Любовь, любовь, любовь...

В кукольном спектакле «Необыкновенный концерт» Сергея Образцова есть такая сцена. После французской песни появляется конферансье и произносит: «Да… любовь, любовь, любовь! Эти три понятия…» Мне эта фраза всегда очень нравилась. Хочу предложить несколько жизненных набросков на эту тему.

Учитель

В детстве я не подозревал о существовании латышей, и один из приходивших в наш дом гостей заинтересовал меня тем, что говорил на непонятном языке. Одно слово он произносил особенно часто — paldies (лат. спасибо), вот так — дядя Paldies я и стал его звать. Он охотно откликался. Он был единственным из гостей, кто меня замечал, играл со мной. А ещё он рисовал в моём альбоме то, что я просил. Иногда он брал мою руку, держащую фломастер, и начинал рисовать моей рукой. Так мы рисовали вместе. При встрече этот удивительный человек протягивал мне руку для пожатия. Мне это нравилось. Рука была у него большая, тёплая и сильная.

Так случилось, что много лет мы не виделись. За это время я поступил в художественную школу, и, когда был в 9 классе, мой отец решил, что мне не помешает дополнительно поучиться у мастера. Он дал мне адрес мастерской своего друга, и я отправился в мастерскую профессора Академии художеств. Да, это был именно он, мой друг из детства. Я с удивлением обнаружил, что он такой же старый, высокий, с прямой спиной и пристальным взглядом из-под белых бровей. Он посмотрел мои рисунки, помрачнел и процедил: «Ты не умеешь рисовать! Посмотри, как ты рисуешь глаз! Глаз — это шар, его обтягивают веки, у глаза есть два уголка, надо знать, как они устроены. Посмотри, как ты рисуешь нос! Нос строится из плоскостей, где они? А губы! Где плоскости? В общем, приходи ко мне через каждые два дня и…держись!»

Начались занятия, он заставлял меня рисовать отдельные части лица, ухо, руки. Он кричал, чертыхался, срывал лист с моего мольберта, садился на моё место и показывал, как надо это делать, потом снова сажал меня и давал задание. У него была манера отмечать конец занятия хлопком в ладоши. Причём хлопал он за моей спиной, и всегда так неожиданно, что я подскакивал и едва не ронял карандаш. Это он? Тот самый человек? Я его не узнавал. Уходя от него, я скрипел зубами от злости. От урока к уроку я ненавидел учителя всё больше. Однако вскоре с удивлением обнаружил, что стал рисовать лучше и впервые получил пятёрку по рисованию за полугодие. "Семь потов я с тебя согнал", — говорил он потом довольно.

В Академии он преподавал мне целых шесть лет, и был он самым строгим из всех учителей.

После Академии наши пути то пересекались, то расходились. И вот они пересеклись в последний раз. Однажды я узнал, что у него инсульт и что он безнадёжен. Вечером поехал в больницу. Когда вошёл в палату номер 13, то сразу понял, что надежды нет. Здесь лежали умирающие, причём и мужчины, и женщины в одной палате. Все они были без сознания, неподвижны. Он лежал в кровати у окна, без сознания, тело его онемело, за исключением правой руки. Она была поднята и совершала быстрые круговые движения в воздухе. Его рука рисовала! Это было так ужасно! Я подошёл и взял его за руку. Наши руки совершали круговые движения в воздухе, мы рисовали последнюю страшную картину. Безжизненное лицо на миг оживилось, он как будто во что-то вглядывался в своём уже далёком мире. В том мире кто-то коснулся его, и он успокоился. Рука его опустилась на кровать.

Я шёл по улице, снег хлестал меня по лицу. Было горько оттого, что я ему так и не успел сказать, что я его люблю.

Море ночью

Однажды я оказался у моря около двенадцати часов ночи. Дул сильный ветер, волны с грохотом разбивались о берег и далеко заливали пляж. Мне казалось, что я совершенно один, но в темноте у воды я увидел лавку, на ней сидел человек. Чуть поодаль, судя по силуэтам, стояла девушка с огромным догом. Я подошёл к воде.

— Фас! Взять его!» — закричала она собаке, указав на меня рукой. Собака бросилась с лаем ко мне. Я выхватил А101, собака подлетела ко мне, лаяла прямо у руки, но не приближалась.

— Ты посмотри, — обратилась девушка с каким-то даже весельем к человеку на лавке, — он ствол достал! А ну, завали его!

Но её спутник продолжал сидеть неподвижно, только уголёк сигареты в темноте то зажигался, то гас.

Собака перестала лаять и отошла, я повернулся и пошёл вдоль берега прочь от них. Вскоре я услышал шаги за спиной. Меня догнал тот мужчина.

— Ты не обижайся на неё, — сказал он устало. — Мне это уже всё самому надоело. Понимаешь, у неё рак крови. Она умирает. Её дела совсем плохи, недолго осталось, — и помолчав немного, добавил раздражённо, — Сколько это может продолжаться! Послать бы её к чёрту!»

Он, махнув рукой, резко повернулся и пошёл в темноту. Я стоял и дышал морским ветром.

А ночью здесь действительно было красиво. По бокам залива перемигивались маяки, в море светились огни нескольких кораблей. Но я решил идти домой. Приблизившись к тому месту, где натравили на меня собаку, услышал в темноте плач девушки.

— Милый! Хороший! Что же с тобой будет! — говорила она.

Я видел, что она сидит у воды и обнимает собаку. Ее спутника не было видно.

— Хороший! Хороший! Ты один любишь меня.

Она заметила меня и поднялась.

— Подожди, — сказала она мне.

Когда подошла, я в первый раз смог её разглядеть. Девушка была необычайно красива, но какой-то странной красотой. Или это не красота? Совершенно бледная, даже в полумраке это видно, и в глазах… Не знаю, что в них было. Какая-то пропасть была в её глазах. Она стояла рядом, лицо её было просто светлым ликом ангела, но при этом вся она была, как капля яда, от неё шёл холод.

— Послушай, — сказала девушка, как будто задыхаясь. — Меня выгнали из дома. Мне нужно найти другое жильё. Можно я на день или два оставлю у тебя вещи. Я не могу с ними ходить. Можно? Так получается, что у меня… больше никого и нет, кого я могу попросить об этом, — и она улыбнулась. — Я, когда гуляла с собакой, видела, где ты живёшь.

— Конечно, приноси, — ответил я.

— Я принесу утром.

А потом она присела и, обняв собаку посмотрела на меня.

— Это мой друг. Это мой единственный друг! — сказала она с улыбкой. — Он меня никогда не забудет.

Море днём

Тёплый, солнечный день. Я еду вдоль моря на велосипеде. На море волны, много загорающих людей, а у воды копошится голопузая ребятня. Когда к такому карапузу подхожу, он на миг отрывается от своего песочного замка и смотрит на меня своими большими глазами.

Я захожу в море, и плыву, поднимаясь на волнах, и тогда вижу пляж, залитый солнцем, а когда опускаюсь в провалы между волнами, тогда не вижу ничего, кроме неба и чаек. Совсем незаметно меня прибивает к мужчине и молодой женщине в воде. Она, закрыв глаза, обнимает его за шею, я сразу вижу, что они, как принято говорить, занимаются любовью. Я стараюсь отплыть от них подальше, но волны снова несут меня к ним.

Чуть позднее на берегу я снова вижу эту парочку выходящей из воды — её, пышнотелую, в голубом купальнике, и его, мускулистого, загорелого «мачо». Они тоже садятся на велосипеды и едут впереди меня. Но вот женщина увеличивает скорость и далеко отрывается от своего спутника. Минут через пять она подъезжает к полноватому мужчине, который её тепло целует, а она, наклонившись над детской коляской, что-то там подправляет. Мне становится понятно, что это муж и жена. А вскоре подъезжает и «друг» её мужа, с которым она «купалась» в море, и все они начинают играть в волейбол. Я оставляю эту «идиллическую картину» позади и отправляюсь дальше.

Вот на велосипеде едет девушка и разговаривает вслух. Но это не сумасшедшая. Просто она говорит по телефону, который прикреплён к её уху под волосами. Её майка вся в искусной имитации разрывов, кажется, что девушка только что вырвалась из рук маньяка.

Проезжает мимо на велосипедах группа иностранцев. На всех велосипедные защитные шлемы, налокотники, наколенники, велосипедные перчатки и очки. Я, лишённый всей этой амуниции, в своей майке и шортах похож на местного туземца, проезжающего мимо приезжих белых людей. Но мой велосипед с воздушным амортизатором в сто раз лучше, чем их велосипеды.

Атлетически сложенные парни делают пробежку вдоль моря. Глядя на них, не столь атлетически сложенные мужчины расправляют плечи и подтягивают животы. Но они быстро забывают об осанке и приобретают прежние очертания. Их и так любят.

А вот прямо в воде стоит лавка, на её спинке, поставив ноги на сиденье, заливаемое волнами, сидит девушка и плачет, глядя в море. А чуть поодаль гурьба малышей занята постройкой замков и тоннелей. Совершенно голые, только на девочках блестят бусики и серёжки, они заняты важными делами: носят в ведёрках воду из моря, кидаются мокрым песком, ищут янтарь среди ракушек, «плывут» по мелководью, перебирая руками по дну и шлёпая ногами по воде с отчаянными призывами, чтобы их мамы на берегу на них посмотрели. Выпятив загорелые животы, дети сосредоточенно лижут мороженое, кричат, смеются, плачут, отнимают что-то друг у друга и смотрят на меня огромными глазищами, когда я проезжаю мимо. Ко мне подбегает голый крошечный мальчуган.

— Я не просто так кидаю песок в воду. Я прогоняю чужие корабли! — сообщает он мне доверительно.

— Молодец! — говорю я ему серьёзно и еду дальше вдоль моря, что раскинулось, как любимая книга, у которой нет конца.

Художница

В нашей Художественной школе появилась новая ученица — Наташа. Только и слышно было, что она, учась в девятом классе, уже превосходит лучших учеников 11-го, выпускного класса. Но так получалось, что мне ни разу не удавалось её встретить. Наша школа и Академия художеств располагаются в одном старинном здании. Таинственные коридоры, лестницы, ведущие под крышу, где находятся мастерские. Сквозь высокие готические окна на всё падает загадочный свет витражей. Проходящие в этом свете окрашиваются в причудливые цвета и словно распадаются на кусочки яркой мозаики.

Я встретил её в пустом коридоре, она шла мне навстречу. Светло-русые волосы, длинная коса до пояса, за стёклами очков внимательные серые глаза, и на губах лёгкая усмешка. Рубашка на груди расстёгнута до опасного предела, потёртые джинсы в краске. Она прошла мимо, и на меня пахнуло прохладой весенних листьев. Или это ветер влетел через открытое окно, за которым шумели деревья? А ещё я почувствовал запах масляной краски и сигаретного дыма.

Потом мы часто виделись в узких коридорах, переходя из помещения в помещение. И неизменно я замечал чуть насмешливый взгляд, но ни разу не слышал её голоса. Прошло около месяца, и я стал часто встречать Наташу. у окна возле нашей мастерской. Я выходил в перерыве в коридор, и каждый раз видел её стоящей у стены с книгой. Меня заинтересовало, что же она так увлечённо читает. Ведь книгу-то она держала в руках перевёрнутой «вверх ногами».

— Интересная книжка? — спросил я её, заглядывая в книгу. — На каком языке написано?

Она подняла на меня глаза, сверкнула тонкая золотая оправа её очков.

— Наконец-то ты догадался! — сказала она, смеясь, и сделала движение, как будто хотела стукнуть меня книгой по лбу.

Мы подружились, стали встречаться и… полюбили друг друга. Тёплая, ранняя весна была в разгаре, в воздухе был разлит аромат клейких липовых листьев. Как хорошо дышится, когда впереди лето, а любимые глаза так близко! Мы уезжали в лес, целовались, рисовали и возвращались в темноте. Шли по асфальтовой дороге, освещённой фонарями, под звёздами, между двумя тёмными стенами лесного парка. Всё только начиналось!

Но пришёл странный день. Я ждал её в парке и, наконец, увидел идущей в самом конце аллеи. Она была очень далеко, но у меня при виде её упало сердце. Походка, взгляд — всё говорило о страшной беде. Я стал допытываться, что случилось. Но она успокаивала меня, говоря, что всё хорошо. Однако лицо её было бледным и несчастным.

— Я хочу подарить тебе блокнот, — сказала она, протягивая мне свёрток.

Я развернул пакет, достал из него красивый небольшой блокнот и, открыв его, прочитал на первой странице:

«Будь счастлив!»

Наконец она успокоилась, посмотрела мне в глаза и, взяв за руку, сказала: «Пошли! Не будем думать ни о чём плохом».

Я был уже студентом Академии художеств, а она продолжала учиться в школе. Мы виделись каждый день после занятий, а летом я приезжал к ней на практику. На целые дни мы уходили в поля, в леса, а возвращались затемно. Но вот пришёл последний день практики, завтра — смотр, а у неё не хватало одной композиции. Было уже темно, мы спускались с покатой вершины холма в низину, залитую, как чаша, туманом. Туман доходил нам до колен, потом до пояса, и вот мы уже шли по грудь в тёплом тумане.

— Давай ляжем и посмотрим, как там, под туманом, — сказала она.

Мы легли на траву, смотрели вверх, и ничего уже не видели наши глаза…

— Ты успеешь? — спросил я её.

— Конечно! Я всё уже придумала. Я могу сделать эту работу с закрытыми глазами.

Она стала рисовать рукой в воздухе, поднимая её всё выше, а рука постепенно таяла в тумане.

Подойдя к школе, мы увидели, что в окнах нет света. Нам сказали, что из-за грозы произошла какая-то авария на линии, и света не будет до утра.

Н. расположилась неподалёку от школы, на лавке под деревом. Светила луна, она установила этюдник и поставила на него холст. И тут стало совсем темно: луна ушла за тучи.

— Как не повезло! — сказал я ей.

— Я всё вижу.

Некоторое время она стояла неподвижно, но вдруг я заметил, что тело её стало дрожать. Она дрожала всё сильнее и сильнее.

— Что с тобой? — забеспокоился я.

Но она не отвечала, словно не слышала моих слов, а потом начала выдавливать масляную краску не на палитру, а на свою ладонь. Она писала сразу маслом без обычного наброска углём. Работала очень быстро, во тьме только поскрипывали металлические ножки этюдника. На холсте проступали серые во тьме, едва различимые для меня пятна…

А утром я увидел чудесную работу! На её холсте был вечер, туман до колен скрывал парня и девушку, идущих по полю. Рядом призрачная купа деревьев тонула в дымке, а в небе светила тонкая полоска месяца.

Через год она поступала в Академию художеств, но перед этим, как и все, пошла на подготовительные курсы. Это было её первое появление на курсах, я решил подождать её в коридоре. На самом верхнем этаже Академии, под крышей, двери мастерских были всегда открыты, так как окон здесь не было. Я прохаживался среди гипсовых скульптур. Рядом со мной «Дискобол» застыл на века в своей позе, «Венера», навсегда потерявшая свои руки, а «Лаокоон» застыл в вечном напряжении борьбы. В приоткрытую дверь я видел Наташу. Она только начала рисовать портрет, когда появился преподаватель. Это был маститый художник. Он вошёл в мастерскую, окинул всех острым взглядом, прошёл по рядам и, ничего не сказав, вышел из мастерской. Он появился через полчаса, прошёл мимо меня, и я почувствовал, что он выпил. Преподаватель вошёл в мастерскую.

— Начинай всё сначала, — сказал он резко одному из рисовавших. — Ты ещё не нарисовал, а уже штриховкой занялся. Бери новый лист.

— Глаза не на одном уровне, проверь, — сказал он другому.

— Большую голову рисуешь. Лицо не должно быть больше ладони.

Пройдясь по рядам, преподаватель вышел. Через полчаса появился снова. Я заметил, что он ещё «добавил». Войдя в мастерскую, он начал разгром:

— Ты можешь идти домой, — сказал он одной девушке. — Тебе ещё надо многому учиться.

— Начать сначала! — бушевал он, срывая лист со следующего мольберта.

— Нет рефлексов, что ты чернишь. Начинай сначала!

— Неплохо, но проверь пропорции. Губы и подбородок плохо построены.

— Неплохо, но в глазах что-то не так. Присмотрись внимательнее!

Наконец он в первый раз подошёл к Наташе. Он посмотрел на её работу и чуть пошатнулся, ухватившись руками за спинку стула. Некоторое время он смотрел на рисунок, в мастерской наступила тишина, все замерли.

— Иди домой! — сказал он резко. — Ты прекрасно подготовлена к экзаменам! Не теряй здесь время. Как фамилия?

Она вышла из мастерской, по-детски обиженно выпятила нижнюю губу и развела руками. Выгнали!

У неё была особенность — никогда я не слышал от неё критику в адрес чьих-либо работ. Никогда нельзя было понять, что она думает о картинах своих соучеников. Никогда не говорила она и о своих работах, просто делала с лёгкостью изумительную картину и насмешливо улыбалась. И только один раз я услышал от неё слова, которые ни до этого, ни после мне слышать не приходилось.

После первого дня вступительных экзаменов по рисованию, вечером, мы гуляли по лесу, вдоль моря. Было совсем тихо. Недавно прошёл дождь, с листвы падали редкие капли. Рукой она медленно расстегивала рубашку у себя на груди и, поцеловав меня, тихо сказала:

— Сегодня я их видела.

— Кого? — не понял я.

— Своих конкурентов на экзамене.

— Ну и как? — спросил я, целуя её глаза.

Она улыбнулась, укусила меня за нос и ответила:

— Я — Эверест, а они все — электроны.

И тут зашумела листва под напором ветра, и на нас ливнем обрушились крупные холодные капли недавнего дождя.

Она сдала экзамены, поступила в Академию. Мы поженились, исполнилась наша мечта… А через год мы развелись. Мы расстались с ней навсегда, она уехала в другой город. В последнюю ночь перед отъездом Наташа. вошла в мою комнату. В комнате было темно, только по потолку проносились световые полосы от фар проезжающих машин. Она села на кровать.

— Завтра я очень рано уйду, не провожай меня. Давай простимся сейчас.

И она сделала простую вещь, которую не делала никогда: протянула мне руку для пожатия. И я пожал её руку.

— Я увидела у тебя на столе тот блокнот, — сказала она, вставая, — и написала тебе записку, но сейчас не читай. Прочитай, когда я уеду. Обещаешь? Прощай! — А подойдя к двери, обернулась: — Можно я возьму твою книгу — «Модильяни»?

Пришло утро, светило в окно солнце, и снова была весна. В открытое окно вливался аромат свежей листвы. Я открыл блокнот. С тех пор, как она мне его подарила, я не сделал в нём ни одной записи. Теперь на нескольких листах я увидел её стихотворения, а потом шла записка:

«Нам было хорошо вдвоём, но что-то мы сделали не так, как надо. Я очень хочу, чтобы тебе повезло в следующий раз больше, чем со мной. Должен же хоть кто-то из нас быть счастливым! Моё счастье меня никогда не найдёт, у меня слишком странный характер. Я это понимаю и ни на что не надеюсь.

Милый мой человек, почему мне так плохо!? Теперь у меня нет веры, нет смысла жизни, нет ничего святого. В душе одна сплошная кровавая рана. Но это не из-за тебя. Что-то ломается во мне, и я перерождаюсь.

Ты очень хороший человек, но… мы совсем разные люди и никогда не раскрывали души свои друг другу. Зато сколько счастливых воспоминаний останется с нами, ведь нам было хорошо. Помни, если хочешь, но лучше забудь. Так спокойней будет для тебя.

Спустя несколько лет я снова взял в руки тот блокнот, прочитал текст на первой странице, прочитал её стихи, а потом — прощальную записку. Вся жизнь наша уместилась на нескольких листах пустого блокнота. Я пролистывал чистые листы, пропуская их веером, и вдруг мне показалось, что в самом конце что-то мелькнуло. Я вернулся в конец и на предпоследней странице обнаружил текст. Он был написан её рукой, но не в день нашего прощания. С годами её почерк изменился, стал мельче, а тут я увидел бледно-голубой текст, написанный тем, давним её почерком, и той же ручкой, что и на первой странице. То, что я прочитал, меня потрясло! И это она написала мне в тот день, когда подарила блокнот?! Когда всё только начиналось?! На этом предпоследнем листе было написано:

«Дорогой мой человек!

Прошу тебя, не забывай меня. Даже через много-много лет помни».

И я вспомнил тот день. Вспомнил её, идущую ко мне по аллее парка, совершенно убитую горем. Что же она увидела в тот день? Что за видение из будущего возникло перед ней? Я вспомнил её бледное лицо, вспомнил, как она внимательно наблюдала за тем, как я читаю первую страницу, не подозревая о последней, которая уже написана.

— Спасибо, — сказал я ей тогда, — но что случилось?

Она посмотрела мне в глаза и, взяв за руку, сказала: «Пошли! Не будем думать ни о чём плохом».

Дожди

За окнами потемнело, распахнулось окно, и с нарастающим шумом дождя в комнату ворвался свежий, пахнущий мокрой листвой и морем ветер. Я сел на подоконник и вскрыл полученное письмо. Несколько капель упали на лист.

«Дорогой мой человек!

Прости, что так редко пишу тебе. Я порядочная, извини, скотина. Прошла целая неделя, как я тебя не видела. Хотела написать вчера, но очень болела голова. Она болит редко, но эффективно. А всё потому, что я страшно устала. Ты вот говоришь, что мне надо отдыхать, а я не знаю, как это сделать. Работы у меня очень много. Живу полной жизнью. Только одно мучает меня каждый день, когда я начинаю работу, — неуверенность в себе. Ты да я знаем это и будем молчать. Вот увижу тебя, и всё пройдёт. Ты как врач умеешь лечить душевные болезни, но умеешь и вызывать их.

Целый день сегодня работала. Ушла из дома в полдень, а вернулась к ночи. Все эти дни дует очень сильный ветер, и идут дожди. Этюдник мой стоит, а меня относит ветром. На море временами солнечно и, почему-то, очень одиноко. Сделала четыре акварели и один рисунок. Над акварелями работала долго. Рисовала, смывала прямо в море и снова рисовала, и снова смывала. Ничего не получалось, пока не стала брать на кисть больше воды. Бумага попалась хорошая, толстая, но надо покупать уже новый рулон, слишком много я её порчу. Буду теперь писать маслом, но это такая грязная работа, что я пропахну вся краской и разбавителем. У тебя теперь точно будет кружиться от меня голова.

Ту книгу, что ты мне дал, я до сих пор не прочитала. Хотела сделать это в поезде, когда возвращалась из Москвы. В купе я положила книгу на столик и засмотрелась в окно. Такая красота за окном, как раз садилось солнце. То едем среди полей, то становится темно от подступившего к поезду леса, а рука просто лежит на книге. Только хочу её раскрыть, а поезд уже гремит по мосту над рекой, а внизу в искрящейся воде стоят дети. Сразу пришла в голову идея картины. В воде, в которой отражается небо, стоят дети, я вижу их сверху, и они как бы парят в небе. Как думаешь? И так вот я сидела, пока за окном не наступила тьма с редкими огоньками, я смотрела на своё отражение в окне и думала, а не подстричься ли мне ещё раз? Так я к книге и не притронулась. Но придумала композицию.

Скоро я пойду спать. И во сне увижу, как ты идёшь мне навстречу, по воде, по небу. Увижу, как твои руки касаются моих рук, как ты обнимаешь меня. Во снах можно увидеть всё. Как хорошо, что существует этот второй мир, в котором главную роль играет воображение и который никому не подвластен. Люблю анархию! Будь на то моя воля, никому бы не подчинялась, кроме тебя, если бы ты захотел, но я сомневаюсь в этом.

Теперь только во сне и могу смотреть на твои волосы и ерошить их, трогать твой горячий лоб своими руками, пропахшими краской, любоваться твоими глазами, в которых отражается всё: и леса, и поля, и море, и твоё настроение, и я.

Буду ждать нашей встречи всем своим существом. Ведь это прекрасно — ждать! Я жду!

P.S. Вчера я прошла по той дороге, с которой у нас всё началось. Помнишь эту дорогу? Я шла теперь по ней совсем одна».

Эту дорогу я помнил. Это было наше первое свидание, и, когда я пришёл, она уже ждала меня, стоя в тени дерева. Я взял её за руку и спросил: «Куда идём?» Она удивлённо подняла на меня глаза и ответила, как нечто само собой разумеющееся: «На кладбище».

Это была узкая булыжная дорога пригорода, за заборами высокие яблони осыпали белым цветом крыши домов. Мы сделали всего несколько шагов и вдруг услышали громкий плач. Нам навстречу шла женщина и плакала навзрыд. Стало не по себе. Никого больше не было на этой дороге, только мы и эта женщина.

— Как это плохо! Как будто о нас плачет, — сказала она тихо.

— Просто у неё что-то случилось», — успокоил я.

На старинном, заросшем кладбище было тихо и безлюдно. А когда мы зашли подальше под деревья, высокие кроны каштанов зашумели над нами, как прибой, и на нас обрушился пронизанный светом ливень. Неподалёку мы заметили старинный склеп с развороченными дверями и, промокшие, забежали в него. Мрак и холод окутали нас, ливень всё усиливался, мы так и стояли, обнявшись, а когда глаза привыкли к темноте, заметили расписанные грязными словами и рисунками стены. Пол был разломан, из чёрного провала торчали доски. Дождь кончался, падали только редкие капли, а потом стало тихо. Передо мной сверкали её глаза, а губы её улыбались.

Она посмотрела на надписи за моим плечом и, вдруг протянув руку вперёд, коснулась стены:

— Смотри, как мел и уголь хорошо смотрятся на такой фактуре! Это можно использовать.

Наступила тишина, казалось, будто весь мир пропал. Я не сразу осознал, что эта тишина пронизана странным звуком. Он был похож на гул волны и шум ветра, и ещё казалось, что это звук далёкой сирены. Эхо этого звука шло сразу отовсюду. Что-то приближалось к нам, было наполнено этим тревожным гулом. Слышит ли она это, хотел спросить я, но только крепче обнял ее.

Расставание

Сегодня мы начинаем новый рисунок — Марина будет лежать на зелёной драпировке, что немного похоже на полотна Гогена. Натурщица находится на специальном невысоком подиуме, на котором я и сам люблю полежать в конце дня.

Первые дни рисования самые сложные, нужно правильно разместить фигуру на листе и хорошо её прорисовать. Без этого нельзя приступать к моделировке форм. Люда рисует рядом со мной и рисует очень хорошо. Быстрыми росчерками карандаша она сразу же схватила движение натурщицы. У меня это так быстро не получается. Я размещаю фигуру на листе и начинаю прорисовывать детали, постоянно проверяя пропорции.

В мастерской царит тишина, слышно только движение грифелей по бумаге. Весь курс погрузился в работу и, кажется, все забыли друг о друге… Для нас остались во всём мире только пропорции, тени, рефлексы… и шорох грифелей по бумаге. Я смотрю на Марину, потом на рисунок и снова на Марину… да, она очень красивая… но не слишком ли крупной я сделал её на листе? Да, слишком крупная, фигуре тесно, надо всё стирать или брать новый лист… Надо всё переделывать.

А за окном высоко под потолком косо летит снег и давит ветер на стёкла….

Через два часа мои сокурсники, закончив рисунки, ушли, и мы с Мариной остались вдвоём. Я теперь один рисовал в мастерской, навёрстывал упущенное. Вот что значит — проболеть неделю. Надо сделать ещё несколько набросков, и тогда можно будет Марину отпустить. На рисунке всё хорошо, но не получались ноги, сколько ни бился. Наверное, устал. Чтобы сделать тени прозрачнее, я насыпал на рисунок муку из пакета и, захватывая её кисточкой, прошёлся по теням и рефлексам. Всё вроде бы хорошо, но… ноги. Никак не удаются ноги.

— Сегодня весь день пришлось позировать стоя, хоть теперь отдохну, — сказала Марина устало. — Давай сделаем перерыв? Я тебя могу угостить апельсином.

Она быстро поднялась, набросила халатик и скрылась за тёмно-синими шторами раздевалки. Я смотрел на ноги на рисунке, покусывая с досадой губу, прошёл мимо мольбертов сокурсников, разглядывая их работы и подойдя к помосту, на котором позировала Марина, лёг на ворох драпировок ещё хранивший тепло её тела. Я любил в конце дня полежать на помосте. Марина легла рядом со мной на спину, подняв руки над собой, разделила апельсин пополам и протянула мне половинку. Капелька апельсинового сока упала на её грудь в разрезе халатика.

— Сладкий, — одобрил я.

— Плохой бы я не дала, — и, помолчав, она неожиданно спросила: — Угадай, где я раньше работала?

Я посмотрел на её черные длинные волосы и карие глаза.

— Сдаюсь! Кем?

— Представь себе, водила троллейбус, — улыбнулась она и тут же погрустнела, — но недолго — всего год. Я… сбила человека… Нет, не насмерть и даже не покалечила его… но… я ушла. больше не могла там работать! Это… был такой кошмар! До сих пор иногда снится, а ведь случилось несколько лет назад.

— Не думай об этом, — сказал я, повернувшись к ней, — выбрось из головы. Всего этого уже нет…

— То же самое можно сказать обо всём в жизни, — усмехнулась она, — вот мы сейчас лежим с тобой, но ещё миг, и всего этого уже нет…

Дверь открылась, и в мастерскую быстро вошла Наташа с большой спортивной сумкой на плече. На кончиках её светлых волос искрились капельки тающего снега.

— А это вы тут чего делаете в интимной обстановке? — спросила она с усмешкой, бросая сумку на пол. — Сексом, что ли, занимаетесь?

— Наташка, это не то, что ты думаешь! Я тебе сейчас всё объясню, — начал я ей подыгрывать.

— Ладно, ладно, — махнула она рукой, — секс — дело молодое, весёлое!

— О, Натка, дай сигаретку, — вскочила Марина, запахивая раскрывающийся халат и, повернувшись ко мне, предложила: — Слушай, а давай закончим на сегодня? Я что-то устала.

— Хорошо, иди. Но только завтра доделаем. Слушай, Наташка, ты пришла вовремя, глянь там у меня ноги на рисунке, что-то не получаются.

— Натка, так тебе что, надо позировать? — выглянула из-за ширмы Марина.

— Да зачем, что я — ноги твои не знаю!

Наташа повесила на стул куртку и, угостив убегающую Марину сигаретой, села на моё место за мольбертом. Я устроился на стул рядом с ней. Оглядев внимательно рисунок, она стёрла на листе большой резинкой ноги моей модели и несколькими движениями руки их снова наметила.

— Вот так годится? — спросила она, усмехнувшись, и вдруг, продолжая рисовать, сказала чуть тише: — Я сегодня уезжаю в Питер, через месяц приеду, закончим с нашим разводом, и тогда я уеду… совсем…

Она посмотрела на меня внимательно и покусала губу.

— Понимаешь… совсем уезжаю…навсегда?… — переспросила она.

— Понимаю… навсегда.

— Нет, не понимаешь, — вздохнула она. — А ты всё со своей… новой?

— Да, с ней.

— Ну и как она в постели?

— Очень хороша!

— Да, верю, джинсы вон спереди аж протёрлись от напряжения! — усмехнулась Наташа и, дотронувшись до рукува моей рубашки, вздохнула: — Ой! Дырочка! Бедный ты мой, и зашить-то рубашку некому… Держи! Готов твой рисунок. Я что пришла… Я письма твои принесла. Все, что ты мне писал за все годы…. Оставь у себя вместе с моими письмами! Я так хочу… Не спрашивай — почему.

Наташа расстегнула молнию сумки, достала несколько толстых пачек писем и протянула их мне. Я подержал две пачки писем в руках, словно взвешивая их.

— Кажется, это все, — сказала она и, застёгивая сумку, с улыбкой произнесла: — А в меня влюбился один человек! Знаешь, он так меня любит!.. Так боготворит! Он… даже плакал от счастья, когда признавался в любви! Нет, у нас ничего не было. Я для него сейчас божество, недосягаемая… Он такой робкий!

— Я рад, что в твою жизнь пришла любовь.

— И не ревнуешь?

Я промолчал.

— Вот-вот, узнаю твою манеру уходить от ответов! Я спрашиваю, не ревнуешь? — чуть громче спросила она, приблизив своё лицо ко мне.

— Как можно ревновать, он любит тебя как божество и недосягаемость…

— Да, он меня любит. Только не знает ещё, какой у меня характер.

— Это интересно! Расскажи, какой у тебя характер? Я наконец узнаю.

— У меня в душе есть стержень.

— Судя по запаху, который от тебя исходит в последнее время, у тебя там штопор, а не стержень.

— А у тебя — презерватив! — вспылила она.

— Наташа, это так грубо.

— Какие мы культурные! — и, чуть помолчав, сказала: — Твоя… небось ждёт тебя… Дай-ка глянуть на твоё нетерпение.

И она положила руку на молнию моих джинсов.

— Не вижу особого нетерпения, — усмехнулась она, медленно расстёгивая молнию. — Какое безобразие! Тебя ждут, а ты позволяешь неизвестной женщине ласкать тебя…!

— Почему неизвестной? Недосягаемости и божеству.

— Боже! Да мы никак возбуждаемся! От божества! В то время, как нас ждут… Вот они, мужчины!

— Расскажи лучше, каково это — быть божеством? — спросил я, резко приподняв её свитер и лаская голые груди.

— На божество молятся… его не тискают… понимаешь? — прошептала она, глядя на меня в упор тёмными глазами.

— А что такое недосягаемость? — спросил я, быстро снимая с неё свитер.

— Ты мне такой нравишься… — прошептала она. — Снимай… дай я помогу… вот здесь надо расстегнуть… как я тебя люблю!.. как тебя хочу!.. иди ко мне!.. какой же ты горячий!..

Мы лежали в полутьме на помосте, на мягком ворохе драпировок. По потолку веером пробегали полосы света от фар проносящихся машин. За окном на фоне яркого света медленно падали хлопья чёрного снега. Лицо Наташи почти касалось моего лица. Она вздохнула, протянула руку и провела пальцем по моим губам.

— Какой ужас! — произнесла она едва слышно, — какой ужас!.. Мы лежим с тобой так близко… а между нами… миллионы световых лет. Нас… тех… уже нет на свете. Я не знаю, кто здесь сейчас лежит! Кто ты?… Я не понимаю, кто кому сейчас изменил!.. Я запуталась… — И она кончиками пальцев провела по моему лицу, словно слепой в попытке узнать кого-то.

— Бедный ты мой, бедный, — вдруг прошептала она, — иди ко мне! Иди! Бедный ты мой! Всё у тебя будет хорошо! Ты не останешься один. Ты же знаешь, я могу видеть будущее. Вот, послушай, я расскажу тебе, что я вижу. Я вижу тебя. Да, я очень чётко вижу тебя… но нет меня там с тобою… Я вижу там другую женщину. У неё светлые волосы, как у меня, но карие глаза, или не карие… но они тёмные… Я не могу её разглядеть. Ты обнимаешь её, поворачиваешь и не даёшь мне разглядеть её. Ты веришь мне?… Верь! Так и будет! Обними меня! Обними покрепче! Мне страшно! Боже, как мне страшно… Ты знаешь… Я смотрю в будущее… и не вижу там себя!.. Понимаешь, меня там нет!.. Это страшно….

Я крепко обнял её, поцеловал солёные от слёз глаза и губы…

— Поцелуй меня, как тогда… в первый раз, — попросила она, — нет не так! Тогда ты не умел. Я хочу, как тогда, хочу вспомнить. Просто прижмись губами к моим губам… Любимый мой человек… да… да… так тогда и было… Я узнаю твои губы. Мне было шестнадцать лет.

За дверью мастерской, в длинном коридоре Академии хлопнула дверь, послышались шаги, и снова всё стихло.

Наташа гладила мои волосы, в глубине её тёмных глаз сверкали слезинки.

— Наташа, я провожу тебя на поезд, — сказал я ей на ухо.

— Проводи… А ты подождёшь, пока поезд тронется?

— Конечно! Конечно, подожду. Я уже столько ждал тебя в жизни…

— А ты не забудешь меня? Тебе меня нельзя забывать, ведь тогда ты забудешь свою юность и молодость… И мне тоже нельзя забывать тебя… Никогда….Ты таким, как сейчас, останешься в моей памяти. Молодым. Когда-нибудь мои дети станут старше тебя! А ты… всегда будешь молодым!.. Мне нельзя быть с тобой, я погублю нас обоих… Будет только хуже! А знаешь, — вдруг улыбнулась она в темноте, — ведь наши с тобой годы — лучшая наша картина! Это наш шедевр! В ней столько света! Столько радости и страсти! Я знаю, никто и никогда не будет меня так любить… Но наша картина закончена, и теперь… беги от меня! Беги, как арестант, перед которым распахнули дверь… И будь счастлив! И… поцелуй меня ещё раз, нет… не так…поцелуй меня по-настоящему!..

Уединения

Два часа ночи. Под окнами ремонтируют дорогу, вспыхивает мигалка на машине и её свет ритмично вздрагивает на оконном стекле. Мне нравится, что там есть люди, нравится, что они тоже не спят.

Глядя в тёмное окно, я вдруг вспомнил Наташу и подумал, какая она теперь? Ведь мы не виделись больше двадцати лет и все эти годы мы ничего не слышали друг о друге, но я уверен — она вспоминает обо мне.

До встречи с Наташей я не бывал на кладбищах, они мне были неприятны, напоминали о смерти, но на первом же нашем свидании, после моих занятий в Академии и её уроков в школе, она повела меня на кладбище, и я открыл неведомый для меня прежде мир. Заросшая кустарником, лесистая зона в черте города оказалась идеальным местом, где можно было укрыться от людей. Для нас это был оазис уединения. Ночью здесь было так хорошо! Наташа стояла прислонившись к дереву, а я обнимал и её, и дерево, и весь мир, а вокруг нас, словно тушь, был разлит мрак, только за далёкими чёрными стволами мелькали огоньки машин. Зимой здесь было светлее и тоже, очень красиво. Падал медленно снег, Наташа была вся запорошена снегом, и даже на её губах я своими губами чувствовал холодные снежинки. Я расстёгивал пуговку на её куртке, просовывал под куртку руку, и некоторое время её грел, а потом пробирался рукой дальше, под свитер, под которым на ней, предусмотрительно, ничего не было надето… Рядом с нами призрачно светлели мраморные ангелы, ледяные и грустные. Наташа любила, собирая снег, провести рукой по белому крылу и охладить мой лоб и щёки.

Но днём здесь всё же встречались люди, а нам так хотелось уединения. Мы шли к её дому, поднимались на самый верхний этаж, а потом по вертикально стоящей железной лестнице, через люк, забирались на крышу дома. Летом мы любили лежать на тёплой, нагретой солнцем крыше. Звуки города не проникали сюда. На крыше было много гнёзд чаек, они летали над нами, когда мы появлялись, но потом успокаивались, и наступала тишина. Отсюда город казался игрушечным с маленькими игрушечными машинками, а люди… о людях мы забывали, для нас существовал лишь наш раскалённый на солнце железный остров, летящий в голубом небе под белыми облаками.

Но только в лесу за городом мы чувствовали себя по-настоящему свободно. Наташа падала на мягкий мох и с улыбкой протягивала ко мне руки… Но почему-то сосны шумели над нами очень тревожно, сердце сжималось, и я не мог понять почему… почему в эти мгновения в душе так беспокойно.

— Я видела странный сон, — сказала она однажды, лёжа на спине, и глядя на сосновые стволы, уходящие ввысь. — Я видела двух собак, привязанных друг к другу хвостами, они громко лаяли, рычали, скулили и рвались в разные стороны. Они так страдали!..

А мне несколько раз снился другой сон. В этом сне я видел себя на лестнице её дома, я поднимался по ступенькам на самый верх и оказывался перед её дверью, она была открыта, а за дверью… ничего не было! Я видел в проёме двери голубое небо, как если бы дверь была в стене высокой башни. Я опускался на ступеньки и не знал, куда мне теперь идти.

Глаза Наташи были близко-близко, и я чувствовал на своих губах её дыхание с ароматом клубники. Нет, я никогда не рассказывал ей про свой сон.

Однажды мы вышли на просеку с высокой смотровой вышкой. На самом верху была большая площадка без перил. Довольные находкой, мы забрались по лестнице на самый верх!.. Под нами сосны кивали нам одобрительно своими верхушками, а за лесом синела полоса моря. Тёплый ветер пах морем, лесом и ещё чем-то летним, свежим от чего дышалось легко и глубоко. С этих пор смотровая вышка стала нашей маленькой планетой, только нашей и никого здесь кроме нас больше не было…

Спустившись с вышки, мы пробирались сквозь лесные заросли, поднимались на дюны и бежали к морю, на бегу сбрасывая одежду. Никого не было на пустынном берегу. Мы качались на волнах, Наташа обхватывала меня руками и ногами и впивалась солёными, губами в мои губы. Накупавшись, мы грелись на горячем песке в дюнах, жёсткая трава на вершинах дюн шелестела на ветру, ветер задувал на нас золотистый песок. Наташа чуть улыбалась, на губах её сверкали песчинки, она тихо произнесла:

Звуки жизни случайной меня

не тревожат. Жду. Я знаю, что ты

меня не покинешь. Ко мне подойдёшь.

Образ твой в молчании я сохраню.

Она прижалась лицом к моему лицу и судорожно обняла меня.

— А все-таки мы молодцы, мы умеем ждать! — сказала она. Как хорошо жить и чувствовать, что ты кому-то нужен, просто необходим, что кто-то постоянно думает о тебе, и что мне тоже есть о ком думать, о ком мечтать. Помнишь, как мы рисовали вместе? Всё казалось преодолимым, и не было ничего недоступного и работы получались неплохие, без тебя они у меня хуже. Но скоро, скоро мы будем вместе. Самое главное — ждать.

Академия любви

Я заглянул в мастерскую живописцев, крадучись, проскользнул между холстами, установленными на мольбертах, и увидел стоящую спиной ко мне Гунту. Она задумчиво разглядывала большую картину. Длинные пышные волосы на черной майке сияли, как золото. Тихо приблизившись, я звонко шлёпнул её по попе. Она некоторое время продолжала разглядывать картину, а потом медленно, словно очнувшись, оглянулась.

— А, это ты! — сказала она.

— Минутку, — опешил я, — что значит — а, это ты? А кто же ещё?

— Думаешь, нет желающих?

— Интересно!

— Какой ты собственник! Всё хочешь себе заграбастать. Я свободная девушка! Меня все могут шлёпать!

— Гунта…

— Ладно, шучу… Слушай, лучше выручи! Я в беде! — сказала она, глядя на меня с мольбой.

— Что случилось?

— Видишь эту картину? Она из академического фонда. Профессор принёс для образца… Я случайно столкнула её вниз прямо на палитру. Смотри, небо перемазано, а сейчас профессор придёт! Это же классика латышской живописи! Из музея! Меня убьют!

— Давай краски, запишем, никто и не увидит.

Гунта быстро достала палитру, краски и разбавитель.

— Ты пиши правую сторону, а я буду левую, — предложил я.

Мы стали быстро работать, подбирая тона и закрашивая повреждения на холсте.

Здесь я тоже могу делать? — спросил я, показывая на середину картины.

— Да… да…, дорогой, делай всё, что хочешь!..

— Гм. Что? Всё, что хочу?

— Да… да… быстрее, быстрее, только не останавливайся!

— Гунта, что за странные слова ты говоришь?

— Нормальные слова. О, как ты здорово это делаешь! Мне нравится, делай ещё!

— Ну вот, опять! Ты говоришь на каком-то эротическом языке.

— Это у тебя эротические мозги.

— Спасибо!

— Смешной! Да не сердись! Я прикалывалась! Ты создан для того, чтобы тебя разыгрывать… Люблю я это! Если я над тобой не прикололась, то день прошёл впустую!

— Злая ты! Ухожу я от тебя!

— Спасибо тебе! Ты меня спас! — сказала Гунта, улыбнувшись. — Беги, у тебя уже история искусств началась. Но вечером приходи! Ты всегда приходишь, когда меня нужно спасти!

Я побежал и столкнулся в дверях с профессором.

— Виталий, вам что здесь — мёдом намазано? Вас я вижу чаще, чем своих студентов! Вы же на графике учитесь.

— Уже убегаю.

— Подождите, — сказал профессор, выходя со мной в коридор. — Виталий, давно за вами наблюдаю…

— Да, профессор.

— Понимаете… с вами всё в порядке, всё вроде бы хорошо, но, понимаете, вам не хватает…

— Чего, профессор?

— Как бы вам объяснить…, - произнёс он, пощёлкивая пальцами в воздухе и подыскивая слова, — вот, видите это окно?

— Вижу, профессор.

— Разбейте его!

— Вот это готическое окно!?

— Да! Понимаете, вы скованы, зажаты… разбейте это окно, и вы раскрепоститесь… Без этого нельзя, просто нельзя быть художником. Нужно быть распахнутым и ничего не бояться и не таить! Вы всё держите в себе. У вас на курсе есть ещё одна такая же — Людмила. Очень талантливая, но… Вот ей бы мужчину хорошего, была бы великолепная художница, а то рисуете оба чёрт знает что.

— Ей мужчину, а мне стекло! Может, я лучше к Гунте буду почаще заглядывать?

— Так, Виталий, — посерьёзнел профессор, — вы, я вижу, не поняли меня, идите…

Я быстро побежал по коридору.

В аудитории по истории искусства темно, только горят на всех столах лампы под колпаками, освещающие конспекты, а преподаватель на большом экране показывает слайды с картинами Боттичелли. Я чёрной тенью крадусь к своему столу и достаю конспект. Свет ламп выхватывает из темноты то чьё-то лицо, то локон волос, то кисть руки с авторучкой… Большое темное помещение представляет из себя хаос крохотных островков света. Я вижу Люду, Эдиту, Юрку… и начинаю смотреть на экран. Темнота, монотонный голос преподавателя, колкий стук снега в стекло за шторами… Меня начинает одолевать сон. Я подпёр голову ладонью и закрыл глаза… передо мной возникла прекрасная Венера Боттичелли… она мне улыбнулась, приблизилась ко мне, я вот-вот коснусь губами её губ… и тут я чуть не стукнулся лбом об стол. Надо же, заснул. Но и вправду, как хочется спать! Я удобно положил голову на пухлый конспект… я буду так лежать и слушать… слушать, но больше всего я хочу снова увидеть это лицо… почувствовать вкус губ…

— Виталий, просыпайтесь, — преподаватель заботливо похлопал меня по спине, — на зачёте о Боттичелли спрошу отдельно.

— Что-то сморило, — сконфуженно произнёс я, протирая глаза.

— Ничего, понимаю.

Помещение, залитое теперь ярким светом, быстро опустело, я остался один. Чем же Венера из картины Боттичелли так похожа на Гунту? Нет, не только чертами лица. Есть что-то ещё, что-то неуловимое… И тут я понял, у них у обеих одинаковый, удивительный взгляд — их глаза смотрят на тебя, но в то же время обе они глядят куда-то очень далеко, туда, где тебя нет.

Следующий предмет — философия. Философию я люблю! Надо бежать, а то с самого утра я на всё опаздываю. В аудитории я устраиваюсь за самым дальним столом у окна и, как только преподаватель начинает своё повествование, достаю том Тургенева. Хочу сегодня перечитать «Бежин луг». И ещё хочу перечитать «Певцов». Только на философии и есть у меня время почитать. Какая в «Певцах» гениальная концовка! Я считаю, что это лучшая концовка рассказа в русской литературе! И как Тургенев пишет! Я всё ясно вижу, слышу все звуки, чувствую дыхание лугов, горьковатый запах дыма костра у реки, сладострастный и порочный аромат жасмина… И удивительно, мне кажется, что я там присутствую, могу посмотреть в любую сторону, пойти в любом направлении в том мире, который он создал. Как он добивается этого? В чём секрет? Ведь Тургенев ничего не прячет, вот он, текст, передо мной. Я вглядываюсь в простые слова, пытаюсь разгадать их тайну и тайну влияния на них соседних слов, хочу постичь глубину недомолвок, важность ритма… хочу обнаружить слова-сигналы, которые будят воображение и зажигают его! Я хочу постичь тайну Тургенева!..

После философии, перед рисунком, небольшой перерыв. Я решил заскочить к Гунте и посмотреть, как там дела с музейной картиной. Может, как всегда, пора Гунту выручать? В коридоре у мастерской живописцев никого нет. За высокими остроконечными окнами светлеет, на стенах между окнами висят застеклённые рисунки лучших учеников, а на противоположной стене, между дверями в мастерские, развешены большие живописные полотна. Я остановился у одного из рисунков с изображением обнажённого натурщика. Я всегда останавливаюсь у этого рисунка. Мне очень нравятся тени и рефлексы на теле. Как зачарованный, я смотрю, впитываю, учусь…

Приоткрыв дверь, я заглянул в мастерскую, никого не видно. Может, она за картинами? Я обошёл одну картину, другую и… столкнулся с профессором.

— Давайте, Виталий, заходите, давно вас не видел. Взгляните-ка на эту картину, — сказал он, указывая на работу, которую мы поправляли с Гунтой. — Обратите внимание на небо, какая смелость мазка!

— Да, профессор.

— Сейчас так не пишут.

— Да…

— Кроме вас с Гунтой.

— Э… понимаете…

— Да ладно. Это вообще-то моя работа, сделал ещё в студенческие годы. Нет, вы не испортили. Молодцы!

— Старались, профессор.

— А как вам снег на этой картине?

— Просто сверкает на солнце.

— Да, кажется, что снег слепит глаза, но я вам сейчас что-то покажу.

Профессор взял лист белой бумаги, прорезал в нём ножницами окошко и приложил лист к снегу на картине. В прорези белого листа снег оказался тёмным!

— Вы видите, — сказал профессор, — снег не белый, он только кажется белым. Вы должны понять, как это сделано. Не пользуйтесь белилами, когда пишете снег, и обратите внимание, что на нём множество цветов и оттенков. Вспомните Сезанна. Вот кто умел в локальных цветах видеть множество оттенков.

— Я понимаю, о чём вы говорите.

— И знайте, Виталий, как преподаватель я буду выпроваживать вас отсюда во время занятий. Вы должны заниматься в учебное время на своем отделении… Но, как человек, скажу… Понимаете, после того, как у неё умерла мать, она стала сиротой. Только с вами она улыбается, — сказал профессор. — Знаете… Вы с Гунтой меня заинтересовали. Вот палитра, краски. Сейчас на картине покажу тона, а вы быстро должны их подобрать. Если справитесь, можете приходить сюда, когда захотите, хоть ночуйте… Попробуете?

— Да.

— Вот этот тон, — и профессор показал кисточкой на картину.

— Можно усложнить задачу.

— Как?

— А вот так. Чтобы получился этот тон, надо взять лимонную жёлтую, чуть добавить чёрной… и буквально на волоски кисти взять краплака.

— Любопытно! А вот это место?

— Охра, кобальт, сажа газовая и чуть белил.

— Виталий, что вы делаете на графике?! А вот этот тон? Думаю, с этим вы не справитесь.

— Здесь нет краски. Похоже, что здесь лак, уголь, мел… и что-то ещё…

Я приблизился к работе поближе, пытаясь разглядеть.

Я вглядывался в перламутровый потёк на холсте… и мысленно вдруг увидел Гунту, грустно опустившую голову и покусывающую ручку кисточки. Мне показалось, что она посмотрела на меня и беззвучно прошептала: «Ну!.. Давай же!..»

— Похоже на какое-то серебро…

Профессор улыбнулся.

— Да, была такая краска в 40-х годах. Приходите, Виталий. Приходите… О! Смотрите! Вот это снегопад!

Я посмотрел в окно, за ним закружился снежный вихрь, он быстро залепил стекло, и в мастерской потемнело.

По узкой лестнице я поднялся на четвёртый этаж Академии, располагающийся под покатой крышей, и вошёл в мастерскую, где мы всегда рисуем обнажённую фигуру. Сегодня мы начинаем рисовать сразу двух натурщиц, одна будет лежать на спине, а другая сидеть рядом. Немного похоже на полотна Гогена. Одна из натурщиц как раз снимает халат и ложится на специальном невысоком подиуме. Я и сам люблю там полежать…

— О, бессовестный Виталий пришёл! — усмехнулась Люда.

— Почему бессовестный? — интересуюсь я.

— Потому что дочку с женой спутал.

— Да, Люда, ты превзошла саму себя! Одолжи мне резинку.

Сегодня мы начинаем новый рисунок. Первые дни самые сложные, нужно правильно разместить фигуры на листе и хорошо их прорисовать. Без этого нельзя приступать к моделировке форм. Люда рисует рядом со мной, и рисует очень хорошо. Быстрыми росчерками карандаша она сразу же схватила движение фигур. У меня это так быстро не получается. Я размещаю фигуры женщин на листе и начинаю прорисовывать детали, постоянно проверяя пропорции.

— Люда, посмотри, что-то тут с грудью не в порядке, — говорю я.

Люда встала и, зайдя мне за спину, посмотрела на рисунок.

— Всё нормально, но только я бы так не рисовала. Накладывай сразу легко тени. Просто для самого себя. Так легче.

На тела натурщиц я нанёс лёгкую тень, рисунок собрался. Да, Люда права. Я оглянулся и увидел у мусорной корзины Юрку, он сидел, понурившись, на стуле и точил карандаш.

— Как дела, Юрка? — спросил я, усаживаясь рядом с ним.

— Спасибо, очень плохо! — ответил он, вздохнув.

— Чего так?

— Всё! Скоро у Машки день рождения, куплю ей лыжи, поставлю её на них, открою дверь и спущу с лестницы.

— Давно это слышу. Ну, что теперь у вас?

— Да всё то же. Ляжем в постель, только и слышу: «Ой! Ой! Нет! Что ты собрался делать! Только не кончай на меня! А теперь что хочешь делать?! Ой! Нет! Ты извращенец!» И лежит рядом, как бревно. Я прошу её: «Ты хоть поласкай меня». А она мне: «Ты вообще мужик или нет? Кто должен инициативу проявлять?!»

— Вы два клоуна!

— Ты скажи мне, есть вообще нормальные бабы на свете? Мне бы такую, чтобы «зажигалка» была! А твоя Наташка какая?

— Про Наташку не будем?

— Это почему?

— Я её люблю.

— Ну, ладно… А лыжи я Машке точно подарю!..

Я направился было к своему мольберту, как вдруг в дверях появился преподаватель с молоденькой красивой девушкой лет двадцати. Он показал ей на раздевалку у второго подиума, куда она и направилась, а сам подозвал меня к себе.

— Виталий, у нас новенькая натурщица, будет позировать в первый раз, не хочу её сразу ставить перед большим курсом. Порисуй её с Юрой. Пусть привыкает.

— Да я уже начал рисунок, всё уже хорошо прорисовал…

— Ничего, начни другой. Какая проблема?! Посадите её сами и поставьте свет.

Мы с Юркой перебрались со своими мольбертами ко второму подиуму в другом конце мастерской. Девушка появилась в голубеньком халатике и остановилась, не зная, что делать. Ей было лет двадцать, как и нам.

— Садись на стул, — предложил я.

— Как сесть? — выдохнула она.

— Садись, чтобы было удобно. Как будто ты решила отдохнуть.

Она быстро сняла халатик и села на стул. Под светом лампы тело её было золотистым и очень красивым. Ну вот, теперь надо начинать всё сначала. Я стал рисовать, как посоветовала Люда, — сразу же набрасывая лёгкие тени. Измеряя в очередной раз пропорции, я увидел, что тело натурщицы вздрагивает. Приглядевшись, я понял, что она икает и очень этим смущена — щёки и шея покраснели.

— Хочешь, быстро вылечу от икотки? — спросил я её. — Нужен стакан воды.

— У меня есть бутылка минералки, — предложила она.

— Давай. А как тебя звать?

— Рената.

Быстро шмыгнув за ширму, она вышла с бутылкой воды.

— Встань на одну ногу, — сказал я, поднимаясь к ней на подиум. — Вторую ногу заведи назад и подними её, как можно выше. Руки сцепи сзади и тоже подними, как можно выше. Вот так стой и пей воду маленькими глотками.

Я поднёс горлышко бутылки к её раскрывшимся губам. Вода вытекала из её рта, текла по подбородку, шее и дальше по груди… животу…

— Руки выше! И ногу не опускай! И не падай! Держись губами за горлышко бутылки…

— Виталька, кончай, — не выдержал Юрка, — я не могу больше на такое смотреть!

— Ты хотел сказать — заканчивай? — повернулся к нему я.

Рената засмеялась и закашлялась.

— Виталий, что ты с ней делаешь! — оторопело воскликнул появившийся в дверях преподаватель. — Ты ненормальный? Выйди в коридор!

Когда я вышел, преподаватель закурил и посмотрел на меня с недоумением.

— Виталий, что это за пантомима? Ты забыл, что здесь Академия художеств, а не бордель.

— Я так лечу икоту. У неё, кстати, прошла.

— Ты бы посоветовал ей хоть халатик надеть. Ты её что-то слишком быстро раскрепостил… Но, ладно, теперь о твоих работах. Я заметил, что у тебя есть склонность к драматическим сюжетам. Я специально дал тебе задание — сделать летний, солнечный, безмятежный пейзаж. И вот я смотрю на твой солнечный пейзаж, и мне рыдать хочется! Виталий, где покой и безмятежность в твоей работе?

— Я не знаю, где. В жизни я вижу всё больше страдание.

— Ты сейчас страдаешь?

— Страдаю. И ещё больше страдаю, когда я счастлив. Мне так жаль и нашего счастья, и всей нашей жизни. И люди, и их радости представляются мне, как крохотные, вспыхивающие на миг огоньки в бездне тьмы. Хочется взять такой огонёк-счастье в ладони, раздуть своим дыханием, чтобы он так быстро не гас…

— Виталий, ты писать не пробовал? У тебя получится. Ты умеешь разворачивать мозги на сто восемьдесят градусов. Ладно, закончим на этом.

А икота действительно прошла, Рената снова позирует и время от времени смеётся, встречаясь со мной глазами.

В мастерской наступила тишина, слышно только движение грифелей по бумаге. Неподалёку от меня Люда рисует, прикусив нижнюю полную губу. Она встретилась со мной взглядом и отвела свои глаза. А дальше рисует черноволосая Эдита. Она почувствовала мой взгляд, на мгновение отвела глаза и снова посмотрела на меня, улыбнулась… Это улыбка друга. И ещё… таинственный взгляд Лены за блестящими стёклами очков. Я не знаю, что этот взгляд означает… Мы погрузились в работу и, кажется, забыли друг о друге… Для нас сейчас существуют только пропорции, тени, рефлексы… и шорох грифелей по бумаге. Я смотрю на Ренату, потом на рисунок и снова на Ренату… да, она очень красивая… Не слишком ли крупной я сделал её на листе? Да, слишком крупная, фигуре тесно, надо всё стирать… надо всё переделывать… Что-то всё сегодня у меня не клеится!

А за окном высоко под потолком косо летит снег, и давит ветер на стёкла…. и тихо дышит Рената…

Через два часа мы спускаемся этажом ниже в своё курсовое помещение. Сегодня будем акварелью заканчивать пышнотелую Анну. Ей лет сорок, и рисуем мы её обнажённой по пояс. Здесь я могу расслабиться — я почти всё закончил. Наши все побежали на обеденный перерыв, а для нас с Юрой Анна достала из сумки блинчики с мясом, которые вчера обещала принести. Несколько блинчиков я кладу на тарелку, накрываю её блюдцем и бегу на второй этаж к Гунте.

— Ну, что рисуете сегодня? — спросила Гунта.

Она взяла блинчик двумя пальцами, поднесла к губам… приоткрыла их и, глядя на меня затуманенными глазами, провела по губам языком…

— Гунта, если будешь продолжать издеваться надо мной, то вечером я тебя изнасилую!

— Наконец-то ты сказал что-то дельное! Это самое лучшее, что я слышала от тебя за последнее время! Обязательно приходи… только боюсь, что от тебя самого мокрое место останется! — усмехнулась она и добавила: — Что сегодня делал?

— Рисовал голых женщин.

— Бедный! Как я тебе сочувствую!

— Я так измучился!

— Ты только береги себя, дорогой, импотентом не стань. А то привыкаешь… привыкаешь…

— Да ты что! Вот сейчас меня так возбуждает… что ты в майке и джинсах… Гунта, пока никто не видит, надень свою куртку, шапочку и завяжись шарфом до бровей! Я тогда вообще с ума сойду от страсти!..

— Да! Интересный случай! Кто-то о тебе напишет диссертацию. Бери тоже блинчик.

— Есть их вместе с тобой — какой-то разврат!

— Какой ты!.. Я начинаю бояться за тебя! Успокойся, на, кусай!

И она протянула мне свой блинчик. Я откусил половину, а вторую половинку, смеясь, съела она.

— Гунта, я вот не припомню, мы когда-нибудь с тобой ссорились?

— Это ты со своей Наташкой ссоришься, а со мной ты живёшь душа в душу!

Я смахнул пальцем крошку с уголка её рта.

— Как думаешь, — спросила она, — возможна дружба между парнем и девушкой?

— Конечно, нет.

— Вот и я так думаю. Иди, дурак!

— Жди меня, моя жертва! Вечером я приду.

— Жду тебя, мокрое место!

За окнами стемнело, и всё также ветер бьёт по стёклам колким снегом. Я доделал свою акварель Анны. Потом были два часа шрифта. Под шорох снега за окнами мы писали на листах ватмана редисными перьями текст готическим шрифтом. И остаются теперь только наброски, до них ещё целый час.

Я иду по коридору первого этажа. Справа от меня мастерские скульпторов, а в центре коридора, занимая почти всё свободное пространство, стоят монументальные скульптуры. По широкой лестнице, разветвляющейся влево и вправо, поднимаюсь на второй этаж живописцев.

Между чёрных, ночных окон висят рисунки. Я остановился у рисунка натурщика и опять приглядываюсь к штриховке тени… как красиво сделано! Подойдя к окну, я прислонился горячим лбом к холодному стеклу… перед моими глазами чернота ночи и огоньки — желтые, красные, голубые… Академия совсем опустела, ни звука не доносится до меня.

В мастерской живописцев темно. Я вижу тёмный силуэт Гунты, сидящей на помосте натурщиков.

— Что ты сидишь в темноте? — спрашиваю я.

— Иди скорее сюда! — шепчет она.

Когда я подошёл, она схватила меня за руку… её рука была очень холодной.

— Мне плохо! — прошептала она.

— Что случилось?

— Мне страшно, и сердце ужасно колотится… мне кажется, что оно останавливается…

— У тебя было такое раньше?

— Нет… Или чуть-чуть что-то было. Послушай, какой пульс.

— Да, очень быстрый. Успокойся, тебе надо прилечь… давай драпировки подложим, и полежи, успокойся… успокойся…

— Ты только не отпускай мою руку!

— Всё время что-то с тобой происходит!

— Но я же не виновата…

— Извини, я глупость сказал. Сейчас всё пройдёт… Я держу тебя за руку, а значит, всё в порядке… всё хорошо…

— Знаешь, я однажды должна была умереть.

— Что за фантазия!

— Это было в детстве. Я с девочками заплыла в море на третью мель и не заметила, как они вернулись на берег. Я в одиночку поплыла назад. Между мелями у меня кончились силы…

— Гунта, может, не надо! Успокойся!

— Я расскажу, и мне станет легче. Я закричала тогда: «Не могу! Не могу!» Я поняла вдруг, что умру сейчас. Говорят, что такая смерть самая страшная… я это могу подтвердить. То, что я тогда почувствовала, было не страхом и не ужасом… Нет слова для этого чувства… И вдруг, представляешь, я почувствовала, как меня подхватили под руку и помогли добраться до мели. Я без сил дошла до берега и упала на песок…. Знаешь, что самое удивительное? Я совершенно не помню, кто мне помог! Как такое может быть? Как я могла не запомнить?

— Странно!

— Иногда я думаю, что это был мой Ангел-хранитель…

— Ты тогда прошла какой-то рубеж. Ты прошла, тебе помогли, а значит, тебя ждёт большая жизнь…

— Посмотри, какое чёрное, мрачное окно! — прошептала она.

Я оглянулся на окно в мастерской, тёмное, забитое снегом.

И тут неожиданно снаружи вспыхнул свет, и окно превратилось в сверкающую драгоценность.

— Как красиво! — воскликнула, привстав, Гунта. — Появился свет, и всё преобразилось.

— Знаешь, Гунта, так бывает и с людьми. Появляется какой-то человек, и всё освещается, преображается! Я знаю такого человека!

Она посмотрела на меня тёмными пятнами глаз.

— Я тоже знаю такого человека, — улыбнулась она.

— Этот человек таинственный.

— Да, он таинственный!

— Ложись, дай я пощупаю твой пульс… Пока ещё быстрый. Закрой глаза, сейчас я тебя успокою.

— Я закрыла. Успокой меня.

— Представь, что ты в лесу. Вокруг тебя высокие деревья с толстыми замшелыми стволами. Ты стоишь на тропинке среди папоротников… Здесь темно, сумрачно, на папоротниках горят светлячки. Иди по тропинке вперёд. Посмотри вокруг себя, папоротники колышутся от лёгкого ветерка. Вон дерево с дуплом, а у того дерева отвалилась кора. Приглядись к плетению корней на земле… Иди вперёд… тропинка расширяется, и ты выходишь к реке. Поверхность её очень гладкая, отражение леса в реке пересекают полосы голубоватой ряби от лёгкого ветерка…

— Рассказывай! — прошептала Гунта, — я вижу всё это! Рассказывай, мне так хорошо у этой реки! Мне так здесь покойно! Я… хочу войти в воду…

— Да, ты заходишь в воду, она тёплая, вода уже выше твоих колен, она журчит у твоих ног. Ты ложишься на спину, и вода держит тебя. Не нужно прилагать больше никаких усилий, ты плывёшь по течению… Над тобой чистое, голубое небо. Течение несёт тебя под ветви деревьев, усеянные белыми цветами. Вот, подул душистый ветер, и белые лепестки порхающими бабочками полетели вниз на воду и на тебя… Ты плывёшь среди белых лепестков, и вода, и твоё тело покрыты белым снегом лепестков… Течение реки несёт тебя всё дальше и дальше… к океану… океану покоя…

Я затих, думая, что Гунта заснула, но она открыла свои глаза. В темноте блеснула её слезинка.

— А что потом? — выдохнула она. — Что будет потом?

Я коснулся её лба, волос, наклонился над ней и поцеловал её в раскрывшиеся губы.

— Как ты думаешь, может быть дружба между парнем и девушкой? — прошептала она, прижимаясь щекой к моей щеке.

— Конечно, да.

— Вот и я так думаю. Ты опять спас меня, ты всегда спасаешь. Не отпускай меня! Только с тобой я в безопасности… Но всё-таки расскажи, что же будет потом?…

Сердце, терпи

Сегодня душный вечер. Скоро будет темнеть. Я сижу напротив небольшого сельского магазина, на смолистых брёвнах, сваленных у края дороги, под старой раскидистой ивой. Серебристая листва кипит на ветру… На мне куртка, джинсы… Я сижу и разглядываю землю…Прохожие весь день странно смотрят на меня. В чём дело? Что во мне не так? В магазине я подошёл к зеркалу и увидел в отражении… пустые, мёртвые глаза. Поэтому я сижу на брёвнах и смотрю в землю. Теперь никто не смотрит в мою сторону, словно меня вовсе и нет на земле.

Ко мне подошёл большой бродячий пёс, улёгся рядом. Не люблю собак. В детстве меня укусила собака, и вот с тех пор это у меня… Я посмотрел на пса, и пёс понял, что я его не люблю. Он вилял хвостом, а встретился со мной взглядом — и хвост его замер, а взгляд стал настороженным.

— Жрать хочешь? — спрашиваю я.

Хвост чуть шевельнулся. Из кармана куртки я вялыми руками медленно достаю пачку печенья, раскрываю её и бросаю псу. Мне кажется, что печенье падает на землю несколько дней… Меня подташнивает…

…

На залитой солнечным светом поляне мы с Гунтой рисуем старый, замшелый сарай. Серые доски, ярко-зелёный мох, соломенная крыша… На этой поляне, окружённой высокими берёзами, много бабочек. Они залетатают в черноту дверного проёма и переливаются во тьме, мерцают яркими красками. Да, чернота нужна в этом мире, рисуя, я это понимаю… На темном фоне так красиво переливается всё яркое, светлое…

Мы рисуем, а наши глаза с Гунтой постоянно встречаются, и тогда на её губах появляется улыбка, улыбка-понимание.

Я закончил рисовать и лёг на траву. На мне только джинсы, так хорошо чувствовать спиной свежую, колкую траву. Высоко в голубом небе быстро летят пушистые белые облака, качаются верхушки берёз, но здесь, на лесной поляне, полное безветрие, неподвижный солнечный жар и тишина. Тяжёлый шмель пролетел мимо и упал на прогнувшийся под ним цветок…

Я закрыл глаза и почувствовал, как Гунта села рядом и положила руку мне на грудь.

— Не знаю, сколько у тебя будет в жизни женщин, — сказала она, — но одно знаю точно, все они хоть раз скажут — какой ты горячий!.. Что там в тебе кипит? Что?

Поведя головой, она откидывает назад светлые длинные волосы и ложится на мою протянутую на траве руку. Гунта смотрит мне прямо в глаза.

— Когда-нибудь ты будешь моим, — говорит она тихо. — Будешь. Вы, парни, слепые, вы фантазёры и безумцы… А когда вы с женщинами, то думаете не головой, а головкой своего… ну, ты понял. Так вот, я рассказываю о тебе… Была в твоей жизни любовь, первая и самая сильная. Но любовь эту отвергли… Над ней посмеялись… А куда же тебе было девать столько жара?… Ведь с этим жить невыносимо… Кому отдать? Но однажды тебя полюбила девушка, которая рисовала лучше всех… и ты решил отдать ей то, что оказалось ненужным для другой. Ты отдал ей то, что ей не предназначалось… У тебя много любви, и ты будешь её отдавать ещё долго-долго… пока она не кончится. А ведь нового огня в тебе нет… Но неизбежно придёт опустошение, ведь любовь, как озеро, она должна питаться подземными источниками, а иначе пересохнет.

— Как ты хорошо рассказываешь, — сказал я, глядя ей в глаза, — но только всё это я знаю.

— Зачем же ты так живёшь? — спросила Гунта грустно. — Разве ты забыл, что мы в ответе за тех, кого приручили?… Но, я знаю, ты просто следуешь своей природе. Я знаю тебя лучше всех, никто тебя так не знает. Я знаю тебя дольше всех. Помнишь, когда нам было по семь лет, мы встретились впервые в студии рисования. Я сидела рядом с тобой, а у меня не хватало акварельных красок… Ты заметил это и положил между нами свои краски, чтобы я могла их брать… Вот твоя природа — давать краски, которых нет у другого. Вот твой путь, очень красивый, но опасный… Кто-то может получить от тебя то, что предназначено не для него.

Она чуть помолчала и закрыла глаза. Казалось, она заснула на моей руке.

— А вдруг мы и вправду поженимся? — прошептала Гунта с закрытыми глазами, — мы поженимся, и я рожу тебе девочку… Ты же хочешь девочку, я это знаю. Потому ты и любишь свою Лолиту. Но мы не назовём свою дочь Лолитой… пускай обе они будут неповторимыми…. Но это будет когда-нибудь, не сейчас… Мне нужна любовь-озеро!.. А сейчас ты очень далеко, как вон те облака. Я твой серый кардинал. Я твой тайный сообщник. Многие ведь даже думают, что мы незнакомы, а ведь именно ко мне ты приходил всегда за советом. Помню, ты влюбился и пришёл за советом. Ты спросил: «Что мне делать?» Я ответила: «Делай, что хочешь, только не будь навязчивым». Я была неопытная, я была неправа, а ты зря меня послушал. А может, и не зря.

Гунта подняла руки к небу. Она улыбалась, жмурилась на солнце и словно пыталась поймать поднятыми руками летящие в небе облака…

…

Пёс заснул у моих ног, положив морду на передние лапы. Гунта, ты видишь меня сейчас? Я почему-то верю, что видишь… или как-то ещё чувствуешь… Мне всегда казалось, что солнце — это так красиво! А теперь я знаю, что солнце может быть страшным!.. Наступило то солнечное утро, когда я проснулся и, ещё не открывая глаз, услышал — Гунта пропала… нигде нет… одежду нашли у реки… Гунту ищут в реке… До меня не сразу дошло, что… ты утонула! А когда дошло…я умер.

На реке люди в чёрных смолёных лодках грубыми, ржавыми баграми искали твоё тело… А я сидел в зарослях камыша… Самое страшное ожидание в моей жизни. А в небе светило солнце, и носились надо мной стрекозы, а ветер пах цветами.

Тебя не нашли в этот день. Тебя нашли позже. Я увидел тебя лежащей на траве, как статуя!.. Руки твои были подняты вверх к небу!.. Под водой они поднялись… так ты и застыла… Ты лежала на траве, а руки были подняты к небу… как тогда со мной, когда ты ловила далёкие облака…

Уже ночь. Я сижу на гребне железнодорожной насыпи, а товарняки проносятся в двух метрах за моей спиной и летят дальше по мосту через реку. Грохот поездов оглушает, и тогда немного легче, но потом снова наступает невыносимая тишина… А пёс всё ещё рядом со мной. Чего он привязался!? Внизу, под насыпью у реки, горят костры, это рыболовы устроились для ночного лова… Совсем темно, мне хочется спать. Я не спал так давно…

Я спустился с насыпи и тихо, как тень, подошёл к мужчинам у костра. У меня что-то спрашивают, я что-то отвечаю и вижу на траве спальный мешок. Мне дают его… или я сам взял?… Под насыпью я залезаю в него, застёгиваюсь до горла и дрожу… Я хочу спать… Надо мной гремят товарняки, а перед глазами — чёрная поверхность реки, она пахнет свежестью. На том берегу тоже горят костры и вьются по воде их отсветы. Кажется, что много огненных змеек плывёт через реку.

Кто-то в темноте, ломая камыш, прошёл рядом со мной, я, лёжа на траве, вижу только резиновые сапоги. Пёс злобно зарычал. Служишь, подумал я. Но как тебя звать? Ведь естьу тебя имя! С какой буквы оно начинается?

— А! — позвал я, но пёс даже не посмотрел в мою сторону.

— Б! В! Г!.. — выкрикиваю я в темноту, но нет ответа, — Д! Ты же пойми, я один… Е! Как же тебя звать?! Ж! Мне хочется хоть кого-то позвать! З!.. Хочется, чтобы кто-то подошёл ко мне сейчас!..

Я шепчу и чувствую, как проваливаюсь в полусон, запутываюсь в алфавите и не помню, какой звук только что произнёс.

— Эй! — позвал я пса устало.

Пёс вскочил, подбежал ко мне и ткнулся мордой мне в живот.

— Так тебя зовут на «Э»! Эй, ложись рядом… а я постараюсь заснуть… Эй — тоже хорошее имя.

Я расстёгиваю спальник и кладу руку на холодную траву… Гунта, иди ко мне!.. Или у тебя уже нет имени? Но я чувствую, что ты здесь… чувствую… Не грусти от того, что ты не можешь пробиться оттуда ко мне… Я чувствую тебя сейчас… чувствую твой холод… Мне сейчас очень холодно, я дрожу! Куда пропал мой жар? Нет у меня больше огня! Ни для кого его больше нет! Иди на мою руку, и тогда я смогу заснуть… Нет, не так, я сейчас расстегну спальник, иди поближе, прижмись ко мне, я согрею тебя… Ты такая холодная!..

Нет, я не смогу заснуть!.. Что же мне делать?! Я буду рисовать… Я представляю свою руку и белый лист бумаги. Я рисую чёрную воду с огненными змейками-отражениями, рисую ночные звуки, хочу нарисовать писк в камышах, шлёпанье воды… но, какого же цвета шлёпанье воды? Я хочу нарисовать приторно сладкий запах камыша и тины… Да, у меня получается красиво, но, главное, я почти засыпаю… ещё можно нарисовать высоту неба, какого же цвета высота?… И ещё можно нарисовать… ещё можно…

А ведь… я тебя больше никогда не увижу…

Под звёздами

В больнице я лежу у самого окна. Теперь ночь, в палате темно, а за окном — чёрное небо и звёзды. Я почти засыпаю, как вдруг на соседней койке больной начинает кричать:

— Гоните их! Кто их сюда напустил!» Он спрыгивает с койки, бегает по палате, включает свет. — Коты! Вся комната в котах!

Ну вот, этого ещё не хватало! И что он делает в нейрохирургии? Хотя, видать по голове получил. Полночи он гонял котов. Я даже привык под конец, и заснул под утро.

А утром увидел, что он сидит на койке, скрестив ноги, как йог, и рисует в альбоме. О! Он ещё и художник! Судя по всему, рисует соседа напротив. Заглянул в его альбом… На листе я увидел голову Христа в терновом венце!

Сегодня я в больнице второй день Я так полюбил засыпать, глядя на звёзды! Сосед по койке по-прежнему не даёт всем спать, этой ночью он гоняет больших пауков… Поднимаюсь в темноте, держась за койки, прохожу через палату. В длинном коридоре, освещённом голубоватым ночным светом, никого нет.

Рядом со мной распахивается дверь, и в коридор выбегает девушка лет восемнадцати, с перевязанной головой. Лицо её очень бледное, с яркими веснушками, а тёмные, горячие глаза — в слезах.

— Я хочу домой! Пустите меня домой! — плачет она, пробегая мимо меня. Медсестры берут её под руки и ведут назад в палату. Одну из сестёр я уже хорошо знаю, она мне тихо говорит:

— Бедная! Она после автокатастрофы. Погибли отец, мать и её жених! Ей ничего не говорят…

Из палаты слышу приглушённый подушкой плач девушки и её шёпот: «Хочу домой! Пустите! Что же вы делаете!»

Выйдя следующей ночью из палаты, я увидел на длинном диванчике в самом конце коридора ту девушку с перевязанной головой. Она выходит только по ночам. Склонившись над коленями, она была чем-то занята.

Даже когда я подошёл к диванчику, она не взглянула на меня, а только продолжала судорожно теребить носовой платок, словно искала в нём что-то. Я сел рядом. В коридоре была полная тишина.

— Хочешь? — спросил я, протягивая ей яблоко.

Она дёрнулась от меня, словно я поднёс к ней змею, и ударила по руке. Яблоко покатилось по полу. Девушка закрыла лицо платком и, всхлипывая, затопала ногами.

В тёмной палате, усаживаясь на койку, я заметил, что художник не спит.

— Я понял, кто ты! — прошептал он.

— Ну и кто я?

— Следишь за мной! Ты и здесь меня нашёл! Ну, подожди! Только засни!..

Я лежал, глядя в окно. Да, не засну я с таким соседом. Снова я поднимаюсь, беру плеер и книгу. Пойду почитаю на диване.

Дверь в палату девушки была открыта, горел свет, я увидел у большого окна две кровати с подушками голова к голове. Она лежала неподвижно на одной из кроватей спиной ко мне.

Я вошёл и сел на свободную койку. Услышав скрип, она подняла голову, посмотрела на меня и снова легла, ещё больше сжавшись в калачик.

Я лёг поверх одеяла и стал читать. Каждый раз, когда я переворачивал страницу, она чуть шевелилась и вздыхала.

— Что ты читаешь? — прошептала она еле слышно.

Я не ожидал от неё вопроса и решил, что мне показалось, но она повторила вопрос.

— Хорошая книга, — ответил я и, чуть помолчав, добавил, — японец написал, хочешь, почитаю?

Девушка ничего не ответила и даже не шелохнулась.

— Вот послушай, — продолжил я, — здесь радиодиджей ведёт ночную передачу. Передачи у него очень дурацкие, такая уж у него программа, но однажды… он не выдержал и заговорил в эфире вот так… И я стал читать:

«Привет, как дела? Говорит радио "Эн-И-Би", программа "Попс по заявкам". Снова пришел субботний вечер. Два часа — и уйма отличной музыки. Кстати, лето вот-вот кончится. Как оно вам? Хорошо вы его провели?

Сегодня, перед тем, как поставить первую пластинку, я познакомлю вас с одним письмом, которое мы недавно получили. Зачитываю.

"Здравствуйте.

Я каждую неделю с удовольствием слушаю вашу передачу. Мне даже не верится, что

осенью исполнится три года моей больничной жизни. Время и вправду летит быстро. Конечно, из окна моей кондиционированной палаты мне мало что видно, и смена времен года для меня не имеет особого значения — но когда уходит один сезон и приходит другой, мое сердце радостно бьется. Мне семнадцать лет, а я не могу ни читать, ни смотреть телевизор, ни гулять — не могу даже перевернуться в своей кровати. Так я провела три года. Письмо это пишет за меня моя старшая сестра, которая все время рядом. Чтобы ухаживать за мной, она бросила университет. Конечно, я очень ей благодарна. За три года, проведенных в постели, я поняла одну вещь: даже в самой жалкой ситуации можно чему-то научиться. Именно поэтому стоит жить дальше — хотя бы понемножку.

Моя болезнь — это болезнь спинного мозга. Ужасно тяжелая. Правда, есть вероятность выздоровления. Три процента… Такова статистика выздоровлений при подобных болезнях — мне сказал это мой доктор, замечательный человек. Временами, когда я думаю, что никогда не выздоровлю, мне становится очень страшно. Так страшно, что хочется звать на помощь. Пролежать всю жизнь камнем в кровати, глядя в потолок, — без чтения, без прогулок на воздухе, без любви — пролежать так десятки лет, состариться здесь и тихо умереть — это невыносимо. Иногда я просыпаюсь среди ночи и будто слышу, как тает мой позвоночник. А может, он и в самом деле тает?

Но хватит о грустном. Как мне по сотне раз в день советует моя сестра, я буду стараться думать только о хорошем. А ночью постараюсь спать как следует. Потому что плохие мысли обычно лезут мне в голову ночью.

Из окна больницы виден порт. Я представляю, что каждое утро встаю с кровати, иду к порту и всей грудью вдыхаю запах моря… Если бы я смогла это сделать — хотя бы раз, мне хватило бы одного раза — то я, может быть, поняла бы, почему мир так устроен. Мне так кажется. А если бы я хоть чуть-чуть это поняла — то, возможно, смогла бы терпеть свою неподвижность хоть до самой смерти.

До свидания. Всего доброго."

Без подписи.

Я получил это письмо вчера в четвертом часу. Прочитал его в нашем буфете, пока пил кофе. А вечером, после работы, пошел в порт и посмотрел оттуда в сторону гор. Раз из твоей больницы виден порт, то значит, и из порта должна быть видна твоя больница, правильно? И в самом деле, я увидел множество огоньков. Конечно, было непонятно, который из них горит в твоей палате. Одни огоньки горели в небогатых домах, другие — в роскошных особняках. Светились также огоньки в гостиницах, в школах, в конторах… Я подумал: как много самых разных людей! Такое чувство посетило меня впервые. И когда я об этом подумал, у меня вдруг выкатилась слеза. А ведь я очень давно не плакал. Не то, чтобы я плакал из сочувствия к тебе, нет. Я хочу сказать кое-что другое. И скажу это только один раз, так что слушай хорошенько.

Я Вас Всех Люблю!»

Девушка лежала на спине и смотрела в потолок, её тёмные глаза были полны слёз.

Дверь палаты открылась, и в голубоватом свете коридора показалась медсестра, посмотрела на нас, выключила свет и ушла, закрыв тихо дверь.

— Хочешь послушать музыку? — спросил я.

Она ничего не ответила и я вложил маленький наушник в её ухо. И она не ударила меня по руке. Я лёг второй наушник вложил в своё ухо и включил музыку Морриконе.

— Тебе не громко? — спросил я её в темноте.

— Болит голова! Потише! — прошептала девушка.

Мы лежали у большого окна в полстены. За ним чёрное небо с россыпью сверкающих звёзд. Они мигали, испускали лучи, когда я прищуривал глаза. И ещё казалось, что звёздный свод кружится над нами… Я протянул руку и сквозь прутья койки хотел коснуться её волос, но рука моя коснулась бинтов на её голове.

— А что у тебя болит? — спросила она.

— Спина. Рекламу ставили… Тяжёлая была.

И я услышал, как она прошептала:

— Звезда упала! Ты видел?

(В тексте использован фрагмент из книги Харуки Мураками «Слушай песню ветра».)

Янтарь

— Виталик! Витали-и-и-к! Где же он? Мы идём проводить гостей и скоро вернёмся. В комнату не заходи, там сквозняк.

Хлопнула дверь, и я остался в доме один.

— Сквозняк, — подумал я. Кто это? Имя такое страшное! Я заглянул в комнату, но никого в ней не увидел. И под столом никого нет. Может, закрыть окно? А вдруг Сквозняк залезет в него!

На столе осталось много еды. Я съел кусочек колбасы, сыру, зачерпнул ложкой салат из блюда… И тут, словно впервые, увидел потолок. Он был белый, ровный, гладкий. Взгляду не на чем было остановиться, и у меня закружилась голова. Я смотрел на потолок и чувствовал, что меня начинает тошнить. И тогда, наколов на вилку кусок селёдки, я швырнул этот кусок в потолок. Мне стало легче. В потолок полетел ещё один кусок селёдки и ещё, ещё, ещё… Я, как зачарованный, смотрел на появляющиеся пятна… Из них получался красивый узор…

Открылась дверь, появился папа и увидел, что я делаю… Меня сейчас будут бить!.. Папа с ремнём в руке тащит меня в другую комнату. Меня уже били недавно! Это так страшно!.. Я тогда кричал! И теперь меня опять будут бить ремнём!..

Но меня вырывают из папиной руки, и я чувствую пухлую, тёплую бабушкину руку.

— Не смейте его бить, — кричит она, — этот ребёнок необыкновенный!

Бабушка моя! Это она специально так говорит, чтобы спасти меня. Я держу её за руку и иду с ней в её дом у моря. Время от времени я вытираю слёзы о её теплую руку.

— Ты зачем это сделал? — говорит она строго.

— Я не знаю.

— Ты должен понимать, что делаешь, скоро вон в школу пойдёшь…

— Бабушка, этот потолок меня испугал. Я не люблю, чтобы было совсем белое и ровное. Там должна быть хоть точечка.

— Этого я не понимаю, — ответила, вздохнув, бабушка. — Врачам, что ли, тебя показать?…

Мы шли по лесной дороге, я посмотрел вверх и между верхушками сосен увидел облако с рваным, сверкающим краем… И ещё увидел чайку… Она земерла в небе неподвижно. Из-за облака выглянуло солнышко, и я улыбнулся. Мне стало так хорошо, я прижал бабушкину руку к лицу и вытер об неё последнюю слезинку.

— Я куплю тебе большой альбом с белой бумагой, — сказала бабушка. — Там будет много белой бумаги. Вот и ставь на ней точечки, можешь на ней рисовать, можешь бросать в неё селёдку… Горе ты моё, горе! Никто тебя не поймёт! Что из тебя вырастет? Ну, а мой потолок тебе нравится?

— Да, бабушка, на нём трещинки.

— Слава Богу! Иди лучше на море, но далеко никуда не уходи. День- то какой хороший!..

Я сбежал по горячему песку с дюн. Передо мной шумело море, ветер был солёным и вкусным. Мне стало так легко, я подумал о чём-то очень хорошем, и сердце моё забилось! Как хорошо! Как хорошо!.. И вдруг всё прошло. Я стоял на продуваемом ветром пляже, один у шумящих волн, и мне стало так одиноко, так плохо, что выступили слёзы. Ведь только что было так радостно… О чём же я думал только что? Хочу вспомнить… хочу туда вернуться, но не могу. Всё куда-то ушло. Я посмотрел в небо и не увидел облака с рваным сверкающим краем… И чайку тоже я не увидел. Куда бы я ни смотрел, небо было чистым, голубым, ровным, гладким… И я не стал на него больше смотреть.

Палочкой я разгрёб ил у самой воды и… увидел — чудо! На тёмном иле лежал огромный янтарь. Я схватил его и прижал к себе, стал разглядывать, приблизив к лицу. Он был, как мёд, он был, как солнышко. А ещё он был тёплый. Я прижал его к щеке. Да, тёплый! Я спрятал его в карман шорт и стал искать ещё, продвигаясь вдоль моря, разгребая палочкой ил, и тут мою ногу пронзила боль.

— А-а-а! — вскрикнул я и запрыгал на одной ноге.

— Мальчик, что с тобой? — услышал я голос и увидел девочку, сидящую на голубой лавке у самой воды. Волны разбивались о берег, пена доходила до самых ног девочки.

— Я наступил на казарагу! — морщась от боли, ответил я и допрыгал на одной ноге до лавки.

— Тебе очень больно? — спросила девочка.

— Щипит!

— Мальчик, а ты не можешь… когда у тебя пройдёт нога, найти мне красивые ракушки, а то я нашла некрасивые.

Она протянула мне свою тонкую руку и показала браслетик из ракушек на нитке. Да, ракушки были тёмные, облупленные, некрасивые.

— А ты сама не можешь найти?

— Я ничего не вижу!

— Совсем ничего не видишь?

— Совсем ничего.

— И никогда ничего не видела?

— Конечно, видела. Всё видела, это у меня с прошлого лета… я тогда заболела… и всё стало чёрным. И, чуть подумав, девочка спросила: — А какой ты?

— У меня тёмные волосы.

— А ещё?

— Не знаю. Больше ничего. Только тёмные волосы.

— Можно я их потрогаю? — попросила она и протянула руку.

Она коснулась моих волос, моего уха, и мне стало щекотно.

— А как тебя звать? — спросила вдруг она.

— Виталик.

— А я Алина. Пойдём купаться? Я только маме крикну.

И Алина крикнула и помахала руками, повернувшись в сторону пляжа.

Мы лежали с Алиной на мелководье, повернувшись друг к другу. По лицу Алины бегали солнечные зайчики, вода искрилась на солнце. Волны с шипением перекатывались через нас, а некоторые из них накрывали нас с головой. А когда волны стихали, я видел, как у дна проплывали стайки быстрых мальков. Алина смеялась и смотрела на меня, но не совсем на меня, а чуть в сторону. Я протянул руку, взял её за подбородок и повернул лицо к себе.

А потом мы с ней побежали за дюны, в ивовые заросли.

— Виталик, тут должно быть синее покрывало.

— Вон синее.

Алина встала на покрывало и сняла трусики.

— Почему ты такая? — спросил я, глядя на неё.

— Какая?

— Вот здесь, — и я коснулся её.

— Отстань, щекотно! У всех девочек так. А как у тебя? Покажи.

Я спустил трусики.

— Я не вижу. Можно я потрогаю? — спросила она.

— Потрогай…

— Ты там такой смешной, — рассмеялась она.

— У всех мальчиков так.

— Смешной, — улыбалась она, и вдруг спросила: — А ты любишь клубнику с сахаром? У меня есть целая банка. Ты можешь съесть клубнику, а мне оставь сок. Я очень люблю сок.

Щурясь от солнца, я большой ложкой ел клубнику, а потом Алина выпила сок и облизнулась. В уголке её губ осталась капелька клубничного сока. Мне почему-то хотелось его слизнуть.

— Давай ляжем и будем смотреть в небо, — предложил я.

— Давай, — ответила Алина. — Ты мне расскажешь, какое сегодня небо.

Мы лежали на спинах, над нами было ровное-ровное голубое небо. А иногда казалось, что это голубая бездонная пропасть, и мы летим над этой пропастью…

— Какое оно? — прошептала Алина, — расскажи. Я так давно не видела небо.

— Оно голубое. И… оно чистое-чистое, гладкое, ровное…

— Это так красиво, правда? — сказала она.

Я посмотрел на небо, такое голубое, бездонное, и почувствовал, как красиво ровное, чистое, гладкое небо.

И тут я услышал, что Алина плачет.

— Что ты плачешь? — спросил я её.

— Я… я плачу… потому что мы с тобой умрём!

— Как? — прошептал я, потрясённый. — Разве мы умрём?

— Да. И нас не будет никогда-никогда. Все умирают.

— А, может, мы с тобой не умрём? Может, умирают только другие?

Она покачала головой. Мы лежали на спинах и плакали. Слёзы заливали наши лица, стекали к шее, ушам, капали на синюю подстилку. А мы всё плакали и плакали, нам было так плохо! Как ужасно, что мы умрём!..

Но зашумели на ветру заросли ивняка, за которыми мы лежали. И мы снова услышали голоса людей, крик чаек, шум моря. Солнце быстро высушило наши слёзы.

— Пойдём собирать тебе ракушки, — предложил я, вытирая глаза.

— А здесь бывает янтарь?

— Иногда бывает.

— Я бы хотела найти янтарь.

— Это трудно. Но я могу тебе помочь. Ты будешь разгребать ил, а я буду смотреть. Ещё ты можешь щупать ил руками. Почувствуешь твёрденькое — это янтарь.

Алина разгребала ил, а я искал янтарь, мне очень хотелось найти его для неё. И вдруг она с криком вскочила.

— Нашла! Нашла! — смеялась она, подпрыгивая.

Я поднялся и увидел, что в руке она держит кусочек чёрного каменного угля. Девочка была такой счастливой, так радовалась!..

Я посмотрел на её лицо и впервые заметил маленькие серёжки в её ушах. Они были в виде цветочков. Лепесток на одном цветке был сломан. Я увидел выпавшую ресничку на её щеке, и в уголке рта засохшую капельку клубничного сока и… две сахаринки. И ещё я увидел её браслетик с почерневшими ракушками.

Пенистая волна с шипением разлилась за ней по песку, и я подумал, что могу спокойно протянуть руку и толкнуть её в эту воду… Она упадёт… Она даже не увидит, что я протянул руку. И я протянул руку и… выбил уголь из её руки.

— Это простой уголь, — сказал я. — Давай искать.

— Я не найду, — сказала она, прикусив губу, слёзы выступили на её глазах, — я никогда не найду, потому что я слепая!

— Я помогу тебе, вот садись, трогай травку рукой, ищи…

Алина вдруг посмотрела на меня. Вернее, она посмотрела не на меня, а куда-то влево за моё плечо. Я взял её лицо и развернул к себе. Теперь она смотрела в мои глаза.

— Я тебя вижу! — прошептала Алина.

— Ты выздоровела?! Ты стала видеть?

— Нет, всё чёрное, но я вижу тебя!

— Какой я?

— У тебя тёмные волосы… И ещё…ты такой хороший! — сказала вдруг она, улыбнувшись, — да, ты очень хороший!.. И ещё… ты такой смешной!

— Дай руку, — сказал я ей, — мы будем искать вместе. Щупай травку.

— Я никогда не найду!

— Найдёшь, — ответил я и вытащил из кармана шорт мой большой, драгоценный янтарь.

Я смотрел на янтарь… он был такой красивый… такой красивый!.. А потом посмотрел на Алину, на её странные серые глаза, на сломанную серёжку, на капельку сока у её губ и… положил янтарь на ил. Он был такой большой и красивый. Я никогда ещё не находил такого…

— Дай руку, — сказал я Алине, — сейчас ты найдёшь янтарь.

— Найду?

— Да, я тебе помогу. Щупай ил, давай ищи чуть дальше, ещё немного… Сейчас ты найдёшь… Он такой красивый!.. Он как солнце! Ещё чуть-чуть, вот… ты уже почти его нашла… Алина, бери его…

Замысел.

Морские волны далеко выкатываются на пустынный берег, пена шипит, искрится на негреющем, осеннем солнце. Волны заливают впадины на берегу, образуя маленькие острова, материки и сверкающие на солнце моря, в которых отражаются налитые дождём, тяжёлые тучи.

Я один стою на продуваемом ветром берегу моря. Никого вокруг. Уже давно я нахожусь в состоянии межрассказья, когда так трудно даётся начало новой истории. Но, сегодня, то и дело, смутно видится какое-то детское лицо, блеск незнакомых глаз и слышится чей-то голос…

… Я вошёл в тёмную комнату, отодвинул, раздуваемую ветром занавеску и закрыл окно. В комнате прохладно. Ослепительно сверкнула молния, и показалось, что над домом раскололось небо. Капли дождя застучали по стеклу ещё громче, и сильнее зашумело море. Маленькая Вероника не спит, лежит в кровати и смотрит в окно большими, испуганными глазами.

— А к нам не придёт большая волна? Она не смоет наш дом? — спрашивает она, прислушиваясь к шуму моря.

— Таких больших волн здесь не бывает, — успокаиваю я её, а сам с удивлением думаю, а ведь и я в детстве боялся большой волны, которая вздымается, растет на горизонте, движется стеной и грозит разрушить мой дом! Как я понимаю тебя, Вероника!

— Я хочу к вам с мамой, хочу к вам посерединке. Я буду тихо лежать.

— Ты придёшь утром, — говорю я, целуя её душистые после купания волосы, — придёшь, когда я позову, а не так, как сегодня. Слышишь? И не смейся!.. Видишь, ты же большая девочка, — говорю я с улыбкой и выхожу, прикрыв за собой дверь.

В спальне темно, я ложусь, и целую тёплое плечо жены.

— Её гром разбудил, — говорю я.

Она прижимается ко мне в темноте и шепчет:

— Ты помнишь, мы встретились такой же осенью? Так же шумело море, и дул сильный ветер…

С криками чайки носятся над волнами, то касаясь крыльями пенных гребней, то резко взмывая ввысь. Такую чайку нарисовать легко, надо взять на кисть светлый тон и коснуться кончиком кисти холста. А потом рука должна дрогнуть, как от внезапного звонка, которого ты ждал так долго.

Неужели, что-то намечается? Но я всё ещё не знаю этих людей, и я так и не увидел лицо этой женщины. Какая она? Как мне хочется её разглядеть!

…В окно льётся дымчатый столб лунного света. В темноте я словно слепой, коснулся пальцами её лица, а потом протянул руку к светильнику, но она остановила меня.

— Я не хочу, чтобы ты видел меня сейчас, — горячо продышала она мне в шею. — Сейчас меня не надо видеть, ведь это уже не я. Но я поправлюсь. Слышишь? Я сильная! Я не могу представить, что меня нет с вами…

Рядом со мной на берегу стоят чайки, покачиваясь от ветра на тонких, как палочки, ножках, ветер смешно топорщит их перья. Остановившись среди чаек, я вспомнил о придуманной мною Веронике. Но, что же дальше? И что было до этого? Странный этот мир — воображение, может, он такой же реальный, как и наш? И сейчас, где-то далеко-далеко маленькая девочка осталась в ночи одна, она не спит, прислушивается к дождю, шуму волн и верит, что я рядом…

В комнате Вероники прохладно, ветер пузырём раздувает занавеску, я закрыл распахнутое окно, присел на её кровать и погладил её по голове.

— Тебе не холодно? Не открывай окно, видишь, какая буря. Почему у тебя волосы мокрые?

— Ветер мотает куст жасмина и даже прижимает его к земле! Я это видела в окно.

— Всё будет хорошо. Не бойся! Хочешь, пойдём к нам с мамой? Ты же хотела к нам посерединке. Пойдём!

Вероника посмотрела на меня со страхом.

— Почему ты так говоришь? — прошептала она.

— А что я сказал?

— Зачем ты меня пугаешь?

— Но что я такого сказал?

— Ведь мамы нет… ведь она… умерла!..

Ветер несёт по берегу тончайшую пелену песка, а к берегу движутся белые ряды волн. У каждой волны есть своя жизнь и потом — исчезновение. Далеко-далеко я вижу волну. Она мощная, кипучая, сбивается с другими волнами, ветер срывает с неё белую пену. Но она всё ближе и ближе к неумолимому берегу, она набирает скорость, выкатывается на песчаный берег, и с шипением исчезает. Вот и нет её, только лопаются пузыри на песке, в которых отражается заходящее солнце.

Я разглядел Веронику, теперь она мне кажется очень знакомой. Да, я знаю эти карие глаза, длинные тёмные волосы, и чуть вздёрнутый носик, знаю крохотные родинки на щеке и на шее, и даже её дыхание с лёгким налётом ацетона от съеденного шоколада мне так знакомо. И я даже знаю, что у неё на руке есть самодельный браслетик из синего, белого и красного бисера, хотя руки её были под одеялом, и я никогда не видел её рук…

Волны выкатываются к нашим ногам. Я обнимаю её сзади, закрывая собой от ветра, целую её волосы.

— Пойдём, ты замёрзнешь, — шепчу я ей на ухо.

— Ничего, ты согреешь меня, — отвечает она, прижимаясь ко мне, и по голосу я понял, что она улыбнулась. — Уже чувствую, что ты хочешь согреть меня. Как хорошо это чувствовать! Где-то я читала, что в жизни каждой женщины рано или поздно наступает момент, когда осознание того, что её хотят, становится для неё событием космического масштаба. Но ведь это ужасно! Это так неправильно! Светит солнце, падает снег, летают птицы… а женщина вызывает желание… Как это может быть иначе?

Я повернул её к себе, пытаясь разглядеть, но ветер закрыл её лицо тёмно-каштановыми волосами, и я поцеловал губы её прямо через волосы.

— Что ты хочешь? Скажи! — прошептала она, касаясь рукой моего лица.

— Хочу тебя увидеть.

— Не надо этого делать, так нам легче будет расстаться. Я ведь всего лишь твой мимолётный замысел, я — твоя неудавшаяся история, твой набросок. Но и в жизни ведь так — все придумывают друг друга, сочиняют свою жизнь, пишут начисто, комкают и всё начинают заново… Скоро я исчезну, исчезну навсегда, как только ты подумаешь о чём-то другом, и это хорошо, что ты не увидел меня. Но, прошу тебя, ещё чуть-чуть не думай о другом, дай мне побыть рядом с тобой. Дай мне немножечко пожить. Так здесь хорошо!

— Как тебя зовут?

— А ты не знаешь? Вспомни, ты стоял на берегу, тебе стало одиноко, и ты придумал меня. Я — твоё одиночество. Это моё имя.

— Но я хочу увидеть тебя.

— Меня можно только почувствовать.

— Я чувствую боль.

— Это — моё второе имя. А есть и третье — жизнь. Сейчас боль пройдёт, сейчас мы расстанемся, я только сделаю ещё несколько вдохов… Пора! Пора тебе подумать о другом!..

— Я не могу тебя отпустить!

— Тебе и не надо меня отпускать. Меня нет, ты обнимаешь воздух…

Вот мы и расстались. Жаль, что я так и не увидел тебя. Прости меня и ты, Вероника за то, что я не смог написать о тебе! Но я теперь вижу тебя так ясно, что ты для меня, как живая! Не знаю, в каком ты мире, не знаю, далеко ты, или близко, но, я знаю, как тебе сейчас страшно там одной. Что мне сделать для тебя? Что? Но, кажется, я знаю, что надо сделать. Догадалась? Ты улыбнулась мне? Сейчас я сделаю это для тебя…

— Смотри, кто к нам пришёл! — воскликнула она, отрываясь от моих губ, — не сердись, мы с ней так долго спали вместе, что она никак не отвыкнет. Дай ей время.

Гром прокатился по небу, и ветер надавил на стёкла. В сполохах молнии, Вероника скользнула между нами под одеяло, натянула его до подбородка и, недоверчиво глядя на меня, спросила:

— Мама, а он теперь всегда будет спать с нами?

— Он всегда будет с нами.

— Он что, будет моим папой?

— Он будет твоим.

И, когда снаружи послышался рёв ветра, заглушаемый громом, я обнял их обеих.

Теперь всё закончено и пусть остаётся таким навсегда. В иле я увидел маленький кусочек янтаря. Рассматривая его на свет, я увидел вдали молодую женщину и ребёнка. Как я не заметил их раньше?! Маленькая девочка догоняла отступающие в море волны и убегала от них, когда они быстро выкатывались на берег. Как хорошо, что хоть кто-то появился на берегу. Девочка уже совсем близко.

— Ксения, иди сюда — донёсся до меня голос женщины, и тогда я повернулся к ней, и увидел её лицо.