Измена. (не) Любимая жена

Глава 33

— Очевидно, и в этом тоже моя вина, — с горечью отозвалась я.

— В чём? — он продолжал смотреть на меня с такой пристальностью, что мне казалось, почти меня и не слышит.

— В том, что у тебя нет аппетита, — я отвела взгляд, направилась к шкафчикам, где хранилась посуда. — Тебя ведь и это во мне не устраивало?

— Не понимаю, о чём ты.

— Ну как же? Моя работа не позволяла мне готовить так часто, как готовит любая другая добропорядочная жена, — я поставила тарелку на стол и вздохнула. — Во всяком случае, так мне Надежда Георгиевна сказала.

В тёмных глазах мелькнуло искреннее удивление:

— Моя мать такое тебе говорила?

Ну вот, наступало время копаться в старом грязном белье.

«Забавная штука, — подумалось мне почти с безразличием. — Раньше я до одури боялась заводить с ним подобные разговоры. Боялась ненароком поколебать в нём светлый образ его родительницы».

Герман очень долго и кропотливо выстраивал его для себя из тех жалких остатков, что позволяла ему память и обстоятельства. Сам ведь не раз признавался, что от избытка родительской любви никогда не страдал. Мать не слишком-то баловала его проявлением тёплых чувств. Считала, что мальчиков нужно растить в строгости. Отец и вовсе в воспитании сыновей почти не участвовал — слишком занят был бизнесом, чтобы отвлекаться на такие-то пустяки…

— Не будем об этом.

— Нет, — Герман вдруг оказался совсем рядом, перехватил мою руку, потянувшуюся к дверце микроволновки. — Нет, будем. Расскажи.

Его большая ладонь крепко охватывала моё запястье — ощущение странное, почти будоражащее. Неужели я за такой короткий срок так сильно отвыкла от его прикосновений? Теперь каждое виделось мне событием, приковывало внимание, выбивало из равновесия.

— Радости это тебе не принесёт.

— Плевать.

Я вздохнула.

— Как бы я ни пыталась это озвучить, прозвучит как упрёк.

— Я не прошу тебя давать своим словам оценку. Я прошу рассказать, — в низком голосе звучала настойчивость, но агрессии, к которой я за это время почти привыкла, не ощущалось.

С ним действительно сегодня творилось что-то мне непонятное.

— На твой день рождения, — я силилась припомнить в деталях, чтобы ненароком ничего не перервать. — Не на этот, а на прошлый, она поинтересовалась, как я готовила крем для торта. Но пекарь из меня, знаешь сам, никудышный. Я ей объяснила, что не хотела позориться перед гостями и не хотела портить праздник тебе, поэтому торт заказала.

Пальцы на моём запястье сжались крепче, но не конвульсивно, не зло, а словно в знак ободрения.

Это дарило странную уверенность в том, что уж на этот-то раз я буду понята и услышана.

— Твоя мать… она усмехнулась и… она сказала, что ты всегда считал ущербными женщин, не умеющих готовить. Что это лень во мне говорит и эгоизм. Что если бы я тебя любила по-настоящему, не занималась бы ерундой, не продавала свои цветочки, а всю себя посвятила бы дому.

Нет, всё-таки это звучало до сих пор унизительно. Унизительно и обидно. И я не могла отделаться от ощущения, будто жаловалась, дала слабину и наябедничала Герману на его мать.

Не стоило этого делать. Что на меня нашло? Зачем я поддалась этой слабости?

— Почему ты не рассказала?

Я продолжала смотреть на сжимавшую моё запястье руку. Странное тепло разливалось по всему телу, и сейчас мне казалось, оно каким-то образом меня успокаивало, не позволяло в который раз расшалиться и без того сдавшим нервам.

— Для чего? — я подняла на него взгляд. — Я знаю, что у вас с ней и так отношения не из простых. Знаю, что ты всё равно её любишь и… рушить ваше хрупкое перемирие я бы не стала.

— Тебе стоило мне рассказать, — и снова сказано с нажимом, без злобы.

Я едва пожала плечами и осторожно высвободила руку из его хватки:

— Знаешь… это уже и не важно. Вышло как вышло.

Я повернулась, чтобы накрыть крышкой ёмкость с остатками пастушьего пирога и отправить его в холодильник. Но не успела.

Моя талия попала в кольцо крепких рук, и я оказалась прижата к пылавшему жаром мужскому телу.