Любовные чары

Жених или черт?

«Пожалуй, на коровьей шкуре было бы надежней!» – сердито подумала Марина, зябко поводя плечами: из-под двери немилосердно несло по ногам. И усмехнулась: на коровьей-то шкуре она еще пуще намерзлась бы.

Ведь шкуру следовало непременно снести к проруби в рождественскую вьюжную ночь и там, севши на нее, очертиться кругом, и глядеть в темную воду, и творить заклинания: «Ой вы, духи водяные, укромные, тайные и потайные, черные, рыжие, белые, карие! Возьмите меня, рабу божию Марину, на свои руки сильные и несите хоть по всему белу свету да покажите мне жениха моего нареченного!» Вскорости должна непременно заклубиться вода в проруби, и оттуда покажутся те самые… с рожками, черные да мохнатые. Покорные заклинанию, схватят они за четыре конца коровью шкуру и поднимутся ввысь. Уж тут она подрожала бы на свирепом ветру, ведь нечистая сила небось летит быстрее птицы, даром что называют ее «нелегкой»! Впрочем, и ей нелегко пришлось бы: ведь черти, разъяренные тем, что их заставили служить человеку, во что бы то ни стало тщились бы или скинуть ее со шкуры, или заставить хоть пальчик высунуть из охранного круга. Не зря сказано: «Дай черту палец – он всю руку отхватит!» И тогда все, поминай Марину как звали: уволокут ее в подводные и подземные глубины, в самое пекло…

Ой, нет! С зеркалом гадать не так страшно. Вот только сквозняки здесь… Баню топили с утра – теперь она почти выстыла. Хорошо было бы дома, в своей светелке, жарко натопленной! Но дядюшка еще задолго до Рождества велел выдрать всякого, кто осмелится гадать, запретил все, что исстари проделывали красные девицы, желая узнать свою судьбу. А уж он не знал удержу в наказании своих дворовых людей: девок насильственно бесчестил, а мужиков и баб порол нещадно, привязав прежде к кресту, нарочно для сей цели сделанному.

Жена его на сей жестокий блуд смотрела сквозь пальцы: как многие записные грешницы, с наступлением старости сама она обратилась к религии и была теперь украшена сединами и добродетелью, совершая свой туалет исключительно святой водою и ладаном. Да кабы только нравоучительствовала! В изобретательности наказаний для ослушной прислуги она превосходила и мужа, и даже самих работников адовых – разве кто из тех ставил дворовую девку голыми коленками на пол, утыканный гвоздями?

Неудивительно, что ни одна из Марининых сверстниц не осмелилась разделить с барышней ее ночное бдение, пусть и в баньке, притулившейся на окраине огромного сада, скрытой столетними неохватными деревьями и непролазными зарослями шиповника.

Герасим, самый опасный в доме человек после господ, любимый их слуга и отъявленный наушник, громогласно вторил барыне: мол, не задумается прийти ночью в девичью – выискать ослушниц. Девки боязливо отводили глаза: знали, что Герасим не только по-звериному жесток, но и столь же похотлив. Все ему сходило с рук!

Да, страху барин с барыней напустили на все поместье. Однако никакие запреты и угрозы не могли помешать любопытным девушкам, скажем, наесться на ночь соленой капустки до отвала, чтобы ночью мучила их жажда, а воды напиться подал бы им во сне суженый!

Только Марине такое гадание казалось ненастоящей забавой. Уж сколько раз его пробовала, а все попусту: сны растворялись в ночи, поутру она никак не могла их вспомнить. А ведь ей уже девятнадцать, пора узнать, какая ей приуготована участь. И даже ежели суждено остаться вековухой, то следует проведать об сем заранее, чтобы подумать о будущем. Терпение ее от жизни при жестокосердных опекунах истощилось, и, ежели не найдется мужчина, который возьмет на себя заботу о ней, Марина возьмет свою судьбу в свои руки. В конце концов, по завещанию родительскому, она столь богата, что даже самый зажиточный монастырь с радостью примет эти богатства – вместе с их обладательницей. Правда, сказано было в завещании, что Марина может войти во владение состоянием либо при замужестве, либо достигнув двадцатилетия. Один лишь год ей осталось терпеть в своем доме постылых опекунов, а пока и пикнуть не смей. Эх, сбежать бы куда на этот год… Хоть за тридевять земель!

Марина невесело усмехнулась – да и ахнула. Ну о чем она думает? Ведь полночь наступит с минуты на минуту, а у нее еще ничего не готово!

Она схватила зеркало, тайком унесенное из светелки, прислонила его к чурбачку, поставила рядом свечу и пару красивых серебряных стаканчиков с вином да положила два ломтя пирога. Вот все, что удалось раздобыть: ключи от буфетов и шкафов с хорошей посудой тетка самолично носила на поясе. А вдруг жениху не понравится угощение? Вдруг ей сужден царский сын, к примеру?

Очень хотелось перекреститься, как перед началом всякого дела, однако ж никак нельзя. Марина поглубже вздохнула и проговорила заветные слова: «Суженый мой, ряженый, приди ко мне вечерять!»

Собственный голос показался Марине до того дрожащим и жалобным, что она рассердилась. По счастью, заклинание следовало произнести трижды. В другой раз голос звучал уверенней, ну а в третий и вовсе хорошо. Она уставилась в зеркало так пристально, что заслезились глаза.

А там ничего не было, кроме дрожащей свечи и бледного девичьего лица. Глаза казались темными и глубокими, и Марина подумала: кабы и в самом деле были у нее такие загадочные глаза, может, и не сидела бы она сейчас в баньке, гадая, грядет ей свадьба или нет: небось уже кто-нибудь к ней посватался бы. Хотя… Где б он увидал Марину, жених богоданный? На балах она почти не бывает, одета так, что уж лучше таиться в уголке, не выставляя на всеобщее обозрение мятые фижмы и вышедший из моды роброн. Только год остался… Целый год! Ах, кабы и впрямь сбежать куда-нибудь, а ко дню своего двадцатилетия заявиться к тетке с дядькою… Но разве от них скроешься? Настигнут, схватят, приволокут назад подобно опозоренной дворовой девке… У Марины ведь ни денег на путешествие, ни места, где можно притаиться, нет.

Горячая слезинка побежала по захолодевшей щеке, и Марина очнулась. Ну вот, за своими печальными мыслями она забыла, зачем здесь сидит! А ведь сказано: только о нем, неведомом и желанном, надо думать, только его призывать! И девушка вновь забормотала, стискивая ворот полушубка: «Суженый мой, ряженый…»

Горло вдруг перехватило. Отражение свечи заметалось, как если бы его коснулось резкое дуновение ветра… или чье-то чужое дыхание. Марина зажмурилась от страха, а когда открыла глаза, едва не свалилась с лавки, увидев в зеркале рядом с собой незнакомое лицо, глядящее на нее с удивленной улыбкою.

Рука сама взлетела для крестного знамения, и пальцы уже сложились щепотью, но брови на незнакомом лице укоризненно сдвинулись, и Марина спохватилась, что видение от креста исчезнет, как и от молитвы. Рука безвольно упала на колени, и Марина уже не сводила глаз с лица незнакомца, жадно разглядывая каждую его черточку.

У него были русые брови, одна из которых низко лежала над глазом, а другая была изогнута резким насмешливым углом. Глаза его тоже казались темными, и на миг Марина, которой больше нравились голубоглазые да сероглазые, опечалилась. И рот у него какой-то переменчивый – то улыбчивый, то недобро поджатый. Худые впалые щеки, резко очерченный нос, твердый подбородок.

Марина затаила дыхание: незнакомец не отличался особенной красотой. Однако было в его настойчивом взгляде нечто, заставившее сердце Марины затрепетать, а губы – невнятно прошептать новое заклинание: «Люб ты мне, суженый-ряженый, а потому выйди в мир божий хоть на час, хоть на минуточку!» И она замерла в ожидании. Сбудется? Нет? Сбылось! Лицо в зеркале заколебалось.

А потом Марина ощутила движение за спиной. Oбернулась, да так резко, что чуть не слетела с лавки. Но он успел схватить ее за плечи и поддержать. А Марина даже спасибо не нашлась сказать. Глядела не отрываясь, словно отведи она взор – и незнакомец исчезнет.

С той поры как призрак выйдет из зеркала, нельзя по правилам ни слова молвить. Однако как же пригласить его к столу? Затем Марине следует сделать две совершенно необходимые вещи. Во-первых, выяснить, не черт ли к ней припожаловал, подслушав девичьи мечты и приняв облик пригожего молодца, для чего как-нибудь исхитриться и заглянуть ему за спину, не вьется ли хвост, а потом разглядеть ноги, не с копытами ли. А убедившись, что перед ней подлинно человек, надобно улучить миг и выкрасть какую-нибудь вещь, ему принадлежащую, которая будет как магнитом притягивать суженого к суженой и не даст ему избежать предначертанного.

Марина робко улыбнулась. И тут же незнакомец улыбнулся в ответ – обольстительно-развязной улыбкой. Марина вздрогнула: видать, ее суженый малый не промах, в будущем придется присматривать за ним в оба. А глаза его оказались вовсе не черными, а совсем светлыми, серыми или голубыми. Они стояли и рассматривали друг друга. И вдруг он заговорил…

У Марины громко застучало сердце. Она ожидала, что призрак будет изъясняться на неизвестном ей наречии, и в первую минуту слова его показались тарабарщиной. Однако через миг изумилась – ей понятна речь призрака! Он употреблял самые галантные и учтивые выражения, и Марина пришла в смятение от слов, им сказанных: она-де, красавица неописуемая, с первого взгляда пришлась ему по сердцу, и как же он счастлив, что ветер странствий занес его нынче ночью на огонек одинокой свечи, столь таинственно мерцавшей во мраке…

Слова насчет ветра странствий несколько озадачили Марину. Выходит, их встреча – случайность, а вовсе не предначертание судьбы? Ах, неважно. Главное, что он здесь. Теперь следует уточнить, не черт ли это.

Надо отвлечь его. Но как?

Его улыбающиеся губы были совсем близко, и Марина подумала, что вот хорошо бы поцеловаться, а тем временем вытащить какую-нибудь вещицу. Тут же спохватилась: ведь искусство поцелуя ей неведомо. Но вмиг забыла обо всем – гостю пришла та же мысль, и оказывается, ничего не надо уметь. Надо лишь делать то же, что и он.

А он провел губами по губам Марины, нежно усмехнувшись, когда та вздрогнула. Все в точности повторила и она. Пьянящее ощущение своей власти пришло к ней, когда после легкого поцелуя в уголок рта все его тело содрогнулось. Прерывисто вздохнув, он накрыл ее губы своими. Марина хотела сделать то же, но не смогла: ее рот оказался в плену. Она приоткрыла губы, и туда вторгся нежный, сладкий его язык… два тела, прижавшихся друг к другу, затрепетали.

И почудилось Марине, что плывет она в бирюзовом тумане. Туман заполонил ее голову, все вокруг затянул лукавым мороком. И совсем растворилась бы она в нем, если бы не ощущение чего-то твердого, прильнувшего к бедрам. Оттого и приоткрыла скованные сладостной истомою веки и, увидев близко-близко затуманенные, отрешенные светлые глаза, поняла, что обнялись они с суженым столь крепко, что каждый изгиб их тел совпал, будто сошлись частицы головоломки, а не только губы слились в неотрывных ласках. Но томительные, с ума сводящие касания вдруг показались Марине чем-то малым. Все требовательнее напоминала о себе кровь, стучавшая в висках, в груди, в чреслах, томительные судороги расходились по бедрам, и Марина невольно повела ими из стороны в сторону.

Отрывистый стон сорвался с губ суженого, и Марина почувствовала, что пол ушел у нее из-под ног. Испугавшись, она еще крепче вцепилась в широкие плечи, которые вдруг оказались не напротив, а сверху. Странная тяжесть накрыла ее… Марина изумленно поняла, что лежит.

Холодок коснулся обнаженной груди. Он расстегнул ей платье! Но как, когда?.. Она хотела отвлечь его поцелуем, но отвлеклась сама, в голове остались лишь обрывки мыслей. Нестерпимо горячие пальцы стискивают ее напрягшиеся груди, а другая рука… Да что же делают его руки? Греховность растеклась по всем глубинам ее тела и переполнила их своим течением, выплескиваясь наружу. Ей было уже нестерпимо в одиночестве, она жаждала другое существо, чтобы искусить его и переполнить тем же грехом, который теперь составлял всю суть ее. Теперь весь мир, небо и земля, рай и преисподняя сошлись, воплотившись для нее в одном незнакомом существе, кое она тщетно молила явиться к себе и слиться с собой…

Bсе существо Марины, обратившееся в ожидание, сотряслось от щемящей нежности, прозвучавшей в одном только слове, сорвавшемся с воспаленных уст ее неведомого возлюбленного: «Прости…» И она поняла, что суженый просит прощения за боль, которую причинил ей. Но ведь Марина сама завлекла к себе неожиданное мучение… И она сдалась, перестала противиться, приготовилась умереть.

Однако боль вдруг отступила, словно обрадованная такой безусловной покорностью. Ничто более не терзало, не мучило – только наслаждало. Синие волны плыли над ней, синие звезды качались на них, колыхались синие цветы. Но отчего-то Марина знала: ошеломляющие, блаженные ощущения, осеняющие ее сейчас, – лишь ожидание, лишь подступы к неким вершинам. И вот наконец оно, непереносимое счастье, от которого можно умереть… Глаза закрылись, похолодели уста, бессильно упали руки…

Сон, похожий на беспамятство, или, может быть, беспамятство, похожее на смерть, накрыли Марину своим милосердным покрывалом.