Любить того, кто рядом

Марго, узнав о покупке дома, не может удержаться от слез радости, а моя свекровь говорит даже, что молила об этом Бога, и — о чудо! — ее молитвы услышаны. Все знают, Марго не прочь по любому поводу пустить слезу: еще даже не будучи в положении, она легко могла разрыдаться над какой-нибудь глупой книжкой, сериалом, а то и вообще над рекламным роликом. А Стелла то и дело молится, так почему бы ей и не попросить Господа, чтобы ее ненаглядный сыночек после стольких лет наконец вернулся с Севера? Однако как бы то ни было, после бурной реакции родственников обратного хода нам уже нет — играть чувствами близких людей было бы слишком жестоко.

И вот, как Нью-Йорк с приходом весны, наша жизнь резко меняется в результате моего мгновенного импульсивного решения, принятого за завтраком после бессонной ночи ради успокоения разбушевавшейся совести.

К счастью, Энди, торжественно объявивший в фирме о своем скором уходе в связи с переездом, также испытывает противоречивые чувства, хотя его взгляд на происходящее гораздо оптимистичнее, а ностальгический энтузиазм по поводу увольнения и переезда сродни энтузиазму выпускника школы, перед которым маячит выпускной бал. Муж воодушевленно планирует встречи с друзьями, устраивает прощальные ужины в наших самых любимых ресторанах, покупает билеты на бродвейские шоу, которые мы давно собирались посмотреть. Как-то субботним утром он даже решает прокатиться на пароме до статуи Свободы, хотя я когда-то дала себе слово не глазеть на эту нью-йоркскую допримечательность. И вот, пробравшись сквозь толпы тристов, дождь и туман и выслушав занудного гида, Энди уговаривает меня сделать несколько снимков, которые можно будет повесить в нашем новом доме. Выполняю просьбу, хотя не могу себе представить, как вид нью-йоркской гавани в рамочке, пусть даже самый впечатляющий, сможет утешить меня и заменить непостижимую энергию Нью-Йорка.

До отъезда остается совсем мало времени, и чем его меньше, тем трепетнее я отношусь ко всяким мелочам. Между тем день прощания с Нью-Йорком приближается с неумолимой скоростью, и я осознаю, что именно из этих нью-йоркских мелочей и складывается моя жизнь. То, чего я раньше не замечала, теперь приобретает огромное значение. Я наслаждаюсь даже ежедневным путешествием в офис: меня радует безмолвное братство спешащих на работу пешеходов; ехидство Сабины и Джулиана; резкий запах типографской краски; глубокие морщины на лице служащего химчистки, который заворачивает рубашки Энди в полиэтиленовый пакет и с турецким акцентом неизменно желает нам хорошего дня; бодрый вопрос кореянки-маникюрщицы, какой лак взять, хотя ей давно пора бы запомнить, что я всегда прихожу со своим; мерное покачивание вагона в метро, летящего по рельсам, и редкое счастье поймать такси в пригороде в выходной; гамбургеры у Кларка, пельмени в китайском ресторанчике и рогалики в киоске на углу; ожидание, что, выходя из дома, я снова увижу что-то новое, неизвестное; обилие возможностей, множество людей вокруг, своеобразная красота мегаполиса и бесконечное богатство выбора.

Неизменный символ всего этого — Лео — не выходит из головы. Я с ужасом понимаю, что воспринимаю город в неотрывной связи с ним, а его — в связи с городом. Уехать отсюда для меня равносильно расставанию с Лео, а это невыносимо.

И все же я не пытаюсь связаться с Лео. Ни разу, даже под предлогом каких-то связанных с работой дел. Ни разу, даже когда соблазн позвонить ему столь же пугающе велик, как очередная доза кокаина для наркомана.

Напротив, я постоянно напоминаю себе о морали и нравственности. О том, что хорошо, а что плохо, что черное, а что — белое. О том, что я должна быть верна Энди. Он для меня стопроцентная страховка, за которую надо держаться как за соломинку, всегда и везде. Я пытаюсь проводить с мужем как можно больше времени, когда он свободен. Каждый день он провожает меня до работы или до места съемок. Я тащу его за собой в спортзал и уже не могу представить, чтобы мы не пообедали вместе. Мне постоянно нужно его физическое присутствие — и днем, и ночью. Не устаю повторять, что люблю его, но не на автомате, механически, нет — я тщательно подбираю каждое слово и знаю ему цену. Любовь как действие и состояние. Любовь как преданность.

Постоянно твержу себе, что осталось потерпеть совсем немного. Скоро мои эмоции поутихнут, и жизнь войдет в привычную колею — по крайней мере, все будет как до встречи с Лео. А если я не смогу успокоиться до переезда, то уж точно успокоюсь после него, в совершенно новой для меня обстановке, в Атланте, далеко от Лео.

Но проходят дни, близится время отъезда, а я никак не могу понять, что было правильно в жизни до той встречи, было ли что-то, к чему нужно возвращаться. Любили ли мы с Энди друг друга, когда начали встречаться? Сохранили ли любовь к моменту нашей помолвки? Существует ли она до сих пор? И вообще — забыла ли я Лео? Когда-то я была уверена, что да. Но если одна встреча, одно прикосновение всколыхнуло столько чувств, переставала ли я любить его? По крайней мере, переставала ли я любить его так, как должна любить мужчину, с которым мы теперь вместе? Если нет, то ни время, ни смена места не решат эту проблему. И даже если я сделаю все, чтобы забыть Лео, как ответить на вопрос о моих чувствах к Энди?

Огорчаясь из-за всего этого, я понимаю, что мое эмоциональное расстройство не так уж необычно. Я часто жила на грани срыва, особенно после смерти мамы. Разумеется, тут и сравнивать нечего: никакой трагедии в моем переезде из Нью-Йорка нет, как, впрочем, нет ее и в том, что я напоследок не поговорила с Лео. Но меня тревожит неопределенность — чувства, которые я не могу назвать, но которые определенно владеют мной.

Как-то поздно вечером, когда Энди уходит в бар с друзьями, я решаю позвонить сестре в надежде, что она поможет найти выход из лабиринта, в котором я оказалась, что она произнесет нужные слова, которые помогут мне понять, что я чувствую, не преувеличивая при этом роли Лео в моей жизни и не оскорбляя память нашей мамы.

Сюзанна снимает трубку в хорошем расположении духа. Винс, как и собирался, проводит вечер с друзьями. Мы перекидываемся парой фраз, сестра привычно ворчит на непутевого бойфренда и по поводу всего, что накопилось за неделю, разбавляя беседу забавными байками из жизни стюардессы. Взять, например, ненормальную старушенцию, летящую первым классом, которая опрокинула не один и даже не два, а целых три бокала «Кровавой Мэри» на сидевшео рядом пассажира, а потом начала скандалить, когда ей отказались принести четвертый бокал.

— Да что ты, неужели и впрямь скандалила? — спрашиваю я, живо заинтересовавшись драмой на борту самолета.

— Да, представляешь, назвала меня стервой. Во дала!

Смеюсь в трубку и спрашиваю, что было дальше, прекрасно зная, что сестра не спустит такого никому.

— Да попросила наших из отдела безопасности встретить эту пьяную бабку на выходе.

И мы обе покатываемся со смеху.

— А она права, ты и впрямь стерва, — говорю я.

— Знаю, профессия обязывает.

Мы снова смеемся, а минуту спустя Сюзанна, как всегда, не в бровь, а в глаз, спрашивает, не встречалась ли я случайно с Лео.

Стоит ли говорить сестре о том, что произошло между нами в самолете? Нет, пожалуй, я не готова поделиться своим секретом, и отвечаю, что ничего о Лео не слышала. Многозначительным вздохом провоцирую продолжение разговора.

— Так уж и не слышала? Что там у вас случилось?

Пару секунд взвешиваю ответ, а потом говорю, что скучаю по Лео с тех пор, как мы уехали из Лос-Анджелеса, и ничего не могу с собой поделать. Мне кажется, мое состояние напоминает кошмар «той зимы» — так мы с сестрой называем время, когда умерла мама. И так же мы называем душевное состояние крайнего отчаяния, грусти и горя.

— Давай по порядку, Эл, — прерывает меня Сюзанна. — Ты что, хочешь сказать, что несостоявшийся разговор для тебя сродни смерти мамы?

Быстро и резко отрицаю это предположение и говорю:

— Может, это все из-за предстоящего расставания с городом… все так резко меняется…

— Так что же? Отъезд из Нью-Йорка для тебя вроде смерти?

— Нет, не совсем, — говорю я и понимаю, что не следовало делиться своими чувствами с кем бы то ни было, даже с родной сестрой.

Сюзанна настаивает на объяснениях. Раздумываю секунду, а потом говорю, что мне кажется, будто определенный жизненный этап завершен и я готовлюсь к чему-то новому, но к чему — не знаю.

— И от этой неопределенности страшно. Как с мамой, помнишь? Мы за несколько недель знали, что ее скоро не станет. Ее смерть не стала для нас неожиданностью. И в то же время… мы не были к ней готовы. Ведь так?

Сюзанна тихо соглашается, и в этот момент я понимаю, что мы обе с болью вспоминаем тот день, когда в класс пришел школьный психолог, забрал нас с уроков, а потом мы с ним ждали во дворе, под медленно падающим снегом, поки приедет отец, чтобы отвезти попрощаться с мамой.

— Нам, — говорю я, стараясь держать себя в руках, чтобы не расплакаться и не вызвать в памяти другие детали того ужасного дня, — ужасно хотелось, чтобы учебный год поскорее закончился, чтобы можно было заняться чем-то новым, убежать куда-нибудь, где ничто не напоминало бы о маме…

— Понимаю, — произносит Сюзанна. — Думаю, летний лагерь и стал тогда для тебя таким местом.

— Да, — отвечаю я и думаю, что выбор университета подальше от Питсбурга как раз и был обусловлен тем, что мама никогда не бывала в тех краях и не говорила о них. Люди, с которыми мне суждено было там познакомиться, не знали, что у меня больше нет мамы. Покашливаю и продолжаю: — Но в то же время, как бы я ни хотела убежать из дома, где все напоминало о маме, от отца и его постоянных слез, даже от тебя, сестричка, я ужасно боялась, что если убегу, или переверну лист календаря, или буду вести себя не так, как мы привыкли вести себя с мамой, то мы еще быстрее потеряем ее. Что так мы скорее сотрем ее… из нашей памяти.

— Как же я тебя понимаю, — говорит Сюзанна. — Как понимаю… Но, Элли…

— Что? — тихо спрашиваю я, подозревая, что сестра сейчас задаст мне вопрос, на который я не смогу ответить. Разумеется, так оно и выходит. Сюзанна спрашивает:

— Элли, ответь, почему ты не хочешь забыть Лео?

Долго думаю, что сказать, — тишина начинает звенеть в телефонных проводах. Но чем старательнее пытаюсь найти объяснение, тем больше понимаю, что разумного ответа на этот вопрос у меня нет. Вернее, у меня вообще нет никакого ответа.