Иерихонская Роза (СИ)

========== Часть 1 ==========

Через полчаса все салоны Хрустальной будут говорить о том, что она совершила, и не всякий изнеженный дворянишка осмелится отозваться об этом в положительном ключе. Завтра утренние газеты будут пестреть заголовками о том, что она сделала, и практически все будут подавать это как великий скандал. Послезавтра деловые партнеры вместо дел будут говорить о том, как она поступила, а кто-то, возможно, даже сочтет это поводом разорвать контракты.

Пусть так! Пусть так. Она сделала то, что сделала, и жалеть о совершенном не в ее природе.

Риски и последствия? Да! Она осознавала и риски, и последствия, и все остальное. Она знала, что, скорее всего, пожалеет о совершенном, и что повернуть назад уже будет нельзя. Она пошла на риск, да, на огромный риск. Но разве можно было бы поступить иначе и не перестать считать себя приличной женщиной?

Когда вечерний променад был омрачен отчаянными криками девушки из внутреннего двора одного из домов, могла ли она просто проигнорировать это и спокойно пойти дальше? Это был не просто крик страха или даже отчаяния, нет, это был нечеловеческий, звериный вопль, вопль, от которого кровь стыла в жилах, а рука сама собой тянулась к распятию, и если человеческое существо было в состоянии издавать своим горлом такие звуки, то это означало наверняка, что случилось что-то ужасное, недопустимое, непостижимое, и Эрмера не смогла бы закрыть на это глаза. Просто так, от нечего делать, люди не кричат вот так, не орут во всю силу своих легких, во всю боль своей души.

А потом, когда испуганные слуги не сумели ее остановить, Эрмера увидела это жалкое существо, и у нее затряслись руки.

Столь мало было в ней человеческого, столь мало было разумного, что можно было бы принять ее за зверя, за косулю, попавшую в ловушку охотников, но все же она оставалась человеческой женщиной, и ей явно нужна была помощь. Тонко натягивалась на кости истощенная, истерзанная кожа, глубоко впали круглые глаза, спутались в клоки волосы, и жизнь, казалось, еле-еле теплилась в этом изнемогающем теле, а все же ее обнаженная худая грудь могла родить столь яростный крик, столь отчаянный вопль, мольбу о помощи: помоги, помоги, я умираю, я умираю тут, привязанная за черные от грязи руки к дверному косяку, я умираю тут, под ударами хлыста, которыми щедро осыпают мою спину. Помоги, помоги, я не хочу умирать, я так не хочу, я хочу жить, жить, ходить под одним с тобой солнцем, но моя кровь бурлит на моей серой коже, и на твоих глазах я… вот-вот…

Тогда Эрмера, словно дикая кошка, бросилась к ним, и хлыст, звонко рассекавший воздух, обвился вокруг ее руки. Несчастная все еще кричала, за болью уже не чувствуя, что удара не последовало, но скоро ее силы закончились, она уронила голову на плечо и только косила впалые глаза, удивленно рассматривая даму в дорогом лиловом платье и бриллиантах, не понимая, откуда этот садовый тюльпан появился в ее грязном мире. Эрмера все понимала.

— В чем эта женщина провинилась? — спросила Эрмера слугу, что растерянно топтался на месте и крутил в пальцах рукоять хлыста, не зная, чем объяснить для себя появление столь помпезной дамы при исполнении его столь негуманной работы.

— Это известная воровка, госпожа Эрмера, — услышала она смутно знакомый голос какого-то дворянина, и, напрягши память, сумела догадаться, в чей дом она так невежливо вломилась, в чьи дела засунула свой длинный нос. — Простите, что ее крик побеспокоил вас.

Эрмера смерила его холодным взглядом, выражавшим крайнюю степень презрения, вырвала из рук слуги хлыст и воскликнула, ни капельки не сдерживая своего негодования:

— Во сколько же вы оценили жизнь этой несчастной, виконт?

— В десять корс, госпожа Эрмера.

У Эрмеры от гнева все потемнело перед глазами, а руки затряслись пуще прежнего. Едва осознавая, где она находится, она открыла железную застежку своего кошелька и швырнула тяжелую горсть монет прямо в лицо виконту. Золото посыпалось на землю, на старую неубранную листву, на предусмотрительно выставленные подолы слуг, и сквозь свое негодование Эрмера услышала ехидный голос виконта:

— И еще кочан капусты.

— Козел, — коротко ответила Эрмера, карманным ножичком разрезая путы, державшие несчастную воровку. Ее легкое, словно бумажное, тело безвольно повисло на локте Эрмеры, глаза закатились, дыхание было хриплым, громким, но зато сердце упрямо продолжалось биться; виконт стоял рядом и что-то говорил о том, что женская доброта погубит человечество, и что госпоже Эрмере не пристало пачкать руки о кровь презренной нищенки, но Эрмера не обращала на его бормотания никакого внимания. Его сладкие, как будто бы участливые речи значили ровным счетом ничего, и уже завтра он будет с радостью рассказывать всем друзьям и незнакомым, какую глупость она совершила, какой каприз позволила себе, и разве можно иметь с такой дело? Вот вы, господин, стали бы иметь дело с женщиной, что заплатила за жизнь никому не нужной воровки тридцать два корса? А вы, мадам, стали бы сидеть за одним кофейным столом с той, что собственными руками позволила себе коснуться тела уличной карманницы? Ах, нет, ни в коем случае, месье, мадам!.. Какой скандал, какая смелость, какое безумие…

Безумие! Пусть будет так. Она безумна, совершенно безумна, но кто здесь не такой?

Воровка спала уже восемнадцать часов, и доктор говорил, брезгливо поджимая губы, что дело плохо, и настойчиво рекомендовал уважаемой госпоже Эрмере выбросить эту бестолковую шавку, пока в доме не завелись клопы. «Если вам некуда тратить любовь, госпожа Эрмера, у моей Лады недавно родились щенята…».

Щенок, шавка, отребье, крыса — ах, сколько ярких слов могли они придумать, когда нужно было кого-то оскорбить или унизить! С того дня Эрмера слышала их со всех сторон, от всех знакомых и посетителей, и твердо знала, что в ее доме спит не несчастная израненная женщина, а тварь, гадость, дрянь, собака… В сердцах этих людей Эрмера уже и не пыталась искать человечность, но надеялась, что хотя бы стыд не даст им выливать свой яд наружу. Ошибалась.

— Но, Эрма, — говорил Эстели, стоя в сливочных лучах заката и с щемящей любовью глядя на нее, — сейчас, допустим, ты вылечишь ее раны, дашь ей платье, даже если денег… Но дальше, что дальше, Эрма? Деньги она растратит, а Хрустальная, неужели ты думаешь, что Хрустальная забудет о том, что эта девочка — отребье… воровка! Неужели ты думаешь, что Хрустальная позволит ей спокойно жить среди приличных людей? Брось, Эрма, ведь ты же такая разумная, такая умная женщина…

Эрмера кивала и говорила себе, что обожает, когда он прав.

Да, Эстели часто бывал прав, и всякий раз это спасало ее шкуру и планы. Так и в этот раз: конечно, о чем она думала? Разве люди смогут закрыть глаза на ее выходку, на то, что она помогла преступнице? Что ждет эту бедную девочку после того, как Эрмера выпустит ее из-под своего крыла — боль, бедность, презрение, и снова пытка под звонким хлыстом какого-нибудь капустного виконта? Нет! Нет, это ведь полностью лишит всякого смысла все ее труды! Нет, так оставлять нельзя.

— Тогда, — Эрмера нервно крутила перстень на указательном пальце, — я объявлю, что девочка умерла, и перевезу ее в свою летнюю резиденцию, а потом представлю, как свою племянницу из провинции. Без грязи на лице ее все равно никто бы не узнал, да?

Эстели кивнул и счел идею хорошей, а если так решил Эстели, значит, она и правда хороша.

Хороша была летняя резиденция Эрмеры, ах, как дивна и хороша! Карета с бедной девочкой въехала в нее темной ночью, чтобы как можно меньше людей увидели ее, а всем любопытствующим полуночникам было сказано, что это поклажа госпожи Эрмеры прибыла вперед ее. «Ах, госпожи Эрмеры», потянули полуночники и приняли на веру эту ложь, а уже днем, уже в официальном экипаже, и сама Эрмера явилась в свои владения, встреченная всеобщей любовью и уважением. Ромашкой пахли хлопковые шторы в летней резиденции, крахмальной белизной сияли простыни, сладким бризом тянуло из приоткрытых окон, и безудержное солнце, гулявшее под потолком, ласкало белые лепнины на высоких сводах и бледные щеки девочки, что до сих пор спала, так редко будучи в силах прийти в себя. Нагнувшись над ней, Эрмера увидела под подушкой маленький мешочек сонных трав, что, должно быть, туда подложила старая добросердечная экономка, и, прижав мешочек к носу, Эрмера с наслаждением вдохнула их успокаивающий аромат и сказала себе, что, да, здесь, под льняным пологом расшитого пестрыми нитями балдахина, в окружении заботливых рук деревенских простаков и их добрых пожеланий, девочка гораздо быстрее придет в себя, гораздо легче излечит свои раны.

Так и случилось.

Придя в себя, несчастная сперва была ужасно напугана и могла лишь вертеть своими большими серыми глазами в разные стороны, но протяжные деревенские песни, лившиеся из приоткрытых окон, тонкие ароматы хлеба и батона, розовые сметанные сумерки, ложившиеся на холмы, не скрытые высокими зданиями города — все это быстро заставило ее почувствовать себя дома. Старая экономка стала для нее «бабушкой», и за ее толстые, грубые от работы руки девочка держалась так крепко, словно младенец за палец матери, и от «бабушки» же Эрмера узнала имя своей случайной питомицы: Сэрие.

С течением дней Сэрие становилась все более и более очаровательной на вид: вместо черных колтунов, состриженных Эрмерой, на ее голове выросли золотые локоны, словно рожь заколосилась, вместо выкаченных круглых глазок на лице засияли два глубоких серых ока, искрящихся, что Эрмерины алмазы, и вместо торчащих косточек, грубо облепленных кожей, как палка паутиной, тело обрело женские изгибы, где надо, появился жирок, а где не надо — не появился, и стада она так хороша, так замечательна, что деревенские парни слишком часто повадились прогуливаться вдоль резиденции госпожи Эрмеры, заглядывая в высокое окно с ромашковыми шторами, так часто, что пришлось даже разок послать на них поваренка с палкой, чтобы совесть имели!

Саму Эрмеру Сэрие не любила, но ту это ни капельки не обижало. Всякий раз, когда госпожа входила в ее спальню, Сэрие испуганно пряталась под одеяло и отказывалась издавать хоть малейший звук, как бы старая экономка ее ни уговаривала, а потом, когда Эрмера выходила за дверь, она слышала, как Сэрие уговаривает бабушку больше не пускать в ее комнату «эту жуткую ведьму с длинным носом», и слушала, как экономка изо всех сил пытается объяснить той, почему нельзя не пустить хозяйку дома в одну из комнат.

— Она прекрасна, как летний день, — шептал восхищенно Эстели. — И чиста, словно горный поток… Ты открыла новую алмазную копь, Эрма. И здесь твое чутье тебя не подвело.

Эрмера улыбалась и знала, что он снова прав.

Когда же жаркое лето собиралось зарумяниться теплой осенью, Сэрие совсем оправилась от своей слабости, и Эрмера приказала местной швее изготовить для девочки новое красивое платье. Наряд удался на славу: он был ярко-зеленый, словно кроны дубов в солнечный полдень, и расшитый нежными цветами дикой розы на юбке и по подолу. Эрмера держала его в руках и не могла перестать удивляться: сколь дороги были ее собственные платья, насколько талантливые швеи и портные работали над ними, сколько драгоценных камней и золотых нитей было потрачено на украшение лифа, а все же не найти даже в самом лучшем гала-платье в ее гардеробе и трети той красоты, что была в этом простом девичьем уборе. Не платье красит человека, ах, отнюдь, отнюдь не платье!

Когда Эрмера заглянула в комнату Сэрие, чтобы удостовериться, как той подошло новое одеяние, то застала ее за примечательным делом: завернувшись в простынь, девочка пыталась перелезть через подоконник на улицу, а щеки ее при этом были такими красными, что яблоки бы при виде нее побелели от злости.

— Ты с ума сошла! — воскликнула Эрмера испуганно, бросаясь к ней и хватая за руки. — Куда полезла! В таком виде!

— Отпустите меня! — взвизгнула Сэрие, раздирая до крови руки Эрмеры ногтями. — Теперь мне все ясно, все ясно! Но вы меня не заставите, уродливая ведьма, никогда меня не заставите! Я лучше умру, чем буду проституткой!

Эрмера втащила ее в комнату и захлопнула окно с такой силой, что жалобно задрожало тонкое стекло в оконной раме. Сэрие лежала на полу и плакала, сквозь пальцы глядя на ужасную ведьму, а сама ведьма стояла, дрожала и пыталась унять колотившееся в груди сердце, пыталась вернуть себе ясность мыслей.

— Глупая, что ты там себе навыдумывала? — спросила она наконец, скрестив руки на груди. — Какой проституткой? Как?

— Я знаю, зачем вы помогли мне! Мама меня предупреждала: за молодой девушкой сутенеры погонятся… Но я не дамся! Не дамся живой!

Дурочка бросилась к кровати, схватила шнурок, которым был подвязан вышитый балдахин, и обвила вокруг своей шеи, в полной готовности задушить себя. Эрмера спокойно опустилась в глубокое плетенное кресло, провела пальцами по голове прыгнувшего на колени юного кота, и сказала, лишь слегка усталым голосом:

— Неужели я похожа на сутешершу?

— Вообще-то, да, — искренне ответила Сэрие. — А что?

— Неужели ты не узнаешь меня, девочка? — продолжала спрашивать Эрмера. — Не узнаешь этот длинный нос, этот высокий лоб, крючковатые пальцы? Не узнаешь алмазы на груди и, как же там поется, «бледную кожу, в мушках без меры»?

— «Вот рожа алмазной княгини Эрмеры», — пропела Сэрие удивленно. — Не может быть! Так вы… вы не хотите, чтобы я была проституткой?

— Упаси Горви!

— Но тогда… Ой, — она принялась быстро-быстро разматывать свою шейку, смущенно краснея и боясь поднять глаза. — Тогда зачем вы помогаете? Почему спасли меня, почему подарили мне такое красивое платье?

— Полагаю, это мой долг как человека — помочь несчастной.

— И вы ничего не попросите взамен?

— Глупая девочка, у меня есть все на свете.

— И даже любовь? — смотря на уродливое лицо Эрмеры, неверяще спросила Сэрие.

Эрмера подумала о Эстели и улыбнулась тепло:

— И даже любовь, милое дитя. Разве любовь имеет отношение к красоте? Вот тебя, красавица, кто-нибудь любил?

— Мамочка, да, только одна лишь мамочка, но она умерла несколько лет назад.

— Сколько тебе от рождения?

— Зимою будет двадцать лет, ваше благородие…

— Я не дворянка. «Алмазная княгиня» — это прозвище. Зимою будет двадцать лет… ты знаешь, что зимние дети редко выживают?

— Правда?

— Да. Это значит, что с первых своих шажков по этому миру ты уже была настоящей воительницей, Сэрие. Тогда ты побеждала стужу и голод. Теперь победила раны и боль.

— Но тогда меня кормила мамочка, а теперь кормили вы.

— Дело не в той, кто кормит, а в той, кого, — сказала мудро Эрмера, улыбаясь краешками рта. — И ты погоди, погоди меня благодарить. Моя помощь еще не закончена.

— Как же! Вы дали мне все, что можно — платье, волосы…

— Я дам тебе кое-что более важное, Сэрие. Я дам тебе имя. Если у тебя есть имя, то не нужно иметь платье и волосы: двери будут открыты перед тобой, и куча людей с радостью захочет тебе помочь. А если имени у тебя нет, то будь ты хоть самой прекрасной девой на свете, ждут тебя лишь презрение и боль.

Сэрие глядела с сомнением, но не смела перечить, только изящные ее руки чуть подрагивали от напряжения и любопытства.

— И как… и как вы дадите его мне, это имя?

— Очень просто. Отныне ты — моя племянница, приехавшая из провинции, чтобы быть представленной свету. Да, ты простовата, нет ни манер, ни умения держать себя, и подбородок ты слишком наклоняешь к груди; но мы с Эстели быстро сделаем из тебя настоящую светскую бабочку! И Хрустальная еще поклонится к твоим ногам.

Сэрие улыбнулась:

— Теперь я могу вас поблагодарить?

— Теперь, пожалуй, разрешаю, — Эрмера шутливо махнула рукой.

— И я вас благодарю… но не за то, что вы подарили мне платье, и даже не за имя! Я благодарю вас за то, что вы подарили мне тетю. Я так долго была совсем одна, столько лет одна перед ликом Хрустальной…

Эрмера развела руки; и неожиданно Сэрие упала ей на грудь, коля алые щеки о сияющие бриллианты.

========== Часть 2 ==========

Сэрие вертелась перед зеркалом, со всех сторон рассматривая свое сочное тело и изящную, витиеватую прическу, украшенную крохотной кокетливой заколочкой с неприлично большим алмазом. Эстели обернул золотистый поясок вокруг ее талии, завязал в узелок, затянул, добавил бантик и отошел на несколько шагов, любуясь ею с видом творца, закончившего лучшую свою статую. Сэрие беззаботно смеялась и была совершенно довольна всем на свете: собой, этим нежным летним днем, этим солнцем, что ласкало деревенские поля, этим домом, который сейчас наполнялся запахом розмарина от рагу, и этой Эрмерой, которая держала в руках болеро Сэрие и заканчивала вышивать прозрачным бисером на нем вензеля.

— Ах, как же хорошо! Так хорошо, я готова кричать!

Эрмера покачала головой, но не смогла сдержать улыбку. На сердце было тепло и радостно от этого пронизанного счастьем очаровательного существа, и ей самой уже начинало казаться, что не так уж она и уродлива, не так уж и кривы ее пальцы. Сэрие будто умела заражать своими красотой и молодостью все на свете, все, что ее окружало: и бабушка-экономка стала носить более яркий платок и красную верхнюю юбку, и поварята начали подкручивать усики и чистить манжеты, и в красивом лице Эстели тоже поселилось какое-то тепло, сделало его сапфировые глаза еще яснее, его каштановые локоны еще блестящее. Эрмера не могла нарадоваться на них всех, и на жениха, и на воспитанницу, и с трогательным содроганием в своем холодном сердце дожидалась она того дня, когда им предстояло вернуться в Хрустальную.

— Ах, тетушка Эрма, тетушка Эрма, — приговаривала Сэрие, запуская изящные пальчики в ее редкие волосы и с нежностью их перебирая, заплетая хитроумные косы, — вы будете самой прекрасной невестой во всем Переходном! Вся Хрустальная падет ниц перед вашим очарованием!

— Ах ты льстица, — обиделась Эрмера и ущипнула глупую девочку за бочок, — зачем врешь мне?

— Но я не вру, тетушка! Я вас люблю…

Эрмера смеялась и с непривычной для нее уверенностью глядела в завтрашний день.

Могла ли жизнь быть лучше, могло ли солнце светить ярче? Кажется, впервые в жизни у нее было все, что она могла себе желать, впервые в жизни у нее была семья, и Сэрие беззаботно смеялась рядом с ней, втыкая в волосы фиолетовые вьюночки, а Эстели держал ее пояс и наблюдал за этой игрой, как за игрой их родной дочери, и иногда поправлял кончиком трости ромашковый венок на своей голове. Кругом была безудержная, бессмертная природа, пьянящая буйством красок и палитрой ароматов, а на сердце было тепло, такое невероятное тепло!..

— А скоро ли, тетушка, — спрашивала Сэрие, протягивая ей желтый одуванчиковый венок, — скоро ли я увижу вас в подвенечном платье?

Эрмера глядела на Эстели из-под кокетливо опущенных ресниц и туманно отвечала:

— Скоро…

И он сдержанной, но доброй улыбкой подтверждал эти слова.

Скоро, совсем скоро, как только Хрустальная снова раскроет перед ними свое сиятельное нутро! Когда будут собраны чемоданы, когда Сэрие сложит свои новые прекрасные платья в сумку и долго будет спрашивать, не случится ли с ними что-то в пути, ведь, бедняжка, никогда не ездила в карете. Когда, скрипя колесами, карета потянется по проселочной дороге, и вся деревня выйдет помахать на прощание Сэрие, а Сэрие прилипнет к щелочке в приоткрытом каретном окне и всю дорогу будет наблюдать за пробегающими мимо зелеными холмами и звонкими реками. Когда, наконец, Хрустальная, увенчанная башнями, как оспинами, наполненная дворцами, как струпьями, развернет перед ними свои золотые проспекты, когда дамы и господа, в шляпах и с изящными манерами, остановятся у помпезных магазинов и знаменитых лавок, чтобы пропустить карету госпожи Эрмеры, снимут шляпы, чтобы поприветствовать госпожу Эрмеру, и когда пурпурные двери ее дома откроются перед ними, а слуги отвесят полагающиеся поклоны: вот тогда, да, тогда можно будет начинать готовиться к свадьбе.

Но сперва девочку должен увидеть свет, а она должна понять, что сказка не вечна.

— Будь очень осторожна, — учила Эрмера, пока служанки укладывали золотые локоны Сэрие, — никогда ни с кем никуда не ходи, и не оставайся наедине! Особенно избегай мужчин, особенно симпатичных, нет ничего хуже красавцев…

— А как же Эстели, тетушка?

— Эстели — редкое исключение, подтверждающее правило.

— Как скажете, тетушка…

Эрмера подошла к зеркалу и взяла в руки позолоченный флакон помады.

— Никогда не говори о себе правду, и сама ни единому слову не верь! Не верь признаниям, не верь комплиментам. Там вокруг только ложь, только ложь, гордыня и презрение…

— Зачем тогда мы идем туда, тетушка Эрма?

Эрмера нервно стерла помаду с губ платком и улыбнулась сочувственно:

— Потому что там все приличные люди, дитя.

— Что же это за приличные люди, если им нельзя верить?

— Мудрость приходит со временем, дитя.

— Тогда я не хочу такой мудрости!

Она хотела вырвать из своих золотых волос розовые шелковые розы, подняла для этого изящную руку с невинными сияющими кольцами, но столкнулась взором со своим отражением и не смогла, не смогла разрушить этот образ, очарованная сама же собою. Служанки перешептывались и восхищались своей работой, а Эрмера наблюдала за ней со снисхождением и любовью, и только перебирала в голове все бриллианты из своей коллекции, ища тот, что мог бы подчеркнуть белоснежную лилейную грудь. Когда Сэрие, в своем простом обеденном платье из голубого шелка и воздушного кружева, вышла из дома, то само Солнце, игравшее лучами в стеклянных дворцах Хрустальной, засмущалось и скрылось за облаками, зная, что новое, более яркое светило почтило своим присутствием этот мир. Люди останавливались на улицах, чтобы поглядеть на Сэрие, розы в ее волосах, казалось, ожили и зацвели. Люди кланялись Эрмере и спрашивали, кто ее невероятная спутница, а, услышав, что племянница, изо всех сил старались сдержать сарказм, рвущийся наружу.

Да, они были не похожи, совсем не похожи, и сколь прекрасна была Сэрие, столь отвратительна лицом была Эрмера, сколь изящно лежал крохотный бриллиант на нежном декольте Сэрие, столь нелепо выглядела гроздь алмазов на плечах Эрмеры. Но разве же, разве же было им двоим до этого дело? Разве могла Эрмера думать о своем уродстве, разве могла Сэрие думать о своей красоте? Они видели лишь друг друга, и весь мир, казалось, существовал только для них, только для того, чтобы им было куда пойти, кому представить друг друга. Каждая из них больше всего на свете хотела, чтобы вторая нашла свое счастье, чтобы улыбка никогда не сходила с ее лица, и когда, отбросив шали на узочатые круглые спинки неудобных стульев, они присели на веранду летнего кафе, Сэрие схватила Эрмеру за руки, расцеловала горячо ее пальцы, ее широкие запястья, кружево ее рукавов, и прошептало, дрожа всем цветущим телом, словно садовая роза на ветру:

— Я так счастлива, так счастлива! Это лучший день в моей жизни, лучший, самый лучший, тетушка! Вы ангел, тетушка, вы святая, тетушка, я вас так люблю, тетушка, я и не знала, что можно так любить!

В глазах Эрмеры были благодарные слезы, но она сдерживала их, в груди Эрмеры было желание обнять это наивное существо и никогда не отпускать, но и это она победила; отобрав свои руки, она предложила Сэрие опробовать черный кофе, такой же черный, каким по легенде было сердце Алмазной Княгини, и очень долго хохотала от того, какое забавное личико Сэрие состроила, поразившись горечи.

Сэрие смеялась вместе с ней, хотя знала, что смеются над нею.

— Виконт мне сказал, что я — самое прекрасное творение Горви, что он видел в своей жизни.

— Тот самый виконт, что едва не убил тебя за десять корс и кочан капусты!

— Между нами говоря, тетушка: в кочан я припрятала еще пять корс…

— Талантливая воровка!

— Ах, тетушка! Вы разве не знаете? Воров есть лишь два вида: плохие и непойманные…

Мужчины останавливались у их столика, спрашивали имя прекрасной незнакомки, и каждому Сэрие предлагала угадать. Глядя на розы в ее прическе, они наивно отвечали, что ее зовут Роза, Розочка, Розия, Розиала, и все были осмеяны легкомысленной красавицей, но утешены тем, что теперь ее истинное имя было им известно. Эрмера потешалась вместе с ней и с удовольствием всем рассказывала, что это — дочь ее старшей сестры, и что сама сестра живет в деревне, откуда госпожа Эрмера родом, а девочку отправили в Хрустальную, чтобы вывести в общество; и общество было на полном серьезе готово закидать эту безымянную сестру благодарностями.

— Знаешь, как бы я назвала тебя? — спросила Эрмера, когда кофе был почти испит, а в воздухе повис сладкий полог наступающего вечера.

— Как же тетушка?

— Иерихонская Роза!

— Что это, тетушка?

— Это растение из пустыни, я видела такое, когда путешествовала. Оно похоже на комок сухой травы, мерзкий и гадкий с виду. Но если опустить его корешками в воду, то через несколько часов оно зацветет, зазеленеет, распустится, короче, оживет, и из уродливого перекати-поля станет прекрасным цветком!

— Тогда я понимаю, почему вы бы назвали меня так, тетушка.

— В самом деле?

— О! Но настоящая Роза здесь вы, моя милая покровительница. Нужно пробраться через шипы, чтобы увидеть прекрасное…

Эрмера обиделась бы на эту лесть, если бы не видела, что девочка совершенно искренна в своих словах.

Вечер настал мягко, незаметно, и голубое высокое небо зарозовело; Эрмера отвела Сэрие домой, где служанки переодели ее в настоящее бальное платье, усыпанное бриллиантами, как и полагается племяннице Алмазной КнягинИ, но Эрмера, взглянув на это, маникюрными ножницами срезала все камни — они были красавице ни к чему. Луна, видя, что ей нет смысла тягаться с красотой Сэрие, не стала являть свой белый лик на ночном небе, и ни одна звезда не мерцала на небесном куполе в эту ночь. Сэрие была сама не своя от переживаний, тысячу раз поправляла платье, сто тысяч раз поправляла прическу, и все спрашивала и спрашивала у Эрмеры, как ей вести себя перед графом, как ей с ним говорить, как разговаривать с гостями, а Эрмера умоляла ее не волноваться, быть собой, не волноваться, улыбаться, не волноваться, держать выше подбородок, не волноваться…

— Пять раз «не волноваться», тетушка!

— Потому что волнением ты все испортишь! У тебя от природы королевские манеры, Сэрие.

— Но как же так, тетушка! Еще вчера я крала, чтобы не умереть с голоду, а сегодня, в тафте и парче, я буду танцевать на балу господина Эстели!

— Глупая ты девочка…

— А вы — добрая тетушка…

Когда они прибыли в дом графа Эстели, вся Хрустальная уже знала о Сэрие и желала на нее посмотреть. Эстели принял невесту и ее племянницу как родных, представил обществу, поцеловал в щеки, и Сэрие оказалась полностью захвачена красотою бала и танцевала до тех пор, пока совсем не выбилась из сил, но и тогда юноши не давали ей продыху; весь город желал с ней оттанцевать! Весь город уже, заочно, любил и обожал Сэрие, знал ее имя, хотел видеть ее за обеденным столом в своем доме и, бедняжка, она даже не успевала отвечать на приглашения, предложения, просьбы…

— Ах, тетушка! Я совсем без сил, — пожаловалась она, упав на диван рядом с Эрмерой, которую за весь вечер пригласили на танец всего пару раз: Эстели и деловые партнеры.

— Что ж! Балы — не отдых. Вот, возьми бутербродик.

— Как же странно, тетушка, — потянула Сэрие, вертя между пальцев крошечный кусочек хлеба, — вроде бы на балу у графа, вроде бы крыша в золоте и ковер на полу, но закуски такие дешевые, ковер такой выцветший, и там, в уголках зала, там осыпалась штукатурка, и я, кажется, даже видела какое-то проросшее внутрь растение…

— Что сказать! Финансовые дела Эстели не в лучшем состоянии.

— Как же так, он же граф…

— А я — простолюдинка! А однако же, погляди, алмазы на моей груди стоят больше, чем весь этот дом!

— Но почему вы женитесь, тетушка?

— Как, почему? Потому что мы любим друг друга!

Этот ответ пришелся Сэрие по душе, и она заулыбалась, зарумянилась, захихикала, и снова спросила, когда же увидит свою дорогую тетушку в свадебном уборе. Эрмера кивнула этому вопросу и собственным мыслям, и сказала себе: а ведь действительно! А ведь самое время заняться подбором ткани, цветов, декораций…

— Люди просто в восторге от малышки Сэрие! — воскликнул Эстели, подходя к ним. — Всего за какой-то день ты стала всеобщей любимицей, а это уже о чем-то говорит.

— Ах, ну что вы, граф, вы мне льстите, не так уж я и…

— Ну, кокетничаешь ты точно как настоящая светская дама! — засмеялся добродушно Эстели. — Неужто женщины и правда впитывают талант к кокетству с молоком матери?

— О нет, дело в атмосфере! Здесь и воздух такой, знаете, возвышенный и эстетичный, и я, вдыхая его, кажется, становлюсь чуточку больше дворянкой… Может потому, что особняк старинный?

— О, да, особняк! Да будет тебе известно, крошка Сэрие, что моя семья живет в Хрустальной еще с самых-пресамых незапамятных времен, еще когда птицы были размером со слонов…

Эрмера улыбнулась и, извинившись, оставила их наедине, но двое были так поглощены разговором, что и не заметили ее исчезновения. Она успела дать пару танцев, перекусить, прогуляться по веранде, укрытой ночным покрывалом, и вернуться в зал, а эти двое все не могли друг от друга оторваться. Не замечая Эрмеры, Эстели предложил Сэрие танец, и та с радостью приняла его предложение, взяла его за руку, и они закружились на выцветшем ковре, прекрасные, молодые, словно мраморные статуи, ожившие по воле Горви. Эрмера наблюдала за ними с улыбкой, и на сердце у нее было тепло. Не было для нее большего счастья, чем видеть радость и удовольствие в их глазах, не было большего удовольствия, чем видеть, как они улыбаются, и, стоя в полутемной нише, наблюдая за ними, она представляла, как через много лет Эстели будет так же танцевать с их дочерью на ее первом балу, как он будет с обожанием глядеть в ее глаза, а она будет немного неловко переступать ножками в алых бальных туфельках, краснеть, улыбаться, задыхаться от восторга и счастья… Ах, какая приятная греза, какая сладкая мечта! Скоро, очень скоро она, Эрмера, нарядится в подвенечное платье, встретит его, Эстели, в белоснежном уборе, и он обнимет ее широкий пояс своими сильными изящными руками, и он поцелует ее тоненькие губы, и его поцелуй будет таким же теплым и сладким, как и его обожающий взгляд!

И он возьмет ее под руку и поведет в центр комнаты, и закружит, как кружит сейчас Сэрие, а сама Сэрие, в каком-нибудь неподдельно-очаровательном платьице, будет стоять в сторонке и плакать от счастья, рыдать от счастья за тетушку Эрму и за графа Эстели, и сколько счастья, сколько радости после того прекрасного дня поселится в их доме! Ах, хорошо, как же хорошо…

Всю дорогу домой Сэрие спала на ее плече, словно младенец, а когда Эрмера, обняв ее под мышками, вела питомицу домой, та прижималась мокрым лбом к ее шее и беспорядочно шептала слова благодарности, признательности, любви… Эрмера думала, что она грезит наяву и шепчет это какому-нибудь молодому юноше с бала, но Сэрие совершенно точно знала, где она и с кем говорит.

Уже следующим утром Эрмера начала подготовку к свадьбе и была полностью ею поглощена. С Сэрие они посетили лучших торговцев тканью в Хрустальной и выбрали самый лучший отрез для подвенечного платья, затем перекусили миндальным печеньем и фруктовым чаем в ароматном кафе, спрятанном от чужих глаз, затем прошлись по всем пристойным ювелирам, выбирая подвески и браслеты, и Эрмера щедро осыпала Сэрие подарками, а та щедро краснела и уверяла, что ей все это не нужно, совершенно, абсолютно точно не нужно, и что же, зачем же это, ведь все то, что она может желать, у нее уже есть, и это, естественно, сама тетушка Эрма, и разве можно хотеть что-то еще?

— А сережки все же еще ни одной красавице не повредили.

— Вы же избалуете меня, тетушка Эрма.

— Да прекрати! Красавицы должны быть чуть-чуть балованными, иначе уродинам не останется ни одного шанса.

Сэрие ничего не ответила, задумавшись над этой фразой, а Эрмера сама не была уверена, что знает, что сказала.

Занятая приготовлениями и работой, она уже не могла, как прежде, много времени проводить с Сэрие, а Сэрие не хотела сидеть и чахнуть дома, ведь все было ей в новинку, все было ей так любопытно и хорошо; к счастью, на помощь пришел Эстели, и Эрмера бесстрашно отпускала Сэрие на прогулки с ним, на балы с ним, на лодочки и скачки с ним, и со всех этих мероприятий Сэрие приносила восторженные рассказы, слезы радости, билетики, засушенные за корсетом цветочки, и, конечно же, благодарные поцелуи, которыми щедро осыпала руки тетушки за ужином, если им доводилось ужинать вместе. Да! Все было совершенно великолепно, прекрасно, восхитительно, замечательно и радостно; и тем больше было удивление Эрмеры, когда однажды утром Сэрие сказала:

— На площади будет ярмарка, тетушка Эрма, давайте сходим вместе?

— Ах, девочка моя, я совершенно не могу! В полдень у меня здесь будет трое господ, с которыми будут вестись переговоры о поставках алмазов в Северные страны, и я никак не могу не явиться. Без меня контракт не заключат.

— Ах, вы так много работаете… ну хорошо! Тогда я останусь здесь тоже, как раз закончу вышитый платок…

— Зачем же? Возьми деньги в ящике и пригласи Эстели, он тебе не откажет. Этот молодец обожает покупки!

Личико Сэрие побледнело, задрожали губки, ручки, реснички, и, кажется, на жалкое мгновение она даже стала чуть менее прекрасной, чем обычно, и страх залег где-то глубоко в ее сияющих очах:

— Я не хочу… с господином графом!

Эрмера отложила договоры и уперлась руками в стол.

— Почему?

Сэрие смотрела на нее, поджав губы, и впервые в жизни Эрмера услышала в ее речах обман:

— Не переживайте, тетушка Эрма. Просто последний раз граф Эстели сказал мне, что он очень занят, вот и все. И я думаю, я не в праве его отвлекать от работы.

— Чем же он так занят? — удивилась Эрмера. — Эстели не работает, он же, ну… как бы граф?

— Должно быть, он занят приготовлениями к свадьбе?

Эрмера задумалась. Звучало более чем разумно!

Конечно, она не оставила эту ситуацию без внимания и поговорила с Эстели, как только выдалась удобная возможность, но он сказал ей все примерно то же самое и быстро перевел тему на грядущую свадьбу; сидя на диване в ее гостиной, они рассматривали календарь и выбирали дату свадьбы, а затем целовались, спрятавшись за шторой у широкого окна, пока не пришла Сэрие и не спугнула их. Эстели разговаривал с ней очень нежно, Сэрие отвечала ему тем же, и Эрмера со спокойным сердцем отлучилась по делам, зная, что рядом с Эстели с Сэрие ничего не может произойти.

========== Часть 3 ==========

Какой радостный период, эта ранняя осень! Лишь редкие деревья начинают румяниться, и Хрустальная еще стоит в летнем зеленом уборе, но зато как сладки становятся вечера, как прохладен нежный ветер, как бархатен воздух на утренней заре! Именно на раннюю осень Эрмера и Эстели назначили свою свадьбу, и все знакомые и незнакомые были согласны, что это самое лучшее время, какое только можно себе представить.

Эрмера была совершенно, абсолютно, бесконечно и беспечно счастлива, и Сэрие полностью разделяла это счастье. В тот самый день, когда тетушке предстояло стать графиней, бедная Сэрие призналась, что всю ночь не сомкнула глаз от страха, ведь на свадьбе что-то может пойти не так, ведь тетушка может быть несчастлива в этот день, быть чем-нибудь огорченной или расстроенной, и Сэрие бы это все ни за что не пережила. Эрмера поцеловала лоб племянницы и с улыбкой сказала ей, что даже если что-нибудь пойдет сегодня не так, омрачить ее счастье это все равно не сумеет, потому что она настолько, до такой степени счастлива, что даже если бы земля разверзлась под ногами!..

— Да благословит ваш союз Горви, тетушка. А я смогу остаться в вашем доме после свадьбы?

— Что за глупые вопросы, Сэрие? Ведь ты родная нам, и мне, и Эстели…

— Ах, как же хорошо!

— А потом и тебя выдадим замуж, как только какой-нибудь очаровательный наездник завоюет твое сердце, Сэрие.

— Ах тетушка, в моем сердце навсегда вы, моя спасительница, благодетельница, защитница…

Посмеиваясь, Эрмера слушала перечисление своих заслуг и думала о том, что в этот день сама Вселенная должна быть на ее стороне.

И так и было, видит Горви, так оно и было! Солнце в этот день светило так радостно и ярко, как не светит даже в мае, легкий ветер лизал еще зеленую листву, и небо было таким же высоким, безоблачным и синим, как и глаза ее жениха, как и прекрасные глаза ее жениха, которые с сегодняшнего дня она будет видеть каждое утро. Ах, как хорошо, как же хорошо, да разве ж бывает, чтобы все было так хорошо? Разве бывает, чтобы розы были так прекрасны в цвету, чтобы озеро, у которого они будут произносить клятву, было так кристально чисто и прохладно, ну разве, разве же это все вообще возможно?

Сэрие выдохнула устало, закончив с прической Эрмеры, и рукой указала на зеркало. Эрмера оказалась весьма довольна увиденным.

— Вы прекрасны, словно летний день, тетушка Эрма.

— Ах, Сэрие, сегодня я, кажется, даже готова поверить твоим льстивым речам! Ах, ты даже не представляешь, как мне радостно и хорошо… Но, Сэрие! Уже почти два часа, а ты до сих пор в дезабилье! Бегом переодеваться, красавица.

— Даже если бы я нарядилась в платье из лунного света, я бы и рядом с вами…

— Замолчи, замолчи, глупая девица, и иди переодеваться! Бегом, бегом.

Сэрие поцеловала Эрмеру в припудренную щеку, засмеялась и бросилась бежать, быстро перебирая маленькими ножками и расставив в стороны изящные руки. Эрмера немного утомленно опустилась на кресло и взяла в руки маленькую кофейную чашечку. Доктор говорил, что если она не перестанет употреблять так много кофе, ее зубы так и будут желтеть, но что, что она может с собой поделать? И разве могут желтые зубы испортить ей такой чудесный, такой радостный день? Кажется, сам Дьявол бы этого не сумел!

Солнце лениво перекатывалось по небосводу, день тянулся за ним, как ребенок за игровым мячом. Гости собирались в доме, слуги сбились с ног, а Эрмера, а прекрасная в своих бриллиантах и надеждах Эрмера была как будто отделена от всей это суеты, и мир как будто бы проходил мимо нее, шел своей дорогой, но не имел к ней никакого отношения. Когда часы в гостиной пробили пять, она сообразила, что до церемонии остался всего лишь час, и быстро приказала служанкам прикрепить фату на ее волосы. Какой-то жалкий час оставался до церемонии, каких-то жалких шестьдесят минут, всего лишь пара сотен секунд, и отчего-то вдруг, совершенно не ко времени и не к месту, она начала волноваться. Вот теперь точно все пойдет не так! Вот теперь точно что-то случится. Небо разверзнется, и Горви пошлет проклятье на их головы, озеро содрогнется, и озерное чудовище вытянет из него свою голову, или же просто ветер, ветер поднимется и спугнет всех, и все сорвется, да, обязательно, все сорвется!

Что это, она что, ополоумела вдруг? Сошла с ума? Откуда эти страхи, откуда вдруг эти сомнения? Сэрие, ей нужна ее Сэрие! Сэрие ее успокоит, она всегда ее успокаивает, одним своим присутствием, одной своей улыбкой. Сэрие, где же Сэрие?

Эрмера шла по дому, держась одной рукой за стену, а другой — за сердце. Внизу уже гости рассаживались по местам, уже священник повторял клятву Горви и небосводу, которую должны были произнести новобрачные, а наверху, во всегда спокойном, холодном сердце Алмазной Княгини была настоящая буря. И всегда ли ее дом был таким большим? Всегда ли в нем было столько коридоров, и всегда ли она ходила так медленно, что, казалось, путь до комнаты Сэрие займет у нее весь этот оставшийся час?

Теперь точно что-то пойдет не так! Ах, ей не хватает воздуха, ох, как тесно сжаты ребра корсетом! Ах, ей так жарко, но пальцы озябли, голова так тяжела, а в ногах такая странная, такая приятная легкость!

Не выдержала заколка, державшая фату, и волны белого тюля упали на лицо Эрмеры. Она остановилась, выдохнула, нервно принялась поправлять ее руками, пытаясь кое-как привести в порядок, и еще увереннее направилась к комнате Сэрие, ведь Сэрие ей точно поможет, точно поправит и фату, и расположение духа. Эта Сэрие! Где бы она ни была, что бы она ни делала, все выходило у нее хорошо, все выходило как надо, и если Сэрие входила в комнату, люди начинали улыбаться, спорилась любая работа, и все то, что было уродливым, становилось вмиг прекрасным. Она была настоящая фея, эта Сэрие, настоящая волшебница, прикосновением способная излечить корь и проказу, и сейчас, именно сейчас Эрмере она была нужна больше всего на свете, больше, чем воздух, больше, чем солнечный свет…

Приоткрытой стояла дверь в ее комнату.

Эрмера хотела сразу туда ворваться, но ее остановил тихий разговор, доносившийся из-за двери. Она не хотела поставить Сэрие в неловкое положение, и раз уж та была не одна, то Эрмера уже была готова отправиться обратно, попытаться самой решить свои проблемы и справиться со своими чувствами, но что-то остановило ее, что-то удержало ее, быть может, это была воля самого Горви; и Эрмера собственными ушами услышала прелюбопытнейший диалог:

— Это не займет более трех минут!

— Но послушайте, у вас же сегодня свадьба!

— Ну и что! До церемонии полчаса, а я говорю: три минуты…

— Но что, если нас заметят, господин?

— Я тебя уверяю, сюда никто не придет! Все внизу.

— Но тетушка Эрма…

— Ах, что нам Эрма! Она не преграда нашей любви.

И если бы она не узнала этот голос, если бы она смогла сказать себе, что в комнате Сэрие был слуга или какой-нибудь капустный виконт, если бы только она смогла убедить себя, что Сэрие бы никогда так с ней не поступила, Эрмера не распахнула бы дверь, Эрмера не ворвалась бы туда, содрогаясь от негодования, и не увидела бы руки Эстели в лифе Сэрие, не увидела бы ее испуганных глаз и его взора, замутненного страстью…

Стало очень тихо, и разум покинул Эрмеру.

— Урод, какой же ты урод! — вскричала она чужим голосом, хотя Эстели был прекраснее всех мужчин. — Да как… так со мной поступить! А ты, Сэрие? Сэрие! С-Сэрие! Как ты… как ты вообще… И это после…

Казалось, что она покинула свое тело, и кто-то другой, злой и сильный, овладел им, а сама она вообще сейчас спала в своей постели, и в реальности всего этого не случилось, не было этой ужасной сцены, что развернулась в залитой вечерним солнцем ветлой спальне. С волосами сорвав фату со своей головы, Эрмера скомкала ее и бросила в лицо Эстели, сняла кольцо со своего пальца и бросила на пол, закрыла лицо ладонями, рыдая и не чувствуя, что рыдает… И словно небо обрушилось и тяжестью легло на ее плечи, и словно всякие краски из мира вокруг исчезли, утекли, поблекли…

— Эрмера! — звучал голос Эстели. — Эрмера, ты все не так поняла!

— Я все прекрасно понимаю, понимаю! Я уродина, не дура, слышишь? Я не дура! Но как, как вы могли, после всего того, что я, что я для вас, и для тебя, и для тебя, Сэрие!

Сэрие, в расшнурованном корсаже, с ослепляющей белизной обнаженных грудей, сидела на полу, в окружении воздушных юбок праздничного платья, и тянула к Эрмере свои лилейные руки, а на первом этаже слегка нервные слуги искали жениха и невесту, а в сердце Эрмеры была пустота.

Конечно! Разве могло быть иначе? Разве мог Эстели выбрать уродину, а не красавицу? Разве мог выбрать длинноносую старуху, а не молоденькую нежную фею? Разве мог он, в конце концов, найти в себе достаточно сил, чтобы противиться обаянию, волшебству прекрасной колудньи, которую Эрмера сама привела, сама пустила в их дом? Нет, он не мог. В борьбе с колдовской привлекательностью Сэрие у него не было ни шанса.

Но ее прощение ему это не дарует.

Эстели был рядом с ней, гладил ее плечи, успокаивал. Эрмера взглянула на него, на золотые пуговицы его подвенечного камзола, которые она для него оплатила, на тонкий бархат его перчаток, которые она ему купила, на алмазный медальон на его шее, который она изготовила из своего алмаза у своих ювелиров, и гнев, смешанный с осознанием, закипал в ее душе с новой силой, будто глупая горничная добавила масла во влажный котел.

— Эрмера, Эрмера, больше всего на свете…

Эрмера подняла руку и ударила его. Эстели ахнул и отпрянул, держась за щеку, и в небесных глазах его расцветал шок.

— Ты что, ты же… Ты меня ударила?

— И ударю еще тысячу раз, если ты посмеешь ко мне прикоснуться! Думал, что самый умный, думал, меня обманул, да, Эстели? Ах, Эстели… Да зарастет твой дом мхом и плесенью, да прохудятся твои мешки с зерном, да продашь ты последнюю люстру, чтобы не умереть с голоду! Ни одного корса ты не увидишь больше от алмазной княгини!

— Идиотка! Неужели ты думаешь, что кто-то женится на тебе по любви?

Эрмера зажала уши руками, не желая слышать его, закрыла глаза, боясь увидеть его, и спотыкаясь о белоснежное платье, побежала она прочь, не разбирая дороги. Слуги встречали ее и пытались остановить, спрашивали, но она отталкивала их, пихала острыми локтями, кричала и ревела, словно дикая корова. И до чего же ужасный был день! Как ослепительно сияло солнце на небосводе, будто желая выжечь всему миру глаза, какого уродливого синего цвета было небо, какой мерзкий и промозглый был ветер! Разве так бывает? Разве не должно было небо стать серым и излиться дождем, раз Эрмера рыдала, разве не должен был холод сковать озеро, если ей было так больно и холодно на сердце? Разве так бывает, чтобы в момент, когда тебе так плохо, что хочется умереть, ногтями разорвать свое горло и истечь кровью, за окном все равно сияло солнце, за окном все равно был погожий день? Разве можно грустить под небесами синими, словно глаза Эстели, прекраснейшего из мужчин?

О Горви, какая прекрасная из них выйдет пара, когда Сэрие станет его женой!

Эрмера рыдала так, как и представить не могла, что умеет. Но ее сердце было так холодно, так тверд был ее внутренний стержень, что всего через пару минут слезы кончились, унялась боль в груди. Поднявшись с тахты, вымоченной в ее горе, она подошла к зеркалу, достала вышитый Сэрие платок и стерла им черные разводы туши с щек вместе с остатками пудры, а потом без зазрения совести выбросила платок в мусорное ведро. Предательница! Любой мужчина был готов пасть ее ногам и целовать землю, по которой она прошла, а ей понадобился тот единственный, которого любила Эрма! Предательница, ужасная предательница! Змея, пригретая у самого сердца! Мысли путались в голове.

Эрмера взглянула на себя и вздохнула. А ведь сама учила Сэрие, что никому нельзя верить, говорила ей, что все признания в любви — ложь, и сама же попалась на такую удочку! Как могла она поверить в то, что прекрасный Эстели любит ее? Как могла повестись на сладкие речи, на убеждения в том, что ее длинный нос и покрытое прыщами и мушками сухое лицо кому-то пришлось по вкусу? Глупая женщина поплатилась за свою глупость. Но пусть будет так! Пусть так и остается. Уродина будет работать, будет расширять свой капитал и, возможно, снова отправится на юг, она так давно не путешествовала, а прекрасная женщина будет со своим прекрасным женихом прозябать в нищете, тщетно пытаясь привести в порядок его давно расстроенные дела… Пусть так, пусть так! Жалеть о совершенном все равно не в ее характере. Она выполнила свой долг, придя на помощь умирающей. И должна быть благодарна за то, что не стала женой этого ужасного человека, этого ужасного, бесчестного человека. Да! Все очень хорошо обернулось, очень хорошо для Эрмеры, и ей не больно, нет-нет, ни капельки не больно.

И лишь стоило буре на ее сердце улечься окончательно, лишь стоило ей начать избавлять себя от подвенечного платья, сжигавшего кожу, как в комнату ворвалась Сэрие.

— Пошла вон!

— Умоляю, дайте мне слово! — простонала Сэрие, словно грешница на допросе инквизиции, заламывая руки. — Заклинаю вас, тетушка, дайте слово!

Эрмера встала перед ней и молча кивнула. Что ж! Каждая имеет право объясниться.

— Умоляю, тетушка, постарайтесь мне поверить! Я так этого не хотела, я так не… сперва я думала, что это вежливость, клянусь вам, тетушка! Дайте мне лик Горви, и я поклянусь вам на нем! Я думала, дворяне всегда делают комплименты и обнимают за талию, потом я думала, что это потому, что он мой дядюшка… Если бы я знала, ах, тетушка, если бы я только знала, что он имеет в виду, я бы сразу же… но…

Сердце Эрмеры не дрогнуло, равнодушие было на ее лице. Она глядела на Сэрие, а Сэрие стояла перед ней на коленях и обливалась слезами, и едва могла шевелить языком.

— Потом я думала, что должна вам сказать, но вы были так счастлива, так счастлива! И я поверила, что это только пока он холост, и я подумала, что он прекратит, когда вы поженитесь…

— И ты спала с ним?

— Никогда! Я бы не посмела, о, я бы не посмела! И сегодня я так хотела закричать…

В глазах Эрмеры не было ни капли веры, и что-то оборвалось в сердце Сэрие.

Она бросилась к ней, схватилась за ее руки, уронила голову, и зарыдала, и закричала во все горло, во всю силу своей боли. Почему она не могла ему отказать, почему не сказала тетушке Эрме сразу, почему не было в ней сил отбиваться? Почему она допустила все это, почему позволила ему разрушить то прекрасное чувство, что было между ними, между глупой маленькой воровкой и самой доброй на свете женщиной? Почему, почему же?.. Она не знала ответа, зато знала, что ничего уже не вернуть.

Сэрие держала руки Эрмы и рыдала, и кричала так отчаянно и горько, как тогда, когда ей было суждено умереть под ударами хлыста — и лучше бы она тогда умерла! Лучше бы ее никогда не было в жизни Эрмеры, и та бы вышла замуж за возлюбленного и была бы совершенно счастлива до самого конца своих дней. А Сэрие, а что Сэрие? Какой толк, какой смысл в ее существовании, если она сделала несчастной женщину, которую любила больше всего на свете, если своей демонической красотой она разбила самое прекрасное в Хрустальной сердце, ранила самую чистую душу?

И есть ли смысл говорить «прости»? Есть ли смысл извиняться, объясняться, признаваться во всем и умолять на коленях? К чему целовать ее руки и поливать их слезами, если ничего уже не вернуть, если Эстели и Эрмера уже никогда не поженятся и не будут счастливы, если гости, собравшиеся у озера, уже начали расходиться и разносить весть о сорванной свадьбе Алмазной княгини? Ах, нет! Ни в чем этом нет ни капельки смысла.

Сэрие подняла залитые слезами глаза, и их взоры пересеклись.

— Сэрие…

Сэрие хотела бы многое сказать, но сил в ней хватало лишь на отчаянный крик.

— Сэрие!

И один этот вечер стоил всего, что между ними было!

Эрмера осторожно высвободила свои руки из ее хватки, и Сэрие показалось, что она упадет, но ее поймали; Эрмера держала ее за тонкую талию, другой рукой поддерживая ее голову, и ждала, пока иссякнут ее слезы; Сэрие прижималась к ее телу и молилась, чтобы это были не последние ее объятия в этой жизни.

— Успокойся, Сэрие.

— Ах, тетушка, тетушка…

— Полно, полно, Сэрие.

— Я все разрушила!

— Ничего ты не разрушила, Сэрие.

Рыдания оборвались, и Сэрие распахнула глаза, от шока, кажется, позабыв, как дышать. Эрмера улыбнулась чуть грустной, но твердой улыбкой.

— Успокойся, Сэрие. Я исколесила тридцать два государства и пять морей, я видела королей, императоров и простых смертных, я торговала с Севером и с Востоком… и неужели ты думаешь, Сэрие, что я не узнаю слезы раскаяния?

— Госпожа?

— Когда я увидела тебя впервые, когда ты кричала, истекая кровью, я знала, что так кричит женщина, которая очень хочет жить. Слышала искренность в ее голосе, честность в ее слезах. И сегодня, и сейчас, ты, Сэрие, раскаялась. Эти слезы я узнаю легко. Эти слезы не подделать и самой искусной лгунье.

— Вы меня не ненавидите?

— Я больше не злюсь. Но чтобы я тебя простила, ты должна спокойно рассказать мне, что произошло.

Рассказ Сэрие тронул сердце Эрмеры. Глупая, наивная, молоденькая девочка, она искренне не знала, зачем Эстели трогает ее бедра, почему стремится остаться с ней наедине. Она боялась рассказать Эрмере, потому что не хотела ее ранить, она боялась отказать ему, потому что не умела отказывать мужчине, графу, названному дяде. Она думала, что со свадьбой все прекратится, она не знала, к кому идти за помощью и как себя вести; и сегодня, когда он зашел к ней в комнату, она не думала, зачем, и как же стыдно, ах, как стыдно, щеки словно горят…

В глазах ее было столько искренности, что Эрмера не могла ей не верить. Если бы Сэрие хотела ее обмануть, то, пожалуй, придумала бы историю получше, историю, которая обелила бы ее в чужих глазах. Стала бы она иначе говорить, что просто не знала, как сказать «нет»? Что по собственной воле оставалась с ним и как дура не отталкивала его рук?

— Мы обе с тобой еще должны многому научиться, — говорила Эрмера, вынимая алмазные шпильки из своих волос. — Обе должны прекратить верить.

— Вы верили мне, а я вас подвела.

— Ты маленькая еще, Сэрие. Наивность и красота — плохие союзники для женщины.

— Вы не возненавидите меня?

— Думаю, не в этот раз.

— Ах, ну почему я не родилась юношей? Госпожа Эрмера, если бы я родилась юношей, если бы я была мужчиной, все было бы совсем иначе! Я бросила бы в лицо Эстели перчатку, и сказала бы «сударь, вы подлец», а затем мы бы стрелялись, и с двадцати шагов я поразила бы его прямо в его гнилое сердце!

— Какая была бы потеря.

— А затем, госпожа Эрмера, я работала бы на полях и днем и ночью, чтобы заработать деньги и купить кольцо, и я пришла бы к вам, и вы бы вышли ко мне в своих алмазах, а я бы встала перед вами вот, вот так, на одно колено, достала бы кольцо своими грязными от земли руками, и сказала бы: «госпожа Эрмера, даже если бы вы добыли все алмазы из всех алмазных шахт, ни один бы не смог сравниться с вами по красоте! Умоляю, будьте моей женой». Вот, как я бы сказала.

— И если бы я ответила «да»?

— То вы бы сделали меня самой счастливой… самым счастливым мужчиной на земле.

Эрмера улыбалась, но сказать ей было нечего. Сэрие стояла перед ней на одном колене и прижимала руки к груди.

— Госпожа Эрмера, я вас люблю.

— Ах, глупая девочка.

Сэрие будто обиделась на эти слова, опустила взор; а затем вдруг она оказалась так близко, так близко, что ее дыхание обжигало кожу, и Эрмера почувствовала ее мягкие губы на своих губах.

Никто и никогда не целовал так Эрмеру, никто и никогда не обнимал ее так горячо. Поцелуй Сэрие был со вкусом слез и привкусом боли, поцелуй Сэрие был горячий, неловкий, рваный, как если бы она целовалась впервые в жизни, но было в нем что-то такое, отчего подкашивались ноги, и пустота повисала в голове. Сэрие целовала так горячо, так любяще и страстно, словно вся мировая любовь сосредоточилась в этом поцелуе, и руки ее, слабые и нежные, держали так крепко, словно во что бы то ни стало не хотели отпускать. Эрмера смутилась, растерялась под силой этого поцелуя; а Сэрие остановилась, заглянула в ее глаза, улыбнулась и продолжила целовать, и чувствовалось, что она не может насытиться, не может успокоиться, хочет еще и еще; и Эрмера поняла, что ни один из тех поцелуев, что дарил ей Эстели за тяжелой гардиной, не был поцелуем любви.

— Сэрие, что ты…

— Прогоните меня на улицу, если хотите, отправьте меня в поломойки, если желаете, если я вам неприятна, но молчать, госпожа, молчать я больше не могу!

Так странно было Эрмере, так сладко… Так больно было понимать, что никто и никогда ее не любил, что никому она не была дорога; и в то же время так приятно, так радостно было впервые в жизни чувствовать, что рядом был человек, которому она была нужна и мила, кто хотел целовать ее уродливое лицо и крючковатые пальцы, чьему сердцу она действительно была так дорога!

— И знаете, что я хочу вам сказать, знаете? — шептала Сэрие, не сводя взгляда с ее лица. — Знаете?..

— Откуда же я могу? Ах, у тебя совсем пересохли губы, нужно попросить воды…

— Вы называли меня иерихонской розой! Вы говорили, что я была невзрачной, но расцвела. Но на самом деле, ведь на самом-то деле это вы — сухая колючка, скрывающая в себе прекрасный цветок!

— Ты бредишь, моя милая Сэрие. У тебя жар?

Сэрие улыбалась, не отпускала ее рук, не торопилась уйти. Сэрие было достаточно того, что ее не гонят, что госпожа Эрмера растеряна, но не испугана. И Сэрие была готова долго и упрямо пробиваться к ее сердцу, биться об ее броню, повторять свои клятвы любви и быть рядом до тех пор, пока не дрогнула бы душа госпожи Эрмеры, пока бы та не поверила в искренность и истинность этих странных и, возможно, излишне спонтанно высказанных чувств. Все на свете бы Сэрие отдала за то, чтобы заменить подлого жениха в сердце тетушки, чтобы показать, как сильна и прекрасна ее нежная любовь. Но и Эрмера чувствовала себя иначе, и она понимала, что перемены грядут, и нежные прикосновения белых рук Сэрие будоражили ее кровь, и боли как будто бы не было в ее теле места.

Многое они оставили за собою, но еще большее лежало впереди. Эстели совсем скрылся за пеленой новых чувств и впечатлений, даже его имя не всплывало больше в этом доме. Сэрие хотела встречать с Эрмерой каждое утро, и поэтому неизменно приходила к ее постели, а Эрмера не имела ничего против. Эрмера хотела прогуливаться по душным и пыльным улицам Хрустальной в жаркий полдень, раскрыв над головами узорчатые зонты, а Сэрие была рада возможности побыть вместе. И потерял всякую важность жестокий мир, не особенно милый им обеим, лишилось всякого значения пафосное и озлобленное общество, потеряли всякий смысл страсти и треволнения. Мирно протекала жизнь, недурно шли дела, и столь же легко пали оковы неловких первых прикосновений, столь же привычны стали поцелуи, а иногда до обеда не хотелось вставать с постели. Сэрие была весела, шумна и наивна, Эрмера была строга, осторожна и заботлива, и они дополняли друг друга, и друг в друге они как будто бы нашли то, что, пусть и неосознанно, но искали всю свою недолгую жизнь, и ни одна буря больше не могла взволновать тихую гавань их счастливой жизни.

Сэрие складывала чемоданы, завязывала тюки, и все думала, не совершила ли она ошибку, не взяв с собой то льняное милое платье, а Эрмера заканчивала подсчитывать бюджет и из-под ресниц наблюдала за этими бессмысленными треволнениями.

— Пятнадцать платьев, Сэрие, — сказала она, откладывая перо. — Пятнадцать платьев на четырнадцать дней! Куда уж больше?

— Но Эрма, я же не знаю, какова жизнь так далеко на западе!

— Да ничем она не отличается, говорила же тебе.

— А если им не понравятся розы на моем корсаже?

— Ах, Сэрие!

— А если неожиданно в моду войдет лиловый, а у меня ни одного лилового, только розовое?

— Ты невыносима, Сэрие. Если такое чудо произойдет, мы купим тебе лиловое.

— А если что-то случится с поклажей, пока мы будем на корабле? Например, она упадет в воду! Бриллианты ведь так хорошо тонут, Эрма, что тогда мы привезем? Обещали продемонстрировать всю коллекцию Алмазной Княгини, а выйдет, что она осталась на дне океана!

— Во-первых, Сэрие, мы поплывем через море, а не через океан, — Эрмера видела в ее глазах, что Сэрие не поняла, но махнула на это обстоятельство рукой. — А во-вторых, с главного алмаза я глаз не спущу.

Сэрие задумалась, открыла саквояж, где были аккуратно уложены футляры с бриллиантами, принялась брать их и рассматривать, пытаясь осознать, что Эрмера назвала главным алмазом, как вообще среди них может быть какой-то главный. Эрмера наблюдала за ней, не вмешиваясь, только любовалась ее сосредоточенным лицом; а Сэрие вдруг вскрикнула, стукнула себя кулаком по раскрытой ладони, и добавила:

— Я поняла! Это же вы обо мне, Эрма! Это вы меня так назвали. Опять ваши эвфемизмы!

— Угадала, Сэрие.

Сэрие засмеялась, повернулась к зеркалу, воткнула в волосы заколку, убирая с глаз челку, и, весьма довольная собою, сказала:

— Я, кажется, готова. Можем ехать! Ах, я в таком нетерпении, сердце так и бьется!

Эрма дотронулась до ее корсажа, закрыла глаза, чувствуя трепет в груди Сэрие, и улыбнулась каким-то своим мыслям, которые как-то упорно не хотели перетекать в деловое русло.

— Я с тобой, Сэрие, наверняка что-нибудь забыла.

— Что ж! Если чего-то не хватит, мы всегда сможем это купить.

— Когда мы доедем, я свожу тебя посмотреть на зоопарк.

— Что это такое — зоопарк?

— Такое место, где можно посмотреть на животных.

— А! Я бы посмотрела на енота. Говорят, они очень милы на вид.

У дверей уже нетерпеливо ржали и били копытами холеные лошади, и солнце было так высоко, так высоко, словно хотело осветить весь путь, что лежал перед ними. И никому ни о чем не хотелось жалеть, и никакие призраки прошлого не собирались появиться на горизонте.