Легенда о Чёрном ангеле

22. Карл

Сначала раздаётся громкий стук в дверь, а следом за грохотом слышится голос Фомы:

— Шеф, парни из Южного примчались, пора начинать. Все в сборе.

Чёрт, дела не ждут. Слишком многое поставлено на карту, слишком глубоко я во всём этом дерьме увяз. Нужно рубить тугой узел точно посередине, а иначе дальше будет только хуже. Как бы мне ни хотелось побыть с Марго ещё немного наедине, не могу всё бросить. Даже ради неё не получится. Потому что от этого собрания зависит моя и клубная репутация, и я никому не позволю разрушить то, что строил годами.

В этой жизни только моё слово — закон, только мои принципы и идеалы играют роль, а плясать под чью-то дудку я так и не научился. Даже на малолетке я держался особняком, стремясь лишь к одному: выжить. И для этого был готов на многое, потому что опускать руки и плыть дерьмом по течению не умею.

Вот и сейчас, как бы Спартак, или хоть сам дьявол, не пытался меня поставить раком — херушки у кого выйдет.

А ещё, затянув с решением вопроса, я рискую не только своей жизнью, но и жизнью братьев, а на это я просто не имею права. Хватит, и так уже двое казначеев полегло, а третий только чудом праотцам душу не отдал.

Можно ли такое прощать? Нет. Подонок сгорит в адском пламени, а черти будут медленно и со вкусом жарить его задницу на сковородках — это я ему могу хоть сейчас гарантировать. Но для начала мы с ним поговорим. Содержательно.

— Марго, мне пора, — говорю и ловлю губами тихий вдох. Моя Маргаритка разочарована, но улыбается.

Мне до жути нравится, что она не пытается мне диктовать свои условия, не стремится что-то во мне изменить. Да, вполне возможно, что это вначале она такая шёлковая, а дальше начнутся типичные бабские фокусы с неизменными слезами, ревностью и шумными истериками. Но пока это всё лишь в моём буйном воображении, я буду наслаждаться каждым моментом.

Да и не верю, что Марго может оказаться глупой мелочной и склочной бабой со скалкой наперевес. Хоть убейте, не верю.

— Фома, не топчись у порога, зайди.

Мгновение, и мой зам входит размашистым широким шагом в комнату, бросая хмурый взгляд на Марго. Лёгкое удивление мелькает на лице, когда он понимает, что она в моей футболке. Фома вообще не привык видеть на нашей территории женщин — нормальных женщин, — а тут такой сюрприз, да ещё и накануне собрания.

В клубе ведь всё просто: мы живём ветром и скоростью, общими делами братства, верой в милостивых дорожных богов. Есть чёткая субординация, правила и нерушимый кодекс чести. Приступишь чёрту, попутаешь берега, и твои кишки гирляндами повиснут на ближайшей сосне.

Мы не боимся смерти — не в наших правилах вообще хоть чего-то бояться, но ускорять её приход тоже желающих мало. Потому и чтут законы, следуя судьбой намеченному маршруту, чтобы не висел твой труп на ближайшем светофоре в назидание побратимам.

Но, кроме всего прочего, есть один негласный закон, которому следует каждый брат, в независимости от ранга, титула и места в клубе: трахай, всех, кто на это согласен, но люби только одну. Вручив женщине свою вещь и сажая её на свой байк, ты выделяешь её среди всех остальных. Она словно меченая уже, становится чем-то бо?льшим, чем очередная шалава.

А в клуб привезти и показать собратьям можно вообще только ту, кто значит для тебя почти столько же, сколько и личный байк. А иногда даже и больше.

— Фома, расслабься, а то аж харя вспотела, — усмехаюсь, наблюдая, как зам усиленно делает вид, что, происходящее в моём кабинете, его не касается.

— Так ты идёшь? Все только тебя ждут, — вспоминает наконец о цели своего визита Фома и потирает застарелый шрам на щеке.

Странно, я так привык к его искалеченной роже, что уже и не помню, каким он был без своего увечья. Определённо, он был спокойнее и сдержаннее, будто, исполосовав когда-то его щёку, Спартак выпустил на свободу демона. Разрушительного в своей ярости и злобе.

— Марго, посиди в моей комнате, поспи, — прошу, указывая рукой на дверь слева. — Я не знаю, когда освобожусь, но там телик есть, каналов с полтыщи, пока все прощёлкаешь, я, может быть, уже вернусь. Если что-то случится — мало ли, — звони.

Марго, умница, не спорит, только кивает и быстро уходит, закрыв плотно за собой дверь. Пусть позвонит сыну, подружкам каким-нибудь, дела со сгоревшим баром порешает, но не боится. Здесь ей ничего не угрожает, потому что за безопасность моей женщины каждый обитатель Промзоны отвечает головой. И вряд ли кто-нибудь захочет испытать на себе мою ярость — таких дураков нет, уверен.

— Товарища с собой захватили? — уточняю, поднимаясь из-за стола и накидывая белый кожаный жилет.

Когда-то давно, если я что-то и ненавидел в своей жизни, так это белый цвет. Мне казалось, что не будь я таким… альбиносом, многое бы пошло по-другому. Возможно, меня бы даже не выкинули подыхать. Но потом, став Чёрным ангелом, мне даже казалось забавным носить белое. Что-то в этом было: протестное, вызывающее.

Я научился принимать себя таким, какой есть, потому что другим уже никогда не стать. Смирился, и стало почти легко.

— Да, привезли красавчика, — скалится Фома, пропуская меня вперёд.

— Живой хоть?

— Живее всех живых. Но, чувствую, ненадолго.

Фома ржёт, захлёбываясь смехом, а я чувствую адреналин, медленно, но уверенно будоражащий кровь. В теле — лёгкость, а мысли ясные, словно не мучает меня застарелая бессонница. Только глаза снова болят, но это мелочи, к этому я привык, как ко многим странностям своего организма.

Слишком яркое солнце сегодня, но адреналин бурлит с каждым мгновением всё сокрушительнее, потому на свет и режущую боль в глазах внимания не обращаю.

Зал собраний — это большой барак в центре. Им пользуются не часто: во время обязательных ежеквартальных отчётных слётов глав филиалов, редких свадебных ритуалов и скорбных панихид, которые, слава богам, случаются не часто.

Уже подходя к железным дверям, слышу нарастающий гул. Он вибрирует в воздухе, проникает под кожу. Я впитываю его каждой клеткой тела, превращаясь в оголённый нерв, наполняясь привычной энергией клубной суеты.

Когда вхожу внутрь, с ног сбивают концентрированные ароматы грубой, нагретой на солнце, кожи, пыльных дорог и бензина. Чёрт возьми, как упоительно! Как долбаный токсикоман, вдыхаю эту адскую смесь полной грудью, а шум и гомон резко обрываются.

В приглушённом свете Зала собраний мне не нужны солнечные очки, потому цепляю их за тонкую стальную дужку к карману жилета и окидываю незащищённым тёмными стёклами взглядом присутствующих. Здесь все главы филиалов, их замы, уцелевшие казначеи, дорожные капитаны… в общем, все те, кто имеет право носить нашивку с эмблемой клуба не левом боку жилета. Так как это собрание внеочередное и стратегически важное для каждого из нас, в Зале так же сидят те, чьи клубные метки расположены на спине. Постоянные члены клуба, они не стремятся к каким бы то ни было должностям, но их голоса всегда учитываются при принятии любого решения.

Эх, давно мы не собирались таким огромным коллективом. Я даже успел соскучиться. Жаль, что повод не самый приятный.

— Братья, — начинаю, а меня навылет пронзает десятками сосредоточенных взглядов, — я рад, что вы все смогли примчать сюда так быстро. Дело не терпит отлагательств.

В ответ лишь согласный одобрительный шепоток. Никто не рискует перебивать меня, потому что сорвать клубную нашивку с жилета или куртки — дело трёх секунд, а жить потом с этим ещё как-то надо.

Я напоминаю о цели нашего собрания и ловлю напряжённые взгляды братьев. Особенно злятся казначеи, потому что никто не хочет подыхать в подворотне — в этом мало приятного.

Ставлю вопрос о кадровых перестановках на голосование, некоторое время идёт обсуждение кандидатур новых казначеев, но никто не спорит и не вцепляется другому в горло. Все слишком подавлены недавними событиями, чтобы устраивать эпичный срач. Потому минут за пятнадцать этот вопрос окончательно решён.

Когда отголоски обсуждений стихают, подаю знак рукой, и Фома, кивнув, скрывается за дверью, а я продолжаю собрание:

— Как многие из вас знают, казначей южного филиала уцелел. Сейчас он в больнице, лечит травмированную башку, но выживет. И скоро вернётся в строй.

Радостный гул тех, кто ещё не в курсе этой новости, одобрительные кивки членов Южного филиала. Настроение общественности становится лучше, и это хорошо. Мне не нужна повышенная нервозность. Паника и гневные крики — самое меньшее, что сейчас сможет помочь.

— Это не все хорошие новости на сегодня, — взмахом руки прерываю нарастающее ликование.

Дверь хлопает, и в Зал вталкивают мужика. Больше всего бесит, что он в коже, а не спине жилета нашивка. Я до последнего позволял себе надеяться, что убийства казначеев — не предвестник Апокалипсиса, не новый виток клубных войн между мной и Спартаком.

Но нет. Глаза мои, хоть и болят, видят ещё хорошо, а эмблема клуба на спине уродца с бегающими глазками и длинной бородой не даёт обмануться.

Эх ты, погань, заткнуть бы тебе жилет этот в глотку.

Отдать должное, мужик держится стойко, хоть и видно, что парни из Южного хорошо удедали его: вон, губа как распухла, а над левым глазом цветёт буйным цветом гематома.

Мало врезали, но это был мой приказ: не увлекаться раньше времени. Всему своя очередь.

Я не знаю, кто это — совсем не интересуюсь членами клуба Спартака. Мне чхать на них и их президента. Даже на межклубных прогонах никогда не пересекались, но, собственно, это не имеет никакого значения. Главное, что подонок у нас в руках, остальное решится по ходу пьесы.

Судя по расположению нашивки, он особа не слишком приближённая к Спартаку. Обычная шестёрка, готовый на всё, чтобы угодить своему начальству. Уверен, он мочил моих казначеев из чувства долга, безвозмездно.

Ногой выталкиваю стул в центр комнаты, а Фома пихает бородатого хрена в спину. Тот, чуть покачнувшись от неожиданности, всё-таки сохраняет равновесие.

Подбородком указывая на стул, но мужик лишь презрительно хмыкает и складывает руки, покрытые неряшливыми выцветшим татуировками, на груди. Он невысокий, но крепкий, с бугрящимися под кожей мышцами и цепким взглядом серых глаз. В них плещется ненависть, от которой более ранимые персоны могли бы и растеряться. Но я до такой степени часто видел подобный взгляд, обращённый в свою сторону, что выработал иммунитет. Панцирь нарастил.

— Садись, сука, пока ноги не поломал, — говорю даже ласково, тихо так, с душой.

Совет-то хороший, грех не воспользоваться, но товарищ слишком упёртый, чтобы прислушиваться к добрым пожеланиям.

А зря. Всё равно ведь усажу, так лучше бы сам.

— Я ведь не шучу. — Мои губы сами расползаются в улыбке, а мужик сильнее мрачнеет. Крепкий орешек, ничего не скажешь.

Бросаю взгляд на Фому, а он красный, точно рак, и что-то бурчит себе под нос. Мне не нравится его взгляд, мне не нравится, как он медленно закипает, наполняясь гневом.

— Остынь! — рявкаю, а Фома вздрагивает, будто бы из транса выходит. — Не уймёшься, я тебя выгоню. Понял?

Окончание фразы произношу, приблизившись к его уху и зафиксировав шею рукой. Чтоб не дёргался и в себя пришёл. Для полного счастья только не хватает, чтобы Фому ещё успокаивать пришлось.

Со стороны может показаться, что мы просто мило беседуем, и это к лучшему.

— Ты меня понял? — спрашиваю прежде чем отпустить своего зама.

Фома кивает и немного расслабляется. Я понимаю его состояние, понимаю, как сложно ему сдерживаться, когда дело касается Спартака, но это общее собрание клуба, а не кровавая бойня в гараже.

Пока я толковал с Фомой, парни из охраны уже усадили нашего “гостя” на стул, зафиксировав покрепче ремнями. Чтоб не дёрнулся, сука.

Стул в центре приковывает к себе взгляды, а в Зале царит гробовая тишина. Отлично. Братья умеют держать себя в руках, когда это необходимо.

— Итак, именно этот кусок дерьма чуть не грохнул казначея Южного филиала. Так как, во всех трёх случаях, почерк абсолютно одинаковый, то нетрудно догадаться, что и убийства на совести данного товарища.

— Падла! — диким зверем рычит президент Южного, вскакивая с места.

Стулья, упавшие вслед за поднявшимися членами его филиала, грохочут об пол, а я морщусь, жестом требуя тишины. Парни возбуждены до предела, но буянить пока точно не время.

— Сели, мать вашу, на место!

Парни вразнобой кивают, поднимают стулья и нехотя выполняют приказ.

— Итак, если все успокоились, то я бы предпочел продолжить.

Ответом служит тишина, и этот звук мне нравится больше других.

Резко поворачиваюсь к привязанному к позорному стулу упырю и, схватив его за волосы, резко оттягиваю голову назад. Фантазия рисует кровавые картинки, но я вдыхаю пару раз поглубже, чтобы успокоиться. Его время ещё не пришло.

— Кто тебя послал? — спрашиваю, а голос мой кажется слишком громким из-за гробовой тишины.

— Пошёл в жопу, — хрипит, морщась от боли. — Ты ж нашивку мою видел. Сам всё понял, придурок.

— Признавайся, сучье вымя, где Спартак, — шиплю, наклонившись к нему так близко, что кожей чувствую его сбивчивое горячее дыхание.

— Близко, — растягивает припухшие губы в подобии улыбки. — Ты даже представить не можешь, насколько. Даже если меня грохнешь сейчас, это ничего не изменит. Ни-че-го. Да и не жилец я после этого.

Он прав: Спартак не простит ему ошибки, но мне совсем не нравится, что сказал этот упырь.

— Он дышит тебе в спину, он тебя всё равно уничтожит, — выплёвывает, продолжая скалиться, а я бью его в челюсть.

Чтобы заткнулся.

Парни снова начинают гудеть, нервничать, а со всех сторон несутся “рациональные” предложения:

— Убить, суку!

— Ноги вырвать к хренам и на помойку, пусть ползает.

— Язык отрезать!

— Урыть подонка!

— За пацанов!

Все эти крики перемежаются взрывами нервного смеха, а звезда нашего вечера шипит от боли, пытаясь вытереть разбитый нос о плечо, но ремни, сковывающие его тело, не дают пошевелиться.

Я отворачиваюсь, отходя от трибуны. Нужно переговорить с Варваром — президентом Южного, потому что из всех присутствующих он, кажется один ещё способен сохранять спокойствие. Шум нарастает, но пока ещё толпой разгневанных братьев можно управлять. Пока ещё.

— У вас его телефон? — спрашиваю Варвара, а он отрицательно машет головой.

— Не было при нём. Только нож с собой был и кастет, но это мы утилизировали.

У Варвара большие чёрные глаза — настолько тёмные, что не видно зрачка. Он похож на цыгана, даже серьга в ухе болтается. Колоритный тип, без вариантов.

— Правильно сделали, не нужны нам его цацки. А что телефона не было, жалко.

Кто б спорил, так не братья, а я раздумываю над тем, что сделать с этой поганью, чтобы вытащить информацию. Он молчит, потому что ему терять нечего. А ещё боится Спартака больше, чем меня, потому слова не скажет.

— Ангел, разговор есть, срочный, — говорит Варвар, а мы выходим на улицу.

Мои охранники зорко следят, чтобы никто нашего гостя не убил раньше времени. Мне информация нужна, а не хладный труп, толку в котором нет никакого.

— Ангел, отпусти его.

Я смотрю на него, на зажатую в татуированных пальцах сигарету, но не могу понять, что именно он хочет выиграть этим предложением.

— Не понимаешь? — удивляется и делает затяжку, выпуская в воздух струйку дыма. — Он ломанётся к тому, кто его навёл. Точно тебе говорю, ломанётся. Он же псина верная, на брюхе к любимому шефу доползёт, хоть и боится его до усрачки.

— Думаешь? А если с моста в реку сиганёт с перепуга?

— Туда ему и дорога, — хмыкает Варвар, выбрасывая окурок, — но мы от него всё равно ничего не добьёмся. Псы болтать не умеют. Они только могут преданно в глаза хозяину смотреть. Ну убьём его, ну искалечим, а толку? Он винтик, разменная монета. О нём и не вспомнит никто.

Варвар прав: это может сработать. Во всяком случае, с этой кучки дерьма можно что-то получить.

— Спасибо, брат, — говорю, взъерошивая чёрные волосы Варвара на затылке. — А теперь езжайте.

— Уверен, что мы здесь не нужны? Парни на взводе, они помогут.

Желание Варвара послужить общему делу искренне, но я отрицательно машу головой:

— Вот потому, что на взводе и уезжайте.

Варвар кивает, хлопает меня по плечу и больше ничего не говорит.

Это моя война. Моя и Спартака. Лишние жертвы никому не нужны.

Постепенно все братья седлают байки и уносятся в направлении своих баз, где их ждут и верят в них. Пусть уезжают, потому что толкучку создавать мне вообще не улыбается.

Мои ребята остаются в Зале заседаний, и я смотрю, как пылает ненавистью Фома и понимаю, что ещё немножко, и он окончательно слетит с катушек в своей жажде мести.

Спартак тогда не только искалечил ему рожу. Он уничтожил его будущее, но это дела давно минувших дней. Это личная боль Фомы, и я никогда в не лезу к нему в душу. Однако сейчас я начинаю беспокоиться, что мой зам дошёл до точки невозврата — готовый поставить на карту свою жизнь, которой совсем не умеет дорожить.

— Заприте его в дальнем боксе, — говорю одному из охранников, а тот кивает и развязывает ремни. Наш гость растирает онемевшие руки и волком смотрит на меня.

Ничего, дерьма кусок, скоро ты будешь свободен. И только попробуй не привести меня к Спартаку. Хотя, что-то мне подсказывает, что именно к Максу он и двинется первым делом, почуяв волю, а пока пусть под замком посидит, не убудет.

Распускаю братьев на законный отдых, взяв обещание быть на связи и никуда не влезать. Они разъезжаются топить усталость в развлечениях, а я иду к своему бараку. Прошло три часа, и мне нужно увидеть Марго.

Под ногами хрустит гравий, тишина опустевшей Промзоны обволакивает плотным покрывалом. Здесь всегда кажется, что находишься в параллельной реальности, а шум большого города не в силах проникнуть сюда.

Люблю ли я свою жизнь? Не знаю. Никогда не задумывался, что можно существовать, следуя иным законам, подчиняясь другим правилам. Но с каждым днём, что минует с нашей новой встречи с Маргариткой, во мне укрепляется чувство, что мне стоит попробовать хоть что-то изменить.

Попытаться.

Только получится ли?