Исповедь Мотылька

Глава девятнадцатая: Эвелина

Еще до того, как позвонить Олегу, я потратила несколько дней, изучая разные женские форумы и группы с одним единственным вопросом: что делать, если очень сильно и незаслуженно обидела мужчину?

Все советы, которые не были откровенным стебом, сводились к одному: накорми его и, когда он расслабится — атакуй извинениями. Правда, к извинениям прилагался еще и перечень обязательных сексуальных вещей, которые нужно подать на десерт, но, даже читая их, у меня густо краснели щеки и начинал чесаться кончик носа. И не потому, что я ханжа — в моей жизни были непродолжительные отношения с парнем, который был у меня первым, потом — отношения подольше, когда мне казалось, что он почти приблизился к идеалу. Ровно до того момента, как на пути Идеала не встала какая-то красотка, ради которой он решил со мной порвать.

Так что, в общем, я никогда не горевала о потерянной не с тем мужчиной девственности и старалась относиться к этому философски: даже красивы туфли могут быть жутко натирающими колодками, но то, что они первые, не повод отказаться от еще одной пары.

Я приготовилась, выбрала пару простых рецептов, чтобы ничего не испортить, провела пробную тренировку и, когда обе моих подруги пустыми тарелками подтвердили, что все получилось съедобно, поняла, что пора звонить Олегу.

— Пуговица, расслабься, — улыбается Олег, отправляя в рот дольку присыпанного пармезаном печеного картофеля. — Все очень вкусно. Правда.

Выдыхаю.

И только потом замечаю, что Олег как-то странно кривит губы. Как будто ему очень хочется смеяться. На всякий случай осматриваюсь. Трогаю себя за лицо. Снова осматриваюсь. А потом до меня доходит, что я сижу за столом по старой привычке: с ногами, подогнув одну под задницу, а вторую согнув в колене. Мама меня за это всегда ругала, и со временем я научилась контролировать привычку хотя бы в гостях. Но дом — это моя святая святых. Где еще расслабиться, если не в стенах, которые не пропускают недовольные взгляды?

— Нет, Пуговица, сиди так! — Олег все-таки смеется и энергично машет, чтобы не шевелилась. — Я люблю пятки чесать, когда никто не видит. Закидываю ногу на колено и начинаю сам себе чесать пятки.

— Это же щекотно…

— К счастью, — он кладет в рот мясо, — у меня нет абсолютно никакой реакции на щекотку.

Я помню, что в детстве он частенько изображал «уставшего коня» и падал на спину, делая вид, что больше не сделает ни шагу. И никакими щекотками его и правда было не поднять.

Мне хочется попробовать еще раз.

Желание зудит в обеих ладонях, и я мигом прячу их под стол.

Будет не очень умно опрокидывать его на спину и пытаться провести пальцами по ребрам.

Но стоит об этом подумать — и голова начинает приятно кружиться. Как будто меня посадили на самую медленную в мире карусель и дали вдоволь накататься, прежде чем вернули обратно на землю.

Может, все те слова и говорил алкоголь, и я скорее откушу себе язык, чем повторю их снова, но я ведь на самом деле думаю, что он самый красивый мужчина из всех, кого я знаю. И загорелые, покрытые жесткими мужскими волосками руки примагничивают взгляд абсолютно против моей воли.

— Ви, может, покажешь мне картину? — слышу его вопрос и с неохотой отворачиваюсь.

Мужчина даже в сорок два может быть безумно красив. Ухожен. Сексуален.

Настолько… умиротворен в собственной самодостаточности, что ему не нужно прыгать, словно мартышка, пытаясь обскакать «молодняк».

— Пойдем, — отрываюсь от своих разбушевавшихся очень недетских мыслей, промокаю губы салфеткой и веду за собой в ту часть огромной квартиры, которую оборудовала под студию.

С того дня, как Олег появился в моей жизни и превратил ее в какой-то оживший сон, мне хотелось сделать что-то для него. Не чтобы отблагодарить, а просто… Ну, наверное, чтобы он знал, что я ценю все, что он сделал.

Но как можно сказать «спасибо» мужчине, у которого есть все, даже, наверняка, уже зарезервирован свой собственный внушительный кусочек земли на Луне и на Марсе, на случай, если начнется апокалипсис и нас всех ждет глобальное переселение.

Покупать ему что-то за его же деньги? У меня сводило зубы от нелогичности и неправильности этой ситуации. Тем более, что я до сих пор толком не пользовалась ни одной из его карт. Просто стала чуть более свободно использовать собственные накопления.

А потом, после того благотворительного вечера, когда вернулась домой злая на собственный язык, потянулась к холсту и краскам. Потому что именно рисование всегда было для меня единственным способом привести мысли в порядок и вернуть правильный тон внутреннему настрою.

Штрих за штрихом, росчерки, неаккуратные мазки.

Я выплескивала все, что было внутри: раздражение, невысказанные чувства, желание вернуться в прошлое и все исправить. И, конечно, Олега. Который продолжал занимать все мои мысли, превращаясь в почти навязчивую идею.

А когда закончила и отошла, что посмотреть, что получилось…

Я поняла, что эта вещь должна принадлежать ему. Даже если он — скорее всего — не поймет ни ее смысла, ни глубины.

Меня немного потряхивает от волнения, когда останавливаюсь перед накрытым измятым полотном мольбертом. Олег стоит у меня за спиной и я, не знаю как, но чувствую его улыбку. Как будто он подбадривает, говорит: «Давай уже, трусиха!»

А вдруг ему не понравится?

Я потихоньку тяну полотно вниз, сантиметр за сантиметром обнажая рисунок.

И вдруг чувствую себя словно обнаженной, потому что в странном нагромождении мазков и хаоса росчерков, как будто весь мой вопль о том, что Олег для меня — не просто друг отца.

Он для меня… особенный. Кто-то, рядом с кем тепло, надежно и… горячо до одури.

Он ведь увидит все это.

Господи, чем только думала!

Бросаюсь к картине, пытаюсь, как маленькая, прикрыть ее спиной, смущенно тарахтя, что это просто ничего не стоящая мазня, и обозвать ее подарком было слишком смело. Олег предпринимает несколько попыток заглянуть мне за плечо, а потом просто берет меня за плечи и потихоньку, осторожно, но настойчиво, отодвигает в сторону.

В тех местах, где на моих плечах только что были его ладони, разливается приятное тепло. Как будто опьянела даже от безалкогольного шампанского.

Олег несколько минут смотрит на картину, не произнося ни слова. Так тяжело даже пытаться угадать, о чем он думает в эту минуту. То и дело одергиваю себя, когда палец тянется ко рту, чтобы, как в детстве, успокоительно погрызть ноготь.

— Я не очень силен в высоком искусстве, Ви, — слышу его задумчивый голос, и прикрываю глаза, стараясь даже за то короткое время, что осталось, подготовиться к сокрушительному удару правды. Сейчас скажет, что это просто возня и она его совершенно не впечатлила. У него же есть возможность смотреть на полота лучших художников мира, что ему какая-то сопливая художница без опыта и с весьма, как выражался один из моих преподавателей, посредственными способностями. — Но это выглядит… глубоким.

Так и не решившись открыть глаза, все-таки сую палец в рот.

«Выглядит глубоким», — повторяю про себя, как слова личного проклятия.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Было бы странно, если бы человек, который с детства привык оберегать меня и защищать ото всех, сказал что-то более сокрушительное. Пожалуй, он единственный, кто деликатнее остальных нашел подходящее слово для моих попыток прикидываться художником.

— Ви, хватит жмуриться. — Его голос как будто становится ближе и аромат чистой, до хруста выглаженной рубашки, снова приятно щекочет мне ноздри. — Сколько лет прошло, а маленькая принцесса все так же лезет с головой под одеяло, когда ей страшно.

Я не понимаю, что со мной происходит и как это вообще возможно, но меня словно разрывает надвое, на две одинаковые части, одна из которых наполняется странной теплой нежностью, а другая шипит и плюется ядом злости.

Я снова «маленькая принцесса»!

Вот у него перед носом вся моя обнаженная душа, все чувства и мольбы перестать быть просто_Олегом, и понять, наконец, что он для меня — не друг моего отца и тем более не мой.

Что он для меня мужчина, которого…

Пока мои голова, как воздушный шар, наполняется разрушительными мыслями, тело живет собственной жизнью. И понимаю я это не потому что посреди ночи брожу, как лунатик, по собственной квартире, а после глухого вздоха совсем рядом, возле моих губ.

Открываю глаза.

Медленно, как будто трезвея, осознаю, что стою на цыпочках, и мои руки отчаянно, с режущим нервы треском царапают ткань рубашки у Олега на плечах. Что я прижата к нему слишком тесно, между нашими телами нет ни единого просвета, и если вдруг в комнату ворвется хотя бы случайный сквозняк и расшатает мою последнюю попытку сохранить достоинство, я просто поцелую этого упрямого мужчину.

И будь что будет.

— Ви… — Олег притрагивается к моему лицу сразу двумя ладонями. Они у него крупные и немного шершавые, и часть меня остро хочет почувствовать его грубые прикосновения везде, быть помеченной его ладонями, словно дорогая ваза, которую разрешено трогать лишь владельцу. — Ви, послушай…

Мотаю головой. Упрямо и категорично, даже если это снова не я, а та маленькая девчонка, которую он, что бы я ни делала, продолжает во мне видеть.

— Ви, я на двадцать лет старше тебя, — говорит с какой-то то ли печалью, то ли тоской.

— На девятнадцать, — поправляю его. И, наконец, набравшись сил, открываю глаза. — Это не имеет значения, Олег. Ты мне… нравишься.

До чего же по-детски звучит это мое «нравишься».

Хочется извернуться и стукнуть себя под зад.

Неудивительно, что он не воспринимает меня как женщину, если я по-прежнему веду себя как ребенок.

Нужно было просто поцеловать его. Раздеться. Обнять ногами. Не дать ни единого шанса снова играть в заботливого взрослого «друга».

Я почти готова сдаться. Ногти в последний раз скребут его плечи через тонкую ткань рубашки. Хватаюсь за эту «соломинку», все еще на что-то надеясь. Он ведь может просто не хотеть видеть во мне женщину. Не потому, что есть эти двадцать лет, а просто потому что я не интересна ему в том самой смысле.

Конечно, кому нужна девчонка в старой рубашке, когда есть роскошная Ирина Крымова.

— Ви, двадцать лет имеют значение, — уже тише, продолжает Олег. — Даже если бы мне очень хотелось… чтобы…

Мне кажется, или я чувствую его ладони у себя на талии?

Он притягивает меня к себе? Это не сон?

Звонок телефона падает в мою вселенную, словно злобный разрушительный метеорит.

Олег отступает, кашляет в кулак, смотрит на экран и, быстро извинившись за то, что сейчас ему нужно быть в другом месте, уходит.

Хоть это больше похоже на бегство от одной слишком настырной малолетки.

Жаль, что мне некуда сбежать от мыслей о нем, и единственное, что остается — достать большую банку краски, распечатать новую кисть для грунтовки холста…

И превратить «подарок» в плохую копию Квадрата Малевича.‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​