Лети на свет

1. Лиза

Ночь. Где-то в Лондоне

У него большие и сильные руки. Он подхватывает меня под бедра, словно я ничего не вешу, и сажает на барную стойку.

Что-то стеклянное рушится позади меня и с громким звоном разбивается. Но ему все равно, он улыбается – улыбка начинается в его невозможно синих глазах, разбегается лучиками по всему лицу, образует ямочки на шершавых от позавчерашней щетины щеках. Под его взглядом я чувствую себя голой. Он – опасный хищник, и он поймал меня. Я сама поймалась, но это совершенно неважно.

Важно – что его дыхание обжигает мою ладонь, и мне хочется дотронуться до его губ, хочется проверить – мягкая ли у него щетина, или будет колоться. Хочется снова почувствовать на себе его большие сильные руки. Услышать его голос, такой низкий и бархатный, что у меня мурашки по всему телу. Хочется…

Я не успеваю подумать, что именно мне хочется – потому что он не думает, он делает. Он притягивает меня к себе, так что я внутренней стороной бедер чувствую его каменный стояк, и накрывает мой рот поцелуем.

Жадным, жестким поцелуем хищника. Мое дыхание сбивается, мой пульс зашкаливает. Внутри все дрожит от предвкушения. Я вцепляюсь в его плечи – мощные, обтянутые черным, чуть влажным хлопком. Под моими ладонями играют плотные мышцы, в мой рот вторгается наглый язык, и его бедра толкаются в меня.

Ох, и это все – мне?.. У него не только руки большие, он весь – литая сила и мощь, словно бизон из американских прерий…

Не прерывая поцелуя, он тянет вверх мой лонгслив, добирается до голой кожи – сначала ладонями, потом губами. Жадными, горячими губами и нежным языком. Из моего горла рвется стон.

Громкий.

Я вздрагиваю от эха и открываю глаза…

Вокруг меня – пустой бар, полумрак, смутные тени в зеркалах и запах виски. Отличного, вкусного виски, пролившегося на пол. Это так странно – сидеть на барной стойке, запустив пальцы в светлые волосы огромного мужчины, бесстыдно подставлять грудь его губам и слушать его хриплое дыхание вместе с бухающей где-то далеко музыкой. Что-то старое, из тяжелого металла, я не знаю названия… Мне плевать на название. Мне плевать на все, кроме рук этого мужчины, пытающегося сладить с застежкой моего лифчика.

– Дай я сама, – говорю я, и мой голос разлетается по пустому бару, отражается от стен.

А он… он поднимает голову и смотрит на мои губы. Так смотрит, что я загораюсь еще ярче, и обволакивающая меня нереальная истома становится еще жарче, еще нереальнее. Мои губы жжет его взгляд, и я невольно облизываюсь.

С тихим стоном, похожим на рычание, он снова впивается в мой рот, и я снова отталкиваю его, мне смешно и щекотно, это такая горячая щекотка прямо между ног, там, где мужское бедро касается моего.

– Я сама, – упрямо повторяю я, изворачиваюсь и расстегиваю лифчик.

А он… он смеется. Тихо. Немыслимо сексуально. У него такой голос… боже, какой у него голос! Почти как его руки. Почти как его губы. Почти как… не могу ни о чем думать, когда он втягивает в рот мой сосок, поддерживая одной ладонью под спину, а другой лаская мое бедро. Это так сладко! Так... мало!

– Сладкая, – повторяет он мои мысли и перемещается губами к моей шее.

Я вздрагиваю – боюсь боли. Боюсь засосов. И он понимает… наверное… он вылизывает мою шею, словно кот сметану, и я чувствую биение его пульса. И тяну вверх его дурацкую черную майку с черепами. Терпеть не могу этот стиль! Терпеть не могу наглые хари на байках! А их ужасные бороды и пиво!..

Он смеется.

– Я сам, – и одним плавным движением освобождается от майки.

Черная ткань улетает куда-то, но я не смотрю на нее – я смотрю на него. На широкую грудь с плоскими розовыми сосками, на рельефные мышцы живота, на сбегающую под ремень дорожку золотистых волос. А этот… этот бизон… еще и потягивается!

– Нравится? – хрипло и тягуче спрашивает он, опуская руку на пряжку ремня.

– Ты слишком одет, – отвечаю я, сама офигевая от собственной дерзости.

И тут же отвожу глаза, потому что он быстро расстегивает ремень, вжикает молнией… и большая рука берет меня за подбородок, моих губ касается пахнущее хорошим виски и мятой дыхание.

– Смотри на меня, – велит он, заглядывая мне в глаза.

Его глаза – почти черные, зрачки расширены. Или так кажется, потому что полумрак. Он безумно, невероятно красив. Весь. И я послушно опускаю взгляд на его широкую резинку трусов, показавшуюся в расстегнутых джинсах. И не отвожу глаз, когда он стягивает с себя все сразу, отпуская на волю крупный, гладкий член.

Только дыхание перехватывает. Всего на мгновение. А в следующее – я торопливо расстегиваю собственные джинсы, потому что не могу больше ждать. Я хочу его, сейчас, немедленно! Это дико и странно, сходить с ума от животного возбуждения, но мне нравится.

Да, нравится.

Как он помогает мне стянуть джинсы, как грязно ругается, почему-то на смести английского и русского, как шлепает меня голой задницей на стойку – с ужасно неприличным звуком.

Мне нравится, как он, снова выругавшись, наклоняется за своими штанами и нашаривает там что-то… да, точно – презерватив. Рвет его зубами, подрагивающими пальцами раскатывает по члену. А потом поднимает на меня свой невозможно синий взгляд голодного хищника…

И мне кажется, что я кончу только от того, как он смотрит на меня. Или от первого его прикосновения.

Жадного. Резкого. Глубокого. Именно такого, как надо.

Я держусь за его шею, обнимаю его ногами за пояс, откидываю голову – и позволяю ему трахать себя. Так, как он хочет. Так, как я хочу. Я позволяю себе кричать и тянуть его за волосы, я позволяю себе плакать от непереносимо яркого наслаждения, накатывающего с каждым толчком. Я позволяю ему перевернуть себя и уложить на стойку животом…

2. Лиза

Несколько часов назад

Я люблю дождь.

Он – как большая стирка, смывает грязь не только с города, но и с души. Сегодняшний дождь для меня – нежданный подарок, и плевать, что мне некуда идти.

Знаете, как это бывает? Незнакомый город в чужой стране. В моем кармане – наполовину разряженный мобильник и кредитка с последней сотней. На мне старые джинсы, желтый лонгслив и кеды на босу ногу, зонт остался в чемодане вместе с платьями, туфлями и протухшей надеждой на семейное счастье, а за моей спиной захлопнулась дверь.

Навсегда. Мне очень хочется верить, что навсегда.

Он остался там, за дверью. Мой умный, талантливый, богатый и известный муж. Муж, который не ленился объяснять и воспитывать, учить и делать из меня человека.

Там, за дверью, остался его возмущенный вопль:

– Шлюха! Тебе нравится унижать меня!

Звук пощечины тоже остался там, за дверью. Там же, где и все мои неубедительные оправдания: дорогой, я не знаю этого джентльмена, я всего лишь пожелала ему доброго вечера! Дорогой, ты сам велел мне быть вежливой!..

Там – четыре года моей обеспеченной и респектабельной жизни. Статус жены модного художника. Одобрение родных и зависть подруг. Четыре года сбывшейся мечты. Не моей мечты.

А тут – сумерки, Лондон, дождь льется на мое горящее лицо, заливает очки неоновым туманом. Мимо ползут размытые пятна автомобилей, бегут редкие пешеходы под цветными зонтиками. И я стою, задрав лицо к небу, ловлю ртом капли дождя и ни о чем не думаю.

Лондон. Дождь. Свобода.

Свобода!

Кажется, я кричу это вслух, потому что швейцар дорогой гостиницы подходит ко мне с зонтиком и вежливо спрашивает, не помочь ли чем мадам?

– Скажите ему, пусть идет в жопу! – громко отвечаю я и показываю два пальца вилочкой.

«Виктория».

Швейцар ни слова не понимает по-русски, но улыбается, кивает и тоже показывает знак победы.

А я… я смеюсь, отбегаю к краю тротуара, не обращая внимания на прохожих, задираю голову к окнам третьего, последнего, этажа и кричу прямо в закрытые окна нашего… нет, его номера:

– Киса, идите в жопу!

Ипполит Геннадьевич Одоевский не слышат, и хрен с ними, с Ипполитом Геннадьевичем! Они терпеть не могут, когда я называю их Кисой, считают Ильфа и Петрова несусветной пошлостью, а из сокращений своего имени признают только «Поль». По мне, это и есть пошлость, но разве мнение выпускницы жалкого Кулька, он же Институт Культуры, может интересовать самого Великого Одоевского?

Нет, сто раз нет! И я давно научилась держать его при себе, свое мнение. Я даже не уверена, что оно вообще осталось, это мнение. Действительно, зачем оно красивой куколке-супруге, она же секретарь-референт и переводчик? Да, Ипполит свет Геннадьевич весьма рачительны и не транжирят средства направо и налево, как некоторые…

Я опустила взгляд на свои мокрые кеды и рассмеялась. Вот он, результат мотовства! Уважаемый супруг не жалел денег на украшения для супруги, в его сейфе в строгом порядке лежит три десятка коробочек. Но кеды? Выкинутые деньги! Жена Великого Художника в кедах – это нонсенс, это позор, ему стыдно за меня…

Вот честное слово, если бы на мне сейчас были подобающие положению лодочки на шпильках, зашвырнула бы их в окно, и пусть потом доказывает страховой компании, что стекло разбито не по его вине.

Увы, лодочек на мне не было… впрочем, что это я? Никаких «увы»! С сегодняшнего, четвергового, вечера я начинаю новую жизнь. Никаких «увы», только «ура». Так что – ура, на мне кеды! Они не достались врагу!

Помахав невозмутимому швейцару, я двинулась вдоль тротуара в новую жизнь. Почему-то в голове вертелась мелодия из «Кармен», про тореадора. Ее я и запела. В полный, мать его, голос! Боже, как давно я не позволяла себе просто так, от полноты чувств, орать дурниной! Почему? А, знаю, вы же догадались – жене Великого не подобает. Фальшиво петь – не подобает, громко разговаривать или смеяться – не подобает, глупо шутить – не подобает, выпячиваться и пытаться заслонить талант Великого – вообще карается пожизненным расстрелом без права переписки.

Не, ну если там такой талант, что его способен заслонить спетый мной под гитару Окуджава… молчу-молчу. Жене Великого не подобает быть язвительной дрянью, словно на помойке подобранной оторве.

Ура помойке! Ура Лондону! Ура этому прекрасному дождю!

Оборвав на половине песенку тореадора, все равно дальше слов не помню, я перешла на Битлов. Желтая подводная лодка – самое то по лондонской погоде! Особенно…

Да, особенно когда нечто черное и рычащее проезжает мимо тебя и обливает водой из настоящей лондонской лужи. Холодной и грязной лужи. А от неожиданности ты взмахиваешь руками и роняешь очки прямо на проезжую часть, и они тут же исчезают под шиной двухэтажного красного автобуса.

Я остановилась, хватая ртом воздух и готовясь не то заплакать, не то обругать этот ужасно несправедливый мир… но вместо этого выдохнула – и рассмеялась. Я смеялась, раскинув руки в стороны и подставляя лицо дождю, вокруг меня шумела улица, шелестели и брызгались автомобили, шлепали чьи-то торопливые шаги. А потом снова зарычал байк – и замолк где-то рядом.

– Мисс, вам хорошо? – раздался совсем рядом глубокий голос из тех, которые принято звать «бархатными», правда, кроме бархатных обертонов было в нем некое насмешливое ехидство.

От неожиданности я открыла глаза и уперлась взглядом в нечто здоровенное, больше всего похожее на одетый в коричневую кожу шкаф. То есть мои глаза были где-то на уровне его плеч. Очень, очень впечатляющих. Под мышкой любитель неожиданных вопросов держал мотоциклетный шлем, с которого лилась вода.

3. Джей

Следующее утро

– Милорд, ваша матушка желает вас видеть, – донельзя занудный голос камердинера вырвал Джея из сладкого утреннего сна.

Джею снилась девушка, так и не назвавшая своего имени. Про себя он окрестил ее Рейнбоу – за ее желто-красный лонгслив, рыжие волосы, голубые джинсы и зеленые кеды. Когда он раздевал ее в баре, был уверен, что белье окажется сиреневым, но ошибся. На ней было целомудренно белое кружево. Мокрое, прилипшее к торчащим соскам, ровным счетом ничего не скрывающее…

Джей со стоном отвернулся от ударившего в глаза солнца и накрылся с головой. Разбудить его в такой момент! Святые каракатицы, как она кричала, когда он брал ее на чертовой барной стойке! Еще бы минута – и он бы кончил во сне, словно ему пятнадцать.

– Милорд, я позволил себе сделать для вас двойной эспрессо с перцем, – напомнил о себе Мак.

– Который час? – неохотно высунувшись из-под одеяла, спросил Джей.

– Восемь тридцать две. Завтрак через двадцать восемь минут.

То-то спать так хочется. Он вернулся в пятом часу, совершенно счастливым и почти трезвым, даром что уезжал из дома с твердым намерением нажраться до свинячьего визга. Такое с ним случалось редко, но намного чаще, чем хотелось бы – каждый раз, когда в его лондонскую квартиру наезжала погостить матушка.

Но вчера как-то разом расхотелось. Нажираться в компании такой девушки – святотатство. С такими, как Рейнбоу, надо гонять на байке под дождем, танцевать на столе и заниматься любовью – где угодно и когда угодно.

Черт. Надо немедленно в холодный душ. Разговаривать с матушкой следует с ясной головой.

– Кофе, – сев в постели и взъерошив и без того лохматые волосы, велел Джей.

Серебряный поднос с кофейной парой веджвудского фарфора (семнадцатый век) и серебряным кофейником (восемнадцатый век) очутился перед ним ровно через секунду. Рука в белой перчатке тут же потянулась к кофейнику, налить милорду кофе.

А то милорд, бедняжка, не справится сам.

– Благодарю, Мак, – сказал он, принимая хрупкую чашечку, наполненную ровно на три четверти.

– Приятного аппетита, милорд, – склонил голову камердинер.

Отпив кофе, Джей с ностальгией вспомнил, как в шестнадцать лет устроил бунт. Он пошел в универмаг для нормальных людей, купил себе керамическую кружку с Человеком-пауком и потребовал, чтобы утренний кофе ему подавали исключительно в ней.

Мак, разумеется, ни слова не сказал против – он же камердинер в седьмом поколении, а не какой-то там гастарбайтер. Но какой у него был вид, когда он утром принес кофе! Святые каракатицы, Джей чуть было не спросил, не умер ли у Мака любимый дядюшка. Но увидев, как тот льет кофе из серебряного кофейника (восемнадцатый век, Флоренция) в кружку (двадцать первый век, Тайланд) так, словно под дулом пистолета оскверняет драгоценности короны, все понял.

Осознал.

Проникся.

И ни разу не спросил Мака, куда пропала та кружка. А пропала она ровно в тот же день. Зато дядюшка Мака воскрес, а сам он «забыл» о распоряжении миледи подавать юному лорду исключительно кофе с молоком и не более двух печенек.

Джей уже десять лет как перебрался жить в собственную квартиру в Найтсбридже, но его личный Мак, подаренный матушкой веджвудский фарфор и привычка к утреннему кофе с печеньем перебрались из семейного особняка вместе с ним.

Сегодня к кофе прилагалось пять особенно крупных печенек с цукатами и рюмка с антипохмельной дрянью. Рюмку Джей проигнорировал, чем несказанно удивил Мака – тот даже приподнял бровь на миллиметр, невиданное проявление эмоций. А вот печеньки зашли на ура. Правда, им очень не хватало вкуса салями и запаха дождя…

М… кто бы мог подумать, что женщина, зверски расправляющаяся с салями, это так эротично!

Бровь Мака приподнялась еще на миллиметр, достигнув отметки «крайнее изумление». Не привык, бедняга, видеть Джея в таком лучезарном настроении перед очередным «серьезным» разговором с миледи. Джей и сам не привык. Обычно матушкины внушения о долге настоящего лорда вгоняли его в тоску почти так же, как отцовские высказывания о позоре рода и неудачном сыне, к величайшему сожалению отца, единственном.

 Ну что, Джей ему сочувствовал. Честно. От всего сердца. Но ничем помочь не мог. Он и так сделал все, что было в его силах: закончил Оксфорд с отличием, получил магистерскую степень, завел тысячу полезных знакомств, десять лет проработал на благо семейной корпорации… О нет, ему никто не дал места главы финансового департамента сразу после университета. Первая его должность называлась «младший помощник менеджера», и приняли его на работу не как Джеймса Лафайета Руперта Карлайла, а как Джея Лафайета. Его настоящую фамилию в «Карлайл инк» узнали ровно в тот день, когда директор департамента, собираясь на покой, предложил его кандидатуру на свое место.

Так что Джей сделал все для того, чтобы семья процветала и могла им гордиться. Все, кроме самого главного.

Он не желал быть настоящим лордом.

Именно не желал.

Он одевался, как лорд. Разговаривал, как лорд. Вел себя, как лорд. Но все эти приемы, оперы, клубы небожителей и тайные ложи снобов навевали на него бесконечную тоску. Так же, как и вереница идеальных невест, которых постоянно подбирала матушка и к которым рекомендовал присмотреться отец.

Почему-то ни одна из них не вызывала в нем желания увезти куда-нибудь… да неважно, куда, лишь бы вместе и подальше. С каким удовольствием Джей бы посадил Рейнбоу на байк за своей спиной и смотался из Лондона!

Он так ярко представлял себе эту картину, спускаясь к завтраку, что не сразу заметил, что его ждет не только матушка. За столом был и отец, который сейчас должен был находиться в Швеции на переговорах. Встретив его хмурый взгляд, Джей напрягся: в воздухе отчетливо запахло неприятностями.

4. Лиза

То же самое утро

Киса спал. Одетым, поперек кровати и с мобильником на подушке. В номере царил творческий беспорядок, взглянув на который, я должна была понять, как неправа. Ведь он волновался!

Увы, я была без очков, так что оценить композицию по достоинству не смогла. А надевать линзы, вместо того чтобы принять душ и наконец-то уснуть, была морально не готова.

Честно говоря, я вообще не понимала, к чему я теперь морально готова. Да и я ли это? Мои родители ни за что не поверили бы, что я. Их милая, домашняя, хорошая и высокоморальная доченька Лизонька ни за что не поехала бы с каким-то маргинальным типом в подозрительную пивную. А о том, чтобы изменить мужу прямо на барной стойке с мужчиной, имени которого не знает, хорошая девочка и подумать бы не смогла!

А я смогла. Не подумать, а сделать.

Подумать я могу сейчас. Теоретически. А практически – ни черта. Только горячий душ и спать. В кресле, чтобы не тронуть Кису.

Поспать удалось недолго. В десять и меня, и помятого Кису разбудил звонок моего телефона, брошенного на журнальный столик.

– Слушаю, – ответила я по-русски и довольно-таки сипло.

– Элизабет! Где вас носит? – затараторили в трубке по-английски. – Мы через два часа должны начать съемку с леди Камиллой! Давайте бегом!

– Ага, – зевнула я и перешла на английский. – Мистер Одоевский сейчас спустится.

– А вы? Лиз, вам нельзя болеть! Только не сегодня! Леди Камилла…

– Леди Камилле не придется ждать, не волнуйтесь, – оборвала я ассистентку владелицы галереи, нажала на отбой и с глубоким злорадством сообщила лупающему глазами Кисе: – Ты проспал, дорогой. Мисс Бринкс уже внизу. Поторопись, леди Камилла не любит ждать.

На лице Великого Художника отразилась целая гамма чувств, и преобладала в этой гамме растерянность. Правда, она тут же сменилась злостью.

– Какого рожна ты меня не разбудила! Лиза, твоя безответственность переходит все границы! Немедленно одевайся, нам пора.

– Нет-нет, дорогой. Тебе пора, – с еще большим злорадством заявила я и сама себе удивилась, в который раз за последние сутки. – Я подаю на развод.

– Что?.. – Две секунды Киса хлопал глазами, а потом взорвался. – Ах ты дрянь! Шлюха! Я так и знал, ты изменяешь мне! Шалава подзаборная! Сию секунду выметайся из моего номера!

– С удовольствием, Киса. Ты только не ори так громко, там за дверью – журналисты.

Одоевский, уже примеривающийся к тому, чтобы ухватить меня за шиворот махрового халата и вышвырнуть вон, споткнулся на ровном месте и завис. Надо мной.

– Сучка, – прошипел он. – Ты еще пожалеешь.

– Может быть, но не сегодня, – пожала плечами я и поднялась на ноги.

Внутри меня все дрожало и вопило: что ты делаешь, дура? Куда ты пойдешь? Что ты будешь делать одна, в чужой стране, без денег? Но каким-то чудом я держалась. Видимо, это чудо звалось пощечиной. Последней гранью, за которой наступает время что-то изменить.

Так что я, плотнее запахнувшись в халат и стараясь не дотрагиваться до Кисы, обошла его по широкой дуге и направилась к шкафу, так и держа мобильный телефон в руке.

Время собирать чемодан.

Мой пока еще не бывший супруг отмер, выматерился – надо же, и куда только подевались наши дворянские замашки! – и шагнул мне наперерез.

– Ну нет, шалава, ты ничего отсюда не возьмешь. Пришла голой – и уйдешь голой! – торжествующе заявил Киса и отпихнул меня от шкафа.

С силой отпихнул. Так, что я упала на кровать и ударилась о бортик. Хорошо, не головой, всего лишь бедром. Впрочем, я даже боли почти не почувствовала. Только бешенство и мандраж. Ну знаете, это когда все внутри дрожит, в голове шумит и ни черта не соображаешь, куда тебя несет?

Вот так, ничего не соображая, я и нажала на видеовызов. Какого номера – не знаю, куда попало. И направила камеру Кисе в лицо. Чертовски злобное лицо. Натуральный маньяк. Да еще и замахивается.

Он бы меня ударил. Наверняка бы ударил. Может быть, шею бы мне свернул. Но тут из телефона послышался встревоженный голос Нэнси Бринкс.

– Элизабет, вы в порядке? Что происходит? Это грабители? Лиз, ответьте!

Киса побледнел, выбил из моей руки надрывающийся телефон, снова схватил меня за шиворот… и получил коленом по яйцам.

Упс. Нежданчик. Для меня даже больший, чем для Кисы.

– Извини, дорогой. Я не хочу очнуться в реанимации. – Я попятилась к дверям, не отрывая взгляда от скорчившегося на полу мужа. – Не волнуйся, я сейчас вернусь, только полицию вызову.

На слове «полиция» в голове Кисы явно что-то перемкнуло, и он прохрипел:

– Стой, дура!

– Ага, стою, дура, – успокаивающе повторила я, наощупь продвигаясь к двери и проклиная себя, дуру: надо было хватать одежку-документы и валить от него ночью, пока спал.

– Не надо полиции. Лиза… прости меня… – Киса с заметным трудом привстал.

А я как раз нащупала за собой дверную ручку и выдохнула с облегчением. Мои шансы не превратиться в котлету резко повысились.

Ну… не то чтобы Киса когда-то раньше меня бил. Нет. Он ограничивался моральным топтанием. Это вчера его переклинило, а сегодня продолжило. Но я-то знаю, если мужика вот так переклинит раз, и дура-баба его поймет и простит – кончится все херово. Возможно, летально. Я такое уже видела. Так что – развод, без вариантов.

– Прощу, Киса, обязательно. Потом.

– Лизонька, я погорячился, – криво и неубедительно проскрипел Киса, одну руку протягивая ко мне, а второй держась за пострадавшие яйца. – Я волновался за тебя! Я звонил в полицию!

5. Лиза

Тот же день

А ведь все так хорошо начиналось!

Примерно неделю назад Ипполит Геннадьевич посетили некий пафосный тусняк. Лопающиеся от сознания собственной щедрости Саввы Морозовы в ассортименте, утонченно-изысканные и модно экстравагантные мимокрокодилы от искусства, зубастые журналюги в поисках сенсации либо спонсора и десяток-другой относительно голодных и талантливых художников. Голодных не в силу отсутствия денег, а скорее по привычке и в сравнении с Саввами Морозовыми. Тусняк проходил в одной из модных московских арт-галерей, и в качестве закуски к дешевому шампанскому подавались инсталляции, способные испортить аппетит даже бомжу.

В целом – ничего особенного, обычный тусняк, где Киса мог засветиться перед камерой и получить пару-тройку заказов. Собственно, ради кадров в СМИ и заказов я с ним и пошла. И наткнулась на диво дивное. Настоящую леди.

По ней сразу было заметно, что она – леди. Высшее существо. Элегантная, интеллигентная и доброжелательная, никаких бриллиантов напоказ или шпилек длиной с Эйфелеву башню. О нет. Скромный жакет, притягивающий взгляд своим совершенством. Сдержанный макияж-натюрель. Лоск тридцати поколений сэров. Идеальная фигура, идеальный натуральный блонд, идеальный французский маникюр. Чуть менее элегантная и совершенная ассистентка рядом, выгодно оттеняющая красоту леди. Двое неприметных, сливающихся с мебелью секьюрити неподалеку. И реакция тусняка, достойная цирка с конями.

О, леди в ней узнали почти все. Ну, не считая пары-тройки дур из Саратовской губернии, которые уже успели надраться шампанским и не узнали бы и мать родную.

Разумеется, весь тусняк заклубился вокруг леди, стоило ей зайти в выставочный зал. И, разумеется, Ипполит Геннадьевич полез клубиться вместе со всеми. Совершенно зря. В этой толпе он не самый наглый и не самый харизматичный, к тому же леди пришла посмотреть на автора выставки, а не на Кису.

Минут через пять бестолковой суеты он плюнул и отошел. Ко мне. С уже готовым планом по завоеванию леди. План был так себе, но другого не нашлось.

Так что примерно через полчаса, когда леди опухла от клубящихся вокруг нее пираний, разогнала их всех и отправилась попудрить идеальный носик, она и наткнулась на Ипполита Геннадьевича.

Ипполит Геннадьевич рисовали, не видя никого и ничего вокруг, кроме своей музы, то есть меня. Вид у них при этом был настолько вдохновенный и возвышенный, что мало какая женщина устоит. По себе знаю. Рисующий Киса… м… когда-то я именно в такого и влюбилась.

Но речь не о том. Леди тоже не осталась равнодушной. Во-первых, кто-то посмел ее игнорировать. Это бы леди пережила, но Киса перегораживал ей дорогу! Собственно, это и было базовой предпосылкой его плана.

– Не хотелось бы отрывать вас от работы, но вы не могли бы подвинуться? – с изумительной смесью вежливости и непререкаемости осведомилась мисс Бринкс. Разумеется, по-английски.

Киса не прореагировал. Киса рисовал, и его не было в этом мире. Прореагировала я.

– О, прошу прощения, – ответила я, не меняя томной позы, рисовали ж меня. – Мистер Одоевский очень увлечен работой. Вы не могли бы подождать минутку?

Вот тут прореагировала леди. Она услышала родной язык! В смысле не английский, а «королевский английский». Тот самый, которому меня учил дедуля, и на котором я декламировала в детстве избранные места из «Моей прекрасной леди» сэра Бернарда Шоу. В ледяной броне леди появилась трещинка. С волос, но это уже была победа. А дальше…

Дальше – дело техники. Леди заслушалась моими сказками и засмотрелась на работающего Кису. Посмотреть в самом деле было на что. Явившись на тусняк при полном параде, он в первые же две минуты работы избавился и от пиджака, и от галстука, а рукава шелковой рубашечки от кутюр закатал до локтя, чтобы не мешали. А уж когда Киса вынырнул из своего мира и глянул на леди и предложил ее нарисовать! И ведь, сукин сын, он действительно ей восхищался.

Может быть, даже влюбился.

Жаль, что я сразу этого не поняла. Но кто мог знать, к каким последствиям все это приведет? Уж точно не я.

Вот как-то так и получилось, что Ипполит Геннадьевич продал леди Даниш ту самую картину, которую рисовал на чужой выставке, и получил приглашение на выставку персональную. В Лондон. А для затравки – полчаса на шоу для снобов.

И как-то так получилось, что баночку с пудрой я поставила на место, так и не запустив в воркующего Кису. Это глупо, мелочно и низко, портить ему карьеру. И тем более глупо – портить себе репутацию.

В общем, шоу мы отработали вместе, как прекрасная команда дрессированных медведей. Ипполит Геннадьевич, кажется, так и не понял, что он именно медведь. Курьез. Объект благотворительности. А если и понял, то виду не показал. Искусство важнее.

Леди же Даниш искусство было, несомненно, важно. Но еще важнее – нечто свое, бесконечно далекое от русских художников. Леди на этом шоу впервые обмолвилась, что помолвлена. И не с кем-нибудь, а с самим лордом Карлайлом-младшим. Прозвучало это почти как с «Гарри Виндзором». Но если я хотя бы отдаленно себе представляла, кто такой Виндзор, то о Карлайле я знала только одно: есть такой старый замок где-то на границе Англии и Шотландии. Кажется. Все равно я там ни разу не была.

И если вы спросите, каким образом в передаче о русском художнике зашла речь о помолвке британских аристократов, я вам отвечу совершенно честно. Помолвка куда интереснее – и самой леди, и ведущей шоу, и миллионам телезрителей. А русский художник – это так, курьез. Милое хобби леди Камиллы. Ну и немножко живой пример счастливого брака.

Смешно, да? Надеюсь, брак леди Камиллы будет счастливым по-настоящему, а не как у нас с Ипполитом Геннадьевичем.

Следующим номером нашей программы был обед в каком-то ужасно снобском ресторане, больше похожем на декорации к историческому фильму, чем на ресторан.

6. Джей

Тот же вечер

– Вам нужно это увидеть, шеф. – Барри протянул планшет с каким-то видео, едва Джей сел на заднее сидение своего «Бентли» и прикрыл усталые глаза.

Безумный день смелых проектов, грандиозных соблазнов и срочных встреч завершился на оптимистичной ноте. Директор и учредитель «Рейнбоу инвестинг», зарегистрированной лишь сегодня утром, уже подписал три отличных контракта и два перспективных договора о намерениях. Конечно, деловые партнеры несколько удивились, что лорд Карлайл-младший предложил сотрудничество не с «Карлайл инк.», а с никому не известной «Радугой», но по здравому размышлению предпочли по-прежнему иметь дело с Джеем, а не с его отцом.

О том, как отреагирует на новости о потерянных контрактах отец, Джей старался не думать. Оставить ему то, над чем Джей работал столько времени, было бы благородно, но глупо. А отец сам учил его, что в бизнесе сантиментам не место. Что ж, сегодня Джей доказал ему, что урок не пропал зря. Конечно же, потеря этих контрактов не разорит «Карлайл инк», но акции на бирже уже упали. Первый раз – когда пошла информация об уходе Джеймса Карлайла с поста финансового директора. Второй – когда герр Ларсен объявил, что слияние компаний не состоится. Все же договаривался-то Ларсен с Джеем и рассчитывал именно на него.

Завтра, как только станут известны результаты последних переговоров, акции упадут снова и пробьют дно. Вот тогда брокеры Джея их и скупят. Все, что будет выброшено на рынок. Семейное дело должно быть в руках Карлайлов, что бы ни случилось.

– Прости, отец. Не тебе одному надо заботиться о благополучии рода, – одними губами прошептал Джей и взял протянутый ему планшет.

Открывать глаза не хотелось до крайней степени. А хотелось спать и есть. Последний раз удалось что-то съесть часов семь назад, на ланче, совмещенном с очередными переговорами, и в желудке явственно бурчало.

Но раз начальник его личной СБ утверждает, что ему нужно что-то увидеть – значит, нужно. Судя по его тону, новости не опасные, но неприятные. Что ж. Посмотрим.

На видео оказалось какое-то дневное телешоу. Не с начала. От усталости Джей даже не сразу понял, кто эта дама на экране. До него дошло, только когда он вдел в ухо наушник и услышал собственное имя.

Леди Камилла Даниш. И речь шла о ее свадьбе. С Джеем.

Черт.

Она что, не получила его сообщения? Конечно, стоило позвонить лично, но утром Камилла не отвечала, а дней Джею было не до того.

Еще одна проблема на его голову, обиженная стервоза. Хотя она так и так бы обиделась, жениться-то на ней Джей отказался.

А не так давно проигнорировал ее тонкий намек на постель. Не то чтобы она совсем ему не нравилась. Переспать разок – почему бы и нет. Но ей же нужен не одноразовый или даже регулярный секс, а еще один восторженный котик у ее ног. Джей – и котик у чьих-то ножек, ей самой-то не смешно?

При мысли о ножках и котиках ему нарисовалась крайне соблазнительная картинка, не имеющая к Камилле никакого отношения. Зато в ней фигурировала тигриная шкура у камина, некая рыжеволосая мисс и стейк на гриле. Интересно, она ест стейк так же эротично и с таким же наслаждением, как салями? Надо проверить! Наверняка Барри ее уже нашел, ведь у него был целый день.

Джей уже открыл рот, чтобы спросить Барри о мисс Рейнбоу, как услышал ее голос. О, этот голос он бы не перепутал ни с каким другим! Нежный, ангельский голосочек с удивительно богатыми модуляциями и чуть старомодное, но идеальное произношение. А как она стонала и орала под ним…

Но что она делает в этом дурацком шоу? Она не может быть подругой Камиллы, она слишком живая и яркая. Леди Даниш не терпит рядом никого, кто может ее затмить.

Джей снова глянул на экран, прислушался к шоу – и заржал. Как конь.

– Милорд? – послышалось недоуменное с переднего сиденья.

– Ты гений, Барри, – заявил Джей. – Я всегда знал, что ты гений, но только сейчас оценил, как же мне повезло.

– Вы мне льстите, милорд, – недоумения в тоне Барри стало еще больше.

– Ничуть. Ты ее нашел.

– Эм… Это она, шеф?

– Она. Миссис Элизабет Одоевски, – Джей с некоторым трудом воспроизвел сложную русскую фамилию. – В каком отеле она остановилась? Мне нужно о ней все. И о ее муже – тоже.

– Будет сделано, шеф.

Хотя самое главное о ее муже он уже знал. Во-первых, она его не любит. Во-вторых – он полный придурок. Восторженно смотреть на лакированную мурену Камиллу, когда рядом такая женщина! И в-третьих, оно же в-главных, мистер Одоевский посрал свой шанс. Это видно уже по тому, как Элизабет… нет, Рейнбоу ей подходит больше… По тому, как Рейнбоу смотрит на мужа. Судя по ее позе, мимике, интонациям и чему-то еще, не поддающемуся классификации, мистер Одоевски для нее скорее партнер по бизнесу, причем ненадежный партнер.

Не то чтобы Джей пытался умалить ее актерские способности, боже упаси. Выглядело все отлично. Не присматривайся Джей так внимательно, и сам бы поверил в семейную идиллию.

Пожалуй, Рейнбоу отлично будет смотреться не только на тигровой шкуре. В его постели она будет выглядеть еще лучше. И в столовой… м… Рейнбоу и стейк…

Джей снова рассмеялся. Ну и мечты у него сегодня. Как у пещерного человека. Интересно, как Рейнбоу отреагирует, если он добудет для нее мамонта? Русские девушки – не такие оголтелые феминистки, как европейки или американки, так что может отреагировать и хорошо.

Решено.

Молись на ночь, мамонт.

– Отель Гайд-парк, улица Квинсуэй, милорд, – очень вовремя доложил Барри и спросил: – Будут еще указания на сегодня?

7. Лиза

Тот же вечер

– Лизка! У меня проблемы, Лизка! Ты должна мне помочь! – обиженно загундосил младший двоюродный братец, едва я набрала его номер.

– Вадичка, если ты забыл, я в Лондоне. Так что экзамены я за тебя никак не сдам.

– Ты не понимаешь, Лизка, они ж меня убью-ют! – Вадька хлюпнул носом. – Они меня избили, Лизка!

– О боже…

Я прикрыла глаза, слушая Вадьку. Этот болван умудрился въехать на своей ржавой девятке в задницу «Лексусу», нахамить его владельцу и влететь на полмиллиона. За что там может быть полмиллиона, я понятия не имею, не разбил же он этот «Лексус» в хлам. Но судя по соплям и слезам, приложили его знатно, а чтобы не вздумал сбежать, отобрали паспорт и пообещали наведаться к нему домой, если завтра же не будет денег.

Полмиллиона. И где мне их брать? Это уже не говоря о том, почему опять мне?

– Чертов придурок! Понятия не имею, где ты будешь их брать. У меня столько нет и взять мне негде.

– Лиза, пожалуйста! Они ж бабулю с дедулей убьют! Они ж отморозки! Ты б их видела-а!

Я снова выругалась, длинно и от души. Чертов Вадька ударил в самое больное место. Его я бы послала на юх, а вот бабулю с дедулей – не могу. Они меня вырастили, выучили и сделали человеком. А не сопливым недоразумением вроде Вадьки, теть Лениного сына.

Теть Лена – это сестра моего отца. Она тоже меня немножко воспитывала, когда мама умерла, а папа… нет, не хочу о папе. И о теть Лене не хочу, хоть она и считает, что я ей по гроб жизни обязана. А раз ей, то и Вадьке.

А вот хер вам, я как в семнадцать поступила в Кулек, так и ушла жить из общаги семейной, трехкомнатно-люберецкой, в общагу институтскую. Всего на два года, потому что вышла за Кису и переехала к нему. Что не отменяет того, что бабулю и дедулю я на произвол судьбы не брошу.

– Они знают?

– Не-ет! – проныл Вадька. – Ты же знаешь деда, что я, дурак ему говорить?

– Ты – пенек обоссаный! – разозлилась я.

Знаю я дедулю, а то. Сначала всыплет оболтусу ремня, а потом свалится с сердцем.

– Лизка, ну ты-то… – шмыг носом, – чо ты орешь, я ж не винова-ат!

– Не виноват? Я б тебе и сама всыпала, придурку, с горкой! Иди у матери проси, она тебе гроб на колесиках покупала, пусть она и разгребает.

– У мамы нету-у. Ну Лизка, ну чего ты! У тебя папик богатый, чего эму этот лимон, подумаешь! Еще намалюет!

– Сам малюй. И не звони мне!

Я в ярости нажала отбой и прислонилась лбом к холодной сушке для рук. Телефон снова зазвонил: Вадька.

Едва попадая пальцами по значкам, я сбросила вызов и поставила телефон до завтрашнего утра на беззвучный режим. Не буду ему ничего обещать. Пусть сам хоть разок ответит за собственную дурь. Привык, детинушко стоеросовое, что ему все в попу дуют и сопельки утирают. Как же, любимый сыночка, детонька-кровинушка. Тьфу.

Дрожащими руками запихав телефон в сумочку, я плеснула в лицо холодной водой. И еще разок. А потом как следует умылась, размазывая тушь и косметику по лицу. В туалете трехзвездочной гостиницы не предусмотрены средства для снятия макияжа, так что – только вода, только хардкор.

Умывшись, я глянула хадкору в глаза. Чуть опухшие, немножко в черных разводах и самую малость бесстыжие.

– Ты получишь с Кисы двадцать штук, но не отдашь их ради спокойствия бабушки с дедушкой? И кто ты будешь после этого, Лизавета?

Отражение смущенно промолчало.

Еще бы не промолчало. Оно-то знает, что все я отдам. Не ради Вадьки, балованного сучонка, а чтобы дедулино сердце не сдало окончательно. Ему семьдесят два, он еще мужчина ого-го, но вот сердце… Один инфаркт он уже пережил, второй – вряд ли.

И уж точно не по моей вине.

Так что, Киса, ты теперь точно не отвертишься от уплаты гонорара. А я… я – взрослая, умная женщина, я найду себе и работу, и жилье. Все у меня будет. И в семейно-люберецкую коммуналку к бабуле, дедуле, теть Лене и Вадьке я не вернусь. Не доставлю теть Лене удовольствия и не буду слушать ее «а я говорила!».

Короче, Склифософский. Задницу в руки – и вперед. Вытрясать из Кисы бабло. Честно заработанное.

Легко сказать, вытрясай. К моему возвращению Ипполит Геннадьевич очень много успели. Во-первых, от радости несказанной нажраться. Он и в ресторане принял, а тут понизил градус шампанским. Во-вторых, пьяное Кисо уже успело позвонить маме, похвастаться и пообещать ей тур на Багамы вот прям щас. В третьих, оно полезло ко мне обниматься с воркованием:

– Dansons, madame?

О боже. Только не это!

Танцует Ипполит Геннадьевич примерно так же хорошо, как говорит по-английски. То есть еще хуже он только говорит по-французски. Но очень, очень любит это дело, особенно когда выпьет. Когда-то мне казалось это очень романтичным – среди ночи сорваться в ресторан или клуб, чтобы танцевать и слушать признания в любви на ужасающем французском. Мой собственный достаточно плох, чтобы произношение Кисы не резало ухо. Но это же всегда заканчивается романтичной постелью. С пьяным Кисой, который ни черта не может и очень на меня за это обижается.

В общем, я сказала нет. Пусть обижается сразу, без дурацких телодвижений.

– Ты меня не любишь! – тут же обиделся Ипполит Геннадьевич. – Ты меня не ценишь! Я тебя из грязи вытащил!..

– Гав, Матроскин, – оборвала я лекцию о бессмысленности моего бытия и с удовольствием полюбовалась на округлившиеся глаза Кисы.

Еще бы не округлившиеся. Я ни разу не позволяла себе так с ним разговаривать. Сначала – любила и уважала до дрожи в коленках. Потом еще и побаивалась. А сейчас до меня наконец-то дошло, что быть с ним хорошей – это значит быть униженной, избитой, нищей и никому не нужной. Потому что меня он, к сожалению, не любит и не ценит. И, увы, не уважает от слова совсем.