вместе с тем в голове фаворита мелькнула мысль, что если представится опасность для жизни короля, то он может оказать ему большую услугу, явившись вовремя для его защиты, и что этим способом он опять войдет в милость.

В это время Флорентин, оставшись наедине с Франциской и смущенный ее молчанием, не знал с чего начать разговор. Стук в потаенную дверь вывел его из затруднения. Предполагая, что это король, он вышел в прихожую, сказав вполголоса Франциске:

– Надеюсь, что ты не захочешь видеть его после того, как он так недостойно вел себя…

– Нет, я не в состоянии видеть его!.. Ради Бога, не открывай задвижки…

– Не беспокойся, я еще подержу дверь, чтобы он не вздумал вломиться сюда.

Флорентин подошел к двери и приложил к ней ухо. Он услышал шаги удалявшегося короля и, выждав момент, когда все затихло в галерее, тихонько отодвинул задвижку и вернулся в комнату графини. Ему казалось невозможным возвращение короля, и потому он решил употребить все свое красноречие, чтобы убедить Франциску, что она должна отказаться от предстоящего торжества, так как это было бы несовместимо с ее достоинством. В случае если она знала о скором отъезде короля, необходимо было представить его поведение в самых черных красках. Ввиду этого он распространился о неверности короля как о факте, не подлежавшем ни малейшему сомнению, о котором все толковали при дворе, и кончил свою речь вопросом: что намерена делать графиня при ее сомнительном положении?

Франциска молчала, закинув голову на спинку кресла; грудь ее высоко поднималась от сдавленных рыданий. Молодой прелат любовался ею, мысленно сравнивал эту привлекательную красавицу с Луизой Ангулемской. Опять в душе его проснулась надежда, от которой он должен был отказаться в аббатстве Святой Женевьевы. Зачем он послал Флорио к графу? Может быть, ему удастся уговорить Франциску снова искать убежища за монастырскими стенами, а со временем…

Он насильственно прервал нить своих размышлений, зная, что у него осталось немного времени для беседы с нею.

– Франциска! – начал он торжественным тоном. – Как думаешь ты распорядиться своей будущностью?

Она молчала.

– К несчастью, я сам вывел тебя на тот путь, по которому ты идешь теперь, и всю жизнь буду раскаиваться в этом. Но я думал открыть тебе обширный круг деятельности, и, если я погрешил против отдельных личностей, то сделал это, имея в виду благородную цель. Я не ожидал таких печальных результатов! Ты глубоко оскорбила своего мужа, отреклась от всех семейных обязанностей, возбудила против себя общественное негодование и ничем не искупила сделанного тобою зла! Ты не поняла возложенной на тебя высокой задачи и думала только об удовлетворении своей личной склонности. Ты не принесла пользы не только церкви и государству, но даже несчастным просителям, и не сумела обеспечить и упрочить свое собственное положение. Где нет добродетели, там по крайней мере люди ожидают встретить мудрую предусмотрительность; где не находят ни того, ни другого, то мирятся с успехом и многое прощают из-за него. Ты, моя бедная Франциска, не можешь ничем похвалиться из всего этого! Что осталось тебе в жизни? Одна гордость… Вооружись ею и положи конец своим страданиям. Пусть король никогда больше не увидит твоего лица и ни один посторонний зритель не выразит тебе своего сострадания. Я к твоим услугам; возьми мою руку и следуй за мной. Я отведу тебя в такое уединение, куда не проникнет ни один звук, ни одно дуновение суетного света, где все отравлено для тебя. Чем раньше ты оставишь его, тем легче будет для тебя бегство.

Франциска поднялась с кресла с видимым желанием вырваться поскорее на свободу и удалиться навсегда от человека, так недостойно обманувшего ее. Но какая-то непреодолимая сила удержала ее на месте. Был ли это обман ее расстроенного воображения? Она услышала шаги, знакомый голос назвал ее по имени.

В комнату вошел король. После напрасных попыток отворить потаенную дверь, он решил пройти через двор и сад к другому входу. Пройдя поспешными шагами мимо Химены, он прямо направился в последнюю комнату. Франциска, увидев его, вскрикнула и отступила назад; Флорентин загородил ему дорогу.

– Ваше величество, – сказал он, – эта дама принадлежит церкви и не желает, чтобы к ней прикасалась рука светского человека.

– Ты с ума сошел! Прочь с дороги! Франциска!..

Она молча подняла руку. В этом движении выразилось столько гнева и отвращения, что король с удивлением посмотрел на нее.

Первое известие об измене короля, сообщенное ей Бонниве, настолько поразило графиню Шатобриан, что она не поверила ему. Любящее сердце подсказывало ей, что такая наглая измена невозможна, и что если ее возлюбленный поддался минутному увлечению, то она не должна придавать этому особенного значения. Бюде еще более успокоил ее, и если бы король пришел к ней до прибытия Флорентина, то ему, вероятно, удалось бы оправдать себя и она охотно простила бы его. Но речь Флорентина дала иное направление ее мыслям. В ней заговорила ненависть – чувство, неведомое ее душе, и примирение сделалось для нее невозможным.

Король не мог допустить подобного настроения в женщине, которая так горячо любила его. Лунный ли свет помешал ему разглядеть выражение ее лица, или свойственная его характеру самонадеянность была причиной этого, только он грубо обманулся относительно чувств своей возлюбленной. Свойственным ему повелительным жестом он дотронулся до плеча священника и указал ему на дверь.

Флорентин, не желая навлечь на себя гнев короля, поспешно удалился.

– Какое мне дело, если граф Шатобриан убьет его! – пробормотал он. – В случае смерти короля герцогиня Ангулемская будет объявлена правительницей.

Оставшись наедине с Франциской, король подошел к ней и, видя, что она бросилась к нему, подумал, что сцена примирения начнется со страстных объятий и он, таким образом, будет избавлен от неприятного объяснения. Но, к его удивлению, Франциска вырвала из ножен кинжал, который он всегда носил с собой, и, подняв руку, проговорила с бешенством:

– Я убью тебя на месте, изменник, если ты осмелишься прикоснуться к моему платью!

– Франциска! – воскликнул король, опомнившись от первого испуга.

В этот момент он услышал, как отворилась потаенная дверь, и в прихожей глухо раздались мужские шаги со шпорами. За Франциской показалась высокая темная фигура.

– Кто тут? – громко спросил король, обнажая шпагу.

– Шатобриан! – прошептала Франциска, не помня себя от ужаса, так как приняла темную фигуру за привидение, явившееся сквозь запертую дверь. Кинжал выпал из ее рук. Она стояла неподвижно среди комнаты с широко раскрытыми глазами, пристально устремленными на темную фигуру, как будто хотела убедиться: привидение это или ее муж, неизвестно каким способом вошедший в комнату? Ни один мускул ее бледного лица не дрогнул в этот момент томительного ожидания. Она видела, как он обнажил шпагу и вслед за тем услыхала знакомый голос:

– Да, я граф Шатобриан. И вы оба получите достойное наказание за свой разврат!..

Франциска громко вскрикнула и сделала движение, как будто хотела бежать из комнаты, но ноги отказались служить ей и она не могла сделать ни шагу.

– Убейте меня! – сказала она после минутного молчания слабым, но внятным голосом. – Убейте меня, Шатобриан. Это будет благодеянием для нас обоих.

Граф машинально поднял шпагу над головой несчастной женщины, но король поспешно бросился вперед и вовремя схватил его за руку.

Увидев графа Шатобриана, король тотчас же надел бархатную маску, которую всегда носил с собой. Он сделал это отчасти в знак уважения к даме, у которой его встретили, а также из рыцарского чувства справедливости, потому что в любовных делах не хотел пользоваться преимуществом своего сана. Для Шатобриана это представляло то удобство, что он мог без всяких колебаний напасть на ненавистного для него человека, который являлся перед ним не как король и ленный властелин, а как частное лицо. Тем не менее, он невольно оробел и, желая придать себе бодрости, спросил:

– Франциска Шатобриан, признаешь ли ты за мной право наказать этого человека за то оскорбление, которое он нанес мне?

– Да, признаю, – ответила она решительным голосом после минутного молчания.

Эти слова были сигналом для начала поединка, который легко мог кончиться смертью одного из противников при слабом лунном освещении и в комнате, заставленной высокими стульями и длинными столами, по моде того времени. При первом же нападении все невыгоды оказались на стороне графа, незнакомого с обстановкой комнаты и уступавшего королю в ловкости и искусстве фехтования.

Франциска оставалась безучастной зрительницей борьбы, которая происходила так близко от нее, что руки и шпаги противников касались ее платья. После внезапного прилива гнева и ненависти, овладевшего ее сердцем, на нее напало какое-то бессознательное состояние.

Она ничего не видела и не чувствовала из того, что делалось около нее, и была вся поглощена своим внутренним миром. Ей казалось, что она опять в аббатстве Святой Женевьевы и перед ней стоит старая графиня Фуа, такая же суровая и ворчливая, как в былое время, и шепчет ей на ухо: «Ты нигде не найдешь себе покоя, потому что ты пренебрегла семейными обязанностями для удовлетворения своего сластолюбия. Человек, которому ты предалась, изменит тебе и будет насмехаться над тобой; и тогда в сердце твоем проснется ненасытное чувство мести; ты будешь побуждать людей к убийству и наконец умрешь как жалкая тварь, оставленная Богом и людьми!»

Падение одного из противников, сопровождаемое проклятием, и шум упавшего стола вывели Франциску из задумчивости. Сознание действительности вернулось к ней: она бросилась к дверям, не помня себя от ужаса.

В этот момент в комнату ворвался какой-то человек с обнаженной шпагой в руке и громко воскликнул:

– Сюда, граф Шатобриан! Ты ответишь мне за свою измену!

Это был Бонниве, который, прохаживаясь в галерее, слышал шум поединка и счел нужным явиться на помощь своему господину через потаенную дверь.

Но это вмешательство показалось совершенно неуместным королю, который резко выразил свое неудовольствие назойливому любимцу.

Они вышли в галерею. Король вложил свою шпагу в ножны и, казалось, совершенно забыл о пораженном противнике. Но Бонниве, не видя никого в комнате, где происходил поединок, невольно задал королю робкий вопрос:

– Куда девался Шатобриан?

– Откуда ты мог узнать, что это граф Шатобриан?

– От Флорио; он привел сюда графа, – ответил Бонниве, который по опрометчивости не рассчитал последствий своего ответа, предполагая, что в данный момент правда будет целесообразнее плохо замаскированной лжи.

– Как узнал Флорио о существовании потаенной двери?.. Кто поручил ему привести сюда графа Шатобриана?

– Насколько мне известно, герцогиня Ангулемская.

– Насколько тебе известно!.. Как будто ты не знал о том, что творится здесь! Если бы это действительно было так, то что могло заставить тебя расхаживать здесь впотьмах и прибежать ко мне на помощь с обнаженной шпагой? Благодари свою судьбу, что я справился с Шатобрианом до твоего прихода. Советую тебе никогда больше не вмешиваться в интриги моей матери помимо моего ведома, так как ты можешь поставить меня в глупейшее положение.

– Ваше величество…

– Оставим это! Fou de gentilhomme, я вижу, что мне приходится блуждать по какому-то лабиринту, а у меня нет времени, чтобы выйти на настоящую дорогу. Из-за ваших проклятых интриг я поссорился с Франциской! Вы испортили все дело!..

Король задумался при этих словах и машинально остановился среди галереи, освещенной лунным светом, при котором гладкий дубовый паркет и золотые украшения на стенах и потолках сверкали каким-то особенным, волшебным блеском.

– Я не понимаю, что сделалось с нею! – продолжал король. – Я никогда не видал в ней такой вспышки гнева!.. Что такое произошло? Неужели это опять происки моей матери!..

Он пошел дальше по галерее. Бонниве молча следовал за ним.

Король заговорил первый.

– Скажи мне, пожалуйста, – спросил он своего любимца уже совсем иным тоном, – кто эта молодая девушка, с прелестными глазами, которую я видел сегодня у графини?

– Герцогиня Инфантадо.

– Это, кажется, испанская фамилия?

– Да, ваше величество.

– Из нее выйдет красавица. Зачем она приехала сюда? Не послал ли ее к нам император Карл, чтобы собрать сведения о том, что делается у нас?

– Она родственница графини Фуа.

– Я ничего не слыхал о ней!.. А мне все-таки кажется очень странным поведение графини!..

– Что касается красоты, то ваше величество увидит в Милане такую красавицу, что трудно представить себе что-либо подобное. Ее зовут Кларисой…

– Отчего же ты не остался в Милане ухаживать за этой красавицей?

– Ваше величество…

– Узнай, пожалуйста, не приехал ли архиепископ и парижские депутаты. Я намерен принять их в этой галерее и проститься с ними.

С этими словами король направился в комнаты своей сестры, так как всегда обращался к ней, когда что-нибудь беспокоило его. Он хотел переговорить с Маргаритой относительно загадочного поведения своей возлюбленной, которая получила теперь особенный интерес в его глазах после ее безумной вспышки гнева.

Бонниве, расставшись с королем, пошел к герцогине Ангулемской и дал ей подробный отчет о случившемся. Герцогиня в это время была поглощена двумя преобладающими мыслями: с одной стороны, встреча ее сына с графом Шатобрианом, а с другой – боязнь, что Франциска будет назначена правительницей. Успокоившись относительно исхода поединка после разговора с Бонниве, герцогиня отправилась в покои короля, чтобы узнать от него с полной достоверностью, кому он намерен оставить регентство в свое отсутствие. Известие, что парижский архиепископ вызван в Фонтенбло, еще более усилило мучившие ее сомнения.

Герцогиня, не застав короля в его кабинете, намеревалась идти к Маргарите, в надежде что она еще застанет его там. Но камердинер просил ее остаться, говоря, что король должен скоро вернуться, потому что велел приготовить себе самое парадное платье. С этими словами он разложил на кресле бархатную темно-красную мантию, усеянную золотыми лилиями и обшитую золотой бахромой, принес башмаки и положил берет на мраморный стол.

– Ваше высочество может не встретить короля, – добавил камердинер. – У нас в замке чуть ли не каждую неделю устраиваются все новые потаенные лестницы и двери, так что его величество является всегда неожиданно, то с одной стороны, то с другой…

В комнату вошли Бюде и Брион – приверженцы графини Шатобриан, что также показалось дурным предзнаменованием герцогине Ангулемской.

– Вы, вероятно, явились сюда по приказанию моего сына? – спросила она с живостью.

– Да, мы пришли сюда по приказанию его величества, – ответили они.

Брион, сильно загоревший от южного солнца, казался грустным и озабоченным. «Он любит Франциску! – подумала с беспокойством герцогиня. – Ему известно, что сегодня же король назначит ее правительницей! Если она достигнет этой чести, то молодой сеньор не может рассчитывать, что, утешая красавицу в горе, заслужит ее расположение».

– Господин канцлер, – спросила герцогиня, обращаясь к Бюде, – не по вашему ли приказанию приедет сегодня в Фонтенбло парижский архиепископ?

– Нет, он вызван сюда королем.

– Известно ли вам, для какой цели?

– Вероятно для той же, как и другие высшие сановники, которые должны явиться сюда сегодня вечером. Король хочет передать им заботу о государстве во время своего отсутствия, тем более что оно может продлиться неопределенное время.

– Бюде, – сказала герцогиня вполголоса, делая ему знак, чтобы он подошел поближе. – Будьте со мной откровенны, и не смотрите на меня, как на врага, ослепленного ненавистью! Если король любит Франциску, то она сделается для меня так же дорога, как и ему, и она смело может рассчитывать на мою дружбу. Не для того ли король вызвал сюда архиепископа, чтобы устроить ее судьбу?

– Что может сделать архиепископ? Она все еще графиня Шатобриан и вдобавок католичка; для формального развода необходимо разрешение святого отца в Риме.

«Ты играешь со мной комедию!» – подумала герцогиня и добавила вслух:

– Недостающие формальности могут быть обойдены посредством духовного обручения. Но, по моему мнению, господин канцлер, это будет ложный шаг, который может иметь дурные последствия, как для короля, так и для графини. Вся Франция восстанет против этого! Не забудьте, что мы едва успели похоронить королеву Клавдию!

– Я все-таки считаю большим несчастием для графини, если король ничего не сделает в ее пользу. Она будет в самом затруднительном положении…

– Это почему?

– Благодаря гласности, которую получила ее любовь, она навлекла на себя справедливое нарекание света. С другой стороны, придворные, из желания угодить вам, герцогиня, явно выказывают ей свое нерасположение, тем более что люди, пользующиеся особенным покровительством высокопоставленных особ, всегда возбуждают к себе зависть. Таким образом, в отсутствие короля графине нельзя будет оставаться здесь, потому что она ни в ком не встретит поддержки.

– Я уже говорила вам, что буду ее первой защитницей, если она не заявит каких-либо неуместных притязаний и будет довольствоваться своим настоящим положением.

– Граф Шатобриан, ее муж, всем известен своей суровостью; он не пощадит ее.

– Какие пустяки! С этим вопросом давно покончено.

– Я не понимаю, что вы хотите сказать. Если король не устроит ее тем или другим способом, то в его отсутствие, которое может продлиться несколько месяцев, она принуждена будет выехать из Франции!

– Вы преувеличиваете! Все зависит от нее самой. Если бы она была поскромнее, то разве мало у нас монастырей, где она могла бы спокойно прожить до возвращения короля? Наконец, замок Фуа в ее полном распоряжении после смерти старой графини.

– Герцогиня, ваш сын употребляет все усилия, чтобы королевская власть во Франции достигла небывалого могущества и значения…

– Да поможет ему в этом Господь!

– Я сам желаю этого! Если ему удастся достигнуть такого величия, о котором идет речь, то нужно, чтобы оно проявилось во всем, что касается его особы. Женщина, которую он любит, должна быть избавлена от всяких превратностей судьбы. Кто желает зла этой женщине, тот враг новой королевской власти.

– Все это школьная премудрость! Вы рассуждаете как ученый буржуа и всегда останетесь таким.

– Я и не желаю быть ничем иным.

– Однако в ваших словах есть известная доля правды! Только объясните мне, почему вам кажется, что я не расположена к Франциске. Я, напротив, хочу отвлечь от нее общее внимание, так как из-за этого она может подвергнуться разным случайностям, от которых было бы желательно избавить ее. Вы поступили бы гораздо благоразумнее, если бы помогли мне в этом и не сомневались бы в чистоте моих намерений, потому что мною руководит только любовь к сыну. Если же мы посмотрим на это дело с политической точки зрения, то все против вас…

– Король! Идет король! – послышалось в передней; вслед за тем Франциск быстрыми шагами вошел в комнату.

– Сын мой! – воскликнула герцогиня, бросаясь к королю и обнимая его. – Что ты намерен делать теперь?

– Что я намерен делать! – воскликнул король, почтительно целуя ее руку. – Но что с вами? Вы чем-то расстроены…

– Надеюсь, ты не решишься огорчить свою мать?

– Зачем сделаю я это? Что такое случилось?

– Ничего, Франциск. Меня только беспокоят все эти приготовления к твоему отъезду. Я ожидаю для себя самого худшего. Зачем приедет сюда архиепископ?

– Чтобы обвенчать меня. Ты бледнеешь! Прости, что я не предупредил тебя об этом заранее… Однако не теряй времени и займись своим туалетом; ты должна явиться сегодня в полном блеске и не дальше как через полчаса. Которая из дам опоздает, та будет жалеть об этом. До свидания, целую твои ручки. Сегодня из Генуи привезены два наряда; один из них я подарю известной тебе даме… другой послан в твою комнату. Ты знаешь, как я люблю видеть тебя в твоем королевском итальянском наряде. Он так идет к твоему величественному росту! Adieu! Я также должен переодеться.

С этими словами король проводил герцогиню из комнаты и начал свой туалет. Он довольно скоро отпустил Бриона, отдав ему некоторые приказания относительно предстоящей поездки.

– Кстати, вернись на минуту, – крикнул он вслед уходившему Бриону, – говорят, ты неравнодушен к графине Шатобриан?

– Ваше величество! – проговорил со смущением Брион, останавливаясь в дверях.

– Посмотри, Бюде, как он покраснел. О счастливая юность! Скажи, пожалуйста, ты не видел еще дамы твоего сердца после возвращения?

– Нет, ваше величество.

– Я должен вознаградить тебя за твои военные доблести. Иди к ней тотчас же; она будет очень рада видеть тебя! Передай ей от моего имени, что я настоятельно прошу ее прийти в галерею и присутствовать на аудиенции и прощальном торжестве. Если она считает себя виноватой предо мной, то я постараюсь успокоить ее относительно этого, потому что от всей души простил ее. Отказ ее будет доказательством, что причиной всему не сердечный порыв, а какой-нибудь таинственный и неизвестный мне повод. Объясни ей, Брион, что она не должна отпускать меня отсюда с такими печальными мыслями. Одному небу известно, сколько времени продлится эта война и каков будет исход! Желаю тебе успеха. Постарайся в точности исполнить мое поручение.

Брион молча удалился.

– Ну что ты скажешь мне, Бюде? – обратился король к канцлеру. – Ты, верно ждешь от меня каких-нибудь распоряжений относительно твоих школ и учебных заведений и надеешься, что я дам тебе на это денег, не правда ли? Но я не в состоянии помочь тебе в этом, мой милый друг. Наступили тяжелые времена; науки и искусства должны отступить на задний план, так как дело идет о спасении государства. Теперь всякий человек, способный носить оружие, важнее Приматиса и твоей высшей школы. Если мы даже останемся победителями, то я принужден буду содержать постоянное войско, чтобы сделаться независимым от наших высокомерных вассалов. Таким образом, неизвестно, когда осуществятся наши планы, Бюде, но будем надеяться, что наступит когда-нибудь такое время. Надежда ничего не стоит, а все-таки служит утешением! Не морщи лба, я не виноват в этом. Ты знаешь, как я старался о том, чтобы образовать третье сословие для отпора нашим сеньорам, но вижу, что без войска дело не обойдется. Вооружись терпением и поддержи как-нибудь свои школы, пока я справлюсь с императором и захвачу Италию в свои руки. Не могу же я отпустить художников в настоящую минуту, когда работа на полном ходу… Хорошо ли сидит этот камзол? – продолжал король, обращаясь к своему камердинеру. – Не надеть ли другой? Нет?.. Ну, тем лучше. Во всяком случае, мой дорогой Бюде, я очень рад буду увидеть Италию, опять привезу с собой художников и разные сокровища искусства!

– Меня удивляет, что ваше величество может быть в таком хорошем настроении духа, зная, что Франция находится в опасности и дорога в Италию занята победоносным неприятелем.

– Foi de gentilhomme, все находят, что я слишком самонадеян, и ты, кажется, разделяешь общее мнение. Может быть, вы правы, но это свойство всего более поддерживает меня. Ручаюсь тебе, что этот Бурбон – да накажет его Господь за измену – оставит Францию, прежде чем я нанесу один удар меча или даже, быть может, прежде чем они увидят мою особу. Однако я не должен высказывать моих предположений относительно будущего, это своего рода вызов судьбе, и она может наказать меня за это. Перекрести меня трижды, Мартин, чтобы мои легкомысленные слова не навлекли на меня несчастия. Ты не веришь этим вещам, Бюде, и тебя недаром считают еретиком!

– До сих пор счастье благоприятствовало вам, мой дорогой король, и вы умеете пользоваться им; дай Бог, чтобы так было и впредь. Но мне кажется, что все-таки нужно принять некоторые предосторожности, чтобы предупредить несчастие.

– Само собой разумеется! Затяни покрепче левый башмак, Мартин! Но счастье также отворачивается от людей, которые постоянно думают о несчастье.

– Неужели вы не сделаете каких-либо распоряжений относительно того, кто будет управлять государством в ваше отсутствие?

– Этот вопрос, по-видимому, очень интересует тебя! Я знаю, кого ты имеешь в виду, и не осуждаю тебя за это. Из всех добродетелей ты выше всего ценишь честность, и потому я поставил тебя во главе народного образования. Не воображаешь ли ты, что из тебя выйдет хороший правитель государства при твоей безусловной честности? Что касается меня лично, то любовь точно так же вредит мне, как тебе вредила бы твоя честность. Ну, а женщины еще хуже. Кто может заранее сказать о них что-либо определенное? Есть ли что причудливее женщин и погоды?

– Разве между женщинами не встречаются вполне определенные личности?

– Ты думаешь! Впрочем, относительно этого пункта я считаю себя лучшим судьей, потому что гораздо опытнее тебя. Пусть сам Бог правит Францией в мое отсутствие; это будет наилучшее. До свидания, Бюде…

Франциска, испуганная падением одного из противников, быстро пробежала все комнаты, как будто спасаясь от чьих-то преследований, бросилась в лес через двор и сад и в изнеможении опустилась на землю под дубом. Химена последовала за нею. Сознавая, насколько неуместны будут всякие утешения, она остановилась в нескольких шагах от несчастной женщины, которую можно было различить в тени по белому платью. Они вероятно долго оставались бы, таким образом, в темном лесу, фантастически освещенном лунным светом, если бы их не испугало стадо диких серн, пасшихся на лугу около замка, которые, почуяв присутствие людей, бросились в чащу с громким топотом. Франциска, внезапно пробужденная из своего мучительного раздумья, вскочила с места и с испугом смотрела на мелькавшие около нее темные фигуры. Она была в таком возбужденном состоянии, что в первую минуту нисколько не удивилась неожиданному появлению Химены и молча поблагодарила ее пожатием руки.

Возвращаясь в замок, Франциска рассказала своей спутнице о поединке и просила ее пойти вместе с Бернаром в ее спальню и узнать, не остался ли на месте раненным или убитым один из противников.

– У меня не хватит на это мужества, – добавила она, входя в прихожую.

Химена ответила, что пойдет одна, потому что, по ее мнению, не следует посвящать Бернара в такую важную тайну, несмотря на его испытанную преданность дому Фуа.

Помещение Франциски было так удобно расположено, что слуги ничего не знали о случившемся. Это был совершенно отдельный флигель на дальнем конце замка, который примыкал к главному зданию только со стороны галереи. Выходная дверь и лестница разделяли этот флигель на две неравные части: направо жила Химена и прислуга, а налево были комнаты графини Шатобриан. Первая комната при входе служила передней, и в ней неотлучно находился Бернар. Химена, увидя из окна высокую фигуру короля, проходившего по двору, поспешно послала старого слугу под каким-то предлогом в свою комнату, так как употребляла все усилия, чтобы скрыть от него отношение короля к Франциске. Таким образом, Бернар, видя уходившего прелата, не подозревал, что кто-нибудь мог войти в его отсутствие.

Химена взяла подсвечник и твердым шагом дошла до последней комнаты, где происходил поединок. Тут она остановилась и стала прислушиваться, но ничего не было слышно. Наконец она собралась с мужеством и открыла дверь, хотя сердце ее усиленно билось, потому что она ожидала увидеть мертвого или раненого. Холодный пот выступил на ее лбу от скрипа двери, но она все-таки вошла, не выпуская свечи из рук. В комнате царила мертвая тишина; не слышно было, ни вздоха, ни храпения и не видно ни одной души. Стол и стул лежали опрокинутые, дверь в прихожую, примыкавшую к галерее, была открыта. Химена едва слышным шагом вошла в нее, но и тут было пусто. Если бы она продолжала свои поиски, то сделала бы открытие, которое поразило бы ее ужасом и заставило обратиться в бегство.

Она поспешно вернулась к графине и сообщила ей свое предположение, что поединок, вероятно, ничем не кончился, так как она никого не нашла на месте происшествия. Затем она пошла к Бернару и спросила, все ли благополучно. Ей хотелось узнать, не видал ли Бернар короля или графа Шатобриана, которые могли выйти в ее отсутствие. Но слуга ответил спокойным голосом, что «все по-старому».

«Значит они оба прошли в галерею через потаенную дверь!» – подумала Химена.

В это время двор неожиданно осветился светом факелов; два пажа шли впереди, медленно поднимаясь на лестницу, за ними следовала богато одетая дама. Это была Маргарита, герцогиня Алансонская.

Трудно передать все те ощущения, которые должна была испытать графиня Шатобриан во время получасовой беседы с сестрой короля, чтобы перейти от тревожного состояния к полному успокоению. Благодаря этому она беспрекословно согласилась присутствовать при торжественной церемонии выезда короля из Фонтенбло.

Маргарита с первых же слов сумела дать иное направление мыслям Франциски и поддержать ее тайное желание помириться с королем. Под влиянием чувства всепрощающей любви Франциска спрашивала себя, был ли у нее какой-либо основательный повод для гнева против короля. Сцена в павильоне была объяснена ей адмиралом Бонниве, который мог намеренно оклеветать перед нею короля, чтобы поссорить их в решительную минуту. Неужели Маргарита, всегда строго осуждавшая брата за его мимолетные увлечения, стала бы так снисходительно относиться к нему в данном случае? Она вероятно знала это дело до малейших подробностей, так как стояла вне придворных партий и пользовалась безусловным доверием короля. Он сам послал свою сестру просить у нее прощения и если бы действительно чувствовал себя виноватым, то вероятно счел бы нужным оправдаться в том, что было главной причиной их ссоры. Маргарита говорила равнодушным тоном о приезде Дианы ко двору; все извинения короля сводились к тому, что он нарушил свой обет и самовольно явился к Франциске раньше назначенного срока.

Бедная женщина горько упрекала себя за свое жестокое обращение с королем.

«Как я была несправедлива к нему! – думала она. – Какой повод подал он мне к гневу? Только любовь могла заставить его прийти ко мне, а я не только хотела убить его, но еще признала право Шатобриана напасть на него! А мой дорогой Франциск, несмотря на все это, думает только о том, как бы помириться со мной!..»

Принесли богатое генуэзское платье из темно-красного бархата, посланное королем в подарок графине Шатобриан. Новый знак внимания с его стороны!.. Неужели она не захочет явиться на прощальную аудиенцию? Она должна дорожить каждой минутой; когда зайдет месяц, короля уже не будет в Фонтенбло. Может быть, пройдут годы, пока она увидит его, и она вечно будет упрекать себя, что так равнодушно рассталась с человеком, который был ее единственной любовью и надеждой на земле…

Под влиянием этих размышлений Франциска поспешно встала с места и удалилась с Хименой, чтобы сделать свой туалет и явиться во всем блеске на прощальной аудиенции, которая должна была решить ее судьбу. Не подлежит сомнению, думала она, что король примет меры, чтобы обеспечить ее во время своего отсутствия и доставить ей достойное положение между завистливыми недоброжелателями!..

Шабо де Брион, явившись от имени короля, удостоился чести вести на прощальное торжество даму своего сердца. Он заранее радовался ее счастью, в полной уверенности, что король сдержит свое слово и обвенчается с ней, забывая, что это должно положить конец всем его надеждам.

Галерея Франциска I была освещена тысячами восковых свечей, все двери и окна со стороны двора были открыты настежь. Франциска и Шабо де Брион, поднявшись по мраморной лестнице, были поражены зрелищем, которое представилось их глазам.

Множество придворных и высших сановников государства, призванных по случаю предстоящего торжества, прохаживались неправильными группами взад и вперед по великолепной зале, богато украшенной золотом и резьбой. Король еще не входил, и блистательный трон, над которым возвышалась колоссальная корона с лилиями, был пуст. Вокруг него стояли сто пажей со свечами в руках.

Придворные почтительно кланялись графине Шатобриан, которая шла рядом с сестрой короля. Всех занимала распространившаяся в этот день молва, что графиня получит титул герцогини Роморантен и будет назначена правительницей. Парижский архиепископ должен был благословить новую герцогскую корону и кусок мрамора, который послужит первым камнем при закладке будущего великолепного замка герцогини Роморантен.

Художники, с которыми Франциска познакомилась в Блуа, подошли к ней и радушно приветствовали ее. Они были довольны тем, что в отсутствие короля правительницей государства будет назначена молодая красивая женщина, одаренная тонким вкусом и сочувствующая искусству.

Едва Франциска успела сказать им несколько слов, как отворились створчатые двери и при оглушительных звуках музыки вошел король под руку со своей матерью. За ними следовал архиепископ в полном облачении, окруженный священниками в цветных одеяниях и певчими.

Король подвел свою мать к ступеням трона и, поклонившись ей, подошел к сестре, которая стояла с Франциской в отдалении, среди художников. Он поблагодарил Маргариту, что она оправдала его в глазах его дорогой приятельницы и привела ее с собой; затем обратился к Франциске и сказал ей несколько слов, полных любви и нежности.

Ласковое обращение короля всегда неотразимо действовало на графиню Шатобриан благодаря искренности, составлявшей отличительную черту отношения короля к женщинам. Но эта искренность, которую он ставил себе в заслугу, была обоюдоострым оружием, потому что служила оправданием его частых увлечений. Только женщина, хорошо изучившая его характер, силой своего умственного превосходства и с помощью разных уловок могла привязать его к себе, как это сделала впоследствии мадемуазель де Хайлли. Но графиня Шатобриан, при своей простодушной и самоотверженной любви, не могла иметь на него никакого влияния. В этот вечер, более чем когда-нибудь, она должна была ответить ему отказом, когда он попросил ее подойти к матери, которой он хотел поручить ее в качестве своей невесты на все время своего отсутствия, потому что этим поступком она давала ему возможность сложить с себя тяготившую его обязанность.

Герцогиня Ангулемская, которая уже успела сообщить в коротких словах свои опасения Флорентину, вошедшему в свите архиепископа, побледнела как смерть, когда увидела, что король, подав руку графине Шатобриан, ведет ее к трону, у которого она стояла. Беспокойство ее было вполне основательно, потому что никто не мог поручиться, как поступит король в следующую минуту под влиянием известного романического настроения.

Когда король подошел к ступеням трона, в зале воцарилось гробовое молчание. Он видел, что все ожидают от него чего-то необыкновенного, и рука его, державшая руку Франциски, дрогнула: у него внезапно появилось желание оправдать общее ожидание. Герцогиня заметила это и решилась помешать во что бы то ни стало намерению короля. Если бы она сделала это резко, в виде открытого протеста, то дело было бы тотчас решено в пользу Франциски. Но герцогиня слишком хорошо знала своего сына, чтобы сделать подобный промах. Она обратилась с ласковой речью к ненавистной для нее графине Шатобриан и, взяв ее за руку, разъединила с королем, который тотчас же успокоился, когда услышал все те обещания и дружеские уверения, которые его мать расточала перед его возлюбленной. Главная причина беспокойства была устранена; то, чего он напрасно добивался, было достигнуто; обе женщины, которых он хотел сблизить, были теперь в наилучших отношениях; герцогиня по собственному побуждению предложила Франциске взять ее под свое покровительство во время его отсутствия. Со свойственной ему величественной осанкой он взошел на ступени, ведущие к трону, и сделал рукой знак архиепископу, который стоял среди духовенства на приготовленной для него эстраде, покрытой пурпуром.

Архиепископ, почтенный старик, сделал шаг вперед и протянул руку, заявляя этим, что желает говорить. Когда все умолкло в зале, архиепископ выразил в коротких, исполненных достоинства словах, что по приказанию короля и сообразно своей священной обязанности, он обращается с увещанием к присутствующим, умоляя их во имя Всевышнего быть снисходительными друг к другу и действовать единодушно в роковой момент, когда король принужден оставить государство, которому грозит неминуемая опасность.

– Мы должны отрешиться, – добавил он, – от всякой зависти, раздоров, и да приемлет Господь нашу клятву, что мы теперь же, на этом месте, даем обет забыть личные помыслы и желания для блага государства, пока не возвратится к нам божий помазанник.

Архиепископ, произнося эту клятву, преклонил колено; все присутствующие последовали его примеру.

Наступившая при этом торжественная тишина была внезапно нарушена появлением человека с бледным и окровавленным лицом, который шумно ворвался в освещенную галерею через потаенную дверь, ведущую в комнаты Франциски. Платье его было в беспорядке, волосы опускались длинными прядями на лоб; он держал в руках обнаженную шпагу.

Это был граф Шатобриан. Упав навзничь во время поединка, он ударился головой о ступени стоявшей за ним высокой кровати с балдахином и шелковыми занавесками. Удар лишил его сознания; длинная шелковая занавесь и упавший стул скрыли его от глаз Бонниве и Химены, которые ушли, не заметив его. Таким образом, он пролежал около двух часов в полном беспамятстве, пока, наконец, медленно, мало-помалу сознание вернулось к нему и он настолько собрался с силами, что поднялся на ноги и отыскал при лунном свете дверь, через которую привел его Флорио.

Яркое освещение галереи в первую минуту настолько ослепило его, что он стоял неподвижно, стараясь отдать себе отчет в том, что происходит около него.

Присутствующим он показался олицетворением Божьей кары, посланной свыше. Впечатление слов архиепископа было моментально уничтожено; все поднялись на ноги и смотрели то на графа, то на короля, который, сойдя с первой ступени трона, остановился пораженный явлением, которое показалось ему чем-то сверхъестественным. Он был уверен, что убил графа, и выжидал только удобной минуты, чтобы приказать Бонниве в эту же ночь убрать тело убитого втайне от графини. Не доверяя собственным глазам и не думая о том, что привлечет к себе общее внимание, он вынул шпагу из ножен и тщательно осматривал ее в полном убеждении, что на ней остались следы крови. Несколько сеньоров, не поняв намерения короля, также обнажили свои шпаги в ожидании нападения со стороны графа Шатобриана, который благодаря своему бледному лицу и блуждающим глазам, имел вид помешанного.

Между тем садовая площадь перед галереей внезапно осветилась множеством зажженных факелов, а вслед за тем послышались звуки боевых труб отряда, который должен был сопровождать короля на войну. Король вложил шпагу в ножны и презрительно отвернулся от графа Шатобриана, заявляя этим, что не желает более обращать на него внимания и не имеет на это времени. Все пришло в движение и смешалось, каждый спешил придвинуться к трону, и только немногие заметили, что прелат Флорентин, по знаку герцогини Ангулемской, взял за руку испуганную Франциску и подвел ее к графу Шатобриану.

Несчастная женщина была так смущена неожиданным появлением мужа и близкой разлукой с королем, что находилась в бессознательном состоянии и опомнилась только тогда, когда граф назвал ее по имени.

– Да, меня зовут Франциской Шатобриан! – проговорила она с видимым усилием.

– Это имя ты будешь носить до самой смерти!

– Выслушай меня внимательно и взгляни мне прямо в глаза.

– Я не в состоянии сделать этого.

– Помни, что я буду ожидать тебя в замке Шатобриан! Ты благословишь свою дочь и выслушаешь тот приговор, который будет произнесен над тобой.

При этих словах подошел Шабо де Брион, побуждаемый желанием помочь Франциске, и, обращаясь к графу, сказал:

– Король спрашивает о причине вашего посещения.

– Скажите королю, что бретонскому дворянину не нужно особенных причин, чтобы явиться в королевский замок! Я пэр Франции! Впрочем, считаю нужным заявить, что я не искал здесь французского короля, а желал переговорить с Франциском Валуа!..

Пока происходила эта сцена, король, стоя на верхней ступени трона, делал последние распоряжения. Герцогиня Ангулемская была объявлена правительницей государства; герцог Вандомский назначен генерал-лейтенантом Иль-де-Франса, герцог Гиз – наместником Шампани и Бургундии, сенешаль де Брезе – наместником Нормандии, граф Лаваль – наместником Британии, а маршал Лотрек – наместником Гиены и Лангедока. Только последнее назначение показывало до некоторой степени заботу о Франциске.

Все спешили к выходам, потому что снова раздался воинственный призыв труб; король также направился к главным дверям. Толпа оттеснила графа Шатобриана от его жены, которую Брион повел по лестнице. Король шел под руку со своей матерью и, казалось, с беспокойством искал глазами Франциску. Наконец он увидел ее при свете факелов, поспешно подошел к ней и, взяв за руку, передал ее в объятия улыбающейся герцогини Ангулемской, умоляя взглядом и жестом награжденную государством женщину не оставить покинутую им возлюбленную.

Вслед за тем король быстро повернулся к провожавшему его обществу и, приложив пальцы к губам, послал всем прощальный поцелуй, дружески обнял Маргариту и, сойдя с лестницы сел на коня при громких криках: «Да здравствует король!» Секунду спустя он исчез со своей свитой в темном лесу, который при свете факелов казался еще мрачнее и таинственнее.

Глава 11

Письмо маршала Лотрека к графине Шатобриан

«Ты в первый раз обращаешься ко мне за советом, Франциска, и просишь, чтобы я сообщил тебе что-нибудь о короле. То и другое одинаково удивляет меня! Неужели ты, живя при дворе правительницы государства, не имеешь никаких известий о короле и войске? Затем я желал бы знать: на что понадобился тебе мой совет после того, как ты самовольно распорядилась своей жизнью и отказалась от своих прямых обязанностей? Я никому не поверил бы, если бы не видел ясно из некоторых выражений в твоем письме, что ты не понимаешь ни своего собственного положения, ни общего хода дел. О короле у тебя составилось совершенно превратное представление. Ты питаешь какие-то розовые надежды, как семнадцатилетний юноша, который переживает волнения первой любви. Бедняжка! Король – самый бессердечный любовник, потому что нет человека легкомысленнее его! Ты не веришь приключению с Дианой Брезе и в убеждении, что король остался верен тебе, не считаешь себя вправе сердиться на него за то, что он не дал тебе никакого положения в свете и поручил покровительству своей матери. Тебе кажется это вполне естественным, и, по твоим словам, если мать короля злоупотребляет его доверием во вред себе, то это не его вина! Бедняжка! Разве королю не было известно, что его мать всегда ненавидела тебя и никого не любит, кроме себя и его? Она считает приличным, чтобы король имел любовницу, не заявляющую никаких притязаний, а не такую, как ты! Чего он достиг, поручив тебя своей матери, кроме того, что ты брошена на произвол судьбы?

В подтверждение моих слов не хочешь ли ты узнать, как вел себя этот человек, которому ты приписываешь такие нежные чувства, не дальше как несколько дней после вашего прощания в Фонтенбло? Проездом через Моноск он прельстился какой-то необыкновенно красивой дамой по имени мадемуазель Волан и тотчас же остановился со своей свитой в надежде одержать победу над молодой девушкой, хотя знал, что войско с нетерпением ожидает его и находится в самом затруднительном положений. Однако это приключение имело совсем иной исход, чем сотни других историй, героем которых был твой верный любовник. Мадемуазель Волан была настолько целомудренна, что долго сопротивлялась королю и, наконец, чтобы избавиться от его назойливого ухаживания, решила испортить свое прекрасное лицо парами серной кислоты. Этот скандал возмутил весь свет, но не исправил короля и не произвел никакого впечатления на Бонниве, который при первом удобном случае опять примется за сводничество.

Я знаю, что влюбленным нельзя говорить правды относительно предмета их любви, потому что если правда будет им не по вкусу, то они не поверят ей даже в том случае, если бы Святая Дева стала убеждать их. Впрочем, так и должно быть и ты сумеешь оправдать своего возлюбленного. Но, хватит, я не знаток в этих вещах, думай что хочешь о короле, только в конце концов выслушай мой дружеский совет, тем более что ты сама обратилась ко мне. Жаль только, что ты не сделала этого прежде! Я не могу, конечно, оказать тебе никакой фактической помощи, потому что твое общественное положение тесно связано с судьбой короля и государства. Чтобы сказать тебе что-нибудь определенное, я должен сообщить тебе мои предположения относительно той будущности, какая ожидает короля и государство.

Около короля теперь немало всяких разряженных господ. Между ними есть вполне почтенные военачальники, как граф Сен-Поль ла Тремуйль и маршалы – ла Палисс де Фуа, Монморанси, хотя последние два очень молоды и, вероятно, не отличаются предусмотрительностью. Но все это не имеет никакого значения для общего хода дел, потому что всем будет распоряжаться болтливый выскочка Бонниве. К несчастью, король не только любит его до какого-то странного ослепления, но, безусловно, слушается его советов, что должно повести к самым печальным последствиям. Хотя нельзя отказать Бонниве в известной ловкости и уме, но он человек бесхарактерный, не имеет никакого понятия о военном искусстве и без толку придерживается то одной, то другой системы, не изучив ни одной из них. Правда, король своими личными свойствами может восполнить то, чего недостает его любимцу, потому что на войне он отличается решительностью и его можно, безусловно, назвать храбрым. Но война в больших размерах ему не по силам, так как он недостаточно сведущ в военном деле; и никто не решится намекнуть ему на это, потому что он в особенности гордится своими военными знаниями. Действительно, в иных случаях благодаря восприимчивости ума он способен составить такой план действий, который сделал бы честь любому полководцу. Так было и в начале нынешней кампании. Не обращая никакого внимания на неприятеля, сосредоточившего свои силы в Провансе, он упрямо спустился через Альпы в Ломбардию. Несомненно, это было сделано по его инициативе и ничего умнее нельзя было придумать. Пескара и Бурбон, из боязни быть отрезанными от Италии и атакованными с тылу, поспешно двинулись назад через Лигурийские Альпы; король был уже в Верчелли, когда они едва дошли до Монферато. Умный план действий увенчался полным успехом; Милан, изнуренный чумой, не мог защищаться, Пескара и Бурбон, наскоро укрепив миланскую крепость, Павию и Алессандрию, должны были отступить. Но тут случилось то, чего можно было ожидать заранее: король, очутившись среди разгара битв, наделал ряд промахов, вследствие того что ему недостает опыта, спокойствия и понимания новых способов ведения войны. Со времен Карла VIII война ведется совсем иным способом, нежели прежде; между тем король во всем подражает Гастону и Баярду, упуская из виду, что эти прославленные герои принадлежат к такой военной школе, которая с каждым днем становится менее приложимой. Он ожидает блестящих результатов от личных подвигов в духе рыцарства; нарядные господа следуют его примеру. Они поставили себе задачей овладеть во что бы то ни стало Миланом и Павией и таким образом, потратив дорогое время, дали возможность неприятелю опять сплотить свои силы. При этом невольно возникает вопрос, почему они не воспользовались тем моментом, когда Пескара и Бурбон со своим рассеянным войском боязливо ожидали нападения короля, который мог отбросить их в Венецию?

Но этого не случилось! Благоприятная минута была потеряна: знаменитый испанский военачальник Антонио де Лейва упорно защищает Павию; неделя проходит за неделей; Пескара укрепляется в Лоди; Бурбон вербует новые войска в Германии и Франш-Конте и склоняет на свою сторону Савойю. Я с ужасом думаю о том, что наша армия принуждена будет дать битву между Павией и Тичино, потому что в голове короля засела устаревшая аксиома, что, затратив столько усилий, он не может отступить. Да избавит нас Господь от катастрофы! Но она неизбежна, потому что король задумал какие-то невероятные экспедиции, как будто дело идет о завоевании вселенной. Он отправил часть войска в Геную и Неаполь и настолько ослабил себя, что я дрожу при одной мысли, что его могут теперь же принудить к битве.

Все это должно убедить тебя, что ты ничего не достигнешь, даже при благоприятном исходе кампании, потому что все полученные результаты не имеют никакого серьезного значения и не может быть речи о победе и выгодном мире. Если же дела примут дурной оборот, что весьма вероятно, то король должен будет решиться на какое-нибудь супружество, выгодное в политическом отношении, и я, твой родной брат, буду первый советовать ему это, если бы даже твои права на законный брак были в точности определены. Из всего сказанного мною ты можешь ясно видеть, что ожидает тебя в том и другом случае. Все твои надежды построены на песке, и ты ни в ком не найдешь поддержки.

Теперь рассмотрим вопрос с другой стороны. Честь твоя потеряна, ты самым грубым образом нарушила свои обязанности, и ничто не загладит твоего проступка, хотя бы завтра св. отец в Риме дал тебе развод и благословил на брак с королем. Для женщины из рода Фуа невелика честь сделаться королевой Франции. По моему глубокому убеждению, ты безвозвратно погибла, моя бедная Франциска. Перед тобой две пропасти, и тебе остается только выбрать одну из них… Прости, я привык называть вещи своими именами. Ты должна или вернуться в замок Шатобриан и покориться решению твоего мужа, или же удалиться в монастырь и навсегда исчезнуть из мира.

Ты просишь меня высказать мое мнение, и поэтому я советую тебе остановиться на последнем. Лучше покончить разом, чем вернуться с половины пути и подвергнуть себя позорной мести оскорбленного бретонского дворянина. Само собой разумеется, что при этом нужно будет отрешиться от всяких материнских сетований о ребенке, которые совершенно неуместны, тем более что это девочка. Если ты могла бросить свою дочь ради личного счастья, то тем легче забыть о ней в несчастье! Выброси также из головы мысль украсть ее, потому что это было бы бесчестно относительно мужа, которому ты нанесла кровное оскорбление.

Если ты будешь иметь мужество последовать моему совету, то я сделаю распоряжение, чтобы тебе приготовили приличный прием в аббатстве Святой Женевьевы, и пошлю надежных людей, которые проводят тебя из Фонтенбло до твоей родины».

Письмо это глубоко огорчило графиню Шатобриан, не потому только что она узнала о новой измене короля, но в нем была беспристрастная оценка личности ее возлюбленного, предрекавшая ему бесславную будущность, и прямо высказывался взгляд на ее любовь, как на несчастье, от которого она должна искать спасения. Но может ли любящее сердце сразу отказаться от надежды на счастье? Для этого нужна продолжительная борьба и ряд печальных разочарований, чтобы окончательно потерять веру в любимого человека. Мы прибегаем к всевозможным софизмам, чтобы оправдать его поступки в наших собственных глазах, и инстинктивно, путем самообольщения, приходим к выводам, которые обезоруживают нас и делают невозможным всякое нравственное сопротивление!

Известное разочарование началось для Франциски при первом открытии, что любимый человек не вполне соответствует идеалу, взлелеянному ее сердцем. Она особенно почувствовала это в день смерти королевы Клавдии и, возмущенная до глубины души эгоизмом короля, решилась прямо высказать ему свое неудовольствие. Король употребил тогда все усилия, чтобы успокоить ее и сгладить неприятное впечатление, потому что своим противодействием она внушила ему известного рода уважение к своей личности. Тем не менее этот случай показал ей, что она не должна ожидать от короля особенно нежного внимания к ее чувствам, и она мысленно навсегда отказалась от подобных притязаний в тот момент, когда упрекала его за то, что он оставил ее одну на произвол парижской черни, и когда делала вид, что прощает ему смерть Семблансэ. Вряд ли также можно допустить, что она окончательно успокоилась относительно свидания короля с Дианой Брезе. Но любовь была сильнее гнева; после разговора с Бюде и Маргаритой она уверила себя, что приключение в павильоне – наглая клевета и что вопрос этот должен быть покончен и забыт. После этого ей нетрудно было оправдать короля и во всем остальном.

«Чтобы ни говорили люди, – думала Франциска, – но он не мог дать мне лучшего доказательства своей привязанности, как поручив меня попечению своей матери. Он желает дружеского сближения между двумя особами, которые для него всего дороже. Разве он виноват в том, что я не могу заслужить расположения его матери? Что же касается истории с мадемуазель Волан, о которой пишет Лотрек, то я убеждена, что в действительности ничего подобного не было и что эта история в высшей степени преувеличена. Я не понимаю, какое тут преступление совершил король! Он встретил молодую красивую девушку, и она понравилась ему. Боже мой, неужели из любви ко мне он должен утратить чувство и понимание изящного, которым он одарен от рождения и которое побуждает его преклоняться перед всем прекрасным в природе и в произведениях искусства. Если бы это случилось, то я считала бы своим долгом последовать примеру мадемуазель Волан и обезобразить себя, чтобы он не отступал от своей великой роли – покровителя искусства. Впрочем, что понимает в любовных делах такой суровый воин, как Лотрек? Если я обратилась к нему, то сделала это почти исключительно с целью получить подробные сведения о ходе военных событий, потому что у короля нет достаточно времени, чтобы писать мне. Затем я хотела также узнать, могу ли я в чем-нибудь рассчитывать на помощь брата, но убедилась, что любовники не должны вмешивать посторонних людей в свои дела, так как никто не может дать им полезного совета. Флорентин всегда давал мне дурные советы, а Маргарита, Бюде и Маро вряд ли правы, убеждая меня, что я должна остаться в Фонтенбло, несмотря на все преследования королевы-матери, и что в противном случае я лишу себя того положения, которое назначено мне королем. Как будто между мной и Франциском может быть поднят вопрос о каких-либо формальностях! Не лучше ли мне прямо отправиться в замок Фуа? Лотрек должен будет согласиться, что я буду там в такой же безопасности, как и в аббатстве Святой Женевьевы».

Таким образом, графиня Шатобриан употребляла все усилия, чтобы сохранить во что бы то ни стало веру в любовь короля. Только эта вера и поддерживала ее. Она написала Лотреку вовсе не из тех побуждений, какие она перечисляла, беседуя наедине с собой. Гордость ее была задета оскорбительным обхождением герцогини Ангулемской, и она надеялась, что брат выведет ее из того унизительного положения, в котором она очутилась после отъезда короля; но теперь все это казалось ей второстепенным делом и она досадовала на себя, зачем дала повод своему брату написать ей письмо, разрушившее единственную надежду ее жизни. Она не могла последовать его совету, пока в сердце ее оставалась хотя тень надежды.

Была уже поздняя осень; холодный ветер осыпал сухими листьями пустынный двор, на который выходили окна графини Шатобриан. Она сидела у одного из них и задумчиво смотрела на темные тучи и на старый густой лес, черневший перед ее глазами. Письмо Лотрека, лежавшее около нее, не могло долее привлекать ее внимания.

«Я не должна придавать особенного значения рассуждениям Лотрека о настоящей войне, – думала она. – У него односторонний взгляд на короля; он судит о военных делах со своей точки зрения и считает свои мнения непогрешимыми…»

В это время в Фонтенбло царила мертвая тишина. Двор давно переехал в Париж; в замке осталась одна Франциска, которая не в состоянии была долее выносить злобных выходок герцогини Ангулемской. Друзья Франциски советовали ей не выезжать из королевского дома до последней возможности, ради ее дальнейшей будущности. К числу этих друзей принадлежал Маро, который несколько месяцев тому назад спас ее от народной ярости своим советом. Она не знала этого, но всегда охотно виделась с поэтом, который в легких, общедоступных формах способствовал развитию самостоятельной умственной жизни при французском дворе. Его общественное положение, несмотря на милость короля, было незавидное. Хотя Франциск I при своем свободомыслии не обращал особенного внимания на низкое происхождение поэта и оказывал ему почет, но все-таки не мог настолько возвыситься над своими современниками, чтобы окончательно упустить из виду это обстоятельство. Маро оставался для него сыном камердинера, который возвысился его милостью и держался ею. Поэзия во Франции не имела еще тогда никакого определенного характера и выработанной литературной формы, и Маро не мог создать ее при неблагоприятных условиях своей жизни. Тем не менее, поэт сознавал свое высокое призвание и его насмешливое обращение могло бы озлобить придворных, если бы он не обезоруживал их своим добродушием и неистощимой веселостью.

Маро, всем обязанный своему таланту, живо интересовался судьбой Франциски, так как она могла занять высокое общественное положение только благодаря своим личным достоинствам, а не в силу каких-либо прав. Та же скрытая оппозиция против сословных преимуществ побуждала поэта сочувственно относиться к реформации, которая в это время уже имела многочисленных адептов в западной Европе. Он не стесняясь говорил с Франциской о новом религиозном движении и даже раз прямо высказал свое убеждение, что если ей удастся склонить короля к реформации, то она сможет играть видную роль во Франции.

– Тогда, – добавил Маро, – ваш развод с графом Шатобрианом не представит никаких затруднений и не будет никакой надобности хлопотать о разрешении папы. Вы сделаетесь французской королевой и подобно супруге Клодвига будете иметь громадное влияние на образование и духовную жизнь французской нации.

Графиня Шатобриан выслушала поэта с недоверчивой улыбкой, но слова его глубоко запали в ее душу, потому что подобные разговоры и намеки она часто слышала как от самого Маро, так и от Бюде и Маргариты. Идея церковной реформы служила главной связующей нитью между этими людьми и Франциской, так как они думали действовать через нее на короля.

По их мнению, графиня Шатобриан не должна была уезжать из королевского замка, потому что в противном случае правительница употребит все средства, чтобы очернить ее в мнении своего сына, и несомненно будет иметь успех. После прощальной сцены в галерее все считали графиню нареченной невестой короля, которую он официально поручил покровительству своей матери. Никому не покажется странным, что она осталась в уединенном Фонтенбло; но если она уедет отсюда куда бы то ни было, кроме отеля Турнель в Париже, где помещалась правительница, то для последней это будет желанным предлогом, чтобы торжественно отказаться от роли покровительницы. При этом герцогиня Ангулемская постарается придать удалению Франциски возможно большую огласку, чтобы навсегда затруднить ей доступ ко двору, даже в случае возвращения короля на родину.

Однако, несмотря на эти доводы, Франциска все более и более убеждалась в необходимости оставить Фонтенбло. Правительница, переезжая со двором в Париж, не сделала никаких распоряжений относительно содержания графини и оставила ее почти без прислуги.

– Кто заставляет ее оставаться в Фонтенбло! – говорила герцогиня Ангулемская. – Если ей не нравится мое общество и она не находит меня достаточно любезной, то пусть сама заботится о своем содержании…

Между тем бедная Франциска поневоле должна была избегать общества герцогини, которая не только была холодна с ней, но и оскорбляла ее при всяком удобном случае, чтобы сделать невыносимым ее дальнейшее пребывание при дворе Франциска уже несколько недель оставалась одна в Фонтенбло, где она должна была испытывать всевозможные лишения. Не получая никаких известий от своих друзей из Парижа, она написала Лотреку в надежде, что он сообщит ей о судьбе короля и научит, как выйти из затруднительного положения. Письмо Лотрека привело ее в еще более печальное настроение духа; она увидела всю беспомощность своего положения и не знала, на что решиться.

Ее грустные размышления были прерваны приездом Маро, который вошел в комнату в сопровождении Бернара, единственного слуги, оставшегося в Фонтенбло.

Подобные посещения не были безопасны для поэта, который существовал в полной зависимости от правительницы. Бюде уже возбудил против себя ее неудовольствие своей дружбой с Франциской. Между тем война затянулась; вследствие продолжительного отсутствия короля положение лиц, не пользующихся расположением правительницы, становилось затруднительнее со дня на день. Нужно было немало отваги со стороны Бюде и Маро, чтобы поддерживать сношения с графиней в такое время, когда чуть ли не ежедневно распространялись о короле новые неблагоприятные слухи. То будто бы король проиграл большую битву, то заболел чумой, свирепствовавшей в Милане, то умер. Никто не верил известиям, которые сообщала правительница, хотя помимо ее трудно было получить непосредственные сведения о ходе военных событий.

Ввиду всего этого мы не можем ставить в упрек Маро, что, отправляясь в Фонтенбло, он принимал все меры предосторожности, чтобы кто-нибудь из придворных не увидел его, и приходил в смущение, когда это не удавалось ему. Но этот раз он также явился к Франциске совершенно растерянный, потому что на опушке леса, где дорога поворачивала к замку, он неожиданно встретил нескольких монахов, ехавших на мулах, и ему показалось, что в числе их был Флорентин, од влиянием этого впечатления он тотчас же свернул с дороги и, оставив свою лошадь у угольщика, вечером прокрался в замок, предварительно расспросив Бернара, не приезжал ли прелат. Слуга ответил, что у графини никого нет, и дал торжественное обещание, что не впустит прелата, не уведомив об этом господина Маро. Графиня Шатобриан была убеждена, что Маро ошибся, потому что Флорентин не был в Фонтенбло со дня отъезда двора, и несколько раз извинялся перед нею письменно, ссылаясь на недостаток времени и уговаривая ее приехать в Париж.

– Может быть, и в самом деле у него нет времени, – возразил Маро, заняв свое обычное место около огня, горевшего в камине. – Оставаясь праздным, нельзя сделаться в такие молодые годы кандидатом на первое вакантное место епископа, а наша правительница за свои милости требует усиленной работы…

– Что может заставить его приехать ко мне в такую ненастную погоду?

– Я видел внизу всадника в графской ливрее Фуа…

– Вы знаете, что я не могу позволить себе такой роскоши! Это гонец от Лотрека; он привез мне ответ на письмо, о котором я вам говорила.

– Это вероятно и побудило прелата приехать сюда! Я видел вчера этого человека в отеле Турнель и только теперь вспомнил об этом!.. Не подлежит сомнению, что Лотрек в своих депешах правительнице писал ей о вас и она сочла нужным послать сюда для переговоров красноречивого прелата. Только на этот раз, Бога ради, вооружитесь твердостью и не давайте уговорить себя к отъезду из Фонтенбло. Ни один из ваших друзей не посоветует вам променять это чистилище на ад, ожидающий вас в отеле Турнель.

– В настоящем случае, мой дорогой Маро, я не могу последовать вашему совету, потому что разделяю мнение тех, которые считают мой отъезд из Фонтенбло необходимым.

Маро хотел возразить, но она остановила его движением руки и продолжала:

– Во-первых, я не верю, будто бы моя репутация и будущность зависят от того, где я буду выжидать возвращения короля: здесь или в Париже! Во-вторых, я убеждена, что это намеренно выдумано правительницей, чтобы иметь возможность мучить меня, вывести из терпения и принудить к какой-нибудь оскорбительной сцене, которая послужит ей предлогом для моего удаления. Мое отношение к королю настолько серьезно, что он не может придавать особенного значения тому, где я буду жить в его отсутствие. Затем, в моем положении не может быть ничего унизительнее, как выносить долее всевозможные материальные лишения в самых необходимых потребностях жизни. Даже теперь, – добавила она, улыбаясь, – я едва буду в состоянии подать вам сколько-нибудь приличный ужин, мой добрый Маро, хотя мне придется употребить на это все запасы нашей несчастной крепости! Вы, верно, проголодались после верховой езды…

– Но почему вы не позволяете мне намекнуть на это герцогине Ангулемской? – возразил со смехом обезоруженный поэт.

– Нет, Маро, я считаю правительницу своей матерью и не хочу ставить ее в неловкое положение. Тут есть еще одна причина… Но что это? Мне послышался шум в галерее, а на этой стороне замка никто не живет теперь.

Графиня Шатобриан сидела со своим гостем в той самой комнате, где происходил поединок между королем и графом Шатобрианом. Франциска особенно любила эту комнату, потому что здесь она всегда виделась с королем в те счастливые дни, когда он так часто посещал ее. Хотя потайная дверь была наглухо заперта, но Франциска слышала, что кто-то подошел к ней и прижал пружину.

Это был Флорентин. Маро не ошибся, говоря, что видел его. Молодой прелат, приехав в Фонтенбло, остановился у придворного капеллана, жившего на другой стороне замка, и собрал у него все необходимые сведения об образе жизни графини Шатобриан. Чтобы не идти по двору под проливным дождем, Флорентин хотел сперва убедиться, нельзя ли проникнуть в комнаты Франциски через потаенную дверь. К этому побуждала его, также усвоенная им, привычка входить неожиданным способом, чтобы застать кого-нибудь врасплох или подслушать, что говорилось в доме. Пройдя по темной галерее с фонарем в руках, он остановился перед изображением нимфы, чтобы убедиться, нет ли где щели, через которую можно было бы видеть то, что происходит в комнатах графини. Обманувшись в своих ожиданиях, он нажал пружину и слегка толкнул потаенную дверь, но она оказалась запертой на задвижку. Вслед за тем он услышал возглас Франциски и чей-то мужской голос, но не мог разобрать слов, несмотря на все усилия. Однако и это открытие имело цену для Флорентина; он погасил свой фонарь и, поставив его перед дверью, направился ощупью к ближайшему выходу из галереи в сад. Всевозможные планы быстро сменялись в его голове вследствие предположения, что у Франциски есть еще любовник помимо короля или что, по крайней мере, можно будет обвинить ее в этом. Вопрос для Флорентина вовсе не заключался в том, чтобы возбудить ревность короля; ему только необходимо было настолько запятнать репутацию графини Шатобриан, чтобы это послужило поводом к ее разрыву с королем.

Флорентин терялся в догадках относительно того, кто мог быть у графини; встретившись утром с Маро, он не заметил его, и ему было также известно, что Бюде остался в Париже…

Занятый этими размышлениями, прелат вошел другим ходом со двора и обратился к Бернару с двусмысленным вопросом: не помешает ли он графине своим посещением?

Старый слуга не забыл обещания, данного Маро, и вежливо попросил прелата подождать в прихожей, пока он доложит графине о приходе его преосвященства.

– Не беспокойся! – прервал его поспешно прелат. – Служитель алтаря может входить во всякое время без доклада. Надеюсь, что у графини нет никого из посторонних.

– Никого, насколько мне известно, – ответил Бернар.

– Ты должен был бы знать это. Значит, я могу войти, – сказал Флорентин, направляясь к двери.

– Нет, господин прелат, это невозможно! Мне не велено впускать кого-либо к графине без ее особого распоряжения; в настоящем случае я готов лучше навлечь на себя ваше неудовольствие, нежели отступить от своей обязанности. Не угодно ли вам подождать здесь несколько минут?

С этими словами Бернар вежливо указал на кресло прелату и вышел, захлопнув за собой дверь.

Флорентин окончательно убедился, что у графини в гостях ее возлюбленный, которого она должна скрывать, и со свойственною ему наглостью, после некоторого раздумья отворил дверь и последовал за слугой. Когда он вошел в первую комнату, у него появилось опасение встретить какого-нибудь сеньора, который может наказать его за дерзкий поступок, но жгучее чувство ревности гнало его вперед помимо всех других соображений. Он не мог забыть сцены в аббатстве Святой Женевьевы и свои ощущения в тот момент, когда Франциска едва не отдалась ему. Он уступил ее королю только потому, что это был для него единственный путь к достижению почестей; но мысль, что он должен отказаться от нее для первого встречного, приводила его в бешенство.

Он поспешно схватился за ручку второй двери, но оказалось, что Бернар запер ее на ключ из боязни, что прелат пойдет за ним. Уверенность, что он помешал нежному свиданию, заставляла Флорентина испытывать все мучения ревности, хотя он ясно сознавал, что должен радоваться такому открытию и воспользоваться им на погибель графини.

Когда Бернар доложил о приходе Флорентина, Маро окончательно растерялся; даже графиня Шатобриан была сильно смущена: она решила не подвергать поэта гневу правительницы и не предвидела для себя ничего доброго от этого посещения. Поведение Флорентина ясно показывало, что он перешел на сторону правительницы, так что даже Франциска, при всей своей доверчивости, не могла не видеть этого, но сознавала, что было слишком неблагоразумно отказать ему в приеме. Маро не советовал ей раздражать врага, и даже Бернар робко заметил, что г-н прелат, по-видимому, в дурном расположении духа и чем скорее примет его графиня, тем лучше.

Для Маро не оставалось иного способа к бегству, кроме выхода в галерею, но Франциске казалось неудобным проводить поэта через потаенную дверь, так как король не желал, чтобы кто-либо из посторонних знал о ее существовании.

– Я поневоле должна спрятать вас куда-нибудь, мосье Клеман! – сказала графиня. – Войдите сюда в прихожую, вооружитесь терпением и сидите тихо. Бернар, попроси господина прелата в соседнюю комнату!

– Позвольте вам заметить, графиня…

– Скорее, Бернар! Я хочу избавиться от его присутствия.

Бернар ушел. Маро сел в темной прихожей; Франциска шутя посоветовала ему воспользоваться уединением и сочинить какие-нибудь стихи; задернув шелковую занавесь, она удалилась в соседнюю комнату. Только в ту минуту, когда прелат вошел в противоположную дверь, Франциска заметила свою оплошность, против которой, вероятно, хотел предостеречь ее Бернар. Стол к ужину был накрыт, и на нем поставлено три прибора; хотя Бернар поспешно подошел к столу, делая вид, что только что поставил третий прибор для неожиданного гостя, но обстоятельство это не ускользнуло от внимания прелата.

Когда слуга вышел из комнаты, Флорентин указал рукой на стол и с иронической улыбкой выразил сожаление, что своим появлением помешал дружескому ужину.

– Ты видишь, Бернар не разделяет твоего мнения; он поставил и тебе прибор, – возразила графиня, досадуя на то, что ей приходится лгать и пригласить Флорентина к ужину, на который рассчитывал проголодавшийся Маро.

– Должно быть, Бернар предполагает, что для духовного лица нужно приготовить два прибора.

– Что ты хочешь этим сказать? Разве ты не знаешь, что здесь Химена и она будет ужинать с нами.

– В таком случае прикажи подать четвертый прибор.

– Разве ты привез кого-нибудь с собой?

– Нет, он приехал отдельно.

– О ком ты говоришь?

– Ты еще спрашиваешь меня! Перестань, пожалуйста, разыгрывать комедию; тебе не удастся обмануть меня. Однако ты делаешь быстрые успехи в науке жизни, но забываешь, что твое положение в свете висит на волоске, потому что зависит от королевской милости, и что, едва порвется этот волосок, ты будешь выброшена на произвол судьбы.

– Ты, кажется, не в полном уме, и я не нахожу никакого смысла в твоей проповеди.

– Я хочу уличить тебя во лжи и в обмане!

Флорентин в первую минуту был совершенно озадачен упреками Франциски. Улыбка исчезла с его лица, он угрюмо смотрел на нее, не прерывая молчания, но, заметив, что она собирается уйти из комнаты, разразился длинной речью, которая приковала ее к месту.

– Нечистая совесть часто побуждает людей принимать на себя личину добродетели и бросать камни в других, – начал Флорентин. – Ты ссылаешься на твою любовь к королю, которая будто бы должна оправдать твой поступок. Только добрые намерения могут служить для нас оправданием, а не любовь, которая ничего не стоит, потому что всегда вызвана чувственностью и приносит с собой опьяняющее удовольствие. Нечего сказать, велика заслуга любить и наслаждаться любовью! На это способно даже самое легкомысленное существо. Твоя любовь могла бы считаться заслугой, если бы у тебя было достаточно ума, чтобы воспользоваться своей близостью к королю; и я, рассчитывая на это, помогал тебе. Но любовь была для тебя не более как приятным препровождением времени, и ты вернулась к прежнему ничтожеству, ничего не заслужив от людей, кроме презрения. Из-за тебя погиб Семблансэ; освобождение Жана Пуатье куплено ценою чести его дочери. Легкомысленный образ жизни короля, который, согласно общему ожиданию, должен был измениться в силу твоей любви, но стал еще хуже, несчастная Волан служит лучшим доказательством этого. Ты не только внесла раздор в королевскую семью, поссорив короля с матерью, но из-за тебя, может быть, нарушено спокойствие целой страны, потому что ты открыто покровительствовала распространению ереси. Вот твои заслуги! Теперь объясни мне, чем ты оправдаешь свою измену мужу и то, что ты бросила своего ребенка для удовлетворения страсти, которая была настолько велика, что никакая жертва не казалась тебе достаточной. Не тем ли, что ты изменила этой любви при первой возможности? Но за твое легкомыслие ты будешь выброшена из королевского дома, как только я вернусь в Париж и расскажу правительнице, что ты по ночам скрываешь любовника в своих комнатах, что кажется мне не совсем приличным для королевской невесты. Повтори еще раз, что я не в полном уме, потому что осмелился обличать тебя во лжи и обмане! Отвори все двери и также эту дверь в галерею, и я докажу тебе, что я совершенно прав.

Речь прелата произвела подавляющее впечатление на Франциску. Она приходила в ужас от одной мысли, что ей придется выдать Маро, чтобы отвратить от себя опасную клевету; но в то же время сознавала, что своим молчанием дает еще больший повод к подозрению. Она невольно задала себе вопрос: неужели она погубит невинного Маро и станет оправдываться перед человеком, который так глубоко оскорбил ее? «Нет, пусть Флорентин вернется в Париж и очернит мое имя перед целой Францией!» – подумала она, так как в эту минуту негодование заглушало в ней всякую заботу о будущности.

Она подошла к двери, которую Бернар оставил открытой, и молча указала на нее прелату повелительным жестом, в котором заключался приказ немедленно удалиться из дому. В этом жесте и во взгляде выразилось столько гнева и презрения, что прелат, несмотря на свое обычное нахальство, невольно повиновался. Выходя из комнаты, он слышал, как Франциска сказала кому-то вполголоса: «Какая низкая тварь!», и вслед за тем, позвав Бернара, отдала ему приказ никогда не впускать к ней прелата.

Гнев настолько ослепил графиню Шатобриан, что ей даже не пришло в голову, что Флорентин вышел от нее с орудием в руках, которое может навсегда закрыть ей доступ в королевский дом. В это время внимание ее было привлечено неожиданным шумом. Со стороны двора послышался стук копыт нескольких лошадей. Что могло привлечь всадников в Фонтенбло при теперешнем уединении? Не посланные ли это от короля? Не вернулся ли он сам неожиданно для всех?

Та же мысль пришла Флорентину, и он остановился в нерешимости. Если его догадка справедлива, то он может сразу лишиться положения, достигнутого таким трудом. Искреннее негодование Франциски ясно показывало, что его подозрение относительно ее нового любовника вряд ли имеет основание, Может быть, в последней комнате находился король, а свита его только теперь приехала в Фонтенбло? Ввиду этих соображений Флорентин вернулся назад и, увидев Франциску, стоявшую у окна, подошел к ней и пробормотал несколько слов извинения. Она поспешно оглянулась и вторично указала ему на дверь тем же повелительным жестом.

Флорентин вышел, не помня себя от ярости, и поклялся отомстить за нанесенное ему оскорбление даже в том случае, если король действительно находится в Фонтенбло. Сойдя с крыльца, Флорентин увидел на дворе группу всадников и, к удивлению, узнал, что это испанцы, приехавшие к графине Шатобриан, но, благодаря сдержанности, свойственной этой нации, не получил от них никаких других сведений. Равным образом ничего не мог сообщить ему и проводник француз, которого он расспросил, когда испанцы вошли в переднюю графини. Он ответил, что его наняли в Питивье какие-то незнакомые господа, которые, по-видимому, очень богаты, и что с ними два мула с дамскими седлами.

«Неужели эти господа хотят увезти графиню», – мелькнуло в голове Флорентина. – Это придаст ей еще большую цену в глазах короля и она ускользнет из рук правительницы! Но решится ли она уехать с испанцами – врагами государства?» Последнее казалось Флорентину невероятным; но, во всяком случае, материал для романа был готов, оставалось только придумать связь между приездом всадников, таинственным рандеву и императором, а затем отыскать нити воображаемого заговора с врагами Франции, чтобы погубить графиню.

Не считая нужным терять время на дальнейшие расспросы, Флорентин решил немедленно послать гонца в Париж и потребовать отряд вооруженной конницы, которая должна быть наготове в случае бегства графини из Фонтенбло. Только возвращаясь назад через галерею, он сообразил, что приехавшие испанцы, вероятно, посланы герцогом Инфантадо, чтобы увезти Химену из страны, которая находилась во враждебных отношениях с Испанией. В пользу этой догадки были все шансы вероятия; но это открытие не смутило прелата. Пробравшись ощупью до потаенной двери, он нашел свой фонарь нетронутым и стал подслушивать, чтобы узнать, что делается в комнатах Франциски. Он услышал ее голос, и хотя не мог разобрать слов, но ему показалось, что она назвала Химену и герцога Инфантадо; затем все стихло и разговаривающие вышли из спальни.

«Значит мое предположение верно, – подумал Флорентин, выходя из галереи, – она уедет с ними, если им удастся убедить ее!»

Занятый этою мыслью, он направился быстрыми шагами в дом священника, отдав приказ одному из лесных сторожей готовиться к немедленному отъезду в Париж, и написал письма правительнице и Франциске.

В это время графиня Шатобриан, Маро и Химена, сидя за ужином, разговаривали о предстоящей разлуке. Герцог Инфантадо послал своей дочери приказ немедленно приехать к нему, извещая ее в своем письме, что император был в высшей степени недоволен, когда узнал, что единственная дочь испанского гранда живет при дворе неприязненного ему государя в самый разгар войны. В заключение герцог просил графиню Шатобриан, чтобы она позволила какой-нибудь из своих служанок проводить его дочь до границы.

Химена была глубоко огорчена приказанием отца и, заливаясь слезами, бросилась на шею графини Шатобриан, которая после отъезда короля была ласковее с ней чем когда-либо.

– Не плачь, моя дорогая Химена, я сама провожу тебя до границы, – сказала графиня, обнимая молодую Девушку.

– Ради Бога, не делайте этого! – воскликнул Маро. – Этим поступком вы дадите в руки правительницы опасное орудие против вас.

– Нет, Маро, вы положительно ошибаетесь! Я убеждена, что Флорентин будет всеми способами мучить меня, и я должна буду бежать отсюда в самом непродолжительном времени; это еще больше возбудит толков, нежели теперь, когда я хочу только проводить до границы мою милую Химену. К тому же, – продолжала шепотом графиня, наклоняясь к Маро, – у меня есть еще другая причина, почему я считаю это путешествие необходимым. Оно даст мне возможность разрушить козни правительницы, потому что я увижу короля прежде, чем кто-либо из моих врагов. Брион сообщил мне, что король хочет сделать высадку в Каталонии; если он выполнит это намерение, то я приведу к нему на помощь Лотрека, в руках которого Лангедок и Гиенна. Надеюсь, это будет недурно…

Маро слушал молча и с видимым недоверием.

– Разве вы считаете замок Фуа недостаточно удобным местом для моего местопребывания? – громко добавила графиня.

Но Маро знал положение дел и живо представлял себе все то, что могут сказать враги Франциски по поводу ее неожиданного удаления из Фонтенбло. Не обращая никакого внимания на досаду Химены, он упорно стоял на своем и употребил все свое красноречие, чтобы отговорить Франциску от ее намерения.

Во время этого разговора в комнату вошел Бернар и передал графине письмо Флорентина.

Прелат писал, что, к сожалению, не имел возможности передать словесно графине приказание правительницы, хотя это была главная цель его приезда в Фонтенбло, и вследствие этого обращается к ней письменно. До сведения правительницы дошло, что графиня Шатобриан довольно часто принимает у себя разных подозрительных гостей; поэтому она приказывает графине завтра же приехать в Париж и поселиться в назначенных ей комнатах в отеле Турнель.

Франциска побагровела от гнева, читая это письмо, и, передав его Маро, приказала Бернару немедленно уложить ее вещи.

Маро не нашелся что сказать в защиту своего мнения, потому что враги Франциски, по-видимому, все подготовили, чтобы нанести решительный удар, который должен был ускорить ее падение. Он знал, что все его дальнейшие попытки убедить Франциску при ее раздраженном состоянии будут бесполезны, и отправился отыскивать свою лошадь, чтобы к утру приехать в Париж и уговорить сестру короля взять под свое покровительство несчастную Франциску.

Живое воображение поэта рисовало ему как на картине дальнейшую судьбу графини Шатобриан с момента ее бегства из Фонтенбло. Правительница опишет королю это бегство в самых черных красках и выставит графиню перед целым светом как женщину, недостойную оставаться в порядочном обществе, стремящуюся к приключениям и чувственным удовольствиям. Маро казалось даже, что он читает письмо, которое правительница напишет своему сыну в Италию, начав его следующим образом: «Увы, мой дорогой сын, как ошиблись мы в этой Шатобриан! Она заставила меня потерять всякое терпение после твоего отъезда своим властолюбием, кокетством, ненасытной жаждой удовольствий. Все мои просьбы оказались тщетными; я не могла убедить ее переехать со мной в Париж. Она возненавидела меня, потому что мое присутствие сдерживало ее в границах приличия, и осталась в Фонтенбло, чтобы на свободе проводить время со всякого рода любовниками. Я не раз посылала к ней ее духовника, писала, умоляла ее опомниться, но все было напрасно. Между тем дурная молва о ней росла с каждым днем; все уговаривали меня бросить ее, доказывая, что ты, вероятно, не удостоишь больше своим вниманием подобное существо. Я сама убеждена в этом, но мне хотелось в точности исполнить то поручение, которое ты возложил на меня. Наконец я решилась на последнее средство и отдала ей формальный приказ приехать в Париж, тогда, в довершение своего бесстыдства, она велела сказать мне, что «ее поведение не касается дома Валуа», и открыто, при дневном свете, отправилась в Испанию к твоим врагам в сопровождении своих любовников. Я убеждена, что мой сын и французский король не решится опозорить нас и свой королевский дом и не позволит подобной женщине переступить еще раз наш порог!..»

«Правительница, наверно, напишет своему сыну такое письмо, – думал Маро, седлая впотьмах свою лошадь. – А наш легкомысленный властелин, который ни над чем долго не задумывается, скажет, улыбаясь и с некоторой досадой:

и целый день будет жалеть о том, что рыцарские нравы все более и более исчезают во Франции и что нигде нельзя найти истинной любви. Но на другой же день он утешится, потому что не в состоянии долго предаваться печали, и даже в душе почувствует тайное удовлетворение, что избавился от тяготившей его обязанности. У него все-таки бывают проблески совести; он чувствует себя неправым относительно Франциски, и ему нужно найти какое-нибудь оправдание, чтобы бросить несчастную женщину на произвол судьбы. Да, несчастная Франциска, ты сама помогаешь ему в этом!..»

Размышляя таким образом, Маро забыл принять какие-либо предосторожности относительно Флорентина и, выехав из лесу, прямо направился к той части замка, где жила графиня Шатобриан, так как оттуда пролегала ближайшая дорога в Париж. Тут только, при свете, падавшем из окон, он увидел человека, стоявшего у стены, который, услыхав топот его лошади, быстро оглянулся. Маро, к ужасу своему, узнал в нем Флорентина.

Таким образом, был дан прямой повод к подозрению. Маро не имел уверенности, что его не заметили, и, не зная на что решиться, повернул назад свою лошадь в надежде, что ему удастся скрыться в лесу, но услышал за собой голос прелата, который звал его по имени.

Маро не отличался геройством и своей трусливостью походил на страуса, который считает себя вне опасности, если не видит неприятеля. Сердце бедного поэта замираю от страха при мысли, что завтра утром все будет известно правительнице и она позовет его к себе на допрос. Он пришпорил лошадь и, не обращая внимания на ветки, хлеставшие его со всех сторон, все более и более углублялся в лесную чащу, пока не сбился окончательно с дороги. Таким образом, его намерение помочь Франциске в решительную минуту сделалось неудобоисполнимым. Только с рассветом, после долгого блуждания по лесу, ему удалось выбраться на тропинку. Проехав несколько часов и изнемогая от усталости, он достиг, наконец местечка Малерб, где узнал от крестьян, что из Малерба нет прямой дороги в Париж, и поэтому он должен опять вернуться в Фонтенбло лесом.

Маро был настолько измучен бессонной ночью и продолжительной верховой ездой, что решил предоставить графиню Шатобриан ее собственной участи и заснул крепким сном в хижине крестьянина. Когда он проснулся, то осеннее солнце уже было на закате и крестьяне посоветовали ему дождаться следующего утра, так как дорога очень плоха и накрапывает дождь.

Таким образом, когда Маро приехал в Париж, то уже по всему городу распространился слух, что какой-то неизвестный испанский герцог, который скрывался некоторое время в Фонтенбло, увез с собой графиню Шатобриан в неприятельскую землю. Небольшой отряд телохранителей, посланный правительницей в предупреждение скандала, хотел остановить бегущих по дороге из Фонтенбло в Питивье, но должен был удалиться, потому что с герцогом была многочисленная свита всадников и графиня презрительно отвергла сделанное ей предложение вернуться в Фонтенбло. Вслед затем, по распоряжению правительницы, посланы были гонцы ко всем наместникам до испанской границы с приказом задержать беглецов, так как существует подозрение, что они замешаны в политическом заговоре.

Глава 12

Письмо графини Шатобриан к канцлеру Бюде

Замок Фуа, 15 февраля 1525

«Я считала бы себя счастливой, мой добрый друг, если бы могла видеть короля хотя раз в неделю и прижать к моему сердцу. Но он вдали от меня и подвергается всевозможным опасностям; к этому примешивается еще мучительное сознание, что между нами не существует никаких определенных и прочных отношений. Тем не менее, я должна благодарить судьбу за свою теперешнюю жизнь! Тишина и уединение замка, где протекло мое детство, благодетельно подействовали на меня, а Лотрек, который два раза приезжал сюда, был очень добр ко мне, хотя остался таким же суровым, как и прежде. Он сроднился с железом и сталью и не может понять великодушия всепрощающей любви. Он считает непростительным с моей стороны то горе, которое я причинила графу Шатобриану, но я и не желаю прощения и готова впоследствии принести покаяние за свой проступок, хотя считаю себя только наполовину виноватой. Зачем природа одарила короля Франциска такими большими темными глазами, выразительным лицом, красивой бородой, высоким ростом, горделивой, величественной осанкой, необыкновенным умом и восприимчивостью ко всему прекрасному! Он сделался для меня воплощением всего прекрасного в жизни; и если я его встретила, то это было определено мне свыше; и мы, люди, не можем идти против воли Провидения. Что же касается моей Констанции, то Лотрек напрасно называет меня бессердечной матерью. Нет, мой дорогой Бюде, не верьте этому. Я употребила все усилия, чтобы иметь при себе ребенка; но люди, на которых я вполне рассчитывала, обманули меня. Помните ли вы широкоплечего рыжеватого бретанца по имени Батист? Может быть, вы видели его в Блуа? Он казался таким преданным и обещал привезти мне Констанцию, но не сдержал своего слова; я слышала, он изменил мне и помирился с графом. Я не знаю, на что решиться! Видно и для этого дела, как для всего остального, придется ожидать возвращения короля.

Я знаю, что вы искренне расположены ко мне; и прежде чем говорить о том, что особенно беспокоит меня, я постараюсь рассказать вам в коротких словах, что было со мной со времени нашей разлуки. Правительница воспользовалась моим бегством из Фонтенбло, чтобы оклеветать меня перед королем и целым светом. Господь да простит ее! Она мать короля Франциска! Без него я осталась бы ничтожным существом и не испытала бы блаженства любви. Несмотря на все вынесенные мною страдания, я чувствую себя бесконечно счастливее, нежели прежде среди мирного однообразия бретонского замка. Поэтому я считаю лишним распространяться о первых месяцах, проведенных мной в Фуа, когда Лотрек и аббат сообщали мне поочередно такие известия, которые могли бы привести в отчаяние всякую женщину, если у нее осталась хоть искра чувства. Самое худшее из всего этого было то мнение, которое король будто бы выразил обо мне. Но, к счастью, Клеман Маро избавил меня от этого горя! Как много хороших людей на свете! Добрый Маро бежал из Парижа от преследований правительницы не ради себя одного, но имея в виду и мое безвыходное положение. Преодолев свою робость, он отправился в Италию и отыскал короля, невзирая ни на какие опасности. Вы видите, мой дорогой Бюде, я знаю лучше вас всех короля Франциска! Он милостиво принял поэта, которого правительница старалась очернить всеми способами, и, выслушав его, сказал обо мне: «Да, они, кажется, сыграли с ней плохую шутку!» Я никогда не забуду, что добрый Клеман тотчас же написал мне об этом из лагеря при Павии; с этого времени я постоянно получала от него письма через гонцов, которые приезжают довольно часто к Лотреку. Само собой разумеется, что я не могу требовать, чтобы сам Франциск писал мне, потому что он удручен более важными заботами. Но Маро в своих письмах передавал буквально его слова, даже поклоны мне, я знала, что особенно занимает его, в каком он настроении духа… А теперь я лишилась и этого утешения! Вот уже четырнадцать дней, как я не получала ни одного письма от Маро, между тем, в наших местах, неизвестно откуда, распространился зловещий слух, который приводит меня в отчаяние своей неопределенностью. Говорят, будто бы в цветущих садах Италии при солнечном или лунном свете произошло сражение, что все французы перебиты и их тела лежат грудами и что в числе их лежит убитый король, с рукой на шпаге и лицом, обращенным к небу. Эта ужасная картина не дает мне ни минуты покоя, хотя она, вероятно, выдумана монахами, потому что они все толкуют здесь о предосудительном снисхождении короля к еретикам, заслуживающим небесной кары. Сообщите мне, ради Бога, с посланным мною гонцом: не получены ли какие-нибудь известия из Италии; вы легко можете себе представить те мучения, какие я буду испытывать все десять дней до его возвращения.

Однако какая я неблагодарная! Я едва не забыла поблагодарить вас за посланные мне книги, которые я поняла только благодаря объяснениям одного почтенного прелата здешнего аббатства, хорошо знающего языки. К сожалению, мои умственные силы не позволяют мне вполне овладеть идеей реформации и прийти к какому-либо самостоятельному выводу, хотя я перечитала одно за другим все, что сказано по этому предмету швейцарцами, анабаптистами, разными проповедниками и самим Лютером. Последний произвел на меня более глубокое впечатление, хотя он отвергает существование свободной воли и считает добрые дела необходимыми для спасения нашей души. Чем более я обдумываю мое положение, тем более убеждаюсь в том, что моя воля не участвовала в том, что случилось со мной. В противном случае меня тяготили бы все те злые дела, которые приписывает мне свет. Но как может Лютер нападать на крестовые походы против неверных! Наше прямое призвание отстаивать то, что нам дорого; в этом проявляется наша духовная самодеятельность. Тот, кто не признает борьбы за веру, у того нет веры. Что сказал бы Франциск, если бы кто-нибудь стал доказывать ему бесплодность рыцарской борьбы за веру. То и другое тесно связано между собой; мы упорно отстаиваем убеждения, выработанные с трудом; даже Лютер пережил период сомнений! Поборники народа своими возгласами о равенстве прав и состояний и общности имуществ сначала приводили меня в ужас, а затем, да простит меня Пресвятая Дева, я сама пришла едва ли не к тем же дерзновенным мыслям, когда увидела среди народа людей, богато одаренных, которые по своему уму и сдержанности далеко превосходят многих сеньоров. Но я не решилась идти далее по этому пути, когда услыхала о тех кровавых сценах, которые в настоящее время происходят в Германии. Вследствие этого у меня не хватило также мужества говорить об этом с королем, тем более что я не могла подыскать приличной формы, чтобы выразить то, что я думала. В заключение я позволю себе еще одно замечание. Как можно отвергать заступничество святых? Быть может, слова мои покажутся вам ребячеством, Бюде, но я вижу в этой таинственной связи загробного мира с живущим лучшее утешение любящего сердца. Я уверена, что умру раньше короля, и надеюсь, что благодаря ему буду счастлива и в другом мире, так как он будет думать обо мне и обращаться к моему заступничеству в затруднительных обстоятельствах своей жизни. В этом будет заключаться моя новая духовная жизнь…

Простите меня, Бюде, если я наскучила вам своими рассуждениями, но в чем бы ни состояла сущность нового учения, мы, женщины, на все смотрим со своей точки зрения. Вероятно, в этом заключается причина, почему я признаю справедливым мнение здешнего почтенного прелата, который обвиняет реформацию В восстановлении грубых тенденций и традиций Старого Завета. Все то, что он рассказывал мне об Исааке и Иакове и фанатизме евреев, кажется мне не особенно поучительным и согласным с Евангелием, так что я вполне разделяю его мнение, что распространение Библии в народе может возбудить в нем низкие инстинкты.

Во всяком случае, я желала бы знать об этом и ваше мнение, мой дорогой Бюде. Но прежде всего, разумеется, вы должны сообщить мне то, что вам известно о короле, так как все остальное интересует меня только по отношению к нему. Что же касается того, что вы не хотите иметь образов в ваших церквах, то я положительно восстаю против этого. Можно ли не признавать живописи? Мы видим на картинах все, что есть лучшего в мире. Без искусства нет полного счастья на земле; и только оно дает нам силу и утешение в несчастье…»

Письмо это прибыло в Париж позднее, нежели рассчитывала Франциска, так что 24 февраля, когда она ожидала ответа, письмо еще не было в руках Бюде. Это произошло отчасти по вине Лотрека, который выехал из Тулузы, главного города своего наместничества, в тот самый день, когда Франциска послала ему свое письмо для отсылки в Париж. В это время Лотрек часто ездил за Рону, которая была границей его наместничества, в надежде получить какие-нибудь вести из Италии, так как они становились все реже и сбивчивее. Французское население находилось тогда в крайне возбужденном состоянии, и, как всегда бывает в подобных случаях, не было конца печальным догадкам.

С другой стороны, позднему получению письма графини Шатобриан способствовал приказ правительницы открывать все письма, которые почему-либо покажутся подозрительными. Герцогиня Ангулемская, делая это распоряжение, могла оправдать его возбужденным состоянием парижского населения. Все считали несомненным фактом, что правительница скрывает дурные известия, получаемые ею из войска, между тем как некоторые духовные лица со своей стороны употребляли все усилия, чтобы произвести шумную демонстрацию против еретиков, которым покровительствуют сестра короля и канцлер Бюде, и распространяли слух в народе, будто бы с Рейна готовится вторжение мятежных швабских крестьян.

Таким образом, канцлер Бюде получил письмо Франциски только второго марта вместе с приглашением немедленно явиться к правительнице.

Бюде, прочитав письмо, бросил его на письменный стол и занялся своим туалетом. «Бедная Франциска! – подумал он с грустью. – Ты все еще надеешься на блестящую будущность, между тем как для тебя все кончено и без возврата. Только раз в жизни мы любим от всего сердца, а затем необходимо какое-нибудь внешнее возбуждение, чтобы наша привязанность имела силу и прочность. Нужно, чтобы предмет любви был только наполовину доступен нам, чтобы стоял выше нас по своему общественному положению или представлял собою что-либо необыкновенное по уму или красоте, так как, в противном случае, наша фантазия скоро ослабевает и он теряет для нас всякую прелесть. Какой интерес можешь ты иметь для короля даже в том случае, если он убедился, что его мать оклеветала тебя. Ему не новость исправлять зло и награждать людей. Одно только сопротивление имеет для него известную цену; победа над женщиной доставляет ему только минутное опьянение. Для тебя он уже не существует, несчастная женщина, хотя бы он все еще признавал твою красоту и нравственные достоинства…»

Размышляя, таким образом, почтенный канцлер почти машинально перешел деревянный мост через Сену, выше Луврской башни, так как основанная им коллегия, в которой он жил, находилась на левом берегу и стояла особняком от более населенной и застроенной части города. Отсюда он направился на улицу Сент Оноре, мимо старинной церкви святого Жермена Осерского, и увидел с беспокойством, что всюду стоят группы разговаривающих людей и что многие намеренно отворачиваются от него.

Это обстоятельство еще более усилило дурное расположение духа канцлера. Он не решился идти прямо к правительнице, которая в последнее время не обращала на него никакого внимания, а хотел предварительно переговорить с герцогиней Маргаритой, чтобы расспросить ее о настроении ее матери и узнать о положении дел вообще. Поэтому он искренне обрадовался, когда увидел у входа слугу герцогини Маргариты, который ожидал его, чтобы привести к своей госпоже.

Бедный канцлер и не подозревал, что в это время над ним собиралась гроза и что Флорио, передав ему приглашение явиться к правительнице, спрятался в передней и похитил у него со стола письмо Франциски, прежде чем он успел выйти из дому.

Это письмо уже было в руках правительницы в тот момент, когда канцлер почтительно раскланялся с герцогиней Маргаритой, встретившей его у порога своей приемной комнаты.

– Очень рада, что вы пришли, – сказала она. – Мы в большом горе; до сих пор нет никаких известий из войска; парижане волнуются и шумят, как дети, а правительница, по-видимому, намерена выместить на нас свою досаду.

– На нас? – спросил с удивлением канцлер.

– Да, и под тем предлогом, будто мы покровительствуем распространению ереси. Я имела с ней неприятное объяснение. Она уверяет, что народ волнуется вследствие того, что напуган грозным предсказанием, по которому самая ужасная кара должна постигнуть французский трон и всю страну за то снисхождение, которое королевская фамилия оказывает еретикам. «Вы возбудили это брожение, – сказала, между прочим, моя мать, – ты, Бюде, Маро и все те, которые примкнули к партии нечестивой Шатобриан! Я знаю, – добавила она, – что Бюде ведет переписку с Шатобриан о так называемой церковной реформе, и я отдам их обоих народу, пусть он расправится с ними…»

Бюде молчал, и Маргарита продолжала, указывая на окно:

– Посмотрите, ради Бога, какая толпа идет сюда со всех улиц! Что это за ребячество! Надеюсь, господин канцлер, вы ничего не писали такого, что могло бы попасть в руки Дюпра. Народ ненавидит его, и он рад будет случаю заслужить популярность, затеяв суд над еретиками. Король не в состоянии будет защитить вас, мой дорогой Бюде; кто знает, может быть, он сам будет нуждаться в защите!..

Вошел слуга и спросил канцлера от имени правительницы, получил ли он приказ немедленно явиться к ней.

– Я тотчас же буду иметь честь представиться герцогине, – ответил канцлер.

– Я приду вслед за вами, Бюде! – сказала Маргарита. – Мое присутствие может пригодиться вам, А propos! Вчера вечером, правительница насмехалась над немецким реформатором по поводу его поспешной женитьбы. Говоря откровенно, она права: Лютеру не следовало бы относиться таким мещанским способом к своей жизненной задаче; он должен стоять особняком и не смешиваться с пошлой толпой.

Подобные мысли в эту минуту могли занимать только сестру короля, потому что она считала себя вне опасности и вообще не была труслива. Но Бюде был в самом печальном расположении духа и нехотя направился в покои герцогини Ангулемской. Он боялся ее гнева не столько лично для себя, сколько для своего любимого дела, так как мать короля могла дойти до всяких крайностей ввиду несчастных политических обстоятельств.

Стоял дождливый пасмурный день; весь город казался погруженным в сероватую мглу. Когда Бюде вошел в приемную залу, то, несмотря на полдень, было так темно, что он, по своей близорукости, с трудом мог различить правительницу, которая быстрыми шагами ходила взад и вперед по каменным плитам.

Двор в зимнее время преимущественно жил в отеле Турнель. Лувр состоял тогда из одной башни, а на месте Тюильри, построенного четырнадцать лет спустя, были кирпичные заводы. Старинный отель со множеством балконов, выступов, маленьких башен никогда не нравился королю Франциску, так как, несмотря на сделанные им переделки, королевская резиденция все еще походила на скромное жилище ленного властителя. Старинный франкский вкус проявлялся в угловатых, неуклюжих комнатах, крошечных окнах и узких лестницах. Между тем для вновь возникающей королевской власти нужен был простор и широкие размеры, что особенно заметно во всех постройках короля Франциска I.

Деревянная обшивка окаймляла до половины приемную королевскую залу; на несколько футов от полу были устроены места для сидения, с ручками из дубового дерева, так что зала эта, с первого взгляда, отчасти напоминала капеллу или старинную ратушу. В одном углу стоял узкий стол, за которым сидели три человека: один из них был Флорентин в фиолетовом одеянии прелата; другой – Дюпра в красной судейской мантии; третий был его писец, одетый в длинное платье из черной саржи; он держал в руке очинённое перо для составления протокола. У единственной входной двери стояли два телохранителя с копьями; у среднего из трех окон, обращенных на двор, расположился камердинер правительницы, который должен был наблюдать за тем, что делалось на дворе.

Между тем усилившийся дождь загнал народ с улицы под низкие аркады, окружавшие нижний этаж отеля, внутри двора. Наплыв толпы произошел так внезапно, что королевская прислуга не успела вовремя закрыть ворота. Благодаря этому в приемной зале, среди шума падавшего дождя, время от времени грозно раздавались смешанные голоса недовольной толпы.

После первых же вопросов и замечаний Бюде мог убедиться, что его положение далеко не безопасно и что Маргарита была права, предупреждая его о намерении правительницы пожертвовать им для успокоения народа.

Канцлер вначале не догадался, что ему делают формальный допрос, и не заметил Дюпра и его писца, который записывал каждое сказанное им слово, и поэтому отвечал непринужденно на вопросы правительницы о степени его участия в реформе. Он не считал нужным отрекаться от своих мнений и, благодаря этому, навлек на себя неминуемую опасность. Правительница, не знавшая никакой меры в своих симпатиях и антипатиях, ненавидела Бюде, который нередко публично осуждал ее образ жизни и в то же время был неизменным защитником графини Шатобриан. Она знала, что король будет вне себя от гнева, когда услышит о гибели ученого канцлера, но, ввиду угрожающих политических событий, надеялась оправдать свой поступок перед сыном государственною необходимостью.

– Ты нисколько не стараешься скрыть своего участия в ереси, величаемой реформой! – заметила правительница, выслушав признание Бюде.

– Если вы называете участием, сделанную мной попытку, применить мои знания к решению этого трудного вопроса!..

– Разве ты не способствовал словесно и письменно распространению еретических мнений? Ты не можешь отрицать это. Не ты ли совращал с истинного пути сестру короля? Ты же систематически старался отклонить от католической церкви одну легкомысленную особу, всем известную графиню Шатобриан, которая некоторое время играла важную роль в государстве и надеялась достигнуть еще большего почета. В этом, впрочем, ее поддерживали разные господа, которые рассчитывали на ее влияние для распространения новых идей! Можешь ли ты отрицать это?

– Да, я говорил с ней на эту тему.

– Мало этого, ты осаждал ее письмами, стараясь склонить на сторону новых идей, даже в то время, когда она сделалась недостойной того высокого положения, которого она достигла с помощью своих легкомысленных друзей, и когда она намеренно удалилась от нас, чтобы предаться своему постыдному образу жизни. Ты…

– Графиня Шатобриан никогда не делала ничего подобного и вполне заслуживает уважения за свой образ жизни.

– Мы не спрашиваем твоего мнения об этой падшей женщине, а обвиняем тебя в том, что ты стремился и стремишься до сих пор сделать из нее королеву с целью распространения ереси во Франции и поддерживаешь с ней преступные сношения в такое время, когда государство находится в опасности. Можешь ли ты отрицать это?

– Да, я отрицаю это.

– Изменник! Ты еще сегодня утром получил от нее письмо, в котором она прямо заявляет неимоверные претензии и высказывает свои еретические мнения. Канцлер Дюпра, представьте этому человеку явное доказательство его лжи.

Дюпра молча подошел к подсудимому.

Когда Бюде увидел в руке его письмо Франциски, то в первую минуту настолько растерялся, что не мог выговорить ни одного слова в свое оправдание. Правительница воспользовалась смущением канцлера, чтобы придать его молчанию вид формального признания, потому что в это время со двора полетели камни в окна залы и шум голосов превратился в неистовый рев. Она подозвала Флорентина и приказала ему подойти к окну и объявить собравшейся толпе, что главный виновник ереси во Франции, Гильом Бюде, признался во всем и будет выведен на Монфокон в самом непродолжительном времени и что его сообщницу, графиню Шатобриан, привлекут к духовному суду, который отныне учреждается в Париже, и за нею будут немедленно посланы вооруженные всадники.

Вслед за этим распоряжением правительница отдала приказ телохранителям схватить Бюде.

Но, на счастье канцлера, в этот самый момент в залу поспешно вошла герцогиня Маргарита и, обращаясь к телохранителям, громко воскликнула: «Остановитесь!..»

– Прочь отсюда, Маргарита! – воскликнула в свою очередь правительница, сделав знак Флорентину, чтобы он открыл окно.

Прелат поспешил исполнить это приказание.

– Ради Бога, успокойся, не забудь, что Франциск любит канцлера, – сказала вполголоса Маргарита своей матери. – Франциск никогда не простит тебе, если ты, под влиянием гнева, приговоришь к смерти человека, которого он считает своим другом. Ты можешь из-за этого навсегда поссориться со своим сыном.

– Молчи! – воскликнула правительница, взглянув на открытое окно, от которого Флорентин быстро отскочил, так как на него посыпался град щебня и кровь заструилась по его лицу.

– Проклятая чернь! – продолжала она, не помня себя от бешенства, и сделала движение, чтобы подойти к окну, но ее удержала худощавая рука. Это был почтенный парижский архиепископ Дюшатель, который пользовался уважением всех партий; сама правительница безусловно признавала его авторитет. Его появление, даже при ее гневном настроении, успокоительно подействовало на нее: она замолчала и в недоумении посмотрела на него.

– Милостивая государыня, – сказал медленно архиепископ, – ваша жизнь не должна подвергаться опасности; она слишком дорога для страны и тем более в настоящее время, когда вся Франция тревожится за жизнь вашего сына и нашего короля. Разве вам не известно, какая молва разнеслась в Париже? Никто не знает ее источника, но она кажется вполне правдоподобной, потому что передает подлинные слова вашего сына.

– Какая молва? Я ничего не слыхала…

– Ваша милость не получали писем от короля?

– Нет.

– Но город получил письмо от вашего сына; и содержание его, при всей краткости, поразило ужасом парижан…

– Я желала бы знать содержание этого письма.

– Все потеряно, кроме чести! – написал король Франциск парижанам.

– О Боже!

На лицах присутствующих выразился испуг.

– Вы сами читали это письмо? – спросила правительница после некоторого молчания.

– Нет, герцогиня! Никто не читал этого письма, но, тем не менее, все убеждены, что король действительно произнес роковые слова: «Tout est perdu, hors l\'honneur!»

В зале наступила мертвая тишина; на дворе также все стихло; слышен был только шум падавшего дождя и стук копыт быстро приближавшейся лошади, который привлек внимание толпы и заставил ее умолкнуть. Из-за угла показался всадник, забрызганный грязью, и, въехав в ворота отеля, упал вместе с лошадью среди двора, выложенного каменными плитами, сделавшимися скользкими от дождя. Но прежде чем кто-нибудь успел броситься ему на помощь, он быстро вскочил на ноги, и вбежав на узкую лестницу, принялся расстегивать кожаную сумку, висевшую через его плечо. Молча двинулась за ним вверх по лестнице народная толпа; но никто из стоявших у окон приемной залы, ни даже правительница, не обратили на это никакого внимания. Все стояли неподвижно, в ожидании страшной вести, не спуская глаз с прибывшего всадника, которого тотчас же пропустили на середину залы.

Гонец, передав правительнице большой запечатанный пакет, спросил, где он может найти канцлера Бюде, чтобы вручить ему другое письмо.

– Вот он! – послышалось несколько голосов из толпы, ворвавшейся в залу.

В это время правительница, распечатав пакет, громко воскликнула: «Слава Богу, он жив! Это рука моего сына!»

Едва успела она прочесть несколько строк, как худощавая рука Дюшателя прикоснулась к ее плечу. Он потребовал, при громких криках одобрения, чтобы известия, имевшие такую важность для всей Франции, были прочитаны вслух.

Правительница, под влиянием материнской заботливости и отчасти страха, навеянного присутствием толпы, прочла громким, но дрожащим голосом следующее письмо короля:

«Пишу вам, чтобы довести до вашего сведения, что я мужественно переношу свое несчастье, хотя у меня ничего не осталось, кроме чести и жизни. Я просил дозволения написать вам, зная, что это до известной степени утешит вас. Мне разрешили эту милость, и я прошу вас не предаваться отчаянию и поступать сообразно вашей обычной мудрости. Надеюсь, что Господь не оставит меня! Поручаю вашей заботливости моих детей и прошу доставить подателю моего письма свободный пропуск в Испанию, так как он едет к императору, чтобы узнать, каким образом его величеству угодно будет распорядиться моей участью».

Это бессвязное письмо произвело гнетущее впечатление на всех присутствующих, тем более что в нем чувствовался упадок духа, несвойственный королю Франциску. Правительница едва была в состоянии дочитать последние строки и с громким рыданием упала на руки Бюде, которого она только что хотела предать смерти. Маргарита стояла молча; крупные слезы струились по ее щекам. Молчали и все присутствующие, только время от времени слышались подавленные вздохи.

Архиепископ первый прервал общее молчание и сказал взволнованным голосом:

– Пойдемте в церковь и призовем народ к молитве за короля и Францию! Пусть он молится от всего сердца, как молились израильтяне, когда ассирийцы взяли в плен их царя. Пусть звонят во все колокола, и да взывает каждый о Божьей помощи!

– Сын мой! – воскликнула с громким рыданием правительница, приходя в чувство. – Сын мой в плену! Милосердый Боже, поддержи его! Идите скорее в церковь! Молитесь за него, молитесь о его спасении!

Присутствовавшие при этой сцене горожане, пораженные известием о плене короля, пришли в еще большее смущение при виде страстного порыва горя герцогини Ангулемской, которую все они привыкли видеть спокойной и горделивой, и, как будто сговорившись, поспешно вышли из залы.

Правительница, проводив глазами уходившую толпу, протянула руку Бюде и с рыданием бросилась в объятия Маргариты.

Люди, хорошо знавшие герцогиню Ангулемскую, не удивились ее обращению с Бюде, так как она принадлежала к тем непосредственным натурам, которые всегда действуют под впечатлением минуты. Ей даже и в голову не пришло просить прощения у Бюде в том, что она грозила ему смертной казнью, и, протягивая ему руку, она подумала только о том, что канцлер – один из самых надежных друзей короля и всегда был его любимцем. Мысль о сыне всецело поглощала ее; она знала, что из всех окружающих Бюде и Маргарита всего более огорчены несчастьем, постигшим короля.

– Поезжайте к нему скорее! – воскликнула она, заливаясь слезами. – Ваше присутствие может принести ему хоть какое-нибудь утешение и спасти от отчаяния! Ах, мой бедный Франциск, как бы я хотела взглянуть на тебя!.. Возьмите также с собой графиню Шатобриан; он будет рад видеть ее… Я тотчас же напишу императору и буду умолять его… вестник несчастья еще здесь, и я могу послать с ним письмо…

– Милостивая герцогиня, – прервал ее Бюде, который по своему великодушию от всего сердца простил ей покушение на его жизнь, – вы должны успокоиться, прежде чем делать какие-либо распоряжения.

– Франциск ждет! Он томится в плену…

– Мы не можем помочь ему, пока не узнаем подробно всех обстоятельств…

– Ты прав, Бюде, совершенно прав!

– Посланный привез мне письмо от Шабо де Бриона, не отдавайте никаких приказаний, пока мы не узнаем, что он пишет. Нет ли в нем каких-либо объяснений?..

– Распечатай его скорее и прочти нам! – сказала правительница, опускаясь в изнеможении на кресло.

Бюде распечатал письмо, но, видя, что начало его относится к нему лично и к графине Шатобриан, остановился на первых же словах, отыскивая глазами такое место в письме, которое касалось бы общих интересов.

– Ради Бога, читай скорее! – воскликнула с нетерпением правительница. – Ваши личные дела потеряли для меня всякий интерес! Теперь все изменилось! Я заранее согласна на все, что вы потребуете, если научите меня, как спасти моего сына! Только читай скорее.

Бюде повиновался и прочел без пропусков следующее письмо:

«Люди в несчастии, мой дорогой Бюде, особенно часто думают о своих друзьях, даже не ожидая никакой помощи, потому что воспоминание о них само по себе уже приносит утешение. Со времени нашего отъезда из Фонтенбло я не написал ни одного письма, ни вам, ни Франциске вследствие того, что надеялся овладеть моей несчастной привязанностью, упорно избегая всего, что могло напомнить о ней. Но это не удалось мне; и я знаю, что никогда не удастся, даже помимо прибытия Маро, который сообщил нам о том, как недостойно вела себя герцогиня Ангулемская относительно Франциски. Благодаря этому обстоятельству в короле снова проснулось участие к женщине, которую он не умеет ценить, а вместе с тем опять воскресла и моя любовь, вместе с ревностью. По временам – мне незачем скрывать это от вас, мой дорогой Бюде, – я проклинаю судьбу за то, что Франциск мой король и ленный властелин и что я не могу отнять у него ничем не заслуженное им сокровище. Но разве в любви может быть речь о заслугах; она отличается таким же деспотизмом, к которому стремится французский король. Во всяком случае, не верьте распространившемуся слуху, будто я принадлежу к числу тех, которые поддерживают в нем стремление к самовластию. Только раз в жизни я пошел по тому же пути, что Бонниве, и в этот единственный и последний раз я наравне с ним способствовал общей гибели. Мы дали битву при Павии; нас разбили наголову и взяли в плен. Цвет нашего рыцарства погиб; наше войско не существует; король Франциск и его верные слуги в руках алчного и беспощадного врага…»

Возглас невольного ужаса всех присутствующих на минуту прервал чтеца.

Я пишу вам, Бюде, с полной откровенностью, хотя рискую, что мое письмо будет распечатано, потому что оно будет послано через руки неприятеля. Но моя судьба не особенно заботит меня. На что могу я надеяться в этом мире? Поэтому постараюсь насколько возможно дать вам верное описание постигшего нас несчастья; оно будет поучительно в будущем; и в этом смысле я извлеку хоть какую-нибудь пользу из дела при Павии.

У нас не было ни одного предводителя, который совмещал бы в своем лице гениальность с опытностью. В этом главная причина постигшей нас катастрофы, причина разлада в военном совете и тупого упрямства. Не подлежит сомнению, что король – гениальный военачальник, способный на необычайные планы и на быстрый способ действий; никакие трудности не пугают его, не говоря уже о его храбрости, которая не подлежит никакому сомнению. Но у него недостает опытности, чтобы вести войну в больших масштабах, тем более что военное искусство чуть ли не с каждым годом вступает в новые фазисы развития. Что же касается предводителей, то мы, молодые любимцы короля, как Бонниве, Монморанси, Сен-Марсо и ваш покорный слуга, выказали эту же неопытность, а более сведущие люди, как ла Тремуйль, ла Палисс, Лескен де Фуа, Луи д\'Ар, не захотели выполнить смелый план короля, вследствие чего в наших действиях не было никакого единства. Все это обнаружилось в страшный день 24 февраля.

Неприятель уже в продолжение четырех недель приближался к нам от Лоди, под предводительством Пескары, Ланнуа и Бурбона. Все наши старейшие предводители, и ла Палисс во главе их, советовали королю снять осаду, так как, в противном случае, он будет заперт между Павией и приближавшимся императорским войском. Мы же, молодежь, были того мнения, что следует во что бы то ни стало продолжать осаду Павии, так как считали неприличным отступить перед государственным изменником Бурбоном. Бонниве со своим обычным высокомерием особенно горячо отстаивал это мнение, а король заранее дал себе слово, что скорее умрет, чем снимет осаду. Таким образом, мы остались на месте и укрепились на левом берегу Тичино, чтобы закрыть неприятелю дорогу в Павию. Фронт наш со стороны Лоди был защищен рвом и валом, а левое крыло расположилось у парка Мирабелло, окруженного каменной стеной. Здесь мне пришлось сражаться рядом с несчастным герцогом Алансонским…»

– Господи!.. – воскликнула невольно Маргарита, услыхав имя своего мужа.

«Вилла Мирабелло со своим роскошным парком, уже покрытым первой весенней зеленью, представляла собой нечто волшебное. Она долго была любимым местопребыванием миланских герцогов; под деревьями тенистого парка прогуливались некогда поэты и влюбленные. Но с нашим прибытием царившая здесь тишина впервые нарушилась грохотом пушек и стонами умирающих. Во время осады Павии мы прожили с герцогом Алансонским несколько недель на этой вилле, не принимая никакого участия в происходивших стычках. Мы составляли арьергард и потому менее всего рассчитывали очутиться в центре решительной битвы. Стены парка, по своему громадному протяжению, не могли быть защищены надлежащим образом, но мы не придавали этому особенного значения, тем более, что носились слухи, будто у неприятеля такой недостаток в деньгах, что он с трудом содержит своих наемников. Как и следовало ожидать, слухи эти оказались ложными, потому что испанцы нашли в Америке неисчерпаемые сокровища; говорят, что они там добывают золото, как у нас железо! Одним словом, против всякого ожидания, неприятель решил проложить себе дорогу к Павии через парк Мирабелло. Расчет был вполне верен, потому что король должен был оставить свой укрепленный лагерь и поспешить к нам на помощь. В ночь на 24 февраля мы спокойно сидели с герцогом за шахматной доской, как вдруг услышали усиленную канонаду со стороны королевского лагеря и, предполагая, что неприятель случайно попал под огонь хорошо укрепленных батарей Гальо де Женульяка, спокойно продолжали нашу игру и только послали нескольких всадников узнать, в чем дело. Те еще более успокоили нас, так как привезли известие, что неприятель под прикрытием ночи делает попытки прорваться через ров в лагерь короля. Между тем испанцы в это время усердно трудились у стены парка и пальба была начата ими с единственной целью заглушить шум производившихся работ, так что мы только на рассвете заметили, что в стене пробита брешь от тридцати до сорока туазов и что испанская армия идет форсированным маршем через парк по направлению к Павии. Вы можете себе представить, с какой поспешностью бросились мы в ряды неприятеля. Сначала все шло как нельзя лучше; мы атаковали испанцев с фланга, а старик Гальо встретил их пушечными выстрелами со своих батарей. Как живительно действовал на нас тогда свежий утренний воздух и восходящее солнце; мы видели, как падали испанцы под пулями Гальо, как разорвались их ряды и они бросились врассыпную. Но тут счастье неожиданно изменило нам; я только что послал гонца к королю с радостным известием, что нам удалось расстроить неприятеля с фланга и взять несколько пушек, как сам король, видя бегущих врагов и преждевременно уверенный в победе, бросился из лагеря со своими жандармами и смело напал на неприятеля. Бурбон и Пескара должны были торжествовать в этот момент, потому что король своей поспешностью не только лишил себя крепкой позиции, но, заслонив от нас неприятеля, принудил к бездействию. Гарнизон Павии тотчас же воспользовался оплошностью короля, чтобы выйти из города, под предводительством храброго Антонио де Лейва, и на наших глазах присоединился к войску Пескара и Бурбона, потому что в лагере не было достаточно людей, чтобы остановить его. Тут началась настоящая битва. Хотя мы потеряли выгодную позицию, но были настолько воодушевлены и исполнены мужеством, что, быть может, успех остался бы на нашей стороне, если бы каждый из нас исполнил честно свою обязанность. К несчастью, этого не случилось, чему я сам был свидетелем…

Мы с герцогом Алансонским составляли левый фланг; к нам с правой стороны примыкал сильный отряд швейцарцев; король находился в центре, окруженный цветом дворянства; между королем и правым флангом стояло храброе войско немецких наемников в числе 5000 человек; правым флангом командовал ла Палисс. В этом порядке стояли мы в момент начала битвы; никогда не забуду я величественной картины, которая представилась тогда моим глазам. Яркое южное солнце освещало всю нашу боевую линию, начиная от старого ла Палисса, выехавшего вперед с целью взглянуть на расположение войск, до равнодушной физиономии супруга герцогини Маргариты, который стоял в стороне у левого фланга и безучастно оглядывался по сторонам. В центре рельефно выдавались фигуры двух всадников: короля Франциска в великолепном панцире и шлеме с белыми перьями и храброго герцога Суффолька, последнего отпрыска английского королевского дома Иорков. Последний предводительствовал у нас немецкими наемниками; его мрачная, угрюмая наружность представляла резкий контраст с его белою лошадью и данным ему прозвищем «белый конь». Первый натиск неприятеля был с этой стороны, потому что Бурбон направил своих немецких наемников на наших немцев; эти люди ринулись друг на друга, как разъяренные медведи. Швейцарцы не поддержали вовремя наших немцев, которые были осилены большинством; «белый конь» пал мертвый. Победа осталась за изменником Бурбоном, который устремился на наш правый фланг и разбил его. Старый ла Палисс не дожил до этого момента; его лошадь была смертельно ранена; толпа неприятелей окружила его, и один неаполитанский капитан отнял у него шпагу. Но тут какой-то испанец из зависти, что не ему достался такой важный пленник, прицелился из своего ружья и убил наповал нашего старого маршала.

Что это был за ужасный день! Как вы можете себе представить, король не оставался праздным и работал наравне с нами. Предводительствуя своими жандармами, он разрывал один за другим ряды неприятельской конницы и собственноручно убил маркиза Сен-Анжа, потомка знаменитого албанского вождя Скан-дер-Бега, и еще четырех или пятерых военачальников. «Да здравствует король Франциск!» – кричали окружавшие его сеньоры, не уступая ему в храбрости и скашивая вокруг себя врагов, которые падали направо и налево. Мы, вероятно, справились бы с испанцами, если бы Пескара не прибегнул к одному средству, которое ни в каком случае нельзя назвать рыцарским, но которое увенчалось полным успехом. Он направил на нас двухтысячный отряд бискайских стрелков, ловких и хитрых как лисицы, которые моментально рассеялись между неприятельской и нашей конницей. Мишенью для них должны были служить блестящие панцири наших рыцарей и военачальников, издавна пользовавшихся военной славой. Быстро один за другим упали с лошадей: Луи де ла Тремуйль, Луи д\'Ар – учитель и друг Баярда, Сан-Северин – шталмейстер короля, маршал Фуа – брат Франциски и множество других. Но все еще развевались перья на шлеме короля и ему удалось пробраться вперед; Пескара был сброшен с лошади и ранен; Ланнуа принужден был отступить, так что в этот момент победа казалась еще возможной. Я бросился вперед со своими людьми на помощь королю, который врезался в ряды неприятеля, но тут, к ужасу своему, заметил, что налево и сзади меня неожиданно образовалось пустое пространство. Герцог Алансонский, видя, что значительная часть войска уничтожена, лучшие из военачальников убиты, окончательно потерял голову и, скомандовав: «Sauve qui peut» («Спасайся, кто может!»), обратился в постыдное бегство со всеми жандармами левого фланга…»

– Остановитесь на минуту, – сказал архиепископ, прерывая чтеца, – герцогине Алансонской сделалось дурно.

– Дитя мое, опомнись! – воскликнула правительница, бросаясь на помощь дочери. – Твой негодный муж не заслуживает ни малейшего сожаления, он погубил короля своей трусостью.

– Мне сделалось дурно не от участия к нему, а от стыда, что я должна носить его имя, – ответила Маргарита, открывая глаза.

– А король, мой храбрый сын? Что сталось с ним? Ради Бога, читайте дальше, Бюде.

Канцлер продолжал читать:

«…Роковое «Sauve qui peut» оказало свое действие; швейцарцы оставили меня и бросились вслед за герцогом Алансонским; когда я оглянулся, то увидел многочисленную толпу людей, бежавших врассыпную по Миланской дороге. С этого момента гибель наша сделалась неизбежной, потому что вся тяжесть битвы легла на короля и окружавших его сеньоров!..»

– Нет, я не имею права жаловаться, – сказала правительница взволнованным голосом. – Мне остается только благодарить Бога, что он спас жизнь моему сыну в этот ужасный день! Кончайте скорее письмо, мой дорогой Бюде!

«…Неприятель со всех сторон окружил нас; началась настоящая бойня; я с замиранием сердца вспоминаю о тех ужасах, которые происходили вокруг меня. Я видел злополучного Бонниве, на которого падала ответственность за печальный исход этого дня; он не хотел его пережить; с непокрытой головой, запыленный, окровавленный, он делал знаки Дисбаху, предводителю бежавших швейцарцев, чтобы тот приблизился к нему. Затем я видел, как они вдвоем бросились прямо на штыки бурбонских наемников и упали замертво; в то же время толпа неприятелей отрезала короля от его воинов, а он, покрытый кровью с головы до ног, сражался один, пока, наконец, его конь не взвился на дыбы и рухнул на землю вместе с ним…»

– Пресвятая Дева! – воскликнула правительница. «В этот же момент я также полетел с моей раненой лошадью и так как не мог сразу освободиться от тяжести лежавшего на мне животного, то поневоле видел то, что происходило вокруг меня. Бурбон искал Бонниве, чтобы убить его, и я слышал, как он бранился, думая, что жертва его мести ускользнула от него. Но тут вид убитого врага обезоружил его: «Несчастный! – воскликнул Бурбон, наклоняясь к трупу, – ты виноват в бедствиях, постигших Францию и меня!» Как будто Бонниве советовал ему изменить отечеству! Когда меня вытащили из-под лошади, все было кончено. Король сам освободился от своего коня и сражался пеший как лев, не обращая внимания на своих друзей, которые советовали ему положить оружие. Его, наверно, постигла бы участь маршала ла Палисса и других военачальников, если бы в это время к нему не подошел сообщник Бурбона Помперан и не заговорил с ним. Помперан упрашивал его довериться Бурбону, но король Франциск возразил с гневом, что он не хочет иметь дело с изменником. Тогда позвали неаполитанского вице-короля Ланнуа, который принял на коленях окровавленную шпагу короля Франциска и предложил ему взамен свою.

Вот вам верное описание несчастной битвы при Павии, мой дорогой Бюде. Французское войско уничтожено, большая часть его перебита, остальные взяты в плен. Из наших в руках неприятеля: король Наваррский, граф Сен-Поль, Флеранж, Монморанси и Клеман Маро, который был ранен и взят в плен одновременно с королем. Испанцы так очарованы беспримерной храбростью короля и так ухаживают за ним, что иногда нам кажется, что все это был сон и мы у себя дома. Одни только раны постоянно напоминают нам жестокую действительность. Я слышал сегодня, что короля намереваются увезти в какую-то крепость, чтобы умерить восторг немецких наемников, которые хотят иметь его своим предводителем. Кончаю мое длинное послание, чтобы передать его гонцу, которому дали разрешение отвезти правительнице письмо короля. Победа неприятеля так велика, что он не придает никакого значения нашим письмам. Постарайтесь утешить графиню Шатобриан; мое сердце обливается кровью, когда я думаю о ее горе.

Ваш Шабо де Брион.»

После чтения письма наступила минута гробового молчания. Шумные восклицания горестного удивления заменились печальным раздумьем; каждый мысленно взвешивал последствия неожиданного исхода войны, так как существование Франции теперь висело на волоске. Она лишилась всего войска, военачальников и храброго короля, а победитель Павии, император Карл V, со всех сторон угрожал ей, начиная с Фландрии и Брабанта до Франшконте и Средиземного моря. Император мог беспрепятственно проникнуть через Пиренеи в качестве испанского короля и, как союзник Англии, предоставить этому непримиримому врагу Франции северные провинции, а победителя Бурбона наградить южной Францией. Таким образом, казалось, что было достаточно одного мановения грозного императора, чтобы вычеркнуть имя Франции из списка европейских государств.

Герцогиня Ангулемская, несмотря на безграничную любовь к сыну, не забыла своей роли правительницы и первая овладела собой. Зная, что всякое замедление может только усилить затруднительное положение государства, она приказала слуге придвинуть маленький стол к креслу, на котором сидела, и подать письменный прибор с судейского стола. Грудь ее высоко подымалась от волнения, но она писала твердой рукой. Стоявший возле нее Бюде, взглянув на начало письма, прочел: «Mon bon fils (Мой дорогой сын)» и мысленно решил, что правительница пишет королю Франциску, тем более что перо ее двигалось по бумаге без малейшей остановки. Она писала письмо за письмом. Одно из них было к императору: она умоляла его поступить по-королевски с ее сыном; другое – к начальнику Марсельской гавани, с приказом послать французские галеры к итальянской границе; остальные письма были адресованы к Лотреку, герцогу Вандомскому и к герцогу Гельдерну, с требованием собрать новые наемные войска. В этих письмах герцогиня Ангулемская выказала всю свою способность к правлению и редкое самообладание, которое было ей тем необходимее, что страшная весть о плене короля распространилась по городу с быстротой молнии, и можно было ежеминутно ожидать шумных проявлений неудовольствия со стороны толпы.

Но правительница не переставала писать; и только скрип ее пера и однообразный шум падавшего дождя нарушали тишину парадной залы отеля Турнель.

Бюде, стоя спиной к выходной двери, вдруг заметил по беспокойству, выразившемуся на лице Дюпра, что произошло нечто необыкновенное. Оглянувшись, он увидел черные фигуры членов парламента, которые входили один за другим в залу и становились полукругом у дверей.

Правительница не заметила их и продолжала писать.

Дюпра сделал движение, как будто хотел присоединиться к своим товарищам, но тотчас же отказался от своего намерения. Неизвестно, боялся ли он потревожить правительницу или его приковали к месту ледяные взгляды тех людей, над которыми он до сих пор властвовал безгранично.

«Не желал бы я быть на его месте, – подумал Бюде, вглядываясь в бледное лицо Дюпра. – Видно, упреки совести не пустое слово! Даже этот бессердечный и смелый человек сделался робким и застенчивым…»

Наконец правительница подняла голову и увидела черные фигуры членов парламента. Их появление поразило ее, как неожиданный удар грома, потому что в этом заключался протест против ее правления; она знала, что это послужит началом трудной борьбы, где ей придется шаг за шагом отстаивать свою власть. Но она обладала достаточной силой воли, чтобы скрыть свою тревогу, и бросила смелый, вызывающий взгляд на мрачные морщинистые лица своих противников. Привычка властвовать играет важную роль в умении пользоваться властью. Члены парламента вполне сознавали правоту своего дела, но полувопросительный, карающий взгляд правительницы привел их в смущение, и они почувствовали себя в положении подсудимых. Она не сказала им ни одного слова, но подозвала слугу и отдала ему немое приказание жестом руки.

Слуга вышел. Правительница медленно сложила письма одно за другим, а затем подошла на несколько шагов к представителям парламента. Вице-президент счел эту минуту удобной, чтобы начать свою речь, но она остановила его.

– Подождите немного, – сказала она, – я должна кончить дела более важные, чем выслушивать ваши сожаления о постигшем нас несчастье.

– Мы пришли не для этой цели, а хотели…

– Вы верны себе! – продолжала правительница, вторично прерывая вице-президента. – И всегда придумываете какие-нибудь затруднения. Само собой, разумеется, что в минуту, когда государство в опасности, вы первые употребите все усилия, чтобы посеять раздор, хотя вам хорошо известно, что теперь согласие необходимее, чем когда-либо. Благодаря этой незавидной роли вы были удалены от власти и в недалеком будущем окончательно потеряете всякое значение, если будете действовать тем же способом…

Слуга принес канделябр с двумя зажженными свечами и поставил на стол, где лежали письма, написанные правительницей, затем положил сургуч, печать и шелковые шнурки. Правительница села у стола и начала перебирать письма, но, услышав шум, остановилась. В залу вошла толпа прилично одетых горожан и остановилась у дверей, возле членов парламента. Это были представители парижского муниципалитета; правительница знала, что и они явились не с целью выражать ей свои соболезнования по поводу плена короля. Нервное подергивание ее губ ясно показывало, что она не чувствовала в себе достаточно силы, чтобы преодолеть все те препятствия, которые она встретила на своем пути, и видела, что ей придется поневоле сделать некоторые уступки. Но ей нужно было выиграть время, чтобы обдумать свое настоящее положение, и она с видимым равнодушием занялась отправкой писем. Запечатав первый пакет, она велела позвать приехавшего гонца, стоявшего в углу залы, и, подавая ему открытый лист с королевской печатью, сказала:

– Ты получишь щедрую награду за свою услугу. Хотя ты принес нам печальную весть, но все-таки несчастье не так велико, как мы воображали себе. Окажи нам еще услугу и доставь это письмо в Мадрид. Чем быстрее исполнишь ты наше поручение, тем скорее вернется французский король в Париж. Возьми этот лист и поезжай с Богом!

Гонец, едва передвигавший ноги от усталости, вышел из залы с низким поклоном.

Правительница запечатала еще три письма и передала их слуге.

– Вот это письмо, – сказала она громким голосом, – ты отправишь немедленно герцогу Гельдерну; пусть посланный летит стремглав и передаст от меня герцогу, чтобы он, не теряя ни минуты, привел в Париж своих немцев; это письмо ты пошлешь герцогу Ги-зу, он также должен привести сюда войско из Шампани; а это – графу Лотреку де Фуа, которому я отдала приказ занять Савойскую границу!

Слуга вышел; но правительница все еще стояла спиной к дверям и, машинально взяв со стола незапечатанное письмо, разглядывала его. Между тем дождь все усиливался; две восковые свечи тускло освещали мрачную залу.

Вице-президент опять нарушил общее молчание, и правительница не имела теперь никакого предлога, чтобы остановить его. Он изложил, в кратких, но сильных выражениях, жалобы парламента, права которого уже несколько лет нарушались королем. Парламент, признавая законность прежних церковных постановлений, не изъявлял своего согласия на конкордат, который постоянно приводится в действие правительством как непреложный закон. Парламент требует, чтобы все места на государственной службе на будущее время не покупались бы за деньги, и в особенности места судей, так как это крайне унижает звание. Парламент настоятельно требует уничтожения чрезвычайных комиссий. Они лишают подсудимого предоставленного ему права на свободный приговор судьи и унижают закон, делая его орудием власти. Таким способом, добавил президент, Семблансэ был неправильно осужден на казнь вследствие пристрастия комиссии, которая из-за личных целей решилась на убийство человека, пользовавшегося общим уважением за свою честность. В заключение мы должны заявить, что наш президент был главным виновником всех этих беззаконий, и данной нам властью объявляем его недостойным того поста, который он занимал до сих пор, и настоятельно требуем, чтобы он отказался от своей должности и явился перед судом парламента.

– О ком вы говорите? Надеюсь, не о канцлере Дюпра? – спросила правительница.

– Да, Дюпра! – послышалось разом несколько голосов. – Мы будем судить его за смерть Семблансэ!

– Не ожидала я подобных требований и еще в такую неблагоприятную минуту! – сказал правительница после некоторого молчания.

– Пусть несчастья, постигшие нашу страну, послужат по крайней мере в пользу прав французских граждан, которые едва не были уничтожены самовластием короля Франциска. Небо наказало его! Меч, на который более всего рассчитывал король, выпал из его рук, и для нас не может быть более удобной минуты, чтобы вытребовать то, что отнято у народа. Битва при Павии была прямым следствием беззаконных действий правительства. Вы открыто покровительствуете распространению ереси; разве можете вы ожидать от нас соблюдения данной вам присяги, когда вы позволяете открыто осуждать нашу святую религию. Мы требуем суда над еретиками!

– Предайте суду еретиков, – закричали в один голос члены парламента и представители муниципалитета, подступая все ближе и ближе к правительнице, которая невольно смутилась и бросила тревожный взгляд на Дюпра и Бюде и, казалось, обдумывала: не пожертвовать ли ей этими двумя людьми, чтобы утишить разразившуюся бурю.

Бюде с ужасом увидел всю несостоятельность своих планов относительно церковной реформы во Франции; и в эту минуту он должен был думать о спасении собственной жизни. С инстинктом утопающего он схватил руку архиепископа, указывая глазами на разъяренную толпу. Дюшатель с трудом поднялся с кресла и, выйдя на середину залы, сделал знак, что желает говорить.

В зале тотчас же водворилась тишина; но едва архиепископ успел сказать несколько слов, как опять поднялся шум.

– Чего вы медлите, господа? – крикнул кто-то из толпы представителей парижского муниципалитета. – Валуа не может больше защищать Францию и Париж; мы должны сами приняться задело! Арестуйте Бюде, он портит наших сыновей своим бестолковым воспитанием! Он еретик; из-за него мы попали в беду!..

– Жаль, что он так худощав и не годится на жаркое! – заметил один толстяк, медник по ремеслу, который пользовался большим авторитетом в своем квартале и считался остряком. – Но это не беда! В нынешние тяжелые времена и еще во время поста ничем не следует брезгать, схватите его!

Этого возгласа было достаточно, чтобы вся толпа парижского муниципалитета ринулась вперед, чтобы схватить оторопевшего канцлера. Правительница поспешно отошла в сторону и отдала какое-то приказание стоявшему возле нее Флорентину, который незаметно вышел из залы. Но тут перед толпой неожиданно явилась герцогиня Алансонская, которая до этого момента не принимала никакого участия в том, что происходило вокруг нее. Видя неминуемую опасность, угрожавшую любимцу ее брата, она решила защитить его хотя бы ценою собственной жизни и, схватив шпагу одного из членов парламента, подняла ее над головами толпившихся впереди зачинщиков. Те невольно отступили при виде блеснувшего оружия; в зале опять наступила минутная тишина.

– Вы забыли, что вы французы! – воскликнула с горячностью Маргарита. – Я никогда не слыхала, чтобы французы не уважали несчастье, обращались грубо с женщинами и страждущими! Разве вам неизвестно, что я сестра короля, принадлежу к роду Валуа и что меня постигло неслыханное горе! Мой недостойный муж, благодаря своей трусости, был главным виновником поражения при Павии…

– Тем хуже для нас, – возразил медник, – если кровные принцы, при своем высокомерии, еще отличаются трусостью!

– Разве большая степень виновности дает нам право на особенное снисхождение? – заметил один из членов парламента.

Шум все усиливался, так что вмешательство герцогини, по-видимому, еще больше усилило волнение толпы; архиепископ Дюшатель напрасно возвышал голос, призывая к спокойствию. Члены парламента самовольно арестовали ненавистного для них Дюпра, в то время как представители муниципалитета схватили канцлера Бюде. У тех и других была одна цель: положить конец владычеству женщин из дома Валуа и провозгласить регентом герцога Вандомского, который, после мужа Маргариты, имел на это наибольшие права. Они уже собирались удалиться со своими пленниками, но их остановило неожиданное появление многочисленного отряда королевских телохранителей, призванных Флорентином по приказанию правительницы. Они вошли мерным шагом и, прокладывая себе дорогу алебардами, заняли всю середину залы от дверей до противоположной стены. Испуганная толпа поспешно расступилась перед ними на обе стороны. Правительница спокойно смотрела на эту сцену, и, когда в зале наступила мертвая тишина, она сказала, возвысив голос:

– Я требую, чтобы парижский парламент выдал своего вице-президента за непочтительное обращение с нами; пусть он ожидает в Шателэ результатов жалобы, поданной им на канцлера Дюпра. Парижский муниципалитет должен выдать медника Дюренна! – продолжала правительница. – Если муниципалитет еще раз позволит себе поступать так, как сегодня, то Дюренн будет немедленно казнен. В случае если вам угодно будет вести дальнейшие переговоры, то вы можете обратиться к герцогу Вандомскому; ему будет нетрудно разрешить ваши недоумения, так как на помощь ему скоро явятся Гельдерн и Гиз со своими войсками!

Начальник телохранителей, по знаку правительницы, арестовал вице-президента парламента и медника Дюренна, не встретив ни малейшего сопротивления со стороны их товарищей, которые торопливо вышли из залы, как только телохранители очистили им дорогу.

В ту же ночь правительница отправилась в Лион, чтобы сделать некоторые распоряжения относительно набора войск на юг и защиты границ. Герцогиня Маргарита и Бюде выехали вслед за ней с целью разделить плен короля и утешить его в несчастье; в Авиньоне к ним должна была присоединиться графиня Шатобриан, которую они вызвали через особого гонца.

В настоящем случае правительница действовала под влиянием материнского великодушия и готова была пожертвовать всеми предрассудками, чтобы облегчить печальное положение сына.

– Я не придаю никакого значения тому мнению, которое я составила о графине Шатобриан, – сказала правительница, прощаясь с Бюде, – она дорога моему сыну; я не хочу лишать его общества любимой женщины, ему необходимо утешение. С переменой обстоятельств прошел и мой гнев против вас, Бюде; теперь вы можете вполне рассчитывать на мое покровительство. Мой сын всегда дорожил вашей дружбой; похлопочите о его освобождении и постарайтесь избавить нас от печальных последствий битвы при Павии. Благодаря вашему последнему посольству к папе вас знают в Ватикане, и вы сами имели возможность изучить политическое положение Италии; поэтому, более чем кто-либо, вы можете извлечь пользу из того неудовольствия, которое должно было возбудить в итальянцах усиление власти императора Карла. Вы найдете в Италии готовую почву; народ ненавидит испанцев; остерегайтесь только Ланнуа, который всей душой предан императору, а с Пескарой вы можете смело вступить в сношения, он умный человек и сумеет уговорить Бурбона. Но, разумеется, прежде всего, постарайтесь освободить моего сына; посоветуйте ему признать себя пленником Италии, а не императора. Употребите все свое влияние, чтобы его перевели в какой-нибудь приморский город. Поезжайте скорее, мы должны дорожить каждой минутой…

Глава 13

После знойного осеннего дня наступила приятная вечерняя прохлада; с закатом солнца подул легкий ветерок вдоль высоких заборов, окружавших со всех сторон вековые стены башни. Во время дневной жары башня эта казалась необитаемой, так как в ней не видно было ни малейших признаков жизни; но теперь двое слуг сошли по каменной лестнице в сад, отделенный от окружающей местности непроницаемой изгородью фиговых деревьев и алоэ и глубокими рвами. На дальнем конце сада виднелся старинный испанский замок, который величественно возвышался над лежащим внизу городом.

Этот город был Мадрид; в старинном замке жил герцог Инфантадо, а башня была известной крепостью Альказар, построенной во времена мавров. Подобные крепости были тогда при всех значительных городах средней и южной Испании.

Испанский король и римско-германский император Карл V, воспользовавшись доверием Франциска, приказал перевезти его в Альказар, так как только эта крепость казалась ему достаточно надежным убежищем для такого важного пленника.

После победы при Павии Ланнуа, видя восторг, который король Франциск внушил императорским солдатам своей храбростью, и ожидая с их стороны попытки к освобождению пленника, перевел его в крепость Пиччигетоне у реки Адды, между Лоди и Кремоной. Вместе с тем неаполитанский вице-король хотел удалить Франциска от всяких сношений с Пескарой и Бурбоном, считавшими себя победителями при Павии, а равно и от французов, которые, под разными предлогами, старались проникнуть к королю. Таким образом, надежда правительницы доставить утешение своему сыну приездом дорогих для него людей не могла осуществиться. Маргарита, из благоразумия, осталась в Марселе, а графиня Шатобриан и Бюде отправились вперед, чтобы узнать, возможно ли будет добиться свидания с королем Франциском. Но Ланнуа не счел нужным уступить их просьбам, а вслед за тем они с ужасом узнали, что в ночь, 8 июня, пленника увезли из Пиччигетоне.

Ланнуа удалось, без особенного труда, убедить Франциска в благородстве императора Карла, так что пленник решил последовать его совету и доверить свою судьбу великодушию победителя. Поведение императора, после битвы при Павии, могло ввести в заблуждение даже человека более хладнокровного и трезво смотрящего на вещи, нежели король Франциск. Император, по словам Ланнуа, не велел ни зажигать победных огней, ни звонить в колокола и объявил, что победа настолько велика, что честь должна принадлежать одному Богу. Помимо этого, добавил Ланнуа, архиепископ Осма посоветовал императору как можно скорее возвратить вам свободу: по его мнению, неудобно держать вас в постоянном заточении, и если будут предложены слишком тяжелые условия, то вы нарушите их и снова начнется война, исход которой весьма сомнителен, несмотря на победу при Павии, потому что во Франции еще много нетронутых сил…

Таким образом, Франциск, под непосредственным влиянием Ланнуа, написал императору самое дружелюбное письмо: «У меня нет другого утешения в несчастье, кроме надежды на ваше великодушие, – писал Франциск. – Победа не может ослепить такого победителя, как вы! Я убежден, что могу вполне довериться вашему честному слову. Высказав сострадание к участи несчастного пленника, вы приобретете в нем преданного вам раба!..»

Письмо это вполне соответствовало характеру короля Франциска; унижение, которое слышалось в последней фразе, не могло быть поставлено ему в упрек, потому что в тот момент, когда он писал письмо, он был весь проникнут мыслью оказаться достойным того великодушия, которое он ожидал со стороны императора, и сам готов был принести все жертвы, какие могли потребовать от него. Его самообольщение и главная ошибка заключались в полном непонимании европейской политики и взаимных отношений различных государств, вследствие чего он смотрел на свою борьбу с императором Карлом, как на ссору частных лиц, которая могла быть прекращена из-за рыцарского побуждения. Вместе с тем благодаря неволе, он чувствовал болезненную потребность деятельности; заточение мучило его до отчаяния; у него зрели самые фантастические планы. Это настроение скоро принесло свои плоды и заменилось горьким разочарованием, когда получен был ответ от императора.

Карл V требовал для себя уступки Бургундии и Пикардии; Прованс и Дофине, с включением прежних бурбонских земель, должны были перейти к Карлу Бурбону, а Нормандия, Гиенна, Гасконь – к королю английскому. Таким образом, французское королевство теряло всякое значение и должно было вернуться к прежнему ничтожеству. Франциск, прочитав письмо императора, обнажил свою шпагу и, не помня себя от гнева, крикнул посланному: «Передайте вашему императору, что я скорее умру, нежели соглашусь на подобные условия!» Вслед за тем пленник хотел убить себя, так что окружающие с трудом отговорили его от этого намерения.

За этим бешеным порывом наступил для Франциска период полного уныния, продолжавшийся несколько недель. Наконец, после долгого колебания, он приказал передать императору, что готов отказаться от своих прав на Италию и Фландрию, возвращает Бурбону его прежние владения и дает ему в супруги сестру свою Маргариту, так как герцог Алансонский не пережил своего постыдного бегства при Павии. В заключение Франциск просил руки сестры императора, вдовы португальского короля, обещая отдать ей Бургундию, как наследственное владение, которое должно перейти к ее детям.

Король Франциск сделал и этот шаг, хотя знал о приезде графини Шатобриан от Ланнуа, который поспешил сообщить ему это известие, чтобы еще более возбудить в нем желание свободы.

Но император не довольствовался предложениями пленного короля и ответил ему уклончивым отказом. Прошло еще несколько недель томительного ожидания. Франциск настолько упал духом, что Ланнуа, посетив свою жертву, решил нанести последний удар. Он уверил Франциска, что все затруднения происходят от неточной передачи словесных поручений через послов и министров и что все устроится к лучшему, если оба государя будут вести личные переговоры. Эта мысль так понравилась королю Франциску, что он с радостью ухватился за нее. Сознавая вполне свои личные преимущества, он надеялся, что без труда добьется своей цели, если ему удастся увидеться наедине с императором. Он живо представил себя среди великодушных испанских грандов, олицетворявших собой рыцарские традиции; не менее занимала его мысль увидеть испанскую столицу при таких исключительных условиях и показать себя гордому народу в гордом величии несчастья. Ко всему этому примешивалась томительная жажда перемен, которые нарушили бы невыносимое однообразие его жизни в крепости Пиччигетоне. Если бы Франциск мог хотя один раз поговорить с Бюде, который в это время жил с графиней Шатобриан в загородном доме у реки Адды, то канцлер без труда отговорил бы его от злополучного свидания с императором.

Бюде, сообразно желанию правительницы, завел деятельные сношения со всеми сколько-нибудь значительными лицами в Италии, кроме Ланнуа, и знал, что готовится вооруженное восстание под предводительством Пескары с целью освобождения Италии от власти императора. Таким образом, можно было смело рассчитывать, что король Франциск будет на свободе в самом непродолжительном времени. Но пленник не имел никакого понятия о том, что делалось за стенами крепости, а Ланнуа сумел представить ему путешествие в Испанию таким романическим и заманчивым, что король Франциск, согласно своему рыцарскому характеру, быть может, отказался бы от попытки к освобождению, если бы ему предложили ее в этот момент, лишь бы осуществить предполагаемую поездку.

Приказ правительницы отправить французские галеры, под начальством двух адмиралов, для крейсирования у итальянских берегов с целью освобождения короля был в точности исполнен. Ланнуа не решился бы сопровождать своего пленника в его поездке в Испанию, если бы сам Франциск не вызвался послать письменный приказ французским адмиралам, чтобы они не препятствовали переезду Ланнуа и отправили бы шесть галер для его охраны к испанской границе.

Таким образом, неаполитанский вице-король выехал, ночью 8 июня, со своим пленником из Пиччигетоне прямо в Геную.

Была одна из тех чудных итальянских ночей, которые так часто изображаются на картинах; месяц тихо поднимался по небу в беловатом тумане, освещая предметы своим фантастическим светом. Между виноградниками и маисовыми полями виднелись группы гуляющих. Франциска и Бюде были в числе их. Слышался говор и пение. Из крепости Пиччигетоне выехала толпа всадников; они со всех сторон окружали пленника, но предчувствие подсказало Франциске, что между ними король; она узнала его по горделивой манере держать голову и по шляпе с белым пером, и, не обращая внимания на Бюде, который хотел удержать ее, бросилась вперед и громко вскрикнула: «Франциск!» Всадник с белым пером оглянулся, но поезд продолжал свой путь.

На следующее утро всем сделалось известно, что король Франциск увезен из крепости Пиччигетоне. Бюде с графиней Шатобриан отправились в Милан, так как пронесся слух, что пленник увезен туда и отдан под охрану Пескары. Но его не оказалось в Милане; Пескара был, видимо, удивлен этим внезапным исчезновением и после некоторого раздумья сказал, что слышал о намерении Ланнуа перевезти пленного короля в Неаполь.

– Поедем в Неаполь, мой дорогой Бюде! – сказала с живостью графиня Шатобриан.

Но и здесь их поиски оказались напрасными. Пескара и Бурбон были одинаково обмануты. Ни тот, ни другой не знали, куда увезен пленник.

Король Франциск высадился в Валенсии; ожидание не обмануло его: он был встречен на берегу множеством красивых женщин и знатных грандов, которые отнеслись к нему с видимым участием. Все преимущества были на его стороне при сравнении его наружности и обращения с серьезным и молчаливым Карлом V, который был вечно занят своими политическими планами и не обращал никакого внимания на внешний блеск. Карлу не понравились овации жителей Валенсии пленному королю; он приказал перевезти его в Мадрид из крепости Ксатива, где он был временно помещен и где можно было опасаться попытки освободить его со стороны моря.

Короля Франциска перевезли в Мадрид и поместили в крепости Альказар; сад был назначен местом для его прогулок; ему предложили также мула для верховой езды по окрестностям с сильным конвоем; но пленник наотрез отказался от этого предложения. Между тем испанский король и римско-германский император Карл, на которого Франциск возлагал такие блестящие надежды, не появлялся ни в Мадриде, ни в Альказаре. Он оставался в Толедо, объясняя свое отсутствие важными государственными делами. Как рассудительный политик, он хотел извлечь, возможно, большую выгоду из настоящего положения дел и не без основания опасался, что при личном свидании с королем Франциском он должен будет выказать великодушие победителя.

Лето и осень прошли печально для обманутого короля; им овладело меланхолическое настроение, несвойственное его сангвиническому темпераменту; лицо побледнело и осунулось; его гордая походка сделалась нерешительной. По вечерам он выходил в сад; слуги обыкновенно выносили за ним кресло и ставили на открытом воздухе, потому что он настолько ослабел, что, пройдя несколько шагов, должен был отдыхать. Могло ли быть иначе? Франциск, баловень судьбы, не мог помириться с утратой счастья, которое было необходимо ему, как солнце цветку; он видел торжество людей, которых презирал, унижение всего того, что составляло для него сущность жизни. Измена Бурбона увенчалась победой; император, обманувший доверие пленника, вопреки всем правилам рыцарства пользовался небывалым могуществом. «Низкие люди управляют светом, а рыцарские идеи о чести сделались химерой!» – мысленно повторял себе Франциск в минуту тяжелого раздумья.

Вечерние часы, которые он проводил в саду в продолжение последних месяцев, имели для него особенную прелесть. Его товарищи по заключению, Шабо де Брион и Монморанси, с неудовольствием замечали, что он всегда удаляется от них в это время дня, предполагая, что он ищет уединения, чтобы на свободе предаться отчаянию. Но не так было на деле: король в эти часы наслаждался пением с простодушием увлеченного юноши, потому что оно напоминало ему счастливые минуты, проведенные им в Блуа. Это был тот самый романс, который так часто пела Франциска на балконе его сестры, а он, под очарованием первых дней любви к робкой бретонской графине, слушал ее с террасы. Он не знал, был ли это испанский романс, распространенный в Мадриде, или тут скрывалась более близкая связь с ним, но он смутно чувствовал, что пение, напоминавшее ему об утраченном счастье, сулило ему новые наслаждения в будущем. Таинственность, окружавшая певицу, еще более усиливала прелесть приключения для пленного короля. Голос доносился из старинного замка, стоявшего в конце сада; по временам на балконе левого флигеля показывалась женская фигура. Франциск мысленно решил, что это сама певица, хотя она никогда не пела в этих случаях и всегда появлялась в темные вечера, а не в лунные. Несколько раз он заговаривал с ней, потому что только железная решетка отделяла его от узкой площадки перед дворцом, но никогда не получал ответа, так как она тотчас же исчезала с балкона.

У решетки не было стражи и королю дозволяли бывать в замке, где жили Брион и Монморанси, которые пользовались сравнительно большей свободой и часто посещали его. Но Франциск, зная, что император смотрит на него как на пленника, хотел придать своему заточению еще более строгий характер, нежели было на деле, и никогда не входил в замок. Он слышал от прислуги, что во дворах, окружавших замок, и около рвов расставлены многочисленные караулы и что герцог Инфантадо, хотя и неофициально, но исполняет роль его тюремщика. Много раз герцог приглашал его на обед и на партию в шахматы, но король Франциск отвечал гордым отказом, говоря, что он узник в Альказаре и, не желая нарушать покой римского императора, не сделает ни одного шагу из своей тюрьмы. Если испанский гранд желает обедать с французским королем, то может пожаловать в Альказар.

Брион и Монморанси не могли сообщить королю никаких сведений о таинственной певице; они знали только, что герцог Инфантадо действительно имеет красивую дочь, но он отправил ее в какой-то отдаленный монастырь, потому что совершенно равнодушен к ней; а в замке, насколько им известно, нет ни одной молодой дамы, которую можно было бы принять за певицу.

Между тем, король Франциск с каждым днем чувствовал себя хуже; доктор, позванный к нему по приказанию герцога Инфантадо, объявил, что больной страдает изнурительной лихорадкой, и если не найдется какого-нибудь средства возбудить в нем нравственную энергию, то дело, вероятно, кончится смертью. Герцог, недовольный, как и все испанские гранды, поведением императора относительно несчастного французского короля, послал гонца в Толедо с письмом к императору, в котором писал, что его величеству грозит опасность потерять важного пленника, так как дни последнего, по-видимому, сочтены. Слух об этой болезни быстро распространился в Мадриде, и тотчас же представители испанского дворянства, как будто сговорившись, отправились толпами в церкви и монастыри молиться о здоровье французского короля. Все осуждали императора и рассказывали со злорадством, что за несколько дней перед тем он получил письмо от Эразма, самого ученого человека в христианском мире, и что Эразм употребил все свое красноречие, чтобы расположить Карла V в пользу храброго французского короля, доказывая ему ответственность, которая падет на него перед целой Европой, если свет вследствие его жестокости лишится такого просвещенного государя, как король Франциск.

Между тем пленник чувствовал себя хуже, чем когда-либо, и, полулежа в своем кресле в саду Альказара, предавался своим печальным думам. Месяц высоко поднялся на безоблачном небе; воздух был необыкновенно прозрачен; ничто не нарушало торжественной тишины южной ночи. Но эта тишина еще более усиливала тоску, наполнявшую сердце Франциска. Он так долго томился в плену, чувствуя полноту сил, жажду жизни и творческой деятельности, а теперь, когда силы начали изменять ему, он не видел для себя иного исхода из своего мучительного положения, кроме смерти. Он решил никогда не покидать тюрьмы, если свобода должна быть куплена такими тяжелыми жертвами, которых требовал от него император. Но и здесь фантазия его не оставалась праздной; она создала ему целый мир надежд и желаний, где образ таинственной певицы играл главную роль. Он представлял себе ее в виде знатной испанской дамы необычайной красоты, которая должна была усладить для него томительные дни заключения и со временем возвратить ему свободу каким-нибудь способом, согласным с его рыцарскими правилами о чести. Мечтая о певице, он невольно устремил глаза на балкон, где несколько секунд спустя появилась женская фигура в белом платье. Сердце Франциска усиленно забилось от радости; он вскочил на ноги и быстро подошел к решетке в надежде, что наконец разрешится тайна, так долго занимавшая его.

– Объясни мне, кто ты, ангел, посланный мне для утешения в моем горе! – сказал король Франциск, обращаясь к даме своего сердца на кастильском наречии, голосом, дрожащим от волнения.

– Я желала бы утешить вас! – ответила она на чистом французском языке. – Если бы я была ангелом, то давно помогла бы вам, а теперь могу только сообщить узнику, что для него скоро наступят лучшие времена.

– Эти времена уже наступили с появлением прекрасной вестницы.

– Император, вероятно, скоро приедет сюда, так как ему писали о вас. Вы объяснитесь с ним при личном свидании; ваша судьба должна измениться к лучшему…

– Скажи мне твое имя!

– Вооружитесь терпением и выслушайте меня! Ваша сестра Маргарита просила императора о пропуске в Испанию и Альказар. Она получила на это разрешение и едет сюда, чтобы утешить вас и ухаживать за вами в болезни. Она уверена, что ей удастся освободить вас. Вместе с нею приедет…

– Последуешь ли ты за нами, если мне посчастливится уехать отсюда? Нет, милое дитя мое, это невозможно! Путь через Пиренеи слишком длинен и тяжел для пленного французского короля, а император не выедет из Толедо; нелегко тронуть его сердце, для этого нужны слишком радикальные средства. Для меня не существует иного утешения, кроме сердца женщины.

– Вы скоро увидите женщину, сердце которой предано вам!

– Я желал бы теперь видеть ее!

– Может быть, завтра она будет здесь.

– Отчего не сегодня и не сейчас! Я не могу ждать, мне недолго осталось жить! Пусть эта женщина утешит меня теперь же! Дай мне твою руку; ваш император предоставил мне столько свободы, что я могу прикоснуться к твоим пальцам, чтобы снова оживить мою похолодевшую кровь!

– Вы не спрашиваете меня, кто приедет с вашей сестрой?

– У меня нет будущности, дай мне насладиться настоящим!

– Тише! Кто-то идет!

С этими словами таинственное видение быстро исчезло с балкона. Король Франциск неподвижно стоял у решетки в надежде снова увидеть свою собеседницу. Но все было тихо, никакой шорох не нарушал ночного безмолвия. Прошло четверть часа, а на балконе все еще не видно было ни малейшего признака жизни. Но вот из темной комнаты за балконом послышался знакомый голос. На этот раз певица вместо обычного романса пела кастильскую песню таким медленным протяжным тоном, что он мог расслышать каждое слово:

Отсутствующие всегда оказываются виноватыми! Так было и с королем Франциском. Он совершенно равнодушно принял известие о приезде графини Шатобриан, хотя знал, что незнакомая дама намекала на нее, говоря о спутнице Маргариты. Иначе и быть не могло! Они не виделись целый год. Сколько перемен могло в это время произойти в наружности, уме и характере женщины! Король не задал себе вопроса: не потому ли графиня Шатобриан будет казаться тебе некрасивой, что ты не любишь ее и она будет тебе в тягость в эту минуту? Он не знал, проснется ли в его сердце любовь к ней, если он увидит ее, потому что не мог интересоваться вероятным и относился непосредственно к жизни. Он думал только о таинственной певице, которая, пропев ему песню, не появлялась больше на балконе. Целую ночь в ушах его звучали ее последние слова:

Он припомнил их и на другое утро и, чувствуя себя в каком-то странном, восторженном состоянии, с нетерпением ожидал Бриона, чтобы сообщить ему о своем романическом приключении, так как молодой сеньор был для него самым близким человеком после смерти Бонниве.

Брион, слушая короля, не мог подавить радостного ощущения. Он знал, что король по своей живой и чувственной натуре, мог не раз изменить графине Шатобриан, сохраняя к ней прежнюю сердечную привязанность; но теперь его увлечение, по-видимому, имело более серьезное значение. Хотя Брион живо представлял себе горе Франциски, но надеялся утешить ее своей бесконечной любовью и дать ей новое безмятежное счастье. Ввиду этого он решился высказать свое предположение о таинственной певице и напомнил королю, что у графини Шатобриан в Фонтенбло гостила одна молодая дама.

– Foi de gentilhomme! Я видел ее в последний вечер и помню, что она хороша как ангел!

– Эта дама, насколько мне известно, долго жила в замке Фуа у старой графини. Ее зовут Хименой; она дочь нашего хозяина, герцога Инфантадо, который, судя по слухам, чувствует к ней непреодолимое отвращение и даже говорили одно время, что он хотел запереть ее в монастырь.

– Неужели?

– Я слышал от Маро, что Химена вместе с графиней отправилась из Фонтенбло в Испанию. Он говорил мне также, что у нее хороший голос, так что мне кажется несомненным, что ваша незнакомка и Химена одно и то же лицо. Но я решительно не понимаю, почему герцог прячет ее от нас. Тут может быть только одна причина, что он не хочет, чтобы такая красавица досталась французу…

Это был первый счастливый день короля в плену. Он с нетерпением ждал наступления вечера, стараясь вызвать в своей памяти образ молодой герцогини, который был настолько украшен его фантазией, что, наконец, овладел всеми его чувствами и помыслами. Он равнодушно принял официально заявленное ему известие о приезде сестры и не обратил никакого внимания на то, что герцог Инфантадо, архиепископ Осма и другие гранды были необыкновенно предупредительны к нему в этот день и говорили с особенной уверенностью о скором приезде императора в Мадрид. Король Франциск ожидал только заката солнца и жаловался на дневной зной.

Но это напряженное состояние короля перешло в полное уныние, когда наступил вечер и после нескольких часов напрасного ожидания у решетки сада дверь на балкон оставалась закрытой. Из города доносились серенады влюбленных кастильцев, но около старинного замка не слышно было ни одного звука; только ночной ветер тихо шелестел ветвями кипариса, под которым стоял король.

Это новое разочарование подействовало на него угнетающим образом. Потеряв веру в свое счастье, он теперь еще более убедился, что судьба неумолимо преследует его.

– Она не любит меня! – воскликнул с отчаянием король Франциск, поднимаясь в полночь по лестнице Альказара. – Робкое, безумное дитя! Она почувствовала сострадание к любовнику своей подруги и испугалась проявления моих чувств. Все кончено! Даже тень счастья ускользает от меня! Я потерял власть и не могу возбудить к себе иного чувства, кроме сострадания! Я готов умереть, смерть будет для меня желанной гостьей!..

С королем сделался сильный приступ лихорадки. Слуги тотчас же были посланы за доктором. Брион и Монморанси целую ночь провели возле больного, который метался на постели, бредил и наконец, впал в бессознательное состояние.

Наступило утро 18 сентября 1525 года. Хотя король пришел в себя, но был в таком апатичном состоянии и настолько ослабел, что окружающие начали серьезно опасаться за его жизнь. Тесное помещение Альказарской башни, построенной в мавританские времена, еще более увеличивало мучительное состояние больного короля; его спальня была необыкновенно узка и свет едва проникал в нее со стороны сада. Тот же полумрак царил и в остальных комнатах и коридорах, так как крошечные окна Альказара были везде закрыты деревянными ставнями.

В полдень послышалась пушечная пальба; выстрелы следовали один за другим с равномерными промежутками.

– Вероятно, приехал император! – воскликнули в один голос Брион и Монморанси, вскакивая со своих мест.

Король Франциск равнодушно принял известие, которое он так долго ожидал с томительным терпением. Брион с ужасом думал о том, что ненавистный противник является в тот момент, когда могущественная личность Франциска находится в таком беспомощном состоянии, что трудно ожидать каких-либо благоприятных результатов от предстоящего свидания. Занятый этой мыслью, он поспешил в замок Инфантадо в надежде получить более точные сведения.

В замке ожидали прибытия императора. Когда Брион вошел в галерею, откуда видны были дворы и вся местность перед городом, то увидел императорских телохранителей в черно-красных одеждах с обнаженными палашами, блестевшими на солнце, которые въезжали в первый двор на своих колоссальных, черных как уголь нидерландских конях. За ними следовала толпа испанских грандов верхами.

– Доложите вашему королю о приезде императора, господин Шабо! – сказал герцог Инфантадо, поспешно подходя к нему.

– Испанский король может сам приказать доложить о себе! – возразил Брион после некоторого молчания, пристально вглядываясь в приближавшуюся толпу. – Вряд ли король Франции будет в состоянии поддерживать сегодня какой-нибудь разговор!

– Ради Бога, господин Шабо де Брион, не поддавайтесь мелочной обидчивости! Мы все не меньше вас желаем освобождения короля Франциска. Не дайте нашему императору повода к новому замедлению.

Брион направился быстрыми шагами к Альказару.

– Гаттинара едет с императором! – крикнул ему вслед герцог Инфантадо. – Это добрый знак для вашего короля!..

Но Брион не слышал этой фразы. Он заметил в толпе знакомую шляпу Бурбона, и сердце его замерло от тоски и опасения, что его прославленный король окажется ничтожной и слабой личностью в такой решительный момент. От этого зависела свобода всех их; он и Монморанси, более чем кто-нибудь, мечтали о возвращении на родину.

С этими мыслями Брион вошел в комнату короля и, сообщив шепотом Монморанси о приезде императора, судорожно пожал ему руку.

– Карл V через несколько секунд будет здесь! – воскликнул он. – Что нам делать с нашим больным королем? Он представляет собой олицетворенную беспомощность, вместо нашего прежнего гордого Франциска!

– Что делать! – возразил резко Монморанси. – Он должен преодолеть себя! Если он властвует над Францией, то должен властвовать и над собственным телом! Ваше величество! – добавил он громким голосом, взяв короля за руку. – Император Карл приехал сюда! Он решил, наконец, исполнить свой долг и переговорить с вами!

– Император Карл? – спросил Франциск слабым голосом.

– Разве вам не угодно будет встать и явиться перед ним достойным властелином Франции? – спросил Монморанси.

– Я ослабел от болезни и упал духом, Монморанси! Поговори с ним вместо меня…

– Пресвятая Дева! Бледный, немощный император наконец удостоил нас своим посещением, а наш могущественный король оказывается немощнее его вследствие лихорадки…

Вошел слуга и доложил о прибытии канцлера Гаттинара.

– Пусть он войдет! – сказал поспешно Брион.

– Пусть он подождет! – воскликнул Монморанси, прерывая его. – Испанский гранд не должен видеть нашего короля в таком положении!

– Испанский король вступает в Альказар! – громко провозгласили телохранители Карла V. – Испанский король вступает в Альказар! – повторила стража у дверей больного короля. Но в спальне царила мертвая тишина. Видно было, что Франциск сознавал то, что происходило вокруг него. Густая краска разлилась по его похудевшему лицу, но тотчас же заменилась смертельной бледностью. Он лежал неподвижно на постели, и только по его дрожащей руке можно было заметить, что он усиленно дышит. Физическая слабость оказывалась сильнее нравственного порыва.

– Делать нечего! – сказал Монморанси, направляясь к двери. – Я скажу императору, что он приехал слишком поздно!

– Какое несчастье! – проговорил в отчаянии Брион.

Вошел Монпеза – французский дворянин, добровольно сделавшийся камердинером короля Франциска после битвы при Павии, – и доложил, что за ним «идет император!»

– Попроси его в Звездную залу! – воскликнул неожиданно король Франциск, порывисто поднимаясь с постели. – Я скоро выйду и приму его.

Никто, кроме Монморанси, не придал никакого значения этому приказу, потому что король Франциск, поднявшись на ноги, пошатнулся и должен был схватиться обеими руками за Бриона, чтобы не упасть.

Монморанси вышел, а король Франциск, несмотря на возражения Монпезы, приказал одеть себя. Когда туалет был окончен, он сел на постель, чтобы собраться с силами.

Через минуту он встал и, опираясь на плечо Бриона, направился к двери, опять остановился, чтобы отдохнуть, и, наконец, вышел в коридор.

Звездная зала, занимавшая весь верхний этаж башни, получила свое название от куполообразного потолка, открытого посредине, через который даже днем на небе видны были звезды. Потолок этот на зиму заколачивался наглухо, а в остальное время оставался открытым для воздуха и света, так как в зале не было ни одного окна. На темных стенах, фантастически украшенных лепной работой, в пяти местах висели жирандоли; горевшие в них день и ночь восковые свечи заменяли дневной свет.

Монморанси, проникнутый гордостью французского дворянства, молча поклонился императору и, проводив его в Звездную залу, остановился в нескольких шагах от него. Карл V, молчавший в свою очередь, пристально взглянул на молодого, скромно одетого сеньора, с резкими и выразительными чертами лица, и спросил его:

– Я желал бы знать ваше имя, милостивый государь.

– Монморанси.

– Очень приятно познакомиться с представителем такого древнего и известного рода.

– К сожалению, ваше величество видит нас при таких неблагоприятных обстоятельствах.

– Ваш король болен?

– Скука вредно действует на здоровье. Мы лучше чувствуем себя на лошадях, при звуках боевых труб.

– Несомненно! Вы доказали это при Павии! – сказал поспешно император. – Французские сеньоры сражались с беспримерной храбростью; и я обязан своим успехом только вашему несчастью и Божьей милости. Что я вижу! Неужели властелину Франции нужна опора, чтобы пройти по комнате?

– Да, это французский король! – резко ответил Монморанси.

– Извините меня, дорогой кузен, – сказал император, сделав несколько шагов навстречу королю, – что я так поздно исполняю свою обязанность хозяина и до сих пор не приветствовал вас в Испании.

– Испанский король пожелал теперь взглянуть на своего пленника.

– Нет, я приехал, чтобы возвратить свободу моему кузену и другу.

– Лучшие плоды зреют позже всего, – ответил король Франциск с грустной улыбкой. – Я желал бы для себя и вашей славы, чтобы не было слишком поздно и Господь помог мне вкусить медленно дозревший плод. Как видите, воздух Альказара окончательно расстроил мое здоровье.

– Да поможет нам в этом Пресвятая Дева! На моей Душе был бы вечный упрек совести, если бы пребывание в Испании вредно отозвалось на вашем здоровье. Я надеюсь, что Бог поможет нам уладить наши дела и привести их к быстрому концу.

Подобный оборот разговора был невыгоден для короля Франциска, который легко поддавался неосновательным надеждам и, по своей рыцарской натуре, верил благородным побуждениям других людей. Он был глубоко тронут словами императора и, не желая пользоваться преимуществами своего положения, мысленно решил не заявлять никаких требований относительно своего освобождения и держать себя с полным достоинством.

Карл V тотчас же заметил благоприятную для него перемену в настроении противника. Он боялся, что Франциск точно и резко определит условия своего освобождения и поставит его в затруднение. Помимо Гаттинары еще три гранда присутствовали при этом свидании. Если Карл V решался прибегать к мелким и недостойным средствам для достижения своих политических целей, то делал это втайне от великодушных и гордых испанских грандов. Он не мог безнаказанно оскорбить их, предложив в их присутствии слишком тяжелые условия своему коронованному пленнику, уважаемому всей европейской аристократией, или ответить уклончивым отказом на его справедливые требования. Помимо нравственных преимуществ французского короля, Карл V не мог и с внешней стороны сравниться со своим пленником и не без основания опасался его соперничества. Когда оба короля сели на стулья, поставленные для них среди залы, то высокая, изящная фигура широкоплечего Франциска совершенно уничтожила собой бледного императора. Красноватый свет восковых свечей красиво оттенял худощавое энергичное лицо с длинной бородой, темными глазами и резко очерченным носом, между тем как рыжевато-белокурый цвет волос и бороды императора и серый цвет лица казались еще некрасивее от этого освещения. Его невзрачная, среднего роста фигура имела жалкий вид сравнительно с представительной личностью французского короля. Но внимательный наблюдатель подметил бы в темно-голубых глазах императора недюжинный ум, рассудительность и непоколебимую волю, что давало ему преимущество над французским королем и сказалось в разговоре с ним.

Когда они сели, император несколько минут молча слушал своего противника и, по-видимому, отыскивал его слабую сторону, чтобы начать нападение. При этом в спокойных и твердых глазах императора мелькнуло свойственное им неопределенное и неприятное выражение, которое не раз заставляло его окружающих предполагать в нем наследственную склонность к сумасшествию. Но это продолжалось всего несколько секунд; он овладел собой, сознавая, что холодный разум – его единственное оружие против поэтического короля Франциска.

Он дал ему высказаться и отвечал короткими фразами на его любезности. Пока все преимущества величественной осанки и ловкого обращения были на стороне французского короля, что видно было и по лицам испанских грандов, которые с заметным презрением смотрели на невзрачную фигуру своего повелителя. Но, тем не менее, настоящая победа все-таки осталась за императором, слова и обещания которого были заранее взвешены и обдуманы.

– Я надеюсь, – сказал в заключение Карл V с явным желанием положить конец бесплодному обмену любезностями, – что бывшее между нами недоразумение разъяснится само собой и мы расстанемся друзьями. Нам поможет в этом ваша сестра, герцогиня Алансонекая! Она писала мне и просила дозволения приехать сюда; я скоро буду иметь удовольствие познакомиться с этой даровитой женщиной и привести ее к вам.

С этими словами император поднялся со своего места. Наступила решительная минута, когда более чем когда-нибудь король Франциск мог заручиться формальным обещанием относительно своего освобождения. Все с нетерпением ожидали, что скажет пленник, который, благодаря нервному возбуждению, чувствовал себя настолько бодрым, что мог стоять без посторонней помощи. Сам Франциск, видя необходимость отступить от принятой им тактики, возразил, что свидание с сестрой доставит ему большое удовольствие и он надеется, что с ее приездом будут окончательно определены условия его освобождения.

– Вы не можете сомневаться в моей искренней готовности возвратить вам свободу, – сказал поспешно император. – Герцогиня будет посредницей между нами; она сообщит вам самые новые известия из Франции, и вы, сообразно с этим, предложите мне свои условия. Германская ересь с ее неизбежными последствиями и суровой крестьянской войной проникла и через вашу лотарингскую границу, так что мы, в силу настоятельной необходимости, должны действовать заодно, и я надеюсь иметь в вас союзника против нового вторжения варваров.

Отстранив, таким образом, всякие дальнейшие переговоры, император пожелал своему пленнику скорого выздоровления и вышел из Альказара.

Король Франциск, Монморанси и Брион остались одни в Звездной зале. Все трое были довольны тем, что в этом свидании соблюдено было достоинство французской нации, но вслед за тем, взглянув друг на друга, они разразились громким хохотом.

– Мы ничего не выиграли от этого свидания! – заметил со смехом Брион, – и можем утешать себя тем, что честь наша осталась нетронутой! Этот хитрый римский император ухаживает за нами как лисица, которая боится напасть на добычу и выпустить ее.

– Foi de gentilhomme (Вера дворянина), – сказал король, – во всяком случае, можно надеяться, что скоро наступит конец нашим бедствиям! Карл V мог убедиться сегодня, что мы не намерены просить у него помилования; к тому же за нас общественное мнение, и он должен будет сделать известные уступки!

Легкомысленные французы должны были скоро убедиться в несбыточности своих надежд.

Король Франциск опять чувствовал себя бодрым и здоровым. Подкрепив свои силы веселым обедом с товарищами своего бедствия, он решил снова заняться любовным приключением, которое было прервано пароксизмом его болезни и свиданием с императором. Когда Брион и Монморанси ушли из Альказара с наступлением сумерек, в нем проснулась неудержимая потребность прижать к своему сердцу таинственную певицу, которая теперь казалась ему очаровательнее, чем когда-либо.

«Да здравствует любовь и красивые женщины!» – мысленно воскликнул король, возбужденный сытным обедом и вином, и отправился в сад с твердой решимостью взять приступом балкон.

Между тем в замке Инфантадо заметно было необычайное движение; в окнах мелькали свечи и темные тени бегавшей взад и вперед прислуги. Король Франциск не придал этому особенного значения, предполагая, что у герцога остановилось несколько господ из императорской свиты. Он знал, по рассказам Бриона, что это обстоятельство не может помешать его плану, потому что жилище таинственной красавицы находилось в отдаленном углу замка и, выйдя за садовую решетку, он мог беспрепятственно проникнуть туда по наружной лестнице. Он решил начать осаду с этой стороны, как только удостоверится в присутствии Дамы на балконе, если не будет возможности встретиться с ней иным способом или взобраться на невысокий балкон.

После визита императора Франциск уже не считал нужным упорствовать в своей решимости: не переходить решетки сада. Между тем ничто не могло более скомпрометировать его, как это намерение в такой день, когда весь Мадрид и замок Инфантадо были переполнены народом. Но не было человека смелее и предприимчивее короля Франциска, когда дело шло об исполнении его желания. В этих случаях он хотел тотчас же достигнуть своей цели, хотя бы от этого зависело благосостояние или злополучие целого света, и через день получить желаемое без малейшего препятствия.

У него едва хватило терпения выждать на каменной лестнице Альказара появление признаков жизни в комнате с балконом. Решимость действовать еще более усиливала его нетерпение. «Романическая мавританка, – шептал он про себя, улыбаясь, – ты ошибаешься, если воображаешь, что можно безнаказанно начать со мною игру. Я не принадлежу к числу томящихся в бездействии трубадуров. Или быть может… испанская кровь горячее нашей… давно пора было приступить к решительному шагу! Она, вероятно, сердится, что я тогда не воспользовался удобным случаем и не ворвался к ней по лестнице или через балкон. Foi de gentilhomme, я сделался жалким трусом в этой ужасной тюрьме! Я должен во что бы то ни стало восстановить мою репутацию смелого искателя приключений!..»

В этот момент свечи показались на левой стороне замка; они мелькали и исчезали то в тех, то в других окнах; наконец осветилась комната с балконом. Король вскочил со своего места и поспешил к решетке; он увидел в окне женскую фигуру, но дверь оставалась закрытой и никто не показывался на балконе. Нетерпение окончательно овладело королем Франциском; он открыл железную решетку и поспешно подошел к балкону, но взобраться на него не было никакой возможности, так как на стене не видно было ни малейшего выступа. Он быстро повернул назад и вошел в сени замка, где совершенно неожиданно встретил своего врага, герцога Бурбона, который только что сошел с главной лестницы и направился к выходной двери. Они тотчас же узнали друг друга; герцог на минуту остановился, король инстинктивно последовал его примеру, но тотчас же овладел собой и пошел по лестнице налево от входа, неприятно взволнованный встречей, которая могла иметь для него дурные последствия.

«Впрочем, стоит ли беспокоиться о таких пустяках! – сказал про себя король, ускоряя шаг. – Пусть он говорит обо мне, что хочет. Положение вещей изменилось с сегодняшнего дня; Бурбон все-таки нуждается в моем благоволении, хотя, быть может, в силу какого-нибудь пункта трактата он и будет водворен в своих прежних владениях. Как бы ни был увеличен его Бурбонне, он по-прежнему останется моим вассалом и моя милость будет иметь для него значение».

Размышляя, таким образом, король быстро прошел по длинному коридору в полуосвещенную переднюю, за которой была большая комната в три окна, также полуосвещенная. За нею, по расчету короля, должна была находиться комната с балконом, где теперь слышался говор женских голосов. Сердце влюбленного Франциска замерло от беспокойства. Значит, его очаровательная незнакомка была не одна и ни в каком случае не ожидала его посещения. Если с нею была служанка, то последняя должна была пройти мимо него. Он хотел вернуться назад, но в это время ему показалось, что кто-то идет по коридору, и, видя невозможность отступления, он остановился в нерешимости среди комнаты. «Должно быть, счастье окончательно покинуло меня! – подумал он с досадой. – Моя первая попытка нарушить однообразие несносного существования приводит меня к необходимости лгать и обманывать! Будь проклята такая жизнь! Я скажу, что отыскивал Бриона и Монморанси и заблудился в коридоре. Кажется, идут!..»

Он услышал шаги в соседней комнате, и знакомый голос таинственной красавицы произнес загадочные слова: «Не падайте духом! Может быть, счастье опять улыбнется вам!» Король был уверен, что вслед за тем Дама его сердца появится на пороге, но вместо этого кто-то вышел из двери с противоположной стороны и в комнате наступила мертвая тишина. «Наконец она одна!» – подумал Франциск и, проскользнув чуть слышными шагами к полуотворенной двери, заглянул в комнату. У стола сидела стройная женщина и перебирала свои драгоценные вещи, повернувшись к нему спиной; он видел только изящную головку с темными волнистыми волосами и роскошный стан, охваченный черным шелковым платьем. Все это представляло для него теперь особенную прелесть после долгого заключения, когда он не видел вблизи ни одной женщины. Несколько минут он стоял неподвижно и жадно следил за легкими движениями красивых рук, но потом, отдавшись порыву своей впечатлительной натуры, быстро вошел в комнату. Дама оглянулась и в тот же момент бросилась к нему на шею с горячностью, которая заставила усиленно биться его сердце.

Это была Франциска.

Король в первую минуту искренне обрадовался этой встрече. Он с любовью расстался с графиней Шатобриан и, кроме мимолетных увлечений, ничто не нарушило его отношения к ней. Романическая склонность к таинственной незнакомке была не более как игра его фантазии, разгоряченной уединением. Он думал теперь об одной Франциске, которая, казалась ему красивее и привлекательнее, чем когда-либо, в изъявлениях своего преданного сердца, чуждого всякого эгоизма. Ее страстная любовь с опьяняющей силой охватила все его существо. Со времени битвы при Павии счастье оставило его и только она одна осталась верна ему и явилась как добрый гений, чтобы возвратить ему полной мерой радость жизни, светлые надежды и душевное спокойствие.

Ее искренность и веселое расположение духа благотворно действовали на короля, и он чувствовал себя бесконечно счастливым, что судьба опять соединила его с Франциской. Но такое добродушное настроение не могло быть продолжительным, так как оно было чуждо характеру французского короля, который постоянно стремился к перемене и новым приключениям. Быть может, под впечатлением радостного свидания, он окончательно забыл бы о таинственной певице, если бы Франциска позаботилась о том, чтобы ничто не напоминало ему о ней. Она могла увести его к герцогине Маргарите, которая приехала вместе с ней и поселилась на другой половине замка, или найти какой-нибудь другой предлог, чтобы удалить короля из таинственных комнат, где жила романическая героиня, созданная его воображением. Она только что вышла отсюда перед входом короля и могла опять вернуться по какому-либо поводу. Но Франциска забыла о существовании Химены; мысль об измене казалась ей невозможной в эти минуты, когда она держала в объятиях своего возлюбленного после долгой разлуки. Между тем подобная предусмотрительность была необходима ей, и в этом заключалась для нее единственная возможность привязать к себе короля Франциска более или менее прочным способом. Кокетство не только в хорошем, но и в дурном смысле было необходимо относительно этой художественной натуры. К несчастью, лучшие женщины не верят тому, что любовь есть своего рода искусство и что этим обусловливается ее прочность, и обыкновенно ставят себе в заслугу полную искренность отношений. К числу таких женщин принадлежала и Франциска. Не задаваясь никакой предвзятой целью, она хотела сначала свести короля к его любимой сестре, но тотчас же отказалась от этого намерения. Он казался таким счастливым и довольным в ее присутствии, что у нее не хватило решимости нарушить его хорошее настроение духа. Она рассказала ему, что Бюде и Маро приехали вместе с ними и что поэт составил искусный план бегства и все так ловко подготовил, что если король Франциск согласится на то предложение, которое ему будет сделано, то он может смело рассчитывать на свое освобождение.

– Лошади уже заранее приготовлены в Наварре, – добавила она.

– Для французского короля? – спросил Франциск.

– Нет, для Маро, который приехал сюда под чужим именем, в качестве посланника правительницы, и должен на днях вернуться во Франциюс ответом императора. Король Франциск может незаметно уехать с ним, так как его сопровождает многочисленная свита, и через несколько часов, переехав испанскую границу, очутиться на свободе!

– Но прежде я должен выйти из этого замка, который охраняется таким тщательным образом, и освободиться от обещания, данного мною императору, что я буду его пленником до заключения мира.

– Я убеждена, что Маро найдет средство, как устроить это дело; он неистощим на выдумки. Ты должен, во всяком случае, выслушать его. Я не понимаю, почему тебе кажется невозможным выйти отсюда. Мне кажется, что это легко устроить даже сегодня, потому что, благодаря нашему приезду, слуги постоянно бегают из замка в город и обратно с разными поручениями. Может быть, уже не представится больше такого благоприятного случая!

– Должно быть, поэт окончательно обворожил тебя! На словах все делается легче, нежели в действительности. Маро не отличается опытностью в подобных делах. Пойми, что я буду в самом нелепом положении в случае неудачи! Я не могу без ужаса представить себя в роли кающегося грешника перед этими гордыми испанцами!

– Почему ты не допускаешь возможности удачи? Все удивляются странному поведению императора! После битвы при Павии он не извлек никаких выгод из своей победы, хлопочет только о том, чтобы вынудить у тебя тяжелые жертвы, и за полтора года не завоевал во Франции ни одной деревушки, так что твоя умная мать успела в это время обеспечить свои границы мирными договорами с разными европейскими государствами и собрать новое войско. Таким образом, если только тебе удастся переступить испанскую границу, не связав себя никакими условиями с императором, то он лишится всех преимуществ, приобретенных им при Павии!

– Давно ли ты начала заниматься политикой, Франциска?

– С тех пор как ты оставил меня, потому что я умирала от скуки. Однако не будем терять времени. Пойдем к твоей сестре и переговорим с ней.

Король поцеловал Франциску и встал со своего места, но в эту минуту отворилась дверь в глубине комнаты и он увидел на пороге ту таинственную даму, которая так занимала его в последнее время. Он тотчас же узнал ее по ее изящной фигуре, одетой в белое платье. Франциска, которую он вел под руку и за минуту перед тем любил всем сердцем, была забыта. Душа его стремилась к прекрасному молодому существу с большими темными глазами, легким румянцем на щеках, густыми бровями и блестящими черными волосами, которые развевались длинными локонами по ее плечам. Он едва узнал ту Химену, которую видел в Фонтенбло в день своего отъезда. Девочка превратилась в женщину: серьезные глаза выражали энергию, шея и плечи округлились; сохранилась только прежняя грустная улыбка. Она оказалась лучше идеала, созданного его фантазией; звучные низкие ноты знакомого голоса, который он услышал вблизи, приятно поразили его слух.

– Простите мою невольную нескромность, – сказала она. – Помимо моего желания я слышала ваш разговор и вполне разделяю мнение графини Шатобриан. Спасайтесь бегством, король Франциск!

– Надеюсь, вы отправитесь вместе с нами?

– Я узнала, что сказал император после своего визита в Альказар, – продолжала она краснея и делая вид, что не слышит сделанного ей вопроса. – Судя по его словам, он не намерен щадить вас и не согласится ни на какие уступки. Поэтому вы имеете полное право отрешиться от своих рыцарских понятий, по которым вы считаете себя обязанным оставаться его пленником до заключения мира.

– Сделай одолжение, Химена, расскажи, что сказал император, – попросила графиня Шатобриан, видя, что король настолько занят созерцанием молодой девушки, что не обратил никакого внимания на ее слова.

– Император приказал моему отцу удвоить караул и сказал при этом, что у французского короля составились какие-то странные иллюзии! Вероятно, с прибытием герцогини Алансонской, когда придется говорить о деле без уверток, он почувствует себя разочарованным и сделает какую-нибудь отчаянную попытку освободить себя… Боже мой, что это? – воскликнула она, оглядываясь и быстро отворяя дверь.

– Что с вами? – спросил с живостью король. – Разве вы хотите уйти от нас?

– Нет, но мне послышался шорох за дверью. Эта часть замка вся искрещена потаенными ходами, так что здесь трудно уберечься от подслушиванья. Я заметила сегодня вечером несколько новых лиц, которые, вероятно, посланы сюда императором. Пойдемте к герцогине Алансонской; там мы будем в безопасности.

Химена была права. Ее отец, который с ее детских лет относился к ней недоверчиво, заметил ее сношения с Альказаром и, узнав от Бурбона, что французский король прошел в эту часть замка, отправился туда же потаенным ходом. Но Химена вовремя услышала шорох и поспешила увести своих гостей. Когда они вышли, в стене отворилось круглое отверстие, полузакрытое портретом Химены, и желтое, исхудалое лицо испанца выглянуло с высоты; он окинул внимательным взглядом всю комнату, как будто хотел убедиться, не остался ли тут кто-нибудь. Через минуту он исчез бесследно вместе с отверстием в стене.

Герцог Инфантадо по своему характеру вовсе не был склонен разыгрывать роль тюремщика или шпиона. Ему было неприятно следить за каждым шагом французского короля; и даже когда император Карл заявил Инфантадо о своем желании поместить пленника в его замок, он ответил с неудовольствием: «Дом мой к услугам вашего величества, но я выеду из него или прикажу срыть, как только обратят его в государственную тюрьму». Таким образом, императору стоило большого труда уговорить герцога оставаться в замке и поместить у себя пленного короля.

Герцог незадолго перед тем должен был сделать еще одну уступку императору – вызвать из Франции нелюбимую дочь, на которую он смотрел, как на кару, посланную ему с неба, и был убежден, что благодаря ей рано или поздно его постигнет какая-нибудь страшная катастрофа. Он следил за нею с недоброжелательством Аргуса, особенно с тех пор как она наотрез отказалась поступить в монастырь и с твердостью, несвойственной ее летам, объявила, что будет жить в комнате своей покойной матери.

Герцог ничего не знал о предполагаемом бегстве французского короля, которое могли приписать его податливости, но он, во всяком случае, употребил бы все усилия, чтобы помешать ему. Должность тюремщика была ненавистна ему, но, взяв ее на себя, он выполнил бы свою обязанность с неумолимой строгостью.

Обе дамы и король прошли беспрепятственно в комнаты герцогини Маргариты, которая была в сильном беспокойстве, узнав, что. короля нет в Альказаре, и тем более обрадовалась его появлению. Король, благодаря своему возбужденному состоянию, поздоровался с любимой сестрой нежнее обыкновенного и с большим участием расспрашивал ее о герцогине Ангулемской, так что сама Маргарита свела разговор на главную цель своего приезда в Испанию и спросила его, согласен ли он бежать из своей тюрьмы. Затем, не дожидаясь его ответа, она воскликнула с живостью:

– Пожалуйста, не возлагай никаких надежд на бледнолицего императора; он бессердечен и расчетлив как купец. Я виделась с ним; его люди встретили меня у городских ворот и отвели во дворец. Он ни на волос не отступит от своих требований! Я никогда не забуду, каким ледяным тоном он объявил мне, что я только тогда достигну цели своего приезда, если уговорю тебя согласиться на предлагаемые им условия, и что, в противном случае, ты навечно останешься у него в плену.

– Какие же это условия? – спросил король равнодушным тоном.

– Ты должен уступить Бургундию, Фландрию, Артуа, выдать в качестве заложников своих друзей: короля Наваррского, герцога Гельдерна и ла Марка, возвратить все прежние владения коннетаблю и его сообщникам и заплатить 500000 экю…

– Еще что?

– Кроме того, ты должен жениться на сестре императора, хотя рука ее обещана Бурбону.

– Я должен жениться на Элеоноре? Foi de gentilhomme! Это уже слишком! – воскликнул со смехом король. – Я слышал, что у нее совсем белые волосы и такая же толстая нижняя губа, как у ее брата.

– Не смейся! – сказала Маргарита. – Это горькая действительность. Рука ее была обещана Бурбону, который из-за этого получил Миланское герцогство. Коннетабль провожал меня до ворот этого замка и объяснил мне весь ужас нашего положения. Несмотря на его гнусное поведение, он все-таки остался французом и сердце его дрогнуло при встрече с нами. Он чувствует себя несчастным и глубоко раскаивается, что император бессовестно обманул его. Этот бессердечный Карл не имеет никаких понятий о чести и не сумел оценить единственного человека, которому он обязан своим успехом при Павии. Бурбон советовал мне во что бы то ни стало уговорить тебя к бегству, так как это твое единственное спасение, а для него удобный случай для мести.

– Месть изменника! – пробормотал король. – Я очень рад, что он наказан за свою измену. Что скажет Европа о моем бегстве, после того как я сам добровольно отдал себя в руки императора!

– Но не в качестве узника! Разве он не обманул вашего доверия? – заметил Маро, который совершенно преобразился благодаря своему богатому наряду и приобрел некоторую самоуверенность осанки.

– Маро, разумеется, прав! – сказал Брион. – Но интересно было бы знать твое мнение, Бюде? Чувство справедливости развито в тебе более, нежели во всех нас.

– По моему мнению, чем скорее король вступит на правый берег Бидасса, тем лучше для Франции.

– И тем менее потеряет она провинций, – добавил король. – Но ты не дал прямого ответа, Бюде! Теперь твоя очередь, Монморанси. Ты должен решить этот вопрос. Дамы уже освободили меня от данного слова…

– Ваше величество, я не могу иметь никаких обязательств относительно человека, который не доверяет мне, – возразил Монморанси.

– Вопрос решен! – воскликнул король. – Приступим к делу.

Общее молчание было ответом на эти слова. Несколько минут спустя король добавил:

– В случае нужды можно пожертвовать и жизнью ради свободы! Приготовьте ваши шпаги, господа! Если нам загородят дорогу, то это не должно остановить нас…

– Значит, мы отправимся вместе с вами? – спросил Брион.

– Само собой разумеется. Кто останется здесь, тому придется плохо. Много ли у тебя приготовлено лошадей, Клеманс?

– Десять лошадей, ваше величество.

– Отлично! Наша союзница, герцогиня Инфантадо, может отправиться вместе с нами; я надеюсь, что она не захочет покинуть нас. По моему мнению, дамы должны прямо отправиться на первую станцию по дороге в Каталонию; им спешить нечего, потому что погоня будет главным образом отправлена за нами.

Химена не возражала, хотя она вовсе не намерена была провожать беглецов до Франции. Она хотела только освободить короля и соединить его с графиней Шатобриан, к которой по-прежнему чувствовала самую нежную привязанность, хотя та не раз была несправедлива и холодна к ней. Ей и в голову не приходило задать себе вопрос, считает ли она короля достойным любви и желает ли его привязанности к себе? Сделаться соперницей Франциски было преступлением в ее глазах, и чем яснее король выказывал ей свое расположение, тем более утверждалась она в своем намерении вернуться во дворец отца после освобождения пленника и принять на себя вину его бегства. Подобный подвиг не мог испугать молодую девушку, ожесточенную с детства суровым обращением отца и полным душевным одиночеством; она считала жертвы всякого рода своим прямым назначением. Что могло ожидать ее во Франции? Легкомыслие короля приводило ее в ужас; она вряд ли могла увлечься им даже при других условиях, а теперь его ухаживанье могло лишить ее дружбы Франциски, которая была для нее самым дорогим существом в целом мире.

Из боязни, что ее отказ может поколебать решимость короля, Химена старательно следила за собой, чтобы не подать ему никакого повода к сомнению, и приняла деятельное участие в приготовлениях к бегству. Королю принесли его широкий бархатный плащ, который он носил в лагере при Павии и ни разу не надевал в Альказаре, где он провел только жаркое время года. Монморанси дал ему свою шляпу с широкими полями, которая закрывала ему лицо.

Было около девяти часов вечера. Это был момент, наиболее удобный для осуществления смелого предприятия.

Все молча подошли к окну, из которого видны были внутренние дворы замка. Каждый мысленно взвешивал шансы успеха и неудачи предполагавшегося бегства, хотя никто не возражал против него. Для короля Франциска это был вопрос жизни, так как он ставил на карту свою честь. До сих пор сознание своей правоты поддерживало его; он мог гордиться нравственным превосходством над императором, который так невеликодушно пользовался правами победителя. В случае успеха он приобретал свободу и мог доказать целому свету, что вынужден был решиться на такой шаг, чтобы противодействовать низким поступкам императора. А если бегство кончится неудачей? Эта мысль одинаково пугала всех; она казалась такой же грозной, как черная масса туч, нависших на горах Гвадаррама, которые виднелись из окна по ту сторону Мадрида. При лунном свете тучи настолько сливались с горами, что трудно было различить, где кончались горы и где начинались тучи. Ни король, ни его товарищи по заключению не могли дать себе ясного отчета, что было причиной давящей тоски, которую они ощущали в эту минуту: долгое ли заключение, или боязнь быть пойманными.

– Однако нам пора двинуться в путь, – воскликнул с нетерпением король. – Если у нас хватило мужества решиться на подобное предприятие, то мы должны выполнить его. Видит Бог, что я охотнее прошел бы под градом пуль, нежели через эти ворота, охраняемые испанской стражей. Я иду вперед с прелестной хозяйкой этого замка; в ее лице небо послало нам ангела-хранителя; Маро пойдет за нами, Монморанси подаст руку Маргарите, Брион – графине Шатобриан, а рассудительный Бюде должен замыкать собой шествие.

Распоряжение короля было в точности выполнено. Таким образом, король вел под руку предмет своей новой привязанности, а Брион – своей старой любви, что не совсем согласовалось с благоразумием, которое было так необходимо для предстоящего опасного путешествия. Химена, которая до этого момента казалась спокойнее всех, теперь дрожала от страха и неведомого ей волнения, слушая любезности короля и чувствуя, как он все более и более прижимал ее руку к своему сердцу. Король обладал в высшей степени тем мужеством или, вернее сказать, легкомыслием, которое в решительные минуты заставляет людей забывать о грозящей им беде. Он весь предался любви и нежным излияниям чувств, хотя все опасности были еще впереди, и теперь ему предстояло пройти через первые ворота, где он всего более подвергался риску быть узнанным. Старый привратник Перез должен был знать короля в лицо, так как, прохаживаясь по двору, он не раз доходил до решетки сада и, несмотря на равнодушие, свойственное людям его профессии, мог поддаться естественному любопытству и взглянуть на «чужого» короля. Так и было на деле. Он внимательно разглядел наружность пленника и не раз говорил своим знакомым, что французский король не в его вкусе, потому что он такой же рослый, как галицийский крестьянин. «Знатный господин, – добавлял он, – не должен быть очень высок, потому что иначе может прийти в голову, что его тело вытянулось так от физического труда. Посмотрите на наших грандов, все они не выше среднего роста.»

Таким образом, беглецы более всего должны были остерегаться старого привратника, который жил в подвальном этаже направо от сеней. Химена надеялась, что ей удастся пройти со своим спутником через полуоткрытые створчатые двери, не вызвав появления привратника, который, против обыкновения, не стоял у входа. Проходя мимо дверей Переза, Химена торопливо попросила короля замолчать и отвернуться от нее. Но Франциск под влиянием страсти, возбужденной близким присутствием Химены, думал только о своем любовном объяснении и в этом смысле понял приказание дамы своего сердца. Поэтому он еще ближе наклонился к ней и еще больше возвысил голос, умоляя ее не быть такой жестокосердой.

– Ради Бога, молчите! Перез сидит на лестнице, он знает ваше и лицо и голос.

– Кто такой Перез?

Привратник, услыхав свое имя, поднял голову, между тем как до этого момента он спокойно дремал сидя на лестнице. Участь беглецов висела на волоске; теперь все зависело от того, чтобы снова усыпить бдительность привратника и помешать ему встать с места. Химена ускорила шаг и, подойдя к противоположной двери, хотела открыть ее. Но дверь была слишком тяжела для ее слабой руки; король бросился помогать ей и по своей обычной живости не мог сделать это без разговоров, которые были крайне опасны в эту минуту. Привратник, услыхав имя Химены, решил, что он должен встать и помочь господам, но король предупредил его и, быстро отворив дверь, прошел через нее с Хименой и Маро. Вслед за ними вышли Монморанси и Маргарита, прежде чем привратник поднялся со своего места. Но Брион, взволнованный присутствием любимой женщины, шел медленнее, нежели следовало, и, стараясь успокоить Франциску, подошел в тот момент, когда Перез, страдая ревматизмом, почувствовал холод и направился к двери, чтобы затворить ее. Брион, который жил в замке и был хорошо знаком всей прислуге, остановился в нерешимости, так как свет фонаря, висевшего у входа, осветил бы его лицо и привратник, узнав его, вероятно, поднял бы такой шум, что ближайший караул мог не пропустить остальных беглецов. Но, к счастью, Бюде, который шел в нескольких шагах от Бриона, поспешил вывести его из затруднительного положения и, подозвав к себе привратника, сообщил ему, что он принадлежит к свите герцогини Маргариты и просит пропустить его. Этим он отвлек внимание Переза и дал возможность Бриону незаметно проскользнуть в дверь с Франциской.

Согласно принятому плану бегства, никто из участвующих в нем не был обязан поджидать своих спутников и мог действовать самостоятельно. Те, которые прибыли бы раньше других на место, где были приготовлены лошади, должны были продолжать путь, не теряя ни минуты. Вследствие этого распоряжения, когда Брион и Франциска замешкались в сенях у первых ворот, король, Химена и Маро были уже на дальнем конце внутреннего двора, устроенного наподобие цирка и окруженного с обеих сторон полукруглыми флигелями, примыкавшими к замку. Этот двор назывался бычачьим, так как он служил для боя быков, который герцог устраивал по временам для своих друзей и знакомых. В нижних этажах обоих флигелей жила прислуга; верхние были заняты галереями до того места, где было оставлено небольшое, шагов в тридцать, пространство для ворот; направо и налево от них тянулись узкие одноэтажные домики, которые были теперь переполнены караульными, и здесь день и ночь сидели на пороге два сторожа. Эти Домики плохо гармонировали с остальным строением и очевидно были построены в позднейшее время. Помимо сторожей караульные были расставлены у каждого окна; укрыться от стольких глаз не было никакой возможности, и вся задача беглецов состояла в том, чтобы не возбудить против себя подозрения.

Выходом из бычачьего двора служили высокие решетчатые ворота художественной работы, над которыми возвышалась красивая арка в мавританском вкусе; концы ее упирались на столбы из темного мрамора, украшенные гербами дома Инфантадо. Ворота эти, в двадцать шагов шириной, служили для въезда и выезда экипажей и верховых. По обеим сторонам были такие же решетчатые железные калитки, как и ворота, но без арок, предназначенные для пешеходов. Всякий, кто входил в замок, должен был звонить у правой калитки; все выходившие из замка звонили со двора у левой калитки.

Химена, хорошо знавшая этот обычай, направилась со своими спутниками к левой калитке и пригласила короля остаться с ней в тени арки, пока Маро предъявит сторожам пропускной лист, полученный им в качестве французского посланника. Когда они подошли к решетчатой калитке, через которую виден был последний, так называемый главный двор, Химена с беспокойством заметила какой-то необыкновенный свет, мерцавший вдали. Тем же светом освещена была неуклюжая башня с двойными воротами, служившая выходом с этого последнего двора.

– Вы видите это освещение? – сказала с испугом Химена, прерывая короля, который неутомимо преследовал ее своим ухаживаньем. – Я никогда не видала здесь ничего подобного и считаю это дурным знаком. Вряд ли нам удастся убежать отсюда!

Но король не привык бросать начатого дела, не окончив его, и ответил с живостью, что теперь уже поздно отступать и он надеется, что прекрасная испанка принесет ему счастье.

Маро взялся за звонок, но Химена торопливо остановила его и, указав на сторожевой дом, сказала ему вполголоса, что лучше позвать сторожа и попросить его отворить калитку, так как звон колокольчика может обратить на них общее внимание. Но эта предосторожность оказалась напрасной. У открытых окон стояли вооруженные люди и внимательно разглядывали их. Между тем Маро не возвращался, что еще больше увеличило беспокойство Химены. Наконец он вышел в сопровождении сторожа.

– Отворите же калитку! – сказал с нетерпением Маро, обращаясь к сторожу.

– Четверть часа тому назад, – ответил сторож, – отдан строжайший приказ, что всякий, кто пожелает выйти из замка, должен прежде явится к кастеляну. Он живет на главном дворе, подождите немного, сеньор, я прикажу проводить вас.

– Пустите, – шепнула Химена королю.

– Ни за что!

– Ради Бога, не задерживайте меня, если сторож не пропустит нас, то я пойду к кастеляну, а вы оставайтесь здесь; он знает вас…

С этими словами Химена, вырвав свою руку от короля, подошла к сторожу и спросила его:

– Разве ты не узнаешь меня? Я дочь герцога! Эти господа – мои гости. Надеюсь, я не имею никакой надобности являться к кастеляну!

Сторож поклонился и ответил, что тотчас откроет калитку.

Король воспользовался этим моментом, чтобы подать руку Химене.

– Идите с правой стороны! – сказала она шепотом. – Надвиньте шляпу на лицо, вас могут узнать…

– Значит, эти господа были у вас в гостях? – спросил сторож, отступая в сторону, чтобы пропустить Химену и ее спутников через отворенную калитку.

Химена была настолько озабочена мыслью поскорее увести короля, что не сразу ответила на этот вопрос. Произошла многозначительная пауза. Маро счел нужным вмешаться и заметил сторожу:

– Почему это вас так интересует, mon garèon?

– Что значит garèon? – спросил угрюмо сторож, услыхав незнакомое слово. Он был не в духе, так как, уступив желанию Химены, не был уверен, хорошо ли он делает, что берет на себя такую ответственность.

Вопрос сторожа насмешил короля, и он ответил со смехом:

– Вы хотите знать, что такое garèon? Это монах в светской одежде!

Химена пришла в ужас от неуместной шутки короля и, молча пройдя с ним несколько шагов по ярко освещенному двору, вернулась назад к калитке, чтобы сказать сторожу, что он должен пропустить еще пятерых господ, так как они ее хорошие знакомые.

Но сторож не довольствовался этим объяснением и сказал, что только в том случае исполнит ее желание, если она возьмет на себя ответственность за неисполнение данного приказа.

– Я все беру на себя.

– Его светлость герцог только что был здесь и отправился в башню, где, вероятно, сделает такое же распоряжение, как и на нашем дворе. Может быть, герцог будет недоволен, что мы ослушались его…

– Не беспокойся, это мое дело! – ответила Химена, отходя от калитки, чтобы присоединиться к своим спутникам. Известие, что ее отец отправился в башню и она может встретиться с ним, было самое ужасное из всего, что могло предстоять ей. Она сознавала, что сделала преступление относительно отца, с которым и помимо этого она находилась в таких дурных отношениях. Ноги отказывались служить ей, и она сама взяла под руку короля. Между тем собрались и другие беглецы, и они дошли до середины обширного двора, где свет мерцавших кругом факелов светил всего слабее.

Химена остановилась и, обращаясь к своим спутникам, предложила им вернуться назад, так как в противном случае их заставят вернуться силой.

Это была совершенная неожиданность, потому что, достигнув последнего двора, все считали себя вне опасности.

Двор этот, окруженный хозяйственными строениями и конюшнями, был всего менее охраняем, потому что здесь жили почти исключительно конюхи и прислуга. Бревенчатые ворота башни запирались простым деревянным засовом, который подымался на цепях, приделанных к колесу. Должность привратника исполнял здесь подслеповатый слуга кастеляна, который почти не выходил из своей конуры, устроенной на середине лестницы у свода ворот, и, заслышав удар бича или громкий зов, не двигаясь с места, поднимал засов с помощью особенного механизма.

Все это было известно беглецам из рассказов Химены, и потому никто из них не хотел верить, что здесь им грозит наибольшая опасность. Они оказались наотрез от ее предложения вернуться назад. Неужели они не воспользуются таким удобным случаем к освобождению и отступят перед последним препятствием в виде деревянного засова! Это казалось немыслимым королю Франциску; так далеко не простиралось его увлечение красивой девушкой. Он с нетерпением выслушал ее замечание, что двор и башня освещены факелами и что это дурной знак, так как прежде никогда не бывало ничего подобного.

– Не бывало прежде и такого дня, как сегодня! – возразил Брион. – Император посетил Альказар. Может быть предполагая, что он останется здесь до вечера, приготовили факелы и теперь решили зажечь их в честь гостей герцога, прибывших из Франции.

– Почему же отдан приказ всякого выходящего из замка представлять кастеляну и зачем сам герцог осматривал караул?

– В этом нет ничего особенного!

– Герцог никогда не выходит из дому в это время. Я убеждена, что он теперь у кастеляна и видит нас. Мы, наверно, встретим его у ворот!

– Мы выйдем прежде, нежели он спустится с лестницы!

– Может быть, привратнику отдан приказ не выпускать нас! Боже мой, кто-то стоит за зубцами башни. У него шляпа с перьями… Это мой отец! Вернемся назад!

– Ни в каком случае! – воскликнул король. – Вам померещилось! Я ничего не вижу кроме бойниц, освещенных лунным светом. С нашей стороны было бы ребячеством отступить ввиду воображаемой опасности. Если герцог действительно здесь и видит нас, то тем более нет смысла возвратиться назад, не сделав последней попытки. Если привратник не согласится добровольно открыть нам ворота, то мы обойдемся без его помощи. Сюда, Брион и Монморанси! Мы теряем время в пустых разговорах!

Все в беспорядке двинулись к башне. Но и тут в круглом окне горел факел, освещая своим красноватым светом толстые дубовые ворота.

– Открой ворота, привратник! – крикнул король по-испански.

Некоторое время никто не показывался; наконец в боковом окне у ворот появилась голова с всклокоченными волосами и худощавым угрюмым лицом, внимательно рассматривавшая стоявшее внизу общество.

– Отворяй, Педро! – крикнула Химена.

– Объявите сперва пароль! – ответил привратник хриплым голосом.

– Какой пароль!

– Вы должны были узнать от кастеляна!..

Король вопросительно взглянул на Химену и, видя ее смущение, ответил наугад: Франциск!

Наступила минута молчания. Неужели из тысячи возможных лозунгов этот оказался верным!..

Наконец привратник ответил: «Нет, не так!», и скрылся из окна.

– Пойдемте назад! – шепнула Химена. – Я слышу шаги на лестнице! Это, вероятно, кастелян. Он знает вас, король Франциск!

– Где ход к привратнику? Сведите нас к нему.

– Это невозможно. Нужно пройти через комнату кастеляна.

– Его можно убить, как и всякого другого!

– Позвольте мне встать на ваши плечи, Монморанси, – сказал Брион, – если мне удастся захватить это кольцо в стене, я влезу в комнату к привратнику и отворю вам ворота.

Но, прежде чем Брион успел выполнить свое намерение, в окне показалась голова герцога Инфантадо!

– Мои дорогие гости, – сказал он, – мы не получали никакого уведомления о том, что испанский король ожидает вас сегодня вечером, но если вы непременно желаете видеть его величество, то я пошлю спросить канцлера Гаттинара, прикажет ли он отворить вам ворота. Здесь, кстати, оставлен отряд королевских телохранителей; он проводит вас в Мадрид. Но если вам угодно будет послушать моего совета, то отложите свой визит до более удобного времени. Испанский король пробудет здесь довольно долго, а сегодня он, вероятно, пожелает отдохнуть с дороги…

Маро спросил шепотом короля Франциска: «Не вернуться ли нам в Альказар, ваше величество?»

– Ничего другого не остается делать! – возразил с досадой Франциск.

Маро подошел к окну и, обращаясь к герцогу, сказал с вежливым поклоном:

– Позвольте поблагодарить вас за добрый совет. Мы решили отложить наш визит до следующего дня.

– Как вам будет угодно! – возразил герцог, удаляясь от окна.

Беглецы молча двинулись в обратный путь, подавленные и униженные постыдным исходом бегства. На этот раз они не встретили никаких препятствий и благополучно вернулись в замок.

Бюде первый прервал молчание.

– Во всяком случае, мы должны благодарить судьбу, – сказал он. – Наша попытка к бегству останется втайне. Герцог не мог заметить или сделал вид, что не заметил короля.

– Он не видел короля!.. Герцог – кровный дворянин и никогда не выдаст нашей тайны! – сказали Брион и Монморанси.

Король Франциск в это время молча сидел в углу, скрестив руки на груди, и едва заметно пожал плечами, слушая рассуждения молодых сеньоров. В его обращении не видно было и следа прежнего увлечения Хименой. Он казался задумчивым и почти не обращал внимания на молодую девушку.

– Вы напрасно утешаете себя благородством герцога! – сказал король. – Я не считаю нужным, чтобы мои поступки оставались в тайне, и не желаю зависеть от великодушия человека, который даже не принадлежит к числу моих вассалов. Мы не должны были решаться на подобный шаг, если у нас недостает мужества помириться с неудачей. Прежде всего, мы обязаны принять меры, чтобы молодая девушка, которая сопровождала нас, не поплатилась за наше бегство! Сделайте одолжение, герцогиня: если отец ваш будет допрашивать вас относительно сегодняшней истории, пошлите его ко мне, я сумею ответить ему. Мне кажется, что нам нечего обманывать себя относительно последствий нашего бегства. Это легкомысленное, незрелое предприятие разрушило нашу последнюю надежду; наше положение, несомненно, ухудшится. Император узнает о нашем подвиге, хотя не сделает на это ни малейшего намека, только теперь более, чем когда-либо, нам уже нечего ожидать от него уступок. Мы должны будем согласиться на самые постыдные условия мира или…

– Или?.. – спросила с беспокойством Маргарита.

– Или отказаться от французского престола, – продолжал король, – и навсегда остаться узником в Альказаре.

Это заявление встретило горячий протест со стороны присутствующих, но король, равнодушно выслушав все возражения, поднялся со своего места и вышел из комнаты.

Он не затворил за собой дверей, так что слышно было, как он медленно спускался по лестнице. Маргарита и графиня Шатобриан подошли к окну и горько заплакали, когда увидели высокую фигуру короля, который шел один по саду в мрачный Альказар, где, быть может, ему суждено было остаться на всю жизнь.

Король Франциск верно предугадал свою дальнейшую судьбу.

На следующий же день начались деятельные переговоры о мире, благодаря посредничеству Маргариты. Хотя французский король был податливее, чем когда-либо, и соглашался возвратить герцогу Бурбону его прежние владения в случае женитьбы последнего на Маргарите, но все это не имело никакого значения в глазах императора. Ни его собственное настроение духа, ни посторонние влияния не могли заставить его сделать малейшую уступку против тех условий, которые он предначертал себе относительно Франции.

Прошло два месяца в бесплодных переговорах; между тем погода становилась все суровее и мрачнее, что должно было неизбежно отразиться и на нравственном состоянии обитателей замка Инфантадо, который Франциск посещал теперь каждый вечер. Здесь опять около Маргариты группировался целый кружок, но взаимные отношения его членов становились все более и более натянутыми. Предполагавшийся брак между Маргаритой и Бурбоном не встречал больше одобрения со стороны короля и вряд ли мог состояться, потому что Маргарита не чувствовала к герцогу такой любви, которая устояла бы против всех препятствий. Тем не менее, она относилась к нему дружелюбно; его ухаживанье льстило ее самолюбию, и она надеялась с его помощью возвратить прежнее величие французскому престолу. Ввиду этого она старалась, чтобы Бурбон, приходивший почти ежедневно в замок, не встретился бы с королем. Хотя бывший вассал ревностно хлопотал о заключении мира и во время переговоров постоянно отстаивал интересы Франции, но король был непреклонен и не мог простить Бурбону его измены.

В этом случае король, по общечеловеческой слабости, был строже к другим, нежели к самому себе, и был убежден, что он сам не способен на подобный поступок, так как не принято называть изменой неверность относительно женщин. По временам он чувствовал искреннюю привязанность к графине Шатобриан и по-прежнему находил ее красивой и привлекательной, но она, вероятно, показалась бы еще более очаровательной, если бы он не был так уверен в ее любви. Он смотрел на нее как на законную жену и, хотя вполне признавал ее красоту и нравственные преимущества, но почти досадовал на нее, что она не подает ему никакого повода к неудовольствию, так как это внесло бы некоторое разнообразие в его скучное существование. Это было тем более необходимо для короля Франциска, что он привык к постоянным переменам, кипучей деятельности, движению на свежем воздухе. Он страдал от телесного и умственного бездействия, последствием которого было дурное расположение духа и эгоистическая сосредоточенность, которые делали его вдвойне неблагодарным и бесчувственным относительно близких ему людей. После неудачной попытки к бегству им овладели такие апатия и лень, что жизнь потеряла для него всякий интерес. Одно только присутствие Химены до некоторой степени развлекало его, и только она одна могла вывести его из дурного расположения духа. После вечера 18 сентября Химена всего один раз виделась наедине со своим отцом и разговаривала с ним. Он не напомнил ей ни одним словом об ее участии в неудачном бегстве, но только выразил желание, чтобы она переехала в Толедо, пока французы в замке Инфантадо.

– Графиня Шатобриан мой единственный друг, – возразила Химена. – Зачем хотите вы разлучить нас?

– Я не нахожу нужным распространяться о том, что эта дама занимает незаконное и не совсем похвальное положение в свете, но считаю своим долгом заметить, что это вовсе не подходящее знакомство для молодой герцогини Инфантадо.

– Она так несчастна, что было бы бессовестно с моей стороны, если бы я, которая так любит ее, отнеслась к ней таким же образом, как равнодушный свет.

– Ты напрасно упрекаешь свет в равнодушии! Говорят, что император Карл во имя нравственности будет настоятельно просить ее удалиться отсюда.

– О Боже! До какой жестокости могут дойти люди, имеющие власть…

– Ты забываешь, о ком ты говоришь!

– Графиня рано лишилась отца; мать и муж сурово обращались с ней; брат холоден к ней, а возлюбленный… – Химена не договорила своей мысли и заметила как бы про себя: «Вот покровительство и утешение, которое оказывают у нас одиноким женщинам!»

Герцог ушел и больше не напоминал дочери об отъезде. Если, с одной стороны, суеверный страх заставлял его желать удаления Химены, то с другой – упреки совести мешали ему сурово обойтись с ней. Он видел из ее ответов, что она сознавала свое печальное, неестественное положение, и потому не решился также намекнуть ей о злополучном бегстве, хотя узнал ее в тот вечер у ворот башни.

Химена редко бывала в комнатах герцогини Маргариты, так как сюда ежедневно являлся король после заката солнца, сначала для переговоров об условиях мира, а потом с исключительной целью поужинать или сыграть партию в шахматы с Монморанси, Брионом или Бюде, так как в последнее время он большей частью не был расположен беседовать о чем бы то ни было. Но сдержанность Химены не принесла желаемых результатов; король всегда спрашивал о причине ее отсутствия и посылал просить «маленького Давида», как он называл ее, «прийти к Саулу со своей цитрой и рассеять его меланхолию пением и игрой!» Если эта просьба оставалась безуспешной, то король сам отправлялся в ту часть замка, где Химена жила рядом с графиней Шатобриан, или заставлял свою возлюбленную позвать к себе молодую девушку в комнату с балконом.

Хотя Франциска ничем не проявляла ревности, которую она могла, по всей справедливости, чувствовать к своей молодой подруге, и в действительности думала только о том, чтобы рассеять короля, но Химена не могла быть спокойной; она сознавала в душе, что относится к королю уже не с прежним безмятежным чувством, и употребляла все усилия, чтобы сблизить короля с его возлюбленной. Она уговорила Франциску опять приняться за пение с аккомпанементом арфы, которым они занимались некогда в замке Фуа. Но голос графини Шатобриан утратил прежнюю свежесть, и она не настолько владела им, чтобы избегнуть фальшивых нот. Король, обладавший самым тонким слухом, заметил это с первого же раза и с трудом удержался, чтобы не высказать свое нетерпение; во второй раз он со смехом зажал себе уши, а на третий попросил Франциску бросить навсегда неудачные попытки пения.

Этим был подан первый предлог к ссоре между обеими подругами. Хотя Химена старательно скрывала от себя и других то удовольствие, которое доставляло ей явное предпочтение короля, но, тем не менее, не могла подавить некоторых необдуманных проявлений удовлетворенного тщеславия и сознания своей силы после тех преувеличенных похвал, которые король расточал ее пению и игре. Франциска, которая никогда не относилась с особенной нежностью к Химене, наконец, потеряла терпение и почувствовала ревность, к величайшей радости Маро, который внимательно следил за нею. В один дождливый и мрачный ноябрьский вечер она прямо выразила свое неудовольствие королю по поводу его резкой выходки и, неожиданно встав с места, удалилась в свои комнаты.

Маро незаметно прокрался вслед за ней и нашел ее в слезах. Когда он спросил о причине ее огорчения, она ответила, что всего больше плачет о том, что поддалась своей обидчивости и этим оскорбила короля.

– Если бы на то была воля Божья, – ответил с нетерпением Маро, – то не мешало бы, чтобы вы почаще оскорбляли его! Тогда он, наверно, больше ценил бы вас, нежели это было до сих пор.

– Что с вами, Клеман? Неужели король мало испытал горя в последние месяцы, и вы хотите, чтобы те, которые его любят, дали ему новый повод к неудовольствию!

– Всякое противоречие полезно в подобном случае, потому что оживляет любовь, а постоянная уступчивость надоедает…

– Надоедает! Какие у вас странные понятия, Клеман! Что же это за сердце, которому может надоесть искренняя привязанность?

– Это сердце предприимчивого человека, который не выносит однообразия, или, другими словами, это сердце нашего короля.

Франциска вопросительно взглянула на поэта своими большими печальными глазами и сказала после некоторого молчания:

– Мне кажется, Маро, что вы смешиваете волокитство с серьезной любовью.

– Ничуть не бывало! Самый идеальный человек нуждается в пище и питье; для самых нежных плодов настолько же необходим дождь, как и солнечное сияние. Ваше сердце не представляет собой нечто отдельное от других потребностей вашего человеческого я. Счастье возможно только при полном равновесии между умом, телом и сердцем. Докажите королю, что вы можете жить без него, и он тотчас же почувствует, что не может жить без вас.

– Значит, я должна поступать против моей натуры и склада моего характера?

– Несомненно! В этом и заключается то, что король Франциск называет истинным образованием. Мы должны властвовать над нашими склонностями. Если же мы будем только поступать согласно нашей природе, то, простите мою откровенность, это слишком легко, и так поступает всякий.

– Я не ожидала, Клеман, что вы такой поклонник хитрости!

– В данном случае я считаю ее необходимой. Если бы в вас было побольше хитрости, то вы были бы гораздо счастливее, нежели теперь со своей однообразной и неизменной любовью.

– Может быть, вы отчасти правы; я постараюсь показаться равнодушной.

– Но этого недостаточно! Равнодушие оскорбляет людей, а вы должны раздражать его и действовать на самолюбие. Сделайте вид, что вы поощряете ту склонность, которую чувствует к вам один молодой сеньор.

– Маро!

– Не приходите в такой священный ужас. Разве Брион не стоит того, чтобы на него обратили внимание! Сделайте опыт, и вы увидите, что король вовсе не считает его таким ничтожным. Не придавайте дурного значения моим словам. У меня одна цель: видеть вас счастливой. Кто знает, быть может вас ожидает еще более блестящая будущность. Брион хороший малый; я желаю ему счастья, но вовсе не хочу навеки связать вас с ним. Искусство жить заключается в том, чтобы различать важное от неважного, прочное от мимолетного. Я давно знаю короля и имею понятие о том, каким он был в детстве, из рассказов моего отца, который всю жизнь прожил при дворе. Таким образом, при первой вашей встрече с королем я увидел, что вы будете его единственной и истинной любовью. Подобным забавам, как игра на арфе и обмен нежными взглядами с молоденькой испанской герцогиней, я так же мало придаю значения, как темным тучам на утреннем небе; они не могут обратить день в ночь! Нашему королю всю жизнь нужна будет романическая игра в любовь, но она не затмит собой солнца и не будет проходит бесследно. На эти мелочи не стоит обращать внимания, хотя я слышал, что правительница посылает сюда Жана Кузена, чтобы он нарисовал портрет испанской герцогини, которая утешает короля в несчастье. Мы повесим этот портрет в вашей комнате в Лувре, который мы выстроим, как только король вернется во Францию, и когда-нибудь в пасмурный день, когда парижский дождь будет бить в наши окна вроде этого испанского дождя, мы скажем, глядя на портрет: «Какое счастье для короля, что он встретил в Альказаре это милое существо, которое развлекало его пением и игрой!» Я убежден, что это так и будет; но перейдем от этих мелочей к более важному вопросу…

Всего опаснее для нас, если друзья советуют нам, чтобы мы переменили образ жизни и отрешились от тех свойств, в которых заключается наше нравственное достоинство и сила. Франциска смутно чувствовала это, но была слишком расстроена, чтобы дать себе ясный отчет в словах поэта, тем более что, безусловно, верила в его дружбу и светскую мудрость. До сих пор она видела, что ее честная любовь, чуждая всяких расчетов, постоянно обращалась ей во вред, и у нее явилась надежда, что Маро выведет ее на настоящий путь.

Между тем, по странному стечению обстоятельств, друзья играли самую печальную роль в ее жизни и были главными виновниками всех ее несчастий.

Брион, изнывая от своей безнадежной любви, счел нужным воспользоваться досадой Франциски против короля и пойти за ней, чтобы поддержать ее в этом настроении, так как чувствовал себя глубоко оскорбленным той унизительной ролью, которая выпала на ее долю в последние дни. Ему удалось выйти незаметно из комнаты; сердце его усиленно билось, он сам не знал, о чем будет говорить с графиней Шатобриан, но чувствовал непреодолимую потребность подать ей руку помощи и утешить по мере возможности. Он прошел быстрыми шагами через сени и бросился вверх по лестнице.

Так прорывается иногда страсть, подавляемая в течение многих лет ценой невероятных усилий, и приводит нас внезапно к какой-нибудь отчаянной решимости.

Когда Брион вошел в переднюю, он услышал через полуотворенную дверь голос Маро, свое имя и фразу. «Разве Брион не стоит того, чтобы на него обратили внимание!..» Он знал, что Маро расположен к нему, но не ожидал, что он станет расхваливать его графине Шатобриан, и, считая неудобным прервать их разговор своим появлением, решил отправиться в комнату Химены и выждать там, пока уйдет поэт, чтобы войти к графине через потаенную дверь. Химена в это время была на другой стороне замка с королем, и трудно было ожидать ее скорого возвращения. В случае, если Маро просидит слишком долго у графини, то ничто не может помешать Бриону вернуться тем же путем. Размышляя, таким образом, влюбленный сеньор вышел из передней в темный коридор и пробрался ощупью в узкий проход, где было потаенное отверстие в стене, через которое герцог Инфантадо не раз наблюдал за своей несчастной дочерью. Брион хорошо знал все входы и выходы в этой части замка, потому что со времени приезда графини он часто бывал в комнате с балконом, когда знал, что все общество собралось у герцогини Маргариты и никто не может помешать ему. Он находил какое-то особенное и, вместе с тем, мучительное удовольствие быть в той комнате, где жила его возлюбленная, положить голову на ее подушку, прикоснуться к ее вещам. Расхаживая взад и вперед по комнате, он дотронулся однажды рукой до платья Франциски, висевшего на стене, и случайно нажал пружину потайной двери, которая вела в узкий темный проход со ступенями по обеим сторонам, доходившими до половины стены. Увлекаемый невольным любопытством, он внимательно осмотрел узкий проход и убедился, что такая же потайная дверь ведет в комнату Химены. Но так как ничто не интересовало его кроме графини Шатобриан, он взобрался на ступени, примыкавшие к комнате с балконом, и, заметив слабую полоску света в стене, открыл потайное отверстие у портрета Химены, через которое он мог незаметно следить за каждым движением любимой женщины и слышать каждое ее слово.

Но ни Брион, ни сам герцог Инфантадо не подозревали, что все потайные ходы этой части замка известны еще одному лицу. Со времени приезда императора в Мадрид надзор за пленником сделался еще строже и был назначен новый надсмотрщик под тем предлогом, чтобы избавить герцога от неприятной роли тюремщика, но в сущности, чтобы отнять ее у него. Этот надсмотрщик, уроженец Брабанта, подкупив дворецкого, уговорил его показать ему все потайные ходы во дворце и постоянно пользовался ими, когда находил нужным.

Между тем Брион, считая себя вне опасности быть застигнутым врасплох, поспешно прошел через комнату Химены и встал у стены в темном проходе, чтобы подслушать разговор графини Шатобриан с Маро, который имел для него особенный интерес, потому что, по-видимому, касался его личности. Он слышал, как Франциска со смехом обещала поэту усвоить его житейскую мудрость, насколько это будет возможно.

– Тише! – прервал ее Маро, подходя к полуоткрытой двери. – Я слышу шаги по лестнице и чьи-то голоса! Это король с Хименой! Ваше противодействие принесло необыкновенно быстрые результаты. В первый раз вы выказали неудовольствие против его деспотизма, и в первый раз ему пришло в голову отыскивать вас. Они остановились в передней и разговаривают. Вероятно, Химена прощается с ним и пройдет в свою комнату. Воспользуйтесь случаем и обойдитесь с ним построже. Однако выпустите меня отсюда другим ходом; я не хочу, чтобы король видел меня у вас, потому что он припишет перемену вашего обращения с ним моему влиянию, и тогда все наши старания пропадут даром.

– Здесь нет другого выхода, как через комнату Химены, а теперь это неудобно, потому что вы можете встретиться с королем. Останьтесь здесь!

– Ни в каком случае! Кто поручится, что это не послужит поводом к той же нелепой клевете, как в Фонтенбло! Хотя трудно поверить, что я со своей наружностью могу быть любовником прекрасной графини Шатобриан, но некоторые люди будут нарочно распространять этот слух, чтобы запятнать вашу репутацию…

– Вы слишком скромны, Клеман!

– А вы слишком вежливы! Если король в первый раз смеялся над подобной клеветой, то во второй – она может не понравиться ему.

– В таком случае, вы будете играть ту же роль, какую придумали для Бриона…

– Оставим шутки. Вы знаете, что я не знатного происхождения, и эта роль может быть гибельна для меня. Никто не поверит вашей склонности ко мне и увидят в этом только мою назойливость и найдут нужным наказать меня. Однако я удаляюсь, король идет сюда!

– Останьтесь, Маро!

– Ни за что! Я не люблю, когда мой господин морщит брови!..

С этими словами Маро поспешно вышел на балкон и закрыл за собой стеклянную дверь, завешанную шелковыми гардинами.

Едва Маро успел удалиться из комнаты, как вошел король и ласково попросил извинения у графини Шатобриан за свое невежливое обращение с нею.

– Этот противный император постоянно приводит меня в дурное расположение духа, – продолжал король, садясь в кресло, к ужасу Маро. – Я скоро отгоню от себя моих лучших друзей. Брион ушел сегодня раньше обыкновенного; Бюде последовал его примеру под предлогом болезни, так что разговор не мог сойти с почвы нашего несчастного политического положения. Маргарита ждет сегодня гонца от матери; с ним, вероятно, явятся сюда новые гости: кузен и Флорентин. Ты, кажется, не любишь этого прелата, Франциска!

– Вернее сказать, он разлюбил меня.

– Разлюбил! Объясни мне, чего ты так испугалась при известии об его приезде?

– Он интриган в душе.

– Что тебе за дело до этого? Он не может иметь никакого повода интриговать против тебя. Правительница хвалит его как человека умного и искусного в политике, а такие люди нужны мне, чтобы освободиться из сетей императора. Наша храбрость настолько же неуместна здесь, как сильный конь на топком болоте… Но кто это так поздно идет к тебе?

В соседней комнате послышались шаги, и герцогиня Маргарита, подойдя к двери, спросила, может ли она войти.

Получив утвердительный ответ, Маргарита быстро вошла в сопровождении Монморанси и, передав королю письма, сказала:

– Приехал гонец вместе со священником и живописцем. Правительница предостерегает нас против козней императора. Я хотела спросить Бриона, что сказал ему Гаттинара, но его нигде не могли найти. Маро также куда-то исчез; нужно было бы послать его к Бурбоку. Бюде, вероятно, уже в постели; я не могу никуда отправить его по этой погоде!.. Неправда ли, какие странные предостережения!..

При этом Маргарита указала королю на одно место в письме и с беспокойством стала ходить взад и вперед по комнате, посматривая по временам на читающего короля. Наконец она подошла к балконной двери и приподняла немного гардины, чтобы посмотреть, не переменилась ли погода.

– Мне кажется это невероятным! – воскликнул король, дочитав письмо.

– Всего можно ожидать от торгаша, которого они величают императором!

– Я не знал, что тебе позволено пробыть здесь только определенное время. Ты никогда не говорила мне об этом!

– Не говорила только потому, что не хотела беспокоить тебя. Пленному королю не может быть приятно, что его любимой сестре дали такое предписание: «Ты можешь пробыть с твоим братом столько-то дней. Если ты останешься один лишний день, то мы и тебя посадим в тюрьму.» Неужели я должна была рассказать тебе это, Франциск, чтобы отнять у тебя последнюю надежду. Я сама считала это за простую формальность.

– Иначе и быть не может!

– Тем не менее, император хочет исполнить эту формальность во всей строгости. Не будем более обманывать себя. Гаттинара намекал на это Бриону, но я не обратила внимания на его слова. Бурбон также спросил меня в разговоре, долго ли и я намерена оставаться здесь, – вероятно, с целью предостеречь меня. К несчастью, мы с тобой, Франциск, далеко не так умны и осторожны, как наша мать, которая умеет выведать все, что ей нужно, через священников и монахов и, сидя в Париже, знает все, что думает и делает император, лучше, чем мы в Мадриде. Мать пишет мне: «Уезжай скорее, ты не должна оставаться долее в Испании». Она права! Мне грозит неминуемая опасность, если император вздумает выполнить условие, под которым мне дан был пропуск. Осталось всего три дня. Если я теперь сяду на лошадь, то должна буду ехать день и ночь, чтобы достигнуть вовремя границы Наварры.

– Где прелат?

– Мне показалось, что он шел за нами, – сказала Маргарита, обращаясь к Монморанси, и, не дожидаясь ответа, подошла к двери и позвала Флорентина.

Прелат всегда был налицо, когда ему предстояло играть видную роль. Он терпеливо ожидал в прихожей, пока не явится необходимость в его присутствии, и тотчас же явился на зов.

Король не любил прелата после сцены в Фонтенбло и, встретив его с нахмуренными бровями, холодно спросил его, на чем основано опасение, что император буквально исполнит свою угрозу, в случае если герцогиня замедлит свой отъезд.

– Осмеливаюсь доложить вашему величеству, – ответил Флорентин, – что тотчас по приезде в Мадрид я отправился к духовнику императора, и тот уверил меня, что наши опасения вполне основательны.

– Я не считаю императора настолько верующим, чтобы он стал рассказывать своему духовнику такие вещи!

– Но у духовника тонкий слух, ваше величество!

– Я считаю императора неспособным на подобный поступок. Это невозможно!

– Позвольте мне заметить, – сказал Флорентин почтительным тоном, – что императору очень важно обезоружить такую горячую заступницу ваших интересов, как герцогиня Маргарита. Если он до сих пор не напоминал о сделанном условии, то имел в виду, что она, узнав о грозившей ей опасности, в последние решительные минуты потеряет присутствие духа и сделается уступчивее, чтобы скорее выехать отсюда, или же пропустит срок и, в качестве пленницы будет лишена права предлагать какие-либо условия и выражать свое мнение.

– Но разве император не мог распустить слух о предполагаемом аресте герцогини с целью напугать нас! – возразил король. – Может быть, он вовсе не намерен приводить в исполнение своей угрозы; мне кажется, это всего вероятнее. Во всяком случае, нужно навести более точные справки.

– И сделать это как можно скорее! – добавила Маргарита.

– Разумеется! – продолжал король. – Куда девался Маро? Он хорошо знаком с Гаттинара и Бурбоном. Если герцогиня попадет в плен, то ему, Бюде и Франциске грозит та же участь. Отыщите Маро! Я пошлю его переговорить с Гаттинара; пусть похлопочет о своей собственной особе.

– Я уже посылала за ним, – заметила Маргарита, – но его нигде не нашли. Не понимаю, где он может быть в такой поздний час и при такой погоде.

– Нужно будет расспросить слуг, – сказал Монморанси, уходя из комнаты.

До настоящей минуты Франциска не считала нужным открыть убежище поэта. Ей и в голову не могло прийти, что его присутствие окажется необходимым при обсуждении такого важного вопроса, о котором шла речь. Когда король отдал приказ отыскать Маро, У нее появилось желание выдать своего друга, но от сильного смущения она не могла выговорить ни одного слова. Кровь бросилась ей в голову при мысли, что герцогиня, всего более хлопотавшая о посылке Маро в город, может выйти на балкон, чтобы посмотреть погоду. Она знала, что поэт, не отличавшийся ловкостью, не решится спуститься с балкона, как сделал бы всякий на его месте. Ее замешательство еще более усилилось от воспоминания о последнем вечере в Фонтенбло, когда случайный визит Маро послужил поводом к бессовестной клевете Флорентина, который опять явился к ней предвестником несчастья. Она чувствовала на себе его насмешливо-наблюдательный взгляд, и у нее не хватило решимости сознаться в своем укрывательстве при таком свидетеле, чтобы не подать повод к двусмысленной сцене. К тому же король встал со своего места и, жалуясь на усталость, объявил, что намерен вернуться в Альказар. У нее появилась надежда, что вместе с ним уйдут и остальные посетители.

Но вышло иначе. В этот самый момент, вследствие несчастной случайности, Брион решился на необдуманный шаг, который должен был еще больше повредить репутации графини Шатобриан и отразиться на ее дальнейшей будущности.

Приход короля в комнату с балконом поставил Бриона в большое затруднение, потому что это было знаком, что Химена вернулась к себе и, таким образом, выход был для него окончательно закрыт. Чтобы убедиться в этом, он вышел на ступени с противоположной стороны, где было отверстие в стене, выходившее в комнату Химены. Он увидел, что молодая девушка сняла с себя верхнее платье и, задумавшись, села на кресло. В другое время подобное зрелище заняло бы молодого сеньора, но теперь он был весь поглощен мучительной мыслью, что его Франциска, вероятно, в объятиях короля, который, очевидно, пришел с целью загладить свою вину. Таким образом, для Бриона было приятной неожиданностью, когда он услышал голос герцогини Маргариты. Он поспешно вернулся на прежнее место и, стоя у потайного отверстия за портретом Химены, с большим участием следил за разговором собравшегося общества. Ему было неприятно, что он не может явиться и предложить свои услуги, но в то же время неловкое положение, в которое была поставлена Франциска благодаря трусости Маро, доставляло ему известного рода удовольствие. Даже лучшие люди в любовных делах становятся эгоистами, когда у них появляется надежда на удовлетворение их затаенных желаний. Брион был настолько молод и влюблен, что рассчитывал утешить Франциску в случае, если подготовлявшаяся сцена послужит поводом к ее ссоре с королем. Он помнил хорошо слух, распространившийся в лагере при Павии, о нежных отношениях графини Шатобриан с Маро и был убежден, что в случае нового подозрения король придаст этому больше значения, нежели следовало.

Но скоро эгоистические размышления Бриона были прерваны не особенно приятным образом. Он ясно услышал шум приближавшихся шагов.

Это был новый надсмотрщик, который, узнав, что король и один из вновь прибывших французов отправились в эту часть замка, счел нужным последовать за ними и подслушать их разговор. Он прошел через низкую башню мавританской постройки, которая примыкала к флигелю, где были комнаты Франциски и Химены, и соединялась с темным проходом посредством винтовой лестницы в стене, искусно замаскированной железной дверью, приделанной к дымовой трубе. Брион слышал, как тяжелый нидерландец спускался по винтовой лестнице и, хотя не подозревал существования потаенного хода из башни, но ясно видел, что кто-то приближается с этой стороны. Ему было безразлично, с кем он мог встретиться, но он не хотел ни за что на свете быть уличенным в подслушивании, и его первой мыслью было обратиться в бегство. Он не знал, как далеко простирался проход между обеими комнатами, и не решился искать выхода этим способом, потому что мог столкнуться с неизвестным человеком, который, очевидно, шел также с целью подслушивания. Ему пришло было в голову притаиться в углу, но он тотчас отказался от этой мысли, потому что проход был настолько узок, что трудно было скрыть самое легкое Движение. Между тем шаги заметно приближались и нельзя было терять ни одной минуты. Бриону оставался выбор между двумя потайными дверями: одна из них вела в комнату Химены, другая – в спальню Франциски. Куда идти, направо или налево? Посвятить Химену в тайну… но она может испугаться его появления и своим криком привлечь внимание собравшегося общества. С другой стороны была спальня графини Шатобриан; пока не ушел король, это было самое ненадежное убежище. Секунда проходила за секундой; холодный пот выступил на лбу Бриона, но он все не двигался с места. Наконец он услышал, что король собирается идти в Альказар; это обстоятельство решило его выбор. Он поспешно сошел со ступеней и, нажав пружину потайной двери, вошел в спальню графини Шатобриан в надежде, что она наедине с Маро. Но тут его поразил смешанный говор нескольких голосов, и он увидел, к своему ужасу, что король еще не думает уходить со своим обществом.

Маргарита с досадой выслушала заявление своего брата, что он чувствует усталость и хочет удалиться в Альказар, и заметила ему, что теперь не время поддаваться физической слабости и откладывать дело, которое может иметь для них такие важные последствия.

– Ты должен тотчас же решить: оставаться ли мне здесь долее назначенного срока или выехать в эту же ночь?

– Ну, так и быть! Отыщите Маро и покончим скорее эти разговоры! – воскликнул нетерпеливо король, садясь снова на свое место.

Маргарита, раздраженная равнодушием короля к ее участи, сказала, подходя к балкону:

– Кажется, мне самой придется идти к Бурбону.

– Это будет нелишнее, – пробормотал король.

– Идет дождь, – заметил Флорентин.

– Если я должна бежать отсюда, то трудно будет обращать внимание на дождь или холод!

С этими словами Маргарита отворила дверь на балкон, и так как над ним был навес, то она подошла к перилам и протянула руку, чтобы убедиться, действительно ли идет дождь; но тотчас же громко вскрикнула и бросилась назад в комнату.

Маро, видя, что его убежище открыто, показался в дверях.

Наступила минута томительного молчания. Веселое настроение духа покинуло поэта, хотя оно более, чем когда-нибудь, было необходимо ему, чтобы успокоить разгневанного короля. Франциска стояла среди комнаты с лицом, побагровевшим от смущения: она видела насмешливые взоры Флорентина и вопросительный взгляд Маргариты, которая пристально и с недоверием смотрела на нее.

Чего не могла сделать клевета, то было достигнуто благодаря случаю, и суеверный священник, видя, что его подозрение оправдывается, воспользовался общим молчанием, чтобы уличить Франциску.

– Это повторение того, что я видел в прошлую осень в Фонтенбло, – сказал он.

Король посмотрел не прелата, потом на Франциску, которая еще более покраснела от гнева и хотела было объяснить причину, почему Маро спрятался на балкон, но запнулась и сказала несколько бессвязных слов. Она не умела лгать и считала неудобным рассказать, что Маро советовал ей пококетничать с Брионом, чтобы привязать к себе короля. Таким образом, при всей своей невинности она вела себя так неловко, что возбудила против себя общее подозрение. Маро также не мог сразу овладеть собой, и, когда, наконец, присутствие духа вернулось к нему и он придумал удовлетворительное объяснение, вошел неожиданно Монморанси с известием, что приехал Бурбон и просит герцогиню принять его.

– Попросите его войти, – ответила Маргарита.

– Подождите одну минуту, – сказал король, вставая с кресла. – Я не желаю мешать вашей беседе. Французский король и Карл Бурбон не должны встречаться друг с другом.

С этими словами он подошел к двери, ведущей в спальню Франциски и, отворив ее настежь, очутился лицом к лицу с Брионом.

– Foi de gentilhomme! – воскликнул он, хватаясь за шпагу. – Это уже слишком!

Все поднялись со своих мест. Франциска помертвела от ужаса. Человек, пламенная любовь которого к ней была известна всем, найден в ее спальне и еще в такой поздний час ночи!

– Бедный поэт, вероятно, явился сюда, чтобы предупредить их о приходе короля, и не успел уйти вовремя, – сказал вполголоса Флорентин, обращаясь к Маргарите и нарушая этим наступившее безмолвие.

Но Брион обладал большим мужеством, нежели Маро и, опомнившись от первого смущения, сказал королю:

– Не обвиняйте графиню Шатобриан, не выслушав меня; она невинна, всему причиной несчастная случайность, графиня даже не знала, что я здесь…

– Молчать! – крикнул король, едва сдерживая свой гнев. Затем он обратился к Маргарите и добавил, заикаясь: – Бурбон ожидает ответа, его нисколько не интересуют наши домашние дела… Прикажите позвать его!

Брион знал, что дело идет о важном политическом решении, и настолько владел собой, чтобы сообразить, что за стеной подслушивает посторонний человек, вероятно преданный императору. Он хотел посоветовать, чтобы совещание происходило на другой стороне замка, но ему не дали выговорить ни одного слова. При его вторичной попытке оправдаться король сказал ему вполголоса повелительным тоном, не допускавшим ни малейшего возражения:

– Идите тотчас же в Альказар и ожидайте там моего возвращения!

Брион достаточно изучил характер короля и знал, что если тот сдерживает себя в настоящую минуту, то тем яростнее будет вспышка его гнева, когда они останутся одни. Он замолчал и поспешно удалился.

Король вернулся в спальню Франциски и, захлопнув за собой дверь, бросился в кресло, ошеломленный горем. У него не было такого олимпийского спокойствия, чтобы не ощущать ревности и оставаться равнодушным к измене возлюбленной, хотя он сам уже давно охладел к ней. Он видел, что счастье оставило его и что он обманут и унижен, ничто больше не удается ему, исчезло обаяние его личности, которое делало его таким самоуверенным в былые времена. Даже Химена избегала его; он был уверен, что графиня Шатобриан сохранила к нему неизменную привязанность и покорялась его влиянию, а теперь он имел в руках несомненное доказательство, что и она изменила ему. Это новое горе глубоко поразило короля Франциска. Ему и в голову не пришло задать себе вопрос: не он ли сам сотни раз подавал ей повод к этому и действительно ли так невинно его ухаживание за Хименой? Его занимала только одна мысль о своем безвыходном несчастье.

«Все кончено для тебя!» – подумал с отчаянием король под влиянием тоски, давно наполнявшей его сердце вследствие продолжительного заключения. Ему казалось, что только одна могила может успокоить его. Слезы подступили к его глазам, и он, который никогда не мог отказать себе в мелочах, готов был на высшее самоотречение, на какое только способен человек. Он решил навсегда отказаться от власти и остаться до смерти пленником в Альказаре. После всех испытанных им несчастий он хотел испытать наибольшее, которое только могло постигнуть его, так как в этом видел некоторое удовлетворение своей гордости. Решившись на геройский подвиг, он встал со своего места и вошел к комнату с балконом. Встреча с Бурбоном больше не тревожила его. Он уже не считал себя властелином Франции – какое ему было дело до измены вассала?

Неожиданное появление короля еще более усилило смущение собравшегося общества, которое все еще не могло опомниться после предыдущей сцены. Франциска, бледная как смерть, сидела неподвижно в кресле; Маро стоял около нее и казался расстроенным; на лице Монморанси можно было прочесть сдержанный гнев. Бурбон едва ли не был в более тревожном состоянии, нежели все остальные; он заметно состарился в последние два года, седые волосы пробивались на его висках, он стоял среди комнаты и с испугом отступил назад при появлении короля. Маргарита ходила взад и перед по комнате быстрыми шагами; увидя своего брата, она бросилась к нему навстречу со словами:

– О Франциск! Что делается на свете! Везде видишь одну измену и низость!

– Чем кончились ваши переговоры? – спросил король спокойным голосом.

– К стыду императора, он ожидает только окончания назначенного срока, чтобы подвергнуть меня заточению.

– Поблагодари герцога за доставленное им свидание и простись с ним. Ты не должна терять ни одной минуты; мне также необходимо окончить одно важное дело до твоего отъезда.

На суровом лице Бурбона заметна была борьба противоположных чувств. Он казался растроганным и сделал нерешительное движение, как будто хотел подойти к королю и броситься к его ногам. Но король Франциск остановил его порыв величественным движением руки. Бурбон опустил голову; две тяжелые слезы скатились по его загорелым щекам на черную курчавую бороду. Но он овладел собой и, поцеловав руку герцогини Маргариты, поспешно вышел из комнаты.

– Бог да благословит вас, Бурбон! – сказала ему вслед герцогиня взволнованным голосом, задумчиво глядя на дверь, за которой раздавались его тяжелые шаги.

– Позаботься о лошадях, Маро! – сказал король. – Герцогиня уезжает через час. А вас, господин прелат, я попрошу немедленно написать одну бумагу.

– Что ты хочешь делать, Франциск?

– Я считаю необходимым сделать одно распоряжение.

Маро ушел. Флорентин поставил свечи на письменный стол, стоявший в углу; король подошел к прелату и несколько минут шепотом говорил с ним. Маргарита и Монморанси следили за ними с возрастающим беспокойством; на лице Флорентина выразилось удивление; король, по-видимому, возражал ему и несколько возвысил голос. Одна Франциска сидела неподвижно и смотрела на пол, не принимая никакого участия в том, что происходило вокруг нее.

– Садитесь и пишите. Без противоречий! – сказал вслух король.

Флорентин повиновался; на лице его выразилось затаенное удовольствие.

Король Франциск, опираясь на высокую спинку кресла, на котором сидел прелат, что-то тихо диктовал ему. Наконец бумага была написана, оставалось подписать ее.

Король прочитал бумагу и молча положил ее назад; затем подошел к полуоткрытой двери балкона и задумчиво посмотрел на мрачное и бурное ночное небо.

– Что ты хочешь делать? – спросила еще раз Маргарита.

– Увидишь! – ответил король и, бросив беглый взгляд на Франциску, вернулся к письменному столу и подписал бумагу.

– Снимите копию, господин прелат, – сказал он и, взяв сестру под руку, остановился с ней перед дверью балкона.

– Ты свезешь эту бумагу матери, – продолжал король, – и скажешь ей, что она должна в точности исполнить мой приказ.

– Какой приказ?

– Ты сейчас узнаешь! Благодарю тебя за твою неизменную привязанность ко мне. Сохрани ее и в будущем; она мне нужнее, чем когда-либо.

– Мой дорогой Франциск, что с тобой?

– Вы, кажется, кончили, господин прелат? Прочитайте вслух то, что вы написали.

Флорентин встал со своего кресла и прочитал бумагу:

«Мы желаем и предписываем нижеследующим непреложным эдиктом, чтобы отныне наш достойный и возлюбленный сын Франциск был объявлен французским королем, коронован и помазан на королевство и чтобы мои бывшие подданные повиновались ему, как настоящему королю».

Когда прелат кончил чтение эдикта, ужас и удивление изобразились на лицах слушателей. Маргарита, графиня Шатобриан и Монморанси в один голос умоляли короля отменить свое решение; но он был непоколебим и объявил, что его отречение от престола неизменно. Маргарита, не помня себя от горя, опустилась на кресло; мысль о вечной разлуке с любимым братом приводила ее в отчаяние. Франциска судорожно схватила руки короля и проговорила сквозь слезы:

– Позволь мне, по крайней мере, остаться при тебе, чтобы я могла разделить твою участь до твоей смерти!

Король был тронут, но тотчас же овладел собой и, отстранив ее от себя, проговорил равнодушным тоном:

– Графиня Шатобриан, вы окончательно убедили всех нас, что не стоите любви французского короля. Прошу вас завтра же выехать из этого дома; я желаю остаться один в Альказаре.

С этими словами король Франциск вышел из комнаты, вздрогнув от крика отчаяния, который вырвался из груди несчастной женщины.

Глава 14

В юго-западной Франции, несколько ниже Рошфора, вливается в океан малоизвестная река Шаранта, узкая, но глубокая на всем протяжении. Берега ее чрезвычайно живописны, направо и налево тянутся роскошные луга, прерываемые холмами и группами деревьев. Древние рыцарские замки, составляющие редкость в остальной Франции, отражаются в зеленоватой чистой воде своими первобытными формами. Между ними возвышается и старинный Тальебург со стенами из светло-серого песчаника, который упоминается в романсах времен Людовика Святого. Окружающая местность носит название Сентонж и в ней главный город – Сент. Римляне оставили тут много следов своего существования; и все вместе – воспоминания о разных исторических эпохах, удаление от большой дороги, тихая могучая река, богатая растительность – производит неотразимое впечатление. Здесь более чем где-нибудь романический герой мог искать отдыха после всех испытанных им бурь и разочарований и наслаждаться природой под раскидистыми ветвями роскошных лиственных деревьев. Три мили вверх от Сента, на холме у самой реки, расположен был замок Коньяк. С северной стороны из Узких окон замка открывался вид через реку на зеленые луга, окруженные буковыми лесами. С южной стороны отлогий склон холма примыкал к обширному парку с вековыми деревьями и длинной вязовой аллеей посредине. Местечко Коньяк, расположенное у подножия холма, было почти закрыто зеленью парка. Под одним из вязов этого парка, как известно, родился король Франциск I; в этом замке прожил он свою первую молодость. Сюда стремился он теперь душою из мрачного Альказара, который казался ему еще печальнее и уединеннее после памятной для него ноябрьской ночи. Когда нам кажется, что мы кончаем наше земное странствование, мы всего охотнее возвращаемся мысленно к началу нашей жизни, подобно раненому зверю, который, напрягая свои последние силы, стремится достигнуть кустарника, где он некогда находил себе спокойствие и безопасность.

Король Франциск, передав свою власть сыну, был уверен, что теперь уже нет никакого повода держать его долее в Альказаре. «Быть может, – думал он, – скоро придет время, когда меня выпустят на свободу. Тогда я уеду в Коньяк и останусь там до конца моей жизни!»

Задавшись этою мыслью, король приказал привести все в порядок в замке и заботиться о сбережении лесов и дичи. Слуги в замке, считавшие короля пропавшим навсегда, не знали что и думать об этом распоряжении. Хотя старый дворецкий часто получал письма из Испании, но он был человек необщительный и от него было трудно узнать что-либо. Наконец, в марте 1526 года начались деятельные приготовления к приему гостей; в замок прибыл седовласый камердинер, одетый в незнакомую ливрею, и получил от дворецкого разрешение убрать комнаты в восточной башне по своему усмотрению. Все это в высшей степени возбудило любопытство старой прислуги в замке; не было конца различным догадкам; и так как всякая мелочь в подобных случаях дает повод к разным предположениям, то слуги решили между собой, что дворецкий ожидает приезда каких-то дам. Этой догадке, по-видимому, суждено было оправдаться, так как пришло известие из Ангулема, отстоявшего всего на несколько миль от Коньяка, что правительница намерена проехать в Бордо с большой свитой. Таким образом, было полное основание думать, что, возвращаясь в Париж, она остановится весной в замке Коньяк; но при этом всех сбивало с толку то обстоятельство, что приехавший слуга не носил Ангулемской ливреи.

Между тем не только слуги в замке Коньяк, но даже приближенные короля Франциска, затруднились бы сказать что-нибудь относительно ближайшего будущего. Ноябрьская ночь в замке Инфантадо привела далеко не к тем результатам, какие можно было ожидать. Король, вернувшись в Альказар, не захотел видеть Бриона и провел несколько часов один. Подвиг самоотречения, который он взял на себя, оказался ему не по силам, так как был противен его эгоистической и художественной природе. Он смутно чувствовал, что поставил себя в искусственное положение, и возмущался против насилия, которое хотел сделать над собой. Если бы он согласился вовремя выслушать Бриона, то все еще могло устроиться и прийти в равновесие.

Франциска, со своей стороны, испытывала не только горе и отчаяние, но и глубокое озлобление, что человек, которого она так безгранично любила, отвергает ее, даже не потребовав от нее никаких объяснений. Кровь Фуа заговорила в ней, как некогда в день смерти королевы Клавдии в Париже, и теперь еще с большей силой, нежели тогда, потому что подобные ощущения никогда не возобновляются в одинаковой степени, а всегда бывают сильнее или слабее. Обращение с нею сестры короля еще более усиливало ее гнев. Маргарита, которая, по-видимому, была так расположена к ней, выказывала ей теперь молчаливое презрение. Она не знала, что герцогиня, под влиянием собственного огорчения, приписывала ей решение короля отречься от престола. Франциска, со своей стороны, была слишком горда, чтобы сделать малейшую попытку оправдать себя даже перед этой женщиной, которую глубоко уважала. Она вышла из комнаты раньше Маргариты и пошла к Химене. Хотя она не имела полного доверия к молодой девушке, которая так неожиданно сделалась ее соперницей, но была уверена, что здесь по крайней мере не встретит светских предрассудков. Разбудив Химену, она попросила ее немедленно выхлопотать от дворецкого лошадей и двух проводников, потому что она намерена через час отправиться в путь. В первую минуту Химена не могла выговорить ни одного слова от отчаяния, но наконец, сделав над собой усилие, спросила, что случилось.

Но графиня Шатобриан была в таком настроении, что не имела никакого желания рассказывать кому бы то ни было о своих страданиях. Она холодно повторила свою просьбу и спросила, может ли она надеяться, что ей дадут лошадей и провожатых, и что, в противном случае, она уйдет пешком из Мадрида.

Химена, видя, насколько неуместны всякие вопросы, молча встала с постели и поспешно оделась; и только выходя из комнаты, решилась спросить:

– Надеюсь, Франциска, ты не оттолкнешь меня вследствие того, что другие причинили тебе горе, и возьмешь меня с собой.

– Нет, Химена! Ты будешь теперь единственным утешением короля; ты должна остаться здесь. Я не нуждаюсь в утешениях.

– Но я не могу жить без тебя. Если ты не захочешь взять меня, то я поеду вслед за тобой, – возразила Химена и, не дожидаясь ответа, пошла к отцу.

Герцог пришел в ужас от мысли, что его дочь хочет открыто уехать из Мадрида с графиней Шатобриан, которая пользовалась такой дурной репутацией, и резко выразил свое неодобрение.

– Выбирайте между большим или меньшим несчастьем! – сказала Химена. – Если я останусь здесь, то имени Инфантадо будет нанесен еще больший удар; если я уеду, то ваше имя останется незапятнанным!

Герцог не понял значения этих слов, но под влиянием суеверного страха изъявил согласие на отъезд дочери.

Во втором часу ночи графиня Шатобриан и Химена выехали из замка в сопровождении двух слуг. Ворота замка на этот раз отворились перед ними без всякого затруднения. С гор им навстречу дул резкий, пронизывающий ветер, смешанный с дождем. Обе женщины молчали, каждая из них была поглощена своими думами. Полчаса спустя выехала герцогиня Маргарита со своей свитой, среди которой были Маро и Бюде, но и здесь при выезде никто не решался прервать общего молчания.

Король, удалившись в Альказар, не хотел никого видеть и даже не простился с сестрой. Только на следующее утро, когда одиночество сделалось для него невыносимым, он приказал позвать к себе Бриона. Он мысленно решил не делать никакого намека на случившееся и хотел заявить Бриону, что намерен просить императора о дозволении ему вернуться во Францию. Для короля, при его возбужденном состоянии, было своего рода утешением оказать благодеяние неблагодарному другу, так как этим удовлетворялось его оскорбленное самолюбие.

Но случилось иначе. Брион сам начал объяснение, которого так жаждал король в глубине души, хотя не хотел сознаться в том перед самим собой. Рассказ Бриона показался ему настолько естественным, что он с первых же слов поверил его правдивости, тем более что влюбленный сеньор не скрыл от него причины, побудившей его отправиться к графине Франциске.

Король почувствовал глубокое раскаяние в своей поспешности и, зная безупречную честность своего любимца, потребовал только от него, чтобы он подтвердил свой рассказ рыцарской клятвой.

– Дай мне договорить, – продолжал король, прерывая Бриона на первом слове. – Во всяком случае, я прощаю тебе твой романический вымысел и позволяю остаться в Альказаре. Если ты не можешь дать мне честного слова в том, что ты говорил правду, то обещай по крайней мере не обманывать меня намеренно в будущем.

– Клянусь вам моим рыцарским честным словом в правдивости моего рассказа.

– Боже мой! Как нелепо вел я себя вчера! – воскликнул король, вскакивая со своего места. Он не мог оставаться долее ни одной минуты в Альказаре и поспешил в замок к Франциске, чтобы умолять ее о прощении.

Но уже было поздно. Ему объявили, что она уехала ночью из замка вместе с Хименой.

Сознание вопиющей несправедливости относительно любимой женщины нередко побуждает даже вполне порядочного человека к изъявлению более горячей любви, нежели та, которую он чувствует в действительности. Король почти не замечал отсутствия Химены, потому что весь был поглощен горем от отъезда оскорбленной им графини Шатобриан и посылал гонца за гонцом с письмами, в которых выражалась такая искренняя и поэтическая нежность к ней, какая никогда не проявлялась с его стороны в продолжение их любовной истории. Но именно теперь, когда любовь короля достигла той степени искренности и нежности, о которой мечтала Франциска, она решила навсегда прекратить с ним всякие сношения. Письма его настигли ее в дороге; она получала их и в Фуа, где поселилась с Хименой, но она не читала ни одного из них и отсылала назад нераспечатанными в пакетах, надписанных рукой Химены: «От графини Шатобриан королю Франции».

Между тем после печальной ноябрьской ночи для короля открылись шансы на лучшую будущность. Уроженец Брабанта передал своему властелину известие об отречении короля Франциска от престола. Эта новость была в высшей степени неприятна императору. Он не мог примириться с мыслью, что король Франции, который должен был купить себе свободу ценой больших политических жертв, сделался частным человеком и не в состоянии ничего предложить взамен своего освобождения. Император готов был даже сделать некоторые уступки, чтобы побудить своего пленника к отмене акта отречения от престола, так что у последнего появилась надежда, что скоро наступит конец его заточения и он отправится в замок Фуа и скажет лично графине Франциске все то, что он писал ей в письмах.

Но переговоры опять затянулись. Император не решался ни на какие серьезные уступки ввиду новых явившихся у него соображений. «Правительница, – думал он, – любит своего сына и не захочет оставить его в вечном заточении; она не допустит, чтобы богато одаренный Франциск похоронил себя заживо в тюрьме и отказался навсегда от престола. Она надеется, что я узнаю об акте отречения ее сына и сделаюсь уступчивее, и, вероятно, сама поспешит известить меня об этом; тогда увидим, какого рода уступки окажутся необходимыми. Или, быть может, в Париже придумали еще более хитрую комбинацию и только тогда обнародуют акт отречения, когда мой пленник будет на свободе и ступит на французскую почву. Тогда они объявят, что я заключил трактат с королем, который в это время фактически не был им, и потому он вовсе не обязан исполнить этот трактат. Что же касается акта отречения, то король Франциск может уничтожить его во всякое время; дофин еще ребенок, и я один буду в проигрыше».

Ввиду этих соображений у императора впервые появилась мысль заключить мирный договор под личную ответственность короля Франциска, который должен гарантировать своей особой точное исполнение его и дать слово, что в противном случае он добровольно вернется в плен.

Король Франциск не мог не заметить, что недоверие было главной причиной кажущегося великодушия императора и это, вероятно, всего более побудило его на поступок, который представляет противоречие с его понятиями. Он видел себя постоянно обманутым и должен был убедиться, что его рыцарский образ действий не соответствует духу времени и будет неуместным относительно такого ловкого и рассудительного политика, каким был император Карл. Таким образом, он мало-помалу поддался просьбам и советам матери и Друзей, писавших ему из Франции, и своих приближенных в Альказаре, в числе которых был Флорентин.

Помимо отношений к графине Шатобриан, о которых Флорентин не смел упоминать, король во всем остальном безусловно подчинился его влиянию. Хотя он не любил прелата, но не мог не признавать его редкого ума и находил большое удовольствие беседовать с ним о господствовавших в то время суевериях. Прелат был увлечен ими и своими поэтическими рассказами ввел короля Франциска в волшебный мир мистических мечтаний, который имел для последнего всю прелесть новизны. При этом благодаря деятельной монашеской почте у прелата были под рукой самые свежие политические известия о том, что делалось во всей Европе. Таким образом, в короле незаметно для него самого выработалось более строгое отношение к церковным вопросам и переговоры с императором приняли более практический оттенок, не совсем согласный с его рыцарскими понятиями о чести. Долговременное регентство герцогини Луизы, установленное актом отречения, было несравненно более по сердцу священнику, нежели трудная задача подчинить себе короля, но он должен был отказаться от этой надежды вследствие материнской любви правительницы к своему сыну. Она писала в Альказар, что не желает оставаться правительницей в ущерб сыну и надеется, что будут употреблены все средства к его освобождению. Ввиду этого прелату ничего не оставалось, как хлопотать изо всех сил о возвращении короля во Францию, чтобы заслужить его благосклонность и благодарность правительницы.

Неизвестно, насколько король Франциск сознавал ту нравственную перемену, которая совершилась в нем в последние месяцы его плена. Но не подлежит сомнению, что, решаясь на шаг, представлявший полный разлад с его прошлым, он должен был испытывать глубокую душевную муку и что следы этих страданий отразились в том постоянном недовольстве собой и другими, которое сделалось впоследствии отличительной чертой его характера. Чувствуя, что почва колеблется под его ногами, он искал опоры в прошлом и более чем когда-нибудь дорожил своим отношением к Франциске. Он был уверен, что здесь не может быть и речи о каком-либо обмане, из-за которого ему пришлось бы краснеть. Он снова отправил к ней гонца с письмом, в котором написал о своем намерении уехать с нею в замок Коньяк, чтобы возобновить там жизнь, полную любви и поэзии, вроде той, которую они некогда вели в Фонтенбло. Он умолял ее в последний раз простить ему и обещал быть нежнее и внимательнее к ней, чем когда-либо. «Я сознаю, – писал он, – что никогда не стоил твоей любви и всегда был слишком эгоистичен, неблагодарен и невнимателен к тебе, но не теряю надежды, что в замке Коньяк я опять сделаюсь таким, каким был в молодости, когда еще придворная жизнь не успела испортить меня. Ты не знала меня тогда, Франциска! Это лучшее опять проснулось во мне, когда мы встретились с тобой; оно не покидало меня во все время нашей счастливой любви. Позволь мне верить, что я опять приобрету твою привязанность. Умоляю тебя во имя нашего счастливого прошлого, поезжай в Коньяк. Я прикажу сделать там все нужные приготовления к твоему приезду. Не отказывай мне в сладкой надежде, что дом, где я провел мою молодость, приютит тебя. Я должен принести тяжелую жертву против моей совести, чтобы вырваться из Испании. Я принесу ее и надеюсь найти утешение в твоих объятиях. Напиши мне что-нибудь о моем замке на берегу Шаранты! Я всей душой жажду увидеть тебя, услышать хоть одно слово»…

И это письмо было отослано в Альказар нераспечатанным с надписью: «От графини Шатобриан королю Франции».

Упорство Франциски глубоко огорчало короля, но он не считал себя вправе сердиться на нее после оскорбления, которое она должна была вынести от него. Считая ее гнев вполне законным, он решил сделать еще попытку к примирению. Он положил в один пакет все возвращенные ему письма и адресовал его на имя Химены. Объяснив ей в кратких словах содержание посылаемых писем, он просил ее передать их графине Шатобриан, а в случае неудачи по крайней мере убедить ее переселиться в Коньяк. «Быть может, – добавил король, – через несколько недель мне самому удастся приехать на берега Шаранты и помириться с оскорбленным другом…»

Химена не верила больше в возможность прочного сближения короля с графиней Шатобриан; она знала, что рано или поздно ее подруга будет безгранично несчастна Она не хотела также иметь никаких сношений с королем без ведома графини Шатобриан и потому тотчас же передала ей пакет, посланный королем.

– Вероятно, в этом пакете твои письма, Франциска, – сказала Химена. – Ты должна решить, что мне делать: распечатать ли их или отослать назад не читая.

– Как могу я решить это! – возразила графиня Шатобриан. – Ты видишь, пакет адресован на твое имя.

– У меня нет никаких дел с королем. Он, вероятно, выбрал меня посредницей между тобой и им. Я сделаю так, как ты захочешь!

– Между мной и королем не должно быть никакого посредничества! – сказала с досадой графиня, задетая воспоминанием об ухаживании короля за Хименой. – Между нами все кончено! – добавила она, подходя к окну. Глаза ее задумчиво смотрели на долину Арриежи, покрытую снегом; зимнее солнце ярко освещало крыши убогих домов местечка Фуа; два горных орла медленно летели над ним.

– Франциск! Франциск! – каркнул ворон Жак, сидевший на окне.

Химена молча сидела в своем кресле; она смотрела то на пакет с письмами, то на свою подругу, стоявшую у окна. Но тут Франциска неожиданно подошла к ней и с рыданием бросилась на шею.

Бедная женщина плакала в первый раз со дня выезда из Мадрида; обильные слезы текли по ее щекам, – казалось, она сразу хотела выплакать горе, которое сдерживала с таким трудом в продолжение целого месяца.

– Если бы ты знала, Химена, – сказала она, наконец среди рыданий, – как разрывается мое сердце при мысли, что я должна показывать вид, как будто я сержусь на него и не хочу иметь с ним никакого дела! Но я знаю, что для меня нет иного исхода! За каждым новым примирением меня ожидает еще больший позор, полное отчаяние и даже, быть может, смерть! Унеси эти письма, искушение слишком сильно! Если я прочту хотя бы одну строчку, то у меня не хватит сил на дальнейшее сопротивление.

Графиня Шатобриан ушла, оставив Химену в печальном убеждении, что для подобной любви сближение может принести еще большее горе, нежели разлука.

В это время король Франциск был так поглощен хлопотами о скорейшем заключении мирного договора с императором, что довольно терпеливо ожидал ответа на свои письма, посланные в замок Фуа. Чем ближе была свобода, тем увереннее становился он в своей власти над Франциской и благодаря сангвиническому темпераменту пришел к убеждению, что Франциска и Химена ожидают его в замке Коньяк. Гороскоп Флорентина предсказал ему, что по возвращении на родину его будет приветствовать влюбленная в него красавица. Король улыбался, слушая пророка, предсказывавшего победу ненавистной для него Франциске, между тем как тот в свою очередь смеялся в душе над влюбчивым королем, который, по его соображению, должен был неизбежно попасть в сети, которые готовились для него.

Флорентин в тот же день получил письмо от правительницы, в котором та извещала его, что наконец найдено то, чего они так долго искали, и что она вполне уверена в успехе. «Пусть только прелат, – добавила герцогиня в конце письма, – поторопится со скорейшим заключением мирного договора и известит заранее о дне выезда короля, чтобы особа, о которой идет речь, могла вовремя приехать в Байонну».

Флорентин, получив это письмо, немедленно отправился к Гаттинаре и в тот же вечер принес королю Франциску копию с окончательного трактата вместе с известием, что император готов завтра же подписать трактат, если король согласен подкрепить своей подписью торжественное обещание исполнить предписанные ему условия.

– Наконец-то! – воскликнул король. – Теперь исполните свою обязанность, господин прелат. Вы, как служитель алтаря, должны взять на себя ответственность за тот грех, который вы разрешаете нам.

– Я беру на себя всю ответственность! – ответил прелат с наглой самоуверенностью и предложил королю отправиться в Звездную залу, где их ожидали Монморанси, Брион и двое других господ, посланных правительницей. Один их них, президент парламента де Сельв, был другом Дюпра и во всем покорялся его воле; другой – седой как лунь архиепископ, наполовину лишенный зрения и слуха и готовый выполнить все предписания Флорентина, который пользовался большим уважением среди высшего духовенства.

Король вошел быстрыми шагами в Звездную залу, которая была теперь гораздо слабее освещена, нежели в день его свидания с императором. Он попросил Флорентина немедленно приняться за дело и, обращаясь к де Сельву, спросил, готовы ли писцы.

– Они к услугам вашего величества! – ответил де Сельв, указывая на двух людей, одетых в черное с головы до ног, которые почтительно стояли у стены, где был приготовлен стол с письменными принадлежностями.

– Пусть они прежде всего запишут в точности то, что обещает нам император.

– Это лучшие парижские нотариусы, ваше величество! Ничто не ускользнет от их внимания!

– Приступим к делу, господин прелат. Начните чтение, – сказал король, опускаясь в кресло и приглашая архиепископа сесть рядом с ним, говоря, что ему «неудобно стоять в таких преклонных летах». Старик противился; король настаивал на своем предложении, так что содержание документа, который Флорентин прочел вполголоса, совсем ускользнуло от архиепископа. Оно было следующее:

«Именем преосвященного архиепископа, присутствовавшего при заключении нижеследующего договора, объявляем перед Богом и совестью, что святая церковь признает этот договор не имеющим силы и необязательным ввиду того, что он вынужден заточением и мученичеством христианского короля Франции, которому предоставляется поступить с договором по своему усмотрению».

Все молча слушали чтение; один Монморанси казался встревоженным и судорожно схватился за рукоятку своей шпаги.

Флорентин, окончив чтение, взял перо с маленького стола, стоявшего перед ним, и, обмакнув его в чернильницу, положил сверток пергамента на колени архиепископа. Закрыв рукопись рукавом, он подал архиепископу перо и указал ему на место, где должна быть подпись. Старик подписал свое имя дрожащей рукой; после него подписался Флорентин и все присутствующие, кроме короля.

Затем Флорентин прочел мирный договор. В нем заключались приблизительно те же условия, о которых Маргарита сообщила своему брату в замке Инфантадо, так как император не согласился ни на какие существенные уступки. Старшие сыновья короля должны были быть выданы в качестве заложников, а сам король Франциск обязывался вернуться в плен, если через четыре месяца не будут выполнены требуемые условия. Брак с Элеонорой был также включен в договор.

По окончании чтения в зале наступила мертвая тишина. Наконец король встал с места. Флорентин воспользовался этим моментом и сказал ему вполголоса: «Хорошее предзнаменование! Юпитер над головой вашего величества!»

Король поднял голову и увидел над собой в открытом куполе блестящую звезду.

– Святая церковь покровительствует нам! – сказал он. – Всякие колебания неуместны!

С этими словами он подошел к столу и подписал Договор.

На следующее утро Флорентин предъявил подписанный договор Гаттинаре с просьбой передать его императору.

– Императору следовало бы занять войсками Бургундию и разорвать этот договор! – сказал Гаттинара, пристально взглянув на прелата. – Если условия слишком тяжелы, то это одинаково вредно для обеих сторон. Согласны ли вы с моим мнением, господин прелат?

– Почему же для обеих сторон? – спросил уклончиво прелат.

– Потому что та сторона, которой предлагают слишком тяжелые условия, не выполнит их! – возразил итальянец, не спуская глаз с прелата.

– Если бы король Франциск не хотел исполнить договора, то что мешало ему подписать его полгода назад? Условия остались почти те же, что и прежде. Неужели заточение было так приятно нашему королю, чтобы он добровольно захотел остаться столько времени в Альказаре!

– Я был против того, чтобы его держали в заключении, и теперь не могу одобрить подобного договора! – сказал Гаттинара, уходя к императору.

Но Карл V упорно стоял на своем. 14 февраля договор был формально заключен, хотя срок освобождения был отложен до 10 марта. Флорентин успокоил разгневанного короля замечанием, что «этим замедлением император сам нарушает договор».

Весна в этом году наступила ранее обыкновенного. В конце февраля теплый ветер подул с гор, и Лотрек, уступая усиленным просьбам Химены, решился, наконец, посетить свою несчастную сестру в отцовском замке Фуа. Химена писала ему несколько раз в Тулузу, что здоровье графини Шатобриан заметно слабеет от ее печального настроения духа и что он должен чем-нибудь развлечь ее или увезти из Фуа.

Лотрек ехал почти без остановок и, миновав местечко Памье, стал медленно подниматься на гору по глубокому снегу, освещенному ярким весенним солнцем. Лошадиный топот заставил его оглянуться – он увидел за собой всадника, скакавшего во всю прыть. Это был гонец с депешами от правительницы, в которых она приказывала Лотреку немедленно приехать в Бордо, где он должен был получить дальнейшие инструкции относительного торжественного приема короля, которого ожидали в половине следующего месяца.

Лотрек всегда неохотно исполнял приказы ненавистной ему правительницы. Он не мог простить ей, что она уничтожила успех итальянского похода и испортила навсегда его блестящую военную карьеру. Высокомерный тон, каким были написаны депеши, показался ему оскорбительным, тем более что он знал, что его преждевременно вызывают в Бордо. Ему было досадно, что правительница хочет самовольно распоряжаться им в последние дни своего правления.

С этими неприятными мыслями Лотрек приехал в замок Фуа и, войдя в залу, встретил Химену, которая сообщила ему, что графиня Шатобриан больна и, вероятно, ничего не знает о его приезде.

– Я рада этому, – добавила молодая девушка, – по крайней мере, я успею сообщить вам некоторые подробности о вашей сестре; вы придумаете, что делать с нею. Какая-нибудь перемена необходима! Франциска тоскует в разлуке со своим возлюбленным и скрывает это от всех. Она насильственно порвала всякие связи с королем, который ей так же необходим, как воздух. Я сама думала сначала, – добавила Химена, – что она должна навсегда расстаться с ним потому, что он не ценит ее любви, а теперь не знаю, что посоветовать ей, так как пришла к убеждению, что она умрет от этой разлуки.

– Лучше умереть, нежели унижаться и вымаливать себе жизнь.

– Все изменилось со времени нашего отъезда из Мадрида. Теперь роль короля самая незавидная. Он писал три раза Франциске, но она не открыла ни одного письма и отправила их обратно в Альказар.

– Может быть, это только одно предположение, что король умоляет Франциску о благосклонности. Чтобы решить этот вопрос, нужно знать содержание его писем.

– Они, вероятно, в этом пакете, который послан королем на мое имя.

– Почему вы не распечатали его?

Химена покраснела; она не хотела сознаться в том, что не сделала этого, чтобы не возбудить ревности Франциски, и ответила уклончиво, что не считала себя вправе вмешиваться там, где не желают ее посредничества.

– Опять-таки я не понимаю, почему у вас появилось убеждение, что в этом пакете письма короля Франциске! Может быть, здесь заключается какое-нибудь важное поручение ко мне, а вас только просят передать его. Мне кажется необходимым открыть пакет.

– Я дала слово Франциске не распечатывать пакета.

– Если вы позволите, то я сам сделаю это, – сказал Лотрек и, не дожидаясь ответа, сорвал печать.

Он вынул из пакета письмо к Химене и, передав его молодой девушке, внимательно прочитал одно за другим письма короля к Франциске.

Лотрек никогда не любил ни одной женщины и считал ухаживание за прекрасным полом пустым препровождением времени. С королем у него были только деловые отношения и, не имея никакого понятия о личной жизни короля, он не мог прийти в себя от удивления, читая его письма. Если бы они были адресованы кому-нибудь другому, а не его сестре, то он, быть может, нашел бы их нелепыми. Но теперь письма короля в высшей степени заинтересовали Лотрека, потому что льстили его семейной гордости. Король, обращаясь к Франциске, выражал ей такую нежность и такое глубокое уважение, что Лотрек при всей своей суровости был тронут до глубины души.

Прочитав письма, он молча смотрел на них, погруженный в глубокую задумчивость. Они не только изменили его взгляд на отношение сестры к королю, но повлияли на его внутренний мир. В душе его шевельнулось сожаление, что он никогда не испытал ничего подобного.

– Жаль, что я не знал этого раньше, – сказал он вполголоса.

– Раньше? – спросила Химена. – Разве случилось что-нибудь особенное? Он пишет мне только о том, чтобы я уговорила Франциску переехать в замок Коньяк.

Лотрек улыбнулся и внимательнее, чем когда-нибудь, посмотрел на молодую девушку.

– Пойдемте к Франциске! – сказал он после некоторого молчания. – Я хочу посоветоваться с ней.

– Это невозможно, граф! Она твердо решила никогда больше не встречаться с королем. Если вы хотите перевести ее в Коньяк, то нужно устроить таким образом, чтобы Франциска не подозревала, что этот замок принадлежит королю и что она может встретиться с ним. Не упускайте также из виду, что ваша сестра теперь более чем когда-нибудь будет нуждаться в вашей помощи против преследований правительницы.

– В этом не будет недостатка! Их любовь настолько трогательна, что Франциска может смело рассчитывать на мою помощь, и, судя по настроению короля, происки герцогини Ангулемской окажутся бессильными.

Лотрек не знал настоящего положения вещей и был увлечен красноречием короля. Ему были неизвестны подробности заключения договора, а равно и условие относительно брака с Элеонорой, которая, по слухам, была обещана коннетаблю Бурбону. На основании некоторых выражений в письмах короля даже человек менее доверчивый, чем Лотрек, мог прийти к заключению, что король намерен возвести графиню Шатобриан на французский престол, тем более что многие считали это вполне возможным.

В этом настроении Лотрек увидел свою измученную горем сестру, которая в борьбе страсти с рассудком постарела на несколько лет и дошла до такого нравственного расстройства, что готова была плакать по всякому поводу. «Нужно спасти ее, – подумал Лотрек. – Все вышло из-за пустого недоразумения!.. Я постараюсь помирить их»

Он ласково побранил Франциску, зачем она не бережет свое здоровье, и объявил, что не позволит ей долее оставаться в замке Фу а, а увезет с собой в более теплый климат. Франциска была так благодарна своему брату за участие к ней, что не решилась противоречить ему. Лотрек тотчас же велел все приготовить к отъезду и послал вперед старого Бернара в замок Коньяк. Франциска была настолько слаба, что пришлось нести ее на носилках; в Тулузе они также остановились на несколько дней для отдыха. Отсюда Лотрек проводил свою сестру и Химену до берегов Шаранты.

5 марта, в полдень, слуги замка Коньяк увидели многочисленную группу людей, медленно продвигавшихся вдоль длинной вязовой аллеи. Был солнечный день; из окон парка виднелись верхушки деревьев, принявшие желтовато-зеленый оттенок – предвестник первых распускавшихся почек и наступления весны.

Старый незнакомый слуга, прибывший в замок за несколько дней перед тем, поспешно вышел на крыльцо. Вся остальная прислуга бросилась за ним и внимательно разглядывала приезжих гостей. Около носилок с одной стороны виднелись статные фигуры Лотрека на красивом коне и Химены на малорослой наваррской лошадке; по другую сторону носилок ехала дородная женщина в крестьянской одежде. Это была кормилица Франциски Марго; она сидела на лошади верхом, по обычаю крестьянок Сентонжа и Рошеля и, по-видимому, с большим удовольствием рассматривала великолепный замок, стоявший на высоте холма. За носилками следовала толпа всадников, состоящая из сенаторов и вооруженных слуг.

Когда приезжие остановились у крыльца, из носилок вышла высокая дама, одетая в черное, с бледным и болезненным лицом. Она ласково поздоровалась со старым Бернаром, который помог ей взойти на крыльцо и при этом почтительно поцеловал кончик ее платья. – Как называется эта местность, Лотрек? – спросила она звучным голосом.

– Мы на берегу Шаранты!

– Как хорош этот замок и парк! Я желала бы остаться здесь на всю жизнь. Мне кажется, что все это давно знакомо мне, хоть я никогда не бывала в этих местах. Посмотри, какой роскошный вяз на склоне холма!

– Этот вяз называется королевским, – заметил один из слуг.

– Молчи! – прервал его поспешно Лотрек, предполагая, что слуга намеревается рассказать историю вяза, под которым родился король Франциск.

Лотрек скрыл от сестры, что читал письма короля, и хотел бы оставить ее в убеждении, что замок Коньяк принадлежит ему, из боязни чтобы она не вздумала опять вернуться в Фуа.

Водворив, таким образом, сестру в ее новом помещении, Лотрек в тот же вечер уехал в Бордо. На этот раз он простился с Хименой более дружески, чем когда-либо, и отдал строгий приказ Марго не говорить Франциске, что она в королевском замке, и не позволять другим слугам упоминать об этом в ее присутствии. Марго обещала в точности исполнить желание Лотрека, хотя подобная предосторожность была совершенно лишняя. Графиня Шатобриан была так безучастна ко всему, что делалось вокруг нее, что ей и в голову не приходило спрашивать, где она и давно ли Лотрек приобрел замок на берегу Шаранты, о котором она никогда не слыхала прежде.

Лотрек по приезде в Бордо застал правительницу в дурном расположении духа. Она была, видимо, недовольна тем, что он, получив депешу, не тотчас явился к ней.

– Король приказал, чтобы вы отправились к Бидассоа с его сыновьями и ожидали там его прибытия, – сказала она высокомерным тоном. – Вы должны встретить его на берегу и выдать Испании дофина и герцога Орлеанского в качестве заложников. Оба принца уже в Байонне!

Лотрек тотчас же отправился в путь, потому что не выносил пышности, которой окружала себя герцогиня Ангулемская, и скучал в обществе придворных дам и кавалеров. Не менее тяготило его и почетное поручение, которым удостаивали его. Узнав о намерении правительницы отправиться в Байонну, он хотел, не дожидаясь ее приезда, перевезти королевских сыновей в Сен-Жан де-Люн, последний французский город у испанской границы, чтобы этим способом избегнуть ненавистной для него придворной жизни. Сестра короля, всегда ласковая и приветливая, обошлась с ним холоднее, чем когда-либо. Лотрек не знал, чем объяснить эту перемену, и невольно подумал, что быть может и Маргарита начала завидовать прочной любви короля к Франциске. Это обстоятельство еще более усилило его желание удалиться подальше от бабьего двора, как он называл двор правительницы, который должен был переселиться в Байонну. Из всех лиц, окружающих герцогиню Ангулемскую, только одна молодая девушка привлекла его внимание. Она была поразительно похожа на Химену. Не могла же красивая испанка оставить без всякого повода больную Франциску, очутиться при дворе и смыть смуглый мавританский оттенок со своего лица! Лотрек не решился подойти к двойнику Химены и уехал, не узнав ее имени.

Между тем король Франциск медленно приближался к французской границе в сопровождении Ланнуа, военачальника Аларкона и многочисленного отряда конницы и пехоты. Наконец, 17 марта испанский гонец привез известие Лотреку, что король выехал из Тулузы и приближается к Фонтарабии, последней станции на испанской земле. Пятнадцать человек конницы проводят его до левого берега Бидассоа; такое же количество людей должно быть выслано на правый берег реки со стороны французов.

Лотрек, получив это известие утром 18 марта, отправился в местечко Андан, в долине Бидассоа, чтобы выждать там приезда короля. Пятнадцать вооруженных всадников направились к берегу при ярких лучах восходящего солнца, которое поднималось из-за французских гор, озаряя голубоватый туман над рекой. Налево перед ним виднелся в Пиренеях горный поток между двумя высокими горами; направо местность расширялась в холмистую равнину, среди которой расположен невзрачный городок Ирун. В этом месте ровное течение Бидассоа усиливается морским приливом, так как океан находится отсюда всего за четверть мили, и можно различить издали устье реки, разделенное на две блестящие полосы высоким утесом. Лотрек приказал поставить себе палатку на берегу и сидел у входа с двумя маленькими принцами, Франциском и Генрихом, из которых старшему едва исполнилось восемь лет. Оба мальчика радовались, что опять увидят отца, и беззаботно болтали о предстоящей поездке в Мадрид. Около палатки стояло множество лошадей королевской свиты; из них особенно выдавался красивый жеребец с великолепным турецким седлом, приготовленный для короля. Ходили слухи, что правительница, употребив все средства для освобождения сына, вошла в сношения с неверными и что султан между прочим послал ей в подарок этого коня.

В те времена еще не было моста через Бидассоа и сообщение между берегами производилось с помощью лодок. Посреди реки на якоре виднелась пустая барка, которая поднималась все выше и выше от морского прилива. У испанского берега была привязана лодка с красным кастильским флагом; у противоположного берега была такая же лодка с белым французским флагом. Все было пусто на испанском берегу и ничто не предвещало того важного события, которое должно было совершиться тут. Лотрек время от времени задумчиво смотрел на Ирунскую долину и крепость Фонтарабиа, окруженную полукруглым валом со стороны океана, позади которой виднелись высокие вершины гор, освещенные солнцем. Около полудня из крепости показалась толпа вооруженных людей и медленно выстроилась вдоль долины. Вслед за тем сверкнул огонь, раздался пушечный выстрел; белый пороховой дым на минуту покрыл долину и стоявшую на ней конницу. Это был сигнал, что приближается король. Лотрек подошел к берегу с маленькими принцами и сел с ними в лодку.

В это время к противоположному берегу подъехал рысью испанский эскадрон. За ним следовали король, Брион, Флорентин, Ланнуа и Аларкон. (Монморанси был отпущен раньше, так как он должен был передать правительнице мирный договор, подписанный императором.)

Король Франциск быстро соскочил с лошади и сел в приготовленную для него испанскую лодку. Ланнуа, Аларкон и восемь всадников сошли с лошадей и последовали его примеру. В тот же момент восемь французских всадников, по приказанию Лотрека, также спешились и сели в лодку, где он находился с принцами. Ланнуа сделал знак рукой, и обе лодки одновременно отчалили от берега и подъехали к пустой барке, стоявшей на якоре на середине реки. Лодочники прикрепили к ней крюками обе лодки, так как она представляла собой нейтральную почву. Все взошли на барку; в испанской лодке остался один Аларкон, а в французской лодке – только Лотрек с обоими принцами.

Все молчали. Король несколько минут пристально и печально смотрел на своих сыновей; затем сделал движение головой, что желает скорее прекратить тяжелую для него сцену. Ланнуа принял из рук Лотрека маленького дофина и подал его Аларкону в испанскую лодку; то же сделал он и с герцогом Орлеанским. – Все кончено, – сказал вполголоса Ланнуа. Король Франциск поспешно вошел во французскую лодку, опираясь на плечо Лотрека и, кивнув головой испанцам, крикнул «вперед!» гребцам, которые отвязывали лодку. Он больше не смотрел на своих сыновей; взгляд его был устремлен на высоты Андаи: он был вне себя от нетерпения и, прежде нежели лодка успела причалить, он выскочил на берег и громко воскликнул: «Вот я опять король!»

Не дожидаясь Лотрека и свиты, он бросился на приготовленную для него лошадь и погнал ее стремглав по горе в Андаи. Ланнуа видел это с другого берега и недоверчиво покачал головой. У него явилось в эту минуту сильное сомнение относительно мирного договора, заключенного в Мадриде; он мысленно решил послать гонца к королю в Байонну, чтобы напомнить ему об исполнении подписанных им условий.

Король Франциск мчался безостановочно несколько часов с горы на гору по живописной дороге, ведущей в Сен-Жан-де-Люк, и только здесь сошел на землю и повел за поводья свою взмыленную лошадь. Он остановился у моста, где морской прилив поднимается до подошвы высокой горы, находящейся за городом, и дождался прибытия Лотрека и своей свиты. Он был настолько погружен в свои мысли, что не принимал никакого участия в их разговоре и только улыбаясь смотрел на них. Почти машинально сел он за приготовленный для него завтрак и выпил вина. Солнце было позади его и ярко освещало Сен-Жан-де-Люк – первый французский город у испанской границы, приютившийся у подножия гор и моря.

После нескольких минут отдыха король снова отправился в путь, чтобы достигнуть до ночи Байонны. Во время коротких остановок он расспрашивал Лотрека о текущих политических событиях. Наконец они увидели соборную церковь Байонны, которая одна возвышалась над валами, окружавшими город. Вечернее солнце отражалось в окнах церкви. Между двумя платановыми деревьями, на которых едва распускались почки, была раскинута палатка. У входа виднелись две женские фигуры. Король издали узнал свою мать и сестру и, соскочив с лошади, поспешно подошел к ним. Он нежно обнял их, затем бросил взгляд на стоявших в отдалении дам и кавалеров, чтобы поздороваться со старыми знакомыми.

– Foi de gentilhomme! – воскликнул он, обращаясь к молодой девушке, которая кокетливо улыбнулась ему в ответ. – Химена! Как вы очутились здесь?.. Но вы ли это?

– Нет, сын мой! – возразила правительница, которая с видимым удовольствием следила за происходившей сценой. – Эта дама – наша соотечественница! Позволь представить тебе Анну де Гелльи.

– Возможно ли это? Какое поразительное сходство!

– Мне очень обидно, что ваше королевское величество не хочет признать моего существования, – ответила молодая девушка с веселым смехом.

Мадемуазель де Гелльи была замечательно похожа на Химену, но это не была простая случайность. Правительница, узнав о пристрастии короля к дочери герцога Инфантадо, послала в Мадрид живописца Кузена с единственной целью, срисовать портрет молодой герцогини. Получив его, она приказала Флорио отыскать во что бы ни стало молодую девушку или женщину, которая представляла бы собой более или менее отдаленное сходство с Хименой. Успех превзошел все ожидания. Мадемуазель де Гелльи, помимо требуемого сходства, была француженка в полном смысле этого слова и обладала в высшей степени кокетством, свойственным женщинам этой нации. Правительница немедленно пригласила ее к своему двору, так как, зная вкус своего сына, она была заранее убеждена, что ее новая протеже скоро положит конец влиянию ненавистной для нее графини Шатобриан. Она не ошиблась. Король в первую минуту был поражен сходством мадемуазель де Гелльи с Хименой, но, присмотревшись ближе, нашел, что она превосходит молодую герцогиню во всех отношениях. Цвет лица Анны был свежее, формы округленнее, глаза и рот имели более живое и веселое выражение и вдобавок у нее был смелый и решительный характер, что особенно приводило в восторг короля.

В конце марта в замок Коньяк приехали королевские слуги, и Химена узнала от них о скором прибытии короля. Теперь она должна была выполнить поручение Лотрека – передать Франциске письма короля и объявить ей, что она находится в замке своего возлюбленного. Если она не сделает этого, то ее подруга может быть поставлена в крайне неприятное положение. Не лучше ли им обеим уехать скорее из замка и вернуться в Фуа? Перемена местности не принесла тех результатов, которых ожидал Лотрек. Франциска в таком же печальном настроении духа, как и прежде, и проводит те же мучительные бессонные ночи!.. «Как жаль, что здесь нет Лотрека!» – подумала Химена и решила не откладывать долее неприятного объяснения. Она передала Франциске раскрытые письма и сказала:

– Лотрек распечатал пакет; он требует, чтобы ты прочитала письма короля!

Франциска побледнела как смерть при этих словах, но Химена все-таки сочла необходимым удалиться из боязни стеснить ее своим присутствием. Она вышла на балкон, с которого открывался прекрасный вид на старый парк и весь южный склон Жиронды. Но она не обращала никакого внимания на окружавший ее ландшафт и задумалась над будущностью своей подруги, которая была так тесно связана с ее собственной судьбой. Наконец она машинально подняла голову и первое, что ей бросилось в глаза, было облако пыли, которое поднималось в конце вязовой аллеи. Она увидела группу всадников. «Это вероятно король!» – мелькнуло в ее голове, и она бросилась к Франциске. Та стояла среди комнаты; хотя глаза ее были полны слез, но лицо имело кроткое и спокойное выражение. Письма очевидно произвели на нее благоприятное впечатление. Могло ли быть иначе? Любящее сердце не расстается с надеждой даже там, где она всего менее возможна.

– Мы в королевском замке, Химена? – спросила она взволнованным голосом.

– Да. Но разве ты не подозревала этого?

– Я знала, что король будет писать мне такие письма, и боялась той радости, которую они доставят мне. Я не могу быть спокойной в эту минуту. Наши характеры настолько различны, что между нами не может быть прочной любви.

– Величина счастья не измеряется его прочностью.

– Нет! Я знаю это. Но я не вынесу новой ссоры, она убьет меня! Лучше теперь же прервать наши отношения, пока они хороши и не унизительны ни для одного из нас. Тогда я буду со спокойным сердцем ожидать смерти. Я напишу ему прощальное письмо, и мы тотчас уедем с тобой куда-нибудь, чтобы никто не знал, где мы. Нужно сделать это теперь же, пока счастье улыбается мне и даже Лотрек на моей стороне. Пойдем в парк; я хочу насладиться им в последний раз; Франциск провел здесь свою молодость! Дай мне обнять старый вяз, под которым он родился… Тогда я уеду отсюда!

С этими словами графиня Шатобриан вышла на балкон, чтобы взглянуть на местность, которая была теперь так дорога ей. Химена хотела броситься за ней, чтобы увести ее с балкона под каким-нибудь предлогом, но это оказалось лишним, потому что Франциска сама вернулась назад в сильном волнении.

В тот момент, когда она вышла на балкон, правительница и Флорентин подъехали к решетке парка в сопровождении свиты. Правительница мельком взглянула на нее.

– Мы опоздали с нашим бегством, Химена! – сказала графиня.

– Может быть, все устроится к лучшему!..

– Король! Приехал король! – воскликнула Марго, врываясь в комнату. – Наряжайтесь скорее. Он уже сошел с лошади. Мой негодный Флорентин также здесь. Замолчишь ли ты, Жак!..

Король Франциск был в дурном расположении духа. Совесть упрекала его за поступок с императором. По прибытии в Байонну он тотчас же написал английскому королю Генриху о своем согласии на союз с Англией, подготовленный герцогиней Луизой, и обещал свое содействие итальянцам против императора. Одним словом, сделал все, что могло обратиться во вред Карлу V, и не предпринял ни одной меры для исполнения мирного договора, подписанного им в Мадриде. Посланные императора преследовали его на каждой станции и выводили из терпения, напоминая ему о том или другом условии договора. Когда он сходил с лошади у крыльца своего любимого замка, его нагнал гонец из Бордо с известием, что Ланнуа едет в Коньяк. Само собой разумеется, что при подобных условиях король не мог быть спокоен, и мадемуазель Гелльи при ее веселом характере представляла для него самый живой интерес, потому что в ее обществе он забывал о мучивших его заботах. Естественно, что при этом он менее всего был склонен вспоминать о письмах, которые он писал Франциске три месяца тому назад, тем более что они остались без ответа.

Король, войдя в залу, приказал слугам накрывать стол и объявил дамам, что те, которые скорее всех кончат свой туалет, получат достойную награду.

– Какую? – спросила мадемуазель Гельи.

– Они могут выразить какое угодно желание, и оно будет исполнено.

– Тем хуже для нас! Мы, женщины, часто высказываем самые глупые желания.

– Глупость не беда! Весь вопрос в том, чтобы не скучать. Это самое важное.

– Но я думаю, что скука прежде всего происходит от нашей неповоротливости.

– Я надеюсь, мадемуазель де Гелльи, что вы измените ваше мнение о замке Коньяк. Правда, он невелик, но здесь превосходные леса. Я тотчас же распоряжусь, чтобы разослали егерей и приготовили для нас охоту.

– К завтрашнему утру?

– Зачем? Мы отправимся когда вздумается: утром, вечером, даже ночью…

Лотрек отвел короля в сторону, чтобы переговорить с ним о положении дел во вверенных ему провинциях. Но правительница, видевшая Франциску на балконе, внимательно следила за ее братом и помешала их разговору, пригласив короля к столу.

Король охотно последовал этому приглашению. За обедом он посадил возле себя веселую Анну де Гелльи и, болтая с нею без умолку, усердно пил бургундское вино, которого он так долго был лишен. Благодаря такому приятному препровождению времени он совершенно забыл, что император заявляет притязание на родину его любимого вина – Бургундию, что Лануа почти у порога его замка и что единственная искренняя любовь его сердца, бедная Франциска, быть может, страдает в одиночестве.

Действительно, Франциска в это время переживала тяжелые минуты. Она знала, что король в замке и окружен ее врагами; Марго сообщила ей, что он пошел к столу в сопровождении равнодушной толпы придворных. Прошло больше часу со времени его приезда, и до сих пор он ничем не заявил, что помнит о ее существовании. Неужели он насмехался над ней, упрашивая ее приехать в Коньяк? Слуги, вероятно по распоряжению правительницы, не накрыли ей стол и не принесли ни одного кушанья. Когда старик Бернар спросил их о причине, они грубо ответили, что у них сегодня довольно дела помимо этого; если его госпожа не приглашена к королевскому столу, то она, вероятно, приехала в Коньяк по ошибке.

«Должно быть, Лотрек еще не видел короля и не сообщил ему о моем присутствии, – подумала Франциска. – Я сама виновата, что не отвечала на его письма…»

– Граф Лотрек Фуа сидит за королевским столом, – сказал Бернар, как бы угадывая ее мысли, и с этими словами поспешно удалился из комнаты.

Старый слуга был огорчен до глубины души поведением короля и, не помня себя от гнева, направился в королевскую столовую, чтобы поговорить с молодым графом Фуа об унизительном положении его сестры. В первую минуту никто не заметил его в толпе слуг, которые приносили и уносили кушанья, а потом показалось неловким прогнать чужого человека, который искал кого-то глазами. Наконец дворецкий подошел к нему и приказал немедленно удалиться из залы. Но в это время Бернар заметил мрачный взгляд Лотрека, устремленный на короля, и прямо направился к его стулу. Дворецкий, оскорбленный невниманием к его словам в присутствии других слуг, пошел за Бернаром и, взяв его за плечо, заговорил с ним громче прежнего. Старик был очень доволен этим, так как хотел обратить на себя общее внимание, и ответил дворецкому тем же тоном. Лотрек оглянулся и увидел слугу своей сестры. Смуглое лицо его побагровело и еще резче обозначился шрам от удара сабли, полученный им при Равенне. Бернар с ужасом заметил, что навлек на себя гнев гордого графа.

– Что с вами, Лотрек? – спросил король.

– Ничего, ваше величество.

В это время Брион, сидевший рядом с мадемуазель де Гелльи, узнал Бернара, стоявшего за стулом Лотрека, и громко воскликнул:

– Что это значит? Здесь слуга графини Шатобриан! Король услышал слова Бриона и спросил с живостью, каким образом он явился сюда.

– Я приехал сюда с моей госпожой, ваше величество! – ответил Бернар, почтительно раскланиваясь.

– Графиня Франциска здесь? – спросил с удивлением король, поставив стакан на стол.

– Моя госпожа уже давно здесь! – возразил Бернар.

– О Боже! – воскликнул король, вскакивая со своего места. – Мои письма!.. – добавил он вполголоса. – Вы знали об этом, Лотрек?

– Да, ваше величество!

– Почему вы не сказали мне ни слова?

– Вы меня не спрашивали, ваше величество.

– Сведи меня к графине, – сказал король, обращаясь к Бернару, и вышел из залы. Все встали, не дожидаясь конца обеда.

Придворные разделились на группы. Неожиданное появление графини Шатобриан и участие, которое выказал к ней король, одинаково удивили всех, потому что причина ее последнего разрыва с королем ни для кого не была тайной. Никто не знал, что Бриону удалось оправдать Франциску перед королем, потому что влюбленный сеньор никому не говорил об этом из боязни, чтобы опять не был выдвинут на сцену неприятный для него вопрос о браке графини с королем. Когда он услышал, насколько пострадала репутация Франциски вследствие несчастной случайности, он стал горячо защищать ее невинность в своих письмах на родину. Но ему не верили; в его желании оправдать графиню видели только благородное стремление скрыть любовный успех.

Король, со своей стороны, не упоминал о своем примирении с Франциской. Под влиянием горя от предполагаемой измены своей возлюбленной, он решил отречься от престола. Убедившись в своей ошибке, он написал Франциске самое нежное письмо и в то же время искренне пожалел, что добровольно отказался от власти. Он напомнил правительнице, чтобы она представила эдикт об отречении в парламент и, скрыв от нее причины, побудившие его написать такой эдикт, не считал нужным сообщить ей, вследствие чего он переменил свое намерение.

Герцогиня Луиза знала только через Флорентина, что были посланы гонцы в Фуа и что отношения между королем и графиней Шатобриан не окончательно прерваны. Она никому не говорила об этом и упорно утверждала, что графиня Франциска вела себя недостойным образом и что она потерянная женщина. Все были убеждены в этом, даже Маргарита и Бюде, который не придавал особого значения уверениям Маро относительно невинности Франциски. Веселый поэт был замешан в двусмысленной истории в Фонтенбло, о которой ходили такие разноречивые слухи. Почему подобная история опять повторилась в испанском замке?..

При этих условиях можно себе легко представить, каким образом отнеслось общество к неожиданному появлению графини Шатобриан. Кроме Бриона и Лотрека, не было ни одного человека, который бы принимал в ней хотя малейшее участие.

Нужно было все присутствие духа Лотрека, чтобы вынести с видимым равнодушием перешептывание и все те двусмысленные взгляды, которые были обращены на него, особенно в группе, образовавшейся около правительницы. Но никто не осмелился вслух произнести имя графини Шатобриан; присутствие ее брата до известной степени удерживало придворных в границах приличия. Поэтому все невольно смутились, когда Лотрек заговорил громким голосом, обращаясь к правительнице:

– Позвольте вас спросить, герцогиня, чем я могу услужить вам? Вы и ваши окружающие так внимательно смотрите на меня.

Герцогиня при всей своей смелости не нашлась что ответить в первую минуту. Лотрек был единственным человеком, перед которым она робела. Встречая его, она всякий раз чувствовала нечто похожее на упреки совести. Воспоминание о Семблансэ было главной причиной ее ненависти к Лотреку и ей не хотелось сознаться в этом. После некоторого молчания она ответила:

– Мы желали бы узнать, удивлены ли вы известием, что графиня Шатобриан в замке Коньяк?

– Нет.

– Вы знали, что она здесь?

– Разумеется. Я сам привез ее сюда!

– Теперь я понимаю, почему вы опоздали в Бордо.

– Да, это отняло у меня несколько дней.

– Служба королю, вероятно, казалась вам менее важной, чем ваши личные дела.

– Я исполнил приказание короля, проводив графиню Франциску в Коньяк.

– Каким образом? – воскликнули в один голос правительница и Маргарита.

– Король несколько раз настоятельно просил графиню приехать сюда.

– Странно! – сказала Маргарита.

– Что находите вы тут странного, герцогиня Алансонская? – спросил Лотрек, подходя к ней.

– Мы удивляемся, – заметила поспешно герцогиня Луиза, – что король не говорил нам об этом ни одного слова и по приезде не вспомнил о графине.

– Почему вы знаете, что король забыл о графине? Она не отвечала на его письма и теперь объяснит ему причину своего молчания.

– Граф Лотрек! Вы говорите таким тоном, что…

– Таким тоном должен был говорить Семблансэ, пока еще не было слишком поздно!..

Этот смелый намек поразил присутствующих как удар грома. Герцогиня Луиза побагровела от гнева. Прежде нежели она успела ответить, в залу вошел король под руку с графиней Шатобриан. Он извинился в коротких словах, что по его вине прерван обед и, усадив рядом с собой Франциску, пригласил знаком присутствующих опять занять свои места за столом.

Придворные повиновались. Но правительница, взяв под руку мадемуазель де Гелльи, вышла с ней из залы. Маргарита последовала за ними.

Король сделал вид, что ничего не заметил, и разговаривал с Франциской. Но ничто не ускользнуло от его внимания; он говорил тем оживленнее, чем тяжелее становилось у него на душе. К ужасу своему, он нашел большую перемену в наружности Франциски; глубокое горе, болезненная борьба с собственными ощущениями разрушительно повлияли на ее красоту; от ее прежней веселости не осталось и следа. Между тем король, при своем настоящем настроении, хотел забыться во что бы то ни стало, чтобы избавиться от мучивших его упреков совести. Все, что касалось области чувств и душевных страданий, было для него невыносимо. Поэтому он сократил по возможности свое свидание с Франциской и, несмотря на ее сопротивление, повел в столовую, не сообразив, что поставит ее в самое неловкое положение и что это неизбежно должно отразиться на их взаимных отношениях. Только теперь, благодаря удалению дорогих ему лиц и молчанию остальных, ему стало ясно, что он один дорожит этой печальной Франциской. Он один. Даже самый твердый человек может смутиться при мысли, что никто не разделяет его вкуса относительно любимой им женщины. К тому же сам король сознавал невыгодную перемену в наружности Франциски и испытывал все большее мучение. Он пил вино стакан за стаканом, отчасти из рассеянности, отчасти в надежде развеселиться. Мысль, что он держит при себе возлюбленную из сострадания, приводила его в бешенство.

Доложили о приезде неаполитанского вице-короля Ланнуа. У короля Франциска едва не вырвалось восклицание «Слава Богу», так как он увидел в этом возможность выйти из своего затруднительного положения. Он поспешно встал со своего места и извинился перед графиней, что не может проводить ее из-за нового гостя. Брион воспользовался этим, чтобы предложить свои услуги.

Король увидел с возрастающим неудовольствием, что некоторые из присутствующих перешептывались между собой, бросая двусмысленные взгляды на Бриона и Франциску.

– Foi de gentilhomme! – пробормотал король. – Я положу этому конец! Слишком долго я разыгрывал роль добродушного дурака, который только потому не был брошен своей возлюбленной, что он король. Нужно прекратить эту глупую историю! Лучше отказаться от всех радостей жизни, нежели быть обманутым и возбуждать к себе сожаление. Подождите одну минуту, прелат! – добавил он вслух.

Последние слова относились к Флорентину, который намеревался выйти из залы вместе с другими гостями.

Король позвал прелата в небольшую комнату, смежную со столовой, и подошел к круглому окну, из которого открывался прекрасный вид на Шаранту и на окаймленные лесами луга, лежащие на другом берегу. Местами виднелась первая весенняя зелень.

«Скоро опять украсится земля, – подумал с грустью король, – но я уже не буду встречать весну с такой радостью, как прежде!..»

Флорентин кашлянул, чтобы напомнить королю о своем присутствии.

Король оглянулся.

– Вы должны принять Ланнуа, господин прелат! – сказал он, расхаживая взад и вперед по комнате быстрыми шагами. – Постарайтесь удержать его здесь несколько дней. Я устрою разные празднества для развлечения. Скажите ему, чтобы он не говорил со мной о мадридском договоре и что я сам очень огорчен, встретив неожиданные затруднения со стороны бургундцев и всего французского народа. Передайте ему также, что я, во всяком случае, устрою, чтобы главные пункты договора были выполнены, хотя церковь в этом отношении избавила меня от всяких обязательств.

– Если только это одно беспокоит ваше величество, то беда еще не так велика!..

– Какие же иные заботы могут быть у меня в настоящую минуту?

– Если не ошибаюсь, то ваше величество почему-то мучится воображаемым долгом к давно исчезнувшей привязанности.

– Вы забываетесь, прелат!

– Правда всегда неприятно действует на нас в первую минуту, – но только она одна плодотворна. Вы сами, ваше величество, портите себе хорошее расположение духа, вносите раздор среди окружающих вас и нарушаете самый существенный пункт трактата. Мне достоверно известно, что император хороший семьянин, в узком смысле этого слова, и ожидает от вас того же относительно своей сестры Элеоноры, которая объявлена вашей невестой в силу договора. Император придает особенную важность этому пункту; если вы его выполните, то остальное будет легче устроить. Тогда он даст вам время войти в соглашение с государством по поводу жертв, которые оно должно принести для вашего окончательного освобождения. Император, сделавшись вашим зятем, ко многому отнесется снисходительнее. Как вам известно, он тотчас согласился на некоторые уступки, когда разнеслась молва об отъезде графини Шатобриан. Я слышал через третье лицо, что королева Элеонора не поверит искренности вашего намерения вступить с нею в брак, пока не будет официально известно, что вы порвали всякие отношения с графиней. Говорят, что эта любовная история не имеет ничего общего с теми, какие у вас были прежде, тем более что многие до сих пор смотрят на графиню Франциску как на будущую королеву. Всем известно, что она замужем, и потому ваши отношения должны скандализировать испанцев при их строгих нравах. Кроме того, графиня почти публично заявила свою склонность к ереси…

– Я не понимаю, что ты хочешь сказать этим?

– Мне кажется, что ввиду неожиданного приезда Ланнуа мы должны представить ему какое-нибудь неоспоримое доказательство, что вы вовсе не желаете возобновлять своих отношений с графиней Шатобриан. В противном случае трудно будет избежать объяснения с Ланнуа по поводу договора, а это было бы вовсе несвоевременно, пока не заключен более прочный союз с Англией и Италией. Нам необходимо выиграть время ради вашей репутации. Теперь взоры всей Европы устремлены на вас, а через полгода произойдет множество всяких событий и никто не обратит особенного внимания на неисполнение договора.

– Какое же доказательство должен я представить неаполитанскому вице-королю? Надеюсь, никто не может потребовать от меня, чтобы я прогнал из замка ни в чем невиновную графиню?

– Разумеется, нет! Всякое насилие может восстановить против вас Лотрека, который вообще не отличается мягким характером и полчаса тому назад, когда вы ушли к графине, сделал сцену вашей матери и намекнул ей о давно забытом деле Семблансэ. Лотрек силен; вы не должны без крайней необходимости задевать его гордость.

– К делу, прелат! Неужели вы думаете, что я боюсь какого-нибудь сеньора!

– Весь вопрос заключается в том, что вы намереваетесь жениться на сестре императора, и это, как вам известно, один из главных пунктов договора. Поэтому приличие требует, чтобы вы взяли обратно от графини все вещественные доказательства вашей любовной связи, так как это может успокоить сестру императора.

– Франциска никогда не принимала от меня дорогих подарков!

– Дорогие подарки не имеют значения; замки и леса не служат доказательством любви, но такие мелочи, как кольца, браслеты, нежные письма, не должны оставаться в руках графини…

При этих словах в комнату вошла герцогиня Луиза. Она была в сильном волнении и объявила своему сыну, что Маргарита намерена немедленно выехать из замка с мадемуазель де Гелльи.

– Глупые женщины! – воскликнул король.

– Прежде всего, распорядись, пожалуйста, чтобы кто-нибудь принял Ланнуа; он расхаживает один в зале. Все так озадачены неожиданным появлением графини Шатобриан, что никто не обращает на него внимания.

– Foi de gentilhomme! Как тяжело быть королем! – сказал король Франциск, выходя из комнаты.

Флорентин, оставшись наедине с герцогиней, поспешил сообщить ей содержание своего разговора с королем.

– Вы совершенно правы! – возразила с живостью герцогиня. – Одно из двух: или она выкажет сопротивление и Лотрек, заступившись за нее, выведет из терпения короля своим высокомерным сеньорским тоном, или же она впадет в сентиментальность и, проливая потоки слез, сама добровольно удалится из замка. Во всяком случае, мы будем избавлены от ее присутствия. Если тебе удастся провести с успехом задуманный тобою план, то ты будешь немедленно назначен парижским архиепископом. Ты скажешь королю, что я пошла проститься с Маргаритой и Анной де Гелльи; это также произведет на него известное впечатление. Общество веселой Анны теперь необходимо для него!

Едва герцогиня вышла из комнаты, как вернулся король в самом дурном расположении духа. Он нашел Ланнуа в обществе Лотрека и был раздосадован высокомерным обращением неаполитанского вице-короля.

– Поверьте, что Лотрек виноват в этом! – сказал прелат. – Ланнуа знает, что графиня Фуа всего больше мешает исполнению договора.

– Какое мне дело до Лотрека и его сестры!

– Как только Ланнуа убедится в этом, вы увидите, что он тотчас переменит тон.

Король спросил о своей матери, и когда Флорентин передал ему слова герцогини, то он с досадой воскликнул: «Если уедет де Гелльи, то можно будет помереть со скуки в замке Коньяк!» – и с этими словами поспешно вышел из комнаты.

Флорентин сел у письменного стола и написал черновик письма, которое король должен был послать графине Шатобриан. Он знал, что легче будет заставить короля подписать свое имя, нежели убедить его сочинить подобное письмо, потому что это неизбежно привело бы его к раздумью и нерешительности. К тому же король мог из любезности представить дело в таком виде, что Франциска увидела бы в этом только кажущуюся жертву, вынужденную политическими обстоятельствами.

Король поспешил к своей матери в надежде, что ему удастся уговорить мадемуазель де Гелльи остаться в замке. Но герцогиня Ангулемская объявила ему наотрез, что он не увидит ее любимицы до тех пор, пока не расстанется окончательно с герцогиней Шатобриан и не представит молодой девушке какого-нибудь обязательного доказательства своей склонности. Это не так трудно, как кажется с первого раза, что стоит ему, например, взять у графини кольцо, изображающее саламандру с королевским девизом, которое она нарочно надела сегодня напоказ к обеду. Такая вещь может быть только в руках дамы, которая пользуется самой нежной любовью короля и уважением света.

– Только под этим условием я позволю Анне видеться с тобой, – добавила герцогиня. – До сих пор я берегла свою протеже как зеницу ока, а теперь, когда она влюбилась в тебя с первой минуты вашей встречи, я еще больше буду заботиться о ней. Я навсегда разлучу вас, как бы она ни плакала, бедняжка!

Король, выслушав длинную речь своей матери, вошел в соседнюю комнату, где застал веселую Анну в слезах и занятую укладыванием своих вещей.

– Подождите до следующего утра, – сказал король, обращаясь к ней. – Может мне удастся убедить вас остаться в замке. Где Маргарита?

– Не знаю, – ответила печально молодая девушка. – Она, вероятно, уехала в Ангулем.

Под влиянием этого впечатления король вернулся в комнату, где Флорентин ждал его с готовым письмом.

– Что ты написал? Письмо к графине? – сказал король, подходя к столу. – Это мой почерк! Разве ты не знаешь, прелат, что подобная подделка – преступление!

– Если это преступление, то виновата моя рука, потому что это случилось помимо моей воли. Когда вы ушли, я так живо представил себе ваше положение, что мне пришло в голову набросать письмо, которое я написал бы на вашем месте. Обман чувств был настолько велик, что мой почерк сделался похожим на ваш.

– Не только похож, но это совсем мой почерк, – сказал задумчиво король и, как бы желая убедиться в этом, написал под письмом «Франциск» и покачал головой. Содержание письма не занимало его; он только сравнивал почерки, сходство которых было тем поразительнее, что в комнате уже начинало темнеть.

Король, занятый своими мыслями, подошел к противоположному окну, из которого можно было видеть двор и главный подъезд замка. Флорентин воспользовался этим моментом, сложил письмо и сделал на нем надпись: «Графине Шатобриан».

– Где Брион? – спросил король.

– Вероятно у графини Франциски. Он так влюблен в нее! Подобное постоянство может утешить всякую женщину…

– Объясни ему, что при моих отношениях к Ланнуа я должен был поневоле решиться на этот шаг. Пусть он передаст это письмо графине и убедит ее в необходимости принятых мною мер. Кроме того, припиши в письме, что за те безделушки, которые прошу возвратить мне, графиня получит в подарок замок Шенонсо в Турени…

Король видимо спешил окончить неприятное для него дело; едва договорив последнюю фразу, он отворил окно и подозвал проходившего мимо Монпеза.

– Прикажите седлать лошадей, Монпез! – крикнул король. – Через полчаса мы едем на охоту. Все егеря должны быть в сборе! Распорядитесь также, чтобы было достаточное количество факелов!

Флорентин, после некоторого раздумья, решил сам передать графине Шатобриан написанное им письмо. «Брион так горячо любит ее, что употребит все силы, чтобы смягчить удар, – думал прелат. – Я сам исполню поручение короля и, кстати, передам ей склянку яду, которую Флорио вручил мне в Фонтенбло от имени герцогини Луизы, на случай если Франциска в порыве отчаяния вздумает покончить с собой. Тогда это было несвоевременно; может быть, сегодня у нее действительно явится такое желание. После этой новой ссоры с королем ничто уже не утешит Франциску, хотя, по моему мнению, только одна смерть может разлучить их. Сердце короля, несмотря на все его непостоянство, исключительно принадлежит Франциске, она одна составляет предмет его единственной и настоящей любви. Рано или поздно он опять вернется к ней и опять наделает нам хлопот, но тогда борьба будет труднее, нежели теперь».

Флорентин, размышляя таким образом, не чувствовал никаких угрызений совести. При полном отсутствии религиозных и нравственных убеждений ему не трудно было уверить себя в собственной невинности. Акт насильственной смерти должен был совершиться помимо него; он только хотел дать возможность несчастной женщине покончить с собой при ее безвыходном положении.

Войдя в переднюю, он встретил Марго, которая угрюмо спросила о причине его появления.

– Ты всегда приходишь к Франциске с каким-нибудь неприятным известием. У нее сидят теперь Брион и Лотрек, которые, также ненавидят тебя. Объясни мне, пожалуйста, чем заслужил ты такую общую неприязнь?

Флорентин боялся Лотрека и не решился исполнить приказание короля в его присутствии. Он попросил свою мать передать письмо Бриону, который от имени короля должен был вручить его графине.

– Верно опять что-нибудь неприятное? – спросила Марго.

– Нисколько! Король хочет только устроить охоту при свете факелов и, вероятно, приглашает графиню, – возразил Флорентин, вынимая из кармана маленькую склянку.

– Это что такое?

– Вам, женщинам, нельзя давать такие вещи в руки. В этой склянке сильнейший яд. Я нарочно показываю тебе ее, чтобы ты видела, как ты несправедлива ко мне, обвиняя в злобных намерениях относительно Франциски. Я отнял этот яд у испанцев; они хотели отравить нашу Франциску в угоду королеве Элеоноре.

– Милостивый Боже!..

– Не говори так громко! Опасность миновала: яд в моих руках.

– Дай мне его сюда; я брошу в реку.

– Будь осторожнее! Яд настолько силен, что им можно отравить всю воду Шаранты. Я оставлю его у себя.

Марго выхватила склянку из рук своего сына и с торжествующим видом удалилась из комнаты.

Письмо произвело потрясающее впечатление на Франциску. Она громко вскрикнула и упала в кресло. Пока Химена и Марго, прибежавшие на крик, старались привести ее в чувство, Брион и Лотрек читали письмо.

В это время король пожалел, что он согласился потребовать от Франциски подаренные им вещи. Флорентин был прав. Король любил графиню Шатобриан, насколько было способно его непостоянное сердце. К этому примешивались горькие упреки совести, которые еще больше увеличивались сознанием своей неправоты в испанских делах. Он так торопил своего камердинера, что тот с трудом надел на него охотничье платье. В короле проснулись лучшие инстинкты его натуры, он поспешил к Франциске, чтобы взять назад свое требование и выпросить у нее прощение. В передней он встретил Лотрека, который осыпал его самыми оскорбительными упреками. Король в первую минуту смутился и сказал, что пришел с намерением извиниться перед графиней.

– Франциск Валуа не достоин ступить на порог графини Фуа! – воскликнул Лотрек, хватаясь за рукоятку своей шпаги.

Миролюбивое настроение короля исчезло. Он также обнажил шпагу и, не помня себя от гнева, бросился к Лотреку.

– Сойди с дороги, дерзкий вассал, или я убью тебя этой шпагой!

Подобная угроза не могла испугать Лотрека, особенно в настоящую минуту, когда в лице сестры была задета его семейная гордость. Он выхватил свою шпагу из ножен и заставил короля принять оборонительное положение. Последнему грозила теперь большая опасность, нежели во время поединка с графом Шатобрианом, потому что Лотрек, не уступая королю в ловкости, далеко превосходил его в искусстве фехтования. К тому же он был хорошо вооружен, а король не имел при себе другого оружия, кроме короткой шпаги, которую он обыкновенно носил на охоте.

На счастье короля, Франциска в этот момент опомнилась от своего обморока и, услыхав крики и шум, вскочила со своего места. Она узнала голос короля и, не помня себя от ужаса, воскликнула: «Где Лотрек?»

Брион, раздраженный против короля, не считал нужным вмешиваться в его ссору с Лотреком и молча указал графине Шатобриан на дверь в переднюю.

– Лотрек убьет его! – воскликнула Франциска, выбегая из комнаты.

– Остановитесь! – сказала она, встав между обоими противниками, которые с испугом опустили свои шпаги. – Лотрек, это твой король! Я прошу за тебя прощения у его величества. Надеюсь, что моя просьба будет исполнена…

– Франциска, приказывай мне! – возразил король, тронутый до слез бледным, расстроенным лицом Франциски.

– Я прошу у вас прощения за моего брата. Больше мне ничего не нужно!

– Я все исполню, что ты прикажешь мне, Франциска! – воскликнул король, с судорожным рыданием опускаясь перед нею на колени. – Требуй что хочешь, чтобы я мог забыть свой стыд. Умоляю тебя, прими от меня корону!

– Благодарю вас! Слишком поздно…

– Франциска, ты ненавидишь меня! – сказал король, поднимаясь на ноги и протягивая к ней руки.

– Нет, – ответила она спокойным голосом и, не оглядываясь, ушла в свою комнату. Король и Лотрек слышали, что она заперла за собой дверь на ключ.

Король Франциск был вне себя от горя и бросился на шею Лотрека.

– Ты честен и добр, как твоя сестра! – сказал король взволнованным голосом. – Но вы оба избавлены от тех забот, которые налагает на меня королевская власть. Мне приходится делать ошибки, которые чужды моей душе. Сохрани мне дружбу Франциски, Лотрек. Я пропаду без нее и мы все…

На дворе послышался топот лошадей и протяжные звуки охотничьих рогов. Флорентин вошел в переднюю. Узнав от слуг, что король отправился к графине Шатобриан, он последовал за ним.

На этот раз он не мог выбрать более неудобного момента.

Король, увидя его, громко воскликнул:

– Ты опять здесь, бессовестный человек, и, вероятно, пришел с целью подсматривать за мной! Но ты напрасно воображаешь, что можно безнаказанно подделывать почерк короля!.. Этот негодяй написал твоей сестре, Лотрек!.. Но я справлюсь с ним! Помни, прелат, что если ты еще пять минут пробудешь в замке Коньяк и когда-нибудь опять попадешься мне на глаза, то твоя одежда не избавит тебя от постыдного наказания. Убирайся вон отсюда или я велю прогнать тебя насильно!

Флорентин поспешно удалился.

Неожиданное появление прелата отвлекло короля от мучившего его раскаяния. Без этого перерыва король, вероятно, не был бы в состоянии сесть на лошадь и отправиться на шумную охоту при свете факелов.

В душе Франциски не было ни малейшего сомнения относительно постигшего ее несчастья. С таким чувством смотрит хозяин на пожар в своем доме; он знает, что светлое пламя лишит его крова, не оставит камня на камне от его прежнего жилища и что ему придется остаться среди поля, несмотря на темную бурную ночь. «Счастье для меня невозможно! – сказала себе Франциска. – Погоня за счастьем заставила меня забыть мои семейные обязанности. Я вернусь к ним и вынесу месть графа…»

Франциска, занятая этими мыслями, попросила всех удалиться и осталась одна в темной комнате. Она не пролила ни одной слезы; прошло то счастливое время, когда она еще могла плакать и в душе ее происходила борьба между разочарованием и надеждой на лучшую будущность. Разве у нее могли быть какие-либо сомнения в своем несчастье после оскорбления, нанесенного ей королем? Быть может, он поступил с ней таким образом по совету ее врагов, но одно казалось ей верным: он больше не любит ее.

В эти полчаса, которые она провела в темной комнате, она думала, что ей следует сделать перед отъездом. Затем она позвала Бернара. Когда он зажег свечи, она подала ему великолепную шкатулку черного дерева, украшенную резьбой и золотыми инкрустациями. В этой шкатулке лежали кольца, браслеты и цепочки, полученные ею в подарок от короля.

– Возьми все это, – сказала она тоном, не допускающим противоречия, – и расплавь все эти вещи на огне в один слиток.

Отправив слугу, она написала королю письмо и завернула в шелковый платок те вещи, которые думала взять с собой в дорогу. При этом она заметила на ковре маленькую склянку, которую Марго выронила из рук во время ее обморока. На дне склянки был наклеен билетик с надписью на итальянском языке «яд». Рука ее дрогнула, но она решила выполнить до конца придуманный ею план. Она пренебрегла своими обязанностями ради любви к королю; неужели она вторично откажется от них из-за горя, которое он причинил ей? Дремавшее материнское чувство проснулось в ее душе:

– Быстрая смерть была бы всего приятнее мне в эту минуту, – прошептала она, – но я принадлежу моему ребенку!..

Она хотела тотчас же уехать в Шатобриан и объявила Бернару, что он должен сделать все нужные приготовления к дороге и что только он один будет провожать ее.

Король Франциск не подозревал этого, хотя охота, против ожидания, не доставила ему ни малейшего развлечения. Он увлек за собой красивую Анну в уединенную часть леса, но почти не обращал на нее никакого внимания. Им овладело лихорадочное беспокойство, он казался рассеянным и без всякой определенной цели гнал свою лошадь по лесу, приглашая по временам молодую девушку следовать за ним повелительным жестом руки. Несколько раз ей угрожала опасность падения, потому что в тех местах, где они ехали, было совершенно темно. Наконец мадемуазель де Гелльи, выведенная из терпения упорным молчанием короля, объявила ему наотрез, что не может долее сидеть на лошади.

Это случилось в то время, когда Химена, узнав о намерении Франциски уехать тайно из замка, позвала Лотрека, чтобы он уговорил свою сестру позволить им проводить ее в Бретонь. В этом заключалась их единственная просьба; они знали, что им не удастся удержать ее от поездки в Шатобриан, так как это решение было вызвано раскаянием и могло до известной степени успокоить несчастную женщину.

На все их просьбы и убеждения Франциска отвечала упорным отказом.

– Я одна убежала из замка Шатобриан и одна возвращусь туда, – говорила она.

Благодаря этим переговорам отъезд Франциски настолько замедлился, что король успел вернуться с охоты. Тяжелое предчувствие не давало ему покоя. Уступая просьбе Анны, он снял ее с седла, не останавливая своего коня и беспокойно оглядываясь по сторонам, точно прислушивался к шепоту невидимых духов в темном лесу. «Она хочет покинуть меня!» – вскрикнул он неожиданно, не помня себя от отчаяния. Голос его дико раздался в мрачном буковом лесу. Анна де Гелльи едва не бросилась бежать от испуга; ей пришло в голову, что король сошел с ума. Но прежде чем она успела выполнить свое намерение, король исчез из ее глаз. Он остановился на минуту в раздумье, но вслед за тем, пришпорив своего коня, полетел стремглав по лесу, не разбирая дороги. Ему казалось, что быть может ему удастся помириться с Франциской, если он успеет застать ее в Коньяке. Он был уже на опушке леса и видел издали освещенные окна замка, но тут конь его, изнемогавший от усталости, споткнулся и грохнулся всей тяжестью на землю. Король полетел вместе с ним, причем ударился головой о ствол букового дерева и на несколько минут потерял сознание. Когда он пришел в себя, то сделал попытку подняться на ноги, но от сильной боли не мог сдвинуться с места. Прошло около часу, пока один из егерей, услышав отчаянный крик Анны де Гелльи, вывел ее из лесу, затем столько же времени отыскивали короля. Весеннее солнце высоко поднялось на небе, когда короля Франциска внесли в замок на носилках. Первым его вопросом было: где графиня?

– Она приказала передать вам эту шкатулку, – сказал камердинер.

– Где графиня? – повторил король.

– Говорят, она уехала в полночь из замка с графом Лотреком.

– О Боже!.. Этого еще недоставало!.. Открой шкатулку, Мартен! Нет ли в ней чего-нибудь?

– Слиток золота и письмо!

– Распечатайте скорее!.. Я не могу двигаться. Держи письмо, я прочту его.

Письмо было следующего содержания:

«Вот кольца, браслеты и цепочки, подаренные мне королем; они все в этом слитке. Письма и девизы, писанные его рукой, уничтожены; но я никогда не забуду их, хотя он пренебрег моей любовью или не понял ее. Желаю ему счастья! Вряд ли найдется в целом мире человек, который желал бы ему счастья более меня. Франциска де Шатобриан».

– Я потерял свое лучшее сокровище! – воскликнул с отчаянием король, закрывая лицо руками. Изнемогая от нравственной и физической боли, он громко застонал, но тотчас же овладел собой и, приподняв голову с подушки, проговорил с живостью:

– Пошлите тотчас гонцов по дорогам в Барбезие, Пон и Ангулем и по всем тропинкам, ведущим к Гаронне. Если они, не настигнут графиню на пути, то пусть едут в замок Фуа!.. Скажите графине, что король Франциск умоляет ее вернуться в Коньяк, что он болен и может умереть, не простившись с нею…

Герцогиня Ангулемская сидела в комнате и слышала распоряжение короля. Все несчастия разом обрушились на ее голову: Флорентин изгнан, ее сын – при смерти и более чем когда-нибудь любит ненавистную для нее графиню Шатобриан…

Глава 15

Граф Шатобриан по-прежнему жил в старой башне своего замка. Благодаря Флорентину, который обманывал его ложными известиями, он оставался в бездействии после отъезда короля из Фонтенбло. Герцогиня охотно воспользовалась бы таким союзником для своих целей, но, вступив в роль правительницы, она считала неудобным выдать Франциску, порученную ей королем. Правительница и Флорентин были убеждены, что Франциска рано или поздно сама должна будет выехать из Фонтенбло и что тогда не трудно будет отправить ее в замок Шатобриан. Ввиду этого и опасаясь новой неуместной выходки со стороны бретонского графа, Флорентин дал ему совет вернуться в свой замок и ожидать развязки истории, которая должна неизбежно кончиться в его пользу. При этом прелат обещал мужу Франциски заботиться о его интересах и ежемесячно извещать о ходе событий. Граф Шатобриан охотно последовал этому совету и вернулся в Бретонь. Он не был способен предпринять теперь что-либо, потому что после ушиба при падении в Фонтенбло чувствовал сильную боль в голове; то, что не успело сделать красноречие прелата, довершила физическая слабость и потребность покоя. В первое время он ежемесячно получал известия через монаха из Анжера и пришел к убеждению, что может спокойно ждать, так как дело его в надежных руках. Флорентин, извещая его, между прочим, об отъезде графини в Фуа, писал ему: «Отношение Франциски к королю следует считать порванным благодаря ее бегству из Фонтенбло. Вы можете принять решительные меры, когда король вернется во Францию, а если что случится с графиней в настоящее время, то это только возбудит к ней участие короля. Я извещу вас, когда наступит пора действовать и вы сможете без опасения расправиться с графиней». В том же духе писал Флорентин из Мадрида и уверял графа, что все кончено между королем и Франциской.

Весть о возвращении короля во Францию дошла и до далекой Бретони, но граф Шатобриан терпеливо ждал известий от Флорентина в убеждении, что может вполне положиться на него. Между тем прелат был настолько занят событиями в Коньяке, что ему и в голову не пришло исполнять взятое на себя обязательство, тем более что он сам не знал о намерении графини вернуться в Бретонь.

Таким образом, в замке Шатобриан никто не ожидал прибытия графини, когда она остановилась у ворот с Лотреком, Хименой и Марго.

Было теплое весеннее утро. Граф выехал в лес на соколиную охоту. Жилловер сторожил старую башню; Луизон с Констанцией сидели у окна, обращенного на север, и смотрели на лес за Шерой, куда отправился граф; они не могли видеть графини и ее спутников, которые подъехали с южной стороны.

Мертвая тишина царила в новом замке, у которого приезжие сошли с лошадей. Сердце Франциски усиленно билось; она не могла дать себе ясного отчета: заговорило ли в ней материнское чувство в ожидании свидания с дочерью, или она думала о том, что ей предстоит очутиться лицом к лицу перед ее грозным судьей и покориться его приговору? Напрасно Лотрек и Химена отговаривали ее от этой поездки и советовали удалиться в монастырь. Она упорно стояла на своем. «Я хочу видеть мою дочь, – говорила она, – вы забываете, что на мне лежит нравственный долг; я должна исполнить его!»

У ворот замка она хотела проститься со своими спутниками, но Лотрек и Химена наотрез объявили ей, что не оставят ее и пробудут в замке более или менее продолжительное время, смотря по поведению графа. Она возражала против этого, хотя видно было по ее лицу, что она боится оставаться одна и готова с благодарностью принять их предложение.

– Здесь нет ни единой души, – сказал Лотрек.

– Вот Батист! – возразила графиня, указывая на слугу, который поспешно шел к ним из старого замка, но потом, взглянув украдкой на окно среднего этажа, умерил свои шаги и медленно подошел к каменному мосту, ведущему в башню, у которого стояли приезжие.

– Ты бросил меня, Батист! – сказала графиня, делая усилие, чтобы улыбнуться. – Вот я сама приехала навестить Констанцию! Здорова ли она?

– Да, только, ради Бога, не входите в замок! – ответил заикаясь Батист, вытирая слезы, выступившие на его глазах. – Графа нет дома. Замок пуст как церковь! Уезжайте скорее… или нет… Теперь самое удобное время! Захватите Констанцию… Мы вломимся в дверь; там никого нет, кроме старого Жилловера. Когда вернется граф, вы уже будете за несколько миль отсюда.

– Нет, не нужно!.. Прошло время, когда можно было это сделать. Но тогда ты изменил мне, Батист…

– Не обвиняйте меня! Это было единственное средство приобрести доверие графа! Я хотел бы еще раз услужить вам в моей жизни и сделаю все, что вы прикажете. Только не оставайтесь здесь; это было бы для меня величайшим мучением в мире.

– Я должна это сделать! Пойти и доложи о нашем приезде.

– Жилловер не отворит дверей, если увидит вас. Если бы вы знали, что это за человек!

Батист был прав. Жилловер не пустил графиню в башню и лишил ее возможности увидеть Констанцию, Таким образом, приезжим оставалось только ожидать возвращения графа, что могло быть не раньше вечера, и водвориться в новом замке, хотя они не были уверены, что вернувшийся хозяин позволит им остаться в нем. Из-за этой неопределенности они провели мучительный день, который показался им бесконечным.

Франциска удалилась в свою комнату. Она нашла ее в том виде, в каком оставила при своем отъезде в Блуа; платье, которое она сняла, одеваясь в дорогу, лежало на кресле; густой слой пыли покрывал все предметы, как будто ни одна человеческая нога не входила в эту комнату; птица в клетке, по-видимому, околела с голоду, она лежала, покрытая пылью, так что ее с трудом можно было разглядеть; тяжелый, удушливый запах наполнял комнату.

Франциска особенно мучилась при мысли, что ей пришлось опять вернуться в эту комнату, из которой ее выгонят через несколько часов и вероятно самым оскорбительным образом. Но Марго, по обыкновению, не задавалась никакими вопросами; она отворила окно, чтобы освежить воздух, и деятельно принялась стирать пыль и убирать комнату, так что посторонний зритель мог подумать, что дело идет только о наведении порядка после долгого отсутствия хозяйки дома.

В это время Химена и Лотрек ходили взад и вперед по красивой галерее нового замка, украшенной арками, которая считалась чудом архитектурного искусства в первобытной Бретони. Химена была в печальном настроении духа. Она все еще не могла прийти в себя от неприятного впечатления, произведенного на нее полным невниманием короля. Он даже не удостоил спросить о ней! Несмотря на всю свою преданность графине Шатобриан, она чувствовала себя глубоко оскорбленной той ролью, которая выпала ей на долю, и при своем мрачном взгляде на жизнь мысленно решила, что она должна навсегда отказаться от радостей любви. «Отец прав, – думала она. – Мне суждено быть вечной помехой для других. Я принесла одно горе Франциске, а для короля я была не более как игрушкой, представлявшей мимолетный интерес. Если бы я имела право признаться ему в любви, то быть может и на мою долю выпало бы несколько счастливых минут. Но чем бы ни кончилась моя безотрадная и никому не нужная жизнь, я не буду обманывать других кажущейся привязанностью в надежде найти в ней утешение».

Это относилось к Лотреку, который полюбил ее со всей горячностью и чистосердечием первой любви. Она боялась объяснений с его стороны и твердо решила отказаться от его руки. Если граф Шатобриан не позволит ей остаться в замке, то она поступит в монастырь и бросит навсегда этот свет, который до сих пор ничего не принес ей, кроме горя и разочарования. Задавшись этой мыслью, она упорно отклоняла признание Лотрека и старалась свести разговор на опасность, грозившую Франциске. В это время залаяли собаки и послышалось ржание лошадей: граф Шатобриан возвратился с охоты и, не сходя с лошади, выслушал доклад Батиста, встретившего его у ворот.

Франциска бросилась в испуге к Лотреку и Химене; руки ее дрожали; она не могла выговорить ни слова.

Граф Шатобриан передал своего сокола охотнику и взял из рук последнего убитую птицу, чтобы показать дочери. Затем он сошел с лошади и направился к замку. Франциска с волнением смотрела на дверь, думая, что граф пройдет в башню через галерею. Химена и Лотрек стояли около нее в ожидании бурной сцены. Но дверь не отворялась. Граф вошел особым входом; когда они оглянулись, то увидели его на самом конце галереи. Он шел, повернувшись к ним спиной, и через минуту скрылся из виду.

– Он не заметил нас, – сказала Химена, – или быть может он хочет приготовиться к предстоящему свиданию с Франциской!

Но прошел час, а в пустом замке не слышно было ни малейшего признака жизни.

Наконец Лотрек, потеряв терпение, воскликнул:

– Это невыносимо! Я пойду к нему…

– Ради Бога, не оставляй меня одну… – сказала Франциска.

– Ну, так пойдемте втроем, – ответил Лотрек и, пригласив обеих женщин следовать за ним, прошел быстрыми шагами висячую галерею и постучал в дверь. На это не последовало никакого ответа. Лотрек осмотрел замок, чтобы убедиться в его прочности, но, к удивлению, дверь оказалась незапертой и он открыл ее настежь. Они увидели графа, сидящего за ужином с Констанцией; Луизон стояла за стулом девочки, Жилловер – за стулом графа.

– Констанция! – воскликнула Франциска, подбегая к дочери и покрывая ее поцелуями. Девочка не узнала ее и с испугом схватилась за платье Луизон.

– Это твоя мать, Констанция! – сказал граф, вставая с места и холодно раскланиваясь с Лотреком и Хименой. Он не сделал ни одного вопроса Франциске, но вежливо отвечал ей, когда она обращалась к нему, и видимо следил за собой, чтобы не сказать ей чего-нибудь неприятного. Когда она выразила желание, чтобы Констанция переселилась к ней в новый замок, он спокойно отказал ей, не объясняя причины, которая была слишком очевидна: девочка любила отца и едва помнила свою мать.

Таким образом, по прошествии недели Лотрек совершенно успокоился и пришел к убеждению, что нет ни малейшего основания ожидать какого-либо насилия над Франциской со стороны графа или особенно неприятных сцен. Он хотел уехать, считая свое присутствие совершенно лишним, но Химена упросила его побыть еще некоторое время в замке Шатобриан.

Лотрек уступил желанию молодой девушки, хотя потерял всякую надежду получить ее руку, потому что она откровенно сказала ему, что не любит его и вряд ли когда-нибудь в состоянии будет иметь к нему другое чувство, кроме дружбы. Химена уговорила его остаться для Франциски.

– Этот граф, – сказала она Лотреку, – надел на себя маску, чтобы обмануть вас; когда вы уедете отсюда, он будет вести себя совершенно иначе. Вы говорите, что он день ото дня становится мягче и разговорчивее. Но я не могу доверять ему. Выражение его глаз кажется мне подозрительным…

Химена была права. Граф Шатобриан не думал отказываться от намерения отомстить Франциске, но решил отложить это до более удобного времени. Составляя план мести, он не принял в расчет добровольного возвращения Франциски и приезда Лотрека, которого он боялся, и потому он поневоле должен был сдерживать свой гнев и вести себя более или менее приличным образом. Присутствие Химены также стесняло его; он несколько раз с досадой говорил самому себе, что вряд ли позволит себе обойтись сурово с Франциской при этой целомудренной испанке.

День проходил за днем в замке Шатобриан без всяких выдающихся событий, так что наконец сама Химена не считала себя более вправе удерживать Лотрека, зная, что его призывают важные общественные обязанности. Но он обещал вернуться в самом непродолжительном времени, желая этим утешить сестру, которая по приезде в замок Шатобриан стала еще грустнее, нежели за несколько дней перед тем, когда без всякой надобности решилась на опасный для нее шаг. Быть может, это происходило от того, что она чувствовала себя в доме мужа совершенно лишней. Констанция, болезненное и упрямое существо, совсем отвыкла от нее. Ни Констанция, ни граф Шатобриан больше не нуждались в ней.

Ничто не изменилось с отъездом Лотрека. Наступило жаркое Бретонское лето, но жизнь в замке Шатобриан по-прежнему текла вяло и тихо. Химена получила письмо от Лотрека, в котором он извещал ее, что король, ввиду более тесного присоединения Бретони к французскому королевству, намеревается лично явиться в Ренн, чтобы понудить бретонский парламент передать ему все акты во владение провинцией. Не подлежит сомнению, добавлял Дотрек, что король посетит замок Шатобриан, потому что он постоянно говорит о своей привязанности к Франциске, хотя, по моему мнению, он этим только испортит все дело…

Химена тотчас же отправилась к графу, чтобы сообщить ему это неприятное известие и попросить его от имени Франциски, чтобы он принял все меры против вероятного приезда короля. Она застала графа в старой башне; он сидел у окна и наслаждался вечерней прохладой, смотря на реку, где Луизон и Жилловер катали в лодке маленькую Констанцию. Граф был совсем один в старой башне. Он выслушал с видимым равнодушием сообщенное ему известие и пристально посмотрел на раскрасневшуюся от волнения девушку; затем неожиданно вскочил со своего места и обнял ее, Химена сопротивлялась; она с ужасом чувствовала, что ей не устоять против бешеного порыва грубой чувственности бретонского сеньора. Но в это время послышался стук отворяемых дверей в зале среднего этажа и отчаянный крик Луизон: «Констанция! Бедная Констанция!» Граф Шатобриан помертвел от испуга при мысли, что случилось несчастье с единственным существом, которое он любил. Он выпустил Химену из своих объятий и бросился к лестнице. «Что случилось? Где Констанция?» – спрашивал он взволнованным голосом.

Оказалось, что девочка, утомленная долгим катаньем в лодке, упала в обморок; ее принесли в башню в бесчувственном состоянии. Замкнутая жизнь в старой сырой башне, где граф из предосторожности держал в последние годы свою дочь, гибельно отозвалась на ней и способствовала развитию болезни, которая проявилась теперь без всякого видимого повода.

Химена побежала за Франциской и объявила ей, что тотчас поедет в ближайший монастырь за Батистом и пошлет оттуда монаха, сведущего в медицине, с необходимыми лекарствами. В действительности это был только предлог, чтобы удалиться из замка, где она не хотела долее оставаться ни минуты после дерзкой выходки графа. Она решила искать убежища в монастыре, но считала лишним сообщать об этом Франциске, в надежде что болезнь дочери привлечет все ее внимание.

Химена не ошиблась. Франциска провела восемь суток у постели своей дочери; на девятый день Констанция умерла. Франциска, изнуренная телесно и нравственно, упала без чувств на пол у трупа своего ребенка. Когда она очнулась, то увидела себя на третьем этаже старой башни, на своей постели, которая была принесена из нового замка со всеми ее вещами. Граф объявил, что ей нет никакой необходимости переходить в новый замок. Он страшно изменился после смерти дочери; казалось, один только ребенок связывал его с жизнью и людьми. Вся злоба, которая накопилась в его сердце против жены, выразилась теперь в суровых и едких упреках. Он обвинял ее в смерти дочери.

– Посмотрим, сколько времени выдержишь ты здесь заточение! – говорил он ей. – Твой возлюбленный Валуа скоро явится сюда! Если ты пожелаешь вырваться на свободу, то встань на это окно; я помогу тебе покончить счеты с жизнью!..

Молча выслушивала его Франциска, не делая никакого возражения. Это было своего рода мученичество, которое почти нравилось ей при ее настоящем настроении.

После некоторого времени гнев графа, по-видимому, ослабел, благодаря отсутствию сопротивления с ее стороны. Он оставил ее в покое, только велел перенести свою постель в ее комнату. Хотя постель была поставлена в самом отдаленном углу за перегородкой, но эта близость была для Франциски самым тяжелым из всех испытанных ею мучений. В первое время граф не обращал на нее никакого внимания и даже не говорил с ней; только ночью она слышала иногда его подавленные рыдания. «Он оплакивает своего ребенка, и ты не можешь утешить его! – думала она с отчаянием. – Ты навлекла на него все несчастья и не в состоянии ничего дать ему взамен этого!..»

Она глубоко сознавала свою вину перед мужем, который в былое время по-своему любил ее.

Наконец однажды ночью, после долгого колебания, она встала с постели и, набросив на себя платье, подошла к нему и на коленях, с искренним раскаянием, попросила у него прощения. «Быть может, – сказала она, – ты успокоишься, если пересилишь свой гнев и великодушно простишь меня! Поверь, что я всем сердцем сочувствую твоему горю и желала бы утешить тебя».

Над головой графа светился ночник. Он приподнялся с подушек и с удивлением смотрел на Франциску; на лице его отразилась борьба самых противоречивых чувств. Оправившись от первого смущения, он опять почувствовал нежность к своей жене. Слезы подступили к его глазам; он положил правую руку на распустившиеся волосы Франциски, а левой коснулся ее плеча, с которого соскользнуло платье; затем он приподнял ее и усадил к себе на постель. В эту минуту он готов был простить ее и выказать свое великодушие; но чувственность, сдерживаемая годами, настолько овладела им, что ему казалось, что он следует нравственному побуждению, приблизив ее к себе.

У Франциски была иная натура. Она ясно сознавала, что ничто не может заполнить пропасть между ею и мужем. Супружеская связь была порвана навеки по ее вине; она не раз думала об этом с глубоким раскаянием, но не могла допустить, чтобы от нее потребовали такого искупления.

С криком ужаса вырвалась она из объятий своего мужа и бросилась от него к дверям.

Эта сцена должна была решить дальнейшую участь Франциски. Самолюбие графа было уязвлено; он не мог простить своей жене выказанного ею сопротивления этот момент, когда он надеялся осчастливить ее полным забвением прошлого. Ее черная неблагодарность настолько возмутила его, что он поклялся отомстить ей и только затруднялся относительно выбора наказания, так как ни один из известных ему способов мести не казался ему достаточным. В этом настроении встал ом на следующее утро и нашел на своем столе письмо Флорентина, которое привело его в еще большую ярость, так как было переполнено насмешками и упреками. «Как это могло случиться, – писал прелат, – что после того, как вы подняли чуть ли не весь свет на ноги, чтобы захватить в свои руки преступницу, нарушившую супружескую верность, вы тотчас же сложили оружие, как только это удалось вам. Вы как будто не подозреваете тех невероятных усилий, которые мы должны были употребить, чтобы нам выдали ее. Я даже навлек на себя из-за этого гнев короля и должен был отправиться в изгнание… Мы проводили ее почти до порога вашего дома, не требуя от вас никаких жертв, так что вам оставалось только насладиться триумфом мужа, к которому возвращается кающаяся жена, и подвергнуть ее достойному наказанию. Но вы, в благодарность за наши хлопоты о вас, разыграли мягкосердечного рогоносца, который с радостью принял захваченную у него собственность, не обращая внимания на то, что она покрыта грязью и изношена другими. Не в этом ли высказывается ваша гордость, сеньор, относительно деспотического короля? Не этим ли способом вы думаете проучить его? Разве он не будет иметь основания насмехаться над простодушными бретонцами, когда ему скажут, по приезде в Ренн, что в замке Шатобриан все обстоит благополучно…»

Письмо это было без подписи и без обозначения места жительства, но граф слишком хорошо знал почерк прелата и пришел в еще большую ярость. Насмешки Флорентина задели его за живое; он тотчас же принял энергичные меры, чтобы поддержать свое супружеское достоинство. До этого дня Марго могла входить в башню во всякое время, чтобы прислуживать графине, но теперь ей отдан был приказ немедленно удалиться из Шатобриана. Со слезами простилась она со своей любимицей и переехала в монастырь к Химене. В лед за тем Жилловер перевел графиню на нижний этаж замка, где был вечный полумрак, так как окна были снабжены железными решетками. Уходя, он запер дверь на замок и унес ключ.

Батист ничего не знал о заключении Франциски, но граф, не дожидаясь его вопросов по поводу внезапного исчезновения графини, сообщил ему, что прогнал ее из Шатобриана, потому что она запятнала честь его имени. «Ты можешь рассказать это кому сочтешь нужным, – добавил граф. – Это даже необходимо, во избежание ложных слухов в наших окрестностях. Только не болтай об этом с Луизон, бабы вообще слезливы…»

Луизон после смерти Констанции была отослана в новый замок, где жила остальная прислуга. Граф видимо старался заручиться участием Батиста, в надежде что он заставит молчать других слуг. Но Батист скоро догадался по некоторым признакам, что графиня находится в старой башне. Он заметил, что Жилловер носит слишком большие порции кушаний своему господину; кроме того, с некоторого времени по вечера виден был свет в окне нижнего этажа башни. Кто мог жить там кроме Франциски? Граф окончательно водворился в комнатах Констанции. Жилловер по-прежнему спал на одеяле, у дверей висячей галереи… Но всего более утверждало Батиста в его печальной догадке то обстоятельство, что ворон Жак просиживал целые часы на одном из решетчатых окон нижнего этажа башни.

Батист знал, что трудно будет добиться каких-либо сведений от Жилловера, и решил с наступлением ночи отправиться в лодке вокруг старого замка, так как окна были настолько низки, что можно было ухватиться рукой за решетку и, повиснув на ней, заглянуть, что делается в комнатах.

К ночи поднялся сильный южный ветер. Батист, никем не замеченный, доплыл до окна, из которого был виден свет, и, придерживая веслом лодку, схватился другой рукой за железный прут. Он увидел свою госпожу, бледную как смерть; она сидела на постели, опустив руки на колени; лицо ее, тускло освещенное лампой, выражало полное отчаяние. Батист, не помня себя от ужаса, выпустил весло из рук; лодка скользнула из-под его ног и уплыла по течению. Он упал в воду и, бросившись вплавь за лодкой, настиг ее в нескольких саженях от башни. Тут он выскочил на берег и в мокром платье побежал лесом в монастырь к Химене.

Но в данную минуту трудно было ожидать откуда-нибудь помощи. Лотрек был на другом конце Франции и даже быть может, как ходили слухи, уехал с каким-то поручением на границу с Италией. На короля также трудно было рассчитывать; в его настроении, по-видимому, произошла странная перемена; лучшие друзья Франциски были удалены: Бюде отдан под суд за свои еретические убеждения, Маро по тому же поводу заключен в темницу. Тем не менее, необходимо было предпринять какие-нибудь меры для спасения Франциски, потому что Батист был убежден, что ее жизнь в опасности. Химена отправила Марго в Париж, так как это было единственное существо, которому она могла доверять. Марго должна была просить защиты у Бриона и даже, если окажется возможным, у самого короля.

Таким образом, помощь могла явиться только через известный промежуток времени; быть может, сама Химена отказалась бы от такого ничтожного средства для спасения подруги, если бы знала, что происходило в эту ночь в замке Шатобриан. Граф сидел в зале среднего этажа башни у дубового стола, слабо освещенного медной лампой. Против графа, за тем же столом, сидел старый Жилловер, которого он посадил с собой, потому что намеревался обратиться к нему за советом. Он не чувствовал в себе достаточно храбрости, чтобы честно и прямо принять на себя смерть графини, тем более что не мог придумать, как это устроить более или менее приличным образом. Жилловер был хорошо знаком со старыми бретонскими обычаями и мог вывести его из затруднения.

– Если вам угодно знать мое мнение, – сказал медленно Жилловер, – то я поступил бы в этом деле так, как, по рассказам моего деда, поступали древние бретонцы при подобных несчастьях в супружестве.

– Что делали они в этом случае, Жилловер?

– Если сеньор хотел наказать свою жену за нарушение супружеской верности, то он посылал своих слуг к двенадцати сеньорам по соседству с просьбой приехать к нему на семейный суд. Каждый женатый сеньор считал для себя позором отказаться от такого приглашения, потому что в прежние времена у людей была совесть. Впрочем, и до сих пор, слава Богу, в Бретони найдутся двенадцать сеньоров, которым известен этот обычай и которые наверняка явятся сюда, если их вытребовать надлежащим образом.

– Ты знаешь форму этого приглашения?

– Как Отче наш.

– Расскажи, каким образом они собирались.

– Они приезжали в дом в коричневых плащах с капюшонами, которые закрывали их головы и лица, так что только глаза и рот были открыты. Каждый из них объявлял у ворот: «Я один из судей Бретонского супружеского суда!» Затем они входили в дом и молча садились полукругом. Истец выводил перед ними свою жену, рассказывал, в чем обвинял ее, и требовал разрешения для наказания виновной.

– Наказание состояло в смертной казни?

– Да. Камердинер обманутого супруга пускал кровь из жил на руках и ногах жены, нарушившей супружескую верность, как только двенадцать судей положат крестообразно свои руки на стол, со словами: «Пусть она будет наказана согласно Бретонскому закону о браке».

– Мы устроим такой суд! – воскликнул граф Шатобриан, вскакивая со своего места. – Это будет ударом для высокомерного Валуа, который хочет уничтожить наши провинции и власть сеньоров!

Граф принес письменные принадлежности, сел у стола и приказал Жилловеру продиктовать ему форму приглашения сеньоров на суд, которое он должен был разослать в двенадцати экземплярах. Граф писал очень медленно и провел за этим занятием большую часть ночи. Жилловер, хорошо знакомый с характерами пожилых бретонских сеньоров, называл фамилии тех из них, к которым можно послать приглашение с уверенностью на успех. Последнее имя было Матиньона, о котором напрасно хлопотал Дюпра, упрашивая короля о помиловании. Матиньон был сильно замешан в заговоре Бурбона; по происхождению он был полубретонец и полунорманн. В Бретони упорно держался слух, что он бежал из тюрьмы и скрывался в своем замке. Можно было смело рассчитывать, что он не упустит такой удобный случай отомстить королю; если бы молва оказалась ложной и его не было в замке, то его брат имел еще больше поводов ненавидеть короля и с такой же готовностью явился бы на суд. Ввиду этого на последнем письме была сделана короткая надпись: «владетельному сеньору Матиньону», без обозначения имени. Когда граф кончил свои письма, уже стало рассветать. Жилловер разбудил двенадцать слуг и отдал им приказ седлать лошадей и отвезти письма по адресам. Батист, только что вернувшийся из монастыря, был также в замке и ему, как самому надежному из слуг, поручено было отвезти письмо к Матиньону. Этот сеньор жил дальше всех, на самой северной границе Бретони, и так как никому не было известно в точности, который из Матиньонов владеет замком, то нужно было послать толкового человека. Когда Батист садился на лошадь, граф крикнул ему из окна, чтобы он проводил сеньора Матиньона в Шатобриан, потому что он незнаком с бретонскими дорогами и может заблудиться.

Суд был назначен на день Святого Андрея, в полночь. До этого срока оставалось пять дней, которые показались бесконечными несчастной Франциске. Неизвестно, заметил ли Жилловер лодку Батиста у нижнего этажа замка или хотел усилить мучения своей жертвы, только он заколотил досками единственное окно ее темницы и окончательно лишил ее дневного света. Франциска не произнесла ни одной жалобы и все время упорно молчала. Она испытывала такие нравственные мучения, что искренне желала смерти; скляночка с ядом, которая случайно попала в ее темницу с другими вещами, служила для нее утешением. Благодаря плохо запиравшимся люкам она слышала почти весь разговор Жилловера с графом и знала, какого рода суд предстоит ей. Но ей хотелось вынести до конца ожидавшее ее испытание, в виде покаяния за свой проступок, с тем чтобы в решительный момент с помощью яда избегнуть руки Жилловера, который видимо намеревался исполнить роль палача. Она думала, что этим способом избавит графа от убийства, которое быть может со временем вызовет в нем упреки совести.

«Я не желала бы причинять ему новых страданий даже после моей смерти», – говорила она самой себе, хотя в настоящем случае, помимо ее собственного сознания, она решалась на самоубийство, чтобы избегнуть постыдной смерти от руки палача.

В этом настроении ожидала она полуночи вдень Святого Андрея и заблаговременно спрятала склянку с ядом на груди. Люк над лестницей был открыт; она слышала тяжелые мужские шаги по каменному полусреднего этажа и, зная, что для нее наступает решительный час, встала на колени и начала молиться. Она не чувствовала набожного сокрушения в своих грехах благодаря гордости, которая составляла основную черту ее характера, и тем религиозным воззрениям, с которыми ее познакомил Бюде. Она твердо надеялась на милосердие Божие, объясняя свой поступок несчастным стечением обстоятельств и общечеловеческой слабостью.

– Франциска Шатобриан, выйди из темницы и предстань перед своими судьями! – послышался сверху через открытый люк голос графа.

Она повиновалась и, поднявшись на лестницу, вошла в залу среднего этажа, освещенную факелами. В первую минуту яркий свет настолько ослепил ее глаза, привыкшие к темноте, что она ничего не могла различить и невольно отшатнулась назад. Но вслед за тем она собралась с силами и спокойно взглянула на таинственные фигуры в капюшонах, сидевшие полукругом у стола, поставленного среди комнаты. У свободной стороны стола она увидела графа, который стоял, обернувшись к ней лицом.

Она не задала ни одного вопроса и молча остановилась в нескольких шагах от дверей.

После минутного молчания граф торжественно обратился к судьям и, указывая на нее рукой, сказал:

– Бретонские сеньоры! Вот женщина, которая перед святым алтарем была обвенчана со мной и поклялась соблюдать честь моего герба. Она изменила данной клятве перед лицом целого света; не нужно ни свидетелей, ни каких-либо доказательств в нарушении ею супружеской верности. Вряд ли когда-нибудь Бретонский суд слышал, чтобы преступление было соединено с большей наглостью! Она как раба предалась Франциску Валуа, переехала в его дом, проводила с ним дни и ночи. Я, Бретонский граф Шатобриан, требую применения известного нам бретонского закона!

Все молчали. Наконец один из судей сказал старческим голосом:

– Самый старший из нас должен допросить подсудимую. Мне семьдесят лет.

– Мне восемьдесят, – возразил другой, – и я воспользуюсь моим правом!.. Франциска де Шатобриан, урожденная Фуа, признаешь ли ты себя виновной? Отвечай утвердительно, если обвинение справедливо, если нет, то приведи достаточные доказательства.

После минутного колебания она ответила твердым голосом:

– Обвинение справедливо.

Судьи были видимо озадачены таким простым ответом; они молчали. За дверями висячей галереи, у которых стоял Жилловер, послышался шум. Это замедлило произнесение приговора.

Но вскоре шум умолк; граф Шатобриан снова обратился к судьям и громко сказал:

– Я требую применения Бретонского закона о нарушении супружеской верности!

Руки судей крестообразно опустились на стол; старейший из них хотел произнести приговор и начал уже свою речь:

– Да совершится!.. – сказал он медленно.

Но тут один из сидевших за столом прервал его:

– Остановитесь, двенадцатый судья не согласен с приговором. Его руки на шпаге, а не на столе. Это не бретонец!..

– Нет! – сказал звучным голосом рослый человек, поднимаясь со своего места и сбрасывая капюшон с головы. – Я не бретонец, а ваш король, и буду судить вас самих!..

Неожиданное появление короля поразило бретонских сеньоров как удар грома. Они в ужасе вскочили со своих мест и обнажили шпаги; королю Франциску, по-видимому, грозила неминуемая смерть. Никто не заметил, что в это время графиня Шатобриан, воспользовавшись удобной минутой, выпила до дна склянку с ядом. После всех вынесенных ею страданий и унижений она не хотела начинать новую жизнь и испытывать новые мучения, так как, услыхав голос короля, почувствовала, что любит его по-прежнему всеми силами своей души.

Король Франциск, не предвидя такой печальной развязки своей любви, спокойно ждал, пока опомнятся разгорячившиеся сеньоры и опустят свои шпаги. Он приехал в Бретонь с целью присоединить эту провинцию к французской короне и явился на суд не только для Франциски, но и затем, чтобы положить предел самовластию сеньоров. Хотя он видел Марго и говорил с ней, но она не могла дать ему никаких определенных указаний, и только по дороге в Бретонь он узнал о предстоящем суде от Матиньона и Батиста.

Дюпра действительно спас Матиньона в отсутствие короля. Он упросил герцогиню Луизу выпустить на свободу этого сеньора, ввиду его откровенного признания, доказывая, что если правительство не будет вознаграждать людей в подобных случаях, то этим лишит себя возможности открывать заговоры или государственную измену. Матиньону позволено было возвратиться в свой замок, но под условием, что он не должен показываться на публике, пока герцогиня Луиза не выпросит его помилования у своего сына. Матиньон почти одновременно получил приглашение графа Шатобриана и известие, что короля Франциска ожидают в Лавале по дороге в Ренн, и решился на отчаянный шаг, чтобы выйти из своего сомнительного положения. Зная раздражение короля против надменных сеньоров, он надеялся оказать ему существенную услугу известием о предстоящем суде, тем более что дело касалось его бывшей возлюбленной. С этой целью Матиньон поскакал с Батистом в Ренн, где застал короля, и в награду за доставленные им сведения получил прощение. Король взялся выполнить роль судьи вместо Матиньона и, приехав в замок Шатобриан в сопровождении Батиста, был допущен в зал суда без всяких препятствий.

В это время Брион и Монморанси с многочисленной толпой дворян прошли другим ходом в новый замок. Узнав через Батиста, что все судьи в сборе, они поспешили в висячую галерею и заняли свои места у дверей, чтобы явиться на помощь королю по первому его зову, хотя из-за этого им пришлось убить Жилловера, который хотел загородить им вход в висячую галерею.

Король, услыхав шум за дверьми, замедливший на минуту произнесение приговора, догадался, что это была его свита. Он мог позвать ее для своей защиты, но не хотел прибегать к вооруженной помощи без крайней надобности.

– Прочь шпаги! – крикнул он повелительным тоном окружившим его сеньорам. – Выслушайте вашего короля! Я намерен положить конец вашему варварству.

– Мы не варвары, а бретонцы, – возразили сеньоры.

– Неужели такой суд возможен в цивилизованной стране! – воскликнул король. – Не разобрав дел а, вы хотите осудить на смерть несчастную графиню Шатобриан. Что понимаете вы, отжившие старцы, в сердечных привязанностях? Вы предаете в руки палача эту женщину, упуская из виду, что она по собственному побуждению, из сознания своей обязанности вернулась к мужу, который с самых первых дней их супружеской жизни дурно обращался с ней и от которого она могла ожидать самой грубой мести. Я не позволил бы вам распоряжаться таким самовластным способом даже в том случае, если бы не любил этой женщины. Я – король Франции и обязан охранять закон против суровой формы варварских обычаев. Давно пора положить конец вашему самоуправству. Я не допущу, чтобы во Франции царствовали сотни господ, как в соседней стране по ту сторону Вогезов, где они своими раздорами подрывают могущество империи. Франция должна быть во власти одного государя! С этой целью я приехал в Бретонь… Господи! Что случилось с Франциской? Она падает!.. – воскликнул король, подбегая к графине Шатобриан, чтобы поддержать ее.

Бретонские сеньоры, все еще закрытые плащами и капюшонами, воспользовались этим моментом и бросились на короля с возгласом: «Бог бретонцев наказал ее!..»

Но прежде чем который-нибудь из них успел прикоснуться к королю, дверь, выходившая в висячую галерею, отворилась настежь и в залу ворвались Брион и Монморанси с многочисленной толпой вооруженных дворян.

– Стойте! – крикнул король озадаченным бретонцам, которые молча отступили от него.

Король бросился к умирающей Франциске и встал перед ней на колени. Она печально взглянула на своего возлюбленного и судорожно сжала его руку; губы ее шевелились, но она не могла произнести ни одного слова; через минуту она скончалась.

Мертвая тишина царила в комнате; слышались только судорожные рыдания Бриона и Батиста. Король поднялся на ноги; лицо его было покрыто мертвенной бледностью. Он обратился к бретонским сеньорам и, указывая на дверь, сказал взволнованным голосом:

– Идите! Я не желаю знать, кто вы!.. Господь да простит меня…

Сеньоры молча повиновались.

Граф Шатобриан вышел вместе с ними. Луизон одела в саван несчастную графиню и уложила ее в гроб. Батист отказался от места, предложенного ему Брионом, и уехал на Женевское озеро. Но ворон Жак остался в замке и приветствовал своим обычным криком «Франциск!» владельца Шатобриана, когда он вернулся в дом своих предков после долгих лет странствования.

В церкви des Mathurins в Шатобриане до сих пор показывают памятник графине Франциске с ее мраморным изображением и следующей надписью: