Любить того, кто рядом

Пока мы с Энди обустраиваемся в новом доме, я изо всех сил стараюсь не сворачивать с избранного пути. Проходит несколько недель, и каждое утро я пытаюсь себя приободрить, повторяя вслух известные истины, пока принимаю душ, — что-то вроде «Дом там, где твое сердце» и «Счастье — это состояние души». Я говорю Энди, Марго и стеле, да вообще всем и каждому, включая продавца в магазине здорового питания и женщину, с которой мы стояли в очереди в отделе регистрации транспортных средств, что мне нравится в Атланте, и что я совершенно не скучаю по Нью-Йорку. Твержу себе: стоит пожелать — и я покончу с прошлым, начну жизнь с чистого листа и навсегда забуду Лео.

Несмотря на все мои старания и благие намерения, ничего не выходит. Я занимаюсь делами, связанными с переездом: расставляю наши фотографии на полках по обе стороны камина, брожу по магазину кухонных принадлежностей, сосредоточенно изучаю образцы драпировочной ткани: дизайнера интерьеров мне нашла Марго. Еще я высаживаю белые каладиумы в бронзовые горшки у парадного входа, но, чем бы я ни занималась, все время чувствую себя здесь лишней.

Хуже того, меня не покидает тревожное, тошнотворное чувство, что я не была собой с того самого ночного рейса. Наверное, я совершила ошибку, уехав из Нью-Йорка. Большую ошибку. Такую ошибку, которая порождает обиды и разногласия. Такую ошибку, от которой тяжесть на сердце. Такую ошибку, которая заставляет пожалеть о сделанном выборе, о прошлом или о чем-то еще.

А вот Энди полностью счастлив и не стесняется демонстрировать это, из-за чего я ощущаю еще большее отчуждение. Не столько потому, что несчастные люди предпочитают компанию себе подобных, хотя в этом есть доля правды, но потому, что радость Энди означает, что наш переезд — это навсегда и я останусь в этом мире навечно. В его мире. Я приговорена пожизненно ездить куда-то на машине, даже если мне захочется выпить чашечку кофе или обновить маникюр. Приговорена к безликим торговым центрам вдоль автотрасс и к невозможности заказать домой поздний ужин по своему выбору. К бессмысленному собиранию сверкающих и абсолютно ненужных вещей, чтобы заполнить наш просторный дом. Я буду засыпать в полной тишине, а не под успокаивающий шум города за окном. В тихие и знойные летние дни, в выходные, Энди будет играть в теннис и в гольф, и никаких шансов на белое Рождество. У меня появятся сладкие, как сахарин, светловолосые, голубоглазые, стильно прикинутые соседи, с которыми я не найду совершенно ничего общего.

Одним августовским утром, когда Энди только ушел на работу, я стою посреди кухни, держа в руках его тарелку из-под хлопьев, оставленную на столе, и понимаю: это больше не смутная тревога. Это настоящее чувство удушья. Я почти бегу к раковине, бросаю туда тарелку и в панике звоню Сюзанне.

— Больше не могу! — говорю я ей, едва сдерживая слезы. То, что я произнесла это вслух, подкрепило мою убежденность и утвердило мои чувства.

Сюзанна говорит:

— Ну-ну, успокойся. Переезд всегда тяжело переносится. Помнишь, ты ненавидела Нью-Йорк, когда туда переехала?

— Нет, — возражаю я, стоя над раковиной и упиваясь своим отчаянием, как подавленная домохозяйка, которую ни во что не ставят. — То была адаптация. Вначале я была ошеломлена… но ненависти к нему я никогда не испытывала. Никогда.

— Что с тобой происходит? — спрашивает она, и на секунду я верю в ее искреннее участие. Потом она продолжает: — Это по поводу любящего мужа? Или из-за огромного дома? Или бассейна? Твоего нового «ауди»? Или нет, подожди — я знаю, это все из-за того, что тебе больше не нужно рано вставать и идти на работу, правильно?

— Эй, погоди минутку! — Я чувствую себя избалованной и неблагодарной, как какая-нибудь знаменитость, которая жалуется на то, что ее никак не оставят в покое и что у нее такая сложная жизнь. Но я продолжаю. Мои чувства все же оправданы!

— Меня сводит с ума то, что мой агент ни разу не позвонил, и я провожу дни, фотографируя магнолии на заднем дворе, и что Энди слоняется вокруг дома с ящиком инструментов, изображая мастера на все руки… и что дети продают лимонад на углу, а их няни так смотрят на меня, как будто я растлительница малолетних… И я хочу работать!..

— Но тебе не нужно работать, — обрывает меня Сюзанна. — Поверь мне, разница есть.

— Я знаю. Знаю, что мне повезло. Знаю, что должна быть в восторге — или хотя бы довольна всем… этим. — Я окидываю взглядом просторную кухню: мраморные столешницы, новенькая блестящая плита, пол из широких кедровых досок. — Мне здесь не нравится… Это сложно объяснить.

— А ты попробуй, — предлагает сестра.

В голове проносится перечень обычных жалоб, однако я останавливаюсь на банальном, но весьма символическом происшествии, имевшем место прошлым вечером. Энди разговаривал с какой-то девочкой из отряда герлскаутов, я злилась, наблюдая, как он сосредоточенно выбирает печенье с таким видом, будто от этого решения зависит его жизнь. Я передразниваю его, нарочно усиливая акцент: «Три пачки арахисового и две пачки мятного… или две арахисового и три мятного?»

— Что ж, это важное решение, — невозмутимо говорит Сюзанна.

Я продолжаю:

— А потом Энди и мама той девочки минут двадцать разговаривали о знакомых их знакомых — что для этого города немаловажно — и обо всех общих знакомых из Вестминстера…

— Того, что в Лондоне? — спрашивает Сюзанна.

— Нет. Этот Вестминстер гораздо важнее, чем какое-то старое аббатство в Англии. Это самая привилегированная частная школа в Атланте… на всем юго-востоке, моя дорогая.

Сюзанна хихикает, и мне внезапно приходит в голову, что даже если она желает мне счастья, все равно в каком-то смысле испытывает удовлетворение от ситуации. В конце концов, она же предупреждала меня: «Ты им чужая. Ты никогда не станешь одной из них».

Я завершаю рассказ:

— Наконец-то, думаю, они закончили разговоры, и мы можем продолжать тупо смотреть телевизор — занятие как занятие; кстати говоря, ничуть не хуже других. Не тут-то было — мама велит дочке поблагодарить «мистера и миссис Грэм», и я, представляешь, начинаю озираться в поисках родителей Энди. Пока не понимаю, что это я миссис Грэм.

— Так ты не хочешь быть миссис Грэм? — вежливо спрашивает Сюзанна.

Я вздыхаю:

— Не хочу, чтобы самое запоминающееся событие дня было связано с мятным печеньем.

— Зря ты так, мятное — очень даже ничего, — говорит Сюзанна, — особенно если подержать его в морозилке.

— Перестань!

— Прости, — говорит она, — продолжай.

— В общем, я чувствую себя как в ловушке. Я совсем одна!

— А как же Марго? — спрашивает сестра.

Я обдумываю ответ, разрываясь между верностью подруге и горькой правдой. Несмотря на то, что я разговариваю с Марго несколько раз в день, в наших отношениях появился холодок. Охлаждение впервые возникло после ее укоризненного взгляда на прощальной вечеринке и так никуда и не исчезло, несмотря на наш разговор в аэропорту.

Я так была благодарна ей за то, что она меня простила и снова приняла под свое крыло, несмотря на мой проступок! Но это было тогда, а сейчас я испытываю раздражение и досаду — она как будто считает, что я обязана и ей, и Энди, и всей их семье! Что мне повезло жить в этом городе, принадлежать к клану Грэмов. По ее логике, я просто не могу тосковать по Нью-Йорку. Будто я во всем и всегда обязана придерживаться их представлений о приличиях и семейных ценностях!

«Именно то, что тебе больше всего нравится, потом будет сводить тебя с ума, — думаю я, — и это правда». Раньше мне нравился совершенный мирок Грэмов — они словно сошли с картинки. Я восхищалась их богатством, успехом, сплоченностью — даже бунтарь Джеймс (который в конце концов поселился в родительском домике для гостей), показывается вместе с остальными в церкви почти каждое воскресное утро, несмотря на красные глаза и стойкий запах сигаретного дыма от мятой одежды. Мне нравилось, что они советуются друг с другом по любому поводу, гордятся своим именем и семейными традициями, возвели Стеллу на пьедестал. Мне нравилось, что в их семье никто не умирает, не разводится и просто не разочаровывает своих родных.

Но только не сейчас. Сейчас я как будто в ловушке. Меня поймали. Они меня поймали.

Я почти готова выложить все это Сюзанне, но в следующее мгновение понимаю, что таким образом закрою себе все пути к отступлению. Я не смогу взять эти слова назад или как-то их смягчить, и в какой-то момент, когда все успокоится, сестра бросит эти слова мне в лицо. Она может.

Так что я просто произношу:

— С Марго все отлично. Мы постоянно общаемся… Но у нас сейчас разные заботы… Она полностью поглощена беременностью, и это можно понять…

— А ты пока не собираешься? — спрашивает Сюзанна, явно имея в виду детей.

— Может быть. Даже если рожу, ничего не изменится. Мы и так живем, будто у нас уже есть дети. Я вчера ночью думала об этом… В Нью-Йорке смотрела на друзей, у которых были дети, и мне казалось, что родители — это здорово. Они оставались все такими же — не вполне повзрослевшими, но хорошо воспитанными. Молодые горожане, не заботящиеся об условностях. Такие же, как все остальные. Они так же ходят слушать хорошую музыку и обедать — в модные рестораны.

Я вздыхаю. Сабина, к примеру, возит своих тройняшек не только на игрища в песочнице и дурацкие уроки музыки, но и в Музей современного искусства, водит на спектакли и кинофестивали. И вместо того чтобы покупать им разные комбинезончики, одевает их в джинсы и черные футболки из чистого хлопка, превращая в маленькие копии самой себя, размывая границы между поколениями.

— Но здесь все совершенно по-другому, — говорю я, начиная заводиться. — Они тут все взрослые, в полном смысле этого слова, причем еще до того, как заведут детей. Как будто снова наступили пятидесятые годы, когда дети превращались в своих родителей, прежде чем им исполнялся двадцать один год… И с нами, со мной и Энди, происходит то же самое… Больше не осталось никакой тайны, никакой новизны, никакой страсти, никаких безумств. Это просто… как всегда, ты понимаешь? Вот так мы и проживем жизнь, только это жизнь Энди. Не моя.

— Так он рад, что вы переехали? — говорит Сюзанна. — Он не раскаивается в своем выборе?

— Нисколько. Он в полном восторге… Насвистывает еще чаще, чем обычно… Прямо герой из телесериала: насвистывает в доме, насвистывает во дворе и в гараже, насвистывает, когда уходит на работу с папочкой и когда идет играть в гольф со старыми приятелями.

— Со старыми приятелями? И много у него в Атланте?

— Да сколько хочешь. Юноши из приличных семей, студенческое братство и все такое…

Сюзанна смеется.

Я выливаю в раковину остатки молока и стряхиваю последние хлопья сухого завтрака, прилипшие к тарелке. Если когда-то я и умилялась гастрономическим предпочтениям Энди, сейчас только удивляюсь, как может взрослый мужчина, у которого еще нет детей, есть на завтрак хлопья пастельных цветов с мультяшным кроликом на коробке.

— Ты с Энди об этом говорила? — спрашивает Сюзанна.

— Нет, — отвечаю я. — Это бессмысленно.

— Бессмысленно говорить правду? — осторожно интересуется она.

Такие же советы я давала ей, когда у них с Винсом возникали проблемы: «Откройся ему. Расскажи о своих чувствах. Выговорись». Похоже, мы с Сюзанной поменялись ролями. И потом, советы оказались из тех, которые легче давать, чем им следовать. Такое решение только кажется легким, поскольку проблемы в отношениях бывают разные. Вот, например, мои теперешние проблемы вряд ли можно решить таким образом. Очень уж они серьезные.

— Я не хочу, чтобы Энди принял это на свой счет, — говорю я.

На самом деле все еще сложнее, но суть такова.

— Ну, может, ему стоило бы почувствовать себя виноватым, — роняет Сюзанна. — Это же он заставил тебя переехать.

— Он меня не заставлял, — говорю я, стремясь разубедить ее и защитить Энди. — Я тысячу раз могла отказаться. Сама виновата… со всем соглашалась.

— Значит, вела себя как дура.

Я отворачиваюсь от раковины и отвечаю ей, как ответ ла бы десять лет назад:

— Сама такая.