Кречет. Книга 1-4

СИРЕНА ИЗ УСТЬЯ РЕКИ

Прилив начал уже отступать. Это был большой сентябрьский прилив, мощный и полноводный. Он увлекал с собой в океан голубоватые воды реки Блаве, смешанные с морской водой, торопливые волны которой дважды в день захватывали двойное устье, подгоняли воды маленькой речки, смешиваясь с ними, чтобы далеко проникнуть в глубь бретонской земли, более чем на три лье, до самого Эннебона, гордо неся на себе рыбацкие барки с красными парусами.

Наступил тот час, когда жирное оранжевое солнце начинало таять за мрачной линией горизонта, час, когда цапли медленно кружатся над рекой, ожидая появления илистых отмелей, чтобы опуститься на них. Время от времени искрящиеся круги на поверхности воды указывали на чайку, совершившую стремительный бросок вниз в поисках рыбы. Небо становилось лиловым. Большие пузатые барки торжественно, как во время церковного шествия, тихо спускались по реке к морю на ночную ловлю. Их вела за собой песня, уносимая свежеющим бризом.

Жиль наклонился, чтобы подобрать в траве у своих ног лесу, уложенную ровными кругами. Он проверил, как было привязано свинцовое грузило весом в добрых 10 унций, надел по червяку на оба крючка. Затем он взял лесу обеими руками, широко развел их и, раскрутив ее над головой, забросил грузило в воду так далеко, как только смог.

Свинец просвистел в воздухе и исчез из виду.

Забросив лесу, он натянул ее, держа между двух пальцев, чтобы не пропустить даже легчайшее прикосновение рыбы, уселся на траву и стал ждать, не глядя на лесу и полагаясь лишь на чувствительность своих пальцев, чтобы подсечь рыбу в нужный момент.

Флотилия рыбацких лодок исчезла, поглощенная поворотом реки, оставив за собой лишь эхо песни. Если бы Жиль не слышал ее, то мог бы вообразить себя единственным хозяином земли и воды. Он любил этот меланхолический вечерний час, когда солнце покидает сей мир, с тем чтобы перейти в иной. Воды реки стали как зеркало, а небо разукрасилось фантастическими красками, подобно актеру, надевающему свой самый великолепный костюм для участия в последней картине феерии. Шумы дня умолкали один за другим, оставляя напоследок только лишь отдаленный колокольный звон, призывающий к вечерней молитве… Это был миг нежнейший и драгоценнейший из всех прочих, но сегодня в нем чувствовалось что-то волшебное, необычное, однако юноша не мог определить, что же такое это было. Может быть, это исходило от больших стреловидных облаков, сопровождавших заход солнца, или от травы, к запаху которой примешивался легкий аромат дягиля…

Легкое подрагивание лесы, зажатой между пальцами, привлекло внимание рыбака. Леса едва заметно дернулась, впрочем не настолько, чтобы это означало что-то серьезное, и он собрался было возвратиться к своим мыслям, когда увидел лодку.

Лодка приближалась, она плыла одна посередине реки, увлекаемая течением, уносившим ее в море. Борта ее так низко сидели в воде, что она походила на плот, и она была пуста… совершенно пуста.

«Похоже, кто-то плохо привязал свою лодку и очень огорчится, не увидев ее на своем месте, — подумал Жиль. — Течение нынче вечером быстрое…»

Действительно, маленькая лодка плыла быстро.

Подумав о том, каким уроном будет потеря лодки для ее владельца. Жиль подождал, пока лодка не поравняется с убежищем, которое он устроил в высокой траве, поднялся и привязал свою лесу к ветке куста.

Он собирался уже снять рубашку, как вдруг заметил нечто, плывущее в нескольких саженях за лодкой, и не смог сдержать возглас удивления.

Это был человек, чья голова с волосами явно слишком длинными, чтобы принадлежать мужчине, едва виднелась у поверхности воды, отражая луч умирающего солнца: казалось, что в темной воде отблескивает медь…

Молодому человеку тотчас же представилась картина происшедшего. Лодка не могла отвязаться сама собой, должно быть, ее отвязала эта женщина, но, неопытная или неловкая, упала в воду.

Может быть, она при этом поранилась, так как казалось, что она скользит по течению, не делая ни малейшего движения, словно утопленница. Может, она уже мертва…

Секундой позже Жиль бросился в воду, даже не сняв рубашки. Он нырнул так ловко, что даже не потревожил большую серую цаплю, поглощенную поиском червяков. С силой рассекая воду, он спешил добраться до медно-красного пятна, увлекаемого быстрым течением, и через мгновение настиг его.

Его пальцы ухватились за похожие на водоросли длинные пряди волос. Он потянул к себе. Голова погрузилась в воду с криком, сразу же оборвавшимся. Тогда другой рукой он вцепился вслепую во что-то гладкое и скользкое: в тело, которое стало яростно ему сопротивляться, отчего они стали оба погружаться глубже в воду.

Давно уже привыкший плавать под водой с открытыми глазами, в нескольких сантиметрах от себя Жиль различил искаженное гримасой юное лицо. Он заторопился всплыть на поверхность, приподнять ее голову над водой, чтобы дать ей возможность дышать, но девушка продолжала сопротивляться, как это часто бывает с тонущими. Тогда Жиль подумал, что она утащит его с собой под воду и что нужно сделать так, чтобы она перестала двигаться. Тогда он нанес ей резкий удар в подбородок, оглушив тонущую девушку, чтобы без помех достичь берега. Затем, загребая лишь одной рукой, а другой поддерживая ее над водой, он доплыл до мелкого места и, торопясь уложить спасенную девушку на траву, поволок ее за собой, с некоторым трудом ступая по песку, смешанному с илом.

Тут Жиль чуть было не выпустил ее из рук, заметив, что, кроме длинных волос, облепивших совсем юную девушку, — ей явно было не более пятнадцати лет, — на ней ничего не было, никакой одежды, она была совершенно нагая. Это обстоятельство, которого спаситель девушки вовсе не заметил в пылу своего усердия, немедленно заставило его лицо вспыхнуть огненным румянцем и породило в его сердце чувство тревожного волнения. Тем не менее он взял себя в руки и как мог осторожно уложил незнакомку на траву, а сам опустился на колени, пытаясь уловить ее дыхание и не зная, как ему лучше поступить: бежать или остаться. Внезапно ему показалось, что в вечернем ветре гремит суровый голос аббата Делурма, надзирателя в коллеже Святого Ива Ваннского, где он учился:

«Красота Женщины — это проклятая западня, где гибнут душа и разум Мужчины. Избегайте женщину, вы, кто хочет служить лишь одному Богу!..»

Устрашившись, он закрыл глаза, перекрестился три или четыре раза, прошептав при этом молитву против злых духов, но с места не двинулся. Через короткое время Жиль снова открыл глаза…

Тогда ему стало ясно, что, проживи он хоть сотню лет, он не сможет забыть то, что открылось ему в этот миг, ведь впервые ему было дано созерцать тело женщины, а судьбе было угодно, чтобы это тело было восхитительным. Никакого сравнения с тем, что он мог иногда видеть в порту Ванна!

Девушки, стоящие там у дверей домов с закрытыми ставнями и подзывающие проходящих мимо матросов, имели обычай быстрым движением распахивать свои платья, чтобы показать ляжку или грудь. Но с той поры, как Жиль впервые заметил эту уловку, он всегда отворачивался, испытывая что-то вроде тошноты при виде их обильной плоти, часто нездоровой и всегда грязной. Такая не слишком аппетитная картина столь хорошо подтверждала диатрибы надзирателя, что Жиль с трудом видел в этих телах какую-либо западню.

Но с девушкой, что неподвижно лежала на порыжевшей от летнего солнца траве, все обстояло иначе, ибо она сама была совершенно иная: вся розово-золотая, с нежной, как лепестки цветка, кожей. Ее грациозное тело было стройным, с удивительно узкой талией, нежной выпуклостью тонких бедер и золотистого живота, в нем чувствовалась порода, как она чувствуется у чистокровной лошади. Груди были еще маленькие, но прелестной формы, изысканно увенчанные розовыми коронами сосков. Единственно дисгармонирующей нотой в этой очаровательной поэме были руки и длинные ноги, до локтей и до коленей имеющие оттенок значительно более темный, чем все тело, как если бы их длительное время касалось солнце.

— Похоже, дочь рыбака, — решил было Жиль, но в глубине души он сам не верил этому. Прежде всего, он знал все семьи рыбаков в округе, а эта очаровательная речная нимфа была ему неизвестна. Кроме того, форма ее рук и ног, длинная стройная шея, небольшой изящный носик, маленькой ямочкой соединяющийся с приподнятой верхней губой, врожденная грация позы — все это противоречило столь поспешно сделанному умозаключению. Этой юной особе явно никогда не приходилось вести тяжелую жизнь девушек с побережья. Она принадлежала к другому миру.

Внезапно девушка открыла глаза, большие, темные глаза с золотыми искорками. О цвете их у Жиля не было времени задуматься, поскольку он почти тотчас же получил пару таких сильных оплеух, что свалился в траву, а спасенная им девушка, вопя, как одержимая бесом, бросилась на него, растопырив пальцы с явным намерением выцарапать ему глаза.

Короткое время они боролись. Жиль не мог и слова вымолвить, с таким пылом юная фурия продолжала нападать, выкрикивая оскорбления. В конце концов он смог остановить ее, прижав к земле и удерживая ее руки за спиной, что потребовало значительных усилий. Принужденная таким образом к бездействию, но отнюдь не к смирению, девушка плюнула ему в лицо, пронзив его таким пылающим взглядом, какие бывают только у безумных.

— Грязный нищий! — вопила она. — Если ты меня сейчас же не выпустишь, с тебя шкуру сдерут и я скормлю ее собакам!

Ее юное лицо было так забавно искажено гневом, что в ее словах не чувствовалось вовсе никакой опасности. Это придавало ситуации комический оборот, и Жиль засмеялся, не ослабляя, впрочем, своей хватки:

— У вас странная манера благодарить того, кто спас вам жизнь, мадемуазель!

Его спокойный голос и изысканно-вежливые интонации весьма сильно удивили юную фурию.

Она перестала плеваться, нахмурила брови и принялась разглядывать своего спасителя сквозь полуопущенные ресницы.

— Откуда вы взяли, что моя жизнь была в опасности? — вскричала она, инстинктивно перестав обращаться к нему на «ты». — Неужели теперь и искупаться нельзя без того, чтобы какой-нибудь молодчик не набросился на тебя, оглушил и вытащил на берег?

— Купаться? В устье реки? С его течениями и во время отлива? Это же просто безумие! Вы ведь не умеете плавать.

— Да, не умею! Я просто позволила волнам нести меня. Это так приятно!

— Превосходно, но, к несчастью, это прямо привело бы вас в мир иной. Во всяком случае, на моем месте любой поступил бы так же, как я. Но где же ваша одежда?

Она издала смешок, слишком нервный, чтобы в нем не прозвучал гнев.

— А вы как думаете? В лодке, конечно. Вам остается лишь догнать ее…

Жиль выпрямился, вглядываясь в сумерки.

Лодку унесло уже далеко. Увлекаемая более быстрым течением, она была едва видна и через секунду достигнет моря.

— Это невозможно, — прошептал он, а его взгляд, будто притянутый магнитом, вновь обратился на тело девушки, которое она, казалось, вовсе не думала скрывать. Напротив, она растянулась на траве, зевнув и показав мелкие белоснежные зубы в розовой раковине рта.

— Ну, вот! — вздохнула она, насмешливо улыбнувшись, и Жиль заподозрил, что она втайне наслаждается ситуацией. — Не хватало только, чтобы я возвратилась в замок в таком виде!

Представляю, что на это скажут!

— В какой замок?

Она указала подбородком на высокие крыши, видневшиеся над деревьями в синеве сумерек.

— В замок Локгеноле, конечно! Я живу там у моих кузенов Перрьенов, но так как они слишком строго придерживаются приличий, то думаю, что вам остается только одно: вы должны отдать мне свою одежду.

Он не слушал. Будто зачарованный, он следил за каждым движением гибкого тела. Нечто неведомое и страшное пробуждалось в нем, сметая все полученное ранее воспитание. Кровь с силой запульсировала в его сердце, ударила в голову, затуманивая взор, лишая воли и разума. У него появилось чувство, что это тело принадлежало ему всегда, что он должен был соединиться с ним, срастись с ним в единое целое так, чтобы ничто не смогло разлучить их… Это было чувство почти болезненное, как голод или жажда. Все его существо напряглось, жадно требуя стиснуть, сжать в объятиях, подчинить это тело своей воле.

Изменившееся выражение лица юноши вспугнуло девушку. Ее улыбка вмиг испарилась, она внезапным, быстрым и гибким движением вскочила на ноги и, отступив, спряталась за кустом.

Теперь Жиль видел только лишь переплетенные ветви дрока, над которыми выступало ее юное разгневанное лицо под пламенеющей шапкой растрепанных волос.

— Вы что, не слышали? — раздраженным тоном произнесла девушка. — Вы должны отдать мне вашу одежду!

От этих слов Жиль возвратился с небес на землю, и возвращение это было столь резким, что вызвало у него гримасу боли, будто он и вправду поранился от грубого столкновения с земной реальностью.

— Мою одежду? А как же вернусь домой я? — спросил он.

— А мне все равно! Главное, чтобы я не появилась голой в замке. Давайте же ее скорее!.. Только не говорите мне, что ваша одежда промокла, это совершенно не имеет значения. Если вы не сделаете того, о чем я прошу, я закричу так громко, что меня услышат! Я скажу, что вы напали на меня, грубо обошлись со мной, и если вас и не повесят, то уж, наверное, изобьют палками!

Он пожал плечами, равнодушно выслушав угрозы, но тем не менее не колебался более ни секунды. Она была права, сказав, что не может обнаженной возвратиться в замок. Про графиню де Перрьен, владелицу Локгеноле, говорили, что она женщина нрава весьма сурового. С ней может приключиться припадок, если она увидит такое зрелище. Он-то сам дождется глубокой ночи, чтобы возвратиться в Кервиньяк, не попавшись никому на глаза, вот и все.

Он быстро снял с себя насквозь промокшую рубашку и короткие холщовые штаны, бросил их за куст, оставив на себе лишь узкие подштанники, и отвернулся, гораздо более смущенный, чем только что была девушка: разве не вдалбливали ему в коллеже, что нагота — это всегда невыносимо стыдно? Ему хотелось убежать, но какое-то более сильное чувство удерживало его. Вдруг он услышал ее голос, на сей раз более дружелюбный.

— Не стоит стыдиться, — сказала девушка. — Вы очень красивы! Прятаться нужно уроду.

Тогда он обернулся и засмеялся, испытывая чувство глубокого облегчения. В его одежде, которая была ей велика, она была смешной и очаровательной одновременно. Но девушка не смеялась. Она растерянно смотрела на него, как будто пытаясь разгадать неразрешимую загадку.

— Я вас никогда не видела, — сказала она наконец. — Как ваше имя?

— Жиль… Мое имя Жиль… Гоэло! Я живу в Кервиньяке.

Какого труда ему стоило произнести свое имя!

Перед лицом этой девушки, о чьем благородном происхождении он догадывался, несмотря на ее странные манеры, он отдал бы все на свете, лишь бы иметь право называться Роганом или Пентьевром… При этом Жиль сразу же почувствовал, что она разочарована, по тому, как слегка поджались ее губы, по едва уловимому пожатию плечами.

— А! — только и произнесла она.

Затем резко повернулась и, ничего более не добавив, побежала в сторону замкового парка. Тогда, приложив руки ко рту, Жиль прокричал ей вслед:

— А вас? Как вас зовут?

Она остановилась и повернулась в его сторону, но ночь опускалась быстро, и он не мог более различить выражение ее лица. Тем не менее Жиль почувствовал, что она колеблется, потом до него долетел голос, далекий и холодный.

— Мне не очень хочется, чтобы вы узнали мое имя, — сказала она. — Но я не вправе отказать вам в этом… Меня зовут Жюдит де Сен-Мелэн!..

Она снова побежала, не обернувшись больше ни разу, и исчезла под деревьями, а Жиль, униженный, разъяренный и замерзший, помчался через ланды, чтобы добраться до своей деревни Кервиньяк, до которой было не менее одного лье.

Он и сам не знал хорошенько, на кого обращен его гнев. На кого же он, в самом деле, злился? На самого ли себя, что был столь глуп и оглушил ударом по голове ни в чем не повинную купальщицу, которая ни о чем его не просила, хотя и подвергала свою жизнь опасности? На эту маленькую рыжую фурию, бесстыжую, как настоящая сирена, с улыбкой, полной очарования, которая, может быть, и была не прочь завязать знакомство с ним, но замкнулась в своей раковине, как устрица, узнав, что он не принадлежит к ее миру замков и сословных предрассудков? Или на дьявольскую судьбу, поставившую их друг перед другом лишь для того, чтобы он, юноша, впервые в жизни узнавший искушение, увидел бездонную пропасть, навсегда разделяющую его и эту очаровательную девушку? Жюдит де Сен-Мелэн была разочарована, услышав его простую фамилию.

Но как бы она повела себя, если бы могла узнать, что фамилия принадлежит лишь матери Жиля и что он незаконнорожденный? Думая о презрении, даже скорее об отвращении, с которым девушка наморщила бы свой маленький носик, покрытый пятнышками веснушек, и поджала свежие губки, юноша ощущал, как в его груди поднимается смертельное бешенство. Почему Господь так поступил с ним?

Когда, испытывая такое чувство, он спрашивал об этом Розенну, вырастившую его старую служанку, та ограничивалась в ответ лишь тем, что ласково улыбалась и гладила его по щеке. Потом она всегда говорила:

«Я, уверена, что Бог предназначил тебя для себя с самого твоего рождения, малыш! Ты же знаешь, что ты должен служить Ему всю твою жизнь.»

Долгое время такое объяснение его устраивало. Но вот уже два года, с тех пор как ему исполнилось четырнадцать лет, оно не казалось ему более столь бесспорным. К тому же Жиль и сам изо всех сил стремился разрушить его, используя все возможные аргументы, которые подсказывала ему юношеская логика. Не мог же Господь бесповоротно решить еще до его появления на свет, что он будет предназначен для служения Церкви? А уж если Он и сделал так, то, по крайней мере, Он должен был бы внушить своему избраннику мысль, что это и есть его истинное призвание.

Но Жиль этого не чувствовал. Его набожность была искренней, глубокой даже, но у всех молодых бретонцев его лет она была такой же пылкой.

Бог был для него неким огромным, таинственным высшим существом, устрашающим и бессознательно жестоким, потому что его служители обязаны были целиком отказаться от всего лучшего и прекраснейшего, созданного Богом: от земли с ее неисчислимыми сокровищами, от ее бесконечной нежности. Чем старше Жиль становился, тем сильнее испытывал он отвращение к этому суровому служению. Он гораздо лучше представлял себя в треуголке солдата короля, украшенной золотым галуном, чем в куцей черной сутане с залоснившимися локтями, одежде, достойной слуги Бога! К несчастью, его мать бесповоротно решила, что он станет священником.

Мать! Когда он представлял себе лицо Мари-Жанны Гоэло, то испытывал странное чувство, складывающееся из стольких ощущений, что ему не удавалось определить, какое же ощущение главенствует. Это было нечто вроде благоговения, мешающегося с боязнью, а также, с той поры как он превратился в подростка, — с гневной злостью. Если бы она только захотела, то в ответ на малую толику любви ребенок отдал бы все обожание, всю нежность, какими обладал. Но Мари-Жанна не захотела этого ни разу в жизни.

С самых давних пор, куда только достигали его воспоминания, Жиль чувствовал, что мать отталкивала его, мать, которая ни разу в жизни его не поцеловала, и если бы не тепло, которое он испытывал в присутствии Розенны, с ее брызжущими через край энергичной заботой и нежностью, совместная жизнь этих двух существ, связанных все же тесными кровными узами, была бы лишь одним долгим молчанием вплоть до поступления мальчика в коллеж за шесть лет до описываемых здесь событий.

Именно от Розенны Жиль немного узнал об обстоятельствах, предшествовавших его рождению, разбивших жизнь его матери и наложивших на него клеймо незаконнорожденного. Это была довольно банальная, классическая история соблазненной и покинутой девушки, но неистовый нрав Мари-Жанны поднял ее до высот греческой трагедии.

Дочь хирурга, служившего в военном флоте, ушедшего после ранения в отставку и обосновавшегося в городишке Пон-Скорфф, Мари-Жанна Гоэло не знала своей матери, умершей при родах.

Мать ее была красивейшей камеристкой графини де Талюэ-Грасьоннэ, замок которой, Лесле, был расположен по соседству с Пон-Скорффом. Графиня продолжала оказывать покровительство девочке после смерти ее матери и выдала ее замуж за Ронана Гоэло.

Заботами графини девушка получила превосходное образование в монастыре Кемперле, где Талюэ проводили зимние месяцы. Она была серьезным ребенком, редко показывающим свои чувства, но тем не менее привлекала внимание своей слегка суровой красотой, безукоризненными чертами лица, густыми темными волосами и прекрасными глазами того же цвета, что и волосы.

Она отличалась прежде всего крайней набожностью, и у членов семейства Талюэ быстро составилось мнение, что Мари-Жанна с достижением положенного возраста покинет свой чуть излишне «мирской» монастырь лишь для того, чтобы вступить в другой, бесконечно более строгий монастырь бенедиктинок в Локмариа.

Но затем в конце лета, одного из тех, что каждый год проводили в Лесле все Талюэ и Мари-Жанна, произошло это драматическое событие: обнаружилось, что будущая монахиня беременна!

С каменным лицом и с глазами, в которых не было слез, она сама призналась графине в своем положении, но было совершенно невозможно вытянуть из нее хоть слово касательно обстоятельств случившегося несчастья и имени его виновника.

Замкнувшись в ожесточенном молчании, шестнадцатилетняя девушка отказывалась и выдать преступника, и принять проявления жалости: она ожидала от своей благодетельницы скорее приговора, чем помощи.

Талюэ, у которых было четверо детей, принимали у себя множество молодых людей, так что им пришлось ограничиться одними догадками, поскольку никто никогда не замечал, чтобы Мари-Жанна испытывала какую-либо сердечную склонность к тому или иному гостю замка.

В следующую за этими событиями зиму Мари-Жанна более уже не возвратилась в Кемперле.

Она была укрыта в Лесле, под присмотром Розенны Танги, женщины, служившей в замке. В мае 1764 года появился на свет Жиль. Несмотря, однако, на убежище, которое предоставляли леса и пруды Лесле, замок был расположен не настолько далеко, чтобы не просочились слухи… Через две недели после рождения мальчика, Ронан Гоэло, бывший хирург военного флота, был найден повесившимся на главной балке своего дома, а на полу под ним валялось множество пустых бутылок из-под рома.

Поняв таким образом, что придется считаться с пересудами и клеветой и что Мари-Жанна и ее младенец не будут, возможно, в безопасности в ее владениях, г-жа де Талюэ принялась подыскивать для них прибежище. Как раз в это время ее младший сын, аббат Венсан, возвратился к родным пенатам после того, как был распущен Орден иезуитов, и был назначен ректором — приходским священником — в соседний город Эннебон.

Аббат Венсан пожелал стать крестным отцом мальчика и взял на себя заботы по устройству Мари-Жанны и ее ребенка. В сопровождении страстно привязавшейся к младенцу Розенны они отправились в Эннебон и поселились там в маленьком домике, расположенном рядом с городскими стенами.

Однако Мари-Жанна стремилась к еще большей тишине, к еще большему одиночеству. В глубине ее онемевшего сердца сожаление о монастыре было более горячим, чем когда бы то ни было.

Звуки, доносившиеся с улицы и от порта, внушали ей ужас. Получив наследство, доставшееся ей от отца, Мари-Жанна купила в Кервиньяке, деревне в ландах, дом и сад, упрятанные за густой изгородью из кустов утесника и черного терновника. Она затворилась в этом доме вместе с Розенной и сыном, чтобы вести в нем суровую жизнь, в которой самое главное место занимала молитва.

Мальчик вырос в одиночестве подле своей равнодушной матери, улыбку которой он не видел никогда. Он научился играть бесшумно, чтобы не помешать размышлениям несостоявшейся монахини. В тех редких случаях, когда она обращалась к сыну, она говорила о Боге, о Богоматери и о святых, чтобы научить его молитвам и попытаться внушить ему отвращение к миру. Для того чтобы лучше убедить мальчика, она очень рано дала ему узнать, что он не такой ребенок, как другие, а отверженный, отщепенец, который может найти спасение души и покой лишь в лоне Церкви.

«Люди, живущие в миру, оттолкнут тебя как что-то омерзительное, — говорила ему мать. — Лишь один Господь откроет тебе свои объятия.»

Несмотря на предостережения аббата Талюэ, несмотря на слезы Розенны, которая не могла смотреть, как страдает «ее малыш», Мари-Жанна Гоэло неделю за неделей, месяц за месяцем, год за годом старалась внушить своему сыну мысль о том, что в этой жизни он сможет стать только священником или будет проклят. Или же он пойдет путями дьявола, которые всегда приводят к эшафоту…

Она преуспела в этом лишь наполовину. Мальчик смотрел на мир, о котором ему говорили, что тот плохой, опасный, развращенный, и ему не удавалось вообразить его отталкивающим. Он видел всю красоту деревенских полей весной, в этом мире было море, ветер, ночи под звездным небом, запах земли, согреваемой солнцем, пение птиц, деревья и все животные, наполнявшие его детскую вселенную маленького крестьянина. Тут были лошади, создания огромные и великолепные, и мальчик их инстинктивно обожал, считая существами сказочными. Были также песни, которые пела Розенна, и бесконечное число чудесных сказок древней Бретани, запас которых был, казалось, неиссякаем.

Ему множество раз говорили, что он ребенок не такой, как другие, и тогда он стал искать объяснения этому и узнал: все дело в том, что у него нет отца. Тогда он захотел узнать больше, засыпал Розенну вопросами, на которые бедная женщина не могла ответить.

«Это был благородный господин, — призналась она однажды, — но я не знаю его имени, потому что твоя мать никому не пожелала открыть его…»

С годами образ отца, о котором говорила ему Розенна с такой нерешительностью, стал неотступно преследовать воображение Жиля, постепенно приобретая сказочные черты. Может быть, потому, что мать отказывала ему в любви, жизненно необходимой всем детям, он так сильно привязался к отсутствующему отцу, отказываясь увидеть в нем бессовестного соблазнителя, но украшая его портрет всем великолепием свободолюбивого человека, искателя приключений.

По мере того как в его сознании вырастал смутный образ неведомого отца, росла в нем и неосознанная потребность так или иначе через время и пространство обрести отца, как бы отождествить себя с ним. Он прекратил расспрашивать Розенну, которой нечего было ему больше открыть, потому что безотчетно опасался узнать какую-нибудь деталь, которая может исказить героический образ, рожденный его воображением.

И он более ничего не отвечал, когда мать изредка упоминала о том времени, когда он начнет учиться теологии.

Стать священником? В действительности Жиль никогда этого по-настоящему не хотел, но в тот вечер, когда он бежал по ландам, усеянным большими камнями, что стояли, как часовые, охраняющие какое-то таинственное королевство, он навсегда отбросил эту ставшую ему чуждой мысль.

Как можно по своей собственной воле отдать Богу сердце, переполненное образом бесстыжей маленькой сирены с волосами цвета огня?

Добравшись наконец до своего дома, устроившегося подобно жирному коту в ложбине между невысоких холмов, окруженной зарослями боярышника, ежевики и дрока. Жиль на миг заколебался: как он, полуголый, предстанет перед матерью. Представив себе ледяной взгляд, которым мать окинет его, он почувствовал, что дрожь пробегает у него по спине.

Со всеми предосторожностями Жиль приблизился к маленькому низкому окошку, которое открывалось в ночь, подобно большому глазу; он надеялся, что Мари-Жанна уже ушла в свою комнату, чтобы по обыкновению предаться молитвам: час был поздний. Она и впрямь никогда не интересовалась, чем он занимается во время вакаций, и ужинала в одиночестве, не дожидаясь его возвращения, поскольку Жиль иногда выходил ночью в море на рыбную ловлю вместе с сыновьями лоцмана Ле-Мана, его единственными друзьями в деревне.

Прижав нос к стеклу, он увидел, что комната действительно была пуста. Один прибор был поставлен на длинный навощенный дубовый стол, и Розенна, сидящая на скамье подле очага, читала молитву, по своему обыкновению в полудреме перебирая четки и иногда клюя носом.

Он улыбнулся при виде такой мирной картины, тихонько открыл дверь и проскользнул в комнату бесшумно, как кот. В одну секунду он добрался до большого ларя, стоявшего у покрытой резьбой перегородки, в котором хранилось белье, открыл одно из его отделений, вынул рубашку из грубого полотна, подобную той, что он отдал девушке, такие же штаны и переоделся.

Выскользнув затем снова за дверь. Жиль опять вошел, но уже с гораздо большим шумом.

— Я опоздал, — громко объявил он, — но у реки было так красиво, что я и не заметил, как пролетело время. Извини меня!

Розенна вздрогнула, подняв на юношу взгляд своих голубых глаз, оттенок которых подчеркивался цветом муслиновой накидки, прикрывавшей ее волосы и заменявшей чепец, накидки, которую она носила по моде женщин из Оре.

— А, это ты! — произнесла она, с усилием вставая со скамейки. — Я, кажется, немного задремала.

— Задремала! По-моему, ты крепко спала, — ответил Жиль. — Почему ты не легла? Я достаточно вырос, чтобы самому накрыть себе ужин.

Она кивнула, недовольная тем, что он снова затронул эту тему, давно уже служившую источником споров между ними.

— Так не полагается! Сколько раз нужно повторять, что в твоих жилах течет кровь людей, которые никогда не обслуживали себя сами? Садись и ешь!

— А где моя мать? Уже легла?

— Нет, она в церкви. Там как раз идет вечерняя служба, и мать пробудет там до утра.

— До утра! Не слишком ли это долго?

Старая служанка пожала плечами, давая таким образом понять, что она думает о Мари-Жанне и ее чрезмерном увлечении религией.

— Когда-нибудь она еще попросит для себя должности ризничего, чтобы проводить там и все дни. Да благословит нас Святая Анна! Эта женщина не в своем уме!

Жиль утвердительно кивнул головой и набросился на суп со свойственным его возрасту волчьим аппетитом. Недавнее купание в реке и стремительный бег по ландам разбудили в нем голод. И хотя ему хотелось задать множество вопросов, он сдерживал себя, так как не в обычае было вести разговоры во время еды. Только лишь после

того, как был закончен ужин, он поднял на стоявшую подле него Розенну горящий любопытством взгляд.

— Моя мать никогда не выходит из дому и ни к кому не ходит в гости, — сказал он для начала, — но ты, Розенна, ты ведь знаешь всю округу от Эннебона до Пор-Луи?

— Да, я многих тут знаю, — проворчала Розенна, сразу насторожившись. — Если люди со мной здороваются, я отвечаю. Зачем быть невежливой… А что ты хочешь спросить?

— Да ничего особенного. Я только хотел узнать, знаешь ли ты семейство де Сен-Мелэн?

Ее седые брови сошлись под накрахмаленной накидкой из муслина.

— Но… скажи мне правду, — сказала она тоном, полным подозрения, — почему ты заговорил со мной об этих людях?

— О, просто так! — ответил Жиль, поднявшись с места, чтобы избежать долгих объяснений. — Когда я возвращался через парк Локгеноле, я встретил девушку, которая назвалась этим именем и сказала, что живет в замке. Но это не важно…

При этих словах он вышел из дома, сделав вид, что идет взглянуть, хорошо ли заперты куры, «потому что в окрестностях заметили лису».

Он был уверен, что Розенна, одним из маленьких грешков которой было любопытство, не успокоится, пока не выяснит все до конца. Обходя свои маленькие владения. Жиль принялся сочинять историю о падении в ров и о вывихнутой при этом лодыжке, историю, которая спасла бы одновременно и его самолюбие, и стыдливость Жюдит.

Он не обманулся в своих ожиданиях. Розенна как никто другой знала толк в искусстве задавать самые точные вопросы, не подавая при этом вида, что чем-то интересуется. Она могла бы стать несравненным духовником: не только ни одна сплетница на десять лье в округе не могла противиться ей, но Розенна умела также разговорить самого упрямого из старых рыбаков, из числа тех, что выпускают из своего беззубого рта трубку разве лишь для того, чтобы пропустить укрепляющий глоток сидра или водки.

«Она способна исповедать самого нашего епископа… или же моего церковного сторожа! — говаривал аббат Венсан, крестный Жиля, знавший старую женщину с самого рождения. — Когда я еще был ребенком, она знала, как разговаривать даже с браконьерами из Лесле, притом отбирала часть добычи и отправляла их восвояси, присовокупив к нравоучению бутыль с водкой!»

Таким образом, благодаря Розенне, Жиль быстро узнал все, что он желал знать.

Жюдит де Сен-Мелэн, несколько месяцев назад потерявшая мать, только что была принята в качестве пансионерки в монастырь Нотр-Дам-де-ла-Жуа в Эннебоне, аббатиса которого госпожа Клотильда де ла Бурдоннэ и ее бернардинки занимались воспитанием девиц благородного происхождения, но небогатых, в большинстве случаев с тем, чтобы сделать из них монахинь. Ее отец, почти полностью разорившийся старый дворянин, вынужден был покинуть свое маленькое поместье во Френе близ Плоэрмеля — приданое жены и их единственное богатство. Оставив поместье во Френе, он обосновался в Эннебоне, в старом, покрытом трещинами особнячке в квартале Виль-Клоз, доставшемся ему в наследство от какого-то дальнего родственника.

Итак, барон и его дочь приехали, чтобы поселиться в тесном и мрачном доме покойного кузена, и благодаря протекции семьи де ла Бурдоннэ, чьи земли соседствовали с их землями во Френе, а также благодаря покровительству крестной матери девушки, графини де Перрьен, Жюдит была принята в монастырь Нотр-Дам-де-ла-Жуа, для получения образования и воспитания, до того времени весьма запущенного. Ведь, живя с постоянно болевшей матерью и двумя братьями, совершеннейшими дикарями, она росла без присмотра, как трава в полях, и получала при этом не больше ухода, чем эта трава.

— Видишь, — заключила Розеина, вновь принявшись за вязание, но продолжая смотреть на юношу странным взглядом, под которым тот залился краской. — Эта твоя девушка из замка такая же неудачница, как и ты. У тебя нет отца, а у нее больше нет матери, она знатного происхождения, но бедна, как Иов. Ты станешь священником, а она — монахиней. Выбрось ее из головы, не думай о ней больше…

— С чего ты взяла, что я о ней думаю? — спросил Жиль с досадой.

Розенна сняла очки, вытерла их концом передника и коротко, невесело засмеялась.

— Бедный мой мальчик! Если бы ты о ней не думал, то давно бы уже заставил меня умолкнуть, сказав, что тебя это вовсе не интересует. Но ты ведь выслушал весь мой рассказ, ни разу не перебив, а глаза твои сверкали, как звезды. А что, она действительно так уж красива?

Жиль резко отвернулся и принялся ерошить свои густые белокурые волосы, пытаясь собраться с мыслями.

— Да… Я думаю, да! Ну и что же? Ты говоришь, что ей приходится не лучше, чем мне, но ты ошибаешься. Даже не будь ее судьба предопределена заранее, что у нее может быть общего со мной? Если она и бедна, то ее знатное происхождение останется при ней, и если у нее и нет больше матери, то, по крайней мере, она носит имя своего отца. Она появилась на свет в законном браке, тогда как я — я всего лишь бастард! То есть я — ничто в этом мире, где лишь рождением предопределяется жизненный путь. Не будем больше говорить об этом…

Затем, боясь поддаться в глазах опечаленной Розенны охватившему его чувству горечи, он выбежал из дома и до поздней ночи бродил по ландам.

За все оставшиеся ему до возвращения в коллеж дни вакаций, что должно было произойти вскоре после Дня всех святых, он ни разу более не произнес имени Жюдит, но в доме его теперь совсем не видели.

Однако Жиль не ходил в море с сыновьями Ле-Мана, как бывало раньше, не ловил рыбу в реке.

Он не бродил более по укреплениям Пор-Луи, соседней морской крепости, куда он любил ходить раньше; на набережных Лорьяна, куда он прежде с таким удовольствием иногда отправлялся, чтобы вдохнуть густые ароматы, идущие с кораблей, вернувшихся из Индии, он тоже не появлялся. Он просиживал теперь часами на берегу Блаве, устроившись в травяном гнезде, куда однажды вечером вытащил недвижное тело Жюдит де Сен-Мелэн, смотрел, как текут изменчивые воды, и не думал более о том, чтобы забросить в реку рыболовные снасти.

Два или три раза он доходил до Эннебона, долго бродил по тропинке, ведущей от реки к высоким стенам монастыря, затем возвращался в Кервиньяк, даже не повидавшись со своим крестным, которого он тем не менее любил всем сердцем за неистощимую доброту и за зоркую привязанность, коей тот его одаривал. Привязанность крестного была даже чрезмерно бдительной для подобных случаев! Жиль боялся, чтобы проницательный взор священника не заставил его раскрыть свой секрет.

Он возвращался домой за полночь, лишь для того чтобы наспех поесть и лечь спать, не произнеся и десяти слов. Он стал почти так же молчалив, как и его мать, чего, впрочем, та вовсе не замечала, поскольку вечно была погружена в бесконечные молитвы. Розенна, однако, терзалась за двоих, ловя на лице юноши следы того недуга, признаки которого она угадывала слишком хорошо.

Однажды вечером она удержала Мари-Жанну в тот момент, когда та закутывалась в свою черную накидку, чтобы отправиться к вечерне.

— Забудь ненадолго про Небеса и посмотри на землю, — сказала ей Розенна резким тоном. — Взгляни на своего сына! Он больше не ест, не смеется, не разговаривает… Разве ты не видишь, что он несчастлив?

Узкое лицо его матери, которая в свои тридцать три года казалась пятидесятилетней, осветилось улыбкой, а ее темные глаза под вдовьим чепцом, который она носила с тех пор, как родила ребенка, блеснули фанатическим огнем:

— Несчастлив? Потому, что услышал Голос, который отвращает его от мира сего и от его ничтожества? Ты говоришь, что он не смеется больше, не говорит больше? Так возрадуйся же, ты, безумная, а не горюй! Если он молчит, то это для того, чтобы лучше слышать Господа, зовущего его к себе. Да святится вечно Его Святое Имя! Теперь оставь меня! Я опаздываю.

И она ушла, почти убежала, прежде чем упавшая духом Розенна собралась было ее удержать!

Действительно, безумием была попытка заставить эту женщину с истерзанным, окаменевшим сердцем проявить интерес к ребенку, присутствия которого она обычно и не замечала! С той поры как Жиль стал большую часть времени проводить в коллеже, она заговаривала с ним лишь для того, чтобы сказать «здравствуй», «до свидания» и узнать, помолился ли он. Помимо этого она более ничего у него не спрашивала, не замечала его, будто он был прозрачен, как оконное стекло.

— Она ничего не видит, ничего не слышит, — возмущалась старуха. — Бог! Небеса! Церковь!

Она думает лишь об этом и сейчас, верно, рассказывает аббату Севено, ее духовнику и священнику нашего прихода, что Жиля коснулась благодать! И ей все равно, что малыш несчастлив! Благодать! Рассказывайте!.. Хорошенького же кюре мы получим, если его уже теперь одолел любовный недуг…

Но Розенна знала, что поделать ничего нельзя, и впервые в жизни находила, что дни вакаций продолжаются слишком долго, и сокрушалась, что час, когда Жиль покинет наконец места, столь для него опасные, и окажется в Ванне, никак не настанет.

Хотя Розенна и не знала мыслей своего воспитанника, Жиль был с ней полностью согласен.

Юноша ничего не мог понять, что с ним происходит, что за тупая боль точит его грудь, подобно маленькому грызуну, что за неотвязная картина не оставляет его ни днем, ни ночью, так же, как и жгучее желание хоть разок снова увидеть неотступно преследующее его лицо. Суровые предостережения аббата Делурма, поносившего женщину и опасности, от нее исходящие, казались ему теперь очень далекими. Даже отзвук этих предостережений не доносился до него, но теперь Жиль думал, что Бог поступил несправедливо и жестоко, показав ему Жюдит, ведь она навсегда останется для него недостижимой мечтой. И он мечтал, по своей наивности, бежать от нее навсегда…

Однако желание снова увидеть девушку было сильнее доводов рассудка. В День всех святых, накануне его отъезда в коллеж. Жиль решил пойти послушать вечернюю молитву об усопших в церковь Нотр-Дам-де-ла-Паради, главную церковь Эннебона. Он знал, что весь город будет там.

Действительно, Жюдит была в церкви в сопровождении своего отца. В первое мгновение он с трудом признал ту маленькую голую фурию, что пыталась выцарапать ему глаза, в опирающейся на руку отца девушке, одетой в просторную коричневую накидку, из-под которой виднелись скромно уложенные локоны, неспешно идущей со скромно потупленным взором по нефу к местам, отведенным для знати.

Спрятавшись за колонной, он увидал, что ее гладкие волосы блестели в свете свечей, как начищенная медь, и, когда она подняла взгляд к алтарю, блеск ее сверкающих, как черные бриллианты, глаз поразил его в самое сердце.

Всю нескончаемую службу он простоял, укрываясь в тени колонны, не взглянув ни разу на хоры, где священники в черных с серебром облачениях отправляли службу, и испытывал при этом душераздирающее чувство, что его жизнь окончится в ту секунду, когда его глаза хоть на миг перестанут смотреть на Жюдит.

Однако, когда последний реквием прозвучал под старыми сводами церкви, громко пропетый мощными глотками жителей Эннебона, Жиль поступил как любой влюбленный, увидевший в церкви ту, кого он любит, и бросился прямо к чаще со святой водой, чтобы подать святую воду в тот момент, когда девушка будет проходить подле него.

Он дожидался подходящей минуты со все растущим опасением, что Жюдит может покинуть церковь через другие двери, потому что увидел, как ее отец подает руку старой госпоже де ла Форэ, глухой, как тетерев, и скрюченной ревматизмом.

Наконец показалась и она среди других верующих, выходящих последними, сопровождаемая девушкой тех же лет, но с зелеными, очень быстрыми глазами, чьи иссиня-черные волосы сверкали так же, как ярко-рыжие волосы Жюдит. Жиль быстро подошел ближе и, погрузив руку в гранитную чашу таким быстрым движением, что замочил до локтя рукав, подал ей руку, с которой ручьями стекала святая вода.

Она вздрогнула, взглянув на секунду своими темными глазами в голубые глаза Жиля, затем строго посмотрела на его мокрую руку и сказала, не подав ему своей:

— Вы неловки, как обычно, я вижу!

— Да упокоятся с миром души усопших, — прошептал он, с ужасом чувствуя, что его голос дрожит.

Жюдит не ответила. Стоя неподвижно в двух шагах от него, она разглядывала его с оскорбительным вниманием, а ее спутница, явно довольная происшествием, что-то шептала ей на ухо.

— Аминь! — наконец произнесла она. — Однако мирное упокоение усопших вовсе не разрешает вам предлагать мне святую воду! Я прошу тебя, Азенора, прекрати приставать ко мне, чтобы я представила тебе этого мальчика! — добавила она с живостью, обратившись к своей подруге. — Девушку из хорошего дома не знакомят с первым встречным! Что же касается вас, сударь, то я, кажется, уже говорила вам, что я вовсе не хочу, чтобы вы вспоминали мое имя! А тем более меня саму!

— Но кто же он такой, в конце концов? — продолжала настаивать юная Азенора, явно не способная сдержать свое любопытство. — Я его никогда не видела!

— Это не важно! Но если ты и впрямь хочешь знать, то это Жиль Гоэло — будущий сельский кюре. Пойдем же! Не хватало только опоздать к началу шествия…

С этими словами она ушла в серые сумерки, сопровождаемая последними звуками органа.

Жиль потом не мог припомнить, долго ли он стоял подле чаши со святой водой, как будто примерзший к холодным плитам, по которым ветер и дождь гоняли пожухлые листья. Он так и не опустил руку, раздавленный ее презрением, чувствуя свинцовую тяжесть в груди…

Он оставался бы там, быть может, до Судного дня, но колокольный звон и тоненькие детские голоса, запевшие хорал, вывели его из оцепенения.

Он увидел, как процессия начала двигаться в его направлении из глубины церкви, большой серебряный крест приближался, медленно покачиваясь на голубом фоне хоругвей, он увидел вблизи себя священников с сумрачными лицами, одетых в траурные одежды. Что-то собралось комком у него в горле, что-то такое, чего он не знал раньше, может быть страх. Ему казалось, что в церкви хоронят его жизнь и надежды, напомнив о предначертанной судьбе.

«Будущий сельский кюре!.. Будущий сельский кюре!..»

Презрительный голос наполнял его уши, заглушая звон колокола, хоровое пение и звуки органа. Словно охваченный паническим страхом, он выбежал из церкви, расталкивая людей, ожидавших начала процессии около обнесенных оградой могил при церкви, и исчез в ноябрьском тумане, миновав отлогий склон, ведущий к реке.

Добравшись до дома, он застал Розенну, накрывавшую стол белой скатертью, чтобы поставить сидр, блины и кислое молоко, предназначенные умершим, которые этой ночью получают возможность возвратиться на землю в свои прежние жилища. Однако он не обратил на старуху никакого внимания.

Подбежав к сундуку, где хранилась его одежда, он вытащил из него все свои вещи и принялся набивать ими старый матросский мешок такими резкими движениями нервно дрожащих рук, что старуха забеспокоилась.

— Благослови тебя Святая Анна! Что ты делаешь, малыш? Разве ты уходишь?

— Да… Я ухожу… Сейчас же… Мне нужно уйти отсюда, вернуться в коллеж…

— К чему такая спешка? Ведь дилижанс отправится в Ванн только завтра! Да и твоя мать, она…

Жиль обнял Розенну за плечи, расцеловал ее морщинистые щеки, сбив при этом назад ее муслиновый чепец.

— Скажи ей за меня «прощай». Скажи… что я напишу! К тому же ей это безразлично. Я дойду до побережья, а через три часа поднимется прилив, и я уж найду какое-нибудь судно, которое доставит меня в Ванн! Благослови тебя Господь, моя Розенна!

Внезапно она испугалась его прерывистого голоса, бледного, осунувшегося лица, в котором в эту минуту не оставалось почти ничего детского.

Обхватив Жиля обеими руками, Розенна попыталась удержать юношу.

— Жиль! Мой малыш… Ты действительно едешь в Ванн? Поклянись!

Он сухо, коротко рассмеялся, смех его был таким печальным, что ей захотелось заплакать.

— Да, я еду в Ванн! Куда же еще! Нужно ехать в коллеж, продолжать учиться. Разве в один прекрасный день я не должен стать деревенским кюре? Как же я могу не торопиться, когда меня ожидает такое блестящее будущее.

С этими словами Жиль осторожно высвободился из объятий старой служанки и выбежал из дома. Дверь захлопнулась за ним с глухим стуком.

У Розенны подкосились ноги, и она присела на скамью, прислушиваясь к стуку торопливых шагов мальчика за окном, мальчика, которого она любила как своего собственного сына, а может, и больше, потому что он был выбран ее сердцем.

— Боже мой! — произнесла она. — Не думала я, что это будет так тяжело.

Всю ночь поддерживая огонь, который должен был пылать до наступления утра, чтобы души усопших могли обогреться, Розенна просидела на камне у очага, прислушиваясь к колоколу, который также должен был звонить до утра. От всего сердца эта простая душа молилась о том, чтобы Господь сжалился над Жилем и не послал ему слишком жестоких испытаний.

— Он так еще юн! — повторяла она тихо. — Так юн! Он не вынесет страданий…

ЧЕЛОВЕК ИЗ НАНТА

Расположенный в предместье Оре, за пределами стен Ванна, коллеж Сент-Ив, основанный когда-то Обществом Иисуса, был не очень-то веселым местом. Вокруг огромного двора, засыпанного гравием и заросшего травой, располагались ветхие строения весьма сурового вида. Из-за того, что они находились ниже уровня самого двора, в дождливые дни туда стекала вся вода, превращая классы в настоящее болото. В одном из углов двора стояла прямоугольная башня, называемая «Барбэн», служившая местом наказания для нарушителей дисциплины. Она выглядела достаточно внушительной, чтобы о ней всегда помнили. Что же касается классных комнат, полы в которых были выложены шаткими каменными плитами, то они были обставлены высокими кафедрами, предохранявшими учителей от воды, и деревянными скамьями, сидевшие на которых ученики держали свои письменные приборы на коленях. В этих комнатах было холодно зимой, а в дождливую погоду, если привратник коллежа забывал бросить на пол охапку соломы, ноги учеников оказывались в воде.

Тут обучали французскому языку, математике, физике, истории, географии в умеренных дозах, а также латыни, но в дозах гораздо более значительных. Дисциплина в коллеже была суровой, внушаемые мысли — ограниченными и очень строго контролируемыми. За то, что однажды Жиль подобрал на улице клочок газеты и засунул его между страниц какой-то книги, ему пришлось перенести 20 ударов плетью, называемой «дисциплина», а также выстоять час на коленях на плитах часовни, читая молитвы.

Ко всему этому Жиль возвратился безо всякой радости, испытывая, однако, странное ощущение безопасности. В этих будто изъеденных проказой стенах Сент-Ива, где звучали напыщенные слова Цицерона или максимы Екклесиаста, соблазнительный образ Жюдит как бы заволакивался дымкой, подобно той, которой были окутаны персонажи легенд. Она будто принадлежала теперь к таинственному миру прудов и деревьев, к миру тех бестелесных существ, чьи легкие тени населяли близлежащий лес Пэнпон, античную Броселианду. Она была феей, увиденной в мечтах, она была Морганой, она была Вивианой… Она не была более живой, реальной Жюдит, и разум юноши начал успокаиваться.

Что же до занятий, то нельзя было сказать, что Жиль слишком отдавался учению. Он страстно увлекался историей, географией и естественными науками, но получал плохие оценки из-за неискоренимого отвращения к святейшей латыни, а также из-за упрямого и независимого характера, беспокоившего его наставников. Жиль имел, кроме того, склонность к изящной словесности, а уроки математики он посещал так, как посещают полезных знакомых, не стремясь видеть их слишком часто. Короче говоря, он был весьма средним учеником, и наставники коллежа Сент-Ив не вспоминали о нем, когда приходилось расхваливать репутацию своего коллежа.

Итак, Жиль вновь очутился в своей маленькой комнатке на улице Сен-Гвенаэль, комнатке, которую он снимал у одной старой девы, за весьма скромную плату предоставлявшей кров и не слишком обильный стол . Кров этот состоял из крошечной комнаты, дурно меблированной, без занавесок на окнах, без ковра, но зато с высоким окном и с лепными украшениями, покрытыми пылью, но придававшими комнате отпечаток некоего благородства. Кроме того, в своем камине Жиль мог нажарить зимой каштанов, чтобы умерить аппетит, редко удовлетворяемый постными супами хозяйки. К тому же он чувствовал себя здесь как дома более, чем в доме своей матери, потому что был наедине со своими мечтами и бедными сокровищами, составлявшими его движимое имущество: несколькими предметами одежды угнетающе простого покроя, несколькими принадлежностями туалета, раковинами и причудливой формы камнями, которые он подобрал во время своих странствий по песчаному побережью и полям. Здесь хранились также и его книги, конечно, только те, что были необходимы при обучении, однако среди них находились две книги, совсем не подходящие для будущего священника:

«Век Людовика XIV», сочинение г-на де Вольтера, и «Эмиль» Жан-Жака Руссо, читая которого юноша особенно наслаждался.

Все вышеперечисленное составляло маленький замкнутый мирок, в котором после бегства из Кервиньяка Жиль надеялся вновь обрести самого себя. Но довольно быстро он увидел, что это более невозможно, так как Жюдит чудилась ему даже во время чтения: прекрасные пленницы Александра Македонского или царица Клеопатра становились до странности на нее похожими, с огненными волосами и формами лучезарной плоти. Тогда он в ярости отбрасывал книгу в угол и всю ночь ворочался на своем набитом водорослями матрасе, безуспешно пытаясь уснуть.

Уснуть ему иногда удавалось лишь к утру, но сны, навеянные внезапным пробуждением плоти, уносили его в бездны, о существовании которых он и не подозревал, так что юноша просыпался от этих снов задыхающийся, обливающийся потом, с сердцем, тяжело колотящимся в груди.

Такие сны наполняли его тоской и стыдом. Это довело его до того, что незадолго до наступления Рождества Христова он не осмелился сказать о своих снах на исповеди и не явился на покаяние, как того требовали правила коллежа. В день, назначенный для того, чтобы вместе со всем классом быть подвергнутым ритуальному очищению души, он остался в своей комнате, сказавшись больным. В действительности Жиль лгал лишь наполовину, так как при одной лишь мысли о том, что ему придется вызвать к жизни полный безотчетного сладострастия образ Жюдит в пыльной тени исповедальни, где пахло затхлостью и гнилым дыханием невидимого священника, ему становилось дурно… Он пообещал сам себе, что если его все же принудят пойти, несмотря ни на что, в часовню на исповедь, он ни слова не скажет о тех видениях, что посещают его мысли и сердце по ночам, даже если ему придется солгать перед самим Господом.

Жиль чувствовал, что тяжко нарушил условия договора, который от его имени заключила его мать с Небесами, но в своем новом бунте испытывал нечто вроде горького наслаждения, смешанного со сладостно-мстительным страданием.

У него было чувство, что он спорит с Богом как равный с равным…

На следующий день после своей мнимой болезни, когда Жиль в обычный час вышел из своего дома на улице Сен-Гвенаэль, чтобы отправиться в коллеж Сент-Ив, проходя вдоль стен монастыря в сером холоде наступающего утра, он встретил одного из своих товарищей, по имени Жан-Пьер Керель, сына лучшего корабельного плотника в порту. Жан-Пьер бежал со всех ног в сторону, совершенно противоположную той, где находился коллеж Сент-Ив, хотя у него под мышкой и были книги. Жиль, редко бывавший в домах своих соучеников, у которых были нормальные отцы, как из-за природной дикости, так и из-за гордости, не смог противиться овладевшему им любопытству и окликнул приятеля:

— Куда ты так торопишься, Жан-Пьер Керель?

Ты знаешь, что коллеж совсем в другой стороне?

Ты что, потерял компас?

Керель остановился на месте как вкопанный.

— Да при чем тут коллеж! — ответил он, пожав плечами. — Ты что, не слышал, как пушка выстрелила, когда пропели петухи? Говорят, что «Сен-Никола», корабль господина де Сент-Пазана, о котором так долго ничего не слыхать было, только что вошел в порт. Я хочу увидеть его! Пойдешь со мной? Он пришел из Вест-Индии…

Жиль не заставил просить себя дважды. Франция и Англия воевали между собой, и вот уже полтора года как они пускали друг другу кровь при помощи пушечных ядер и абордажных сабель на большей части Атлантического океана, так что корабль, возвращающийся с Антильских островов, был большой редкостью, особенно в Ваннском порту. Большинство этих огромных парусников, что обменивались залпами на всех океанах мира, обыкновенно бросали якорь у пирсов Лорьяна, где располагалась главная контора могущественной Вест-Индской компании, или Нанта, французской столицы торговли черными рабами. Однако арматор де Сент-Пазан, упрямый и независимый, как настоящий потомок древних венетов , всегда считал необходимым, чтобы его корабли, откуда бы они ни пришли, бросали якоря против окон его конторы с маленькими зеленоватыми стеклами, и нигде больше.

Несмотря на туман и холод, довольно сильный для этой части Бретани, — стоял трескучий мороз, — в порту собралось множество народу. Толпа была веселая, над ней звонко раздавались звуки от постукивания сабо друг о друга, ее венчали белые чепцы, похожие на морскую пену в непогоду.

«Сен-Никола» был уже у причала, огромный, пузатый, низко сидящий в тумане реки, как курица в гнезде. Но было похоже, что эта курица вынесла многое. Соль разъела краску его корпуса, паруса, которые тощие матросы убирали, взобравшись на реи, показывая при этом чудеса ловкости, были грязные и заплатанные. Сами матросы с длинными, как у пророков, бородами и блестящими от грязи телами походили более на дикарей, чем на честных сынов древней Бретани.

Тем не менее вид этого убожества, говорящего о перенесенных в плавании лишениях, не мог заглушить радость от триумфального возвращения с трюмами, полными индиго, сахара и драгоценной древесины, которые вскоре превратятся в золотые экю, звенящие на конторках красного дерева, в серебряные монеты, зажатые в мозолистых ладонях, и в удивительные истории, которые станут рассказывать в дыму глиняных трубок в таверне Мамаши Гоз, пропахшей пенистым сидром.

Взобравшись на каменную тумбу, чтобы лучше видеть, юноши смотрели на эту картину, не произнося ни слова, но с горящими от восторга глазами. Первым внезапно заговорил Жан-Пьер.

— Я хочу стать моряком! — бросил он сквозь зубы. — Когда «Сен-Никола» снова уйдет в плавание, я отправлюсь с ним!

Жиль с удивлением обернулся к своему товарищу:

— А я думал, твой отец отдал тебя учиться, чтобы ты стал нотариусом. Говорят, что он копил на это всю жизнь…

— Знаю! Ну что ж… он сохранит свои деньги, которые мне ни к чему. Мне нужно только море.

С самого рождения я видел, как отец строит большие прекрасные корабли, не задумавшись ни разу, под какими небесами они будут плавать. А я хочу увидеть эти небеса! К черту всех нотариусов!

И чтобы лучше показать презрение, которое он питал к профессии нотариуса, Жан-Пьер фыркнул, подобно разъяренному коту. Жиль не сразу ответил ему. Некоторое время он пристально рассматривал веснушчатое лицо своего товарища, его очень светлые глаза, укрытые под густыми бровями, небольшое, но крепко сбитое тело и не смог удержаться от улыбки. Жан-Пьер был скроен совсем не для того, чтобы в тиши кабинета с навощенной мебелью составлять важные бумаги, так же, как и он сам — не для того, чтобы служить обедни и исповедовать старых дев. Внезапно он понял, что похож на этого мальчика, с которым до этого дня не был особенно дружен. Незримой нитью, связавшей их так внезапно, был океан, он соткал эту нить, знакомый и неведомый, о котором они мечтали с самого детства как о рае, полном бурь, запретный для него океан, волнам которого мать не доверила бы его никогда в жизни. Однако, стоя перед этим кораблем, принесшим с собой густые ароматы далеких горизонтов, он отбросил всякую мысль о Мари-Жанне, как если бы даже упоминание о ней оскорбляло славные шрамы этого покорителя бескрайних просторов океана.

— Я тоже, — наконец произнес Жиль, словно какая-то неведомая сила вырвала это признание из глубин его сердца. — Я тоже когда-нибудь уйду в море.

Жан-Пьер усмехнулся в его сторону краешком рта и пожал плечами с чуть приметным презрением.

— Ты? — спросил он. — Да ты еще меньше подходишь для этого дела, чем я! Ты станешь кюре.

Он было принялся хихикать, но Жиль пронзил его таким ледяным взглядом, что тот густо покраснел и озадаченно замолчал.

— Кюре? — произнес Жиль с пугающей мягкостью в голосе. — Запомни, малыш, что я никогда им не стану. Запомни также, что я не желаю, чтобы мне об этом говорили. Ты понял?

— Понял, — согласился собеседник. — Но что же ты сделаешь? Говорят, что твоя мать решила…

— Она действительно решила. Но я, я не хочу…

Я больше не хочу! И я напишу ей сегодня же вечером.

— А что, если она откажется тебя слушать?

Что, если она потребует, чтобы ты опять ходил в коллеж? Ты же знаешь, что она имеет право принудить тебя.

— Тогда я удеру! — был ответ.

Оба замолчали на то время, что им понадобилось, чтобы слезть с тумбы. Теперь все матросы были на берегу, и люди стали расходиться, чтобы вернуться в тепло своих домов или в кабаки.

На миг Жиль и Жан-Пьер, глядя в лицо друг друга, как будто они виделись впервые, почувствовали внезапное смущение, робость, будто их настоящей дружбе мешали годы безразличия.

Тишину нарушили часы на рядом стоящей церкви, пробившие полчаса. Жан-Пьер смущенно улыбнулся.

— Может, следовало бы пойти в коллеж? — сказал он и, добавил с комичной гримасой:

— Мы теперь здорово опоздали, и думаю: нас прямиком отправят в «Барбэн».

Жиль ответил ему такой же улыбкой:

— В этом можешь не сомневаться! Но не кажется ли тебе, что дело того стоит?

Юноши пустились бежать, стремясь скорее добраться до конца поднимающейся вверх по склону улицы не столько из-за того, что боялись ударов палкой, которые вскоре посыплются на их плечи и в перенесении коих оба были достаточно опытны, чтобы не придавать им слишком большого значения, сколько для того, чтобы согреться.

Однако, когда они увидали двухсотлетний главный портал коллежа Сент-Ив, Жан-Пьер, не произнесший ни слова за все время, что они бежали, резко остановился.

— Скажи мне, — спросил он Жиля. — Ты всерьез говорил там, на набережной, что хочешь уйти в море?

— Конечно, — ответил Жиль. — Но почему ты спрашиваешь?

— Ну, тогда слушай! Вечером, когда колокола собора пробьют девять часов, встретимся на углу Рыночной улицы, перед скульптурой «Ванн и его жена» . Не задавай вопросов, — добавил он живо, увидев, что Жиль открыл рот. — Я отведу тебя в одно местечко, где тебе понравится. Теперь пошли, чтобы нас скорее наказали, и до вечера!

— До вечера! Я приду! — ответил Жиль.

Для Жиля наказание было удвоено за то, что он пропустил исповедь под таким пустым предлогом, как болезнь. Сверх того ему было приказано по выходе из башни «Барбэн» отправиться в часовню, предстать там перед священником и прочитать двойную порцию молитв, перебирая четки. Жиль безропотно принял все это, поддерживаемый надеждой на новые дали, открытые ему Жан-Пьером. Он решительно пошел на исповедь, но покаялся не во всех своих грехах, впервые таким образом не исполнив нравственных обязанностей, казавшихся ему теперь ненужными и несовместимыми с устремлениями того мужчины, каким он начинал уже становиться.

Итак, с последним ударом часов, пробивших девять вечера, он уже вышагивал по грязным булыжникам маленькой площади, пустынной и темной в этот вечерний час, которую сторожили два деревянных жителя города. Плечи у него побаливали, но сердце было полным надежд. Впервые после прыжка в воды Блаве мысль о Жюдит разжала тиски, в которых она держала, как в капкане, разум юноши. Постукивая подошвами башмаков о мостовую. Жиль мечтал среди этой холодной ночи о будущем, окутанном голубой дымкой приключений.

Жан-Пьер появился из темноты, как чертик из табакерки, произведя при этом не больше шума, чем это сделал бы кот.

— Пошли! — только и сказал он.

Как и утром, мальчики направились к порту, единственной части города, являвшей в этот час признаки жизни, поскольку Ванн был городом благоразумным и благочестивым, чей распорядок жизни регламентировался боем колоколов собора и монастырей.

— Куда ты меня ведешь? — спросил Жиль, когда они выходили из ворот Сен-Венсан.

Вместо ответа Жан-Пьер показал на старый дом на набережной, выступ фасада которого нависал, подобно отяжелевшему глазному веку, над двумя небольшими низкими окнами, подмигивавшими в ночи, как два светящихся красным глаза.

— Мы идем туда!

Жиль поморщился. Хотя он и не бывал никогда в портовых тавернах, но достаточно хорошо был знаком с городом, чтобы знать, что кабачок «Красный горностай» пользуется отвратительной репутацией.

Хозяина кабачка звали Йан Маодан, и он крайне снисходительно относился к подбору

своих клиентов, поскольку и сам когда-то, в пору своей бурной молодости, «косил траву на большом поле» в течение трех самых лучших лет своей жизни, что лишь придало больше силы его рукам, гибкость которых не уступала, их ловкости. В его кабаке каждый находил то, за чем пришел: контрабандист, искавший здесь пополнения своего экипажа, ревнивый муж в поисках кого-нибудь, кто стал бы шпионить за его женой, и даже главарь шайки, желающий обновить свое войско, прореженное правосудием и стражниками сенешаля, — все могли быть вполне уверены, что найдут тут предмет своих поисков. Однако в кабачке крайне редко попадались ученики коллежа Сен-Ив. Поэтому, увидев, что его товарищ всходит по ступеням, ведущим к низенькой двери, с ловкостью завсегдатая, Жиль не выдержал и схватил его за руку.

— Ты уже бывал здесь? — спросил он строго.

Жан-Пьер пожал плечами и отвернулся, но в голосе его послышался вызов.

— Конечно! — ответил он. — Если хочешь отплыть втайне, нельзя быть чересчур разборчивым. Здесь мы найдем человека, который может нам помочь…

— Ты знаешь репутацию «Красного горностая».

Но подумал ли ты, что будет, если твой отец или отец настоятель узнают, что тебя тут видели?

— Успокойся, я обо всем подумал. Не разбивши яиц, не сделаешь яичницы! Если боишься за свою репутацию, то свободно можешь повернуть назад. Только в таком случае не лучше ли тебе все-таки сделаться священником?..

— Если мне понадобится совет по поводу моего будущего, то я спрошу у тебя! — парировал Жиль сухим тоном. — Я иду с тобой. Ты, видно, знаешь, что делаешь.

Последовав за своим товарищем, он вошел в таверну, как будто нырнул в воду, затаив дыхание. Он думал, что увидит там подобие ада, полного шума и ярости, полного драк, криков и пьяных песен. Однако шума там было не больше, чем в классе коллежа Сент-Ив.

С порога он увидал плавающие в голубых клубах дыма из множества трубок спины людей в разнообразного цвета одеждах, головы более или менее отталкивающего вида, склоненные над столами, куда эти люди ставили локти и стаканы с ромом. Все они вели разговоры между собой сдержанными голосами, обсуждая втихомолку свои дела, в большинстве своем крайне темного свойства, тем не менее представлявшие для них огромный интерес. Несмотря на присутствие двух служанок, сновавших с тяжелыми подносами по залу в платьях, столь бесстыдно открытых, что Жиль в смущении отвел взгляд, место это не вызывало ни малейшей мысли о развлечениях.

Сам Йан Маодан, опершись кулаками на засаленную стойку орехового дерева, обводил взглядом всю компанию с видом императора, от чьего ока ничто не может укрыться. При виде обоих мальчиков лицо его искривилось гримасой, — с большой натяжкой она могла бы сойти за улыбку — и, пройдя через зал, он остановился у столика в глубине, за которым сидел только один человек.

— Эй, нантец! — крикнул он. — К тебе гости!..

Человек, к которому обратился Йан Маодан, вздрогнул, изобразил на своем лице улыбку, подходящую ему как роза крокодилу, и, сняв со своей конусообразной головы треуголку, великолепно украшенную золотым галуном, но явно принадлежавшую ранее какому-то другому человеку, грациозно взмахнул ею, адресуясь к мальчикам, пробиравшимся между столиками.

— Наконец ты пришел, малыш! — сказал он, пришепетывая, открыв ряд почерневших пеньков, среди которых сверкали три зуба, оставшиеся удивительно белыми. — Ты пришел сказать мне, что ты надумал?

— Да, мосье! Я решился!

Треуголка вновь вежливо качнулась.

— Хорошо! А это кто с тобой?

— Друг! — последовал ответ. — Мы из одного класса. Он тоже решился…

— Минутку! — прервал его Жиль. — Я бы хотел все-таки выяснить, на что же я решился?

Человек из Нанта ему не понравился. Вдруг сузившимися ледяными глазами сине-стального цвета Жиль стал рассматривать его лицо, как будто пытаясь вызнать его самые тайные мысли. Он увидел заостренный череп, мясистое лицо со слишком широкой улыбкой, длинный нос с раздвоенным кончиком, маленькие черные глазки, блестящие, как гагатовые бусинки. Однако лицо нантца было чистым, гладко выбритым, неприятным в нем были лишь бегающие глаза, взгляд которых невозможно было поймать, а также раздражала привычка все время водить кончиком языка по губам, что делало нантца похожим на вылизывающегося кота.

В беспокойных глазах человека из Нанта сверкнул гнев, но лишь на мгновение, и погас, как свеча, задутая ветром. Он пожал плечами и разразился добродушным смехом.

— Да отправиться в плавание, черт возьми! Так же, как и этот славный парень, что горит желанием завоевать богатство и славу на морях и океанах и увидеть все великолепие чудес вселенной!

— А вы можете дать нам все это? — холодно спросил Жиль.

Лицо человека из Нанта омрачилось, и он взглянул на Жан-Пьера с выражением печальной укоризны.

— Ах, вот что, мой мальчик! — произнес он. — Разве ты ему ничего не сказал?

— Нет, мосье, — ответил на упрек Жан-Пьер. — Я думал, что будет лучше, если это сделаете вы!

И потом, вы ведь посоветовали мне помалкивать.

— Правда, сынок! Истинная правда! Соблюдение тайны — это большое дело. Моя бедная матушка всегда говорила мне, что в серьезных делах лучше говорить с добрым Боженькой, а не с его святыми! Ну, что же, присаживайтесь, парни! И слушайте меня! Эй, Манон! Два стакана для молодых господ!

Одна из служанок подошла к столу. Машинально подняв глаза. Жиль заметил, что она его разглядывает. Белокурая девушка была довольно хорошенькой и ненамного старше его самого. Молча, но не отрывая от него глаз, она поставила на стол два оловянных кубка и, вздохнув, отошла как бы нехотя. Нантец взялся за стоявшую на столе большую бутыль черного стекла. В воздухе запахло выдержанным антильским ромом, аромат этот наполнил ноздри мальчиков, словно напоминая о тех далеких странах, о которых говорил нантец. Затем человек из Нанта начал выспреннюю речь, долженствовавшую убедить юных слушателей в том, что степень великолепия их будущности зависит исключительно от его личных талантов.

Однако, несмотря на ранее им выказанное человеку из Нанта, Жан-Пьер нашел, что вступительное слово слишком затянулось.

— Мы совершенно готовы доказать вам нашу признательность, — прервал он красочную речь нантца. — Но, пожалуйста, расскажите нам об Америке… и об инсургентах!

Жиль, находивший уже человека из Нанта не только отвратительным, но и смертельно скучным, вновь почувствовал интерес к разговору. В классах коллежа Сент-Ив никогда не обсуждали мирские новости, да и жители благородного города Ванн не очень-то интересовались тем, что происходит у каких-то там дикарей по ту сторону Атлантического океана, если это, конечно, не касалось дел, связанных с торговлей. Перипетии войны с Англией, происходившей на «соседнем» море, в глазах жителей города, помнящих, что в нем долгое время заседал парламент Бретани, волновали их гораздо больше. Несмотря на это, юные обитатели Латинской улицы, или улицы Сен-Гвенаэль, кое-что знали об этих событиях, рассказы о которых доходили до них, обрастая по дороге множеством фантастических подробностей. Обычно они немало узнавали о событиях за океаном, бродя вокруг особняка г-на де Лимюра, генерал-лейтенанта Адмиралтейства, или вокруг казарм Уэльского полка .

Вот уже несколько месяцев, а особенно с начала войны с Англией, люди с сочувствием говорили о восстании в Америке тринадцати английских колоний, с 1776 года превратившемся в настоящую войну. Волнения назревали там с 1765 года, когда Англия, ослабленная Семилетней войной и желающая найти средства для выплаты государственного долга в сто сорок миллионов фунтов стерлингов, решила взыскать большую часть этого долга со своих заморских колоний с помощью введения гербового сбора, обязательного при составлении всех официальных документов. Собравшиеся в городе Нью-Йорке делегаты колоний заявили об отказе платить налог, за введение которого они не голосовали. Это вызвало неудовольствие Англии. Мало-помалу возмущение переросло в бунт, американцы потребовали предоставления независимости и вступили в войну против метрополии.

Стало известно, что борьбой этих решительных людей, прозванных в Европе инсургентами, руководил талантливый военачальник, генерал Вашингтон, и что он уже давно обратился за помощью к королю Франции. Тремя годами ранее описываемых событий жители Ванна даже видели посланника инсургентов, который одним декабрьским вечером остановился в гостинице «Коронованный дельфин». Это был уже немолодой человек в очках, плотного сложения, полный добродушия и изящества. Волосы у него были длинные, на лысой макушке сидела забавная меховая шапка. Его сопровождали двое молодых людей — его внуки.

Он записался в гостинице под именем Бенджамина Франклина, следующего в Париж. Говорили также, что этот человек — великий ученый, известный всему миру, который умел останавливать молнию, из чего бретонцы заключили, что он немного колдун. Древний лес Броселианды был достаточно близок, чтобы воспоминание о волшебнике Мерлине оживало безо всякого труда.

Говорили еще, что некий молодой овернский офицер из королевской свиты, настолько же безрассудный, насколько знатный, зафрахтовал корабль, не испросив на то соизволения Людовика XVI, который еще не решился порвать с Великобританией, и отправился сражаться за свободу американцев. Вернувшись из Америки весь израненный, этот офицер все же нашел в себе силы умолять короля, чтобы тот поспешил на помощь инсургентам. Последнее время из казарм расходились слухи о том, что король в скором времени, возможно, ответит на чаяния Американского конгресса и пошлет ему наконец золота и людей, в которых тот так нуждается.

Все эти рассказы кружили головы молодым людям из коллежа Сент-Ив. Прежде всего опьяняли слова «свобода» и «независимость», такие новые и волнующие. И для Жиля, возвратившегося в Ванн с сердцем, полным горечи, эти слова были подобны глотку холодной воды в жаркий день. Он просто бредил приключениями того офицера, которого звали Лафайет, и, не считая Жюдит, в мире не было для него никого, с кем он более страстно желал бы сблизиться.

Так что с момента, когда нантец произнес магические слова «Америка» и «инсургенты». Жиль стал с жадным вниманием вслушиваться в его слова.

— Бог мой, эти молодые люди вечно торопятся! — вздохнул нантец, осушив свой стакан одним глотком. — Я как раз собирался перейти к этому. Но сначала скажи, как тебя зовут, ты, новичок?!

— Мое имя — Жиль Гоэло! — ответил юноша.

— Ну что ж, тогда знай, мой мальчик, что в Нанте есть люди, которые верят в освобождение американцев и готовы на все, чтобы им в этом помочь. Во главе у них — некий господин, богач из богачей, крупнейший нантский арматор, главный смотритель вод и лесов Франции, посессор королевского замка, личный друг знаменитого господина Франклина, живущего в его великолепном особняке в Париже… и к тому же он — мой хозяин, — добавил нантец с гордостью, ясно показывающей, что среди всех этих впечатляющих титулов именно титул «хозяин» был наиважнейшим. — Этот господин передал часть своего состояния инсургентам, а сейчас он снаряжает в Нантском порту самый большой из своих кораблей, порт назначения которого — Бостон.

Для всех храбрых молодых людей, желающих послужить благородному делу, ищущих приключений и стремящихся сколотить состояние, найдется на нем место. Меня специально назначили отбирать в этих краях тех, кого я сочту наиболее достойными такой судьбы… Хотите вы отплыть на этом корабле?

— Я и не желал бы ничего лучшего, — ответил Жиль. — Но почему же вы сидите здесь, в этой таверне, куда, между нами говоря, приличные люди заглядывают весьма редко? Вы похожи на человека, который скрывается! Почему бы вам не перейти в «Красный колпак» или в «Коронованный дельфин», а глашатаям публично не объявить о предложении вашего хозяина? Кстати, как его имя? Я что-то не припоминаю, чтобы вы его называли.

— А вот это как раз потому, что его и не следует называть в подобном месте! — сурово отвечал нантец. — Что же до ваших замечаний, мой юный друг, то они доказывают ум и наблюдательность, но также и то, что вы мало сведущи в политике.

Разве вы слыхали, что наш возлюбленный король отправляет войска в помощь инсургентам? Я говорю не о господине де Лафайете, отправившемся туда в одиночку, но о настоящих войсках, с пушками и генералами!

— Нет, не слыхал! Но такое могло бы случиться… — заметил на это Жиль.

— Вот тут-то и зарыта собака! Могло бы… но пока еще не случилось! И мой хозяин рискует не более не менее как вызвать неудовольствие Его Величества, если тот узнает, что он надумал самолично послать помощь тем людям. Он рискует доверием короля и еще множеством других вещей, о которых здесь не стоит говорить. Теперь вы поняли?

Жиль кивнул в знак согласия.

— Думаю, что понял… да! Однако я бы хотел все-таки узнать имя этого легендарного героя, даже если произнести его в таком месте и будет святотатством.

Человек из Нанта вздохнул, придав своему лицу выражение покорности судьбе, затем, обвив своими ручищами шеи мальчиков, чтобы заставить их склониться к нему как можно ниже, он бросил вокруг себя взгляд, полный подозрения, как если бы ожидал внезапного появления шпионов начальника городской стражи, и наконец прошептал:

— Его имя — господин Донасьен Лерэй де Шомон! Вы удовлетворены? Но забудьте это имя, что, бы скорей изгладился стыд за мою болтливость. А теперь, когда мы договорились, перейдем к делу: отплытие завтра с вечерним приливом…

Жиль вздрогнул и уклонился от руки человека из Нанта.

— Завтра? Но это невозможно!

— А почему невозможно?

— Да потому, что это слишком рано! Жан-Пьер, скажи же ты ему! Мы не собираемся удирать из Ванна как какие-нибудь злоумышленники. Дайте нам время хотя бы удостовериться, что наши семьи не разрешат нам сменить род занятий!

— Что касается меня, то дело уже сделано! — заявил в ответ мрачный Жан-Пьер. — Если я откажусь стать нотариусом, то мой отец лишит меня наследства, а если я немедленно не уплыву в море, он нашлет на меня стражников! Я отплываю завтра!

— А я нет! — возразил Жиль. — Ты не сказал мне, что будет нужно сжечь все мосты так быстро. Вспомни! Ты же только сегодня утром говорил об отплытии на «Сен-Никола», когда корабль вновь отправится в плавание!

— Этим утром я еще не знал, что ты думаешь так же, как я. Согласись, что я имел все основания быть осторожным, а еще и потому, что видел, что ты боишься!..

Жиль вскочил так стремительно, что стол покачнулся. Глаза его метали молнии, а лицо застыло, будто вырезанное из камня.

— Больше не повторяй ничего подобного! — произнес он. — Клянусь спасением души, я ни от кого не стерплю такого! Я не боюсь, и ты это знаешь. Я только не хочу разбить сердце моей матери, не будучи уверен, что она не оставляет мне выбора. Я прошу лишь несколько дней, чтобы удостовериться в этом. Если бы ты предупредил меня, что речь идет о таком скором отплытии, то я бы сказал тебе!

Покрасневший от слов Жиля Жан-Пьер поднялся, но постепенно его лицо снова приняло свой обычный цвет. Он даже улыбнулся.

— Ты прав! — согласился он. — Не сердись…

Все дело в том, что мы еще плохо знаем друг друга. Ладно, подождем несколько дней…

Человек из Нанта, слушавший весь этот разговор с тщательно скрываемым интересом, недовольно прищелкнул языком.

— Ждать? — удивился он. — Как легко вы об этом говорите! Корабль выйдет в море завтра, что же до другого корабля, то я не знаю, на какой день назначено его отплытие. Я и хотел бы дать тебе пару дней, мой мальчик, но если твой товарищ готов, то лучше будет, если он отправится немедленно. В конце концов он сможет подождать тебя и в Нанте и позаботится о том, чтобы за тобой сохранили место… К тому же я не думал, что вы придете вдвоем.

Жиль и Жан-Пьер в нерешительности переглянулись. Во взгляде Жан-Пьера явственно читалось нетерпение, настолько очевидное, что Жиль почувствовал, какой жертвой будет для его товарища ожидание. Он тоже улыбнулся.

— Верно! Уезжай первым, Жан-Пьер! Как бы то ни было, я присоединюсь к тебе, так что глупо будет терять время вдвоем.

— Правда? Ты на меня не обидишься?

— Совсем нет! Мы ведь находимся в разном положении. Поезжай спокойно!

— Спасибо! — поблагодарил его Жан-Пьер и обратился к человеку из Нанта:

— Тогда, сударь, скажите мне, что же я должен буду сделать?

В ответ нантец отрицательно покачал головой.

— Я расскажу тебе все, но позже, — ответил он Жан-Пьеру. — При таких обстоятельствах нужно, чтобы твой дружок ушел отсюда, поскольку никогда не знаешь, что может произойти, а неосторожное слово назад не воротишь! Не обижайся, приятель, это простая предосторожность, не больше! Когда ты решишь, что готов, вернешься сюда, найдешь меня, и я скажу, что тебе нужно делать…

Согласен?

— Согласен! — ответил Жиль. — Я ухожу! Доброй тебе ночи, Жан-Пьер! Увидимся завтра, и да хранит тебя Бог!

— Господь храни и тебя. Жиль! До завтра!

Оставив своего товарища сидящим за столом человека из Нанта, Жиль вышел из «Красного горностая», не обернувшись и испытывая странное чувство облегчения. После тяжких запахов таверны холодный уличный воздух показался ему восхитительным. Он с наслаждением вдохнул морской ветер, в котором еще чувствовались запахи водорослей и рыбы. Было прохладно, и он побежал через порт, чтобы скорей добраться до улицы Сен-Гвенаэль.

Когда он уже был подле ворот Сен-Венсан, он услышал за собой звуки шагов. Женский голос, задыхающийся и прерывистый, позвал его:

— Остановитесь, пожалуйста! Вы бежите слишком быстро для меня!

Жиль остановил свой бег, оглянулся и в желтоватом свете, скудно лившемся из соседнего окна, увидал развевающуюся на ветру красную юбку и белые углы чепца, обычного для женщин Ванна.

Он удивился, узнав в женщине молоденькую служанку, которую нантец называл Манон. Закутанная в черную шаль, она легко бежала по большим круглым камням мостовой.

— Это вы меня? — спросил он, когда девушка догнала его.

— Да!.. Мне нужно поговорить с вами… но у меня мало времени. Я сказала, что иду в лавку… за маслом для лампы! Скорее! Идите сюда…

Жиль почувствовал на своей руке прикосновение маленькой холодной ручки, шершавой и неожиданно сильной, увлекшей его в самую темную из арок, где святой Венсан Феррье в облачении епископа без устали благословлял порт.

— Что же вы хотите сказать мне такого срочного? — спросил заинтересованный Жиль.

Манон глубоко вздохнула несколько раз, чтобы перевести дух. Она стояла так близко к нему, что Жиль мог чувствовать сквозь ее шаль учащенное биение сердца. Несмотря на то что девушка быстро бежала, она принесла с собой пропитавшие ее одежду запахи таверны — смесь табака и алкоголя. Она не отпускала его руки, наоборот, сжимала все сильнее.

— Не уезжайте с нантцем! — лихорадочно прошептала она. — Я слышала все, что он вам наговорил! Он плохой человек, бандит… и он вовсе не служит тому арматору из Нанта.

— А кому же?

— По правде сказать, не знаю. Я думаю, что он сообщник одного испанского контрабандиста, чей корабль иногда, говорят, заходит в залив Морбиан. Чего только не услышишь в «Красном горностае»!.. Только лучше сразу это позабыть.

— Ну, а что же нантец?..

— Он продался дьяволу! Слушайте, два года тому назад он уже приезжал в наш город, тогда исчезли трое юношей. Говорили, что они отплыли в Лорьян, чтобы отправиться оттуда в Вест-Индию… но один моряк из Оре был в плену в Алжире, откуда его выкупили монахи из Братства Милосердия, и он рассказал мне, когда напился, что видел одного из тех… там, в Алжире, он был рабом чернокожего богача. А про Лорьян он говорил, что они и вправду отплыли из Лорьяна ночью на корабле того испанца и испанец продал их берберам. Вот что вас ждет, если вы уедете с ним!

Я умоляю вас — не ходите к нему…

Слова девушки слишком хорошо соответствовали чувству недоверия, которое внушил Жилю человек из Нанта с первого же взгляда, чтобы юноша усомнился хоть на мгновение. Притом в ее голосе была искренность и убедительная страстность.

Однако кое-чего он еще не понимал и не удержался от расспросов:

— Давно ли нантец здесь?

— Два месяца, может быть, три… может быть, дольше… я не знаю.

— А другие мальчики приходили к нему за это время?

— Приходили… трое или четверо, кажется.

— И вы… их тоже предупредили?

Он услыхал, как ее дыхание стало более частым, и понял, что она колеблется. Однако это продолжалось недолго.

— Нет! — ответила она. — Это было бы слишком опасно, если бы нантец узнал… или Йан Маодан, мой хозяин, со мной тоже могло бы что-нибудь случиться…

— Но почему вы рискуете сейчас? Почему рискуете из-за меня?

— Потому что…

Она не договорила и внезапно прижалась к Жилю. Ее руки обвили шею юноши, и он почувствовал, как ее горячий рот касается его рта. Поцелуй был коротким, легким, но страстным. Всего лишь секунду он ощущал всем своим телом тело Манон, затем она отстранилась, будто обожглась, и прошептала, слегка задыхаясь:

— ., не спрашивай меня, почему я это сделала, я и сама не знаю. Знаю только, что ты мне нравишься, как никто еще никогда не нравился!

Когда я увидала, как ты сидишь рядом с нантцем, мне почудилось, будто ты чайка, попавшаяся на птичий клей. Тогда я поняла, что, если я допущу, чтобы тебя сделали рабом, я не смогу уснуть больше… Теперь я все сказала и должна вернуться! Воспользуйся моим советом, но так, чтобы никто не знал, что это я дала его тебе, если не хочешь иметь на совести мою смерть.

Она собиралась уйти, но Жиль удержал ее. Он сделал это почти машинально, может быть, из-за странного чувства, пробудившегося в нем после соприкосновения с телом девушки. Это чувство слегка напомнило ему о том, что он испытывал, глядя на Жюдит.

— Ты спасла мне больше чем жизнь! Скажи, как мне отблагодарить тебя?..

Он услыхал смех и увидел ее блеснувшие в темноте зубы.

— Ты придешь, чтобы перерезать веревку в тот день, когда меня будут вешать!

— Но почему же тебя будут непременно вешать, Манон?

— Я принадлежу Йану Маодану, и рано или поздно, но его обязательно арестуют. Тогда мне придется последовать за ним до самого конца.

— Ты его любовница?

— Да, и он дорожит мной. Но я бы хотела отдать тебе то, что он берет каждую ночь. Слушай!.. Около ворот Буро по правую руку есть одноэтажный домишко. Там живет моя сестра, она больна и прядет лен, чтобы заработать на жизнь.

По воскресеньям я часто прихожу туда, когда стемнеет, чтобы не повредить ей. Если ты хочешь меня, приходи в один из воскресных вечеров. В конце концов, я думаю, что это будет самый лучший способ меня отблагодарить! Ты только постучи пять раз… вот так!

Она убежала, оставив Жилю смутное сожаление и глубокое чувство благодарности. От мысли о том, что ожидало бы его и Жан-Пьера, если бы маленькая служанка не прониклась к нему такой странной и неожиданной нежностью, его бросило в дрожь. Благодаря Провидению и Манон было еще не слишком поздно, чтобы избежать опасности, но нужно было еще предупредить и Жан-Пьера и помешать тому отправиться завтра на опасную встречу с нантцем.

Надеясь перехватить своего товарища, он повернул назад к «Красному горностаю», но остановился, не доходя до таверны, чтобы не испугать Манон. Спрятавшись в углублении соседней двери, чтобы остаться незамеченным и меньше мерзнуть, он ждал, когда Жан-Пьер выйдет и пройдет мимо него, возвращаясь домой.

Жиль прождал более часа, затем, потеряв терпение, решился заглянуть в грязные окна таверны. Прижавшись лицом к стеклу, он обнаружил, что за столом, где раньше сидел человек из Нанта, никого нет. Нантец исчез, Жан-Пьер тоже…

Но он мог возвратиться домой и другим путем, не проходя через ворота Сен-Венсан, пока Жиль разговаривал там с Манон!

Ночь становилась все чернее. Жиль подумал, что Жан-Пьер обязательно будет в коллеже завтра утром, тогда он его и предупредит. Подумав так, он отправился домой, бросился на кровать, даже не раздевшись, и спал беспокойным сном до самого пения петухов.

В числе первых он явился утром в коллеж, но напрасно ждал там Жан-Пьера: юноша так и не пришел. Никогда еще день не казался таким длинным снедаемому беспокойством Жилю. Когда же вечером учеников наконец отпустили, он стремглав побежал на улицу Девственниц, где жил мастер Керель, плотник.

Поскольку раньше тесной дружбы между ними не было. Жиль никогда еще не бывал в доме у Жан-Пьера, но был готов на все, чтобы вырвать беднягу из лап ожидавшей его судьбы. Однако тщетно он пытался достучаться в запертую дверь, никто не откликался. Лишь соседка Керелей, привлеченная шумом, открыла свою дверь и, выйдя на порог, сообщила Жилю, что мастер Керель с семьей уехал накануне утром в Лудеак на свадьбу своей двоюродной сестры.

— Но Жан-Пьер не мог уехать! — запротестовал Жиль. — Я видел его вчера вечером!

Однако женщина была явно не из тех, что позволяют кому бы то ни было подвергать свои слова сомнению. Она отступила назад за дверь и заперла ее, прокричав:

— Убирайся! Я тебе все сказала…

Жиль больше не настаивал. Впрочем, он уже знал достаточно. Вот чем объяснялась спешка, которую Жан-Пьер выказывал, желая покинуть Ванн: он хотел воспользоваться неожиданным отъездом своих родителей, и ему было проще простого добиться их согласия остаться дома. Говорили, что папаша Керель не шутит, когда речь идет об учебе его сына, так что не могло быть и речи о том, чтобы Жан-Пьер пропустил несколько дней занятий из-за таких пустяков, как свадьба кузины. Но где же он мог быть сейчас?

С тяжелым сердцем, охваченный ужасным чувством одиночества и бессилия. Жиль последовал за своими мыслями, которые увлекали его в порт.

Жан-Пьер должен был отплыть с вечерним приливом, который достигнет своей полноты в 10 часов вечера. Да и нантец назначил ему встречу, как и накануне, в «Красном горностае».

Дойдя до таверны, он уже был готов решиться на все. Пусть это повлечет за собой самые страшные несчастья, но он вырвет у того мерзавца тайну места, откуда собирается отплыть его товарищ.

Жиль так боялся за Жан-Пьера, что даже не осознавал опасности, которой мог подвергнуться он сам.

Перед тем как ступить на порог, он осенил себя быстрым крестом, затем открыл дверь.

Представшая его глазам картина была в точности такой же, как та, что он застал вчера, так что Жиль на секунду подумал, что время повернулось вспять. Он увидел те же спины, те же клубы дыма, те же лица. Йан Маодан стоял за стойкой в той же позе, что и вчера, а две служанки по-прежнему сновали от столика к столику, совершая те же движения. Да, все было как вчера… за исключением одного: нантца за столом не было!

Сердце Жиля забилось быстрее, но он стиснул зубы, выпрямил спину и уверенным шагом направился к стойке. Йан Маодан следил за его приближением, нахмурив брови.

— Чего тебе, мальчик? — спросил он грубым голосом. — Ты слишком молод для рома и девок!

Начало не сулило ничего хорошего. У Йана Маодана была слишком цепкая память, чтобы не припомнить вчерашнего посетителя, но Жиля его слова не обескуражили.

— Я хочу видеть нантца! — холодно ответил он.

Хозяин таверны утер нос рукой, волосатой, как медвежья лапа, прочистил горло, сплюнул, издал смешок, затем объявил:

— Плохи твои дела! Его здесь нет!

— Однако он мне вчера сказал, что я найду его здесь, когда пожелаю!

— Может, и сказал! Но все, что я знаю, так это то, что его здесь нет и что сегодня он не придет.

Чего тебе от него надо?

Жиль не ответил на вопрос, сжал кулаки, и его взгляд, устремленный на Йана Маодана, становился все более тяжелым.

— Это наши с ним дела, — выговорил он наконец. — Вы можете мне сказать, где его найти?

— Нет! — был ответ.

Йан почти выкрикнул это слово, и Жиль сразу же ощутил, как вокруг воцарилось молчание и все присутствующие посмотрели на него. Он приметил Манон, застывшую от страха у конца стойки и вцепившуюся обеими руками в поднос.

Однако его ставший теперь ледяным взгляд не покидал глаз Йана, который внезапно застыл, будто животное, зачарованное человеческим взглядом. Бывший галерник никогда ранее не видел таких глаз, как у этого еще юного мальчика. Эти глаза были как две шпаги, вонзенные в его голову, жестокие, безжалостные, никогда не мигающие, глаза хищной птицы. Йан заторопился ускользнуть от власти этих глаз, и его тревога обратилась в ярость.

— Чего ты ждешь? Я же сказал тебе: он не придет! Я не знаю, где он сейчас. Может, в лапах дьявола! Во всяком случае, он уехал из города. Теперь проваливай отсюда, и чтоб я тебя больше не видел. Я не желаю ссориться со стражниками из-за того, что им донесут, будто у меня бывают малыши вроде тебя…

— Что-то со вчерашнего вечера вы стали весьма щепетильны, — начал было Жиль.

Но вдруг он увидел искаженное ужасом лицо Манон. Маленькая служанка была на грани обморока, и Жиль ее пожалел. Пожав плечами, он повернулся, чтобы уйти:

— Ладно! Я уйду!.. и он вышел в отчаянии, даже не услышав подобного злобному лаю окрика Йана Маодана:

— Куда ты? Чего тебе не хватает? Иди-ка лучше налей…

В эту ночь Жиль не возвратился на улицу Сен-Гвенаэль. Понукаемый бессильным гневом и смертельной тревогой, он без устали бродил по порту от улицы Рабин до улицы Кальмон-Ба, приглядываясь к кораблям, ловя на них малейшее движение в тщетной надежде увидеть низкорослую фигуру Жан-Пьера. Жиль даже спустился вдоль реки до стрелки Лангль, вглядываясь в отблески на воде, подстерегая каждое готовое к отплытию судно. Но морской прилив принес с собой пронзительный режущий ветер со снегом, который завывал, взъерошивая всклокоченные кроны приморских сосен, и ни один корабль в этот вечер не вышел из порта. Жиль не чувствовал ни холода, ни ветра, ни усталости. Ему хотелось закричать, позвать мальчика, рядом с которым он прожил столько лет, не обращая на него внимания, и который внезапно стал ему дорог, как брат, мальчика, которого он не увидит больше и не сможет спасти.

Наступило утро, серое на сером фоне моря и островков ила, открытых отливом, оно едва обрисовывало барки рыбаков и покрытый лесом, как шерстью, маленький остров Конлео, окутанный туманом. Жиль спустился со скалы, куда он взобрался после своих одиноких блужданий, и, постепенно ускоряя шаги отяжелевших от холода ног, медленно направился в сторону города, выбившийся из сил, но с сердцем, полным надежды.

Звуки колокола, звонившего «Анжелюс», оживили Жиля. Он вдруг вспомнил, что сегодня воскресенье и что как раз по воскресеньям Манон ходит повидать сестру в маленький домик у ворот Буро, где она назначила ему свидание. Он ускорил шаг, затем перешел на бег.

Когда он добрался до улицы Сен-Гвенаэль, был час первой мессы, которую посещали служанки и набожные старые девы, ходившие, впрочем, также и на соборную мессу. Черные фигуры торопливо, но осторожно скользили по тонкому хрустящему снежному покрову, как вата легшему на булыжную мостовую и опушившему остроконечные крыши домов. Чтобы не быть узнанным, он прятался в тени старого рынка, пока не увидел свою квартирную хозяйку, проходящую мимо в сопровождении служанки.

Уверенный в том, что теперь его никто не встретит, он пробрался в свою ледяную комнату, чтобы немного отдохнуть, и с нетерпением ожидал конца дня.

К счастью, зимой ночь опускается быстро. Пасмурная погода еще ускорила ее наступление, так что было уже очень темно, когда Жиль, закутанный в старый плащ, подаренный ему крестным, отправился к дому, где жила прядильщица льна.

Дом стоял недалеко, достаточно было обойти собор и пойти по узкой улочке, проходящей через ворота Буро и выходящей по ту сторону городской стены. Пустынные улицы были очень темными, если бы белизна снега не рассеивала темень ночи, то Жилю понадобились бы глаза кошки, чтобы не сбиться с пути. Все же он сразу обнаружил домик. Прилепившийся к огромной стене, с фасадом, угрожающим вот-вот рухнуть, и с крышей, сидящей набекрень, как шапка пьяницы, он походил на болезненную опухоль. Желтый свет, сочившийся из-за двух закрытых ставней, делал окна похожими на мрачно глядящие глаза. Жиль, однако, твердо решил узнать как можно больше о посетителях «Красного горностая». Он подошел к узкой двери с забранным решеткой окошечком и постучал так, как говорила ему Манон…

Окошечко в двери открылось почти сразу же.

За решеткой в пламени свечи обрисовывалось бледное лицо с тревожными глазами, которые, однако, тотчас же успокоились и вспыхнули радостью, увидев Жиля.

— Это ты? — прошептала Манон. — Я не надеялась увидеть тебя так скоро… Подожди, я сейчас открою!..

Послышался глухой скрежет отодвигаемого тяжелого засова, затем щелканье хорошо смазанного замка, и дверь открылась без малейшего шума..

Как и у ворот Сен-Венсан, маленькая шершавая ручка девушки схватила руку юноши и увлекла его в глубь дома.

— Входи быстрей и не шуми. Моя сестра спит здесь, — указала она подбородком на закрытую дверь в конце коридора, покрытые известью стены которого сверкали белизной.

— Может быть, я пришел слишком поздно?

Вы собирались выходить? — пролепетал Жиль, заметивший, что Манон была закутана в широкую и длинную накидку коричневого цвета с капюшоном. Но та в ответ лишь беззаботно пожала плечами и рассмеялась.

— Нет, вовсе не поздно! Просто я не надеялась, что ты сегодня придешь, и хотела вернуться в «Красный горностай», потому что мне было скучно! Но ты здесь желанный гость!

Она увлекла его за собой к пятну света, лежащему на плитах пола у открытой двери. Внезапно Жиль очутился в обстановке, которую он совершенно не ожидал увидеть в доме скромной служанки из таверны. Комната, открывшаяся его взору, была маленькой и с низким потолком из больших коричневых балок, но очаровательной и почти элегантной. Персидский ковер был постелен на каменном полу, длинные занавески индийского муслина висели вокруг кровати, крытой розовым шелком, белые стены были украшены гравюрами с изображениями цветов. Мебель была лакированной, а подле камина, где пылал жаркий огонь, на маленьком рабочем столике лежало недоплетенное кружево.

Довольная произведенным на Жиля впечатлением, Манон с улыбкой следила за удивлением, отразившимся на лице юноши.

— Тебе нравится? — спросила она.

— Конечно! Я и не ожидал…

— Обнаружить такую комнату в бедном доме такой девушки, как я? Должна же я получать хоть что-то за то, что позволяю толстым лапам Йана Маодана трогать себя! В «Красном горностае» я всего лишь его служанка, но здесь — здесь командую я! Ты знаешь, у меня есть еще красивые платья… Подожди, я сейчас принаряжусь для тебя! Присядь и закрой глаза…

Она отбросила свою накидку, подбежала к раскрашенному сундуку, подобному тем, что стоят в каютах капитанов кораблей, выхватила оттуда нечто розовое и воздушное, как облако, лихорадочно принялась развязывать вышитую косынку, закрывающую грудь. Жиль остановил ее:

— Слушай! Я ведь пришел не за тем, за чем ты думаешь!

Руки Манон бессильно повисли, как птицы, подстреленные влет. Она подняла на юношу взгляд, в котором читалось страдание.

— Да? Зачем же?

— Из-за моего друга… того, кто был со мной тогда вечером. Я искал его весь вчерашний день и всю ночь. Я хотел сказать ему, чтобы он не встречался с нантцем. Но не нашел…

В глазах девушки недоверие сменилось выражением разочарования. Она тряхнула головой, как будто хотела прогнать какую-то навязчивую мысль.

— Тогда забудь его! — крикнула она в ответ. — Сейчас же! Ни один человек в мире ничего уже не сможет сделать для него! И я теперь ни слова не скажу про эти дела…

— Но ведь… — попытался возразить ей Жиль.

Она подошла к нему так стремительно, что он не удержался от инстинктивного жеста защиты.

Но она только схватилась обеими руками за его поднятую руку.

— Замолчи! Не говори мне больше об этом! Я хочу жить, слышишь? Жить! Йан Маодан богат, он дает мне золото, а с золотом можно сбежать даже из тюрьмы. Я откладываю часть его золота на тот случай, если благодаря Богу я стану свободной и смогу забыть «Красный горностай». Я дала тебе хороший совет, потому что ты мне понравился и мне было неприятно воображать тебя под ударами бича какого-нибудь негра, но не проси от меня большего. Слишком поздно!

— Это же мой друг! — запротестовал Жиль с яростью, к которой примешивалось чувство наслаждения оттого, что ему, всеми презираемому бастарду, впервые довелось произнести такие слова. Он не смог удержаться от того, чтобы не повторить их еще раз, но уже более мягко:

— Это мой друг!..

— У тебя еще будут друзья! Ты из тех, кто легко завоевывает дружбу мужчин… и любовь женщин… Сколько у тебя уже было любовниц, а?

Он взглянул на нее с удивлением, смешанным с негодованием.

— Любовниц?.. Да ни одной! Я ученик коллежа Сент-Ив! — сказал он строго, как будто это было исчерпывающим объяснением.

Но если он думал произвести впечатление на Манон, то принужден был поубавить спеси, так как девушка из «Красного горностая» разразилась безудержным смехом, искренним и естественным, как и ее удивление. Она так смеялась, что согнулась пополам, держась за бока, на глазах ее выступили слезы, и ей пришлось усесться, просто упасть на сундук. Слушая хохот девушки, обрушивающийся на него веселыми волнами. Жиль начал густо краснеть.

— Я не вижу, что же здесь смешного! — пробурчал он, задетый. — Святые отцы учат нас, что женщина — это орудие дьявола, что она фальшива, коварна, опасна, что она…

— ..что она и есть та причина, по которой эти добрые люди иногда наведываются в укромные уголки порта или Арсенала, одетые как нотариусы и с укрытой под париком тонзурой, без сомнения, лишь для того, чтобы проверить, насколько опасны девушки, торгующие там своим телом.

Так это правда? Ни одной женщины? Ни разу в жизни?

— Никогда! — подтвердил Жиль. — Что же до того, о чем ты только что говорила, то я отказываюсь поверить в это. Но если ты и права, то причина этому, должно быть, что они приходили совершить святое дело. Святые отцы привыкли меряться силами с дьяволом и смотреть опасности в лицо. Нужно приходить туда, где прячется сатана!

— Ладно, посмотрим, будешь ли ты таким же храбрецом! Ты тоже создан для того, чтобы смотреть опасности в лицо!

С этими словами Манон сняла чепец, ловко выдернула шпильки, удерживавшие ее волосы, развязала косынку и спустила с плеч платье до полу. Миг — и она предстала перед ним нагая, лишь в чулках нежно-голубого цвета, которые поддерживались выше колен розовыми подвязками с кружевными бантами…

В теплом свете свечей и очага ее тело блистало, подобно бледному шелку. Менее хрупкое, чем тело Жюдит, оно светилось женственностью более уверенной и волнующей. Над немного мускулистыми ногами нежно расцветали пышные бедра.

Большие груди были слегка обвисшие, немного, совсем чуть-чуть, ровно настолько, чтобы предположить, что их часто ласкают. Манон взяла их обеими руками и нежно погладила, чтобы набухли соски, потом засмеялась.

— Ну, как тебе нравится орудие дьявола? Теперь твоя очередь…

Переступив через свои юбки, она подошла к притихшему, будто околдованному. Жилю, приподнялась на цыпочках, легко коснулась его губ поцелуем, затем другим, третьим… и прошептала:

— У тебя очень некрасивая одежда! Посмотрим, что же под ней…

С ловкостью, говорившей о долгой практике, она стащила с него черную куртку, затем длинный жилет, расстегнула рубашку, на которой было больше штопки, чем вышивки, и провела руками по обнаженному торсу юноши. Руки были теплыми, чуть шершавыми, от их прикосновения кровь Жиля забурлила. Одновременно Манон прижалась к Жилю животом и бедра ее заколыхались, от чего его плоть пробудилась так стремительно, что девушка улыбнулась.

— Ага! — насмешливо протянула она. — Вовремя же я занялась тобой…

Но он ее не слышал. Неведомый демон, живший в нем и наполнявший его ночи терзаниями, вдруг словно обезумел. Схватив девушку обеими руками за бедра. Жиль бросил ее на постель, упал на нее и стал целовать с неловкой страстью, а руки его в это время хватались за все, до чего могли только достать.

Притиснутая, полузадохнувшаяся Манон энергично его оттолкнула и запротестовала, смеясь:

— Пощади! Как ты, однако, быстр для молокососа! Позволь мне хотя бы вздохнуть!

Сконфуженный, Жиль отодвинулся от девушки.

— Я не хотел сделать тебе больно. Извини меня! — сокрушенно произнес он.

— Ты не сделал мне больно, — ответила Манон, — только ты слишком спешишь. Ты ничего не знаешь о любви… а первое правило — если хочешь сделать хорошо, делай не торопясь. Скажи мне, ты умеешь играть на каком-нибудь инструменте?

— Нет, но я люблю музыку, — ответил Жиль, не понимая, какова здесь связь.

— Так вот, никогда не забывай, что человеческое тело подобно музыкальному инструменту: нужно учиться, чтобы играть на нем… и я научу тебя!

Несмотря на свою молодость, служанка из «Красного горностая» была превосходной учительницей, чуткой, деликатной, исполненной жизненной силы, так что Жиль получил от своего первого урока «запретного плода» такое наслаждение, что, едва очнувшись от сладостного забытья, результата совершенно, новых для него ощущений, немедленно потребовал его повторения, которое и было щедро ему даровано. Затем еще одного. Но на этот раз ученик стал повелевать своей учительницей, выказав такие блестящие способности, что задыхающаяся Манон прошептала ему в ухо:

— Лучше будет тебе не приходить сюда слишком часто, потому что если я стану любить тебя, то уже не буду в безопасности…

— Но я хочу прийти еще! От таких уроков нельзя устать, — заявил весело Жиль.

— Тебе почти нечему теперь учиться. Но что же ты будешь делать на исповеди? Говорят, у вас в коллеже очень строги к таким вот вещам!

Беззаботным жестом Жиль отмел мысль о предстоящих ему ударах кнутом и долгом мучительном выстаивании на каменных плитах часовни.

— Я ничего не скажу, вот и все! Лучше смолчать, чем пообещать никогда больше так не делать и… не сдержать обещания! Но скажи мне, Манон! Всей этой веселой науке ты научилась у Йана Маодана?

Счастливое, успокоенное выражение внезапно стерлось с лица молодой женщины.

— Ты не должен был напоминать мне об этой скотине! Конечно, не от него! Моим первым возлюбленным был корнет из Уэльского полка, молодой, красивый, как ты, нежный, как ты… Я была от него без ума, и, разумеется, мне было наплевать на Йана.

— Что же с ним случилось?

— Как-то утром его вынесло море на берег с кинжалом в груди… Убийцу так и не нашли.

Ее глаза были полны слез, внезапно она теснее прижалась к Жилю, припала губами к его губам.

— Я не хочу больше о нем думать. Люби меня еще… И приходи… как захочешь, приходи. Я буду ждать каждую ночь, после конца работы. Мне надо будет только сказать, что моя сестра больна и я должна ухаживать за ней…

Лишь на исходе ночи Жиль покинул домик прядильщицы льна. Он чувствовал усталость во всем теле, и ноги подгибались под ним, но ум был необыкновенно ясным и свободным. Он никак не мог понять, почему наставники коллежа Сент-Ив говорили как о преступлении о такой простой, такой естественной и такой восхитительной вещи, как любовь. И Жиль испытывал к той, что открыла ему это, чувство признательности, весьма похожее на нежность.

Вокруг было тихо, укусы холода становились сильнее. Жиль пустился бегом, чтобы согреться.

Но когда он проходил через ворота Буро, невидимые руки швырнули его на затвердевший снег, тогда как другие руки в это время обрушили на него град ударов, от которых он тщетно пытался защититься.

Ничего не видя, с гудящей как колокол головой, Жиль пытался отбиваться ногами, но безуспешно. Тяжелое тело, воняющее потом и ромом, придавило его к земле, шершавые, как терка, руки схватили его за шею и начали медленно сдавливать ее, а приглушенный свистящий голос произнес, обдав его отвратительным запахом:

— На этот раз тебя оставят в живых, сопляк!

Но если ты еще когда-нибудь заявишься в этот дом или неосторожно упомянешь название одной известной тебе таверны или имя этой шлюхи Манон, с тобой будет покончено. Одно лишь произнесенное тобой слово, один жест, и вы оба отправитесь прогуляться на дно реки с двадцатифунтовым ядром на ногах! Есть вещи, которые…

— Ладно, хватит! — оборвал другой голос, принадлежавший человеку, лишь тень которого, чернеющую на снегу, мог различить Жиль. — Меньше слов! Поторапливайся. Он уже должен понять, что ему лучше будет держать язык за зубами.

Руки, сдавливавшие горло Жиля, разжались, но не успел он вдохнуть глоток воздуха, как жестокий удар обрушился на его подбородок и мгновенно погрузил его в забытье, не столь, правда, сладостное, как то, что он испытал недавно, но почти такое же глубокое. Затем нападавшие отнесли безжизненное тело Жиля подальше от дороги и оставили его в холоде ночи на краю рва…

ПУТЬ К СВОБОДЕ

Первая ночь любви, так плохо для него закончившаяся, оставила Жилю долго еще болевший подбородок, множество синяков и некоторое затруднение при глотании — мелочи, на которые он мог не обращать внимания. Но в сознании его следы ударов были глубокими, неизгладимыми.

Всего лишь за несколько коротких часов он открыл для себя самое восхитительное из человеческих удовольствий и сильнейшее унижение. Он узнал, что значит быть Мужчиной наедине с Женщиной… и что значит быть мальчишкой, оказавшимся лицом к лицу с несколькими негодяями. Так, по крайней мере, думал Жиль, хотя, будь у него больше опыта и меньше наивности, он понял бы, что люди Йана Маодана обошлись с ним в действительности как с опасным врагом, которым нельзя пренебречь.

В своей комнате, дверь которой он отпирал лишь для того, чтобы получить от служанки миску супа и кружку воды. Жиль кипел от гнева и унижения. Полученный им ультиматум — никогда не переступать порога дома Манон — был для него как пушечное ядро, привязанное к ногам. Если бы угрожали только ему одному, Жиль тем же вечером возвратился бы в домик у ворот Буро, но он не считал себя вправе подвергать бедную девушку опасности, которую находил весьма значительной. Он не мог так отплатить Манон за чудесные часы, проведенные с ней. К тому же осмелится ли Манон открыть ему снова дверь?

Долгие мучительные часы он рисовал в своем воображении картины того, как он ведет войска на приступ «Красного горностая», как со шпагой в руке обрушивается на Йана Маодана и на нантца, как навсегда расправляется с этим крысиным гнездом… Но не то что сжимать сверкающую шпагу, он и шпиговальную иглу не умел правильно держать…

Конечно, можно было подать жалобу прево, но роль доносчика ему инстинктивно претила, даже если речь шла о негодяе. Нет, что ему было теперь необходимо, так это научиться отвечать ударом на удар, научиться драться и стать опасным человеком вроде тех знаменитых корсарских капитанов, которых одинаково уважали пираты и власти. Однако, для того чтобы достичь этого, ему следует вооружиться иным оружием вместо кропильницы с кропилом.

Подобно путешественнику, проверяющему свой багаж и деньги, перед тем как отправиться в долгий путь, Жиль уселся, опершись локтями о колени, перед слабым огнем камина в своей комнате и провел ревизию всех своих познаний и возможностей. Его знания, почерпнутые из книг, были весьма порядочными, но без особого блеска, не считая прекрасного владения английским языком, чем он был обязан своему крестному отцу. Что же до знаний житейских, то результаты смотра были не очень-то обнадеживающими. Конечно, он плавал, как дельфин, умел обращаться с парусом, как любой сын рыбака, и обладал силой мышц, превосходящей обыкновенную. Но он не умел ездить верхом, это он-то, обожающий лошадей, не смыслил ничего в военном искусстве или даже в искусстве рукопашного боя, а также еще никогда в жизни не притрагивался к огнестрельному оружию. Его мать, всегда погруженная в мысли о Боге, запрещала ему даже учиться бретонской борьбе, этой древней игре; исключавшей применение всякого оружия.

Заключив из всего этого, что настало время переменить курс, он написал два письма — матери и аббату Талюэ, где в выражениях самых почтительных извещал их о своем твердом намерении отказаться от служения Церкви, чтобы подготовиться к экзамену для поступления в военную школу, куда принимают мальчиков из простых семей, например, в артиллерийскую школу в Меце.

Решение это Жиль принял с не очень легким сердцем, поскольку поступить в школу в Меце означало приговорить себя, без всякого сомнения, к вхождению в своего рода чистилище. Ему тогда придется долго прозябать в младших офицерах, да и то при условии, что переезд в другой город позволит ему скрыть от будущих товарищей изъян своего рождения. Однако ужасная история, случившаяся с Жан-Пьером Керелем, дала ему возможность узнать опасности, которые встречаются, когда пускаешься на поиски приключений наудачу, без подготовки. Прежде чем отправиться на завоевание жизни, он желал приобрести познания, которых ему так сильно недоставало.

Он поколебался, не написать ли третье письмо, адресованное Манон, выразить сожаление из-за того, что вынужден был отказаться от нового свидания с ней, но подумал, что Йан Маодан, наверное, излил часть своего гнева и на девушку, так что записка может лишь увеличить ее неприятности.

Он оставил мысль о письме, сказав себе, что возвратится к Манон позже, когда все успокоится. К тому же у него были серьезные основания полагать, что она не умеет читать.

Приняв решение и дождавшись момента, когда его синяки стали менее заметными. Жиль вернулся в коллеж успокоившимся, вытерпел, не моргнув и глазом солидную трепку за пропуски занятий и набросился на учение с новым для него рвением, особенно жадно поглощая математику и географию, чтобы справиться с лихорадочным ожиданием ответа из Эннебона и в отупляющей усталости позабыть ласки Манон!

Зима подходила уже к концу, а Жиль все еще не получил ответа на свой письма и сходил с ума от нетерпения. Он все чаще бродил вокруг казарм Уэльского полка, ловя слухи раз от разу все более волнующие: принято решение об экспедиции в Америку; король посылает золото и армию, создающуюся сейчас в Бресте, в распоряжение генерала графа де Рошамбо; полки уже приближаются к землям Бретани, чтобы сесть на корабли и отплыть. Эскадра под флагом г-на де Гишена вышла в море 2 февраля, с тем чтобы заменить эскадру адмирала д'Эстена, крейсирующую у Антильских островов. Наконец распространился слух, что знаменитый маркиз де Лафайет снова отплывает в Америку, но из Рошфора, и собирается присоединиться к генералу Вашингтону. Н воздухе пахло порохом, пряностями и ветром с моря, несмотря на мелкий дождь, с самого начала года моросивший по всей Бретани.

Ароматы эти были столь манящими, что Жиль, в котором пробудились все его воинственные инстинкты, даже пожалел о написанных им письмах. Зачем заговорил он о поступлении в школу, когда широкие крылья самого благородного из приключений взмахивали так близко от него?

Так он думал, погруженный в свои размышления, ветреным мартовским утром, сидя на скамье в ледяном классе, и вовсе не интересовался сочинением Блаженного Августина «О граде Божьем», лежащим у него на коленях. В мыслях он скакал вслед за двумя полками, которые проехали через Ванн накануне, как вдруг вошедший надзиратель прервал занятия, чтобы сказать Жилю, что аббат Гринн, помощник начальника коллежа, желает немедленно видеть его в своем кабинете.

Удивленный Жиль поднялся и вышел из класса, сопровождаемый той тишиной, полной ожидания и любопытства, что часто окружает учеников, которым угрожает или великое наказание, или великая слава. Что же касается самого Жиля, то все думали скорее о наказании, поскольку юноша не пользовался особой популярностью.

Ему вменяли в вину помимо незаконного рождения, о чем знали все и что накладывало на него позорное клеймо бастарда, — еще и холодность характера, присущую человеку, намеренно избегающему сближения, тайную гордость за свою незаконную кровь и даже высокомерную манеру держать голову.

Жиль, в свою очередь, тоже спрашивал себя, чего хочет от него аббат Гринн? Последние два месяца он трудился как никогда ранее, что же касается дисциплины, то он вел себя спокойно. Действительно, ни разу после возвращения в коллеж он не побывал в башне «Барбэн».

Ко всему тому, помощник начальника был менее опасен, чем сам начальник, и Жиль с довольно спокойной душой постучал в дверь аббата Гринна.

Почерневшая от времени дубовая дверь отворилась, заскрипев. Аббат Гринн сидел за столом и что-то писал. Когда юноша вошел, он поднял усталые глаза за толстыми очками в железной оправе, едва заметно улыбнулся, затем, не прекращая писать, едва слышным голосом сказал:

— Садитесь, дитя мое! Я буду в вашем распоряжении через секунду.

Слегка удивленный этой улыбкой и приглашением, Жиль присел на краешек стула с плетеным соломенным сиденьем, составлявшего вместе со столом черного дерева, переполненным шкафом для книг и большим испанским распятием на стене всю меблировку. Затем он воспользовался предоставленной ему передышкой, разглядывая своего визави, к которому он, впрочем, всегда испытывал симпатию, поскольку в свои тридцать девять лет аббат Гринн являл собой образ человека серьезного, но без суровости, ученого, но без излишней педантичности и умного, но не упрямого.

Через несколько мгновений аббат Гринн перестал писать, перечел написанное, удовлетворенно откашлялся и положил перо. Затем, взяв лист бумаги со стола и удерживая его у груди обеими руками, он поднял голову и улыбнулся Жилю.

— Я прошу прощения, что заставил вас ждать, — произнес Гринн с вежливостью, как будто обратился к равному. — Но я должен был закончить это письмо, адресованное настоятелю семинарии.

Поскольку юноша ничего не отвечал, Гринн продолжил, слегка помахивая бумагой, которую он держал в руках.

— Мы получили вчера письмо от вашей матери… Вот это письмо!

Жиль напрягся, удивленный и слегка задетый.

— От моей матери? Она написала… сюда?

— Ну да! Вы ведь всегда знали о ее желании, чтобы вы целиком посвятили себя служению Церкви? По причинам, одной ей известным, сегодня она просит нас препроводить вас немедленно в семинарию, чтобы вы смогли приступить к изучению теологии и к подготовке к рукоположению в священники.

В ту же секунду Жиль вскочил со стула. Ему казалось, что он задыхается, как будто все его тело вдруг опутали тяжкие цепи.

— Немедленно?.. Но ведь сейчас только март, и занятия в коллеже еще не окончены… И к тому же…

— Вы завершите ваши занятия в семинарии, и к тому же более серьезным образом, чем это возможно здесь, в коллеже.

— Возможно… Но вопрос вовсе не в этом. Требуя, чтобы я немедленно поступил в семинарию, моя мать превышает свои права.

Теперь напрягся и сам аббат Гринн. Он не привык к подобному агрессивному тону.

— Что вы хотите этим сказать? Разве вы оба не действуете в полном согласии касательно вашего будущего?

— Никоим образом! Она, конечно, никогда не скрывала своего желания увидеть меня в сутане священника, и, когда я был ребенком, я не видел тому никаких препятствий. Прежде всего, потому что я не очень-то понимал, что же это такое, к тому же я желал подражать моему крестному… или моим учителям. Но вот уже год; как я дал понять матери, что не уверен в своем призвании… Два месяца назад я написал ей, чтобы объявить, что я вижу для себя другое будущее. Признаюсь вам, что до сих пор она не ответила на мое письмо.

— Обсуждали вы с ней это прежде?

Жиль с горечью улыбнулся.

— С моей матерью ничего не обсуждают, господин аббат. Мне казалось, что она слушает мои слова, но я не уверен в том, что она их слышала.

Как бы то ни было, я твердо стою на том, что не хочу быть священником и что она не имеет права принуждать меня!

Франсуа Гринн ответил не сразу. В то время, пока его тонкие, пожелтевшие от табака пальцы (курение табака было его единственным грехом) задумчиво вертели письмо Мари-Жанны Гоэло, он внимательно разглядывал юношу. Прямолинейная реакция Жиля не слишком удивила Гринна, поскольку с того момента, как он узнал, что Жиля прочат в священники, он стал исподволь присматриваться к юноше, так что у него появились сомнения в истинности предполагаемого призвания Жиля. Он угадал в нем натуру страстную, иногда неистовую, но скрытную, умеющую выказать самообладание, странное в его возрасте.

Аббат молча, не упуская ни одной детали, рассматривал Жиля, так внимательно, будто видел его в первый раз, но с совершенно новым любопытством. Жиль был очень высокого роста для своих лет и вообще для бретонца. В его длинных ногах и широких плечах сохранялось что-то детское, незавершенное, однако вызывающая манера, с которой он держал голову, украшенную густыми, вечно растрепанными белокурыми волосами, природная гармония движений, помогающая Жилю с некоторой элегантностью носить отвратительного покроя костюм из черного сукна, — все это позволяло увидеть в нем в будущем человека, уверенного в себе, а сейчас явственно выделяло среди его товарищей.

Аббат взглянул Жилю в лицо, и у него возникло странное впечатление, будто он видит это лицо впервые, может быть потому, что он уже давно не смотрел на юношу вблизи. Это больше не было лицо ребенка, каким было еще недавно, но походило уже на лицо мужчины, несмотря на нежный рисунок насмешливо сжатых губ. Черты лица были тонкими, но четкими и гордыми, челюсти — мощными, нос с небольшой горбинкой — высокомерным, бледно-голубые, почти серые глаза под прямыми бровями, расположенными слегка вкось, сверкали ледяным блеском, так смутившим недавно Йана Маодана. Руки, хотя и плохо ухоженные, были великолепной формы… Короче говоря, все в этом мальчике с небрежной походкой говорило о гордой пылкости и жизненной силе той породы людей, которую трудно приучить к дисциплине… и эти качества соединялись с обольстительностью, опасной в священнослужителе.

«Если его мать надеется сделать из него сельского кюре, значит, она никогда не глядела на него внимательно, — в изумлении подумал аббат, обеспокоенный результатами произведенного им осмотра. — Все женщины будут сходить по нему с ума, что повлечет за собой множество драм. Конечно, он мог бы надеяться на получение епископства или аббатства, но от этого он станет для женщин еще опаснее. Его рождение, к несчастью, не даст ему возможности подняться до высших ступеней. Походит на знатного сеньора, но всего лишь бастард! Все это не предвещает ничего хорошего…»

Встревоженный долгим молчанием аббата Гринна. Жиль наконец осмелился задать ему вопрос:

— Вы ничего не говорите, господин аббат! Могу ли я спросить вас, о чем вы думаете?

Аббат удержал вздох. Его долг перед матерью Жиля не позволял высказаться определенно. Он удовольствовался тем, что мягко заметил:

— Я думал о том, что вы ошибаетесь, что ваша мать действительно имеет права на вас, а также и право силой отправить вас в семинарию… или возвратить вас туда-с помощью стражников, если вам вдруг вздумается сбежать! Вы и сами все это прекрасно знаете! Однако скажите мне, почему вы не хотите больше служить Богу?

Жиль вперил свой сверкающий взор в глаза молодого священника.

— Разве Богу можно служить только в сутане? — спросил он с вызовом. — Я думал, что каждый человек, делающий дело, для которого рожден, и повинующийся законам Господа нашего, является хорошим служителем Господа!

— Не мне отрицать это! Однако ваша матушка полагает, что вы рождены именно для такой жизни… и она любит вас.

— Нет!

Слово это прозвучало как удар бича, как пощечина аббату Гринну, который, ужаснувшись, запротестовал:

— Замолчите! Как вы можете так кощунствовать!

— Разве высказанная правда — это кощунство? Моя мать любит одного лишь Бога. Она не только никогда не хотела, чтобы я появился на свет, но мое рождение сломало ей жизнь, которую она всей душою желала провести, удалившись елико возможно от земных забот. Один мой вид причиняет ей страдания, потому что я являюсь для нее живым укором, вечным напоминанием о совершенном грехе, о человеке, ставшем между нею и любовью к Богу и принудившем ее остаться узницей ненавистного ей мира. Вот почему она требует, чтобы я стал священником, а еще потому, что тогда она почувствует, что получила прощение, что искупила свой грех… Жертва за жертву, святой отец! Но ведь она не Авраам, и я не думаю, чтобы Господь просил у нее мою жизнь.

Снова наступило молчание. Обезоруженный, аббат Гринн внезапно почувствовал, как при виде этого юного бунтаря, упрямо отказывающегося нести непосильное бремя чужого греха, у него становится тяжко на душе, и совесть его заныла.

Он понимал, что не только первородный грех лежит грузом на душе мальчика, но что груз этот еще увеличивается из-за непреклонности его матери, упорно считающей, что тонзура священника — единственно возможная судьба, уготованная ее сыну. Гринн преисполнился жалости, которую не имел права высказать.

Выйдя из-за стола, он подошел к Жилю, мягким движением положил ему руку на плечо, вздрогнувшее при этом прикосновении, и тихо сказал:

— Возвращайтесь в класс и будьте готовы. Через час я сам вас препровожу в семинарию. Так будет лучше, чем с отцом надзирателем. Затем… и я это вам обещаю, я вернусь в коллеж, чтобы написать вашей матери и высказать свое мнение. Вот все, что я могу сделать для вас.

Он не сказал Жилю, каково его мнение. Жиль, удрученный объявленным ему приговором, понурил голову и, не будучи в силах поклониться аббату, повернулся к двери и покинул кабинет.

На дворе стояла скверная погода, ураган, с утра уже обрушившийся на залив, предвещал сильные штормы поры весеннего равноденствия. В замкнутом пространстве двора был, казалось, эпицентр непогоды. Сильный ветер метался у самой земли, сминая оставшуюся после зимы пожухлую траву, разметывая гравий. Иногда слышался звон разбиваемого стекла плохо закрытых окон.

С минуту будущий семинарист стоял посредине большого пустого двора, глядя на здание коллежа, позволяя яростным порывам ветра хлестать по телу, спутывать волосы, сечь его по лицу, подобно молниям, бьющим в клотик мачты. Он желал бы остаться тут навеки, не идти больше никуда, превратиться в камень. Непогода принесла ему облегчение, так как он бы не хотел, чтобы событие, которое он считал крушением всей своей жизни, происходило при ярком свете солнца и пении птиц.

А так все, казалось, служило предвестием ада.

Внезапно позади Жиля раздался глухой грохот, прозвучавший как сильный удар по коже большого барабана. Обернувшись, он увидел, что грохот этот издала одна из створок ворот, плохо закрытых привратником, — она открылась под напором урагана и теперь билась о стену.

Через открытые ворота видна была улица, по которой носились обломанные ветки деревьев и мусор. Все, что буря поднимала по дороге, двигалось, будто наделенное жизнью… В открывшемся ему каким-то чудом выходе Жиль увидел поданный свыше знак, приглашение к действию, поскольку теперь он знал, что Мари-Жанна Гоэло останется непреклонной. Если же он позволит заключить себя в семинарию, никакая человеческая сила не сможет вырвать его оттуда, разве что он сбежит сам. Зачем же тогда ждать?

Створка хлопнула еще раз, будто испытывая нетерпение. Не раздумывая больше. Жиль устремился вперед, опасаясь внезапно увидеть привратника, который закроет выход перед самым его носом. Одним прыжком он оказался на улице и побежал через огород по направлению к Хлебному рынку.

Забыв таимую вот уже два месяца злобу, из-за которой он не ходил в порт. Жиль инстинктивно направился туда, в порт, символ убежища и бегства к далеким берегам. Первой мыслью, пришедшей ему в голову, было спрятаться там в одном из припортовых кабачков, дождаться ночи, а затем пробраться на борт какого-нибудь суденышка. Не могло быть и речи, чтобы возвратиться на улицу Сен-Гвенаэль, где его будут искать в первую очередь, однако у него оставалось совсем мало времени: через час он уже должен был найти укрытие.

Когда он со всех ног пробежал через ворота Сен-Саломон, его ноздри уловили запах горячих лепешек, от которого он чуть было не потерял сознание, так как вспомнил, что голоден. Миска супу, которую он успел проглотить утром, осталась лишь далеким воспоминанием, тем более что экономия, внушаемая служанке его квартирной хозяйкой, заставляла ее варить суп, более похожий на воду.

Ко всему тому он еще и оставил в классе вместе с книгами несколько толстых ломтей хлеба, намазанных тонким слоем масла, служивших ему обычно обедом. А когда Жиль был голоден, его мозг работал очень плохо.

Он машинально замедлил шаг, обшарил карманы в тщетной надежде на то, что несколько лиардов, составляющих все его богатство (его мать всегда считала, что карманные деньги — этого западня, расставленная мальчику дьяволом), каким-то чудом размножились. Естественно, этого не произошло, но все же он нашел достаточно монет, чтобы купить две большие гречневые лепешки.

Лепешки были проглочены в одно мгновение, оставив на губах юноши чудесный вкус соленого масла, а в желудке — довольно свободного пространства.

За то небольшое время, что он потратил на еду, он смог немного поразмыслить над своим первоначальным планом и счел его глупым. Что он найдет в порту, кроме рыбачьих лодчонок, а если ему уж очень повезет, то он сможет устроиться на судно, которое высадит его в одном из портов Бретани, тогда как он ведь грезит Америкой? Разве не может так случиться, что он наткнется опять на какого-нибудь проходимца, вроде человека из Нанта, который отправит его в совершенно противоположную сторону!

Однако жившее в нем стремление встречать невзгоды, смело глядя им в лицо, а также склонность к сопротивлению заставили его отказаться от тайного бегства, пока еще им не разыграна его последняя карта. Картой этой Жиль считал своего крестного, аббата Талюэ, так любившего его.

Он, конечно, сможет понять отсутствие у него призвания к религиозному служению и помочь его беде. Много раз уже аббат осторожно пытался предостеречь Мари-Жанну от слишком поспешного решения. Эннебонский ректор был для Жиля другом и доверенным лицом, тем человеком, которому он изредка приоткрывал глубоко

запрятанные тайны своих стремлений и с которым мог говорить об унижении, испытываемом из-за того, что он не в состоянии назвать имя своего отца. Уже дважды аббат Талюэ помешал своему крестнику отправиться в море: в первый раз в начале английской войны вместе с эскадрой г-на д'Орвилье, а второй раз — в прошедшем году, когда герцог де Лозен отплыл из Киберона для нового завоевания Сенегамбии. Однако вмешательство аббата было не окончательным запрещением, а просьбой:

«Подожди еще, малыш! Ты ведь пока не готов к жизни моряка, а она очень тяжела. Ты далеко не продвинешься и высоких постов тебе не видать…

На твою долю останется прозябание на низших должностях, выполнение мелких заданий. Тебе надобен подходящий случай…»

Вот и настал такой случай: сражение огромной страны за свою свободу, восстание льва, плененного мышами. В этих обстоятельствах даже такой бастард, как он, сможет выйти из накрывшей его тени! Но для того, чтобы поймать удачу, нужно будет повидать аббата, следовательно, придется вернуться в Эннебон, рискуя при этом столкнуться с Мари-Жанной или нарваться на ищущих его стражников. Жестокая дилемма! Но времени обдумать все как следует у него не было…

Тем не менее Жиль, дойдя уже до Рыбного рынка, повернул обратно к центру города, ругая себя и называя идиотом, поскольку для того, чтобы попасть на дорогу, ведущую в Эннебон, нужно было пройти мимо коллежа, что было весьма опасно, не говоря уже о потерянном напрасно времени.

Он продолжал колебаться, когда услыхал раздавшиеся на всю улицу крики:

— Вот он! Держи его!..

Ледяной холод пробежал у него по спине. Кричал сержант, который вместе с двумя стражниками спешил к нему с другого конца улицы. В одну секунду Жиль понял, что все пропало, он увидел себя уже пойманным, отведенным в семинарию, запертым на замок, а может быть, даже брошенным в каменный мешок без света и воздуха до тех пор, пока не согласится выбрить тонзуру. Наверное, его бегство уже стало известно аббату Гринну, и этот законченный лицемер с его деланным сочувствием безо всяких колебаний отправил правосудие по его следу. И сейчас его арестуют прямо на улице как какого-нибудь мошенника!

Он выругался сквозь зубы, по привычке перекрестившись, и затравленно огляделся, ища спасения. И тогда он увидел коня, какого никогда еще не видел! Конь был так прекрасен, что походил на какое-то сказочное существо. Казалось, он специально появился как из-под земли, чтобы прийти ему на помощь.

Привязанный под аркой гостиницы «Великий Монарх», конь, должно быть, дожидался, пока его хозяин, какой-нибудь богатый путешественник, закончит свой завтрак. На юного беглеца это подействовало так, будто он увидел призрак.

Жиль не колебался ни секунды: едва заметив великолепное животное, он ринулся к нему, совсем забыв, что его опыт верховой езды ограничивался ослами и мулом аббата Талюэ. В одно мгновение он отвязал коня, быстро вскочил на него, проявив больше ловкости, чем умения, так что слуга, вышедший с мешком овса в руках, застыл, ошарашенный, даже не пытаясь кричать:

«Держи вора». Яростно пришпорив коня. Жиль ринулся прямо на стражников, сбив с ног в своем порыве какого-то честного горожанина, который его не видел, так как шел с опущенной головой, борясь с ветром.

Стражники едва успели отскочить.

— Что этот болван так бросился на нас? — завопил сержант, которому пришлось прижаться в крайне неудобной позе к стене, чтобы избежать столкновения с конем. — Из-за него мы упустили дичь! Если бы я не так спешил, я бы сказал этому парню пару теплых слов!

И трое стражников, которые интересовались вовсе не персоной Жиля, продолжили поиски человека, кравшего кур, запримеченного на рынке, в то время как Жиль, пребывавший в полной уверенности, что за ним гонятся все стражники Франции, вихрем промчался мимо коллежа Сент-Ив, выехал за городские стены в поля и там продолжил борьбу с незнакомой лошадью и непогодой, борьбу, которую он впоследствии сочтет знамением свыше.

Схватка была нелегкой. Всадник был совершеннейшим новичком в верховой езде, конь — горяч и к тому же очень напуган ураганом. Вцепившийся в поводья. Жиль (к счастью, конь не был расседлан!) старался прежде всего не вылететь из седла, а уж затем (-насколько это было возможно) управлять бешеной скачкой благородного животного. Против этого великолепного жеребца Жилю и пришлось выдержать Первый жестокий бой в своей жизни. Трижды он терял стремя, но ни разу не выпустил из крепко сжатых рук поводья, даже тогда, когда конь увлек его на проселок, где изредка попадались стертые плиты, оставшиеся от древней римской дороги. Трижды ему чудом удавалось удержаться в седле, он был весь в синяках, утомленный до крайности, одежда его была разорвана и покрыта грязью, но его поддерживало все усиливающееся ожесточение воли, так что в конце концов он сумел справиться с конем. Когда всадник и конь достигли деревушки Сент-Анн-д'Оре, между ними было заключено некое перемирие, возможно вызванное усталостью животного, скакавшего теперь легким галопом, который мог вынести не привычный к быстрой езде всадник. Проезжая таким манером мимо старой базилики Св.Анны, серая башня которой терялась среди низких грозовых туч на фоне серого неба. Жиль пробормотал благодарственную молитву за то, что милостью Божьей он не сломал себе шею в Тот момент, когда повел себя как разбойник с большой дороги.

Удрученный пришедшей ему в голову мыслью, что с этой поры он является не кем иным, как преступником, которому уготована виселица. Жиль пообещал сам себе, что как можно скорее заключит мир с Небесами. Он решительно прогнал печальные мысли и стал думать не без удовольствия, хотя в глубине души ему и было слегка совестно, о том, что скоро достигнет Эннебона, а в Эннебоне встретит Жюдит!

Впервые за долгое время он разрешил себе думать о девушке, и думать с робкой надеждой. Он понял теперь, что мысли о девушке безотчетно для него самого определяли почти все его действия с самого начала занятий в коллеже, что жадное желание славы, богатства и независимости, его пожиравшее, не имело другой цели, как возбудить в один прекрасный день восхищение девушки и превратить ее презрение в самую пылкую любовь!.. Прежде он запрещал себе вызывать в памяти ее образ, особенно ночью, когда воспоминание о Манон жгло его как на медленном огне. Слишком уж легко было ему заменить в мечтах тело Жюдит на тело служанки, и он видел в этом своего рода профанацию.

Миновав базилику Св.Анны, он поехал шагом: древняя римская дорога теперь была вся в ямах и рытвинах, колеи на ней были свежие, глубокие и свидетельствовали, что по ней совсем недавно проехали тяжело груженные телеги. Жиль подумал о войске, прошедшем через Ванн накануне, о пушках Ангальтского полка и о батальонах Тюреннского полка — как он завидовал его солдатам за их красивые мундиры и сверкающее оружие! Они должны были быть где-то недалеко, поскольку следы были совсем свежие, а значит, они наверняка заночуют в Эннебоне.

Беглец развеселился от этих мыслей. Среди всеобщего переполоха, который вызовут королевские солдаты, его собственное появление в таком необычном виде и верхом должно остаться незамеченным. Не попасться бы только на глаза орде «святых женщин», святош, что кружатся вокруг дома ректора, подобно летучим мышам! Уж их-то языки его не пощадят!

Он был рад наступившему вечеру, когда завидел знакомый пейзаж, холмы, окружающие Эннебон природной крепостной стеной, спокойные воды Блаве, по которой медленно плыли к морю рыбацкие лодки, расслышал гортанные крики морских птиц и меланхолический звон вечерних колоколов. Его сердце наполнилось радостью, как и всегда, когда он встречался с городом своего детства, но сегодня эта радость была сильнее, чем обычно, настолько, что была почти непереносимой! К этой радости сейчас примешивалось опьянение свободой, которую он больше никогда не позволит отнять у себя, и то возбуждение, что испытывают, когда все мосты уже сожжены. Таким сожженным мостом для Жиля была, как он думал, кража лошади. Теперь он уже никогда не сможет возвратиться в Ванн, где в этот час его, может быть, ищут, чтобы повесить. Он с полным правом мог теперь забыть о семинарии и думать о жизни, о своем будущем и о Жюдит! Он вдруг понял, что любит каждый камень в Эннебоне.

Он любил рыжие камни куртин и старых башен древнего замка, где он столько раз пытался встретить призрак Пламенной Жанны , почерневшие от времени под сенью красивых деревьев камни городских стен, превратившихся теперь в любимое место прогулок мирных буржуа, камни крутых улочек Старого города, раскинутых подобно сети вокруг церкви Нотр-Дам-де-Паради, камни обновленных домов квартала Бур-Неф, наконец, камни особняков квартала Виль-Клоз, в которых обитало гордое дворянство. К этому дворянству он принадлежал по крови, но оно с презрением отталкивало его от себя. Короче, он любил все эти стертые от времени камни, которые в этот вечер казались ему хрупкими и угрожающими как вещи, которые покидаются надолго…

Жиль прошел мимо старых крепостных стен и вдруг оказался в самом центре празднества, похожего на фламандскую ярмарку: те два полка, следы которых он обнаружил на дороге, были уже в городе, наполняя его веселым шумом, обычно сопровождающим войска на бивуаке. При свете факелов Эннебон походил на весеннее поле из-за обилия мундиров: белых с пластроном и отворотами светло-желтого цвета у солдат Тюреннского полка, синих с красным у солдат Ангальтского полка. Вокруг костров уже устраивались бивуаки, стояли огромные барабаны, на которых после ужина начнется игра в кости под охраной составленных в козлы мушкетов. Группки офицеров в черных треуголках с золотым галуном и белыми кокардами беззаботно шли по направлению к кварталу Виль-Клоз, у ворот которого, в толще стены, находилась тюрьма. В этих кварталах офицеров, несомненно, ожидал ужин в домах дворян, где они квартировали. В воздухе приятно пахло дымком от горевшего дерева, соломой, свежим сидром и капустным супом. Сильный утренний ветер сменился свежим и влажным бризом, в котором уже чувствовались запахи весны.

В Эннебоне не было специального дома для священника. Дом, обычно называемый «Домом священников», располагался на Новой улице, которой, несмотря на такое название, насчитывалось уже добрых два столетия. Дом этот был серого, как сумерки, цвета, с маленькими окнами и дверной аркой, такой низкой, что приходилось нагибаться, чтобы переступить через порог. Жиль, однако, хорошо знал дом и не стал входить через эту дверь, а прошел узким проходом сбоку и очутился на заднем дворе, где, как он знал, находилась конюшня. Конюшня, впрочем, была очень маленькой, поскольку ее единственным обитателем была Эглантина, почтенного возраста мул, принадлежащий аббату, но места там должно было хватить и на двух животных.

Жиль уже протянул руку, чтобы отодвинуть засов, когда двери конюшни приоткрылись и выпустили угрюмого парня с взъерошенными волосами, одетого в куртку из козьих шкур и в широкие мятые штаны, так густо усеянные пятнами, что их первоначальный цвет невозможно было разобрать. В руках парень держал большой фонарь, который он от испуга чуть было не бросил в лицо Жилю, осветив при этом фантастических очертаний двойной силуэт юноши и коня. При этом парень икнул, поспешно перекрестился и простонал, отступив в спасительную темень конюшни:

— Святой Дух! Это сам дьявол!..

Жиль только засмеялся в ответ:

— Да нет же, идиот! Это не дьявол. Это я — Жиль Гоэло, крестник господина ректора. Выходи оттуда и дай мне войти! Вдвоем мы там не поместимся.

Все еще испуганный, парень пробормотал что-то неразборчивое, дрожа при этом так сильно, что фонарь чуть было не выпал из его рук на солому.

— Держи свой фонарь крепче! — заметил ему Жиль, поддержав его руку. — Ты подожжешь конюшню и всех нас изжаришь: себя, меня, коня и нашу Эглантину.

Жиль решил, что будет давать слуге указания.

Даже того, что он сказал, можно было не говорить, поскольку парень, которого звали Маэ, хоть он и был грязен, ленив и лжив, хоть и был чем-то вроде дополнительной епитимьи для аббата Талюэ, обязанности слуги которого Маэ исполнял, ограничиваясь лишь причесыванием его париков, да и то плохо, был положительно влюблен в животных, а к лошадям питал чувство, схожее с благоговейным обожанием. Маэ унаследовал эти качества от своего отца, служившего до самой своей кончины конюхом г-на де Буа-Геэннека.

Маэ взялся за повод украденного Жилем коня, сделал попытку отвесить поклон, после чего начисто забыл о существовании Жиля и, не размыкая губ, замычал какую-то песенку, долженствующую очаровать благородное животное.

Успокоившись на сей счет. Жиль пересек двор и через заднюю дверь вошел в мощенный булыжником проход, разделяющий первый этаж надвое. На ведущую на верхний этаж лестницу выходили две двери, расположенные одна напротив другой. Юноша открыл дверь, за которой слышался звон кастрюль, вошел и остановился на пороге кухни, удивленный увиденным странным зрелищем.

В кухне перед огромным каменным очагом где под маленьким черным котелком ярко пылал огонь, стояла старуха в черном платье и в белом чепце, похожая на жрицу какого-то языческого культа, и громко проклинала невидимого собеседника, время от времени угрожающе вздымая кулаки. Она расхаживала взад и вперед перед огнем, то и дело яростно нанося по поленьям удары своими деревянными сабо. В конце концов она остановилась, сорвала с колпака над очагом висевшую там большую связку луковиц, запихнула ее всю целиком, даже не чистя, в котелок, затем с видимым облегчением уселась прямо на каменные плиты пола, обхватила руками колени, опустила голову и заплакала.

Услышав ее горький плач. Жиль подбежал и склонился над ней.

— Катель! Что с тобой? Почему ты плачешь?

Случилось несчастье?

Она подскочила от неожиданности и подняла на пришельца глаза, из которых струились слезы. Глаза ее были светлые, удивительной голубизны, но еще полные гнева.

— Святая Анна! — воскликнула она. — Тебя только здесь и не хватало! Откуда ты взялся, дрянной мальчишка? И в каком виде! Ты оборван, как вор, и грязен, как свинья! Ну же! Говори, откуда ты явился?

— Считай, что я упал с неба… А весь день лил дождь… Но ты не ответила, почему ты плачешь?

— Из-за Бога, конечно! А уж если ты Его последний подарок, то, значит, наш Господь что-то имеет против меня. Мне бы нужно исповедаться… Ну, вставай! Раздевайся! Принеси воды и вымойся!

Ты перепачкаешь мне всю кухню. А тебя еще отдали в учение, чтобы ты стал кюре… Хороший же кюре из тебя выйдет! Ты похож сейчас на Маэ!..

Забыв свои печали, Катель, сестра Розенны, принялась приводить Жиля в порядок, содрала с него остатки одежды, как шкурку с зайца, швырнула их с отвращением в угол, затем вымыла его теплой водой перед очагом. Помыв Жиля, Катель достала из большого сундука поношенную, но чистую одежду, принадлежавшую ранее зятю аббата Талюэ, виконту де Ланглю, и подаренную его женой, чтобы облагодетельствовать какого-нибудь бедняка. Юноша нарядился в старую охотничью куртку из сукна бутылочного цвета, украшенную медными пуговицами и большими отворотами на рукавах и на карманах, в короткие штаны толстого коричневого бархата с пряжками и в полосатые чулки, что ему очень шло. Пока Жиль переодевался, Катель рассказала ему наконец о причине своего гнева: ректор унес ужин, который она только что кончила стряпать, чтобы отдать его бедному рыбаку, чья жена произвела на свет восьмого ребенка.

— Он даже свои рубашки раздает! — возмущалась верная служанка. — Если бы госпожа, его сестра не заботилась о нем, он ходил бы с голым задом… Я уверена, что он самый бедный из всех наших ректоров. А здоровье у него не такое уж хорошее!

С легким сожалением об ужине, исчезнувшем как раз тогда, когда он был так голоден, что съел бы стол. Жиль кисло заметил:

— Так это ради его здоровья ты хочешь заставить его съесть лук с шелухой?

Эти слова возымели удивительное действие.

Разгневанная Катель набросилась на черный котелок, как стервятник бросается на свою жертву, сорвала его с треножника, на котором он висел, открыла окно и выплеснула на улицу его кипящее содержимое, даже не удостоверившись, нет ли там кого-нибудь. Потом она швырнула котелок в чан для мытья посуды и вытерла руки о передник, пробормотав:

— Мне стыдно за себя! Но я так рассердилась…

Жиль от души рассмеялся.

— Я могу тебя понять, — сказал он. — Но теперь вовсе нет никакого обеда, а я так голоден, что мне жаль и лука!

— Не нужно жалеть! У меня… У меня еще припасено кое-что на подобный случай. Вы получите блины, овсянку, а может быть и…

Тут Катель вдруг умолкла, так как послышался скрип двери. Она плотно сжала губы, будто боясь выдать государственную тайну, и бросилась к своему самому большому котлу, куда немедленно всыпала чуть ли не целый буасо овсяной муки.

Послышались тяжелые шаги, они приближались, слышно было, как человек слегка волочит ноги по камням прохода, что указывало на сильную усталость.

Увидев входящего в комнату своего крестного, закутанного в черную, отяжелевшую от дождя пелерину. Жиль подумал, что аббат сильно переменился со Дня всех святых. В свои сорок три года аббат Венсан-Мари де Талюэ-Грасьоннэ выглядел гораздо старше. Годы уже слегка согнули его, а лицо, выделяющееся между черной сутаной и белым париком, с тонкими чертами, открытое и всегда приветливое, носило следы беспрестанных трудов и было очень усталым.

— Погода опять переменилась, моя добрая Катель! — мягко вздохнул он, отряхивая воду. — Ветер принес нам дождь…

Тут он осекся на полуслове, разглядев вырисовывающийся на огненном фоне очага силуэт ожидающего его человека. Его светлые глаза округлились от удивления, и он с некоторым беспокойством спросил:

— Ты здесь? Но почему? Что случилось? Ты получил плохие новости? А твоя мать, она…

Жиль поклонился, как поклонился бы королю.

— Если я и получил плохие новости, то они касаются лишь меня одного, господин аббат. Моя мать чувствует себя хорошо, смею надеяться. Прошу простить меня, что я приехал к вам, не предупредив заранее.

— Ты же знаешь, мой мальчик, что тебе не нужно предупреждать, что дом всегда открыт для тебя… особенно если, как я догадываюсь, ты должен сказать мне что-то важное.

— Вы правы, — ответил Жиль. — Я должен сказать вам нечто важное, но, думаю, это не будет для вас сюрпризом.

Аббат Талюэ покивал головой, явно озабоченный еще больше.

— Ну, что же! Пойдем в мою комнату, пока Катель занимается стряпней…

Они вышли из кухни, где продолжающая что-то бормотать Катель уже принялась расставлять приборы, и поднялись на верхний этаж, на лестничную площадку которого выходили двери комнат, занимаемых ректором и его викариями. Трое викариев обитали тут постоянно, а четвертый, аббат Дюпарк, был назначен для служения в деревушке Сен-Жиль, где и поселился в отведенном для него доме.

Комната аббата Талюэ была обшита деревянными панелями, но притом крайне скромно обставлена, без ковра и занавесей. Единственной роскошью этой комнаты, помимо огня в камине, был маленький шкаф, где помещалось несколько прекрасных книг, чьи корешки, обветшавшие от долгого употребления, мягко поблескивали потертым золотом. По большей части это были религиозные или исторические сочинения, среди которых пряталось несколько произведений Вольтера, унаследованных от какого-то шутника-прихожанина, правда, аббат сохранил у себя только те из них, что меньше всего оскорбляли его набожную душу.

Аббат усадил своего крестника на единственный стул у рабочего стола, а сам устроился на кровати, предпочтя ее своему рабочему столу, желая избежать положения, которое хоть сколько-нибудь походило бы на допрос.

— Я слушаю тебя, — сказал он. — И если я не ошибаюсь, то твое сегодняшнее посещение как-то связано с письмом, которое ты мне прислал два месяца тому назад?

— Нет, вы не ошибаетесь, — отвечал Жиль. — Позволительно ли мне будет спросить, почему я не получил ответа?

Аббат улыбнулся:

— Как нетерпелива молодость! Я и не мог ничего тебе ответить, пока не договорился с твоей матерью. А ведь ты прекрасно знаешь, что, когда речь идет об ее убеждениях, разговаривать с ней очень и очень затруднительно. Однако я надеюсь, что со временем…

— Нет, господин аббат, — прервал его Жиль. — Она никогда не переменится! Именно вследствие того, что сегодня я уверился в этом, я и приехал к вам.

И он рассказал о том, что произошло в кабинете аббата Гринна. Рассказ его был краток, спокоен и тверд до такой степени, что поразил внимательно слушающего аббата. Так же, как и помощник начальника коллежа Сент-Ив, аббат Талюэ внезапно почувствовал, что имеет дело с каким-то другим человеком, почти ему незнакомым. Он был не очень сильно удивлен этим обстоятельством, скорее почувствовал некоторую грусть, смешанную с тем странным волнением, которое испытывает зритель в театре, ожидая поднятия занавеса.

Аббат выслушал весь рассказ до конца, не произнеся ни слова. И продолжал хранить молчание все время, пока, поднявшись с кровати, разгребал угли в камине, чтобы подбросить туда новое полено. Проделав это, аббат не сел снова, а остался стоять подле камина, грея руки у огня.

— Я и не знал, что твоя мать написала это письмо, — наконец проговорил он. — И я не знаю, какие у нее были на то причины. Но ты сам, уверен ли ты в том, что не в состоянии уступить ее желаниям? Юность подвержена порывам и скорым решениям… Я и сам когда-то мечтал служить королю в кавалерии…

— Я в себе уверен! — страстно воскликнул Жиль. — И вы это хорошо знаете, святой отец, ведь уже два раза вы помешали мне уйти в море!

Разве вы забыли, как отчаянно я желал поступить на «Бдительный» под команду вашего прославленного друга господина де Куедика? Вы сказали мне тогда, что я еще слишком молод, что мне еще нужно закончить учение…

— Я был прав. Если бы ты последовал за беднягой Куедиком, ты мог бы уже быть мертвым или калекой!

— Или же покрыл бы себя славой, как рулевой Ле-Ман, которым восхищается теперь весь Кервиньяк. А даже если бы я и погиб, то это было бы для меня лучше, чем медленно гнить в стенах какого-нибудь монастыря или в ризнице!

При этих словах Жиля аббат Талюэ нахмурил брови.

— Жиль! — произнес он сухо. — Ты забываешься!

Будучи осажен таким образом. Жиль умерил свой пыл.

— Прошу простить! Я бы предпочел умереть, чем вас оскорбить, ведь я вас люблю и уважаю.

Но я повторю вам, что вы-то знаете тайны моей души, и когда я написал вам…

— Хорошо, поговорим теперь о письме. Откровенно говоря, твое письмо меня не удивило, поскольку, знаешь ли, я не верю более в то, что на тебя снизошла Божья благодать. И я пошел к твоей матери, чтобы попытаться выступить в твою защиту…

— Попытаться? — прервал его удивленный Жиль. — Вы хотите сказать, что она не послушалась вас?..

— Ну, скажем… она меня выслушала, но не поняла. Она сказала мне: «Это всего лишь мимолетное желание мальчика, все время находящегося среди других, предназначенных для светской карьеры. Кроме того, близость порта будоражит воображение молодых людей. У Жиля это непременно пройдет, когда он полностью встанет на тот путь, который ему назначен судьбой…» — «А если не пройдет?» — спросил я ее. Тогда она взглянула на меня с улыбкой, будто знала какие-то тайны, которых не мог понять я, а затем убежденно и твердо сказала: «Пройдет… Я более чем уверена в этом. Разве вы позабыли, что Господь может сотворить чудо? Для Него ведь нет ничего легче, чем привлечь к Себе душу строптивого ребенка, который Его плохо знает…» Я ничего не мог сказать на это. Я и не настаивал, подумав, что тебе еще не пришла пора покинуть Сент-Ив, что у меня есть еще время переубедить ее. Но я ошибался… И теперь я спрашиваю себя, не мое ли вмешательство заставило твою мать поторопить события.

С легкой улыбкой аббат продолжал:

— По-видимому, ты и сам их ускорил еще больше? Но что ты теперь станешь делать? Ты ведь писал мне о какой-то военной школе…

Глаза юноши заблестели:

— Послушайте звуки, наполняющие сегодня наш город! Король посылает полки на помощь инсургентам! Я тоже хочу отправиться в Америку и там сражаться! Вот он, случай! Завтра на заре я с вашего разрешения отправлюсь к сержанту-вербовщику Тюреннского полка и запишусь в этот полк. Или… или я уеду в Брест, а там наймусь на корабль. Это будет нетрудно.

Аббат в этом нисколько не сомневался. Вербовщики армии или флота будут счастливы наложить лапу на этого высокого парня, желающего пролить свою кровь. А через несколько лет, а может и месяцев, он, Талюэ, увидит преждевременно состарившегося мужчину или калеку… У него больше не будет огня во взгляде, таком гордом сейчас, в душе же поселится одно лишь разочарование. Эта экспедиция в Америку, о которой так много нынче говорили, не внушала ему ни малейшего доверия. Чтобы дать себе время подумать, аббат перевел разговор на другую тему.

— А каким образом ты добрался сюда так быстро? Ты что, бежал всю дорогу?

Жиль покраснел как рак, но когда он заговорил, то голос его звучал уверенно:

— Нет, господин аббат! Я украл коня!

Аббат, задумчиво обративший взгляд к небу, подскочил на месте и чуть было не задохнулся.

— Ты… Нет, это не правда! Наверное, я ослышался…

— Нет, вы все расслышали верно. Я украл коня. Он там, внизу, в конюшне, вместе с Эглантиной. Я знаю, что не должен был так поступать, — добавил Жиль спокойным тоном, не опуская глаз. — Но положение мое было отчаянное. За мной гнались, и нужно было найти выход как можно скорее. Конь был привязан перед «Великим Монархом». Я вскочил на него и ускакал. Я очень надеюсь на то, что вы соблаговолите отпустить мне мой грех, — добавил он, все же смутившись под полным ужаса взглядом аббата.

Какое-то время аббат не мог произнести ни слова, ничего не отвечая, почти что не дыша. Затем, пронзенный внезапно пришедшей ему мыслью, он резко спросил Жиля:

— Скажи, а женщины… чем для тебя являются женщины?

Захваченный врасплох, Жиль весь напрягся при этих словах своего крестного.

— Что вы хотите сказать?

— Ничего иного, кроме того, что я уже сказал.

В какой степени женщины повлияли на твой отказ от священства? Нет, не смущайся так! Ты уже в том возрасте, когда с тобой возможно говорить на эту тему. Итак, я повторю свой вопрос, но по-другому: какую роль играют женщины в твоей жизни?

Наступило молчание. Аббату показалось, что его крестник замыкается в себе, как устрица закрывает створки своей раковины. И действительно, на миг задумавшись. Жиль поднял голову, прямо посмотрел в глаза аббату и произнес с неожиданной холодностью:

— С вашего разрешения я не стану отвечать на ваш вопрос! Я предпочел бы не обсуждать эту тему!

Услыхав вдруг охрипший голос Жиля, аббат понял, что затронул больное место и что за этим яростным желанием нормальной жизни и свободы, без сомнения, кроется какая-то любовная история. И эту историю Жиль не собирается ему поведать.

— Как хочешь, — вздохнул аббат. — Ладно уж, пойдем в конюшню. Я хочу взглянуть на коня, которого ты украл.

СЕРДЦЕ МАТЕРИ

Вооружившись фонарем. Жиль последовал за аббатом Талюэ, не говоря ни слова и даже испытывая некое облегчение. Он был счастлив, что его крестный не стал допытываться больше о его отношениях с женщинами, так как чувствовал, что в волнении чуть было не выдал свою тайну.

Сила его внутреннего противодействия удивила даже его самого. Сердце его тогда забило тревогу, как это делает бдительный страж, охраняющий сокровищницу или крепость, завидев приближающегося врага. Так что маленькая прогулка в конюшню пришлась как нельзя кстати, поскольку позволила ему вновь обрести хладнокровие.

С усилием прогнав образ Жюдит, завладевший его сознанием, подобно приступу лихорадки, вместе с еще более стесняющим его образом Манон, Жиль толкнул деревянную дверь конюшни, радостно почуяв приятный запах свежей соломы и конюшни, и поднял выше фонарь, чтобы лучше осветить помещение. В пламени фонаря он увидел шелковисто блестевший круп коня, которого Маэ искусно вычистил. У подошедшего к коню аббата внезапно вспыхнули глаза.

Аббат молча осмотрел коня как человек, знающий толк в лошадях, поскольку до принятия сана г-н де Талюэ страстно любил верховую езду.

Любовь, питаемая им к лошадям, одно время даже обеспокоила его отца, считавшего, что это несовместимо с его истинным призванием. Тогда юный Венсан принес в жертву Богу эту любовь и сделал это с улыбкой, так же, как он пожертвовал и другими своими пристрастиями. Кроткая Эглантина, смирно жующая свою нарезанную траву рядом с прекрасным боевым конем, была, как ему представлялось, неким напоминанием о принесенной жертве. Ведь с тех пор, как он облачился в сутану, юный кентавр из Лесле ездил лишь на муле!.. Однако аббат всегда испытывал огромное удовольствие при виде красивой лошади.

Наконец аббат выпрямился, заставляя свое довольное лицо принять суровое выражение.

— У тебя хороший вкус, мой мальчик! Ты ничего не делаешь наполовину! Уж если ты решился на кражу, то знаешь, что красть… Да, это великолепное животное, конь, достойный знатного господина!

Слегка сконфуженный. Жиль опустил голову:

— Я понял это. Клянусь вам, однако, что у меня не было выбора! Я точно так же вскочил бы и на первую попавшуюся клячу.

— Рассказывай! Наверняка там были и другие лошади, но ты выбрал эту. Может быть, ты подумал, что этот конь поскачет быстро, а ты очень спешил?

Жиль честно отказался воспользоваться предложенным ему оправданием.

— Не думаю… Я бы предпочел более спокойную лошадь, поскольку мне пришлось потратить много времени и сил, прежде чем мы с ним пришли к согласию. Сначала он выбросил меня из седла… — Жиль вздохнул. — Вы же знаете: я плохо езжу верхом, поскольку моя мать никогда не разрешала мне учиться верховой езде. Она всегда мне говорила: «Ты будешь ездить всегда только на мулах или ослах». И я думаю, что как раз с этого момента я стал отвергать судьбу, которую она мне готовила. Я люблю лошадей так же сильно, как и…

Тут он замолчал, покраснев, но аббат Талюэ не обратил на это внимания, поскольку погрузился в мысли, которые вовсе не благоприятствовали Мари-Жанне: решительно, эта несчастная искренне делала все возможное для того, чтобы отвратить юношу от служения Церкви. Да и пожелала ли она хоть когда-нибудь узнать, что же на самом деле творится в голове ребенка?

Увидев, что аббат призадумался. Жиль осмелился совсем тихо сказать:

— Я знаю, что не имел права так делать… что я плохо начинаю новую жизнь, которой так жажду, но я бы так хотел сохранить его! Я уже полюбил этого коня…

Разгневанный аббат испепелил Жиля взглядом.

— С чего это ты взял, что такой тяжкий грех не заслуживает наказания? Знаешь ли ты, что уже заработал отправку на галеры? На каторге в Бресте я видел мальчиков твоих лет, натворивших гораздо менее твоего.

— Знаю… Значит, вы желали бы, чтобы я отдался в руки начальнику стражи?

— Сейчас я уже ничего не желаю, только ужинать и спать. Да еще подумать… теперь вернемся в дом, а завтра я скажу тебе, что я решил.

Однако ни Жиль, ни аббат еще не знали, что этим вечером им не было суждено усесться в положенное время за стол, чтобы поужинать. Войдя в дом, они увидели очень взволнованную Катель, с ней была старая крестьянка с бесцветной внешностью, которая плакала с широко раскрытыми глазами, подобно маскаронам — каменным маскам, которых изображают на фонтанах. Она даже не утирала слез, струившихся по ее черной накидке.

Увидев своего хозяина, Катель бросилась к нему.

— Это Маржанна, господин ректор! Она говорит, что господину барону де Сен-Мелэну совсем худо и его уже нужно причастить.

Услышав названное Катель имя. Жиль вздрогнул, как от удара кулаком, но аббат недоверчиво переспросил:

— Совсем худо? Но я даже и не знал, что он заболел. Посылали уже за врачом?

Старая Маржанна ответила ему, не переставая плакать:

— Не захотел он, господин ректор, не захотел!

Он всегда говорил, что изработавшемуся быку ничто уже не поможет. А что до болезни, так он сильно заболел, очень сильно! И давно уже! Только не хотел никому говорить! Пресвятая Дева! И мадемуазель, своей дочери, тоже… Он даже заставил меня поклясться, что никому… ничего не скажу! А теперь уж он умирает! Нужно идти, господин ректор! Скорее…

Она заплакала еще сильнее, а Катель пробормотала, что так случилось потому, что барон хотел скрыть свою бедность…

— Хорошо! Я пойду, — принял решение аббат.

— Я тоже пойду! — вскричал Жиль не раздумывая, но тут же понизил голос под вопросительным взглядом крестного отца. — Вам ведь нужен служка, который бы сопровождал вас. Уже поздно, и погода ужасная. В такую ночь нельзя выходить одному, а раз уж я здесь…

Аббат только недоверчиво хмыкнул в ответ, бросив на Жиля взгляд, от которого тот покраснел. В его глазах ясно читалось сомнение в том, что совершивший грех юноша будет подходящим сопровождением для Святых даров. Однако, не зная тайных побуждений юноши, аббат Талюэ приписал его предложение желанию искупить вину.

Он согласно кивнул головой.

— Я пойду в церковь, чтобы все приготовить, — ответил он Жилю. — Присоединяйся ко мне через десять минут, но сначала пойди к доктору Гильевику и скажи ему, чтобы он скорее шел к господину барону.

Едва аббат закончил говорить, как юноша уже выбежал из дома.

Десятью минутами позже аббат, облаченный в епитрахиль и стихарь, в надетых поверх башмаков сабо, оберегающий на своей груди сосуд с причастием, в сопровождении Жиля, несущего большой зонт и колокольчик, в который он позванивал, уже бежали по направлению к кварталу Виль-Клоз. Дождь лил не переставая, стуча по натянутому шелку зонта. Несмотря на поздний час, город еще не спал, напротив, он представлял собой непривычно веселую картину из-за военных палаток, выстроившихся в ряд на берегу Блаве. Эти палатки, освещенные изнутри, делали город похожим на Венецию во время карнавала, хотя огни бивуаков и сражались с дождем. Слышалась равномерная поступь часовых, и время от времени раздавались их голоса, производящие перекличку…

Итак, аббат со Святыми дарами и Жиль прошли сквозь ворота-тюрьму, сделали еще несколько шагов и наконец остановились у высокого и узкого дома с фасадом в три окна, украшенным изящным кованым балконом, явно произведением прошедшего столетия. Ночь немного скрывала источившую его ржавчину и трещины на фасаде, но острые глаза Жиля все-таки их приметили.

Дверь была приоткрыта. Их поджидала Маржанна, стоявшая на коленях на пороге со свечой в руке. Когда аббат и Жиль вошли в дом, она поднялась с колен быстрее, чем они могли ожидать от ее старого тела, и повела их за собой через коридор к темной лестнице, высоко подняв свечу, безжалостно высветившую заплесневелые стены и затянутый паутиной потолок.

В доме было очень холодно. Все дышало нищетой, и сердце Жиля сжалось от мысли, что это и есть дворец, где обитала гордая Жюдит. В классах коллежа Сент-Ив и то было лучше, ведь там, по крайней мере, стелили зимой солому на пол…

Открывшаяся перед ними комната была чуть менее мрачной благодаря пламени горевших в камине веток дрока, однако рваные обои с узорами из листьев аканта свисали со стен причудливыми клочьями, а массивная по старинной моде кровать с дубовыми колонками по углам, придававшими ей вид некоего пустынного храма, была застлана дырявыми простынями и чинеными покрывалами, среди которых терялось худое тело умирающего.

Жиль с трудом узнал в нем человека, которого он видел в церкви в День всех святых. Освобожденный от своего белого парика, надетого теперь на деревянную болванку над камином, барон казался почти совсем лысым, и его длинный красный нос подчеркивал трагическую худобу лица.

Веки в фиолетовых жилках туго обтягивали шары глазных яблок, а из открытого рта, где виднелся одинокий зуб, слышался хрип. Склонившийся над изголовьем больного человек в темной одежде, с близорукими глазами, спрятанными за очками в железной оправе, выстукивал худую грудь старика, хмуря при этом брови.

При появлении аббата в полном облачении врач разогнул спину, затем со вздохом преклонил колени.

— Вы пришли вовремя, аббат! — произнес он с горечью. — Что же до меня, то я опоздал…

Аббат Талюэ взглянул на врача, затем на умирающего и снова на врача:

— Как же случилось, что он ни разу не позвал вас, мой друг?

Доктор Гильевик пожал плечами:

— Ответ вы найдете, посмотрев вокруг. Он был беден, но горд. Я бы лечил его без всякой платы, и он это знал. В его глазах это и было достаточной причиной, чтобы не звать меня на помощь.

Теперь же он принадлежит вам.

— Боюсь, ненадолго, — ответил аббат Талюэ. — Нужно поспешить…

Пока старая Маржанна расставляла все необходимое для причащения умирающего, а аббат читал молитвы, обычно читающиеся над человеком, находящимся при смерти. Жиль пожирал глазами умирающего, продолжая произносить полагающиеся слова молитвы.

Это уже была лишь тень человека, его видимость: немного кожи, натянутой на скелет, который, казалось, уже более не содержит внутри никаких органов тела. Однако это тело, почти уже не существующее, способствовало когда-то появлению на свет другого, которого он не мог вырвать из своей памяти, тела юной девушки, светящегося от дьявольской жизненной силы, но и пронизанного нежностью. Жюдит была плоть от лежащей сейчас перед Жилем убогой плоти. Как только такое могло произойти?

Он с такой ясностью представил себе образ Жюдит, что почти не был удивлен, когда она внезапно появилась в темном проеме двери, похожая на портрет, оживленный силой магии. За ней был виден силуэт монахини, но она осталась за дверью.

Жюдит издала горестный крик и стремительно бросилась к кровати, оттолкнув священника, не успевшего отойти в сторону, да она его и не заметила. Она упала на колени, как падает раненое животное, с такой силой, что паркет загудел от удара, взяла в свои руки безжизненную руку отца, лежащую на простынях, и застонала.

— Отец! Отец! Что с вами?.. Ответьте мне, отец! Умоляю, ответьте! Не умирайте! Не оставляйте меня… Сжальтесь же, скажите хоть слово.

Ответьте мне, отец!

— Он не может ответить вам, дитя мое, — прошептал аббат, наклонившись к ее уху. — Вооружитесь мужеством…

— Но ведь он не умер! Он дышит, я вижу!

— Это верно, но он вас более не слышит. Помолимся же вместе… Это все, что мы можем сделать для него…

Однако Жюдит не пожелала молиться. Гибким, сильным движением она поднялась с колен, и в желтом свете зажженных Маржанной свечей Жиль увидел, что в ее черных глазах блеснул гневный огонь.

— Почему я ничего не знала? Почему мне ни о чем не сказали? — спросила она, не стараясь говорить тише. — Я думала, что отец здоров, только немного устал от прожитых лет. А сегодня вечером пришли сказать мне, что он умирает, что я должна поспешить. Разве некому было позаботиться о нем?

Ее взгляд, ее голос обвиняли. Тогда вмешался, и довольно резко, доктор Гильевик:

— Вам ничего не сказали по той причине, мадемуазель, что никто ничего и не знал. Даже мы… Ваш отец запретил говорить кому бы то ни было о своем состоянии… Вы знаете сами, какого замкнутого, скрытного нрава он был…

— А вы, вы же знали, насколько мы бедны!

Мой отец не был замкнутого нрава, как вы говорите, нет, он был горд! Он предпочел умереть, чем позвать на помощь. А поскольку он не выходил из дому и не принимал никого, никто и не поинтересовался, что же с ним происходит. Будь он богат, весь город толпился бы у его дверей, стоило бы ему только чихнуть!..

— Горе помутило ваш разум. Нельзя же взламывать двери, которые сам хозяин отказывается отворить, а ваш отец не хотел никого видеть. Он уклонялся от визитов под любым предлогом, даже от визитов ректора. И вы не можете упрекать аббата, который всю жизнь свою проводит в самых нищих домах, в том, что он пренебрег домом вашего отца, потому что он беден!

Губы девушки искривились, будто в рот ей попало что-то горькое. Она пожала плечами.

— Визиты из милости! Разве вы не понимаете, что они могли лишь внушить отвращение? С ним, потомком Сен-Мелэнов, славой Бретани, стали бы обращаться как с покалеченным матросом или с рабочим, изнуренным тяжелым трудом?! С отвратительной признательностью он стал бы выслушивать снисходительные речи, принимать еду, оставленную как бы случайно на краю стола?! Принимать в подарок шарфы из серой шерсти, которые вяжут зимними вечерами, поедая блины и рассказывая городские сплетни, получать к Рождеству мелкую монету?! Не об этом я вам говорю! Я говорю о тех визитах, которые наносят друзьям, равным во всем. Я говорю о дружбе, горячей, настоящей, внимательной, о дружбе, которая распознает смерть, таящуюся в утомленном взгляде. Такую дружбу он бы не отверг!

Но вы — вы оставили его в одиночестве, полном ужаса, наедине с этой полоумной старухой, которая верит в существование фей и злых корриганов и во всем видит козни дьявола! О, как я вас ненавижу! Как я вас ненавижу! Всех! Всех!..

Рыдание оборвало ее горестный крик, и Жюдит залилась слезами. Она дрожала, как лист на ветру, близкая к истерике, и ее пронзительный голос эхом разносился в стенах комнаты. Тогда доктор подошел к ней и дважды спокойно дал ей пощечину, затем схватил ее в охапку и принудил сесть на единственный стул, на который она упала, как мешок, сотрясаемая судорожными рыданиями.

— Пусть мне принесут немного воды, — проворчал доктор. — А вы, аббат, заканчивайте ваше дело. Эта сцена непристойна.

Аббат Талюэ кивнул и грустно улыбнулся.

— О, думать о приличиях, когда страдаешь…

Бедняжка не помнит себя от горя. Поймите же, она не понимает сама, что говорит. Впрочем, в ее словах, может быть, и есть доля истины… Мы должны были попытаться открыть эту столь крепко запертую дверь. Боюсь, что мы пренебрегли нашим долгом милосердия.

— Не старайтесь взвалить на себя вину за ошибку, которой вы не совершали, аббат. Вы знали барона так же хорошо, как и я сам! Если бы мы силой вошли в эту дверь, то он швырнул бы в нас тем, что оказалось бы у него под рукой. Он даже в церковь никогда не ходил, кроме как на Пасху и на Рождество! Если бы не преданность бедной Маржанны, которую его дочь называет полоумной, он мог бы умереть в одиночестве, так что никто бы и не заметил, и труп его мог бы пролежать здесь пару недель. Пусть только не говорят нам, что его образ жизни — неожиданность… даже для его дочери, которая живет в своем монастыре и думает, кажется, что все прекрасно в этом лучшем из миров.

Вопреки ожиданиям, Жюдит никак не отреагировала на слова доктора. Казалось, что она их вовсе не слышала. Она бессильно сидела на стуле, сжавшись в комок, закрыв лицо руками, и тихо плакала.

Вздохнув, аббат снова подошел к кровати и продолжил прерванное перед тем священнодействие. Ему пришлось тряхнуть Жиля, чтобы тот снова преклонил колена. Жиль был до глубины души взволнован мучительной сценой и страданиями девушки и пристально смотрел на нее, испытывая тягостное чувство беспомощности…

Кроме болезненно-лихорадочного страстного желания, она внушала ему странное, смешанное ощущение гнева и нежности. Он ненавидел ее за неприкрытое презрение, с которым она несправедливо причиняла ему боль, но был безоружен перед ее очарованием и той растроганностью, которая возникала, когда он вспоминал ее улыбку и тень от ее ресниц на щеках, появляющуюся, если она опускала глаза. Этим вечером, увидев, как она страдает, как сидит на этом стуле с видом человека, пригвожденного к позорному столбу. Жиль почувствовал, как его переполняет нежность. С какой радостью он успокоил бы Жюдит, если бы получил право защитить ее даже от нее самой, осушить ее безудержно льющиеся слезы…

Когда умолкла последняя молитва. Жиль покинул темный угол, где он простоял с самого прихода, и, словно притянутый магнитом, шагнул к девушке. Паркет скрипнул под его шагами, и Жюдит подняла голову.

На мгновение их взгляды встретились, соединившись в один, и несколько слишком коротких мгновений зачарованный Жиль чувствовал уверенность в том, что они никогда больше не разойдутся. Во взгляде девушки не было ни гнева, ни высокомерия… один лишь только страх покинутой всеми маленькой девочки, один лишь только трогательный призыв о помощи… Это походило на чудо. Все вокруг, казалось, исчезло: торжественно-мрачная и нищая комната, умирающий барон, священник и врач. Они были вдвоем посреди вселенной, принадлежащей им одним…

По щеке Жюдит медленно скатилась слеза. Губы ее приоткрылись, дрогнули, как будто она собиралась заговорить… Это чудесное молчание прервалось хрипом, раздавшимся со стороны кровати. Затем послышался голос врача:

— Это конец!.. Подойдите ближе, мадемуазель!

Тотчас же она вскочила со стула. Чары развеялись… Жюдит снова высоко подняла голову, ее рот сжался, а взгляд снова стал жестким.

— Вам не место здесь! — холодно и отчетливо произнесла она. — Убирайтесь!

) Внезапно вернувшийся к суровой действительности, Жиль вздрогнул, пораженный, как ударом кнута, презрением, прозвучавшим в голосе девушки. Он подошел к ней достаточно близко, чтобы дать ей почувствовать, насколько он выше ее, и уронил:

— Нет! Ректор привел меня сюда, и только ему одному решать, когда я должен буду удалиться. Если же вы прикажете вашим слугам выбросить меня отсюда, — насмешливо добавил он, — то не думаю, мадемуазель де Сен-Мелэн, чтобы их количество могло смутить меня!

На миг ему показалось, что она сейчас бросится на него, но аббат Талюэ, окинув удивленным взглядом обоих молодых людей, решительно вмешался.

— Иди вниз и ожидай меня там, — сказал он спокойно своему крестнику. — Я отдам необходимые распоряжения насчет обряжения усопшего и чтения молитв над его телом, а затем мы возвратимся домой…

Часом позже, перепоручив тело барона Братству мертвых, крестный со своим крестником уже сидели друг против друга за столом кухни, где Катель подавала им овсяную кашу в больших мисках, подогретый сидр, а также омлет, чудесным образом появившийся из недр ее кладовой. Подав ужин, Катель удалилась со своим вязанием под колпак очага.

Некоторое время оба ели молча. Жиль жадно ел овсянку, борясь с одолевающим его сном. Долгая скачка верхом, ушибы, еще дававшие о себе знать, треволнения прошедшего дня, поздний час — все давило тяжким грузом на его плечи. Теперь, утолив свой голод, он хотел лишь одного: спать, погрузиться как можно глубже в благодатное забытье сна юности.

Аббат дождался, пока Жиль проглотил последнюю каплю сидра, затем мягко спросил, будто продолжая уже начавшийся разговор:

— Давно ты знаком с ней?

Жиль ответил, не подымая глаз:

— Если вы имеете в виду мадемуазель де Сен-Мелэн, господин аббат, то… я ее не знаю, — сказал он с горечью. — Вы забыли, кто я такой! Бастард не может позволить себе считать себя «знакомым» с девушкой дворянского рода. Скажем… я встречал ее… дважды. И этих двух раз было достаточно для того, чтобы узнать о месте, которое она отводит таким, как я, — в прихожей!

Вместе со слугами! Да еще слуги имеют счастье» по ее мнению, быть рожденными в законном браке. Я же — никто!

Аббат нетерпеливым жестом прервал Жиля:

— Не преувеличивай! Твой дед и твоя мать не заслуживают такого презрения. До того как случилось несчастье, твой дед был почтенным, достойным человеком. Что же до твоей матери, то это суровая душа, безжалостная, если хочешь, но в глубине ее больше благородства, чем у многих…

— А мой отец? Почему вы не говорите о нем?

Почему вы никогда о нем не говорите?

— Бедное дитя! По очень простой причине: я никогда не знал его имени! Однако, когда я слышу твой голос, полный горечи, когда ты сравниваешь себя со слугами, которые так же, как и все, являются созданиями Божьими, я думаю, что ты оскорбляешь своих родных и себя самого. Незаконное происхождение — несчастье, но не преступление.

— Расскажите об этом людям, живущим в Виль-Клоз, родителям моих соучеников по коллежу Сент-Ив… и мадемуазель де Сен-Мелэн! Они вам объяснят, какие чувства испытывают к незаконнорожденным. Мы ничто и не имеем права ни на что… У нас есть лишь право с покорностью принять судьбу, только при этом условии нас согласятся терпеть. Где вы, благословенные времена средних веков, когда бастард жил той же жизнью, что и его сводные братья?!

— Пути Господни неисповедимы! Что же касается Жюдит, то, хотя она и знатного рода, у нее не больше прав выбирать свою судьбу, чем у тебя. А может быть, и меньше, поскольку она бедна. Она не более тебя создана быть монахиней, но все же ею станет, так как я не вижу для нее другого выхода, особенно теперь, когда ее отец скончался.

— Монахиней? Но почему? Говорят, что у нее есть братья…

Аббат поднялся со стула, подошел к камину и, взяв с каминной полки длинную трубку и горшочек с табаком, перенес их на стол.

— Да, верно. У нее еще есть братья… к сожалению! Если бы ты хоть раз видел Тюдаля и Морвана де Сен-Мелэн, ты бы понял, что я хочу сказать… В их грубых телах обитают невежественные души, постичь которые весьма трудно. Сердца у них нет вовсе. То, как они обошлись с отцом и сестрой, прогнав их после смерти матери, возмутило всех. Что же до их теперешнего образа жизни, то о нем известно немного… Однако об их поместьях во Френе ходят странные слухи. Люди из Ла-Бурдоннэ, чьи земли соседствуют с землями братьев, говорят, что ни один крестьянин из окрестных деревень ни за какие деньги не согласится и близко подойти к Френу после наступления темноты.

— И что же они делают?

— Не знаю. К тому же это всего лишь слухи.

Молва говорит, что ни деньги мужчин, ни девичья честь не будут в безопасности, если братья находятся поблизости. Конечно, повторяю тебе, это всего лишь слухи, может быть, и лишенные оснований… тем не менее только что Жюдит просто умоляла меня и Гильевика не сообщать братьям о смерти отца.

— Но… как это можно?

— Это невозможно, да! Следует их известить.

Увы, они теперь ее единственные родственники.

Тюдаль, старший, станет опекуном сестры, и никто и ничто не сможет этому помешать, потому что таков закон. Только вот Жюдит их боится…

Потому-то я и говорю, что для нее нет иного пути, кроме монастыря.

— Боится братьев…

Вспомнив близкое к ужасу, тревожное выражение глаз девушки, которое он недавно видел, Жиль догадался, что же оно означало. Люди, которые были способны выбросить своего родного отца на улицу, могли превратить жизнь сестры в настоящий ад.

— А мы… то есть вы? Разве вы ничего не можете сделать?

Аббат подошел к камину, взял головешку, зажег трубку, выпустив несколько клубов дыма, и ответил:

— Нет! Никто ничего не может… кроме нее самой. Если Жюдит желает постричься в монахини, то я не думаю, что братья осмелятся помешать ей. Тем более, что вначале они только этого и хотели, чтобы бедное дитя не потребовало своей доли наследства. Вряд ли они передумают.

Что же до госпожи де Ла-Бурдоннэ, то она намерена держать ее у себя столько времени, сколько девушка сама пожелает.

— А… она?

Сквозь облако дыма из своей трубки аббат пристально вглядывался в глаза крестника. Потом он ответил ему небрежным тоном, словно речь шла о какой-то малозначащей вещи:

— Я оставил ее смирившейся. Она знает, что для девушки без приданого другого выхода нет.

После похорон она возвратится в Нотр-Дам-дела-Жуа, чтобы остаться там… Навсегда… Теперь иди спать, — сказал вдруг аббат, поднимаясь со вздохом с места. — Тебе нужно выспаться, да и мне тоже. А завтра нам обоим будет лучше думаться. Однако я думаю, что тебе бы нужно пойти в Кервиньяк.

Жиль вздрогнул и почувствовал, что бледнеет.

— Прошу вас, не требуйте этого от меня! Моя мать никогда не уступит. Да и никто не знает, на какие крайности ее может толкнуть открытое сопротивление.

— Чего же ты боишься? Что она сделает так, чтобы тебя арестовали?

Секунду Жиль молчал, затем ответил:

— Н-н-нет… На самом деле я так не думаю. Я думаю, господин аббат, что боюсь самого себя.

Боюсь слов, которые могут вырваться и о которых я после буду сожалеть. А больше всего я… опасаюсь окончательно убедиться в том, что она меня никогда не любила. О, не то чтобы у меня еще остались иллюзии на этот счет, но моя мать мне этого никогда не говорила, и я опасаюсь, как бы она в порыве гнева не дала волю своим истинным чувствам. Пусть уж лучше я поступлю дурно, но сохраню к ней хоть чуточку нежности.

У него были слезы на глазах, но аббат не подал виду, что их заметил, хотя это и были первые слезы, увиденные им у этого сдержанного до скрытности мальчика.

— Все-таки ты пойдешь туда! Иначе перестанешь уважать сам себя. Ты не имеешь права убегать, словно вор. Пойди к матери, а раз ты говоришь, что становишься мужчиной, то и веди себя как мужчина. Имей смелость встретить ее лицом к лицу… каковы бы ни были последствия. И кто знает, может быть, в гневе она откроет тебе имя, которое ты так стремишься узнать, — имя твоего отца.

Аббат Венсан хорошо знал своего крестника, и действительно, глаза юноши заблестели, но уже не от слез. Жиль поднял голову, его бледно-голубые глаза впились в глаза аббата:

— Вы требуете, чтобы я это сделал?

— Да! — был ответ. — Это цена, которую я требую за свою помощь. Завтра на рассвете ты отправишься туда…

Глядя на закрывающуюся за Жилем дверь, аббат перекрестил его вслед, потом подошел разбудить Катель, которая уснула подле камина с вязанием на коленях…

Жиль спал как убитый, но так как он давно привык подниматься с первым криком петуха, то рассвет застал его уже бегущим через ланды по направлению к Кервиньяку. Пробежать лье по ровной местности не представляло никакого труда для его длинных ног, его дыхание лишь немного участилось к тому моменту, когда он завидел на горизонте нечто, похожее на длинный палец из серого гранита, указывающий на небо, — это была колокольня деревенской церкви. Тогда, свернув направо, он ступил на обсаженную гигантскими кустами утесника дорогу, которая вела к дому его матери.

Жиль одним прыжком перескочил через изгородь, пробежал через двор и нетерпеливой рукой распахнул низкую дверь. Высокая женщина в черном повернулась к нему… то была его мать.

Однако не она издала крик удивления, который послышался из глубины комнаты.

Секунду они смотрели друг на друга, не произнося ни слова: Жиль был удивлен, найдя ее такой бледной и меньшего роста, чем он помнил ее с прошлой осени, она смотрела на него сосредоточенно и ошеломленно, будто простым усилием воли хотела прогнать докучливое видение, вставшее у нее перед глазами. Наконец она заговорила голосом тусклым и холодным, бесконечно более выразительным, чем крик гнева:

— Зачем ты пришел сюда?

— Поговорить с вами, матушка.

— Мне не о чем говорить с тобой, и у меня нет времени тебя слушать. Возвращайся в семинарию, покидать которую тебе не должны были разрешать.

— Мне и не разрешали. Я удрал прежде, чем меня туда отвели. Но даже если то, о чем я хочу говорить с вами, отнимет у вас время, я прошу вас выслушать меня.

Тон его слов был почтительным, но таким твердым, что Мари-Жанна Гоэло нахмурила брови.

— Удрал, ты говоришь? Какая дерзость!.. Ну ладно, ты возвратишься и претерпишь наказание, которого ты заслуживаешь. Вот и все… Дай мне пройти. Я должна идти в церковь, а мне еще нужно до отъезда попрощаться с ректором Севено…

Не собираясь пропускать ее. Жиль широко раскинул руки, чтобы занять еще больше места.

В то же время он быстрым взглядом окинул хорошо знакомую комнату, где все было в непривычном порядке, увидел Розеину, одетую для выхода, прижавшуюся к одной из кроватей под пологом, затем снова взглянул в узкое лицо матери, казавшееся на фоне черной накидки с капюшоном вырезанным из слоновой кости. Это было лицо женщины без возраста, и ему пришлось сделать усилие, чтобы вспомнить, что ей нет и тридцати четырех лет. Лишь ее темные глаза, очень красивые, окаймленные густыми ресницами, еще казались молодыми. Все же остальное казалось поблекшим, как это бывает с предметами, которые долго держали взаперти.

— Так вы уезжаете? — произнес он, помолчав. — Могу ли я спросить вас, куда вы едете… и надолго ли?

— Навсегда! Я отправляюсь в Локмариа, в монастырь бенедиктинок, где ждут меня, так как я больше ничего не желаю знать ни о мире, ни о людях. Теперь, когда ты все знаешь, ты пойдешь в семинарию?

Жиль отрицательно мотнул головой, затем, не дав ей времени уклониться, взял ее за руку, подвел к столу и усадил на скамью. Она машинально повиновалась ему, подчиняясь нехотя той новой властности, которой теперь обладал сын. Сам Жиль не сел рядом с матерью… Сознавая преимущество своего высокого роста, он скрестил руки на груди и взглянул матери в лицо.

— Итак, — сказал он тихо, но с болью в голосе, сдержать которую ему не удалось, — вы собирались навсегда расстаться со мной, своим сыном, даже не попрощавшись, не сожалея ни о чем, не пожелав даже меня увидеть? Что же вы за мать, в конце концов?

— Я не выбирала себе участь быть матерью. Я была вынуждена ею стать! Никакой каторжник не будет любить ядро, прикованное к его ноге!.. — парировала она резким тоном.

Жестокость ее слов поразила Жиля. Ядро! Вот, значит, чем он был для этой женщины, которую не мог перестать любить, несмотря ни на что. Никогда еще юноша не чувствовал себя таким одиноким, таким несчастным, покинутым всеми. В горле у него образовался комок, он старался справиться с этим комком, так как знал, что за ним последуют слезы, а плакать Жиль не хотел.

Мари-Жанна, однако, опустила глаза. Она разглядывала кончики пальцев, видневшиеся из-под черных митенок, а выглядывающий из-под края юбки носок туфли нервно двигался, указывая на ее нетерпение. Жиль вздохнул, надеясь, что сейчас разожмется сдавливающий его грудь обруч.

— Ну что ж!.. Я благодарен вам за то, что вы мне сказали. Таким образом, если только я вас правильно понял, вы никогда не относились ко мне как к своему ребенку, и у меня нет больше никаких причин соглашаться с вашими решениями, касающимися меня.

Ее темные глаза внезапно взглянули на Жиля, блеснув угрожающими огоньками.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Что вы облегчаете мне задачу, матушка. Вы отправили меня в семинарию, как избавляются от ненужных вещей, но я не хочу туда идти. Именно об этом-то я и пришел сказать вам: я никогда не стану священником!

— Что? Да как ты смеешь?..

— Позвольте мне сказать, матушка, пока я еще могу называть вас этим именем. Вы никогда не могли простить мне моего рождения, как будто это я повинен в нем… Вы несправедливо решили наказать меня погребением под сутаной… Я отказываюсь повиноваться вам!

С быстротой собирающейся ужалить гадюки Мари-Жанна вскочила на ноги. На ее скулах появились некрасивые красные пятна. Рот искривился, будто произносимые ею слова причиняли ей боль.

— Святотатство! Дрянной мальчишка! Боже, что я слышу?.. Наказание?! Ты осмеливаешься называть наказанием самую благородную, самую счастливую долю, которая только может выпасть человеку?

— Для вас, может быть! Но не для меня…

— Тогда, значит, я права! Значит, ты не мой сын и никогда им не был. И я знала это. Достанет ли у тебя смелости признаться мне, как ты собираешься жить, кем желаешь сделаться? Ну, говори! Говори скорее, если только осмелишься признаться в своем позоре!

— Нет вовсе никакой необходимости торопиться, матушка, поскольку в моем желании нет ничего постыдного. Я хочу служить королю. Я хочу стать солдатом!

— Солдатом!

Мари-Жанна в ярости выплюнула это слово, но вдруг успокоилась и, помолчав, добавила уже другим, тихим и глухим голосом:

— Солдатом… как и тот, другой! Человеком, несущим разрушение, несчастье! Орудием разрушения! Дьявольским орудием… как и он!

Жиль затаил дыхание. Его мать, казалось, внезапно позабыла обо всем, что ее окружало. Казалось, что она видит что-то вдали, далеко за стенами, заслоняющими горизонт. Сейчас, может быть, она раскроет свою тайну, которую он так страстно желал узнать…

— Как и он? — повторил он совсем тихо. — Тот человек, мой отец… он был солдатом?

— Они все солдаты… В этой Богом проклятой семье все мужчины всегда были солдатами. На протяжении веков они умели делать только одно — убивать! А еще грабить, насиловать, жечь… Проклятые, бросившие вызов Богу! Все одинаковые, все похожие друг на друга, начиная с их знаменитого Кречета! Все! А ты, последыш, бастард… ты — как они, ты желаешь пойти за ними по их кровавым следам…

Она была на грани истерического припадка.

Бледная как мел, с обведенными черными кругами глазами, с пеной, появившейся в уголках губ, она походила на сивиллу, находящуюся в трансе, как будто она вновь переживала драму, жертвой которой была. Ужаснувшись, Жиль хотел обнять мать, но она его оттолкнула с неожиданной силой, с такой яростью, что он покачнулся и вынужден был опереться на стол. При этом он увидал Розенну, которая стояла на коленях подле очага с четками в руках и молилась, наклонив голову.

— Я прошу вас, — прошептал он. — Прежде чем мы расстанемся… навсегда… откройте мне хотя бы его имя…

— Никогда! Ты слышишь?! Никогда я больше не произнесу это имя! Я поклялась на Распятии!

Ты можешь губить свою душу, если таково твое желание… мне нет до того дела!.. Но ты никогда не узнаешь, от кого тебе досталось это проклятое имя!

— Значит, вы настолько ненавидите этого человека… который вас принудил, подверг насилию, обесчестил?..

— Ненавижу ли я?! О да! Я его ненавижу, всей душой ненавижу…

Внезапно она приблизилась к Жилю, вцепилась в его куртку и зашептала, обжигая его своим дыханием:

— Ты хочешь знать, почему я его ненавижу, почему чувствую к нему омерзение, почему никогда не смогу простить ему? Потому что он украл мое сердце, мой разум, мою жизнь. Ты говоришь: он меня подверг насилию? Да, но не так, как думаешь ты! Он заставил меня себя полюбить, сходить с ума от любви к нему. Он не насиловал меня, слышишь! Он только взял меня за руку… и я, несчастная, отдала ему мою душу, будто меня заколдовали! Он был дьявол, а я была ему слугою, это из-за него я от всего отказалась. Вот чего я не могу простить ни ему, ни себе, ни тебе… Особенно тебе, потому что ты похож на него. Теперь ты понимаешь, ты, «мой сын», почему я больше не хочу тебя видеть?

— Но я… я ведь любил вас! — крикнул Жиль. — Я и сейчас вас люблю! Я так хотел дать вам счастье, которого вы лишились…

Она отпустила его, повернулась к нему спиной, отошла на несколько шагов, затем, обернувшись, посмотрела ему в глаза. Внезапно очень усталым голосом она прошептала:

— Тогда послушайся меня! Вернись в семинарию, стань священником. У тебя нет другого средства сделать меня счастливой…

Он выдержал ее взгляд, затем, отвернувшись, произнес:

— Простите меня! Это невозможно…

— Тогда убирайся! Я проклинаю тебя, так же как и его!.. Ты больше мне не сын! Можешь убираться к дьяволу, если хочешь, меня это больше не интересует, потому что я больше никогда в жизни тебя не увижу…

Она отшатнулась от него, распахнула дверь и побежала по направлению к церкви, колокол которой звонил вдалеке. Не в силах сделать хотя бы одно движение, чтобы удержать ее или догнать, Жиль смотрел, как исчезает вдали раздуваемая ветром черная накидка. На сердце у него было тяжело, оно было отравлено горечью и печалью до такой степени, что он уже больше не знал, чего же на самом деле хочет.

Он почувствовал в своей руке чью-то теплую, сухую руку.

— Пойдем, сынок, — произнес надтреснутый голос Розенны. — Мы больше для нее не существуем.

— Я, да… но ты, ты ведь так долго служила ей?

Старуха с покорностью судьбе пожала плечами.

— Я, как и ты, принадлежу ко времени, о котором она больше не хочет вспоминать. Сейчас за ней должен приехать на двуколке сын папаши Гленика, чтобы отвезти ее к дилижансу. Она собиралась высадить меня в Эннебоне около дома господина ректора, чтобы он сказал, что мне делать.

Я лучше не буду ждать и пойду с тобой…

На Розенне было красивое праздничное платье и вышитый чепец, еще более расшитый, чем тот, что она носила в будни, но она, казалось, внезапно так постарела, стала вдруг такой жалкой, что сердце юноши рванулось к ней, к ней, которая всю жизнь была ему единственной настоящей матерью. За долгие годы забот и преданности она была награждена безразличием, самой жестокой неблагодарностью. Совершенно очевидно, что в сердце Мари-Жанны доставало места лишь для ее собственного Бога.

Переполняемый жалостью. Жиль обвил рукой плечи своей старой кормилицы, прикоснулся губами к ее щеке, затем сказал, не опуская рук:

— Ты права! Здесь нам больше делать нечего.

Пойдем же туда, где нас любят…

Из-за того, может быть, что он нашел кого-то, кого нужно было защитить, кого-то еще более несчастного, чем он сам. Жиль вдруг почувствовал, что на душе у него становится немного легче. Более того, пока он шагал рядом с Розенной с ее узелком на плече, в нем рождалось странное ощущение свободы, словно он вышел из густого и мрачного леса, полного кустов с больно жалящими шипами. Его раны кровоточили, но они, наверное, быстро затянутся от целебного воздействия новой жизни. Окутанные туманом ланды показались ему вдруг словно залитыми ярким солнечным светом. Солнце, и вправду, было уже близко…

КРОВЬ КРЕЧЕТА

—Она сказала мне, что проклинает меня, что больше никогда меня не увидит…

Жиль объявил об этом, лишь только ему открыли дверь, даже и не думая о том, что следовало говорить тише. В ризнице пахло воском, погасшими свечами, ладаном и крахмалом. Она была такой мрачной в сером свете вечереющего неба, что аббат Венсан, облаченный в свои белые одежды, походил на призрак.

Аббат продолжал спокойно доставать различные части облачения, которые ему вскоре предстояло надеть, чтобы встретить привезенное в церковь тело усопшего барона де Сен-Мелэна.

Можно было подумать, что слова Жиля, произнесенные трагическим тоном, не имеют никакого значения для него. Он лишь заметил в ответ:

— Могу предположить, что тебя это не удивляет. Что же еще она могла сказать? Ну, приготовь мне вот это кадило… У служки лихорадка, а певчие все делают кое-как. А пока мы одни, ты мне все и расскажешь.

Раскладывая ароматные палочки ладана, Жиль попытался как мог точно передать слова матери. Впрочем, они были еще слишком свежи в его памяти, чтобы он позабыл хоть одно из них.

Он приступил как раз к ее обвинениям против семьи своего отца, когда аббат, вдруг сильно взволновавшись, прервал Жиля:

— Ты в этом уверен? Она сказала: «…все, начиная с их знаменитого Кречета»?

— Уверен! Это слово так необычно… Но я не понял…

— Зато я понял! Твоя мать в пылу гнева дала нам ключ к разгадке тайны! Только на это я и надеялся. Теперь я знаю, кто твой отец… или кем он был, поскольку не знаю, жив ли он еще…

От изумления Жиль чуть было не уронил кадило.

— Вы знаете?

— Да! — ответил аббат. — Теперь я знаю и скажу тебе. Время у нас есть… Сядем на эту скамью… Впрочем, мой рассказ не будет очень длинным, ведь я не собираюсь рассказывать тебе всю историю предков твоего отца. Это захватывающая и ужасающая эпопея, но длина ее может обескуражить кого угодно. К тому же в моей библиотеке есть их генеалогия, я покажу тебе ее.

— Я хочу знать все! — вскричал Жиль, сгорая от нетерпения. — Сначала скажите мне о Кречете! Кто это был?

— Как раз об этом я и собираюсь тебе рассказать. Итак, в тысяча двести четырнадцатом году (видишь, эта история очень давняя) Оливье де Турнемин взял в жены прекрасную Эдит де Пентьевр и…

Волна румянца захлестнула лицо Жиля:

— Турнемин?.. Это… мое имя?

— Имя, которое ты должен был бы носить?

Да… Но если ты будешь меня все время перебивать, мы никогда не подойдем к концу. Итак, Оливье де Турнемин получил от герцога Бретонского свадебный подарок — огромного белого кречета, привезенного из северных стран. Это была великолепная птица, великий охотник. Постепенно кречет сделался неразлучным товарищем Оливье и даже его самым верным оружием.

Приученный к крупной дичи. Таран (так звали птицу) одинаково смело нападал на человека и на животное, и когда его хозяин спускал своего кречета, то никто не мог надеяться, что ускользнет, настолько тот был стремителен. Его когти хватали жертву, пуская первую кровь, а затем меч или топор барона заканчивал начатую хищной птицей работу. Со временем Таран стал настолько неотделим от Оливье, что для напуганных крестьян из Трегора человек и птица превратились в единое целое. Их обоих с тех пор стали называть Кречетами: они оба были одинаково жестоки и беспощадны. Из-за них обоих прекрасный герб Турнеминов, благородный и простой, четырехчастный с золотыми и лазурными полями, привезенный первым из Турнеминов из Бретании, так часто бывал замаран кровью… К несчастью, потомки Оливье в точности будут повторять его судьбу…

— Что же случилось с ним и его птицей? — спросил Жиль.

— Они прожили годы бок о бок, с каждым днем их сродство все более усиливалось, они все более замыкались в этой странной дружбе. Таран всегда носил колпачки и ошейники из чистого золота и полностью владел мыслями своего господина. Однако птицы не живут вечно, и в один прекрасный день кречет умер. Горе Оливье было устрашающим… Дни и ночи, да что там, целые недели он проводил за обновленными стенами своего замка Лаюнондэ, отказываясь покидать его. Охота, война, нападения, грабежи больше не интересовали его. Даже женщины, благосклонности которых он раньше так добивался, потеряли для него всю свою привлекательность. И может быть, в память о своей страшной птице он и взял своим девизом те двусмысленные слова «Aultre n'auray…»[1], которые с тех пор стали девизом рода Турнеминов.

— Но ведь в конце концов ему же пришлось покинуть стены замка?

— Да, чтобы отправиться в крестовый поход, сопровождая нашего герцога Пьера и короля Святого Людовика. Он был убит в битве при Мансуре. Однако его ставшая легендой история не позабылась в окрестностях Плевана, да и почти по всей Бретани ее рассказывают до сих пор.

— Как же могло случиться, что Розенна, которая знает столько легенд, никогда не говорила мне об этой?

— Не знаю, — ответил аббат. — Может быть, она ей неизвестна… А может, у нее были подозрения, о которых она решила никому не говорить…

— Но… мой отец?! Расскажите теперь о моем отце.

— Твой отец… он был последним из этого ужасного рода Турнеминов, что век за веком обрушивались, подобно хищным птицам, на все, появившееся поблизости от башен замка. Удивительная череда дворян-разбойников, любящих и признающих одно лишь насилие! Вдобавок он не принадлежал к старшей ветви рода, увядшей два века тому назад. У него не было ни той власти, ни того огромного состояния, из-за которых когда-то говорили, что владетели Лаюнондэ почти так же знатны и всесильны, как и король Франции. Его звали Пьер, он служил в одном полку с моим братом, в Королевском пехотном. Я-то сам его никогда не видел, но знаю, что тем летом, когда ты был зачат, он гостил у нас в Лесле с другими товарищами моего брата.

Глаза Жиля сверкали, щеки пылали румянцем, он ощущал каждое слово аббата Венсана как глоток свежего воздуха. Ему казалось, будто перед ним внезапно раскрылось окно, обнаружив линию горизонта там, где всегда доселе была высокая черная стена. Наконец-то он знает имя своего отца, неизвестного ему доныне, но столь необходимого… И это было прекрасное имя…

Очень тихим голосом, почти робко, словно боясь спугнуть все очарование этой минуты. Жиль прошептал:

— Затруднительно ли будет узнать, что с ним сталось? Раз он служил в одном полку с господином де Талюэ…

— Для этого требуется одно: чтобы он и сейчас продолжал там свою службу. Но он был тогда в нашем замке в последний раз. Ему надоела бедность, и он мечтал о восстановлении былой славы и богатства его предков, хотел выкупить замок Лаюнондэ, принадлежащий ныне одному из моих кузенов де Талюэ, главному секретарю Реннского парламента. Чтобы достичь своей цели, он решился сесть на корабль, шедший к Антильским островам с остановками у побережья Африки, и заняться работорговлей. Если мне не изменяет память, то, после того как он покинул Лесле, он отплыл из Нанта на одном из кораблей арматора Либо де Болье, что держал путь в Гвинейский залив… Ну же, не дрожи так! Можно подумать, что у тебя лихорадка.

— Немного есть! — ответил аббату Жиль. — Я бы так хотел его найти…

— Да это все равно что искать иглу в стоге сена. Он более сюда не возвращался, и, возможно, его уже нет в живых. Но для тебя я наведу справки, расспрошу родственников и напишу господину Либо де Болье, чтобы попытаться узнать хоть что-нибудь. Теперь мне нужно идти встречать нашего покойника. Вот уж и колокол звонит… Помоги мне надеть облачение… Сегодня вечером я скажу, что же я решил для тебя сделать…

Поняв, что настаивать бесполезно. Жиль проделал то, о чем его просили, и вышел из церкви, унося с собой первые прекрасные мечты своей такой еще юной жизни. Далеко он не ушел: к нему приближалась скорбная процессия, сопровождавшая в церковь тело барона де Сен-Мелэна, которое будет там дожидаться похорон, назначенных назавтра… Спрятавшись за кустами остролиста и букса, высаженными у входа на кладбище. Жиль наблюдал за идущими со странным и новым для него чувством гордости. Пусть он все еще бастард, но теперь уже не сын неизвестно кого. Он знал, откуда он пришел в этот мир, пусть и не знал еще, куда отправится, а кровь, текущая у него в жилах, была кровью Кречета, более древней и благородной, чем кровь, текущая в жилах большинства окружающих его людей. Значит, и судьба его должна быть более завидной, чем их судьбы.

Среди участников процессии Жиль поискал глазами Жюдит, однако взгляд его остановился на мужском лице. Мужчина этот имел телосложение быка, у него были густые рыжие волосы, не напудренные и стянутые на затылке черной лентой. В руках он держал фонарь с окошечком, защищенным роговой пластинкой; в фонаре горела маленькая свеча. Мужчина шел впереди первого викария прихода, аббата Готье, который возглавлял шествие, восседая на смирной Эглантине.

Обычай требовал, чтобы свечу нес самый близкий родственник усопшего, так что Жиль не сомневался в том, что человек с фонарем — старший из де Сен-Мелэнов, Тюдаль.

Увиденное вовсе не понравилось Жилю. Новому барону могло быть лет двадцать пять, и его грубое обличье превосходно соответствовало репутации: это было лицо животного с глазами цвета гранита и почти столь же жесткими, слишком низкий лоб не свидетельствовал о большом уме.

Он был одет в неловко сидящую, тесную, старомодную одежду красно-бурого цвета, которая явно досталась ему от отца.

Зная, что у этого человека есть брат. Жиль поискал его с другой стороны простой телеги, запряженной белой лошадью и покрытой белой же материей, на которой стоял открытый гроб. Он без труда обнаружил почти точную копию Тюдаля, с той лишь разницей, что Морван, младший брат, был не так могуч телом и выражение его темных глаз свидетельствовало о привычке хитрить.

Короче говоря, если братья и походили внешне на сестру, то не более чем едва отесанная гранитная глыба походит на средневековую статую, изображающую ангела: краски были схожи, но божественного света не было…

Девушка шла в первом ряду женщин между старой Маржанной и какой-то соседкой. Закутанная в широкую черную накидку, она горбилась, словно под гнетом слишком тяжкого груза. Жиль не узнал бы ее, настолько такая поза была ей несвойственна, если бы не вызывающе рыжая прядь волос, вырвавшаяся из-под края капюшона и забившаяся под порывами ветра.

Поравнявшись с кустом, за которым прятался Жиль, Жюдит, словно ее предупредил таинственный голос, внезапно подняла голову и, подобно тому, как это произошло вчера, твердо взглянула прямо в лицо юноши. Он увидел тогда в ее покрасневших, наполненных горем глазах то же тоскливое выражение, что видел накануне, но только вдесятеро сильнее. Сейчас в них был страх, почти ужас, и Жюдит позволила ему увидеть этот страх.

Чувство жалости, охватившее Жиля, заставило его забыть об обиде. Идущая за покрытой белым повозкой и ведущая за собой угрюмую волну накидок, надуваемых ветром, Жюдит до того напоминала юных пленниц древности, следовавших за колесницами военачальников-победителей, что Жиль с огромным трудом удержался, чтобы не прыгнуть в середину процессии и не вырвать оттуда девушку… Но процессия уже скрылась в глубокой арке дверей, откуда показались черные с серебром облачения священников. Вместе с процессией исчезла Жюдит. Тогда ушел и Жиль… Он не хотел, чтобы погребальные молитвы омрачили его новое счастье. К тому же Жюдит на долгие часы будет теперь занята сложным церемониалом, предшествующим похоронам. В церкви ему нечего было делать.

Как и в те дни прошедшей осени, когда он рыскал по окрестностям, подобно взбесившемуся зверю, пытающемуся избавиться от ранившей его стрелы. Жиль дошел до берега Блаве, но на этот раз повернулся спиной к морю и затерялся среди холмов, где уже начинали лопаться почки каштанов. Ему хотелось разделить с землей то великое чувство радости, которое родилось в нем, ту надежду, что впитала всю силу и буйство весны.

Он провел здесь несколько часов, сидя на упавшем дереве на опушке леса, следя за быстрым полетом маленькой черной синицы, слушая крики кроншнепов и с наслаждением вдыхая смешавшиеся запахи земли и моря. Казалось, весь мир принадлежит ему, весь мир целиком, за одним лишь исключением, однако его было достаточно, чтобы он не был по-настоящему счастлив, ибо этим исключением была Жюдит, которую он долго теперь не увидит, ведь ректор сказал, что ей придется согласиться на монастырь, ибо это единственный способ спастись от братьев.

В своих несколько безумных мечтах о будущем Жиль не знал, какое место следует отвести девушке, но он обладал безмерной верой в себя, свойственной очень молодым людям, и предчувствием влюбленных. Жиль знал, что место ей отведено и что однажды Жюдит займет это место, что бы ни случилось. А поскольку девушка была тем единственным, что связывало его с бретонской землей, которую он, без сомнения, скоро оставит, — ведь крестный собирается отправить его в дальние края, — то Жиль поклялся, что не уедет, не попытавшись в последний раз поговорить с ней.

Но что же он ей скажет? Этого он тоже не знал…

Может быть, он скажет ей, что любит ее, и пусть даже она засмеется ему в лицо…

Он думал о Жюдит с такой неотступной силой, что решил, будто ему мерещится, когда увидел ее, бегущую вдоль реки в тускнеющем свете опускающегося вечера. Однако это и впрямь была она!

Но в каком виде!

Придерживая руками поднятую к коленям юбку, с развевающимися за спиной волосами, она стремглав бежала к высоким воротам Нотр-Дамде-ла-Жуа, мимо которых только что прошел Жиль.

Она не кричала, не плакала, но все ее существо выражало ужас… Жилю не пришлось долго искать причину этого ужаса: девушку преследовал мужчина, и этот мужчина был не кто иной, как Морван, младший из двух братьев де Сен-Мелэн.

Увидев человека на дороге, Морван завопил:

— Остановите ее, черт возьми! Эй, вы! Вы слышите? Остановите ее!

Естественно, Жиль этого не сделал. Напротив, он посторонился, когда задыхающаяся девушка поравнялась с ним. Он расслышал, как она простонала:

— Ради Бога!.. Помогите!..

Но слова Жюдит внезапно оборвались криком боли. Утомленная быстрым бегом, девушка, должно быть, попала ногой в колею дороги и, подвернув лодыжку, рухнула на землю. Преследователь, настигавший ее со скоростью пушечного ядра, приветствовал падение торжествующим ревом:

— Ага! Попалась!..

— Еще нет!

Вставший посредине дороги Жиль преграждал путь. В одну секунду Морван уже был рядом с ним.

— Убирайся вон, бродяга! — завопил он, дыша в лицо юноши смешанным запахом лука и сидра. — Прочь с дороги!

— Неизвестно, кому придется убраться! — насмешливо ответил Жиль. — Если ты хочешь пройти, то можешь попробовать. Бегите, мадемуазель! — крикнул он Жюдит. — Я смогу задержать его.

— Это мы еще посмотрим, — зарычал Морван и бросился, нагнув голову, на своего неожиданного противника.

Стычка была яростной. Хотя он и был не такой здоровенный, как его брат, Морван де Сен-Мелэн обладал недюжинной силой, делавшей его опасным противником. Что же до Жиля, то впервые (не считая обычных драк в коллеже, из которых он всегда выходил с честью) он использовал свою силу в настоящем бою. Более высокий и подвижный, чем его противник, он превосходил Морвана в ловкости, и к тому же его силы удесятеряло самое могучее из снадобий: он был переполнен радостью оттого, что сражается за Жюдит и Жюдит смотрит на него! И он принялся наносить удары, подобно кузнецу, бьющему молотом по наковальне.

Поединок закончился удивительно быстро. К тому же это оказалось так просто! От переполняющего его счастья Жиль не чувствовал боли и молотил кулаками так, будто ничего другого и не делал в жизни. Противники сцепились, покатились по земле, пытаясь задушить друг друга, впрочем безуспешно, снова поднялись, осыпая друг друга градом ударов, но в конце концов победа осталась за защитником Жюдит. Жиль оттеснил своего противника на скользкий берег реки и ударил его в лицо с такой силой, что Морван упал в воды Блаве.

Не теряя времени на выяснение того, что Морван там станет делать. Жиль вернулся к Жюдит, все еще лежавшей на дороге, там, где боль, а еще больше удивление, приковали ее к месту.

— Позвольте помочь вам подняться, мадемуазель, — сказал он, протягивая ей руку. — Вы поранились?

Она подняла к нему хорошенькое ясное личико, на котором больше не было и следа страха, и поспешно подала ему свою маленькую ручку. Она ему даже улыбнулась!

— Это опять вы! — произнесла она с милой улыбкой. — Решительно вы задались целью спасать меня. На этот раз, однако, — она стала серьезной, — вы подоспели вовремя. Мне необходимо как можно скорее оказаться под защитой стен монастыря. Только там я смогу от них скрыться!

— От кого? — спросил Жиль. — От ваших братьев?

— Ах, так вы знаете, что это мои братья? Да, от них! Они хотят увезти меня завтра с собой, после погребения отца.

Жиль почувствовал, что ручка девушки, которую он все еще держал в своей руке, задрожала.

Страх опять завладел ею.

— Увезти с собой? Но я думал, они желают, чтобы вы сделались монахиней…

— Они передумали. Теперь они собираются отвезти меня к себе, чтобы выдать замуж за одного из своих соседей. Он очень богат, этот мерзкий старикашка, и влюблен в меня, по их словам.

Помогите же мне встать. Нога ужасно болит, а мне нужно поскорее добраться до монастыря. Не будет же Морван вечно плавать в реке!

Действительно, холодная вода привела Сен-Мелэна в чувство, и он поплыл к берегу. Жиль пренебрежительно пожал плечами:

— Он не сможет выбраться на берег до моста.

Тут очень илистое дно и скользкий берег. Мне это известно по собственному опыту…

— Вы не знаете, на что способны мои братья, когда разгневаны… О, как больно! Придется вам помочь мне идти. К счастью, до монастыря всего несколько шагов!

Вместо ответа юноша наклонился и без малейшего усилия поднял ее на руки.

— Вот и все!.. — объявил он весело. — Лучше будет, если вам совсем не придется идти. Если же вы соблаговолите держаться за мою шею…

Жюдит уже сделала это. С радостным трепетом Жиль ощутил на своем лице нежное прикосновение ее щеки, а на шее — шелк ее волос. Тогда он осмелился чуть сильнее прижать девушку к себе, и она не воспротивилась…

Сердце в груди Жиля заколотилось, как бешеное: он и представить себе не мог, что бывают такие чудесные, такие сладостные мгновения. В его объятиях была уже не та, прежняя Жюдит, надменная и полная презрения, строптивая и гордая, а совсем другая, новая, нежная и одинокая.

Эта Жюдит, может быть, еще полюбит его… Он хотел бы, чтобы монастырь вдруг очутился далеко, в самой чаще леса, и его восхитительная прогулка длилась бы до тех пор, пока у него достанет силы.

Вдруг он услыхал, что девушка вздохнула.

— Вы сильны и хорошо деретесь! Как жаль, что из вас сделают кюре…

Жиль рассмеялся:

— Дело как раз в том, что я никогда не стану кюре. Аббат Талюэ, мой крестный, сегодня вечером объявит мне о том, какую судьбу он для меня выбрал…

На миг он заколебался, не рассказать ли ей о том, что он только что узнал, не открыть ли ей, чья кровь течет в его жилах, пусть для того только, чтобы увидеть, как она удивленно раскроет глаза. Юноша едва не поддался искушению, но тут же подумал, что этим напомнит ей о своем внебрачном рождении, и решил, что благоразумнее будет промолчать. Он ограничился лишь тем, что сказал ей:

— Может быть, он отправит меня сражаться в Америку. Нет ничего в мире, чего я желал бы сильнее!

— В Америку! — восхищенно воскликнула Жюдит. — Какая удача. Боже мой! Одним лишь мужчинам выпадает такая удача! А мне — мне остается лишь монастырь. А я так хочу жить! Монастырь — это могила…

Этот крик души нашел отклик в сердце Жиля: он был так похож на его собственный отказ пойти в семинарию. Девушка отвергала покрывало монахини с тем же пылом, с каким он отвергал сутану, и аббат Талюэ, посчитавший, что девушка смирилась со своей участью, ошибался: она лишь терпела ее, не больше.

Жилю вдруг захотелось рассказать девушке о последних месяцах своей жизни в Ванне, поведать о своих тревогах, об отказе от семинарии, о бегстве и даже о краже коня, но на это уже не было времени, потому что они подошли к старинному, еще феодальных времен порталу в стене, окружавшей парк монастыря. Жиль растерялся: вот сейчас, через какой-то миг, Жюдит окажется по ту сторону двери, и он не сможет больше ни видеть ее, ни слышать, ни дотронуться до нее. Еще крепче сжав ее в объятиях. Жиль прошептал, прижавшись губами к волосам девушки:

— Уверены ли вы, что ничем не рискуете в стенах монастыря, что вашим братьям не удастся забрать вас оттуда? Ведь теперь они ваши единственные родственники и у них все права на вас…

— Это так, — ответила ему Жюдит, — однако госпожа де ла Бурдоннэ сумеет меня защитить. У нее хранится письменное распоряжение отца, которое он сделал перед смертью, где говорится о его желании видеть меня монахиней в Нотр-Дамде-ла-Жуа. Бедный отец! Он хотел обеспечить если не мое счастье, то хотя бы мое спокойствие…

— Но вы ведь не обязаны постригаться в монахини теперь же?

— Конечно, нет! Я должна сначала закончить школьный год, затем наступит время послушничества, которое может длиться два или три года.

Но почему вы меня об этом спрашиваете?

— Потому что я хочу сделать для вас то, что было сделано для меня: дать вам свободу. Я клянусь, что если Господь позволит мне выжить, вернуться сюда из Америки и освободить вас… Я не знаю еще, как я это сделаю, но если вы хоть чуть-чуть доверяете мне, то я готов отдать жизнь за вас!

Жюдит ответила не сразу. Она осторожно высвободилась из объятий Жиля, заставив опустить ее на землю, и на миг Жилю показалось, что его слова обидели девушку. Наверно, она опять рассердилась, опять обольет его презрением, будет насмехаться над его незаконным рождением…

Однако ничего того, что он вообразил себе, не случилось. Став на землю, Жюдит положила ему руки на плечи, приподнялась на цыпочки, чтобы приблизить глаза к глазам Жиля, и взглянула в самую глубь их.

— Почему вы хотите это сделать? — спросила она почти робко. — Ведь вы не видели от меня ничего, кроме презрения и дурных манер…

— Между такой как вы и таким как я это вполне нормально, — сказал он учтиво. — Напротив, я считаю, что многим вам обязан, потому что если бы не вы, то я, может быть, дал бы себя запереть в семинарии. Но знакомство с вами пробудило во мне страстное желание приблизиться к вам, попытаться стать достойным вас… Я думаю… да, я думаю, что люблю вас…

Слово «люблю» вырвалось у него само собой, такое же простое и естественное, как пение птиц, и Жиль был удивлен легкостью, с какой ему далось признание. Он почувствовал, как задрожали лежащие у него на плечах руки Жюдит. Внезапно они скользнули вниз, обвились вокруг его шеи, и тотчас же ее тело прижалось к телу Жиля, а губы их слились в поцелуе, и они даже не осознали, кто из них первый рванулся навстречу другому.

На миг земля зашаталась под их ногами. На губах Жюдит чувствовался привкус слез и свежесть розы, но в его объятиях ее тело обжигало, как огонь. Первой, однако, опомнилась девушка.

Она внезапно вырвалась и бросилась бежать к порталу с легкостью, заставившей Жиля задуматься, на самом ли деле она так сильно вывихнула ногу… Добежав до дверей, Жюдит что было сил зазвонила в висевший подле них колокол, затем обернулась к Жилю, отбросив назад волосы, падавшие ей на лоб. Глаза ее блеснули, как два черных бриллианта, и, задыхаясь, она торопливо шепнула:

— Я буду ждать тебя. Жиль Гоэло! Я буду ждать три года, и ни днем больше… Если ты сдержишь свое обещание, я буду принадлежать тебе и ты сможешь делать со мной все, что захочешь. Если же нет…

— Что тогда?

Она мрачно рассмеялась тяжелым коротким смехом, ее голос дрогнул.

— Если нет, то я придумаю, что мне делать с собой. Но знай, что я не собираюсь провести жизнь в отречении от мира, вечно гнить за этими решетками со своей никому не нужной девственностью!

Нет! Если ты не придешь, то я буду принадлежать тому, кто поможет мне бежать, пусть он будет простой садовник из монастыря! Теперь уходи, сюда идут.

Действительно, звон колокола вызвал за дверями какую-то возню. Над стеной показался свет фонаря, послышались шаги. Надтреснутый голос, принадлежавший женщине явно уже не молодой, произнес:

— Кто здесь? Кто звонил?

— Это я, сестра Фелисите, я, Жюдит де Сен-Мелэн! — ответила девушка, а затем, обернувшись к Жилю, сказала приглушенным голосом:

— Не забудь же! У тебя есть только три года, чтобы заслужить меня…

Дверь открылась, затем захлопнулась с глухим стуком. Прошуршали по гравию удаляющиеся шаги; свет фонаря, освещавший верхушки деревьев, также исчез. Тогда Жиль пустился в путь, не слишком хорошо сознавая, куда идет. В ушах у него шумело, он был полупьян от счастья и удивления. Он медленно шагал вдоль стен парка, огибая монастырь, чтобы добраться до города и избежать встречи с Морваном, несомненно уже выбравшимся из реки. Ни к чему было затевать новую драку, которая могла задержать его отъезд.

Он теперь еще сильнее торопился уехать. Три года! У него было всего три года, чтобы завоевать любовь Жюдит и добиться успеха в жизни. Нельзя было терять ни минуты!

Часом позже мир уже виделся Жилю окрашенным в самые радужные краски: он позабыл, как недавно плакал от душевной боли и одиночества. Высокая черная стена, которая уже несколько месяцев заслоняла от него солнце, вдруг рухнула, но не от рева труб, как это было с красными стенами Иерихона, а от кроткого, тихого слова, произнесенного человеком с сочувствующей душой. Огромный простор предстал теперь перед глазами Жиля, простор, не имеющий других границ, кроме обширных земель и бескрайних морей… Что ему был ветер, сверху донизу пронизывающий узкие улочки, расплескивающий воду луж и хлопающий ставнями?! Что за важность, что уходящие солдаты оставляли город грязным и угрюмым, словно публичная девка после ночной оргии?! Что за важность, что в ночном небе все еще печально ползли облака, отягощенные дождем? Все в сердце Жиля было светлым, ясным и полным радости.

Для того чтобы добиться такого чудесного превращения, аббату Талюэ не пришлось произносить длинные речи и высокопарные фразы.

— Завтра! — сказал он Жилю. — Завтра ты уедешь в Брест, а там явишься к моему другу госпоже дю Куедик с письмом, которое я тебе дам. Госпожа дю Куедик сейчас носит траур, поскольку прошло всего два месяца, как мы схоронили ее прославленного супруга, но добрые дела она творит и в дни траура, и в дни праздника.

Кроме того, сейчас не сыскать моряка, какое бы высокое положение он ни занимал, который не желал бы приветствовать вдову героя. Не является исключением и шевалье де Терней д'Арсак, командующий эскадрой, который имеет поручение от короля перевезти за океан армию графа де Рошамбо… Госпожа дю Куедик представит тебя ему с тем, чтобы он нашел тебе хорошее место при главнокомандующем… может быть, место секретаря, к счастью, ты говоришь по-английски.

Сердце Жиля при этих словах бешено забилось под старой охотничьей курткой. Америка!

Вот оно! Его пошлют в Америку! Пошлют скоро, на одном из кораблей короля! Он поплывет на нем на другой край света, уносимый зелеными волнами океана и золочеными облаками своих мечтаний о славе… А там, в той сказочной стране, где люди сражаются за слово, которое еще не очень известно здесь, во Франция, — за Свободу!., он встретит, конечно, удивительного маркиза де Лафайета и, может быть, будет биться рядом с ним. Но главное и прежде всего, он сумеет заставить судьбу дать ему наконец шанс!

— О чем ты думаешь? — спросил аббат Венсан, читавший все переживания Жиля на его лице.

Возвратившийся с небес на землю. Жиль какой-то миг смотрел на аббата глазами, блестевшими благодарностью, затем улыбнулся:

— Я думаю о том, что завтра вы спустите меня, так же, как когда-то Оливье де Турнемин спускал своего белого кречета. Тарана. Я тоже буду сражаться…

Аббат нахмурил брови:

— Подожди! Я посылаю тебя сражаться, это правда, но сражаться во имя короля и за короля.

Я не посылаю тебя убивать и грабить. Если ты желаешь подражать твоему предку, то подражай ему в том, что он совершил великого… в особенности в конце жизни, потому что в день своей смерти он сражался за Бога. Для того, чтобы стать настоящим дворянином, тебе предстоит проделать более трудный и более длинный путь, чем кому-либо другому, но ты никогда не должен забывать о чести, учтивости… о благородстве души и жалости, которых не знал Кречет. Не очень-то подражай ему!

— Я не забуду ваших слов, — ответил ему юноша. — Потому что забыть их — значило бы забыть о том, чем я обязан вам, это значило бы разочаровать вас… а я бы предпочел умереть, чем дать вам повод разочароваться во мне.

Торжественность его тона вызвала у аббата улыбку.

— Постарайся также остаться в живых! — сказал он, похлопав Жиля по плечу. — Ты не можешь представить себе, до чего я ненавижу панихиды.

ШВЕД ПО ФАМИЛИИ ФЕРСЕН…

Выехав из Эннебона 10 марта. Жиль только 5 апреля увидел бастионы, равелины, рвы, редуты, скаты брустверов и остроугольные выступы стен — шедевры гения г-на де Вобана, которые делали Брест крепостью почти неприступной.

Это было явно слишком долго для пути в 30 лье, особенно если проделать его верхом, но в действительности юный путешественник потратил на дорогу не более трех дней. Все же остальное время он употребил на то, чтобы стать совершенно другим человеком. По крайней мере, попытаться…

Жиль провел бессонную ночь, размышляя о Жюдит и не без оснований опасаясь предстоящей встречи с благородным жеребцом, так как у него еще не полностью зажили ссадины, которые он приобрел во время предыдущей бешеной скачки из Ванна в Эннебон. Спустившись утром вниз, чтобы попрощаться с крестным, он весьма удивился, найдя во дворе Маэ, еще более грязного и взлохмаченного, чем обычно, который стоял между его прекрасным конем и Эглантиной. Однако на благородном животном, вычищенном дочиста умелой рукой Маэ, не было никакой другой сбруи, кроме уздечки, повод которой держал Маэ, зато Эглантина, пастырский мул, была взнуздана и оседлана, как обычно, а к седлу был приторочен небольшой мешок с вещами Жиля.

Увидев озадаченное выражение, появившееся на лице Жиля, аббат засмеялся:

— Уж не воображаешь ли ты, мой мальчик, что я собираюсь отправить тебя на поиски приключений, даже не попытавшись приготовить тебя к ним? Сейчас ты отправишься в Пон-Скорфф, в наши поместья в Лесле, где тебя ждет Гийом Бриан, бывший конюший моего покойного отца. Ты поживешь у него на ферме три недели, этого должно хватить на то, чтобы обучиться не только азам владения оружием, но также и умению пристойно держаться в седле на этом великолепном жеребце, не краснея от стыда. Только после этого ты можешь ехать в Брест. Сейчас Маэ проводит тебя, а затем вернется сюда вместе с моим мулом. Эглантину я даю тебе только для того, чтобы ты не шел пешком, как крестьянин, поскольку хочу, чтобы ты знал, какое значение я придаю той ответственности, которую я принимаю на себя, идя наперекор желаниям твоей матери. Я требую, чтобы отныне ты с честью носил то скромное имя, что она дала тебе… за неимением другого.

Разочарованный, восхищенный, оскорбленный и гордый одновременно. Жиль покраснел при радостной мысли о том, что Пон-Скорфф находится недалеко от Эннебона и что, вероятно, он сможет тайком пробираться туда, чтобы увидеть Жюдит… Словно прочитав его мысли, аббат подошел к нему так близко, что мог его коснуться, и, сжав своими неожиданно сильными пальцами руку юноши, сказал, глядя ему в глаза:

— ..Ты не вернешься сюда до тех пор, пока не станешь настоящим мужчиной, и я требую, чтобы ты дал мне свое честное слово! — затем, понизив голос, аббат добавил:

— Весь город уже знает, что мадемуазель де Сен-Мелэн вчера сбежала из дома своего отца и укрылась в монастыре. В монастырь ее сопровождал какой-то молодой человек, который перед тем дрался с ее братом, и Сен-Мелэны поклялись разделаться с наглецом.

Они без труда найдут тебя…

— Откуда вы знаете все это?

— Вчера вечером ты явился в весьма плачевном виде, но лицо твое светилось радостью! Вот поэтому-то я и требую, чтобы ты дал слово!

Почувствовав, что он побежден. Жиль опустил голову:

— Вы слишком много сделали для меня, чтобы я ослушался вас! Я не возвращусь сюда, пока не выполню того, что от меня ожидают. Но… позаботьтесь о ней, прошу вас!..

— Бог позаботится о ней, ведь она в руцех Его!

Тебе же лучше было бы позабыть о том, что невозможно. Прощай же, дитя мое, и да хранит тебя Господь!

Жиль преклонил колена, чтобы получить последнее благословение, затем, вздохнув, взобрался на спину Эглантины, в то время как Маэ с гордым видом вел в поводу коня, который, по его мнению, был слишком хорош, чтобы сесть на него.

За последующие три недели Жиль очень переменился. Но какой ценой! В поместье Лесле, там, где его мать узнала любовь и позор, там, где раздался его первый крик. Жиль прошел через настоящее чистилище под безжалостной ферулой Гийома Бриана, бывшего драгуна Пентьеврского полка, человека с дубленой шкурой и взлохмаченными волосами, жесткими, как проволока, крайне скупого на слова, но в свои шестьдесят с лишним лет способного укротить норовистую лошадь, а с саблей в руке — задать жару даже опытному учителю фехтования. В течение

трех недель с восхода до захода солнца Жиль бегал, прыгал, ездил верхом, учился стрелять из пистолета и ружья, обращаться со шпагой и саблей, и все это под не перестающим лить мелким дождем, получая в качестве единственного одобрения от невозмутимого Бриана лишь градом сыпавшиеся ругательства. Через неделю он добился, однако, от своего мучителя разрешения сесть на прекрасного рыжего коня, им украденного, которого он окрестил Мерлином в память об их первой встрече, произошедшей как по волшебству. Когда же настал миг прощания, Гийом Бриан позволил себе произнести несколько напутственных добрых слов.

— Я бы предпочел, чтобы вы пробыли здесь подольше, потому что, несомненно, вы обладаете редкими способностями, — сказал он Жилю. — У вас есть все, чтобы стать прекрасным наездником и одним из лучших мастеров клинка в королевстве, жаль только, что у нас было мало времени. Постарайтесь не забывать того, чему я вас научил. Теперь вы знаете и умеете достаточно, чтобы сойти за… К тому же я получил приказ экипировать вас.

Действительно, никто не смог бы признать беглеца из коллежа в том молодом всаднике, который ветреным апрельским днем не спеша ехал по направлению к воротам Ландерно, единственным воротам Бреста, куда пропускали повозки и скот.

Он был одет в суконную куртку серо-стального цвета, рубашку с жабо льняного полотна, обут в черные сапоги, волосы были скромно зачесаны назад и уложены в кожаный кошелек, стянутый лентой. На голове красовалась заломленная набекрень треуголка. Жиль сидел в седле очень прямо и твердой рукой направлял Мерлина через преграждавшие ему путь стада скота, сборища повозок и ослов с восседающими на них женщинами и монахами.

Он ехал спокойным шагом, не торопясь, наслаждаясь минутой, совершенно счастливый от обладания новой силой, которую он чувствовал в себе, а также и от шпаги голубоватой стали, перевязь которой была надета на него Гийомом Брианом, на прощание звучно шлепнувшим по крупу Мерлина. И чем дальше продвигался по дороге Жиль, тем шире раскрывал глаза от изумления перед открывшимся ему зрелищем.

Окруженный кольцом укреплений, охраняемый древним замком, позеленевшим от времени и непогоды, Брест был всего лишь маленький серый город с узкими, но живописными улочками. Он был подобен ореху, укрывшемуся в огромной скорлупе.

Его каменные дома, сложенные из того же гранита, что и стены замка, придавали городу вид чрезвычайно суровый. Однако его наполняли красочные мундиры войск, они соседствовали с белыми чепцами и вышитыми нарядами крестьянок, с мятыми холщовыми штанами и круглыми шляпами мужчин, а полосатые фуфайки матросов и красная форма гардемаринов смешивались с полинявшими холщовыми одеждами каторжников в красных или зеленых колпаках, которых в Бресте использовали на дорожных работах и в мастерских Арсенала.

Привыкший к спокойной элегантности Ванна, Жиль нашел Брест некрасивым, но когда в конце длинной Сиамской улицы, пересекавшей весь город, показались серые воды Панфельда с лесом высоких мачт, на которых вились разноцветные вымпелы, он переменил свое мнение.

Вручая Жилю его экипировку и немного денег от имени аббата Талюэ, Гийом Бриан посоветовал ему остановиться в скромной гостинице «Красный столб», что держал его двоюродный брат, неподалеку от почтовой станции «Семь Святых». Жиль, однако, был не в силах противиться желанию увидеть наконец огромные корабли королевского флота и решил отложить поиски жилья. Он спустился к порту и застыл там, восхищенный великолепием открывшейся ему картины.

Жиль как зачарованный смотрел на возвышающиеся, как стены, красные, синие и светло-желтого цвета борта кораблей, на схожие с замками кормовые надстройки, все в резьбе, как алтари, позолоченные, как молитвенники, с бронзовыми, искусно отделанными фонарями. Корабли флота Его Величества Людовика XVI, короля-географа, страстного почитателя моря и флота, с их ярко раскрашенными ростральными фигурами и расшитыми шелковыми флагами были похожи на сказочные дворцы, на минуту бросившие якоря у берегов унылой действительности…

Жиль долго простоял бы здесь, среди шумной толпы, затопившей набережную, но вдруг громкий гневный голос, раздавшийся подле, вырвал его из волшебного мира.

— Но ведь это же моя лошадь! — воскликнул голос. — Эй, вы! Почему вы сидите на моей лошади?

Стоявшие у головы его коня два молодых дворянина смотрели на Жиля с удивлением и безо всякой симпатии. Один из них, тот, кто произнес услышанные Жилем слова, взялся даже рукой за повод и взглянул на него ярко-голубыми глазами, не предвещавшими ничего хорошего. Жиль почувствовал, что бледнеет, проклял случай, сведший его с законным владельцем коня, но постарался сохранить хладнокровие.

— Вы уверены в том, что это именно ваш конь? — мягко спросил он у молодого дворянина.

— Уверен ли я?! Я заплатил за него слишком дорого, чтобы не знать у него каждую шерстинку от копыт до ноздрей. Какой-то мерзавец увел его у меня в Ванне от гостиницы, где я остановился пообедать!

Да, теперь уж не оставалось никаких сомнений в намерениях молодого офицера. Офицер был двадцати четырех или двадцати пяти лет от роду и говорил с довольно заметным иностранным акцентом. Жиль окинул взглядом элегантный голубой с желтым мундир Королевского Цвайбрюккенского полка, полковничьи эполеты, напудренный парик, треуголку с золотым галуном и почувствовал, что его мечты о славе могут теперь же закончиться. Сейчас этот человек отправит его прямиком в тюрьму…

Тем не менее он решил довести свою игру до конца. Он спокойно слез с коня, снял треуголку, поклонился и серьезным тоном произнес:

— Этот мерзавец — я! Я и вправду… позаимствовал вашу лошадь в момент, когда крайне нуждался в ней, чтобы спастись бегством. И я прошу у вас прощения.

— И вы воображаете, что этого достаточно?

Из-за вас мне пришлось закончить мое путешествие на отвратительной кляче, сделавшей меня всеобщим посмешищем! Позвольте узнать, что было причиной столь поспешного бегства? Стражники?

— Нет, сударь! Причина тому — семинария, куда меня хотели отправить против моей воли.

Однако я уже имел честь просить простить меня за этот недостойный поступок, подобных которому я никогда прежде не совершал, да и впредь не собираюсь. В том же случае, если вы все еще не считаете себя удовлетворенным моими извинениями… а также немедленным возвращением вашего достояния…

Тут Жиль многозначительно прикоснулся к эфесу своей шпаги. Этот жест был чистым безумием с его стороны, поскольку ему, конечно, было не по плечу меряться силами с искушенным в фехтовальном искусстве полковником, но он предпочел бы сто раз умереть, чем испытать навеки запятнавший бы его позор ареста. По крайней мере, он умрет так, как хотел бы жить: он умрет как дворянин!

Незнакомец удивленно поднял брови и насмешливо сказал:

— Однако как вы кровожадны, сударь! Вы были только вором, а теперь хотите еще и стать убийцей?

— Кто говорит об убийстве? У меня есть шпага, сударь, и у вас она есть. Воспользуйтесь же ею…

Другой офицер, который до сего момента не произнес ни слова, с веселым любопытством наблюдая за происходящим, теперь счел необходимым вмешаться. Он был меньше ростом своего худого и высокого товарища, костюм его отличался изысканно-безупречной элегантностью, пожалуй, несколько преувеличенной, у него были живые черные глаза и бронзовый загар такого оттенка, который можно приобрести только под солнцем далекой страны.

— Может быть, вы сначала скажете нам, кто вы такой? — предложил он Жилю. — Мы не станем драться неизвестно с кем, особенно здесь, где господин граф де Рошамбо весьма суров к дуэлянтам. У вас манеры дворянина, но этого недостаточно: назовите ваше имя, прошу вас!

Некоторая заносчивость, прозвучавшая в его голосе, разгневала Жиля. Он смерил взглядом своего собеседника, который был на голову его ниже, и сухо уронил:

— Меня зовут Жиль Гоэло. Вам этого достаточно?

Загорелый молодой офицер, в свою очередь, поднял брови:

— Конечно, недостаточно! Это не имя! Да дворянин ли вы?

— Нет! — воскликнул выведенный из себя Жиль. — Нет, я не дворянин, по крайней мере в том смысле, который вы имеете в виду, поскольку имя, которое я ношу, — имя моей матери. Мой отец, а уж он-то был дворянином, не успел признать меня своим сыном. Я — бастард, если вам больше нравится это слово! Бастард де Турнемин, как говорили прежде! Однако довольно!

Убейте меня, это все же лучше оскорблений!

Молодой офицер собирался ответить Жилю, но тут вмешался его спутник. Пожав плечами, он беспечно рассмеялся:

— Оставьте, дорогой Ноайль! В конце концов, если уж он так хочет, доставим ему это удовольствие! И потом в такой ветреный день фехтование согреет нас! Следуйте за нами, сударь! Вы можете оставить… нашу лошадь вот этому слуге, — добавил он, указывая на слугу, державшегося позади. — Он вернет вам ваши пожитки… если вы останетесь в живых. В противном случае я с сожалением передам их вашей матери… Но есть ли у вас секунданты?

— Я только что приехал в город и должен был отправиться к госпоже дю Куедик, к которой у меня есть рекомендательное письмо. Я никого здесь не знаю. Как я уже имел честь вам сказать, я сбежал из Ванна.

Незнакомец посмотрел на Жиля с видом человека, испытывающего замешательство.

— Вы странный человек, господин беглый семинарист! Могу ли я осведомиться, сколько вам лет?

— Семнадцать!

— Всего лишь?! Боже всемогущий! Я-то думал, что вы старше… Но ведь если я вас убью, то прослыву детоубийцей!

Его удрученный тон заставил Жиля улыбнуться, и он опять поклонился.

— Оставьте ваши опасения, сударь! Я гораздо старше моего возраста! И я думаю, что ваш друг из тех, что могут заменить всех секундантов в мире!

Названный засмеялся и сделал легкий поклон.

— Черт возьми! Вот это комплимент! Изящно выражено, молодой человек, и я благодарю вас.

Я буду стараться изо всех сил. Пойдемте же…

Должен, однако, вас предупредить, что нам предстоит довольно долгий путь: здесь не дерутся на дуэли где попало. Нужно держать это дело в тайне, не то нам не избежать наказания.

Подхватив своего друга под руку, он увлек его к подножию замка, где была паромная пристань.

Жиль последовал за ними, стараясь ни о чем не думать и глядя во все глаза на море и корабли, которые он, возможно, видел в последний раз.

Особенно старался он не думать о Жюдит, ведь теперь уже ясно, что он не сумеет пасть смертью героя, а она даже и не узнает о его гибели…

Трое молодых людей переправились через Панфельд, на берегах которого, покрытых складами и фортификационными сооружениями, кипела стройка, дошли до набережной Рекувранс и стали подниматься вдоль стены, опоясывающей город. Как раз за городскими стенами, достаточно далеко от строгих властей, и улаживались дела чести.

Они остановились у подножия бастиона. Место было пустынное, земля хорошо утоптанная, трава скошена под корень. Отсюда открывался великолепный вид на Гуле, узкий вход в гавань, и на рейд, где танцевали красные паруса рыбачьих лодок. Большой фрегат, идущий со стороны бухты Бертом, ложился то на правый, то на левый галс грациозно, как морская птица. Небо казалось окрашенным нежной светло-серой краской, а море было чудесного темно-зеленого цвета. Жиль подумал, что нельзя было выдумать лучших декораций для того, чтобы среди них покинуть этот мир.

Он спокойно отстегнул плащ, дав ему упасть на землю, далеко отшвырнул шляпу, снял куртку, вытащил шпагу из ножен и отсалютовал ею.

— Я к вашим услугам, господа, — ясно произнес он твердым голосом. — Я бы хотел, однако, сначала узнать имя своего противника.

Молодой полковник улыбнулся холодной улыбкой, нарушившей ледяную правильность черт его лица. Его лицо, белое и нежное, как у девушки, слегка покраснело от быстрой ходьбы, и глаза блестели чуть ярче. Он также снял свой мундир, и ветер надувал его рубашку из тончайшего батиста, отделанную дорогими кружевами.

— Это справедливо. Я — граф Аксель Ферсен, шведский офицер на службе Франции, полковник «без должности» в Королевском Цвайбрюккенском полку, а в настоящее время — адъютант генерала де Рошамбо, так же, как и здесь присутствующий виконт де Ноайль. Теперь вы удовлетворены?

— Я совершенно удовлетворен и польщен честью скрестить свою шпагу с таким человеком, как вы. Поверьте, я сознаю оказанную мне честь.

Могу ли я, однако, просить вас оказать мне последнюю милость?

— Милость?..

— Не беспокойтесь, я не собираюсь просить у вас пощады! Дело вот в чем: поскольку я никого здесь не знаю, то я хотел бы, чтобы вы дали знать о случившемся со мной единственному человеку в мире, кому небезразлична моя судьба. Это аббат Венсан-Мари де Талюэ-Грасьоннэ, ректор города Эннебона и мой крестный отец.

— Я сделаю это, — ответил Ноайль. — Раз один из Талюэ ваш крестный, то вы почти что из наших.

Умрите с миром!

Жиль поблагодарил его улыбкой и, не медля больше ни секунды, стал в позицию, коротко помолившись про себя. Швед начал поединок так же спокойно, как если бы он был в фехтовальном зале. Холодная улыбка не покидала его губ, и, по всей очевидности, он рассчитывал быстро разделаться с похитителем его лошади. Жиль, однако, с удивлением отметил, что, хотя он и не питал иллюзий на счет своего умения владеть клинком, он довольно легко парирует выпады противника. Он старался вспомнить все, чему его научил Гийом Бриан, — особенно о необходимости проявлять выдержку, и у него появилась слабая надежда на благополучный исход поединка. Тем не менее это было очень нелегко, так как стремительно двигающийся белый силуэт его противника казался ему какой-то неуязвимой машиной, выказывающей такое искусство, которому Жиль мало что мог противопоставить…

Внезапно он услыхал смех Ферсена и покраснел от гнева.

— Что вы находите во мне смешного? — вскричал он.

— Да нет, ничего, просто я хотел бы узнать, сколько у вас уже было дуэлей…

— То есть вы хотите этим сказать, что я очень неловок? Знайте же, что это моя первая дуэль…

— Я так и подумал. Но вы вовсе не неловки, вы, скорее, новичок… и это дает себя знать.

— Из этого вовсе не следует, что вы должны щадить меня…

Высоко подняв шпагу. Жиль собрался уже было безрассудно броситься в атаку, когда Ноайль, рискуя быть задетым, бросился между дуэлянтами.

— Шпаги в ножны, господа! Шпаги в ножны! — вскричал он. — Сюда идут!

Действительно, двое людей вышли из-за угла бастиона и приближались к месту поединка. При виде их швед издал звук, похожий на стон.

— Какое невезение! В первый же раз, как я нарушил приказ, нужно же так случиться, чтобы сам генерал застал меня на месте преступления. Теперь мне не миновать ареста, если только…

— Ив довершение всего с ним адмирал, — пробормотал виконт. — Вот так повезло!

— Извините, господа, — вмешался, в свою очередь, Жиль, весьма обеспокоенный случившимся. — Вы хотите сказать, что эти двое…

— Граф де Рошамбо, наш главнокомандующий, и шевалье де Терней, командующий эскадрой, чьи корабли должны доставить нас за океан. Мы попались с поличным, так что теперь я ломаного гроша не дам за наши должности адъютантов. Вы же спасены, сударь…

Жиль собирался уже ответить, что он не так жаждет спасения, как это себе вообразил виконт, но двое прогуливающихся были уже в пределах слышимости. Один из них был высокий мужчина лет пятидесяти, с правильными чертами округлого лица, которое слегка портил глубокий шрам на виске. Его развевающийся плащ позволял видеть ленту ордена Св. Людовика высшей степени. Это был главнокомандующий. Другой, невысокий, неопределенного возраста, тщедушный, с хмурым выражением лица, одетый в красный камзол и темно-синий мундир офицеров Королевского военно-морского флота, был адмирал…

Из-за хромоты вследствие старой раны он опирался на трость.

— Поздравляю вас, господа! — сухо произнес Рошамбо. — Вы прибыли только вчера, с сегодняшнего утра вы назначены моими адъютантами и уже нарушаете мои приказы? Дуэли запрещены! Вам это известно и тем не менее…

В этот момент Жиль осмелился вмешаться, движимый смутной надеждой.

— С вашего позволения, господин генерал, — сказал он робко, кланяясь так почтительно, как только мог. — То, что вы видели, вовсе не дуэль.

Рошамбо повернулся к нему и смерил его взглядом.

— Вы принимаете меня за слепого или за дурака? Что же я видел, если не дуэль?

— Урок… мною заслуженный!

— В самом деле? Но прежде всего, кто вы?

— Самонадеянный юнец. Вчера я еще был учеником коллежа Святого Ива в Ванне и только сегодня приехал в Брест… чтобы увидеть госпожу дю Куедик, к которой у меня есть рекомендательное письмо с просьбой помочь в устройстве моего будущего…

С хорошо разыгранной наивностью Жиль рассказал о том, как, желая полюбоваться портом, он встретил там двух офицеров, спросил дорогу и разговорился с ними.

— Я сказал им, что мое самое сильное желание — отплыть с армией и служить под вашим началом, господин генерал. Они высмеяли меня, заметив, что для войны необходимы люди, умеющие держать в руках не только перо… Тогда я предложил им показать свое умение. Должен признаться, — добавил он с улыбкой, — что они были несомненно правы. Я не очень силен в фехтовании…

— Напротив, напротив! — вмешался виконт, с восторгом поддержав игру Жиля. — Вы, сударь, справились очень хорошо.

Холодный взгляд главнокомандующего по очереди остановился на лицах молодых людей.

Он обратился к шведу:

— Таково и ваше мнение, господин Ферсен?

— Полностью с ним согласен, господин генерал! Этот юноша обладает… разнообразными талантами. Из него выйдет хороший рекрут.

— Ну что же, в таком случае продолжайте ваши забавы, молодые люди, а я и шевалье де Терней продолжим осмотр подступов к городу. Ах да, я и забыл, молодой человек! — добавил он, повернувшись к Жилю. — Вы ведь сказали, что у вас есть рекомендательное письмо, адресованное к графине дю Куедик?

— Совершенно верно.

— Тогда вам не повезло. Госпожа дю Куедик уехала в свой замок Кергеленан. После смерти супруга жизнь в Бресте стала ее тяготить. Если вы хотите увидеться с ней, то вам следует возвратиться в Дуарнене… Прощайте, сударь…

— Но, господин генерал…

Ветер заглушил голос Жиля. Рошамбо повернулся к нему спиной и догнал спутника, который предпочел оставить главнокомандующего одного разбираться со своими подчиненными и смотрел на море, отойдя на несколько шагов в сторону.

Затем оба военачальника удалились быстрым шагом, провожаемые полным отчаяния взглядом Жиля. Удача в развеваемом ветром плаще покинула его! Из-за того, что г-жа дю Куедик оставила Брест, он более не может надеяться, что будет принят одним из военачальников!.. Пока он доберется до Дуарнене, а ведь теперь придется идти пешком, поскольку коня у него больше не было, и вернется в Брест, эскадра будет уже далеко…

Легкое покашливание напомнило ему о существовании его новых знакомых — о них он совершенно позабыл.

— Ну что же, сударь, — сказал Ноайль. — Вы идете с нами или собираетесь ночевать здесь?

Повернувшись на звук голоса. Жиль увидел, что швед был уже одет и застегивал пряжку плаща.

— Простите меня, — ответил он. — Я задумался. Разве мы не будем драться?

Ферсен пожал плечами.

— Вы не находите происшедшего достаточным? Дело чуть было не кончилось плохо, но надо признать, что ваше присутствие духа спасло нас из весьма затруднительного положения. Я благодарю вас за это и тем более считаю себя удовлетворенным, что вы возвратили моего коня… которого одолжили! Остановимся же на этом и возвратимся в Брест.

И, не ожидая ответа, швед зашагал по дороге, ведущей к парому, в то время как разочарованный Жиль, почти сожалея о неудавшейся смерти, которая бы все уладила, стал, в свою очередь, одеваться. Отставший от своего спутника Ноайль заинтересованно наблюдал за ним.

— Что же вы собираетесь теперь делать? — спросил наконец виконт, когда они тронулись в путь. — И что же госпожа дю Куедик, о которой я много наслышан, должна была сделать для вас?

Тронутый сочувственным тоном совершенно чужого ему человека. Жиль, не таясь, рассказал ему все и добавил со вздохом:

— Теперь все погибло. Пока я доберусь до Дуарнене и вернусь в Брест, вас уже здесь не будет.

А я не сумел привлечь внимание генерала, у которого, впрочем, нет никаких причин мною интересоваться. Я уже никогда не стану его секретарем и не встречусь с господином де Лафайетом, о котором говорят, что он герой, подобный античным. Разве что меня запишут в один из отплывающих полков.

— Не рассчитывайте на это. Людей больше не набирают.

— Как так? Первый раз слышу, чтобы сержант-вербовщик отказался от волонтера! Я часто их видел в деле: они идут на все, чтобы набрать побольше народу.

— Это верно! Вас встретят с распростертыми объятиями, если вы выберете любой из расквартированных в Бресте полков, например Каррерский полк или какой-нибудь другой, но в полки, отбывающие в Америку, людей больше не набирают. Уже и так слишком много войска для того количества кораблей, которым мы располагаем! Шевалье де Терней, которого вы только что видели, вечно воображает, что вот-вот разразится шторм, и отказывается взять на корабли более пяти тысяч человек. А их здесь более десяти тысяч! Что же до офицеров, то я не знаю ни одного, кто бы захотел по своей воле остаться на суше, но многие будут вынуждены это сделать, ожидая следующей экспедиции. Вас не возьмут…

Не желая отвечать на сочувствие молодого дворянина новыми сетованиями на судьбу. Жиль постарался взять себя в руки и через силу улыбнулся, несмотря на то что был огорчен до глубины души.

— Ну что ж, — сказал он. — Вот и конец моим мечтам. Я благодарю вас, сударь, за то, что вам небезразлична моя судьба!

Сказав это. Жиль учтиво поклонился. Молодые люди сели на паром. У подножия башни Ламот-Танги Ферсен нашел своего слугу, который терпеливо поджидал его, прогуливая Мерлина. Слуга передал Жилю его пожитки.

Молодые люди, поклонившись друг другу, простились, но Жиль почувствовал неприятное покалывание в сердце при виде слуги, уводившего коня, которого он уже полюбил. Теперь он будет одинок по-настоящему…

Внезапно Ноайль, который действительно им заинтересовался, вернулся назад и спросил Жиля:

— Где вы собираетесь остановиться, молодой человек? В городе так же трудно найти место в гостинице, как и на кораблях короля.

— Теперь это уже не имеет никакого значения!

Самое лучшее было бы немедленно уехать отсюда…

Он не сказал, куда же он намеревается ехать, поскольку и сам не знал этого. Разве не обещал он своему крестному, что не вернется в Эннебон, пока не станет настоящим мужчиной? В конце концов, можно было отправиться и в Дуарнене.

Может быть, г-жа дю Куедик найдет способ помочь ему?

— Не советую вам делать это, — серьезно сказал виконт. — Приближается ночь, и дождь все усиливается, черт возьми! В такую погоду лучше быть под крышей, а не бродить по дорогам… в особенности пешком, ведь у вас теперь нет коня.

Проведите хотя бы эту ночь в городе.

— На такой случай мне посоветовали гостиницу «Красный столб» около почтовой станции «Семь Святых», хозяин которой мой земляк.

— Тогда идите в гостиницу и ждите там до завтра, — сказал Ноайль. — Утро вечера мудренее.

Может, это и не всегда правда, но, по крайней мере, там вы сможете отдохнуть, а вы в этом нуждаетесь…

— Что вы там застряли, Ноайль? — упрекнул виконта недовольным голосом Ферсен, вернувшийся за своим другом. — Погода портится, и мы вымокнем до нитки. Оставьте мальчика в покое, пусть идет куда хочет. Дело окончено.

Жиль, уже готовый броситься на наглого шведа, которого он начинал ненавидеть, гневно поднял руку, но молодой виконт остановил юношу.

— Я иду, — ответил он Ферсену, затем, понизив голос, попросил Жиля:

— Обещайте мне, что вы не уедете из Бреста до полудня завтрашнего дня.

— Но, я…

— Не воображайте только Бог знает что, но обещайте мне сделать то, о чем я вас прошу. Если же до полудня вы не получите от меня вестей, то можете уезжать.

— Это будет напрасно потерянное время… Но я обещаю вам, сударь, что сделаю так, как вы хотите, и благодарю вас, что бы ни произошло!

Оставшись на набережной один. Жиль запретил себе раздумывать о том, что означают загадочные слова виконта, о котором он ничего не знал, и отправился разыскивать «Красный столб».

Он получил сполна сегодняшнюю долю разочарований и заставил умолкнуть свое воображение.

Тем не менее в гостинице Жиля поджидала новая неудача. Хозяин, которого звали Корантен Бриан, узнав, кто он такой и чего хочет, воздел Руки в трагическом жесте.

— Вы желаете комнату? Но что себе воображает кузен Гийом? Он, похоже, думает, что моя гостиница — королевский замок! У меня не только нет комнаты для меня самого, но даже и угла свободного не осталось. Обычно здесь живут крестьяне, разносчики, мелкие торговцы, но сейчас в городе столько народу, что мне приходится расквартировывать и офицеров. У меня даже есть один полковник, важная персона, весь в золоте и шитье… здесь, у меня!

Очевидно, он до сих пор не мог прийти в себя от оказанной чести, хотя и не был ею слишком доволен: полковник был весьма привередлив и начинал его стеснять.

— Послушайте, — стал упрашивать его Жиль. — Не могли бы вы подыскать мне местечко хотя бы и на чердаке? Мне совершенно необходимо оставаться здесь до полудня завтрашнего дня. Я… ожидаю известий от одного друга. И потом я голоден, я устал. Гийом Бриан сказал мне, что вы позаботитесь обо мне. Я могу заплатить, знаете ли!

Папаша Бриан снял с головы свой колпак, чтобы без помех почесать голову.

— Что до еды, то это сколько угодно, но вот местечко вам найти будет трудновато… Известно ли вам, что люди ночуют и на берегу? Но, с другой стороны, ежели я выставлю вас вон, то кузен Гийом никогда мне этого не забудет… Ладно, слушайте, если вы готовы удовлетвориться связкой соломы в углу каретного сарая, то это можно будет устроить. Карета полковника, что стоит там, это огромных размеров берлина с прекрасными мягкими подушками, она занимает там все место.

— Да мне большего и не надо! — радостно воскликнул Жиль. — Скорее дайте мне поесть и покажите мою связку соломы…

Спустя час, наполнив желудок великолепным котриодром — густой похлебкой с ароматами всех рыб, водящихся в Ируазском море , и выпив кружку подогретого сидра. Жиль, настроение которого весьма улучшилось, уже пересекал маленький двор «Красного столба», следом за хозяином гостиницы, который в одной руке нес фонарь, а в другой — связку соломы.

Открытые ворота каретного сарая позволяли видеть огромную карету, выкрашенную в зеленый цвет, с высоко задранными оглоблями, которая почти полностью занимала сарай. При виде этого лицо Жиля вытянулось.

— Я совсем не толст, — сказал он. — Но разве я смогу там поместиться?

— Конечно! — ответил папаша Бриан с невозмутимым видом и бросил солому между двумя огромными колесами. — Может, это сразу и не заметишь, но тут, с этой стороны, хватит места, даже если открыть дверцы. Да, замечательная карета, что и говорить! А внутри-то, внутри!.. Клянусь моим колпаком, в ней можно выспаться не хуже, чем в постели…

Это было сказано таким тоном, что Жиль пристально посмотрел на хозяина гостиницы и рассмеялся.

— Вы, несомненно, правы, сударь! На этой соломе я великолепно просплю до самого рассвета.

Я всегда встаю очень рано.

— Тогда не шумите и хорошенько закройте ворота. Кучер спит наверху, но он почти каждый вечер напивается и просыпается лишь к полудню! Вот так кучер! Будь я полковником…

Несколько минут спустя удобно устроившийся на подушках зеленой берлины. Жиль позабыл о своих невзгодах и погрузился в глубокий сон.

Ему снилось, что он стал полковником и во главе своих солдат атакует ворота монастыря в Эннебоне, вызволяет Жюдит и увозит ее на крупе Мерлина в самую чащу леса, где растут огромные деревья и где обитают сказочные существа с невиданным цветом кожи…

Пение петуха пробудило его от чудесного сна к не столь радужной действительности, на которую он, впрочем, смотрел уже с большим оптимизмом, чем вчера. Первые лучи забрезжившей зари застали Жиля у фонтана во дворе, где он, раздевшись до пояса, совершал свой утренний туалет.

Он особенно тщательно оделся и причесался, затем плотно позавтракал супом со шкварками.

Насытившись, Жиль устроился в зале, ожидая чего-то… сам не зная чего… да, может быть, еще ничего и не произойдет. Но ему было назначено ждать до полудня… Только после указанного часа он подумает, как добраться до Ландерно. Там он купит место в дилижансе, доберется до Шатолэна, а оттуда доедет до Дуарнене и до замка Кергеленан в Пульдерга, где сейчас находилась его последняя надежда. Если он большую часть пути проделает бегом, то, может быть, и успеет вернуться в Брест до отплытия эскадры. Во всяком случае, г-жа дю Куедик сможет найти капитана какого-нибудь фрегата или другого корабля, который возьмет его с собой…

Часто взглядывая на большие часы в футляре каштанового дерева, чей глухой звон управлял всей жизнью гостиницы. Жиль прождал довольно долго. Часы пробили девять, затем десять, затем одиннадцать часов, с каждым своим ударом уменьшая надежду, правда весьма зыбкую, которую родили в нем вчера слова виконта.

Надежды почти уже не оставалось, и стрелки часов подползали к полудню, когда двери отворились и вошел солдат морской пехоты и встал в дверях, заслонив их своей внушительной фигурой, затянутой в сине-белый мундир.

— Господин Гоэло Жиль? — спросил он прямо с порога.

Ему не пришлось повторять свой вопрос дважды. Жиль вскочил.

— Это я!

— Благоволите следовать за мной!

— Можно узнать, куда?

— В резиденцию господина Генерального интенданта, где ожидают вашего весьма скорого прибытия. Вам нужно торопиться!

— Готов следовать за вами.

Доверив свой скудный багаж Корантену Бриану, Жиль последовал за солдатом. Сердце его билось значительно быстрее обыкновенного. Не обменявшись ни одним словом со своим спутником, он пересек почти весь город и, немного не дойдя до Арсенала, остановился у великолепного особняка, охраняемого часовыми. Этот особняк служил жилищем и штаб-квартирой графу д'Эктору, которого называли «Белый адмирал», Генеральному интенданту, представителю всемогущего министра морского флота и полновластному повелителю верфей, складов и огромного Арсенала. Граф сильно страдал от нервных болезней и пытался бороться с частыми и сильными приступами головокружения, устраивая нескончаемые охоты.

Внутри особняка царила ужасная суматоха.

Расфранченные офицеры натыкались на замотанных чиновников с гусиными перьями за ушами, сновавших с одного этажа на другой с бумагами и папками в руках. Вестибюль и лестница гудели, как барабан, от шума шагов, беготни и разговоров.

Следом за своим проводником Жиль поднялся на второй этаж, где был сдан с рук на руки ординарцу. Его провели по короткой галерее, затем по длинному коридору до закрытой двери. Отворив ее, ординарец объявил:

— Господин секретарь, вот человек, которого вы ждете!

Слегка ошеломленный Жиль оказался в комнате, слабо освещенной лишь светом пасмурного дня, лившимся из окна без занавесей. Стены были увешаны морскими картами, схемами, здесь висела также огромная картина, где был изображен морской бой под закопченным небом. В комнате находились два стола — один большой, заваленный бумагами и папками, другой маленький, на котором стоял только чернильный прибор и лежала стопка писчей бумаги. Вместе с большим шкафом эти два стола составляли всю меблировку. Что же до человека, сидевшего за большим столом, который поднял глаза на Жиля, когда тот вошел в комнату, то это был худой и бледный мужчина с мрачным лицом, с длинным носом, украшенным очками. На голове у него красовался белый парик, он был одет в платье из эльбефского сукна каштанового цвета и рубашку с плиссированным жабо.

Некоторое время мужчина, покусывая перо, молча рассматривал того, кого ему привели и кто только что на всякий случай ему низко поклонился. Затем мужчина задумчиво провел пером по тщательно выбритому подбородку, кашлянул, чтобы прочистить горло, и соизволил наконец произнести покровительственным тоном несколько слов:

— Нам стало известно, что вы, молодой человек, стремитесь получить место секретаря при особе графа де Рошамбо. Это правда?

Кровь бросилась в лицо Жиля.

— Совершеннейшая, сударь!

— Гм… Прекрасно. Однако вы должны понимать, что недостаточно домогаться места, чтобы оно было вам немедленно предложено. Нужно еще и выказать себя достойным занять его. Хороший секретарь — это штука редкая, — прибавил мужчина и приосанился, давая понять соискателю, какое значение лично он придает званию секретаря.

Юноша с трудом сдержал улыбку.

— Поверьте, сударь, что я глубоко убежден в справедливости ваших слов. Могу ли я тем не менее понять ваши слова в том смысле, что у меня есть некоторая надежда занять этот ответственный пост?

— Не спешите, молодой человек! Очевидно, что судьба благоприятствует вам, поскольку вчера еще это место занимал молодой человек из Анжу, юноша отменных способностей, умевший считать не хуже старого нотариуса, но он был принужден оставить свою должность, получив сегодня утром дурные известия из дому. Нет никаких сомнений, что его отсутствие продлится не одну неделю… В связи с тем, что это причинило неудобство господину графу, один из его адъютантов, молодой виконт де Ноайль, который, похоже, относится к вам с очень большим уважением, весьма горячо рекомендовал вас графу. Мы решили испытать вас… Садитесь за этот стол, возьмите бумагу, перо и приготовьтесь писать под мою диктовку: прежде всего важно увидеть, как вы пишете.

Жиль повиновался почти машинально, положил перед собою лист бумаги, взял перо, проверил, хорошо ли оно очинено, и приготовился писать. Он чувствовал себя не совсем уверенно, понимая, что этот высокомерный человек собирается устроить ему весьма строгий экзамен. Жиль ощущал, что ладони его стали влажными, а в горле образовался комок. Однако когда «господин секретарь» начал диктовать, неприятное, мешающее ему чувство исчезло. В конце концов, это тоже было сражение, и пусть перо и не такое благородное оружие, как шпага, но оно может стать для него пропуском в Америку.

Письмо, адресованное г-ну де Сартину, министру военно-морского флота, представляло собой длинное послание, посвященное снабжению эскадры г-на де Тернея продовольствием. Оно было изложено весьма официальным языком и заканчивалось недвусмысленным требованием о дополнительной выдаче звонкой монеты. Однако теперь перо весело поскрипывало в руке Жиля, подгоняемое надеждой, окрылившей молодого человека.

Закончив диктовать, секретарь поднес послание к своему длинному носу и прочел его с надменным вниманием, затем положил его на свой стол и поторопил Жиля перейти к следующему испытанию. На этот раз речь шла о длинной колонке цифр, с которой нужно было произвести различные действия: сложение и т.п., что вызвало у Жиля легкую гримасу неудовольствия, поскольку, как мы уже знаем, математика не относилась к числу любимых им предметов. Однако он справился и с этим заданием, и, как он надеялся, достаточно хорошо.

Затем, не медля ни минуты, его мучитель приступил еще к одному испытанию, предложив Жилю множество вопросов из области морской географии, которые он задавал по-английски отвратительно-равнодушным тоном, требуя немедленных ответов.

Однако если господин секретарь думал этим смутить Жиля, то он ошибался. Благодаря стараниям своего крестного. Жиль довольно хорошо говорил на языке Шекспира, и если его произношение и было не совсем оксфордским, то, по крайней мере, в нем не было налета провинциальности.

Отворилась дверь, и Жиль едва успел вскочить со стула, так как вошедший был сам генерал Рошамбо.

Взгляд Рошамбо скользнул по Жилю и остановился на экзаменаторе, умолкшем на полуслове.

— Что скажете, господин Жего? — спросил граф.

Худое тело секретаря почтительно согнулось в поклоне.

— Мы уже почти закончили, господин граф, я полагаю, что молодой человек оправдал рекомендации господина виконта де Ноайля. Он порядочно образован и неплохо изъясняется, почерк его довольно хорош, а его английский язык мне кажется вполне удовлетворительным.

— Проверить его английский язык мы попросим господина Ферсена, который владеет им в совершенстве. Ну что же, я весьма признателен вам, господин секретарь. Теперь прошу оставить нас одних.

Секретарь испарился как тень, оставив лицом к лицу великого воина и того, кто так желал последовать за ним в Америку.

Рошамбо уселся в кресло, где только что сидел Жего, и внимательно посмотрел на молодого человека.

— Мне кажется, сударь, что вы способны выполнять работу, для которой вас рекомендовал господин де Ноайль. Однако вы должны понимать, что, перед тем как я вам ее доверю, я желал бы узнать вас немного получше. Расскажите мне подробно о себе…

Жиль, не колеблясь, достал из кармана письмо, которое ему дал аббат Талюэ вместе с другими необходимыми бумагами: метрикой, свидетельством о крещении и тому подобными, и протянул их графу.

— Вот здесь все мои бумаги, господин генерал!

С вашего позволения, я присоединю к ним вот это письмо, которое, похоже, никогда не попадет к адресату. Оно написано господином аббатом де Талюэ-Грасьоннэ, моим крестным отцом, и адресовано госпоже дю Куедик де Кергоале, но я думаю, что описывает меня весьма подробно, поскольку эта дама меня вовсе не знает. Если же это письмо покажется вам недостаточным, то я с удовольствием отвечу на все вопросы, которые вы соблаговолите задать.

Генерал молча взял письмо, внимательно прочитал его, что заняло у него некоторое время, так как было довольно длинным, затем возвратил его Жилю. Впервые Жиль увидал в глазах графа легкую улыбку.

— Значит, вы сбежали из Ваннского коллежа? Благородная кровь, но без имени… или почти так? Вижу, вижу… Но скажите мне, почему вы так хотите отправиться за океан, чтобы драться рядом со мной? У вас не должно быть на этот счет никаких иллюзий: все мои люди должны будут драться… даже мой секретарь!

Глаза Жиля сверкнули.

— Я надеялся что вы скажете: «Особенно мой секретарь!» — сказал он с юношеской пылкостью, что сразу же смягчило холодный взгляд Рошамбо. — Что же касается Америки… то мне кажется, что меня ожидает там нечто важное… Я не знаю хорошенько, что же это может быть, но я знаю, что должен туда отправиться… любой ценой!

— Ну что же, посмотрим! Где вы остановились?

— Э… вообще-то в гостинице «Красный столб».

— Как это?

— Я хочу сказать, что я провел ночь под крышей этой гостиницы, но в действительности я ночевал в карете какого-то полковника, даже имя которого я не знаю!

На этот раз Рошамбо рассмеялся.

— Хорошо придумано! Однако карета полковника, как бы хороша она ни была, не кажется мне подходящим приютом моему секретарю! Отнесите свой багаж в гостиницу «Белый адмирал» на бульваре Дажо, где квартирую я сам, там вы и поселитесь. Устраивайтесь в гостинице, а в два часа пополудни явитесь ко мне на борт «Герцога Бургундского», и мы начнем работать… До свидания, сударь!

Секунду спустя Жиль, еще не верящий своему везению, стоял на верхней площадке главной лестницы. Он был так счастлив, что чувствовал крылья за спиной.

Этому можно было легко поверить, увидав, как он помчался вниз по лестнице, не помня себя от радости, и попал прямо в объятия молодого виконта де Ноайля, который давно уже прохаживался у ее подножия, явно кого-то поджидая.

— Эй, эй! — запротестовал виконт, засмеявшись. — Нельзя ли полегче, черт возьми! Куда это вы так спешите?

Покраснев одновременно от радости и от смущения, ибо он чуть было не сбил с ног своего ангела-хранителя, Жиль не без усилий восстановил равновесие и поклонился.

— Ах, господин виконт! — вскричал он. — Тысяча извинений! Я вас не заметил.

— Легко верю! Вы ничего не замечали вокруг!

Вы бросились в атаку, как татары из войск маршала Саксонского в битве при Фонтенуа. Похоже, что ваши дела идут неплохо…

— Дела просто великолепны! И все благодаря вам! Ах, господин виконт, как я вам обязан! Как я вам благодарен! Я принят секретарем к графу Рошамбо! И мне даже дали комнату в гостинице!

— Я очень рад! Только не нужно преувеличивать мои заслуги: я всего лишь подсказал ваше имя, не более. Если вас приняли на службу, то потому только, что вы выказали себя достойным занять этот пост и сумели понравиться. Я очень этому рад! Ну что ж, будем драться с англичанами вместе! Я думаю, что в сражениях вы найдете немало возможностей переменить ваше положение…

— Всей душой надеюсь на это! Но… прошу вас в довершение ваших благодеяний ответить мне на один вопрос…

Ноайль рассмеялся.

— О! Мои благодеяния! Вы делаете мне слишком много чести. Я не такой уж добряк, молодой человек! Я бываю злым, даже очень злым, если на меня находит такой стих. Тем не менее задавайте ваш вопрос…

Жиль посмотрел прямо в глаза виконту.

— Почему вы помогли мне? — спросил он в упор. — То, как мы познакомились, вовсе не свидетельствует в мою пользу: я украл коня вашего друга… К тому же я вам не ровня, у меня нет никакого титула… Я не вашего круга, а мое положение…

— Положение можно обрести, — ответил Ноайль самым серьезным тоном. — В наш круг можно вступить… Что же касается титула, то я умею судить о людях и полагаю, что делаю это весьма успешно. Я нахожу, что вам не хватает очень немногого, меньше, чем вы думаете сами, и что вы сделаете честь моему суждению о вас. А затем…

— Что?

— Ладно уж, скажу! Вы выказали чувство такого трогательного обожания к нашему доброму Лафайету, что я захотел немедленно доставить к нему столь пылкого поклонника. У него их не так уж и много, знаете ли, и я впервые встречаю человека, который высказывается с такой непосредственностью. Черт возьми! Парень сбежал из коллежа и украл лошадь, чтобы присоединиться к нему! Жильбер будет в восторге!

Будучи честным от природы. Жиль собрался было возразить Ноайлю, поскольку, в сущности, во всей этой истории роль, сыгранная Лафайетом, не была самой главной, но сдержался. К тому же его поразило, что виконт называет героя по имени.

— Вы называете его просто Жильбер? — с уважением сказал Жиль, поскольку для него имя Ноайля ничего не означало. — Вы его так близко знаете?

Виконт рассмеялся.

— Сразу видно, что вы только что из провинции! Дорогой мой, он — мой свояк, мы женаты на сестрах, на дочерях моего дяди д'Эйена! Но я с горечью замечаю, — добавил он с комичной гримасой, — что мои скромные заслуги не так известны среди молодых людей Бретани, как его подвиги! Вы грезите о его славе, но вам ведь совершенно неизвестно то обстоятельство, что пока он обхаживал инсургентов, я уже дрался в Гренаде под началом д'Эстена! О, слава — весьма капризная любовница! Правда, я был там не один…

Жиль был потрясен: его спаситель был вдобавок еще и герой!

— Вы там были? О, господин виконт, я больше не расстанусь с вами! Я буду следовать за вами по пятам, пока вы мне не расскажете обо всем, что там пережили. Сейчас я…

— Сейчас вы отправитесь прямо туда, куда послал вас ваш начальник! — отрезал Ноайль и похлопал юного энтузиаста по плечу. — Наш генерал — человек очень пунктуальный, он одинаково не любит как чересчур пылкое воображение, так и опоздания. Что же до моих приключений, то впереди длинные дни плавания, так что для рассказов у нас еще будет время! Теперь идите… Пока мы не выйдем в море, у вас будет не очень-то много времени для досуга. Генерал хочет отплыть через два дня, но хорошо если мы сможем поднять якоря хотя бы через двенадцать.

Очень скоро Жиль обнаружил, что Ноайль ничего не преувеличил и что его ожидал тяжкий труд, а не просто ведение переписки главнокомандующего. Он вставал с восходом солнца и должен был делить свое время между Рошамбо, сновавшим, подобно челноку, от кораблей до слишком тесных казарм, где уже едва помещались все прибывающие войска, и интендантом армии г-ном де Тарле, которому приходилось быть одновременно повсюду, поскольку он занимался в Ваннском порту приготовлением всего необходимого для ведения боевых действий. Принимая во внимание важность этой задачи, генерал частенько «одалживал» ему своего расторопного и весьма смышленого секретаря.

В своем наивном простодушии Жиль воображал, что отплытие армии на войну должно представлять собою зрелище исключительной красоты: люди в новехоньких мундирах, с блистающим оружием, садятся на корабли, прекрасные, как сказочные замки, корабли поднимают паруса и отплывают навстречу славе в сиянии солнца и сопровождаемые звоном колоколов… Однако он скоро обнаружил, что, для того чтобы наступила эта чудесная минута, нужно безо всякого геройства заниматься долгим и тяжким трудом, не приносящим совершенно никакой славы, среди мешков с мукой и мучной пыли, в спертом воздухе складов, где надо было защищать от крыс штуки сукна и бочонки с соленой свининой. Он обнаружил, что эскадра была чем-то вроде многоглавого дракона, брюхо которого без конца поглощало провиант и снаряжение, не говоря уж о самых разнообразных вещах, начиная с вина для мессы и кончая коровами и клетками для перевозки птицы. Жиль не превратился в разодетого пажа какого-нибудь надменного рыцаря, полностью незнакомого с низменными потребностями земной жизни, нет, он стал чем-то вроде поваренка на кухне Гаргантюа.

Итак, с каким-нибудь реестром или со связкой бумаг под мышкой Жиль птицей летал между канцеляриями Интендантства и пакгаузами, где были сложены тысячи одеял, рубах, башмаков, инструментов разного рода, наборов кухонной утвари, а также мука, свиное сало, рис, масло, вино, солонина, капуста, сушеный горох, репа и всякая всячина, и по набережным Панфельда, где в лихорадочной спешке готовили корабли, которые увезут все это, но которых еще даже не было в достаточном количестве.

Напряженная работа шла в Арсенале, на канатной фабрике, в блокарне, где точились блоки и шкивы, в кузницах, по ночам освещенных ярким пламенем горнов, в парусных мастерских и везде, где были заняты снаряжением кораблей, часть из которых еще была в сухих доках. Артели рабочих и команды каторжников удвоенного состава работали день и ночь, в дневное время под непрестанным дождем, а ночью при свете факелов (если они не гасли). И Жилю, утомленному и немного разочарованному, казалось все же, что он присутствует при начале каких-то невероятных событий: в Бресте рождался флот, а с рождением флота начнутся и долгожданные приключения.

Время от времени, когда он усаживался за маленький стол в кормовой кают-компании «Герцога Бургундского» и под диктовку генерала писал одно из тех многочисленных писем, которыми генерал осыпал принца де Монбарре, военного министра, он видел блестящую группу из шести адъютантов , а среди них Ферсена и Ноайля. Однако если Ноайль всегда находил для него любезное слово, слово ободрения, то красавец швед, казалось, едва узнавал его и не выказывал при встрече ни малейшего удовольствия. Наверное, он все еще сердился на Жиля за украденную лошадь…

В ответ на поклон Жиля Ферсен равнодушно кивал головой, не обращая больше на юношу внимания. Впрочем, швед имел репутацию человека холодного, держащегося от всех на некотором расстоянии, часто углубленного в свои мысли, будто он целиком был поглощен какой-то мечтой. Он почти не принимал участия в болтовне своих товарищей, которые в отсутствие начальников вволю предавались этому занятию, и тогда кают-компания наполнялась фривольным ароматом версальских сплетен.

Герцог де Лозен, командир кавалерийского полка, набранного из иноземных волонтеров, и граф де Сегюр, полковник Суассонского полка, к которому принадлежал и Ноайль, также иногда задерживались подле веселой компании. Жиль тогда слушал во все уши, и ему казалось, что он каким-то чудом перенесся в королевскую приемную. Естественно, много говорили о женщинах, до которых Лозен был большой любитель.

Однако, за исключением совещаний в Главном штабе, адъютанты редко собирались вместе: работы было предостаточно, и Рошамбо всегда имел наготове какое-нибудь поручение для них. По крайней мере, днем, так как вечерами старались не скучать… Благодаря им Брест был весь пронизан звуками бальных скрипок, застольными песнями и звоном бокалов, перемешивающимся с непрерывным грохотом мастерских Арсенала. Таким образом, Брест превратился в самый шумный город королевства, по крайней мере, на несколько дней, и вскоре шевалье де Терней и граф де Рошамбо навели в городе порядок, приказав грузить корабли, как только они будут подготовлены.

Отплытие и так уже значительно задерживалось, что и было замечено Жилем с самого первого дня вступления в должность.

Действительно, план подготовки к отплытию, разработанный для войск, начал осуществляться накануне его прибытия в Брест. Надеявшийся поднять паруса 8 треля, шевалье де Терней вначале назначил на 4 апреля отплытие Королевского Цвайбрюккенского полка, на 5 апреля — отплытие полка Лозена, на 6 апреля — Суассонского полка, на 7 апреля — Бурбоннейского полка, а на 8 апреля — отплытие трех рот Оксоннской артиллерии, принадлежащих к Тулуаскому полку, а также Сентонжского полка, прибывающего из Крозона и Камаре. Они должны были уже быть собраны в Росканвеле, откуда их отправят на борт корабля «Пылкий» и на транспортные суда. Однако, поскольку к этому времени ничего еще не было готово, посадка на корабли не состоялась, да и погода к тому же стояла премерзкая.

Встречные ветры были такими сильными, что 10 апреля один из кораблей, «Св.Иосиф», и испанский брандер «Санта-Роза», попытавшиеся покинуть рейд, были выброшены на берег. Порывы ветра беспрестанно выплевывали в лица обоим военачальникам яростные потоки дождя, и тревога их все возрастала.

Однако Жиль вскоре понял, что невозможность тронуться в путь дала ему время многому научиться. В то время как в мастерских Арсенала и в порту на его глазах формировалась эскадра и грузились транспортные суда, которые эскадра должна была сопровождать, он учился узнавать семь линейных кораблей двух первых дивизионов, флейты третьего дивизиона, фрегаты и двадцать восемь транспортных судов, вымпелы их капитанов и распределение войск в этом плавучем городе. Безмолвный, как бревно, и почти такой же неподвижный. Жиль, сидя в кормовой кают-компании «Герцога Бургундского», переживал вместе со своими начальниками их надежды и огорчения от часто абсурдных приказов министров и от отсутствия сведений из мятежной страны, куда они собирались отправить такое количество народу. Последние новости из Америки были получены полгода назад: стало известно, что положение генерала Вашингтона было не из лучших и что английские войска под командованием генерала Клинтона все еще удерживали Нью-Йорк.

Тем не менее в приказах, полученных шевалье де Тернеем, говорилось, что он должен высадиться в Род-Айленде… а в Версале даже не позаботились узнать, продолжают ли удерживать его инсургенты.

Так что Жиль постепенно привык видеть, что маленький адмирал приходит в страшную ярость почти каждый раз, как получает почту из министерства.

— Господин де Сартин смеется надо мной, — вскричал он как-то вечером, стуча каблуками по полу. — Он опять запрещает нам выходить в плавание, если английские крейсера, паче чаяния, близко подойдут к Уэссану! Он мне пишет, что поскольку намерения адмиралов Грейвса и Уолсингема нам неизвестны, то, следовательно, они опасны! С каких это пор, спрашиваю я вас, англичане сообщают нам о своих намерениях?..

Это все равно что вообще запретить мне выходить в море! Что он себе воображает: мы собираемся драться с англичанами или в игрушки играть?!

В другой раз было еще хуже.

— ..Вы знаете, что они прислали мне сегодня? — вскричал адмирал дрожащим от гнева голосом, потрясая письмом с вызывающей красной печатью у самого носа Рошамбо.

— Откуда мне знать? — был ответ. — Наверное, опять запрет выходить в море?

— На этот раз нет! Но это почти такая же глупость… Из своей канцелярии в Версале… министр мне указывает маршрут, которым я должен следовать: мыс Рас, мыс Ортегаль, мыс Финистер!

Можно подумать, что я нуждаюсь в его советах!

А еще он пишет, что мне нужно выбирать такой маршрут, чтобы быть как можно дальше от берегов Англии! Это уже слишком! Смеется он надо мной, что ли?! Кто из нас двоих провел всю жизнь на море: де Сартин или я?

Тут старый мальтийский рыцарь скомкал письмо министра и бросил бумажный шарик почти под ноги Жиля. Когда же юноша наклонился, чтобы поднять комок, адмирал сказал ему:

— Оставьте его! Вы еще слишком молоды, чтобы интересоваться министерским слабоумием!

При этих словах Рошамбо засмеялся, встал с кресла, где он сидел, подошел к разгневанному адмиралу и положил ему на плечо руку дружеским и умиротворяющим жестом:

— Успокойтесь, мой друг! Охотно допускаю, что письмо написано в наглом, заносчивом тоне!

Не забывайте, однако, что мы должны уже быть далеко от этих мест, и министр, в конце концов, не знает, в какую сторону дует ветер. Откуда ему знать, получили вы его письмо или нет! Вообразите, что мы уже отплыли, вот и все! Разве вы не хозяин самому себе в гораздо большей степени, чем я? Вы возглавляете эту экспедицию, тогда как я, я — всего лишь послан к генералу Вашингтону, чтобы сражаться — не скажу, что под его началом, но, во всяком случае, в соответствии с его распоряжениями.

Де Терней пожал плечами и усмехнулся.

— Вы ловкий дипломат, дорогой граф! Будто вы не знаете, что у меня есть приказ следовать за вами, не отставая ни на шаг! Это одно и то же…

Только вам с вашим министром легче сговориться, чем мне с моим.

Генерал ничего на это не ответил, но гримаса, которую он сделал, была весьма красноречивой.

У него имелись свои проблемы… В то же самое утро он получил от принца де Монбарре, военного министра, несколько сухое письмо, в котором сей высокопоставленный чиновник удивлялся отсутствию благорасположения по отношению к герцогу де Лозену, близкому ко двору и часто бывающему у королевы, который жаловался на отказ погрузить на корабли лошадей его полка. Герцог писал, что его люди — кавалеристы, гусары!

А на что годятся гусары без лошадей?

— На бумаге он прав, — вздохнул Рошамбо, доставая, в свою очередь, письмо своего министра. — Но при самом большом желании я не имею возможности удовлетворить герцога, и приказ министра не может ничего изменить! Однако я думал, что герцог согласился с моими доводами…

Генерал действительно долго объяснял существо проблемы кипящему от гнева кавалеристу.

Для того чтобы перевезти лошадей через Атлантику, нужно иметь корабли-конюшни. В распоряжении же генерала был всего лишь один такой корабль «Гермиона», который мог принять на борт только двадцать лошадей, а нужно было взять двести! К тому же еще неизвестно было, доставят ли их в хорошем состоянии, но на не приспособленном к этому судне их не доставят живыми вообще… Объяснения не помогли: Лозен был упрям и пожаловался министру.

— И вот теперь мы с ним враги! — заключил Рошамбо, принужденный ослушаться своего министра.

— Позвольте мне уладить это дело, — попросил его Терней. — Одним врагом больше, одним меньше…

В тот же вечер адмирал в довольно резком тоне посоветовал молодому герцогу успокоиться и прекратить жаловаться.

— Лошадей вы найдете по прибытии, сударь.

Вам не составит труда вновь пополнить конским составом ваш полк. Если мы и возьмем с собой лошадей, то они не выдержат путешествия. Правда, в крайнем случае их можно будет съесть.

Герцог побледнел.

— Мне кажется, вы забываете, шевалье, что у вас тоже есть свой министр и что сама королева…

— Ее Величество не командует эскадрой, насколько мне известно! — резко оборвал его морской волк. — Что же касается вас, сударь, то благоволите вспомнить, что на моих кораблях я единственный хозяин после Бога! Если же морские законы кажутся вам слишком суровыми и вы предпочитаете возвратиться к более приятным развлечениям Трианона…

Не договорив, он обернулся к Жилю и без всякого перехода приказал:

— Сообщите в Арсенал о моем решении: мы не возьмем с собой ни одной лошади. «Гермиона» будет загружена снаряжением для госпиталей, которое не поместится на госпитальное судно.

Бледный от гнева Лозен смерил взглядом Жиля, затем снова посмотрел на адмирала.

— Не всегда все будет по вашему желанию, господин адмирал! И не всегда мы будем в море…

С этими словами разгневанный герцог покинул кают-компанию.

Впервые за все то время, что Жиль работал на его корабле, адмирал взглянул на него, и тень улыбки пробежала по его усталому лицу.

— Раньше господин де Лозен меня не выносил, теперь он станет меня ненавидеть. И я опасаюсь, мой мальчик, что часть своей ненависти он обратит на вас. Он не простит вам, что вы были свидетелем его поражения…

Юноша смело взглянул в глаза старого моряка и тоже улыбнулся.

— Под вашим командованием, господин адмирал, мне нечего бояться! Разве вы не первый после Бога? В конце концов, герцог де Лозен — всего лишь человек. И не такой сильный, как я, может быть!..

Де Терней рассмеялся.

— Если бы он вас только слышал! К счастью для вас, Бастилия далеко отсюда! Вы случайно не ученик Жан-Жака Руссо?

Жиль покраснел до корней волос, но не опустил головы.

— Я читал его книги, господин адмирал. И я восхищаюсь ими… Но не могу по-настоящему считать себя его учеником, поскольку то, что я знаю о людях, мало способствует тому, чтобы видеть в них своих братьев.

— Вы уже знаете это? В вашем возрасте? — вздохнул шевалье де Терней. — Я потратил гораздо больше времени, чем вы, чтобы прийти к такому же выводу… Теперь оставьте нас, поспешите отнести письмо графу д'Эктору. И все-таки будьте осторожны…

Первым человеком, которого Жиль увидел, ступив на сушу, был герцог де Лозен собственной персоной. Герцог явно объяснял причины своего гнева невозмутимо слушавшему его человеку, которым был не кто иной, как Ферсен. Жиль подошел к ним ближе, и герцог вскричал, как только его увидел:

— Вот, дорогой граф! Вот тот писаришка генерала, который несет приказ о превращении нашего судна-конюшни в лазарет! Так что, если вы надеялись взять с собой того великолепного коня, которого я недавно видел и предлагал купить у вас, то вам придется от этого отказаться. У вас, как и у нас, будет право ездить только на американских клячах… если они там вообще есть!

Швед спокойно взглянул на герцога, чье лицо от гнева сделалось краснее его мундира с золотыми галунами, затем пожал плечами.

— Однако лошади там есть! — ответил он серьезным тоном. — Я знаю, что вы только что вернулись из Сенегамбии, дорогой герцог, но думал, что вы лучше осведомлены о нравах и обычаях Америки. На чем, по-вашему, ездят верхом наши друзья-англичане? На ослах?.. Что же касается меня, то я слышал, что этот генерал Вашингтон, безукоризненный виргинский дворянин, один из лучших в мире наездников. По крайней мере, мы будем иметь свежих лошадей!

— Вот и ждите их! — вскричал герцог вне себя от ярости.

Затем, нахлобучив ударом кулака свою треуголку, украшенную белыми перьями, он повернулся на красных каблуках и зашагал по направлению к Сиамской улице.

Красавец офицер Королевского Цвайбрюккенского полка коротко рассмеялся, затем стремительно повернулся к Жилю, который услышал свое имя и остановился, нахмурив брови и размышляя, должен он или нет вызвать герцога де Лозена на дуэль.

— Это правда? — спросил швед.

— Совершеннейшая правда, господин граф. Вот приказ.

— Это весьма досадно! Я надеялся доставить Магнуса к инсургентам.

— Магнуса?

— Мою… то есть нашу лошадь, — ответил швед, не моргнув и глазом. — Но думаю, что вы дали ему другое имя?

— Да! — ответил Жиль не без грусти. — Я назвал его Мерлином!

— О! Мерлином-Чародеем?

— Совершенно верно. Мы с ним земляки…

— Красивое имя. Но что же, однако, нам с ним делать? В конце концов, это касается вас почти так же, как и меня, и могу вам признаться, что мае бы очень не хотелось его продавать. А поскольку вы здешний, то не могли бы вы найти кого-нибудь, кто согласится сохранить его и ухаживать за ним так, как он этого заслуживает, пока мы с вами будем на войне?

У Жиля заблестели глаза:

— Вы мне доверяете?

Ферсен не колебался ни секунды.

— Боже мой, конечно, доверяю. Ведь вы украли его не из корысти, а потому, что он был вам необходим. И потом… вы любите его, я понял это сразу. Такие вещи человек, любящий лошадей, сразу чувствует. Итак, вы уже придумали что-нибудь?.. Однако нужно идти, а то, мне кажется, вы позабыли о том, что вам поручено.

По дороге в Арсенал Жиль рассказывал о Гийоме Бриане, о его мастерстве во владении различными видами оружия и о любви к лошадям, о его приземистом доме и лугах Лесле. Он говорил так убедительно, что еще до того, как они дошли до гостиницы «Белый адмирал», швед принял решение: один из его слуг с письмом, написанным Жилем, и достаточной суммой денег сегодня же вечером отправится во владения семьи Талюэ.

— Сегодня вечером? — удивился Жиль подобной спешке. — Вы опасаетесь, что герцог де Лозен захочет его купить и тайно погрузит на корабль?

Ферсен впервые рассмеялся, а это случалось с ним весьма редко.

— На такое он все же не осмелится. Но я хотел бы уладить это дело как можно скорее, исходя из того соображения, о котором не может не знать секретарь генерала: мой полк. Королевский Цвайбрюккенский полк, должен грузиться на корабли завтра утром, частью на транспорт «Графиня де Ноайль», частью на линейный корабль «Язон», на котором буду размещен и я с другими офицерами. Это приказ главнокомандующего, — добавил швед со вздохом, показывающим, что он вовсе не рад этому обстоятельству. — Я надеюсь только на то, что отплытие не заставит себя ждать и мы не будем невесть сколько времени болтаться на якорях…

К великому разочарованию шведа, отплытие было отложено еще на некоторое время. Пером секретаря Рошамбо 17 апреля сообщал своему министру: «Если погода улучшится, то я перейду на борт „Герцога Бургундского“ самое позднее завтра, с тем чтобы воспользоваться с согласия шевалье де Тернея первым же северным ветром…» Однако северный ветер не задул ни 18 апреля, ни в последующие дни, хотя в указанный им день генерал действительно перешел на адмиральский корабль, погрузка которого была полностью закончена и на котором находились, кроме частей Сентонжского полка с его командиром полковником де ла Валеттом и его заместителем полковником де Шарлю, также и двое таинственных американцев, чем Жиль был весьма заинтригован, хотя и не смог к ним приблизиться.

Итак, корабли один за другим покидали порт и уходили на рейд, где становились на два якоря и ожидали в тисках строжайшей дисциплины (позволения покинуть корабль не давалось никому) и в глубокой скуке приказа поднять якоря.

Испытывающий такое же нетерпение, как и все остальные. Жиль получил неожиданную передышку. С самого начала своей службы он трудился как каторжный, зато с того момента, как «Герцог Бургундский» встал на рейде, он очутился в привилегированном положении. Каждый день он, единственный из тех, кто был на корабле, сходил на берег, чтобы исполнять приказы своих начальников. Среди всех прочих была обязанность получать официальную почту у графа д'Эктора и личную в гостинице. Содержание этих писем его, естественно, никоим образом не касалось.

Однажды он получил в ответ на свое восторженное письмо, написанное аббату Талюэ в день поступления на службу, длиннейшее послание, весьма дружеское, полное одобрения и добрых советов. Жиль хранил его как единственную нить, связывающую его с землей. Но он уже не страдал от одиночества первых дней: двое великих военачальников, убивавшие свободное от заседаний время игрой в шахматы, относились к Жилю с добросердечием, а с Акселем Ферсеном они после истории с лошадью стали чем-то вроде сообщников. Со стороны Жиля это выражалось в том, что он исполнял на суше некоторые поручения Ферсена, томящегося в заточении на «Язоне» и смертельно скучавшего, имея в виде развлечений только лишь совещания на адмиральском корабле. Воинственный герцог де Лозен тоже в конце концов занял свое место на борту «Прованса», бросившего якорь в нескольких кабельтовых от «Герцога Бургундского». Теперь он напоминал о себе только звуками оркестра своего полка, устраивая по вечерам концерты, чтобы разогнать скуку.

— Он бы давал балы, если бы осмелился, — ворчал шевалье де Терней, которого раздражали

звуки музыки, ежевечерне наполняющие рейд.

— Он бы сделал это, если бы ему разрешили держать женщин на борту, — отвечал ему Рошамбо, и оба они вздыхали и приказывали закрыть окна, чтобы опять погрузиться в сложности шахматных комбинаций.

Безжалостное время и скука крайне угнетали неподвижно застывшую на якоре эскадру, к которой каждый день прибавлялись все новые транспортные суда и военные корабли. Молодой виконт де Ноайль, скучавший на борту «Нептуна» вместе со 2-м батальоном Суассонского полка, убивал время в нескончаемых ссорах с не менее молодым Артуром Диллоном, чья ирландская кровь так же плохо переносила бездействие, как и едкие шутки виконта.

Наступило 1 мая, которое пролетело для Жиля подобно метеору, оставив глубокий след.

В этот день сразу после полудня столь горячо ожидаемая новость с быстротою молнии облетела корабли на рейде: ветер наконец задул с севера. С кораблей понеслась буря радостных возгласов, домчалась до порта и обрушилась на город.

Тотчас же на кораблях все пришло в движение.

Шевалье де Терней объявил, что, если ветер не переменится, корабли поднимут паруса на рассвете, и отправил фрегат «Беллона» к Уэссану, чтобы разведать, не появилась ли там случайно какая-нибудь нежданная английская эскадра.

Жиль в последний раз получил приказ сойти на берег, для того чтобы узнать, не пришли ли новые письма; в последний раз он зашел в гостиницу на бульваре Дажо, где генерал и адмирал получали свои личные письма.

Пересекая двор гостиницы, он услышал, что его окликает привратник:

— Эй, вы там! Молодой человек! Э-э… господин секретарь, прошу вас!.. Тут для вас письмецо…

Это слово ударило его как пуля, и он застыл на месте как вкопанный.

— Письмо? Для меня? Как оно к вам попало?

Оно ведь должно быть с остальной почтой?

Привратник улыбнулся хитро и понимающе.

— Ну, ну! Такое хорошенькое маленькое письмецо, его ведь не положишь с письмами адмирала или генерала. Такая штучка с синей печатью, это, верно, от женщины…

В своих толстых пальцах привратник держал искусно сложенное письмо, запечатанное маленькой печатью с изображением герба, при виде которого у Жиля забилось сердце: это были мерлетки рода Сен-Мелэнов.

Волнение его было столь сильным, что какое-то время он стоял, разглядывая письмо под насмешливым взглядом привратника, одолеваемого любопытством.

— Черт возьми! — не выдержал наконец привратник. — Что-то вы не торопитесь прочесть его, а ведь письмецо-то, должно быть, интересное…

Жиль пожал плечами. Метнув сердитый взгляд на любопытного привратника, он зашагал к дому, в три прыжка взбежал по лестнице и укрылся от любопытных взглядов в мансарде, где он жил до переселения на корабль. Мансарда снова обрела нежилой вид, но все же он чувствовал себя как бы дома, и никто не мог видеть, чем он здесь занимается. Только в мансарде он решился сломать печать и развернуть письмо.

Жиль едва сдержал счастливую улыбку. Письмо было написано неловким детским почерком, вместо подписи там была лишь большая буква «Ж» весьма причудливых очертаний. Текст состоял всего из нескольких строк, но он показался Жилю достойным самых великих поэтов.

Вот что там было написано:

«Мне сказали, что вы хорошо начинаете, что ваши самые смелые ожидания могут сбыться, если вы покажете, что достойны доверия, которое вам оказывают. Не обманите этого доверия, поскольку ваша неудача огорчит людей больше, чем вы предполагаете. И не теряйте времени, поскольку три года пройдут очень быстро.

Однако прошу вас быть осторожным, ведь в этой войне, в которой вы будете участвовать, может так случиться, что главная опасность будет грозить вам не от того противника, от какого ее ожидают. Другой враг подстерегает вас — более коварный. Будьте настороже, потому что есть люди, которые будут весьма огорчены, если вы не возвратитесь…»

Несмотря на намек на таинственную опасность, грозившую ему, Жиль не обратил тогда на предупреждение особого внимания, потому что чувство счастья, которым он был охвачен, вытеснило все иные мысли. Он осыпал поцелуями букву «Ж», поставленную вместо подписи, снова прочел и перечел письмо, не желая видеть в нем ничего другого, кроме тревоги Жюдит за него. Она предупреждала, чтобы он опасался чего-то неясного, как будто боялась сказать больше, но это лишь означало, что она о нем беспокоится, что страстно желает снова увидеть его живым и невредимым. От этих мыслей до мысли о том, что она его уже немного любит, был всего один шаг, и юноша с радостью его сделал.

Спрятав на груди благословенное письмо. Жиль поднялся в канцелярию, получил почту и, так же быстро, как и пришел сюда, возвратился на набережную Панфельда, чтобы отплыть на свой корабль.

Он уже собирался сесть в шлюпку с флагманского корабля, стоящего в самом центре рейда, .желая поскорее увидеть его борта, обшитые медью, 80 пушек и огромной высоты мачты, когда вдруг заметил группу приближающихся людей.

По красным доломанам с большими брандебурами он узнал в них солдат полка де Лозена — они, очевидно, направлялись на транспортное судно «Франсуаза», которое только что закончило принимать питьевую воду. Ввиду необходимости погрузить значительное количество снаряжения адмиралу пришлось в последний момент затребовать три дополнительных судна — «Франсуазу», «Тюрго» и «Роуэр». Запоздавший ветер, по крайней мере, позволил увеличить число солдат…

Маленький отряд пересек ему дорогу, и, поравнявшись с ним. Жиль внезапно понял, в чем заключалась опасность, о которой его предупреждала Жюдит. Человек в кивере со свешивающимся на плечо длинным «языком взглянул на него, затем обернулся, чтобы посмотреть еще раз.

Это был Морван, брат Жюдит, которого он так ловко отправил поплавать в Блаве.

Все это длилось лишь мгновение. Солдаты поднялись по трапу и исчезли в утробе судна, а задумавшийся Жиль отправился на свой корабль. Он пытался догадаться, что делал бретонский дворянин в Сентонжском полку? И вообще, что мог делать в регулярной армии этот человек, которого ему описали как дикаря, совершенно неспособного выносить тяготы дисциплины, доселе прозябавший в лесном убежище вместе со своим старшим братом? Был ли он привлечен соблазнами американских приключений или жаждал мести… а может быть, и то и другое одновременно?

А возможно, была и какая-то третья причина, неизвестная Жилю…

По жестокому выражению глаз рыжего бретонца можно было с уверенностью определить, что Жиль в большой степени был причиной того, что Морван так неожиданно решил принять участие в экспедиции. Письмо Жюдит подтверждало такой вывод. Жиль, однако, вовсе не был обеспокоен присутствием брата девушки, наоборот, встреча с младшим Сен-Мелэном обрадовала юношу: для Жюдит было весьма кстати то обстоятельство, что ее опасные родственники разделились. Кроме того, это свидетельствовало о том, что его сочли достаточно опасным, чтобы последовать за ним на край света!.. Он почувствовал, что кое-что значит теперь!.. Обдумав все это, Жиль вступил на борт «Герцога Бургундского» с видом победителя: его уверенность в себе росла с каждой минутой.

В 5 часов утра следующего дня над Брестом разнесся гул пушечного выстрела, возвещающий отплытие эскадры, и жители города с необычайным единодушием покинули свои постели. Со всех концов города люди спешили занять лучшие места, чтобы наблюдать за тем, как флот под командованием шевалье де Тернея приходит в движение. Чиновники Арсенала и офицеры гарнизона торопливо взбирались на башни древнего замка, а прочие жители спешили на холмы, с которых был хорошо виден вход в гавань. Тотчас же на мачтах рыболовных судов появилось разноцветье красных и синих парусов, отчего рейд стал похож на гигантское поле, усеянное цветами.

Свежий ветер полностью очистил от туч сразу же посветлевшее небо, его живительные порывы уносили далеко в море ритмичные песни матросов, вращавших кабестаны. Под крики, разносившиеся из рупоров, они поднимали тяжелые якоря.

Стоявший прямо как палка на полуюте «Герцога Бургундского» маленький адмирал, одетый в красивый темно-синий мундир с золотыми эполетами, смотрел на то, как медленно поднимаются фоковые паруса, марселя и брамселя; глаза его горделиво сверкали. Граф де Медин, его флагкапитан, командовал приготовлениями к отплытию флагманского корабля.

В 5 часов с половиною «Герцог Бургундский» уже был под парусами и повернул свой нос по направлению к выходу из гавани. Один за другим все 42 корабля, составлявших эскадру, посланную Его Величеством Людовиком XVI, милостью Божией королем Франции и Наварры, на помощь инсургентам, скользнули в кильватерной струе, чтобы выйти в открытое море и в океан для участия в одном из самых благородных сражений, которое когда-либо знала история.

Под приветственные клики всех людей, что столько работали, чтобы эскадра смогла отправиться в плавание, отплыл «Нептун» под командованием г-на Детуша, «Прованс» под командованием г-на де Ломбара, «Завоеватель» г-на де ла Грандьера, «Бдительный» — героический корабль, чьим капитаном ранее был г-н дю Куедик, корабль, воскрешенный упорным трудом и ныне состоявший под командованием г-на де Жильяра, «Амазонка» — быстроходный фрегат г-на де Лаперуза — и другие корабли, охраняющие тяжело груженные и медленно идущие транспортные суда с людьми и снаряжением.

Постепенно крики и грохот барабанов затихли, затем пушки фортов Бертом дали прощальный залп. Осталось только могучее дыхание ветра и волны, разрезаемые кораблями со свежевыкрашенными и позолоченными носовыми фигурами, которые погружались в покрытое зыбью Ируазское море с ритмичностью хорошо срепетированного балета. Корабли шли по направлению к опасным берегам пролива Сен.

Жиль стоял у борта в нескольких шагах от группы офицеров в расшитых мундирах и смотрел, как Бретань и его детство уплывают от него все дальше и дальше…

ОХОТНИК ЗА СКАЛЬПАМИ

Ожидая, что вот-вот покажется Америка, Жиль часами стоял, опершись на планшир, и обшаривал глазами морскую даль, чтобы скорее обнаружить приближение берегов страны, казавшейся ему в мечтах страной легенд. Со своим чисто бретонским воображением он ожидал увидеть невероятные вещи: бесконечные просторы лесов, непривычные краски, удивительных местных жителей — индейцев, рассказы о которых он слышал почти каждый вечер в течение всего нескончаемого семидесятидневного плавания. Его любовь к красивым видам была удовлетворена: пейзажи были грандиозными, а леса еще более величественными, чем он себе воображал, но те немногие городки, что он мельком увидал, не показались ему привлекательными — всего лишь кучка белых домиков, сгрудившихся вокруг церкви. Дома эти не слишком отличались от домов его родины, люди там были одеты совершенно обыкновенно, и не было видно ни одной пироги с раскрашенными гребцами в уборах из перьев. Мундиры французов казались гораздо ярче и живописнее одежд американских жителей.

Прибытие на Род-Айленд почти не уменьшило разочарования Жиля. Лагерь французских войск был устроен на самой оконечности мыса, где стоял маленький город Ньюпорт. От порта лагерь отделяло болото и узкий залив Аттон. Местность была сказочно прекрасной. С берега виднелась вереница зеленых островов, между которыми корабли эскадры образовали непроницаемый заслон, прикрывающий подступы к Ньюпорту. За этими островами был расположен длинный невысокий остров Конаникут, на нем вырисовывались развалины маленького форта, разрушенного в прошлом году англичанами при отступлении, и большой, одиноко стоявший дом, где был устроен госпиталь для больных французов, которых в количестве 420 человек сняли с кораблей. Вокруг простирались голубые, сверкающие под лучами солнца воды Наррагансетской бухты, ставшие удивительно спокойными, с тех пор как война прервала оживленную торговлю между Род-Айлендом, Африкой и Вест-Индией.

Совсем еще недавно корабли, построенные в Ньюпорте руками его жителей, бороздили моря, достигали берегов Гвинеи, чтобы принять на борт рабов, затем брали курс к островам Карибского моря, где «черное дерево» менялось на сахар и патоку, в свою очередь, сахар и патока доставлялись в Ньюпорт, где превращались в ром… который снова отвозили в Африку для продажи многочисленным негритянским царькам, поставщикам невольничьих кораблей. Хотя жители города и принадлежали большей частью к суровой секте анабаптистов, подобная коммерция оказалась столь прибыльной, что губернатор увеличил на три доллара налог с каждого раба, благодаря чему мог бы замостить весь город Ньюпорт. Однако война положила этому конец. Ньюпорт, сначала захваченный англичанами, был отбит у них и снова перешел к инсургентам, которые сделали его базой французских союзников.

В качестве базы Ньюпорт был, пожалуй, не слишком надежен, поскольку жители его все еще разделялись на два лагеря. Богатые торговцы, принадлежащие к партии тори, оставались слепо преданными английской родине-матери, а другие — партия вигов: инсургенты, крестьяне и образованные люди — мечтали о том, чтобы перестать быть подданными английской короны и стать просто американцами. У всех вигов имелась тщательно переписанная копия потрясшей всех Декларации независимости Томаса Джефферсона, принятой и подписанной первым Конгрессом в 1776 году.

Однако, поскольку оба лагеря не слишком хорошо знали, как повернутся дела, их сторонники воздерживались от излишне откровенного проявления своих убеждений.

Рошамбо и его секретарь обратили на это внимание 10 июля, когда они сошли на берег с офицерами штаба. Жилю навсегда запомнилось странное чувство, охватившее его в тот момент, когда «Амазонка», фрегат г-на де Лаперуза, на который генерал перешел перед заходом в порт, приблизилась к длинному свайному молу, обросшему водорослями. Небо было лилового цвета, и казалось, что только белые дома в городе сохраняли последний отблеск солнца. На тонкой колокольне Тринити-Черч, баптистской церкви, меланхолично звонил колокол, но это был единственный звук, который можно было услышать, так как, несмотря на такое событие, как высадка французских войск, никто не пошел в порт, даже на улицах не было ни души.

Не появился не только губернатор, но и никто из официальных лиц, все двери были заперты, словно к городу приближался враг, а сквозь маленькие стекла опускных окон можно было изредка увидеть бледное испуганное лицо, поймать опасливый взгляд. Было так тихо, что Жилю казалось, будто он слышит, как шепчутся люди в домах. Атмосфера была столь гнетущей, что проняло даже флегматичного Ферсена, стоявшего на пустынной набережной среди группы офицеров.

— Какой «дружеский» прием нам оказан! — воскликнул он при виде мрачного лица своего генерала. — Они воображают, что мы два с лишним месяца болтались в море только для того, чтобы увидеть их запертые двери! Давайте вернемся на корабль и пристанем в каком-нибудь более гостеприимном месте…

— Что нам делать, сударь, решать буду я! — прервал его спокойный голос Рошамбо. — У меня есть приказ стать лагерем здесь, и я это сделаю. К тому же вы напрасно жалуетесь на этих людей: они все же прислали нам лоцманов, чтобы войти в залив. Дадим же им время привыкнуть к нам…

— Вы слишком снисходительны! — вмешался г-н де Шарлю, подполковник Сентонжского полка. — Но вам все же нужно возвратиться на корабль: командующему французским экспедиционным корпусом невозможно жить в палатке на городской площади.

— С вашего позволения, сударь, — осмелился вставить слово Жиль, которому возвращение на корабль казалось похожим на дезертирство, — я вижу вон там вывеску, значит, там, наверное, гостиница.

Ответом ему был хор неодобрительных возгласов, но Жиля это ничуть не смутило.

— Если хочешь познакомиться с местными жителями, то лучшего места, чем гостиница, не найти…

— В этом есть резон, — согласился Рошамбо, улыбаясь. — Гостиница так гостиница! Показывайте нам дорогу, мой друг…

И вот, таким образом, первая ночь, которую командующий и офицеры его штаба провели на американской земле, прошла наидемократически, а именно — в гостинице Флинта на Пойнт-стрит.

Это была бессонная ночь для нотаблей Ньюпорта, они провели ее в раздумьях, а наутро все встало на свои места. Виги решили, что, наверно, следует выказать некоторое уважение людям столь благородной наружности, приплывшим издалека. Что же до тори, так крепко любящих Его Величество короля Георга III, то они пришли к мысли, что благоразумие подсказывает им создать хотя бы видимость уважительного отношения к французам.

Итак, на следующее утро у дверей гостиницы появилась разряженная в пух и прах делегация с губернатором Уонтоном во главе, которая пришла к Рошамбо, чтобы несколько смущенно поздравить его с прибытием. Правда, пришлось преодолеть заставы бдительных часовых и неприступного секретаря, встретившего их весьма недружелюбно, но затем граф принял делегацию с благосклонностью, их удивившею. Губернатор пустился в объяснения, затем рассыпался в поздравлениях, искренность которых усиливалась еще и тем, что французский генерал дал понять, что за его экспедиционным корпусом вскоре последует другой, формирующийся в Бресте, было произнесено несколько речей, и когда прибыл адмирал и капитаны кораблей, пожелавшие узнать, как идут дела, то они увидели, что все весьма довольны друг другом. В ознаменование этого было выпито немало лучшего рому, какой только нашелся в городе, везде, даже на колокольне, развесили лампионы, и в довершение всего устроили грандиозный фейерверк и праздновали почти всю ночь. Короче, все остались довольны друг другом.

К 25 июля все были размещены и воцарился строгий порядок, поддерживаемый железной рукой генерала. В левой части лагеря расположились четыре полка, артиллерия стояла справа, а кавалерию Лозена выдвинули вперед. Главный штаб был помещен в самом городе. Заболевших цингой и другими болезнями, которых было уже примерно с тысячу, что объяснялось длительностью нахождения в плавании, после снятия с кораблей поместили частью в госпитале Ньюпорта, частью в большом доме на острове Конаникут.

Приступили также и к восстановлению фортификационных сооружений, разрушенных англичанами. Все работы велись в порядке, тем более замечательном, что он был весьма непривычен, но приказы по экспедиционному корпусу обещали самые строгие наказания за грабежи, кражи и за малейшее насилие по отношению к жителям острова.

Военные действия все не начинались, так что других занятий, кроме обычного несения службы, не было, ибо никаких сообщений от высшего американского командования не поступало. Если Рошамбо и рассчитывал сразу по прибытии в Америку вступить в сражение, то он глубоко заблуждался. Известно было лишь, что Лафайет благополучно прибыл несколькими неделями ранее.

Зато появились англичане… Две недели спустя после прибытия французов в Ньюпорт мощная английская эскадра адмирала Грейвса встала у входа в Наррагансетскую бухту. Рошамбо стоило большого труда помешать взбешенному де Тернею напасть на англичан, чтобы прорвать блокаду: французские силы были втрое меньше английских.

— Прорваться? А куда затем плыть? — спросил он адмирала. — Мы даже не знаем, чего они от нас хотят. К тому же не забывайте, ведь Сартин требует, чтобы вы не покидали нас ни при каких обстоятельствах.

Адмиралу пришлось сдерживать свое нетерпение и внять доводам, приведенным Рошамбо. Поскольку англичане, похоже, не собирались атаковать столь хорошо защищенные позиции французов, ситуация могла еще долго оставаться без изменений. Обе эскадры враждебно наблюдали друг за другом, это подогревало ярость молодых офицеров и солдат, не понимавших, что же на самом деле происходит. Видеть врага и не напасть на него — что могло быть глупее!

Жиль придерживался того же мнения, что Ноайль, Ферсен, Рошамбо-младший, Диллон, Дама и другие молодые офицеры, открыто говорившие, что не понимают, зачем они находятся здесь. Во время всего долгого плавания он все свободное время отдавал совершенствованию в искусстве владения шпагой и саблей, беря уроки у мастера фехтования Сентонжского полка. Постоянные упражнения настолько развили его талант, что он горел желанием проявить его, но, с тех пор как Жиль сошел на берег, ему приходилось ограничиваться ежедневными поединками с Акселем Ферсеном, чтобы не растерять полученные навыки.

В свойственной ему сдержанной манере швед дарил Жиля своей дружбой. Увидев, что Жиль стесняется того, что он едва ли не единственный штатский среди таких славных воинов, Ферсен добился у Рошамбо разрешения включить юношу в списки Королевского Депонского полка, чтобы Жиль смог носить военную форму. Жиль чуть было не расплакался от радости, когда впервые облачился в синий с желтым мундир, хотя это и была форма иностранного полка, потому что с этого момента он из жалкого писаришки становился полноправным членом огромной семьи, какой была армия в походе — так далеко от своих обычных квартир. Благодаря этому превращению, он сильно вырос в глазах своего нового друга — Тима Токера…

Тим был одним из двоих таинственных американцев, которых «Герцог Бургундский» принял на борт в Бресте. В действительности вся их таинственность заключалась в том, что им было поручено доставить по назначению личные письма Бенджамина Франклина и Сайласа Дина, адресованные их семьям. Юному Токеру, сыну пастора из Стиллборо на Потакет-Ривер, были особо доверены письма толстяка-агента Объединенных колоний , который был родом из Коннектикута, то есть почти земляк. Тим вовсе не походил на тайного агента. Это был простой парень, умеренно богобоязненный, любопытный, как кошка, да и походка его была бесшумной и грациозной, как у кошки. Человек он был молчаливый, так как обыкновенно произносил не более десяти слов за час. Только если речь заходила об охоте или о рыбной ловле, то Тим мог болтать, как пьяный попугай.

Как раз для того-то, чтобы увидеть, как охотятся в далеких от Америки заокеанских странах, он и приехал к Сайласу Дину под предлогом доставки тому срочных писем с инструкциями Конгресса. Тим, однако, быстро раскаялся в своем любопытстве, поскольку способы, применяемые при охоте на оленя, лося, медведя или беркута в бескрайних лесах Нового Света, отличались от изысков охотничьего искусства французов или англичан, как ночь ото дня.

— Все эти скачки на нескольких десятках кляч в погоне за несчастной зверюгой, — объяснял он Жилю презрительным тоном, — это годится для баб, но не для мужчин. У нас ты увидишь, что значит до седьмого пота распутывать следы, запутанные так, что даже ирокезский колдун потерял бы свою волшебную силу, а потом схватиться со зверем втрое больше тебя самого.

Бесхитростный, как земля, на которой он родился, высокий и могучий, как деревья лесов Америки, Тим Токер и вел себя соответственно своему облику. Замкнутая жизнь на корабле во время плавания ему совершенно не подходила, и он принялся развлекаться как умел: чуть было не вызвал настоящий катаклизм, начав раздавать ром из своих личных запасов, совершил первый подвиг, поставив на место слетевшую с креплений пушку, угрожавшую пробить дыру в борту; второй его подвиг заключался в том, что он окружил своими заботами одну из трех коров, что шевалье де Терней взял на корабль. Кроме того, он проникся дружескими чувствами к молодому секретарю, говорившему на его родном языке и умевшему так внимательно слушать его увлекательные рассказы о земле Америки.

Беседуя с Жилем, Тим Молчаливый вволю наслаждался своей ролью рассказчика, так что к концу плавания юному бретонцу почти казалось, что он всю свою жизнь провел среди рыбаков Нантакета, квакеров Провиденса или жил среди индейцев — мохоков, могикан, сенека и ирокезов, наводивших ужас на территории в глубине страны. Жиль узнал также, что ром — лучший друг человека, когда тому приходится пересекать пешком замерзшие реки, и что почетным считается умение, выпив изрядное количество упомянутого напитка, не потерять ни капли рассудка.

С великим сожалением Жиль расстался в Ньюпорте со своим новым товарищем, который должен был выполнить порученное ему дело: доставить письма. Тим, однако, успокоил его:

— Я только обниму отца, передам письма мистера Дина, узнаю, что же Красные мундиры замышляют сейчас в окрестностях Нью-Йорка, и немедля возвращусь! Я хочу драться рядом с тобой!

Затем Тим Токер уселся в пирогу, одолженную ему его двоюродным братом, и приготовился пересечь Наррагансетскую бухту на веслах, будто он вовсе и не испытал все невзгоды двух с половиною месяцев плавания. Жиль тем временем устраивался на новых квартирах.

В это утро Жиль начал свой день как обычно.

С восходом солнца он покинул свою палатку, которую делил с сержантом Вайнбургом, уроженцем Гейдельберга, отношения с которым у Жиля были весьма поверхностными. Сержант не говорил ни по-английски, ни по-французски, а Жиль не знал немецкого. Удостоверившись в том, что погода стоит отличная и что легкая дымка над морем обещает жаркий день. Жиль быстрым шагом направился в сторону залива Аттон, собираясь искупаться.

В этой стране, где все казалось ему незнакомым, море было единственной стихией, которую он знал в совершенстве; и когда он погружался в морские волны, ему казалось, что он почти у себя дома. Поэтому-то он и плавал в море каждое утро в течение доброго часа, затем смывал с себя в маленьком пресном источнике морскую соль, а перед тем как одеться, несколько минут грелся на солнышке.

Такой режим не только восстановил его силы, частично утерянные во время долгого морского перехода, но и укрепил еще больше тело, приобретшее новую мощь и чудесный цвет пряника, так что его кожа стала цветом походить на кожу Тима Токера, лесного следопыта. Кроме того, занятия плаванием помогали ему не вспоминать некую снежную ночь у стен Ванна и сладость женских ласк, которую он тогда испытал. Жизнь в Бресте не давала Жилю возможности совершенствоваться в искусстве обращения с женщинами, зато во время плавания разговоры о женщинах не прекращались. С самого отплытия мужчины — солдаты и матросы, ушедшие в плавание, чтобы попасть на войну в далекой стране, где вовсе не намеревались поститься, — говорили только о женщинах. Все семьдесят дней, что Жиль провел в море, он слышал разговоры лишь о любви и о том, с каким нетерпением его сотоварищи ожидают знакомства с американками.

Однако этому мешали не только приказы командующего, которые были весьма суровы (запрещалось вызывать даже малейшее неудовольствие у местных жителей, а тем более волочиться за их женами!), но также и то, что хорошенькие анабаптистки Ньюпорта смотрели на французов как на легион приспешников Сатаны и старались держаться от них подальше. Что же до девушек определенного сорта, неизбежных спутниц армии на походе, то таковых просто не было в Ньюпорте, а с собой, понятно, взять их было невозможно.

Таким образом, лагерь французских войск придерживался самого строгого воздержания, сопровождаемого проклятиями, которое не нарушалось лишь из боязни телесных наказаний. Жиль же предпочитал мечтать и искать прибежища в усиленных упражнениях тела.

Оставив свой мундир у источника. Жиль дошел до нависающей над водой скалы, с которой он обычно нырял, и бросился головой вниз в залив, ничуть не нарушив спокойной поверхности моря. Он поплыл к маленькому, поросшему лесом островку, затем перевернулся на спину, отдавшись на волю волн и не думая ни о чем. Этим утром он не собирался ставить рекорд в плавании; вода была замечательно прохладная и прозрачная, кроме криков чайки и тихого шелеста прибоя, никакие звуки не доносились до него, и Жиль чувствовал, что ему хорошо. Он представлял себя единственным человеком на свете, а эта волшебная страна станет, думал он, тем источником, из коего он станет черпать силы, чтобы стать таким же великим, как она.

Он размышлял о том, что хорошо бы найти себе здесь место под солнцем, привезти сюда Жюдит и прожить с ней вместе долгую жизнь, исполненную любви, как вдруг инстинктивно почувствовал появление чего-то чужого, какого-то предмета, которого он случайно коснулся взглядом. Быстро перевернувшись со спины на живот, он успел заметить только исчезающую в высоких травах, скрывавших источник, корму пироги, подобной которой он еще не встречал у пристаней Ньюпорта. Эта пирога была небольшая, ярко-красного цвета, на ее изогнутой корме было нарисовано что-то вроде большого черно-белого глаза.

Жилю сразу же припомнились рассказы Тима Токера. Молодой охотник описывал ему легкие лодки индейцев, сделанные из березовой коры и часто раскрашенные яркими красками. Однако, по словам Тима, ближайшие к Род-Айленду индейские племена располагались большей частью в долине реки Гудзон или к северу от Коннектикута. В основном это были племена ирокезов и мохоков, решительно враждебные инсургентам и получавшие деньги от англичан.

Сердце Жиля забилось… Пирога, должно быть, принадлежит лазутчику, пробравшемуся сюда, чтобы разузнать силы французских войск, или разведчику, посланному с заданием определить возможное направление атаки. Поговаривали, будто грозный вождь мохоков Тайенданега, всей душой преданный англичанам с той поры, как его сестра стала женой сэра Уильяма Джонсона, некоронованного короля Шести племен ирокезов, коими он командовал из своей великолепной резиденции на горе Джонсон, снова стал на тропу войны и сражается в долине Гудзона. Говорили также, что сэр Генри Клинтон, защищавший Нью-Йорк от войск Вашингтона, собирал свои силы на Лонг-Айленде, большом плоском острове, за которым укрывался осажденный город, чтобы готовить нападение на Род-Айленд.

Вспомнив все эти разговоры и слухи. Жиль тотчас же сообразил, какую опасность могла представлять подозрительная пирога. Он нырнул, под водой доплыл до того места, где видел корму пироги, выбрался на берег и, прячась в высокой траве, бесшумно подобрался к источнику.

Увиденное там его удивило: в пироге действительно был индеец, как Жиль и думал, но это был всего лишь мальчик лет двенадцати.

Его тело цвета меди было обнаженным, если не считать полоски замши, расшитой разноцветным бисером, которая держалась на его талии при помощи кожаного ремешка и проходила между ног, ниспадая спереди и сзади двумя полотнищами, схожими с узким фартуком. Грудь и лицо индейца были раскрашены странными черно-белыми рисунками, придававшими ему выражение жестокости. Его черные, как смоль, волосы были сбриты по обеим сторонам головы, образуя посреди черепа длинный хвост, перехваченный красной лентой с воткнутым коротким белым пером.

Однако Жиль не стал дольше рассматривать живописного пришельца, так как тот был занят укладыванием его одежды и оружия в свою легкую лодку.

Юноша стремительно подскочил к индейцу, вырвал свою рубашку из рук вора, который от удивления выпустил добычу. Но рефлексы у мальчишки были очень быстрые: секунду спустя он уже выхватил из-за пояса томагавк, украшенный перьями, и взмахнул им; лицо его так исказилось от гнева, что под слоем раскраски в нем уже не было ничего детского.

Жиль все же засмеялся:

— Ты слишком юн, чтобы владеть оружием, мой мальчик. Положи-ка свой топор, ты еще не научился им пользоваться!

Опровержение не заставило себя ждать. Издав пронзительный крик, индеец метнул томагавк, зашипевший в полете как змея… и только инстинкт спас Жиля, который еле успел уклониться. Опоздай он лишь на долю секунды — и топор вонзился бы ему прямо в грудь!

Едва он осознал это, как юный индеец бросился на Жиля с ножом, который он, должно быть, прятал под своим подобием одежды.

Тут уж Жиль не на шутку рассердился, но как сражаться с этим меднокожим юнцом?! Юному дикарю стоило задать хорошую трепку, но сделать это представлялось весьма трудным делом, ведь Жиль и сам был голым, как червяк, да и вдобавок безоружным.

Жиль ощутил всем телом прикосновение тела индейца с кожей гладкой и скользкой, но неприятно пахнущей рыбой. Мальчишка был силен, и Удержать его было нелегко; юноше казалось, что он борется с угрем. Однако, несмотря на ловкость юного храбреца и его ярость, несмотря на нож, их бой был неравным. Жиль довольно скоро выбил у него нож и придавил мальчишку к земле, но тот старался вырваться из крепких рук Жиля, извиваясь, как змея, и рыча от ярости, подобно дикому зверю.

Чтобы заставить противника лежать неподвижно, победитель вынужден был прибегнуть к средству, которое так ему помогло при «спасении» Жюдит из вод Блаве. Получив удар кулаком в подбородок, юный индеец обмяк, глаза его закрылись, и он потерял сознание.

Тогда Жиль сперва оделся, не сводя глаз с мальчика, затем осмотрел пирогу, в которой, правду сказать, ничего особенного не было: одеяло, искусно украшенное яркими рисунками, мешочек, содержащий крупинки коричневого цвета с сильным запахом (Жиль догадался, что это — знаменитый пеммикан, о котором ему рассказывал Тим, обычная пища индейцев, Тим ценил ее довольно высоко), лук, пригодный разве что для ребенка, новехонькие стрелы и веревка из растительных волокон, которой он воспользовался, чтобы крепко связать своего пленника, прежде чем тот придет в сознание и снова сможет защищаться.

Связав индейца, Жиль спрятал пирогу в расщелине скалы, хорошенько ее закрепив, затем взвалил мальчика на плечо и пошел по направлению к лагерю, но, вместо того чтобы идти к казармам, он направился по тропинке, ведущей к Ньюпорту напрямую.

Ребенок он или нет, не важно, его пленник был индейцем, чье присутствие указывало на близость стоянки племени или военного лагеря. Необходимо было немедленно доложить главнокомандующему, поскольку известие это могло быть важным. Штаб-квартиры морского и сухопутного командования располагались в одном из лучших домов города, и Жиль, хоть ноша его и была нелегка, пустился бежать, лишь только завидел колокольню церкви Тринити-Черч, настолько он торопился увидеть своего начальника.

Дом Джона Уонтона, сына губернатора Род-Айленда, стоял на улице Пойнт-стрит, самой большой из немногих улиц Ньюпорта. Как и другие соседние с ним дома, он был деревянный, окрашенный в белый цвет, с большой островерхой крышей и окнами на английский манер, застекленными небольшими квадратиками. Дом был окружен большим фруктовым садом, узловатые старые яблони и хрупкие вишни придавали ему сельский вид, хотя он и был резиденцией одного из влиятельнейших членов городского управления.

Итак, дом был отдан в полное распоряжение шевалье де Тернея, который разместил в нем канцелярию флота и казну экспедиции. Здесь также происходили совещания военного совета, по той причине, что домовладение Уонтона находилось практически на одинаковом расстоянии от кораблей, стоящих на рейде, и от палаток лагеря.

Когда Жиль дошел до места назначения с ожившим грузом, барахтавшимся изо всех сил, его сопровождал эскорт из пяти или шести мальчишек, глядевших на него с восхищением и испугом и всю дорогу громко обсуждавших происходящее.

В то мгновение, когда Жиль собирался открыть ворота, к нему подъехали с северной стороны два запыленных всадника. Они остановили своих коней рядом с Жилем, и один из них весьма резким тоном обратился к юноше:

— Эй, вы! Вы! Вы что, сошли с ума, взяв в плен индейского ребенка? Вы разве не знаете, что

рискуете навлечь на город все его племя? Отпустите его сейчас же! Да кто вы такой?

Жиль нахмурил брови и взглянул на всадника. Тот говорил по-французски без малейшего акцента, но форма его была юноше совершенно незнакома — мундир строгого черного цвета, панталоны, жилет и обшлага — белые. Посеревшая от пыли треуголка, надетая на когда-то белоснежные, а теперь пропитавшиеся пылью завитки парика, была украшена черной же кокардой.

— Вы-то сами кто? — парировал Жиль, которому не по душе пришелся высокий голос новоприбывшего — молодого человека с небрежными манерами, с тонкими чертами лица, белую кожу которого украшали многочисленные крапинки веснушек. Высокий покатый лоб и дугообразные брови придавали его физиономии постоянно удивленное, а порой и обиженное выражение. — Вы говорите по-французски, но вы не принадлежите к армии господина де Рошамбо, поскольку я вас не знаю.

— Верно! Я принадлежу к армии Соединенных Штатов! Я…

Но представиться незнакомец не успел: подбежавший к нему человек бросился к нему на шею.

— Мой дорогой Жильбер! Наконец-то вы здесь! — весело вскричал виконт де Ноайль. — Черт возьми! Мы уже стали беспокоиться, не позабыли ли вы нас… Откуда вы взялись здесь?

— Из лагеря генерала Вашингтона, конечно.

Но это я должен спросить вас, откуда вы взялись? Знаете ли вы, что опоздали на целый месяц? Что же вы делали в море все это время?

— То, что обычно делают, когда сопровождают тридцать тяжело груженных судов, ползущих как улитки… Вам легко упрекать нас в медлительности, с вашим корветом, на котором никого, кроме вас, не было. Но вы наконец здесь, а это главное! Скажите же мне теперь, за что вы так напали на этого молодого человека, не успев сойти с коня?

— За что? — вскричал его возмущенный собеседник. — Разве вы не видите, что он осмелился захватить юного индейца, без сомнения, для того, чтобы сделать из него раба… или сувенир.

Бедный мальчик, наверно, принадлежит к племени наррагансетов, таких миролюбивых, таких…

Он был в бешенстве, и Жиль с грустью смотрел на него.

«Жильбер, — думал он. — Ноайль назвал его Жильбером. Возможно ли, чтобы этот брюзга был…»

Виконт, который с улыбкой следил за лицом Жиля, на котором отражались все его мысли, рассмеялся от всего сердца.

— Да, мой бедный друг! Да! Это и есть ваш великий, ваш драгоценный Лафайет, именно от него вы имеете честь подвергнуться столь грубому обращению. Вам придется с этим свыкнуться!

Что же касается вас, маркиз, то вы должны выказать больше благожелательности по отношению к одному из ваших приверженцев! Этот молодой человек удрал из своего коллежа и пересек океан, чтобы присоединиться к вам, а вы его чуть ли не оскорбляете! Позвольте представить вам секретаря нашего главнокомандующего. Жиля Гоэло, бретонца, человека образованного, храброго и находчивого…

Лафайет выдавил из себя улыбку, но взгляд его не переставал выражать обиду.

— Я признателен вам, сударь, за ваши добрые намерения, но какой черт толкнул вас на похищение этого ребенка у бедных славных наррагансетов?..

— Извините, мистер маркиз, — вмешался вдруг чей-то тягучий голос. — Этот мальчонка вовсе не из племени наррагансетов. Это сенека из клана Волков, и думаю, что не совершу большой ошибки, предположив, что это младший брат вождя Сагоеваты. Его друзья — англичане — прозвали его Ред Джекет, после того как подарили ему красный мундир.

При этих словах из-за лошади появился Тим Токер с длинным карабином на плече и парой диких гусей в руке. В своей одежде из серой замши, с бобровой шапкой на голове он имел вид весьма внушительный. Как всегда, никто не увидел и не услышал его приближения.

Тим благожелательно улыбнулся Лафайету, протянул без малейшего смущения своих уток Ноайлю, который машинально их принял, затем осторожно поставил пленника на ноги, послав все еще державшему его Жилю еще одну улыбку, куда более дружескую, чем та, что адресовалась Лафайету.

— Хороший трофей! — одобрительно сказал Тим Жилю. — Интересно будет узнать, где ты его захватил, а особенно, что он делал на Род-Айленде, так далеко от костров своего старшего брата?

— Я нашел его в заливе Аттон, — ответил Жиль. — Я как раз шел показать его генералу, чтобы он смог выяснить о нем побольше.

— Поскольку генерал не говорит ни на языке сенека, ни по-ирокезски, ни на одном из треклятых языков этих треклятых краснокожих, то я бы удивился, если бы ему удалось это сделать.

— Ну, а ты?

— Я-то? Я говорю на всех этих языках!

— Тогда, — заключил Лафайет, нервничавший еще более из-за полученного им отпора, — займитесь пленником. Посмотрим, что вы сможете узнать. К тому же, — добавил маркиз, обращаясь к Жилю, — индеец может подождать, тогда как я должен срочно переговорить с графом де Рошамбо и шевалье де Тернеем. Армия потеряла здесь уже слишком много времени. Нужно идти вперед, черт возьми! Вперед! Король послал сюда войска не для того, чтобы они бездельничали здесь, на берегу океана.

Ноайль снова засмеялся.

— Мы все того же мнения! Скажите только, куда вы хотите вести нас так стремительно?

Лафайет посмотрел на своего родственника строго и вместе с тем снисходительно.

— В Нью-Йорк, конечно! Разве вы не слышали, что Клинтон удерживает город? Не могу понять, почему вы до сих пор не отправились туда?

Сейчас же проведите меня к генералу…

Выразив таким образом свое недовольство, маркиз де Лафайет, генерал-майор армии Соединенных Штатов, и шедший позади него его адъютант устремились в дом Уинтона так быстро, что стоящие на страже моряки едва успели отсалютовать.

Жиль и Тим остались со все еще связанным пленником, стоявшим между ними как, столб.

— Эх! — вздохнул юный бретонец. — Как мало для него значит захват пленного! Как подумаешь, что он хотел заставить меня отпустить этого маленького дикаря…

— Ба! Это так естественно! Ему все индейцы кажутся одинаковыми. Он из тех людей, которые думают, что они их хорошо знают и приглашают на ужин алгонкина и ирокеза одновременно, а затем удивляются, увидев, как после поданного на десерт торта с кленовым сиропом один из них спокойно уходит, унося с собой скальп своего сотрапезника. Однако ты совершенно прав: этот малыш чертовски интересен.

И безо всякого перехода Тим начал очень быстро говорить что-то индейцу, сопровождая свою речь выразительной жестикуляцией, что, впрочем, вначале не произвело на мальчика большого впечатления. Его лицо выразило лишь отвращение, а рот сжался, но, по мере того как Тим говорил, мальчик слегка успокоился и издал несколько звуков, не похожих на крик, а следовательно, долженствующих быть звуками человеческой речи.

— Что он говорит? — спросил Жиль.

— Ну, он как раз ничего и не говорит… сказал только, что он — воин, а раз так, то мы свободно можем привязать его к столбу пыток, но это ни к чему не приведет, поскольку мы не получим от него ничего, кроме улыбки презрения, даже если изрежем его на мелкие кусочки…

— К столбу пыток? Этого мальчика? Да за кого же он нас принимает?

Тим пожал плечами и покачал головой с многозначительным видом.

— Он принимает нас за достойных противников. Только не думай, что слова про столб пыток — это остроумная шутка. Насколько я знаю индейцев сенека, этот, как ты говоришь, мальчик достиг возраста, когда становятся мужчиной и проходят ритуальные испытания, которые превратят его в воина. Его появление у нас — это его проверочное испытание.

— А что это значит?

— Это значит, что его брат не обязательно должен был покинуть место своей стоянки, а просто он проделал долгий путь в поисках таких приключений, какие бы дали ему впоследствии возможность стать вождем. Приключений, о которых он будет рассказывать, сидя вечером у костра.

— Но на что же он рассчитывал, придя сюда?

Объявить нам войну в одиночку?

Эта идея не слишком удивила Тима.

— Он принадлежит к племени ирокезов, а ирокезы способны на все что угодно… Проще говоря, он пришел сюда с тем, чтобы добыть несколько скальпов. Чем больше он принесет их, тем больше его будут уважать!

— Сначала нужно, чтобы мы согласились на это, — пробормотал Жиль, неприятно пораженный. — Не представляю пока, что нам с ним делать… или, скорее, что ты сам будешь делать с ним, потому что меня зовут.

Действительно, один из часовых, стоявших у дверей дома Уонтона, выкрикнул имя Жиля: генералу, очевидно, понадобился секретарь. Тим засмеялся:

— Я поступлю с ним так, как он поступил бы с нами, будь он на нашем месте! Я отдам его в руки скво. Интересно будет посмотреть, как этому воину понравятся пироги с акацией и варенье, что делает Марта.

Марта Карпентер была дамой сердца лесного следопыта, и они были, несомненно, созданы друг для друга. Крепко сложенная молодая женщина, цветущая блондинка, душистая, как свежие сливки. Марта уверенно и умело управляла большим шипшандлерским магазином, доставшимся ей в наследство после смерти отца.

Тим подмигнул своему другу и, не развязывая для вящего удобства своего пленника, водрузил его на свое могучее плечо, подобрал гусей, оставленных Ноайлем, и взял курс на угол Лонг-Уорф-стрит, где его возлюбленная царила среди тросов, якорей, рыболовных сетей, навигационных приборов, инструментов и орудий разного рода, а также трубок, бочонков табаку, рому или ружейного пороху, короче, среди всего того, что могло понадобиться для снаряжения судна и обеспечения сносного существования его экипажа.

С сожалением вздохнув. Жиль проводил своего друга взглядом и вошел в дом Уонтона. Он вдруг почувствовал, что ему, пожалуй, больше хочется услышать звонкий смех Марты Карпентер, чем пронзительный голос г-на де Лафайета, так мало походившего на тот идеал человека, который он создал в своих грезах. Жиль наделил его чертами своих излюбленных героев, а теперь выяснилось, что Лафайет, в конце концов, самый обыкновенный офицер, такой же, как и все прочие, правда, не такой красивый, как Лозен, не такой симпатичный, как Ноайль, и гораздо менее обаятельный, чем Рошамбо. Но меньше всего Жилю нравился голос Лафайета.

Жиль услыхал его, лишь только очутился в вестибюле, он будто наполнял весь дом, поднимаясь временами до фальцета, что показалось Жилю особенно невыносимым. В голосе чувствовалось нетерпение, лишь слегка смягченное ноткой почтения, и даже если очень постараться, то нельзя было не расслышать слова, которые произносил маркиз:

— Вот каково положение американских сил: они разделены на три главных корпуса. Первый корпус под командованием генерала Гейтса действует в Южной Каролине, но его изрядно потеснили, второй корпус отдан под начало Бенедикту Арнольду, победителю при Саратоге, который господствует над фортом Уэст-Пойнт и таким образом обеспечивает защиту долины Гудзона. Третий же корпус, самый значительный по численности, так как он насчитывает около шести тысяч человек, да прибавьте еще почти столько же ополченцев, состоит под командованием самого генерала Вашингтона. Он удерживает Джерси и пытается деблокировать Нью-Йорк. Я думаю, что ваш долг, господа, совершенно ясен: вы должны как можно быстрее выступить к Нью-Йорку, а затем…

— Дорогой маркиз, у меня нет другого долга, кроме долга повиноваться приказам, которые соблаговолит отдать мне генерал Вашингтон. Вы привезли мне его приказы?

— Конечно нет! У меня нет каких-либо определенных приказов. Генерал Вашингтон пожелал, чтобы я установил контакт с вами, оценил мощь войск, что вы привезли с собой, и удостоверился…

— Тогда, я думаю, вы могли удостовериться в следующем: английский флот блокирует нас в бухте. Атаковать его было бы безумием, поскольку наша огневая мощь значительно ниже. С другой стороны, после столь долгого путешествия у нас много больных, которых нужно поставить на ноги и нельзя здесь оставлять. Я, наконец, думаю, что первое, что мы обязаны сделать, — это заново выстроить укрепления Род-Айленда, в противном случае англичане снова завладеют им, стоит лишь нам показать им спину… тогда нужно будет все начинать сначала…

— Однако…

Решив, что он уже достаточно слышал и его могут заподозрить в подслушивании. Жиль тихонько постучал и проскользнул в комнату, где держали военный совет в узком кругу. Он увидел Лафайета, стоявшего, подобно петушку, перед могучим и холодным Рошамбо, шевалье де Тернея, сидящего в кресле и постукивающего концом трости о башмак, майора де Жима, адъютанта Лафайета, который жался к окну, стараясь сделаться как можно неприметнее, и, наконец, герцога де Лозена — он ходил взад и вперед от одного к другому со скрещенными на груди руками и разгневанными глазами, сверкавшими, подобно карбункулам. Было совершенно очевидно, что Лозен готов уже к рукопашной схватке.

При появлении Жиля герцог нахмурил брови и, после того, как юноша приветствовал присутствующих в соответствии с уставом и подошел к столу, за которым обычно сидел, раздраженно взмахнул рукой и запротестовал:

— Господа, мы собрались здесь, дабы обсудить вопросы исключительной важности, и низшим чинам нечего здесь делать! Присутствие этого мальчика представляется мне совершенно излишним, поскольку планы наших действий должны храниться в секрете от подобных людей.

Жиль покраснел от гнева, и рука его инстинктивно потянулась к эфесу шпаги. Враждебность герцога к нему ничуть не уменьшилась за время долгого плавания; с той поры, как они высадились на сушу, Лозен не упускал случая продемонстрировать юному секретарю свое презрение и не скрывал неприязни. Дружба, питаемая к нему Ферсеном, не исправила положения: со времен Версаля обоих молодых людей связывало глухое соперничество, причиной коего была… королева Франции.

Однако слова Лозена не очень понравились Рошамбо, смерившего герцога ледяным взглядом.

— Какая муха вас укусила, сударь? Вы что, знаете лучше меня, когда мне нужен мой секретарь, а когда нет? Мне необходимо ему продиктовать письмо к генералу Вашингтону, если, конечно, вы сами не соблаговолите взять перо и…

Шевалье де Терней издал сухой смешок, передававший охватившее его раздражение.

— Герцог де Лозен великолепно разбирается в фортификации, но не в искусстве ведения переписки, к тому же он излишне много мнит о себе.

Идите сюда, мой мальчик, и приготовьтесь писать. Вы нужны нам.

Молодому герцогу весьма не понравилось, как его поставил на место адмирал. Он поджал губы, ледяным тоном попросил позволения удалиться, затем холодно отвесил всеобщий поклон и вышел из комнаты, провожаемый взглядом Рошамбо.

— Он прирожденный солдат, — заметил генерал. — Жаль, что он так плохо понимает дисциплину, совсем не умеет сдерживаться, не владеет искусством молчания и ведет себя подобно средневековому барону!

— Ведь он по крови одновременно принадлежит к Биронам и Лозенам, этим все сказано! — ответил ему шевалье, пожав плечами. — В крови этих людей пылает бунт. Бунт и неумение быть ловким… поскольку вы не можете не признать, что он оказал вам услугу, предоставив возможность поставить его на место и удалить отсюда.

Ведь вы были не слишком довольны его присутствием при этом первом… и столь важном разговоре?

Рошамбо рассмеялся.

— Судя по столь своевременно и ловко оказанной мне помощи, это можно сказать и о вас, мой дорогой! Признайтесь же, что вы его весьма не любите…

— Герцог де Лозен меня ненавидит, презирает и полагает, что я трус, совершенно не представляя себе при этом причин и побуждений моих поступков. С чего же мне любить его! Однако вернемся к нашему разговору, господин де Лафайет.

Вам не стоит вникать в наши… семейные дела!

Посланник Вашингтона, все это время следивший за вышеописанной сценой с удивлением и не без некоторого удовольствия, поскольку любил Лозена не более своих собеседников, позволил себе улыбнуться.

— За те несколько раз, что я имел честь быть приглашенным в кружок Ее Величества, я узнал множество вещей, — сказал Лафайет, даже не пытаясь скрыть легкой грусти в своих словах. — Я узнал, что господин де Лозен весьма охотно употребляет повелительный тон, каковы бы ни были обстоятельства и персоны, при этом присутствующие. Теперь вы можете мне сказать, господа, что вы желаете, чтобы я передал генералу Вашингтону? Намереваетесь ли вы следовать маршем на Нью-Йорк?

— Нет, тысячу раз нет! Не сейчас, а лишь после получения официального приказа от генерала. Черт возьми, сударь, я вовсе не скрываю от вас, что я весьма разочарован… Я ждал самого Вашингтона, а он присылает вас, без единого слова, написанного им лично, и безо всякого эскорта.

— Но он ведет свои войска на Нью-Йорк и не может наносить сейчас визиты…

Спокойствие Рошамбо, казалось, разлетелось на куски. Его кулак обрушился на стол, за которым сидел Жиль, очинивавший перо, чтобы казаться хоть чем-то занятым, и не упускавший, однако, ни одного слова из разговора.

— Можно подумать, маркиз, что мы с вами говорим на разных языках! Правда, вы сейчас больше американец, чем француз… Я прибыл сюда, доставив все то, в чем нуждается ваш генерал, я повторяю — все! Я получил предписание занять позиции на этом острове. Я имел право думать, что меня будут ожидать, однако я не только не застал здесь никого из тех, на чье присутствие надеялся, но еще и потратил две недели в бесплодном ожидании чьего-либо визита! Теперь прибываете вы, но в одиночестве, и, с вашего позволения, мне кажется, что вы представляете сейчас лишь себя самого. Вы привезли мне приказы, да или нет?!

— Я генерал-майор армии Соединенных Штатов! — взвизгнул Лафайет, голос которого стал вдвое тоньше обычного. — Генерал Вашингтон мне абсолютно доверяет, я представляю его и…

— Тогда покажите мне его официальные приказы, оформленные надлежащим образом! Есть они у вас?

— H-н…ет! Но…

— Никаких «но» не может быть, когда речь идет о войне, сударь. Я не только не двинусь ни на шаг, пока не получу на то приказа, поскольку считаю, что мне была поручена оборона данного района, но я желаю еще, чтобы генерал Вашингтон как можно скорее прислал мне достаточное количество людей, в которых он был бы совершенно уверен!

На этот раз Лафайет чуть было не задохнулся.

— Еще людей? Вы что, настолько боитесь не удержать Ньюпорт? Но, генерал, разве не предполагалось, что это вы придете на помощь инсургентам, а не наоборот?!

Рошамбо еще раз ударил кулаком по столу.

— Господин де Лафайет, я повторяю вам, что нуждаюсь в присылке вооруженного отряда, из американцев, которым можно было бы доверять!

И ваш генерал осведомлен о том, зачем это нужно.

Если он не сказал об этом вам, то это еще одно основание рассматривать вас как частное лицо… а не как персону, обладающую официальными полномочиями. На этом я предлагаю вам закончить! Думаю, что после всего вы, должно быть, умираете от голода, как, впрочем, и господин де Жима, — добавил он с неожиданной любезностью, повернувшись к адъютанту, который неподвижно, старательно делая вид, что ничего не слышит, изображал кариатиду около двери, через которую вышел Лозен. — Шевалье де Терней предлагает проводить вас на свой корабль, где всех ожидает обед. Я же прошу извинить меня, но к сожалению, я не смогу составить вам компанию, поскольку мне нужно продиктовать несколько важных писем…

Адмирал наконец встал со своего кресла и хромая подошел к Лафайету, который, по всей очевидности, сдерживался из последних сил. С грацией, какой никто не мог заподозрить у старого морского волка, он взял маркиза под руку и увлек его из комнаты. Жиль, однако, успел заметить заговорщицкий взгляд, брошенный Тернеем на Рошамбо, которого Лафайет не увидел. Так, значит, перед его глазами разыгрывался акт из какой-то комедии? Жиль внезапно догадался, что здесь над кем-то насмехались и этот кто-то вполне мог быть генерал-майор армии Соединенных Штатов…

Оставшись наедине со своим секретарем, Рошамбо приблизился к маленькому столику, где стояли графин и бокалы, налил себе воды и выпил с видимым удовольствием. Затем, издав вздох облегчения, он уселся в кресло, перед тем покинутое де Тернеем.

— Подите скажите часовому, что я не желаю, чтобы меня кто-либо беспокоил под каким бы то ни было предлогом, а когда вернетесь, заприте дверь на замок. Жиль, мне нужно поговорить с вами.

Лицо юноши залила краска гордости. Впервые генерал назвал его по имени, к тому же сегодня в его голосе зазвучала непривычная сердечность, и Жиль исполнил полученное приказание еще быстрее, чем обычно.

— Хорошо! Теперь опустите занавеси: становится все жарче.

Яркие солнечные лучи, в которых купалась комната, уступили место полумраку, и Жиль вновь занял свое место за письменным столом, взял перо и приготовился обмакнуть его в чернила, предполагая, что генерал сейчас начнет диктовать.

Рошамбо отрицательно покачал головой:

— Положите перо, сударь! Я же сказал, что хочу поговорить с вами. Скажите мне, мой мальчик, не получали ли вы известий о некоем Тиме Токере, вашем друге? Не собирается ли он в ближайшее время вернуться в Ньюпорт?

— Он возвратился сегодня утром, господин генерал, и в этот час должен ожидать меня у мисс Карпентер с юным индейцем, которого я взял в плен.

— Индейцем? Что это еще за индеец?

— Я хотел рассказать вам о нем, господин генерал, но господин де Лафайет дал мне понять, что у вас есть более важный предмет разговора, чем индейский мальчик.

— Решительно, господин де Лафайет скоро вообразит себя президентом американского Конгресса! Рассказывайте же!

Жиль вкратце описал свое утреннее приключение, встречу с Лафайетом, появление Тима и все, что за этим последовало. По мере того как он говорил, озабоченное лицо Рошамбо постепенно прояснялось.

— Великолепно! — воскликнул он, когда Жиль окончил свой рассказ. — Вот и предлог, который я искал… Остается только узнать теперь, могу ли я положиться на вас, на вашу преданность…

Жиль побледнел.

— Вы незаслуженно оскорбляете меня, задавая мне этот вопрос. Моя жизнь принадлежит вам. Я готов отдать ее вам с радостью, — закончил он просто.

— Я никогда в этом не сомневался, и вот вам доказательство. Сейчас вы приведете мне вашего друга Тима и юного индейца. Но сначала внимательно меня выслушайте, так как для вас есть важное поручение.

— Для меня?

— Да, для вас, и оно может стать началом вашей карьеры. Вы сами сможете судить об этом, когда узнаете, что речь идет о государственной тайне, которая имеет решающее значение для ведения этой войны. Это тайна, которую я до сего дня делил с одним только адмиралом… Слушайте же внимательно! Вот уже скоро год, как Вашингтону не хватает денег! Если бы вы этой зимой были в Версале или в Париже, то узнали бы, как и все те, кого волнует судьба инсургентов, о плачевном состоянии его армии. Армия без обмундирования, без башмаков и почти без оружия! Их Конгресс подписал восхитительную Декларацию независимости, но его члены, часть из коих к тому же склоняется на сторону Англии, лишь бы не расставаться со своей сытой жизнью, вопят, словно их режут, когда у них просят денег. Они хотят свободы, но чтобы при этом она не стоила им и пенни. Я не могу в достаточной степени выразить восхищение Вашингтоном и его нищей армией, которые смогли продержаться при таких обстоятельствах.

— Однако страна кажется богатой, — осмелился заметить Жиль.

— Она и есть богатая, а станет еще богаче, но торговцы этой страны, как я вам уже сказал, заботятся о своей мошне больше, чем о свободе. В их глазах бумажный доллар ничего не стоит по сравнению с английским золотом. Они не хотят больше принимать доллары! Таким образом, больше всего Вашингтону необходимо золото… а в трюмах «Герцога Бургундского» лежат три миллиона ливров в золотой монете. Это и есть тот секрет, который я вам вверяю, поскольку, кроме господина де Тернея, никто об этом не знает.

— За исключением короля, конечно, и его министров…

— Король… официально не знает ничего! Господин де Верженн, министр иностранных дел, осведомлен обо всем, но даст скорее отрезать себе язык, чем признается в этом. Золото было собрано одним сказочно богатым арматором и финансистом по имени Лерей де Шомон, который поселил Бенджамина Франклина в своем доме.

Жиль вздрогнул. Он уже слышал это имя в обстоятельствах слишком неприятных, чтобы его позабыть. С быстротой молнии перед его глазами промелькнула конусовидная голова нантца в таверне Йана Маодана, его маленькие блестящие глазки и длинный кривой нос. Он вновь услыхал его пришептывающий голос, его рассказ о богатом господине, который снаряжает для Америки великолепные суда, вспомнил об обмане, на который попался Жан-Пьер Керель: «Его зовут Донасьен Лерей де Шомон…» Потом-то Жиль узнал, конечно, что финансист совершенно не замешан в преступном обмане, жертвой которого стал товарищ Жиля, но все же при упоминании имени Шомона по его спине пробежала дрожь.

Рошамбо продолжал свой рассказ:

— Перед нашим отплытием к Вашингтону был отправлен на быстроходном куттере курьер, но боюсь, что он не добрался до места назначения, в противном случае мы нашли бы здесь несомненно более радушный прием, или же господин де Лафайет прибыл бы вместе с соответствующим количеством солдат для сопровождения такого количества золота.

— Но как же удалось погрузить столько золота так, что никто и не подозревает о его существовании?

— Погрузка шла ночью, когда корабль стоял у набережной Панфельда. Доверенные слуги де Шомона доставили его, спрятав в тюки сена, предназначенные для корма лошадям…

— Тюки, которые затем выгрузили, поскольку в плавание не брали лошадей?

— Совершенно верно! Их, конечно, пришлось выгрузить, но к тому времени мешки с золотом были уже спрятаны в двойной переборке за бочонками с резервным порохом. Теперь необходимо, чтобы Вашингтон прислал кого-нибудь забрать это золото, существование которого должно быть сохранено в тайне до тех пор, пока это не произойдет, поскольку никому не ведомо, откуда могут возникнуть слухи… а наши английские друзья не промедлят и секунды, чтобы нас атаковать, если узнают о нем: это золото слишком важно для мятежных американцев.

Теперь о том, что вы должны будете сделать: под предлогом того, что вы сопровождаете юного индейца к его племени, чтобы не восстановить аборигенов против себя, а попытаться приобрести среди них новых союзников, вы вместе с Тимом Токером покинете Ньюпорт. Токер послужит вам проводником, поскольку вы не знаете страны… Вы доберетесь до генерала Вашингтона и передадите ему все, что я сказал вам… не более, но и не менее! Пока вы будете в пути, мне еще не раз предстоит поссориться с Лафайетом по поводу того отряда, на присылке которого я так настаиваю, а теперь и вы знаете, почему! Идите и приведите ко мне Тима Токера и индейца. Лафайет сейчас обедает на «Герцоге Бургундском» и не увидит вас…

Однако, вместо того чтобы исполнить приказ генерала. Жиль застыл на месте. Он испытывал чувство огромной гордости от доверия, каким почтил его Рошамбо, но ему все же было немного не по себе из-за глубокого убеждения в собственном ничтожестве. Не умея скрыть свои чувства, он прямо признался в них:

— Почему вы оказываете мне такую честь, господин генерал? Маркиз де Лафайет — генерал, вельможа и принадлежит к вашему кругу, разве он не более, чем я, подходит для такого поручения? Скажите же ему обо всем! Он тотчас же отправится в путь и вернется с потребным вам количеством солдат…

Сквозь полуприкрытые веки Рошамбо бросил на Жиля острый взгляд.

— Вы думаете, что я ему не доверяю? Никоим образом, но человек, которому принадлежит это богатство, Лерей де Шомон, не любит Лафайета, и если бы он желал доверить золото ему, то отправил бы его из Рошфора на «Гермионе», а не из Бреста на «Герцоге Бургундском». Господин де Верженн, без разрешения которого я никогда бы не погрузил золота, также желает, чтобы Лафайета держали как можно дальше от этого дела, так как он считает маркиза безумцем, а идеи его вредоносными. И я не могу сказать, что они оба так уж не правы… Маркиз еще молод, у него горячая голова, и он не всегда хорошо обдумывает свои поступки. Со своими позолоченными перьями и тщеславием он вполне способен высыпать это золото перед всем Конгрессом, чтобы показать этим господам, какую помощь он может оказать Делу. И тогда один лишь Бог сможет сказать, какая часть этого золота достанется Вашингтону… Вы удовлетворены таким объяснением? — закончил граф высокомерным тоном, вмиг восстановившим исчезнувшую было дистанцию, разделяющую его и Жиля.

— Совершенно, господин граф! Еще одно только слово, с вашего позволения.

— Говорите!

— Этот Лерей де Шомон… почему он так хочет помочь инсургентам? Сумма так велика…

— Он весьма богат! Я думаю, что он один из самых богатых людей Европы. И один из самых злопамятных: уже много лет он имеет зуб на Англию, которая чуть было не уничтожила его корабли, ведущие торговлю рабами. Наконец, он игрок и финансист. Пусть только Соединенные Штаты одержат победу, завоюют независимость, сбросят англичан в море, тогда все огромные возможности, которыми эта новая страна располагает, будут предоставлены в его полное распоряжение.

Лерей прекрасно знает, что сможет, по меньшей мере, удесятерить одолженную им сумму. Игра стоит свеч, гласит поговорка. Теперь поспешите, мой мальчик, время не ждет!

— Сейчас же иду, господин генерал!

До Рошамбо донеслось только эхо слов Жиля, сам же Жиль был уже в вестибюле. Жара на улице стояла удушающая. Выйдя из сравнительно прохладного дома Уонтона, Жиль будто попал в раскаленную печь. Ему захотелось расстегнуть мундир, в толстом сукне которого он просто задыхался, но он не сделал этого, не желая быть обруганным каким-нибудь проходящим мимо офицером за нарушение формы одежды. Юноша побежал по направлению к Лонг-Уорф-стрит, и ему казалось, будто с безжизненного неба на него изливаются потоки расплавленного свинца. Потерявшее свой природный цвет море ослепляло белым сверканием.

Жиль почувствовал облегчение, лишь вступив в прохладную тень магазина Марты, с удовольствием вдохнув запахи табака и конопли новых канатов. В доме царила необычная тишина, необычная даже для этого часа дня, когда три четверти горожан наслаждались дневным отдыхом, поскольку Марта полагала привычку спать после полудня скверной и отупляющей.

Сама она посвящала его чисто женским занятиям домашним хозяйством в товариществе Розы, толстой чернокожей служанки, которая тоже никогда не спала днем: шитью платьев, варке варенья или же изготовлению огромных круглых пирогов с персиками — ее фирменного блюда, которыми наслаждались ее соседки и дамы из благотворительной мастерской, когда она приглашала их на ужин. Однако и с кухни, примыкающей к магазину, не доносилось ни звука, и, когда Жиль постучал в двери, никто ему не ответил.

Несмотря на тишину в доме. Жиль вошел и, увидев лежащую на полу Марту, громко и вычурно выбранился. Походившая на небольшую гору, задрапированную в бело-синий клетчатый перкаль. Марта лежала без чувств перед своей печью, где на медленном огне томилась смородина в большом тазу. Рядом с ней валялась облепленная сахаром шумовка, выскользнувшая, по всей вероятности, из ее рук, и тяжелая сковорода, которой ее и оглушили.

Кроме того. Жиль увидел перевернутый стул, лежащую на боку чашку, из которой все еще лился на скатерть чай, отпечатки руки на просыпанном на скатерть сахаре — все это говорило о том, что здесь произошла драма. И никаких следов индейского мальчика, Тима или Розы!

Жиль прежде всего поднял девушку с пола, усадил ее у окна в большое кресло-качалку и, удостоверившись в том, что Марта не ранена, стал приводить ее в сознание при помощи тряпки, намоченной в ведре с водой и применяемой им без лишних церемоний.

Старания юноши немедленно принесли желаемый эффект. Марта открыла большие голубые глаза, похожие на фарфоровые глаза куклы, вздохнула несколько раз, затем поднесла чуть дрожащую руку к быстро начинающему синеть виску. Тут Марта наконец обратила свой все еще слегка затуманенный взгляд на усердно растирающего ей руки Жиля.

— Что со мной случилось? — спросила она слабым голосом, обычным при подобных обстоятельствах.

— Как раз это я и хотел бы знать. Где Роза? Где Тим и индеец?

Это последнее слово внезапно пробудило память Марты Карпентер. Лицо ее стало красным, она вскочила на ноги и заметалась по кухне, издавая вопли возмущения, среди которых Жиль едва смог разобрать, что же с ней стряслось.

Он понял, что приведенный Тимом молодой индеец вел себя так спокойно, что Тим развязал его, предварительно отобрав оружие, которым тот так хорошо владел. Затем индеец попросил у Марты дать ему поесть.

— Я не очень-то была этим довольна, — воскликнула Марта, — потому что у индейца были дурные манеры и злобный взгляд, но Тим настаивал, да и сам был голоден. Я подала им солонины, пирожков и мусс из кленового сиропа. Прости меня, Боже! Нужно было видеть, как он пожирал еду, этот маленький дикарь… И одновременно говорил что-то на своем варварском языке…

— Он отвечал на вопросы Тима?

— Да, и не переставал есть при этом! Клянусь моей метлой, лучше бы я дала ему крысиного яду на обед… Когда он хорошенько наелся, то его вроде бы начало клонить ко сну, и Тим спросил у меня разрешения уложить его на одеялах в пристройке, пока он сам сходит забрать пирогу, которую вы спрятали. Я, конечно,

согласилась.

Тим отнес его туда, сам закрыл дверь на ключ, положил ключ в карман, а я вернулась к своей стряпне. Роза была в саду, собирала персики. Я как раз снимала пену с варенья, когда почувствовала сильный удар по голове… а больше я ничего не помню. Но только этот маленький негодяй мог сделать такое, больше некому! Мне кажется, что у меня вместо головы колокол. Не могли бы вы мне передать…

— Извините, мисс Марта, но раз вы уже пришли в себя, то вам придется дальше самой заботиться о себе! Где эта пристройка?

— За домом, по правую руку…

Жиль был уже за домом. Одного лишь взгляда было достаточно, чтобы удостовериться, что дверь все еще была заперта на ключ, но вместо маленького оконца, пробитого в стене на высоте человеческого роста, зияла дыра: оно было вырвано целиком вместе с деревянной рамой. Мальчик, наверное, не так сильно хотел спать, как это вообразили Тим и Марта, нашел какое-нибудь орудие в маленькой пристройке и сумел воспользоваться им…

На всякий случай Жиль, подтянувшись на руках, заглянул внутрь и увидел, что пристройка действительно пуста. Индеец удрал…

— А ведь окошко-то довольно узкое, — сказал сам себе Жиль. — Парнишка, видно, настоящий уж.

Как бы то ни было, он должен был найти беглеца, и как можно быстрее, да и Тима тоже, поскольку Рошамбо ожидал их обоих. На секунду Жиль задумался над тем, что же ему теперь делать? Лучшим решением, пожалуй, было бы пойти навстречу своему другу, отлично осведомленному об обычаях индейцев и способному сразу взять след. Однако ему пришло в голову, что мальчик, зная, что Тим отправился на поиски его пироги, мог пробраться в порт и прятаться там до наступления ночи, а потом украсть какую-нибудь рыбачью лодку и покинуть остров, избежав прохода через охраняемые подступы к лагерю французов.

Жиль лишь на миг забежал в дом, чтобы сказать Марте, что он идет в порт на поиски индейца, и попросить ее отправить туда же и Тима, как только он появится. Затем, дойдя до порта, он стал продвигаться медленным шагом по набережной, осматривая флотилию пирог, стоящих рядами и привязанных к кольям, вбитым в мол.

Вокруг было пустынно, только несколько грузчиков храпели на солнце, прислонившись к штабелю строевого леса. Одинокая лодка отошла от борта одного из французских кораблей, что стояли на рейде, и направилась к берегу, нарушая спокойствие воды своими веслами. Жиль подумал, что на ней может находиться Лафайет, заслонил глаза от солнечных бликов на воде и стал рассматривать людей, сидевших на ее корме, но затем, признав в этих людях г-на де Лаперуза по его невысокому силуэту и треуголке, походившей на нимб, и г-на Детуша, командира «Нептуна», по более высокому росту, продолжил свои розыски.

Жиль проходил мимо гостиницы Флинта, где Рошамбо провел свою первую ночь на американском берегу, как вдруг оттуда до него донеслись громкие выкрики. Он тотчас же понял, что такие вопли могли издавать только солдаты, занявшие гостиницу для своих грубых развлечений. Хорошо зная строгость, с которой Рошамбо и Терней относятся к поведению своих подчиненных, Жиль подумал, что недурно было бы зайти туда и попытаться утихомирить буянов, прежде чем Лаперуз и Детуш услышат их, сойдя на берег.

Открыв дверь, юноша понял, что пришел вовремя. К тому же он нашел того, кого искал: юный индеец был здесь, привязанный к деревянному столбу, подпирающему крышу гостиницы.

Индеец обнимал столб обеими руками с выражением обычной своей невозмутимости на лице, но в глазах его Жиль увидел страх, превращавший его из сурового воина, каким он старался казаться, снова в ребенка. Он боялся, как боялся бы всякий мальчишка его возраста, попавшийся в лапы шайки негодяев.

В нескольких шагах от него у стола, за которым обычно играли в фараон, человек тридцать из полка Лозена немилосердно расталкивали друг друга, чтобы швырнуть несколько монет на стол.

— Ну же, господа, кто хочет купить его? — взвизгнул знакомый Жилю голос, при звуках которого его затрясло от гнева. — Нужно немного поднять ваши ставки! За этого индейского щенка, что я поймал сегодня, на невольничьем рынке в Бостоне или Провиденсе дадут больше, чем за негритенка.

— Если он так дорого стоит, — проворчал кто-то, — почему ты его не оставишь себе? Продай его сам!

— Потому что когда выходят из тех мест, откуда вышел я, то люди больше нуждаются в деньгах, чем в невольниках, — ухмыльнулся в ответ Морван де Сен-Мелэн. — Ты бы не стал задавать таких глупых вопросов, если бы у тебя еще оставались деньги! Ну же, господа! Смелее! Кто из вас воспользуется случаем?

Стоявший на пороге Жиль помедлил секунду, чтобы приглядеться к своему противнику. После их встречи в порту Бреста накануне отплытия он не виделся с братом Жюдит, однако, перелистав армейские реестры, доступные ему как секретарю адмирала, смог убедиться, что ни один из Сен-Мелэнов в них не значится, и Жиль заключил, что Морван завербовался в армию под вымышленным именем.

Доказательство тому нашлось само собой в ходе долгого плавания. 26 мая г-н де Ломбар, командир «Прованса», на котором находились люди полка Лозена, доложил, что один из кавалеристов был судим трибуналом и приговорен к килеванию за кражу рома и за попытку поджечь в пьяном виде корабль. Приговоренного звали Самсон по прозвищу Шкура.

Охваченный необъяснимым предчувствием, Жиль наблюдал за исполнением приговора в подзорную трубу и понял, что не ошибся: человек, которого сбросили с реи, был действительно Морван де Сен-Мелэн.

После высадки на берег Жиль стал выяснять, что сталось с Морваном, и узнал: тот не умер от килевания, а закончил путешествие в кандалах.

Он был болен и пришлось его поместить в госпиталь на острове Конаникут с другими заболевшими. Должно быть, Морван совсем недавно покинул госпиталь.

Увлеченный торгом, а в особенности видом денег, лежащих перед ним, Морван не обратил внимания на появление Жиля. Жиль спокойно подошел к деревянному столбу, подхватив по дороге нож со стола и спрятав его в карман. Его доброе сердце говорило, что первым делом нужно без лишних слов освободить юного индейца, но разум подсказывал, что индеец был ему необходим и он не мог позволить мальчику удрать.

Таким образом. Жиль ограничился лишь тем, что послал пленнику ободрительную улыбку, от чего тот густо покраснел, затем раздвинул игроков и очутился прямо перед самозваным работорговцем.

— Вашей ставкой в этой игре является то, на что у вас нет ни малейших прав, господа! — объявил он холодным тоном. — Этот юный индеец — военнопленный и принадлежит господину графу де Рошамбо, который послал меня его найти. Так что забирайте ваши деньги и уходите…

Тотчас все умолкли и наступила тишина, прерванная грохотом отброшенного Морваном стула. Его лицо под рыжими взлохмаченными волосами побледнело, а нос приобрел странный зеленоватый оттенок. Однако темные глаза негодяя вдруг сверкнули злобной радостью дикаря.

— Бастард! — выдохнул он тоном, в котором слышалась несказанная радость. — Вот и ты, ублюдок! Наконец-то ты нашелся! Дьявол избавил меня от труда искать тебя и подал тебя мне как на блюде! Но, черт возьми, бастард отдает приказания, он распоряжается! Он большой начальник, этот сопляк! Эй вы, хватайте его, а то он удерет, прежде чем я расплачусь с ним… Закончим потом…

— Минуту! — прервал его один из солдат. — Он сказал, что этот дикарь принадлежит генералу, а раз он секретарь генерала, то должен знать, что говорит. Я не желаю, чтобы меня наказали палками за такое дело…

— Идиот! — прорычал Морван. — Это же бастард, я тебе говорю! Он лжет, как дышит, и к тому же…

— К тому же, — отрезал по-прежнему ледяным тоном Жиль, — вы не имеете права находиться в таверне днем, пусть даже и в час послеобеденного отдыха! В этот час не все спят, и могу вам сказать, например, что я только что видел, как господа Лаперуз и Детуш высадились со шлюпки на мол.

Повторять ему не пришлось. Схватив каждый свою долю денег и обменявшись при этом несколькими затрещинами, «гусары» Лозена бросились к неприметной задней двери гостиницы и, прижимаясь к стенам домов, исчезли, подобно стае испуганных ворон в красных перьях.

Три человека, однако, остались с Морваном.

Они были явно пьяны и выглядели весьма грозно. Трактирщик Флинт почувствовал, что сейчас произойдет что-то ужасное, и вышел из кухни, где он и его служанка прятались все это время.

Дрожащим голосом он произнес на ломаном французском языке:

— Солдаты остаться еще?

— Мы еще не закончили! — проревел Морван, чьи сузившиеся зрачки впились в лицо Жиля, как гвозди. — Закрой двери! На ключ! Теперь убирайся в свою кухню и не высовывай оттуда нос, если не хочешь, чтобы мы тебя зажарили.

Однако бедняга Флинт, опасаясь за свою собственность, неожиданно расхрабрился.

— Если вы ломать… кто платить?

— Мы тебя сломаем, если через секунду еще будешь здесь! — заорал здоровенный негр, черный как ночь, походивший в своем красном мундире на двойника самого Люцифера. Эти слова он сопровождал столь выразительными жестами, что Флинт застонал от ужаса, поспешно затворил двери и исчез, как крыса в своей норе.

Тогда Жиль, почувствовавший, что ему придется сражаться за свою жизнь сразу с четырьмя противниками, спокойно вытащил шпагу из ножен, на что Морван рассмеялся.

— Что ты себе вообразил? Что мы будем драться на дуэли? Незаконнорожденный бумагомарака будет драться на дуэли с кавалеристом короля? Людей твоего сорта можно коснуться лишь хлыстом или палкой! Эй, вы там! Хватайте его!

Сейчас он у нас получит то, чего заслуживает. Но торопиться мы не будем, у меня еще есть к нему дельце!

От полученного оскорбления челюсти Жиля сжались, охватившая его ярость заставила забыть всякую осторожность. Не думая больше об опасности, угрожающей ему сзади, Жиль бросился на Морвана с поднятой шпагой.

— Я покажу тебе сейчас, кто из нас бастард, проклятый трус! Так ты отказываешься драться?!

Эхом этих слов прозвучало звериное рычание боли: Морван поднес руку, сразу покрасневшую от крови, полившейся из длинного разреза на щеке, отшатнулся и завопил:

— Хватайте же его, черт возьми! Чего вы ждете?!

Все трое враз набросились на Жиля, и он, атакованный с тыла, не смог сопротивляться. В одну секунду он был схвачен, по знаку Морвана с него сорвали мундир и рубашку и привязали за кисти рук к потолочной балке, через которую для этой цели перебросили веревку; в такой позе он повис, на несколько дюймов не достигая пола.

— Что вы хотите делать? — спросил он по-прежнему хладнокровно. — Хочу напомнить вам, что я послан графом де Рошамбо, чтобы привести к нему индейца, и что он его ждет…

Испуганный, очевидно, словами Жиля один из троицы заколебался и пробормотал было, что, пожалуй, лучше будет не искать себе неприятностей, но Морван только расхохотался в ответ.

— Расскажи это кому-нибудь другому! Что генералу может быть нужно от грязного мальчишки? Предположим, что ты не врешь, ну и что?

Мы-то не обязаны тебе верить, да и генерал не увидит ни его, ни тебя! Пойми же: когда мы закончим с тобой, на твоих костях, сволочь, будет не много кожи и мяса. Я тебе покажу, что значит толкнуть дворянина в грязь!

— Ты был там и без моей помощи, — усмехнулся, в свою очередь, Жиль. — А что же до дворянина, то я не знал, что ты так знатен, Самсон-Шкура!

Пока они так разговаривали, похожий на Люцифера негр, расстегнув свой кожаный пояс, обмотал его вокруг ладони так, что пряжка пояса болталась свободно. Несомненно, он собирался исполнить роль палача. Да, лже-Самсон умел выбирать друзей… или, лучше сказать, сообщников.

Жиль почувствовал, что от веса собственного тела его запястья начинают болеть все сильнее, и попытался уцепиться пальцами за веревку, чтобы хоть немного облегчить свой вес, но его усилия были тщетны. Тогда он закрыл глаза и инстинктивно напряг мышцы, чтобы справиться с новой болью, неминуемо ожидавшей его. Он горячо молился, чтобы эта боль не вырвала из его груди ни единого стона, так как не хотел дать своему врагу лишний повод радоваться его страданиям. В этот миг ему оставалось лишь вверить свою душу Богу.

Острая боль обожгла его спину, а тело от полученного удара начало несильно раскачиваться.

Слезы покатились из-под сомкнутых век, но ни один звук не прорвал двойной барьер его плотно сжатого рта. Пояс просвистел в воздухе еще раз, и боль усилилась: шпенек железной пряжки разорвал кожу. Раскачивание от ударов делало боль в запястьях невыносимой… К горлу подкатила тошнота. Он ждал третьего удара, но его не последовало. Морван подошел к нему и встал, глядя ему в глаза.

— Теперь, когда ты знаешь, что тебя ожидает, поговорим! — произнес он вкрадчивым голосом, при звуках которого Жиль открыл глаза.

— Мне не о чем говорить с тобой, скотина!

— А мне есть! Ты кое-что знаешь, и если расскажешь об интересующих меня вещах, то твой рассказ позволит тебе сохранить немного кожи на спине, перед тем как я убью тебя… очень быстро, обещаю тебе это! Видишь, своим приходом сюда ты оказал нам большую услугу, ведь мы с моими друзьями как раз собирались тебя разыскивать.

— Почему? Потому что тебе не понравилась вода в Блаве?

— Не понравилась, да, но разговор сейчас не о том! Сейчас меня интересуют маленькие секреты генерала, а поскольку ты его секретарь, то ты должен хоть немного знать его тайны. Итак, ты расскажешь нам по-хорошему про золото…

— Какое еще золото?

— Только не прикидывайся дурачком! Когда я лежал в госпитале на Конаникуте, один матрос с «Герцога Бургундского», который в горячке стал не в меру болтлив, говорил о крупной сумме золотом, которая была, похоже, погружена на его корабль.

Невзирая на боль Жиль рассмеялся, но сердце его тревожно сжалось. Вот он, знаменитый секрет Рошамбо! Морван все же пронюхал про него… Хоть погрузку и держали в тайне, все же нашелся свидетель.

— Да твой матрос просто бредил, вот и все! Естественно, всякий знает, что у каждого капитана есть деньги для расходования на нужды своего корабля.

— Я говорю не об этих деньгах! Я говорю о таинственном, очень таинственном грузе, доставленном на борт темной ночью в Бресте. Я говорю о тех подозрительных тюках с сеном, которые были слишком тяжелыми и издавали странный звук. Заметь себе, что история, рассказанная матросом, лишь подтвердила некоторые слухи, которые достигли моих ушей в Лорьяне. Мне говорили, что флот под командованием шевалье де Тернея увезет с собой много золота. Потому-то я и завербовался в армию, чтобы разузнать обо всем получше. Для меня все эти «инсургенты», как они сами себя называют!..

Жест, сопровождавший эти слова, ясно давал понять, что именно думает Морван об инсургентах. Он снова подошел к Жилю.

— Ну, будешь говорить?

— Я ничего об этом не знаю. Если твоему матросу так много известно, то спрашивай его, а не меня!

— Мы и расспросили, но ничего больше не добились. Конечно, во время плавания он не раз пытался разыскать это золото, но не нашел ровно ничего.

— Потому и не нашел, что искать было нечего…

— Или потому, что оно слишком хорошо спрятано. Итак, если и есть кто-нибудь, кто может нас просветить, так это ты…

— Даже если предположить, что золото было на борту, кто сказал вам, что оно все еще там?

— «Герцог Бургундский» не приставал к берегу, а разгрузить корабль, стоящий на рейде, от такого тяжелого груза невозможно. Однако теперь золото там долго не пробудет… Может, Лафайет как раз и приехал, чтобы забрать золото и передать его своим друзьям американцам? Так что ты нам скоренько расскажешь, где тайник, очень-очень быстро, если хочешь, чтобы на твой труп не противно было смотреть! А может быть, я даже окажу тебе честь драться с тобой, а это хорошая смерть, весьма благородная для такого ублюдка, как ты.

— Вы просто сумасшедший! Я знать не знаю про это мифическое золото!

— Не знаешь? Правда, не знаешь?.. Грегуар!

Пытка возобновилась. Импровизированный бич ударил раз, другой, третий, еще и еще, каждый раз исторгая капли крови. Все тело будто жег огонь, к горлу подступала тошнота, а Жиль со сведенными как в столбняке челюстями все еще сдерживал рвущийся у него из глотки крик боли, которого так требовала вся его истерзанная плоть. Больше он не издал ни звука. Время от времени Морван задавал ему все тот же вопрос…

Вдруг как будто что-то взорвалось, затем грянули два выстрела. Жиль разлепил глаза и увидел, что дверь гостиницы рухнула, сорванная с петель сильнейшим ударом, и на пороге появился Тим, великолепный и рычащий, подобно атакующему зверя волкодаву, с пистолетом в каждой руке. Грегуар, палач, и один из двух солдат валялись мертвые: первому пуля угодила в затылок, а второму — в самое сердце. Тим отшвырнул разряженные пистолеты, выхватил из ножен У пояса длинный нож и ринулся на Морвана, а четвертый негодяи, совершенно протрезвевший и устрашенный появлением столь могучего противника, удрал с быстротою молнии через дверной проем.

Все еще подвешенный к балке Жиль чудесным образом возвратился к жизни, попытался пошевелиться, несмотря на ужасную боль в онемевших запястьях, и прохрипел:

— Не убивай его! Он мой!

Но Тим уже извлек окровавленный нож из плеча Морвана.

— Извини! — холодно произнес он. — Не беспокойся, я только немного царапнул мерзавца.

Ты еще поквитаешься с ним!

Затем Тим схватил скорчившегося от боли и зажимавшего рану в плече лже-Самсона за воротник мундира, приподнял его, донес до открытой двери и мощным пинком в зад вышвырнул на улицу.

— Теперь займемся тобой! — Тим взял скамейку и встал на нее, чтобы дотянуться до веревки.

С неожиданной нежностью он прижал своего друга к груди, перерезал веревки и осторожно опустил окровавленное тело на пол.

— Эй, Флинт! Где ты есть? Можешь выходить!

Ты нам нужен.

Хозяин тотчас же покинул свое убежище, он был белее своего передника, но его поддерживала служанка, явно сохранившая больше хладнокровия, чем ее хозяин, поскольку не забыла прихватить все, что было нужно для перевязывания ран.

Жиля, наконец позволившего себе потерять сознание, уложили на стол лицом вниз.

— Да, здорово его отделали, — проворчал себе под нос Тим. — Хорошо еще, что мне пришло в голову посмотреть на всякий случаи в окно, когда я увидел, что дверь заперта. Грязные собаки! Подумать только, ведь они французы! Корнплэнтер, вождь ирокезов, и тот не сделал бы лучше!

Флинт, решивший, что ему не повредит пара стаканчиков рому, пока его служанка смазывает истерзанную спину Жиля смесью масла и вина, допивал второй стаканчик, как вдруг понял, что индейца нет в комнате.

— Черт возьми! — завопил он. — Индеец! Где индеец?

— Индеец? Какой индеец?

— Да тот индейский мальчишка, которого рыжий верзила принес под мышкой! Он был привязан к столбу, а теперь его нет!

Тим пожал плечами, стараясь приподнять голову Жиля, чтобы заставить его проглотить несколько капель рому. Он указал подбородком на веревки, грудой лежавшие у основания столба.

— Отвязался, только и всего. Еще не скоро наступит тот день, когда солдатишка из Европы сможет привязать индейца так, чтобы тому не удалось развязаться. Должно быть, малый воспользовался моментом и удрал. Теперь уж он, наверно, далеко… Ну и хорошо!

— Идиот! — с трудом выговорил закашлявшийся Жиль, едва ли не задохнувшийся от лившегося ему в горло рома, но начавший приходить в себя. — Беги за ним!.. Он нам нужен!.. Генерал сказал… Черт возьми! Что вы со мной делаете?

Вы что, хотите содрать с меня остатки кожи? — прибавил он, корчась под сильной рукой служанки Молли.

— Кричите, сколько влезет, сударь! — ответила Молли, намазывая ему спину толстым слоем зеленоватой мази с тошнотворным запахом. — Завтра вы мне скажете спасибо, когда ваши раны начнут затягиваться.

— Ваша мазь воняет! — простонал с отвращением Жиль.

— А вы хотите, чтоб пахло розами? Тут и спермацет, и медвежье сало, и зверобой… и много чего еще. Рецепт этой мази я узнала от одного колдуна из племени наррагансетов, она зачинит вам шкуру лучше, чем я зашиваю чулок иголкой и ниткой. Не дергайтесь так! Не то я намажу вам нос…

Жиль стал терпеливо ждать окончания процедуры и, пока Молли делала ему повязку вокруг тела, как мог объяснил Тиму, почему он так обеспокоен исчезновением индейца. О золоте он, естественно, промолчал.

— Что же мы скажем генералу? — проворчал он в заключение.

Однако этого было недостаточно, чтобы растопить обычную флегму Тима Токера.

— Лучший способ узнать это — пойти к нему.

Если ты уже можешь встать, то мы сейчас же и отправимся.

Несколько минут спустя Жиль, одевшись и подкрепившись новой порцией рому, покинул гостиницу, предоставив Флинту отделаться, как он сочтет нужным, от тел двух убитых гусар. Жара слегка уменьшилась, и море постепенно приобретало свой обычный синий цвет. В порту и на улицах снова царило оживление. Женщины в соломенных шляпках входили и выходили из лавочек, держа за руку маленьких девочек, одетых так же, как они. В магазине Марты друзья нашли девушку заново причесанной, в большом чепце, похожем на печную трубу; она громко обсуждала с каким-то рыбаком качества различных сортов табака. Но все эти картины не смогли отвлечь Жиля от занимавшей его мысли.

— Куда он мог подеваться? — спросил он сам себя, оглядев окрестности. — Он ведь не мог проскользнуть незамеченным!

— Конечно, мог… Здесь часто бывают индейцы. Черт возьми, да вот же он…

Действительно, когда они проходили мимо пирамиды бочек, на которых сидел здоровенный негр, рассеянно следивший за полетом чаек, перед ними как из-под земли вырос юный индеец.

Не прячась более, он подошел близко к Жилю, стал перед ним, затем поднял правую руку на уровень плеч, повернув ее ладонью к юноше, и произвел ею круговое движение, подняв вровень со своими черными глазами, смотрящими прямо в глаза Жилю. Тим присвистнул.

— Что это ты с ним сделал? — удивленно спросил он Жиля. — Он приветствует тебя…

Тут мальчик заговорил; он произнес несколько коротких, рубленых фраз, которые Тим торопливо перевел, не скрывая своего восхищения.

— Он говорит, что хочет быть твоим другом, потому что ты настоящий воин! Еще он говорит, что видел, как ты смеялся под пыткой, а так могут только его братья-индейцы, что он твой пленник и гордится этим. Его зовут Играк, что означает «Птица-которая-никогда-не-спит», и он действительно, как я и думал, брат вождя Сагоеваты, что означает «Тот-кто-говорит-чтобы-другие-бодрствовали». Ты приобрел нам хорошего союзника, парень! — добавил Тим, обращаясь к Жилю. — Если твой великий вождь не будет доволен, то он слишком придирчив.

Жиль едва успел увернуться от дружеского шлепка ладонью, который собирался дать ему Тим, совершенно позабыв об истерзанной спине своего друга, но он чувствовал себя таким счастливым, что ему казалось, будто он почти выздоровел.

Действительно, ему стало лучше. Головокружение, которое он испытал, выйдя из гостиницы, прошло, но он был еще так бледен, что Тим забеспокоился и потребовал ненадолго зайти к Марте, чтобы Жиль поел и выпил чашку кофе.

— А то ты не дойдешь до дома Уонтона! — убеждал его Тим.

Роза, толстая черная служанка Марты, уже возвратилась и, стоя у стола, снимала кожуру с персиков, собираясь испечь торт. Она тотчас оставила свое занятие, чтобы наскоро приготовить обед для всех троих, хотя и бросала время от времени неодобрительные взгляды в сторону Играка. Марты в доме не оказалось: она была занята в магазине.

Опустошив целый кофейник, Тим сказал Розе:

— Передай Марте, что мы скоро вернемся, — затем, обратившись к Жилю, добавил:

— А теперь — к генералу!

Они направились в сторону дома Уонтона, но в тот момент, когда пересекали площадь, с которой начиналась Пойнт-стрит, из-за дерева внезапно появился Аксель Ферсен и преградил им дорогу.

— Я ждал вас! — сказал он им. — Не ходите дальше! Это приказ генерала!

— Генерала? Но ведь он нас ждет! — запротестовал Жиль. — Мы и так опоздали…

— Знаю, — ответил ему швед. — Тем не менее он запретил вам появляться в доме Уонтона. В противном случае генерал не сможет помешать вашему аресту…

— Нашему аресту? — возмутились Жиль и Тим в один голос. — Но почему?

— Уйдем отсюда, — прервал их Ферсен, увлекая в узкий проход между дощатой стеной большого сарая, покрашенного красной краской, и густой изгородью из кустов орешника. — У нас не так-то много времени, а нужно, чтобы вы исчезли отсюда как можно быстрее. Вас обвиняют в том, что в гостинице Флинта вы убили двоих солдат из полка Лозена.

— Убили?!

— Дайте же мне договорить! Вот уже полчаса, как Лозен осаждает здание штаба. С ним двое его людей, один из которых ранен в плечо, и все трое вопят, словно черти в аду! Они утверждают, что вы на них напали, чтобы отбить какого-то индейского мальчишку, по всей вероятности, вот этого самого, что я вижу с вами.

Тим, лицо которого во время этой речи попеременно окрашивалось всеми цветами радуги, взорвался:

— Клянусь Библией моего отца, я еще никогда не слышал более бесстыдной лжи! Убили, да?

Знайте же, что это я своей собственной рукой застрелил этих мерзавцев, а не вмешайся Жиль, то убил бы и того рыжего негодяя, и с превеликим к тому же удовольствием…

— Он просто-напросто спас мне жизнь! — прибавил гневно Жиль. — Посмотрите же сами…

Он снял свой мундир, причем так порывисто, что не удержался от гримасы боли, показал свою перевязанную спину со следами крови и в нескольких словах рассказал шведу о том, что произошло.

— Если бы не Тим Токер, меня бы уже не было в живых, — заключил он мрачно. — А теперь нас хотят из-за этого арестовать! А почему не повесить?..

— Именно этого и требует Лозен! — холодно парировал Ферсен. — Он угрожает даже вернуться во Францию со всеми своими людьми, если не получит удовлетворения. Должен, однако, уверить вас, что генерал не поверил ни единому слову. Он-то и послал меня, потому что не желает, чтобы его вынудили вас арестовать.

— Разве он больше не главнокомандующий, не высший командир, как и шевалье де Терней? Что может Лозен противопоставить его решениям?

— Повторяю вам: он угрожает покинуть берега Америки! А мы не можем обойтись без его кавалерии. Рошамбо предпочитает выждать, выиграть время… Он сказал мне, что доверил вам исполнить некое важное поручение. Это позволит вам исчезнуть отсюда на некоторое время, а ему — вывести мерзавцев на чистую воду и успокоить Лозена. Он велел вам ждать его в одном из бастионов старых английских укреплений. Это бастион, что позади города, прямо напротив колокольни. Он будет там сразу после сигнала к тушению огней и сам даст вам все инструкции.

— Этого недостаточно! — проворчал Тим. — Такое поручение означает путешествие, а для путешествия необходимы деньги. Мое оружие осталось у мисс Марты Карпентер, а у моего друга Жиля и вовсе нет ничего из того, что нужно, чтобы рыскать по лесам. В своем сине-желтом мундире он будет в лесу так же заметен, как попугай в курятнике. Я уж не говорю о том, что потребуется какая-то еда для нас и нашего индейского спутника, порох, пули для охоты и… для англичан!

— Хватит, хватит! — прервал его Ферсен. — Вы получите все, что вам нужно, но, ради Бога, поскорее укройтесь где-нибудь! А если судьба сведет вас с кавалеристами из полка Лозена, то прошу не показывать вашу известную всем храбрость, а спрятаться! Эти люди могут застрелить вас, как только встретят, а трупы — плохие посыльные.

Тим проворчал что-то о том, с каким удовольствием он свернул бы шею французскому герцогу, но все же послушался шведа, и все трое направились к указанному им месту, прячась в тени бузиновой изгороди. Ферсен же, заложив руки за спину, отправился прогулочным шагом и глядя в небо к дому некоего Хантера, значительного лица в Ньюпорте, которого он частенько навещал, от нечего делать небрежно ухаживая за его дочкой.

Тим как свои пять пальцев знал все тихие уголки, пустынные тропинки, густые изгороди и сады, где никто никогда не бывал, поэтому трое беглецов смогли благополучно достичь старой линии укреплений, которую Рошамбо еще не успел восстановить. Раздвигая густой кустарник, преграждавший им дорогу, они проникли в полуразрушенные крепостные сооружения, где кучи камней ощетинивались балками, представлявшими собой едва обтесанные стволы деревьев.

Беглецы нашли там древний каземат, едва ли пригодный для жилья, и устроились в ожидании ночи.

С тех пор как они расстались с Ферсеном, Тим и Жиль не произнесли ни слова. Тим сидел, опершись локтями о колени, втянув голову в плечи и сжимая в зубах трубку, которую он машинально достал из кармана и сунул в рот. Он смотрел прямо перед собой с отсутствующим видом, словно то, что произошло, его совершенно не касалось.

Жиль весь дрожал от бессильного гнева и возмущения, так что почти не чувствовал боли от ран.

Если бы не приказ Рошамбо, он бы уже бросился в лагерь Лозена со шпагой в руке, чтобы найти там подлеца Морвана и смыть его кровью возмутительное обвинение, выдвинутое против его друга Тима, который ввязался в эту историю, только чтобы спасти ему жизнь. Однако юноша понимал, что спасти его может лишь абсолютное повиновение приказу генерала. Пока Жиль размышлял обо всем этом, Играк сидел на камне у входа так неподвижно, будто и сам был высечен из камня.

Ожидание было долгим. Но вот наконец умолкли последние звуки маленького города, а в неподвижном воздухе были слышны лишь крики козодоя и далекий лай собаки, и вскоре в кустах послышался шорох осторожных шагов. Затем по развалинам крепостных стен скользнул желтый луч потайного фонаря, осветив серебряные пряжки и красные каблуки элегантных башмаков, потом показался и весь генерал Рошамбо, а за ним Ферсен, навьюченный как обыкновенный грузчик.

Секунду Рошамбо разглядывал двух друзей, вскочивших при его появлении. Его серьезные глаза остановились наконец на лице Жиля, на котором отпечатались перенесенные страдания и лихорадочное волнение.

— Снимите ваш мундир, — сказал он. — Я хочу увидеть!..

Однако он остановил Тима, уже было собравшегося снять повязки, обвивающие торс юноши.

— Нет, не надо! Такую перевязку не делают просто так, и к тому же вредно снимать столь умело наложенные бинты.

— Господин генерал! — вскричал Жиль. — Я клянусь спасением души, что мы не убийцы!..

— Если бы я не был в этом уверен, то не пришел бы сюда, мой мальчик. Но пока я должен делать вид, что верю, потому что имею на этот счет свои планы. Вам надлежит тем не менее выполнить мое поручение так, чтобы я остался доволен, а затем справедливость будет восстановлена.

Мы найдем средство вразумить герцога де Лозена и…

— Я не прошу у вас так много, господин генерал!

— Чего же вы хотите?

— Позволения встретиться со шпагой в руке с человеком, который велел избить меня как собаку, и таким образом дать мне самому рассчитаться с ним.

— Разве вам нужно для этого мое разрешение?

Поединок между солдатами…

— Нет, это будет дуэль с дворянином, отказывающимся скрестить свою шпагу с моей, шпагой бастарда. Этот Самсон-Шкура не тот, за кого он себя выдает. Он принадлежит к славному роду…

— Беда невелика! Вы получите вашу дуэль, Жиль, и я знаю людей, готовых стать вашими секундантами. Теперь возьмите это письмо. Вы передадите его генералу Вашингтону и пока останетесь у него на службе, а я за это время смогу уладить ваше дело здесь…

— Еще одно слово, господин генерал!.. Тот человек пытался заставить меня выдать секрет, который мне не принадлежит. Мне кажется, что ночи в Бресте не такие темные, как думают… Какой-то заболевший матрос с «Герцога Бургундского» проговорился в бреду, когда лежал в госпитале Конаникута, и те люди, о которых я вам говорил, очень заинтересовались этим делом…

— Как их имена?

— Их главарь называет себя Самсон, а прозвище его — Шкура. Других я не знаю.

Наступило короткое молчание, затем Рошамбо со вздохом произнес:

— Понимаю… В таком случае, мой друг, тем более нужно действовать быстрее. Я прикажу проследить за этими людьми и благодарю вас…

Затем граф повернулся к Ферсену, который спокойно ожидал, не подавая виду, что изнемогает под тяжестью двух ружей, пороховниц, пистолетов и огромного мешка.

— Положите же все это, дорогой граф! Держу пари, никогда еще никто не просил вас оказать ему услугу подобного рода!

— Никому, кроме вас, я бы и не ответил согласием на подобную просьбу, господин генерал! — заметил швед. — Участие в заговоре вместе с вами — это истинное удовольствие для меня.

А вам, господа, я пожелаю удачи, — обратился он к Жилю и Тиму. — Смею добавить, что я завидую вам! Вы станете ближе к противнику, когда доберетесь до штаба генерала Вашингтона, а мы… Что ж, мы будем продолжать играть в вист с добрыми буржуа Род-Айленда.

— Настанет и ваш черед, — успокоил его Рошамбо. — Теперь идемте: наше отсутствие могут заметить, а мы ведь обещали закончить вечер у Джеффризов.

Ферсен сделал гримасу и испустил такой вздох, что остатки стен каземата чуть не обрушились:

— Куда обещал заглянуть герцог де Лозен, чтобы научить дам любимым романсам Ее Величества? Гораздо лучше было бы пойти спать…

— И я того же мнения, мой друг! Но вы здесь не для развлечений… Не забывайте, что мы на войне. А вам всем я желаю удачи!..

Четверть часа спустя Жиль, одетый в одежду из выделанных оленьих шкур и ставший похожим на брата-близнеца Тима, покидал старые укрепления, следуя позади своего друга. Ночь была ясная, теплая, и луна ярко светила; в воздухе ощущалось дуновение морского воздуха, заставлявшее забыть о дневном зное. Тим углубился в высокие травы прерии, простиравшейся к северу до маленькой рощи. Но когда Жиль захотел увлечь Играка вслед за Тимом, юный индеец отказался сдвинуться с места, так что Жилю пришлось позвать Тима.

— Я не понимаю, что он говорит, — шепнул он своему другу. — Мне кажется, что речь идет о скальпах!..

Пригнувшись в траве, охотник и индеец торопливо обменялись несколькими словами, затем Тим рассмеялся.

— Мальчик не желает возвращаться к своим, — объяснил следопыт другу. — Он говорит, что если не принесет скальпы, то не сможет стать воином, и его отправят жить вместе со скво и детьми!

— Но что ты находишь здесь смешного? Мы ведь не можем оставить его здесь, как не можем позволить отправиться на поиски шевелюр, которые ему так необходимы…

— Ну, что касается меня, то, будь я один, не стал бы возражать, чтобы он пошел и снял скальп с твоего приятеля Лозена и с нескольких его друзей, но я, кажется, придумал кое-что получше.

Спрячьтесь-ка вы в роще и ждите меня.

— Куда ты идешь?

— Не беспокойся, я ненадолго.

И Тим исчез так же бесшумно, как это сделала бы кошка. Трава сомкнулась над ним, подобно тому, как море смыкает свои волны над рыбой.

Спустя полчаса, показавшиеся Жилю долгими, как неделя, Тим возвратился. В руках он небрежно держал какой-то белеющий в черноте ночи сверток, испещренный страшными темными пятнами. Жиль с содроганием смотрел, как его друг торжественно вручает свою ношу Играку.

— Что это такое? — спросил он шепотом. — Ты что, на самом деле…

Тим невозмутимо отвесил глубокий поклон индейцу, чьи горящие глаза блеснули в ночи, затем ответил Жилю таким же шепотом:

— Гусары все перепились и крепко спят. Я безо всякого труда взял у них парики, за пропажу которых их завтра же накажут, и это радует мою мстительную душу.

— А как же кровь на них? Ведь на них кровь!

— Я поймал курицу и обрызгал их ее кровью.

Получилось очень натурально, ты не находишь?

Посмотри на парнишку: он счастлив, как король на троне, и верит, что это и вправду скальпы! Его брат, конечно, вряд ли это проглотит, но с ним я объяснюсь. Если хочешь знать, то я думаю, что парень уже доказал свою храбрость. Ладно, пошли… нам нужно спешить, да и хватит с нас на сегодня! Вперед, в путь! Напротив Пруденс-Айленда есть рыбацкая деревушка, там мы найдем лодку, чтобы доплыть до материка…

Крик потревоженной совы эхом отозвался на смех Жиля, затем, секунду спустя, в роще снова наступила тишина…

В ПЛЕНУ

—Три миллиона! Всего три миллиона!

Изумленный Жиль некоторое время молча смотрел в недоумении на вождя инсургентов, который с первого же момента их встречи произвел на него огромное впечатление. Что означают эти слова? Как их следует понимать? Может быть, генерал шутит?.. Генерал Вашингтон, однако, перечитывал письмо Рошамбо столь внимательно, что ни о каких шутках не могло быть и речи, и юноша позволил себе повторить слова генерала Вашингтона.

— Всего, сказали вы? — спросил он осторожно. — Смею ли я заметить вам, сударь, что речь идет о колоссальной сумме!

Красивое строгое лицо виргинца осветилось мимолетной улыбкой. На краткий миг оно обрело очарование покрытого льдом моря под солнечным лучом. Вашингтону понравились молодость и горячность молодого француза в одежде из оленьих шкур, а пылкий тон его даже позабавил.

— Для полка или даже для осажденного города этого было бы достаточно, согласен! Но не для армии, которой уже давно не хватает слишком многого… Нам было бы нужно иметь тридцать миллионов… Тем не менее, — быстро добавил он — ваши миллионы пришлись весьма кстати, они позволят нам срочно запастись хотя бы самым необходимым. Я тотчас же отдам приказ отправить отряд за этим грузом и проделать это как можно незаметнее.

Снова тайны! И Вашингтон туда же! История с грузом золота начинала походить на фарс. Рошамбо и Терней скрывали его, чтобы доставить в Америку, а Вашингтон держал в тайне его получение, будто и не находился среди своих. Выражение лица Жиля не ускользнуло от внимательных серых глаз Вашингтона.

— Что-нибудь не так?

Жиль в ответ покраснел до корней волос.

— Простите, господин генерал! Я просто удивляюсь подобной скрытности. Вы ведь в своем лагере, в самой гуще ваших войск…Чего же вы опасаетесь?

— Ничего, если не считать торговцев, поставщиков этой самой армии. Как только они проведают о том, что я располагаю столь значительной суммой, меня заставят платить вдвое, втрое дороже за все то, что я и сейчас с таким трудом вырываю по крайне высокой цене! К тому же мои люди вот уже пять месяцев не получают жалованья.

Они могли бы подумать, что настал год тучных коров, а это вовсе не так! Таким образом, я прошу вас держать все это дело в самом строгом секрете, а теперь прошу, господа, меня оставить. Вы проделали долгий путь и, должно быть, нуждаетесь в отдыхе. Я увижусь с вами завтра, а пока полковник Гамильтон позаботится о вас, — прибавил он, указывая на своего адъютанта, охранявшего дверь от непрошеных посетителей.

Жиль и Тим поклонились и приготовились покинуть скромное жилище, служившее Вашингтону штаб-квартирой с тех пор, как он со своими войсками достиг деревни Пикскилл, расположенной на левом берегу Гудзона, но генерал окликнул их.

— Секунду! Граф де Рошамбо пишет мне, что он желал бы, чтобы вы на некоторое время остались у меня на службе. Он пишет мне, что вы захватили интересного пленного, брата индейского вождя?

На этот раз ответил Тим:

— Родного брата Сагоеваты, вождя клана Волков из племени сенека, которого кличут…

— Я знаю, кто такой «Ред Джекет», — прервал его Вашингтон. — Потому-то я и заинтересовался им, но мне нужно это обдумать… Итак, до завтра!

Следуя по пятам за полковником Гамильтоном, которому было не более двадцати лет, двое друзей вышли из дома вместе с Играком, который все это время провел в кордегардии. Полковник провел их через палаточный городок, выросший у подножия гор на холме Пикскилл. Жиль с живейшим интересом озирался по сторонам. Американский военный лагерь был таких же размеров, что и лагерь французских войск, но выглядел куда беднее. Палатки, в которых стояли странного вида печурки, весьма полезные в зимнее время, были почерневшими, грязными и заплатанными.

Солдаты одеты кто во что горазд, многие просто в лохмотья, и лишь некоторые — в необычные сероватые мундиры и забавные шляпы из твердой выделанной кожи, украшенные сзади обтрепанными плюмажами, похожими на пучки травы.

Их оружие помнило, казалось, не только утерю Канады французами, случившуюся семнадцать лет тому назад, но и завоевание нескольких штатов из числа тех, что были обозначены тринадцатью звездами на новом трехцветном флаге, который весело развевался надо всем этим убожеством.

— Будь я генералом, я не так презрительно отнесся бы к привезенному мне золоту, — шепнул Жиль Тиму. — У меня такое впечатление, что здесь в нем очень нуждаются. По всей справедливости он должен был бы броситься мне на шею.

— Генерал вам улыбнулся, — ответил услыхавший слова Жиля полковник Гамильтон. — Его улыбка — это знак огромной радости. А наши солдаты, что ж, пусть они неважно выглядят, зато умеют драться. Вот подождите, увидите еще нашу кавалерию! Ваш Лафайет утверждает, что не видал лучшей…

— Я не хотел сказать ничего плохого о ваших солдатах, полковник. Мне и не подобает делать это, поскольку вы тоже могли бы судить о солдатах короля Франции по моему отнюдь не блестящему виду…

Действительно, посланники Рошамбо покрыли сорок с лишним лье меньше чем за пять дней.

Их путь от Род-Айленда до берегов Гудзона пролегал по лесам, его преграждали озера и болота.

Под конец нелегкого путешествия друзья были ужасающе грязны, от них пахло так, что это могло испугать и барсука в его норе, и им приходилось делать над собой усилие, чтобы не показывать своей усталости. Это относилось прежде всего к Жилю, поскольку Тим, давно уже привычный к дальним переходам по труднодоступной местности, преспокойно взвалил на свое плечо Играка сразу же после того, как они вышли из палатки генерала, причем индеец даже не проснулся. Мальчик настолько выбился из сил, что свалился мешком и заснул у ног часового, которому друзья его доверили, прежде чем войти к генералу.

Гамильтон привел гостей своего начальника к бревенчатым палисадам, стоявшим по берегам реки. Здесь около входа в лагерь Жиль увидел какие-то сооружения: то ли военные палатки, то ли индейские хижины; между ними сновали какие-то создания, в которых по их чепцам можно было признать женщин. Это были так называемые «Молли Питчер» — что-то вроде маркитанток. Во время сражения они обычно подносили воду солдатам, помогали хирургам и старались немного улучшить обычный рацион войск различными подручными средствами, среди которых значительное место занимали тайные заимствования с соседних фермерских полей. Прозвище им было дано по имени одной героической женщины, которая во время сражения при Монмут-Кортхауз стреляла вместо своего раненого мужа и снабжала питьевой водой весь полк. В кличке этой было немало нежности.

Молодой полковник подошел к одной из «Молли Питчер», стиравшей белье в огромной лохани — очень смуглой женщине, высохшей, как черносливина, и ростом вдвое ниже, чем ее товарки, которые явно относились к ней с огромным уважением.

— Джинет Маллигэн! — сказал полковник, обращаясь к ней. — Генерал посылает к вам этих молодых людей. Они его гости, и он желает, чтобы вы о них заботились до завтрашнего утра.

Им нужна еда и отдых.

Джинет перестала стирать, вытерла руки о платье, молча, ничего не отвечая полковнику, подошла и встала перед Тимом. Окинув следопыта и его ношу нелюбезным взглядом, она с подозрением потянула носом воздух.

— А этот? — наконец спросила она, указав на Играка пальцем, на котором еще видны были остатки мыльной пены. — О нем я тоже должна позаботиться?

— Еще больше, чем о двух остальных! — невозмутимо ответил ей полковник Гамильтон. — Он — пленник генерала!

— Тогда пусть он его сам и охраняет! Ведь это ирокез! И я не желаю иметь с ним дело. Мой муж Гарви попался в лапы этих дьяволов — мохоков из племени вождя Джозефа Черная Казарка, так они сняли с него скальп, а потом сожгли живьем в Джерман Флэтс! Я скорее сдохну, чем дам хоть пригоршню маиса одному из этих бандитов.

Прочь отсюда! Убирайтесь! Чтоб я эту гадину больше не видела, а если генерал будет недоволен, то может сам прийти сюда объясняться со мной! Верно я говорю, женщины?

Группа женщин, собравшихся вокруг лохани с бельем, словно прихожанки у алтаря, хором подтвердили справедливость сказанного.

Такое единодушное одобрение вызвало улыбку у Джинет.

— Вот видите, полковник Гамильтон, все со мной согласны! А это значит, что вы можете девать вашего индейца куда хотите, но здесь он не останется. А эти двое…

— Сударыня! — вмешался тут Жиль, отвесив Джинет глубокий поклон, словно перед ним была знатная дама. — Мы просим вас всего лишь дать нам какой-нибудь закуток, где этот ребенок мог бы поспать. Мы сами позаботимся о том, чтобы его накормить. И он вправду крайне необходим вашему генералу…

Глаза Джинет стали круглыми от изумления, и она внимательно оглядела Жиля от кончиков его грязных мокасин до спутанных белокурых волос.

— Это еще кто такой? Грязен, как поденщик, красив, как бог, и учтив, как милорд. Со мной еще никто так не говорил… Сударыня, сказал он… Сударыня! Подумать только! Мне! Сударыня!..

— Я француз, — сказал Жиль, смеясь, — а вы — женщина. Для нас, французов, все женщины — дамы. Я прибыл сюда с армией короля Франции, чтобы сражаться вместе с вами, и именно я захватил этого мальчика, которого ваш генерал считает весьма ценным пленником. Я прошу вас, сударыня… найти и для него местечко!

Мой друг ведь не сможет продержать его всю ночь у себя на спине.

Неожиданно Джинет Маллигэн покраснела, как девушка, и захлопала ресницами. Она даже попыталась изобразить что-то, отдаленно напоминающее реверанс, и улыбнулась Жилю.

— Что это вы на меня так смотрите, молодой человек, а? Ну и глаза же у вас! Сейчас вас проводят…

Не говоря больше ни слова, Джинет самолично отвела путников к палатке и, вышвырнув из нее несколькими энергичными пинками пару котлов и другие кухонные принадлежности, сказала им, что они могут чувствовать себя здесь как дома, и добавила, что если им что-нибудь понадобится, то им стоит только попросить.

Благодеяния Джинет и ее товарок на этом, однако, не кончились. Явно покоренные молодым французом, они толпились вокруг него, предлагая то не слишком черствый хлеб, то вполне съедобное мясо, то свежее пиво… Затем, когда Жиль сказал, что хорошо бы искупаться в реке, он получил большой кусок мыла, которое изготовляли сами «Молли Питчер».

— Тебе бы попасть куда-нибудь на Восток, — вышучивал его Тим, пока они сообща плескались в теплой воде Гудзона, нагретой солнцем. — К примеру — в Индию: там бы ты сразу стал султаном. Все эти бабы уже влюблены в тебя.

— Что ты выдумываешь? Здесь, наверное, не так много французов, и я для них просто диковинка, вот и все.

— Да уж, нечего сказать, эти бабы очень любопытные… Посмотри-ка на вон ту рощицу слева: они все прячутся там, чтобы посмотреть, как мы купаемся. Наверно, хотят убедиться, что французы устроены так же, как и американцы.

И Тим нырнул в глубину, подставив на секунду свой голый зад солнечным лучам, скрылся под водой и поплыл на середину реки, похожий на большую выдру. Жиль предпочел отдаться на волю речных волн, лениво и величественно текущих меж лесистыми холмами. В такую минуту было трудно поверить, что кругом война: окрестности были наполнены спокойствием почти божественным. Там и сям, однако, виднелись бревенчатые форты, явно выстроенные совсем недавно, а ближе к низовьям Гудзона, над лесом, поднимались черные клубы дыма, медленно тающие на фоне голубого неба. Плывя к другому берегу, Жиль разглядел вдали длинные черные иглы — это были клотики мачт английских кораблей, стоящих на якоре в Гудзоне: Нью-Йорк был не далее чем в десяти лье.

Настоящее лицо войны показалось в пожаре заходящего солнца, когда окрестные холмы отразили грохот копыт: три эскадрона кавалерии внезапно появились в облаках пыли и устремились через широко открытые ворота в лагерь. Солдаты во все глотки орали какую-то дикарскую песнь, свидетельствующую об одержанной победе.

Возглавлял кавалькаду человек, подобный кентавру, в разорванной, испещренной пятнами крови одежде; он смеялся, показывая белоснежные зубы, вздымая ввысь окрашенную кровью саблю. При помощи одних лишь коленей он управлял великолепным дьяволом, что был ему вместо коня.

— Это полковник Деланси, — заметил Тим, — со своим отрядом из знаменитой виргинской кавалерии. Ну, что ты о нем скажешь?..

— Ничего, — ответил Жиль, пожиравший глазами удивительную конную карусель, великолепных коней и заразительное воодушевление, исходившее от отряда. — Я просто любуюсь ими…

Мне кажется, что я хотел бы драться в их рядах…

Жиль улегся спать прямо на земле на почти чистое одеяло, полученное от щедрой Джинет, и долго не мог заснуть, слушая шумы лагеря и крики морских птиц, напоминавшие ему родную Бретань. Несмотря на усталость, возбуждение не давало ему сомкнуть глаз. Ему не терпелось увидеть наступление дня, поскорее узнать, какие поручения даст ему этот удивительный генерал Вашингтон, про которого даже англичане говорили, что в Европе нет короля, который рядом с генералом не походил бы на слугу… До сего дня он еще не видел войны, только нескончаемые приготовления к ней, артиллерийские дуэли с английскими крейсерами, рутину жизни укрепленного лагеря: учения, долгие разговоры, политику… и радости интендантства. Люди же, окружавшие его здесь, дрались с врагом уже несколько месяцев, каждый день сверкало оружие и лилась кровь.

Он хотел принять участие во всем этом… И как можно быстрее!

Вдруг сквозь наполнявший палатку храп Тима Жиль услыхал легкий шорох. Полотняный клапан, служивший дверью, бесшумно приподнялся, затем снова послышался шорох: кто-то вползал внутрь палатки.

Рука Жиля скользнула к бедру, нащупывая рукоять охотничьего ножа, висевшего на поясе.

Одновременно Жиль бесшумно высвободился из складок одеяла, готовый отразить любое нападение… Тут он почувствовал прикосновение чьих-то рук, и запах мыла и мокрой травы наполнил его ноздри. Он вцепился в одну из этих рук… и по вырвавшемуся у незваного гостя тихому восклицанию понял, что перед ним женщина.

— Кто вы? — шепнул Жиль. — Чего вам нужно?

— Тес!.. Ты разбудишь твоего друга… Меня послала Джинет Маллигэн… Я — Бетти, ее племянница. А нужно мне…

— Чего же?!

Она приглушенно засмеялась, и вдруг он почувствовал на своей груди ее горячие руки, скользнувшие под рубашку из замши.

— Джинет хочет, чтобы я приветствовала тебя от имени всех девушек Америки, — сказала она еле слышным насмешливым шепотом. — Она сказала, что ты будешь доволен, потому что все французы только об этом и думают!

И она порывисто прижалась к нему. Инстинктивно обняв ее. Жиль ощутил теплую и твердую грудь, крепкие бедра, обжигающее лоно и влажный рот. Когда его пальцы коснулись нежной кожи ее обнаженной спины, он почувствовал, как девушка задрожала, словно от электрического разряда молнии. Эта дрожь немедленно передалась его собственному телу. Внезапно вновь ощутив страшный любовный голод, впервые открывшийся ему в объятиях Манон, Жиль с радостью принял этот нежданный дар. На карту была поставлена честь всех французов!.. Вмиг сорвав с себя одежду, он яростно сжал в объятиях девушку, чье тело выгнулось под ним, чтобы лучше принять его, и целиком предался безудержному утолению жажды, мучившей его уже несколько месяцев…

На заре, когда полог палатки снова приподнялся, чтобы выпустить девушку, которую знали лишь его руки. Жиль позволил сну наконец поглотить его, будто благодетельной волне, успев подумать только о том, что Америка — замечательная страна, а прекраснее жизни солдата нет ничего на свете. А Тим… Тим ни разу даже не перестал храпеть: праздник плоти, буйствовавший в двух шагах от него, ни на секунду не прервал его сна.

Генерал Вашингтон концом своей подзорной трубы указал на правый берег Гудзона, на север:

— Менее чем в десяти милях отсюда находится Уэст-Пойнт, самое укрепленное место на реке, узел нашей стратегической позиции. Фортификационные сооружения, постройкой которых, как, впрочем, и всех укреплений этого района, мы обязаны молодому офицеру саперов польской армии полковнику Костюшко, стоят на неприступной скале и прикрыты низким островом с береговыми батареями на нем. К тому же Гудзон в этом месте перегорожен огромной цепью… Позицию, таким образом, одолеть невозможно… разве только предательством. Именно сюда доставит ваше золото отряд генерала Аллена, которому я поручил эту операцию. Таким образом, я могу быть уверен в том, что ни один пенс из этих денег не будет истрачен ни на что, кроме как на нужды армии. Теперь вы видите, — прибавил он с осветившей лицо полуулыбкой, — что я по достоинству ценю дар французов.

— Я никогда в этом не сомневался, господин генерал, — ответил Жиль. — А раз вы уверены в выборе места и хранителя… Но вы сказали, что крепость может пасть вследствие предательства?

Лицо генерала Вашингтона при этих словах снова обрело выражение обычной суровости.

— Вы не американец, сударь, иначе вы никогда не посмели бы высказать подобное подозрение. Генерал Бенедикт Арнольд, который командует Уэст-Пойнтом, один из известнейших людей, настоящий герой, победитель битвы при Саратоге, нашего пока самого большого сражения…

— Но образ жизни, который он ведет, столь широк, что ему вечно не хватает денег… — произнес голос, явно принадлежащий американцу.

На звук этого голоса Вашингтон обернулся, будто ужаленный пчелой.

— Я знаю, что вы не любите Арнольда, Гамильтон, что вы ставите ему в вину его брак с мисс Шиппен, чья семья — одна из самых влиятельных семей тори , но делать из этого обстоятельства вывод о том, что он способен предать, — неблагородно. Должен ли я напомнить вам, что он мой друг и что я ему верю?

Голос генерала чуть дрожал от гнева, но лицо его, лицо человека, превосходно владеющего собой, оставалось невозмутимым. Гамильтон выслушал эту отповедь не моргнув глазом:

— Прошу вас принять мои извинения, господин генерал. Однако я продолжаю настаивать на том, что Уэст-Пойнт — не самое идеальное место для хранения французского золота. А ведь лишись этих денег, мы будем не в состоянии продолжать войну! Ваша дружба уже однажды выручила генерала Арнольда на том военном совете, где он отчитывался в финансовых делах своих войск после экспедиции в Квебек. Не искушаете ли вы дьявола?

— Довольно, полковник Гамильтон, — прервал его Вашингтон. — Мы больше не будем обсуждать этот вопрос. Идемте же, господа! Вы отлично выполнили ваше первое поручение, теперь поговорим о деле, которое я намереваюсь вам доверить.

Повернувшись на каблуках, Вашингтон большими шагами направился к своей штаб-квартире. Жиль последовал за ним, немного удивляясь тому, что молодой офицер осмеливается столь открыто критиковать решение своего командира.

Шедший рядом Тим засмеялся.

— У нас каждый может высказывать свое мнение, даже и на самые серьезные темы. Это вот мы и называем демократией…

— Демократия! — повторил вслед за Тимом Жиль, словно пробуя на вкус новое звучание, которое это древнее слово приобрело в устах его друга. — Разве мы возвратились на две тысячи лет назад и вы — новые афиняне?

— Не знаю, новые ли мы эти… как их, ну те, которых ты назвал, но одну вещь я знаю точно: довольно нам быть лакеями короля Британии.

Мы просто-напросто хотим быть самими собой!

Мы достаточно уже взрослые для этого! Теперь пошли, посмотрим, чего хочет от нас Великий Белый Вождь…

Часом позже Тим и Жиль с Играком, сидевшим позади Жиля на крупе его коня, уже покидали лагерь в Пикскилле. Коней друзья получили в дар от генерала. Вслед им раздавались возгласы всех «Молли Питчер», собравшихся на берегу, чтобы проститься с ними. Взгляд Жиля на миг задержался на высокой белокурой девушке, стоявшей рядом с Джинет Маллигэн, которая при этом послала ему кончиками пальцев воздушный поцелуй. Конечно, это была Бетти, и Жиль был счастлив видеть, как блестят ее голубые глаза и как красиво отсвечивает солнце на ее волосах. Исполненный благодарности к ней и ее нежному телу, подарившему такое огромное наслаждение. Жиль ответил ей таким же поцелуем.

— Мы еще увидимся, Бетти, — крикнул он.

Девушка громко рассмеялась, показав крепкие белоснежные зубы, и легкий ветер, прилетевший с юга, донес ее слова:

— Увидимся… если Бог и Красные Мундиры захотят, красавчик… но ты только кликни, и я буду с тобой, сколько ты захочешь!..

— Вернее было бы сказать: «если позволят сенека», — проворчал Тим, чья физиономия значительно поубавила веселости, с тех пор как они получили приказ генерала. — Ежели мы вернемся целыми и невредимыми из чертовой переделки, то это можно будет приписать одному лишь чуду. Хорошо, если мы только скальпов лишимся.

Приятное воспоминание о прошедшей ночи привело Жиля в такое веселое расположение духа, что мрачные пророчества друга не могли испортить его.

— Если бы я не слышал твой храп всю ночь, то подумал бы, что ты плохо спал, дружище!

Или же ты ничего не понял из того, что сказал Вашингтон. Мы — посланцы Мира. Мы едем вернуть Сагоевате брата, которого он, может быть, считает погибшим и которого Великий Белый Вождь великодушно возвращает ему, несмотря на то что мальчик — его пленник. Ведь это жест дружбы, не так ли? Мы некоторым образом помогаем инсургентам протянуть руку дружбы их свободным краснокожим братьям.

Так с какой стати Сагоевата станет портить наши прически!

— Честное слово, он сам верит своим словам! — взорвался Тим. — Ты говоришь, как книга, считающая, что она — Библия! Посланцы Мира! Да ничего подобного! Мы должны разжечь пожар войны! Ты, верно, забыл о второй части нашего поручения: тайно дать понять вождю клана Волков, что его брат, сын Гитчи-Маниту, бога грома, вождь ирокезов Корнплэнтер — Сажающий Маис — на самом деле подлый предатель, мечтающий лишь о том, как бы разорвать союз Шести племен, чтобы захватить его имущество и сверх того завладеть его женой… Ежели Сагоевата и оставит нам наши прически, то уж Корнплэнтер-то нас не пощадит, ведь ему очень быстро все станет известно. У него шпионы повсюду… это такой зверь, что по сравнению с ним ягуар покажется милым котеночком.

— Тогда почему ты согласился? Если ты можешь позволить себе обсуждать приказы начальника, то нужно было отказаться.

Тим надулся и так побагровел, что Жиль подумал, что у его друга из ноздрей сейчас появится пламя.

— Потому что я болван! А еще потому, что мысль о том, чтобы поссорить между собой Шесть племен, которые так стараются для англичан, была мне по вкусу. Но этому радуется только мой разум! А мое тело, оно очень хотело бы сохранить себя в целости и послужить мисс Марте Карпентер в тот день, когда она наконец позволит мне отвести ее к пастору.

Жиль засмеялся.

— Ну, раз отступать уже поздно, то лучше всего будет поторопиться. В таком деле, как наше, нет ничего хуже нерешительности. Вперед!

Пришпорив коня, он пустил его галопом по довольно гладкой дороге, идущей вдоль реки.

Друзья должны были переплыть ее на пароме в Стони-Пойнт, затем углубиться в долину Кэтскилл на северо-запад, с тем чтобы добраться до нового лагеря вождя сенека на берегах Саскуэханны. Играк должен был указать им точное место.

— С тех пор как он вышел на тропу войны, Сагоевата должен был уйти со своих угодий у озера Кайюга, опустошенных инсургентами, — сказал им Играк. — Ему нужно найти новые земли, чтобы посеять там маис.

Расстояние, которое преодолел юный охотник за скальпами в поисках славы — более ста лье, — приводило Жиля в изумление: для ребенка такого возраста это был своего рода подвиг. Тима же это вовсе не удивляло.

— Испытания при посвящении в воины у ирокезов очень трудные, — объяснил он Жилю. — Расстояние не играет никакой роли для них, и время тоже, если речь идет о славе. Играк — сын вождя, брат вождя, и он надеется в один прекрасный день стать одним из тех славных воинов, рассказы о подвигах которых передаются из поколения в поколение.

— Я не удивлюсь, если так оно и случится…

Мальчик и вправду был горд, благороден и смел. Живя бок о бок с ним, Тим и Жиль смогли оценить Играка по достоинству. Сдержанный и немногословный, Играк казался старше своих лет; во время путешествия он часто отдалялся от них, но не для бегства, а для того, чтобы уединиться на краю какого-нибудь болота или в пещере, где он мог оставаться часами, словно прислушиваясь к окружающей его бескрайней природе. Иногда он подбирал с земли камешек либо перо, выпавшее из крыла птицы, или срывал привлекшее его внимание растение и тщательно укладывал найденное в маленький мешочек из кожи, который всегда носил на шее.

— Он составляет свое собственное «колдовство», — говорил тогда Тим, украдкой наблюдавший за индейцем. — Это значит, что он собирает предметы, которые, как он думает, могут принести ему удачу.

— Но как он их выбирает?

— Он их вовсе не выбирает! Эти штуки должны быть как-то связаны с его снами или с каким-либо предчувствием. Воины обычно занимаются этими делами позже, но дядя Играка Хиакин — Лицо Медведя — колдун племени сенека… великий колдун! Может быть, мальчик хочет стать его преемником… Если это так, то он должен представлять собою большую ценность для своего племени, и тогда у нас есть шанс сохранить в целости наши скальпы.

Эта мысль, казалось, успокоила Тима, и будущее стало теперь рисоваться ему гораздо менее мрачными красками…

Через двое суток после того как был оставлен Пикскилл, трое путешественников достигли вершины последнего холма, за которым текла Саскуэханна.

— Теперь тебе, раз уж ты так торопишься узнать, под каким соусом тебя съедят, недолго осталось ждать, — объявил Тим, указывая на прихотливо извивающуюся ленту реки. — Если парнишка не соврал, то лагерь его брата должен быть не более чем в получасе ходьбы.

Жиль не ответил ему. Уже несколько мгновений он следил за полетом хищной птицы, только что появившейся в небе. Это было великолепное создание, размером немногим меньше орла, но такое же величественное. Оперение птицы было необычайной белизны.

Птица парила с широко распростертыми крыльями, поддерживаемая невидимыми воздушными течениями, описывая широкие круги высоко над лесистыми изгибами холмов. Она скользила в голубом небе, величественная и грозная, белизна ее перьев нисколько не умаляла мощи изогнутого клюва и когтей. Жиль остановился, зачарованный зрелищем.

— Ну, что? — спросил Тим. — Едем?

— Смотри! Что это? Орел?

Тим сощурил глаза, чтобы предохранить их от слишком яркого света, льющегося с неба.

— Нет, не орел, хоть и похож на него. Я думаю, что это кречет.

Сердце Жиля на миг замерло…

— Кречет? Ты уверен?..

— Уверен настолько, насколько это возможно, ведь эти птицы здесь редки, они живут дальше к северу. Какой красавец!

Привычным движением Тим уже вскинул было свой карабин, но Жиль остановил его.

— Нет! — затем добавил очень тихо:

— Было бы жаль…

Ни слова не говоря, Тим повесил свой карабин на седло.

— Ты прав! И к тому же это было бы большой глупостью: мы слишком близко от лагеря индейцев, а они считают белого кречета воплощением Птицы Грома, их охранителя…

Друзья продолжили путь. Дорога нырнула в глубь леса, но она оставалась достаточно широкой, чтобы Жиль мог видеть кречета. Птица описывала в небе круг за кругом, будто выслеживая кого-то. Внезапно тропинка выбежала из лесной чащи и устремилась прямо в долину, скользнув по склону холма. Показался лагерь

индейцев…

На берегу реки стояли вигвамы, сделанные из сплетенных ветвей, кусков коры и пожелтевшего тростника. За ними виднелись два маисовых поля, засаженные на индейский манер, что придавало им необычный вид. Ирокезы во время сева высаживали в каждую лунку по четыре зерна маиса и по два зерна бобов, отчего всходы приобретали зеленый переливчатый цвет, на который было приятно смотреть, но здесь поля отделялись от лагеря частоколом из заостренных сосновых стволов, скрывавших их из виду.

Жилища с округлыми крышами походили на ларцы, большинство их было покрыто оленьими шкурами, разрисованными яркими узорами. Женщины с длинными черными косами суетились вокруг костров, на которых готовилась пища, а рядом другие растирали зерно в каменных ступах или свежевали дичь, принесенную охотниками.

Некоторые из этих охотников, полуголые, с выбритыми почти дочиста головами, на которых были оставлены лишь длинные пряди волос с вплетенными перьями, толпились около большого вигвама. Перед входом в него торчал шест, лохматый как тополь, — столько скальпов было к нему привешено. У самой воды на берегу, где стояло несколько пирог, играли почти голые дети, гоняясь за курами и за тощими собаками.

Жиль жадно пожирал глазами новое для него зрелище. Лагерь был чрезвычайно большим и казался богатым, это впечатление создавалось ярко раскрашенными вигвамами и яркими одеяниями женщин. Все воины были здоровенные парни с темной и блестящей кожей, весьма сильные и опасные на вид.

— Что ты об этом скажешь? — тихо спросил Тим. — Ты все так же торопишься поближе увидеть ирокезов?

— Да, больше чем когда бы то ни было! Они походят на тех индейцев, о которых ты мне рассказывал, и на тех, что я видел во сне! Что бы теперь ни случилось, я никогда не пожалею о том, что добрался сюда. Земля, люди и звери здесь одинаково горды и великолепны…

— Жиль в последний раз нашел взглядом кречета.

— Проклятье!.. — вдруг воскликнул он.

Хищная птица внезапно перестала описывать круги, сложила мощные крылья и пала камнем на что-то, что появилось на одном из полей… Это явно было человеческое существо, но разобрать, кто это, с того места, где они находились, было еще невозможно. Тим и Жиль могли лишь различить светлые волосы, возвышающиеся над горбом, который был, должно быть, мешком на спине.

— Это женщина! — сказал Тим без всякого выражения. — Белая женщина! Должно быть, кречета привлекли ее волосы. Он нападает…

Крик женщины заглушил звук его голоса…

Кречет обрушился на светловолосую голову женщины. Жиль схватился за карабин, его движение было таким же стремительным, как и атака птицы. Он приложил приклад к плечу и выстрелил, почти не целясь. Горы отразили грохот выстрела, и кречет, оставив свою жертву, упал на землю.

— Хороший выстрел! — оценил Тим. — А сейчас жди неприятностей… Если мы и надеялись, что наше прибытие пройдет незамеченным, то теперь этого не будет: весь лагерь уже на ногах!

Жиль, однако, его не слушал. Рискуя сломать себе шею, он пришпорил лошадь и стал стремительно спускаться вниз по крутому склону, выходящему к маисовому полю. Спустя несколько секунд он уже был около мертвой птицы и ее жертвы. Но странное дело! Юноша почти не обратил внимания на женщину, отметив лишь лохмотья, серое от грязи лицо, синие глаза, все еще полные ужаса, и волосы цвета грязной соломы, запятнанные кровью.

— Вы не сильно ранены? — только и спросил он.

Женщина знаком показала ему, что ее дела не так уж плохи, но Жиль уже позабыл о ней. Опустившись на землю, он наклонился и движением, полным нежности, поднял кречета. Птица была мертва, но ее безжизненное тело еще сохраняло тепло. Дотронувшись до мягких перьев, испачканных кровью. Жиль почувствовал, что его охватывает гнев, смешанный с болью. Ему казалось, что, уничтожив прекрасную белую птицу, он поразил всех своих предков, которые были схожи с этим убийцей, как бы нанес им оскорбление… Они, его предки, тоже все были хищниками, гордо отвергая всякую жалость, отбрасывая любую помеху своим развлечениям, тогда как он, он встал на сторону жертв. Из-за этого бесполого и грязного существа, о котором ему сказали, что это женщина, он убил одно из красивейших созданий Божьих, этот знак судьбы, только что гордо паривший в небе, служившем ему укрытием, может быть, призрак самого Тарана…

Прикосновение ручищи Тима вернуло Жиля к действительности.

— Я думаю, что ты подписал нам смертный приговор, — прошептал американец. — Смотри!

Жиль медленно поднялся, не выпуская кречета из рук. Задумавшись, сожалея о смерти птицы, он не заметил, как вокруг него сомкнулось кольцо индейских воинов. Они были вооружены луками или копьями, украшенными перьями, а блестящая кожа и черные с белым узоры на телах делали их похожими на картину, нарисованную на кордовской коже. В глазах воинов пылали неподдельные гнев и ненависть.

— Попытаемся все же вступить в переговоры, — вздохнул Тим.

Он выпрямился во весь рост и подошел к пожилому человеку, на голове которого красовалось некое подобие короны из оленьего меха, окрашенного в красный цвет, и ожерелье из медвежьих зубов. По всей вероятности, это был вождь.

Встав перед ним, Тим поднял правую руку с раскрытой ладонью на уровень плеча и описал ею круг, затем слегка сжал кулак, так, чтобы указательный и средний пальцы образовали букву «V», и медленно опустил ее к поясу. Завязался разговор, совершенно непонятный Жилю, он мог лишь различить часто повторявшиеся имена Играка и Сагоеваты.

Разговор продолжался несколько мгновений.

Воины сенека сохраняли неподвижность статуй.

Затем, внезапно, пока Тим еще говорил, человек в красной короне вытянул руку, повелительно указав пальцем на двух белых. В ту же секунду индейцы обрушились на них и связали им руки за спиной веревками из сплетенных конопляных прядей.

— Похоже, что твоя речь им не очень понравилась, — усмехнулся Жиль. — Может, мы попали не в то племя или эти люди не любят своих детей? А мы-то думали доставить им удовольствие, приведя парнишку…

Играк, который не сказал ни слова за все то время, что Тим произносил свою речь, теперь соскользнул с лошади и подбежал к старому индейцу, пытаясь стать между воинами и своими новыми друзьями. Он начал что-то объяснять вождю, но тот ответил на его слова лишь снисходительной улыбкой. Дружелюбным жестом положив руку на голову мальчика, вождь сказал ему несколько слов, но, несмотря на протесты Играка, не позволил присоединиться к тем, кого тот с таким жаром защищал. Он сделал знак воинам, и двое из них увлекли мальчика за собой к лагерю, хотя тот вопил и брыкался, как тысяча чертей.

Тим лишь пожал плечами:

— Я мог поклясться, что так оно и будет. С ирокезами невозможно говорить: это дикие звери!

— Я думал, Сагоевата — молодой человек… — заметил ему Жиль, указав подбородком на человека в красной короне.

— Да, он молод, — ответил Тим. — Молод, но умен и осторожен. В короне — его дядя Хиакин, иначе называемый Лицо Медведя, Великий Колдун сенека. Он замещает вождя, когда тот уходит в поход… а это означает, что Сагоеваты здесь нет и что мы погибли: ведь он был нашей единственной надеждой.

Грубо подталкиваемые воинами, которые глядели на них с лютой ненавистью, двое друзей прошли через проход в частоколе, окружающем поселок ирокезов, туда, где только что исчезли Играк и женщина — жертва нападения кречета. Женщину, впрочем, тут же прогнали оттуда безо всяких церемоний, дав ей пинка с презрением, ясно указывающим на место, занимаемое ею в племени.

— Рабыня! — проворчал Тим. — Несчастная девушка, похищенная, несомненно, во время нападения индейцев, и, к сожалению, одна из наших. Она ведь белая, ты видел ее волосы!..

Птицу еще раньше вырвали из рук Жиля, и теперь ее нес сам Хиакин, держа обеими руками, поднятыми на уровень лица в направлении заходящего солнца.

Поравнявшись с одной из хижин. Жиль и Тим влетели внутрь от сильнейшего удара в спину и свалились на земляной пол. Хижина была тесной и темной, в ней царил невыносимый смрад — сладковатый запах гнилой рыбы. Несмотря на это, друзья все же почувствовали некоторое облегчение, потому что, пересекая лагерь, им пришлось пройти между двумя рядами женщин — злобных фурий, бросавших в них всем, что только попадалось под руку…

Приземлившийся на живот. Жиль едва сумел подняться — мешали руки, связанные за спиной. Затем он с трудом сел и прислонился к центральному столбу. Глаза быстро привыкли к царившей в хижине темноте, и он разглядел своего друга, который ворочался на земле, похожий на гигантскую улитку, и тщетно пытался встать на ноги.

— Что они собираются с нами сделать, как ты думаешь?

— Ничего хорошего! По крайней мере, для нас… Нам может послужить утешением лишь мысль о том, что именно благодаря нам эти гады чудесно развлекутся. А уж развлечения у ирокезов… Для них нет ничего, что могло бы сравниться с правильно обставленной казнью пленника. А тем более — двух!

Хорошенько обдумав представленное ему положение дел, Жиль пришел к заключению, что оно оставляет желать лучшего, но с удовлетворением отметил, что совершенно спокоен.

— Я понял! — хладнокровно произнес он. — А… это будет долго?

Тиму удалось наконец усесться рядом с другом.

В ответ на слова Жиля он невесело усмехнулся.

— Вероятно, долго… Мы ведь белые воины, а значит, имеем право на их уважение.

— Что это означает?

— Это означает, что они доставят себе удовольствие почтить нас самыми изысканными пытками. Ты даже представить себе не можешь всей глубины их воображения в этих делах…

Несмотря на свою храбрость. Жиль содрогнулся и почувствовал, как холод скользнул по его спине. Смотреть смерти прямо в глаза — это одно, но видеть, как смерть приближается маленькими шажками среди необозримого пространства страданий — это совсем другое!

— Что ж, спасибо, что предупредил… — вздохнул он. — А пока мы здесь ждем, повернись-ка ты ко мне, чтобы твои руки коснулись моих. Я попробую развязать тебя… Я с ума схожу от злости при мысли о том, что мы лежим здесь, как куры, которых собираются насадить на вертел!

Путы были очень тугие, но пальцам Жиля удалось нащупать узел, и он попытался ослабить его.

— Ты думаешь, они начнут сегодня же? — спросил он Тима через какое-то время. — В таком случае я напрасно трачу силы.

— Нет, — ответил Тим. — Это будет завтра на рассвете. Продолжай! Если тебе не удастся развязать меня, то я попробую развязать тебя.

Работа была длительной и трудной, впрочем, довести ее до конца они не успели: в тот самый момент, когда первый узел стал уже поддаваться, за ними пришли…

Наступила ночь, но все обитатели селения вышли из своих жилищ и собрались у большого костра, ярко горевшего перед двумя столбами, раскрашенными яркими красками. Пламя освещало даже противоположный берег реки, поросший лесом. Индейцы безмолвно стояли, образовав широкий круг. На этот раз при появлении пленников никто не двинулся с места, но словно по команде послышался всеобщий вздох, в котором чувствовалось какое-то сладострастие…

«Эти люди облизываются при одной лишь мысли о том, что сейчас увидят нашу смерть», — подумал Жиль, полный холодной ярости.

Когда его привязали к столбу, ему на миг показалось, что он перенесся на несколько лет назад, в тот вечер, когда он в своих скитаниях по окрестностям города забрел в большой лес, простиравшийся на север от Эннебона, и заблудился там. В темноте наступившей ночи Жиль увидел сверкающие глаза волков и спасением своим был обязан большому дереву, на котором он нашел убежище. Наутро его обнаружили крестьяне, вышедшие на облаву под предводительством шевалье де Лангля. Они-то его и спасли… Но на этот раз никакой храбрый бретонец, никакой смелый охотник на волков не придет и не разгонит этих хищных зверей, которые со сверкающими глазами жадно ждут появления первой крови.

Гордость заставила его выпрямиться во весь рост. Его синие глаза с ледяным презрением оглядели толпу, большею частью состоящую из стариков, женщин и детей. Очевидно, Тим был прав: основная часть воинов отсутствовала, в деревне остались лишь те немногие, что были необходимы для охраны лагеря. Он повернул голову к Тиму.

— До чего ж им не терпится увидеть нашу смерть! — сказал он с горечью. — Они даже не дали нам дождаться утра…

Лесной разведчик кивнул:

— Я все же думаю, что смерть не наступит сразу. Боюсь, нам придется провести всю ночь в такой неудобной позе, чтобы усталость усугубила наш страх и уменьшила мужество…

Его слова заглушил бешеный рокот множества барабанов. Несколько юношей сидели по обе стороны от входа в одну из самых больших хижин; между колен они держали маленькие барабаны, на которых выбивали яростный ритм. Почти тотчас же откинулась завеса из оленьих шкур, служившая хижине дверью, и появился Хиакин.

Украшавшие его тело рисунки, нанесенные красной краской, корона из поредевшего оленьего меха, гладко выбритый череп, высокий рост и странное лицо, и вправду, смахивающее на медвежью морду, — все это делало его похожим на какое-то злобное божество. Торжественной поступью колдун приблизился к пленникам и стал перед ними, скрестив на груди руки.

— Люди соли , — произнес он на отличном английском. — Вы пришли к нам с лживыми сердцами и пагубными намерениями…

— Не правда! — перебил его Жиль. — Мы пришли к вам с миром и со словами дружбы от имени великого вождя, что командует американской армией.

— Слова дружбы из уст врага не могут не быть лживыми! Мы заключили договор с нашими братьями — Красными Мундирами. Мы не можем говорить о мире с людьми побережья, их врагами!

Рядом с Жилем раздался странный треск — что-то вроде звука, издаваемого трещоткой. Это Тим попытался сардонически рассмеяться.

— Ты, Хиакин, Великий Колдун племени сенека, ты, человек, говорящий с Великим Духом, ты, для которого будущее — всего лишь прозрачная завеса, ты говоришь, что ты — раб Красных Мундиров, ты признаешь себя их слугой?! К тому же ты лжешь, как старая баба, верно сказал мой друг. Он не человек соли, он — солдат могущественного короля Франции, который правит по ту сторону воды, сидя в огромном дворце, по сравнению с великолепием которого дворцы твоих хозяев — всего лишь бобровые хатки! Или ты забыл, что мы совершили долгий путь, чтобы привести к вашим кострам младшего брата твоего вождя Сагоеваты, мудреца среди мудрецов, — « Того-кто-говорит-чтобы-другие-бодрствовали «… к которому мы посланы?

Синеватые губы Хиакина растянулись в презрительной улыбке.

— Взять в плен ребенка, думающего, что он мужчина, — дело легкое, но еще легче пленить его юное неискушенное сердце. Тогда двойное лицо лазутчика без труда наденет улыбку дружбы, чтобы пробраться к нашему Костру совета. Но нельзя обмануть Хиакина! Как ты сам сейчас сказал, он повинуется лишь Великому Духу… и Великий Дух хочет крови тех, что осмелился убить его любимого вестника, большую белую птицу, летевшую ко мне. Теперь я, Хиакин, говорю: завтра, когда солнце встанет со своего сумрачного ложа, вы, люди соли, медленно войдете в царство смерти, так, как это подобает воинам, за которых себя выдаете!

В холодных глазах Жиля мелькнула насмешка. Он в упор посмотрел на колдуна.

— Твои доводы никуда не годятся. Лицо Медведя! Что же касается слова «воин», то, похоже, ты плохо понимаешь его значение. Законы войны благородны, но тебе они неведомы, раз ты не уважаешь даже посланников! С помощью моего Бога, рядом с которым твой Великий Дух всего лишь подмастерье, я смогу показать тебе, как умирает солдат короля Франции. Ты увидишь…

Он внезапно осекся, задохнувшись. Индейская деревня, бурная река, шумящая поблизости, очертания гор, даже стена жестоких глаз, стоявшая между ним и жизнью, — все исчезло для Жиля, будто по мановению волшебной палочки… Рядом с Хиакином стояла, явившись из ночи, словно новый день, юная женщина сказочной красоты.

Жиль даже и представить себе не мог, что подобная красота существует…

Она была прекрасна: высокая, изящная, грациозная, с лицом, будто выплывшим из его юношеских грез, озаренным огромными глазами необычайного золотистого цвета. Опушенные густыми ресницами, глаза сверкали подобно двум озерам светлого золота, подчеркивая теплый оттенок кожи и кровавый цветок губ, немного полноватых, приоткрывающих в надменной улыбке ослепительно белые зубы. Она казалась воплощением чувственности. Белое платье, украшенное гирляндами черных и зеленых листьев, облегало ее тело, как нарисованное. Оно походило на намокшую ткань, на вторую кожу, бесстыдно выставляющую напоказ длинные стройные бедра, нежную тень в месте их соединения и дерзкое совершенство грудей. Удерживаемые тонкой белой лентой, блестящие косы, заплетенные на ночь, ниспадали до колен. У нее была стать королевы, но в малейшем движении слышался гимн сладострастию.

Она молча разглядывала пленника, пожиравшего ее глазами. Это длилось лишь мгновение.

Желание, которое она прочла на вдруг постаревшем лице Жиля, было столь явственным, что ее скулы окрасились теплым румянцем, и она как бы нехотя отвела глаза.

— Зачем так торопиться, Хиакин? — также по-английски спросила она. — Эти люди совершили тяжкий проступок, но они хотели встретиться с Сагоеватой. Ты мог бы, по крайней мере, подождать его возвращения, чтобы предать их смерти… или же ты позабыл о том, что ты не вождь?

Голос ее был низким, торжественным, с горловыми переливами, придававшими ему странное очарование, но слова ее прозвучали насмешкой.

— Я — единственный, кто может распоряжаться в его отсутствие! — парировал Хиакин. — Так провозгласил сам Сагоевата! А ты, Ситапаноки, его возлюбленная супруга, ты должна знать это лучше, чем кто-либо. Кроме того, бледнолицые убили птицу, удар которой подобен молнии… Никто здесь не поймет, почему их не предали смерти так скоро, как это позволяют наши обычаи.

Белые зубы прекрасной индианки сверкнули в короткой ироничной улыбке.

— Они бы все поняли, если бы ты объяснил им, Хиакин! Они верят каждому слову, что падает из твоего рта… потому что думают, будто твоими устами говорит Великий Дух… даже если это и не так! Мне же, во всяком случае, не нужен Великий Дух, чтобы предсказать тебе: мой доблестный супруг не будет доволен, найдя лишь сгоревшие кости вместо посланников…

— Твой доблестный супруг имеет склонность слушать медовые речи своих врагов и потому слаб. Лучше будет, если эти двое умрут. И я не боюсь его гнева! Возвращайся в свой вигвам, женщина! Завтра, если пожелаешь, ты сможешь насладиться зрелищем их казни вместе с другими скво.

Ее глаза, в которых будто кипело жидкое золото, вдруг осветились вспышкой гнева.

— Я не такая скво, как другие, Хиакин! И я не позволю тебе забыть об этом. Этот человек — француз, а когда-то давно узы дружбы соединяли его предков с моими, пока ирокезы не истребили их. К тому же он привел к нам Играка! Если они умрут завтра, то мой супруг услышит мой голос, такой же громкий, как и твой, а может быть, и еще громче!

Человек с лицом, как медвежья морда, и женщина с глазами, подобными солнцу, будто вступили в поединок. И хотя оба сохраняли достоинство, их ненависть друг к другу была почти осязаемой.

Это было похоже на извечное противостояние сил света и власти тьмы, ангела и демона… но у этого ангела было тело, воспламенявшее кровь Жиля. Бессознательно, словно пойманный волк, он натягивал связывавшие его ремни в невольном порыве, влекущем его к этой женщине, а она с грациозным движением плеч, выражающим презрение, удалилась своей покачивающейся походкой и исчезла в хижине вождя. Громкий голос Хиакина настиг ее, однако, до того, как за ней опустилась кожаная занавесь:

— И все же он умрет, так же как и его спутник, потому, что этого требует Великий Дух и потому что я, Хиакин, так хочу…

Но Ситапаноки не возвратилась. На сегодняшний вечер все закончилось… Снова зарокотали барабаны. Хиакин, адресовав пленникам еще один угрожающий жест, тоже направился к своему жилищу, а индейцы разошлись кто куда.

Привязанные к столбам, пленники остались одни у костра, который постепенно угасал. Проходы в частоколе, окружающем лагерь, были забаррикадированы, и сенека принялись за вечернюю трапезу. Жиль, однако, не отрывал взгляда от большой хижины с кожаной завесой, закрывающей вход, как будто надеялся снова увидеть красавицу индианку.

Веревки больно врезались в тело, усталость давала о себе знать, но Жиль ничего этого не чувствовал. Он даже не думал об ужасной смерти, ожидающей его с наступлением утра. Он нестерпимо страдал лишь от чувства одиночества, забвения, с тех пор как женщина исчезла из виду, и знал, что в тот момент, когда придет смерть, он не будет думать ни о своих несбывшихся мечтах о славе, ни о своих обманутых надеждах, ни о сражениях, участвовать в которых ему так хотелось и которых он никогда не увидит… ни даже о Жюдит де Сен-Мелэн, что будет его напрасно ждать… Нет, лишь одно сожаление унесет он с собой в могилу — сожаление о том, что никогда не сожмет в своих объятиях эту индианку, о чьем существовании часом раньше он и не подозревал…

Рядом с ним, прервав его размышления, вдруг прозвучал спокойный, но странно сдавленный голос Тима:

— Какая женщина! Я слышал, что она красива, но никогда не думал, что настолько… Теперь я понимаю, почему Корнплэнтер сходит по ней с ума, почему он поклялся похитить ее у супруга! Генерал Вашингтон чертовски хорошо осведомлен… но я думаю, что Хиакин избавит нас от обязанности исполнить наше поручение!

Шесть племен останутся едиными, а Сагоевата никогда не узнает, что этот ирокез возжелал его жену… Троянской войны не будет!

Но Жилю было совсем не до древнегреческой истории.

— Ситапаноки! — прошептал он. — Какое странное имя!

— Это означает «Ее-ноги-поют, — когда-она-идет».

Да и не только ее ноги: всем мужчинам хочется петь рядом с ней, а женщинам — плакать…

— Что она такое говорила о своих предках?

— Еще до того, как Франция потеряла Канаду, ее предки были союзниками Франции. Ситапаноки — внучка последнего Великого Сагамора алгонкинов, полностью истребленных ирокезами. Она могла бы стать такой же пленницей, как та несчастная, которую ты спас от кречета, но ее необычайная красота сама пленила вождя сенека…

Горевший рядом с ними костер уже превратился в пламенеющие уголья. Ночь постепенно окутывала их своим покрывалом. Все же она была достаточно светлой, и, подняв глаза, друзья могли видеть небо, усыпанное звездами. Ночной воздух принес с собой ароматы гор…

— Как красива наша последняя ночь! — прошептал Жиль.

— Угу, — буркнул в ответ Тим, — но я предпочел бы сильный дождь и хороший глоток рому…

Больше друзья не разговаривали, каждый углубился в свои мысли, пытаясь слегка отдохнуть, опираясь на связывающие их ремни, но руки и ноги затекли и невыносимо болели…

Время шло. Ветер посвежел. Один за другим затихли шумы индейского лагеря, и вскоре ничего не было слышно, кроме далеких вскриков ночных птиц… потом раздался храп, и Жиль понял, что Тиму все же удалось заснуть.

Внезапно Жиль почувствовал, что рядом кто-то есть. Звезды скрылись за облаками, и ночь стала непроницаемой, но он все же различил очертания склоненного человеческого тела, которое тотчас же распрямилось.

— Я перережу ваши ремни, — шепнул голос, — а затем и ремни вашего друга.

Голос был женский, но невозможно было понять, кто это: в ночной мгле смутно виднелось что-то, похожее на сверток темной материи. Руки нащупали ремни, просунули лезвие ножа под один из них, начали резать…

— Кто вы? — прошептал Жиль. — Я и не надеялся получить помощь от этих жестоких людей…

— Я та, кого вы спасли от птицы и из-за кого вы должны умереть. Я этого не стою… Я — рабыня…

— Пленница! — поправил ее Жиль. — Вы женщина моей расы. Как ваше имя?

— До того, как я стала хуже собаки, меня звали Гуниллой…

ЦИЦЕРОН И АТТИЛА

Нож у Гуниллы был очень острый: через несколько мгновений Жиль и Тим были свободны, но им понадобилось еще немного времени, чтобы размять затекшие мышцы.

— Что мы станем теперь делать? — шепнул следопыт. — Как перебраться через частокол?..

— Один из столбов частокола подпилен, так что можно сдвинуть кусок… По крайней мере вам, мужчинам, это по силам, — ответила Гунилла. — Если бы я могла это сделать сама, то давно бы убежала отсюда.

— Что ж, — прервал ее Жиль. — Значит, теперь вы бежите с нами! Показывайте дорогу.

Идя цепочкой друг за другом, они бесшумно, как кошки, пересекли площадь. Впереди шел Тим, затем пленница индейцев, за ней следовал Жиль. Когда же они достигли хижин, дорога, указанная Гуниллой, привела их к жилищу вождя, и Жиль, движимый силой, более могучей, чем его собственная воля, замедлил шаги… Здесь, совсем рядом с ним, была женщина, одна мысль о которой обжигала его.

В хижине было темно. Полог из оленьих шкур скрывал вход, но закреплен был плохо, и ночной ветер легонько раскачивал шкуры, будто просил, чтобы чья-нибудь рука подняла их… Сердце Жиля забилось в груди, подобно тяжкому молоту, бьющему по наковальне, им снова овладело пламя желания, властное, непреодолимое, как и то чувство, что охватило его совсем недавно, хотя он и был привязан к столбу пыток, заставило его даже тогда позабыть обо всем, вплоть до приближающейся смерти…

Ситапаноки была тут, в двух шагах… Достаточно было поднять руку, чтобы приблизиться к ней, коснуться ее… или просто взглянуть, как она спит…

«Это безумие! — шепнул ему устрашенный его порывом голос рассудка. — Не искушай дьявола!

Беги прочь!»

Но ноги не слушались Жиля, они словно приросли к земле, налившись каменной тяжестью.

Если он сейчас уйдет, то никогда больше не увидит эту красоту, делавшую из индианки ожившую богиню Любви… Мысль об этом была ему непереносима. Увидеть ее! Увидеть ее еще раз, пусть даже ценой жизни!

Чья-то рука ухватилась за руку Жиля, пытаясь увлечь его за собой.

— Что вы делаете? — прошептала Гунилла. — Время не ждет…

— Только секунду еще… Оставьте меня…

— Оставить вас? Вы с ума сошли!

— Убирайтесь прочь! Идите к Тиму, через минуту я догоню вас. Помогите ему сдвинуть бревно и оставьте проход открытым.

Она вцепилась в него еще крепче, и он увидел, как в темноте ее глаза гневно блеснули.

— Вы что, спятили? Это же хижина вождя!

Если вы войдете в нее, то никто и ничто не спасет вас.

— Я знаю, — нетерпеливо ответил Жиль. — Идите же, говорю вам!

Он собрался уже оторвать от себя ее крепко сжатые пальцы, но она застонала от страха и сама отпустила его. Кожаная завеса приподнялась, появилась какая-то белая фигура, и Жилю, несмотря на темноту, показалось, что это само солнце.

Несколько мгновений Ситапаноки неподвижно стояла перед Жилем так близко, что он мог ощущать ветерок ее легкого дыхания. Не глядя на пленницу, индианка сделала ей знак уйти, и Гунилла исчезла в темноте.

— Чего же ты ждешь? — яростным шепотом произнесла индианка. — Почему не бежишь отсюда? Я уже давно слежу за «каменной девушкой»… Я знала, что она попытается освободить тебя. Чего же ты ждешь? Беги!

Но доводы рассудка уже не действовали на юношу. Схватив женщину за руку, он втолкнул ее в хижину, чтобы их не могли услышать. Внезапно безумная мысль возникла в его мозгу.

— Я пришел за тобой, — сказал он. — Я знаю про тебя все. Эти люди… они твои враги, так же, как и мои… Позволь мне увести тебя! Бежим со мной.

В темноте он сжал ее в объятиях, и прикосновение к ее телу пробудило в нем всех демонов ада.

Она не сопротивлялась, и он услышал ее нежный смех.

— Ты так же безрассуден, как и молод, ты, чьи глаза подобны ледникам в лунном свете. Но у меня нет желания уходить отсюда, ведь Сагоевата любит меня… а он великий вождь!

— А ты, любишь ли ты его? О, умоляю тебя, пойдем со мной! Если ты пойдешь за мной, то я сумею любить тебя так, как никогда не сможет полюбить тебя никакой другой мужчина…

— Любить меня? Ты меня любишь, однако еще вчера ты не знал обо мне…

— Я не смогу тебе объяснить! Видишь, я мог бы бежать отсюда, счастливый — ведь я ускользнул от верной смерти, — но все же мне было невозможно уйти от тебя. Мне нужно было увидеть тебя, пусть даже один-единственный раз. Я знаю: ты принимаешь меня за безумца, но ты зажгла во мне огонь, Ситапаноки…

— И тебе грозит огонь, если ты немедленно не уйдешь отсюда! Ты, который знает мое имя, — в ее голосе почувствовалось волнение, — знаешь ли ты, какие нескончаемые муки уготовил тебе Хиакин? Ты, может быть, будешь кричать от боли долгие дни, пока смерть не возьмет тебя, а я увижу, как ты медленно разрушаешься на моих глазах, и не смогу сделать пытку короче! Если бы «каменная девушка» не освободила тебя, то, клянусь Великим Духом, я сделала бы это сама…

Теперь спасайся!

— Только вместе с тобой!

И не успела красавица индианка пошевелиться, Жиль обхватил ее обеими руками и вынес из хижины. Этот поступок был вне всякой логики, вне всякого разумения. В нем властно заговорила Древняя кровь его предков, унаследованная страсть к насилию потребовала своего! Какова бы ни была опасность, он страстно желал эту женщину и не мог более снести мысль, что ему придется с ней расстаться.

Ситапаноки не закричала, не издала ни звука, ни вздоха, но случилось то, что и должно было случиться. Жиль не сделал и трех шагов, как высокая фигура преградила ему дорогу. Появился факел, затем другой, третий. Жиль не видел, откуда они возникли… Внезапно вернувшись к действительности, он очутился прямо перед Хиакином и тремя воинами. Гибким змеиным движением индианка выскользнула из его объятий и исчезла в темноте.

— Раз ты смог освободиться, то, должно быть, духи тьмы — твои друзья, — проворчал колдун. — И ты еще осмелился похитить одну из наших женщин! Но теперь ты не сможешь избежать уготованной тебе судьбы. Смотри: занимается заря…

Действительно, на востоке над горными вершинами, небо посветлело, где-то пропел петух, и вдруг все обитатели лагеря высыпали из хижин будто пчелы из потревоженного улья. Десятки рук схватили Жиля, поволокли, сорвали одежду, и он, совершенно голый, снова встал у столба, а женщины принялись подносить сухие ветки, чтобы разжечь новый костер.

Скрестив руки на груди, Хиакин разглядывал своего пленника с выражением жестокой радости.

— Твой брат, человек с красными волосами, убежал. Но тем хуже для тебя: ты будешь мучиться за двоих.

Хиакин с нескрываемым удовольствием стал во всех подробностях описывать испытания, что придется перенести Жилю с того момента, как первые лучи солнца падут на деревню. Его тело будут медленно прижигать с помощью раскаленных орудий, которые женщины станут во множестве подносить к огню, жечь до тех пор, пока все его тело не станет одной сплошной раной, изуродуют лицо до неузнаваемости, сдерут кожу с черепа и заменят ее раскаленными угольями, раздробят все кости одну за другой…

Слушая изливающийся на него поток ужасов, Жиль смотрел широко открытыми глазами на вершины гор, силясь не слышать Хиакина. Он старался сосредоточиться на единственной мысли, оставшейся ему в утешение: Тим был невредим, Тим был вне досягаемости этих жестоких людей. Хорошо бы, ему удалось украсть мушкет и выстрелом издалека положить конец страданиям своего друга…

Два воина подошли к приговоренному с горшками, полными черной и красной краски, и стали раскрашивать его тело, как этого требовали обычаи ирокезов.

Костер уже пылал, распространяя густой дым.

Топоры, железные шила и прутья, положенные в него, постепенно накалялись докрасна. Хиакин язвительно рассмеялся:

— Ты не пытаешься пробудить нашу жалость?

Чего же ты ждешь? Проси, умоляй…

— Разве люди твоего племени, которых ты пытаешь, просят тебя пощадить их? -

презрительно бросил ему Жиль.

— Индейцы — храбры, из какого бы племени они ни были. Они не плачут, нет, они поют при виде приготовлений к пыткам, а самые храбрые поют даже тогда, когда их пытают.

— Поют?…

С энергией отчаяния Жиль набрал в легкие побольше воздуха. С его губ сами собою слетели слова песни, которую в ньюпортском лагере часто вечерами пели солдаты Сентонжского полка:

В саду моего отца

Расцвела сирень,

В саду моего отца

Расцвела сирень.

Птицы, со всего света

Вьют там свои гнезда.

Рядом с моей любимой

Как хорошо, как хорошо!

Рядом с моей любимой

Как хорошо лежать…

Гомон индейского поселка неожиданно сменился глубокой тишиной. Женщины и старики, спешившие к огню с орудиями пытки, замедлили шаг. Ненависти в их взглядах стало меньше, появилось даже что-то, похожее на уважение: пленник пел!.. Во всеобщем молчании его голос звучал подобно победному кличу, и вдруг на пороге большой хижины Жиль увидел белую фигуру.

Сердце его забилось сильнее, песня оборвалась на полуслове. Что-то перехватило горло Жилю, и он умолк: это был ангел смерти, явившийся его взору в облике женщины, из-за которой он потерял голову!..

Внезапно солнце как бы выпрыгнуло в небо словно огненный шар, и вся долина осветилась.

Это был сигнал… Старик, на голове которого почти не было волос, если не считать жидкой седой пряди, свисающей с черепа, схватил длинный железный прут, раскалившийся на конце докрасна, и подошел к столбу пыток. Исполненный ярости отчаяния. Жиль снова запел:

— Перепелка, горлица и куропатка

И моя голубка… что день и ночь поет…

С последним словом его пронзила жесточайшая боль. Раскаленный конец железного прута вонзился в бедро… В одну секунду Жиль весь облился потом. Боль была жестокой, она становилась все нестерпимее, тяжкими толчками пронизывая тело; в воздухе разнесся отвратительный запах горящей плоти. Жиль стиснул зубы, с трудом перевел дыхание, и ему понадобилась вся его воля, чтобы продолжить песню. Теперь он видел приближающуюся к нему старуху с раскаленной, изогнутой как коготь иглой…

Он снова запел:

— Поет… для… всех девушек…

Что… не имеют мужа…

Старуха улыбалась улыбкой черепа и размахивала перед носом пленника своим ужасным орудием. Жиль уже чувствовал жар. И вдруг раздался громкий крик. С одного из постов, с какого наблюдали за рекой, что-то громко кричал караульный, размахивая руками… Ему ответил голос женщины: это была Ситапаноки.

— Сагоевата!.. Он возвращается!..

В тот же миг толпа отвернулась от столба пыток, и взоры всех обратились к реке. Сквозь проход в частоколе Жиль увидел изгиб реки, где показалось множество пирог, наполненных индейскими воинами. На носу головной пироги стоял человек, увенчанный убором из перьев орла, высокий, худой, с величественной внешностью. Человек этот стоял прямо, скрестив руки на груди.

Он походил на варварское речное божество, и в клубах тумана, плававших над водой, возвышался, словно статуя, вылитая из меди.

Весь лагерь разразился громкими криками.

Некоторые женщины срывали платья и бросались в реку голыми, чтобы плыть навстречу прибывшим. Зарокотали барабаны.

Все еще привязанный к столбу, Жиль старался не дать надежде завладеть им… Конечно, Тим говорил, что только Сагоевата может спасти их, но как индеец поведет себя с человеком, который совсем недавно пытался похитить его жену?

Пироги коснулись земли. Обнаженные женщины стали выходить на берег. Некоторые из них несли военные трофеи, добытые их мужьями, — отрезанные головы врагов, которые они держали зубами за волосы, чтобы плыть без помех. Женщины, не имевшие подобных трофеев, глядели на своих подруг с внушающей отвращение завистью. Жиль зажмурился, содрогнувшись в приступе тошноты, которая, к счастью, быстро прошла. Окровавленные головы были головами белых людей…

Когда Жиль снова открыл глаза, вождь уже ступил на берег и прошел в ворота, сделанные в окружавшем деревню частоколе. С внезапной радостью и признательностью Жиль вдруг понял, почему Сагоевата возвратился так вовремя: рука вождя опиралась на плечо мальчика и этот мальчик был Играк! Очевидно, отчаявшись убедить Хиакина, чтобы тот отпустил своих новых друзей, он тайком покинул лагерь ночью в надежде разыскать своего брата. К счастью, вождь сенека оказался не слишком далеко, но это объясняло и то, почему Хиакин так спешил расправиться с непрошеными гостями.

Следуя за Играком, Сагоевата направился прямо к пленнику, царственным жестом отмахнувшись от многословных объяснений, которые пытался дать ему Лицо Медведя — Хиакин. Когда их взгляды встретились. Жиль подумал, что не часто увидишь более гордое лицо, чем у этого индейца. Орлиный нос и тонкие, высокомерно изогнутые губы придавали ему некоторое сходство с птицей, чьи перья он носил, и делали его несколько старше на вид, но гладкая медь кожи, мрачный блеск глубоко сидящих глаз, легкость сухого тела с длинными сильными мышцами выдавали молодость. В глазах вождя не было гнева, напротив, его взгляд выражал любопытство.

— Мой брат, Птица-которая-никогда-не-спит, сказал мне, что ко мне пришли двое гостей… Где же твой спутник, человек соли?

— Он сбежал этой ночью. Извини его за то, что он не соблазнился гостеприимством твоего народа, — ответил Жиль, пытаясь улыбнуться.

— Наше гостеприимство было бы более чем щедрым к тому великодушному воину, который мог бы удержать моего брата как заложника, однако взял на себя труд вернуть его нам. Но ты нарушил самые священные законы, убив белую птицу, ударяющую, как молния. К тому же ты хотел сбежать… и похитить при этом одну из наших женщин.

«Одну из наших женщин?» Неужели в темноте Хиакин не узнал Ситапаноки? В таком случае удача все еще на стороне посланников Вашингтона… С великолепным презрением, но и с некоторым трудом из-за все еще сдавливающих его ремней. Жиль пожал плечами.

— Да, признаю это! Генерал Вашингтон доверил нам, Тиму Токеру и мне, передать тебе поручение от него. Моя опрометчивость и ярость твоего народа помешали выполнить данное нам поручение, и я думал, что если возьму заложника, то это вынудит тебя вступить со мной в переговоры.

Объяснение было несколько притянуто за уши, но Сагоевату оно, казалось, удовлетворило. Его серьезный взгляд на мгновение задержался на спокойном лице пленника, и то, что он прочел в нем, ему явно понравилось. Тело пленника уже испытало мучения, о чем свидетельствовал глубокий ожог на бедре, но вождь слышал, как он при этом пел. Бледно-голубые глаза пленника, холодные, цвета зимнего неба, смотрели прямо, гордо, но без высокомерия. Сагоевата покачал головой.

— Великий Дух — наш отец, но Земля — наша мать и мать людей с белой кожей, которые, как и мы, просят у нее пищу, но белые люди не знают Великого Духа и думают, что все, что живет на Земле, создано для их нужд. Они не знают, что белая птица — существо божественное…

Жиль слушал вождя как зачарованный. Голос индейца звучал колдовской музыкой, он был похож на темный и теплый бархат, по которому слова вышивали удивительные, причудливые узоры. Юноша понял, почему этот молодой еще человек обладает достаточным престижем для того, чтобы высокомерный Вашингтон пожелал привлечь его на свою сторону. Однако Жиль сделал попытку освободиться от наваждения.

— Даже если бы я и знал ваши законы, то все равно бы выстрелил! — объявил он дерзко. — Твоя божественная птица собиралась убить женщину…

— Это была рабыня!

— Моя кожа того же цвета, что и кожа этой рабыни. Позволил бы ты, Сагоевата, умереть женщине твоего народа, если бы птица напала на нее?

— Может быть! Когда Великий Дух выбирает себе жертву, мы никогда не противимся его воле.

Но тебе этого не понять… поэтому я отпускаю тебя.

Вытащив длинный нож, висевший у пояса, вождь быстро перерезал ремни, привязывавшие Жиля к столбу, но тут оказалось, что они и поддерживали его, ибо в тот миг, когда юноша хотел уже сделать шаг вперед, у него закружилась голова: со вчерашнего утра он ничего не ел и не пил и обессилел после мучительной ночи. Жиль покачнулся, взмахнул рукой, ища на что бы опереться. Играк бросился к нему, поддержал и что-то крикнул брату. Сагоевата улыбнулся:

— Мальчик прав: ты нуждаешься в пище и отдыхе. Поскольку ты принес слова Великого Белого Вождя — с этой минуты ты мой гость…

Он сделал повелительный жест, и двое воинов, которые еще секунду назад были готовы разорвать белого человека на куски, насладившись его криками как наинежнейшей музыкой, заботливо отнесли его в хижину, соседствующую с хижиной вождя.

Некоторое время спустя Жиль был накормлен вареным маисом и жаренной на угольях рыбой, к его ране приложили компресс из целебных трав, закутали в теплое одеяло, и он погрузился в глубочайший сон, который должен был помочь ему восстановить силы, израсходованные за последние часы, самые мучительные в его жизни…

Когда он проснулся, то по сторонам своей постели увидел двух женщин, являвших между собою разительный контраст. Свет маленького костра усиливал красоту Ситапаноки и подчеркивал дряхлость другой женщины, похожей на высохшую мумию. Старуха курила трубку с торжественностью старого пирата, сидящего на юте своего корабля. Жиль поспешно отвернулся от нее.

Приподнявшись на локте, он улыбнулся молодой индианке.

— Если твой супруг сделает тебя моим стражем, то я буду счастливейшим человеком в мире! — прошептал бывший ученик коллежа Св.Ива в Ванне, инстинктивно найдя слова, подсказанные ему истинно французской галантностью. — Эта женщина куда менее приятна, — добавил он, указав кивком головы на старуху с трубкой. — Я бы охотно обошелся без нее…

— Сагоевата слишком мудр, чтобы не знать, что в сосновом лесу, высушенном летним зноем, никогда не зажигают костра. Эта женщина сторожит вовсе не тебя, она сторожит меня, потому что это моя свекровь. Ее зовут Немисса. Земли, на которых мы сейчас находимся, по обычаю ирокезов принадлежат ей.

Эти слова произвели впечатление на Жиля, и он слегка поклонился старой женщине; та ответила ему ледяным взглядом и снова принялась пускать дым из своей трубки, будто его здесь вовсе не было.

— Похоже, я ей совсем не нравлюсь, — вздохнул Жиль. — Во всяком случае, пора вставать.

Я должен увидеться с твоим супругом.

Он было отбросил одеяло, но вовремя вспомнил, что на нем нет никакой одежды, если не считать толстого слоя краски, которым его покрыли перед пыткой, и снова закутался в грубую ткань.

Тотчас же старая Немисса вскочила со своего места и преградила ему дорогу, произнеся при этом какие-то слова.

— Ты не должен выходить, — перевела Ситапаноки. — Мы здесь как раз для того, чтобы помешать тебе покинуть хижину. Сагоевата сейчас принимает другого вождя у Костра совета и не хочет, чтобы тот прознал о твоем присутствии.

— Кто он, этот «другой вождь»?

— Корнплэнтер, тот, кого называют Сажающий Маис…

— Я слыхал о Корнплэнтере, — сказал Жиль, без удовольствия вспомнив о странном поручении Вашингтона. — Говорят, что он завидует твоему супругу и хочет заполучить тебя. Что он здесь делает?

— Ты слышал правдивые слова… Вот уже дважды я избежала попытки похищения, которые мог организовать только этот человек, но Сагоевата отказывается в это поверить, потому что сам он благороден и не ходит кривыми тропами.

— Разве ирокезы не уважают жен своих братьев?

— Уважают, когда те из их племени. Я же происхожу из племени врагов, я здесь что-то вроде пленницы. Похитить пленницу — не преступление… Но я думаю, что Корнплэнтер прибыл сюда в надежде увлечь Сагоевату в набег на колонистов в Шохари. Это вверх по реке, в долине…

Жиль встал и, кутаясь в одеяло, шагнул к выходу из хижины, но Немисса стала перед ним со скрещенными на груди руками, суровая и непреклонная… Мягким, но решительным движением Жиль отстранил старуху со своего пути.

— Скажи ей, что я не выйду отсюда. Я просто хочу взглянуть на Корнплэнтера: мне нужно знать, как он выглядит…

Ему не пришлось далеко отодвигать шкуры, закрывающие вход: Большой совет племени сенека собрался совсем близко от хижины. В ночной темноте, освещенные пламенем костров, фигуры индейцев были отчетливо видны. Жилю показалось, что их здесь множество.

Большинство из них были молодые, сильные воины, раскрашенные яркими красками, что придавало им весьма устрашающий и грозный облик. Жиль увидел Сагоевату все еще с убором из орлиных перьев на голове, но на этот раз на вожде был надет — конечно, из-за важности происходящей встречи — великолепный красный мундир английского офицера, и юноша подумал, что в этом наряде вождь имеет довольно странный вид. Наконец, он разглядел стоящего напротив Сагоеваты в позе бойцового петуха могучего человека с медной, но более светлой, чем у Сагоеваты, кожей, на чьем выбритом черепе красовалось нечто вроде серебряной диадемы. Свисавшая с головы длинная черная коса была утыкана разноцветными перьями, тяжелые серебряные украшения оттягивали мочки ушей и были вставлены даже в нос. Его глаза пылали, а с презрительно искривленных губ слетали гневные слова…

— Он говорит, что никогда еще урожай не был так обилен на полях Шохари, — шепнула Ситапаноки, — что наступил день отмщения и пора напомнить людям из долины, что ирокезы не позабыли своих братьев, убитых генералом Салливаном, и что они все еще здесь и хотят отомстить… Он хочет сжечь всю долину.

— А что говорит твой супруг?

— Он говорит, что плоды нашей матери-Земли должны быть почитаемы, что скоро придет зима, а с нею — голод, что, в конце концов, хорошо нападать на солдат, но ведь среди крестьян в Шохари мало воинов. Корнплэнтер же смотрит на это как на пустую болтовню: он любит лишь кровь и крики жертв. Ирокезы жестоки, но он худший из всех! Я слыхала, что в его жилах есть кровь белых людей, и именно в этом причина той лютой ненависти к людям твоего племени.

Спор у костра продолжался довольно долго:

Корнплэнтер, которого поддерживал Хиакин, призывал к огню и убийствам, а Сагоевата противопоставлял им все доводы, подсказываемые благоразумием. Затем голоса внезапно стали тише, и уже ничего нельзя было расслышать, пока, наконец, Сагоевата не произнес громким голосом несколько слов.

— Мой супруг желает поразмыслить сегодняшней ночью, — перевела Ситапаноки. — Корнплэнтер удалится в свой лагерь, а завтра придет за ответом… Но я боюсь, что он возьмет верх над моим мужем: кому приятно, когда его называют трусом. Я, однако, не понимаю настойчивости Корнплэнтера, никогда еще он не сражался вместе с Сагоеватой, и у него достаточно много воинов, чтобы захватить Шохари без участия наших…

Жиль вздрогнул: эти слова напомнили ему, что Вашингтон послал их, его и Тима, чтобы предостеречь вождя клана Волков. Если только Сагоевата поддастся на уговоры Корнплэнтера, хозяином в деревне снова станет Хиакин, как это было, когда их захватили в плен… Хиакин, который, похоже, был всецело на стороне Корнплэнтера, Хиакин, ненавидящий Ситапаноки.

Старая Немисса взяла молодую индианку за руку и повелительным жестом указала в сторону выхода.

Вскоре воины разошлись. Один только Сагоевата остался стоять у костра, задумчиво глядя на раскаленные угли.

— Я должна идти к моему супругу, — прошептала Ситапаноки. — Немисса останется с тобой, пока ее не сменит воин. Мне жаль… — прибавила она, чуть заметно улыбнувшись.

— Но не так, как мне! — проворчал Жиль. — Прошу тебя, скажи своему мужу, что я хочу с ним говорить сегодня же ночью. Он должен выслушать меня прежде, чем примет решение.

Огромные золотистые глаза женщины на мгновение задержались на помрачневшем лице юноши. Жиль понял, что, хотя ей и не ясен истинный смысл его слов, она встревожена. Тогда Жиль улыбнулся ей.

— Прошу тебя, Ситапаноки, скажи ему, что мне нужно увидеть его, это очень важно… для всех нас!..

Он не стал больше ничего объяснять, посчитав, что не стоит пугать ее своими мыслями и все возрастающими подозрениями: третья попытка похищения может и удаться, когда Корнплэнтер будет знать, что в лагере нет воинов и всем заправляет Хиакин…

Обо всем этом Жиль и рассказал сахему сенека, когда тот, уже без красного мундира, пришел в хижину, откуда тотчас же испарилась Немисса.

— Корнплэнтер хочет увести тебя с собой лишь для того, чтобы удалить от твоего лагеря, — смело объявил он. — Ты будешь рядом с ним, у него на глазах. Тогда он сможет отправить нескольких воинов в твою деревню, в которой останутся лишь женщины и старики, чтобы взять там то, чего он желает заполучить больше всего на свете.

Ты должен опасаться его, Сагоевата, потому что он завистлив и ненавидит тебя.

Невозмутимое лицо вождя сенека нисколько не отразило мыслей, бушевавших в его мозгу.

Правда, Жиль своим острым взглядом заметил, что кулаки индейца непроизвольно сжались…

Однако прекрасный низкий голос Сагоеваты ничуть не изменился, когда тот проговорил тихо, тоном почти небрежным:

— Так вот что тебе поручил сказать мне генерал Вашингтон? Разве для него важны собственность и честь его врагов? Я индеец, а он виргинский дворянин…

— Можно уважать врага, даже восхищаться им, когда вы оба равны по благородству. Генерал опечален тем, что ты и твои люди сражаетесь на стороне его противников, против него, а ведь он борется за свободу земли, на которой родились вы оба. Для меня, приехавшего сюда из страны, врагом коей издавна является Англия, трудно понять эту рознь между американцами, каков бы ни был цвет их кожи. Так почему же ты принял сторону англичан… и даже носишь их мундир?

— Красные Мундиры обращаются с нами как с союзниками, равными себе. Люди, которых называют колонистами, считают нас дикими зверьми! Однако, когда их предки переплыли большую воду, чтобы ступить на эту землю, они нашли в нас друзей, а не врагов. Они сказали, что покинули родину, попавшую в руки плохих людей, чтобы, приехав сюда, без помех исповедовать свою веру. Мы сжалились над ними, дали им все, что они хотели, и усадили среди нас. Мы дали им маис и мясо… взамен они дали нам яд… огненную воду, которая обжигает и превращает в скотов.

Когда ты вернешься к своим… если я дам тебе свободу… скажи своему генералу, что Сагоевата не нуждается в его советах, что он сам умеет беречься, а кроме того, он презирает те слащавые голоса, что исподтишка нашептывают ему в уши клевету, чтобы рассорить брата с братом.

— Значит, ты решился последовать за Корнплэнтером?

— Ты слышал: он мой брат…

— Это не правда! К тому же он не настоящий индеец. Знаешь ли ты, что он рожден от колониста? Знаешь ли ты, что его отец все еще живет в Форт-Плэйне, его зовут Джон О'Бэйл? Если ты не знаешь этого, то генерал знает, потому-то он и послал меня к тебе, чтобы сказать: «Великий Вождь, берегись человека, про которого ты думаешь, что он одной с тобой крови, а ведь он индеец лишь наполовину, берегись, потому что, хотя он и не имеет на это никаких прав, он мечтает главенствовать в Союзе Шести племен ирокезов.

Чтобы достичь своей цели, он готов уничтожить всех других вождей: ты — первый!»

Во взгляде Сагоеваты вспыхнуло пламя гнева, и голос его впервые дрогнул.

— Твой язык шипит, подобно языку змеи! Как бы ни был честолюбив Корнплэнтер, он не может надеяться победить самого великого из нас, вождя мохоков Тайенданегу! Что же ему делить со мной, если я менее могуч, чем он?

— Обладает ли твой вождь мохоков красивейшей из жен?

Секунду Жиль думал, что Сагоевата вцепится ему в горло, но самообладание этого человека было сверхъестественным! Подобно тому как это случилось совсем недавно у столба пыток, взгляды черных глаз и синих глаз скрестились… затем, презрительно пожав плечами, индеец отвернулся.

— Слова, сказанные нами, унесет ветер, который развеет армию колонистов. Измена вползает туда, а когда она сделает свое дело, то долго еще их вождь не сможет предложить свою дружбу кому бы то ни было, даже самому жалкому из нас. Что до тебя, то я решу завтра: жить тебе или умереть…

Хладнокровно выслушав угрозу. Жиль обратил внимание на одно лишь слово из тех, что сказал Сагоевата.

— Измена? Что ты хочешь сказать?

Ничего не ответив ему, вождь покинул хижину. Жиль бросился было за ним, но перед его носом скрестились два копья, и Жиль понял, что его положение в индейском лагере опять переменилось. Из кандидата в мученики он превратился в гостя, а теперь по неведомой ему причине снова стал пленником.

Если у него еще и были какие-то сомнения, то очень скоро они развеялись: два воина вошли в хижину, один нес миску, полную маисовой каши с кусками рыбы, и кувшин с водой, другой — колышки, веревки и деревянную колотушку. Они жестами дали понять Жилю, что он должен быстро поесть, и юноша заставил себя проглотить неаппетитное индейское рагу, единственно для того, чтобы поддержать свои силы. Индейцы наблюдали за ним с невозмутимым видом, а затем, увидев, что юноша проглотил последний кусок, набросились на него. Жиль оказался распростертым на земляном полу с разведенными в стороны ногами и руками, лодыжки и запястья его были привязаны к четырем колышкам, крепко вбитым в землю. На яростные протесты Жиля индейцы не обратили ни малейшего внимания. По всей вероятности, Сагоевата не очень полагался на прочность жилищ своего народа и хотел быть уверенным, что его гость не воспользуется ночной темнотой, чтобы проделать дыру в стене и сбежать, а ведь именно это и намеревался сделать Жиль.

Не имея возможности двинуть ни рукой, ни ногой, разъяренный и униженный, юноша провел тревожную и утомительную ночь. Ему мешала уснуть крайне неудобная поза, в которой его оставили индейцы, но еще сильнее его терзали теснившиеся в мозгу мысли… Что Корнплэнтер сказал Сагоевате? Что это за измена, угрожающая Вашингтону? Кто обречет его на бесславное поражение? Куда, черт возьми, могли подеваться Тим и Гунилла?

Под утро ему все же удалось задремать, но страшный шум, раздавшийся с первыми лучами солнца, прервал его краткий отдых. Жиль попытался пошевелиться, но застонал от боли и тут же стал ругаться, как старый солдат. Его тело одеревенело, во рту пересохло, и ему казалось, что от него пахнет так же дурно, как от всего лагеря. К тому же тело под слоем покрывающей его краски начало сильно чесаться…

Несмотря на боль, юноша попытался приподняться, чтобы лучше слышать. Сомнений быть не могло: воины племени сенека снова покидали свою деревню, чтобы последовать за Корнплэнтером в смертоносный набег на мирных поселенцев Шохари. Скоро краснокожие дьяволы обрушатся, подобно молнии, на мирное поселение, где созревшие хлеба золотятся под летним солнцем, чтобы предать все огню и упиться кровью, оставляя за собою лишь пепел и трупы без скальпов.

Никто и ничто не сможет помешать драме свершиться…

Он еще надеялся убедить Сагоевату, когда тот придет известить его о принятом решении, но и эта слабая надежда улетучилась, когда огромная тень заслонила солнце, проникавшее в хижину через вход с откинутыми шкурами, заменяющими дверь. По короне из жесткого оленьего меха юноша узнал Хиакина и вверил свою душу Господу. Если уж колдун сам пришел к нему, то это означало самые скверные новости… Жиль был совершенно уверен, что его сейчас снова отведут к столбу пыток, чтобы продолжить обычные здешние развлечения с того места, где они были прерваны.

Слишком юный для того, чтобы безмолвно выдержать издевательский взгляд Хиакина, Жиль пробурчал:

— Зачем ты пришел сюда, Хиакин? Узнать, чем кончается моя песня?

Лицо Медведя пожал могучими плечами.

— Если бы это зависело только от меня, ты бы запел ее тотчас же, — ответил он в присущей ему манере. — Но Сагоевата думает, что ты будешь ему полезен как заложник, потому что когда Виргинца победят и прогонят в его нору, воины, приплывшие из-за большой воды, будут, может быть, достаточно щедры, желая, чтобы пленники вернулись к ним целыми и невредимыми.

— А ты, — съязвил Жиль, — ты тоже так думаешь? Ты веришь в эту глупость, сказанную Корнплэнтером, в эту не правдоподобную историю о предательстве, которое, по его словам, отдаст американскую армию в лапы Красных Мундиров? Я считал тебя умнее. Ни один солдат Вашингтона не способен на такое!

— Кроме того, кто томится жаждой золота!

Не правдоподобная история, говоришь ты?! — вскричал Хиакин, позволив гневу увлечь себя в ловушку, расставленную его спеси. — Знай же, бледнолицый, что воин, командующий в Уэст-Пойнте, доблестный генерал Бенедикт Арнольд, вот уже несколько недель обменивается словами с прежними хозяевами, чтобы доставить удовольствие своей скво! Еще до наступления следующей луны он продаст за золото крепость на Гудзоне. Твой «великий белый вождь» исчезнет тогда, подобно утреннему туману…

Последние слова Хиакина были заглушены громким смехом Жиля, тем более громким, что за этим смехом пряталась тревога: в том, что сказал ему Лицо Медведя, он чувствовал ужасную правду. Это слишком хорошо совпадало с сомнениями, высказанными в Пикскилле полковником Гамильтоном насчет героя Саратоги. Если Арнольд сдаст Уэст-Пойнт, Вашингтон потеряет не только свою лучшую укрепленную позицию, но и золото Франции: оно прямым ходом отправится в карманы ее врагов. Что смогут сделать тогда Рошамбо и его пять тысяч солдат, стоящих на островке между английским флотом и огромным континентом, откуда уже не получишь никакой помощи?

— Почему ты смеешься? — недовольным тоном спросил Хиакин.

— Потому что вы еще более безумны, чем я думал. Так вот почему Сагоевата отказывается выслушать слова мира от моего хозяина? Несчастные болваны! Вы, значит, думаете, что Уэст-Пойнт — это последняя крепость Вашингтона?

Иди и скажи своему вождю, чтобы он расспросил младшего брата. Играк расскажет ему о могучих воинах короля Франции, блеске их оружия и огромных кораблях! А ведь эти воины — всего лишь авангард: вскоре придут другие корабли, они доставят еще больше оружия, пушек и солдат. Твои друзья. Красные Мундиры, будут сметены, как листья в бурю… и вы вместе с ними. Убей меня теперь, если хочешь, но ты вспомнишь мои слова, когда настанет твой час…

Сильный удар ногой в бок был единственным ответом Хиакина, и тот убрался из хижины значительно быстрее, чем пришел.

Адский шум снаружи становился все сильнее.

Дикарские песни, перемежаемые яростными воплями, заглушали бешеный грохот военных барабанов. Земля дрожала под ударами сотен ног — воины танцевали военный танец. Облако пыли, поднятой танцующими, достигло хижины и заволокло Жиля с ног до головы. Он раскашлялся и разъярился еще больше. Аттила победил Цицерона, и вскоре во главе своих диких орд они отправятся нести смерть и опустошение прекрасной стране, а низкая жадность человека без чести и совести нанесет удар в спину одному из величайших людей, какие когда-либо рождались на земле, человеку, уже ставшему Жилю другом.

Обезумев от ярости, Жиль принялся изо всех сил тянуть веревки, стараясь хотя бы раскачать колышки в надежде вырвать их из земли. Но колышки были вбиты крепко. Кровь окрасила кожу юноши, а они даже не пошатнулись. Тем не менее он обязан был выбраться отсюда, уйти из этой чертовой деревни любой ценой. Опасность похищения, грозившая прекрасной Ситапаноки, отступила перед смертельной опасностью, угрожающей инсургентам, которым предстояло столкнуться с изменой одного из них…

— Господи, — взмолился он во весь голос, — и Ты, Матерь Божья, вы, кто защищает правое дело, помогите мне! Спасите меня, дайте уйти отсюда, чтобы я смог спасти своих товарищей! Пошлите мне помощь… или скажите мне, что делает сейчас этот болван Тим Токер!

Жиль прокричал свою странную молитву, будто надеялся, что Небеса услышат его, но она потонула в шуме, к которому теперь присоединилось ржание лошадей.

Вдруг он почувствовал на своем лице чье-то теплое дыхание.

— Тихо! — послышался шепот, и Жиль, закрывший перед тем глаза, открыл их и увидел опечаленное лицо Играка, который стоял перед ним на коленях и прижимал палец к губам, призывая к молчанию.

Жиль улыбнулся ему, но Играк уже вцепился в один из колышков и стал раскачивать изо всех сил. Его еще детские мышцы напряглись под кожей медного оттенка, и она вскоре покрылась крупными каплями пота. Через короткое время колышек был уже достаточно расшатан и появилась надежда вырвать его из пола. С торжествующей улыбкой маленький индейский воин принялся за другой колышек, но тут снаружи раздался голос, произнесший его имя.

Мальчик вздрогнул, и Жиль увидел мелькнувшую в его глазах тень страха.

— Уходи! — шепнул Играку Жиль. — Теперь я справлюсь сам! Спасибо тебе… тысячу раз спасибо…

Глаза индейца вдруг влажно блеснули, он поднялся и, быстрым движением вытащив нож, положил его рядом с Жилем.

— Друг… — произнес он.

Затем с проворством угря скользнул в отверстие в стене, которое он проделал у самой земли и которое Жиль до тех пор не замечал. Оставшись один. Жиль прислушался: шум снаружи понемногу слабел, шаги людей и топот лошадей постепенно удалялись… Жиль не сомневался в том, что на некоторое время индейцы позабудут о нем, но, может быть, лучше было бы дождаться ночи, чтобы освободиться от пут… С другой стороны, если кто-нибудь придет покормить его и заметит, что с колышком не все в порядке, все придется начинать сначала, но уже без помощи Играка.

Однако если мальчик предпринял сейчас попытку освободить его, значит, он считал, что настал подходящий момент…

Жиль напрягся и снова попытался извлечь колышек. Под своим плечом он почувствовал сталь ножа, и это придало ему сил. Он тянул… и едва удержался от торжествующего крика, когда колышек вдруг вылетел из земли…

Освободив таким образом правую руку. Жиль извернулся, и его онемевшие пальцы с трудом дотянулись до рукоятки ножа. Измученное тело кричало от боли, но его подхлестывало предчувствие близкой уже свободы. Клинок ножа разрезал веревки, удерживавшие его левую руку. Играк хорошо знал свое дело: нож резал, как бритва. В одно мгновение конопляные пряди веревки были перерезаны; освободить ноги теперь было проще простого.

Поднявшись наконец на ноги, он несколько раз потянулся и присел: кровообращение в одеревенелом теле постепенно восстанавливалось. Жиль осторожно выглянул наружу.

Он никого не увидел. Все те, кто не уходил в набег, собрались у деревенских ворот, выходящих к реке, где спускали на воду пироги. Все, у кого были лошади, уже ускакали, другие уплыли на длинных раскрашенных пирогах. Деревня опустела: каждый хотел попрощаться с уходящими воинами. Сердце у Жиля бешено заколотилось, когда он увидел, что у ворот, выходящих на маисовые поля, никого не было. Тогда, схватив одеяло, оставленное в углу — из него он собирался сделать себе одежду, когда будет на это время, — Жиль бросился, как был голый, вон из хижины и помчался что было сил, моля Бога, чтобы никто его не увидел, выскочил за частокол и нырнул в чащу маисового поля, поглотившей его, подобно морским волнам…

Он остановился лишь на мгновение: его бегство могло быть с минуты на минуту обнаружено: задерживаться было нельзя. Ножом он отрезал кусок одеяла, сделал из него набедренную повязку, сунул за пояс клинок и, скатав в трубку остатки одеяла, чтобы потом использовать их для устройства ночлега, пошел через зеленое маисовое море по направлению к лесу, покрывавшему почти всю долину.

Солнце палило невыносимо, так что он почувствовал облегчение, когда ступил под прохладную сень леса. Лес был непроницаемый, сумрачный, густо заросший кустами черники и ежевики. Продираясь сквозь заросли. Жиль расцарапался в кровь, но зато смог на бегу сорвать несколько ягод. Дикие ягоды оказались кислыми и обожгли ему желудок, но все же несколько утолили жажду.

Подъем по заросшему лесом склону был нелегок, и сердце в груди Жиля стучало, как барабан.

Его дыхание было громким, как шум, что издают кузнечные мехи, и Жиль подумал, что если сенека уже пустились за ним в погоню, то они скоро настигнут его, и тогда все пропало. Пожалуй, лучше было бы не

уходить слишком далеко от индейского лагеря, а найти поблизости укрытие и спрятаться в ожидании ночи.

Его преследователи, конечно, не подумают, что он мог остаться так близко от лагеря врагов, но главную опасность представляли собою оставленные им следы — Тим не раз восхвалял невероятное чутье индейских следопытов.

Его слух привлекло журчание ручья, одного из тех, что десятками сбегали к реке. Жиль подумал, что ручей — наилучший способ скрыть следы, вошел в воду и стал подниматься вверх по течению. Прохладная вода сразу принесла облегчение его усталым, ободранным ступням.

Он услышал, как со стороны все еще слишком близкой индейской деревни донеслись громкие крики: его бегство было обнаружено. Сейчас начнется охота, и если ему не удастся быстро найти укрытие, то нового плена не избежать.

Он огляделся вокруг. На берегу ручья росло большое дерево, без сомнения, весьма почтенного возраста. Одна из его ветвей нависала над водой, и, возможно, ему удастся добраться до нее…

Взобравшись на торчавший из воды валун, Жиль вытянул над головой руки, как мог выше, слегка присел, чтобы посильнее оттолкнуться, и прыгнул, моля в душе Бога, чтобы его прыжок оказался достаточно высоким, потому что, приземлись он после неудачного прыжка на скользкий камень, наверняка переломал бы ноги, да и преследователи должны уже быть неподалеку…

Пальцы юноши коснулись коры и вцепились в ветку изо всех сил. Какой-то миг он висел над водой, переводя дыхание, затем собрался с силами и взобрался на ветку. Усевшись на ней верхом, Жиль стал осматривать дерево.

Это был старый могучий бук, похожий на те, что встречались в лесах Бретани. Жиль подумал, что сам Бог помогает ему: он замечал, что в долго живущих деревьях, в разветвлении ствола, часто образуется дупло, в котором может спрятаться человек. Не теряя ни секунды, он попытался взобраться выше.

Бук был высоким, но, подстегиваемый опасностью, исходившей от приближающихся преследователей, хотя их еще не было слышно. Жиль моментально вскарабкался на дерево и облегченно вздохнул: дупло было там, где он и рассчитывал, образуя у основания покрытых листьями ветвей нечто вроде глубокой колыбели, в которой Жиль и устроился. Снизу он был совершенно невидим, прохладный мох устилал дно и стенки дупла: это было особенно приятно для его ободранной спины, недавние раны, нанесенные пряжкой пояса, снова разболелись.

Он нашел укрытие как раз вовремя: не слышно было ни малейшего шороха, но меж деревьев уже появились безмолвные тени — преследователи скользили по траве подобно призракам в своих мокасинах, сшитых из оленьих шкур. Сенека без труда обнаружили след беглеца!

Подобно тому, как это сделал он сам, индейцы поднялись по ручью, явно пытаясь найти на его берегах следы Жиля. На высокий бук они почти не обратили внимания и прошли под его ветвями, даже не заподозрив, что дичь, за которой они охотились, с трудом сдерживает дыхание на вершине этого гиганта. Через несколько мгновений индейцы исчезли из виду так же бесшумно, как и появились.

После их ухода Жиль еще долго лежал в своем устланном мхом убежище, прислушиваясь к малейшему шелесту листьев и крику птицы, шаря глазами в зеленых глубинах леса и ожидая, пока индейцы не пройдут обратно, чтобы спуститься на землю. Но индейцы все не возвращались, и Жиля одолел сон, внезапно завладевший его измученным телом и вырвавший его из времени и действительности.

Он проснулся, весь дрожа от холода и лихорадки. Солнце зашло, из глубины долины поднялся влажный туман, дневная жара уступила прохладе вечернего ветра. Жиль расправил одеревеневшие руки и ноги. Нужно было не медля искать другое укрытие: ночи становились все холоднее, так что провести ночь совершенно голым на вершине дерева, укрываясь лишь обрывком одеяла, было бы чистейшим безумием. К тому же Жиль чувствовал, что нужно срочно хоть что-нибудь поесть: никогда еще его желудок так сильно не требовал пищи.

Жиль стал осторожно спускаться с дерева. Это далось ему гораздо труднее, чем подъем: все мышцы болели, а дрожь делала движения неловкими. Очутившись на земле. Жиль пустился бегом, чтобы хоть немного согреться. Он намеревался снова добраться до реки, ведь нечего было и думать о переходе через горы ночью и с одним лишь ножом вместо оружия, рискуя пасть жертвой первого же хищника. Лучше уж было оставаться вблизи лагеря, несмотря на опасность, да и на маисовом поле можно будет подкрепиться…

Горные склоны, выходящие к Саскуэханне, может быть, предоставят ему убежище в какой-нибудь пещере.

Долго искать не пришлось. В сгущающейся темноте Жиль разглядел какую-то расселину, приблизился к ней так же бесшумно, как это сделал бы индеец, сделал шаг… и рухнул от сильного удара по голове, нанесенного невидимой рукой.

Придя в себя, он обрадовался, будто попал в рай, хотя его голова и гудела, как большой соборный колокол, потому что голос, изрыгавший рядом с ним проклятия, был голосом Тима.

— Прах тебя побери! — бушевал Тим. — Ты уж попортил нам крови, можешь не сомневаться! Кой черт тебя дернул, идиот, заходить в хижину вместо того, чтобы удрать вместе с нами?!

Мы бы уж были далеко! Вместо этого вот уже два дня мы с этой славной девушкой места себе не находим, все думаем, как помочь тебе спасти шкуру. И все из-за проклятой бабы с копченой кожей!..

Никогда еще Жиль не видел Тима в такой ярости. На губах его показалась пена, а хриплый голос, гулко звучавший под сводами низкого грота. куда он втащил недвижное тело своего друга, болезненно отдавался в голове Жиля. Неуверенной рукой Жиль нащупал под волосами огромную шишку и осмотрелся вокруг: маленькая пещера была, должно быть, очень глубокой, поскольку входа не было видно. Приятное тепло от горевшего костра быстро согрело его. Гунилла, недавняя рабыня индейцев, сидела поодаль, не обращая никакого внимания на обоих мужчин, будто их вовсе не существовало. Она сидела на корточках, обхватив колени руками, пряди давно не мытых волос падали ей на лицо. Больше чем когда-либо она походила на грязный серый куль.

Вид был довольно отталкивающим, но Жиль был слишком счастлив найти Тима, чтобы обращать внимание на подобные мелочи. Рядом с другом, по-прежнему сильным, спокойным и уверенным в себе, юноша почувствовал, что еще не все потеряно.

— Кричи сколько хочешь! — засмеялся он. — Ты прав по всем пунктам, но почему, черт возьми, ты оглушил меня?

— Я принял тебя за индейца. В сумерках я увидел крадущегося обнаженного человека, и поверь мне, что в этой раскраске ты чертовски похож на краснокожего!.. Что с тобой случилось?

Сверху, — добавил он, указывая кивком головы на возвышающиеся над ними горы, — я мог наблюдать за тем, что происходит в деревне. Я видел, как возвратился Сагоевата… в тот самый миг, когда я уже собирался всадить тебе пулю в голову, несмотря на расстояние… Я видел, как приплыл Корнплэнтер с его разрисованными дьяволами и как они все дружно уплыли сегодня утром… но я не видел, как ты сбежал. Я уже собирался сделать вылазку в деревню, где тебе, похоже, так нравилось…

— Я знаю, что был идиотом, — признал Жиль, — но я не мог удержаться. Я ничего не мог с собой поделать, мне нужно было поговорить с этой женщиной. Но ты можешь убедиться в том, что моя вина не так велика, как кажется: задержавшись в деревне, я узнал кое-что интересное…

Юноша как мог подробно рассказал другу про странные новости, которые Корнплэнтер принес в лагерь Сагоеваты. Он ожидал, что Тим взорвется, вознегодует, услышав имя командующего Уэст-Пойнтом. Но нет, ничего подобного… Лицо Тима только приняло какой-то зеленоватый оттенок и застыло. Секунду он являл собой картину смертельно раненного человека, и Жиль с тревогой подумал, что сейчас Тим рухнет наземь, как мешок. Но это продолжалось недолго. Тим отвернулся от своего друга, с его губ сорвался вздох, сила которого выдавала всю глубину его волнения.

— Оказывается, — сказал он, — стоило остаться еще немного, чтобы узнать обо всем этом.

Однако мы потеряли много времени, нужно убираться отсюда и быстро! Мы должны предупредить Вашингтона. Но пока не доберемся до цивилизованных мест, тебе придется довольствоваться вместо одежды твоей краской и обрывком одеяла. Я только попробую…

Он умолк. Гунилла, которая вышла, когда Жиль начал говорить, вбежала в пещеру и принялась старательно и быстро затаптывать костер.

— Ты что? — пробурчал Тим. — Что это с тобой? Нам же ничего не видно!

— Вы что, хотите, чтобы нас поймали? По реке плывет пирога с четырьмя ирокезами, она направляется к лагерю сенека. Они плывут совершенно бесшумно и, кажется, прячутся, потому что ночь довольно светлая. Я не понимаю, что они собираются делать.

— А я понимаю, — Жиль уже был на ногах и искал выход на ощупь: его глаза еще не привыкли к темноте. — Они собираются похитить Ситапаноки для Корнплэнтера, а Хиакин, несомненно, поможет им. Мерзавцы!

Свет бесчисленных звезд позволял им ясно видеть реку, но нужно было иметь уж очень острое зрение, чтобы на фоне противоположного берега различить силуэт пироги, скользившей без помощи гребцов по течению. Через несколько секунд она исчезла за частоколом.

— Они похитят ее, — неистовствовал Жиль. — Мы не можем позволить им сделать это…

— А почему? — ответил Тим. — Пусть похищают, если им хочется. Нам-то что до этого? Сагоевата не поверил твоим предупреждениям, вот и получит то, что заслужил. К тому же Корнплэнтер играет нам на руку, подтверждая наши слова своими действиями. Благодаря ему мы выполнили поручение… и даже сверх наших ожиданий. Нужно воспользоваться моментом и удирать! Теперь ирокезы сцепятся между собой и начнется новая Троянская война!

— Почему ты так уверен в том, что Сагоевата обвинит своего собрата по оружию? Хиакин хитер, и я думаю, не слишком ли легко мне удалось бежать. Кто тебе сказал, что меня не обвинят в похищении, а вместе со мной и Вашингтона? Отправляйся-ка ты к генералу и предупреди обо всем, что ждет его в Уэст-Пойнте! Для этого не нужно идти двоим. Я остаюсь!

— И что ты будешь делать, ты, идиот? В одиночку, с одним только ножом, нападешь на целую шайку ирокезов? Дашь себя глупо убить из-за бабы?

— Это мое дело, и это моя жизнь! Я не дам этим дикарям похитить Ситапаноки.

— А она разве не такая же дикарка?

Произносимые шепотом реплики летали, словно пули. Тим и Жиль стояли, забыв о дружбе и общих целях, обозленные, готовые броситься друг на друга. Гунилла поспешно стала между ними.

— Вы что, с ума сошли! Вы бы еще закричали! Ночью слышно далеко, а у ирокезов волчий слух! Хоть вы их и не видите, это не значит, что они не могут вас услышать.

Опомнившись, Жиль и Тим затаили дыхание.

Действительно, пирога исчезла из виду. Вокруг них царила полная тишина, плотная, как это бывает в преддверии опасности, когда кажется, что даже природа старается вести себя как можно тише.

— Пошли отсюда, — проворчал Тим. — Все это нас не касается.

На удивление сильная рука бывшей рабыни удержала его.

— Ситапаноки добрая, — произнесла Гунилла, — а Корнплэнтер — грубая скотина.

Пораженный Жиль повернул голову и впервые посмотрел на девушку, которая сейчас так неожиданно встала на его сторону. Луна, на мгновение выглянувшая из-за вершины горы прежде, чем снова нырнуть в белое облако, дала рассмотреть ее светлые глаза — они застенчиво улыбались ему.

— Я помогу тебе, если ты захочешь! — сказала Гунилла просто.

Вздох Тима смог бы надуть паруса линейного корабля, но, не колеблясь больше, он принялся раздеваться.

— Ну, а я, конечно, позволю вам одним вляпаться в такую историю! — пробурчал он. — Я всегда говорил, что нужно уметь выбирать друзей и сторониться сумасшедших. Это послужит мне уроком! Ну же! Прыгайте в воду! Я думаю, что они скоро появятся. А тебе все равно нужно как следует помыться…

Секунду спустя друзья бесшумно плыли в холодной воде Саскуэханны, стараясь держаться в тени берега, потому что луна теперь светила во всю мочь. Оттуда, где они находились, можно было видеть пирогу, причаленную рядом с входом в индейскую деревню. В ней сидел человек, наблюдавший за окрестностями, но, конечно, для видимости, потому что лагерь Сагоеваты был странно тихим, даже часовые не стояли на их обычных местах.

— Что я говорил! — пробормотал Жиль. — Мерзавец Хиакин в сговоре с ирокезами! Готов держать пари, что эта несчастная женщина уже лежит связанная или опоенная какой-нибудь Дрянью, чтобы ее крики не подняли тревогу. Вот и они, смотри!

Действительно, снова появились ирокезы: один из них нес на спине белеющий во тьме сверток — совершенно неподвижное человеческое тело. Погрузив тело в пирогу, индейцы взялись за весла.

— Теперь наш черед, — шепнул Тим. — Ты умеешь плавать под водой?

— Я — бретонец! — ответил ему также шепотом Жиль. — А значит — наполовину рыба!

Они обменялись несколькими краткими словами, обсудив план действий, затем набрали побольше воздуха в легкие и одновременно исчезли в водах реки. Каждый держал в зубах нож. Гунилла осталась ждать на берегу, спрятавшись в густой траве.

Хотя пироге приходилось плыть против течения, она быстро продвигалась, благодаря могучим гребцам. Ирокезы торопились. Очень скоро пирога очутилась напротив наблюдательного пункта Гуниллы. Все произошло мгновенно… Внезапно легкое суденышко покачнулось, схваченное невидимыми руками, и перевернулось. Гребцы, не ожидавшие нападения, оказались в воде.

Один из индейцев попал прямо в руки Жиля, тот ударил его ножом и вытащил нож из раны как раз вовремя, чтобы очутиться лицом к лицу с новым противником. На этот раз драться пришлось по-настоящему. Ирокез оказался очень силен, и было совершенно очевидно, что ему не в новинку драться под водой. Но Жиль находился в своей родной стихии, и его преимуществом были быстрота и ловкость. Он выскользнул из цепких рук индейца, старавшегося задушить его, обернулся и ударил изо всех сил. Клинок по рукоять погрузился в живот ирокеза, чей предсмертный стон был сразу же заглушен водой. Вынырнув на поверхность. Жиль огляделся. Нападение удалось: четыре трупа, покачиваясь, плыли вниз по течению, а Тим уже выносил на берег закутанное в белую ткань тело…

Жиль подцепил труп одного из индейцев и потащил его на берег: одежда, как бы мало ее ни было, а особенно мокасины, не говоря уж об оружии, были ему крайне необходимы.

Когда Тим вышел на берег, Гунилла помогала вынести из воды недвижное тело Ситапаноки. Они уложили его на траве, но индианка не пошевелилась.

— Ты был прав, — шепнул Тим своему другу. — Их нападение спланировано заранее: очевидно, ее чем-то одурманили.

— Ты уверен в этом? А она не…

— Да что ты! Она дышит, но жаль, она без сознания. Я-то думал уговорить ее вернуться обратно в лагерь, сделав вид, что ничего особенного не произошло…

— Вернуться?.. Да ты с ума сошел! Чтобы Хиакин завтра сделал то, что не удалось ему сегодня? Единственный наш шанс вырвать Ситапаноки из лап Корнплэнтера — это увести ее с собой…

— Увести? Ты хочешь сказать «унести»: один Бог знает, сколько еще она проспит.

— Хорошо, я понесу ее…

Жиль совершенно позабыл об усталости, об израненном теле, о мучившем его голоде. Тонкая белая фигура индианки, посеребренная светом луны, нежное лицо с закрытыми глазами, предвкушение долгих дней пути вместе с этой женщиной — все действовало на него, как удар хлыста на чистокровного коня. Он почувствовал, что в нем удесятерились силы, а в сердце достанет храбрости в одиночку сразиться с целой армией врагов, как это делали венеты — его предки, для которых сражаться один на один было почти бесчестием.

В один миг он стащил со своей жертвы штаны из оленьей кожи, мокасины и пояс, на котором еще висели длинный нож и тяжелый томагавк, надел все это на себя, затем наклонился, подставляя спину.

— Положи ее мне на спину, — сказал он. — И вперед! Нужно, чтобы восход солнца застал нас далеко отсюда…

Молодая индианка была тяжелой, но зато на сердце у Жиля было легко и радостно, когда он взбирался вверх по длинному склону, ведшему к перевалу…

ДОМ МЕННОНИТА

Буря разразилась с неожиданной яростью. Потоки дождя хлестали почти горизонтально, бичуя четырех беглецов, валившихся с ног после двух суток ходьбы. Желая увеличить расстояние между собой и возможными преследователями и как можно скорее добраться до берегов Гудзона, Тим и Жиль подгоняли своих спутниц, почти не давая им отдыхать, причем ни одна из них ни разу не запротестовала.

Гунилла шла, опустив голову, уставившись в землю, словно не могла сменить ставшую ей привычной позу вьючного животного, позу, мучительно напоминавшую о тяжелом рабстве, в котором юная девушка (она сказала им, что ей всего шестнадцать лет) провела четыре долгих года с той поры, как маленькая ферма, расположенная на берегах реки Аллегейни, была разграблена и сожжена воинами племени сенека. Она принадлежала к одной из тех шведских семей, что некогда основали Форт-Кристину на берегах реки Делавэр и, чтобы избежать власти квакеров Уильяма Пенна, оставлявших их на милость пиратов Океана, предпочли углубиться в эти земли и жить там в уединении, но зато мирно.

Когда Тим спросил у Гуниллы, не хочет ли она вернуться к себе домой, девушка поглядела на него почти с ужасом.

— Там остались лишь угли и пепел… я не хотела бы снова увидеть это. Мне говорили, что у меня в Нью-Йорке есть тетка и я могла бы поехать к ней…

Больше к этой теме не возвращались, и девушка вела себя так, словно ее путешествие бок о бок с двумя молодыми людьми было делом совершенно обычным. Она была храброй, выносливой и никогда не жаловалась. Во всяком случае, для Жиля она стала чем-то вроде тени; может быть, ее присутствие и не было совершенно необходимым, но все же приятно было знать, что она находится рядом.

Совсем иначе вела себя Ситапаноки. Когда рассеялся дурман окутывавшего мозг зелья, который Хиакин подмешал ей в пищу, прекрасная индианка, ничего не поняв в происходящем и решив, что друзья заранее замыслили ее похищение, пришла в ярость и разразилась потоком горьких упреков. Ситапаноки обвиняла Тима и Жиля в том, что они опозорили ее и подвергли наихудшей из опасностей.

— Сагоевата велик и могуч, — кричала она. — Он никогда не снесет такого оскорбления и не прекратит погони, пока не найдет меня. Тогда ничто и никто, а в особенности ты, юный безумец, которого он умертвит под пытками, не спасет меня от наказания, которое полагается неверным женам. Мне вырвут ноздри, изуродуют лицо… Кем я стану тогда для мужчин? Скотиной, пригодной разве что для самой черной работы?

При этой мысли она зарыдала, как наказанный ребенок, заранее оплакивая свою погибшую красоту. Жиль вспомнил, что видел в индейском лагере двух или трех женщин, с которыми обошлись подобным образом. Он попытался утешить красавицу и возвратить ее доверие, утверждая, что собирается отдать ее под защиту генерала Вашингтона, но напрасно он тратил слова:

Ситапаноки не хотела ничего слушать.

Тут вдруг вмешалась до сих пор молчавшая Гунилла:

— Дочь племени алгонкинов вопит, как недорезанная индюшка, и ведет себя недостойно своей крови, — презрительно сказала она. — Если ты предпочитаешь стать подстилкой Корнплэнтера, то без труда можешь это сделать, именно такая судьба ожидала тебя, не вмешайся мы вовремя. Отправляйся в Шохари! Там у дымящихся стен среди трупов фермеров ты найдешь человека, способного спасти твое лицо.

Когда молодая женщина, уязвленная жесткостью тона Гуниллы, подняла к ней полный сомнения взгляд, бывшая невольница индейцев спокойно добавила:

— Или ты думаешь, что это для того, чтобы ты бежала с этим человеком, которого Хиакин хотел убить, он подмешал в твою пищу траву, дающую сон? Хиакин выдал тебя ирокезам, а эти двое вырвали тебя из их лап… но ты свободна и можешь возвратиться!

— Я бы осмелился даже сказать, что это было бы нам весьма на руку, — прибавил Тим, — поскольку твой муж получит хороший повод потребовать ответа у Корнплэнтера и разорвать союз с ним. К тому же, сударыня, представляю, что скажет генерал Вашингтон, увидев вас в расположении своих войск. Я бы очень удивился, узнав, что это доставит ему удовольствие, ведь он поручил нам совсем другое. В конце концов, вы нас задерживаете, а мы очень спешим.

Жиль не сказал ничего. Нападки Ситапаноки столь уязвили его, что он и не думал ни о каких объяснениях. С тех пор, как он впервые увидел красавицу индианку, он жил, как во сне. Он был Тристаном, только что осушившим кубок с приворотным зельем, поданным Изольдой, он был Мерлином, плененным чарами Вивианы, но и представить себе не мог, что на его внезапно вспыхнувшую страсть не ответят любовью. В своем безумии он думал, что богиня с золотыми глазами нуждается в нем, он думал, что она несчастлива… совершенно так же, как думал когда-то, что Жюдит тонет.

Внезапно пришедшая мысль о Жюдит соединилась с мыслью о Ситапаноки, и это было мучительно, как упрек, но не неприятно ему. Образ девушки прятался где-то в глубинах его сердца, и Жиль знал, что в тот день, когда ему захочется поискать там, он найдет нетронутой свою любовь к Жюдит, хотя она вовсе не походила на чувство, которое он испытывал к индианке. По Ситапаноки томилось скорее его тело, нежели душа. Он страстно вожделел ее и отдавал себе в этом отчет, но никак не мог решить для себя, что станется с его страстью, когда она будет удовлетворена.

Рука Ситапаноки коснулась его руки, а ее голос робко прошептал:

— Прости меня! Я… не знала…

Может быть, из-за того, что в этот момент он был поглощен мыслью о Жюдит, Жиль посмотрел на индианку ледяным взглядом. Он осторожно освободился от ее теплой руки, затем слегка поклонился и произнес учтиво, но холодно:

— Мне нечего прощать тебе. Гунилла права.

Ты свободна и можешь идти туда, куда тебе заблагорассудится, Ситапаноки. Мне жаль, если я обидел тебя. Ведь ты, возможно, знала, что в твою, пищу подмешано сонное зелье…

Ее золотые глаза вспыхнули; индианка взвилась от гнева.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Только то, что я уже сказал. Корнплэнтер тоже великий вождь… и он очень привлекателен.

Не успел Жиль договорить, как его щеку обожгла пощечина. Он ответил улыбкой и пожал плечами.

— Как хочешь… — сказал он и повернулся, чтобы догнать Тима. — Этим ты ничего не докажешь…

После этого Жиль и индианка более не разговаривали, делая вид, что не замечают друг друга.

Она шла позади Гуниллы, следовавшей за Тимом, и ни разу не обернулась. Когда их застигла буря в лесистых холмах Пенсильвании, размолвка длилась уже больше двух суток… К тому же разговоры вообще были редкими, лишь иногда слышалось ворчание Тима, цедившего сквозь зубы:

— Тащимся, тащимся!.. Если бы только мы могли идти быстрее…

Снедаемый тем же нетерпением. Жиль предпочитал помалкивать, но мысль о том, что могло в любую минуту произойти в Уэст-Пойнте, не покидала его.

Дорога привела их в самую чащу леса. Ничто, казалось, не предвещало бури, но жара вдруг усилилась, сверкнула молния и раздались ужасающие раскаты грома. Обильными и мощными потоками хлынул дождь. Он вмиг пробился сквозь густые кроны деревьев и вымочил путников до мозга костей.

— Нужно найти укрытие! — завопил Тим, стараясь перекричать вой ветра. — Это ветер с востока, а когда буря идет от Гудзона, с гор, то редко длится меньше двух дней.

— Укрытие? — отозвался Жиль. — Но где же мы укроемся в этих пустынных местах?

— Смотри, мы идем по утоптанной тропинке, а недавно, когда мы шли через перевал, мне показалось, что я заметил дымок, вьющийся в той стороне, куда мы направляемся. Пошли скорей, а то дорога превратится в непроходимое болото!

Хочешь не хочешь, придется сделать привал: наступает ночь, а в такую погоду нам далеко не уйти.

Тим первым подал пример. За ним, как хорошо смазанный механизм, зашагала Гунилла, но Ситапаноки, более чувствительная к усталости, чем ее бывшая рабыня, совсем обессилела. Она вся сжалась в комок, ноги ее подломились…

Жиль тотчас оказался рядом с ней.

— Ты больше не можешь идти! Я помогу тебе…

Индианка подскочила, будто укушенная змеей, и пронзила Жиля взглядом, похожим на удар шпаги.

— Нет! Я не нуждаюсь в твоей помощи!

Она попыталась ускорить шаг, но из этого ничего не вышло. Губы на обветренном лице Жиля скривились в жестокой улыбке.

— Не хватало еще, чтобы ты опять задержала нас.

Подхватив женщину на руки, он пустился бежать по следам друга, даже не замечая веса своей ноши, так он был счастлив от своей маленькой победы. Она, однако, была сродни подвигу, поскольку Ситапаноки, приняв оскорбленный вид, не захотела обвить руками шею своего «коня», а с непримиримой яростью скрестила их на груди. К счастью, дымок, замеченный Тимом, был уже недалеко.

На опушке леса прилепилась к скале маленькая ферма. Рядом с ней в скале виднелось отверстие: судя по подпоркам из сосновых бревен, это был вход в шахту. Дом был низкий, приземистый, серого цвета, с маленькой деревянной галереей под навесом. В потоках ливня строение казалось призрачным, но тоненькая струйка дыма ободряюще вилась из трубы. Когда путники подошли ближе, где-то залаяла собака, и тотчас же из отверстия шахты появился мужчина, прикрывающийся от дождя куском брезента, и побежал было к дому, но при виде беглецов резко остановился и повернулся к ним лицом.

Импровизированный зонт-брезент мешал разглядеть черты его лица, но было видно, что он из той же породы людей, что и Тим. Его голос из-под брезента звучал глухо, будто доносился из колодца.

— Мир вам! — провозгласил мужчина таким тоном, словно объявлял войну. — Что привело вас сюда?

— Небо, которое стало водопадом, — ответил Тим. — Мы просим дать нам приют в этом доме, если он ваш: с нами женщины.

— А также и индейцы, как я вижу! — сказал мужчина, не двинувшись с места, точно его ноги пустили в земле корни.

— Вы когда-нибудь видели светловолосых индейцев? — спросил Жиль. — Бывает, приходится надевать то, что находишь. Я — француз… из Бретани. А эта женщина… ну, хватит! Довольно!

Мы укроемся здесь, понравится вам это или нет!

Одним прыжком он вскочил на маленькую веранду, положил там свою ношу и отряхнулся всем телом, как спаниель.

— Меня зовут Тим Токер, — представился Тим, бросив на своего друга неодобрительный взгляд. — Я сын пастора из Стиллборо, что на Потакет-Ривер. Мы нуждаемся в помощи и просим оказать нам гостеприимство.

Из-под брезента показался невыразительный глаз под седой челкой и седая же длинная борода.

— Оказывать гостеприимство велит нам Господь! — пророкотал их обладатель. — Войди в мой дом без опасений. Он открыт для вас, но твой друг, белокурый индеец, мог бы позволить мне решать самому.

— Я не индеец! — взвился Жиль. — Я…

— Ты уже говорил, — прошептал ему на ухо Тим, украдкой больно ткнув друга локтем под ребро.

Перед тем как войти, им, однако, пришлось подвергнуться странной церемонии. Остановившись на пороге своего дома, человек под брезентом поцеловал их поочередно в губы, потом обернулся и сказал, обращаясь к кому-то в доме:

— К нам гости, жена! Согрей воду, чтобы мы могли омыть им ноги, как того требует наш закон.

Жиль вытаращил было от удивления глаза, но Тим уже знал, с кем имеет дело.

— Ты «эмиш», брат? — спросил он, мгновенно разглядев простого покроя черную одежду и очень коротко остриженные волосы, которые открылись его глазам, когда брезент соскользнул с головы хозяина дома.

— Да, я верный приверженец Менно Симонса , — ответил тот. — А это означает, что ты найдешь здесь мир. Входи без боязни, брат мой.

Меня зовут Якоб ван Барен, а это моя жена Марикье, — прибавил он, указывая на существо неопределенного возраста, такое же худое и мрачное, как и он сам. Только просторные юбки и чепец из накрахмаленного грубого полотна указывали на ее пол и отличали от мужа.

Внутреннее убранство домика отличалось крайней простотой и свойственной фламандцам чистотой, которая делала честь хозяйственным талантам Марикье и была поистине невероятной, если учесть, что ее муж проводил большую часть дня в шахте, а она, несомненно, сама обрабатывала маленькое поле и сад, расположенные возле их жилища.

Немногочисленная мебель, стены и пол были сделаны из сосны и так тщательно вычищены, что казались выкрашенными белой краской.

Жилище украшали толстая книга в черном переплете, лежавшая на каминной полке, пара медных подсвечников и несколько библейских стихов, вышитых крестом красной и черной нитками и развешанных там и сям. Над камином висело: «Славьте Господа, ибо он благ, ибо вовек милость Его!» На стенах также висели подобные вышивки, на одной было: «И была на мне там рука Господа, и Он сказал мне: встань и выйди в поле, и Я буду говорить с тобою», а на другой — «Блажен, кому помощник Бог Иаковлев, у кого надежда на Господа Бога его». Карниз над дверью также был украшен подобной надписью, но она так выцвела, а цветочный орнамент украшал ее столь щедро, что невозможно было прочесть ни слова.

По знаку хозяина дома четверо путников уселись в ряд на лавку, установленную перед камином, и принуждены были по очереди омыть ноги в лохани Марикье. Впрочем, в этом обряде не было ничего особенного, и Жиль испытал удовольствие от такого неожиданного омовения, пожалев лишь о том, что нельзя вымыться целиком. Однако благодеяния ван Барена на этом не окончились: едва только они встали на пол своими уже чистыми ногами, как Якоб протянул Жилю сверток черной ткани.

— Это нескромное одеяние не годится для моего дома, брат, — сказал он, с отвращением бросив взгляд на индейские штаны, обильно покрытые разнообразными пятнами, которые юноша унаследовал от убитого ирокеза. Вместе с обрывком одеяла они составляли все его одеяние. — Эта одежда хоть и поношенная, зато вполне благопристойная, а мы с вами почти одного роста.

Позади дома ты найдешь насос, чтобы вымыться, и навес, чтобы переодеться. Иди и прими приличествующий христианину вид.

Не стараясь понять, почему ему сначала вымыли ноги, а затем отправили шлепать по грязи, Жиль взял сверток с одеждой и исчез за дверью.

Переоделся он без всякого удовольствия: его тело уже достаточно привыкло к жизни на вольном воздухе на индейский манер, да и к тому же он ощутил исходящий от этих одеяний, хотя и чистых, какой-то неприятный запах. Но юноша не мог отказаться от предложенной одежды, не обидев хозяина, который в целом благосклонно отнесся к своим непрошеным гостям.

Стоя наполовину под дождем, наполовину под навесом. Жиль наскоро совершил омовение и возвратился в дом как раз вовремя, чтобы занять место за столом на конце, предназначенном для мужчин. На другом краю стола, напротив Марикье, сидели Ситапаноки и Гунилла. Глаза у них слипались, и они из последних сил боролись со сном. Ван Барен заметил это.

— Накорми этих несчастных, жена, — приказал он. — Затем уложи их на чердаке. Бедняжки еле держатся на ногах. Мужчины будут спать в сарае…

Он пробормотал какую-то молитву, но, как ни старался Жиль, друзья не смогли разобрать ни одного знакомого слова, затем поспешил — ночь наступала очень быстро — зажечь масляную лампу с отвратительным запахом, которую повесил на крюк над столом.

Жена меннонита тем временем старалась накормить Ситапаноки и Гуниллу, но они были слишком измотаны, чтобы испытывать голод. Они лишь выпили немного молока и съели несколько маленьких кукурузных хлебцев, только что из печи, затем попросили разрешения встать из-за стола. Тогда Марикье поставила приготовленный для мужчин ужин на стол и удалилась с обеими гостьями.

К удивлению Тима и Жиля, ужин оказался восхитительным. Тут были маринованные огурцы, большие форели, пойманные в горных ручьях, обвалянные в кукурузной муке и зажаренные на сковороде, и огромный торт с черникой, испеченный в одной печи с хлебцами. Все это запивалось свежим пивом и горячим чаем.

Все трое ели в полном молчании. Жиль так проголодался, что готов был проглотить все, что видел перед собой, включая и сам стол, но аппетит Тима вполне мог соперничать с его собственным. Молодой американец ел так, будто это был последний ужин перед тем, как ему придется пересечь бескрайнюю пустыню. Однако, усердно поглощая пищу в огромных количествах, он озабоченно хмурился, и это начинало беспокоить Жиля.

Когда у Тима было подобное выражение лица, это означало, что его мучает какая-то мысль, но Жиль не мог понять, в чем дело.

Проглотив последний кусок и выпив последний глоток, Якоб ван Барен пробормотал благодарственную молитву, такую же неразборчивую, как и та, первая, стряхнул крошки с бороды и, встав из-за стола, пригласил своих гостей усесться перед камином, а сам принялся набивать табаком длинную глиняную трубку.

— Теперь, когда мы получили то, в чем нуждались наши тела, — произнес хозяин со свойственной ему елейной важностью, которую он вкладывал не только во все свои слова, но и во все жесты, — следует дать

удовлетворение нашим душам, братья, попытавшись лучше узнать друг друга. Француз — редкая птица в наших краях, в наших горах. Расскажи мне, как ты и твой друг попали сюда? Кто эти женщины, что сопровождают вас? Эта индианка не похожа на обыкновенную скво…

Взгляд Якоба тяжело давил на Жиля, и юноша уже открыл было рот для ответа, как вдруг Тим поспешно перебил его:

— Мы сбежали из индейского плена. Во время охоты в горах Кэтскилл нас захватили индейцы сенека. Они собирались убить нас, но нам удалось бежать с помощью той белокурой девушки, что пришла вместе с нами, их рабыней. Она сумела ночью перерезать веревки, которыми нас привязали к столбу пыток.

— А та, другая? Индианка?..

Тим равнодушно пожал плечами.

— Она все видела и попросила увести ее с собой, не то обещала своим криком разбудить весь лагерь. Девушка тоже, на свой манер, была пленницей…

— Но не рабыней. Она слишком красива и…

— Откуда мне знать, зачем ей это понадобилось, — ответил Тим с ноткой раздражения в голосе. — Она захотела пойти с нами, вот и все!..

Прищурившись, Жиль смотрел то на одного, то на другого: Тим откинулся на спинку скамьи и, казалось, боролся со сном, Якоб ван Барен стоял, прислонившись к колпаку камина, где горело яркое пламя, бросавшее красный отблеск на лицо и бороду хозяина дома. В их диалоге чувствовалось какое-то напряжение. Тиму удалось согнать со лба недавнюю морщину, но Жиль ощущал в нем растущее недоверие и решил, что нужно быть начеку. Что-то было не так в этом человеке, хоть он и принял их столь радушно.

В наступившем молчании хорошо был слышен непрекращающийся стук дождевых капель по крыше дома и звуки, доносящиеся с кухни, где хозяйка мыла посуду. Жиль взглянул туда. Со спины она, в своем черном платье, казалась столь же атлетически сложенной, что и ее муж. Слышно было, как она изредка покашливает, но голоса ее он еще не слышал: с того момента, как четверо путников перешагнули порог дома, она открывала рот лишь для еды.

— Она и вправду очень красива, эта индианка, — продолжал ван Барен так, словно говорил сам с собой. — Интересно, кто она такая? Девушка такой красоты должна быть хорошо известна среди Шести племен… Во всяком случае, я могу сказать, что с ней вместе вы — довольно странный отряд: лесной разведчик, беглая рабыня, француз, одетый индейцем… да еще она. Найдутся люди, которые зададут вопросы…

— Ты прав, — ответил Тим, чье лицо становилось все краснее и краснее, хотя огонь камина был здесь ни при чем. — Когда хотят задать вопросы, то их может найтись множество. Вот, например, если говорить о тебе: я слышал, что меннониты возделывают землю и живут только ее плодами, а ведь рядом с твоим домом мы видели вход в шахту…

Якоб поднял свой странный, ничего не выражающий взгляд к потолку, точно призывал его в свидетели.

— Уголь разве не плод земли? Когда я обосновался здесь, то обнаружил эту маленькую заброшенную шахту. Это было даром Бога, — добавил он, наставительно подняв палец. — Я добываю оттуда ровно столько, сколько нужно, чтобы помочь самым бедным в нашей маленькой общине, разбросанной в этих горах. А мы сами, мы живем по нашему закону тем, что растет у нас. Но вы не объяснили мне…

Жиль резким движением поднялся с места и демонстративно зевнул. Он уже был сыт по горло вопросами странного хозяина дома, а в особенности настойчивостью, с какой тот упоминал о красоте Ситапаноки, и он уже начинал сожалеть, что они сменили лес под дождем на этот дом…

— Извини нас, брат, — сказал он, — но нам еще предстоит проделать долгий путь до Стилборо. Нам нужно уйти на заре. Не будешь ли ты любезен показать место, где мы будем спать?

— Конечно, конечно… но вы не должны торопиться, потому что вам будет нелегко добраться даже до берегов Гудзона, если я сам не поведу вас… а завтра у меня нет никакой возможности сделать это, ведь завтра — день Господа!

Тим вздрогнул и нахмурил брови.

— А что может помешать нам?

Якоб пожал плечами, взял еще одну масляную лампу и, прежде чем ответить, зажег ее.

— Банда «ковбоев» , которая появилась на нашей территории. Она сильна, хорошо вооружена, ею командует какой-то человек, называющий себя Эвенджер, что значит Мститель. Она состоит из мерзавцев, которые грабят, жгут… и убивают всех, кто не на стороне англичан. А мне сдается, что вы настроены иначе, чем они… или французы сильно переменились?

Тим резко выпрямился, его густые рыжие брови сошлись в одну линию.

— Ковбои, здесь? Разве мы не в Пенсильвании, первом из независимых штатов?

— Да, но это не значит, что все здесь с этим согласны. Даже в Филадельфии есть еще много сторонников англичан… Но говорят, что утро вечера мудренее. Поговорим обо всем завтра. Ну, идемте!

Двое друзей поклонились хозяйке дома, разжигавшей очаг и не обратившей на них ни малейшего внимания, и пошли за ван Бареном. Снаружи было темно, но дождь лил уже с меньшей силой.

Следуя за пляшущим огнем лампы, они добрались до сарая, стоявшего позади дома, неподалеку от входа в шахту.

Дверь сарая со скрипом отворилась. Якоб высоко поднял лампу.

— Здесь не очень-то просторно, — сказал он, — зато будет уютно. Спокойной ночи. Я приду разбудить вас незадолго до рассвета.

Сарай и вправду был на три четверти заполнен огромными тюками высушенного папоротника, распространявшего приятный аромат, — это была вполне сносная постель. Друзья с удовлетворением оглядели помещение, но когда Якоб собрался удалиться вместе с лампой, Жиль попросил оставить ее, а когда тот удивился, что им нужен свет, чтобы заснуть. Жиль пробормотал смущенным тоном и стараясь не глядеть на Тима:

— Я никогда не мог заснуть в полной темноте.

Это из-за того, что, когда я был еще маленьким ребенком, в моей комнате обвалился потолок! Это… это нервное!

— А если вы подожжете мой сарай? — недовольно спросил Якоб.

— О, не бойтесь! К тому же Тим погасит лампу, как только я усну. Он уже привык.

Ван Барен буркнул что-то обидное насчет того, что добрый король Франции воспользовался, должно быть, представившимся ему случаем и избавился от всех трусов своего королевства, отправив их к доблестным защитникам независимости, но все же поставил лампу на землю.

— Приятных сновидений! — насмешливо сказал он.

Дверь закрылась за ним, заскрипев еще сильнее.

Затем с шумом упала щеколда, но все же этот шум был недостаточно сильным, чтобы полностью заглушить другой звук… скрежет ключа, осторожно поворачивающегося в замке.

Схватив лампу. Жиль вскочил и подбежал к двери. В ней и в самом деле был замок, установленный снаружи: скважина была отлично видна под брусом щеколды. Крепко выругавшись сквозь зубы, он обернулся к Тиму.

— Ты ведь подозревал что-то в этом роде, а?

Что ж, ты был прав! Мы попались уж не знаю в какую ловушку. Он нас запер!

— Я слышал, — проворчал в ответ Тим и насмешливо добавил:

— Если я правильно понял, подозревал его не один я, иначе зачем бы доблестному солдату короля Франции понадобилось выставлять себя на посмешище!

Холодный взгляд бретонца встретился с глазами Тима: в них сверкал один и тот же веселый огонек.

— Когда в лампе горит масло, когда дверь так отвратительно скрипит и когда опасаешься чего-то дурного от своего хозяина, приходится кое-что терпеть, — сказал он. — Но я боюсь, что опозорился понапрасну: нас поймали как крыс в крысоловку.

— Посмотрим! — ответил Тим.

Без долгих объяснений он вытащил свой нож и принялся ковырять им в двери — скорее для очистки совести, ибо она оказалась весьма прочной, а замок был прилажен так, что до него было трудно добраться изнутри.

— Подобные штуки для того лишь, чтобы охранять папоротник? — прошептал он, орудуя ножом. — Это уж слишком!

Пока Тим пытался открыть замок. Жиль обследовал сарай, пытаясь найти в стенах какую-нибудь щель, плохо пригнанную доску, иначе говоря, возможность выбраться наружу.

— Скажи мне, — спросил он, усевшись со вздохом разочарования подле своего друга, — что тебя насторожило?

— Много чего… Дело в том, что я хорошо знаю меннонитов, их много в Стиллборо. Они так миролюбивы и так гостеприимны, что никогда не позволили бы себе задавать вопросы сбившемуся с дороги путнику, даже если бы у того был в зубах зажат нож.

— Может быть, неспокойные нынешние времена объясняют его недоверие к нам…

— Может быть, но это не объясняет его внешность. Подумай сам, мы встречаем человека, который на досуге добывает уголь, чего никогда не будет делать ни один «эмиш», который усердно возделывает землю, однако — ты заметил? — ни под ногтями, ни на одежде у него нет ни следа угольной пыли… Да что там, даже просто грязи!

Наконец, если хочешь знать, я нахожу, что у него слишком хорошая кухня: такая обильная, вкусная, почти изысканная еда не соответствует строгим правилам секты. Ладно, делать нечего!

Все же я хотел бы найти способ выбраться отсюда без разрешения этого негодяя. Мне кажется, что он готовит нам какую-то пакость… К тому же мы теряем время.

— Я знаю, но даже если нам и удастся выбраться отсюда, то скажи мне, что это нам даст?

Дождь все еще льет, обе наши женщины — в доме, к тому же они так устали, что не смогут сделать и шагу, особенно в такую погоду. Мы же не можем оставить их здесь!

— Можем!

Тон голоса Тима был враждебным, почти злым. Жиль вздрогнул и, снова поглядев на своего друга, не узнал его. Всегда веселое лицо лесного следопыта стало тяжелым и твердым, как камень.

— Ты думаешь, что говоришь?

Тим взглянул прямо в глаза своему другу, почти коснувшись длинным носом лица Жиля.

— Я только об этом и думаю! Посмотри правде в лицо, старина. Девушки только задерживают нас, без них мы бы не вляпались в эту историю, а каждая потерянная минута может обернуться катастрофой. Почем ты знаешь, может быть, как раз в этот час Арнольд сдает Уэст-Пойнт англичанам? Мы прежде всего солдаты и выполняем задание, значит, наш долг — удрать отсюда как можно скорее, с женщинами или без них! Только не говори мне, чтобы я уходил один. Если нам преградит путь банда «ковбоев», то двух человек и то будет мало, а ведь нужно, чтобы хоть один из нас пробился любой ценой! Ну же, сделай одолжение, оставь все эти рыцарские ухватки и громкие слова.

— Но что станет с ними?

— Бог поможет им, как сказал бы ван Барен!

И потом, этот тип, даже если он не тот, за кого себя выдает, все же не станет резать их на куски.

Худшее, что может с ними случиться, так это то, что их заставят прислуживать Марикье… Теперь постараемся найти выход.

Тим поднялся, чтобы этим показать, что совещание окончено, и принялся кружить по сараю, подобно тому, как это раньше делал Жиль, но только уткнув нос в землю, как собака, ищущая след.

— Ты теряешь время зря, — проворчал Жиль. — Между досками стен не просунуть и иголки. Этот сарай выстроен на совесть.

Яростным жестом он смахнул каплю воды, упавшую ему на нос.

— Он хорошо построен, но крыша у него худая, сквозь нее льет…

Тут Жиль поднял глаза вверх и вгляделся в крышу, сделанную из толстых досок.

— Тим! — позвал он. — Может быть, есть способ… Смотри… Тюки с папоротником доходят до самого верха. Надеюсь, нам удастся взобраться наверх и сдвинуть одну из досок. Если это было под силу ветру, почему бы и нам…

Он умолк. Глаза Тима блеснули; он прикинул высоту сарая, затем, не говоря ни слова, полез на тюки.

— Вперед! — только и сказал он.

Взобраться на скользившие под ногами большие тюки было нелегко. Друзьям пришлось умерить свой пыл и действовать осторожнее. Когда они взобрались на самый верх, им понадобилось переместить несколько тюков, чтобы сделать площадку и обезопасить себя от обвала.

С помощью Тима, который, напрягшись всем телом, удерживал сразу три тюка с сеном, чтобы дать другу возможность обрести хоть какое-то равновесие. Жиль добрался до самой крыши, попытался сдвинуть одну из досок и с радостью почувствовал, что, хоть она и тяжелая, ее все же можно приподнять. Должно быть, гвозди, которыми она была прибита, расшатались.

— Боюсь, что одному мне не справиться, — шепнул Жиль. — Нужно, чтобы мы оба были на одном уровне и действовали вместе.

— Попробуем. Слезай…

На вершину пирамиды нагромоздили еще несколько тюков, укрепили их как только было возможно, и в конце концов друзья оказались под самой крышей. Тим ощупал рукой доски.

— Если мы нажмем вместе, то должно получиться, — сказал он удовлетворенно. — Давай!

— Подожди…

Жиль торопливо стянул с себя подобие черного сюртука, которым он был обязан щедрости Якоба, и набросил его на лампу. Сарай погрузился в темноту.

— Ты рехнулся? — прошептал Тим.

— Вовсе нет! Как ты думаешь, что будет, если ван Барен высунется и увидит свет над крышей сарая? Нам не нужен свет, чтобы сделать то, что мы хотим.

Под совместным напором Тима и Жиля доска приподнялась с одного конца, но другим все еще держалась. Они нажали посильнее, не обращая внимания на дождь, который теперь заливал их, смешиваясь с потом. В конце концов доска поддалась, заскользила и с глухим стуком упала на землю. Беглецы оказались полностью под открытым небом и под льющимся с него дождем.

Мгновение спустя оба уже были на крыше и осторожно принялись спускаться вниз по мокрым, скользким доскам крыши. Спуск был еще более трудным для Жиля из-за лампы, с которой он не пожелал расстаться, как ни уговаривал его Тим. Наконец они добрались до водосточного желоба. От него шла труба, спускавшаяся в бочку, до краев наполненную водой. Скользнув по трубе, они оказались на мокрой земле, испытав глубочайшую радость, и вздохнули от облегчения.

Оглядевшись вокруг, друзья поняли, что находятся на возделанном участке земли между сараем и домом, который стоял прямо перед ними, черный, безмолвный и столь пугающий, что сердце Жиля сжалось.

— Тим… — прошептал он. — Нужно попытаться увести их… Мы не можем оставить их так… это было бы…

Жиль замолчал, чуть не задохнувшись: здоровенная лапа Тима зажала ему рот так крепко, как прижимается к скале устрица. Американец безжалостным тоном сказал другу на ухо:

— Больше ни слова об этом! А теперь слушай хорошенько, что я скажу тебе, потому что второй раз я повторять не стану. Судьба войны и свобода целого народа зависят, может быть, от того, уцелеем мы или нет. Если бы я даже знал, что этих двух женщин убьют завтра на заре, то и тогда бы действовал точно так же, как мы будем действовать сейчас. А поскольку им ничто не грозит, хватит болтать, и вперед!

Жиль с гневом оттолкнул руку Тима, но не протестовал более. С логикой Тима невозможно было спорить: действительно секрет, который они открыли, заставлял позабыть о нормальных человеческих чувствах. Они более не принадлежали себе. Что значила жизнь двух юных женщин по сравнению с колоссальной борьбой, начатой инсургентами? Как бы отвечая на мысль Жиля, Тим шепнул ему, но уже мягче:

— Если бы даже моя мать была заперта в этом доме, я бы оставил ее, не колеблясь ни секунды!

— Хорошо! — вздохнул Жиль, смирившись. — Я иду за тобой…

Не желая приближаться к дому, они пошли, следуя изгибу горы, миновали вход в шахту… и вдруг остановились как вкопанные. Откуда-то из глубин горы до них донеслось конское ржание.

— Ага! — сказал шепотом Тим. — Я начинаю верить, что знаменитое упрямство бретонцев имеет свои хорошие стороны. Похоже, что твоя лампа нам сейчас и пригодится…

Идя друг за другом и слегка приоткрыв лампу — ровно настолько, чтобы не сломать себе шею, — беглецы проникли в верхнюю галерею шахты. После узкого входа она оказалась довольно высокой, стойки крепи, поддерживающие ее свод, были в хорошем состоянии, но никаких следов добычи угля не было видно. Если ван Барен и делал это, то тому уж минуло много времени…

— Однако, — заметил Жиль, — он ведь выходил из штольни, когда мы пришли сюда…

— Это вовсе не означает, что он в ней работал…

Прислушайся…

Вновь послышалось конское ржание, но уже гораздо ближе. Они пошли на звук и секунду спустя нашли то, что надеялись, возможно бессознательно, обнаружить, когда решились войти в гору: довольно обширную пещеру. Вход в нее из галереи был наполовину спрятан за выступом скалы; в пещере была устроена вполне приличная конюшня, куда днем проникал свет сквозь два замаскированных зеленью отверстия.

— Ты видишь? — спросил Тим, дрожа от возбуждения.

В пещере были две лошади, спокойно стоявшие в грубо сколоченных стойлах. Похоже было, что за лошадьми тщательно ухаживали: их подстилки из сухого папоротника были чистыми, а расчесанная шерсть блестела. Седла и сбруя, развешанные на ближайшей стене, были тщательно вычищены, их кожа также сияла при свете лампы.

— Если эти лошадки пашут землю, то я тогда — картонка для шляп, — пробормотал себе под нос Жиль.

— Нет, ты не картонка для шляп, — ответил ему Тим, — и я тоже! Эти лошади принадлежат английской армии… а вот и клеймо, — добавил он, поднося лампу к одному из животных. — Это более чем любопытно… и теперь непонятно, кто такой этот ван Барен — подлец или патриот…

— Вопросы будем задавать потом. Бог послал нам лошадей, давай же оседлаем их — и вперед!

Лошади в один миг были оседланы, затем друзья, держа их в поводу и сжимая им ноздри из опасения, что они могут заржать, вывели их из стойл и повели по галерее к выходу. Внезапно Тим, шедший впереди с фонарем, застыл на месте.

— Ну, что же ты стал? — нетерпеливо спросил его Жиль.

— Иду, иду… — ответил ему Тим, затем вдруг изменившимся голосом прошептал:

— Все же я думаю, что ван Барен ужасный мерзавец!..

Затем он неожиданно задул лампу. Их обступила непроницаемая темнота, но вход был уже близко, и Жиль посчитал действия Тима простой предосторожностью. Они покинули пещеру и с чувством облегчения очутились на вольном воздухе.

После давящей тьмы в шахте ночь показалась им светлой и восхитительно пахнущей всеми лесными ароматами. Жиль с наслаждением вдохнул свежий воздух ночи, затем, горя желанием поскорее вновь ощутить своими коленями знакомое тепло сильного тела лошади, вскочил в седло.

Не взглянув более на дом Якоба ван Барена, чтобы не поддаться искушению вернуться к двум покинутым ими женщинам, товарищи въехали в лес и поскакали по покрывающему почву мху, заглушавшему стук копыт. Дождь наконец перестал…

ТРАГЕДИЯ УЭСТ-ПОЙНТА

День подкрался как вор, осторожно скользя своими серыми туманными щупальцами между насквозь промокших стволов сосен, скупо отмеривая бледный свет мрачного неба, все еще набухшего дождем. Двое всадников ехали в молчании всю ночь, ведомые верным инстинктом Тима; несмотря на трудную дорогу, они уже проделали длинный путь, но все еще не выбрались из заболоченного леса.

— Я бы дорого дал, если бы смог позволить себе хоть легкий галоп, — проворчал Жиль. — Это проклятое болото никак не кончится… ты хоть знаешь, где мы сейчас находимся?

— Довольно смутно… — ответил Тим не оборачиваясь. — Мы где-то в графстве Салливан… Вон та речушка там, внизу, это Тен-Майл-Ривер. Мы проделали немалый путь.

— Во всяком случае, нам не повстречались знаменитые пугала ван Варена! Что-то не видать этих ужасных «ковбоев»!

Он еще не договорил, как над их головами раздался пронзительный свист, и пустынный лес внезапно ожил. Всадники оказались окруженными людьми весьма сурового вида, одетыми по большей части как крестьяне.

Трое встали, перегородив тропинку, и прицелились в путников из ружей. Человек, который выглядел как их предводитель, был наряжен в мундир солдата Гессенского полка .

— Ну вот, — сказал Тим, — у тебя и вправду дурной глаз. Тебе бы лучше было промолчать… Вот они, твои «ковбои».

— Приветствую вас, благородные путешественники! — провозгласил человек в гессенском мундире. — Какое счастье, что мы повстречали вас, вас и этих великолепных коней, на которых вы так изящно сидите! Не окажете ли вы мне честь, сойдя с них, чтобы я…

— Чтобы тебе было удобнее осмотреть наши карманы? — усмехнулся Тим. — Ну что ж, ковбой, ты будешь разочарован: наши карманы пусты, и ты не найдешь в них ни гроша, даже если очень хорошо поищешь.

— Жаль! В таком случае мне придется удовольствоваться лошадьми…

— Только-то! А что же ты оставишь нам, ковбой?

— Жизнь… при условии, конечно, что ты перестанешь называть меня ковбоем. Я не люблю, когда меня оскорбляют.

Жиль и Тим переглянулись, и Жиль заговорил:

— Извини, друг! Нас предупредили, что мы обязательно встретим здесь большую шайку ковбоев, и мы подумали, что ты и есть тот человек, которого называют Эвенджер.

Человек в мундире гессенца опустил ружье и приблизился к обоим всадникам, хмуря брови.

Оба его товарища оставались на прежнем месте, не опуская оружия.

— Где ты слышал про Эвенджера? Вот уже три месяца, как он исчез, и я ищу его. У меня с ним свои счеты…

— Тогда, — прервал его Тим, — если ты не Эвенджер, не ковбой, то кто же ты? Скиннер?

— Да, и я горжусь этим! — вскричал незнакомец, ударив себя кулаком в грудь. — Это у нас семейное. Меня зовут Сэм Поулдинг, и никогда еще ни один из Поулдингов не служил королю Георгу, по крайней мере, добровольно. Мы служим делу Независимости… и от ее имени я требую ваших лошадей, потому что нам их, к сожалению, не хватает. Ну, поживее! Слезайте! Я буду огорчен, если мне придется убить вас, — прибавил он, наводя свое ружье в грудь Тиму, который, впрочем, не обратил на это большого внимания.

— А мы-то как огорчимся, — вздохнул он. — Но тебе следует подумать хорошенько, прежде чем убить нас, если ты служишь делу Свободы, конечно, или же тебе придется отказаться от наших лошадей и дать нам продолжить наш путь, ведь мы должны найти генерала Вашингтона. Генерал дал нам поручение и ждет нас. Если ему придется ждать слишком долго, а он ждать не любит, и ему доложат, что это Сэм Поулдинг задержал нас в пути, отобрав лошадей, то вряд ли он будет тебе благодарен… А рука у него тяжелая, у нашего генерала…

Скиннер улыбнулся широкой улыбкой, открывшей двойной ряд великолепных зубов. Его тело под военным мундиром было грязным, но он не был ни уродлив, ни вульгарен, и его живые глаза смотрели твердо.

— Ты небось думаешь, что ты здесь самый умный? Конечно, вы служите при Генеральном штабе, это сразу видать! Может, и ваши лошади служат в виргинской кавалерии? Только… Только не принимайте меня за идиота! — рявкнул скиннер. — Я знаю толк в лошадях, а эти, пусть меня повесят, если это не лошади Красных Мундиров! — Вдруг его глаза сузились, он швырнул ружье одному из своих людей, бросился к лошади Жиля, умело заставил ее встать неподвижно и принялся тереть ладонью лоб животного.

— Эй, вы! — запротестовал юноша. — Что это вы делаете?

— Вас сильно поливало дождем в горах, и эта скотина вся промокла… Она теряет масть! — ответил скиннер, показывая пальцы, ставшие темно-коричневыми.

Продолжая удерживать коня, он порылся в своем кармане, достал оттуда какую-то тряпку неопределенного цвета, некогда бывшую, наверно, носовым платком, поплевал на нее и стал тереть коню лоб с еще большим усердием, затем отступил на шаг, как это делает художник, который закончил свой шедевр и хочет оценить его.

Его лицо озарилось улыбкой.

— Черт возьми! — воскликнул он, довольно вздохнув. — Пусть меня поразит чума, если это не Виннер, конь Эвенджера! Вот это здорово! — Затем он обернулся к своим людям и приказал:

— Эй, вы там! Схватите этих сладкоречивых мерзавцев! Бьюсь об заклад, что они из банды негодяя Эвенджера! Мы поговорим с ними по-нашему… Мы будем судить их!

Как Тим и Жиль ни пытались сопротивляться, силы были неравны, им пришлось спешиться и последовать за шайкой оборванцев, которая потащила их к лощине. Вскоре они очутились в месте, служившем, по всей видимости, укрытием для напавших на друзей бандитов: перед ними предстала полуразвалившаяся лачуга на берегу Тен-Майл-Ривер, которая была когда-то мельницей. Их втолкнули внутрь, в единственную уцелевшую комнату, где толпилось множество мужчин и женщин разного возраста и вида.

Сэм Поулдинг уселся на бочонке и приготовился начать судилище, а его люди выстроились позади него, опустив свое оружие.

— Господа! — объявил он, обведя всех повелительным взглядом. — Сейчас мы будем судить этих подозрительных людей, но прежде следует задать им несколько вопросов, на которые мы советуем им отвечать по всей совести, ежели они хотят избежать… и дать также избежать нам, цивилизованным людям, применения некоторых процедур весьма неприятного свойства. Первый вопрос будет таков: где находится Эвенджер?

Напыщенный тон Сэма и его поза натолкнули Жиля на мысль. Этот человек явно пытался придать себе значительности… Выпрямившись во весь рост. Жиль приблизился к нему и склонился в поклоне, достойном посланника, вручающего верительные грамоты.

— Боюсь, сударь, что мы оба — жертвы досадного недоразумения. У меня и вправду нет никаких причин отказываться осведомить вас о том, что я и сам бы узнал очень охотно: этот Эвенджер — мой враг, так же как и ваш. Мое имя Жиль Гоэло, я француз и личный секретарь Его превосходительства генерала графа де Рошамбо, командующего экспедиционным корпусом, который послан инсургентам Его христианнейшим Величеством Людовиком Шестнадцатым, милостью Божьей королем Франции и Наварры. А поскольку мы прибыли сюда как друзья, то я думаю, господин Поулдинг, что моей наилучшей защитой будут гостеприимство и учтивость настоящего американского джентльмена.

«Американский джентльмен» покраснел от удовольствия и с большим достоинством поклонился в ответ. Жиль продолжал:

— Что касается этих лошадей, которых, как мне кажется, вы хорошо знаете, то я осмелюсь признаться вам, что мы… их попросту украли там, в горах, у некоего Якоба ван Барена, который прятал их в старой угольной шахте.

Сэм Поулдинг посмотрел на него с видом крайнего изумления.

— Ван Барен? Прятал лошадей в старой шахте? Что это еще за выдумки? Старый Якоб столько поработал на своей земле, что его всего скрючило, и он не может даже поднять ногу, чтобы вставить ее в стремя. А что до шахты, так бедняга уже давно в нее не спускается! Зачем ему лошади?

— Секунду! — перебил его Тим. — Могу ли я попросить вас, господин Поулдинг, — сказал он, подражая нарочитой вежливости своего друга, — соблаговолить сказать нам, давно ли вы видели Якоба ван Барена и как он выглядит?

— О, это самый строгий и самый набожный из всех меннонитов, что я знаю! Это старичок, сморщенный как старое яблоко, с седой бородкой лопатой и длинными волосами, выстриженными на затылке. Он важен и серьезен, как Библия, которую он цитирует по любому поводу и без повода, и у него только одна слабость: его жена Марикье, маленькая старая голландка, пухлая и еще довольно свежая, живая как ртуть и несомненно, наилучшая хозяйка во всем графстве. Вот уж с полгода, как я их не видел. Но не хватит ли вопросов?!

— Позволь мне задать еще один! Эвенджер — высокий, худой, но сложен почти так же, как я, с седыми, чуть рыжеватыми волосами, и холодными серыми глазами, не так ли?

— Если ты из его шайки, то должен знать, что это — его точный портрет! — усмехнулся Сэм Поулдинг. — Но я не понимаю…

— Зато понимаю я! — отозвался Тим спокойным голосом. — Теперь мы ответим на вопрос, который ты нам задал: если ты хочешь найти того кого ищешь, отправляйся к Якобу ван Барену и ты найдешь в его доме твоего врага — он скрывается под его именем. Что же до четы стариков, которых ты нам описал, то поищи их в галерее шахты, по левую руку, в сотне шагов от входа — там их тела закопал Эвенджер.

После речи Тима наступило гробовое молчание. Сэм Поулдинг побледнел, а в глазах окружавших его людей сверкала с трудом сдерживаемая ярость. Жиль возмущенно взглянул на Тима.

— Ты увидел это в шахте, перед тем как задул лампу? Почему же ты мне сразу не сказал?

— Потому что тогда я еще не был уверен… а еще потому что нам нужно было уходить.

— Но мы оставили женщин у этого бандита! У убийцы!

— Мы не могли поступить иначе.

— Знаю и не упрекаю тебя. Но теперь ты отправишься к генералу Вашингтону один.

— А ты?

— Я?.. — И Жиль повернулся к Сэму Поулдингу. — Верни мне моего коня, дай мне оружие, и я клянусь, что принесу тебе голову твоего врага…

— Я сумею сделать это и сам, — мрачно сказал Сэм. — Это удовольствие я не уступлю никому. Теперь я начинаю вам верить. Расскажи мне о том, что произошло в доме ван Барена, и мы посмотрим.

Как можно яснее и короче Жиль изложил события, которые привели их с Ситапаноки и Гуниллой к маленькой ферме меннонита. Он честно рассказал обо всем, что они там увидели, что там было сказано и что произошло. Он сказал, наконец, о том, как, торопясь встретиться с Вашингтоном, которому угрожала великая опасность, они были вынуждены покинуть своих спутниц. Инстинктивно, сам не зная почему. Жиль понял, что может довериться главарю скиннеров. В нем было что-то такое, что отличало его от заурядного бандита, взять хотя бы манеру прямо глядеть в глаза людям.

Сэм слушал слова Жиля, не перебивая. Когда Жиль закончил, Сэм вопросительно посмотрел на окружавших его людей. Все сделали одно и то же: молча утвердительно кивнули. Тогда Сэм встал со своей бочки и подошел к Тиму и Жилю.

— Где вы собирались встретиться с Вашингтоном? — спросил он.

— Мы рассчитывали найти его в Пикскилле, там, где расстались с ним, — ответил Жиль.

— Его там больше нет. Он продвигается вперед. Его новая штаб-квартира сейчас находится в Тэппене, в двадцати милях к югу и на правом берегу Гудзона, на самой границе с Нью-Джерси.

Но может так случиться, что и там вы его не найдете. Я слышал, что он собирался отправиться в Хартфорд в штате Коннектикут, чтобы встретиться там со старшими офицерами французской армии, генералом де Рошамбо и адмиралом де Тернеем, и держать с ними военный совет.

— Черт побери! — восхитился Жиль. — Вы хорошо осведомлены.

Поулдинг улыбнулся. Тон его стал гораздо более дружелюбным, лицо преобразилось.

— Здесь кишмя кишат шпионы, — сказал он, — но и наша осведомительная служба поставлена не хуже, чем у Красных Мундиров. Однако если я правильно понял, крайне необходимо, чтобы вы как можно скорее встретились с Виргинцем?

— От этого может зависеть судьба всей войны, — мрачно ответил Тим.

— В таком случае вы не можете позволить себе гоняться за Вашингтоном по всей стране, а он перемещается с места на место со скоростью молнии… Мне нужно поразмыслить, а пока я приглашаю вас выпить пива и съесть кусок дичины.

— Так мы больше не пленники? — спросил Жиль.

— Когда люди сражаются за общее дело, они должны помогать друг другу. Даже скиннеры

об этом знают! Вы отправитесь туда, куда призывает вас ваш долг, а я — я поквитаюсь с Эвенджером и попробую помочь вашим подружкам.

Жиль без колебаний протянул Сэму руку.

— Как мы сможем отблагодарить вас?

— Выступив в мою защиту перед генералом Вашингтоном, когда ему надоест моя манера воевать. Ни я, ни мои люди не хотели бы закончить жизнь, болтаясь в петле…

— Клянусь в этом всеми бретонскими святыми!

Руки Жиля и Сэма соприкоснулись, сжали друг Друга на краткий миг, но с силой, которая лучше всяких слов выражала чувства, владевшие ими обоими. Вокруг них вся шайка захлопала в ладоши. Тим также пожал руку Поулдингу, затем все устроились за столом, где, как по волшебству, появился зажаренный целиком кабан, и стали держать совет, пока двое скиннеров открывали бочку пива, недавно еще служившую креслом их предводителю.

На закате Жиль и Тим покинули мельницу на Тен-Майл-Ривер. До самого выхода из лощины их сопровождал лично Сэм Поулдинг и один из его приспешников. Друзья получили в подарок от Сэма карабин, любимое оружие Тима, и пару пистолетов для Жиля. Они получили также точные инструкции и, конечно, своих лошадей.

— Но я даю их только взаймы! — уточнил Сэм. — Заполучить Виннера — моя давняя мечта. Так что не обессудьте… Когда вы выполните ваше поручение, найдите моего брата Неда, он тоже возглавляет отряд скиннеров, действующий к северу от Уайт-Плейнс, ближе к Кроттон-Ривер.

Вы передадите ему лошадей, а он уж сумеет доставить их мне. Удачи!

Несмотря на разбойничьи ухватки, Сэм оказался хорошим советчиком. Его новые союзники так сильно поверили в него, что, не колеблясь, поведали о том, почему так спешили увидеть генерала Вашингтона. Но поскольку определить место возможной встречи с ним представлялось неразрешимой задачей, Сэм посоветовал разыскать дом своего двоюродного брата, фермера Джошуа Смита, чей дом находился у Теллерс-Пойнт на правом берегу Гудзона, недалеко от крепости Уэст-Пойнт.

— Идите к Джошуа! — сказал им Сэм. — Если вы так сделаете, то выгадаете вдвойне: во-первых, если вы пойдете оттуда прямо, то дойдете почти до Теллерс-Пойнт, во-вторых, мой брат, несомненно, самый осведомленный человек на сто миль вокруг. Наконец, если в Уэст-Пойнте произойдет что-нибудь подозрительное, он сразу же узнает об этом и сможет помочь вам, позвав хотя бы брата Неда на выручку.

Итак, поблагодарив Провидение за то, что оно привело на их путь бандита по имени Сэм Поулдинг, Жиль и Тим продолжили свое опасное путешествие; они решили больше не останавливаться разве что для того только, чтобы дать лошадям отдых.

Сорок восемь часов спустя, на исходе дня, они увидели блеск вод Гудзона под последними лучами заходящего солнца. Несмотря на усталость, это зрелище исторгло у них вздох облегчения, которое Тим выразил следующими словами:

— Теперь нам рукой подать до Теллерс-Пойнт.

Остается только найти Джошуа Смита: я надеюсь, у него найдется кровать или хотя бы охапка соломы для нас.

— Кровать? А если он скажет нам, что Вашингтон сейчас в сотне миль отсюда? Учти, нам, несомненно, придется отправиться туда пешком: лошади слишком устали. Правда, мы всегда можем украсть других лошадей, — добавил Жиль с великолепной небрежностью.

— Для бывшего кандидата в кюре ты делаешь успехи! — заметил ему Тим. — Но поспешим! Что-то сегодня быстро темнеет.

Они поскакали вверх по течению реки. Вдруг Жиль, следующий за Тимом, придержал лошадь и тихо позвал своего друга.

— Гляди! — прошептал он. — Что это там такое?

Это был военный корабль, который тоже поднимался вверх по Гудзону, зарифив паруса, в полной тишине похожий на грозный призрак, скользящий, подобно густой тени, в слабом свете сумерек.

— Корвет, — прошептал Жиль, — настоящий линейный корабль в миниатюре… Посмотри на эти каронады на носу и корме! Прибавь сюда штук двадцать пушек, которые стыдливо прячутся за тяжелыми веками пушечных портов, и ты поймешь, что он может натворить. Но что корвет делает здесь? — прибавил он, пытаясь совладать с нахлынувшим на него чувством тревоги.

— Раньше они появлялись довольно часто, — откликнулся Тим, — они курсировали между Нью-Йорком и фортами на озере Шамплейн, Тикондерогой и Пойнт-Куроном. Однако с начала боевых действий, а особенно с тех пор, как в Уэст-Пойнте выстроили новые укрепления, а реку перегородили цепью, ни одно английское судно не приходило сюда.

— Ты думаешь, это английское судно?

— Ну да! Я уверен в этом! Пусть на нем и нет флага, сейчас еще достаточно светло, и я узнал его. Это «Гриф», на нем обычно сэр Генри Клинтон совершает инспекционные поездки вокруг Нью-Йорка.

В мрачном голосе Тима слышалось нечто зловещее. Стоя на обочине под прикрытием большого дерева, два друга рассматривали изящный корабль. Оба были охвачены одинаковой тревогой, но ни один из них не осмеливался вслух сказать о своих подозрениях. Может, уже слишком поздно? Может, форты Уэст-Пойнта уже выданы неприятелю их бесчестным защитником? Куда мог плыть «Гриф», как не в Уэст-Пойнт, даже если и предположить, что путь к озеру Шамплейн не был еще свободен…

— Нужно все выяснить! — сказал Жиль еле слышно. — Найдем Джошуа или же отправимся прямо в Уэст-Пойнт…

— Секунду! Давай спустимся ближе к воде, чтобы лучше видеть, что делается на реке. Нужно прежде всего выяснить, один ли «Гриф» здесь находится или же он идет в авангарде флотилии.

В последнем случае эта флотилия как раз и может быть предназначена для захвата Уэст-Пойнт…

— Или, если крепость уже пала, для захвата Тикондероги и Пойнт-Курона. Однако корабль слишком уж старается пройти незамеченным, как будто прячется.

— Тогда последуем его примеру, и как можно тише! Звуки на воде разносятся далеко…

Привязав лошадей к дереву, за которым они прятались, Тим и Жиль спустились по откосу вниз, укрываясь за кустами, затем сквозь заросли травы и камыша пробрались к самой кромке воды. Отсюда они могли видеть корму корвета, на котором не горел ни один фонарь, даже сигнальные огни были погашены. Они увидели изгиб реки вверх по течению, и стало ясно, что «Гриф» пришел один: больше кораблей на реке не было.

Внезапно корабль почти растворился в темноте: паруса были полностью убраны. Лязг цепи, скользящей в клюзе, нарушил спокойствие тихой реки.

— Они становятся на якорь, — шепнул Жиль.

— Тише! Слушай!

За плеском брошенного якоря друзья услышали раздавшийся тотчас же другой, более тихий: плеск двух весел, с осторожностью погружаемых в воду. Вскоре показался силуэт лодки, направлявшейся к корвету. Темнота сгущалась, но глаза стали к ней уже привыкать. Друзья увидели, как лодка подошла к кораблю, какой-то человек встал в ней, а другой, закутанный в плащ, спустился по веревочной лестнице, сброшенной с борта корабля в лодку, которая тут же повернула обратно к берегу и исчезла в его тени. Плеск весел слышался еще некоторое время, постепенно стихая. На корвете вновь наступила тишина, едва нарушаемая еле слышным скрипом уключин.

Жиль, пригнувшись, отступил к кустам и там выпрямился во весь рост.

— Странно все это. Что, если мы пойдем и посмотрим?

Они решили не идти по дороге, откуда их было бы слишком хорошо видно, а направились по берегу реки вверх по течению так быстро, как это позволяла им осторожность. Очень скоро вновь послышался плеск весел, а когда они увидели саму лодку, то пришлось замедлить шаг, чтобы держаться от лодки на безопасном расстоянии.

Вдруг лодка свернула к берегу и исчезла из виду. Через минуту друзья услыхали, как плеск весел сменился хрустом песка под деревянным корпусом: лодку вытаскивали на берег.

— Похоже, они прибыли на место, — шепнул Жиль Тиму, — но я ничего не вижу, только большое черное пятно.

— Это ельник! Он растет в ложбине между двумя холмами. Я знаю это место, оно называется Лонг-Клов. Мы войдем вслед за ними в лес, но, ради Бога, постарайся идти тише!

Уже не впервые Жиль восхищался той непринужденной грацией, с которой Тим, лесной следопыт, передвигался в лесу, не производя никакого шума, но сегодня Тим превзошел самого себя. Его внушительных размеров тело потеряло, казалось, свой вес: ни одна ветка не хрустнула под его ногой, ни один лист не зашелестел, когда он пробирался через подлесок, где ни зги не было видно. Жиль попытался последовать его примеру, и благодаря индейским мокасинам, это ему более или менее удалось.

Вдруг Тим остановился, схватив своего друга за руку: в нескольких туазах от них зажегся огонек. Поставленный на пень фонарь освещал троих мужчин. Один из них, одетый как крестьянин, был, несомненно, лодочник; поставив фонарь, он отошел в сторону, чтобы не мешать разговору своих спутников. Это были офицеры, что явствовало из их мундиров, полу скрытых одинакового покроя просторными черными плащами.

На этом их сходство кончалось, так как один был офицер английский, а другой — американский.

У англичанина были белокурые волосы; молодой, красивый, изящный, с нежными чертами лица, открытым взглядом светлых глаз и мальчишеской улыбкой, он, должно быть, привлекал всеобщую симпатию и надолго удерживал ее.

Американский офицер представлял собою полную противоположность своему собеседнику — это был маленький человечек лет сорока, возбужденный и нервный, который, несмотря на негнущуюся ногу, не мог, казалось, и минуты простоять на одном месте. В желтом свете фонаря вырисовывался профиль хищной птицы, и был особенно заметен нервный тик, который с регулярными промежутками подергивал его худое лицо.

Жиль услышал, как стоящий рядом с ним Тим задышал часто и прерывисто.

— Боже! — выдохнул следопыт. — Тот, поменьше ростом, это Бенедикт Арнольд! Негодяй!..

Пылкий патриот, Тим Токер в свое время стойко принял известие о возможном предательстве героя Саратоги, но теперь Жиль, увидев, как потрясен его друг, понял, что тот до сих пор не вполне в него верил. Однако с этой минуты измена Арнольда стала несомненной.

— Твоя страна велика, — прошептал юноша. — На одного предателя сколько приходится героев? Попытаемся подойти поближе: ничего не слышно!

Порыв ветра, яростно завертевшегося между деревьями, завывая и шурша листьями, облегчил им задачу. Приблизившись к собеседникам, друзья убедились, что те еще только обменивались обычными любезностями, но тут американский генерал плотнее запахнул свой плащ и принюхался к принесенным ветром запахам.

— Похоже, сейчас начнется буря. Лучше бы нам уйти отсюда. Вы сказали на судне, когда вас ждать, майор?

— Нет, генерал. Полковник Беверли, который ждет меня там, знает лишь, что я пробуду здесь долго. Может быть, всю ночь.

— Отлично! В таком случае не стоит здесь оставаться. Джошуа!

На зов из темноты выступил лодочник. При свете фонаря можно было увидеть, что хотя он и одет как крестьянин, но вовсе не похож на такового. Это был человек с тонкими чертами энергичного и холодного лица, производивший впечатление некоторой изысканности.

— Генерал звал меня?

— Погода портится, а нам еще предстоит обсудить множество деликатных вопросов. Можете ли вы обеспечить нам безопасность и приют на эту ночь? Ваш дом ведь близко?

— Мой дом в вашем распоряжении. Я уже принял меры предосторожности и распорядился на этот счет. Я знал, что погода испортится… В доме все спят, а кое-кого я отослал.

— Великолепно! В таком случае берите фонарь и проводите нас к себе.

Затем Арнольд повернулся к английскому офицеру и объявил:

— Вы можете полностью довериться Джошуа Смиту и его жилищу, майор. Он честнейший человек, и гостеприимство для него — священная обязанность.

Англичанин поклонился и улыбнулся своей обаятельной улыбкой.

— Я не сомневался в этом, генерал, и готов следовать за вами.

Все трое направились к дому Смита. Снова поднялся сильный ветер, и тут же упали первые капли дождя. Жиль и Тим подождали, пока троица не удалилась от них на некоторое расстояние: им нужно было прийти в себя после того, что они услышали. Жиль подумал вслух:

— Здесь ведь есть только один Джошуа Смит?

— Вне всяких сомнений! — ответил Тим. — Я не могу понять, что же происходит, но, наверное, Арнольд здесь не один. Пойдем за ними, а там посмотрим, что делать.

— И попытаемся разузнать побольше. Думается мне, что те деликатные вопросы, которые они собираются обсудить, это и есть план сдачи Уэст-Пойнта. В каком-то смысле — весьма добрая весть: значит, еще не все потеряно и мы прибыли вовремя!

Желтый огонек фонаря плясал между деревьями, удаляясь. Внезапно он исчез, но и без него преследователи могли различить сквозь пелену дождя постройки фермы с низкими крышами, окруженные изгородью. Все было погружено в полную темноту, но когда они подошли к самой изгороди, то увидели, как в доме на первом этаже зажглись два окна.

— Они там, — прошептал Тим. — Подойдем ближе, и молись Богу, чтобы здесь не было собаки…

Сквозь калитку в изгороди они бесшумно прошли по тропинке, ведущей к задней стене дома.

Ничто не выдало их присутствия. Подойдя ближе к дому. Жиль и Тим остановились, ожидая услышать собачий лай или встретить засаду, но все было тихо.

— Только бы не наткнуться на собаку, — сказал Жиль еле слышно. — Но если у Смита и есть собака, то он, должно быть, ее запер, чтобы она своим лаем не выдала присутствия чужих.

Без помех друзья приблизились к освещенным окнам и спрятались в кустах смородины, растущих рядом с домом. Из своего укрытия они увидели, что офицеры снимают насквозь промокшие плащи, а Смит стоит наготове, чтобы их унести.

В комнате по обе стороны большого камина, где пылал жаркий огонь, стояли два кресла-качалки. На железном треножнике кипел котелок, а на маленьком столике перед огнем расположился большой поднос с оловянными кубками, бутылкой причудливой формы и весьма почтенного вида миской с поблескивающим сахаром и горшочками с пряностями. Чуть подальше на столе стояла лампа, которую зажег Джошуа Смит, и письменный прибор. Арнольд положил на стол белый сверток — это, несомненно, была карта.

Пока офицеры устраивались в креслах, Джошуа, продолжая сохранять на лице выражение холодного достоинства, приготовил кипящий грог, затем слегка поклонился и вышел из комнаты, закрыв за собой дверь со скромностью, достойной слуги из хорошего дома.

— Эх! — проворчал Тим. — Мы сможем смотреть на них сколько влезет, сидя тут под дождем, но так ничего и не узнаем. Хорошо было бы разбить стекло…

— Я, кажется, придумал, — откликнулся Жиль и, не ожидая ответа, исчез в темноте, оставив Тима одного сидеть в кусте смородины и ругаться про себя на чем свет стоит.

Вид предателя, мирно и с удобствами расположившегося со своим сообщником перед огнем и попивавшего дымящийся грог, сваренный из старого, выдержанного рома, тогда как он сам сидит под потоками воды, изливающейся с неба, был совершенно невыносим для Тима, честного американца. Однако, всецело доверяя изобретательности своего французского друга, он решил терпеливо перенести все невзгоды.

Действительно, через несколько минут он увидел, как мирная картина, открывающаяся его взору, переменилась. Камин, до того исправно горевший, задымил, сначала чуть-чуть, а затем все сильнее и сильнее. Черное облако дыма наполнило комнату, и оба офицера раскашлялись. Тим едва успел спрятаться в смородину: генерал Арнольд бросился к окну и настежь отворил его.

— Мы задохнемся! — услышал Тим голос генерала. — Я позову Смита…

— Не нужно! — кашляя ответил ему англичанин. — Это все погода… Должно быть, в трубу попала вода. Оставьте окно приоткрытым, и не надо никого звать, чтобы не терять времени. Не так уж сейчас и холодно! Однако вернемся к нашим делам… Британское правительство через посредничество сэра Генри Клинтона готово высоко оценить ваше возвращение к здравому смыслу и дает вам чин бригадного генерала английской армии, а также сумму в тридцать тысяч фунтов стерлингов. Корвет «Гриф» будет, разумеется, держаться поблизости, чтобы отвезти вас и миссис Арнольд в Нью-Йорк, как только в крепости все будет подготовлено для сдачи. Корвет нашел превосходное место для стоянки, где мы, кстати, и провели прошлую ночь в ожидании вашего сигнала…

Тут рядом с Тимом появился Жиль, еще более мокрый, чем раньше. Вода текла с него ручьем, но он улыбался.

— Что скажешь? — прошептал он, указывая на все еще сильно дымящий камин. — Правда, здорово?

— Как ты это сделал? Налил туда воды?

— Нет. Я положил на трубу большой плоский камень. Теперь камин будет дымить до тех пор, пока Смит не залезет на крышу, чтобы посмотреть, в чем дело… Ну, что? Интересный у них разговор?

— Просто захватывающий! Слушай же…

В комнате заговорщики продолжали обсуждать цену предательства в несколько нервном тоне. Арнольд говорил, что суммы в 30 тысяч фунтов стерлингов недостаточно, указывал на огромное преимущество, которое получат англичане, когда он выдаст планы обороны крепости Уэст-Пойнт, количество солдат и пушек, вплоть до неисправных.

— Я могу даже дать вам текст выступления генерала Вашингтона на последнем военном совете, — прибавил предатель. — Это было шестого числа сего месяца… а также и отчет об общем положении наших войск.

Тим отвернулся, и его стошнило. Жиль, бледный и с каплями пота на лбу, не мог оторвать взгляда от этого человека, который ради денег на его глазах предавал братьев, друзей, самую землю своей страны, виновной лишь в том, что она не захотела оставаться колонией, а решилась принадлежать самой себе.

В ответ в комнате послышался вдруг ставший ледяным голос майора.

— Сударь! — сказал он. — Нам стало известно, что совсем недавно генерал Вашингтон доставил в Уэст-Пойнт значительное количество золота, привезенного из Франции на кораблях шевалье де Тернея. Англия не будет препятствовать тому, чтобы вы взяли этого золота столько, сколько сможете: в трюмах «Грифа» достаточно места. Но я не уполномочен более обсуждать предложенные вам условия. Вы их принимаете… или же я ухожу, а наш разговор откладывается!

На красном фоне все еще дымящего камина вырисовывался зловещий хищный профиль Арнольда: заложив руки за спину и нахмурив брови, он размышлял. Жиль почувствовал, что Тим тянет его назад, со всеми предосторожностями покинул свое укрытие и перешел в еще более густую тень под старой яблоней, росшей у входа в огород. В тишине ночи, до того нарушаемой лишь шумом дождя и завываниями ветра, вдруг послышались другие звуки: отдаленные выстрелы мушкетов и еще более далекое эхо пушечных залпов.

— Что это? — шепотом спросил Жиль.

— Английские и американские позиции все еще расположены вперемежку. Между здешними землями и Нью-Йорком мало мест, где не стреляют друг в друга. Но я хотел тебе кое-что сказать… Я прошу тебя вернуться в кусты у дома и ждать там, пока не кончится это дьявольское совещание. Затем, когда они закончат или когда рассветет, ты отправишься на то место, где мы оставили лошадей.

— А ты?

— Я тоже кое-что придумал! Мне пришла в голову одна мысль… а так как нам нужно знать все об этом проклятом Арнольде, придется разделиться. До скорой встречи!

И Тим, по своему обыкновению, исчез во мраке так бесшумно, что и кошка не проскользнула бы тише, а Жиль вернулся на свой наблюдательный пункт, чтобы остаться там на долгие часы, превратившись в слух. Арнольд и англичанин дали огню в камине потухнуть, и в комнате не было больше дыма, но они были столь поглощены разработкой своего адского плана, что даже не подумали закрыть окно. Со своего места Жиль видел, как они склонились над большой картой, обсуждая маршруты движения войск и нанося их на карту. В глазах и всем облике Арнольда сверкал такой яркий ум, что Жиль почувствовал восхищение и одновременно отвращение. У предателя были все задатки великого человека, но он сам намеренно принижал себя, разрушал легенду о себе ради роскошной жизни. В своем дьявольском азарте генерал даже не замечал полных грустного презрения взглядов, которые изредка бросал на него его собеседник. Молодой майор британской армии имел о чести солдата иное, отличное от генерала Арнольда, представление…

Где-то по соседству астматическим голосом хрипло пропел петух, разбудив петуха в курятнике Смита, и тот, в свою очередь, торопливо пропел свое «кукареку». Эхом его торжествующему пению вдруг совсем рядом раздался пушечный выстрел. Склонившиеся над картой собеседники резко выпрямились. Пушка выстрелила еще раз…

— Кто стрелял? — спросил англичанин. — И в кого?

— Не знаю, — ответил Арнольд. — Я даже не знал, что здесь есть пушка…

В этот момент в комнате появился Джошуа Смит с подзорной трубой в руке. Он окинул взглядом холодную комнату, увидел потухший камин, распахнутое окно…

— Ночь была такая теплая! — улыбнулся ему англичанин. — Мы решили насладиться ею.

— Ваш проклятый камин дымит как сто индейских вождей! — проворчал Арнольд.

Жиль воспользовался приходом Смита, чтобы покинуть свое укрытие в кустах смородины. Светало, и его могли заметить. Прячась за кустами, он быстрым шагом добрался до калитки, одним прыжком перескочил через нее, несмотря на то что его мышцы немного одеревенели от долгой неподвижности, пригибаясь, вернулся назад вдоль изгороди и расположился за ней прямо напротив окна. Джошуа Смит стоял у окна с обоими офицерами, и глядел в подзорную трубу. Жиль отчетливо расслышал его слова:

— «Гриф»! Это по нему стреляют!

— Кто? Кто стреляет? — завопил Арнольд вне себя от ярости, позабыв всякую осторожность.

— Единственная пушка, которой мы располагаем в этих местах и до самого Уэст-Пойнта, находится на посту полковника Лэмба. Но он слишком далеко! — заметил Смит. — Можно подумать, что стреляли с поста капитана Левингстона… у которого пушки нет! Боже мой! Корабль поднимает якорь… Он уходит!

Утренний бриз, сменивший ночную бурю, донес смех англичанина. Затем Жиль услышал его спокойный голос:

— И оставляет меня здесь! Как я понимаю, мне придется теперь добираться до Нью-Йорка пешком…

— Я найду вам лошадь, сударь, и лично провожу вас, если понадобится! — заявил Джошуа Смит. — Никто не скажет, что вражеский парламентер пришел ко мне, а я не обеспечил его возвращения. Дело идет о моей чести!

Окно наконец закрылось, и Жиль больше ничего не смог услышать, но последние слова фермера заставили его задуматься. Смит сказал «вражеский парламентер». Может быть, Смит не сообщник Арнольда? Или он сам не знает, какому черному делу помогает? Может быть, и его обманул этот хромой дьявол? Похоже, Арнольд выдумал для него сказку о каких-нибудь предварительных переговорах о перемирии ввиду наступающей зимы, когда военные действия будут значительно затруднены.

Размышления Жиля были прерваны стуком копыт, и ему пришлось сжаться в комок, чтобы совсем скрыться за изгородью. Отряд кавалеристов под командованием офицера подлетел к дому Смита и остановился на всем скаку. Офицер слез с седла, вошел в дом и секунду спустя вернулся с генералом Арнольдом, которому подвели коня. Вставив ногу в стремя, генерал обернулся к Джошуа Смиту.

— До скорой встречи, Смит, — сказал он, может быть, излишне громко. — Не делайте ничего без приказа. Вы слышите? Ничего!

— Слушаюсь, генерал! Я буду ждать.

Жиль подумал, что пора уже встретиться с Тимом и все рассказать ему. Смысл последних слов предателя был ясен: англичанин останется в доме Смита, пока не найдется способ доставить его к английским позициям. Вряд ли англичанин станет расхаживать среди бела дня в своем красном мундире среди позиций американских войск.

Укрываясь за изгородью. Жиль спустился к реке, никем не замеченный: помогла суматоха, вызванная стремительным отбытием генерала Арнольда. Очутившись у воды, юноша пустился бежать и быстро преодолел расстояние, отделявшее его от дерева, где были привязаны лошади.

Там он нашел Тима, обтирающего травой лошадей, которых он уже покормил: судя по всему, они ничуть не пострадали от лившего всю ночь дождя. Тим был в превосходном настроении и даже что-то насвистывал за работой. Он так спокойно и радостно приветствовал своего друга, как если бы они только что покинули мягкие кровати после ночного отдыха.

— Может, расскажешь мне про пушку? — весело спросил друга Жиль. — Это должно быть интересно!

Тим ответил другу широчайшей улыбкой.

— Хорошо придумано, а? Я знал, что у полковника Лэмба, чей пост находится выше по реке, есть хорошенькая маленькая пушечка, которую довольно легко переносить. Я убедил полковника одолжить ее коменданту небольшого форта, что стоит неподалеку, хотя отсюда его совсем не видно, некоему капитану Левингстону. Это было не так-то легко: Лэмб держался за свою пушку как за фамильную драгоценность. Левингстону пришлось поклясться, что он вернет пушку еще до полудня на случай внезапной проверки. Но ты видишь, это подействовало: как ни хорошо спрятался «Гриф», он ушел отсюда. Теперь твоя очередь.

Рассказывай, как обстоят дела…

В нескольких словах Жиль рассказал ему все, что он слышал и видел ночью, не забыв упомянуть и о результатах произведенной его другом канонады, затем, весь горя боевым пылом, предложил:

— Арнольд уехал! Англичанин сейчас один в доме Джошуа Смита. Почему бы нам не отправиться туда? Захватим его в плен и отведем к генералу Вашингтону!

— Это было бы, наверное, возможно, если бы Джошуа Смит действительно был предателем, но после твоего рассказа я думаю, что он уверен, будто служит делу Независимости, помогая встрече английского парламентера с большим начальником из Уэст-Пойнта. Он нам не поверит, и нам не поможет ни он, ни гарнизон Уэст-Пойнта, ни Левингстон. Хочешь, я скажу тебе; чем это кончится?

— Можешь не продолжать, я понял! Нас примут за шпионов или сумасшедших и вздернут на виселицу…

— По той причине, что нас отведут прямехонько к генералу Арнольду… Да, так все и будет! Нужно придумать что-то другое. Не забывай: мы с тобой больше похожи на бандитов с большой дороги, чем на честных солдат, воюющих за правое дело. Все, что нам нужно, — это захватить красавчика майора, но сделать это надо там, где ему не сможет помочь Арнольд. Только тогда мы сможем отвезти его к Вашингтону в качестве более веского доказательства, чем россказни какого-то индейца.

— На словах-то проще простого, — поддел Тима Жиль. — Остается только исполнить сказанное! Так что же мы теперь станем делать?

— Лошади готовы. Подкрепимся немного: Левингстон, славный парень, не только дал овса для наших лошадей; мой вид вызвал у него жалость, и он снабдил нас солидным запасом всякой еды… а потом в путь!

— В путь? Не лучше ли продолжать наблюдение за домом Смита? А вдруг сегодня ночью Смит перевезет англичанина на своей лодке на тот берег?

— Это невозможно! Тогда майору придется пересечь Пикскилл и наши позиции. Если он хочет добраться живым до английских аванпостов в Уайт-Плейнс, ему нужно спуститься по этому берегу реки до Кингс-Ферри: только там он сможет перебраться на другой берег. По всей вероятности, он будет без формы, но ты ведь достаточно нагляделся на него, чтобы узнать?

— Я узнаю его, даже если он оденется лесным разведчиком или протестантским пастором!

— Вот и хорошо!.. Тогда, вместо того чтобы сидеть здесь, рискуя быть схваченными, мы отправимся в Кингс-Ферри и будем спокойненько ждать его там, на другом берегу…

Доводы Тима были весьма убедительными, однако Жиль все же не совсем разделял его уверенности. Неприятное, почти болезненное ощущение, которое он испытывал сейчас и впоследствии ставшее для него чем-то вроде шестого чувства, заставляло его противиться плану Тима. Как знать, не найдет ли Арнольд, чьи ум и сообразительность были известны всем, какого-либо иного способа выручить своего сообщника, переодев его, например, в мундир офицера американской армии, чтобы без помех провести через позиции американцев, пока его преследователи напрасно будут ждать в Кингс-Ферри?

Тиму Токеру, конечно, не слишком понравилось то, что друг отвергает его идею, но Жилю казалось, что риск слишком велик, о чем он без обиняков и объявил. К его большому удивлению, Тим, не колеблясь, принял его доводы.

— От этого дьявола всего можно ожидать! Но тогда есть только одно место, где англичанин обязательно проедет: брод на Кроттон-Ривер. Если мы не встретим его в Кингс-Ферри, то уж на Кроттон-Ривер поймаем его наверняка! Теперь хватит разговоров! Поехали!

В ответ Жиль только пришпорил коня.

Не успели друзья добраться до переправы через реку, как снова начался дождь и принялся хлестать всадников своими струями с таким усердием, точно был зол на них. День был серый, тяжелые плотные облака низко ползли от одного края долины к другому, проливая на землю ледяной водопад дождя, от которого не могла защитить никакая одежда. Вода в реке, и так уже высоко поднявшаяся, походила на ртуть и продолжала подниматься все выше.

— Интересно, высохну ли я когда-нибудь? — пробормотал Жиль сквозь зубы. — Мне кажется, что я уже превратился в рыбу.

Сгорбившись в седле под струями проливного дождя. Жиль и Тим скакали по заросшей лесом долине. Они уже не чувствовали ни усталости, ни холода, ни даже пронизывающей насквозь сырости. Одна лишь безжалостная мысль, одно лишь страстное желание гнали их вперед: захватить эмиссара англичан и привезти Вашингтону доказательства предательства генерала Арнольда, доказательства письменные, документы, которые составлялись на глазах Жиля. Этой цели они и намеревались достигнуть любой ценой, какие бы препятствия ни пришлось преодолеть…

Первое препятствие встало на их пути в образе двух вооруженных ополченцев с еловыми веточками на обтрепанных треуголках. Вторым препятствием стало то, что паром не ходил. Друзьям объяснили, что командование приказало держать его здесь, чтобы не пришлось в спешке тянуть его с противоположного берега в том случае, если английские корабли сделают попытку подняться вверх по реке к Уэст-Пойнту.

Разъяренный Тим уже открыл было рот, чтобы запротестовать, но Жиль взглядом остановил его и добродушно заявил:

— Ну что ж, подождем! Если мы не можем переправиться, то, значит, и никому другому не удастся! И я вижу вон там гостиницу…

— Ты что, рехнулся? — заворчал Тим. — В гостиницах надо платить, а у нас нет ни цента!

— Точно! Ни цента… зато есть несколько долларов, которым мы обязаны любезности нашего друга Сэма Поулдинга. Он дал их мне тайком, а я позабыл сказать тебе об этом. В долг, конечно, по дружбе…

— Сэм дал тебе денег? Вот уж никогда бы не подумал, что он будет так щедр! — сказал озадаченный Тим.

— Я тоже, — рассмеялся Жиль. — Просто… я заметил, что один из его карманов оттопыривается, и в нем что-то звенит… и что он нахально открыт. Мы вернем деньги позже… если Господь сохранит нам жизнь!

Глаза Тима сделались круглее монет, чудесным образом появившихся из кармана промокшего насквозь сюртука его друга.

— Вот это да! — несколько раз повторил он. — Кто бы мог подумать, что бывший кандидат в кюре сумеет так ловко залезть в карман грабителя с большой дороги!

— Если бы ты знал, на что были способны мои предки в прошедшие века, то ты бы не удивлялся. А ведь речь не всегда шла о жизни или смерти, — не без удовольствия объявил последний отпрыск благородного рода владетелей де Лаюнондэ. — Так что, едем в гостиницу?

— Уж меня-то упрашивать не придется!

Секунду спустя друзья уже сидели у камина.

Поставив ноги на подставку для дров, они глядели, как дымятся подошвы их обуви, и попивали кипящий грог, за которым должен был последовать ароматный и густой луковый суп. Жиль расположился так, чтобы видеть дорогу и пристань парома.

— Тебе бы надо немного поспать! — заботливо сказал Тим, после того как суп был съеден. — Не думаю, что они доберутся сюда раньше вечера. Я бы и сам охотно поспал…

— Спи, если хочешь! Я спать не буду… Я разбужу тебя, если увижу что-нибудь подозрительное…

— Если ты не поспишь сейчас, то вечером будешь никуда не годен!

— Что ж, посплю в седле, а ты послужишь мне поводырем. И кто знает, может быть, мы сегодня не уедем отсюда…

Жиль прислонился спиной к камину, чувствуя приятную истому от его огня; однако он был начеку и внимательно следил за всем, что происходило на дороге. Время шло и шло, а он пил чай, чашку за чашкой, иногда перекидывался парой слов с ополченцами, заходившими в гостиницу погреться, или с хозяйкой гостиницы, маленькой,

тощей, ходившей вприпрыжку женщиной. Она была одета в черное, как и подобает вдове, но ее поблескивающие глаза с видимым интересом глядели на всякое существо мужского пола, попадавшее в поле зрения.

Высокий белокурый юноша, с такой элегантной небрежностью носивший донельзя обтрепанные одежды, привлекал ее внимание своими небесно-голубыми глазами, которые на его загорелом, почти как у индейца, лице походили на окошки, сквозь которые видно утреннее небо. Хозяйка то и дело подходила к нему, что страшно раздражало Жиля, потому что ее черные юбки заслоняли окно, сквозь которое он наблюдал за происходящим снаружи.

После рассказа о героической смерти мистера Салливена, ее дорогого супруга, павшего в битве при Монмут-Корт-хаус, она пустилась в воспоминания о признаниях в любви и поцелуях под цветущими яблонями Норткастля, как вдруг необъяснимое чувство тревоги заставило Жиля встать.

— Извините меня! — бросил он хозяйке и подошел к окну: сердце его бешено забилось при виде двух всадников, подъехавших к парому и разговаривавших с охранявшими его ополченцами.

Всадники были одеты в одинаковые коричневые камзолы с серебряными пуговицами и темные плащи, на головах у них были черные треуголки, но, взглянув на их лица, Жиль понял, что это и есть те, чьего появления он так упорно поджидал. Это были Джошуа Смит и английский майор, одетые как честные американские буржуа!

Переговоры между вновь прибывшими и ополченцами затянулись. Вдруг Жиль увидел, как англичанин достал из-под плаща лист бумаги, протянул его ополченцу, который принял бумагу со скучающим видом, прочел, затем пожал плечами как человек, вынужденный делать что-то нехотя, и пошел к хижине паромщика, а всадники не спеша взошли на паром.

Проклиная все на свете. Жиль подскочил к Тиму, столкнул его со скамьи, где тот спал, и подтащил к окну.

— Смотри… Они нашли выход!

Затуманенные сном глаза Тима сразу прояснились, он изрыгнул такие проклятья, что его отец-пастор заболел бы, если бы услышал своего сына, затем ринулся к двери, почти сорвав ее с петель в яростном порыве, и что было мочи побежал к посту ополченцев. Жиль мчался следом за ним, но, как они ни спешили, все равно не успели: паром отошел от берега и его уже далеко отнесло течением.

— Какого черта! — завопил Тим, не помня себя от возмущения и ярости. — Вот уже несколько часов мы сидим в этой харчевне из-за того, что ваш проклятый паром не ходит больше на тот берег якобы по приказу свыше! Так почему же те двое переправляются на нем?

Ополченец с флегматичным видом пожал плечами, достал из кармана трубку и медленно принялся набивать ее.

— Никак нельзя было отказать им, старина! У них есть приказ от самого главного, пропуск, подписанный самолично генералом Арнольдом! Не годится отказывать такой важной персоне! И нечего так злиться, старина! — добавил он, не обращая ни малейшего внимания на выкрики и брань Тима.

Жиль рассмеялся, желая успокоить своего друга. И, боясь, как бы ополченец не разозлился, поспешно сказал:

— Тим, этот человек прав! Кричать тут бессмысленно: даже при демократии бывают такие несправедливости!

И, обратившись к ополченцу, Жиль спросил:

— Наверное, эти господа по меньшей мере члены Конгресса, раз у них есть такой пропуск? Вы случайно не знаете, куда они направляются?

Обрадованный неожиданной поддержкой, ополченец ухмыльнулся, затем величественно сплюнул и ответил:

— Члены Конгресса? Да что вы! Это Джошуа Смит, богатый фермер, которого здесь все хорошо знают, а тот, другой, — его двоюродный брат из Олбани. Они едут в Лонг-Гроув, что в двух милях отсюда, к Пендлтону, родственнику Смита… и, кажется, по важному делу!

С этими словами ополченец удалился, оставив Тима и Жиля смотреть на реку, которая будто насмехалась над ними.

— Нужно переправиться! — сказал Жиль сквозь зубы.

— Без парома это невозможно сделать, а уж тем более с лошадьми! Я вижу только один выход.

— Какой же?

— Дождаться ночи, когда все уснут, и угнать паром.

— Да, но при условии, что он вернется, в чем я сомневаюсь, ведь паромщик живет на том берегу. Он, должно быть, страшно рад, что его «вынудили» вернуться домой!

Казалось, что спокойствие начинает изменять Жилю.

— Нужно спуститься еще дальше вниз по реке и найти другой паром! А ведь ты говорил мне про брод, где англичанин обязательно должен будет пройти… Главное, очутиться там раньше него!

— От этого места река становится гораздо шире.

Нам придется дойти до самого Тэппена, чтобы сесть на паром в Доббс-Ферри, а потом подняться вверх по течению до Кроттон-Ривер.

Друзья возвратились в гостиницу в самом мрачном настроении, не утешила их даже широкая улыбка миссис Салливен, которая испугалась было, что «красавчик» уйдет, не заплатив.

— Ужин будет готов через минуту, — весело объявила она. — Скажу не хвалясь, что вы останетесь довольны. А затем я приготовлю для вас по хорошей комнате. Заведение у меня скромное, но в моих комнатах есть все, что пожелаете… если только вы не поспешите продолжить ваше путешествие и не захотите после ужина переправиться на другой берег!

— Мы и вправду очень торопимся, — ответил ей Жиль, — но нехорошо смеяться над нами, сударыня. Вы ведь знаете, что этой ночью никто не может переправиться на другой берег…

— Я вовсе и не думаю смеяться! Я знаю, что вы торопитесь: видела, как вы весь день наблюдали за паромом, а когда он отплыл с теми людьми, бросились к реке как безумные! Тем не менее это можно устроить: у меня есть лодка!

Она достала из посудного шкафа оловянные тарелки и расставила их на столе. Жиль разочарованно вздохнул:

— На лодке невозможно переправить лошадей, а нам без них никак нельзя обойтись.

В ответ хозяйка только рассмеялась.

— Что до ваших лошадей, то скажу вам, что кроме лодки у меня есть сын. Он кузнец в деревне на том берегу и может нанять там лошадей. Вы оставите мне ваших коней, а взамен я дам вам записку для Неда, и он вам даст других, свежих.

Отдадите их ему, когда вы вернетесь за вашими.

Ох!.. Молодой человек!.. Что за вольности вы себе позволяете!

Жиль в восторге схватил вдову в объятия и запечатлел два звучных поцелуя на ее щеках в знак благодарности, значительно более искренней, чем ее негодование. Словно помолодев на десять лет, хозяйка, вздымая юбками ветер, бросилась в кладовую, чтобы извлечь оттуда свое самое лучшее варенье.

Тим восхищенно посмотрел на своего друга.

— То, что ты так нравишься женщинам, иногда доставляет немало хлопот, но должен признать, что временами это бывает чертовски полезно!

В этот вечер в гостинице не было других посетителей. Ужин, которым грациозно командовала миссис Салливен, прошел очень весело. Друзья услышали окончание истории о герое Монмут-Корт-хаус и его нежной половине; Жиль, в свою очередь, рассказывал о своей родной Бретани, а Тим — о своей поездке в Париж, затем провозгласили не один тост за здоровье генерала Вашингтона, за которое было выпито немало наилучшего виски покойного мистера Салливена.

Наконец, к 9 часам вечера, стали готовиться к отъезду.

Пока молодые люди проверяли свое оружие, миссис Салливен вышла из комнаты и вскоре вернулась с курткой без рукавов из толстого сукна на подкладке из овчины, которую она набросила на плечи Жиля.

— Эта куртка моего покойного мужа, — сказала она и улыбнулась со слезами на глазах. — Теперь уж ему, бедняге, ничего больше не нужно, а вам она пригодится, ведь одежка на вас — одно название…

— Миссис Салливен, вы лучшая из женщин! — взволнованно сказал Жиль. — Я буду рад увидеть вас снова.

Жиль еще раз поцеловал ее так, как целовал бы Розенну или свою мать, если бы она ему позволила. Тим энергично пожал хозяйке руку, и друзья ушли в ночь, чтобы добраться до маленького лодочного сарая, что она им указала. Несколько минут спустя они уже гребли к противоположному берегу, на котором горело в ночи несколько огоньков.

Течение было сильным, но погода улучшилась, и Друзья так усердно налегали на весла, что через самое короткое время уже достигли другого берега реки.

— Осталось найти кузнеца! — объявил Тим, выпрыгнув из лодки на маленький причал.

Наступивший день застал их у брода на Кроттон-Ривер. Прием, оказанный им сыном миссис Салливен, которого они подняли с постели среди ночи, не уступал гостеприимству матери. Он дал им лошадей, возможность пару часов отдохнуть, а также осведомил о том, что с наступлением ночи к Пендлтону прибыли двое всадников.

Теперь Жиль и Тим, сидя на своих лошадях, прятались за деревьями и наблюдали за бродом, отмеченным кольями, вбитыми в дно реки, которую сами они пересекли без труда.

Ожидание оказалось недолгим. Пара зимородков возмутила спокойные воды реки и взмыла в небо, когда какой-то всадник начал спокойно переходить реку в отмеченном месте. Острые глаза Жиля тотчас же узнали его: это был англичанин.

— Вот и он… но почему-то один, — прошептал юноша. — Странно…

— Ничего странного! Английские позиции уже недалеко; Смит, должно быть, решил, что теперь нечего опасаться, и вернулся домой.

Офицер казался совершенно спокойным. Небрежно направляя лошадь одной рукой, тогда как другая свисала вдоль бедра, он с полуулыбкой созерцал зеленый пейзаж, свежеумытый вчерашним ливнем. Стояло прекрасное тихое утро, где не было места войне. Казалось, что майор и не помышляет ни о какой опасности.

— Вперед! — произнес Жиль, когда лошадь англичанина ступила на берег. С пистолетом в руке он вышел из-за скрывающих их деревьев и вместе с Тимом преградил путь майору, которого, ввиду отсутствия шляпы, ему пришлось приветствовать легким поклоном.

— Сударь, — вежливо сказал он, — благоволите считать себя нашим пленником и отдать нам бумаги, что вы получили от генерала Арнольда!

Если майор и был удивлен, то нисколько не показал этого.

— Кто вы, сударь? — спросил он мягко.

— Хоть по нашей одежде этого и не скажешь, но мы оба служим в армии Соединенных Штатов.

— У вас не американский акцент…

— Я солдат короля Франции, но вы должны знать: нынче это одно и то же. Отдайте же бумаги, сударь! Нам доподлинно известно, что вы делали в доме Джошуа Смита.

Англичанин пожал плечами; улыбка его оставалась такой же спокойной и приятной, как прежде.

— Мне кажется, сударь, что вы не совсем в своем уме, и я не знаю, о каких бумагах вы говорите. Может быть, об этой?

Тут он вытащил сложенный вдвое лист бумаги, на котором действительно красовалась подпись генерала Арнольда. Это был как нельзя более убедительный и по всем правилам оформленный пропуск на имя Джона Андерсона, эсквайра, живущего в Олбани и направляющегося в Норуолк.

— Речь идет совсем не о пропуске, и вы прекрасно об этом знаете! Прошу вас сойти с лошади!

— Как вам будет угодно!

Под прикрытием Тима, державшего англичанина под прицелом своего карабина. Жиль тщательно обыскал его, но ничего не нашел.

— Ну это уж слишком! — воскликнул он. — Я ведь своими собственными глазами видел, как этот предатель Арнольд передал вам планы оборонительных сооружений и данные о войсках в крепости Уэст-Пойнт!

Англичанин рассмеялся и, более не обращая внимания на Тима, шагнул к своей лошади, отошедшей немного в сторону.

— Надо полагать, что вам померещилось, — сказал он со вздохом. — Могу ли я теперь продолжить путь?

Однако Жиль чувствовал, что в поведении англичанина есть нечто настораживающее.

— Что это с вами? — спросил он насмешливо. — Вы, кажется, захромали?

— Да, я поскользнулся вчера, когда слезал с лошади, — ответил майор. — Пустяки, всего лишь легкое растяжение…

— Правда? Тем не менее прошу вас, будьте столь любезны и разуйтесь.

Англичанин побледнел, и Жиль понял, что угадал верно: бумаги, которые они искали, были здесь, в башмаке, между пяткой и чулком.

— Теперь бумаги наши, Тим! — радостно сказал он, протягивая драгоценные листки своему другу. — Гляди!

Он был столь счастлив, что не увидел внезапно изменившегося лица пленного англичанина, и вздрогнул, когда вдруг позади него раздался чей-то тягучий голос:

— Давайте вместе поглядим на эти бумаги, молодой человек! Они, похоже, очень интересные…

Жиль оглянулся и увидел, что они окружены невесть откуда взявшимися людьми разбойничьей наружности, одетыми в потрепанные военные мундиры и в обычные одеяния крестьян. Эти люди стояли полукругом, преграждая им путь, а позади была река. Обрадованный их появлением, англичанин крикнул:

— Само Небо послало вас мне на помощь! Ведь вы «ковбои», не так ли? Мне говорили, что я могу встретить вас здесь. Схватите этих людей: это американцы.

Человек, который, очевидно, был главарем, выглядевший, если это возможно, еще более зловеще, чем другие, подошел к майору ближе, завладев по дороге бумагами.

— А вы?.. Кто вы сами?

— Один из ваших… то есть почти из ваших. Я английский офицер, выполняющий особое задание генерала Клинтона.

Человек сдвинул на затылок засаленную, но украшенную великолепным султаном треуголку и засмеялся. Его смех показался Жилю знакомым.

— Английский офицер, да? Ну, если у этого Клинтона все секретные агенты такие, как ты, то нельзя сказать, что ему слишком повезло. Твой нюх подвел тебя, англичанин! Мы — не «ковбои», мы — скиннеры.

— Опять! — не удержался Жиль, которому показалось, что произошедшее с ним после побега из сарая ван Барена повторяется снова.

Тим спросил:

— Твое имя, случаем, не Нед Поулдинг?

Предводитель шайки повернул к нему свое лицо с красным носом и красными же глазами. Он был явно польщен.

— Верно! А что, я уже так знаменит?

— Нет, но мы знаем твоего брата Сэма. Он сказал даже, чтобы мы тебя разыскали в окрестностях Кроттон-Ривер. На ловца и зверь бежит!

Два дня как мы идем по пятам за этим человеком, он — английский шпион, и мы уж думали, что упустили его! Отдай нам, пожалуйста, бумаги, и мы заберем его с собой.

— Минуту! Не надо так торопиться! Я готов поверить тому, что ты говоришь, но Сэм и я — это вовсе не одно и то же.

Он тщательно изучал бумаги, поворачивая их своими пальцами с обгрызенными, пожелтевшими от табака ногтями.

— Да… похоже, что эти листки стоят немало золота, — пробормотал он.

— Если вам нужно золото, — воскликнул англичанин, увидевший, как ему показалось, шанс спастись, — то я дам его. У меня при себе пятьсот долларов и золотые часы… Возьмите их и дайте мне уйти.

— Хорошая мысль! Давай их сюда!

— Ты называешь себя американцем, а хочешь отпустить шпиона! — гневно сказал Жиль, увидев, как скиннер прячет в карман деньги и часы. — Это государственная измена, а за такое можно угодить на виселицу!

Нед Поулдинг засопел, утер нос рукавом, затем улыбнулся Жилю, стараясь выглядеть полюбезнее.

— Слушай, малыш, не кипятись! Среди Поулдингов нет и не было предателей, наверно, Сэм уже говорил тебе об этом. Но и дураков тоже нет!

Так что твоего пленника, а похоже, что это важная британская птица, мы уж сами отведем куда следует! Я думаю, полковник Джеймсон, который командует кавалерийской заставой в Норткастле, охотно даст нам за него несколько лишних долларов…

— Но это бесчестно! Вы ведь взяли у него деньги! Отпустите его в таком случае или верните деньги! А бумаги…

— Я очень рад, что получил их, — ответил главарь скиннеров, засовывая бумаги в карман. — Но мне кажется, вы лезете в дела, которые вас совсем не касаются, а потому уж лучше вам смирнехонько остаться здесь. Эй, ребята! Поймайте-ка мне этих птичек и привяжите к дереву! Пока им удастся освободиться, мы успеем обделать наше дельце… да и их лошади нам пригодятся.

Он еще не кончил говорить, а уже двадцать человек схватили Жиля и Тима, которые безуспешно пытались вырваться. Вне себя от ярости. Жиль рычал, как волк, попавший в западню… На глазах у него показались слезы, когда он увидел, как английского офицера со связанными руками прикручивают к седлу его собственной лошади, на которой уже восседал Нед Поулдинг.

— Прошу простить меня, сударь! — крикнул Жиль англичанину. — Задержав вас, я выполнил мой долг, но лучше бы я оставил вас на свободе, чем видеть в руках этих негодяев, которые оскверняют нашу борьбу за правое дело!

Англичанин улыбнулся ему той же чудесной улыбкой, что произвела на Жиля такое впечатление раньше, в доме Джошуа Смита.

— Я знаю, сударь! С тех пор как французы — наши враги, мы узнали, что честь — не пустой звук для них. Будьте спокойны: у меня и в мыс лях нет, что эти люди — солдаты генерала Ващингтона, истинного джентльмена… До свидания, сударь, и спасибо вам за попытку мне помочь.

Шайка скиннеров ускакала, вздымая клубы пыли. Когда пыль рассеялась, берега Кроттон-Ривер вновь обрели свое торжественное спокойствие. Привязанные к деревьям, двое друзей волей-неволей превратились в часть пейзажа, и Жиль постепенно успокоился.

— Хотелось бы знать, сколько времени мы тут проторчим, — вздохнул он, напрягая мышцы, чтобы проверить прочность связывающих его веревок.

— Брод совсем рядом. Рано или поздно здесь кто-нибудь появится. Да и вообще, зачем волноваться? В любом случае, Арнольд проиграл. Этот полковник Джеймсон должен же уметь читать — он сделает все, что требуется.

— Если только, еще не доехав до Норткастля, они не наткнутся на «ковбоев» или на английский патруль…

— Доверимся Поулдингу, он прирожденный бандит! Он будет защищать пленника, как пес свою кость… А потом, я думаю, скоро нас освободят. Кто-нибудь появится и…

Однако прошло много часов, а никто не показывался. Лишь вечером появился эскадрон регулярной американской кавалерии.

Эскадроном командовал заместитель командира норткастльского поста полковник Бенджамин Толмедж. Это был человек средних лет, молчаливый, сдержанный до холодности. Его невозмутимое лицо казалось неспособным проявлять какие-либо чувства, но холодные глаза смотрели прямо, а речь была четкой и ясной. Вопросы, которые он задал Жилю и Тиму, были краткими, но очень точными, и он выслушал ответы на них с глубочайшим вниманием. Одиссея, рассказанная двумя незнакомцами, не очень его удивила, не слишком его поразил и рассказ о ночи, проведенной ими у Джошуа Смита. Однако когда Жиль поведал о намерении скиннеров продать их пленника полковнику Джеймсону, Толмедж нахмурился.

— Садитесь на коней позади кого-нибудь из моих людей, — приказал он. — Мы возвращаемся в Норткастль.

Затем он прибавил очень тихо, будто говорил сам с собой:

— Полковник Джеймсон — хороший солдат, но он близкий друг генерала Арнольда и многим ему обязан.

Прибыв на пост, они застали там какую-то суматоху, а полковника Джеймсона нашли во дворе вместе с двумя другими офицерами. Скиннеров не было и следа, как и их пленника. Однако им не замедлили сообщить, что те уже побывали здесь и что подозрения полковника Толмеджа вполне сбылись: возмущенный тем, что он расценил как постыдный заговор, направленный против его дорогого друга генерала Арнольда, полковник Джеймсон не придумал ничего лучшего, как отправить пленного в Уэст-Пойнт под охраной офицера, лейтенанта Аллена, с несколькими солдатами.

Толмедж тотчас же бросился в наступление.

Голос его был спокоен и ровен, но каждое слово точно попадало в цель.

— Полковник Джеймсон, если вы не хотите отвечать за государственную измену перед генералом Вашингтоном и Конгрессом Соединенных Штатов, то должны немедленно отрядить погоню за Алленом и возвратить сюда пленного, который служит при штабе лорда Клинтона.

Джеймсон удивленно взглянул на полковника Толмеджа.

— Откуда вы это взяли, Толмедж? Это некий Джон Андерсон; у него есть пропуск, подписанный генералом Арнольдом, и бумаги, указывающие на то, что он наш секретный агент.

— Он не наш секретный агент, а Арнольд — предатель! Спросите этих людей, выполняющих задание генерала Вашингтона.

Двумя часами позже, среди ночи, маленький отряд лейтенанта Аллена возвратился в Норткастль.

Увидев пленника, усталого и явно удрученного новым ударом судьбы, выпавшим на его долю как раз тогда, когда он уже мог почти считать себя свободным, Толмедж повернулся к Жилю.

— Вы были правы, этот человек — английский офицер, это сразу видно по его манерам.

С меланхолической улыбкой англичанин пожал плечами.

— Нет смысла более скрывать это! Я — майор Джон Андре из армии Великобритании и выполняю поручение генерала лорда Клинтона…

Когда английского майора увели к полковнику Джеймсону, Жиль задал Толмеджу мучивший его вопрос:

— Что его ожидает?

— То же, что и всех шпионов. Если бы его взяли в мундире, то обращались бы с ним как с военнопленным, а это значит, что в самом худшем случае его бы расстреляли, а так он будет повешен! Гражданская одежда принесет ему смерть.

— Но он вовсе не шпион! Он прибыл на переговоры с Арнольдом по вызову самого генерала и тогда на нем был мундир, я могу поклясться в этом! Только обстоятельства вынудили его переодеться в гражданскую одежду.

Даже под угрозой смерти Жиль не смог бы объяснить, что заставило его стать на защиту англичанина. Конечно, тут повлияло его стремление к справедливости и чувство чести, но также и инстинктивная приязнь к майору, которому он не мог противиться. Жилю очень нравился англичанин, такой обаятельный и не намного старше его самого. Он бы хотел стать ему другом. Да и англичанин выразил ему свою симпатию, когда по-дружески кивнул и приветливо помахал рукой, завидев в Норткастле.

— Что ж! — ответил Толмедж, пожав плечами. — Вы всегда можете засвидетельствовать это в трибунале, когда его будут судить.

Посадив пленного под замок, офицеры стали решать, что им следует делать, и пришли к заключению, что необходимо срочно доложить обо всем Вашингтону. Но где искать главнокомандующего? Находится ли он все еще в Хартфорде, где встречался с Рошамбо и Тернеем, или уже отправился, как и намеревался, в Уэст-Пойнт?

— Единственно правильное решение, — заявил Толмедж, — это послать гонцов в оба места.

Удрученный взгляд Джеймсона обратился на Жиля и Тима.

— Вашингтон знает вас обоих. Можете ли вы взять на себя выполнение этого поручения? Один из вас отправится в Хартфорд с моим письмом, другой — в Уэст-Пойнт с этими проклятыми бумагами. Я дам вам лошадей, чтобы вы выехали на рассвете.

— Мы в вашем распоряжении, полковник, — в один голос ответили Жиль и Тим.

Едва лишь забрезжил рассвет. Жиль и Тим верхом выехали из норткастльских ворот, весело распрощались и поскакали в разные стороны.

Тим отправился на северо-восток, где находился Хартфорд, а Жиль пришпорил коня, чтобы вновь выбраться на их прежнюю дорогу, но уже в обратном направлении — на Кингс-Ферри и Уэст-Пойнт. Именно он вез доказательства измены генерала Арнольда. Кроме того, он вез письмо, которое майор Андре попросил передать генералу Вашингтону. В письме майор честно признавался во всем, что совершил, но при этом добавлял следующее:

«Хотя я и нахожусь в незавидном положении, я не совершил ничего бесчестного, ничего, в чем мог бы себя упрекнуть. Моей единственной целью было служение моему королю. К обману я прибег совершенно сознательно. Прошу позволения написать открытое письмо сэру Генри Клинтону и другое — одному из моих друзей, чтобы мне прислали одежду и белье. Беру на себя смелость напомнить вам о положении многих лиц в Чарльстоне, которые были взяты нами под арест и отпущены под честное слово, однако затем вступили в заговор против Британии и ее короля. Быть может, вы сочтете возможным обменять их на меня. Я пишу эти строки не только потому, что верю в ваше великодушие, нет, уважение к вашему высокому положению также побуждает меня докучать вам. Остаюсь и проч.»

Вручая письмо Жилю, англичанин настоял на том, чтобы тот прочел его.

— Раз уж вы пользуетесь доверием генерала, не могли бы вы, сударь, сказать ему все, что знаете об этом злосчастном деле, и…

— Выступить в защиту честного человека?

Положитесь на меня, майор! Я не могу обещать вам многого, но сделаю все, что в моих силах, чтобы на вас не легла ответственность за вину другого.

Прижавшись к шее несшегося, как ветер, коня, Жиль чувствовал, будто у него за спиной вырастают крылья. Давно уже не испытывал он такого внутреннего удовлетворения: ему и Тиму удалось все же, несмотря на все препятствия, преградить дорогу предательству и спасти инсургентов; притом он скоро встретится с человеком, которым восхищался более всего на свете. Наконец, он надеялся спасти жизнь молодому англичанину, попавшему в подлую ловушку, которому угрожала самая унизительная смерть.

Сама мысль о том, что ему придется увидеть майора Андре на виселице, была ему отвратительна: это было бы одновременно нелепостью, несправедливостью и, как ему казалось, объяснялось присущим американцам недостатком вкуса.

Наконец, он впервые за долгое время надел американский мундир: Толмедж снабдил его полным комплектом формы кавалериста. Он задрожал от радости, когда надевал белые панталоны, сапоги и черный мундир с позолоченными пуговицами, подобный тем, что носили солдаты Конгресса от последнего рекрута и вплоть до самого Вашингтона. Когда же в дополнение ко всему он надел треуголку с черной кокардой, ему показалось, будто с помощью нескольких локтей сукна и кожи он получил некое новое крещение от имени огромной страны, которая с каждым днем привязывала его к себе все больше. Пусть только придет победа и украсит его плечи эполетами офицера, тогда он сможет смело постучать в двери монастыря в Эннебоне, забрать оттуда Жюдит и возвратиться вместе с ней в Америку, чтобы положить начало новой ветви рода де Турнеминов…

Мысли о Жюдит вернулись к нему, как нечто само собой разумеющееся. Может быть, ярость скачки навстречу ветру, с его соленым привкусом близкого моря, вызвала образ девушки из милого далека, в глубинах которого он прятал воспоминание о ней, или же надежда обрести новую, более достойную судьбу, что начинала как бы уже просвечивать сквозь еще туманное будущее, но Жиль снова обрел свою любовь такой же, какой она была прежде, а с ней и желание возвратиться к Жюдит, сделать ее навсегда своею… Неистовое плотское желание, вызываемое Ситапаноки, потухло, как только он расстался с индианкой: она привлекала его, как магнит притягивает железные опилки, но воспоминание о ней стиралось по мере того как росло разделяющее их расстояние. И теперь он радовался разлуке с супругой вождя сенека, лишь на мгновение показавшейся ему жестокой. Один Бог знает, на какие еще глупости не решился бы Жиль из-за властного стремления обладать телом прекрасной алгонкинки, которое охватывало его всякий раз, как он видел ее!..

«Она бы превратила тебя в глупца, друг мой! — говорил он сам себе, вонзая шпоры в бока лошади. — А это слово никак не сочетается с фамилией Турнемин».

Было около часу пополудни, когда перед Жилем показался Уэст-Пойнт. Он помедлил минуту, чтобы окинуть взглядом окрестности и полюбоваться крепостью, которую Лафайет недавно окрестил Гибралтаром Америки. Местоположение крепости было выбрано с дальновидным расчетом. Ландшафт, ее окружавший, оставлял впечатление грандиозности. Крепость была выстроена на скалистом холме на правом берегу Гудзона.

Широкая, как озеро, река в этом месте текла меж крутых берегов, поросших лесом, где преобладали дуб и кипарис. На окружающих холмах были выстроены крепостные сооружения, частью высеченные в скалах, частью сложенные из толстых бревен.

В самой же крепости Уэст-Пойнт находился гарнизон в четыре тысячи человек с двадцатью крупнокалиберными пушками. Само собой разумеется, над стенами гордо развевался укрепленный на высоком флагштоке тринадцатизвездный флаг новой республики. В гавани стояли на якоре несколько хорошо вооруженных шхун.

На узкой равнине, простирающейся между фортом и рекой, царило оживление. Там расположился отряд пехотинцев, правда, в разношерстных одеяниях, но у всех были шпаги с позолоченными эфесами, а на шляпах красовались черные с красным перья.

Не слишком уверенный в том, что его ожидает в Уэст-Пойнте, Жиль медленным шагом подъехал к одному из солдат.

— Курьер из Норткастля! — объявил он лаконично. — Нам сказали, что здесь ожидают прибытия генерала Вашингтона…

Человек, к которому Жиль обратился, уставился на него, затем громко рассмеялся.

— Эй, слушай! — произнес он на чистом французском языке, густо приправленном овернским акцентом. — Ну и выговор у тебя, друг, несмотря на твой красивый мундир! Ты, часом, не из наших будешь?

— Конечно, я француз! И к тому же бретонец! — весело ответил ему Жиль, наклонившись с седла, чтобы пожать руку солдату. — Но из какого вы полка? Ваши одеяния не очень-то соответствуют уставу.

— Вот тут ты прав! Но скажу тебе, что нас, французов, тут немного, только дивизия генерала де Лафайета.

— Лафайет здесь?

— Конечно, здесь! Он прибыл сюда добрый час назад вместе с полковником Гамильтоном, сопровождая генерала Вашингтона! Мы же охраняем его с самого Лиффтчфилда. Они все трое должны быть еще там, наверху.

— А генерал Арнольд?

— Я не знаю, где он, говорят, уехал проверить тот берег реки…

Но Жиль его уже не слушал. Бросив громкое «спасибо, друг», он пустил своего коня в галоп, преодолел на всем скаку гласис и вихрем ворвался в Уэст-Пойнт, перескакивая, как через изгородь, через часовых, скрещивающих штыки в попытке преградить ему дорогу, и крича во всю глотку:

— Срочный курьер к генералу Вашингтону!

Секунду спустя он уже спрыгнул с коня почти под ноги виргинцу, который появился на пороге каземата, подобно Лазарю, вышедшему по зову Господа из своей гробницы. Он тут же признал новоприбывшего, но не без некоторого удивления.

— Вы, сударь? В этой форме?

— Я привез очень важные новости, господин генерал. Полковник Джеймсон, который меня послал, решил, что следует дать мне возможность доставить их наверняка.

Отдав по-уставному честь. Жиль протянул генералу пакет, содержащий пресловутые бумаги Арнольда, письмо майора Андре, а также письмо, написанное полковником Джеймсоном, где тот давал объяснения всему происшедшему.

Нанесенный генералу Вашингтону удар был еще тяжелее, чем предполагал Жиль. Несмотря на свое легендарное самообладание, американец пошатнулся, лицо его позеленело, и он прикрыл глаза. Жиль услыхал его шепот:

— Тридцать тысяч фунтов стерлингов!.. Чин бригадного генерала! Боже мой!..

Жиль испугался, что генерал вот-вот рухнет под тяжестью подлого удара, нанесенного ему человеком, которого он любил и которому доверял.

Юноша едва осмеливался дышать, не пытаясь даже поддержать Вашингтона. Чувствуя, что наилучшим способом выразить свое уважение чувствам генерала будет сделать вид, что его здесь вовсе нет. Жиль вытянулся, будто кол проглотил, и уставился взглядом в стену каземата. Наступившее молчание длилось, казалось, целую вечность, хотя на самом деле прошло всего несколько секунд. Наконец Вашингтон открыл глаза, и взгляд его упал на неподвижно застывшего Жиля, похожего на статую в мундире. Генерал взял себя в руки и произнес, обращаясь к Жилю, тихим голосом, стараясь говорить твердо, не выдавая своего смятения:

— Мне передали, что это вам и Тиму Токеру мы обязаны раскрытием заговора?

Тут и Жиль осмелился наконец взглянуть на него.

— Наши жизни всецело принадлежат вам, господин генерал! — воскликнул юноша, и от его пылкого ответа лицо генерала отчасти обрело свой привычный цвет. — Мы лишь выполняли наш долг!

Вашингтон сделал шаг, положил свою ладонь на плечо Жиля, сжал его и сказал просто:

— Благодарю!

Слова генерала и его дружеский жест были самой драгоценной наградой для Жиля: получи он чин полковника и целое состояние — и то он не был бы так счастлив.

Но Вашингтон, хоть ему и удалось уже совладать со своим волнением, внезапно вновь изменился в лице, и в глазах его мелькнул ужас.

— Боже мой! — прошептал он. — А золото?..

За мной!

Следуя за генералом, они побежали в дальний угол двора. Там, перед низкой дверью, стоял часовой с мушкетом на плече.

— Принесите ключи! — приказал часовому Вашингтон. — Они в кабинете генерала Арнольда.

Спросите у майора Гранта…

Солдат быстро вернулся в сопровождении офицера.

— У нас нет ключей, — признался тот. — Генерал Арнольд никогда с ними не расстается…

— Тогда взломайте дверь!

Понадобился таран и десяток солдат, чтобы вышибить дверь. В конце концов она рухнула с ужасающим грохотом, открыв вход на лестницу, ведущую вниз.

— Фонарь сюда! Жизо!

Следуя за Жилем, державшим фонарь, майор Грант и генерал Вашингтон принялись спускаться по лестнице, уходившей круто вниз. Они добрались до узкого коридора, в конце которого начиналась другая лестница, также уходящая вниз. Здесь было холодно и сыро. Наконец они дошли до двери, столь солидно окованной железом и прочной на вид, что Жиль спросил себя, можно ли ее открыть, чтобы не взлетела на воздух вся крепость. Но, к его удивлению, дверь легко поддалась, лишь только убрали перегораживающий ее железный брус.

Их взгляду открылся длинный подвал. Он был пуст, лишь вдоль стен в безупречном порядке выстроились ряды бочонков, по всей видимости нетронутых, на что указывали совершенно целые печати с гербом, которыми был опечатан каждый бочонок.

— Слава Богу! Кажется, мы пришли вовремя, — процедил Вашингтон сквозь зубы. — Однако следует в этом удостовериться! Этот человек слишком хитер! Майор, откройте один из бочонков!

Офицер выбрал первый попавшийся бочонок, саблей вскрыл крышку, а Жиль, держа фонарь в руке, светил ему. Открывшееся их взорам зрелище вызвало у них дружный крик ярости:

— Камни! Только камни!

Ругаясь так, что покраснел бы и рейтар, генерал Вашингтон ударом ноги перевернул открытый бочонок, затем в приступе бешенства обнажил саблю и принялся потрошить еще нетронутые бочонки. Напрасный труд: все они были наполнены камнями, кроме двух, стоявших немного в стороне от других.

Однако большая часть французского золота исчезла.

Губы Вашингтона побелели. Он по очереди взглянул на своих спутников: оба были так же бледны, как и он, а Жиля била крупная дрожь.

— Грабителю не хватило времени закончить свою работу, — проворчал генерал, — и этой зимой мои солдаты снова будут подыхать с голоду.

Негодяй! Подлец!

Взгляд генерала упал на майора Гранта.

— Прикажите доставить в целости эти бочонки казначею Форта и распорядитесь, чтобы привели моего коня, а также лошадь для этого солдата.

Мы едем в Робинсон-хаус. Это дом Арнольда, — объяснил он Жилю. — Генерал Лафайет и полковник Гамильтон уже отправились туда, чтобы не заставлять ждать миссис Арнольд с ее обедом.

Ее… муж должен там быть, раз он не встретил меня здесь!.. Но как я мог обезуметь настолько, чтобы доверять этому человеку и отдать в его руки целое состояние? Это значило искушать дьявола… Но кто мог предвидеть такое несчастье?

Всадники покинули Уэст-Пойнт и во весь опор помчались по направлению к довольно красивому зданию, стоявшему в нескольких милях от крепости посреди роскошного парка из огромных сосен и кипарисов. Оживляемый рекой, пейзаж был великолепен и торжествен, но Робинсон-хаус в этот день выглядел странно: в доме царили крайнее возбуждение и растерянность. Черный слуга, спешивший к конюшням, лишь бросил на всадников абсолютно безразличный взгляд. Перед крыльцом они увидели стоявших подле двух негров и квартеронки, рыдающей в передник, Лафайета и Гамильтона, которые о чем-то совещались. Увидев своего командира, они с видимым облегчением бросились ему навстречу.

— Ах, господин генерал! — вскричал Лафайет. — Вы явились вовремя, как сам Господь! Мы находимся в совершеннейшей растерянности! Генерал Арнольд только что уехал, и мы…

— Арнольд — предатель! — резко оборвал его Вашингтон. — Кому доверять… Боже мой! Вот, маркиз, прочтите то, что мне только что доставили.

Маркиз и майор прочли бумаги, вырывая их друг у друга, и не смогли сдержать негодующих восклицаний. Окончив чтение, оба ошеломленно взглянули на Жиля, державшегося в трех шагах позади генерала.

— Да, да, — сказал Вашингтон, который, чтобы успокоиться, жевал сорванную с дерева веточку. — Именно этому молодому человеку мы обязаны раскрытием заговора. Он выказал огромную храбрость…

— О… но ведь это наш охотник за индейцами? — воскликнул Лафайет. Его удрученное лицо, постаревшее от ужасных событий, осветилось улыбкой, тотчас же сделавшей его снова молодым. — Вот вам моя рука, сударь! Мне вдвойне приятно пожать руку французу, столь преданному нашему дорогому генералу и делу американской независимости. Граф де Рошамбо очень хорошо отзывался о вас.

Жиль с радостью пожал руку маркиза, еще раз подумав, что он действительно попал в страну чудес, где рука овернского вельможи пожимает руку бретонскому бастарду. Однако Вашингтон прервал излияния:

— Теперь доложите, что здесь произошло!

Рассказ начал полковник Гамильтон. Он коротко поведал о том, как, приехав без приглашения в Робинсон-хаус, чтобы пообедать и уведомить о скором прибытии главнокомандующего, они застали Арнольда сходящим с лошади: он только что прибыл с противоположного берега реки.

Чтобы избежать риска разминуться с Вашингтоном на дороге в Уэст-Пойнт и не заставлять более ждать свою супругу, Арнольд уселся за стол вместе с ним и Лафайетом. Обед начался весело, как вдруг прибыл гонец с письмом.

Арнольд прочел его и, нисколько не изменившись в лице, самым естественным тоном попросил извинения: его срочно вызывают по делам службы. Он встал из-за стола и, подав знак жене, удалился с ней в свою комнату. Минуту спустя Лафайет и Гамильтон выглянули в окно и увидели, как генерал вскочил на лошадь и умчался в южном направлении.

Они остались за столом одни. Ожидание показалось им долгим, миссис Арнольд все не возвращалась. Тогда они спросили о ней у негра, который прислуживал им за столом. Вскоре негр возвратился в сопровождении горничной. Она была в сильном волнении и проливала потоки слез.

Между рыданиями квартеронка смогла им сказать, что «у мистрис конвульсии» и что уже послано за доктором: ее состояние вызывало опасения, ведь она была беременна.

— Мы сочли, что наши дружеские отношения дозволяют подняться к ней в комнату, — продолжил рассказ Лафайет. — Это было весьма грустное зрелище. Несчастная женщина, казалось, потеряла рассудок. Она корчилась от боли и так кричала, что даже вы могли бы их услышать, если бы мы не закрыли окна. Она говорила… Прошу простить меня, господин генерал, но все же думаю, что вам следует знать… Она говорила, что вы приехали сюда, чтобы убить ее ребенка…

Жиль навсегда запомнил смертоносный блеск, сверкнувший в голубых глазах Вашингтона.

— Так вот как здесь думают обо мне!.. — горько промолвил он. — Вот чего можно ожидать от людей, которых любишь! Нет, Пегги Арнольд не сумасшедшая. Если она и кажется безумной, то потому, что знает: ее муж бежал…

— Вы не повидаетесь с ней? — спросил Гамильтон.

— Нет! Вы оба останетесь здесь на тот маловероятный, впрочем, случай, если предатель попытается вернуться за своей женой. Я же возвращусь в Уэст-Пойнт вместе с нашим юным французом. Прежде чем я снова пущусь в путь, мне нужно отдать кое-какие распоряжения.

Весь остаток дня генерал Вашингтон посвятил тщательному обследованию укреплений Уэст-Пойнта, отправке разведчиков, чтению писем, спокойный среди офицеров своего штаба, молчаливых и сгорающих от стыда. Жиль, временно возведенный в ранг адъютанта главнокомандующего, носился вслед за ним, готовый отправиться на край света по его первому знаку.

К вечеру, когда все офицеры собрались в комнате, служившей Арнольду кабинетом, чтобы держать там совет, невесть откуда появился черный раб с письмом. Письмо было от Арнольда, и Вашингтон прочел его вслух.

Предатель писал:

«Когда сознаешь, что поступил благородно, не ищешь предлога, чтобы извинить поступок, который свет может счесть достойным порицания. С самого начала этой фатальной войны. между Великобританией и ее колониями я всегда руководствовался любовью к моей стране.

Любовь к моей стране диктует мне и мои нынешние поступки, какими бы противоречивыми ни показались они обществу, что так редко судит нас по справедливости. Я слишком часто испытывал неблагодарность моей родины, чтобы, ожидать от нее чего-либо. Гуманность Вашего превосходительства мне достаточно знакома, и я не боюсь просить у вас защиты в отношении миссис Арнольд, которая избавит ее от несправедливости и оскорблений, коим ее может подвергнуть жажда отмщения. Каково бы ни было мщение, оно не может быть направлено ни на кого, кроме как на меня одного. Миссис Арнольд невинна, как ангел, и неспособна на дурной поступок. Я прошу Вас, чтобы. Вы, разрешили ей вернуться в Филадельфию к ее близким или же — по ее выбору — воссоединиться со мной. Я ни в малейшей степени не жду гонений на нее со стороны. Вашего превосходительства, но разве должна она страдать от слепой ярости обывателей? Я прошу Вас передать ей письмо, при сем прилагаемое, и позволить ей написать мне. Я прошу Вас также отослать мне мой гардероб и мои вещи, не имеющие особой цены. Если потребуется, то я уплачу их стоимость.

P.S. Я полагаю своею обязанностью перед офицерами моего штаба засвидетельствовать, что все они были, в полнейшем неведении относительно того, что произошло и что они сочли бы губительным для блага государства. То же относится и к Джошуа Смиту, на которого могут пасть подозрения…»

Вашингтон закончил чтение, сопровождавшееся негодующим шепотом офицеров, сложил письмо, спрятал его в карман и оглядел ледяным взглядом всех, кто его окружал.

— Успокойтесь, господа! Все это очень печально. Не знаю даже, действительно ли этот человек настолько циничен или он не ведает, что творит?

Это невообразимо…

Затем он обратился к Жилю:

— Поезжайте в Робинсон-хаус, господин Гоэло. Скажите генералу Лафайету и полковнику Гамильтону, пусть они присоединяются к нам.

Перед тем вы передадите им письмо, адресованное миссис Арнольд, и сообщите ей, что ее муж, несомненно, находится в полной безопасности среди английских войск и что я прикажу отправить ее к отцу в Филадельфию, как только она того пожелает. Скажите ей также… чтобы она собрала личные вещи своего… супруга и передала их мне. Вы привезете их, но не задерживайтесь: завтра утром мы выезжаем в Тэппен, где будем судить английского шпиона, которого туда уже должен был препроводить полковник Толмедж.

Интонация, с какой Вашингтон произнес слова «английский шпион», побудила Жиля прервать молчание, которое он предпочел сохранять весь этот день, боясь усугубить гнев генерала.

— Прошу простить меня, господин генерал, но читали ли вы письмо майора Андре?

— Читал, ну и что с того?

— Из этого письма вы должны были узнать, что майор вовсе не шпион. Это честный офицер, преданный и смелый. Он нехотя и не без отвращения выполнял поручение лорда Клинтона…

— Я и не сомневаюсь в этом. Однако он был схвачен переодетым в гражданское платье!

— Но он переоделся случайно, против воли!

Обстоятельства вынудили его сделать это…

Вашингтон стукнул кулаком по столу.

— Не играйте со мною в подобные игры, сударь!

Закон недвусмысленно и категорически гласит: всякий офицер или солдат, схваченный в зоне военных действий в гражданской одежде, считается вражеским шпионом и должен быть повешен.

Такая судьба недавно постигла английского шпиона Натана Хейла.

— Все это так, но если закон есть закон, то вы — генерал Вашингтон, — продолжил свою защиту Жиль, забыв всяческую осторожность. — Наш закон — это вы, вы — закон для всех нас, даже и для меня, хоть я и чужестранец. Разве вы не можете помиловать его?

Одобрительный шепот придал ему уверенности, но генерал властным жестом оборвал разговор. Однако его голос несколько смягчился, когда он отвечал Жилю.

— Что бы вы об этом ни думали, у меня нет права подменять закон, я не обладаю и правом помилования, ведь наша верховная власть — это Конгресс. Я всего лишь военачальник… Хотите вы этого или нет, майора Андре будет судить военный трибунал, чей приговор не может быть обжалован. Не рассчитывайте на меня, я не могу его изменить. Опасность, которой подвергаются все, кто сражается за Свободу, слишком велика, чтобы пренебрегать ею. Теперь идите и помните лишь о том, что вы солдат.

Этой ночью Жиль не смог уснуть. Спокойная ярость Вашингтона подействовала на него сильнее, чем крики и брань. Разочарование генерала достигло тех пределов глубины, где рождается невыносимая боль. Невольный сообщник Арнольда вряд ли мог надеяться смягчить человека, которого столь жестоко ранили в самое сердце…

МЕЖДУ ЛЮБОВЬЮ И ВОЙНОЙ

Стоя неподвижно на краю луга вместе с несколькими солдатами. Жиль Гоэло старался не смотреть на виселицу, которую возводили в десяти шагах от него, недалеко от фермы, где Вашингтон устроил свой штаб. Это было в Тэппене 2 октября, и майор Андре должен был умереть как негодяй, а негодяем он не был.

Юноша был в ужасе от того, что готовилось.

Не потому, что должен был умереть человек: шла война, да и в его Бретани веревка часто пускалась в ход, но англичанин не заслуживал такой участи. Если бы его расстреляли, Жиль посчитал бы это правильным, так как расстрел — это смерть солдата от рук других солдат. Виселица означала руку палача, а палачом станет пленный ковбой, лицо которого будет спрятано под шелковой повязкой.

Они не имели права делать это! Они не имели права так поступить с арестантом и с самим Жилем, чья радость от полученной награды приобретала горький привкус. Ведь лейтенантскими нашивками и серебряной медалью с изображением щита и выгравированным словом «Верность», полученными Жилем, и такой же медалью и суммой в двести долларов, врученных Тиму, пожелавшему остаться свободным лесным следопытом, они были обязаны человеку, который должен был умереть на этом отвратительном деревянном сооружении.

Со своей обычной прямотой Жиль заявил об этом Вашингтону, когда тот сообщил, что написал письмо Рошамбо с просьбой разрешить его бывшему секретарю отныне служить в его штабе.

— Я сожалею об этом так же, как и вы, — ответил ему главнокомандующий. — Но так решил военный трибунал, а председатель его, генерал Грин, несговорчив и считает, что надо показать пример. Я сделал все, что мог. Я даже предложил лорду Клинтону обменять Андре на Арнольда. Сам Арнольд мне и ответил.

— И что же он сказал?

Вашингтон пожал плечами.

— То, что можно ожидать от такого человека: он казнит американских военнопленных, находящихся в Нью-Йорке, если мы расстреляем Андре. Мы не можем отступать. Все это, — с грустью добавил он, — я только что объяснил генералу Лафайету, который, как и вы, просил за Андре.

Война — страшная вещь, но для нас, выбравших мятеж, она — единственный возможный путь, и мы должны идти по нему до конца. Если это может вас утешить, я буду оплакивать этого офицера, так же, как и вы, потому что никогда еще враг не был мне так симпатичен.

И действительно, никогда еще не готовились к казни в такой траурной атмосфере. Приветливость и мужество молодого англичанина завоевали многие сердца. Даже у Тима, стоявшего в нескольких шагах от Жиля перед группой деревенских жителей, было недовольное лицо, а глаза подозрительно блестели. «Английского шпиона» оплакивали его же враги!

Пробило двенадцать часов. Раздался барабанный бой, и военный оркестр, выстроившийся вдоль дороги, по которой должны были вести осужденного, начал играть «Голубую птичку». Окруженный солдатами, майор Андре появился на пороге дома, где содержался под арестом. Он был в той же одежде, в которой его схватили и которая оправдывала приговор, но руки были свободны, а взгляд тверд. Он даже улыбнулся музыкантам и любезно похвалил их за игру. Но вдруг он увидел виселицу и телегу, которую поставили под ней вместо эшафота. Англичанин немного опустил голову, гневно топнул ногой, прикусил нижнюю губу, можно было услышать его вздох:

— Неужели я должен так умереть?

Но это была лишь минутная слабость. Майор взял себя в руки, уверенно подошел к телеге, забрался на нее без посторонней помощи, но не смог сдержать гримасу отвращения, очутившись перед палачом с черной повязкой на лице. Он повернулся спиной к нему и к петле, встал, уперев руки в бока, и посмотрел на стражу. Его взгляд встретился со взглядом Жиля, и он приветствовал юношу кивком головы и легкой улыбкой. Сопровождавший осужденного офицер вскочил на лошадь и твердо объявил:

— Майор Андре, если вы хотите что-то сказать, говорите, потому что вам недолго осталось жить!

Осужденный пожал плечами.

— Я нахожу справедливым приговор, но не способ казни. Я прошу вас, господа, быть свидетелями того, что я умираю, как подобает офицеру и дворянину.

В этот момент палач хотел надеть ему на шею петлю. Андре оттолкнул его, сказав, что у того грязные руки, взял веревку, надел петлю на шею и недрогнувшей рукой затянул ее. Затем вытащил платок и протянул его палачу, чтобы тот связал ему за спиной руки. Потом вытащил еще один — завязать глаза.

И снова забили в барабаны. Офицер поднял шпагу. Палач хлестнул лошадь, в то время как один из солдат залезал на виселицу. Телега тронулась с места. Тело казненного, лишившись опоры, закачалось, а потом резко задергалось. Тогда солдат, забравшийся на виселицу, спрыгнул на тело, навалившись всей тяжестью, чтобы сократить агонию. Тело замерло…

Не будучи в силах видеть мертвеца, перед которым он чувствовал себя немного виноватым, Жиль повернулся и побежал прочь. Ему хотелось кого-нибудь ударить. Например, самозваного палача, получившего помилование за казнь человека, который был его единомышленником… Или даже генерала Грина, председателя военного трибунала, который отказал в расстреле и невозмутимо присутствовал при позорной смерти человека чести.

Лучше всего было бы сделать как когда-то: углубиться в лес, чтобы обрести там покой. Но далеко уйти Жиль не успел. Позади него послышался хриплый голос, окликнувший его по имени, и вскоре его нагнал молодой солдат.

— Ну, что? — рявкнул бретонец, вымещая свой гнев на ни в чем не повинном парне. — Что ты так орешь? Чего тебе надо?

— Я? Ничего, лейтенант… — тяжело дыша, ответил паренек. — Это генерал Вашингтон вас спрашивает. Говорит, это срочно.

Жиль бегом вернулся к маленькому кирпичному домику с закрытыми ставнями, где генерал решил оставаться весь день, протестуя таким образом против казни, которую ни он, ни его солдаты не одобряли. Стоявший на страже ополченец отдал Жилю честь и открыл дверь. Прямо с порога юноша услышал ледяной голос Вашингтона:

— Только что на передовой задержали этих двух женщин. Они требовали вас. Объясните, что это значит?

Сидя рядом на скамье, словно две птички на ветке, Гунилла и Ситапаноки подняли на молодого человека глаза, полные страха. Жиль густо покраснел, но Вашингтон не дал ему времени решить, приятна ему эта встреча или нет:

— Все, что мы узнали, — это то, что они сбежали из лагеря Сагоеваты и что они хотели во что бы то ни стало увидеть вас. Больше ничего!

Ни слова не добились от этих дур… Не можете ли вы мне сказать, кто они? В первую очередь, эта индианка. Я часто слышал, что французы — большие охотники до женщин, но вы, кажется, побили рекорд.

Трагедия Уэст-Пойнта, смерть майора Андре оттеснили мысли генерала об индейцах племени сенека на задний план. Жиль уже рассказывал ему о том, что произошло на берегах Саскуэханны, но Вашингтон слушал его с некоторой рассеянностью. Жиль снова начал говорить о том, как они с Тимом отняли Ситапаноки у людей Корнплэнтера, но его прервал скрип открывшейся двери.

— Превосходно! Превосходно! — с отсутствующим видом промолвил Вашингтон и тотчас же повернулся к вошедшему полковнику Гамильтону. Раздосадованный, Жиль продолжал:

— Вы ошибаетесь, генерал! Я не соблазнил этих женщин, и, если бы вы соизволили выслушать меня до конца в тот день, вы бы точно знали, кто они. Эту девушку зовут Гунилла Седерстром. Она много лет была пленницей индейцев сенека. Она помогла нам бежать и хочет вернуться в Нью-Йорк к тетке — единственной родственнице, которая у нее осталась. Что касается индианки, то это особа благородного происхождения, жена Сагоеваты. Мы не дали ирокезам похитить ее. Вспомните, ведь вы поручили предупредить вождя сенека о предательских происках Корнплэнтера…

Вашингтон изменился в лице и стукнул кулаком по столу так, что все бумаги разлетелись.

— И вы взяли ее с собой? Вы что, совсем с ума сошли? Разве вы не знаете, что Сагоевата сейчас же обвинит нас в похищении и что Корнплэнтер будет только рад раздуть эту историю? Вместо того чтобы разобщить ирокезов, вы их сплотите еще сильнее.

— Я ничего не мог поделать, господин генерал. Этой женщине было небезопасно оставаться в индейской деревне в отсутствие мужа. Хиакин, колдун, был в сговоре с похитителями: через два-три дня они возобновили бы свою попытку…

— А нам-то что? Разве это не подтверждает мое предположение? Оба вождя сражались бы насмерть…

Золотистые глаза индианки смотрели то на одного, то на другого с растущим возмущением.

— Вот, значит, что скрывается за дружественными словами бледнолицых, — презрительно бросила она. — Они хотят, чтобы индейские племена растерзали друг друга, чтобы еще сильнее укрепить свое могущество! Мой супруг мудро говорит, что краснокожие не знали несчастий, пока не встретили бледнолицых. А я-то поверила речам этого человека, твоего посланника, когда он уговаривал меня отдаться под твое покровительство! Я думала, что меня примут с почетом, какой полагается супруге великого вождя, а слышу только оскорбления. Ты смеешь жалеть, что меня не затащили как рабыню на ложе Корнплэнтера? И ты смеешь говорить это при мне!

Ее низкий, немного хриплый голос дрожал от возмущения и обиды. Не говоря ни слова, Вашингтон отвернулся, подошел к окну и приоткрыл ставни. Луч солнца проник сквозь щель и окутал молодую женщину своим теплым светом.

Она глядела на них не моргая. Несколько секунд генерал молча смотрел на нее.

Несмотря на очевидную усталость, нищенскую одежду и покрывавшую ее грязь, красота индианки озаряла серую комнату. Сердце Жиля сжалось. Снова охваченный неодолимым влечением, он в смятении пожирал ее глазами, готовый на любое безумство.

Молчание, воцарившееся после тирады Ситапаноки, продолжалось недолго. С изяществом безупречного дворянина Вашингтон поклонился молодой женщине.

— Прости меня! — тихо сказал он. — Я говорил не то, что думал, я погорячился, потому что был удручен мыслью о потере дружбы, которую хотел завоевать, — дружбы великого вождя Сагоеваты, мудреца среди мудрецов. С тобой станут впредь обращаться, как положено обращаться с женщиной твоего положения, то недолгое время, что ты проведешь в моем лагере. Как только я узнаю, что твой супруг вернулся в свой лагерь, я отправлю тебя к нему под хорошей охраной с письмом, где будет дано правдивое объяснение происшедшему. С этой минуты прошу тебя считать себя моей гостьей, так же, как и эту девушку. Она не сможет попасть в Нью-Йорк, пока не будет снята осада. Сейчас я распоряжусь проводить вас в дом, где о вас позаботятся.

Он вежливо пригласил обеих женщин в соседнюю комнату и вернулся к Жилю, который, не зная, чем он мог быть полезен, собирался уйти.

— Я еще не кончил с вами! — резко сказал Вашингтон.

Из груды бумаг и карт, лежавших на столе, он вытащил письмо. Зоркие глаза бретонца тотчас узнали штемпель: оно пришло из Ньюпорта.

— Господин граф де Рошамбо сообщает мне новости, которые вас интересовали, — сказал генерал. — Он был счастлив узнать о важной роли, которую вы сыграли в разоблачении происков предателя Арнольда, и охотно дает согласие на то, чтобы вы отныне служили под моим началом. Он пишет, что очень рад, что солдат из Королевского Депонского полка стал американским офицером. Он уверен, что вы будете достойны вашего повышения. Кроме того, вот письмо, написанное его рукой и адресованное вам. Можете сейчас же ознакомиться с ним и… быть свободным!

Жиль взял письмо, засунул его за пояс, но не сдвинулся с места.

— Я могу еще что-то сказать, господин генерал?

— Говорите! Но покороче!

— Я прошу вас об одолжении: мне бы хотелось быть в числе тех, кто будет охранять супругу Сагоеваты на пути в его лагерь.

— Странная просьба. Чем она вызвана?

— Ну, просто я увез ее, и меня, естественно, обвиняют в ее похищении. Мне кажется, что именно я и должен отвезти ее назад. Хотя бы для того, чтобы объяснить все Сагоевате, если понадобится.

Некоторое время Вашингтон молча внимательно смотрел на вытянувшегося в струнку молодого человека. Заложив руки за спину, он медленно обошел вокруг Жиля, встал перед ним и пристально взглянул ему в глаза.

— Гм! Я понял! У вас очень обостренное чувство чести, не правда ли?… Вот это по-французски!.. Но… можете ли вы поклясться этой честью, что горячее желание оправдаться перед вождем сенека — единственная причина вашей просьбы?

— Н-нет, господин генерал…

— Так я и думал. Прекратите смотреть в окно и посмотрите, пожалуйста, на меня. Теперь слушайте внимательно: вы не будете сопровождать индейскую принцессу, потому что мне не хочется терять такого ценного человека. Меньше чем через две недели эта женщина наверняка покинет Тэппен под охраной людей, которые, я уверен, будут нечувствительны к ее чарам. Это пастор и ветераны индейской войны. Вы слишком молоды для этой роли… а она слишком красива.

Решение Вашингтона было поистине мудрым.

Однако, выйдя на улицу. Жиль снова ощутил — на этот раз еще сильнее — дурноту, которая охватила его еще перед виселицей. Ему не стало легче от того, что он увидел Ситапаноки. Он думал, что освободился от ее чар, но сразу вновь почувствовал себя перед ней слабым, как ребенок. Один только взгляд ее золотистых глаз снова разжег пожар в его крови, и теперь у него было только одно желание — увидеть ее снова.

Он рассеянно прочел письмо Рошамбо, хотя оно было очень важным для него и для Тима. Командир французского экспедиционного корпуса сообщал в нем своему бывшему секретарю, что с него сняли обвинение в убийстве.

«Солдат из гусарского полка Лозена, известный под именем Самсон-Шкура, был пойман, когда он вместе с тремя сообщниками пытался захватить груз золота незадолго после его отправки из Нъюпорта. Двое бандитов были убиты.

К сожалению, двое других сумели сбежать. Одним из сбежавших был Самсон. Найти его не удалось. Итак, знайте, что вы, вернули себе уважение ваших товарищей и обрели благорасположение герцога де Лозена, и в день, когда Господь позволит нам вернуться во Францию, вы снова займете при мне то место, которое я никогда и не думал у вас отбирать…»

Жиль нервно смял письмо. Он чувствовал скорее недовольство, чем удовлетворение. Конечно, было приятно больше не чувствовать себя изгоем, но его гордость была задета. Вашингтон сделал его офицером. Однако, если он вернется в ряды французов, ему, видимо, придется снова взяться за чернильницу и перо… Ну нет, если Америка желает его усыновить, пусть он станет ей сыном до конца…

В сущности, больше всего в этом письме его порадовало то, что Морван избежал военного суда. Смерть Морвана принадлежала ему. Жилю Гоэло. Никто, даже король, не имел права отнимать у него этого человека. Слишком жгучей была ненависть, возникшая между ними! Они должны встретиться со шпагами в руках на поединке.

Лицом к лицу!

— Эти недотепы-жандармы не смогли его найти, — пробормотал он, пожевывая травинку, — но я знаю, что рано или поздно достану его, где бы он ни был…

Толпа возвращалась с маленького кладбища Тэппена , где похоронили несчастного майора Андре. Заметив Тима, который разглагольствовал, возвышаясь над небольшой группой людей, Жиль позвал друга, чтобы вместе пойти в трактир выпить там рому. Письмо Рошамбо стоило того, чтобы за него выпить, а уж после казни и неожиданного возвращения Ситапаноки юноше хотелось напиться до потери сознания.

Жиль добросовестно попытался добиться этого, поощряемый Тимом, которому вовсе не понравилось появление красавицы индианки.

— Если бы только ты мог не протрезвляться до тех пор, пока эта проклятая сука не уедет из деревни, я был бы спокоен. — Тим налил своему другу полный стакан. — Ты достаточно рисковал из-за нее своей шкурой, и я уверен, что тебе хочется сделать это еще раз.

— Кто сказал, что я хочу умереть? Я хочу ее!

Мне кажется, что, если бы я обладал ею… хотя бы один раз, я освободился бы от ее чар…

— Или привязался бы к ней еще больше! Есть женщины, которые как вино: когда попробуешь, хочется еще и еще. Думай о другом, так будет лучше. За твое здоровье!

Но, странное дело, Жиль не пьянел. Зато Тим уткнулся носом в стол и захрапел. Юноша мрачно посмотрел на него: пить одному было неинтересно. Если Тим оставил его, ему нечего было больше делать в этом трактире. Бросив на стол несколько монет, он неуверенной походкой вышел из трактира и обнаружил, что уже ночь.

Он глубоко вдохнул холодный воздух. В голове прояснилось. Огни костров вокруг Тэппена окрашивали ночь в красный цвет, но все было спокойно, хотя до осажденного Нью-Йорка было не более двух миль. Пушки молчали, и если иногда вдали и раздавался ружейный выстрел, то это мог быть только запоздалый охотник.

Наступала осень, и война, как и земля, скоро уснет. Противники останутся на своих позициях в ожидании весны, которая принесет… Что же?

Другие средства выиграть войну: больше оружия, больше людей, больше денег? Солдаты должны были снова стать крестьянами, чтобы засеять поля, но это будет еще не скоро…

Вздохнув, Жиль пустился в путь, чтобы добраться до места расположения своей части, не слишком соображая, куда идет. Ему не хотелось возвращаться, не хотелось спать, и, по правде говоря, он сам не знал, чего бы ему хотелось, кроме разве что избавления от головной боли, разламывавшей виски. Внезапно он на что-то наткнулся и грубо выругался, но тут же извинился, увидев, что это женщина.

— Я искала вас, — раздался спокойный голос;

Жиль узнал Гуниллу. — Но не кричите так громко, вы всполошите всю деревню.

Жиль посмотрел на нее, не веря своим глазам.

Она стояла перед ним в желтом свете, льющемся из окон соседнего дома.

— Я бы никогда вас не узнал, — в изумлении произнес он.

— Может быть, это оттого, что вы никогда на меня не смотрели.

Это было справедливо. С тех пор, как он спас ее из когтей кречета, она была в его глазах лишь серой тенью, грудой тряпок с клоком грязно-желтой соломы сверху, чем-то жалким. Это было нечто среднее между козой и навозной кучей, если только допустить, что та и другая обладали бы даром речи. А теперь перед ним стояла худенькая девушка в черном платье, которое подчеркивало грациозность ее фигуры. Руки, выглядывающие из белых манжеток, и лицо, обрамленное хорошо отглаженным чепчиком, были, может быть, чересчур смугловатыми от ветра и слишком жаркого солнца, но светлые глаза напоминали цветущий лен, а тяжелый пучок густых волос на шее казался шелковым. На нее было так приятно смотреть, что Жиль улыбнулся.

— Мне нет прощения, Гунилла. Вы, действительно, очаровательны…

Комплимент не вызвал ее улыбки, наоборот, она даже раздраженно передернула плечами.

— Держите ваши любезности при себе! Я искала вас не для того, чтобы их выслушивать. Это она меня попросила. Она хочет вас видеть…

— Она?

— Не прикидывайтесь дураком! Ситапаноки, конечно, кто же еще! Она не может выйти в поселок: генерал Вашингтон просил ее не показываться. И она взяла с меня обещание привести вас. Вы идете?

— Готов идти за вами. Куда мы?

— Нас оставили на попечение жены пастора.

Это добрая женщина, хотя и строгих правил.

Она приняла меня, как родную дочь, но видеть под своим кровом индианку не слишком ей по нраву.

— И вы думаете, что в такой дом впустят мужчину? Да она выставит меня за дверь!

— Она ничего не узнает. Миссис Гибсон из тех женщин, которые всегда найдут выход из положения. Она поместила Ситапаноки в отдельном домике, где находится мастерская, якобы из уважения к супруге вождя, к тому же та сама отказывалась жить под одной крышей со служителем Великого Божества бледнолицых. Это в глубине сада. Никто вас не увидит.

— Что хочет от меня Ситапаноки?

Гунилла шла впереди Жиля. Его вопрос, казалось, был безобидным, однако он увидел, как спина девушки напряглась, и она внезапно обернулась, гневно сверкая глазами.

— Я об этом ничего не знаю и знать не хочу!

Я пошла за вами, потому что она грозилась пойти сама, если бы я не согласилась… Черти бы ее взяли, эту индианку! Это дьявол, как и ее сородичи!

И, не желая дальше объясняться, Гунилла подобрала юбки и побежала на край деревни. Жиль следовал за ней, вынужденный нестись с той же скоростью. Он знал дом пастора Гибсона, но не предполагал, какой путь выберет его провожатая.

Она заставила его обогнуть ограду, перелезть через живую изгородь из кизилового кустарника и наконец остановилась перед узкой деревянной лестницей.

— Вам остается только подняться. Это наверху! — промолвила девушка, указывая на освещенное окно. — Уйти вы сможете тем же путем.

Прощайте!

Она исчезла в темноте сада, а Жиль с бьющимся сердцем, перешагивая сразу через несколько ступенек, взобрался по шаткой лестнице. Повинуясь его нетерпеливой руке, дверь открылась, и Жиль вошел в простую светлую комнату с деревянной мебелью и трогательными занавесками с муслиновыми оборками: было ясно, что приготовлена комната для девушки. Освещал ее только огонь в камине, и Жиль не сразу увидел Ситапаноки. Лишь повернувшись к кровати, которая стояла в самом дальнем от камина углу, он увидел индианку. Она лежала, укрывшись одеялами до самого подбородка и, казалось, спала.

Он тихонько подошел, проклиная сосновые половицы, скрипевшие под его ногами, и на минуту остановился, чтобы полюбоваться на нее, затаив дыхание, жадно наслаждаясь ее красотой.

В обрамлении темных волн распущенных волос лицо молодой женщины сияло, как золотой цветок. Длинные ресницы отбрасывали нежную тень на ее щеки, порозовевшие от жара печи. Влажные губы были полуоткрыты, как будто во сне она ждала поцелуя. Очарованный, Жиль никак не мог поверить, после холодной тьмы, в этот прелестный женский рай.

Он уже было собрался наклониться над спящей красавицей, но тут она, не раскрывая глаз, прошептала:

— Ты быстро пришел! Я даже не успела заснуть. Это любезно с твоей стороны…

Ирония в ее голосе нарушила очарование. Жиль подавил свой порыв.

— Ты звала меня. Зачем мне было заставлять тебя ждать? Что ты хочешь от меня?

— Просто спросить. Это ты отвезешь меня к моему мудрому супругу Сагоевате?

— Нет. Генерал Вашингтон не хочет этого.

Неожиданно глаза ее раскрылись, обдав его сияющим жаром, в котором искрилась легкая насмешка.

— Значит, ты просил его об этом?

— Конечно! Я считал своим долгом отвезти тебя и в то же время хотел в глазах твоего мужа очиститься от обвинения в похищении, которое Хиакин, должно быть, взвалил на меня.

Индианка улыбнулась, прикрыла глаза, исподтишка сквозь ресницы разглядывая молодого человека. Себе она могла признаться, что ни один мужчина не нравился ей так, как этот юноша. Война пошла ему на пользу. Эти последние недели сделали более твердыми черты его лица, раз и навсегда превратив подростка в мужчину, и Ситапаноки не пришлось слишком напрягать свою память, чтобы представить под темным сукном мундира прекрасно сложенное сильное тело. Да еще этот взгляд, как голубой лед, эта складка в углу твердых губ, одновременно насмешливая и циничная. И в самом деле, красивый зверь, такой же красивый, как Корнплэнтер, но, конечно, более привлекательный.

— Только поэтому? Ты действительно хотел передать меня в руки мужа или же…

— Или что? — спросил он, насторожившись.

— Ничего!.. Мне, видно, приснилось, как однажды вечером в моем вигваме ты умолял меня бежать с тобой… Сны, видишь ли, — вещь странная: мне кажется, я до сих пор слышу твои слова. Ты говорил: «Если ты уйдешь со мной, я буду любить тебя так, как никогда никто другой не сможет…»

— Тебе не снилось. Эти слова говорил я и не отказываюсь от них, но…

— Но? Вот слово, которого женщины терпеть не могут.

— Прости меня. Я тогда был искренен, но столько всего произошло. Я больше не принадлежу себе… Я офицер генерала Вашингтона.

— Ты хочешь сказать, что не любишь меня больше?.. Жаль! А я-то была готова полюбить тебя…

Она резко сбросила одеяла и предстала перед молодым человеком совершенно обнаженная.

Индианка откинула за спину копну своих темных волос, и это движение как бы выпустило из плена ее выпуклые груди, возвышающиеся как два гордых холма. Но она не приблизилась к Жилю, а прошла мимо, как если бы он вдруг перестал существовать, и подошла к огню, покачивая высокими бедрами, переходящими в крутые и плотные ягодицы, которые просвечивали сквозь сверкающий занавес ее волос.

Чувствуя, что его горло вдруг пересохло, будто пустыня в летнюю сушь, и кровь стучит в висках, Жиль не мог оторвать от нее глаз. Он видел совершенный контур ее тела, выделяющийся на красноватом фоне огня. Он услышал свой хриплый голос, который шел будто из-под земли:

— Чего ты добиваешься? Ты говоришь, что была готова полюбить меня?

— А почему же я пришла сюда и искала тебя, хотя проще было вернуться к себе, когда скиннеры убили Эвенджера и сожгли ферму?

Она медленно повернулась, представляя его взору сводящий с ума силуэт тела, дерзкий изгиб груди над бесконечно волнующей линией плоского живота и мягкую выпуклость тщательно выщипанного лобка. Ее голос стал более низким и скребком прошелся по нервам юноши.

— Я хотела тебя еще в лагере моего мужа и хочу тебя сейчас. О, я знаю, что тебя останавливает! Ты боишься рассердить человека, которому ты решил служить… но это еще не все! Есть и другие причины… А вообще-то, может быть, я ошиблась… может быть, ты на самом деле не мужчина?

Тогда он схватил ее и резко прижал к себе.

Тотчас она всем телом ответила на его объятие, покорившись ему. Пол, покрытый чистеньким, связанным крючком ковриком, — работа благонравной миссис Гибсон, — стал совсем близко, от него исходил огненный жар. Тело индианки было обжигающим, но руки Жиля — ледяными. Как лесной зверек, она слегка укусила его губы, потом оттолкнула и стала около него на колени.

— Дай я сниму с тебя этот смешной наряд. Ты такой красивый без него.

Сгорая от желания вновь обнять ее, он сорвал с себя длинный белый жилет, рванул галстук, но она остановила его:

— Подожди! Я хочу это сделать сама. Нас, дочерей леса, учат, как надо продлить удовольствие господина, которого мы себе выбираем.

— Так же, как вы умеете продлевать пытки? — усмехнулся Жиль.

Но она осталась серьезной.

— Это одно и то же. Любовь — это медленная смерть, в которой без конца возрождаешься. Удовольствие, как и страдание, должно достигать наивысшей точки…

Перед огнем, который тоже умирал, между двумя телами происходила изощренная, жестокая и восхитительная игра. Перед тем как в исступлении отдаться ему, окончательно побежденная Ситапаноки, знающая все тонкости любви, довела своего партнера до последней грани страдания, от которого он освободился, хрипя, как дикий зверь, и, как эхо, ему вторил задыхающийся крик женщины. Потом все исчезло…

Жиль первым очнулся от блаженного любовного обморока и потихоньку встал. В камине дотлевали угли. Он подложил несколько поленьев и вновь разжег огонь. Взметнулись высокие языки пламени, осветив спящую женщину. Пот прочертил тонкие блестящие дорожки на ее матовой коже.

Слегка касаясь. Жиль провел пальцем по одной из них, той, что терялась в тени полураздвинутых ног… В своем чутком сне Ситапаноки почувствовала ласку, застонала и, не открывая глаз, ответила на нее.

Вновь Жиль ощутил волну желания, но долгие минуты, стоя на коленях, он, словно играя на арфе, ласкал женское тело, которое трепетало и напрягалось под его пальцами. Он наслаждался ее стонами, до тех пор пока, распрямившись, как сжатая пружина, индианка не кинулась на него, обвив всем своим телом, окутав пряным запахом волос, едва не повалив их обоих в огонь. Тогда Жиль перенес ее в постель, чтобы раствориться вместе с ней в белизне простыней.

Трижды еще они предавались любви и не могли насытиться. Казалось, их тела извечно были сотворены друг для друга и не хотели расстаться. Но наконец Ситапаноки, точно желая немного отдохнуть, склонила головку на плечо своего любовника и обвила его шею руками. Какое-то мгновение индианка молчала, и он подумал, что она засыпает. Но вдруг Жиль почувствовал легкие поцелуи на своей коже и услышал ее шепот:

— Увези меня!..

— Куда? К тебе? Я уже говорил тебе…

— Ко мне… да… но не к моему мужу.

Она приподнялась на локте, поцеловала его долгим поцелуем, а в это время пальцы ее мягко скользили по волосам на груди юноши, следуя за рельефным рисунком твердых мышц.

— Послушай, если идти много дней вдоль реки, которая течет недалеко отсюда, выйдешь к еще большей реке, той, что французы назвали именем Святого Лаврентия. Раньше мои соплеменники владели огромными пространствами к северу от этой реки. Ирокезы уничтожили их, лишь горстка уцелевших бежала на Запад. Племя моего отца смогло удержаться там дольше других, благодаря тайному убежищу, о нем знаю теперь только я и еще несколько человек. Однажды случилось так, что мы вышли оттуда и попали в ловушку.

Очень немногие избежали смерти от стрел ирокезов, а я стала пленницей. Но враги так и не смогли обнаружить это убежище, и я думаю, что кто-то там живет до сих пор. Пойдем со мной… Ты станешь их вождем, ты будешь моим мужем, а я подарю тебе сыновей…

Жиль потихоньку высвободился из ее объятий, заставил молодую женщину вновь лечь и долго смотрел ей в глаза.

— Ты с ума сошла. Сита!.. Ты грезишь наяву!

Чтобы твои соплеменники согласились на бледнолицего вождя! Да и я не хочу дезертировать, а ведь побег с тобой будет именно дезертирством.

— Ты сказал, что любишь меня, — промолвила она с горечью. — А когда я предлагаю тебе всю мою жизнь, ты говоришь, что я сумасшедшая. Верно, я и впрямь сошла с ума, когда отдалась тебе… тебе, который готов так спокойно отпустить меня к мужу!

Она стремительно выскользнула из постели и по-кошачьи потянулась в свете угасающего огня.

— Кто сказал тебе, что я согласен на это? — вздохнул Жиль, который наблюдал за ней, приподнявшись на локте. — Но я не вижу никакой возможности помешать этому, не уронив своей чести!

Ситапаноки не ответила и, казалось, даже не слышала его слов. Она вперила взгляд в потухающие языки пламени, как будто видя в них причудливые картины, и разговаривала сама с собой:

— Сагоевата не накажет меня, он поверит словам Великого Белого Вождя, но, возможно, он больше не захочет меня в жены!.. Жизнь моя станет тогда жалкой. Может, мне надо будет вновь завоевывать его, а для этого подарить ему еще больше наслаждения, чем дарила тебе…

И тихонько, нисколько не стесняясь, она со сводящими с ума подробностями принялась рассказывать как бы самой себе о ласках, которые ей придется пустить в ход. Это было чуть слышное бормотанье, что-то вроде чувственного заклинания, поэтического рассказа о могуществе плоти, наэлектризовывавшего атмосферу. Между тем ее длинные смуглые руки задумчиво поглаживали бедра, поднимались все выше к груди, пока наконец не обхватили ее.

Жиль внезапно представил ее в руках индейца, спрыгнул с постели и хотел обнять ее. Но индианка в гневе оттолкнула его.

— Ты еще здесь? Что ж не уходишь? Я ошиблась, позвав тебя сегодня, а ты дал мне понять мою ошибку. Я должна думать только о моем муже. Убирайся…

— Почему ты сердишься? Ты не можешь меня понять?..

— Нет! Я ничего не могу понять, кроме одного: мужчина, которому я принадлежу, должен быть моим целиком. Ты не согласен на это, значит, я больше не твоя!

— Но послушай! То, что ты требуешь, очень серьезно, и ты должна бы это понять. Какой мужчина из твоего племени согласился бы так, в одну минуту, бросить свое оружие, братьев, свой дом, свой народ, чтобы убежать с чужой женой? Выход, наверное, есть, но дай мне хотя бы время подумать. Ты ведь не завтра уезжаешь!

Он незаметно приблизился к ней и притянул к себе, и на этот раз она почти не сопротивлялась.

Через минуту она рассмеялась и протянула ему губы.

— Ты прав… но, видишь ли, я тебя уже так люблю, что не могу даже представить будущую разлуку с тобой…

— Я тоже люблю тебя. Разве ты это еще не поняла? Как я смогу жить без тебя?

Она свернулась клубочком рядом с ним, прижавшись всем телом. Бедра ее потихоньку начали двигаться.

— Тогда докажи мне это еще раз! — шепнула она. — Скоро займется день… и до вечера потянутся такие длинные часы…

Покинув через час теплую комнату и выйдя в холодную сырость раннего утра. Жиль чувствовал себя победителем, окончательно потеряв способность рассуждать. Ему было бесконечно трудно уйти от Ситапаноки. Последняя победа над прекрасной индианкой наполняла его безмерной гордостью: она была с ним очень нежной и даже смиренной, добиваясь прощения за то, что осмелилась требовать, чтобы он пренебрег своим долгом воина. В этот последний час она щедро одарила его ласками и поцелуями, воспоминания о которых еще хранило его тело. Жиль шел, насвистывая военный марш, в глубь деревни, ступая не слишком твердо, но зато переполненный счастьем. Нынешняя ночь покончила с остатками его юношеской наивности, потому что любовником такой женщины, как Ситапаноки, мог быть только настоящий мужчина.

Он, конечно же, не мог различить тонкий белый силуэт девушки, неподвижно и скорбно стоявшей в одном из темных окон дома Гибсонов, полными слез глазами смотревшей, как он одним прыжком перескочил через изгородь…

Весь день лейтенант Гоэло выполнял свои обязанности машинально, абсолютно без всякого энтузиазма. Генерал Вашингтон, человек практический, но весьма слабо разбирающийся в психологии новоиспеченных офицеров, памятуя о тех делах, которыми его новый офицер в свое время занимался у Рошамбо, попросил его привести в порядок реестры его армии и взять на учет запасы, — увы, довольно скудные, — бывшие в их распоряжении этой зимой. Скучная бумажная работа совершенно не нравилась молодому человеку, чей взор довольно часто останавливался на каминных часах, в то время как с замершим в руке пером, витая далеко мыслями, он переносился в будущее, которое не имело ничего общего с галлонами пива и мешками муки.

От сладострастных мечтаний он очнулся только для того, чтобы рассеянно попрощаться со своим другом Тимом. Следопыт вновь отправился в Ньюпорт с поручением к французскому командованию. В глубине души он был очень доволен тем, что ему удастся засвидетельствовать свое почтение мисс Марте Карпентер, о существовании которой в последнее время он совсем забыл… С последним ударом 9-го часа Жиль уже перелезал через кизиловую изгородь, не отрывая взгляда от розового окна, за которым ждала его возлюбленная. Дверь еще не успела закрыться за ним, как она уже была в его объятьях… и все возобновилось!

Последующие ночи были такими же безумными и жгучими. Ситапаноки любила любовь. Она знала все ее ухищрения и тонкости и не раз могла убедиться в силе их воздействия на супруге, тот, однако, оставался благоразумным и не терял головы. С этим же восхитительным юношей, молодым и пылким, она достигала вершин. Между минутами недолгого сна, впрочем, не разлучавшего их, любовники любили друг друга со все возрастающим жаром, и с каждой ночью их взаимная страсть становилась еще сильнее.

Индианка больше не предлагала Жилю бежать с ней, и когда он сам было собрался заговорить на эту тему, закрыла ему рот долгим поцелуем.

— Оставь! Все устроится… Что-нибудь придумаем…

Но мало-помалу она опутывала его невидимой сетью своих чар. Ее красота, расцветшая в страсти, постепенно становилась опасным наркотиком, в котором юноша нуждался все больше и больше. Ситапаноки умела быть то пылкой, властной, то покорной до раболепства, великолепной пантерой, мурлыкающей и укрощенной, извивающейся в руках Жиля со счастливыми стонами. С каждым наступающим рассветом им все труднее давалось расставание, и молодой человек становился все мрачнее. Маленькая комнатка была для них замкнутым миром, райским садом, где царила в своей блистательной наготе прекрасная индианка, одновременно Ева и Змий, прекрасная индианка, которая поклялась себе навсегда и целиком завладеть им.

Она поняла, что одержала победу, когда однажды утром в момент последних поцелуев он обнял ее с еще большим жаром, чем обычно. Всю ночь он любил ее с каким-то исступленным неистовством, и она не могла добиться от него объяснения этому. Но в миг расставания он прошептал, целуя ее в шею:

— Генерал назначил твой отъезд. Сита. Через три дня ты должна будешь выехать в лагерь Сагоеваты.

Ситапаноки вздрогнула и напряглась.

— Три дня? — промолвила она тонким жалобным голосом. — Только три дня?

Жиль сжал ее еще крепче, как будто хотел слиться с ней.

— Да… но завтра ночью я приду за тобой! Мы убежим вместе, куда захочешь… на большое озеро, о котором ты мне говорила.

Это было так внезапно, так неожиданно, что индианка почти испугалась. Она тихонько оттолкнула Жиля, беспокойно вглядываясь в его лицо, осунувшееся от усталости и тревоги.

— Ты в самом деле хочешь увезти меня? Бросить прежнюю жизнь?

— Моя жизнь — это ты! С каждым часом ты мне все дороже. Я люблю тебя, Сита. Люблю как безумный! Я не могу оставаться здесь, бесконечно занимаясь бумагомаранием, если ты уйдешь навсегда от меня. Ты не представляешь, до какой степени я люблю тебя!

— Я тоже люблю тебя, — сказала она серьезно. — Я не думала, что так полюблю. Ты мне только понравился, и я хотела тебя, но теперь я даже не могу представить себе жизнь без тебя: ты мой господин. Но не будешь ли ты жалеть о том, от чего отказываешься? Сможешь ли ты вынести…

— Есть только одно, что я не смог бы перенести, Сита, — это знать, что ты с кем-то другим, в объятиях другого, в постели другого…

— Но твоя страна, семья… твоя карьера?

— У меня нет больше семьи, если вообще она У меня когда-то была, я ничто на моей родине и уже давно хотел бы обрести родину здесь. Что до моей карьеры… Вашингтон сделал меня офицером, однако мое оружие — это перо и чернильница. Как только кончится война, я опять стану ничем! Нет, Сита, я уеду без сожаления, раз у меня будешь ты! Сегодня вечером я приду в обычное время, но принесу мужскую одежду для тебя, и мы убежим вдвоем.

Она слишком хотела верить в это, чтобы отговаривать его.

— Я отдам всю свою жизнь, чтобы сделать тебя счастливым. Ты увидишь, как это замечательно — жить свободным, в чаще лесов, около большого озера, плещущего о скалы. Война в один прекрасный день закончится, и мы станем колонистами, у нас будут дети, земли, которые мы будем обрабатывать, дом, в котором я постараюсь стать женой по обычаю женщин твоей страны, может быть, целая империя… Наша страна огромна, и в ней все возможно. И еще я буду любить тебя, любить так, как никогда ни одна женщина не любила мужчину!..

Жиль взял в ладони прекрасное лицо с лучистыми глазами и разглядывал его несколько мгновений с бесконечной нежностью.

— Может быть, всего этого не будет… может быть, в конце пути мы погибнем, если твоему мужу удастся добраться до нас, но, может быть, это и есть наивысшее счастье: умереть вместе. Тогда не будет ни угрызений совести, ни возможных сожалений. Прощай до вечера…

И они обменялись целомудренным поцелуем.

Это был настоящий поцелуй обручающихся, который сметал все расчеты и алчные притязания жестокой жизненной схватки. Больше не было ни победителя, ни побежденного в этом жарком любовном поединке, в котором каждый из них бессознательно старался вырвать у другого то, чего он хотел. Теперь же это были двое, решившие устранить все, что разделяло их, все то, что, в конце концов, не имело такого значения, как их любовь. Они делали это, чтобы просто принадлежать друг другу. Она больше не была индейской принцессой, он не был больше ни бретонцем, ни солдатом короля Людовика XVI, ни офицером повстанческой армии молодых Соединенных Штатов. Они были два новых существа на заре мира. Спаянные желанием тела пробудили сердца, хотя их обладатели меньше всего ожидали этого.

День прошел как во сне. Жиль старательно, как никогда ранее, выполнил работу, которая еще сутки назад вызывала у него отвращение, затем упаковал мальчишеский наряд для Ситапаноки, собрал кое-что из припасов и оружия, необходимого тем, кто собирается углубиться в лесные дебри. Потом он написал три письма: одно для Вашингтона, другое для Рошамбо, еще одно для Тима — Жиль знал, что всегда может рассчитывать на помощь друга. Наконец, вместо того чтобы поужинать вместе с другими офицерами штаба, он поел в одиночестве в уголке харчевни и спокойно выкурил трубку, дожидаясь часа, чтобы пойти к своей возлюбленной.

Он чувствовал удивительную легкость, свободу, как часто бывает, когда примешь трудное решение. Все вдруг стало так просто. Достаточно было сказать «нет» честолюбию, обычной жизни, Старому Свету, который мог предложить ему только жалкое прозябание в тесных рамках своих дряхлеющих монархий, и даже Жюдит, которая будет напрасно его ждать, если только ее обещание, прозвучавшее как вызов, было действительно искренним. Маленькая рыжеволосая сирена из Блаве казалась предутренней грезой, исчезающей с первым солнечным лучом. В дальних уголках его памяти она осталась бесплотной тенью, цветком без запаха, хрупким отражением в воде… Она также была побеждена!

Когда стемнело и горнисты подали сигнал к тушению огней, Жиль вышел из харчевни, небрежно попрощался со всеми, добрался до кладбища, где в углублении изгороди он спрятал свою кладь, и, взвалив ее на спину, двинулся к дому пастора. На душе у него пели птицы. То обстоятельство, что за целый день он ни разу не видел Вашингтона, значительно облегчало все дело: главнокомандующий уехал в инспекционную поездку вместе с полковником Гамильтоном, и Жиль обрадовался этому, так как он не очень хорошо представлял себе, как бы он себя чувствовал под проницательным взглядом генерала.

Он еще издали увидел окно, светящееся в ночи подобно золотой звезде, пробрался за ограду, бесшумно, как кошка, поднялся по лестнице и открыл дверь привычным движением руки, заранее улыбаясь сладостной картине, которую он ожидал увидеть. Как каждый вечер. Сита, должно быть, ждала его, полулежа перед очагом, как сирена на берегу озера, но на этот раз она, конечно же, была одета: в ближайшее время любовь не входила в их планы.

Он широко распахнул дверь, готовый заключить ее в объятия.

— Входите же! — произнес холодный голос.

Маленькая комнатка вдруг показалась совсем крошечной. Ситапаноки таинственным образом исчезла. Вместо нее на красноватом фоне очага вырисовывался огромный силуэт генерала Вашингтона, помешивавшего угли.

Внезапное молчание прервалось знакомым потрескиванием поленьев. Все было как обычно. Запах горячей смолы и горящего елового дерева, белые занавески с нелепыми оборками и коврик, связанный крючком, только теперь на нем твердо стояли ноги в сапогах с серебряными пряжками.

Мир, казалось, перевернулся: рай без Евы стал похож на тесное чистилище.

— Закройте же дверь! — приказал Вашингтон. — Дует… И положите куда-нибудь ваш узел.

Он отшвырнул в сторону кочергу, стряхнул с рук золу. Из манжет белоснежного батиста — он всегда о них очень заботился — показались его красивые длинные пальцы.

— Где она? — спросил Жиль, отбросив бесполезную теперь вежливость.

— Супруга вождя Сагоеваты держит путь к своему семейному очагу. Я отправил ее незаметно рано утром и, чтобы оказать ей честь, первую милю сам сопровождал ее. Вы хотите что-нибудь возразить? Или же вы полностью забыли, кто такая эта женщина, забыли, что мы находимся в состоянии войны и что вы солдат? Как ваш командир назовет то, что вы собирались делать?

— Дезертирство, — без страха быстро ответил Жиль.

— И это заслуживает?..

— Смерти! Расстреляйте меня… или повесьте, раз, судя по всему, отныне эта участь уготована всем солдатам.

— Не советую дерзить! Что вы можете сказать в свою защиту?

— Ничего! Кроме того, что я люблю эту женщину, а она любит меня.

— Ну и что с того? Кто вы такой, чтобы нарушать мои планы? В драматической ситуации, которую мы сейчас переживаем, нам не хватает только новой Троянской войны, которая бросит на нас все Шесть племен! Вы не Парис, а она не Елена! Ну что за дурацкая привычка у вас, французов, всегда у вас на первом месте любовь! Вы размахиваете ею, как знаменем, вы украшаете себя ею, как медалью… У меня нет времени на любовь! Меня интересует Свобода, и я думаю, что вас тоже: Дон Жуана я бы не сделал офицером моей армии. Но, может быть, вы просто трус, как это чаще всего бывает с дезертирами?…

Жиль побледнел и сжал кулаки, готовый броситься на Вашингтона.

— Убейте меня, генерал, но не оскорбляйте.

— А вы прекратите раз и навсегда твердить о вашей казни. Мне не хватает еще одного мертвеца, когда я так нуждаюсь в живых. А теперь послушайте хорошенько: никто, кроме меня, не знает, что вы хотели бежать. Опыт показал, что я был прав, когда запретил вам сопровождать эту женщину, так как вы не вернулись бы, но я ошибся, оставив вас при себе. Вы созданы для смелых предприятий: в бою вы рассуждаете здраво и не делаете глупостей. Хотите драться?

— Я никогда не желал ничего лучшего, кроме…

— Я запрещаю вам думать об этом! Возвращайтесь к себе и готовьтесь к отъезду. Через одного нашего шпиона, Чэмпа, мы узнали точное местонахождение Арнольда. Генерал Лафайет, который, как и вы, не может утешиться после смерти Андре, на рассвете отправляется с отрядом своих стрелков, чтобы попытаться захватить его. Присоединяйтесь к нему!

Невозможно было устоять перед Вашингтоном в подобной ситуации, так как никто не знал людей, как он. Укрощенный, но с оледеневшей душой, Жиль подтянулся, щелкнул каблуками и отдал честь по всей форме.

— Всегда к вашим услугам, генерал, благодарю вас за то, что вы будете считать, будто ничего не произошло. Мне, может быть, удастся доказать вам свою признательность, отдав жизнь. Остается только вернуться к себе… и сжечь кое-какие письма, которые теперь совсем не должны вас интересовать.

Внезапно Вашингтон рассмеялся. Он подошел к молодому человеку и сжатым кулаком ткнул его в плечо.

— Чертов бретонский упрямец! Я просто из кожи лезу, объясняя, что хочу видеть вас живым. И потом… — голос его смягчился, но стал серьезным, а улыбка все еще светилась в его усталых глазах, — и потом, поверьте мне: ни одна женщина, даже самая красивая, не стоит того, чтобы способный молодой человек порушил свою судьбу ради нее. Спросите-ка об этом у Арнольда, если найдете его. Если бы не его безрассудная любовь к очаровательной Пегги, его жене, он, быть может, остался бы честным человеком и героем.

ПОНГО

С вызывающе красным пером на треуголке, как у всех солдат Лафайета, лейтенант Жиль Гоэло с головой погрузился в войну, как узник бросается в море, кишащее акулами, чтобы выплыть свободным или не выплыть никогда…

Ценой тысячи опасностей им удалось, пользуясь сведениями разведчика Чэмпа, подойти к Форт-Конститьюшн в нью-йоркской бухте, где укрылся предатель. Но там они узнали, что добыча ускользнула. Вне себя от гнева, жаждущий мести, Арнольд не мог и не желал просидеть все зиму взаперти в крепости. Он добился у лорда Клинтона разрешения присоединиться к южной армии англичан и тотчас двинулся на Виргинию, твердо решив заставить земляков Вашингтона дорого заплатить за то унизительное положение, в котором он оказался по своей собственной вине.

Экспедиция вернулась в Тэппен с пустыми руками — солдаты и офицеры не помнили себя от ярости. В едином порыве Лафайет и Жиль настойчиво убеждали Вашингтона, добиваясь у него разрешения преследовать предателя до Виргинии. Но генерал был против:

— Мы осаждаем Нью-Йорк, господа, вы, кажется, об этом забыли, и у меня не слишком много войск. Прошу вас, оставайтесь здесь и подчиняйтесь приказам.

Еще более жестокое разочарование ждало Жиля: пастор Гибсон и охрана, отвозившие Ситапаноки в лагерь на берегах Саскуэханны, возвратились гораздо раньше, чем думали, так как они не добрались до цели своего путешествия. Красавица индианка сбежала однажды ночью, когда они стояли лагерем около Дингмэнс Ферри на Делавэре. Она исчезла, и найти ее было невозможно.

Сначала эта новость, которую он услышал из уст самого генерала, наполнила Жиля тайной радостью.

— Она не захотела вернуться к Сагоевате! — Жиль не смог скрыть своего ликования. — Она хотела, чтобы мы жили вдвоем, далеко на севере, в тайном месте, которое служило убежищем племени ее отца, пока его не истребили.

— И вы полагаете, не правда ли, что она отправилась туда одна… и что она вас там, быть может, будет ждать?

— Почему бы и нет? Она уверена во мне, так же как и я уверен в ней.

— Уверены в ней? Ах, молодость, молодость!..

Мне вовсе не хочется говорить вам то, что скажу сейчас, мой бедный друг, но я должен это сделать, чтобы помочь вам изгнать из вашего сердца даже тень сожаления. Знаете ли вы, что мне сообщили шпионы, которые у меня есть на индейской территории? Супруга мудрого Сагоеваты, женщина, ради которой вы хотели отречься даже от своей крови, отправилась не в северные леса, где когда-то жили алгонкины, а в долину реки Мохок… к кострам лагеря Корнплэнтера!

Жиль умолк, слишком потрясенный, чтобы отреагировать, так как он ни секунды не сомневался в правдивости слов генерала. Имя вождя ирокезов ударило его словно обухом по голове.

Точно онемев, он смог только кивнуть, повернулся на каблуках и, даже не отдав честь, выбежал, пролетев, как смерч, между подошедшим Лафайетом и генералом Ноксом, которого чуть не сбил с ног.

— Боже правый! — воскликнул маркиз. — Но это же лейтенант Гоэло! Куда это он так бежит?

Он как будто увидел призрак!

Вашингтон, последовавший за ним до порога, пожал плечами и меланхолически улыбнулся.

— Призрак своей несбыточной мечты, мой дорогой маркиз! Я только что оторвал его от женщины, к которой он был неравнодушен.

— А! Вы говорите о той индейской принцессе?

Вы заперли ее в доме пастора, а он все же стал ее любовником…

— Вот как! Вы это знали?

Маркиз засмеялся.

— Когда поблизости красивая женщина, я всегда знаю все, что ее касается. У нас, французов, есть такой талант, генерал. К сожалению, я ее даже мельком не видел.

— Тогда мне жаль вас. Она наделена редкой красотой: великолепная дикая кошка. Но парень мне по душе, он храбрец, и я не хочу, чтобы он наделал глупостей!..

— Это меня бы удивило. Я видел, как он сражался, когда англичане нас чуть было не схватили… Что ж, пойду поищу его, когда мы получим ваши распоряжения.

Жиль далеко не ушел. Несясь, как раненый олень, который надеется в зарослях вырвать стрелу из раны, он внезапно остановился перед вывеской трактира «Великий Вашингтон». Его первой мыслью было броситься в Гудзон и окончить там свои дни… Весело раскрашенная вывеска, на которой красовалось довольно странное изображение его командира, заставила юношу передумать. Мысль о Ситапаноки, бросающейся из его объятий в объятия Корнплэнтера, мучила его, но не станет же он убиваться, как брошенная своим любовником беременная крестьяночка!

— Сука! — сквозь зубы процедил он. — Грязная сука! Турнемины никогда из-за этого не убивались… Раз уж ты хочешь утопиться, мой мальчик, лучше сделать это в стакане рому.

Он развернулся и вошел в трактир. Плюхнувшись на стул, он громко потребовал рому и начал методично напиваться. Здесь его и нашли два часа спустя генерал Лафайет и один из его заместителей, полковник Пор. Пьяный в стельку Жиль стоял на столе в веселом кругу солдат-пехотинцев. Они хлопали в такт задорной моряцкой песни, которую он распевал во все горло. Бретонцы знают эти песни с детства: они задают ритм управлению парусами.

Споем, чтоб скоротать часок,

О любви красивой девчонки,

Споем, чтоб скоротать часок,

О любви пятнадцатилетней девчонки…

Солдаты пробовали хором подхватить французские слова, которых они совершенно не понимали, а так как ром не сделал голос дирижера более мелодичным, то в результате получилась жуткая какофония, заставившая Лафайета поморщиться.

Лафайет пользовался авторитетом среди солдат, и он легко добился тишины. Труднее было заставить Жиля слезть со стола. Бретонец заявил, что желает с этой трибуны произнести речь о врожденной неверности женщин. С помощью Пора и двух солдат маркиз стащил его оттуда, и новоявленный пьяница упал ему на руки, плача в три ручья и называя его своим дорогим генеральчиком, что погрузило последнего из Лафайетов в пучину недоумения, но очень его позабавило.

Маркизу ничего не оставалось, кроме как перенести лейтенанта в его палатку и уложить в постель, где он тотчас захрапел.

— Ну вот, мы можем быть спокойны, по крайней мере, до завтра, — вздохнул маркиз. — У парня превосходное будущее, но на кой черт ему пришло в голову увлечься краснокожей женщиной?

— Я видел ее, когда она уезжала, — сказал полковник Пор, — и считаю, что генерал Вашингтон поступил правильно, пряча ее от солдат. Она могла бы воспламенить всю армию!

— Черт возьми! Вы заставите меня пожалеть о том, что я ее не видел! Я начинаю понимать молодого Гоэло… и завидовать ему.

Жиль проснулся в самом плачевном состоянии: у него раскалывалась голова и было такое ощущение, что конец света уже близок… В довершение всего, отважившись, наконец, выйти из палатки, он увидел, что льет дождь и весь лагерь утопает в грязи. Однако у него хватило ума не позволить воспоминанию об изменнице Ситапаноки снова мучить его. Впрочем, хотя его чувство навеки потонуло в отвращении и презрении, это не помогло ему забыть о пламенных ночах, проведенных с ней. Надо было победить желание…

Когда он превозмог сильную тошноту и ему показалось, что пол под ним наконец-то снова обрел некоторую устойчивость. Жиль пошел официально поблагодарить Лафайета, чью заботливость он все же ощутил сквозь туман алкоголя.

Он сделал это без малейшего смущения, так как во время их совместного похода на Нью-Йорк по достоинству оценил молодого генерала, рассказами о приключениях которого он так упивался в Ванне и который так разочаровал его в Род-Айленде.

Несмотря на свой тонкий голос и некоторое самодовольство, овернский маркиз не был лишен привлекательности. Наделенный несравненным мужеством и безукоризненной учтивостью, совсем не высокомерный, Лафайет умел привязывать к себе людей, и, не говоря уже о Вашингтоне, относившемся к нему как к сыну, сумел завоевать слепую преданность двух тысяч людей: солдат регулярной армии и ополченцев, которые входили в его отряд. Он заботился о них словно отец о своих детях, тратя свое состояние, одно из самых больших во Франции, на их снаряжение.

Маркиза де Лафайет без конца получала нежные письма с просьбой о присылке денег. Прекрасных дам Филадельфии, куда генерал Вашингтон часто посылал его для выполнения деликатных поручений, требующих обаяния, маркиз совершенно очаровал и убедил сшить огромное количество рубашек и связать горы чулок для своего отряда.

Надо признать, что он любил женщин (что не мешало ему любить и свою жену) и не избегал их общества.

— Вам нечего передо мной извиняться, — сказал Лафайет своему лейтенанту, когда тот пришел с повинной. — Я был в том же состоянии, что и вы, перед тем как покинуть Францию. Я был без ума от одной прекрасной дамы, но, так как оказался не единственным ее поклонником, и она очень плохо со мной обошлась, то часто забывался с помощью доброго бургундского вина.

Как вы себя чувствуете сегодня?

— Мне стыдно, досадно… и мне безумно хочется воевать. Лучше всего с ирокезами.

— Превосходно! Но, мне кажется, что ирокезы не представляют никакого интереса, когда так близко от нас есть столько англичан и гессенцев, которыми мы могли бы полакомиться! Вы мне нравитесь все больше и больше, лейтенант!

— Вы мне тоже, генерал! Только разрешите вам напомнить, что я не знаю своего отца и ношу фамилию своей матери…

— С какой стати я должен относиться к вам хуже, чем генерал Вашингтон? В этой стране все достойны друг друга… и потом мы оба принадлежим к народам, которые имеют мало общего с франкскими завоевателями, давшими имя нашей стране. Вы бретонец — значит, кельт, я овернец — значит, галл.

— Галл?

— Я надеюсь, что это так, потому что очень мало франков обосновалось в горах Оверни. Я предпочитаю Верцингеторига, храбро защищавшего свои горы, разбойнику Хлодвигу и его гнусным преемникам.

— Но… — ошеломленно проговорил Жиль, — но ведь его гнусные преемники — это…

— Короли Франции и большая часть их родственников? Ну, конечно! Я не люблю монархию, сударь, и я приехал поучиться здесь свободе. И я добавил бы еще вот что: мой дед, маркиз де Ларивьер, — чистокровный бретонец. Итак, дайте мне вашу руку… и пойдемте посмотрим, какого задания мы сможем добиться от генерала Вашингтона. Я, как и вы, хочу драться…

Но, несмотря на мольбы Лафайета и его штабных офицеров, Вашингтон не позволил штурмовать форты, защищавшие Нью-Йорк. Напрасно маркиз повторял, что эти решительные действия заставят раскошелиться французских министров. Американскому полководцу вовсе не хотелось отправлять на смерть солдат, которых он с таким трудом сохранил.

— Если мы всю зиму продержимся на тех позициях, которые занимаем сейчас, это будет очень хорошо. К тому же нам нужно подкрепление.

Господин граф де Рошамбо сообщил мне, что его сын снова отправился в Версаль на борту «Амазонки» под командованием господина де Лаперуза, чтобы попросить прислать новый флот. Англичане наконец-то оставили Ньюпорт, но кораблей шевалье де Тернея недостаточно, чтобы удержать устья основных рек и обеспечивать блокаду Нью-Йорка.

Надо подождать…

Ждать! Ждать! И Лафайет, и его новый лейтенант не хотели слышать этого слова. Они с трудом добились разрешения атаковать ночью расположение гессенцев и изрядно потрепали их.

Но вскоре им пришлось столкнуться с новым противником: ранняя зима, грянувшая как гром среди ясного неба, пришла на смену осени. Она одним махом завалила пушистым снегом весь континент, даже не предоставив привычную и чудесную передышку бабьего лета. Метели занесли снегом необъятные леса, замели города и деревни, и все замолкло. Реки покрылись льдом до самого моря. Воды Чесапикского залива и Йорка побелели и застыли.

И тогда, как предсказывал Вашингтон, армии стали голодать, особенно инсургенты. Запасы были малы, а денег, чтобы купить все необходимое, не хватало. Хлеб для солдат, впрочем, как и для офицеров, пекли из смеси гречи, риса, пшеницы и кукурузы, когда таковая имелась, и часто случалось, что люди по три дня оставались не только без мяса — его ели исключительно после удачной охоты, — но и без хлеба. Цены на черном рынке были чудовищны. Процветала спекуляция.

Французам, укрывшимся в Ньюпорте, жилось немногим лучше. Они восстановили укрепления, но привезенные из Франции припасы были на исходе, и командирам приходилось покупать все необходимое для войск за бешеные деньги. Все с большим нетерпением ждали новостей из Франции: Рошамбо потребовал, помимо новых войск и суммы в 25 миллионов франков, так нужных Вашингтону, присылки неимоверного количества различных вещей, начиная с 6000 рубашек, 10 000 пар сапог, 3000 бочонков муки и кончая 24 медными переносными печками и 72 клистирами. Но казалось, что Версаль забыл об армии, находившейся на краю света, и не торопился с ответом.

Каждая армия проводила время как могла, укрепившись на своих позициях и ничего не предпринимая из-за ранней зимы. Только Лафайет часто ездил в Филадельфию, чтобы заставить членов Конгресса и их жен, хотят они этого или нет, внести свой вклад в дело войны, и ему часто удавалось добиться получения действительно нужных вещей.

Накануне Рождества Тим Токер, скользя на своих снегоступах, как чайка над водой, прибыл в штаб с печальной новостью: 15 декабря на рассвете французское флагманское судно «Герцог Бургундский», а также и другие корабли флота приспустили флаги и обрасопили реи в знак траура, а их пушки дали залп в серое небо. Великий и могущественный Шарль-Анри-Луи д'Арсак, шевалье де Терней, рыцарь Мальтийского ордена, адмирал королевского флота Франции умер ночью в пять часов тридцать минут, за два часа до рассвета.

Эта новость потрясла Вашингтона, высоко ценившего мужество и благородство неразговорчивого адмирала, к которому без большой приязни относились молодые офицеры.

— Известно ли, отчего он умер? — спросил он у Тима.

— Мне сказали, что от гнилой лихорадки , но некоторые говорят о воспалении легких.

— Я скажу вам, отчего он умер, — взорвался Лафайет, опечаленный этой новостью. — Он умер от горя, видя, как Версаль бросает на произвол судьбы своих людей. Он предвидел, что эта зима будет губительной. В его смерти во многом виноват де Сартин, так как я знаю, что он издалека поощрял интриги своих молодых офицеров против него. Когда же раззолоченные дураки из министерств поймут наконец, что такое война… и что такое командир?!

— Кто займет его пост? — спросил Жиль, тоже опечаленный, как будто бы умер его друг. — Надо ждать назначения из Версаля?

— Еще этого не хватало! Командование по праву принадлежит капитану «Нептуна», шевалье Детушу, выдающемуся человеку.

— Да, его действительно тотчас назначили, — сказал Тим. — Но я должен сказать, что похороны чуть не явились причиной волнений: анабаптисты Ньюпорта не привыкли к пышности нашей римско-католической церкви, а господин де Рошамбо все сделал как полагается: они еще долго не придут в себя после этого.

Следопыт обрадовался своему другу, и Жиль обрел некоторое утешение в его обществе и в скромном праздновании Рождества, которое Вашингтон решил устроить своим офицерам и солдатам. Из-за вынужденного бездействия Жиль все больше замыкался в себе, стал менее непосредственным и более молчаливым. Когда он не бродил по лагерю, словно больной волк, его можно было видеть на передовых постах: он часами стоял на холме, до глаз закутанный в форменный плащ, глядя на белый лес и на заснеженные хребты гор, как будто мог угадать, несмотря на расстояние, место, где укрылась женщина, в которую он поверил и которая предала его. Юноша без конца задавался вопросом о подлинных намерениях Ситы. Зачем вся эта комедия? Зачем ей понадобилось толкать его на дезертирство, если она хотела убежать к ирокезу? Если только она не хотела передать в руки Корнплэнтера человека, который мешал ей встретиться с вождем ирокезов раньше. Гипотеза была ужасающей, но молодой человек не мог придумать никакого другого объяснения…

Но если постепенно и почти незаметно презрение гасило любовь, то против настоятельных требований своей натуры Жиль ничего не мог поделать. Воздержание было для него мукой, которую он стремился облегчить. Впрочем, это ему было вовсе не трудно… Его синие глаза со стальным оттенком, трагический изгиб губ, его походка, одновременно и свободная и горделивая, привлекали женщин как бабочек на огонь, а обаяние и искушенность в любви делали его неотразимым.

Он больше ни к кому не привязывался: удовлетворив свое желание, уходил к другой, равнодушный к жалобам и слезам, которыми всегда сопровождалось расставание.

За самой богатой фермершей Нью-Виндзора, рыжеволосой Юноной с роскошным телом, мечтавшей выйти за него замуж, последовала племянница пастора, хрупкая и лицемерная девица, которая каялась и плакала, говоря, что обрекает себя на вечные муки, но пускала в ход ласки, достойные куртизанки, чтобы вернуть его, когда он отдалялся от нее. Были также и жена какого-то трактирщика, и некая «Молли Питчер», у которой были огромные пустые глаза, вялая и мурлыкающая, как кошка. Он безуспешно пытался найти в ней сходство с Бетти, очаровательной девушкой, что побывала в его палатке в Пикскилле. Надо признать, что еще живое воспоминание о Ситапаноки отравляло все эти мимолетные увлечения, поскольку все эти женщины не шли ни в какое сравнение с индианкой.

Лишь один раз он потерпел неудачу. Однажды вечером, спеша с охапкой дров, чтобы разжечь огонь в своем очаге , он увидел женщину, закутанную в широкий плащ, которая вышла из его палатки и направилась в деревню. Бросив вязанку, он побежал и догнал ее.

— Когда хозяина нет дома, невежливо проникать к нему в дом и уходить, не дождавшись его! — воскликнул он, ухватив ее за плотный шерстяной плащ.

— Отпустите меня, лейтенант! — услышал он спокойный голос Гуниллы. — С какой стати мне было оставаться в вашей палатке, раз там не было вас.

Он отпустил ее, отошел на шаг и вежливо поклонился.

— Простите меня, Гунилла. Я не узнал вас в этом плаще. Но, прошу вас, вернитесь…

— Я тороплюсь. Миссис Гибсон ждет меня, она будет волноваться, если я задержусь. Я просто принесла вам банку варенья…

— Варенья? Как мило! Но зайдите, прошу вас, всего на несколько минут… чтобы я хоть мог сказать вам, вкусное ли оно…

Она молча последовала за ним, как когда-то в горах Пенсильвании, вошла в палатку, которую освещал фонарь, создавая подобие уюта. Банка варенья стояла рядом с фонарем, и Жиль взял ее, открыл, чтобы вдохнуть душистый запах фруктов, но при этом не спускал глаз с девушки.

Он давно ее не видел, так как со времени своего прибытия в штаб Гунилла жила под покровительством миссис Гибсон, полюбившей ее за мужество и мягкость и относившейся к ней как к дочери, которой у нее никогда не было.

Под крылышком миссис Гибсон Гунилла вела спокойную размеренную жизнь, которой она была вполне довольна. Она почти никогда не выходила из дома, не покидала сада, изгородь которого была Жилю так хорошо знакома.

Гунилла смотрела на него с удивленным любопытством. Стоя в желтом свете фонаря, она была воплощением свежести и спокойствия со своим серьезным личиком, окаймленным белизной гофрированного чепчика, из-под которого выбивались льняные пряди волос. Ее кожа, обветренная и посмуглевшая за годы рабства, стала теперь светлой и нежной, а глаза под густой бахромой ресниц были ярко-голубыми.

Жиль поймал себя на мысли, что девушка очень хороша собой. Однако она смотрела на него с некоторой робостью и опасением. Как мальчишка, он погрузил палец в розовое желе, облизал его и широко улыбнулся.

— В жизни не ел ничего вкуснее! — воскликнул он. — Спасибо, Гунилла!

— Это миссис Гибсон надо благодарить, а не меня.

— Да ну! Вы не заставите меня поверить, что эта респектабельная особа вдруг забеспокоилась обо мне. Если бы я был генералом Вашингтоном, тогда другое дело. Стало быть, я думаю, что это ваша идея… Очаровательная идея…

Он поставил банку, подошел к ней почти вплотную — рядом с ним она казалась совсем маленькой. Не двигаясь, она ждала его приближения.

Застыв на месте, она смотрела в глаза молодого человека словно загипнотизированная змеей птичка. Он улыбнулся этому ясному взгляду.

— А ведь вы очаровательны, Гунилла. Как я мог быть настолько глуп, что раньше не замечал этого?

Этот упрек самому себе был искренним, хотя он еще не понимал, что заставляло его соблазнять эту девочку. Может быть, из-за чистоты, исходившей от нее, несмотря на то что ей пришлось пережить в плену у сенека. Она не была невинна: рабыня, если хочет жить, не может противиться желаниям своих хозяев, и бедняжке не раз приходилось терпеть насилие воина, захватившего ее. Но, вернувшись к жизни, соответствовавшей ее воспитанию, она обрела свой прежний характер так же легко, как рука входит в перчатку. Можно было подумать, что она снова стала девственницей…

Жиль немного наклонился, и его губы коснулись губ девушки. Они были свежи и напоминали вкус яблока. Он почувствовал, что губы девушки ожили, ответили на его поцелуй, раскрылись навстречу его губам, но когда он захотел обнять ее, ему вдруг показалось, будто перед ним колючий кустарник. Гунилла отбивалась, как дикая кошка, отскочила от него и влепила ему звонкую пощечину.

— Грубиян! — вскричала она. — За кого вы меня принимаете? Я не ваша индианка! И тем более я не та пища, что едят за неимением лучшей!

Она ударила его изо всех сил. Щека горела, Жиль сделал слабое движение в ее сторону, но она уже выскочила из палатки и побежала по снегу, как кролик от волка. Жиль пожал плечами.

— Жаль! — сказал он с деланной небрежностью.

На самом деле он был в бешенстве и, чтобы успокоиться, отправился к своей рыжеволосой фермерше, которая измучилась, ублажая своего любовника: никогда еще он не был таким придирчивым.

Не желая признать себя побежденным. Жиль пытался снова увидеть Гуниллу, но безуспешно.

Когда он случайно замечал девушку в деревне, она убегала от него как можно дальше… Вторая банка варенья не последовала за первой.

Впрочем, он скоро забыл о Гунилле. Январь был ужасным: в войсках, стоявших в Пенсильвании, вспыхнули бунты, плохо одетые, полуголодные солдаты восставали то тут, то там. Вашингтон подавлял бунты силой оружия: наказания были страшные. День за днем генерал становился все мрачнее…

Однако была и хорошая новость: Сагоевата встал на тропу войны против своего бывшего союзника Корнплэнтера. Племена воевали между собой из-за женщины, и на снегу южнее озера Онтарио и в долине Мохока алела кровь не только убитой дичи, но и убитых воинов. Вашингтон и те немногие редкие индейские племена, что не выступали на стороне англичан, например, кэкаванги, смогли вздохнуть спокойно: ирокезам было не до них… Это не помешало Жилю, терзаемому желанием обагрить шпагу кровью избранника Ситапаноки, изводить своих начальников, добиваясь разрешения надеть снегоступы и вместе с Тимом пойти «понаблюдать» за сражениями индейцев.

Но ему неизменно отказывали.

— Вы служите Соединенным Штатам Америки, — сказал ему полковник Гамильтон, — а не вашей личной ненависти.

Может быть. Жиль и продолжал бы настаивать, если бы Лафайет, возвратясь однажды вечером из Филадельфии, где он проводил свой вынужденный досуг, позируя для портрета, который по просьбе Вашингтона писал художник Чарльз Пил, не принес горестную весть: предатель Арнольд снова начал поход на Виргинию.

.Вместе с английскими войсками он разрушал и сжигал все, что попадалось ему на пути, и сильно ослабленные войска генерала Грина, заменившего Гейтса на юге, не могли ему помешать, так как Арнольд навязывал своим бывшим друзьям такие формы боя, которые до сих пор позволяли ему творить чудеса: рукопашный и засаду.

Грин просил о помощи, тем более что он должен был спуститься к Каролине, чтобы там попытаться остановить Корнуоллиса.

Лафайета немедленно послали в Виргинию, и 20 февраля он двинулся с 1200 солдатами к Хэмптону на берегу Чесапика. Шевалье Детуш должен был присоединиться к нему с несколькими судами, чтобы переправить войска через огромный залив. Вместе с Лафайетом отправился и лейтенант Гоэло. Впервые за долгое время он был счастлив: за неимением Корнплэнтера Арнольд был именно той дичью, на которую ему больше всего хотелось охотиться.

Лафайет, со своей стороны, был доволен лишь отчасти: конечно, он был рад погоне за изменником, но боялся, что будущая великая весенняя битва за Нью-Йорк пройдет без него. Вашингтону пришлось дать обещание вовремя его отозвать, и только тогда Лафайет повеселел. Но особенно обрадовался он, когда один из его самых дорогих друзей присоединился к нему в Ньюпорте, чтобы вместе сражаться.

Это был граф де Шарлю, подполковник Сентонжского полка, чей отец, маршал де Кастри, 13 октября заменил несносного де Сартина на флоте, в то время как граф де Сегюр занял в военном министерстве кресло принца де Монбарре: король навел порядок в своем хозяйстве! И наконец, полковник Гамильтон, устав выносить крутой нрав Вашингтона, отказался от должности адъютанта и присоединился к отряду Лафайета.

Ему хотелось воздуха и простора… Экспедиционный корпус был великолепным!

Последующие месяцы стали, несомненно, самыми счастливыми и самыми несчастными для Жиля. Люди были лишены практически всего: денег, продовольствия, рубах, некоторые были разуты. О лошадях не могло быть и речи, и кавалеристам, в том числе и Жилю, пришлось двигаться пешком. К тому же снег сменился наводнениями.

Разлившиеся реки превратили землю в жидкое месиво, из которого шаг за шагом приходилось вытаскивать тяжелые от грязи сапоги. Однако никогда еще не было такого сплоченного войска, как эта мешанина американцев и французов, которые хотя часто понимали друг друга лишь с помощью знаков и жестов, зато почти уничтожили понятие о социальном статусе.

Тим Токер, чтобы следовать за своим другом… и угодить своей дорогой мисс Марте, без обиняков сказавшей ему, что она думает о перспективе стать супругой лесного следопыта, смирился с необходимостью завербоваться в одну из пяти рот штата Коннектикут, вместе со многими другими ротами из Массачусетса, Нью-Хэмпшира, Род-Айленда и Нью-Джерси составивших маленькую армию Лафайета. Хорошее знание леса и меткость в стрельбе пригодились.

По дороге новое подразделение пополнило свои ряды. Когда они искали способ переправиться через широко разлившийся Делавэр, Жиль услышал жалобные крики о помощи, нырнул в воду и скоро вытащил на крутой берег худого, как спичка, и связанного, как курица, индейца, который, придя в себя, бросился ему в ноги и стал их целовать, изливая поток слов, развеселивших Тима.

— Он говорит, что ты сын Великого Духа, брат Птицы-Грома, его отец, его мать, его самые близкие родственники и кто-то там еще… Он еще говорит, что он отныне твой раб, твой пес, твоя левая рука и твой лучший друг… но лучше столкни его обратно в реку.

— Ты что? — ответил другу Жиль, надевая сапоги и одежду, которые он сбросил, перед тем как прыгнуть в воду. — Зачем мне это делать?

— Потому что это онондага, а значит, ирокез, а ты уже целую неделю клянешься уничтожить их до последнего. К тому же это колдун, у которого были неудачи, а значит, плохой колдун.

Собравшиеся вокруг солдаты громко поддерживали Тима, но Жиль не собирался давать индейца в обиду.

— Когда я кого-то спасаю, я думаю, что мне решать, что с ним делать, — рявкнул он. — Если мне понадобится ваше мнение, я вас спрошу. Что касается этого человека…

Он посмотрел на индейца, все еще стоявшего перед ним на коленях, и не испытал ни малейшего желания мстить ему. Этот человек был совсем не похож на колдуна Хиакина, о котором Жиль не мог вспомнить без содрогания. У спасенного было крепкое туловище на двух необыкновенно коротких ногах и очень длинные руки, которые придавали ему сходство с обезьяной. Его лицо оживлялось парой маленьких, круглых, блестящих, словно черные жемчужины, глаз и весьма большим изогнутым носом. Подбородок почти отсутствовал, а белые длинные зубы, которые несколько выдавались из-под верхней губы, делали его похожим на кролика.

— Скажи ему, что он может идти, куда хочет, — заключил Жиль после осмотра. — Он свободен.

А мы должны догнать остальных, так что давайте искать этот проклятый паром.

Но индеец не хотел уходить. Нещадно коверкая английские слова, он высказал желание посвятить всего себя своему спасителю и защищать его своим телом в сражениях, которые наверняка ждут такого доблестного воина. Затем, вытащив из-за пояса нож, он полоснул себя по руке так, что несколько капель крови попали на молодого человека.

— Он говорит, что его кровь принадлежит тебе, — объяснил Тим, — и я начинаю верить в его искренность. Хочешь, он станет твоим слугой? Кроме того, мне кажется, что ты для него вроде якоря спасения.

Пока все искали унесенный половодьем паром, индеец рассказал, что с ним произошло. Он был знахарем в маленьком племени онондага и носил совершенно непроизносимое имя, которое означало «Бобр-нашедший-перо-орла». Как и сказал Тим, у колдуна действительно были неудачи в его профессии. Чтобы вылечить старуху мать своего вождя от мозговой лихорадки, он не придумал ничего лучше, как пробить дырку в голове несчастной женщины, чтобы злой дух мог свободно выйти наружу. Пациентка, естественно, скончалась. Но его обвинили не в смерти старухи, а в применении запрещенного метода лечения: индейцы не признавали хирургию. И, так как сразу после ухода матери вождя в царство мертвых, разлилась река, унеся половину вигвамов со всем содержимым, оставшиеся в живых индейцы решили, что У них плохой колдун, и просто бросили его в реку, тем самым лишив беднягу похорон, без которых душа мертвого воина не найдет покоя.

Главным образом из-за этого обстоятельства Жиль и заслужил безграничную благодарность человека, который, как настоящий индеец, не слишком боялся смерти.

— Ну ладно! — сдался Жиль. — Если генерал согласится, я оставлю его при себе… но с условием, что он никогда не будет пытаться меня лечить, если я буду болен или ранен.

Неудобопроизносимое имя бывшего знахаря он сократил и перекрестил индейца в Понго, отчего тот пришел в восторг. Понго сразу же показал себя очень полезным. Он был плохим знахарем, но среди воинов и охотников ему не было равных.

Он умел делать массу вещей, начиная с каноэ из коры деревьев и кончая шалашами, а также умел полностью использовать убитую дичь и находить съедобные коренья. Кроме того, несмотря на свои короткие ноги, он обладал необыкновенной силой, чрезвычайно быстро бегал и был очень ловок. Когда он не находил то, что ему было нужно, он просто-напросто крал, да так ловко, что заподозрить его было невозможно. И наконец, обоняние у него было тоньше, чем нюх самой лучшей ищейки.

— Брат лис и Понго на тропе — Понго победитель, — заявлял он с широкой улыбкой.

Постепенно Жиль привык к этой медного цвета бесшумной тени, которая была все равно что его собственная. Понго ел очень мало, всегда казался довольным своей участью и почти не говорил (Жиль потратил целых шесть месяцев, чтобы научиться объясняться с ним), но зато часто улыбался, показывая свои огромные передние зубы, которые в скором времени стали в армии не менее известны, чем плюмаж Лафайета.

До Виргинии шли долго. От Элк-Пойнта, где тщетно ждали маленькую эскадру шевалье Детуша, которому преградили путь все морские силы английского адмирала Арбетнота, вынудив повернуть обратно, им пришлось, обойдя Балтимору, подняться к Мэриленду — там Лафайет в который раз покорил женские сердца и уговорил дам заняться шитьем для армии и на благо родины. Затем они обогнули огромный Чесапикский залив, пересекли Потомак и наконец прибыли под сожженный Арнольдом Ричмонд.

Вся весна прошла в стычках, в страшной игре в прятки и кошки-мышки, где противники беспрестанно менялись ролями, превращаясь то в охотника, то в добычу, но никак не удавалось схватить предателя, который к тому же занял пост внезапно умершего генерала Филиппса и имел теперь внушительную личную охрану. Маленькая армия Лафайета без конца носилась по Виргинии, не имея практически никакой поддержки, так как генерал Грин сражался в Каролине с лордом Корнуоллисом, одним из лучших английских генералов.

В мае пришло тревожное известие: Корнуоллис разгромил армию Грина и собрался присоединиться к Арнольду. Он не скрывал своих намерений по отношению к Лафайету и его войску.

«Мальчишка от меня не уйдет», — с презрением заявлял он.

Его ждали с тревогой. Несмотря на весь свой оптимизм, Лафайет не строил никаких иллюзий и 22 мая писал шевалье де Ла Люзерну, послу Франции при Конгрессе:

«Мы пока живы, наш маленький корпус еще не встретился с нашим страшным врагом…»

Но он напрасно изводил себя. Приближение грозного противника воодушевляло его людей.

Рота, которой командовал лейтенант Гоэло, была встревожена: поговаривали, что Корнуоллис лишь пройдет мимо и пойдет укреплять Нью-Йорк, где Клинтон не мог обойтись без него в решающей битве…

— Он говорит, что мальчишка от него не уйдет, воображает, что смахнет нас с лица земли, точно пучок соломы, — заявлял Жиль, обращаясь к своим солдатам. — Стало быть, мы должны преградить ему путь и показать, на что мы способны.

Без Корнуоллиса Клинтон не сможет долго удерживать Нью-Йорка, когда нам на помощь придет подкрепление, обещанное нашим королем. Значит, нужно любой ценой помешать Корнуоллису войти в город…

И действительно, подкрепление должно было скоро прибыть. Маршал де Кастри поднажал на Верженна и Людовика XVI, и они в конце концов решили предоставить большую часть внушительного французского флота в распоряжение инсургентов. Адмирал де Баррас де Сен-Лоран достиг берегов Ньюфаундленда с несколькими судами и теперь крейсировал под Ньюпортом. Кроме того, на рассвете 22 марта в Бресте прогремела пушка в честь отплытия огромного флота под командованием адмирала де Грасса, который через Антильские острова держал путь к берегам Америки.

Быть может, скоро наступит конец войне, придет победа…

— Мы должны продержаться, продержаться любой ценой, даже если нам придется всем погибнуть, — эхом повторял за Лафайетом Жиль.

Задача была не из легких. Их было всего тысяча двести человек, если не считать маленьких отрядов солдат, действующих в строго ограниченных районах, которые были скорее партизанскими, но командирами этих отрядов были прославленные Самтер и Ли! К ним присоединился также отряд барона Штойбена. В общей сложности получалось не более полутора тысяч человек, но они сражались так, что англичане, которых было примерно десять тысяч, думали, будто их гораздо больше.

Благодаря Понго Жиль полностью овладел премудростями индейской войны. Он умел подкрасться к противнику, ничем не выдав своего присутствия. Затем он набрасывался на него, поражал смертоносным ударом и исчезал, оставляя безжизненное тело противника, который не успевал даже понять, что произошло. Одетый вместо красивого мундира, уже давно превратившегося в лохмотья, в сшитую индейцем одежду из оленьих шкур, которые, кстати, гораздо лучше защищали от москитов, он приобрел в этой смертельной игре славу непревзойденного воина и грозный облик. Тим часто бросал на друга задумчивые взгляды.

Однажды он сказал Жилю:

— Помнишь, как ты убил на берегу Саскуэханны птицу, из-за которой мы чуть не расстались со своими скальпами?

— Кречета? Конечно, помню, — пожав плечами, ответил Жиль; сердце его забилось быстрее.

— Так вот, мне кажется, что ты на него похож. Он нападает с неба, как молния, поражает и исчезает. Ты тоже нападаешь сверху, с деревьев, но это одно и то же.

— Не преувеличивай! Я не уношу в клюве свою жертву, чтобы разорвать ее на части…

Он смеялся, но в глубине души был счастлив.

Тим инстинктивно помог ему найти единственное сравнение, которое могло тронуть его закрытое для всех сердце. Неосязаемые узы с его предками вдруг стали ощутимей и реальней… И так как Тим не оставил свои размышления при себе и подкрепил их рассказом об их приключении у сенека, прозвище Кречет в скором времени прилипло к Жилю.

Его на индейский манер наделили тотемом по древнему обряду, который в узком кругу роты провел Понго, впервые за много месяцев на время снова ставший колдуном.

— Знаешь ли ты, — сказал индеец Жилю, отказавшемуся сперва подвергнуться обряду, который считал немного смешным, — знаешь ли ты, что даже твой командир получил от моих краснокожих братьев прозвище? Для них Лафайета зовут Кайевла — Грозный Всадник, а ты будешь беспощадный Кречет, поражающий врага в тумане…

Покрытый ритуальной раскраской, Понго под радостные возгласы роты развел костер, бросил в него травы, вызвавшие густой дым, и принялся петь и танцевать вокруг костра, рядом с которым он поставил Жиля. Затем, в последний раз призвав Великого Духа, индеец разрисовал тело юноши белыми и черными узорами, которые соответствовали его новому имени, и церемония окончилась. Лафайет поздравил своего лейтенанта, преподнес роте бочонок рома, и празднество завершилось в дыму трубок, так как табак был единственным, в чем они никогда не испытывали недостатка, с тех пор как ступили на землю Покахонтас и Джорджа Вашингтона. Следующей ночью солдаты Кречета подтвердили его «родство» с этой птицей, захватив в плен группу разведчиков

Корнуоллиса, которые, будучи доверены заботам бывшего знахаря, сообщили удивительные вещи: английский генерал, по непонятным Лафайету причинам оставив Ричмонд (в прошедшем году ставший столицей штата), только что покинул Уильямсберг.

Обдумав ситуацию, Лафайет пришел к убеждению, что Корнуоллис, устав бегать за ним, оставил его в покое и возвратился к своему первоначальному плану: форсированным маршем дойти до Нью-Йорка и помочь Клинтону одержать окончательную победу или, скорее, одержать ее самому, так как Корнуоллис и Клинтон отчаянно ненавидели друг друга и завидовали друг другу.

Маркиз бросил все свое войско вдогонку за англичанами, вынудив их укрыться в поселке Йорктаун, в устье реки Йорк, впадавшей в этом месте в Чесапикский залив. В то же время он послал умоляющее письмо Вашингтону: пусть генерал разрешит присоединиться к нему или хотя бы укажет, что делать.

Стояла изнуряющая жара, москиты были невыносимы, и, несмотря на прибытие пенсильванского батальона, Лафайет не знал, как поступить. Корнуоллис укреплял Йорктаун, как будто собирался оставаться там всю жизнь… Лето подходило уже к концу, но до сих пор не состоялось еще ни одного крупного сражения…

Как гром среди ясного неба грянул ответ Вашингтона, привезенный французским офицером, генералом дю Портайлем: Вашингтон приказывал своему дорогому маркизу не двигаться с места и просто наблюдать за Корнуоллисом, так как, согласившись в конце концов с Рошамбо, который не одобрял сражения за Нью-Йорк, он пришел к убеждению, что решающая битва произойдет в Виргинии.

Вне себя от радости, Лафайет собрал всех своих офицеров и сообщил им последние известия: войска Рошамбо покинули Ньюпорт, соединились под Филиппсбергом с Вашингтоном и в идеальном порядке, вызывая восхищение американцев, спускались к Виргинии. Флот адмирала де Грасса скоро должен стать на якорь в устье Чесапика, а Баррас, удерживая Клинтона под Нью-Йорком, продолжал обманывать его насчет подлинных намерений американцев.

— Господа! — прокричал Лафайет своим тонким голосом. — Нам надо во что бы то ни стало удержать Корнуоллиса в Йорктауне, пока не подойдут наши. Пусть вас всех убьют, но не упустите ни одного англичанина! Да здравствуют Соединенные Штаты Америки, да здравствует генерал Вашингтон и да здравствует Франция!..

Могучее «да здравствует Лафайет!» было ему ответом и наградой. И снова появилась надежда.

Все эти измотанные люди, которые уже много месяцев яростно сражались в опустошенной стране, дошли до того, что даже не могли вообразить себе, что все это когда-нибудь кончится. Им казалось, что о них забыли, что они обречены на второстепенную роль сторожевых псов, а теперь они окажутся в самом центре событий, станут необходимыми! Отныне они были уверены, что не погибнут зря. В этот вечер больных меньше лихорадило, а умирающие уснули с улыбкой…

— Одного не понимаю, — сказал Тим, почесывая затылок, — на что надеется Корнуоллис, сидя в таком маленьком форте, как Йорктаун? Со стратегической точки зрения это не очень-то важный участок. Тогда почему он теряет время, укрепляя свои позиции, вместо того чтобы двигаться дальше?

— Потому что, если только не делать огромный крюк, который сделали мы сами, ему нужно переправиться через залив. А для этого он ждет флот адмирала Роднея, он должен отвезти его солдат под Нью-Йорк. Будем надеяться, что генерал де Грасс прибудет раньше него…

Итак, жребий был брошен. Зимние операции, обмен письмами, бесчисленные тайные совещания, кропотливая работа шпионов наконец-то соединились вместе, чтобы час судьбы пробил на часах Америки. Надо было победить под Йорктауном или навсегда отказаться от прекрасной мечты о Независимости…

НАВСТРЕЧУ СУДЬБЕ

Йорктаун!.. Крепость под красными и синими полосами развевающегося «Юнион Джека» — ощетинившаяся орудиями крепость из бревен, воздвигнутая на косе, вдающейся в реку Йорк, и защищенная двумя крепкими редутами. Низкие серые деревянные дома, сторожевые башни, хрупкая колокольня маленькой церкви… А вокруг — болота, камыши, прибрежные сосны, несколько желтых холмов, покрытых лесом и вполне подходящих для того, чтобы служить наблюдательными постами, и, наконец, к востоку, огромная впадина Чесапикского залива, открывающаяся в необъятный океан…

Прислонившись к одному из деревьев, под которыми расположился его отряд, скрестив на груди руки, лейтенант Гоэло в задумчивости обозревал гигантские декорации, установленные Провидением; среди этих сосен и будет разыгран спектакль, который определит судьбу народа.

Все было расставлено по местам для финального концерта. С одного берега косы до другого, на самом острие которой был расположен город, главное командование, единое в своих устремлениях, создало настоящий железный заслон. Начиная от ручья Уормлейс-Крик стояли войска генерала Грина, пополненные Каролинской кавалерией, войска Лафайета, части генерала Линкольна, расположившиеся под прикрытием тяжелых пушек американской артиллерии, установленных по соседству со ставками Рошамбо и Вашингтона, которые находились вблизи друг от друга, а перед ними стояла часть французской артиллерии. Далее, ближе к реке, размещались французские полки барона де Вьомениля, его брата, виконта де Вьомениля, и, наконец, три тысячи человек под командованием маркиза де Сен-Симона, из Гатимейского, Аженейского и Туренского полков, которые прибыли с Антильских островов на кораблях эскадры адмирала де Грасса…

А вдали, перегораживая устье от мыса Генри до мыса Чарльз, виднелись белые пирамиды кораблей французского флота, которые с частично убранными парусами окружали «Город Париж», огромный сточетырехпушечный корабль под вымпелом графа де Грасса. Флот почивал на лаврах своей недавней победы над адмиралами Грейвсом и Гудом, которые уплыли зализывать свои раны под Нью-Йорк. Однако корабли оставались в состоянии боевой готовности. Как знать, возможно, грозный Родней нападет на них, чтобы попытаться прорваться в Чесапикский залив и выручить лорда Корнуоллиса. Но пока что легендарный де Грасс стоял на посту, овеянный славой не только своей победы, но и огромного успеха, который он снискал в армии, когда во время первой встречи с Вашингтоном бросился ему на шею, называя его «мой дорогой генерал».

— После всех этих перестрелок приятно наконец, увидеть настоящее сражение, — пробормотал Тим, подойдя к своему другу. — Надо сознаться, что это довольно впечатляющее зрелище…

— Битва? Но она еще не началась!

— Правда? А я уж было подумал… — во всю глотку гаркнул Тим, стараясь перекричать грохот канонады.

И в самом деле, вот уже четыре дня и четыре ночи орудия беспрестанно гремели, окутывая равнину и болота белым дымом, пробивая бреши, которые сразу же заделывались, в то время как саперы генерала де Портайля методично и неуклонно пробивались к осажденному городу, роя подкопы и траншеи. Настоящее сражение, конечно же, начнется только тогда, когда будет отдан приказ идти на штурм. Однако уже сейчас были убитые, а полевой госпиталь, находившийся восточное, на Уильямсбергской дороге, стал уже слишком тесным для множества раненых.

Жиль со вздохом пожал плечами:

— Сегодня еще ничего не будет…

Действительно, вечер уже наступил. Заслоненное деревьями солнце скрылось за холмами. Где-то раздавались звуки трубы, и по всему лагерю разжигали костры. Несколько всадников возвращались к штабу, сопровождая Вашингтона и Рошамбо, которые весь день объезжали поле битвы.

Через некоторое время похолодает…

Тим исчез, но подошел еще кто-то.

— Что тебе, Понго? — спросил Жиль, не оборачиваясь.

Его слух, приноровившийся к жизни на природе, мог теперь различать самый легкий шум и распознать его. На этот раз частое дыхание индейца говорило о том, что он бежал. Он бросил одно только грозное слово:

— Засада!..

Жиль резко обернулся.

— Где?..

— Там… в лесу… Хэмптонская дорога!

Растопырив пальцы обеих рук, он показывал, что речь шла о десятке людей.

— Но кто они? Французы, американцы?

— Американцы… но не солдаты! Спрятались на деревьях… Они местные… Ждать белый офицер.

— Я ничего не понимаю, что ты болтаешь, но пойдем все же посмотрим!

Взяв коня полковника де Жима, Жиль посадил Понго позади себя и устремился к лесу, в глубь которого уходила Хэмптонская дорога; на саму дорогу он старался не выезжать. Доскакав до опушки, Жиль спрыгнул на землю, привязал коня к дереву и жестом дал понять Понго, чтобы тот показал ему дорогу. Ночь была светлая, а юноша и его помощник хорошо видели в темноте, как кошки. Они крадучись пробирались по лесу, и ни малейший шорох листьев не выдавал их присутствия.

Лес был безмолвен. Время от времени слышался топот лапок быстро пробегающего кролика или крик ночной птицы, но ничего больше.

Понго, который шел, низко пригнувшись к земле, остановился: они были рядом с Хэмптонской дорогой.

Индеец осторожно поднял руку и указал на кроны деревьев. И точно — там виднелись более темные пятна, плохо скрытые по-осеннему поредевшей листвой: там прятались люди, поджидавшие чего-то или кого-то. Жиль сделал знак, что понял, и, не спуская глаз с вершин деревьев, медленно-медленно стал к ним приближаться, пока не дошел до куста ежевики, отделявшего его от дороги. Остановившись там, он вытащил два заряженных пистолета, которые вместе с длинной шпагой составляли его вооружение, и замер, не оглядываясь на Понго. В такого рода делах индейцу никогда не надо было ничего приказывать: он инстинктивно знал, что следует делать.

Ожидание было недолгим. Раздался отчетливый топот галопом несущейся лошади, и тут же чей-то голос тихо произнес:

— Вот он!…

Вытянув шею. Жиль разглядел ленту дороги и светлое пятно: белую лошадь с черным седоком.

По белой кокарде, прикрепленной к черной треуголке, Жиль признал французского офицера, причем этот офицер был ему несомненно знаком. Фигуру, закутанную в широкий черный плащ, разглядеть было трудно, но манера этого человека сидеть в седле, коротко держа поводья, напомнила ему кого-то.

Все произошло очень быстро. Всадник углубился в лес, миновал Жиля и, проскакав еще несколько метров, внезапно остановился, испуганно вскрикнув: огромная рыбачья сеть упала на него с деревьев и окутала до самых лошадиных копыт. Лошадь споткнулась и с жалобным ржанием рухнула на землю. В тот же момент сидевшие в засаде люди посыпались с деревьев. Кто-то закричал:

— Не убивайте его! Мне он нужен живым!..

Так будет слишком просто!

Два вопля последовали один за другим. Жиль одновременно разрядил оба пистолета в ноги тех, кого он считал бандитами. Затем, выхватив шпагу, он ринулся вперед, рыча, как дикий зверь. Ухая по-совиному, ему вторил Понго, который атаковал бандитов, тоже спрыгнув с дерева.

Сделав несколько выпадов и встречая только клинки длинных ножей, бретонец вывел из строя еще двоих нападавших, а Понго тем временем оглушил свою вторую жертву. Остальные бросились бежать, оставив раненых и всадника на поверженной лошади, который все еще не мог выбраться из сети. Жиль присел перед ним на корточки.

— Сударь, вы ранены?..

— Благодаря вам, нисколько. Но, боюсь, моя лошадь сломала ногу…

Незнакомец говорил на изысканном французском языке, с акцентом, который Жиль сразу же узнал. Он расхохотался.

— Эге! Да это господин Ферсен? Какого черта вас занесло сюда, господин граф, и что заставило этих людей забрасывать на вас сеть среди леса?

Швед яростно забарахтался в сети.

— Кто вы, черт побери? — рявкнул он. — По-моему, француз, к тому же голос ваш мне кажется знакомым. Но я ничего отсюда не вижу, будет лучше, если вы вытащите меня из сети!

— Сейчас займемся этим! Если только вы соизволите не шевелиться. Нож Понго режет, как бритва, и мне будет неприятно, если вас вытащат из сети по кусочкам.

Индеец моментально разрезал сеть, и Ферсен встал на ноги, но тут же склонился над своей лошадью, которая лежала на боку и вздрагивала всем телом. Он внимательно осмотрел ее.

— Боюсь, что ничего не поделаешь, — сказал Жиль. — Нога сломана…

Швед выругался сквозь зубы, нежно погладил шею лошади, которая повернула к нему свою голову, но колебался всего лишь миг. Выхватив из-за пояса пистолет, он приставил ствол к длинному шелковистому уху, отвернулся и выстрелил…

Лошадь дернулась и замерла.

Затаив дыхание. Жиль смотрел, как она умирает. Всей душой он разделял чувства человека, вынужденного убить своего верного друга. Война приучила его убивать с определенной долей безразличия, но он никогда не мог равнодушно видеть смерть лошади или собаки.

Тем временем Ферсен подобрал сухую сосновую ветку и зажег ее. Все кругом осветилось, и из ночи выступили большой белый труп лошади, красный силуэт Понго подле двух раненых, чьи глаза сверкали от ярости на вычерненных сажей лицах, и, наконец, лицо Жиля, при виде которого Ферсен радостно вскрикнул:

— Господин де Гоэло! Боже правый! Какое счастье быть спасенным вами! До меня дошли хвалебные отзывы о вас… Вы пользуетесь уважением как среди французов, так и у инсургентов. Вы делаете честь своей стране…

— Благодарю вас, — сказал, смеясь. Жиль. — Но как бы хороша ни была моя репутация, она не могла бы пожаловать меня дворянством. Частица «де» — лишняя!

— Я не перестаю жалеть об этом. Впрочем, может быть, так будет не всегда. Когда мы вернемся во Францию, рассчитывайте на меня: я похлопочу при дворе, где пользуюсь некоторым влиянием, чтобы мой спаситель был награжден так, как он того заслуживает. Я даю вам в этом слово, а теперь — вашу руку, чтобы по обычаю этой страны скрепить наш уговор и нашу дружбу!

Стон, в котором было столько же страдания, сколько и злости, напомнил им о раненых. Один из них потерял сознание, пытаясь подняться, но другой брызгал слюной от бессильной ярости.

— Чем говорить друг другу любезности, лучше прикончите нас! — заорал он. — Проклятье!..

Как мне больно!

— Сначала, — произнес Жиль, — вы скажете мне, что это была за западня. Вас было десятеро против одного человека, который к тому же настолько благороден, что приехал, чтобы служить вашей стране.

— Служить нашей стране, — ухмыльнулся человек, который был молод и походил на разгневанного фавна. — Во-первых, вас ни о чем не просили, во-вторых, если вы явились сюда, чтобы служить нам, насилуя наших девчонок, сидели бы лучше дома!

— Скажите все же, что произошло? — спросил Жиль, наклонясь, чтобы рассмотреть ногу раненого. Дело было скверным. Большая берцовая кость была сломана, и из помертвевших тканей торчал белый осколок кости. Парень, по всей видимости, останется хромым…

— Меня зовут Артур Коллинз. Я рыбак, у меня тут неподалеку есть домик. Я живу вместе с сестрой Маргарет. Она девчонка красивая, и этот господинчик положил на нее глаз; он повадился ходить к ней по ночам, когда я ухожу в море.

Вчера утром я их почти застукал: я вернулся как раз в тот момент, когда он сиганул из окна и скрылся. Я чуть не спятил! Моя сестра! Он осмелился тронуть мою сестру, этот негодяй! Как будто она девка какая-то…

— Но я думаю, он все же не насильно ее взял?

— Нет, эта дурочка дала задурить себе голову красивыми словами. Он сказал ей, что она-де похожа на одну даму из Европы… очень знатную даму. Она мне плача во всем призналась и теперь, видите ли, возомнила себя принцессой! Она надерзила мне, ну и пришлось запереть ее, чтобы помешать девчонке убежать к этому… Что вы на это скажете? По-моему, такое карается смертью, и я задумал не просто убить его, а бросить на съеденье акулам!

Жиль с отвращением передернул плечами. Ненависть этого человека была почти осязаема.

— Ничего не скажу! Кроме того, что любовь сплошь и рядом заставляет делать глупости, а вы со своей жестокостью ничем не лучше ирокезов.

Однако вам надо оказать помощь. Мы положим вас на мою лошадь и отвезем в армейский госпиталь…

— Чтобы нас там убили? Ни за что! И к тому же я не желаю принимать от вас помощи! Если вы не решаетесь нас прикончить, оставьте нас здесь и убирайтесь. К нам придут на помощь, как только вы уйдете с вашим дикарем!

— Как пожелаете… Но когда в другой раз вам надо будет свести счеты такого рода, приходите среди бела дня, чтобы потребовать сатисфакции, а не ведите себя, как бандит с большой дороги…

Пойдемте, сударь…

Он взял шведа за руку, чтобы увлечь за собой, но тот тихонько высвободился, вернулся к лежавшему на земле парню, вытащил кошелек и положил его рядом с ним.

— Отыщите хорошего врача для себя и для вашего друга… А Маргарет… Маргарет передайте, что я не обманывал ее и что я буду ее помнить!

— Подите к черту! Мне не нужны ваши деньги!

Но Ферсен уже присоединился к своим спутникам. Все вместе они дошли до того места, где Жиль привязал коня.

— Садитесь на него и возвращайтесь к себе, — сказал юноша шведу. — Вам ехать дальше, чем мне. Только отошлите его обратно, когда доберетесь. Я одолжил его у полковника де Жима.

Всходила луна, освещая спокойное лицо красавца шведа, стоящего с непокрытой головой, с растрепанными белокурыми волосами. Во время этого приключения он потерял свой парик, который, к несчастью, упал в грязную канаву и стал совершенно негодным, но без него Ферсен казался моложе. Под откинутым за плечи плащом виднелся безукоризненный желтый с синим мундир, кожаное снаряжение и белоснежные манжеты.

Из рыбацкой сети он вышел таким же элегантным, как если бы шел на бал. От лошади швед отказался.

— Ну, что вы, нет, мой друг! Я вернусь пешком…

— В сапогах!

— Ну да, в сапогах! Мое легкомыслие заслуживает наказания, и нет никакой причины, чтобы вместо меня были наказаны вы. К тому же ходьба хороша для размышлений. Ночь так прекрасна… Я помечтаю…

— Об этой знатной даме, такой красивой, что воспоминание о ней не дает вам покоя и она чудится вам в сестрах виргинских рыбаков? — дерзко бросил Жиль.

Ферсен вздрогнул. Его взгляд, устремленный до этого, как обычно, в какие-то неведомые дали, стал серьезным и обратился на Жиля.

— Не говорите «воспоминание», скажите лучше «образ», друг мой, так как для меня она всего лишь мечта… недостижимая мечта. Или лучше… никогда не говорите со мной об этом! — потом он без всякого перехода рассмеялся. — Скажите мне теперь вы: я думал, что вы офицер?..

— Да, я офицер: лейтенант в отряде маркиза де Лафайета! Я знаю, что по мне этого не скажешь, но мой прекрасный черный мундир остался где-то в лесной чаще около Ричмонда. Если бы не портновский талант моего индейца… Вы, может быть, не знаете, сударь, но мы, американцы, очень бедны.

— Понимаю! Однако на будущее я лишаю вас права быть бедным! Отныне Франция в долгу перед вами. Кстати, мне говорили, что ваши люди дали вам прозвище… кажется, имя какой-то птицы.

— Да, они называют меня Кречетом, — сказал Жиль, смеясь, — и вы не представляете, как я горжусь этим. У меня никогда не было такого красивого имени.

Какое-то мгновение Ферсен рассматривал юношу, его высокую стройную фигуру, затянутую в грубую замшу, твердые черты его обветренного лица, прямой нос, жесткость взгляда, в лунном отблеске отсвечивающего сталью.

— Вы правы, — сказал он задумчиво, — вам оно подходит как никому. Кречет — частый гость на моей родине, и я могу сказать, что вы наносите удар так же стремительно, как и он. Это прирожденный охотник. Но… у вас довольно скверное оперение, господин Кречет, более подходящее сове, чем властелину неба. До встречи…

И, закутавшись в плащ, швед решительно зашагал по ухабистому проселку, который носил пышное название Хэмптонской дороги. При каждом шаге его элегантные лакированные сапоги отчаянно скрипели.

— Ну что ж! — насмешливо пробормотал Жиль. — Мечтать, конечно, никому не возбраняется, но натрет же он себе мозолей, пока доберется до места! Пошли, Понго! Возвращаемся…

На следующий день Жиль проснулся, когда заиграли зорю, и увидел входящего в палатку индейца. Тот торжественно нес в руках большой сверток, обернутый серой холстиной, к которому было приколото письмо.

— Солдат принести это для тебя, — объявил Понго, положив сверток в ногах молодого человека.

Письмо было от Ферсена.

«На случай, если вы, забыли, друг мой, мне хотелось бы вам напомнить, что ваше имя все еще значится в списках Королевского Депонского полка и что генерал-полковник граф де Де-Пон, наш командир, не освобождает вас от службы.

Он просил меня передать вам, что в дальнейшем вы будете числиться в полку в звании лейтенанта, присвоенном вам генералом Вашингтоном, которому извольте передать (как, впрочем, и маркизу де Лафайету), что мы вас уступили американцам всего лишь на время.

Вы найдете здесь то, в чем вам подобает быть одетым в час битвы и победы. Шпага перешла ко мне по наследству от моих предков, и я знаю, что вы сумеете ею достойно воспользоваться.

Примите это в знак неизменной дружбы.

Акселъ Ферсен.

P.S. Штурм назначен на сегодня.»

В свертке была новехонькая форма офицера Королевского Депонского полка: мундир ярко-синего цвета с желтым пластроном и медный нашейный щиток со знаками полка, золотые эполеты и треуголка с желтым плюмажем. Тут же была великолепная шпага с позолоченным эфесом. На отливающем голубой сталью клинке, которым Жиль в восторге несколько раз рассек воздух, было выгравировано слово «Semper» — «Вечный».

Первым побуждением юноши было немедленно натянуть на себя все это великолепное одеяние. Он уже было развернул рубашку из тончайшего батиста, но вдруг увидел проходившего мимо палатки сержанта Паркера, одного из своих подчиненных. Как он был одет! Полосатые штаны, слишком короткие и все в заплатах, потерявшие цвет чулки, спустившиеся на башмаки, один из которых просил каши, зеленоватая куртка, на которой не было ни пуговиц, ни отворотов, но зато множество дыр и заплат…

Проводив его взглядом. Жиль аккуратно завернул элегантную одежду в серую ткань и снова напялил свою видавшую виды старую замшевую одежду. Раз штурм назначен на сегодня, он не поведет своих людей под пули англичан в нелепом наряде, который отгородит его от них. На фоне великолепных бело-синих французских полков и элегантных красных мундиров англичан, которые порой делали осажденный город похожим на огромную ягоду клубники, американские войска имели плачевный вид. Но если солнце победы засияет для них, это убожество обернется величием.

«Эти лохмотья перенесли вместе со мной столько испытаний и заслужили оставаться со мной до победы… или до смерти, — пробормотал он про себя. — Ферсен поймет…»

Шпагу, однако, он взял с благодарностью, так как это было не парадное оружие, а грозная боевая рапира, клинок, достойный воина, который с успехом заменит старую шпагу с погнувшейся гардой. С гордостью он подвесил ее к портупее из невыделанной кожи, преклонил колена для краткой молитвы, чтобы подготовить свою душу к встрече с Богом, если смерть в этот день настигнет его, и отправился к генералу за приказаниями. Впервые за долгое время он чувствовал себя совершенно счастливым и в ладу с самим собой.

Может быть, потому что в этот высочайший миг ничто более не имело значения… кроме одного — должен был начаться штурм!

Когда он вышел из палатки, ему представилось, будто поднялся занавес, открывая взору последний акт великой трагедии. Ему казалось, что он впервые видит этот пейзаж, с каждым днем становившийся все более уродливым.

Перед собой, за гигантским пространством, ощетинившимся войсками, испещренным траншеями, на котором серые пятна болот таили столько ловушек, он видел Йорктаун — груду дымящихся развалин, где не осталось ни одного мирного жителя, но упрямые красные муравьи кишели под назойливые и монотонные звуки волынок шотландского 71-го пехотного полка. А дальше, на реке, черные скелеты фрегатов «Лоялист» и «Гваделупа» все еще пылали рядом с полу затонувшим кораблем «Шарон». Артиллерия графа де Шуази и генерала Нокса славно поработала и не давала себе передышки: артиллерийская дуэль была далека от завершения. Город яростно сопротивлялся, хотя его стены рушились. Два редута держались стойко, но, по мере того, как Рошамбо сжимал их в смертоносных тисках, мины рвались одна за другой, люди подрывались на них, а стоны умирающих и раненых мешались с несмолкаемым грохотом орудий. И хотя ярко светило солнце, синело море и развевались на свежем утреннем ветру знамена, все это очень походило на преисподнюю. Однако ни один человек не желал бы сейчас избегнуть этого ада, и Жиль горел желанием ринуться в битву.

Офицеры из ставки Лафайета собрались в его палатке. Там были и Гамильтон, и Барбер, и Лоренс, и Пор, и Жима, но сам генерал отсутствовал. Все молча сидели по своим углам, погруженные в собственные мысли, в ожидании приказаний. Действительно, прошел слух, что штурм может быть начат сегодня, но никто не смел в это верить. Гамильтон, которого Вашингтон грубо одернул, когда тот хотел разузнать об этом, дулся у входа и от нетерпения грыз ногти. Когда в палатку вошел лейтенант Гоэло, Гамильтон буквально наскочил на него:

— Ну, а вы? Вы что-нибудь слышали? Сегодня или завтра?

— Если верить письму, полученному мной от одного из адъютантов графа де Рошамбо, то сегодня.

Лицо Гамильтона просияло, и он порывисто сжал молодого человека в объятиях.

— Хоть бы это было правдой! Можно сойти с ума, видя, как гибнут люди, и не имея приказа вмешаться… Если так будет продолжаться, Йорктаун возьмут саперы и артиллеристы, а мы даже не обнажим шпаг.

В этот момент перед входом спрыгнул с коня Лафайет и, как смерч, ворвался в палатку. Глаза его горели, парик съехал набекрень, он был очень взволнован, но никто не мог бы сказать, была ли это радость или гнев. Жиль подумал, что тут было всего понемногу.

— Господа! — вскричал он, закинув в угол свою шляпу. — Сегодня мы будем иметь честь атаковать один из редутов, а именно правый, в то время как французы атакуют левый.

— Мы? — спросил Гамильтон. — Кого вы имеете в виду? Все наши войска?

— Нет, сударь. Когда я говорю «мы» — это значит дивизия Лафайета, а когда говорю «французы», то имею в виду барона де Вьомениля, который пойдет на штурм во главе одного или двух полков… — Он остановился, побагровел и вдруг заорал своим ужасным пронзительным голосом, который было так мучительно слышать:

— И я надеюсь, что мы покончим с редутом раньше, чем этот олух де Вьомениль доберется до бруствера!

Знаете… знаете, что он осмелился только что сказать, когда генерал Вашингтон и генерал Рошамбо отдали свои приказы?

Маркиз уставился на всех пылающим взглядом, дрожа от гнева.

— Он осмелился подвергнуть сомнению доблесть моих солдат, он смел сказать, что мы не умеем драться и не сможем отбить у англичан редут! Господа, предупредите своих людей: первый же, кто дрогнет, получит пулю! Я требую, вы слышите, требую, чтобы мы закончили раньше них! Идите отдайте приказания, мы атакуем в конце дня!.. Точное время вам сообщат позднее…

Офицеры молча вышли. Жиль хотел последовать за ними, но Лафайет окликнул его.

— Задержитесь на минуту! — сухо произнес он. — Я должен поздравить вас, лейтенант! Среди адъютантов Рошамбо только и говорят, что о ваших подвигах. Вы, кажется, спасли этой ночью графа Ферсена?

— Дело не стоит того, чтобы о нем говорили, генерал.

В тоне Лафайета было что-то угрожающее. Жиль не понимал, в чем дело, и это ему не нравилось.

— Вы так думаете? А я, напротив, считаю, что вы провели прекрасную операцию, без сомнения, лучшую в вашей жизни, так как отныне ваше будущее обеспечено. Королева не сможет вам ни в чем отказать…

— Королева?

— Не смотрите на меня с таким растерянным видом, сударь. Да, королева! Граф Ферсен входит в круг ее друзей… а она терпеть не может, когда вредят ее друзьям, наша ослепительная государыня. О, я поздравляю вас! Этот придворный щеголь ей очень дорог!..

Так вот в чем состояла тайна шведа! Всего лишь одно слово, короткое и грозное: королева! Ферсен любил королеву, и внезапно Жиля охватило нелепое желание взглянуть на эту самую Маргарет Коллинз, из-за которой Ферсен чуть было не закончил свою жизнь в брюхе акулы.

Но любил ли швед супругу своего короля или нет, это не могло объяснить раздраженный тон Лафайета, его презрительную гримасу и полный злобы взгляд. Какие же чувства питал сам маркиз к Марии-Антуанетте? Жиль знал, что думает Лафайет о королях вообще, но считал, что его пламенные тирады вызваны скорее той нелегкой обстановкой, в которой все находились вот уже несколько месяцев. Лафайет, воспитанный на идеях энциклопедистов, принятый в масонских ложах, и не мог быть слишком рьяным монархистом. Но королева была женщиной…

— Господин маркиз, — холодно произнес Жиль, сделав особенное ударение на титуле, — Ее Величество меня не знает и, безусловно, никогда не узнает. Однако позвольте мне выразить удивление по поводу того, что на чужой земле французский дворянин произносит ее имя без уважения.

На миг ему показалось, что Лафайет сейчас лопнет от внезапного прилива крови.

— Уважение? Несчастный глупец! Сразу видно, что вы прибыли из вашего захолустья! Побывайте хоть один-единственный раз при дворе, посмотрите на кружок королевы, и тогда вы мне скажете, кто из этих красавчиков дворян, окружающих ее, думает о ней как о государыне, а кто просто мечтает затащить в свою постель.

Голубые, холодные, как лед, глаза Жиля пристально смотрели на Лафайета, ярость которого дошла до последней грани. С высоты своего роста Кречет презрительно обронил:

— Мне не пристало слушать вас дальше, сударь. Да» я прибыл из своего захолустья, которое, впрочем, ничем не хуже вашего. Но сплетни ваши — такого рода, что позволяют мне думать, что вы сами были среди тех дворян, о которых вы мне говорите, и что вы просто завидуете господину Ферсену! А если я правильно понял, вы упрекаете меня за то, что я спас товарища по оружию!

Он вышел как раз вовремя, чтобы избежать летящей в него чернильницы, несколько капель из которой все же оставили ему на память два-три новых пятна на одежде. Выйдя на солнце. Жиль вздохнул с облегчением. Сцена, которая только что произошла, была ему неприятна, так как юноша уже начал привязываться к командиру, отвагой которого он восхищался. Жиль не любил, когда ему приходилось в ком-то разочаровываться.

— Что случилось? — спросил Тим, шедший ему навстречу. — Я услышал его крик, когда был еще у подножия холма! Что ты ему сделал?

Жиль задорно улыбнулся, небрежным жестом снял свою помятую треуголку и, взглянув на красное перо в плюмаже, ответил:

— Ничего особенного! Просто мы не пришли к согласию по одному из правил этикета. Видишь ли, я считаю, что Лафайет стал слишком американцем, чтобы оставаться достойным французом. Я думал, что он более великодушен…

И как бы по неосторожности он раздвинул пальцы, пустив по ветру красное перо, которое плавно полетело к равнине.

Штурм начался около пяти часов. Поддерживаемые непрерывным огнем орудий Нокса и де Шуази, два потока ринулись на редуты. Королевские войска выстроились, как на параде. Их вели барон де Вьомениль и граф де Де-Пон. Оба полка — Королевский Депонский и Сентонжский, две стены — пурпурно-белая и сине-желтая — под звуки флейт и барабанов маршировали под обстрелом англичан, и ни один человек не сбивался с шага, не нарушал великолепного строя…

У американцев же все было иначе.

— Вперед! — гаркнул Лафайет. — В атаку!

И, выхватив шпагу, он бросился на врага, а за ним устремились Гамильтон, Жима и все остальные. Люди яростно атаковали, ринувшись на бруствер, как львы. Впервые Жиль познал чувство опьянения, которое наступает в бою. Пока Тим крушил врагов, пуская в ход то штык, то приклад своего ружья. Жиль со шпагой в руке вскарабкался на эскарп. Понго прикрывал его сзади, мастерски орудуя своим томагавком, не обращая внимания на пули, со свистом пролетающие мимо него. Забравшись на бруствер, Жиль с победным кличем бросился в напоминавшую муравейник гущу островерхих киверов — это были гессенцы из полка фон Бозе. Юноша весь находился во власти боевого азарта — это чувство было у него в крови. Древние токи, зародившиеся еще в глубине веков, бродили в нем, туманили голову, заставляя забывать об инстинкте самосохранения. В неодолимом порыве он врезался в расступившуюся толпу врагов, увидел продырявленное пулями знамя, которое все еще держалось на куче обломков, подбежал к нему и сорвал.

Торжествующее «ура» было ответом на его победный крик. Тогда до него дошло, что

штурм уже закончился и что редут взят. Все его защитники были или мертвы, или пленены. Все было кончено… Так скоро!

Раздосадованный, что бой был таким коротким, Жиль спрыгнул с кучи обломков, держа в руке знамя, и нос к носу столкнулся с Лафайетом.

Маркиз улыбнулся ему, хотя глаза все еще смотрели сурово.

— Отлично, лейтенант Гоэло! Жаль только, что в пылу схватки вы потеряли свое перо.

— Я не потерял его, сударь, я его снял.

— Ага!.. Понимаю! Ну что ж, лейтенант, раз вы, кажется, горите желанием отличиться и раз королевские войска вас так прельщают, я дам вам поручение.

— Слушаюсь!

Лафайет повернулся, дошел до кромки стены, с которой был виден другой редут. Оттуда все еще велся сильный огонь, и из-за этого французские войска продвигались медленно.

— Как видите, они еще не дошли.

— На мой взгляд, там больше защитников.

— Возможно… Однако пойдите туда и разыщите барона де Вьомениля, передайте ему от меня поклон… и от моего имени скажите, что если по случайности ему нужна помощь, мы будем счастливы протянуть ему руку.

Молодой человек поклонился с холодной улыбкой.

— Генерал, я с удовольствием исполню ваше поручение… но не столько ради того, чтобы поставить барона на место, сколько ради удовольствия продолжить сражение.

И, спрыгнув с бруствера, он с воодушевлением вновь ринулся в бой, как всегда сопровождаемый индейцем. Но как он ни спешил, было уже поздно: второй редут тоже был взят. У осажденного города не было больше форпостов, и падение его теперь было лишь вопросом времени. Впервые за много дней пушки смолкли, а длинные вереницы раненых потянулись к переполненным госпиталям.

Среди офицеров, окружавших барона де Вьомениля, которому невозмутимый Жиль передал, не изменив ни слова, дерзкое послание Лафайета, был и Ферсен. Черный от порохового дыма, швед бережно поддерживал свою руку, проткнутую штыком противника.

Он через силу улыбнулся Жилю.

— Опять вы в этом мерзком наряде? Что вы сделали с моим подарком?

— Я сохраню его для радостного дня окончательной победы. Сейчас это невозможно. Мои люди не поняли бы этого. Вы видите, они сами тоже больше похожи на сов, чем на солдат.

— Редкий случай, когда командир бывает так деликатен, но я не могу не согласиться с вами…

Улыбка Ферсена сменилась гримасой боли: штыковая рана давала о себе знать.

— Вам нельзя оставаться здесь, — сказал Жиль. — Давайте я отвезу вас в лазарет.

— Благодарю, не беспокойтесь. Мои люди позаботятся обо мне . Мне не надо удалять пулю, а лекари и так сбились с ног. Мне будет лучше у себя… К тому же Лафайет не простил бы вам, если бы вы вышли из боя без его разрешения… Мы вскоре увидимся.

Вернувшись к своим. Жиль окинул разочарованным взглядом равнину и болота. Гром орудий сменился стонами, бесстыдно выставляющими напоказ ужасную изнанку славы. Возбуждение, вызванное битвой, спало, остались только боль и страдания. Везде валялись сраженные орудийным обстрелом люди с невидящими глазами, руками, судорожно вцепившимися в склеившиеся от крови, разорванные осколками и пулями мундиры. Другие, кого еще не настигла смерть, пытались волочить свои ставшие слишком тяжелыми для их угасающих сил тела, плакали, как потерявшиеся дети, или извергали злобные ругательства. Теперь им приходилось сражаться с полчищами мух и москитов, обычных обитателей болот. Запах крови мешался с запахом тины, и среди всего этого виднелись редкие фигуры санитаров, беспомощно бродивших, наугад выбирая своих пациентов.

— Боже мой! — ошеломленно пробормотал Жиль. — Что же это такое?

— Вы ведь никогда еще не видели настоящего сражения? — спросил полковник Гамильтон. — До сих пор вам попадались только люди, убитые, в каком-то смысле чистенько, пистолетным выстрелом или ударом холодного оружия. Пушки и мортиры истребляют людей самым ужасным образом. Они разрывают тела на части, превращая их в кашу… Жуткое зрелище!

Наступала ночь. Повсюду зажигались огни, усыпав темную равнину светящимися точками.

На захваченных редутах размещались победители, одновременно оттуда вывозили последних раненых. Полковника Жима несли на носилках, а с ним вместе — тяжело раненного в ноги шевалье де Ламета. В море корабли спускали паруса, а на «Париже» непревзойденный адмирал де Грасс сложил свою подзорную трубу и уселся в кресло, ругаясь и проклиная мучительный приступ подагры. Над Йорктауном повисла тишина, и в обоих лагерях обессилевшие противники засыпали тяжким сном. Сумерки обещали им краткую передышку…

Однако среди ночи бой вспыхнул вновь, как пламя, вырвавшееся из плохо затушенного костра. Пользуясь темнотой, лорд Корнуоллис, оставшийся практически без продовольствия и боеприпасов, попытался совершить отчаянный прорыв. Горстке добровольцев удалось незамеченной выйти из Йорктауна, подобраться к передовым постам французов, выдавая себя за американцев, пересечь первую линию орудий и смерчем обрушиться на вторую линию укреплений. Но еще до того, как главное командование успело среагировать, шевалье де Шастелюкс с частью Бурбоннейского полка и несколькими гусарами Лозена помчались на выручку артиллеристам. В мгновение ока все вернулось на свои места. Добровольцы погибли или были взяты в плен. Последний шанс осажденных был потерян: надежды на спасение больше не было. Йорктаун вот-вот капитулирует…

Восход солнца застал лейтенанта Гоэло и тенью следующего за ним индейца на пути к лагерю французов: на рассвете пришел один из слуг Ферсена и передал, что хозяин просит срочно прийти.

Жиль застал шведа за утренним кофе. Рука его была на перевязи, но рана, похоже, не слишком беспокоила, так как, если не считать того, что Ферсен накинул мундир только на одно плечо, в остальном его туалет отличался обычным изяществом и элегантностью. Граф встретил Жиля свойственной ему легкой, немного грустной улыбкой.

— Простите меня, что я пригласил вас так рано, — сказал Ферсен, наливая Жилю большую чашку кофе, — но думаю, вы меня извините, как только увидите то, что мне надо вам показать…

И вы согласитесь, что это дело, не терпящее отлагательства… Выпейте-ка это, сегодня утром ничуть не жарко.

Жиль с благодарностью принял чашку. Горячий и ароматный напиток пошел ему на пользу, ведь после ночной тревоги юноша так и не смог заснуть. Но почему Ферсен так пристально рассматривает его? Можно подумать, что он никогда его раньше не видел и хочет запечатлеть его черты в своей памяти.

— Почему вы так на меня смотрите? — не удержался от вопроса Жиль и поставил на стол пустую чашку.

— Я думаю, вы это сейчас поймете. Идемте за мной.

Жиль последовал за ним в другое отделение палатки, которая, как и у всех старших офицеров французской армии, была просторнее и куда более удобной, чем у американцев.

Внутри было темно, лишь тусклый фонарь освещал помещение, и лицо раненого находилось в тени. Слышалось тяжелое дыхание, но несчастный не стонал, только время от времени рука его судорожно сжимала одеяло. Разорванный белый мундир, весь в пятнах крови, валялся в углу.

— Вчера, возвращаясь сюда, я обнаружил этого человека, который выполз из камышей на болоте, — объяснил Ферсен вполголоса. — Он упал без сознания почти у самых моих ног. Мне ничего не оставалось делать, как осмотреть его. То, что я увидел, так потрясло меня, что я решился перенести его сюда. Взгляните сами…

Отстранив слугу, он схватил фонарь, поднял его над кроватью и осветил лицо раненого, который лежал с закрытыми глазами…

Несмотря на умение владеть собой. Жилю показалось, будто пол уходит у него из-под ног, так как то, что он увидел, было действительно невообразимо: из темноты возникло его собственное лицо, только старше лет на двадцать — двадцать пять…

Лицо имело землистый оттенок, морщины пережитых страданий отметили его той мрачной печатью, которая напоминает о близкой могиле, но сходство с лицом Жиля было настолько полным, что казалось невероятным. Те же мощные челюсти, та же опаленная жарким солнцем кожа, тот же прямой нос с маленькой горбинкой, напоминающий клюв хищной птицы, та же саркастическая складка в уголке четко очерченного рта, те же брови, слегка приподнятые к вискам, но во всех чертах было меньше молодой свежести и больше утомления от прожитых лет. У Жиля возникло жуткое ощущение, что он видит самого себя через два-три десятка лет нелегкой жизни, как в заколдованном зеркале ведьмы…

— Вы знаете… кто этот человек? — тихо спросил он.

Ферсен пожал плечами.

— Солдат из Туренского полка, один из людей маркиза де Сен-Симона, из тех, кого флот перевез с Антильских островов. Но, между прочим, он бретонец… как и вы! Я навел справки и узнал лишь, что это некий Пьер Баракк, родом откуда-то из-под Реца.

Жиль молчал… Перед его глазами возникла страница старой книги, которую он прочел однажды вечером в Эннебоне, в доме своего крестного — приходского священника. Это была страница из гербовника Бретани.

«Сеньор де Ботлуа де Лезардрие дю Плесси-Эон де Кермено де Коэтмер де Баракк…»

И одновременно он услышал голос аббата де Талюэ: «Его звали Пьер…»

Могло ли так случиться, что судьба наконец свела его с тем, кто всю его короткую жизнь казался ему недостижимым миражем? Потрясенный, он наклонился над неподвижным телом, жадно всматриваясь в свое собственное отражение… Отражение, которое так хорошо объясняло ненависть его матери к нему, к сыну, ненависть, которая росла с каждым годом, по мере того как рос он сам, и по мере того как увеличивалось его сходство с человеком, воспоминание о котором вызывало в ней отвращение.

Глядя на это неподвижное лицо. Жиль испытывал радость, смешанную с отчаянием, и по этому отчаянию он понял, что сердце его не обманывало. Ему всегда так хотелось сблизиться с этим человеком, так хотелось отдать ему всю свою любовь, которая Мари-Жанне была не нужна… И вот его желание исполнилось! Но этот человек умирал, даже не зная, что причиняет этим боль сыну, и невозможно было дать ему хоть немного нежности и ласки.

Как бы сквозь туман Жиль услышал голос Акселя Ферсена:

— В Бресте, перед дуэлью… вы мне сказали, что не знаете вашего отца, что…

— Что я незаконнорожденный? Не бойтесь этого слова, господин граф! Я к нему привык…

— Я не боюсь его. Ведь были знаменитые незаконнорожденные… Как звали вашего отца?

— Пьер… Пьер де Турнемин.

— А вы знаете… какой у него был герб?

— Щит с лазоревыми и золотыми полями и девизом «Aultre n'auray…».

Не говоря ни слова, швед что-то вложил в руку Жиля, чьи пальцы инстинктивно сжались. Это был тяжелый золотой перстень с эмалевым изображением герба, только что описанного Жилем.

Затуманенными от слез глазами он секунду без удивления смотрел на синий с золотом перстень, затем осторожно, с безграничной почтительностью коснулся его губами и отдал Ферсену.

— Где вы нашли это? У него на пальце?

— Нет. Он носил перстень в маленьком кожаном мешочке на шее. Впрочем, я сейчас положу его обратно.

Швед сделал это так осторожно, что раненый ничего не почувствовал, но потом он снова заметался на своем ложе, слабо стоная.

— Он тяжело ранен, не правда ли? — голос Жиля дрогнул, а сердце сжалось. — Он умрет…

— Скорее всего… Пуля попала ему в левое бедро, но он может прожить еще несколько часов… или даже дней. Пока что он находится под действием снотворного, которое ему дал мой верный Свен, а он кое-что смыслит в медицине.

И только тогда Жиль заметил человека, сидевшего возле кровати. В отличие от других слуг, он не носил ливрею, а был одет в простой черный костюм. Лицо его не было знакомо Жилю.

— Вы его не знаете, — объяснил граф. — Он у меня только с весны. Моя сестра София волновалась за меня и прислала его служить мне. Ваш отец будет в хороших руках…

Это слово тронуло Жиля, но он все же запротестовал:

— Не называйте его так, сударь. Он, может быть, не захочет… — оборвал он свои слова.

Швед пристально взглянул на молодого человека.

— Учитывая то, кто вы такой, это бы меня удивило. Или мы оба ошибаемся, и он не ваш отец, так как в таком случае он бы не заслуживал такого сына.

Раненый стонал все сильнее, и Свен отвел обоих мужчин на другой конец палатки.

— Ему надо отдохнуть, — сказал он. — Я сделаю так, чтобы он проспал до вечера.

— Можно мне остаться с ним? — умоляюще попросил врача Жиль. — Я не буду мешать, я не…

— Нет. Ему немного лучше, и я думаю, что к вечеру он придет в себя. Тогда милости прошу!

— Приходите поужинать со мной! — сказал Ферсен. — Если что-то случится, не беспокойтесь, я вас позову! Оставьте мне вашего индейца, я пошлю его к вам в случае необходимости, и доверьтесь мне, друг мой. Мне кажется, послав мне этого раненого, рука Господня простерлась над вами. Положитесь на меня, я помогу ему всем, чем смогу. Во всяком случае, я приглашу одного из армейских священников… если только тот согласится переступить порог жилища протестанта!

Граф по-братски обнял молодого человека и вывел его из палатки. Снаружи его ждал Понго.

Скрестив на груди руки, индеец стоял, словно статуя из красного дерева. Со своей обычной невозмутимостью он, не говоря ни слова, выслушал приказ Жиля остаться в распоряжении графа Ферсена и сел, поджав ноги, у входа в палатку, чтобы ждать без еды, без питья, без движения столько, сколько потребуется тому, кому он отдал себя целиком и полностью.

Жиль возвращался, как лунатик, ничего не видя и ничего не слыша. По дороге ему попадались солдаты, ликующие оттого, что простой кусок белой ткани заменил на развалинах осажденного города английский флаг. Капитуляция! Корнуоллис сдался и просил о переговорах. Они могли стать концом пяти лет борьбы и лишений, но впервые Жиль почувствовал, что не имеет к этому отношения. Для него сейчас было важно одно — только что пережитое потрясение.

Он побежал, не разбирая дороги, и наткнулся на Тима, который, смеясь, преградил ему путь.

— Эй! Куда это ты мчишься сломя голову? Ведь победа, радость, а у тебя вид, точно ты вернулся с того света…

— Может, и вернулся! Я даже думаю, не схожу ли я с ума… или это просто сон. За один лишь час… я пережил… невероятное!

Смех Тима оборвался. Обняв своего друга за плечи, он вгляделся в его осунувшееся лицо.

— Друг, — серьезно сказал он, — может понять даже невероятное. А я твой друг! Рассказывай…

Тим увлек юношу в палатку, заставил проглотить изрядную порцию рома, запасы которого у него были, казалось, неиссякаемы, и с удовольствием отметил, что краска возвращается на посеревшее лицо его друга.

— Говорят, тебя вызывали к шведскому полковнику, — сказал он. — Лафайет рвет и мечет, и он, может быть, прав, если это Ферсен довел тебя до такого состояния.

— К черту Лафайета с его бредовыми идеями! — закричал Жиль. — То, что Ферсен сделал для меня, во всем мире еще, пожалуй, только ты мог бы сделать. Вот послушай…

Молча выслушав сбивчивый рассказ юноши, Тим не выразил вслух своих чувств, а взял друга за руку и подвел его к грубо вырезанному деревянному кресту, который Жиль, как добрый христианин, прибил к центральному столбу своей палатки.

— Швед прав, — сказал он. — Здесь видна рука Господа нашего. Помолимся вместе, чтобы Он позволил твоему отцу узнать, что у него есть сын…

— А откуда ты знаешь, что у него нет других сыновей? Откуда ты знаешь, что он будет рад этому?

— Ни один человек, — просто сказал Тим, — не прятался бы под чужим именем, если бы у него были семья и положение в обществе.

Жиль послушно опустился на колени подле своего друга, и они начали читать каждый свои молитвы. Ему стало лучше, но принять участие в общем веселье он отказался. Душой он был там… в непрочном полотняном жилище, где едва теплилась жизнь человека, что в такое короткое время стал ему удивительно дорогим.

— Оставайся у себя, — посоветовал ему Тим. — Я скажу, что ты плохо себя чувствуешь. Сражение окончено: ты им больше не нужен.

Около пяти часов появился Понго. Сердце Жиля на секунду замерло, но индеец успокоил его жестом, прежде чем юноша успел открыть рот.

— Человек еще не отправился к своим предкам, — сказал он, протягивая сложенную вдвое записку, — а твой друг дал мне для тебя бумажку, которая говорит.

В записке было только одна строка:

«Приходите, — писал Ферсен, — но, сделайте милость, наденьте мундир, который я вам прислал.»

Через полчаса Жиль, умытый, выбритый, причесанный, вычищенный, с париком на голове, как по волшебству превращенный в великолепного офицера короля, покидал свою палатку, как бабочка свою куколку. Восхищенный возглас встретил его на пороге.

— Клянусь Авраамом и всеми пророками! — воскликнул Тим, куривший трубку в тени пушистой сосны. — Ты блистаешь великолепием. Кстати, — добавил он, выводя из-за дерева оседланную лошадь, — полковник Гамильтон попросил меня передать тебе эту клячу, сказав, что ты будешь наверняка торопиться.

— Как он узнал? Кто-нибудь сказал ему?

— Во всяком случае, не я. Я его только что видел в первый раз за весь день, и он торопился еще больше, чем ты. Он чуть ли не швырнул мне эту скотину…

Но Жиль уже вскочил в седло. Незачем и пытаться понять… По всей видимости, это был день чудес…

За несколько минут он домчался до палатки, но на пороге остановился в нерешительности и, внезапно оробев, снял шляпу. Он услышал знакомый ободряющий голос Ферсена:

— Входите, друг мой. Мы вас ждали…

Жиль сделал два шага и остановился, не в состоянии двигаться дальше, силясь справиться с комком в горле. Лежащий на горе подушек и свернутых плащей раненый смотрел на него…

Кровать перенесли в главную комнату палатки и поставили в самом центре, как трон или алтарь. Кружева белой рубашки вздымались от тяжелого дыхания умирающего, который тяжело дышал, так как смерть была уже близка. Пьер де Турнемин был бледнее, чем утром, тени в подглазьях сгустились еще больше, но его голубые, как озера, глаза, глаза Жиля, были широко раскрыты и смотрели прямо на него…

Раненый с жадностью рассматривал Жиля., разглядывал его лицо, атлетическую фигуру, гордую посадку головы, его руки, пальцы одной из которых побелели, судорожно сжимая черный угол шляпы… Это продолжалось всего несколько секунд, но юноше показалось, что прошла вечность. Он ждал и в то же время боялся слов, что вот-вот сорвутся с этих пересохших губ, которые Свен время от времени увлажнял. Когда они наконец были произнесены. Жилю показалось, что они шли из-под земли, таким слабым и тихим был голос:

— Итак… ты сын Мари-Жанны? Ферсен мне сказал… Господи!.. Если бы я только знал… все, все могло быть иначе… А сейчас у меня так мало времени… Подойди! Подойди… сын мой!

У Жиля подкосились ноги, и он рухнул на колени возле кровати, глаза его были полны слез.

— Отец!.. — пробормотал он, ошеломленный и восхищенный ясным звуком этого короткого слова, которого он ранее не имел права произносить. — Отец… Я так о вас мечтал… Я вас так звал…

Дрожащая рука умирающего нашла его руку, схватила ее. Она была сухой и холодной, словно лапа хищной птицы.

— Значит, ты не ненавидел меня? Твоя мать не научила тебя меня ненавидеть? Я был ей так… отвратителен!

— Она мне никогда не рассказывала о вас…

— Тогда кто… кто? Господи… я так хочу знать! Скажи мне! Расскажи мне… о себе… о твоем детстве… Незаконнорожденный… Вот ты кто… без сомнения, по моей вине… но и по ее вине тоже! Видишь ли, я ее любил, и она тоже любила меня! О, недолго!… Лишь одно мгновение, лишь одну только ночь… ту ночь, что она мне подарила! Но затем… она снова стала прежней, и когда я умолял ее все бросить… поехать со мной в Африку… стать моей женой, она назвала меня Сатаной и прогнала… Говори, сын мой… расскажи мне о себе! У меня так мало времени, чтобы узнать тебя…

Белая фигура Ферсена появилась с другой стороны кровати и склонилась над умирающим.

— Сударь, — тихо сказал швед, — вам надо отложить на некоторое время этот разговор. Те, кого вы ждали, здесь. Все готово…

Посеревшие губы раненого растянулись в слабой улыбке.

— Вы правы. Я должен использовать как можно лучше оставшиеся мне минуты жизни… Попросите их войти… Встань, сын мой…

В палатку вошла безмолвная группа людей в красивых мундирах. Жиль встал с колен, но его пальцы были все еще сплетены с пальцами его отца. Он был поражен, увидев виконта де Ноайля, графа де Шарлю, великолепного в своем красном гусарском доломане герцога де Лозена, маркиза де Сен-Симона, графа де Де-Пона и, наконец, генерала де Рошамбо собственной персоной, по обе стороны от которого и выстроились все остальные. Коричневая ряса священника резко выделялась на фоне разноцветных мундиров. Умирающий встретил вошедших улыбкой и кивком головы:

— Я благодарен вам, господа, за то, что вы пришли… помочь мне исправить мою самую большую ошибку перед тем, как… предстать перед Богом. Господь позволил моему роду не угаснуть с последней и ничтожной ветвью, какой являюсь я. Сам того не зная, я оставил во Франции сына, известного вам под именем его матери и воспитанного ею. Этот сын — перед вами… Господа, теперь я прошу вас быть свидетелями торжественного заявления, которое… я делаю здесь в мой последний час!..

Он остановился и посмотрел на Ферсена, тот развернул перед ним лист бумаги.

— Сим актом, который за неимением нотариуса соблаговолил составить присутствующий здесь отец Вердье, священник Туренского полка, я признаю и узакониваю в правах моего внебрачного сына Жиля Гоэло как единственного и последнего потомка рода де Турнеминов де Лаюнондэ, чтобы он мог в будущем, если это будет угодно королю, носить… имя и герб, которые принадлежат ему по праву. Господин граф… — добавил умирающий, повернув голову к Рошамбо, — я думаю… что вы его узнали прежде меня. Не окажете ли вы нам честь, поставив здесь первым свою подпись?

— Это мне оказана честь, граф! Все мы, присутствующие здесь, знаем и ценим этого молодого человека. Несомненно, меньше, чем наши американские друзья, для которых он стал идеалом, но достаточно, чтобы поздравить вас с тем, что вы имеете продолжение в таком сыне! Почивайте с миром, так как, клянусь честью, ваш род будет продолжен достойно!

Взяв перо, которое протягивал ему Свен, генерал быстро подписался. Остальные по очереди сделали то же самое.

Когда они закончили, умирающий попросил приподнять его, чтобы он тоже мог поставить свою подпись. Усилие стоило ему новых мук, но он сделал это, хотя на бумаге расплылось несколько клякс и перо выпало из его руки. Его осторожно положили обратно на постель.

— Благодарю вас… — выдохнул он. — Благодарю вас всех! И пусть Господь… который даровал вам победу… хранит вас и помогает вам…

Один за другим офицеры отдали ему честь и вышли из палатки. Остались только Ферсен и его слуга. Жиль снова опустился на колени подле кровати и осторожно поднес к губам руку раненого, не пытаясь скрыть слезы, которые текли у него по щекам.

— Отец! — прошептал он. — Как мне высказать вам…

— Не надо!.. Тебе ничего не надо говорить…

Это только справедливо… И я так рад! Теперь расскажи мне… Я чувствую, как жизнь покидает меня. Я удерживал ее как мог… Приближается ночь… Она возьмет меня, но рядом с тобой я усну спокойно! Говори… Расскажи… Я хочу видеть тебя до конца…

Жиль говорил долго. Он рассказал о матери, о своем детстве, обо всех, кого знал, о Бретани, об Америке тоже. Его тихий голос наполнял палатку, на стены которой свет свечей отбрасывал пляшущие тени. Он хотел бы, в свою очередь, расспросить отца, узнать от него о его жизни до этой минуты, о трагедии его отъезда из Франции, о любви, возникшей слишком поздно в его переполненной наслаждениями жизни, любви, которую Мари-Жанна с отвращением отвергла… но Пьер де Турнемин почти не шевелился. Он больше не открывал глаз, дыхание его прерывалось.

И тогда Жиль умолкал, пока вновь не ощущал слабого пожатия руки, которую он все еще держал.

— Продолжай… — шептал умирающий.

И Жиль продолжал, еще и еще тише, пока наконец ледяные пальцы не отпустили его. Последний вздох… и Пьера де Турнемина не стало.

Где-то пропел петух. Наступал рассвет… На востоке небо уже бледнело.

— Скоро, — хрипло сказал Ферсен, не спавший всю ночь, — английские войска выйдут из Йорктауна и сдадутся генералу Вашингтону и генералу де Рошамбо, но сегодня вечером мы воздадим почести вашему отцу, как солдату, павшему от руки врага. Идите отдохните… господин де Турнемин.

Усталые глаза Жиля пристально взглянули на шведа. Он открыл было рот, чтобы что-то сказать, но волнение сдавило ему горло. Тогда он посмотрел на навеки недвижное тело на запятнанных кровью простынях. Внезапная боль пронзила его сердце и с хриплым стоном, содрогаясь от рыданий, он упал на тело человека, которого ему не дали любить.

ПОЧТОВАЯ СТАНЦИЯ ПЛОЭРМЕЛЬ

Последние отблески дождливого февральского дня освещали широкое безлюдное пространство, которое раньше было броселиандским лесом.

Всадник на сильном гнедом коне появился из-за холма, пронесся по поляне, легко перескакивая через пожелтевшие папоротники, серые утесники и лиловые камни, пересек ручей, подняв тучу брызг, и остановился, чтобы осмотреть окрестности. Широкий синий плащ военного покроя ниспадал тяжелыми складками на круп лошади. Из-под него высовывались рукояти седельных длинноствольных пистолетов и медный кончик ножен шпаги.

— Что будем делать, сынок? — улыбнулся мужчина, похлопывая коня по шее. — Может быть, ты хочешь остаться здесь? Но имей в виду, что Вивианы здесь давно нет.

Над деревьями высились голубые конические башни древнего замка; над ними вились прозрачные завитки дыма, обещая тепло и приют. Жиль на минуту заколебался. Мерлин долго скакал, и, несомненно, ни один владелец замка не откажет в гостеприимстве шевалье де Турнемину, офицеру драгун королевы. Но сегодня ему не хотелось завязывать новые знакомства. Хотя до Плоэрмеля оставалось еще не меньше двух лье, лучше было ехать туда, так как всадник и лошадь могли найти там хорошую гостиницу, где их примут без всяких расспросов…

— Потерпи! — сказал он наконец. — Мы продолжаем путь! Я обещаю тебе хорошую порцию овса…

Не дожидаясь, пока хозяин ударит его шпорами, Мерлин стрелой помчался через лес и песчаные равнины и вскоре остановился у ворот маленького городка, окутанного пеленой моросящего дождя. Мерлину явно не терпелось получить обещанную порцию овса, и при въезде в город, на перекрестке, хозяину пришлось сдерживать его.

На улице никого не было. Лишь несколько дрожащих огоньков да стук сабо старой женщины, пришедшей к колодцу за водой, немного оживляли ее. Жиль спросил:

— Не могли бы вы мне сказать, добрая женщина, где тут гостиница?

— Вниз по улице, сударь. Около церкви. Вы без труда ее найдете, это почтовая станция…

И действительно, массивная тень квадратной башни с островерхой крышей вырисовывалась на темном небе. Рядом, под аркой, горел слабый огонек, неясно освещая вывеску, гласившую, что в гостинице «Герцогиня Анна» находится почтовая станция.

Жиль направил Мерлина под арку. Стук копыт и радостное ржание привлекли внимание мальчишки-конюха, взглядом знатока оценившего седока и коня.

— Найду ли я здесь хорошую комнату? — спросил его Жиль.

— Конечно, господин офицер! И хороший стол тоже. Вот, кстати, и хозяин!..

Прибежал маленький человечек в сапогах и форейторской куртке под широким белым фартуком, торопясь обслужить клиента, который наконец спешился.

— Ты занесешь мне мое седло и сумки! — сказал Жиль конюху. — И проследи за моей лошадью. Чтобы овес не был мокрым! И не забудь ее хорошенько обтереть… И постели ей толстую подстилку, понятно?

Жиль бросил мальчишке монетку, которую тот ловко поймал.

— Будьте покойны, сударь, — сказал хозяин. — Мы здесь умеем обращаться с лошадьми.

Следуйте за мной, пожалуйста.

Через некоторое время всадник очутился в большой комнате, побеленной известью, которую украшали лишь распятие из черного дерева, лишенный привлекательности портрет Людовика XVI, и огромная, красная, как клубника, пухлая перина, лежавшая на белоснежной постели. В комнате было холодно и довольно сыро, но хозяин поспешил развести огонь в камине, и она вмиг преобразилась.

— Господин будет ужинать внизу или он предпочитает, чтобы ему подали сюда?

— Нет, я спущусь. Скажите мне, друг мой, не знаете ли вы в окрестностях поместья, которое называется Френ?

Приветливое лицо трактирщика изменилось.

Он долго не решался ответить и сделал это явно неохотно.

— Это в пяти или шести лье отсюда, по дороге на Динан, на опушке леса.

— Кажется, вам не нравится это место, — небрежно заметил Жиль.

— Оно не может мне нравиться или не нравиться, сударь. Это господский дом, а я всего лишь трактирщик и станционный смотритель. Но ни за что на свете меня не заставят пойти туда ночью… и даже днем! Это плохое место…

— Почему?

Но трактирщик уже отвесил глубокий поклон, повернулся и быстро направился к двери.

— Простите меня, сударь, меня ждут на кухне. Если ужин будет плохим, вы будете недовольны, а я тем более!

Он исчез, оставив Жиля наедине с его догадками, в них не было ничего приятного.

Решительно, репутация жилища Сен-Мелэнов была все такой же отвратительной, и время ничего не изменило. Придвинув стул к камину, в котором горели утесники и сухой папоротник, наполняя комнату запахом свежести, он устроился на нем, вытянул свои длинные, обутые в сапоги ноги до подставки для дров, еще раз достал письмо Жюдит и вгляделся в строчки, написанные неровным почерком. Он не читал. Он получил его неделю назад и знал наизусть.

«Почему вы уехали так далеко?.. Мне кажется, что я бросаю это письмо в море, что оно будет вечно блуждать по волнам и никогда не попадет к вам. Как бы, то ни было, оно придет слишком поздно, меня уже не спасти. Я обещала ждать вас три года и сама себе поклялась в этом… Увы! Я должна буду нарушить свое обещание. Как только мой отец мог вообразить, что стены монастыря и последняя воля умирающего остановят моих братьев, когда речь

идет об их интересах? Они решили забрать меня и сообщили госпоже де ла Бурдоннэ, нашей настоятельнице, что приедут за мной завтра. Завтра!.. Еще несколько часов, и я уеду в это поместье Френ, которого я так боюсь. Я никак не могу отказаться: закон на их стороне. К тому же они грозятся, что попросят помощи в сенешалъстве. Я думаю, что они способны проникнуть и в часовню, укройся я там. Но я не сделаю этого, потому что не хочу быть причиной скандала и несчастья…

Итак, завтра я поеду с ними! Я знаю, что они решили выдать меня замуж за некоего господина де Воферье. Он стар, как и они, развратен, но богат и владеет судами… Морван, который, кажется, ездил в Америку, познакомился с ним на Островах и вернулся на одном из его кораблей.

Да, я поеду с ними, но я не позволю отдать себя этому человеку, которого мне описала одна из моих подруг, его родственница. Это было ужасное описание. Я не рабыня, которую покупают за золото. И я так давно мечтаю стать вашей. Кажется, с того самого дня, когда вы вытащили меня из реки. Теперь, когда мы, расстались без надежды, встретиться вновь, я могу признаться, что полюбила вас с первого взгляда, и если позднее я была невыносимой и мерзкой, то только потому, что моя гордость отказывалась подчиниться этой любви…

О Господи, как я могла быть такой глупой, такой надменной! Я называла тебя «маленький кюре», любовь моя, но в глубине души я была вся твоя. Мне так хотелось уехать с тобой, пойти за тобой куда угодно… даже в лес, в шалаш угольщика, чтобы быть там вместе, принадлежать друг другу. Мне кажется, что, когда ты привел меня в монастырь, то, попроси ты, меня уехать с тобой, я, не колеблясь, согласилась бы. Я убежала бы в Америку, переодевшись мальчиком, и делала бы там все что угодно… Но, если бы это произошло, это помешало бы тебе добиться перемены судьбы… А сейчас все кончено!.. Мне не у кого просить помощи, даже у Бога, который ничего не делает для меня! Прощай. Не знаю, что станет со мною, когда ты будешь читать это письмо (если ты, только когда-нибудь его прочтешь). Может быть, вдали от нашей земли, в ином мире, если у меня останется лишь этот последний выход, но я буду любить тебя, пока бьется мое сердце, пока я дышу…

Жюдит.»

Кончиками пальцев Жиль легонько погладил мятую бумагу, где местами чернила расплылись от слез. Он никогда не забудет, как это письмо обрушилось на него, словно гром среди ясного неба, когда он думал, что весь мир принадлежит ему. И Америка, которой он так долго был очарован, отошла на второй план. Это письмо, написанное торопливым неразборчивым почерком, превратило его из счастливого солдата в мечтательного маленького рыбака, воспоминание о котором хранилось в его душе. Как он только мог, даже на мгновение, не то чтобы забыть Жюдит, но думать о ней как о каком-то туманном далеком сне, порожденном его юношеским воображением и жаждой любви?! Как он только мог сгорать от страсти к другой женщине?

Там, за океаном, он стал другим, настоящим мужчиной. Он познал дружбу, нищету, опасность, войну, вкус свободы и наконец страсть и предательство — все это смешалось в гигантском сказочном ведьмином котле, из которого вышел новый человек. От его любви к Ситапаноки остались лишь смутная тоска и жар во всем теле, когда образ прекрасной индианки возникал перед его глазами. Он ощущал и довольно эгоистичную радость оттого, что ему удалось избежать губительного искушения. Последовав за ней в эти бескрайние леса, он отверг бы великолепный подарок, преподнесенный ему судьбой на поле боя при Йорктауне. Он жил бы где-нибудь на берегу озера, и его существование едва ли отличалось от жизни диких животных. А может быть, его кости белели бы на индейской земле, возле столба пыток…

Вздрогнув, он отогнал от себя неприятную картину, взял трубку, набил ее виргинским табаком, к которому пристрастился и запасы которого привез с собой, взял из камина головешку, чтобы зажечь трубку, и, снова приняв небрежную позу, глубоко затянулся, пытаясь разрешить вставшую перед ним проблему и в некотором роде подвести итог. Что касалось его самого, то судьба с ним чудесно обошлась, с тех пор как четыре месяца назад он покинул берега Чесапика. И все произошло очень быстро.

Все началось с возвращения во Францию вместе с Лозеном. Рошамбо поручил молодому герцогу отвезти в Версаль сообщение о победе, и Лозен с совершенно неожиданным великодушием — если вспомнить об их отношениях в прошлом — предложил бывшему лейтенанту Гоэло ехать вместе с ним.

— Надо ковать железо, пока оно горячо, — сказал он ему. — Ваш отец признал вас официально, насколько было возможно, но надо теперь, чтобы король это утвердил. И вместе с ним — или, лучше сказать, до него — господин Шерен.

Вы не знаете господина Шерена?

— Нет, господин герцог! Версаль для меня неведомый мир, другая планета… Я ничего о нем не знаю и, естественно, ничего не знаю об этом человеке.

— По правде говоря, не вы один, так как он редко бывает на людях, отдавая предпочтение старинным рукописям, печатям, гербам, щитам, девизам — всей этой путанице родословных и геральдики. Он герольдмейстер и историограф короля. Неподкупен до фанатизма, тщательно и с придирчивым вниманием разбирает дворянские родословные, из-за чего приобрел множество врагов. Крайне несговорчив, и, если он решит, что вы не имеете права на дворянство, сам король ничего не сможет поделать. Надо воспользоваться тем, что все, кто подписал ваш документ, еще живы, и представить его в Версале. Потом, если захотите, вы вернетесь: война, быть может, еще не кончена.

Это было правдой… Падение Йорктауна было важной, может быть решающей победой для молодых Соединенных Штатов, но у англичан были еще значительные силы, и они могли продолжать военные действия до полного уничтожения той или другой стороны.

С одобрения своих командиров. Жиль пожал руку Акселю Ферсену, который снабдил его кучей рекомендательных писем, и обнял своего друга Тима, поручив ему Понго до своего возвращения. Убедить индейца расстаться, даже на короткое время, с хозяином, которого он боготворил, было делом нелегким.

— А если ты не вернешься? — сказал Жилю Понго с одновременно грустным и обиженным выражением лица.

— Ничто не может помешать мне вернуться, но, если так случится, я обещаю тебе, что ты приедешь ко мне. Хотя я не уверен, что ты будешь счастлив в Европе…

— Понго может быть счастлив только там, где ты. Если ты его бросишь, он умрет.

— Ты мой брат по оружию! Я никогда тебя не брошу. Жди моего возвращения…

Через три дня после капитуляции Корнуоллиса Лозен и Жиль взошли на борт быстроходного корабля «Наблюдательный», которым командовал г-н де Силлар, и за три недели домчались до Бреста, а ведь из Бреста в Америку они плыли больше двух месяцев! Оттуда, не успев насладиться воздухом Бретани, они домчались до Версаля, где оказались в самой гуще всеобщей радости: 22 октября, через несколько дней после сражения под Йорктауном, королева родила дофина. Париж ликовал, Версаль сотрясался от фейерверков и мощных звуков органа, утопал в цветах и флагах.

Город-дворец ослепил Жиля. Он никогда не видел такой роскоши. Город и его сады, огромный дворец, будто из сказки, обитающие в нем люди, одетые в золото и шелка, вызвали у него восхищение, которого он из гордости не показывал. По сравнению со всем этим Брест был просто поселком, а Эннебон — дырой.

Никогда не сможет он забыть, как его представили королю. Он ожидал подавляющего великолепия тронного зала; но его провели в самые верхние комнаты, в мастерскую, где, как в кузнице, пылал огонь и раздавались удары молота. Он думал, что встретит надменного властелина, одетого в парчу и усыпанного бриллиантами, но оказался перед застенчивым близоруким человеком двадцати восьми лет, уже слегка полнеющим, с высоким лбом, с волосами, откинутыми назад, невыразительными глазами, в простой одежде под широким кожаным фартуком. Если бы не некоторое врожденное величие, его легко можно было принять за любого из подданных. Король-мастеровой принял юношу радушно.

— Мне рассказывали о вас и о ваших подвигах, сударь, — сказал он, явно избегая смотреть на Лозена, которого, видимо, недолюбливал. — Я выслушал вашу историю с интересом и думаю, что мы не можем препятствовать воле Господа, проявившейся так недвусмысленно, сведя вас с вашим отцом. Граф де Турнемин де Лаюнондэ публично признал вас своим сыном, стало быть, мы сделаем то же самое!

— Сир, — рискнул вставить замечание Лозен. — Ваше Величество думает, что его специалист по генеалогии будет с ним согласен? — ироничный тон не мог полностью скрыть дерзости вопроса.

Король, мывший руки в тазике, поданном ему пажом, поднял голову. Его тяжелый близорукий взгляд упал на молодого герцога, тот смутился и покраснел.

— Должен ли я вам напомнить, господин герцог, что Шерен — мой слуга и что хороший слуга исполняет приказы хозяина, — холодно сказал он. — Здесь не нужно никаких генеалогических исследований, не надо доказывать принадлежность к дворянству, которое является одним из самых древних во французском королевстве: господин Шерен установит должным образом родственные связи этого молодого человека, в котором я отныне надеюсь найти хорошего слугу. Не правда ли, сударь?

— Сир, — взволнованно прошептал Жиль, — как подданный Вашего Величества, я с самого рождения был слугой короля, что я могу предложить Вам, сир, только то, что Вам и так всегда принадлежало: мою жизнь!

Людовик XVI улыбнулся. Затем он протянул руку молодому человеку и сказал, почти в точности повторив слова Вашингтона:

— Бережно храните ее, господин де Турнемин.

Мертвый слуга заслуживает моего уважения, но от него нет никакой пользы.

Жиль опустился на одно колено, поцеловал протянутую ему руку, приятно пахнувшую вербеной, затем попятился к двери, склонившись в глубоком поклоне. Он услышал голос короля:

— Говорят, вы несравненный следопыт, первоклассный стрелок и вас научили охотиться американские индейцы? Надо нам поохотиться как-нибудь вместе. Вы меня поучите! Господин де Лозен, в должное время вы представите этого молодого человека королеве!

— Черт побери! — воскликнул Лозен, когда они вышли из королевской мастерской. — Какой успех! Вас не только признали, вы уже в милости. Вы ему очень понравились. Это не каждому удается. Я поздравляю вас.

И действительно, через два дня Жилю был вручен в главной канцелярии документ о признании его дворянства, который давал ему титул шевалье, передаваемый по наследству. Кроме того, он получил звание лейтенанта «на очереди» в Драгунском полку королевы под командованием де Куаньи и, наконец, чек, который он должен был представить казначею полка, чтобы немедленно получить первую четверть положенного жалованья. Для него это были слава и богатство.

В порыве неудержимой радости новоиспеченный шевалье немедля схватил перо, чтобы наконец-то написать аббату де Талюэ о своем возвращении и об удивительном случае, благодаря которому он встретил Пьера де Турнемина. Он не писал аббату уже три месяца, и поэтому письмо получилось длинным. Закончено оно было надеждой в скором времени обнять всех, кого он любил, и снова увидеть родной край, хотя бы по дороге в Америку, если получено будет разрешение туда вернуться.

В ответ он получил мальчика, лошадь и письмо: письмо было у мальчика, а мальчик сидел на лошади. Мальчика звали Пьеро: он был одним из сыновей Гийома Бриана. Лошадь — бывший Магнус графа Ферсена, переименованный Жилем в Мерлина, а письмо — от приходского священника Эннебона. Письмо было адресовано «Господину де Турнемину де Лаюнондэ, особняк господина герцога де Лозена, улица Резервуаров…»

Эти слова Жиль прочел с радостной дрожью.

Добрый аббат сообщал о радости, которую он испытал, получив столь добрые вести. Он объяснил, что граф Ферсен лично написал Гийому Бриану, извещая его о решении подарить коня своему юному другу. Наконец, аббат пересылал письмо, которое передала ему Жюдит де Сен-Мелэн через монастырскую привратницу в день своего отъезда во Френ.

«Письму уже три месяца, — писал священник, — и я с тяжелым сердцем посылаю его тебе, ведь еще немного, и вы были бы вместе. Если я правильно посчитал, братья забрали Жюдит приблизительно в тот день, когда ты достиг берегов Франции. Но надо, как и всегда, смириться с волей Божией, ведь Господь и так много сделал для меня, вернув тебя на родину живым и невредимым. Нельзя в этом низменном мире получить все, и мы мудро поступим, если будем довольствоваться тем, что имеем. Прощай, мой дорогой шевалье, я расскажу твоей матери о том, чего ты достиг. Помни, что ты всегда пребудешь в моих молитвах, как и в моем сердце…»

Огонь затухал. Жиль сложил письмо Жюдит, чтобы спрятать его на груди, поднялся и со вздохом потянулся. Это горестное послание, полное боли и слез, взволновало его. Смириться с жестоким решением братьев де Сен-Мелэн? Об этом не могло быть и речи! Быть может, поспешив, он поспеет вовремя, чтобы спасти Жюдит от уготованной ей участи.

К тому же Небеса, по-видимому, благоволили к нему, потому что Драгунский полк королевы разместился тогда в Понтиви, и Жиль пошел к Лозену попросить его, чтобы тот отсрочил представление королеве, и сообщил о своем желании как можно быстрее поехать в Бретань. Затем, посадив Пьеро в почтовую карету, отправлявшуюся в Брест, он собрал свои вещи, вскочил на Мерлина и понесся по дороге, ведущей в его родной край.

Он точно не знал, что будет делать, но в одном был уверен: его жизнь не будет иметь смысла, пока он не узнает, что случилось с Жюдит. По крайней мере, он не откажет себе в удовольствии всадить клинок в живот Морвана, а заодно и проткнуть шпагой его старшего брата Тюдаля, если непоправимое уже случилось и девушка выбрала смерть, чтобы избежать омерзительного брака.

Ради этого стоило пуститься в путь…

Жиль вынул часы, недавний подарок Вашингтона, и увидел, что время ужинать. Впрочем, желудок уже давно напоминал ему об этом. Он вымыл руки, надел парик, почистил свой темно-синий костюм почти военного покроя и спустился в общий зал с твердым намерением заставить хозяина гостиницы рассказать о Сен-Мелэнах, даже если эта тема вызывает у достойного человека отвращение. Может быть, он разговорится, выпив немного… тем более что таланты трактирщиков по части возлияний, несомненно, достойны всяческого уважения.

Его столик стоял в углу, рядом с большой гранитной печью, на которой служанки в стоптанных башмаках пекли блины. Знакомый запах коснулся ноздрей Жиля. Давно он не ел блинов!

Он сел за стол, покрытый клетчатой скатерью, на котором были расставлены ярко раскрашенная фаянсовая посуда, оловянная кружка и гордость Плоэрмеля — сидр в кувшинчике, и лежал кусок красиво украшенного соленого масла, а также хлеб с заманчиво хрустящей корочкой.

С аппетитом человека, проскакавшего целый день верхом и знающего, что нужно его здоровому организму. Жиль принялся за еду.

Проглотив последний блин, путник удовлетворенно вздохнул, вынул трубку и начал ее набивать, ища глазами хозяина. Он увидел его в нескольких шагах от себя. Опершись о стол, трактирщик, в ожидании приезда почтовой кареты из Ренна, разговаривал с двумя форейторами. Жиль знаком подозвал его.

— Когда есть такой хороший сидр, наверняка найдется и водка! — сказал молодой человек.

Трактирщик улыбнулся, явно польщенный.

— Конечно, сударь! И превосходная!

— Тогда принеси ее мне… и захвати две кружки. Мы выпьем вместе!

Трактирщик поспешил исполнить приказание и вернулся с бочонком. Он также принес два стакана, объяснив, что для такой прелести кружки не подходят.

Жиль попробовал напиток, прищелкнул языком и сказал, протягивая кисет трактирщику, который, возведя глаза к потолку, смаковал водку с блаженным видом:

— Присядьте на минуту и попробуйте этот табак. Я хотел бы задать вам один вопрос. Кстати, как вас зовут?

Трактирщик тотчас вернулся с небес на землю. Уголки его рта, приподнятые в блаженной улыбке, опустились.

— Лекоз… Ивон Лекоз… Но если ваш вопрос касается Френа, я предпочел бы, с вашего позволения, не отвечать на него.

— Решительно, вы не любите это поместье! Нет, я просто хотел спросить, не слышали ли вы, ну, скажем… месяца два назад о большой свадьбе, которая должна была состояться в округе?

Глаза Лекоза стали неподвижными, казалось, он сейчас заплачет. Он тяжело опустился на табурет напротив своего постояльца, взял бочонок, налил себе полный стакан водки и тут же залпом его выпил.

— ..Ну и ну! Я не думал, что это произведет на вас такое впечатление, — заметил Жиль. — Ведь я спросил о свадьбе, что в этом трагического, черт побери!

— Обычно ничего, но иногда… Послушайте, сударь, вы мне кажетесь благородным человеком, и, во всяком случае, вы хороший клиент. Я отвечу на ваш вопрос, но не сердитесь на меня, если мой ответ покажется вам не совсем ясным.

Я не слышал ни об одной свадьбе, по крайней мере, три месяца… но я слышал о новобрачной, о новобрачной из благородных, с которой случилось несчастье. Только никто не знал ни кем она была, ни откуда появилась!

Жиль нахмурил брови.

— Что это значит? Объясните яснее.

— Нет! Видите ли, сударь, я много колесил по свету и немало повидал, но от этой истории у меня волосы встали дыбом! Я не смогу вам ее рассказать. К тому же я не был ее очевидцем…

— А был такой человек?

— Да. Башмачник из Кампенеака, который часто занимается браконьерством в пенпонском лесу. Он спрятался на дереве и все видел. Он до сих пор не может прийти в себя после этого и рассказывает эту историю всем, кто ставит ему выпивку.

— Как зовут этого человека?

— Геган. О, его нетрудно найти!..

Один из форейторов, заинтересовавшись разговором трактирщика с неизвестным дворянином, встал и подошел к ним.

— Извините, сударь, но я слышал, как Лекоз говорил о Гегане. Его еще легче найти, чем вы думаете, потому что я только что видел, как он приехал с мешком башмаков для продажи. Завтра базарный день, и он ночует у своего племянника, пекаря. Если вы поставите ему выпивку, он вам расскажет о несчастье, что приключилось с прекрасной рыжеволосой девушкой…

Сердце Жиля замерло в груди.

— Рыжеволосая? У новобрачной были рыжие волосы?

— Да. Геган говорит, что ее волосы блестели, как медь. Но я не буду вам об этом рассказывать, потому что это будет нечестно по отношению к Гегану… да и рассказывает он гораздо лучше меня…

— И потом, — прибавил Лекоз, — тебе хочется еще раз послушать… и выпить, не правда ли, Жоэль? Поэтому-то ты и готов бежать за Геганом!

Форейтор криво улыбнулся, покосившись на бочонок водки.

— Я всегда рад услужить… и потом, это правда, что я не прочь опрокинуть стаканчик. Тем более что почтовая карета из Ренна будет здесь не раньше чем через час.

— Приведите этого человека! — приказал Жиль. — Я угощаю всех, кто захочет, чтобы только услышать эту историю.

— О, — сказал Лекоз, — не волнуйтесь! Геган не придет один. Он так перепугался в ту ночь, что боится выходить вечером на улицу.

Жоэль уже убежал, грохоча тяжелыми сапогами, а Жиль закурил, с яростью затягиваясь, чтобы побороть вселившуюся в него тревогу. Это было как предчувствие, и хотя он отталкивал его всем своим разумом, но не мог от него избавиться. Черт побери! В мире было много рыжеволосых девушек, кроме Жюдит де Сен-Мелэн, а в Бретани много девушек из хороших семей, которые за последние три месяца надели подвенечные платья, но что-то подсказывало ему, что именно Жюдит была героиней этой, по словам Лекоза, отвратительной истории, которую он приготовился выслушать.

Через десять минут форейтор вернулся, ведя за собой двух мужчин, один из которых был одет как крестьянин в куртку из козьей шкуры. Его лицо, на котором годы оставили свой отпечаток, было украшено большим красным носом. Второй, чья одежда была слегка испачкана мукой, был, скорее всего, племянник-пекарь. Новоприбывшие неловко приветствовали Жиля.

— Жоэль сказал мне, — произнес тот, который, должно быть, был Геганом, — что вы, сударь, хотите послушать эту злосчастную историю… но можете ли вы поручиться за мою безопасность?

— Отчего же нет? Если вы были только зрителем, вам нечего меня опасаться…

— Он хочет сказать, — пояснил Лекоз, — что, если у вас случайно есть какие-нибудь знакомые на фермах… ведь той ночью он занимался браконьерством…

Жиль пожал плечами и вытащил из кармана монету.

— Я не думал, что похож на пристава. Рассказывай, не бойся, дружище! Спроси выпить и, кроме того, получи вот это… за причиненное беспокойство.

— Я знаю, что он предпочитает, — сказал Лекоз. — Ром!

— Тогда рому для всех…

Появление кувшинов с ромом было встречено всеобщим одобрением. Второй форейтор присоединился к остальным, и рядом с камином образовался кружок, какие образуются вечером вокруг рассказчиков. Вместо предисловия Геган проглотил полный стакан рому, утер губы рукавом и, держа в ладонях, чтобы его согреть, стакан, который трактирщик по знаку Жиля снова наполнил, начал свой рассказ в благоговейной тишине.

— Это было накануне Рождества. Задумал я поиметь хорошего зайца, или парочку кроликов, или даже что-нибудь получше, что я смог бы выгодно продать Лекозу, и пошел в лес ставить силки у пруда замка Тресессон, а замок-то стоит в двух лье отсюда, это около моей деревни Кампенеак. Хорошее место: ночью звери приходят к пруду, чтобы напиться, и я прекрасно знаю их повадки.

Стояла глухая ночь. Было холодно и темно, но я не из робкого десятка и никогда не боялся темноты. Я быстро добрался до замка. Все было тихо, нигде ни огонька. Я был рад этому: стало быть, народу в замке немного. Господин граф де Шатожирон-Тресессон, которому он принадлежит по брачному контракту, должно быть, решил провести Рождество в своем особняке в Ренне. Я был спокоен и почти уверен, что меня не застукают.

Я начал устанавливать силки, как вдруг услыхал лошадиный топот, и он быстро приближался.

И перепугался же я! Ведь это, может быть, приехал владелец замка, и, чтобы меня не поймали, залез на первое попавшееся дерево. Граф человек не злой и не жадный, но, как испокон веков все владельцы Тресессона, он — охотник, а охотники и браконьеры никогда не ладили друг с другом.

Однако мне нечего было беспокоиться: листьев на деревьях уже не было, зато ночь была темная…

Сижу я на дереве и думаю: уж не померещилось ли мне, ведь ничего не слышно…

Я уже собирался спуститься, когда вдруг слышу осторожные шаги и скрип осей. Смотрю — ко рву замка подошли двое в масках. Они вели своих лошадей под уздцы. За ними ехала карета с закрытыми кожаными занавесками.

Двое, что шли впереди, на минуту остановились и осмотрели безмолвный и темный фасад замка.

— Я так и думал, — сказал один из мужчин. — Там нет никого, кроме слуг, а в этот час они спят как убитые. Впрочем, даже если бы они что-нибудь услышали, то не вышли бы: простолюдины так боятся привидений, фей и домовых.

— Мы же не будем делать это перед замком, — произнес другой. — Отойдем подальше! Так будет лучше.

Они прошли немного вдоль пруда. Карета с кучером на козлах, закутанным в черное, так что его и не видно было в темноте, поехала за ними.

Они остановились прямо под деревом, на котором я прятался, полумертвый от страха, потому что эти люди, маски, карета, кучер, похожий на призрак, — все это мне совсем не понравилось…

Больше скажу: меня мороз по коже подирал, и я начал призывать своего ангела-хранителя прийти мне на помощь.

— Здесь отличное место, — сказал тот, что был повыше.

Он взял один из фонарей кареты, зажег его и отдал своему спутнику.

— Посвети там!..

Кучер слез с козел. Как и те двое, он был в маске. Он нес инструменты: лопаты и кирки, которыми они стали рыть землю… Они копали долго, и я не мог взять в толк, зачем этим людям понадобилось в лесу рыть ночью яму? Честно признаюсь, что меня разобрало любопытство: с чего это они так надрываются, видно, хотят спрятать что-то ценное… золото, например. Или контрабанду…

Когда яма, скорее длинная, чем широкая, показалась им достаточно глубокой, они положили лопаты, и тот, что был вроде за главаря, повыше и покрепче, снял шляпу и вытер лоб. Волосы у него были огненно-рыжие. Затем он снова надел шляпу, вытащил из кармана бутылку и сделал большой глоток.

— Поставь фонарь! — приказал он тому, который только светил. — И иди за ней!

И тогда я увидел, что было в карете. Это было не золото, не сокровища… но кое-что подороже. Я чуть с дерева не свалился. Женщина! Женщина, прекрасная, как день, в белом подвенечном платье с кружевами и шелковыми цветами. Сама белая, белее, чем ее платье, а глаза — огромные, темные, напуганные… Под венком у нее были густые, почти красные волосы, блестевшие как медь, а ее рта я не мог разглядеть: он был заткнут кляпом.

Ее руки были связаны… Она извивалась, пыталась освободиться, но тот, кто вытащил ее из кареты, держал крепко, хватка у него была железная.

Высокий показал ей только что вырытую яму.

— Вот ваше брачное ложе, сестра. Надеюсь, оно вам подходит…

Они вытащили кляп, чтобы она могла помолиться, но она так плакала, так жалобно их умоляла… О Господи!.. Кажется, я всю жизнь буду слышать во сне ее стоны… Она так громко умоляла их, что они снова засунули ей кляп, сказав, что ее вопли им осточертели.

— Если люди из замка ее и услышат, они не сдвинутся с места из-за привидений, так они их боятся, но мало ли что. Какой-нибудь угольщик может услышать… Давай кончать с этим!

И тогда они схватили ее, один за ноги, другой за плечи и опустили в яму, хоть бы из милосердия задушили ее или зарезали. Я видел ее с дерева, где сидел. Вся белая в черной земле, руки связаны на груди, а ее глаза над кляпом… ее глаза… два черных озера, полных ужаса…

Геган остановился, ища глазами, чего бы выпить. Жиль наполнил его стакан и залпом осушил свой.

— Продолжай! — жестко приказал он.

— Мне пришлось смотреть на нее недолго. Они набросили сверху фату и начали засыпать яму землей. Лопаты были все полнее и полнее, все чаще и чаще они мелькали, и наконец яма была засыпана! Я цеплялся за дерево, чтобы не упасть.

Меня тошнило от ужаса и отвращения. Как только Господь не поразил молнией эдаких чудовищ?!

— Потом! — прогремел Жиль. — Что было потом?

— Они прикрыли свежую землю мхом и сухими листьями. Потоптались. Казалось, они никак не могут решиться уйти. А потом все-таки развернули карету, сели на своих лошадей и уехали в ночь как демоны — да они демоны и есть! И тогда я кубарем слетел с дерева и помчался к замку. Надо было кого-нибудь предупредить, привратника, лакеев, все равно кого… и наплевать было, если спросят, кто я такой и что тут делаю.

Я повис на колоколе у входа и начал звонить изо всех сил, зовя на помощь. И я так долго и громко звонил, что в конце концов мне открыли. Я был в таком состоянии, что поначалу привратник решил, что я спятил. Не помню, что я говорил, и не смогу вам это повторить, но вдруг я оказался перед человеком в ночном колпаке и халате, со шпагой в руке. Это был господин де Шатожирон — я-то думал, его нет, а он был в замке со всей своей семьей. Они рано легли спать, чтобы пораньше отправиться в Ренн.

Оказавшись перед ним, я немного успокоился и рассказал обо всем, что видел.

— Умоляю вас, идемте, господин граф, идемте скорее! Я покажу вам это место. Может быть, еще не поздно…

Слава Богу, он мне сразу же поверил. Он позвал своих слуг, приказал им взять лопаты и фонари, и мы все побежали к тому месту. Следы от кареты были свежи и хорошо видны, и все поверили теперь моему рассказу. Шестеро мужчин начали копать сначала лопатами, а затем, по приказу господина графа, руками, чтобы не поранить девушку, если, по воле Господа, она была еще жива в своей могиле. Наконец им удалось вытащить ее из земли! О, сударь, если бы вы видели ее платье, ее белое лицо и ее испачканные волосы. В свете факелов это выглядело ужасно…

— Быстрее! Кто-нибудь, езжайте за доктором! — приказал граф. — Сердце хоть и слабо, но еще бьется! Мы перенесем ее в замок.

Все пошли обратно, а во дворе к нам подошли госпожа графиня со служанками и священник, который все повторял: «Увы!» Девушку перенесли в дом, а господин граф подошел ко мне. Он дал мне золотую монету и сказал, что я смелый человек, что он не сердится на меня за браконьерство и что я могу спокойно возвращаться домой. Но я попросил разрешения остаться еще немного, чтобы узнать, удалось ли спасти бедняжку. Увы!.. Когда взошло солнце, мне сказали, что все кончено. Несмотря на усилия графини и священника, она скончалась. Доктор из Плоэрмеля, за которым послали слугу на лошади, приехал как раз тогда, когда он больше был не нужен. Я вернулся домой! Но с тех пор у меня перед глазами все время стоит эта страшная картина: прекрасная новобрачная в могиле! Печальная и жуткая история, не правда ли, сударь?

Наступило молчание. Все эти суровые люди смотрели друг на друга, и в глазах у всех был одинаковый ужас.

Жиль нервно расстегнул душивший его воротник.

— Кто-нибудь знает имя этой женщины… имена ее убийц? — спросил он.

— Нет, сударь, — сказал Геган. — Никто в замке не знал эту девушку. Госпожа графиня сказала, что она не слыхала ни о какой свадьбе в округе в тот день. А мужчины-то все были в масках! С вашего позволения, сударь, я еще немного выпью, и мы пойдем. Уже поздно… а теперь мне больше не хочется выходить из дома ночью.

Один за другим мужчины, откланявшись, исчезли. Но Жиль больше не обращал на них никакого внимания. Он встал перед огнем, расставив ноги и скрестив руки на груди, потом нервно рванул свой батистовый галстук, борясь с яростным отчаянием, поднимавшимся в нем. Ему казалось, что в огне очага он видит Жюдит такой, какой она ему представлялась в ужасной сцене, описанной Геганом. Жюдит в подвенечном платье, с цветами в огненно-рыжих волосах. Жюдит, заживо брошенную в грязную яму! Потому что для него имя новобрачной из Тресессона не было тайной: это была Жюдит, которую ее подлые братья так гнусно убили. Он узнал ее по описанию браконьера… и по тому, как болело его сердце. Но почему эти мерзавцы убили ее в вечер ее свадьбы, свадьбы, ради которой они забрали ее из монастыря, свадьбы, которую сами же устроили? А муж? Где он был, когда закапывали его жену? Может, он был уже мертв?

Негромкий голос трактирщика вывел его из мрачных размышлений:

— Вам надо бы пойти лечь спать, сударь. Вот, выпейте это, за счет заведения…

Жиль повернулся. Лекоз стоял за его спиной и протягивал ему стакан. Молодому человеку почудились сочувствие и жалость в его серых глазах… Он взял стакан и залпом осушил его. Ром обжег горло, но не согрел его заледеневшее сердце.

— А ты? — вдруг спросил он. — Ты тоже не знаешь, кто совершил это гнусное преступление?

Ни один мускул не дрогнул на лице трактирщика.

— Трактирщик не должен ничего знать, если он хочет дожить до старости! Но что-то мне подсказывает, сударь, что вы знаете, кто они. Вы были что живой мертвец, когда Геган говорил о красивой молодой женщине с волосами цвета меди.

— Может быть… но я не уверен. Умоляю тебя, если ты хоть что-то знаешь, что мне подскажет, как добраться до ее убийц, если ты знаешь ее… ты должен мне сказать.

— Я не знаю ее. Перед Богом, который слышит меня, я клянусь, что никогда в жизни ее не видел. Но разбойник с огненно-рыжими волосами и его брат, у которого скорее всего такие же волосы… я думаю, что мы с вами можем догадаться, кто они. Иначе зачем же вы меня спрашивали, где находится Френ? Только я не знал, что у них была сестра. Вероятно, она жила в другом месте… но позвольте мне дать вам один совет.

— Если хочешь! Однако я не обещаю, что последую ему.

Трактирщик улыбнулся и, взяв тряпку, начал протирать стол.

— Воля ваша, но я бы на вашем месте, вместо того чтобы с рассветом мчаться прямо во Френ — вижу, вам не терпится туда попасть, — поехал бы в Тресессон. Я знаю, что господин граф сейчас там. Он может вам сообщить кое-какие подробности, которые убедят вас. Потому что все-таки у вас может оставаться сомнение…

Церковный колокол пробил девять часов. Его звон вдруг заглушил грохот быстро ехавшей кареты. Площадь наполнилась стуком копыт, позвякиванием колокольчиков и криками форейторов. Хлопнула дверца… Почтовая карета из Ренна приехала.

— Спокойной ночи! — сказал Жиль, направляясь к лестнице, деревянные ступени которой заскрипели под его тяжестью.

— Спокойной ночи, господин офицер! Пошли вам Бог сон без сновидений! — прокричал Лекоз, кидаясь к путешественникам.

Вернувшись в свою комнату, шевалье де Турнемин вынул из кобуры пистолеты и хладнокровно проверил их. Затем он вытащил шпагу, тщательно осмотрел ее, попробовав пальцем ее кончик и лезвие. Наконец повернувшись к висевшему на стене черному деревянному кресту, он грозно произнес:

— Если ты позволил свершиться этому отвратительному злодеянию. Господи, знай, что завтра, в этот же час Сен-Мелэны будут мертвы… или буду мертв я. Тебе не в чем будет меня упрекнуть…

«AULTRE N'AURAY…»

Сидя неподвижно в седле, тогда как Мерлин нетерпеливо бил копытом, Жиль смотрел на Тресессон со смесью восхищения и боли, удивленный тем, что замок кажется ему таким красивым, несмотря на ужасное воспоминание, с ним связанное.

Ни мрачность окружавшего замок зимнего леса с облетевшей листвой, ни грозный вид,

который придавали ему ворота в виде маленькой крепостцы и шестиугольная башня с высокими стрельчатыми сводами, ни низкое небо с тяжелыми дождевыми тучами, цеплявшимися за крыши из тонкого шифера, не нарушали очарования этого карминно-красного здания, увитого плющом, погруженного в сон на берегу пруда. Замок словно принц из сказки: прелестный и надменный. События той ночи, развернувшиеся на его фоне, не оставили на нем никакого следа, как будто ничего не могло уязвить его, отгороженного от всего мира своими дремлющими водами, покой которых нарушали лишь утки и крикливые лягушки.

Молодой человек немного задержался перед замком, как будто убеждал себя в чем-то; может быть, он хотел дать улечься волнению, сжимавшему ему горло. В эту бессонную ночь он испытал адские муки горя, смешанные с ненавистью и жаждой мести. Он мечтал устроить Сен-Мелэнам казнь в самых зверских традициях ирокезов. Пуля, удар шпаги — это было слишком мало для чудовищ, способных заживо похоронить прелестную девочку, его русалочку из устья руки… Представляя себе ее агонию в глубокой могиле, последний из кровавого рода Турнеминов мечтал услышать нескончаемые вопли братьев под жестокими пытками.

Мерлину не нравилось стоять на одном месте.

Он заржал, встряхнув изящной головой, чем вывел Жиля из мрачной задумчивости.

— Ты прав, — вздохнул он, — мы теряем время! Надо пойти… и удостовериться. Может быть, я ошибаюсь…

Но он сам не верил в это.

На звон колокола прибежал конюх и почтительно склонился перед надменного вида дворянином. Нет, господина графа в замке нет, но госпожа графиня дома…

— В таком случае доложите ей, что шевалье де Турнемин де Лаюнондэ просит оказать ему честь принять его и побеседовать по важному делу…

Вслед за конюхом Жиль проехал по опущенному мосту, затем под сводами въезда в замок и оказался во дворе, который выходил в расположенный террасами прекрасный сад, переходивший в густую заросль леса. Конюх взял Мерлина под уздцы, а дворецкий тут же отправился доложить о госте. Через несколько минут его провели в маленькую гостиную на первом этаже. Это была красивая комната со светлыми деревянными панелями; окна ее выходили во двор и на пруд, в камине потрескивал огонь, а на стенах висело несколько фамильных портретов.

Перед камином в глубоком мягком кресле, покрытом ковром с вышитыми на нем букетами цветов сидела молодая женщина в кружевной наколке и в просторном бархатном коричневом платье, искусно скрывавшем временно располневшую талию. Она сматывала большой клубок шерсти, которая была натянута на руках молоденькой крестьяночки, сидевшей на табуретке у ее ног. Кивком головы молодая женщина приветствовала гостя.

— Мне сказали, сударь, что вы желаете поговорить со мной о важном деле; не скрою, что вы поставили меня в затруднительное положение.

Господин де Шатожирон рано утром уехал в Коэткидан по делу о межевании, и я точно не знаю, когда он вернется. К сожалению, я вовсе не уверена, что смогу заменить его. Но проходите, прошу вас, проходите и присаживайтесь, — добавила она, указывая на стоявшее рядом с ней кресло.

Жиль поклонился и сел.

— Я умоляю вас, сударыня, поверить, что я не позволил бы себе побеспокоить вас, если бы не весьма важное дело, не терпящее отлагательств.

Простите меня… и поймите, что речь идет о самом дорогом для меня в этом мире.

Агате де Тресессон, супруге Рене-Жозефа Лепрестра, графа де Шатожирона маркиза д'Эспинэ, было лет двадцать пять или двадцать шесть. Она не отличалась красотой, но ее серьезное личико, обрамленное прекрасными светло-русыми волосами, источало нежность, хотя и было несколько утомленным, что можно было заметить по темным кругам под карими глазами. Она рассматривала посетителя внимательно и немного недоуменно.

— Неужели это так важно? — произнесла она наконец.

— Больше, чем я могу это выразить, госпожа графиня.

— Ну хорошо! — вздохнула молодая женщина. — Оставь нас, Перрина! Шерсть подождет…

Девочка встала, ища куда бы положить большой моток, который был натянут на ее руках. Жиль предложил свои, повинуясь внезапному порыву.

— Если позволите! Я часто это делал, когда был ребенком…

Веселая искорка промелькнула в усталых глазах будущей матери, а Жиль встал с кресла и, согнув свои длинные ноги в коленях, расположился на табуретке.

— Первый раз мне моток будет держать военный, — с улыбкой сказала молодая женщина. — Ведь вы солдат, не правда ли, шевалье? Это видно по вашей манере держаться.

— Вы правы, сударыня. Я лейтенант «на очереди» в Драгунском полку королевы.

Графиня взяла клубок и начала наматывать на него толстую шерстяную нить; моток в руках молодого человека становился все меньше.

— А вы знаете, что ваше имя меня удивило, когда о вас доложили? — сказала она через некоторое время. — Я не знала, что род Турнеминов еще существует. Я думала, что он угас.

— Он не угас, сударыня, или, скорее, он угас бы вместе с моим отцом, графом Пьером, если бы он, смертельно раненный в битве при Йорктауне, не признал меня своим сыном в присутствии всех высших офицеров армии. Король соблаговолил подтвердить мои права.

Внезапный интерес оживил лицо молодой женщины.

— Йорктаун? Где это?

— В Америке, сударыня… а если быть более точным, в Вирджинии. Разве вы не слышали о победе, одержанной нашими войсками над англичанами?

— Америка? Значит, вы там были, сударь?

— Вот уже два месяца, как я вернулся оттуда вместе с герцогом де Лозеном, которому граф де Рошамбо и генерал Вашингтон поручили отвезти , — в Версаль сообщение об их победе.

— Победа? В Америке? Решительно, мы здесь несведущи, как дикари! Ах, шевалье, вы должны дождаться возвращения моего супруга. Он будет очень сердит на меня за то, что я не задержала такого интересного человека. Я не отпущу вас.

— Увы, сударыня… Боюсь, я не могу задержаться. Позвольте мне напомнить вам, что я здесь по очень важному делу… и неотложному.

Владелица замка покраснела и смущенно улыбнулась.

— Простите, я забыла об этом. Вы так располагаете к себе, что мне уже кажется, будто меня навестил мой старый друг…

— Надеюсь, вы не измените отношения ко мне, когда я расскажу вам о цели моего визита. Мне придется вам напомнить об одной неприятной вещи, сударыня… Не так давно, накануне Рождества, перед замком произошла ужасная трагедия. Молодая женщина, одетая в подвенечное платье…

Госпожа де Шатожирон встала, уронив клубок шерсти, покатившийся в середину гостиной, и так побледнела, что Жиль на минуту испугался, как бы она не упала в обморок. Графиня зажала руками уши, как будто из прошлого, о котором знала только она, до нее доносились крики.

— Ради Бога, сударь, не говорите об этой отвратительной истории! Я больше не хочу об этом слышать… Я не вынесу этого… Она мучает меня по ночам…

— Теперь моя очередь сказать: ради Бога, сударыня, сжальтесь! Я догадываюсь, как это воспоминание тягостно для вас, но поймите, что меня эта история убивает! С тех пор как я ее услышал, я боюсь… Боже мой! Нет, я просто умираю от страха узнать, что жертвой была девушка, которую я люблю, та, ради которой я сражался в Америке, та, за которой я приехал. Выслушайте меня, сударыня! Не отказывайтесь меня слушать…

Вы должны мне помочь.

Соскользнув с низкого табурета, он встал на колени перед графиней, которая медленно опустила руки. Краска понемногу возвращалась к ее лицу.

— Если вам уже рассказали эту историю, сударь, вряд ли я смогу что-нибудь добавить, — едва слышно пролепетала она. — К тому же… кто вам ее рассказал?

— Некий Геган, башмачник из Кампенеака.

— Человек, который сидел на дереве? Понимаю…

— Этот несчастный тоже потерял сон. Он пьет, а когда напьется, рассказывает. Сударыня, прошу вас, я не хотел причинить вам боль, но мне нужно, чтобы вы ответили на один вопрос… только на один!

— Какой?

— По словам Гегана, жертва была еще жива, когда ее вытащили из… Прошло довольно много времени, пока ваш супруг не объявил о ее кончине. Быть может, к ней на минуту вернулось сознание… она могла назвать вам свое имя.

— Если в этом ваш вопрос, шевалье, я на него не отвечу…

Жиль медленно встал и посмотрел в глаза владелице замка…

— Нет. Мой вопрос не в этом. Вы действительно на него не ответите, так как, возможно, у вас осталось ко мне некоторое недоверие. Я сейчас задам свой вопрос. Я скажу вам имя, госпожа графиня. Взамен я прошу лишь одно слово: да… или нет! Больше ничего!.. — Он на голову был выше молодой женщины и старался поймать ее ускользающий взгляд; в конце концов ему удалось завладеть им. Ужас, который он в нем прочел, не был притворен, и тревога, впрочем, тоже.

— Но, шевалье, что заставило вас подумать, что я могу ответить на этот вопрос? Кто вам сказал, что эта бедная девочка могла…

— Ничто и никто, сударыня, только мое сердце и моя вера в Бога. Он не мог позволить совершить такое гнусное злодеяние, не оставив малейшего следа, который мог бы направить руку мстителя!

— Мстителя? Другими словами, если бы я ответила на ваш вопрос и ответила бы «да»?..

— Правосудие свершилось бы сегодня же. Я клянусь памятью моего отца. Вы мне ответите?..

Госпожа де Шатожирон опустила голову и отвернулась, будто пыталась спрятаться от этого властного взгляда, который, казалось, готов был проникнуть в самую глубину ее души. С минуту она молчала. Затем направилась к дверям гостиной.

— Идемте! — только и сказала графиня.

В вестибюле молодая женщина взяла из рук служанки плащ с капюшоном и закуталась в него.

— Куда мы идем? — спросил Жиль.

— В часовню, что на другом конце двора, вы видите ее отсюда.

Действительно, Жиль различил очертания часовни сквозь моросящий дождь, окутавший ее дымкой.

Это была маленькая часовня, построенная в эпоху Возрождения, узкая и изящная как шкатулка, несмотря на то, что опиралась на два мощных контрфорса. У нее было единственное окошко на фасаде, готический переплет которого был украшен лилией. Дверь легко подалась под рукой графини, открывая взору темные плиты пола, несколько искусно отделанных скамей и скромный алтарь, перед которым молился старый седовласый священник.

На цыпочках, чтобы не помешать ему, госпожа де Шатожирон подвела Жиля к крошечной ризнице. Там она открыла сундук, вытащила запачканную вуаль и букет увядших цветов, при виде которых Жиль, несмотря на свое самообладание, побледнел.

— Мы похоронили ее под плитами часовни, но сохранили это в качестве доказательства, — прошептала графиня. — Теперь я готова ответить на ваш вопрос… Но лишь на один.

— Других не будет. Я только хочу знать, не звали ли ту несчастную девочку, которую вам не удалось спасти от страшной смерти, Жюдит де Сен-Мелэн?

— Да…

Как молодой человек ни готовил себя к этому «да», удар был столь силен, что он пошатнулся, закрыл на минуту глаза и стиснул зубы. Когда он немного пришел в себя, то увидел изумленное лицо графини.

— Вам так тяжело? — спросила она.

— Больше, чем я думал… больше, чем я могу выразить! Я так ее любил, увы, сам того хорошо не сознавая! Простите меня, сударыня…

Жиль быстро схватил букетик увядших цветов, которые украшали волосы Жюдит, вуаль, послужившую саваном этому прелестному телу, воспоминание о котором — он теперь это чувствовал — будет неотвязно преследовать его. Страстно прижавшись к ним губами, он скомкал все это, сунул графине и, даже не попрощавшись, с хриплым стоном выбежал из часовни и бросился через двор. Молодая женщина побежала за ним, крича ему вслед:

— Шевалье! Прошу вас, постойте!.. Не уезжайте так… Вернитесь!

Но Жиль ничего не слышал, кроме собственного сердца, разрывающегося от отчаяния и угрызений совести. Он добежал до свода, вскочил на Мерлина, которого конюх укрыл там от дождя, и вихрем вылетел из замка, позабыв даже о своем плаще и шляпе. Он поднялся на небольшой холм в промозглом тумане, который, казалось, каплями сочился с неба, пустил коня галопом, и тот полетел легко, как птица. Жиль не чувствовал ни дождя, ни холода, лишь адское пламя, которое пылало у него в груди — ему казалось, что он вот-вот взорвется, словно перегретый котел. Он сорвал свой белый парик, и теперь его растрепанные ветром волосы свободно развевались. У него была только одна цель: достичь Френа и раздавить палачей Жюдит, как мерзких тварей.

Конь нырнул в гущу леса, перескакивая через камни и овраги. Утром, перед отъездом из Плоэрмеля, Лекоз объяснил Жилю дорогу к Сен-Мелэнам.

— Это ближе к Тресессону, — сказал он. — Ищите деревню, которая называется Неан…

Название заставило тогда Жиля поморщиться. Но теперь он находил его почти приятным. Он хотел отправить убийц в небытие, но если он падет в бою, если смерть настигнет его в этом доме, в котором прошло детство Жюдит, с какой радостью он отправится в небытие вместе с обоими Сен-Мелэнами, хотя бы для того, чтобы испросить для них у Господа вечных мук. С тех пор как он услышал рассказ Гегана, жизнь для него потеряла цену. Зачем ему были нужны его старинное имя, титул, звание, слава и богатство — ничто больше не могло скрасить его одиночество!

На берегу какого-то пруда, встретив двух мужчин, резавших камыш, он сильно натянул поводья Мерлина, который в знак протеста заржал и встал на дыбы.

— Где дорога на Неан? — крикнул Жиль.

— Поезжайте все прямо… до следующей развилки. А там направо!

Он пошарил в кармане, бросил наугад мелкую монету и как ураган помчался дальше, а крестьянин снял свою голубую шерстяную шапку и перекрестился, уверенный в том, что встретил Проклятого Охотника, который направлялся к пропасти Мрака. Тем не менее он принялся искать упавшую монету…

Проехав деревню, где напугал женщин в черных накидках, выходивших из церкви. Жиль без труда нашел все ориентиры, которые ему указал Лекоз, и съехал с Динанской дороги на ухабистый проселок, но там ему пришлось скакать медленнее, чтобы Мерлин не сломал себе ногу, попав в яму. Но до цели было уже недалеко. Теперь надо было изучить окрестности, чтобы не попасть в капканы, которыми оба мерзавца наверняка окружили свое логово. И он скоро увидел его сквозь дыру в изгороди…

Это был массивный дом из камня густо-красного цвета, стоявший вплотную к черному лесу.

Изящные слуховые окошки и каменная наружная лестница, ведущая на второй этаж, который возвышался над надворными постройками, окружавшими дом, придавали ему некоторое благородство. В узких окнах, тусклых и серых от пыли, свет не горел, но над одной из печных труб поднималась ниточка дыма. С правой стороны тяжелым ртутным блеском отливал маленький прудик рядом с большим деревом — это был наверняка тот самый ясень, что дал название усадьбе . Издалека она скорее была похожа на большую ферму, чем на помещичий дом.

Дождь прекратился. Жиль поднял голову и посмотрел на небо — бледно-серое, печальное, без облаков. До ночи было еще далеко! Затем его взгляд остановился на лесе, который защищал дом сзади. Может быть, лучше объехать дом со стороны леса и зайти с тыла, чтобы застать братьев врасплох?

Он недолго размышлял над этим вопросом.

Послышался частый стук сабо, и из-за угла показалась женщина, с ног до головы закутанная в большой плащ с капюшоном. Она с легкостью трясогузки перепрыгивала через лужи. Увидев лошадь и всадника, женщина на мгновение остановилась, затем не спеша направилась к ним, покачивая бедрами.

Когда она подняла голову, на фоне черного капюшона обрисовалось ее лицо, широкоскулое, с гладким лбом под светлыми, почти белыми волосами. Пухлые губы были красными, как свежая рана, и девушку можно было бы назвать красивой, если бы не огромный синяк под опухшим, полузакрытым глазом. Она нахально смерила Жиля взглядом.

— Я тебя еще никогда не видела. Ты их друг?

— А что, похоже?

— Н…нет, не похоже. Тогда лучше уходи: мы здесь чужих не любим.

— Мне плевать на твои советы. Ответь только на один вопрос: братья там?

Она со смехом пожала плечами и собралась продолжить свой путь, но Жиль уже спрыгнул на землю и схватил ее за плащ так резко, что она вскрикнула от испуга и чуть не упала, но он крепко стиснул ее руку.

— Я задал тебе вопрос, изволь ответить! Я ждать не люблю.

— Мне больно, — простонала она. — И потом… Не смотри на меня так, как будто собираешься прочесть все, что у меня на уме! У тебя глаза холоднее, чем лезвие ножа… Отпусти меня!

Хватит с меня этого дома и тех, кто в нем…

— Значит, они там? Отвечай! Я не отпущу тебя, пока не ответишь.

— Что тебе от них надо?

— Я мог бы сказать, что тебя это не касается, но ты, похоже, их не очень любишь, и я отвечу тебе: я пришел их убить, обоих! И если ты мне скажешь все, что ты знаешь, я дам тебе монету.

Здоровый глаз девушки — он оказался красивого зеленого цвета — сверкнул дикой радостью.

— Ты правду говоришь? Ты хочешь их убить?!

— Клянусь честью!

— Тогда пошли! Я не только отвечу тебе, но и помогу! Я знаю, как проникнуть в дом, не проходя через двор, где постоянно дежурят трое мужчин. Там есть и псарня с собаками, они мигом растерзают тебя на куски. Возьми свою лошадь под уздцы: я покажу тебе, где ее спрятать, не то они тебя убьют лишь для того, чтобы украсть.

Он хотел дать ей монету, но она отказалась.

— Оставь свои деньги себе, красавчик. Я уже давно мечтаю увидеть мертвыми эти два мешка с тухлятиной. Смотри, — добавила она, показывая на свой глаз. — Кто, ты думаешь, мне это сделал?

— Один из них?

— Да. Свинья Тюдаль, старший. Я уже два года его любовница. Любовница! — повторила она с горечью. — Лучше было бы сказать — его собака, его рабыня. Когда ему хочется другую девушку, он бьет и прогоняет меня. Вот, посмотри еще на это.

И, закатав рукав, она показала странно искривленную руку, видно, после перелома кость не правильно срослась.

— Тогда почему ты возвращаешься к нему?

Два года… это немалый срок.

— Да разве это я возвращаюсь? Он за мной посылает! Когда у него нет другой, он хочет мое тело! И горе мне, если я ему не подчинюсь или даже просто заставлю ждать. У меня в деревне беспомощная мать: он угрожает убить ее, если я не приду. Иногда он оставляет меня в покое на месяц или на два, смотря какая девушка ему нравится в это время. Сейчас это девчонка, которой нет и пятнадцати. Ее привели к нему вчера, как корову к быку. Не знаю, где он ее нашел. Но тише, мы пришли…

Они пересекли поле, укрываясь все время за изгородью, затем обогнули поместье, прошли мимо прудика, на берегу которого рос ясень, и оказались в лесу, пройдя между двумя кустами остролиста. Красноватые стены дома были совсем близко.

— Оставь свою лошадь здесь. Ее никто не увидит, а я тебя проведу через винный погреб, — прошептала девушка. — Кстати, я забыла тебе сказать: в доме только один Тюдаль. Тебе будет нетрудно его убить: у него подагра, он не может и шага сделать, чтобы не заорать, но это не мешает ему баловаться с девчонкой и пить как бочка!

Жиль нахмурил брови.

— А Морван? Где он? Я должен свести счеты с ними обоими…

— Он уехал утром с двумя мужчинами. Я не знаю куда, но наверняка сделать какую-нибудь пакость. Могу только сказать, что он вернется вечером. Подожди его здесь.

Жиль привязал Мерлина к дереву, достал пистолеты из седельной кобуры, засунул их за пояс, положил в карман пороховницу и пули и проверил шпагу.

— Кстати… как тебя зовут?

— Моя мать зовет меня Корентина, — прошептала она, — но остальные зовут…

— Я не хочу это знать… Завтра ты снова для всех станешь Корентиной. Теперь пошли.

Он чуть было не спросил ее о Жюдит, но какая-то стыдливость удержала его: образ молодой новобрачной из Тресессона не должен был вставать между ним и этой бедняжкой, чья невинность была лишь далеким воспоминанием. Может быть, позже, когда кровь Сен-Мелэнов омоет их грязное жилище…

Следуя за Корентиной, он снова прошел через кусты остролиста, спрыгнул в неглубокий ров и очутился перед очень низкой дверью. Девушка открыла эту дверь осторожно, чтобы она не заскрипела. Тошнотворный запах прокисшего вина и гнилых фруктов ударил им в ноздри, и они оказались в винном погребе, в котором за исключением двух внушительных размеров бочек, казалось, было больше разбитых бутылок, чем полных.

Две крысы с визгом убежали при их приближении. Ни слова не говоря, Корентина указала на несколько каменных ступеней, что вели к другой двери, и направилась к ней, стараясь не наступить на осколки, чтобы не привлечь внимания стражи.

Поднявшись по ним, она остановилась:

— Эта дверь ведет в коридор. Напротив нее дверь в общую залу. Тюдаль там…

— Один?

— Наверняка. Когда он с девчонкой, он не любит ни с кем делиться, а девушка у него только с этой ночи.

Как будто опровергая ее слова, до них вдруг донеслись пронзительные звуки бинью-бретонской волынки, и так близко, что Корентина вздрогнула. Она нервно вцепилась в руку Жиля и быстро потащила его обратно в погреб.

— Нет! Я ошиблась! Йан тоже там. Это он играет.

— Кто это?

— Это их преданный слуга и сообщник! Его зовут Йан Буксовая Башка, потому что у него голова лысая и гладкая как буксовое полено. Это он набирает охранников, приводит девиц и всех обкрадывает. Нет такой мерзости, на какую он не способен! Он у них мастер на все руки…

— И за кучера тоже?

В глазах девушки промелькнул испуг.

— Да… так было недавно. Откуда ты знаешь?

— Я много чего знаю. Ведь людей не приходят убивать без причины. Когда же ты видела Йана, правящего лошадьми?

— На прошлое Рождество братья вернулись среди ночи с каретой, которую они, должно быть, где-нибудь украли. И Йан ею управлял.

— А эту карету, куда они ее поставили? В каретный сарай?

— Нет. Это-то и странно: они ее сожгли! Остались только железные ободья от колес.

Тут Жиль не удержался и задал вопрос, который вертелся у него на языке:

— Скажи мне, до этой ночи сюда не приезжала их сестра?

Недоумение на лице Корентины было искренним.

— Их сестра?.. Боже мой, нет! Я знаю, что у них есть сестра, потому что до смерти баронессы и отъезда старого барона ее часто видели. Говорят, очень красивая была девочка… и настоящая дикая кошка, но она уже давно уехала, вроде стала где-то монашкой.

Жиль не стал терять времени, раздумывая, что Сен-Мелэны делали со своей сестрой между тем, как забрали из монастыря в Эннебоне и опустили в яму в Тресессоне. На эти вопросы Тюдаль сам ответит, не захочет добром — он его заставит силой. Наверху волынка все еще играла, сопровождаемая ритмичным постукиванием сабо. Корентина презрительно хихикнула:

— Должно быть, Тюдаль приказал девчонке танцевать. Он это обожает.

— Ну что ж, значит, мы помешаем празднику…

Выхватив пистолеты. Жиль взбежал по ступенькам, распахнул взвизгнувшую дверь, пересек коридор и, увидев перед собой другую дверь, выбил ее ударом ноги. За ней открылась странная картина: большой зал с низким потолком крытыми ставнями, освещенный свечами и огнем камина.

Там, возле стола, заваленного остатками еды и пустыми бутылками, сидел Тюдаль де Сен-Мелэн. Его нога, перевязанная широкой грязной повязкой, покоилась на мягком табурете, он хлопал в ладони в такт девочке, приплясывавшей перед огнем. На ней был один лишь полотняный чепчик и башмаки. В углу сидел сам музыкант, на его лысой голове играли отблески огня.

Увидев входящего Жиля, все трое на мгновение замерли. Волынка издала душераздирающий звук, девочка застыла с поднятой ногой, как будто боялась, что если она ее опустит, то нацеленные пистолеты выстрелят, Сен-Мелэн же так и остался сидеть с расставленными руками, его нижняя челюсть отвисла. Он стал похож на механическую куклу, у которой лопнула пружина. Однако он быстро пришел в себя, нахмурился, его лицо, почти такого же цвета, что и волосы, побагровело.

— Кто вы? — заорал он. — Что вам надо?

— Поговорить с тобой! А потом сам увидишь…

— Странная манера приходить поговорить с пистолетами в руках.

— Вот именно! Я плохо выразился. Мне следовало сказать: допросить… допросить тебя, Тюдаль де Сен-Мелэн, о смерти твоей сестры, которую ты подло убил.

За спиной Жиль услышал тихий испуганный возглас Корентины, а затем ее вопль:

— Осторожно!

Из угла, где сидел Йан Буксовая Голова, со змеиным свистом вылетел нож, пущенный умелой рукой. Инстинктивно дернув головой. Жиль уклонился от него, но лезвие все же оцарапало ему щеку. Его реакция была мгновенной: выстрел из пистолета — и человек с волынкой согнулся пополам; поток крови хлынул из его рта…

— Первый! — невозмутимо ответил Жиль.

Тюдаль хмуро смотрел, как умирает его верный слуга, глаза его были мутными от выпитого.

Вдруг, обезумев от ярости, он рванулся к столу, чтобы схватить лежавший на нем пистолет. Но Корентина опередила его. Проскользнув, словно змея, между столом и крестом, она схватила оружие и исчезла под толстой дубовой столешницей.

Тюдаль с остервенением выругался. Оставшись безоружным, он был похож на загнанного кабана.

— Шлюха! Мерзавка! Ты мне за это заплатишь, тварь! Твоя мать сдохнет!

— Не успеешь, — холодно произнес Жиль. — Корентина, закрой двери и хорошенько забаррикадируй их, чтобы верные подданные этого жирного борова не пришли ему на помощь. А ты, танцовщица в сабо, можешь одеться! Ты слишком молода для такого представления. Да перестань же реветь!

— Мне… мне холодно! И я голодна… Он не давал мне есть со вчерашнего дня.

— Так одевайся и поешь! Здесь наверняка что-нибудь осталось…

Пока Корентина с неожиданной силой тащила сундук к одной из дверей и задвигала большие засовы на другой, выходившей во двор, Тюдаль злобно смотрел на нее. Происходящее, казалось, отрезвило его, и он ухмыльнулся.

— Баррикадируйте двери, сколько вашей душе угодно. Но вам очень скоро придется выйти отсюда! У меня еще трое людей во дворе, и собаки, и мой брат вот-вот вернется с остальными охранниками!

— Я с ним еще потолкую. А теперь давай о наших с тобой делах! Я сказал, что мне надо задать тебе несколько вопросов…

— Я тебя знать не знаю! Кто ты, черт возьми?

— Мое имя Жиль де Турнемин, сеньор де Лаюнондэ. А пришел я вот почему: я любил Жюдит… а она любила меня!

Сильные удары в дверь прервали его. Слуги Сен-Мелэнов пришли на помощь своему хозяину.

Должно быть, их привлек пистолетный выстрел.

— Потише, вы там! — закричал Жиль на бретонском наречии. — Мой пистолет нацелен на вашего хозяина. Если вы не успокоитесь, я его прикончу!

Шум мгновенно утих. Было слышно только потрескивание огня и чавканье девчонки, жадно евшей прямо из блюда.

— Никогда не слыхал о тебе! — проворчал Тюдаль. — Откуда ты?

— Из Америки, где видел, какими делами занимался твой брат! Но, в конце концов, это тебя не касается. Вопросы задаю я.

— Ладно! Задавай сколько влезет, но не думаю, что отвечу на них…

— Посмотрим! Ты заставил госпожу де ла Бурдоннэ отдать тебе Жюдит, чтобы выдать ее замуж за очень богатого старика. Тогда объясни мне, почему в вечер свадьбы ты решил ее убить?..

Убить?! Этого слова недостаточно, чтобы описать весь ужас твоего злодеяния: ведь ты закопал ее живой, не правда ли, живой в черную землю в подвенечном платье вместо савана? Я хочу знать, почему? Почему?

Рыжий негодяй расхохотался, показывая зубы, которые были бы красивыми, если бы не многочисленные дырки. Под рыжими бровями его красно-коричневые глаза светились злорадством.

— Значит, ты думаешь, что можно вот так приходить к людям с пистолетом в руке, пострелять а разные стороны, а потом изображать из себя благородного мстителя, судью…

— И даже палача! Ты будешь отвечать?

— Иди ты…

— Что ж, ты сам этого хотел!

Спокойно засунув за пояс пистолет, который еще не был пущен в ход. Жиль протянул Корентине другой вместе с мешочком пуль и пороховницей.

— Заряжать умеешь?

— Конечно! Дай…

Освободив руки, юноша подошел в камину, снял с каминного колпака длинный кучерский кнут, который он заметил, входя в комнату, взвесил его на руке, крепко взялся за рукоятку и быстро, как молния, ударил… Свист узкого ремня на полсекунды опередил отчаянный вопль. С дьявольской точностью кончик кнута обвился вокруг больной ноги Тюдаля. Жиль сильно дернул.

Тюдаль вылетел из кресла и грохнулся оземь.

Толстяк распластался на полу, обливаясь потом, и ревел, словно раненый бык. Он попытался подняться, но взвыл от боли. К тому же Жиль уже вскочил на него, перевернул, как блин на сковороде, отчего тот заорал еще громче, и прижал к полу коленом.

— Найди мне веревку, — приказал он Корентине, чей здоровый глаз с восхищением следил за происходящим.

Она побежала к сундуку и вытащила из него целую кучу разных веревок. В мгновение ока руки Тюдаля были связаны за спиной. Уткнувшись в пол носом, он брызгал слюной, ругался на чем свет стоит, почти обезумев от бешенства и боли.

— Ты не выйдешь отсюда живым, ублюдок! — орал он. — Мой брат прикончит тебя!..

— Я не боюсь твоего брата. Я уже вздул его однажды, дойдет очередь и теперь до него. Говори, не то поджарю твою ногу!..

Так как Тюдаль продолжал изрыгать потоки грязных ругательств. Жиль подтащил его грузное тело довольно близко к камину, чтобы тот мог почувствовать его жар. Снаружи, однако, слышались приглушенные удары.

— Осторожно, — прошептала Корентина. — Пока он орет, они стараются выбить ставни.

— Если пистолет, который ты у него забрала, заряжен, стреляй в первого, кто покажется. А ты, Тюдаль, говори быстрей, не то я зажарю тебя целиком, как кабана!

— Хватит, хватит! Довольно!.. Я расскажу тебе, что произошло. В конце концов, зачем мне это скрывать? У меня были все права на эту потаскуху, которая нас надула. Я наказал ее по заслугам.

Мы нашли ей прекрасную партию, очень богатого человека, который однажды увидел ее в приемной монастыря, где навещал свою кузину.

— Воферье? Я знаю! Дальше!

— Старик влюбился в нее до безумия и хотел получить любой ценой, предлагал целое состояние, чтобы жениться на ней. Тогда мы поехали за ней, чтобы привезти к нему, в его большой замок, что недалеко от Малеструа. Там должна была состояться свадьба, и мы, конечно, отвезли туда невесту. Воферье принял ее, как королеву.

Он заказал для нее платья, драгоценности… бросил к ее ногам целое состояние, а она едва взглянула на него с презрением. Говорила, что не хочет выходить за него замуж, что никто и ничто не заставят ее сделать

это… Идиотка…

— Если ты еще раз оскорбишь ее, я займусь твоей ногой, — прогремел Жиль.

— Иди к черту!.. Я хотел сразу же потащить ее к алтарю, но этот дурак Воферье на старости лет вообразил себя Адонисом. Он надеялся завоевать ее лаской, говорил, что она в конце концов смягчится, что он усмирял и не таких недотрог, и надо ей дать немного времени… Ну, ей отвели самые красивые комнаты замка и оставили под присмотром приставленной к ней женщины и целой армии слуг. Но она была хитра, как лисица, прикинулась, будто стала более благосклонна к Воферье, чтобы за ней так строго не смотрели, и однажды утром пошла на мессу в маленькую уединенную церковь в глубине парка, а там оглушила ту женщину, ударив суком по голове, и сбежала…

И долго же мы ее искали! Но все впустую! Как будто она растворилась в полях вместе с утренним туманом. Воферье в конце концов обозлился и прогнал нас с Морваном. Вернувшись сюда, мы по счастливой случайности узнали, что с ней стало.

Ее приютил врач из Ванна, некий Жоб Керноа; он нашел ее под колесами своей кареты, полумертвую от голода. Она рассказала свою историю, и он спрятал ее в своем доме в Ланво, в Ландах.

Тоже втюрился в ее рыжие волосы. Парень он был состоятельный, молодой… не урод и убедил ее, что она может спастись, только выйдя за него замуж. Он говорил, что у него есть связи в парламенте, что он знаком с высокопоставленными людьми. Короче, она согласилась… Да, согласилась! Тебе это не по вкусу, а? Ты заявился сюда незваный и хвастаешь направо и налево, что вы любите друг друга и что ты имеешь на нее права.

Незачем изображать из себя благородного борца за справедливость, Турнемин. Плевать ей было на тебя…

— Продолжай! — холодно приказал Жиль.

Насмешливые глаза Тюдаля ничего не смогли прочесть ни на его затвердевшем, как камень, лице, ни в ледяном взгляде, но сердце Жиля пронзила невыносимая боль, соединенная со жгучей ревностью. Жиль, сделав над собой усилие, приказал себе успокоиться: у него было такое чувство, будто он совершил святотатство…

Рыжий разочарованно пожал плечами.

— Мы напали на ее след как раз вовремя. В день свадьбы мы были в Ландах — Морван, Йан и я.

Мы дали им провести церемонию. Народу было мало: священник и двое свидетелей. Скромная свадьба… А потом, уверившись, что никого нет поблизости… что голубки одни или почти одни, мы перешли в наступление. Это было нетрудно и недолго. Новобрачная была еще в белом платье, они с супругом пили шампанское. Бедняга, он даже не успел осушить свой бокал: моя шпага проткнула его насквозь, как иголка протыкает шелк.

Он упал, даже не поняв, что происходит… В сарае стояла карета; мы посадили туда новоиспеченную госпожу Керноа, которая рыдала в три ручья… а следующей ночью, ты и сам знаешь, что с ней произошло…

— Но почему следующей ночью? Почему в лесу Тресессона?

Смех Тюдаля скребком прошелся по обнаженным нервам молодого человека.

— Чтобы убить сразу двух зайцев. Во-первых, потому что никому в голову не пришло бы искать ее там, и, во-вторых, потому что мы были рады сделать такой подарок господину де Шатожирону, с которым не поладили в прошлом году. Надеюсь, ты теперь достаточно знаешь?.. И что-то мне подсказывает, что у тебя начинаются неприятности.

И действительно, один из ставней с треском отлетел. Раздался выстрел, и пуля просвистела на волосок от Корентины. Она вскрикнула, и, как эхо, раздался безумный смех Тюдаля. Но Жиль был уже возле наружной двери, отодвинув засовы, открыл ее и спрятался за одной из створок.

Прямо перед собой он увидел мужчину и выстрелил. Тот рухнул наземь. Тем временем Корентина смело пробралась ко взломанному окну и, держа двумя руками тяжелый пистолет Тюдаля, резко выпрямилась и выстрелила наугад… Наградой был ей стон, перешедший в хрип.

— Попала! — воскликнул Жиль. — Молодец, малышка!

Впервые он увидел, как она улыбнулась. Это была странная, робкая улыбка, казавшаяся гримасой на ее покалеченном лице.

— Рядом с таким парнем, как ты, шевалье, нетрудно самой стать храброй! — воскликнула она. — Если тебе еще когда-нибудь понадобится устроить что-нибудь подобное в Бретани, вспомни о Корентине! Мой отец служил в Корабельном полку: это он научил меня стрелять… но зевать нельзя: остался еще один, и Морван недалеко.

— Собаки! — проревел Тюдаль. — Почему эти олухи не спускают собак?

Жиль был уже во дворе. Он увидел человека, бегущего к сараю, из которого доносился неистовый лай.

— Стоять! — крикнул он. — Бросай ружье и ни с места или тебе конец…

Крестьянин, одетый в куртку из козьих шкур и широкие в складку штаны, с волосами, торчавшими словно солома из-под круглой шляпы, остановился как вкопанный, но ружья не выпустил, резко повернулся и выстрелил. Пуля попала в дверной косяк, но второй пистолет Жиля уже произвел свою смертоносную работу. Последний охранник Тюдаля пошатнулся, ноги его подкосились, и он упал лицом в грязь.

Жиль спокойно вернулся в дом, тщательно закрыл дверь и прислонился к ней. Его холодный взгляд окинул всю комнату, остановился на недавно танцевавшей девочке, которая теперь, зажав в руке кость, с отсутствующим взглядом притаилась под столом, затем повернулся к своей союзнице, смотревшей на него так, как будто он был самим Архангелом Михаилом.

— Возьми эту малышку с собой, Корентина, и ступай домой. То, что я сейчас буду делать, — не для женских глаз.

Девушка рассмеялась.

— А то, что ты делал до этого, — для женских глаз? Знаешь, шевалье, мой покойный отец сказал мне однажды: хороший солдат не идет спать в разгар сражения.

— Он был прав, и ты хороший маленький солдатик! Но бой закончен. Настал час правосудия, и я не хочу, чтобы ты стала помощником палача…

Она встала перед ним с вызывающим видом и улыбнулась во весь свой большой красивый рот.

— Думаю, что ради тебя я и не на то бы пошла, шевалье. Ты от меня так просто не избавишься! Я остаюсь! Я хочу видеть все до конца. А эта…

Она вытащила девчонку из-под стола и заставила ее встать на ноги, но тотчас отпустила, а девчонка, икая, снова рухнула на пол.

— Фу! — сморщилась Корентина. — Она пьяна в стельку! Пока мы на нее не смотрели, она, видно, вылакала все, что осталось в бутылках.

Надо положить ее на скамью, она на ногах не стоит: засыпает.

Пожав плечами. Жиль подошел к Тюдалю, который все еще лежал около камина. Он теперь молчал, но посеревшее лицо, пот, стекавший широкими струйками по щекам, выдавали его страх.

Гибель его людей поубавила у него гонору, и он с ненавистью и ужасом смотрел на стоявшую перед ним высокую мрачную фигуру.

— Если ты знаешь какую-нибудь молитву, Тюдаль де Сен-Мелэн, сейчас самое время ее прочесть, — сурово произнес Жиль.

— Ты и вправду хочешь убить меня? Дай мне хотя бы возможность защищаться! — взмолился тот.

— А ты дал Жюдит возможность защищаться?

— Я имел право делать то, что я сделал! — проревел Тюдаль. — Она не подчинилась мне, старшему брату… Она опозорила имя Сен-Мелэнов, связавшись с этим отродьем. Я вынес ей приговор!

Девушка из нашего рода не может стать госпожой Керноа!

Волна отвращения захлестнула Жиля. У этого ничтожества Тюдаля было еще достаточно дворянской спеси, и он воображал себя поборником справедливости!

— Я тоже свершу правосудие… — только и сказал он. — Вот твой приговор!

Взяв вытащенные Корентиной веревки, он выбрал самую длинную, затем, измерив на глаз высоту потолка, вскочил на стол, расшвырял ногами блюда и тарелки с остатками еды, и перекинул веревку через главную балку под потолком, Тюдаль с тревогой следил за его приготовлениями.

— Что ты хочешь делать? — заикаясь выговорил он. — Ты же не…

— Повешу тебя? Да! Я сказал тебе, что я твой палач! А ты не заслуживаешь смерти дворянина… Не осквернять же шпагу твоей кровью…

— Трус… Ты просто трус!.. По крайней мере, дерись… О, ты пользуешься моей беспомощностью…

— Я окажу честь твоему брату и скрещу с ним шпагу, когда он вернется. Большего вся ваша семья не заслуживает. Молись…

Жиль спрыгнул на пол и хладнокровно начал делать скользящий узел, Корентина почти вырвала веревку у него из рук.

— Дай! — жестко сказала она, глядя ему в глаза. — Это я должна надеть ему петлю на шею! Я люблю платить долги! Ты освободил меня. Я не хочу, чтобы ты испачкал руки, прикоснувшись к нему! Ты лишь потянешь за веревку…

Через несколько минут Тюдаль де Сен-Мелэн раскачивался в петле, словно большое гнилое яблоко, повешенный на главной балке своего дома. Жиль и Корентина, бледные, тяжело дыша, смотрели друг на друга. Рыжий негодяй умер как жил — отвратительной и презренной смертью. Он то изрыгал ругательства, то рыдал и молил о пощаде, но последний из Турнеминов ни на секунду не почувствовал даже тени жалости в своем сердце. Образ Жюдит, живьем брошенной в могилу, больше не покидал его. С виду очень спокойный, Жиль подошел к столу, взял бутылку рома, еще наполовину полную, и сделал большой глоток.

— Второй! — выдохнул он, ставя бутылку на стол. — Осталось только дождаться Морвана.

И он неспешно начал заряжать пистолеты…

Руки его не дрожали. Затем отпер дверь, приоткрыл ее и, держа в каждой руке по пистолету, расположился в кресле напротив, которое еще недавно занимала его жертва. Корентина закуталась в свой плащ и присела у камина, словно домовой… Жилю оставалось лишь ждать последнего из Сен-Мелэнов. А потом… Он точно не знал, что он будет делать потом, но чувствовал бесконечную усталость. За сутки он постарел на десять лет. А за последний час — еще больше…

Его юношеская любовь, такая нежная и чистая, зародившаяся сентябрьским вечером в сиянии заходящего солнца, умирала во мраке, в ужасе и крови. У него был терпкий вкус недозрелых плодов, но он знал: когда появится Морван, он снова ею насытится. Он принес пятерых в жертву на алтарь той, которую, сам того не сознавая, никогда не переставал любить. Надо было принести еще одну, но, будь жертв даже сто, его боль не утихла бы: ему не суждено было больше увидеть Жюдит… Даже ее прощальное письмо теперь не имело никакого значения, потому что она искала поддержки и спасения в объятиях другого… Жиль вытащил письмо из кармана и небрежно бросил в огонь. Его взгляд остановился на левой руке, которую он поднес к лицу. На ней тускло поблескивал золотой перстень с голубой эмалью, принадлежавший его отцу. Жиль провел пальцем по рисунку, по готической вязи девиза «Aultre n'auray». Вдруг он порывисто прижал перстень к губам и стиснул зубами, борясь с поднимавшимися из груди рыданиями, но не смог удержать слезу, которая выскользнула из-под его сухих век и скатилась по щеке.

— Только ты, любовь моя, — тихо прошептал он, — никто, кроме тебя… если бы ты этого действительно захотела.

Он не вернется ни в Версаль, ни в Эннебон, ни в Понтиви… Завтра, когда все будет кончено, он доберется в Брест, взойдет вместе с Мерлином на корабль и вернется в Америку, где жизнь достойна настоящих мужчин, где война и опасность. Он снова станет Кречетом, отважным как никогда, пока смерть не увенчает легенду, которую будут передавать из поколения в поколение.

Тихий шепот Корентины вернул его к действительности.

— Послушай!.. Лошади скачут!.. Едет Морван.

— Спрячься под стол, чтобы тебя совсем не было видно.

Девушка беспрекословно повиновалась, но Жиль заметил, что она еще сжимала в руках пистолет Тюдаля. Поднявшись с кресла, он потянулся и встал против двери, расставив для упора ноги, готовый к бою. День клонился к вечеру, до ночи было недалеко. Зал с низким потолком был полон пляшущих теней, отбрасываемых огнем. Теперь Жиль услышал приближающийся конский топот, всадников было трое или четверо. Скоро копыта застучали во дворе. Лошади заржали, было слышно, как всадники спрыгнули на землю. У приоткрытой двери раздались шаги — шаги одного человека.

— Входи, Морван! — крикнул Жиль. — Я уже давно жду тебя!

Чья-то рука толкнула дверь, она медленно со скрипом открылась. На пороге появился человек.

— Морван не придет, — сказал он любезным тоном. — Я видел его по дороге сюда: он бежал от этого дома, как будто за ним гнались черти. Я думаю, зрелище, что он увидел во дворе, привело его в ужас, к тому же он был один.

Не опуская пистолетов. Жиль окинул незнакомца взглядом с головы до ног и нахмурил брови. По всей видимости, перед ним был дворянин.

Это чувствовалось по изысканной вежливости его речи, по элегантному серому охотничьему костюму из бархата, по изящной манере держаться.

Ему на вид было лет тридцать, открытое лицо его показалось Жилю симпатичным. Но какого дьявола ему здесь нужно?

— Могу ли я узнать, сударь, кто вы?

— Я вам охотно представлюсь. Меня зовут Рене Лепрестр де Шатожирон. Сегодня утром вы приходили ко мне в дом и, думаю, очень разволновались… судя по тому, что я вижу. Ваш суд был грозным, шевалье… и очень скорым!

Не спеша, как ценитель произведений искусства, пришедший в музей, владелец Тресессона долго смотрел на труп Тюдаля, все еще покачивающийся на балке. Затем он взглянул на лысого музыканта, застывшего в луже запекшейся крови.

— После той трагедии, что произошла на ваших землях, граф, вы ведь не считаете, что моя рука была слишком тяжела? — вскинулся Жиль.

— Никоим образом, друг мой… вы позволите вас так называть? Эти мерзавцы уже давно заслуживали самой страшной кары. Я даже думаю, что было бы жаль, если бы графине удалось догнать вас. К тому же я пришел сюда только за тем, чтобы предложить вам помощь, а не затем, чтобы нарушить ваши планы.

— Однако, если я вас правильно понял, вы дали Морвану убежать от меня?

— Бог мой, ну да! Мне не хотелось тратить драгоценное время, гоняясь за ним. Подумайте, я ведь не знал, что произошло в этом доме. А потом, откровенно говоря, я думаю, вы уже должным образом отомстили за безвременную смерть этой несчастной и очаровательной девушки. Пусть Морван убирается на все четыре стороны, все равно он кончит на эшафоте — поверьте, это не замедлит случиться…

— Безвременная… смерть! Вы думаете, сударь, что говорите? Ваш тон слишком легкомысленен для такого чудовищного преступления!

— Думаю, шевалье, и признаюсь, только об этом и думаю. Мы зарыли в нашей часовне… мешок с песком по просьбе мадемуазель де Сен-Мелэн. Она взяла с нас клятву держать это в тайне, чтобы сохранить жизнь, которую Господь чудом оставил ей. Сегодня утром, когда моя супруга повела вас в часовню, она испытывала вас. Но, видя ваше волнение, чуть было не рассказала вам все. Она побежала следом, звала вас, но вы были уже далеко.

В голове у Жиля зашумело, он чуть не задохнулся от безмерной радости, пришедшей после стольких страданий. Он вынужден был опереться о каминную полку, почти теряя сознание. Жюдит, Жюдит… неужели она жива?

— Ну же! — рассмеялся граф. — Не собираетесь ли вы упасть в обморок, как кисейная барышня? Если верите в то, что я вам рассказал, мы сейчас покинем это гадкое место. Мои люди, которых я оставил во дворе, займутся… уборкой, а мы вернемся ко мне домой. Там вас ждет моя жена, а также хороший ужин и уютная постель.

По дороге мы поговорим… Но что вы ищете под столом? Если ту симпатичную девушку с подбитым глазом, которая сидела здесь, притаившись с огромным пистолетом, то ставлю вас в известность, что она выскочила оттуда уже целых пять минут назад и умчалась прочь… Может быть, я ее напугал…

Краски медленно возвращались к лицу Жиля.

Он слабо улыбнулся.

— Нет. Но она — настоящий солдат. Когда битва закончена, такие возвращаются в свои казармы, ничего ни у кого не прося! Я навещу ее, перед тем как уехать!

И снова был отлив… Большой отлив, тот, что бывает в конце зимы, могучий и властный, уносящий в океан бледно-голубые воды Блаве…

Стоя рядом с жалким шалашиком из диких трав в том самом месте, где когда-то рыбачил босоногий крестьянский мальчишка, шевалье де Турнемин смотрел, как барки под красными парусами спускались одна за другой вниз по течению и уходили в море на ночную рыбную ловлю. Казалось, все было, как и когда-то, но на самом деле от прежнего не осталось и следа…

По ту сторону этих нескончаемых вод он завоевал все, что было в человеческих силах… все, кроме Любви, которую Судьба подарила ему именно здесь. Все было как прежде, но не было той, чьи огненно-рыжие волосы мелькали в илистых водах, шевелясь, как красные водоросли, той, чей властный голос обрушивал проклятье на его голову.

— Жюдит, — прошептал он нежно, — Жюдит, надменная и несчастная, благоразумная и безрассудная, нежная и жестокая… где же ты, моя любимая Жюдит, в эту минуту, когда я зову тебя?

Кто мог ответить, не боясь ошибиться? Может быть, очень далеко, а может, и совсем близко? Она никому не сказала о своих намерениях. Покидая Тресессон в глубочайшей тайне, Жюдит и словом не обмолвилась, где надеялась найти достаточно надежное убежище, чтобы скрыться от гнева своих братьев. Она обронила лишь одну фразу, совсем коротенькую, которая могла бы что-то прояснить:

— Лучшее убежище — сердце самого большого города…

И графиня де Шатожирон из этого заключила:

— Я думаю, она выбрала Париж!

Возможно, искать ее надо было именно там.

Жиль решительно поднялся по склону к дереву, где его ждал Мерлин. Он вдруг наклонился и поцеловал шелковистую морду коня, который ласково потерся о него головой, обнажив большие зубы.

— Что скажешь, дружище? Пока мы вместе, для нас нет ничего невозможного, и, если надо будет отправиться на край света, чтобы найти ее, мы помчимся туда. Но сейчас нас ждет Понтиви!

Поехали знакомиться с господами из Драгунского полка королевы, в котором мы получили необходимое и очень важное звание лейтенанта «на очереди», затем… ну что ж, там будет видно, может, нам удастся как можно скорее поехать в Париж, посмотреть, что там делается. Тем более что мы еще не засвидетельствовали своего почтения нашему главному командиру — королеве.

Это недосмотр, и мне как благородному человеку следует исправить его!

И, вскочив на своего радостно заржавшего коня, шевалье де Турнемин поглубже надвинул шляпу и галопом поскакал по ландам, где так часто шлепали босые ноги маленького бастарда Жиля Гоэло.

Первые побеги дрока тянули к небу свои крошечные нежные ростки, они были зеленые, как цвет самой надежды. В деревне звонили к вечерне, и печальные, нежные звуки наполняли морской воздух, в котором вскоре заблагоухает весна…