Луна, луна, скройся! (СИ)

Лилит МазикинаЛуна, луна, скройся!

Посвящаю моей бывшей однокласснице Воробьёвой Вере, как обещала на её шестнадцатилетие

Мистическое повествование в двух частях для развлечения любознательных дам и господ

Повесть I. Танец для луны, луны

Глава I. По-настоящему всё не так, как на самом деле

Что за глупость эти вампирские телесаги! Одна за другой они повторяют лживые «аксиомы»: упырь может полюбить смертную девушку, главный враг кровососа — оборотень, и вампиры не отражаются в зеркалах (что вообще уже не лезет ни в какие ворота). Если бы я читала об упырях лекцию, обязательно бы в самом начале опровергла эту чушь. Тезисно:

— вампиры никогда не влюбляются, по крайней мере, в обычных женщин,

— кроме вампиров, не существует других оборотней

— ну и уж конечно, любое физическое тело, живое или мёртвое, отражается в зеркальных поверхностях.

Да, кровососы могут испытывать желание. Но это всегда страсть к той, кого любил перед смертью: жене, невесте, просто девушке. Раз за разом он будет приходить к ней, и если женщина достаточно полна сил, чтобы не зачахнуть от вампирской любви, она может даже родить от мёртвого любовника ребёнка. А если или она, или упырь несут в своих жилах перечно-жаркую цыганскую кровь, то ребёнок родится «волком» — существом, отличающимся и от вампира, и от человека. Вот «волки»-то и являются естественными и единственными врагами кровососов.

Нет, мы не испытываем к вампирам какой-то особенной ненависти. Но таков закон природы. Если никто их не будет убивать, они заполонят мир и вымрут от бескормицы. Поэтому природа устроила всё очень мудро: чтобы «волки» не уклонялись от своей обязанности, она сделала так, чтобы мы гибли без крови упырей. Их кровь не даёт нам никакой сверхсилы, она всего лишь удерживает в нас жизнь. Достаточно заготовить её в виде колбасы, чтобы можно было прожить без охоты полгода-год. До того, как был придуман этот простой и эффективный способ, «волкам» приходилось туго: надо было искать кровососа каждый месяц. Многие тогда погибали молодыми, в неравной схватке или попросту не сумев выследить добычу. Охотиться ведь нелегко. Особого нюха на упырей у нас нет; нам приходится их вычислять. Проще всего, когда они «оборачиваются». Если все вокруг уверены, что видят кошку или бродячего пса, а ты видишь дядьку (или, что реже, тётку) — значит, перед тобой вампир. Но нападать тут же, в лоб, нет никакого смысла: наша пища гораздо сильнее нас. Действовать надо хитростью. Выстрелить с короткого расстояния, чтобы он не успел отреагировать на свист стрелы или хлопок «степлера». Или лучше — выследить лёжку. Во сне они почти совершенно беспомощны, а сразу после пробуждения вялые и слабые. Им нужно около восьми-десяти минут, чтобы прийти в себя. За эти несколько минут и можно убить кровососа. Конечно, вампира можно убить и спящего, но это надо ещё подкрасться так, чтобы не встревожить его сон, или подойти к нему в двадцать-тридцать особенных минут на рассвете, когда он не может собраться с силами, даже если проснулся. Поэтому они лёжку выбирают так, чтобы, во-первых, любой незваный гость произвёл шум, во-вторых, добирался до вампирского тела не меньше десяти минут. Отсюда обычай спать в ящиках с тяжёлыми крышками: пока такую сдвинешь, упырь уже очнётся и войдёт в силу.

Я концентрируюсь на этом всего лишь от беспокойства. Прошло уже десять месяцев с моей последней охоты, колбаса почти закончилась. Уже две недели я безуспешно выслеживаю новую добычу.

Казалось бы, в ночной столице с этим не должно быть трудностей. Вампиры любят «затусить» в клубах и барах. Многие поступают очень просто: спаивают девицу из приезжих, предлагают ей покататься на автомобиле, а потом дают ей понюхать тряпочку с хлороформом (те, что послабее) или подавляют волю (сильные и, как правило, старые кровососы) и пируют в своё удовольствие. Если вампир попался погуманней, то он замажет слюной и перевяжет разрез на руке, и девушка с утра обнаружит только небольшую, быстро заживающую царапину. Если же нет, то с утра зарегистрируют ещё одну самоубийцу или жертву ограбления. Да, то, что упыри свою пищу кусают — тоже миф. Клыки у них действительно после смерти немного отрастают в длину, и кровососы охотно используют их в драках, чтобы рвать плоть противника — попробуйте продолжить бой, если у вас полщеки выдрано — но зубы не становятся острее. Так же, как и мы, вампиры пользуются ножами и бритвами, чтобы добыть свою пищу. Последние лет тридцать эстеты из числа упырей также используют иглы вроде тех, которыми берут анализы крови в больницах, потягивая кровь сквозь гибкую трубочку, подсоединённую к игле.

Проблема в том, что именно сейчас у меня нет денег, чтобы мотаться по барам и клубам. Поэтому я встаю неподалёку от выходов, надвинув на лицо капюшон, засунув руки в карман, и рассматриваю входящих. Надеюсь, я при этом выгляжу как наркоманка или студентка, мечтающая о том, чтобы оказаться внутри.

Под подозрением оказываются, в первую очередь, пары мужчин. Из-за этого распространённого пристрастия жить парами вампиров иногда ошибочно подозревали в гомоэротизме — в те времена, когда ещё верили в них. Но это не больше, чем вопрос безопасности. Когда на лёжке «волку» приходится вскрывать один из двух ящиков, тот кровосос, которого в данный момент не убивают, успевает набрать силы и напасть на охотника. Конечно, один из двоих упырей при этом всё равно умрёт, но, согласитесь, шанс оказаться тем, который всё-таки выживет, очень соблазнителен.

К сожалению, «волки» не могут позволить себе тоже охотиться парами. Нас просто очень мало, и потом, мы друг друга переносим даже хуже, чем вампиров.

Ещё один возможный признак упыря — отсутствие румянца. После смерти у кровососов не только отрастают клыки, но и уплотняется кожа, везде, кроме губ, век, сосков и гениталий. В результате кровь через неё практически не просвечивает; на фоне этой матовой кожи особенно ярко выделяются губы и довольно тёмные веки.

Итак, я стою возле клуба и гляжу на проходящих. Я рассматриваю их зубы, пока они разговаривают и смеются, их веки (тёмные — почти у всех), особенно пристально рассматриваю пары приятелей. На мои слишком заметные, серые с серебряным отливом волосы плотно надвинут капюшон, моё лицо наполовину скрыто в его тени. Я дрожу от голода, которого на самом деле ещё нет — от одного его предчувствия, и сжимаю кулаки в карманах куртки. Меня немного знобит, то ли от волнения, то ли от ночной прохлады. Охранник поглядывает на меня с неудовольствием, но я никому не мешаю, и он не станет меня прогонять. У меня нет денег и кончается колбаса. Я найду упыря, отсеку его мозг от тела и наберу кровь в приготовленные длинные мешочки из свиных кишок. Когда она свернётся — а она у кровососов быстро сворачивается — я завяжу их и положу в рюкзачок. Такой колбасе не нужна дополнительная обработка, она может храниться очень долго. Таково уж свойство крови вампира. Потом я заберу с лёжки деньги, у упырей всегда много денег, и заплачу за апартман вперёд на несколько месяцев.

Хатку я нашла чудесную: спальня, гостиная, высокие потолки, светлые стены. Сплошное ощущение света по утрам. Правда, моё утро начинается довольно поздно, около полудня. Ещё когда я не охотилась, очень не любила спать ночью, а с утра всегда была деревянная.

Когда я просыпаюсь, то ничем не лучше упыря: слабость, тяжесть в голове и конечностях, скованность. Раньше я мучилась, проделывая долгий путь на кухню, теперь просто нажимаю на кнопку кофеварки. Кофе и водой она заправлена с вечера. Под краником стоит чашка с двумя кусочками сахара на дне. Кофе в постель — необходимое условие, чтобы ожить за десять минут, а не за полчаса-час. Кофеварка шипит, потом булькает, и я, не разлепляя глаз, осторожно вытаскиваю чашку и ставлю рядом с аппаратом. Там же, на тумбочке, стоит крохотный картонный кубик со сливками внутри. Я вытягиваю один из уголков носиком, прокалываю специальной пластиковой палочкой фольгу — два кружка, один на носике — и аккуратно, унимая дрожь слабых рук, наливаю в кофе. Маленькой серебряной ложечкой, которой уже больше ста лет — память о никогда не ведомой мне прапрапрабабушке — я привычно размешиваю своё утреннее зелье. Сливки делают кофе не таким горячим и не таким грубым для моего желудка.

Труднее всего — поднести ко рту чашку. Но я всегда справляюсь с этим, и вторую чашку пью уже стоя в проёме балконной двери, купаясь в солнечном свете, покусывающем плечи летом и бодряще-прохладном зимой.

По воскресеньям возле кубика со сливками стоит и блюдечко с обжаренным заскорузлым кружочком кровяной колбасы. Ещё одно магическое снадобье.

Я думаю об этом кроваво-чёрном кружочке на ярко-красном лаке гаэллисского блюдечка, и меня снова пробирает дрожь. Очень холодная ночь. Надо было надеть не носки, а шерстяные чулки на вязаной резинке, какие носят школьницы. Джинсы продувает насквозь, и кожа на ногах покрывается твёрдыми, как на хорошем огурце, пупырышками. Что ещё отвратительнее, я не могу понять, кто из проходящих мимо меня несёт в своих венах драгоценное зелье.

— Барышня скучает? — раздаётся чуть не над ухом мурлыкающий баритон. Я вздрагиваю и оглядываюсь, стараясь не уронить капюшона с головы. Невысокий, не выше метра семидесяти, крепко сбитый мужчина с тёмными, гладко зачёсанными назад волосами и аккуратной полоской усов над полными вишнёвыми губами. Его улыбка мне нравится: белые удлинённые клыки. Конечно, такие бывают и у обычных людей, и всё же что-то — может быть, просто желание, принимаемое за инстинкт — подсказывает мне, что он — вампир. Я еле удерживаюсь от того, чтобы подступить к нему вплотную и принюхаться. Спрашиваю:

— Барин желает поразвлечься?

От волнения голос звучит хрипло, грубовато, и это тоже маленькая удача. Верный штрих к образу, который я срочно леплю из подручного материала.

Мужчина выверенными, лаконичными движениями достаёт бумажник, раскрывает его и, держа банкноту двумя пальцами, показывает мне пятьдесят «галиков». И я натурально ненатурально улыбаюсь, перехватывая купюру и запихивая её в задний карман джинс:

— Только пусть барин ведёт, у меня хатки нет. Зато есть что получше, — я издаю хриплый смешок и всё смотрю ему в рот, на два удлинённых белых клыка под верхней губой. Конечно, это очень рискованно. Он сильнее. Но я очень ловка, а главное, удачлива. Я могу засадить ему «шило» — заостренный металлический прут на деревянной рукоятке — в тот момент, когда он решит, что осталось только накинуть мне на рот мокрую, сладко пахнущую тряпку. А может, всё будет и того проще: он попытается меня подпоить. Он будет сидеть рядом, и перед нами будут стоять два голубоватых прозрачных стаканчика, и он наклонится, чтобы налить в один из них рубиновую светящуюся жидкость, и я чётким, быстрым движением всажу «шило» между его шейными позвонками.

Конечно, если он упырь. Я сначала проверю. У них температура тела от тридцати двух до тридцати пяти градусов, кожа на ощупь прохладная, крепкая, с жёсткими волосками.

Мужик приобнимает меня за плечи, и мы идём. Неподалёку у него припаркована машина, и я напрягаюсь, сообразив, что тесный салон может стать нашим душным полем битвы. В таких условиях у меня мало шансов выиграть. Но брюнет усаживает меня на заднее сиденье, а сам садится за руль, и я расслабляюсь. Может быть, мы выедем в пустынное место, и я всажу ему «шило» между позвонков… а, нет, он же за рулём, так и в аварию недолго попасть. Я нервно провожу языком по губам. Надо потерпеть. Выждать. Выбрать самый удачный момент. И сначала всё-таки проверить — вдруг он не вампир?

Мне ещё не доводилось быть в настоящем отеле свиданий, хотя я слышала о них. Этот, кажется, очень дорогой: расположен в одном из исторических районов, в старинном четырёхэтажном доме. Полная рыжая мадам-портье, в платье, сшитом по моде, царившей около ста двадцати лет назад, мило улыбаясь, проводит ид-карточкой над счётчиком, регистрируя приход моего спутника (таков обычай — в гетеросексуальных парах женщине разрешается сохранить инкогнито), берёт деньги и выдаёт большой медный ключ с узорчатой головкой.

Лифт весь в бархате, зеркалах и позолоте. И пол у него — не вру! — паркетный. Я прикидываю, сколько денег с собой у моего спутника. Их должно хватить не только на оплату апартмана, но и на продление почти истёкшей лицензии. И, может быть, покупку нескольких очень симпатичных шмоток. Я замечаю, что мужик с улыбкой смотрит на меня, и улыбаюсь ему в ответ.

Номер размером с мою гостиную и обставлен всё так же старомодно и роскошно: высокие потолки, паркет, шёлковые обои и бархатные портьеры. Две двери в ванные. Огромная кровать, застеленная малиновым покрывалом, бар, тумбочки, кожаный диван, столик. В замызганных кроссовках и джинсах я чувствую себя здесь лишней и, может быть, именно поэтому плюхаюсь на диван развязно. Интересуюсь:

— Можно вина?

— Вы волнуетесь. У вас это в первый раз? — подходя к бару, интересуется мужик. Кожа у него на вид плотная и ровная, без румянца, никаких пятен, обветренностей, резких морщинок. Уверена, на ощупь она прохладная. Я согласно мычу. Волнение — отличный предлог продолжать сидеть в капюшоне, да и вообще вести себя немного странно.

Волосы у кровососа не просто зачёсаны — они, оказывается, длинные и убраны в старомодную косицу. Такие не носят уже лет пятьдесят: мужчины сейчас отращивают длинную узкую прядь на затылке вместо того, чтобы возиться с волосами по утрам.

Даже странно, большинство упырей стараются не выделяться из толпы.

Вампир ставит на столик винные стаканы, присаживается рядом, открывает бутылку и склоняется. Воротник рубашки отходит сзади, обнажая крепкую шею, перечёркнутую толстой тёмной косицей. Я осторожно, почти нежно отвожу косицу пальцами левой руки — кожа очень гладкая и очень прохладная, упырь замирает — и тут же бью «шилом».

Это как взрыв. Время замерло, а пространство исчезло. Остаётся только боль. Некоторое время я даже не могу вздохнуть. Наконец, мне удаётся — я делаю крохотный, мелкий, всхлипывающий вдох. Перед глазами проясняется. Я вижу тысячи извилистых серебряных линий поверх коричневых шестиугольников. Изысканный и таинственный узор. Я делаю ещё вдох и понимаю, что это мои рассыпавшиеся волосы. Сама я лежу, скрючившись, почти что лицом в пол, упираясь одной ладонью в паркетные доски и прижимая другую к огромному комку боли у меня в животе. Я не понимаю, чем и как упырь успел меня ударить. Может быть, у меня порваны кишки, взрезана брюшина, размозжён мочевой пузырь. Я не знаю. Мне чертовски больно, и тысячи извилистых, искрящихся линий перед моими глазами расплываются и сплавляются в странные узоры. Я делаю ещё один маленький вдох, и ещё — боль пульсирует в такт моему дыханию.

Жертва оказалась ловче охотника. Это даже не ирония. Это просто данность. Рано или поздно это случается. В конце концов, мне не доводилось встречать «волка» старше сорока лет, а это что-то значит.

Вампир грубо поднимает мою голову за волосы. В животе снова происходит взрыв, а из моих глаз брызжут слёзы. Не удержавшись, я всхлипываю.

— Съешь меня многорогий, я знаю тебя. Ты же танцуешь думба в Парке семи прудов? — произносит упырь.

Я бы обязательно ответила что-нибудь остроумно-язвительное, но прямо сейчас мне чертовски плохо, и я ещё раз всхлипываю.

Танцую ли я думба! Я танцую его с семи лет и к своим двадцати двум — одна из лучших танцовщиц столицы. Думба — одна из древнейших цыганских плясок. Он сочетает искусство танца, пантомимы, акробатики, жонглирования и исполняется исключительно на улице — такова традиция. Для него нужны не только пластичность и чувство ритма, но и фантазия, умение импровизировать соло и синхронно, сочетать порывистость и плавность, нужны артистизм, гибкость и ловкость. Конечно, мне сильно помогло то, что я была зачата после смерти отца. Недаром про «волков» в сказках говорится, что у нас нет костей — такие мы гибкие. Но вот уж остальное у меня не с рождения, я честно работала — тысячи и тысячи часов; мой брат дал мне хороший старт, передав мне секреты думба, часть из которых была уже утеряна другими семьями. Он сделал браслеты из ткани и свинцовых пластин для моих рук и ног, чтобы мои движения стали чёткими и выверенными. Он раскрывал мне тайны жестов, взглядов, малейших движений, улыбок. Научил меня хитрости обращения с деталями костюма в пляске. Ходить по стеклу и танцевать по нескольку часов. А ещё он научил меня убивать — но, увы, недостаточно хорошо, если я лежу здесь на полу.

Как же мне больно!

Слёзы текут по моему лицу, и я понимаю, что из носа сейчас тоже потечёт, а я ничего не могу с этим сделать, и это особенно унизительно.

Вампир отпускает мои волосы, и с глухим стуком мой лоб соприкасается с паркетом.

— Как тебя зовут? — спрашивает упырь. Я всхлипываю и не шевелюсь. — Довольно глупо. Между прочим, убить человека, чьё имя знаешь, психологически труднее, чем абсолютного незнакомца. Этим не стоит пренебрегать.

Он замолкает, словно ожидая моего ответа, но я молчу. Из упрямства я стараюсь даже дышать без всхлипов. Всё это не больше, чем игры кошки с мышкой. Ему хочется моей бессмысленной надежды, может быть, ощущения контроля надо мной. Чёртов извращенец. Чёртов, чёртов извращенец. Я шумно втягиваю воздух носом.

— Меня зовут Ловаш Батори. Очень приятно, — произносит, наконец, упырь. Я молчу. Скосив глаза, я вижу его дорогие туфли. Через две или три минуты они вдруг разворачиваются и исчезают из поля зрения. Я слышу шаги, потом звук открывающейся и захлопывающейся двери. Я остаюсь одна. Проходит много времени — не меньше получаса — прежде, чем у меня получается немного разогнуться. Стоя на четвереньках, я оглядываюсь. Моя заколка закатилась под диван, а «шило» лежит на полу шагах в десяти от меня. Остриё густо измазано кровью. Я долго-долго подползаю к нему — в моём животе полыхает боль — подбираю и медленно, тщательно его облизываю. Потом я сажусь, приваливаясь к дивану, и слабыми, дрожащими руками поднимаю куртку и водолазку. На моём животе — огромное багровое пятно, и ничего больше. Я тупо смотрю на него, словно могу проникнуть взглядом сквозь кожу и мышцы и разглядеть свои внутренности. Наконец, я отпускаю полы одежды и залезаю на диван. Я не могу идти, и мне всё ещё больно. Я разрешаю себе немного поплакать и незаметно для себя засыпаю.

Утром я нахожу на столике визитку: имя, номер телефона. Лежала она там с вечера или Батори возвращался, когда я спала? Я не могу вспомнить.

Живот болит, но я уже в состоянии ходить.

В поликлинике я сказала, что меня лягнул пони, и меня мгновенно потащили на осмотр. По его результатам сообщили: повезло, очень сильный ушиб — и только. Прописали мазь, и с ней я на неделю заперлась у себя в апартмане. Сидеть я несколько дней могла только привалившись к чему-нибудь спиной, а больше лежала с коммуникатором: я пропустила два выступления, и постоянные зрители осаждали гостиную моего сайта. Мысли мои были мрачны. Колбаса кончалась, деньги тоже, и, что хуже всего, один из вампиров знал, где я танцую, а значит, легко мог узнать моё имя и место моего нынешнего жительства. По всему выходило, что надо срочно найти чью-то лёжку, набить карманы и свиные кишки и сматывать удочки в глухую провинцию, отсидеться у кого-то из своих. У меня записана в специальном блокноте пара адресов дальних родственников: месяц у одного, месяц у другого, всех хватит как раз на четыре месяца, благо переезд через границы стран, некогда входивших в состав Венской Империи, сейчас не требует особых документов. Конечно, никаких поездов. Только авто. Вопрос в том, как выследить упырскую лёжку и не попасться Батори.

Я почти уверена, что он вовсе не принадлежит к известному графскому роду. «Батор ловаш» по-венгерски значит «смелый всадник», «геройский рыцарь». Звучит как псевдоним. Венгерские вампиры из дворян — самые вычурные из всех. Что там показательно носить настоящую косицу и именоваться в духе рыцарских романов! Я как-то упокоила одного кровососа, который ложился спать в длинной ночной рубашке с жабо, а его ящик был сделан в виде гроба — дорогущего гроба с бархатной обивкой и позолотой! Неудивительно, что этот «Батори» так странно себя ведёт. Только вот что это: игра в галантность или нечто более изощрённое и неприятное? Как бы мне ни хотелось первого, но здравый смысл заставляет склоняться ко второму варианту.

Я открываю блокнот и транспортный атлас. Куттенберг, то есть теперь Кутна Гора. Ясапати — ближе всего. Будапешт. Кёнигсберг (эти — со стороны матери). Начать с ближних или дальних маршрутов? Поехать в Будапешт из Ясапати из соображений удобства, или, наоборот, сначала в Кутна Гору или Кёнигсберг, чтобы не сидеть в Венгрии слишком долго? Все эти размышления не имеют большого смысла, пока я не добуду денег и крови. Я прикусываю кончик языка по детской ещё привычке.

Но мои сомнения разрешаются самым неожиданным образом. В воскресное утро, когда я угрюмо грызу несколько пережаренный накануне вечером кусок колбасы, у меня звонит телефон. Номер незнаком, и я колеблюсь прежде, чем ответить.

— Алло? — кажется, мой голос слишком напряжён, потому что отвечают мне таким же напряжённым голосом:

— Лилиана Горват?

— Хорват, да.

— Лилянка, здравствуй. Это дядя твой звонит, из Кутна Горы. Дядя Мишка. Брат отца.

Конечно! Можно было бы догадаться по акценту. Богемские цыгане произносят «х» очень твёрдо, как мягкую «г», да и придыхание в звуках «пп», «тт» и «кк» у них такое сильное, что это скорее полуиндийские «пх», «тх» и «кх».

Старик явно не уверен, что я его вспомню. Ещё бы. Когда мы последний раз виделись, мне было около полутора лет. Но мой брат был в гостях у дяди Мишки несколько раз, и поэтому я видела немало его фотографий: очень смуглый, сухой, с жёсткими чёрными волосами.

— Да, дядя Мишка, здравствуйте.

— Как твои дела, Лилянка? Я слышал, ты знатная танцовщица стала, весь Прёмзель[1] у ног?

— Да, дядя, у меня хорошо дела, спасибо.

— Ну и славненько, разве не славненько? Лилянка, я вот чего, я хотел пригласить тебя в гости. Столько лет не виделись, хоть разок вместе Рождество справить…

Я выдерживаю неприличную паузу.

— Дядя Мишка, что случилось? Вам нужна помощь?

Теперь паузу держит он.

— Да, Лилянка. Очень нужна. Один старый и мерзкий лис свернул шею нашей курочке. Очень славной и молоденькой курочке, чтоб у него язык сгнил и в глотку свалился, прости меня Господь. Наши парни уже и нору нашли, Лилянка. Только надо задушить этого вонючего зверя, ты понимаешь, родная?

— Да, дядя. Я понимаю, — я еле сдерживаю непозволительную, истеричную радость. — Я буду через пару дней. Вам что-нибудь привезти?

— Что ты, Лилянка, у нас всё есть! Просто приезжай, родная. Давай, мы ждём тебя.

— Обязательно приеду. Целую руки вам и тёте.

Меня охватывает неистовое возбуждение. Я мечусь по хатке, сначала разыскивая большие спортивные сумки, потом кидая в них нужные вещи. Перво-наперво — оружие. «Степлер» развинчен на части, каждая из которых сейчас является деталью замысловатых детских игрушек. «Шило» и нож мне сделают на месте. Предметы гигиены — одежда — украшения: всё-таки Рождество! Гаджеты. Подарки куплю по пути.

Чтобы сообразить маршрут, мне хватило пятнадцати минут: Кошице, Мишкольц, Будапешт, Дьёр, Братислава, Брно, Кутна Гора. Чтобы проехать по этому маршруту, мне понадобилось пятнадцать часов. Я останавливалась не дольше, чем того требовали неотложные физиологические нужды и поиск очередного дальнобойщика, которые давно уже оккупировали нишу междугородних такси для лиц, избегающих поездов с их строгой системой регистрации.

Конечно, грех было радоваться смерти неизвестной мне девочки или девушки в далёкой Кутна Горе, но какая же это была удача! Мои родственники сами не представляли, насколько важна мне эта охота. Для них это должно было оставаться тайной. Даже тот факт, что косвенным образом из-за моего зачатия в общине погибло четыре человека — их выпил мой отец, наведываясь к матери — уже наверняка вызывал у них отвращение ко мне. Если бы они ещё и знали о моей вынужденной диете…

Этот знак четырёх смертей всегда словно висел над моей головой. Моего брата Пеко приглашали летом все родственники по очереди, и он возвращался весёлый, спокойный, поправившийся. Закрывался в чулане, приспособленном под фотолабораторию, а потом звал меня — показывать, как на глянцевых белых картонках, плавающих в стеклянном кювете, проступают улыбающиеся, чужие мне лица.

— Это дядя Мишка… тётя Марлена… Севрек… тётя Луца… дядя Шаньи… Дьёре, Тиби, Терчи…

Он рассказывал мне, чем они занимаются, что у них происходит. Не для того, чтобы пробудить во мне родственные чувства или поделиться своими впечатлениями. Просто — рано или поздно пригодится. И мать молчаливо соглашалась. Ненавидела их всех — но не запрещала показывать и рассказывать, и каждое лето отсылала Пеко к ним. Для того, чтобы подкормился. Развал Империи сильно ударил по нашей маленькой семье. Кому был нужен теперь художник вывесок и афиш? Мать работала по утрам и вечерам дворником, а днём — укладчицей на фабрике. Я не знаю, что она там такое укладывала, но руки стирала в кровь, ладони были грубые, все в трещинах и ссадинах, и резко выделялись на фоне тонкой белой кожи её запястий — кожи потомственной дворянки. Жить мы переехали из милого двухкомнатного апартмана, где и провести-то успели не больше года, в дворницкую каморку под крышей старого, ещё времён жилищных реформ Доброго Отто,[2] восьмиэтажного дома. Там было всё время полутемно и холодно, и за стенкой день и ночь гудел лифт. Стены каморки были обклеены малахитово-зелёными обоями с белыми полосками и геральдическими лилиями, во многих местах обои были ободраны до ноздреватой серой штукатурки. Ровно пополам нашу хатку делил шкаф, на котором стояли до самого потолка картонные коробки. В коробках хранилось всё, что не помещалось в шкафу. Два раза в год их торжественно снимали, перебирали от моли и примеряли, отбирая то тёплую, то лёгкую одежду; то, что уже не носилось, перекладывали из шкафа в коробки. С одной стороны шкафа, где дверцы, стоял широкий деревянный лежак. Вместо матраса на рейчатой раме лежали фанерки и сверху — толстое ватное одеяло. Когда матери не было дома, можно было отодвинуть одну из фанерок и копаться внутри лежака: он был набит нитками, в клубках, катушках и просто вольно-спутанными, шерстяными, хлопчатыми и конопляными, разных цветов, от грубого хаки до цвета золотистых русых волос — эти я выбирала из общей кучи и плела длинные тонкие косички, представляя себя фрейлиной какой-нибудь старинной прусской принцессы. Правда, все эти нитки издавали тяжёлый, неприятный запах. На лежаке ночевали мы с матерью. Пеко спал с другой стороны шкафа, сначала на раскладушке, потом на появившемся откуда-то диване, обитом грубой зелёной тканью. Брат укрывался не одеялом, а старой сиреневой шубой, из-под которой торчали его худые коричневые ноги, шея с колючим кадыком и ушастая горбоносая голова. Пол некогда покрывала рыжая краска, но она была стёрта в середине почти каждой половицы, и доски в этих местах словно скалились на нас щепками. Занозить ногу с непривычки было плёвое дело. Ванная комната была тесная, в ней едва поместились унитаз и собственно ванна. Умывальник и старая, но отлично работающая стиральная машинка стояли в «кухне», которую мама оборудовала прямо на чердаке, в тамбуре, куда вела лестница снизу и откуда вела лестница к лифтовой. Там же стояла и старая угольная плита. Бог весть, где мой брат добывал для неё уголь. Подозреваю, что это происходило не самым законным образом. Подвод воды в тамбур был предусмотрен — там был такой кран, на который в случае пожара надо было цеплять шланг. Этот шланг так и висел в тамбуре на гвоздике, и мы даже один раз им пользовались, когда кто-то из галициан в приступе патриотических чувств или, может быть, просто из хулиганских побуждений поджёг дверь на чердак.

Ещё из обстановки у нас был важный, блестящий единственным уцелевшим стеклом секретер — его полки были тесно набиты книгами. Одно из его отделений называлось «бюро», дверка его откидывалась вниз, образуя столик. На её внутренней стороне расплылось огромное пятно цвета фуксии: Пеко случайно разлил баночку маминой рисовальной туши и велел мне сказать, что это наш кот. В «бюро» хранились документы и тетради брата, а мои тетради и учебники лежали в продолговатых картонных коробках на крышке секретера. К этой мебели у нас был ещё грубый и дряхлый табурет в зелёной облупившейся краске — как и серебряная ложечка, фамильный, самолично сколоченный в юном возрасте одним из моих благородных прадедов — две табуретки вполне современной модели, узкий посудный шкаф, да за диваном стояли стоймя цимбалы и гитара-«испанка», маленькая, детская, подаренная мне матерью на шестилетие — ровно за год до развала Империи. Я на ней могла наиграть только одну мелодию, какую-то сентиментальную немецкую песенку, и то не аккордами, а так — мотивчик. С цимбалами моё обращение было немногим лучше, хотя мне удавалось извлечь из них, к удовольствию матери, немного Бихари[3] или Листа.[4]

Над цимбалами на стене висел пластмассовый голубой телефон, и все обои возле него были исписаны рукой моей матери: фамилии и номера.

Таким образом, хатка моя отличалась неуютностью и потёртостью, но меня она абсолютно устраивала, потому что у неё было одно очень важное преимущество: из её единственного окна можно было вылезти прямо на пологую крышу, и на всём свете, я думаю, не было для меня места прекраснее, чем эта пустая крыша с белыми голубиными кляксами на сером шифере. Если матери не было дома, там можно было сидеть сколько угодно, свесив ноги со старого водосточного жёлоба, идущего по краю крыши, и, вытягивая шею, глядеть на проходящих снизу людей и собак. А лучше всего было в дождь, когда внизу, казалось, прямо по кипящим пузырями водным потокам плыли, словно кувшинки и лотосы, круглые разноцветные зонты. Правда, потом приходилось замывать и быстро просушивать джинсы, чтобы не попасться.

Но особенным зрелищем были, конечно, похороны. Длинная мрачная процессия, в цветах, венках и блестящих трубах, величаво втекала на улицу Докторскую и шествовала мимо нашего дома, пронося мне напоказ — ведь никто больше и не мог увидеть — большие цветные коробки с женщинами в свадебных платьях и мужчинами в строгих костюмах. Иногда коробки были закрыты — это значило, что несут «после Буковины». Я лет до одиннадцати не знала, что Буковина — всего лишь область Галиции, на которую с оружием в руках претендует Румыния, и представляла себе огромное косматое чудовище с рогами и клыками, терзающее случайных путников.

Брат мой свободно выбирался на крышу всякий раз, как ему требовалось уединение — для чтения ли, или для того, чтобы собрать модель одной из римских катапульт, или для какого-нибудь другого мальчишеского занятия. Ему мать не говорила ни слова. Пеко был сильно старше меня — когда мы въехали в дворницкую, ему было уже тринадцать или четырнадцать, он был «мужчина», поэтому его действия практически никогда не обсуждались. Худой, чёрный, брат всегда был сдержан и серьёзен и постоянно исчезал из дома допоздна с тем, чтобы вернуться с полной майкой яблок или в побоях. Как ни странно, били его обычно не за воровство. В те времена кипучего национализма, когда даже нельзя было употребить выражение «по-польски», а только «по-галицийски», а мы с матерью не могли появиться в людном месте без того, чтобы не шепнул кто-либо за спиной или не сказал открыто: «тараканы!» (именно с этими животными отчего-то ассоциировались у галициан жители ныне самостоятельной Пруссии, а Пруссия была написана у нас на лицах огромными буквами, хотя моя мать и была из тамошних поляков, а не собственно пруссов), так вот, пустил тогда кто-то слух, что Пруссия распространяет своих цыган по всей бывшей Империи с целью шпионажа, и сочетание характерной внешности моего брата и его сильного прусского акцента привлекало к нему внимание особо горячих юных патриотов, так что к вербунке горбинка на носу у Пеко стала сильнее, а во рту не хватало трёх зубов. Мне везло больше: меня просто дразнили в школе. За «пруссачество» и акцент, за отца-цыгана, за нищету, чумазость, замкнутость и рассеянность. Даже за голодный взгляд, которым я провожала каждый штруделёк или бутерброд, когда наша классная дама раздавала в столовой бесплатные завтраки. Из школы я всегда возвращалась в одиночестве, в то время как другие девочки выбегали парами и тройками, взявшись за руки, очень трогательные в шоколадного цвета школьных халатиках, застёгивающихся на спине.

Таким, как я, рады, только когда в дом пришла беда.

На въезде в город меня встречает лично дядя Мишка на почти антикварном уже вишнёвом «Кайзере Фридрихе». Подаёт сухую коричневую руку, и я коротко кланяюсь над ней, словно собираясь поцеловать — так положено по обычаю. Отступив на шаг, дядя осматривает меня с выражением, которого я не могу понять.

— А что это, Лилянка, у вас в Прёмзеле цыганки теперь так и ходят, без юбки? — спрашивает он осторожно.

— Те, которые артистки, все так ходят.

— Ну и славненько, что ходят. Только я тебе скажу, ты меня, дочка, пойми правильно, здесь так уж не надо, спутают, — дядя мнётся, но заставляет себя продолжить. — У нас, видишь, некоторые девчонки пошли такие, что оторви да брось. Так чтоб их добрые люди с хорошими цыганками не путали, им наказали не носить юбок и коротко стричь волосы. Сама понимаешь, и народу нашему чтобы славы не было, и чтоб случайно с такой, прости Господи, паскудой за один стол не сесть.

Я чувствую, как к лицу бросается кровь.

— У нас в Пшемысле такого не бывает, я и подумать не могла… Подожди, дядя.

Я открываю одну из сумок и отыскиваю мою праздничную, цветасто-ярусную юбку. Путаясь в её просторах, натягиваю поверх джинс, оправляю.

— Ну и славненько, разве не славненько? — удовлетворённо произносит старик. — Какая красотка наша Лилянка! Надо бы такую красотку покатать с ветерком!

В «Кайзере Фридрихе» слабо, но тошнотворно пахнет чем-то автомобильным. То ли маслом, то ли бензином, то ли ещё какой-то специальной жидкостью. Не зная, видимо, как поддержать со мной беседу, дядя Мишка громко включает музыку. Салон заполняет простенькая мелодия и игривый голосок молодой певицы. Многие слова понятны: язык похож на галицийский. Я откидываюсь на заднем сиденье, разглядывая сквозь мутноватое стекло одной из дверец проносящиеся дома и улицы. Напоминая все другие города покойной Империи, Кутна Гора всё же чем-то пока неопределимым для меня отличается от них. Везде царит налёт антикварности и провинциальности, в Пшемысле сохранившийся только в некоторых районах. Тут и там видны узкие пешеходные улочки, мощёные булыжником, и въезды во внутренние дворики. Многие вывески не менялись и даже, кажется, не обновлялись со времён Марии Терезии,[5] так и висят — на немецком. Некоторые надписи дублируются на идиш. Хотя дни уже предрождественские, снега нигде нет, только небольшая слякоть. На одном из перекрёстков на помостике стоит озябший чернявый скрипач — не разобрать, цыган или еврей — и, судя по выражению лица, играет что-то крайне скорбное. Прохожих очень мало.

Цыганский район я узнаю сразу, хотя ни в Пшемысле, ни в Кёнигсберге не видала ничего подобного. Все балконы бесстыже хлопают на ветру цветастыми скатертями, рубашками и шалями. Смуглые дети стайками играют прямо на проезжей части и перед автомобилем расступаются без какой-либо поспешности или суетливости, отчего нам приходится сильно сбавить скорость. У стен домов стоят мужчины и парни в щёгольских дублёнках и кожаных пальто, в белоснежных ботинках и лихо сидящих белых шляпах. У всех взрослых, как и у дяди Мишки, усы; из-под них торчат сигариллы, сигареты и замысловатые трубочки, курящиеся сизым дымком. Цыгане рассматривают машину с таким глубокомысленным видом, словно видят впервые и пользуются случаем внимательно изучить. С некоторых балконов лают собаки. Опершись на подоконники, взирают на нас из окон женщины в золотых серьгах — среди этих серёжек самый дотошный сыщик не нашёл бы двух одинаковых пар.

Наконец, «Кайзер Фридрих» въезжает в один из дворов и останавливается. Я не успеваю вынырнуть из медитативно-созерцательного состояния, а машину уже окружают мои родственники, дверца оказывается распахнутой, и сразу три руки протянуты мне в помощь. Я наугад ухватываюсь за одну из них, и она меня чуть не выдёргивает наружу. Хозяйкой руки оказывается моя тётя Марлена — я узнаю её, хотя она постарела и погрузнела. Пухлыми тёплыми ладонями она обхватывает мою голову и принимается крепко и важно целовать мои лоб и щёки. Покончив с этой церемонией, тётя разворачивается и принимается представлять мне присутствующие лица:

— Брат твой Севрек… Золовка тебе, Илонка… Дочь моей сестры, Патрина, и с ней Лаци… Севрековы Томек, Рупа, — всю процедуру представления мы кланяемся друг другу, только мальчикам мне не надо кланяться, зато они, впечатлённые, видно, обстоятельствами моего рождения, складываются чуть не пополам.

Затем меня снова берут в оборот, и шумной толпой, в которой, кажется, не восемь человек, а все сорок восемь, меня увлекает в светлую просторную кухню на втором этаже. С некоторым недоумением я обнаруживаю себя снова сидящей, теперь уже перед огромной чашкой чаю и десятью тарелками со сладостями и закусками. Родственники и свойственники тоже сели за стол и смотрят, как я пью и ем, так внимательно — хоть деньги бери. Давясь (меня укачало в машине), я съедаю по кусочку с каждой тарелки, запиваю чаем и церемонно благодарю хозяев.

И тут же сыпятся вопросы — частые, дробные, как гречка из порвавшегося пакета. А почему у меня под юбкой джинсы, так носят в Прёмзеле? А правда, что в Прёмзеле на улице по ночам столько горит цветных фонарей, что светло, как днём? А правда, что галициане бьют цыган? А я говорю по-чешски? А по-прусски? А у меня есть компьютер? А сколько в Прёмзеле стоит место на помостике? Сколько?! А сколько я тогда зарабатываю? А где я живу? А почём снимаю? А почему я не хочу пожить в небоскрёбе? А я была на телевышке? А в Прёмзельском соборе? А сколько в этот собор помещается человек? А в Сенате я бывала? А почему? А почём в Прёмзеле водка и яйца? А сколько это в австрийских кронах?

Тут неожиданно пискнул Рупа:

— А вы боитесь серебра?

Устанавливается тишина. Вся семья смущена бестактным вопросом. Уверена, что они считают меня нечистью. Я стараюсь ответить в прежней тональности:

— Нет, мальчик мой. Я не боюсь ни серебра, ни святой воды, ни чеснока. Дядя, тётя, простите, я устала с дороги, можно я где-то прилягу?

Тётя Марлена важно, плавно встаёт и провожает меня в маленькую комнату со старым диванчиком. Вручает мне подушку и плед и так же важно выходит.

Засыпаю я моментально. Всё же пятнадцать часов пути и для «волчицы» — не шутки.

Когда я просыпаюсь, в комнате очень темно, и в доме царит тишина. Спустив ноги с дивана, я попадаю в мягкое: на полу стоят мои сумки. Очень хочется пить. Чтобы не бродить по дому ночью — приезд существа вроде меня и без того большой стресс для семьи — я ищу бутылку с колой, купленную по дороге. Попутно вытаскиваю и откладываю подарки для дяди, тёти и племянников — на них мне не хватило денег, пришлось заложить серьги моей цыганской бабушки в Брно. После охоты деньги всё равно появятся, и я их выкуплю. Напившись, я нащупываю маленькую сумочку и вынимаю мобильник — посмотреть время. Половина восьмого утра. Стоит мне взять телефон в руки, как он вздрагивает, принимая сообщение — я чуть не роняю его:

«Я стою под вашим окном. Л.Б.»

Я с опаской смотрю в сторону тяжёлых портьер, которые совершенно закрывают окно от моего взгляда, и печатаю:

«И что?»

«Вылезайте. Поговорим»

Вот так вот. Прямо вылезайте ему. Что за бред и как он меня отследил?

Стоп, а может быть, имеется в виду мой апартман в Пшемысле?

«Я не в Галиции.»

«Я тоже. Лилиана, вылезайте, или я влезу в дом. Стекло мне придётся разбить»

«Я вас застрелю ещё в процессе!»

«Значит, я залезу через детскую или кухню. Можете начать бегать между ними»

Никогда не любила вампиров. Особенно со звучными псевдонимами. Я забираюсь за портьеры и открываю окно, даже не потрудившись вооружиться. Зачем? В открытом бою я проиграю с вероятностью, близкой к ста процентам. Шанс же, что Батори не убьёт меня и в этот раз, есть. Ведь он всё-таки знает моё имя. Я криво ухмыляюсь и встаю на подоконник. Босые ноги неприятно холодит. Внизу действительно бледнеет узкое лицо Ловаша Батори; толстые губы раздвинулись в усмешке, обнажая крепкие, очень белые в ночной темноте зубы. Я осматриваюсь: слева водосточная труба, но она выглядит хлипкой и дряхлой, к тому же слабость у меня ещё не прошла. Я снова кидаю взгляд вниз. Батори скалится. Чёртов кровосос. Я ухмыляюсь ещё шире и прыгаю прямо на него.

Пока я лечу, в голове моей успевают пронестись подробные картины того, как я промахиваюсь, или как упырь просто делает пару шагов в сторону. Эти видения изобилуют очень неприятными деталями, вроде вёдер крови, осколков костей и размозжённого черепа. Но вампир ловко перехватывает меня.

— О, как романтично! — произносит он, продолжая улыбаться мне в лицо.

— О, как вы банальны! — отвечаю я. — Пустите.

Он слушается. Но, едва ступив на ледяной асфальт, я приглушённо взвизгиваю и карабкаюсь на Батори обратно.

— Неужели нельзя было выбрать условий покомфортней?!

— Неужели нельзя было сообразить обуться? — парирует упырь. — Ладно, подождите.

Дальнейшее восхитительно. На такое шоу я бы, не задумываясь, купила билет. Перекидывая меня с руки на руку, Батори умудряется расстегнуть и снять с себя куртку и бросить её на тротуар, меховой изнанкой кверху. На куртку он ставит меня.

— Ну? — спрашиваю я, почувствовав почву под ногами.

— Минутку, — говорит он, приседая на корточки и выуживая из кармана куртки красивую бархатную коробочку. Не вставая, он с улыбкой протягивает её мне. Я гляжу на неё с подозрением:

— Я не буду это брать. Это меня очень пугает. Это ужасно похоже на предложение руки и сердца.

— О, многорогий… Конечно, нет.

Упырь встаёт и открывает коробочку. В ней лежат серьги моей бабушки. Спутать их ни с чем невозможно: штучная цыганская работа, прихотливый узор, замысловатые подвески в виде крохотных цветочных гирлянд.

— Будучи большим поклонником красоты и всемирной гармонии, — сообщает Батори, — я уверен, что эти серьги не могут украшать ничьих ушек, кроме ваших.

Он пытается вставить одну из серёг в отверстие в моей мочке, но я отшатываюсь:

— Не трогайте меня!!! Дайте их сюда.

— Это нелепо. Я только что трогал вашу, простите, попу, — возражает вампир, но всё-таки протягивает мне коробочку.

— А вы покричите об этом на весь квартал! Настоящий дворянин! — я сама понимаю, что не на это существо мне бы шипеть, но меня буквально несёт. Возможно, это род истерики.

— Успокойтесь. Я не собираюсь грязно лапать ваши уши. Я пришёл помочь вам.

— В каком смысле?

— Лиса, — по губам кровососа опять проскальзывает усмешка, — на которую вы собрались охотиться, слишком хитра, и я не рекомендую вам соваться в её нору. Но я знаю один верный способ её одолеть.

— Давайте короче. В чём подвох? — язвлю я.

— Ни в чём. Я действительно собираюсь вам помочь. На этот раз.

— Угу. Значит, вы ждёте, что я помогу вам в какой-то другой раз?

— Когда девушка не только красива, но и умна… — мурлыкающе начинает вампир, и я, перехватывая инициативу, заканчиваю:

— Трахать её не только приятно, но и интересно, да?

— Вы циничны. Это печально. Но давайте вернёмся к вашим планам. Я предлагаю вам использовать сценарий, в котором вы чуть не преуспели со мной.

— С вами он провалился.

— А с нашей лисой не провалится. Потому что мы добавим одну маленькую деталь.

В руке у Батори появляется беловатая желатиновая капсула размером с лесной орех.

— Вы попросите вина. И когда ваш лис наклонится над бокалами, вы не станете левой рукой нежно-нежно, чувственно-чувственно гладить его по шее, — Батори касается короткими крепкими пальцами своего затылка, — нет, левой рукой вы быстро раздавите возле его лица эту капсулу, а правой так же быстро нанесёте удар.

Я не спешу хватать чудо-средство.

— Что в капсуле?

— Ничего особенного. Просто масло с сильным запахом. Краткий обонятельный шок на секунду-другую дезориентирует вампира.

— С сильным запахом? Насколько сильным? Он не дезориентирует меня?

— Не больше, чем обычный цветок розы, внезапно поднесённый к носу. Берите, не бойтесь. Но не заходите к нему в нору, даже когда он будет мёртв. Это, повторяю, опасно. Удовольствуйтесь деньгами, которые будут при нём.

Я осторожно — чтобы не раздавить — беру шарик. Батори изображает лёгкий поклон, разворачивается и уходит по улице. Я смотрю на открытое окно, на водосточную трубу, на удаляющегося вампира. Ну уж нет, на помощь я его точно не позову.

Когда на рассвете Патрина обнаруживает мою комнату пустой, её крик подымает весь дом, и кое-кого из соседей тоже.

— Я здесь! — кричу я. — Патрина, вынеси мне обувь и впусти в дом.

Но на улицу выбегает вся семья. Мальчики в пижамах слегка ёжатся. Тётя Марлена придерживает на плечах вязаную шаль.

— Что случилось?! — восклицает дядя Мишка.

— Ночью здесь был вампир, — невозмутимо сообщаю я чистую правду. — Я прыгнула на него из окна.

— Побожись?! Да ну?! — разом вступает хор родственников. Я торжественно «божусь».

— И что?! Что было-то?

— Видите куртку? От него осталась.

Мой авторитет в глазах Томека и Рупы взлетает до небес — это написано на их смуглых личиках.

В каждом доме цыганского района, в фойе, стоит шкаф для пустых бутылок и несколько ящиков для мусора: макулатуры, жестяных банок, деревянного лома и полиэтиленовых пакетов. В Богемии не ввели экологические нормы на французский манер, это для личного удобства: всё это потом сдают на пунктах приёма цыганята, зарабатывая себе таким образом на карманные расходы. Считается, что это приучает их мыслить экономически. Меня очаровывает такой подход. Я в детстве тоже сдавала бутылки — из нужды, и на таких, как я, косились. Хорошие дети не должны сдавать стеклотару — вот неписаное правило галицийского общества.

Я чуть ли не впервые ощущаю себя не в одиночестве. Да, и здесь я белая ворона — но здесь я своя белая ворона. Никто не реагирует на мои прусские картавую «р» и мягкую «л», от которых я так и не сумела избавиться. Мне здесь полагается быть немного странной, это никем не обсуждается и никого не напрягает. Утром окна распахиваются — женщины проветривают хатки и перекликаются:

— Будьте счастливы, тётя Смерагда!

— Доброе утро, Роза, Папина, будьте счастливы!

— Привет, Лелька! Приходи сегодня ко мне вместе убираться!

Кутнагорские цыганки постоянно ходят друг к другу убираться, получается и быстрее, и веселее. После уборки обязательно садятся пить кофе со штрудельками из кондитерской. И я хожу со всеми, протираю карнизы, подметаю полы, перешучиваюсь, пью кофе и слушаю сплетни и толки. И по утрам мне тоже кричат:

— Будь счастлива, Лилянка! Как твои дела?

Жаль, что я не могу позволить себе здесь остаться. Это просто каникулы. Но какие это чудесные каникулы! Я просыпаюсь с улыбкой. А кофе мне, кстати, приносит Патрина. Вялость поутру она считает следствием моей полувампирской сущности, и я её не разубеждаю.

Предрождественским утром она меня тормошит:

— Пей скорее, надо столько наготовить, дом украсить, двор промести.

На кухне уже всё кипит: Илонка вымешивает тесто, тётя Марлена дирижирует кастрюлями, сковородками и фаршированным гусем в духовке. Патрина бросается резать начинку для штрудельков — в Рождество только свои, домашние! — а меня приставляют разбирать разноцветные ленты и украшать ими всё, что только может быть украшено. Я повязываю пышные банты на торшеры и люстры и булавкой прикрепляю на шторы, кнопками прикалываю на стены и двери. Ленты разноцветные: зелёные, голубые, жёлтые, сиреневые, только не красные. Красные достают на свадьбу. Банты кончаются, и я иду подметать подъезд и двор. На деревьях во дворе висят бумажные гирлянды. На одной рябине как раз сейчас сидит Томек, цепляя цветастую гирлянду на ветки, и весело переругивается с соседским Кроной, который, волнуясь, бегает внизу и простуженным голосом выкрикивает подсказки.

Вечером накрывают пышный стол: только общие блюда, никаких тарелок. На блюдах ломтями нарезанный гусь, отбивные, кусочки печёной говядины, варёные пироги с мясом и луком, овощи и фрукты, штрудельки яблочные, вишнёвые, грушевые, банановые, клубничные, миски со сливками, чтобы штрудельки обмакивать, блины и колбаса. Тут же рядом стоят бутылки с винами, наливками и водкой, на горлышках повязаны разноцветные бантики. Женщины ходят нарядные, в длиннющих многослойных юбках каких-то сказочных цветов, в атласных и шёлковых блузках, в золотых браслетах и кольцах — по четыре на каждой руке, губы блестят от помады. Мужчины — в белых костюмах и рубашках цвета, который в каталогах косметики обычно значится как «цыганский пурпурный». Дети кидают жадные взгляды на столы.

Солнце заходит, и праздник начинается. Вдруг все срываются с места и начинают перемещаться от апартмана к апартману целыми семьями. Вваливаясь в хатку, мы кричим:

— Славная весть, родился младенец Иисус!

И нам кричат в ответ:

— Слава Богу и вам слава!

Куски со стола хватаются прямо руками, стакан в руке у каждого свой; цыганки ревниво сравнивают чужую стряпню со своей, распробывают каждый кусочек. У детей неизвестно откуда миски с конфетами и печеньями, бутылки с газировкой, но куски со столов они тоже хватают.

Все смеются, а потом вдруг расходятся по фойе, и в руках у мужчин оказываются скрипки, цимбалы, барабаны, и они играют — разухабисто и вместе с тем виртуозно точно. Выбегают в круг дети и начинают выплясывать. Даже самым маленьким находится место, и они вертят ручонками или сосредоточенно бьют в пол пяткой. Детей прогоняют парни и устраивают целый спектакль: кто кого перетанцует. Сначала один, красавец, признанный лидер, отчаянным движением срывает с головы шляпу и кидает её оземь, и замысловато подпрыгивает, и невесомо скользит в чечётке. Одним ловким, стремительным движением он, наконец, поднимает свою шляпу, и тут же его место занимает другой, тоже ладный, стремительный, невесомый. А вот уже и девушки выходят, и я вместе с ними, и теперь уже мы кругом скользим над полом, словно мавки над кладом. Цыгане вокруг прищёлкивают, прихлопывают, подпевают, кричат. И все немножко пьяные, но никто не допьяна.

Как жаль, что мой отец был мёртв, когда зачинал меня. Потому что после праздника у меня наступает своё, особенное похмелье. Я выхожу на охоту.

Бар полупуст и тёмен. Возле стойки сидит несколько девушек лёгкого поведения, преимущественно крашеные блондинки в мини. При них мрачный мужик, у которого чуть не на лбу написано: сутенёр. Несколько парочек сидят за столиками — что-то вроде местной золотой молодёжи. Из динамиков доносится легкомысленная песенка. Я присаживаюсь за один из столиков и заказываю лёгкий коктейль.

Добыть для меня шмотки в духе легкомысленной и раскованной столичной штучки я уговорила дядю Мишку с трудом. Пришлось чуть не на пальцах объяснять, почему именно в таком виде мне будет удобнее всего. В результате, нервно хихикая, Илонка и Патрина в четыре руки натягивали на меня узенькие велюровые брючки — последний писк моды у клубных девиц — и наносили мне на лицо боевую раскраску. Единственное, на что я не пошла — это каблуки. Маневренность для таких, как я, не бывает лишней. Цыгане сумели найти мне высокие золотые сапожки на почти плоской подошве. Стоило некоторого труда натянуть их — у меня оказались мускулы там, где у модной девушки они не предполагаются. Зато теперь любой, взглянув на меня, увидит легкомысленную девицу, прожигающую жизнь по клубам и барам. «Прусская» внешность наконец-то пришлась мне кстати — не может не клюнуть вампир на одинокую туристку, забредшую в глухомань.

Я скучающе обвожу взглядом бар. Кровосос, видимо, ещё не пришёл. Я достаю коммуникатор и запускаю на нём первый подвернувшийся фильм. Не факт, что упырь заглянет именно сегодня, возможно, мне придётся ловить его около недели. Я умею выжидать. Главное, чтобы группа поддержки не скисла.

Но недаром говорят, что я фартовая. Не успеваю досмотреть кино, как возле моего столика возникает молодой человек в хорошем костюме. Правильные черты лица, голубые глаза и приятная улыбка — наверняка ему не стоит труда цеплять девчонок. Он не успевает и рта открыть, а цыганские парни за столиком за его спиной подбираются, как легавые, учуявшие зайца; один из них, Август, поймав мой взгляд, чуть приподнимает указательный палец на правой руке. При этом он продолжает рассказывать какую-то историю не изменившимся, даже не дрогнувшим голосом. Умница.

— Фройляйн скучает? — вампир заговаривает на немецком. Конечно же, я улыбаюсь:

— Есть немного. Не составите девушке компанию?

— С удовольствием, — одним плавным, текучим движением упырь занимает стул напротив. Глянцевая улыбка словно приклеена к его лицу. Возможно, он сейчас чарует меня. Отрекомендовавшись Густавом, он принимается расспрашивать. Да, мурлычу я, действительно из Пруссии, как вы угадали? Мой хорошенький носик? Надо же, спасибо. Никаких дел, просто путешествую, развлекаюсь. Нет, автостопом. Остановилась в отельчике «Зильберберг». Не хотите продолжить наше знакомство там? Здесь так шумно, а в номере отличный бар. Только вызову такси… У вас машина? Как чудесно! Знаете, мне очень нравятся мужчины за рулём. В них есть что-то от суровых морских волков, сжимающих штурвал корабля.

Я пытаюсь обольстительно засмеяться, но получается немного слишком визгливо. Ладно, спишем на коктейль.

Непуганые вампиры в Кутна Горе. В Пшемысле такой номер провалился бы: упыри давно избегают одиноких блондинок, легко идущих на контакт. То, что я сумела подцепить тогда Батори, было случайностью, следствием того, что я стояла, глазея на вход в клуб, словно обычная старшеклассница, вздыхающая по гламурной жизни, а ещё больше — моих совсем не цыганских носика и скул.

Тут, конечно, встаёт закономерный вопрос: почему бы «волкам» не перекрашивать волосы? Увы, но это одна из тех вещей, которые нам недоступны. Краска на наши волосы не ложится даже после обработки перекисью водорода. Для «волчиц» большая удача, что среди женщин так много крашеных блондинок, потому что иначе кровососы легко бы нас вычисляли и, скорее всего, моментально перебили. По счастью, упыри не могут нас легко учуять, а поскольку наша кровь им не подходит, они не заинтересованы в ответной охоте на нас. Они предпочитают ломать нам шеи, когда мы сами подходим слишком близко — тем более, что они знают, что рано или поздно мы подойдём. Ведь нам-то их кровь нужна!

В машине — одной из представительских моделей «Рено» — я продолжаю строить глазки. Ах, я боюсь представить, Густав, чем надо заниматься в такой глуши, чтобы ездить на таких машинах! Вы мафиозо, признайтесь? Ах, сын владельца серебряных шахт… Я и не знала, что там всё ещё добывают серебро. Вот кого мне надо благодарить за то, что я могу купить богемские серебряные приборы! Какая прелесть!

К счастью, город не очень велик, и мы, наконец, входим в отель, а то моя фантазия и артистизм начинают иссякать. С облегчением убеждаюсь, что два чёрных «Кайзера Фридриха» уже здесь — значит, и группа поддержки где-то неподалёку.

Фрау портье провожает нас неодобрительным взглядом.

Я плюхаюсь на софу и, хихикая, жалуюсь на головокружение. Указываю на бар: неужели не роскошный? (Ещё бы — номер люкс, община не поскупилась) Наконец, внутренне замирая в извечном страхе перед прыжком и ударом, прошу налить мне немного вина.

И понимаю, что не такая уж я фартовая.

Вместо того, чтобы склониться над столиком, Густав грациозно поднимает стакан и наливает вино на весу. Он смотрит на меня сверху вниз, лучезарно скалясь, и я растягиваю в ответ непослушные губы. Попытка номер два. Мне просто нужна попытка номер два.

— И добавьте, пожалуйста, минеральной воды.

Густав отходит к бару, и я сдираю с мизинца — чуть не с кожей — колечко. Кидаю его под софу.

— Ой, папин подарок! — пищу я, тиская сумочку. Конечно же, вампир поспешно ставит минералку на столик и опускается на колени возле моих ног… опускает голову…

Раз!

Я выбрасываю вперёд левую руку и раздавливаю капсулу Батори. От запаха на глаза наворачиваются слёзы, но правая рука уже сама по себе, по тридцать раз за полминуты прокрученному в голове плану —

два!

— вбивает лезвие стилета под основание черепа. Густав не успевает и дёрнуться — уже заваливается набок, но я удерживаю его и кладу аккуратно, лицом вниз, чтобы не забрызгать паркета кровью.

Когда Батори говорил про розы под носом, я восприняла его слишком буквально. Запах такой резкий, что мне приходится часто-часто моргать, стирая слёзы веками, чтобы хоть что-то разглядеть.

Я ставлю тело Густава в позу, в народе именуемую «раком», подкладываю ему под шею кусок поролона, ожидавший своей очереди под подушечкой на софе, вторым ножом взрезаю яремную вену и подставляю свиную кишку. Кровь вытекает бойко и быстро, на глазах начиная сворачиваться. Скорее всего, мозг Густава ещё жив. Меня это не смущает. Напротив, мне нравится мысль, что мерзавец перед смертью почувствует ужас, который чувствовала двенадцатилетняя Марийка Рупунорой. Он ведь мог зачаровать её так, чтобы она ничего не поняла — ему достало бы силы, но упырь только приказал ей молчать и не сопротивляться. Девчонка оставалась в сознании до последнего, её так и нашли с гримасой ужаса на лице.

Пальцами левой руки я пережимаю вену, а правой держу на весу кишку с кровью, ожидая, когда она приобретёт консистенцию холодца. Аккуратно откладываю её на столик и подставляю второй мешочек. Кровь течёт уже медленней. Если бы не боязнь заляпать паркет, я бы приподняла бёдра Густава, чтобы наклон вены был сильней. Ладно, два мешочка тоже неплохо — хватит на полгода. Когда вторая кишка заполняется и кровь загустевает, я откладываю на столик и её. Залепляю пластырем дырку на вене, вытаскиваю поролонку и нож и заматываю шею Густава красным шарфом. Надеюсь, нервы у парней выдержат и они не вбегут раньше времени — мне будет довольно сложно объяснить происходящее. Я жду ещё чуть-чуть, чтобы колбаса стала потвёрже, завязываю кишки и убираю их в холодильник в углу номера. Аккуратно подтираю от немного выползшей сгустившейся крови столик, прячу поролон в пакет. Немного попало мне на кофточку и на колени, но это не страшно.

В бумажнике оказалась приличная сумма: четыре тысячи австрийских крон сотнями. Ещё примерно шестьсот богемских крон лежат просто в кармане брюк.

Я открываю дверь. Парни стоят в коридоре, тихо переговариваясь. Август вертит на пальце ключ от соседнего номера. Коридорный смотрит на них с подозрением, но подойти побаивается.

— Мальчики, — воркую я. — Не могли бы вы мне помочь? У меня тут гость сильно надрался и хулиганит, я его пока в ванной заперла. Вы уж его выведите.

— С нашим удовольствием, фройляйн, — отвечает Август с плохо скрытым облегчением. Парни вваливаются в номер и невольно поднимают тыльные стороны ладоней к носам.

— Тьфу ты, чего так чесноком воняет? — морщится один из них.

— Мы, братец, всё-таки на вампира охотились, — прохладно отвечаю я.

— А что он в такой позе?

— Ну, уж как упал. Не ворочать же его мне. И слушайте, прежде, чем закопать, обязательно отрубите ему голову, лопатой или тесаком. Некоторым ножа между позвонками мало, они через пару дней прочухиваются.

Слышишь, Густав? Как я надеюсь, что слышишь.

Парни дружно поднимают тело, поддерживая его под мышки, словно пьяного. Их достаточно много для того, чтобы сторонний наблюдатель не заметил, что ноги Густава волокутся. С прибаутками и укорами они выволакивают упыря из номера. Я закрываю за цыганами дверь и брезгливо сдираю с себя запятнанные шмотки. Как всегда после охоты, у меня падает настроение и накатывает вялость. Пожалуй, лягу поспать.

Глава II. Кто такой Ловаш Батори?

Кто такой этот Ловаш Батори? Что ему от меня надо? Как он меня отыскивает и как от него скрыться? Насколько он для меня опасен? Если бы карты умели давать ответы на такие вопросы, я бы обязательно попросила тётю Марлену погадать. Но карты знают одно: воздыхатель, да недоброжелатель, да долгая дорога и казённая бумага. Ох уж эти карты, старые друзья…