1

«Законная высокородная дочь – собственность своего высокородного отца. До тех пор, пока не станет собственностью высокородного мужа в статусе законной жены».

Кодекс Высоких домов, часть 3, §5, п.п. 18

 

— Я не хочу видеть твоих слез, — ровный голос отца резал вернее ножа. — Угодно плакать — выйди вон. Тебя поставили в известность — этого довольно.

Вместо того чтобы подчиниться, я бросилась на шею матери, белой, как полотно:

— Мама, скажите, что это не правда!

Она прижала меня к себе, так крепко, как могла. Я вдыхала тонкий знакомый  аромат ее духов, и казалось, что все вот-вот разрешится. Отец скажет, что в очередной раз решил наказать меня за одному ему известные проступки. В его глазах я все время была в чем-то виновна.

Мама молчала. Я слушала ее шумное дыхание, чувствовала, как высоко вздымается пышная грудь. Я понимала — она смотрела на отца. Я слишком хорошо знала эти поединки взглядами. И знала, что мама редко выигрывала. Удел жены — подчиняться мужу. А я в это мгновение радовалась тому, что не вижу его равнодушное лицо — слишком хорошо усвоила, что не найду сочувствия или жалости. Я всего лишь дочь…

Больше всего на свете я боялась, что мой муж будет таким же. Бесчувственным и безжалостным. Я — не мама, мне бы не хватило силы терпеть.

С годами отец становился суровее, черствее, мрачнее. Может, влиял суровый пейзаж этого места — грязно-желтое небо и голые бурые скалы. А, может, это я росла. Альгрон-С, который стал мне домом, он называл клятой имперской дырой, грудой камней. Он ненавидел все здесь.

Мама провела ладонью по моим распущенным волосам, успокаивая, прижала покрепче:

— Когда мы едем?

— Мы? — в голосе отца слышалась издевка. Будто вместе с ответом он накручивал сам себя, истекал желчью. — Вы остаетесь здесь, моя дорогая. Как и я. О нас речи не шло. Контемам не место в столице! Стыдно, госпожа, что вы на что-то надеялись.

Я почувствовала, как мама напряглась. Ее легкая рука замерла за моей спиной и будто потяжелела:

— Ты хочешь, чтобы Сейя ехала одна? Через половину галактики? Она совсем дитя!

— Дитя?

Отец расхохотался. Так, что у меня сжалось все внутри.

— Не преувеличивай, Корнелия. Ей уже двадцать. И благодари Императора за такую милость. Небывалую милость. Иначе мне пришлось бы унижаться так, как никогда в жизни. Его величество пришлет за дочерью имперское судно.

Мама медленно выдохнула, старалась взять себя в руки, выступила на шаг, загораживая меня, словно пыталась защитить:

— За кого, Гней? Я имею право знать. И дочь имеет право знать. Хотя бы для того, чтобы смириться. Дай ей эту возможность.

Теперь я смотрела на отца. Наблюдала, как каменеет его лицо. Хотя, может ли окаменеть камень? Он опустился в кресло у большого полукруглого окна, забранного переплетом в виде сходящихся в центре лучей. Смотрел сквозь толстые стекла на голые серо-бурые скалы по ту сторону обрыва, тронутые багровым заревом заката. Слился с ними своей серо-коричевой мантией, залегшей жесткими заломами.

— А разве это имеет значение: за кого?

Он вдруг резко обернулся, зеленые глаза лихорадочно горели. Серьга в ухе раскачивалась, как безумный маятник. Отец стукнул кулаком по маленькому столикому с инкрустированной искусственным перламутром столешницей. По залу поплыл гул от удара.

— Не все ли тебе равно, за кого? — Он порывисто поднялся, вскинул руку: — Да плевать, за кого! Слышишь, Корнелия? Плевать! И ты должна быть благодарна, что Император избавил меня от этого позора! Что он вообще узнал о нашем существовании!

Меня лихорадило. Я чувствовала, как к щекам приливает кровь, как мертвенный холод сменяется нестерпимым жаром. Я вышла вперед:

— Мне не все равно, отец. Я не хочу! Не хочу! Не хочу уезжать отсюда! — Я нервно покачала головой: — Не сейчас!

Он смотрел с пренебрежением. Таким взглядом смотрят на рабов. Впрочем… я не многим отличалась. Я всего лишь неудобная дочь — имущество своего отца. А если выйду замуж — лишь сменю хозяина.

Отец направлялся ко мне. Медленно, шурша тканью:

— Ты не хочешь? — Он усмехнулся. — А тебя разве спрашивают? Больше того, моя дорогая дочь: разве спрашивают меня? — Отец замер прямо напротив, смотрел, поджав губы: — Так решил Совет Высокородных. И это решение одобрил Император. Сделаешь, как прикажут. Поэтому еще слово возражений — и я велю запереть тебя в штольне. До самого отъезда.

Я вскинула голову, шагнула вперед, встав почти вплотную, будто бросала вызов:

— Чтобы ваша суровость стала моим последним воспоминанием о доме? И о вас, отец? Этого вы хотите?

Мама тронула меня за руку, призывая молчать, но сейчас мне было все равно. Я не могу ничего изменить, так хотя бы теперь скажу то, что думаю. То, что всегда хотела сказать.

— Я хотела любить вас, отец. Всегда хотела. Но вы не даете.

Я видела, как он стискивает зубы. Как еще резче проступают морщины.

— Вон, сию секунду! И не смей выходить из своих покоев!

Я с готовностью склонила голову, как и полагается. Выпрямилась, всем видом давая понять, что лишь подчиняюсь приказу отца, но не принимаю. Не принимаю! Прошла к дверям и все же вздрогнула, услышав за спиной:

— Корнелия, останься! Не смей идти за ней.

Я не обернулась. Вышла за дверь, в темный коридор, вырубленный в породе. Пару мгновений стояла, держась за шершавую стену, переводя дух. Я была рада, что отец не выпустил маму. Я очень хотела побыть одной. Мама не должна видеть моих слез.

2

Это было неожиданно, как шальной выстрел. В голове все еще раздавался голос отца, все его интонации.

Я шла, как в тумане, настолько погруженная в свои мысли, что ничего не видела перед собой, ничего не слышала. Лишь пальцы ощущали неровность грубо обтесанных каменных стен. Я поднялась по узкой темной лестнице на второй этаж, распахнула двери. Прошла через комнату прямо на балкон, вцепилась в холодные каменные перила. Смотрела перед собой, но видела лишь желто-багровую муть, которую разрезали искры кислородного купола. Я не осознавала, что только что произошло. Реагировала на слова, но не постигла всю глубину смысла.

Альгрон-С был моим домом. Единственным, который я когда-либо знала. И я любила эту суровую планету так, как любят дом. Желтое небо с белым кругом огромного солнца, серо-бурые скалы, искрошенные и острые. В детстве у меня была такая игра-угадайка на желание. Я загадывала вопрос и всматривалась в скалы по ту сторону обрыва, пытаясь вычислить, где вот-вот тонкими пластинами обвалится порода. Если угадывала — это означало «да».

И сейчас я инстинктивно хотела что-то загадать. Но зажмурилась и резко повернулась, опасаясь, что в голове сложится вопрос, а глаза уловят ответ. Не хочу. Не хочу!

— Госпожа моя, что с вами?

Индат — моя рабыня. Красно-белая верийка с шапочкой коротких черных кудрей, моя ровесница. Моя тень. Моя подруга. Та, кто знает все мои тайны. Впрочем, какие тайны? Все мои проступки и секреты заключались в своеволии, как считал отец, и подворовывании сладостей с кухни. Сладкое — моя слабость. Кто знает, может, если бы я могла его есть столько, сколько захочу, от моей любви ничего не осталось? Мы были слишком бедны, чтобы каждый день есть сладости. Оттого они становились только желаннее.

Индат тронула меня за руку, вопросительно заглянула в лицо снизу вверх:

— Госпожа?

Я накрыла ее теплые пальцы своими:

— Мне приказано выйти замуж.

Казалось, я сама ужаснулась звукам собственного голоса, будто слова обрели реальность только тогда, когда я их проговорила.

Индат замерла, какое-то время «бегала» глазами, словно лихорадочно обдумывала.

— За кого, госпожа?

Я отняла руку, опустила голову:

— Не знаю. И отец не знает. Или так говорит…

Впрочем, не было особой разницы.

Индат вновь коснулась моей руки:

— Может, это к лучшему, госпожа? Может, ваш муж будет богат, и мы уедем отсюда. Туда, где растут деревья, где небо другого цвета.

— В Сердце Империи. Так сказали.

Черные глаза Индат округлились, она зажала рот обеими ладошками, подавляя восторженный вздох. Наконец, пришла в себя:

— Вот это да! Мы увидим Сердце Империи! — Она осеклась, насторожилась, переменившись в одно мгновение: — Ведь вы берете меня с собой, госпожа?

Я обняла ее, прижалась:

— Я не смогу без тебя. Никогда, никогда с тобой не расстанусь! Никогда не продам! Даже не спрашивай о таком. Не смей!

Она тоже обняла меня за талию, так сильно, как могла:

— Тогда почему вы грустите?

Я разжала руки, отвернулась, снова смотрела на скалы. Теперь я ужасалась тому, что могу больше никогда не увидеть родные пейзажи, вид с этого балкона, который знала наизусть. Я не могла себя представить вне этой планеты. Вдали от мамы, братьев. Даже вдали от отца. Каких-то полчаса назад мой мир был совсем иным. И, кажется, теперь уже никогда не станет прежним.

— Я боюсь. Боюсь, Индат. Каким он будет? Мой муж?

Она молчала. Чувствовала, что сейчас не время обнадеживать глупой болтовней. Просто поглаживала мою руку своими пятнистыми пальцами в знак поддержки. И я была благодарна за это. Мы слышали друг друга без слов. Индат было достаточно одного взгляда, чтобы все правильно понять.

— Боюсь, что он будет стариком, Индат. Отвратительным стариком — на что еще может рассчитывать такая, как я? Черствым и безжалостным, как отец. Нет, — я покачала головой,  — еще хуже. Наверняка бывает хуже. Мама терпела всю жизнь, но мне кажется, что я так не смогу.

— Но вы и так всю жизнь подчиняетесь отцу.

Я вновь покачала головой:

— Отец — есть отец. Я знаю его. Знаю, чего ждать. Я даже не могу представить, что какой-то чужой мужчина будет вправе распоряжаться мной. — Я стиснула зубы, с трудом сглотнула: — Власть мужа — больше власти отца. Ты понимаешь, о чем я…

Индат вновь погладила мою руку:

— Не расстраивайтесь раньше времени. Всему есть предел. Вы — высокородная госпожа.

— Одно название…

Я вновь отвернулась, смотрела на скалы. Теперь полились слезы. Беззвучно. Я не хотела, чтобы Индат видела их.

Высокородная…

Контемы... Контем-Орма — так звучало наше имя. Мы даже не имели право носить имя высокого дома, называться его частью. Не имели права носить герб. Самая дальняя и слабая ветвь. О том, в каком доме она берет начало, знали лишь старые архивы, к которым не было доступа даже у отца. Но это никого и не интересовало, не имело значения. Контемы… Как проклятие. Как приговор. Мы выше простых имперцев, но ниже высокородных. Имперское общество нас не принимало, нам не было места. Удел всех Контемов — крошечные планетки, вроде Альгрон-С.  Отец был смотрителем иссякающих серебряных рудников и старого завода по переработке. Ему оставалось кичиться лишь тем, что наша кровь не разбавлена, как у других Контемов. Всегда чистокровные высокородные. Даже не знаю, как это удалось. Но мама говорила, что его отец, мой дед, был еще тщеславнее, еще нетерпимее. Она почти ликовала, когда тот умер.

Я утерла слезы ладонями, с нажимом. Хватит. Мама всегда говорила, что слезы губят красоту. Я ни разу не видела ее в слезах. Значит, и я не должна.

Не должна.

Впереди была целая неделя, которую можно было прожить как прежде, как ни в чем не бывало. Долгие дни от рассвета до заката. Но я была заперта в своей комнате — отец не смягчился, не простил мои слова. Каждую минуту я надеялась услышать в дверях мягкие материнские шаги, но и этого оказалась лишена. Запретил. И она не смела ослушаться. Или боялся, что мама как-то не так настроит меня? Но я сама не понимала, хотела ли видеть ее. Я изо всех сил старалась заковать себя в непробиваемую броню. Боялась, что ее переживания уничтожат во мне последнюю смелость. Лишь Индат, возвращаясь из кухни, говорила, что ее рабыня постоянно справлялась обо мне. Отец умел быть жестоким.

3

Мы выстроились на широких ступенях, ведущих к парадному входу, вырубленных прямо в серо-бурой породе. Впереди возвышался отец в своей лучшей изумрудной мантии. Я могла по пальцам перечесть случаи, когда он надевал ее. Рядом — мама. Красивая, как никогда. Статная и элегантная. В желтом. Сегодня она надела свои единственные настоящие украшения с золотистыми топазами. Мы с братьями стояли на шаг позади. Я тоже была нарядной, окутанной складками невесомой розовой ткани, как легким облаком. В ушах тяжело покачивались длинные серьги с настоящим сиурским перламутром. Я читала, что в богатых домах им отделана мебель, колонны, двери. Даже целые стены. Но не слишком-то верила — не могла даже вообразить такую роскошь. Я бы радовалась, что мне позволили надеть все это великолепие, если бы не ситуация…

Я умирала от страха. Отец молчал, лишь колко смотрел на меня, мама — едва ли что-то знала, но я видела, как она переживала. Индат была почти уверена, что за мной прибыл сам жених — и от этого предположения стало еще ужаснее. Ее слова выглядели вполне резонно, и теперь мне неумолимо казалось, что в то мгновение, когда этот неведомый человек выйдет из корвета — решится вся-вся моя жизнь. В единый миг, в один-единственный взгляд. Я больше всего  боялась, что он окажется стариком.

Я опустила голову, глядя, как девятилетний Леций, стоящий слева, лениво пинал носком туфли маленький острый камешек. Так, чтобы тот не упал на ступеньку ниже. Я не удержалась: если камешек упадет — приедет старик. Я не хотела! Не хотела загадывать, но ничего не могла с собой сделать! Детская привычка. Эти мысли проскальзывали раньше, чем я успевала их оценить. И, загадав, я теперь никак не могла отмахнуться.

От напряжения пересохло в горле. Я пристально смотрела, как Леций гонял камешек. Будто эта глупость впрямь что-то решала. Он уже делал это обеими ногами, но опасливо и тихо, чтобы не заметил отец. Иначе влетит. Оттого такие маленькие шалости приобретали для нас особую остроту. Это были крошечные бессмысленные подвиги.

Раздался раскатистый резкий звук, возвещающий, что корвет причалил на стартовой площадке. Я вздрогнула всем телом, Леций — тоже. Камешек подскочил от неосторожного жеста и с едва различимым стуком покатился по ступенькам. Меня будто облили кипятком. Мне казалось, что я покраснела, пошла яркими пятнами, совсем как Индат.

Это конец. Как же я винила себя за эту невыносимую угадайку! Всего лишь случайность. Безобидная детская игра. Но сейчас я верила в это глупое гадание, как никогда. Не могла устоять на месте. Переминалась с ноги на ногу, то и дело сжимала руки в кулаки, чувствуя, как леденели пальцы, а ладони увлажнялись. Старик. Я бегло обернулась, ловя взгляд Индат, стоящей за моей спиной на почтительном расстоянии, будто говорила ей одними глазами: «Ну, вот и все».

Отец и мама направились к корвету — встречать гостя. Мы с братьями гуськом последовали за ними. Я замыкала. Как дочь. Как самая незначительная из детей. С каждым шагом мое сердце колотилось сильнее и сильнее. Я смотрела себе под ноги, на подол своего платья. Будто взбивала носами туфель розовую пену, в которой вязла. Наконец, все остановились, развернулись. Склонились в почтительных поклонах, какими удостаивают тех, кто выше по положению. Кем бы ни был прибывший высокородный — он бесспорно выше нас. К какой бы захудалой ветви не принадлежал.

Я инстинктивно опустила голову, как можно ниже, едва не зажмурилась — пусть примет за подобострастие, но не за страх. Этот высокородный не должен увидеть, как я боюсь. Страх — это слабость.

Я вновь содрогнулась, когда с дребезжанием поехала в сторону дверь старого корвета. На платформу скользнули четыре раба в сером. Я видела лишь их ноги в мягких башмаках и концы болтающихся зеленых поясов, украшенных  бахромой. Это кто-то из дома Мателлин. Зеленый — их цвет.

Я сглотнула, изо всех сил запрещая себе дрожать. Но казалось, что ноги вот-вот откажут, и я рухну на камень. Не помню, чтобы чувствовала когда-нибудь такую предательскую слабость. В этот миг я ненавидела себя. Хотелось надавать себе по щекам, чтобы привести в чувства, но я не могла этого сделать — на меня смотрели.

Сердце вновь болезненно содрогнулось, когда я увидела широкую туфлю, обсыпанную самоцветами. Грузная тяжелая нога. Затем в камень ткнулся серебряный наконечник черной полированной трости. Тяжелая поступь и мощные лодыжки, видневшиеся из-под пол длинного шитого серебром жилета. Я была почти уверена, что если подниму голову — увижу отвратительное обрюзгшее лицо.

Я так и стояла, согнувшись, как требовал этикет. Лишь слышала голос отца:

— Ваша светлость, необыкновенная честь приветствовать вас на Альгрон-С.

— Я давно не видел такой дыры, господин Орма. И такого дрянного корвета. Был момент, когда я всерьез думал, что он не дотянет до кислородного купола.

— Наши возможности весьма скромны, ваша светлость. Но мы постараемся сделать все, чтобы ваше пребывание здесь оказалось максимально комфортным.

— Его уже нельзя назвать комфортным. Комфорт начнется тогда, когда я уберусь отсюда.

Отец проглотил. Я просто знала это. Чувствовала каким-то чутьем, будто нервные колебания разносились по воздуху. Я не видела этого высокородного и не спешила увидеть, боялась, но по высокомерному тону и презрительному голосу живо представляла чванливое лицо с отвислыми щеками. И становилось еще страшнее. Лучше никогда не выйти замуж, навечно остаться в этих скалах, чем превратиться в собственность человека, с которым невыносимо дышать одним воздухом. Я вдруг только сейчас осознала, что моя жизнь может стать непрекращающимся кошмаром. Что я буду проклинать каждую минуту. Каждое мгновение. Я будто впервые увидела, что отец не так уж и суров, не так и нетерпим. И он красив. Даже сейчас. По крайней мере, мама не была обречена идти за старое чудовище! Выходит… мама оказалась счастливее меня.

Вновь послышался голос отца:

— Ваша светлость, позвольте представить мою супругу Корнелию.

4

Сбылись худшие опасения. Передо мной стоял высокий грузный старик с тронутыми сединой черными волосами, завитыми в тугие глянцевые локоны, спадающие до пояса. Продолговатое надменное лицо с провисшим подбородком над узлом белоснежного галстука, холодный голубой взгляд, оттеняющий камни серьги. Не слишком длинной — значит, этот гость был не таким и высокопоставленным. Капризно оттопыренная полная нижняя губа будто стремилась к острому кончику слегка крючковатого носа.

Я непозволительно открыто и долго смотрела в это лицо, не в силах отвести глаза. Будто искренне надеялась, что вот-вот случится чудо, и чванливый старик обратится кем-то более молодым и приятным. Но чуда не происходило, и меня наполняло жаром. Я чувствовала, как покраснели щеки. Нет, не совсем старик… этот высокородный, возможно, был немногим старше отца. Не молодой и не старик. И от этой мысли почему-то становилось еще невыносимее. В старике можно было бы искать немощь, а этот… не оставлял никаких шансов.

Он не отрывал взгляд от моего лица. Я видела, как в льдистых глазах отражалось какое-то острое удовлетворение. Кажется, он был мною доволен, до какой-то мимолетной колючей ненависти… Наконец, я нашла в себе силы опустить голову. В глазах темнело, в ушах отдавались удары разогнанного сердца. Я вздрогнула, услышав голос высокородного:

— Истинный цветок, господин Орма. Если нрав вашей дочери столь же прекрасен, как и лицо — вы владеете сокровищем.

Отец приблизился на шаг, поклонился:

— Благодарю за столь высокую оценку, ваша светлость. Ее нрав не заставит вас краснеть.

Зато краснела я, чувствуя, как по шее прокатывают к щекам волны жара. К тому же отец бесцеремонно лгал. Он никогда не считал меня ни кроткой, ни покладистой, ни послушной. Я не слишком удовлетворяла его представлениям об идеальной дочери. Хотя порой мне казалось, что в его глазах идеальная дочь — дочь несуществующая.

Я больше не смела поднять голову. Но лишь потому, что не хотела видеть эти глаза, эту капризную розовую губу. Меня скручивало от отвращения. Я боялась, что ноги попросту унесут меня прочь, сами собой. Сейчас, как никогда, я бы предпочла оказаться запертой в темной холодной штольне. Убежать, спрятаться. Если этот высокородный обмолвился о моем нраве, значит ли это, что ему пообещали покладистую безмолвную жену? Вдруг он откажется, не найдя меня таковой?

Я смотрела, как колыхались полы его серо-голубой муаровой мантии, чувствуя, как сердце ускоряется до невозможной скорости. И пусть отец накажет меня… Пусть. Я даже была согласна до конца жизни остаться без сладостей. Если нужна жертва — я готова. Но мне хватило одного-единственного взгляда, чтобы понять, что я ни за что на свете не хочу становиться женой этого неприятного человека. Будь он сто раз высокородный.

Я услышала голос отца:

— Дочь моя, тебе оказана высочайшая честь. По повелению нашего императора Пирама III его светлость господин Марк Мателлин проделал долгий путь ради тебя.

Я молчала. Так и смотрела под ноги, не в силах поднять голову. Пауза затянулась — это становилось неприличным. Повисла удушающая тишина, нарушаемая лишь свистом ветра и редким острым потрескиванием кислородного купола. Отец нарочно упомянул императора. Чтобы надавить. Чтобы показать, какой груз ответственности отныне ложится на меня. О да… если я начну своевольничать, это обернется катастрофой.

Я подняла голову, но не взгляд:

— Я благодарна его светлости за оказанную честь.

Казалось, отец ждал моего ответа. То, что он кивнул, я заметила по движению тени. Он прошел мимо меня, расшаркиваясь перед Мателлином:

— Прошу в дом, ваша светлость. Уже все готово к обеду. Вы, бесспорно, утомились с дороги.

— Бесспорно…

И меня передернуло от его голоса, манеры тянуть буквы, подчеркивая собственную важность. Я так возненавидела Марка Мателлина в этот миг, что, наверное, смогла бы убить. И тут же ужаснулась собственным мыслям.

Я почувствовала, как моей руки коснулись мягкие теплые пальцы — мама. Я вздрогнула всем телом, подняла глаза. Ее испуганное лицо было бледным, будто выточенным из мрамора. Но я лишь поразилась ее необыкновенной красоте. Мама была достойна самых роскошных дворцов, но, как узница, оказалась заключена на этой каменной планете. Рядом с человеком с каменным сердцем.

Я бросила быстрый взгляд в спину отца, убеждаясь, что тот не смотрит, накрыла мамины пальцы своими:

— Неужели это мой будущий муж? — Я затрясла головой: — Мамочка, пусть это будет неправдой!

Она ничего не ответила, лишь сильнее сжала пальцы, будто призывала держать себя в руках. И этот крошечный мимолетный жест отнял последнюю надежду. Если маме нечем было приободрить меня — то не было ни единого шанса.

Мама оставила меня, бесшумно нагнала отца и заняла свое полагающееся место. Я, не чувствуя ног, брела за Лецием. Озиралась, толком не различая ничего вокруг. В голове, как навязчивое пищание таймера, билась мысль о том, что я больше никогда не увижу эти скалы. Желтое небо, огромное белое солнце. Я столько раз воображала, что уеду отсюда, столько раз мы с Индат мечтали, сочиняли глупые цветастые небылицы… Теперь я не хотела уезжать. Тем более с этим отвратительным чужаком. Все это совсем не походило на мечты. Теперь казалось, что я погружаюсь в какой-то неотвратимый кошмар. Вязну с каждым шагом.

Я смотрела, как отец с гостем поднимаются по широкой каменной лестнице. Пыльно-бурой, как и все здесь. Как выделяется на фоне камня светлым пятном серо-голубая мантия Марка Мателлина, как колышутся его почти женские локоны. Черные волосы отца струились по прямой спине гладким шелковистым водопадом. Эта графичная четкая строгость казалась более уместной в суровом окружении. Мателлин выглядел инородным. Будто запустили цветастого раздутого петуха в стаю серых горных голубей.

Я поднималась по ступеням вслед за Лецием, едва шевелила ногами. Отстала на пару десятков шагов. Только потом поняла, что мне в затылок буквально дышат рабы Марка Мателлина, которым не позволено идти передо мной. Какой бы ничтожной не казалась наша семья, но мы были и остаемся чистокровными высокородными. Я подхватила невесомое облако юбки, глубоко шумно вздохнула и поспешила наверх.

5

Отец все же не сдержал эмоцию. По его суровому лицу пробежала едва различимая нервная волна. Заметная для меня, для мамы, но едва ли ее уловил Мателлин. К счастью.  Я бы не хотела, чтобы этот чванливый имперец получил лишнюю возможность унизить нас. Казалось, он только и выискивал поводы.

Мы, наконец, сели за стол.  Я боялась коснуться приборов, понимая, что трясутся руки. Это будет слишком заметно. Как же я не хотела показывать свое волнение, свой страх. Мама всегда говорила, что ничего не боятся только дураки. Я разделяла это мнение, но что-то внутри восставало: этот человек не должен видеть моих слабостей. Этот обед станет пыткой.

Рабы внесли блюда, расставили на столе. У меня замирало сердце — мама позволила себе невероятную расточительность. Я давно не была ребенком и понимала цену деньгам. Я трезво смотрела на возможности нашей семьи, осознавала, что капиталов попросту нет. Но взгляд снова и снова скользил по срезанным орхидеям, украшавшим вазу в центре стола. Они дороже денег. Мама не могла надышаться на эти цветы. Всегда уходила в оранжерею после размолвок с отцом. Нет, она не плакала, никогда не плакала. Раньше мне казалось, что не умела вовсе. Но теперь я понимала, что слезы были роскошью. Слезы размягчали. Она боялась дать слабину, сломаться. И сейчас эти цветы казались последней каплей, жестом отчаяния. Мама пожертвовала самым дорогим ради человека, который нас презирал, которому было все равно.

Повисло гнетущее молчание. Мы не имели права притронуться к блюдам раньше высокопоставленного гостя, и ждали, пока он с кислой гримасой разглядывал стол. Чем дольше я находилась рядом с этим напыщенным чужаком, тем больше и больше проникалась какой-то затаенной лютой ненавистью. Настолько сильной, что становилось страшно. Я будто задыхалась в его присутствии, словно он своей прихотью перекрывал кислород. И мысль о том, что я должна буду уехать туда, где все, все такие же как он, просто убивала меня. Разве можно среди таких людей жить, дышать?

Наконец, Мателлин щелкнул пальцами, подзывая раба, и указал кивком на блюдо с закуской. Тот потянулся, положил в тарелку своего хозяина маленький панцирь горной черепахи с рубленым мясом, налил вина и отошел за спинку стула.

Отец сидел бледный, закаменевший. Они оба были застывшими, он и мама. Наши рабы не прислуживали за столом, мы всегда справлялись сами. И не считали это чем-то возмутительным. До этого момента. Но выставить перед высоким гостем неуклюжих необученных рабов казалось еще худшей идеей, чем вовсе обходиться без них.

Мама улыбнулась, стараясь вложить в этот жест всю мягкость:

— Смею надеяться, что вашу светлость не оскорбят наши простые манеры. Мы живем так далеко от столицы…

Мателлин поджал губы:

— Не беспокойтесь, госпожа, и не считайте себя стесненной. Я уже понял, что цивилизация обошла это захолустье стороной. Мои рабы хорошо обучены и прислужат сегодня за столом всему вашему семейству.

Мама готова была провалиться, я чувствовала это всей душой. Но вновь приветливо улыбнулась:

— Это очень любезно с вашей стороны, ваша светлость.

Рабы Мателлина с важным видом наполняли тарелки и лили вина, а я украдкой ловила взгляд Индат, стоящей у стены. Она пыталась меня поддержать, но если бы не цвет ее кожи, она стояла бы пунцовой от жгучего стыда. За нас, за меня. Она тоже понимала, что нас унижали. Мателлин мог просто позволить нам поступать так, как мы привыкли. Принять наши простые правила, а не навязывать свои. В конце концов, это он явился в наш дом! Но так поступают лишь с теми, кого уважают. Имперцы никогда не живут по чужим правилам — они навязывают свои.

На какое-то время напряжение разбавил звон приборов. Несмотря на пренебрежение, Мателлин ел вполне охотно, даже с немалым аппетитом. Жадно отхлебывал алисентовое вино, будто в кухне была припасена дюжина емкостей. Время от времени изрекал что-то формальное, неизменно превознося Сердце Империи. Пересказывал последние сплетни, которые здесь не были никому интересны. Имена, имена, титулы, звания. Особо разорялся, как ценит его Император, как доверяет. Послушать этого человека — вся Империя держалась лишь на нем. Он буквально раздувался от собственный важности, и я ждала, что вот-вот лопнет и избавит всех нас от своего невыносимого присутствия. А меня — от ужасной участи.

Кажется, мама всерьез  опасалась, что дорогое вино может закончиться. Даже отец лишь едва касался губами края своего бокала, но не пил. Я поступала так же. Гость, похоже, этого не замечал.

Блюда исчезали с пугающей скоростью. Во рту Мателлина.  Из нас же привычным манером ел лишь Леций, который не понимал ситуации. Но даже он в итоге почувствовал неладное и отставил приборы.

Мателлин вытер губы салфеткой:

— Вполне съедобно, госпожа Орма. Я даже удивлен.

Я убрала руки на колени и изо всех  сил сжала кулаки. Хотелось поставить его на место. Мама накрыла прекрасный стол! Но если я сделаю глупость — отец меня убьет.

Мама улыбнулась, и я буквально чувствовала, каких усилий стоила эта улыбка:

— Благодарю, ваша светлость.

— Мне понравилось вот это, — он ткнул пальцем в стоящее прямо перед ним блюдо, и я только-только заметила, что у имперца были длинные ногти, выкрашенные перламутром. Даже мама не могла похвастаться такими. — Что это, в черепках?

— Это рубленое мясо горных черепах под кислым соусом, ваша светлость. Блюдо по местному рецепту.

— Блюдо пещерных дикарей…

— Даже вам пришлось по вкусу, ваша светлость.

Он кивнул, вытягивая губы:

— Ну да… Ну да… Проведя в этом месте всего несколько часов, я уже чувствую, как начинаю дичать. Как вы живете здесь? Ума не приложу!

Отец отставил тарелку:

— Мы живем соответственно нашему положению, ваша светлость. Чтим Императора и ни на что не жалуемся.

О… в этот момент отец казался стократ достойнее этого отожравшегося имперского петуха. У меняя даже кольнуло сердце. Нет, отец не был таким каменным, как всегда казалось. Мама всю жизнь прятала свои слезы, а он — уязвленную гордость.

6

Я не спала эту ночь. Наверное, не уснула бы, даже если бы выпила все мамины успокоительные эссенции. Сердце колотилось так сильно, что я боялась, что оно оборвется. Даже заболело в груди. Если я усну — украду у себя же самой последние часы, проведенные дома. Но все равно не верилось, что уже завтра я в последний раз сойду по знакомым ступеням, увижу знакомые пейзажи, услышу потрескивание кислородного купола. В последний раз.

Но невыносимее всего было осознавать, что я могу больше никогда не увидеть маму, отца, братьев. Разве такое возможно? Отец порой уезжал на несколько дней, но мама всегда была рядом. Всегда. Я всегда точно знала, что если поднимусь по лестнице в ее комнаты — найду ее там. Или в оранжерее, среди любимых цветов. От этой мысли становилось невыносимо, и я холодела. Одна. Одна с этим чванливым завитым имперцем.

Мама сидела рядом на кровати, поглаживала меня по спине. Пыталась успокоить, вселить уверенность. Но я знала, что она и сама умирала от страха. От неизвестности. Если бы мы знали хоть что-то. Хотя бы имя. Я бы предпочла знать, что мой будущий муж — отвратительный старик, свыкнуться в дороге с этой невыносимой мыслью. Даже это лучше неизвестности. Хоть какая-то определенность. К тому же слова, небрежно брошенные Мателлином, насторожили меня. Пустая мелочь, но она могла оказаться существенной.

Я тронула теплую мамину руку, лежащую на моем колене:

— Когда он говорил про манеры… этот имперец… Почему он сказал: «Если они понадобятся?»

Мама напряглась. Я сразу почувствовала это. Теперь казалось, что ей эти слова тоже не дают покоя. Она, наконец, покачала головой:

— Я не знаю, Сейя. — Она качала головой снова и снова: — Я ничего не знаю. Как и твой отец.

— Если я стану женой высокородного имперца, разве мне не понадобятся манеры? — Я заглянула в ее лицо: — Или не женой? Мама?

Она стиснула зубы, сглотнула:

— Ты бередишь мои раны.

Мама поджала губы характерным жестом, который я знала с самого детства — так она сдерживала слезы. Но мне сделалось так страшно, что я уже не задумывалась о том, что не щажу ее.

— Почему они не позволяют кому-то из вас сопроводить меня? Что дурного в том, что я приеду в сопровождении матери? Если у них честные намерения?

Мама обмякла, даже едва заметно улыбнулась:

— Мы Контемы, Сейя. Не забывай об этом. Контемам нечего делать в столице, рядом с высокими домами. Перед нами закрыты все двери.

— Тогда почему я? Я — тоже Контем.

Мама вновь тронула мою руку:

— Надеюсь, ты все узнаешь. И надеюсь, что наш Император не может предложить моей дочери что-то низкое или недостойное. Всегда помни о том, что, не смотря ни на что, в нас течет чистая кровь. Ты истинная высокородная, Сейя, достойная встать рядом с любым из них. С любым! Ты слышишь?

Я бездумно кивала под этим неожиданным напором, но в голове забился один-единственный вопрос:

— Что недостойное? Что недостойное мне могут предложить? Мама, что?

Она отмахнулась:

— Не думай. Я верю Императору.

— Что недостойное? — я просто вцепилась в эти слова. — Стать чьей-то любовницей? Вы об этом подумали?

Мама покраснела. Казалось, она была поражена тому, что я вообще знаю подобные слова.

— Откуда в твоей голове такие глупости, Сейя? — она отводила глаза, ей было неловко. От того, что я верно угадала ход ее мыслей. — Не смей даже думать об этом!

Я вглядывалась в мамино лицо и понимала, что она лишь успокаивает меня, но сама не верит собственным словам. Она просто пыталась придать мне немного сил. Хоть на крупицу избавить от страхов. Ничего не изменить. Никто из нас не в силах противиться воле Императора, что бы он мне не уготовил. Но меня все равно неотступно преследовал вопрос: почему я? Как он вообще узнал о моем существовании? Но ответов не было.

Индат тихонько подошла, встала перед нами, сцепив пятнистые пальцы. Кивнула сначала маме, потом мне:

— Моя госпожа. Моя госпожа. Я закончила с вещами.

Мы обе обернулись в ту сторону, где стоял небольшой багажный контейнер — пустой больше чем наполовину. Я будто впервые осознала, насколько мало у меня вещей. Даже мой гардероб оказывался более чем скромным, а все лучшее уже и так было на мне. Но в дорогу я оденусь проще.

Несколько заношенных платьев, немного белья, туфли без каблука. Маленькая шкатулка с поддельными украшениями. Я давно не надевала их. Мама считала подделки дурным тоном, что они лишь позорят. Теперь я думала так же, но все равно велела положить. Кто знает, как принято там, в Сердце Империи. Я все это покупала в городе на деньги, которые откладывала с тех, что давал отец. Была совсем девчонкой, хотела наряжаться. Маме они не нужны, а мне, по крайней мере, будут хоть немного напоминать о доме. Как и старый маленький томик стихов Тита Моэнса с голографическим корешком. Вещи Индат уместились в крошечной темадитовой сумке. Я смотрела на багажный контейнер, и внутри все сжималось. Я все равно не верила.

Мама просидела со мной до самого утра. Заставила прилечь и снова и снова поглаживала меня по спине мягкой теплой ладонью. Трогала, будто отчаянно хотела набрать это ощущение впрок. Она просила, чтобы я хоть немного вздремнула. Время от времени я проваливалась в липкую дремоту, но ненадолго, потому что сердце не унималось даже в состоянии этого мнимого покоя. Не помню, чтобы хоть когда-нибудь в своей жизни я настолько переживала.

Мателлин явился ранним утром. Как же он торопился убраться отсюда! Когда мы с мамой вышли в большой зал, он стоял с отцом у окна и о чем-то говорил. Отец сдержанно кивал, но по всему было видно, как он был напряжен. Оба повернулись, когда мы вошли. Рабы с грохотом опустили на камни мой багажный контейнер, чем вызвали гнев Мателлина:

— Что встали здесь? Несите все в корвет! Живо!

Те лишь посмотрели на отца и принялись исполнять только после того, как он кивнул.

Мателин уставился на меня, а я невольно заметила, что его упругие кукольные локоны как-то поникли, растянулись. Вчерашний лоск с него несколько облетел. Сейчас он казался не столько чванливым, сколько желчным и раздраженным.

7

Мне казалось, что все это снится. Я сидела у большого круглого иллюминатора, прижавшись к толстому стеклу, и смотрела, как Альгрон-С сначала становится мутным желто-бурым пятном, потом — желто-бурым шаром, потом — крошечной, едва различимой светлой точкой, потерянной в черной бездне среди множества других точек. И единожды потеряв взглядом — я больше не смогла ее отыскать.

И будто что-то оборвалось. Словно связующая нить растянулась, истончилась до предела — и не выдержала. Лопнула. И в этот миг я почувствовала себя такой потерянной, такой одинокой. Если бы не теплая пятнистая рука Индат, сжимающая мои пальцы, я бы не перенесла. Индат — единственное родное существо, которое у меня осталось. Оттого ее значимость становилась неоспоримой. Она была дороже всех имперцев вместе взятых. Важнее Императора. Стократ важнее того неведомого человека, которому я предназначалась. Сейчас Индат была моей семьей, моей подругой, частью прошлого и неотъемлемой составляющей будущего.

Индат сидела на полу у меня в ногах, и тоже смотрела в иллюминатор. И в ее черных глазах отражались звезды. Я чувствовала себя узницей. На огромном имперском корабле мне выделили скромную каюту из одной комнаты с отдельной уборной. Я никогда в жизни не видела столько металла, столько холодного света. Пространство наполнялось чужими звуками. Я привыкла к окружению камня, к скалам, к мелкой бурой пыли и рассеянному теплому освещению. Здесь же все казалось резким, неприветливым. Чужим настолько, что будто смерзалась ледышка в груди и холодила, студила кровь. Даже мои шаги по стальному настилу звучали странно и настораживающе.

Здесь, на корабле, время текло иначе. Очень скоро я просто не смогла определить без приборов, сколько дней мы уже находимся в пути. Казалось, целую вечность. Мы спали тогда, когда хотели спать. Ели тогда — когда рабыня Марка Мателлина привозила тележку с судовой кухни. Вероятно, ее появление знаменовало завтрак, обед и ужин, но мы уже не могли различить, чем конкретно был каждый визит. А потом мы неизменно снова и снова садились у иллюминатора и смотрели в черноту, на однообразную россыпь чужих звезд.

Я часто доставала переданную мамой гладкую пластинку адресного чипа, аккуратно крутила в пальцах, опасаясь сломать. Как же я хотела увидеть родное лицо, услышать самый ласковый на свете голос… Я ей обещала. Но в моей каюте галавизора не оказалось — я облазила все. Индат считала, что я должна попросить его у Мателлина. Что я имею на это право, потому что нет ничего постыдного или низкого в желании поговорить с собственной матерью. Она так горячо убедила меня, что я впрямь решилась просить.

Когда в очередной раз в двери протиснулась квадратная вальдорка с тележкой, я задержала ее:

— Я хочу, чтобы ты проводила меня к его светлости.

Та насторожилась. Ответила не сразу. Наконец, опустила стриженую голову:

— У меня нет таких распоряжений, госпожа.

Я кивнула:

— Таких распоряжений быть не может, потому что это моя просьба. Проводи меня в каюту его светлости.

Та снова молчала. Хоть я и высокородная, у рабыни был свой хозяин, которого она слушалась беспрекословно. Она не могла игнорировать меня, но и не могла сделать что-то неугодное для своего господина. Наконец, вальдорка подняла глаза:

— Я передам вашу просьбу, госпожа.

Этим пришлось удовлетвориться.

Индат хитро улыбнулась:

— Я схожу за ней следом и просто узнаю, куда идти, — она буквально светилась от этой идеи.

Но я сомневалась:

— Допустимо ли это?

Индат пожала плечами:

— Почему нет?  А если что не так — так вы скажете, что рабыня своевольничала. И пообещаете меня наказать. А уж это только в вашей власти. Ну? — она ободряюще улыбнулась. — Прекрасная идея!

Я не успела как следует обдумать, а Индат уже прошагала к двери и тронула пятнистыми пальцами полочку ключа. Но индикатор скорбно пискнул, отозвался красным сигналом, и ничего не произошло. Индат повторила, но ответ был такой же. Она обернулась:

— Заперто, госпожа…

Я как-то бездумно кивнула… Конечно, заперто… Я могла догадаться. Мы лишь по своей наивности не проверяли дверь. Не пытались выйти, боясь заблудиться на корабле и не найти дорогу в каюту. Но, получается… я узница… От этой мысли сделалось донельзя неуютно… и страшно. Индат подошла, взяла меня за руку:

— Наверное, для вашей же безопасности, моя госпожа. Мы здесь ничего не знаем.

Я снова кивнула, но теперь кусок не лез в горло. Блюда под колпаками жидкого стекла так и остались нетронутыми.

Через некоторое время дверь открылась, и на пороге появилась уже знакомая вальдорка. Она поклонилась мне:

— Госпожа, мой господин ожидает вас.

Я уловила ликование на пятнистом лице Индат. Она привычно сидела у меня в ногах, вскинула голову, будто говорила: «Ну, вот видите, госпожа!» Но теперь все казалось мне подозрительным. Я не слишком надеялась, что Мателлин удовлетворит мою просьбу, но, все же поднялась, зажала в кулаке адресный чип и вышла вслед за его рабыней.

Мы прошли паутиной одинаковых стальных коридоров. Здесь все было одинаковым. Резким, холодным, чужим. Наконец, вальдорка остановилась перед дверью, украшенной узором с изображением драконов высоких домов. Вероятно, каюта самого высокопоставленного пассажира. Рабыня провела толстым пальцем по полочке ключа и поклонилась мне:

— Прошу вас, госпожа.

Мне ничего не оставалось, кроме как войти. Я бегло огляделась, но вздрогнула всем телом и тут же отвернулась.

— Высокородная имперка опускает голову, глядя на рабыню?

Мне пришлось поднять голову и смотреть на развалившегося в кресле Марка Мателлина. Расслабленного, небрежного. Что называется, «по-домашнему». Под накинутой мантией виднелась голая мясистая грудь. На его коленях сидела совершенно обнаженная асенка с оливковой кожей и длинными черными волосами. Не острижена — значит, это наложница. Рука Мателлина по-хозяйски оглаживала ее бедро, нырнула между ног, и девчонка закатила глаза и прикусила губу. Марк Мателлин при этом не сводил с меня взгляд и явно наслаждался моим ужасом.

8

Не помню, как я вернулась в каюту. Будто в бреду. Меня разрывало надвое. Одна моя половина билась в истерике от того, что этот высокородный боров лишил меня надежды увидеть маму. А вторая холодела от ужаса, когда увиденное бесстыдство вновь и вновь всплывало перед глазами. Эти образы преследовали меня, будто липли. И внутри что-то судорожно билось, запуская по телу странные незнакомые импульсы. Хотелось даже замахать руками, чтобы физически разогнать непозволительные видения, но я снова и снова вспоминала, как асенка запрокидывала голову, закусывала губу. Каким диким и разморенным было при этом ее лицо… Ей было плевать, что я стояла напротив.

Я юркнула в дверь каюты и замерла, прислонившись к стене. На пятнистом лице Индат отразилось нешуточное беспокойство:

— Госпожа моя, что с вами? — Она смотрела на меня во все глаза, даже не моргала. — Вы пятнами пошли.

Я сама чувствовала, как ошпарило щеки, будто меня заживо варили. Казалось, я никогда в жизни не испытывала такого жгучего стыда. Сейчас он просто вытеснил все остальное.

Индат бережно взяла меня за руку и усадила на стул у иллюминатора. Сама привычно опустилась в ногах и заглядывала в лицо снизу вверх, сжимая мои пальцы:

— Может, воды, госпожа?

Я кивнула, не в силах вымолвить ни слова.

Стало чуть-чуть легче, когда я осушила бокал. Желудок наполнился холодом, и это немного отрезвляло. Но я все равно не могла прийти в себя. От всего. Я заглянула в преданные черные глаза, в которых различала свое крошечное отражение:

— Он отобрал чип.

Индат охнула и прикрыла рот ладошкой:

— Как же так, госпожа моя? Разве это законно? Вы высокородная госпожа. Вы имеете право на личные вещи!

От этих слов все застыло внутри. Я долго молчала, не отрывая глаз от родного лица. Будто боялась произнести то, что собиралась. Отняла руки, обхватила себя, словно мерзла. Покачала головой:

— Ах, Индат… Я уже не уверена, что на что-то имею право. Я очень боюсь, что они разлучат нас.

Она молчала, онемев от услышанного. Наконец, коснулась моих коленей и поглаживала через тонкую ткань:

— Никогда, госпожа! Я лучше умру! — она затрясла головой. — Разве такое возможно?

Я кивнула:

— Теперь мне кажется, что да… Теперь я начинаю думать, что мы с тобой даже понятия не имеем, куда попали.

Индат обхватила мои ноги, прижалась щекой. Стиснула так крепко, насколько хватало сил:

— Никогда, никогда у меня не будет другой госпожи!

Я инстинктивно перебирала пальцами ее жесткие черные кудри, и теперь казалось, что мы одни на всем свете. Затерянные в глубоком космосе.

— Он сказал, что моя семья — больше не моя. А то, что я увидела…

Индат встрепенулась:

— Что, госпожа?

Я опустила голову:

— Я видела наложницу. У Мателлина.

Глаза Индат распахнулись:

— Правда, что у них длинные волосы?

Индат тоже никогда не видела. Она выросла бок о бок со мной, и наши познания о внешнем мире ограничивались домом, в котором царили свои скромные порядки, редкими поездками в город и книгами. Но в наших книгах такого не писали.

Я кивнула, посмотрела в пятнистое лицо:

— Она была голой, Индат. Абсолютно. И он ее трогал. При мне. Где вздумается. И стыдил меня за то, что мне неловко.

Я отвернулась, будто пыталась отогнать вновь подступившее видение. Казалось, что оно будет преследовать вечно, пока я не сойду с ума. Меня вновь ошпарило. Зрелище было отвратительное, и Мателлин отвратительный, но меня будоражило. И я не могла это объяснить. Что-то подсказывало, что я увидела крошечную, ничтожную часть, будто нечаянно подсмотрела в щель.

Индат опустила голову, словно смирялась с тем, что услышала:

— Господа имеют право…

Я едва не задохнулась возмущением:

— Но не так же, Индат! За закрытыми дверями, но не на глазах! Всему есть предел!

Индат совсем сникла:

— По крайней мере, вас должно утешить то, что вы всегда на стороне господ. Если что-то оскорбляет ваш взор — можно отвернуться.

Я сглотнула:

— Как бы не пришлось все время пребывать с закрытыми глазами… Мы совсем не знаем их жизнь, Индат. Совсем. Кто же мог предположить, что так обернется…

Она молчала, будто раздумывала. Наконец, подняла голову:

— Может, он просто хотел посмеяться над вами? Он злой отвратительный старик, госпожа моя. Это еще не значит, что все они такие.

Я пожала плечами, но в словах Индат было разумное зерно. Еще дома мне показалось, что Мателлин пытался добавить себе значимости.

— Он сказал, что через неделю мы причалим на Форсе. И я должна буду пойти с ним на прием к наместнику. — Я кивнула: — Вот и посмотрим, Индат… Вот и посмотрим. Если, конечно, он не солгал.

9

Сначала я успокаивала себя, что впереди целая неделя — семь установленных суток. Но дни утекали, как вода.

Когда утихло жгучее возмущение, я все же дала волю слезам, в полной мере осознала, что разорвана последняя ниточка, связывающая меня с домом. Казалось, уже прошло несколько лет, и все эти годы я дрейфовала в черноте холодного космоса. Даже образ мамы будто начинал размываться — и от этого становилось еще страшнее. Я боялась забыть ее облик, голос. Ее тонкие духи и мягкие ладони.

Когда за иллюминатором показался сине-зеленый, в мраморных прожилках, шар Форсы, мы с Индат прильнули к стеклу. Я сразу узнала планету, потому что увиденное в точности повторяло сопроводительные проекции из книг. Планета с навязанной кислородной атмосферой, буйной растительностью и высокой гравитацией. Утверждалось, что сотни лет назад она была необитаемой, но имперцы нашли в недрах воду и заставили Форсу ожить. Скорее всего, там тяжело дышать.

Судно наполнилось густым тугим гулом и стало заходить на посадку, пролетая вдоль орбиты. Ощутимо тряхнуло, когда вошли в атмосферу, и стало так страшно, что мы с Индат взялись за руки. Я слышала, что большинство аварий происходит именно при посадке. Сама не знаю, зачем думала об этом в такой момент. К счастью, приземление оказалось на удивление мягким и плавным.

Мы вновь прильнули к иллюминатору. Все обозримое пространство заполняли корабли, между которыми сновали техники в красных комбинезонах. Но стемнело прямо на глазах, с пугающей быстротой, и стали различимы лишь точки огней пробивавшиеся сквозь отражение каюты.

Мы по-прежнему были заперты, но теперь это не вызывало удивление. Я была пленницей. Я все больше и больше склонялась к мысли, что все, обещанное моему отцу, было бессовестной ложью. С чего бы дочерью какого-то Контема заинтересовался сам Император? И как только отец мог поверить? Теперь казалось, что мое путешествие и закончится на Форсе. Все остальное — красивые слова. Потому Мателлин и отобрал адресный чип…

Я вздрогнула, когда открылась дверь, и на пороге каюты появилась уже знакомая вальдорка. Она поклонилась:

— Госпожа, мой господин велел вам быть готовой через два часа.

Велел… Я выпрямилась:

— Готовой к чему?

— Мой господин отправляется к наместнику. Он хочет, чтобы вы сопровождали его.

Рабыня вновь поклонилась и поспешно вышла, будто боялась, что последуют вопросы, на которые она не хотела отвечать. Я повернулась к Индат:

— Достань себе чистое платье.

Та лишь с готовностью кивнула и направилась к багажному контейнеру, стоящему в углу:

— А вам, госпожа моя?

Я вздохнула:

— Розовое, Индат.

Будто у меня был выбор… Единственное нарядное платье и скромные серьги с сиурским перламутром. Богаче наряда у меня никогда не было. Мама говорила, что самое главное мое украшение — это глаза и волосы. Такого не купишь. Волосы впрямь были красивы. Мамины. Точно такие же. Но, когда я смотрела на маму, мне все время казалось, что ее – намного роскошнее. Тяжелые, волнистые, почти до колен, необыкновенного янтарного цвета, как золотистая карамель. Как струящееся золото.

Индат тщательно расчесывала щеткой, придерживала ладошкой:

— Как уложить, госпожа?

Я молчала — сама не знала. Но в груди закипало что-то вроде возмущения и протеста. Может, я и предназначена наместнику Форсы? Но… уж точно не в жены. Я покачала головой:

— Как обычно, Индат. Собери подхватами.

Та нахмурилась:

— Так это же совсем просто. Уместно ли?

Я кивнула:

— Чем проще — тем лучше.

Я промолчала о том, что не хочу украшать себя. Ведь наверняка же существовала вероятность, что я могу просто не понравиться. И меня отправят обратно. Ведь я могу не понравиться! Эта мысль даже вселила надежду.

Когда снова пришла вальдорка — мы были готовы. Проследовали за ней по коридорам и остановились недалеко от трапа, где ждал завитой, как кукла, Марк Мателлин. Он брезгливо оглядел меня, выпятив губу, покачал головой:

— Мда…

Я молчала, лишь с вызовом подняла подбородок.

— Жалкий вид, госпожа. Нужно приложить немалые усилия, чтобы рассмотреть в вас высокородную.

— Я с радостью останусь здесь, ваша светлость.

Он хмыкнул:

— Вы едете со мной. А вот вашу рабыню придется оставить.

Я увидела ужас в глазах Индат. Покачала головой:

— Она сопровождает меня, как и положено.

Мателлин поджал губы:

— О, нет! Два чучела — это слишком, госпожа. Ваша рабыня остается.

Я отступила на шаг:

— Ваша светлость! Я никуда не пойду без нее.

На полном лице мелькнула брезгливость:

— Капризничать будете дома, госпожа. Ваша рабыня остается.

Он бесцеремонно схватил меня за руку и потащил к трапу. Я обернулась, увидев, как Индат отгораживает опустившаяся переборка.

У меня не было никакой уверенности, что я снова увижу ее.

10

Вслед за Мателлином я прошла к поданному корвету, под яркие лучи прожекторов. Даже не сразу поняла, что это корвет. Новый, блестящий, с обзорным стеклом и мягкими линиями. То, что я знала прежде, было настоящей рухлядью, консервной банкой.

Мателлин взгромоздился первым, впереди. И я с облегчением вздохнула, что мне не придется сидеть с ним рядом. Он был мне глубоко отвратителен. Я устроилась позади, как можно дальше, в углу, подвинулась к самому стеклу. Следом в корвет вошли трое рабов Мателлина, подпоясанные зелеными поясами. Двое мужчин и уже знакомая мне вальдорка с таким важным видом, будто сама была госпожой.

Судно мягко оторвалось и почти бесшумно заскользило в ночи. Я ничего не видела кроме огней и собственного отражения в черном стекле. Наконец, судно нырнуло в сумерки парковочного рукава, замелькали стройные ряды сигнальных фонарей. Корвет залило светом, и он остановился с мягким шипением. Рабы открыли дверь и высыпали на платформу — открывать своему мерзкому господину. Судно качнуло, когда Марк Мателлин спустился с подножки, будто отпружинило, избавившись от его веса. Его кудри тоже упруго отпружинили, словно повторяли это движение.

Я так и сидела в своем углу, лишь смотрела во все глаза, как к толстяку подошел человек из охраны в черной глянцевой куртке с желтой полосой наискосок, раскланивался. Судя по одежде, это кто-то из вольнонаемных Теналов. Впрочем, охрана всегда состоит из вольнонаемных. Отец не мог себе позволить ни одного.

Мателлин чванливо кивал; неожиданно изящно, отставляя мизинец с перламутровым ногтем,  оправил полу мантии и зашагал за наемником. Рабы семенили следом. А я замерла в недоумении — кажется, обо мне попросту забыли.

Вальдорка показалась в дверях так неожиданно, что я вздрогнула.

— Прошу за мной, госпожа, — она склонила стриженую голову и едва заметно поджала толстые губы. Кажется, рабыня была недовольна, что пришлось возвратиться за мной.

Я ступила на серый камень и почувствовала легкое головокружение. Воздух казался плотным и тягучим, и для вдоха приходилось делать ощутимое усилие. Я глубоко вдохнула несколько раз, будто проверяла силу собственных легких. Посмотрела на вальдорку:

— Как тебя зовут?

— Лана, госпожа.

Не знаю, зачем я спросила — мне было все равно. Я хотела видеть рядом лишь одну рабыню — мою дорогую Индат. И чем дольше ее не было рядом — тем острее это чувствовалось.

Рабыня заметно нервничала:

— Поторопитесь, госпожа, вы заставляете моего господина ждать.

Мателлин стоял в отдалении и всем своим видом выражал нетерпение. Даже его губа омерзительно подрагивала. Только сейчас я заметила, что его губы, кажется, были тронуты краской. Это казалось странным и неуместным. Я с трудом могла представить себе отца с косметикой на лице.

Я невольно оглядывалась. Огромная крытая парковка была намного больше, чем открытая стартовая площадка перед нашим домом на Альгроне. Много гладкого серого камня.

Едва я подошла, Мателлин поджал губы:

— Вы заставляете себя ждать, госпожа.

Первым порывом было извиниться, но я сдержалась — перебьется. Я чувствовала себя пленницей, а пленники едва ли извиняются перед своими тюремщиками. Во мне клокотал протест, и хотелось нарочно сделать что-то гадкое, чтобы поставить его в неловкое положение. И смотреть, как он будет выкручиваться.

Мателлин окинул меня колким взглядом с ног до головы, повел бровями, вытянул губы:

— Пойдемте, госпожа. Надеюсь, произойдет чудо, и вы не опозоритесь.

А мне казалось — он только этого и ждал.

Я шагала рядом с толстяком, высоко задрав голову. Умирала от страха, но ни за что не хотела бы, чтобы это заметили. Решимость разливалась по венам, бурлила. Он ждет, что я опозорюсь, а я ни за что не хочу доставлять ему такого удовольствия, что бы ни ожидало впереди.

Я глубоко вздохнула и сжала кулаки. От напряжения я даже не удивлялась окружающей красоте, будто сотни раз видела белые колонны, сочащиеся теплым матовым светом, высокие окна, смотрящие ночной чернотой, полированные полы из белого мрамора. Что-то отдаленно похожее я видела в доме смотрителя Альгрона-С. Наша планета была настолько незначительной, что даже не имела собственного наместника — много чести. А смотрители менялись с такой частотой, что мы устали наезжать в город и представляться. Все закончилось тем, что отец стал ездить в одиночку, чтобы лишний раз не использовать тяжелый многоместный корвет. Все стоило денег, в том числе, топливо.

Встречные рабы, перепоясанные желтым, почтительно останавливались и склоняли головы, пропуская нас. Мателлин не обращал на них ни малейшего внимания, не удостаивал даже взглядом. Шагал, видно, прекрасно зная дорогу. Я старалась перенять это равнодушие. Но чем дальше мы углублялись в галереи, тем беспокойнее становилось.

Мы поднялись по широкой белой лестнице. Просторной и светлой, чтобы попасть в очередную галерею, утыканную четырьмя рядами тонких мерцающих колонн. Я пригляделась и обомлела — перламутр. Целые колонны, покрытые сиурским перламутром. И что-то подсказывало мне, что это вовсе не подделка. Я вдруг остро ощутила тяжесть моих скромных серег, и они в этом миг показались мне такими жалкими, такими неуместными. Да и я сама… Надо было все же позволить Индат сделать хотя бы прическу.

— Готов поклясться, вы в жизни не видели ничего подобного, госпожа.

Я вздрогнула, услышав голос Мателлина. Только потом поняла, что я просто остановилась посреди галереи и смотрела на колонны. Какой стыд…

Я повернулась, стараясь скрыть неловкость. Приложила ледяные пальцы к горлу:

— Воздух, ваша светлость. Непривычный воздух. Вдруг стало нечем дышать.

Толстяк закатил глаза, и я не могла понять, поверил ли он.

— Приказать воды? Или кислородный конверт? — казалось, в голосе мелькнула усмешка. Даже он, старик, обходился без конверта.

Я глубоко вздохнула, выпрямилась:

— Благодарю, ваша светлость, мне уже лучше.

11

Марк Мателлин склонился так низко, что его локоны, свесившись, коснулись пола. А я замерла, не в силах пошевелиться. Жадно вглядывалась в дверной проем. В первый раз мне повезло: толстяк — всего лишь провожатый. Но было глупо надеяться, что будет везти бесконечно, раз за разом. И мне уже казалось, что лучше бы все решилось прямо сейчас — не хочу снова и снова умирать от страха и неизвестности.

Я видела края синей мантии, носы украшенных драгоценными камнями туфель. Слышала шаги. Но так и стояла прямая, как палка, смотрела в пол и не находила в себе сил поклониться или, хотя бы, поднять глаза. Лишь слушала голос Мателлина:

— Ваше сиятельство…

— Довольно, довольно, мой дорогой! Что за церемонии между добрыми друзьями!

Другой голос. И он не придавал мне оптимизма. Судя по всему, его обладатель тоже был далеко не молод. Я немного подняла глаза, на уровень талий. Под синей мантией брюха не оказалось, но я увидела концы прямых седых волос. Старик. Еще один старик…

— Надеюсь, путешествие вас не утомило? — говорил тот, второй.

— Разве что самую малость. Путешествия всегда утомительны. Но поспешить к доброму другу не помешает никакая усталость. К тому же, я не с пустыми руками, ваше сиятельство.

Ну, вот и все… Сложно выразиться однозначнее. Значит, все же старик… Толстяк называет его сиятельством, значит, это кто-то из прямой ветви. О замужестве не может быть и речи. Опасения мамы сбывались. Я опустила голову  и смотрела себе под ноги — остальное уже не имело смысла.

— Вы меня балуете, Мателлин.

— Всего лишь милая безделица. Но я знаю, что вы оцените.

Пожалуй, очень точно назвать меня милой безделицей. Повисло молчание, раздавалась какая-то возня. Что-то остро щелкнуло, и я услышала, как кто-то из них шумно вздохнул. Второй.

— Какой крепкий запах!

— Бьет в голову наповал, ваше сиятельство. Прямо с Барамута.

Оба хихикнули, а я резко подняла глаза. В тонких руках того, второго, была плоская длинная коробка с поднятой крышкой. Внутри лежали какие-то ярко-красные трубочки.

Значит, речь шла не обо мне… Теперь я не сомневалась, что Мателлин сделал это нарочно, зная, что я умираю от страха. Я была права — он поглядывал на меня с видом превосходства. Мерзкий жирный старик! Только последний мерзавец выбирает жертвой того, кто не может ничем ответить. Я была бы рада, если бы кто-то осмелился поставить его на место.

— Кто это с вами, Мателлин?

Я тут же опустила голову — оба направились ко мне.

— Девица из Контемов, ваше сиятельство. Сопровождаю по весьма деликатному делу.

Когда я увидела прямо перед собой синюю мантию, все же поклонилась. Пробормотала, едва различимо:

— Ваше сиятельство…

Теперь я цеплялась за слова толстяка. Если меня представили именно так, значит, я предназначена не этому старику. Я вновь почувствовала облегчение. Снова отсрочка… Но зачем тогда Мателлин приволок меня сюда?

— Как вас зовут, дитя мое?

Я подняла голову, увидела перед собой узкое морщинистое лицо в обрамлении прямых белых волос. Тонкие брезгливые губы, теплые карие глаза.

— Сейя, ваше сиятельство.

— Природа наградила вас дивным лицом, красавица моя. Вы достойны украшать дворцы, если придать вам должный вид.

Я, наконец, поклонилась, как полагается:

— Благодарю вас.

Мателлин задрал подбородок:

— Перед вами наместник Форсы, его сиятельство герцог Тай Тенал.

Я вновь поклонилась, на этот раз ниже:

— Ваше сиятельство…

— Вы прелестны, госпожа. Какое свежее неиспорченное лицо. Кажется, в вас течет хорошая кровь. Как вы говорите, Мателлин? Контем-…

Толстяк улыбнулся:

— Разве это имеет значение, ваше сиятельство? Все Контемы на одно лицо, из одного чана.

Я подняла голову:

— Наша кровь, действительно, чиста.

Уголки тонких губ Тенала капризно опустились:

— Надо же… Так бывает? — Он повернулся к толстяку: — Так бывает, Мателлин?

Тот кисло улыбнулся:

— Вы же понимаете, ваше сиятельство… Чем мельче род — тем больше достоинств склонен себе приписать. Чтобы подняться в чужих глазах.

Я посмотрела на Мателлина:

— Не стоит всех мерить по одной мерке, ваша светлость. Мой отец — не из тех, для кого достоинство — пустой звук.

Тенал улыбнулся, сверкнув идеальными искусственными зубами — второй старик был гораздо приятнее.

— Вы очаровательны, красавица моя! Просто очаровательны! Я рад, что вы украсите сегодняшний ужин. И моему племяннику не придется смотреть на стариков.

Мателлин вмиг переменился, налитые щеки осунулись:

— Его светлость тоже здесь?

— Приехал вчера. Но я уже наскучил ему.

Казалось, Мателлин был близок к тому, чтобы раскланяться и сбежать. Кем бы ни был этот племянник, но, похоже, толстяк его просто ненавидел. И это не могло не радовать.

12

Нас проводили в обеденный зал. Сердце болезненно колотилось, оглушало. Руки тряслись — теперь я боялась опозориться. Я с ужасом представляла, как сяду за стол и возьму приборы, как они станут ходить в неловких пальцах. Мателлин получит лишний повод глумиться над моей неловкостью, над моими манерами. Омерзительный гнусный толстяк. Знал бы он, как я его ненавижу! Казалось, за всю мою жизнь не нашлось никого, кого я могла бы так презирать.

Я ожидала увидеть длинный бесконечный стол, но все оказалось довольно скромно. Было накрыто на четверых на небольшом прямоугольном столе, застланном вышитой белой скатертью. Одна из голых рабынь выросла передо мной, указала на стул с высокой спинкой:

— Прошу, госпожа.

Я замерла, не в силах оторвать взгляд от ее матовой кожи, от выкрашенных торчащих сосков. Это было немыслимо, дико, но одновременно завораживало до какого-то странного необъяснимого чувства. Я невольно посмотрела на бедра, опоясанные кольцами аргедина. Еще ниже виднелся густой черный треугольник. Я отвернулась, кажется, слишком порывисто, чтобы это не заметили. Но тут же увидела, как толстяк ухватил двумя пальцами сосок стоящей рядом с ним девушки и оттянул так, что мне едва не стало плохо.

Я поспешила опуститься на стул, чтобы иметь возможность смотреть лишь в пустую блестящую тарелку. Тенал уселся с торца стола, толстяк — по правую руку, как почетный гость. Я сидела слева, а место напротив пока пустовало. Но ждать, казалось, никто не собирался. Голые рабыни невозмутимо обносили нас блюдами, снимали и опускали колпаки из жидкого стекла, наливали вина. Я старалась быть аккуратной, повторять исключительно за наместником и не брезговала алисентовым вином. Хотелось немного захмелеть, чтобы избавиться от сковавшего меня напряжения. Но я в жизни не пробовала такого вина. Сладкое, тягучее, оставляющее во рту невероятное терпкое, будто звенящее послевкусие. И этот яркий чернильный цвет…

Несмотря на мои опасения, меня не тревожили разговором — старики прекрасно секретничали вдвоем, склонившись друг к другу. И меня это совершенно устраивало. Когда рабыня поставила передо мной небольшое блюдо с горкой подрумяненных в масле розовых плодов, щетинившихся крошечными серебряными вилочками, я едва не открыла рот от восхищения. Капанги. Я столько слышала о них, но, конечно, никогда не пробовала. Это слишком дорого. Говорят, нет более имперского блюда. Но в них либо влюбляешься сразу, либо не сможешь распробовать до конца жизни.

Я подцепила одну из вилочек, но так и замерла с поднятой рукой, потому что в этот момент открылась дверь, и Мателлин, будто опомнившись, подскочил со стула, согнулся. Это значило, что входящий был выше по положению. Наместник не шелохнулся, остался на своем стуле. Я запоздало поняла, что мне тоже следовало подняться. Отложила капангу, склонила голову, не решаясь смотреть, опасаясь, что это сочтут неучтивостью. Лишь услышала новый голос:

— Прошу прощения, дядя. Кажется, я опоздал к ужину. — Повисла немая пауза: — И вы здесь, ваша светлость…

Звучало с нескрываемым презрением.

Я не выдержала, вскинула глаза и непозволительно замерла, не в силах оторвать взгляд.

Казалось, уже просто видеть молодое лицо было чудом. Но я чувствовала, что краснею, будто меня с шипением заливала бурлящая пена. Я закаменела, не в силах оторвать взгляд от недоверчиво сощуренных глаз совершенно необыкновенного аметистового цвета. Цвета разбавленного алисентового вина. И эти глаза без стеснения рассматривали меня. Долго, будто с нажимом. Сначала я увидела в них сиюминутное удивление. Потом — вспыхнувшее любопытство. Теперь же — явный интерес. И, наконец, вопрос.

Спина Мателлина превратилась в настоящий горб, обтянутый голубым. Толстяк снова подметал глянцевый мрамор собственными кудрями:

— Ваша светлость…

Я, наконец, опомнилась, и тоже поклонилась, касаясь стола кончиками пальцев — боялась упасть. А внутри все ходило ходуном, сердце отбивало безумную мучительную дробь. Хотелось вновь вскинуть голову и смотреть. Я даже стиснула зубы, стараясь уберечь себя от глупого шага — это неприлично. Неприлично так разглядывать мужчину. Это вино! Больше не сделаю ни глотка.

Молодой Тенал не торопился приветствовать Мателлина. Повисла неловкая плотная тишина, которую нарушил наместник:

— Я уже не надеялся, что ты почтишь нас своим присутствием, Рэй.

— Как вы могли сомневаться, дядя? Когда у вас такие гости…

Я краем глаза наблюдала, как рабыня придержала стул, и Рэй Тенал уселся за стол. Только после этого толстяк занял свое место. Я поспешила опуститься следом, потому что ноги уже не держали. Впервые в жизни я чувствовала себя настолько неловко. Но я кожей ощущала на себе прямой раскаленный взгляд.

— Вы здесь проездом, Мателлин? — ровный обманчивый голос, будто под приторной мягкостью скрывался жесткий прочный остов, готовый обнажиться в любой миг.

— Да, ваша светлость. Возвращаюсь в столицу с важным поручением.

Я не видела лица Рэя Тенала, но мне казалось, что его губы презрительно изогнулись:

— Снова рылись в чьем-то грязном белье?

— Ну что вы, ваша светлость. Вы всегда наделяете меня несуществующими талантами.

— У вас их нет. Но я был бы признателен, если бы вы представили мне вашу спутницу.

Я похолодела. Так и сидела, сцепив руки на коленях. Но чувствовала, что в этот миг Мателлина просто распирало от важности и собственной значимости:

— Девица из Контемов, ваша светлость.

Я уже поняла, что толстяк по какой-то причине не озвучивает моего полного имени. Но и в таком виде оно звучало, как самая прочная, самая верная броня. Как проклятие. Через мгновение я перестану существовать для Рэя Тенала. И это будет только к лучшему.

— Ваше имя, госпожа?

Я не сразу поняла, что он обращается именно ко мне. Сидела, уставившись на собственные пальцы. Вздрогнула, будто опомнилась, подняла голову:

— Сейя, ваша светлость…

13

Крытый сад наместника не шел ни в какое сравнение со скромной маминой оранжереей. Ее растения не заняли бы и сотой доли в этом огромном помещении, окруженном со всех сторон стабилизированным стеклом. Границы окон обозначало лишь мое отражение, мелькавшее призрачным розовым пятном. Я с наслаждением втянула густой ароматный запах, и даже на миг закружилась голова. Я не могла себе представить, что настоящие деревья могут быть такими огромными, с буйной листвой самых разных оттенков: от яркого багрянца, желтизны и зелени до совершенной стерильной белизны. Я с детским восторгом трогала шершавые стволы, разминала в пальцах листья. Смотрела, как окрашивается от выступившего сока кожа, нюхала незнакомые запахи. Повсюду журчала вода, будто били источники, где-то под крышей щебетали и переговаривались птицы, которых я не видела. И в листве летали с тихим жужжанием плоские прозрачные диски-орошатели, распыляющие мелкую водяную пыль для поддержания влажности. Порой прохладное водяное облако касалось щек или руки. Я поймала себя на том, что в какой-то миг оказалась абсолютно счастлива. Забыла обо всем.

Рэй Тенал пояснял мне о том или ином растении, и, казалось, его очень забавляла моя неосведомленность. А его участие неподдельно удивляло меня. Было странно, что этот высокородный терпеливо отвечает на мои, скорее всего, глупые вопросы. Слушает меня. Спрашивает обо мне. Он не пытался меня унизить, уколоть — и это было странным вдвойне.

Когда забарабанило по стеклу, словно вывалили искрошенную породу, я вздрогнула всем телом, оглядывалась. Наконец, посмотрела на Тенала:

— Что это?

Стук не прекращался.

Рэй внимательно смотрел в мое лицо, чуть склонив голову, и я опустила глаза под этим взглядом. Лишь отметила про себя, что его серьга, украшенная аметистами, спускается до середины груди. Серьга моего отца свисала с мочки не больше, чем на толщину моего пальца.

— Всего лишь дождь, госпожа.

Я молчала.

— Вы никогда не видели дождь?

Я покачала головой:

— На Альгроне не бывает дождей.

— Где это?

Я опустила голову. Конечно, он никогда не слышал.

— Далеко, ваша светлость… Очень далеко.

И стало опустошающее грустно. Меня будто вырвали из фантазий.

Тенал какое-то время молчал, но я чувствовала на себе его взгляд.

— Не могу понять: что вы делаете в компании Мателлина?

Я сделала вид, что очень заинтересовалась огромным резным листом с жесткими белыми ребрами:

— Моему отцу приказали. Сказали, что речь идет о замужестве.

Рэй многозначительно повел бровями, и мне стало неловко от собственной наивности.

— Замуж? Вас? — Он шумно вздохнул: — Красавица моя, мне искренне жаль, но вас жестоко обманули. Не знаю, что наплел вам Мателлин, но вы слишком безродны, чтобы рассчитывать на замужество в Сердце Империи. Несмотря на всю вашу красоту. Или это ваша персональная фантазия?  Вы — не ребенок. Стоит называть вещи своими именами.

Я молчала. Но внутри не было ни протеста, ни возмущения. Я понимала, что он озвучивал единственную возможную правду, которую, похоже, осознавали все, кроме меня. Озвучивал с той безжалостной прямотой, которая, казалось, была ему свойственна.

— А… — Тенал кисло улыбнулся, и на его лице мелькнуло искреннее сожаление: — Это он вам обещал?.. Но он давно женат. Вам не светит большего, чем роль любовницы.

Только сейчас я заметила, что Рэй держал мою руку и едва ощутимо поглаживал запястье кончиками пальцев. Хотелось отдернуть, потому что это было неприлично, но я не находила в себе сил. Стук капель воды в стекло, легкое монотонное жужжание орошателей, запах зелени, цветов, влажной земли, тонкий щебет птиц где-то высоко над головой. Все это представлялось сейчас иллюзорным, как объятия сна. Рэй Тенал оказался единственным, кто проявил ко мне участие. Кто видел меня, слышал меня. И его присутствие заставляло цепенеть.

Он поднес мою руку к своим губам, и я почувствовала мягкое горячее прикосновение к внутренней стороне запястья. Вновь хотела отдернуть, но ни единая мышца не послушалась меня. Я понимала, что мне хотелось остановить этот странный непозволительный миг. Сохранить, словно в банке, незнакомое дурманящее чувство, когда все растворялось, и оставались лишь эти жадные глаза. И тихий голос.

— Вас невозможно не заметить… — его губы подбирались выше по руке. — Вы слишком не похожи на других женщин. Вы слишком хороши.

Я с трудом сглотнула:

— Не нужно, ваша светлость. Прошу.

Но Рэй Тенал будто не слышал меня:

— В вас нет фальши. А эта робость сводит меня с ума. Вы дрожите?

Я дернулась, пытаясь отнять руку, отстраниться, но стальные пальцы сжались на запястье, причиняя легкую боль:

— Вы из тех женщин, кто наносит удар в самое сердце с одного единственного взгляда. Вас невозможно не заметить и наверняка невозможно забыть.

— Пустите, ваша светлость!

Он разжал хватку, и я попятилась на шаг. Рэй казался сокрушенным, качал головой. Посмотрел на меня и снова приблизился:

— В Сердце Империи для вас нет мужа, Сейя. Совет Высокородных никогда не допустит подобный брак. Даже рабыня может возвыситься, — он снова покачал головой, — но вы не рабыня. В столице просто не существует законного места для вас. Оно не предусмотрено. Если, конечно, вы не намерены пойти за кого-то из вольных, забыв о собственном происхождении.

Каждое слово вонзалось в мое сердце холодным отточенным острием. Звучало, как приговор.  Я порывисто подняла голову в последней надежде:

— А Император?

Рэй печально улыбнулся:

— Не знаю, что вам наплели… Но иллюзии всегда разбиваются. И чем позднее это случается, тем сильнее ранят осколки. Могу вас уверить, что Император даже не знает о вашем существовании. — Его губы оказались совсем близко: — Вы не должны достаться старику. Это преступление. Но я могу предложить побольше, чем жирное брюхо и вялый член. Разумеется, при условии, что вашими прелестями еще никто не успел воспользоваться.

14

Я почти не помнила, как прощалась с наместником. Лишь отметила беспокойство в его темных глазах. Знает ли он о том, что произошло в саду? Не важно! Это его племянник должен краснеть — не я! Не я! Или я должна ждать последствия пощечины? Что ж… Я отвечу, если понадобится.

Во мне клокотала такая ярость, что страх и робость бесследно испарились. Меня будто подменили. Я словно прозрела, понимая, что теперь я одна, сама за себя. Здесь не было никого, кто бы обо мне позаботился или проявил сочувствие.

Я ждала, когда захмелевший Мателлин погрузит свои телеса в корвет, и скользнула следом — в его салон. Я не намеревалась сидеть с рабами позади. Пока мы будем ехать — старику придется слушать и отвечать.

Он выпучил глаза, наблюдая, как я усаживаюсь на мягком сиденье прямо напротив:

— Кажется, я не приглашал вас сюда, госпожа.

Нет! Он больше меня не смутит.

— Мне неприятно досаждать вам, ваша светлость, но я хочу получить ответы на свои вопросы.

Мателлин онемел от такой наглости. Такое же лицо было у него, когда он выслушивал Рэя Тенала. Наконец, он будто опомнился, толстые губы привычно скривились презрительной дугой. Он давно съел с них краску, и сейчас они казались омерзительно-пятнистыми.

— Вино ударило вам в голову, госпожа? Что вы себе позволяете?

— Куда вы меня везете, ваша светлость?

Корвет набрал скорость и вылетел в черноту ночи из парковочного рукава. Мателлин сидел с видом оскорбленной невинности, молчал и поджимал губы. А я наблюдала, как от стартовой вибрации мелко сотрясались его рыхлые красные щеки.

— Куда вы меня везете?

Толстяк, наконец, снизошел. Точнее, надеялся побыстрее отделаться.

— В столицу, как вам уже и было сказано.

Я кивнула, принимая ответ. Похоже, здесь он не лгал. Если меня не оставляют на Форсе, значит, все же привезут в столицу. Хоть какая-то определенность. Я вновь посмотрела в красное лицо:

— Для чего?

Его упертость пробуждала во мне какой-то нездоровый азарт. Я готова была вцепиться в его горло и сжимать пальцы до тех пор, пока толстяк не начнет хрипеть. Я больше не боялась его. Там, за столом во дворце наместника с него будто слетела какая-то наносная цветастая мишура. Рэй Тенал ободрал ее. И я увидела обыкновенного мелкого труса. Сейчас я даже пожалела, что не украла со стола нож, чтобы как следует припугнуть это ничтожество! В эту минуту я бы с удовольствием это сделала и смотрела, как меняется его лицо.

— У меня приказ. Этого довольно. Уймитесь! Вы не в себе!

Я лишь кивнула, усмехнувшись:

— Кажется, только теперь я и прихожу в себя.

Это было подлинное ощущение. И я уже точно знала, что сделаю, едва вернусь на корабль. Возьму самое ценное из своих вещей, возьму Индат и пойду искать судно, которое отвезет меня домой. И плевать, если отец разозлится так, что запрет меня до конца жизни. Но я буду дома.

От этих мыслей стало гулко и холодно в груди. Знал ли отец? Знал ли наверняка или тоже оказался обманут? Хотелось верить в обман. Иначе это предательство, которое невозможно осознать. Я не могла думать о своем отце так низко.

Приняв решение, я успокоилась. Внутри перестало клокотать. Я откинулась на мягкую спинку сиденья, замечая, с каким подозрением на меня смотрит старик.

— Ваша светлость, вам совсем не жаль меня? — я больше не нападала.

Мателлин недоверчиво повел бровями:

— С чего мне вас жалеть?

— Я схожу с ума от неизвестности. Неужели этого мало?

— Вам было озвучено все, что возможно.

— А есть ли этот приказ?

Лицо Мателлина вытянулось, и я рассмотрела на нем искреннее удивление. Но чему? Моему преступному неверию или чрезмерной осведомленности? Через несколько мгновений он будто взял себя в руки, оправил мантию на груди:

— Неужели вы думаете, что я добровольно отправился бы в вашу дыру? Ел этих ваших отвратительных черепах? Придите в себя, госпожа. Вы хороши. Но не настолько, чтобы я стал тратить на вас свое время из банальной прихоти. Кто вбил вам это в голову?

— Рэй Тенал иного мнения. Теперь я хочу услышать правду.

При упоминании этого имени Мателлина перекосило:

— Не воображайте, госпожа. Теналы расскажут вам, что угодно! На то они и Теналы. Я видел, как вы смотрели на него. Охотно допускаю, что вы готовы поверить в любой вздор, который он озвучит.

Я чувствовала, как запекло щеки. Если это заметил старик… Может, мои неосторожные взгляды и послужили поводом? Я покачала головой в ответ собственным мыслям: как бы я не смотрела — это не могло быть причиной такой мерзости. Лицо горело. В уши бились услышанные в саду слова.

Я посмотрела на толстяка:

— Кто он такой? Этот Рэй Тенал?

Того вновь перекосило. Похоже, так происходило каждый раз при упоминании этого имени.

— Наглец, как вы уже успели убедиться. Четвертый сын Максима II. Ни воспитания, ни такта. Формально считается прямым наследником, но ему ничего не светит — впереди три старших брата. По этой причине на нем никаких обязательств. Мальчишка живет, как вздумается. Впрочем, поговаривают, что он весьма преуспел в дипломатической палате. Им даже довольны при дворе. Если, конечно, слухи правдивы. Но лично у меня на этот счет большие сомнения. Заниматься столь тонким делом с подобной спесью… Хватит! Хватит! — он замахал руками. — Отстаньте от меня!

Я замолчала. Дальнейший разговор не имел смысла — большего я не добьюсь. Я вновь утопала в мягкой спинке сиденья и впервые за последнее время чувствовала себя спокойно, определенно. Мы уходим.

Больше я не заговаривала с Мателлином. Корвет мягко опустился перед трапом, мы вышли на платформу. Теперь старик подчеркнуто не замечал меня. Демонстративно не смотрел. И меня это устраивало. Он свернул в одном из коридоров, а меня провожала Лана. Я пыталась считать повороты, замечать какие-то особые заклепки, отметины, царапины, но не слишком преуспела.  Ничего, мы найдем выход.

15

Индат разрыдалась, увидев меня. Впрочем, когда закрылась дверь, я тоже разрыдалась. С каким-то небывалым наслаждением. Дома я прятала слезы, потому что их прятала мама. Я хотела быть достойной дочерью, во всем походить на нее. Но слезы впрямь приносили облегчение. Уже не так давило в груди, не так тяжело дышалось. Я будто выплакала засевшую внутри субстанцию.

Индат обняла мои колени, прижалась щекой:

— Госпожа, я очень боялась, что больше не увижу вас.

Я тронула кончиками пальцев ее жесткие черные кудри, похожие на упругую металлическую проволоку:

— Я сама боялась. Думала, не вернусь.

Между нами не было тайн, как не может их быть между лучшими подругами. Мне ни к чему было изображать надменную госпожу. Я до жжения в груди не хотела быть похожей на них всех. Не хотела смотреть на человека рядом, как на предмет мебели или домашнего зверька. Никогда, никогда моя Индат не узнает такого мерзкого отношения! Я не могла даже вообразить, что какой-то родовитый мерзавец может заставить ее раздеться и прислуживать в таком виде.

Я коснулась губами ее макушки:

— Нас заперли, Индат. Опять заперли. И поставили охрану у двери.

Она подняла голову, кивнула:

— Говорят, до Сердца Империи еще две недели.

— Кто говорит?

— Один из рабов господина Мателлина. Перкан. Без вас меня не запирали, я даже на улицу выходила.

Я невольно отстранилась. Смотрела на Индат сверху вниз. Она какое-то время тоже смотрела на меня, но потом отвела глаза. Я готова была поклясться, что белые пятна на ее лице порозовели. Она краснела!

Даже остатки слез в моих глазах мигом просохли.

— Раб? Перкан? Кто это? Где ты говорила с ним?

Индат встрепенулась, подскочила. Кинулась к багажному контейнеру и порылась в углу. Подошла ко мне со сжатым кулаком. Ее остроносое личико светилось какой-то шкодной гордостью. Так бывало в детстве, когда мы умудрялись сделать какую-то мелкую пакость. Например, стащить из кухни лишнюю подсчитанную конфету. Я знала, что за нее влетит, оттого в этой мелочи было столько геройства. А потом мы ее делили пополам.

Я посмотрела на плотно сжатый кулак Индат:

— Что?

Она повернула руку ладонью вверх, разжала пятнистые пальцы. И я увидела пластинку адресного чипа. Я какое-то время просто смотрела, потом подняла глаза:

— Что это?

Вместо ответа Индат широко улыбнулась и кивнула. Я все поняла, но оставались одни вопросы.

— Как? Где ты это взяла?

Она аккуратно перевалила хрупкий чип на мою ладонь:

— Не я — Перкан, — белые пятна на ее лице вновь окрасились розовым. — Он достал.

— И с чего бы ему нам помогать? Ведь выходит, он украл у своего господина.

Индат делано пожала плечами, но это вышло так кокетливо, что я искренне удивилась. Могла бы Индат очаровать какого-то там Перкана? Да, запросто! Она очень милая. Но… Я нахмурилась, заглянула ей в глаза:

— Ты же не…

Индат даже отскочила, будто ее ударили током:

— Да что вы, госпожа моя! Разве я могу такое натворить без вашего разрешения! А за поцелуй-то уж ругать не станете. Должна же я была хоть что-то наобещать.

Мне сделалось не по себе:

— Поцелуй?

Она залилась краской сильнее прежнего:

— Впервые! Клянусь, госпожа.

А меня будто облили холодной водой. Смыли сиюминутную радость, которая охватила меня от сюрприза Индат. Какая ирония… Наверное, я побледнела, потому что увидела тревогу в ее черных глазах:

— Что с вами, госпожа моя? Неужели мой поступок так расстроил?

— Какой он? Этот Перкан? Он тебе понравился?

Было ясно по тому, как пятна на лице Индат вновь густо залила краска, делая кожу гораздо однороднее. Она низко опустила голову:

— Понравился, госпожа. Я его еще на Альгроне заметила. И он меня. Вериец, как и я. Только его кожа гораздо лучше моей. Наверное, он стоит намного дороже.

Я какое-то время молчала, думая совсем о другом. Наконец, поднялась, чтобы убрать чип в шкатулку с украшениями. Смотрела на гладкую блестящую пластинку с выпуклой полосой у одного края:

— Ты уверена, что это мой?

На лице Индат отразилось замешательство. Она пожала плечами:

— Перкан сказал, что ваш. Стал бы он брать хозяйское, госпожа? За это же накажут!

Я кивнула. Достала шкатулку, убрала чип на самое дно:

— Спасибо тебе, Индат. Конечно, я не сержусь. Только будь осторожна.

Она кивнула, но в ее глазах плясало беспокойство:

— Вы не рады, госпожа?

Я улыбнулась:

— Рада, Индат. Ты молодец.

Она покачала головой:

— Я же вижу. Что случилось?

Я будто ждала этого вопроса. Рассказала все, как есть, ничего не скрывая. Мне некому было довериться, кроме моей Индат. С каждым словом я видела, как вытягивается ее остренькое личико, как стекленеют глаза. Она была поражена до глубину души.

— Как же он посмел, госпожа? Вы не какая-то рабыня!

Я кивнула:

— Кажется, для них это не слишком большая разница, Индат. Как видишь, даже ты оказалась свободнее меня. Тебе удалось то, что я бы не смогла. Для имперцев я — никто.

Индат с жаром покачала головой:

— Быть такого не может! Вот увидите: мы приедем, и все прояснится.

Я кивнула, но промолчала. Иллюзии рушились. Я уже не разделяла наивные надежды Индат.

16

Однообразие быстро затирало память, искажало время, притупляло эмоции. Произошедшее на Форсе теперь казалось дурным сном. Вновь дни и ночи отмеряли завтраки, обеды и ужины. И даже присланные мне вдруг Мателлином сладости не доставили ожидаемого удовольствия. Откуда он узнал о моей любви к конфетам? Впрочем, какая разница? Он мог решить, что все женщины любят сладкое. Может, так и есть. Это мама демонстративно подчеркивала, что не любит конфеты. Я так удивлялась: как их можно не любить? И только теперь поняла, что она просто отказывалась, чтобы больше досталось нам с мальчиками. И такие крошечные поступки говорили о ее любви громче любых слов.

Я опустилась в кресло у иллюминатора, смотрела в черноту космоса:

— Разве ты не идешь сегодня?

Индат вздрогнула, встрепенулась, посмотрела на часы:

— Иду, госпожа. Если позволите.

Я кивнула:

— Только аккуратно. Чтобы вас не видели.

Она кивала в ответ.

Меня выпускали неохотно. Да я и не рвалась — не было смысла блуждать по кораблю. А Индат выходила беспрепятственно, обосновывая это моими нуждами. Даже бывала на кухне. Но не кухня была ее целью. Я знала это, и не намеревалась чинить препятствий. Пусть хотя бы она будет короткое время счастлива.

Я даже не могла вообразить, где они с Перканом встречались. Как тому удавалось ускользнуть от толстяка. Я просто видела, как перед каждой встречей прояснялось личико Индат. Он нравился ей, этот парнишка. Может, она даже была влюблена. Пусть они виделись не больше пяти минут в сутки, но это были такие важные для нее, такие долгожданные минуты. Я поддерживала, как могла. Видела в этом своеобразную маленькую месть им всем, старику Мателлину. Если мне не суждены встречи с тем, в кого я влюблена, пусть они будут у Индат.

Лишь одно огорчало: эта поездка закончится, и им придется расстаться. Индат будет грустить. А я не смогу ничем помочь. Если бы у меня были деньги, я бы выкупила этого раба. Для нее. Но у меня не было ни геллера.

Когда Индат вернулась со своего свидания в очередной раз, ее остренькое личико было нездорового розового оттенка. В перепуганных глазах стояли слезы. Она замялась на пороге, кивнула в сторону иллюминатора:

— Госпожа! Мы уже на подлете!

Это было неизбежно. Для нас обеих.

Мы не могли оторваться от иллюминатора. Я даже на время перестала чувствовать, как трепыхалось внутри, настолько поражало открывающееся зрелище.

Я бы заподозрила неладное, даже если бы Индат промолчала. Сначала казалось, что вдалеке виднеется необычайно плотное скопление звезд. Я бы даже могла принять это пятно за галактику. Но звезды не движутся. Эти же загорались и исчезали на глазах, прочерчивали тонкие огненные полосы. О том, что это были огни кораблей, я догадалась лишь тогда, когда другие суда стали появляться в зоне видимости, оставляя в черноте космоса цветные шлейфы. Одно, другое, третье. Новые и новые корабли. И очень скоро мы оказались в самой гуще. Большие и маленькие, самых разнообразных форм.  Некоторые суда были настолько огромны, что мы несколько минут пролетали вдоль подсвеченных огнями бортов. И я все время пыталась заглянуть в иллюминаторы, увидеть, что там, внутри, кто там. Между этими громадами, как юркие мошки, сновали крейсеры и челноки разной колибровки. Иные были настолько малы, что я сначала принимала их за случайный астероид или космический мусор. И все это было в непрестанном движении, от которого начинала кружиться голова.

Вскоре справа показался большой серый шар, излучавший мягкий жемчужный свет. Лишь потом я догадалась, что это мерцает кислородный купол, укрывший маленькую искусственную планету. Я узнала ее по книгам. Саклин — самый большой невольничий рынок Империи. Его размеры превышали мой родной Альгрон-С. Я не могла даже вообразить, сколько энергии нужно для поддержания такого кислородного купола. И даже внутренне отругала себя за то, что все время сравниваю. Нельзя сравнивать несравнимое. Я будто только теперь начала понимать, насколько жалко в глазах имперцев выглядит мой дом.

А потом все обозримое пространство залило сине-сиреневым, перемежаемым белыми разводами. Казалось, налили в емкость разной краски и аккуратно перемешивали. И над этой синью виднелись четыре разноцветных шара — знаменитые имперские луны. Абрус, Тена, Сирил и Слеза пегаса. Последняя — самая маленькая, синяя, как вода. И, как утверждают, самая коварная, способная к особому воздействию в равнолуние.

Сердце Империи.

Наше судно развернулось, вклинилось в вереницу других кораблей и медленно приближалось четким курсом. Очень скоро корабль охватила легкая белесая муть, похожая на скомканную тончайшую вуаль — мы входили в атмосферу. Судно едва ощутимо затрясло.

Муть закончилась, но вместо ожидаемого цвета и света мы увидели чернильную тьму, расцвеченную бесчисленным количеством огней. В Сердце Империи была ночь. Мы снова ничего не увидели. Лишь огромный нескончаемый порт, заставленный судами, световую разметку высоко в небе. В свете прожекторов виднелась стартовая платформа, бесконечно сновали орды техников в красных комбинезонах. А мне это казалось издевательством. Представлялось, что меня нарочно лишили возможности полюбоваться планетой.

Гул двигателей утих, и стало настолько пусто, что казалось некомфортным. Я уже привыкла к неутихающему вечному шуму. Индат привычно обхватила мои колени, прижалась щекой. Посмотрела снизу вверх:

— Все будет хорошо, госпожа. Надо верить.

Я лишь кивнула — не хотелось ничего говорить.

Индат принялась собирать в багажный контейнер все мои вещи, чтобы ничего не забыть, а я все так же смотрела сквозь стекло. На гладкий бок соседнего корабля и на техников, которые суетились под ним, наставляя топливные шланги.

Когда открылась дверь, мы вздрогнули. На пороге привычно показалась Лана. Она деловито прошагала к кровати и положила стопку темно-синей ткани. Я поднялась, чувствуя, что от долгого сидения в кресле затекли ноги:

17

Надо мной издевались — это ощущение преследовало неотвратимо. Недоговаривали, или нарочно юлили. Будто проверяли на прочность. Ждали, когда мое терпение лопнет, и я забьюсь в истерике. Не забьюсь. Клянусь! Не доставлю такого удовольствия! Особенно Марку Мателлину... Я кожей чувствовала, какое наслаждение приносит ему мое смятение, мой страх. Похоже, толстяк просто заполучил кого-то, перед кем может кичиться собственной важностью. А как он выставлялся перед отцом! Как унижал маму! Но в имперском обществе он не так уж и значим — я поняла это на Форсе. Мелочный мерзавец, выполняющий не самую почетную работу. Рэй Тенал его открыто презирал, а в глазах наместника читалось нескрываемое снисхождение.

Мы с Индат сидели в холодном искусственном свете корвета, будто запертые в железный ящик. Неприятный свет, напрягающий. Вуаль я откинула сразу же, как закрылась дверь — здесь не от кого было скрываться. Не знаю, сколько мы летели. Казалось — несколько часов. Потом почувствовалось плавное, но быстрое снижение, и корвет, проскользив над поверхностью, замер. Мы напряженно переглянулись, и я поспешила опустить на лицо вуаль. О нет, вовсе не потому, что так приказал Мателлин. Хотела скрыть лицо, чтобы не выдать свой страх, чтобы иметь возможность взять себя в руки, когда вновь откину ее. С чем бы ни столкнулась.

Мы обе вздрогнули, когда щелкнула дверь, впуская рассеянный свет. Я увидела темный силуэт, по очертаниям, женский.

— Добро пожаловать, госпожа, — встречающая склонила голову.

Я молчала, не понимая, кто это, и как стоит обращаться. Лишь кивнула. Так, чтобы было заметно под вуалью. Я подобрала платье и вышла из корвета, чувствуя под ногами шелестящий мелкий гравий. Огляделась. Это место походило на ночной сад. Подвижный шар летучего фонаря, словно крошечное солнце, отбрасывал золотистое пятно света. Я различала крупные разлапистые листья, серые камни под ногами. Сквозь укрывающую меня ткань пробивался легкий свежий ветерок, принося необыкновенный дурманящий запах. Что-то отдаленное я чувствовала в саду наместника, но здесь аромат был плотнее. Слаще и будто звенел где-то в голове. Хотелось вдыхать и вдыхать. Казалось, им было пропитано все вокруг.

Женщина вновь склонила голову:

— Я гостевая управляющая, госпожа. Меня зовут Вария.

Она была невысокой, белокожей, светловолосой. Кажется, средних лет. На вид — чистокровной имперкой. И свободной. Ее длинные волосы были заплетены в две тугие косы и перевиты на затылке.

Я вновь молча кивнула. Я понятия не имела, что такое гостевая управляющая, и что это значит.

— Прошу за мной, госпожа. Комнаты готовы.

Вария шла рядом на почтительном расстоянии. Идя позади, она не могла показать дорогу, идти впереди, демонстрируя мне спину — было непозволительно. Время от времени она вытягивала руку:

— Сюда, госпожа.

Я молча следовала ее указаниям, лишь вслушивалась, чтобы не затихали за спиной знакомые шаги Индат. Я бегло осматривалась: дом, как дом. Не слишком отличался от дома имперского смотрителя на Альгроне. Почти привычно. Но можно было сделать вывод, что его хозяин, по имперским меркам, совершенно не богат. Неужели Рэй Тенал был прав?

Вария остановилась перед дверью, провела пальцем по полочке ключа:

— Прошу, госпожа.

Ничего не оставалось, кроме как войти. Я лишь обернулась убеждаясь, что Индат следует за мной. Вария осталась в коридоре.

— Мое почтение, госпожа, — голос принадлежал мужчине.

Я непозволительно вздрогнула, повернулась. Замерла, бледнея под своей вуалью. Ни молодой, ни старый. Ни красавец, ни урод. Свободный, но не высокородный. Под бледно-зеленой мантией виднелась длинная белая форменная куртка с глухим воротом. Медик.

— Вы можете снять вуаль, госпожа.

Я не заставила просить дважды. Сняла и передала стоящей за спиной Индат.

Имперец удовлетворенно кивнул.

— Я не отниму у вас много времени — вы наверняка устали с дороги. Лишь необходимая формальность. Как вы себя чувствуете после перелета?

— Благодарю, все хорошо.

— Это радует. У вас крепкое здоровье, не так ли?

Я лишь кивнула, не понимая, какое ему дело.

Медик не солгал. Все процедуры, в которых я ровным счетом ничего не понимала, заняли не больше десяти минут. Единственное, что возмутило — забор крови. Но тот пояснил это совершенной необходимостью.

Когда медик вышел, вернулась Вария, невозмутимо проводила меня в приготовленные комнаты.  Сообщила, что в моем распоряжении еще две рабыни, которые принадлежат ей. Но рабыни меня совершенно не интересовали. Я никого не хотела видеть, никого знать, кроме моей Индат.

— Кому принадлежит этот дом?

Она покачала головой, и по всему было видно — не лгала:

— Не знаю, госпожа. Полагаю, дом такой же наемный, как и я.

— Кто вас нанял?

— Простите, госпожа, но я не могу удовлетворить ваше любопытство.

Пытать ее было бесполезно. Либо она действительно не знала, либо получила четкие инструкции. Но все это никак не облегчало моего положения. Меня словно выкручивало. Все теряло смысл. У меня не было другого желания, кроме желания определенности. Любой. Лишь бы закончилась эта невыносимая пытка.

Весь следующий день я провела в комнате. Напряженная, как натянутая струна. Лишь велела Индат привести меня в порядок, причесать. Хотела быть готовой к любой неожиданности. Я все время чего-то ждала, вздрагивала от каждого шороха. Снова и снова мне чудились шаги за закрытой дверью. Я даже не выходила в сад, будто демонстрировала какой-то протест.

Вечером следующего дня вошла Вария. Она поклонилась:

— За вами корвет, госпожа.

В горле пересохло, я с трудом поднялась:

— Я должна куда-то ехать?

Она кивнула:

— Да, госпожа.

Я посмотрела в испуганное лицо Индат:

— Подай вуаль.

Я снова хотела отгородиться, спрятаться. Бунтовать было бессмысленно, и единственное, чего я жаждала больше всего — определенности. Но меня охватило странное ощущение, что, наконец, совсем скоро все встанет на места. Это было не то ощущение ложного ожидания — я точно знала, что, наконец, получу ответы. И ответы будут не теми, которые я воображала… Это осознание даже вытеснило страх,  его место заняла решимость. Я была готова к любой правде.

ТЕЛЕГРАМ

Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)

Поиск книг

Свежие любовные романы в удобных форматах

Любовные романы

Канал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками

Книжный Вестник
ВКОНТАКТЕ

Цитаты, афоризмы, стихи, книжные подборки, обсуждения и многое другое

Книжный Вестник
БИБЛИОТЕКИ

Большая библиотека с любыми жанрами и авторами

Большая Библиотека

Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров

Фантастика

Самые популярные книги в формате фб2

Топ фб2 книги