Как мимолетное виденье

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Женщина более консервативна в привычках и жизненных навыках, чем мужчина, особенно когда дело касается сложившихся семейных отношений, теплого, обжитого дома, семейного очага. Если женщина сложила очаг, она не склонна что-либо менять в этой кладке, сцементированной самой ее природой хранительницы очага. Женщина, в противность мужчине, никогда не устает от своего счастья. Оно не может наскучить ей. Она не будет искать на стороне ни его замены, ни даже временных перемен. Если все же тут начинает что-нибудь меняться, если очаг внезапно дает трещину, то причину этих перемен и этих трещин надо искать в мужчине. Беспокойная природа его — источник бесконечных трагедий и фарсов, разыгрывающихся на земле каждочасно в таком изобилии. В семьдесят лет он таков же, каков и в семнадцать, ничуть не постоянней и не умней.

Был ли Иван Алексеевич отличен от общего типа мужчины, какой выработался в наши дни?

Пожалуй, нет.

Он обладал теми индивидуальными качествами, какими наделила его природа, и теми, какие нажил за целую жизнь. Но в общем, он был не только средним человеком, но также средним мужчиной, подверженным всем мужским слабостям. До поры до времени это было приглушено в нем удачливой, ровной, налаженной жизнью и умеренным темпераментом. Но вот пришел день — и все готово было к внезапным переменам. И вот пришла ночь — и он лежит и думает обо всем этом с необоримой настойчивостью. Он думает и думает, и чем дольше думает, тем менее близок к какому-нибудь решению.

В сущности говоря, выбор-то невелик и решений может быть только два. Одно — идти завтра на Васильевский остров и второе — не ходить. Подумать только, как все ясно и просто — или идти, или не идти. Да. Ясно и просто, так ясно и так просто, что голова уже разламывается на части и за всю ночь он почти не сомкнул глаз.

Это прекрасное удлиненное лицо с матовой, будто персиковой кожей, это лицо, неотступно стоящее перед его глазами и мерцающее в ночной мгле, — неужели оно может вступить в борьбу с целой жизнью?

Еще вчера он спокойно лежал в этой постели — лег в положенный час, почитал немного, потом отложил книгу, повернулся на правый бок, бормотнул «спокойной ночи» и уснул.

Это было вчера. Сегодня спокойной ночи не будет. И может статься, уже никогда не быть больше спокойным ночам. Нет больше покоя.

Он лежит на спине и глядит в потолок. По потолку ползут белесые полосы. Это прошла за окном машина, и фары ее исполосовали тьму. Но вот мотор стих в уличном далеке. Машина прошла. Она прошла, и все снова тихо и неподвижно в доме. Рядом Рина Афанасьевна дышит ровно и спокойно. Тут не предвидится никаких неожиданностей. Завтра утром она проснется такой, какой проснулась вчера. Впрочем, завтрашнее утро несколько отлично от обычного. Ведь завтра воскресенье, выходной — и оба они свободны. Они встанут немного позже обычного — она на полчаса, он на час. Когда он встанет, она будет уже умыта и прибрана и стол будет накрыт к завтраку. В кухне будет шумно отдуваться белый эмалированный чайник, а рядом с ним кастрюлька с гречневой кашей — такой крутизны, какую Иван Алексеевич любит больше всего.

Все будет такое, какое любит он — Иван Алексеевич. Так было двадцать три года. Все эти двадцать три года все было так, как любит он — Иван Алексеевич. Все в доме приспособлено к его, Ивана Алексеевича, потребностям, — все, начиная с этой каши и кончая самой Риной Афанасьевной.

Впрочем, Рина Афанасьевна — это не конец, а начало всего, что случается и происходит в доме. В этом мире, так тесно облегающем Ивана Алексеевича, все начинается с нее — и домашнее тепло, и домашний обиход, и обычаи, и приспособленность дома к Ивану Алексеевичу. Она вкладывает в это себя. Она отдает ему себя в каждый час, в каждый миг всей своей жизни домашней и недомашней, через все эти непрерывные заботы о его удобствах, его работе, его состоянии, его здоровье, его интересах, его благополучии.

Черт возьми, и как же скверно и несправедливо, что он обычно даже и не замечает этого, не понимает. Его мужской эгоизм, совершенно подобный наивному и беспощадному эгоизму детей, так силен, так ослепляет и оглушает его, что он уже не принимает в расчет, откуда течет вода, какую он пьет, и где жарятся котлеты, которые он ест, и кто зажигает огонь, согревающий его сердце.

Какой же он скот. Какой скот… Иван Алексеевич откидывает с груди край одеяла. Ему жарко. Ему нестерпимо становится лежать так. Охотней всего он вскочил бы сейчас на ноги, ушел бы к себе в кабинет и пошагал бы из угла в угол час-другой, чтобы успокоиться и прийти в равновесие. Но он не может этого сделать. Он знает, что стоит ему только привстать, как Рина Афанасьевна тотчас проснется и, подняв голову, спросит тревожно:

— Что такое? Что случилось?

Тревога мгновенно стряхнет с нее сон и пустит в ход чуткий локатор материнской самоотверженности. В сущности говоря, у женщин один-единственный источник любви — материнство. Всякая любовь женщины освещается этим негасимым в веках светом. Муж для нее — тот же ребенок. Каков механизм превращений любви, никто не знает, но источник его всегда один.

Что же в сравнении с этим единственным и вечным случайная прогулка по набережной? И какие тут могут быть проблемы? И разве тут два решения, как думалось ему ночью? Почему два? Решение одно-единственное. Он не должен никуда завтра идти. Никуда. Это ясно. И странно, что он мог об этом так долго размышлять.

Иван Алексеевич лежит в постели — неподвижный, безмолвный, смятенный. Ночь идет к концу. Мгла редеет. Светящиеся стрелки часов, стоящих на ночном столике, сходятся около семи. Он засыпает.