Любить того, кто рядом

Из кафе я выхожу нетвердой походкой. Меня обуревают самые противоречивые чувства — грусть, негодование, неясное ожидание. Погода вполне соответствует моему состоянию — похолодало, дождь усилился и теперь сечет наискось. Ну и пусть. Отчасти даже хочется замерзнуть и промокнуть до костей. Это легко устроить, стоит пойти домой пешком — путь неблизкий. Но что, собственно, случилось такого, чтобы предаваться меланхолии? Нет уж, поеду домой на метро.

Я целеустремленно шагаю к ближайшей станции, отгоняя мысли о Лео. Они, эти мысли и воспоминания, хорошие и плохие, отказываются оставлять меня в покое. «Старая история», — бормочу я вполголоса, спускаясь по ступеням «Юнион-стейшн». Прохаживаясь по платформе, старательно обхожу лужи и придумываю, чем бы отвлечься: покупаю пакетик карамели в киоске, читаю заголовки газет, прислушиваюсь к чужому диалогу о политике и заинтересованно слежу за крысой, перебегающей рельсы. Что угодно, только не прокручивать в голове наш разговор! Стоит открыть шлюзы, непременно хлынут вопросы и накроют меня с головой. И буду я как заведенная анализировать текст и подтекст нашей беседы без конца. Когда я была одержима Лео, так всегда и происходило. «Что он хотел этим сказать? А почему не сказал то-то и то-то? Он меня все еще любит? Он тоже теперь женат? А почему он об этом умолчал?»

Не важно, твердо говорю я себе. Теперь это совершенно не важно.

Наконец подходит поезд. Час пик, вагоны переполнены, но мне удается втиснуться. Рядом со мной мать с дочерью лет семи, одинаково востроносенькие и симпатичные, обсуждают, что приготовить на ужин. Девочка в нарядном синем пальто с пуговками-якорями с надеждой смотрит на мать снизу вверх:

— Может, макароны с сыром и чесночные тосты?

Я думала, мать возразит, как привычно возражают взрослые на детские просьбы: например, что они совсем недавно ели макароны, или что-то в этом роде, — но она улыбнулась дочери и сказала:

— То, что надо для дождливого вечера!

Тепло ее голоса наверняка нужно девочке не меньше углеводов на ужин.

Вспоминаю свою маму. Надо сказать, это происходит очень часто, и для этого мне не обязательно натыкаться взглядом на пару «мама и дочка». Мысли соскальзывают на проторенный путь, — а какой бы мы были парой? Какие бы у нас сложились отношения, будь она жива? Была бы я из тех, кто постоянно бунтует против родительского гнета и ни под каким видом не допускает мать к своим секретам, особенно в сердечных делах? Или я принадлежала бы к другому сорту дочерей — нежных и открытых, как, например, Марго, которая созванивается со своей матерью по нескольку раз в день? Нравится думать, что мы были бы очень близки. Не то чтобы я хотела иметь в ее лице этакую подружку «не разлей вода», «дай платье поносить» — для этого моя мама была слишком строгая. Мне представлялась близкая душа, которой можно без утайки поведать и о Лео, и о разговоре в ресторане. Я бы ей все-все рассказала — как он за руку меня держал, как я сейчас переживаю…

Что бы она сказала на это? «Я так рада, что ты нашла Энди! Он мне совсем как сын. Тот, другой твой бойфренд мне, по правде говоря, никогда не нравился».

Ну, так бы любая мать сказала. Закрыв глаза, пытаюсь представить себе маму до того, как она заболела, — не часто и позволяю себе такие воспоминания. Миндалевидные орехового цвета глаза — совсем как у меня, только едва заметно раскосые. «Томные глаза», как называл их отец. Высокий гладкий лоб. Густые блестящие волосы. Она всегда носила одну и ту же модную в то время средней длины стрижку, собирая волосы в короткий хвостик, когда работала по дому или в саду. Еще помню небольшую щербинку между передними зубами и привычку прикрывать рот, когда смеется.

Повинуясь моему воображению, мама смотрит на меня твердым, но добрым взглядом — учителю математики в рядовой городской школе без такого не обойтись — и говорит с исконно питсбургскими интонациями: «Послушай-ка меня, Элли. Не вздумай забивать себе голову мыслями об этой случайной встрече! Что первый раз вы встретились, что сейчас — это абсолютно ни-че-го не значит. В жизни часто так бывает».

Так хочется верить, что мама дает мне советы издалека, оттуда, где она сейчас! Против воли возвращаюсь мыслями к нашей с Лео первой встрече — в зале Верховного суда штата Нью-Йорк. Случилось так, что и меня, и Лео назначили присяжными заседателями в один и тот же октябрьский день — помнится, во вторник. Все мы, бедолаги, выглядели словно заключенные, которых согнали в тесную комнату без окон и с плохой акустикой и усадили на неудобные металлические стулья. Вдобавок от кого-то невыносимо разило потом. Все оказалось делом случая, именно поэтому наше знакомство долгое время казалось мне ужасно романтичным.

Мне тогда было всего двадцать три. Правда, я себя чувствовала гораздо взрослее — из-за того, возможно, что не питала совершенно никаких иллюзий и несколько побаивалась самостоятельной жизни. Любой будет чувствовать себя неуверенно, когда привычный студенческий мир позади, а впереди — ни плана, ни цели. Денег нет. Мамы тоже нет.

Мы с Марго приехали в Нью-Йорк год назад, сразу после окончания университета. Она получила завидное место менеджера по маркетингу, да не где-нибудь, а в головном офисе «Джей Крю», а у меня было предложение из родного Питсбурга — место банковского клерка. Туда я и собиралась вернуться после колледжа и жить с папой и его новой женой Шэрон — довольно милой, но навязчивой женщиной с пышной грудью и старомодным мелированием. Изменить первоначальный план и переехать в Нью-Йорк меня уговорила Марго. Она довольно долго меня обрабатывала и живописала волнующую жизнь в Большом Яблоке. Я неохотно согласилась. Нет, не потому, что поверила: если добьюсь успеха в Нью-Йорке, то добьюсь его везде. Скорее потому, что трудно было расстаться с Марго, а еще труднее — представить, как в моем доме, в мамином доме, хозяйничает другая женщина.

Отец Марго купил нам билеты до Нью-Йорка и переправил наши вещи в чудную трехкомнатную квартиру на углу Коламбус-стрит и Семьдесят девятой улицы. Кроме работы, у Марго был деловой гардероб с иголочки и кейс из крокодиловой кожи, а у меня, помимо бесполезного диплома философа, ворох футболок и шорт, переделанных из старых джинсов. На счете у меня имелось четыреста тридцать три доллара. Больше пяти долларов сразу я никогда не вынимала — имела такую полезную привычку. Тем сильнее было мое удивление, когда выяснилось, что в Нью-Йорке на эти деньги нельзя купить даже сандвич. Марго, которая к этому времени получила право распоряжаться средствами целевого фонда, основанного для внучки бабушкой и дедушкой по материнской линии, горячо убеждала меня, что эти деньги — для нас обеих. Разве мы не подруги? Более того, мы почти сестры!

— Пожалуйста, очень тебя прошу, не заставляй меня жить в конуре только потому, что она тебе по карману, — просила меня Марго полушутя-полусерьезно. У нее не было не только необходимости, но и желания обсуждать вопросы, связанные с финансами. Пришлось научиться посылать свою гордость куда подальше и брать у нее взаймы, несмотря на краску стыда, заливавшую щеки и шею. Я говорила себе, что чувство вины неконструктивно. Лучше подумать, как я ей когда-нибудь все верну — если не деньгами, то каким-нибудь добрым делом.

Целый месяц этого знаменательного лета прошел в поисках работы. Я оживила резюме затейливым шрифтом и разного рода преувеличениями и разослала его по всем возможным организациям в надежде на несложную офисную работу. Мне казалось, начинать карьеру необходимо с выполнения особенно скучных обязанностей, — это было требование регламентированного взрослого мира, где не испытывать скуки так же неприлично, как ходить на работу без колготок. Приглашений на собеседование пришло немало, но дальше этого не продвинулось — я неизменно возвращалась домой ни с чем. Наконец, устав от поисков, устроилась официанткой в «Л’Экспресс», кафе на Южной Парк авеню, «Лионскую закусочную», как гласила вывеска. Рабочий день был длинный (нередко я работала в ночную смену), ноги болели ужасно, но хорошего тоже оказалось немало. Я зарабатывала на удивление неплохо (поздно вечером получаешь больше чаевых), знакомилась с замечательными людьми и вдобавок стала настоящим экспертом в колбасных изделиях, копченостях, свиных ножках, а также изучила множество сортов сыра и вина.

А в свободное время я занялась фотографией. Начиналось это как хобби, просто чтобы заполнить день и заодно получше узнать Нью-Йорк. Я бродила по самым живописным районам — Ист-Виллиджу, Чайнатауну, Сохо, Трайбеке — и щелкала тридцатипятимиллиметровым фотоаппаратом, который папа и Шэрон подарили мне в честь окончания университета. Хобби это быстро переросло в привычку, затем — в потребность. Я не только любила фотографировать — я не могла не фотографировать. Так, по их собственным рассказам, писатели ощущают потребность переносить слова на бумагу, а легкоатлеты жить не могут без утренней пробежки. Фотографирование приводило меня в восторг и наполняло смыслом самые бесцельные и одинокие прогулки. В тот год я скучала по маме больше, чем в университете. И отсутствие романтических отношений в моей жизни ощущалось сильнее. Я никогда не была никем особенно увлечена, если не считать сумасшедшей и застенчивой любви к Мэтту Яннотти в десятом классе. Будучи студенткой, я ходила на свидания нечасто и завела всего два романа, один серьезный, а другой — не очень. Ни в одном из случаев ничего похожего на любовь не наблюдалось. Так что слов «я тебя люблю» от меня никто не слышал, кроме родителей да еще Марго, — впрочем, только когда мы пропускали по паре бокалов. Так или иначе, все было нормально, пока мы не переехали в Нью-Йорк. Не могу сказать конкретно, что там у меня в голове съехало, но что-то изменилось — может, виной всему ощущение: мол, вот ты теперь совсем взрослая, и тебя окружают миллионы людей, и у всех (включая Марго) есть заветная цель, есть любовь. У всех, кроме тебя.

Таким образом, я посвятила фотографии буквально всю себя. Тратила каждый лишний цент на пленку и каждую лишнюю минуту — на занятия в библиотеке или на пленэре. Я просто проглатывала книги: учебники по технике фотографии, изучала альбомы великих мастеров. Мой самый любимый — Роберта Франка, под названием «Американцы», подаренный мне Марго надень рождения. Черно-белые фотографии Америки 1950-х — каждая из них представляла собой маленькую повесть, завораживала. Я как будто знала этих людей — и грузного мужчину, кряхтящего над сломанным музыкальным автоматом, и элегантную леди в лифте, повернувшуюся к объективу, и пожилую негритянку с белым младенцем на руках. «Вот что делает фотографа по-настоящему великим, — думала я. — Уверенность в том, что он знает своих героев лучше всех; что только он видит их такими, какие они на самом деле. Если бы я могла так снимать, то была бы абсолютно счастлива. И никакой любви мне тогда не надо».

Удивительно, как долго я не видела своего предназначения. К счастью, чтобы озвучивать очевидное, существуют друзья — как всегда, вмешалась Марго. Она только что вернулась из командировки в Лос-Анджелес и вкатила в квартиру свой объемистый чемодан. На кухне просыхали свежепроявленные фотографии. Одна из них привлекла внимание Марго: на обочине Бедфорд-авеню с расстроенным видом сидела рыжеволосая девочка-подросток. Длинные волосы и отсутствие косметики придавали ей редкостное очарование, которое я тогда не могла толком оценить, потому что сама была молода. Вещицы из сумки рассыпались по асфальту. Одной рукой девочка потянулась к треснувшему зеркальцу, другую задумчиво поднесла ко лбу.

— Вот это да! — сказала Марго, рассматривая фотографию. — Просто потрясающе!

— Спасибо, — ответила я. Во мне боролись скромность и гордость: фотография и правда была потрясающая.

— А почему она такая грустная? — спросила Марго.

Я только пожала плечами — почти никогда не разговариваю с людьми, которых снимаю. Ну, только если они заметят фотокамеру и сами заговорят.

— Может, она кошелек потеряла? — опять задала вопрос Марго.

— Или с парнем своим рассталась, — откликнулась я.

«Или у нее мама умерла».

Марго все не выпускала из рук фотографию.

— Смотри-ка, почти винтаж — красные гольфы до колена. Супер, — комментировала она. Теперь Марго говорила на свою любимую тему — о моде. — Вообще, ты знаешь, длинные гольфы опять актуальны, нравится тебе это или нет.

— Нет, — среагировала я. — Но как тонко подмечено!

— Гениальные у тебя фотографии, Эллен, — вдруг сказала она и серьезно кивнула в подтверждение своих слов, сворачивая в узел густые золотистые волосы и закрепляя их карандашом как шпилькой. Сколько раз я пыталась скопировать этот ее прием — ничего не получалось. Как я ни пыталась подражать ее манере одеваться, причесываться и краситься, эффект был не тот.

Марго обернулась ко мне:

— Тебе надо заниматься фотографией профессионально.

— Ты так думаешь? — рассеянно спросила я.

Странно, но мне самой это не приходило в голову, даже не знаю почему. Скорее всего, я просто была не уверена в себе и считала, что энтузиазма у меня больше, чем способностей. А еще невыносимой казалась мысль, что я могу с треском провалить дело, которое так много для меня значит. Но мнением Марго я дорожила. Она, конечно, иногда перегибала палку с этой своей южной вежливостью и любезностью, но со мной всегда была откровенна. Когда следовало, она говорила мне правду в лоб — признак настоящей дружбы.

— Не думаю, а знаю, — сказала она. — Займись фотографией серьезно, это твое.

Я послушалась совета Марго и приступила к поискам новой работы — на этот раз связанной с фотографией. Я подала заявление на все вакансии, которые смогла найти, даже ни место помощника фотографа на пляже Лонг-Айленда, специального образования у меня не было, поэтому в очередной раз пришлось принять целый ворох отказов и в конце концов согласиться на низкооплачиваемую работу в фотоателье. Мастерская была крохотная, уставленная старинным оборудованием. «Для начала совсем неплохо», — уговаривала я себя, трясясь на автобусе до Второй авеню. «Надо же с чего-то начинать», — говорила я себе, устраиваясь в крохотной обшарпанной подсобке, морщась от запаха табачного дыма и распаковывая сандвич с джемом и арахисовым маслом.

Как выяснилось, именно с этого и надо было начинать. Мне страшно повезло — главным образом с Квин. Вьетнамка Квин была замужем за сыном владельца фотоателье. По-английски она говорила неважно, но в фотографии разбиралась превосходно, особенно во всем, что касалось цвета. Она была настоящим гением цвета. Я узнала от нее больше о цветной фотографии, чем на специализированных курсах (которые закончила значительно позже). Каждый день я смотрела, как ловкие тонкие пальцы Квин заправляют пленку, а затем управляются с кнопками, добавляя то желтого, то синего. В результате получались снимки, от которых захватывало дух, а я все больше любила свою наугад выбранную профессию.

Вот так обстояли дела на тот момент, когда я получил повестку с предложением участвовать в судебном заседании. Хотя мое материальное положение все еще оставляло желать лучшего, внутреннее спокойствие и честолюбивые планы позволяли оценить преимущества тогдашней работы. Поэтому мне совершенно не улыбалось пропускать несколько дней в ателье (которые, конечно, не будут оплачены) ради сомнительной чести быть присяжным. Марго посоветовала мне обратиться за советом к брату. Энди тогда был уже на третьем курсе юридического в Колумбийском университете и знал, как мне откосить от участия в суде. По телефону он уверил меня, что это будет легче легкого.

— На предварительном собеседовании врать, конечно, нельзя, — объяснял мне Энди. Я благоговейно слушала. — Но увильнуть все же можно, надо только создать впечатление, что ты ненавидишь судей, не доверяешь полицейским и вдобавок не любишь обеспеченных людей. Что лучше — решай сама, по ситуации.

— Пожалуй, больше всего я не люблю обеспеченных людей.

Энди присвистнул. Он, конечно, понял, что я шучу, однако наверняка неоднократно слышал от Марго, что я вечно на мели. Он откашлялся и серьезно сказал:

— Не забывай о языке жестов и выражении лица. Руки держи скрещенными. Сиди как на иголках, изображай крайнюю степень раздражения и нетерпения. Сделай вид, что тебя ждут более важные дела.

— Обязательно последую твоему совету, — ответила я, а сама подумала: «Все, что угодно, сделаю, только бы вернуться к своей работе. За которую мне, между прочим, платят!»

Но вышло иначе — все мгновенным образом изменилось, едва я увидела Лео. Я этого никогда не забуду.

С самого утра я извелась — прочла все журналы, которые взяла с собой, сто раз посмотрела на часы, позвонила Квин и сообщила, как идут дела. Усевшись на место, я от нечего делать, принялась обозревать зал, и вот тут-то заметила Лео чуть впереди. Он читал «Нью-Йорк пост» и слушал плейер, слегка качая головой под музыку. Мне вдруг страшно захотелось узнать, что он такое слушает. Почему-то казалось, он слушает что-нибудь крутое и непринужденное, под стать потертым джинсам, свободному синему пуловеру и черным «адидасам». Он повернулся к часам на стене, и я невольно залюбовалась его профилем. У него был крупный нос (Марго позднее назовет его вызывающим), высокие скулы, а темные кудри великолепно смотрелись на фоне смуглой шеи. Нельзя было назвать его особенно высоким или мощным, но широкие плечи и мускулистая спина производили впечатление физической силы — я так и видела, как он занимается в полузаброшенном спортивном зале или упруго, как Сталлоне в роли Рокки, носится по ступенькам суда. Я решила, что он все-таки более сексуален, нежели красив, в смысле, хорош в постели. Тут я удивилась — такие приземленные мысли, особенно по поводу незнакомых мужчин, раньше не приходили мне в голову вот так, спонтанно. Я считала, как и большинство женщин, что нужно сначала узнать мужчину получше — тогда он имеет шанс по-настоящему понравиться «как человек». Да и сексом я тогда не особенно интересовалась.

В эту минуту Лео, словно прочтя мои мысли, обернулся и проницательно посмотрел на меня, как бы говоря: «Я тебя засек», — а может, просто: «Вот попали с этим заседательством!» Глаза у него оказались глубоко посажены, так что трудно было сказать, какого они цвета, поэтому взгляд в желтом свете флуоресцентных ламп казался весьма загадочным. На долю секунды наши глаза встретились, и я тут же сделала вид, будто слушаю чиновника, который вот уже битый час заунывно вещал, что считается уважительной причиной для отсутствия на заседании, а что не считается.

Потом Лео утверждал, что я здорово смутилась и заерзала. С этим я никак не соглашалась — по-моему, я едва ли обратила на него внимание тогда, в зале. Впрочем, мы оба сошлись на том, что именно с этого момента тягостная обязанность перестала быть такой уж тягостной.

Следующий час прошел в пристальных наблюдениях за малейшими передвижениями Лео. Вот он потянулся и зевнул. Вот он нетерпеливо сложил газету и сунул ее под стул, на котором сидел. Вот он вышел из зала, вернулся с пакетиком крекеров и съел их прямо под табличкой «В помещении не есть». При этом он ни разу на меня не посмотрел. Однако возникло отчетливое ощущение, что он в курсе пристального внимания к своей персоне, и почему-то меня это очень волновало. Конечно, глупости вроде любви с первого взгляда мне в голову не приходили — я в такое не верю. Но я была заинтригована, как никогда, и сама это понимала, хотя не смогла бы объяснить почему.

А потом не иначе как фея вмешалась. Стали зачитывать наши имена, рассаживая присяжных по местам, и мы с Лео оказались на скамье присяжных бок о бок. Душный зал судебных заседаний даже отдаленно не напоминал помещение из кинофильмов, где разворачиваются события судебных триллеров, но у меня было ощущение, что вот-вот произойдет нечто значительное и волнующее. Нас разделяли буквально дюймы, и непосредственная близость Лео сообщала всей атмосфере заседания напряженное волнение. Боковым зрением я видела его крепкие руки с прожилками вен, и возникшее чувство живо напомнило мне школьную любовь к Мэтту. Один раз мне пришлось сидеть с Мэттом за одной партой во время нудной лекции о вреде наркотиков. Пока нам рассказывали, как именно наркотики губят нашу жизнь, я пребывала в полнейшей эйфории, вдыхая запах одеколона «Арамис» (я его до сих пор различу в толпе) и посмеиваясь над туповатыми остротами на тему того, как травка украшает нашу жизнь. Если сравнить, они и правда похожи — Лео мог бы быть Мэтту старшим братом. Помню, подумалось, что у меня все-таки есть «свой» тип мужчины, хотя я всегда утверждала обратное в спорах с Марго. А если так, то вот он — «мой» тип. На этом мысли были прерваны громкой, нарочито энергичной репликой окружного прокурора:

— Заседатель номер девять! Доброе утро.

Лео кивнул — вполне уважительно, но с достоинством.

— Где вы живете?

Я с нетерпением ждала, когда мой сосед заговорит, и очень боялась разочарования. Терпеть не могу высокие мужские голоса. У их обладателей вдобавок запястья по-женски тонкие, руки слабые и плечи покатые.

Лео оправдал ожидания. Он слегка кашлянул и ответил низким уверенным голосом коренного жителя Нью-Йорка:

— Морнингсайт-Хайтс.

— Вы там всю жизнь живете?

— Нет, я родился и вырос в Астории.

«Ага! Куинс!» — обрадовалась я, поскольку успела полюбить окраины Нью-Йорка. Бруклин, Бронкс и особенно Куинс напоминали мне родные места — рабочие, не особенно престижные районы мегаполиса. Мне и фотографировать там больше хочется, чем в пресловутом сердце Нью-Йорка.

Судья задал следующий вопрос — о профессии, а я решила, что предварительное собеседование в суде информативнее первого свидания. Самой ничего спрашивать не надо, все вопросы за тебя задаст судья, а ведь судье надо говорить только правду, и ничего кроме! Идеально.

— Я писатель… Репортер, — ответил Лео. — Печатаюсь в небольшой газете.

«Какая прелесть», — искренне восхитилась я. Тут же представилось, как он бродит по улицам с ручкой и блокнотом, заходит в полутемные бары и заказывает выпивку какому-нибудь пожилому завсегдатаю в надежде, что тот разговорится. А потом пишет статью о том, что Нью-Йорк теряет свою самобытность.

Следующие несколько минут я как губка впитывала живо интересующую меня информацию и обмирала от восторга, насколько остроумно и по существу отвечал Лео на вопросы судьи. Я узнала, что он три года отучился в колледже и бросил по причине «отсутствия финансирования»; что у него есть только один знакомый юрист — «однокашник Верн из босоногого детства, который специализируется на несчастных случаях, хотя в целом парень неплохой»; что его отец и братья — пожарные, но сам он «не чувствует в себе склонности продолжить семейную традицию». Он никогда не был женат, и детей у него нет, насколько ему известно. Он никогда не был жертвой уголовного преступления, если не считать случаев, когда его пару раз здорово отметелили в драках.

С каждым словом Лео мое желание отвертеться от участия в судебном заседании становилось все меньше. Наоборот я чрезвычайно прониклась гражданскими обязанностями пред лицом общества. Когда пришла моя очередь отвечать на вопросы, я вспомнила ценные рекомендации Энди и преисполнившись рвением, выполнила их с точностью до наоборот. Я была чрезвычайно доброжелательна и предупредительна и, кроме того, включила свою самую простодушную и неотразимую улыбку (отработанную на патрульных полицейских), желая убедить обоих судей, что лучшей кандидатуры присяжного им не найти. У меня, конечно, промелькнула мысль: «А как же работа? Как там Квин без меня?» — но я устыдилась: нельзя думать о личном, когда наша судебная система и, можно сказать, сама Конституция нуждаются в моей помощи!

В результате, после того как все остальные претенденты были опрошены, судьи выбрали нас с Лео в качестве заседателей номер девять и десять. Я ликовала. Ощущение счастья периодически накатывало на меня на протяжении всей недели, пока длилось слушание. Этому не могли помешать даже печальные обстоятельства дела — жестокого преднамеренного убийства разнорабочего в испанском районе Гарлема. Один двадцатилетний парень пырнул другого ножом, и теперь ему грозил срок за убийство, а я… Я втайне желала, чтобы разбор дела длился подольше. С этим я не могла ничего поделать — мне хотелось подольше побыть с Лео, иметь возможность сказать ему пару слов, разузнать о нем что-то новое. Надо было убедиться, что я встретила, наконец, мужчину, который меня по-настоящему привлекает (хотя «привлекает» — слишком тривиальное слово для того, что я испытывала). Лео между тем держался особняком, хотя и был дружелюбен. При любой возможности он надевал наушники и никогда не присоединялся к общему разговору в коридоре, куда мы все периодически выходили отдышаться, одурев от слушаний. Обедал он тоже отдельно от общей компании, которая собиралась в ближайшем кафе. Подобная таинственная замкнутость придавала ему еще большую привлекательность в моих глазах.

Однажды утром, когда мы усаживались на свои места, чтобы слушать заключительную речь обвинителя, Лео неожиданно повернулся ко мне и сказал: «Ну, скоро конец» — и вдобавок одарил меня такой многозначительной улыбкой, будто мы с ним пара заговорщиков. Сердце тут же затрепетало. Этот момент, как выяснилось, предвосхищал дальнейшее развитие событий.

Мы действительно оказались сродни заговорщикам, когда началось обсуждение, потому что наше мнение по данному делу полностью совпадало. Проще говоря, мы оба были за безоговорочное оправдание. Самый факт убийства сомнений не вызывал — обвиняемый признался, и не было никаких причин это признание оспаривать. Дебаты разгорелись по поводу другого — считать ли действия обвиняемого самообороной? Мы с Лео оба были за самооборону. Точнее, мы искали малейшие поводы усомниться в том, что имеем дело с преднамеренным хладнокровным убийством, — и, надо сказать, находили. Другие присяжные наше мнение не разделяли. Приходилось напоминать им, что у подсудимого нет судимостей, а это ли не удивительно, принимая внимание, что он из Гарлема? Кроме того, подсудимый боялся потерпевшего как огня, а последний, между прочим, был главарем самой отвязной шайки. Известно, что потерпевший долгое время угрожал обвиняемому, так что тот даже обращался в полицию. Наконец, орудие убийства — нож для резки картона — было для обвиняемого рабочим инструментом, поскольку он трудился на погрузке. Поэтому наша версия была такой: потерпевший и трое его дружков окружили парня, которому ничего не оставалось, кроме отчаянной, до паники, самозащиты. Весьма правдоподобно — в наших глазах. По крайней мере, достаточно фактов, чтобы всерьез рассматривать версию о необходимой самообороне.

Целых три дня мы все кружили на одном месте. Обсуждение зашло в тупик: я и Лео по-прежнему настаивали на своем, вразрез с мнением остальных заседателей. Правила предусматривали нашу полную изоляцию — встречаться и обсуждать дело мы могли только днем, в зале совещаний присяжных. На ночь нас размещали в номерах убогого мотеля неподалеку от аэропорта Кеннеди, где разрешалось смотреть телевизор, поскольку «наше» дело явно не входило в разряд сенсационных, но звонить друзьям и знакомым запрещалось.

Поздно вечером у меня в номере раздался телефонный звонок, и я вздрогнула. Кто бы это мог быть? Хорошо бы Лео. Он ведь мог узнать, в каком номере я живу, когда мы все вместе в сопровождении судебного исполнителя возвращались с ужина. Впотьмах я нащупала трубку и шепотом сказала «алло».

Лео отозвался тоже шепотом. Потом пояснил (в чем совершенно не было необходимости):

— Это присяжный номер девять. Лео.

— Знаю. — Я почувствовала, как кровь отхлынула от лица.

— Слушай, — сказал он. За три дня, проведенных вместе, я успела полюбить его привычку начинать так любое предложение. — Слушай, вообще-то я не должен тебе звонить. Но я тут с ума схожу…

Что он имел в виду: сходит с ума от скуки? Или сходит с ума по мне? Очевидно, первое. Последнее слишком хорошо, чтобы быть правдой.

— Понимаю, — сказала я по возможности спокойным голосом. — Я тоже все время думаю об этом деле. Есть от чего с ума сойти.

Лео хмыкнул, помолчал и, наконец, произнес:

— Как представишь, что твою судьбу решает дюжина недоумков, удавиться хочется!

— Так уж и дюжина, — попыталась сострить я. — Говорите за себя, молодой человек!

Лео засмеялся, и я тоже, пытаясь справиться с волнением.

— Ну, хорошо, — сказал он. — Десять недоумков. По крайней мере, восемь точно.

— Ага, — согласилась я.

— Нет, кроме шуток! Разве можно таким доверять ответственное дело? Одни упрямы как бараны, но дальше своего носа не видят, другие — как ветер мая: что им сосед по столу за ленчем посоветует, то и сделают.

— Ага, — снова сказала я, ощущая необыкновенный душевный подъем. Наконец-то мы общаемся один на один, да еще когда я лежу под одеялом, в темноте. Я закрыла глаза, представляя его в постели с телефонной трубкой в руке. Удивительно, как я хотела его — незнакомца, по сути.

— Вот уж не думал, — продолжал Лео, — что суды присяжных — такой отстой. Если уж быть подсудимым, так лучше предстать перед нормальным судьей.

Я сказала, что, пожалуй, тоже предпочла бы судью.

— Черт побери, да я бы предпочел продажного судью этой команде уродов! Пусть он берет взятки с моих врагов.

Потом он смешил меня, пересказывая совсем уж нелепые истории, на которые другие заседатели всерьез ссылались во время обсуждения. Это было, как ни странно, тоже приятно — в замкнутом пространстве убогой комнаты послушать ни к чему не обязывающие сплетни, что называется, «из жизни».

— Наверное, некоторые просто любят звук собственно го голоса, — сказала я. — Но вы явно не из их числа, мистер Замкнутость.

— Я не замкнутый, — без особой уверенности возразил Лео

— Да неужели? — не уступала я. — Мистер Плейер. И наушников-то он не снимает, только бы ни с кем не разговаривать.

— Но я же сейчас разговариваю.

— Давно пора! — Я совсем расхрабрилась: еще бы! В темноте болтать по телефону очень легко.

Молчать тоже было легко.

После паузы я вспомнила: нам ведь запрещено разговаривать по телефону, тем более о деле. Что будет, если наша добросовестная нянька, судебный исполнитель Честер, нас застукает? Не миновать тогда неприятностей.

— Пожалуй, — согласился Лео, а потом неторопливо добавил: — Но риск еще больше возрастет, если я сейчас к тебе приду, правда?

— Что? — переспросила я, хотя прекрасно его слышала.

— Можно, я сейчас приду к тебе? — повторил он.

Я быстро села в постели, расправляя одеяло.

— А Честер? — напомнила ему я, чувствуя собственную предательскую слабость.

— Честер пошел спать. В холле никого нет, я проверял.

— Правда? — Больше ничего не придумывалось.

— Правда-правда. Ну, так как?

— Что «как»? — по-идиотски откликнулась я.

— Можно, я приду? Просто… поговорить. Не по телефону. Ты и я.

Я не верила, что он хочет просто поговорить; мало того, теплилась надежда, что он не ограничится разговорами. Я представила себе, какой шум начнется, если выяснится, что присяжные заседатели номер девять и десять, наплевав на правила, удовлетворяют свои сексуальные аппетиты. Из-за наших необдуманных действий может пострадать подсудимый, ведь, случись что, результаты слушаний будут признаны недействительными. Затем я вспомнила, что на мне, как назло, весьма несексуальная футболка и простые хлопчатобумажные трусики — первое, что попалось под руку. В голове пронеслось, что порядочные девушки ничего не позволяют при первом свидании, если хотят продолжения отношений ими хотя бы уважения.

Я открыла рот, чтобы отказать или хотя бы поторговаться, но почему-то выдохнула в трубку беспомощное «да». Так я первый раз не смогла сказать Лео «нет». А потом это повторилось еще много-много раз…