Когда самолет затрясло, как машину на ухабах, Галя сразу поняла, что они проходят границу циклона.
Несколько минут назад капитан Стратонов распорядился подать экипажу обед. Поднос подскакивал в Галиных руках, и было ясно, что летчикам не до еды.
Но Галя видела беспокойные взгляды пассажиров, устремленные на нее, и, поставь она ненужный сейчас поднос на свободное место и уйди к летчикам без него, в салоне началась бы паника. Поэтому Галя, балансируя подносом, с улыбкой кинозвезды пошла к экипажу.
По лицам летчиков она сразу догадалась: попали в сложняк. И буквально в следующую секунду услышала сирену и увидела мигание красных табло: «Опасная разгерметизация».
Галя поставила поднос между креслами штурмана и второго пилота. Ей казалось, что она теряет сознание. Голос Стратонова, спокойный и громкий, привел ее в чувство:
— Скажи пассажирам, обходим грозовой фронт! Экипаж, всем надеть маски!
Прежде чем закрыть за собой дверь кабины экипажа, Галя услышала голос второго пилота:
— Командир, руль заклинило...
Самолет сбросил скорость и стал проваливаться в пустоту.
«Сейчас отключат реверс, — подумала Галя, стараясь справиться с дрожью, — надо снижаться, но удастся ли вывести машину в горизонт? Скорее всего, пролом в фюзеляже... Может, из-за шаровой молнии...»
Эти мысли промелькнули в ее голове за какие-то доли секунды. Когда же Галя появилась в салоне, казалось, что она испытывала лишь досаду из-за капризов погоды.
— Товарищи, обходим грозу. — Галя успокаивающе подняла руку, призывая вскочивших пассажиров занять свои места. — Немного потрясет, но дело житейское... Ежедневно около сорока четырех тысяч гроз бушует над нашей планетой, представляете?.. Причин для беспокойства, как вы сами понимаете, нет!
Теперь она должна держать улыбку, как хорошая актриса паузу.
Проходя мимо кресел, Галя отчетливо представляла, что сейчас происходит на земле: вызваны командир подразделения и инженер, руководитель полета дает сигнал «скорым» и медперсоналу, поднята по тревоге аварийно-спасательная команда, к полосе выезжают пожарные и санитарные машины.
Пассажиры вели себя по-разному. Одни, с побледневшими лицами, вжавшись в кресла, следили за каждым Галиным движением, боясь обнаружить в ней явные признаки беспокойства.
Другие демонстрировали абсолютное спокойствие и даже подшучивали над своими перепуганными соседями.
С третьими началась истерика. Их как могли успокаивали Люся и Вера, Галина подруга. Но если Вера держалась по обыкновению невозмутимо, то Люся явно нервничала. Галя отправила ее на кухню и тоже занялась пассажирами.
Из кабины вышли свободные члены экипажа.
— У нас небольшие проблемы, — сказал штурман. — Просим всех как следует пристегнуться ремнями.
И вся группа вместе с Верой и Галей двинулась вдоль кресел.
Галя уже не чувствовала страха.
С детства она усвоила одну истину: страх как магнит притягивает беду. Особенно в воздухе, мистическая природа которого не слишком-то поддается изучению. Сколько ни ломают голову физики, химики, биологи, им не понять воздуха так, как понимают его поэты. Их представления о воздушном океане были Гале ближе, чем теоретические выкладки технарей и ученых. Возможно, этой непонятной нежностью к воздуху, стихии, обнимающей Землю со всех сторон, Галя отдавала дань романтизму. Ко всему остальному в жизни она относилась трезво и приземленно.
— Что там? — спросила она, проходя мимо радиста, севшего в свободное кресло.
Он крикнул ей в самое ухо:
— Посадка без закрылков...
Галя поняла, что это означает: заходить на посадку придется на бреющем полете. И это при колоссальной посадочной скорости, при том, что шасси могут не выдержать, а главное — при отсутствии рулей... самолет может потащить на здание вокзала... Но Галя продолжала делать свое дело — ее руки механически проверяли, хорошо ли закрепились пассажиры.
...Самолет подпрыгнул, шасси ударились о землю — и машина понеслась по посадочной полосе...
Подкатил трап. Галя и Вера начали выпускать пассажиров. Краем глаза Галя видела, что к самолету подъехала машина руководителя полета: старый полярный волк лихо соскочил с переднего сиденья и бросился в пилотскую кабину, где, наверное, в промокших от пота рубашках полулежали в креслах измотанные летчики.
Галя и Вера наскоро осматривали пассажиров — не нужна ли кому-нибудь медицинская помощь. Слава богу, обошлось. Несколько ушибов, жалоб на головокружение — таких отправляли в «скорую помощь». Пассажиры, сохранившие во время полета присутствие духа, расспрашивали девушек, что же все-таки произошло с самолетом; некоторые, особенно женщины, со слезами на глазах обнимали бортпроводниц, благодарили их, будто это они, а не летчики спасли их от гибели. На трапе образовался затор, но третья бортпроводница, Люся, так и не вышла из салона им на помощь.
Выпустив последнего пассажира, Галя поспешила в салон.
Люся сидела в кресле и смотрела перед собой остановившимся взглядом.
Галя похлопала ее по щекам — голова девушки мотнулась вправо-влево, — заглянула в ее зрачки и снова выскочила на трап, чтобы задержать последнюю машину «скорой». Вдвоем с Верой они вывели Люсю из самолета, посадили в машину.
Подъехал тягач, чтобы отбуксировать самолет; бортпроводницы подхватили свои сумочки и, не дожидаясь летчиков, с которыми разбирался руководитель полета, пошли через летное поле — к «службе».
Молча переоделись, выпили кофе. Галя закурила и только теперь заметила, что у нее дрожат руки. Перевела взгляд на Веру — та выглядела так, словно ничего не случилось.
С Верой вместе они летали уже три года. Вера была намного старше Гали, замужем. Ей давно предлагали перейти в Шереметьево, но Вера всякий раз отказывалась, и причина ее отказа не была секретом для внуковцев — бортпроводник Валера. Внуковское начальство смотрело на «воздушные семьи» сквозь пальцы, в отличие от шереметьевского, где испокон веков царили пуританские нравы. Валера женат, Вера замужем; о разводе ни он, ни она не помышляли, чему, видимо, были свои причины, о которых скрытная Вера не распространялась. Галя и сама не отличалась особой откровенностью, но Верина сдержанность удивляла ее: никогда ни о чем, что бы ни было у нее на душе, не заговорит первая. Тем не менее Галя позволила себе полюбопытствовать:
— О чем ты подумала, когда поняла, что это не простая болтанка?
Вера допила кофе, аккуратно промокнула уголки губ носовым платком и сказала:
— Я подумала: какое счастье, что сегодня с нами не летит Валера!
Галю даже покоробило. Подруга радовалась, что любимому не угрожает опасность. А что на борту триста пассажиров, да экипаж вместе с девочками, да и самой Верой, и все они могли грохнуться, — об этом она не думала! Что за слепой фанатизм! Что это за странная горячка, которой болеют уже второй год два взрослых, очень неглупых человека! И ничто не может излечить их друг от друга. Интересно, как же они, такие любящие, спят дома со своими женами-мужьями? Или они настолько погружены в свои чувства, что осуществление каких-то отношений с законными половинами попросту кажется им сном? А те-то почему мирятся с равнодушием к себе? Но Веру ни о чем таком нельзя спрашивать, Веру, с ее чистыми русалочьими глазами, детским прямым пробором классической прически, делающей ее похожей на девочку-мадонну, написанную средневековым художником... Спрашивать нельзя, но можно размышлять вслух — авось Вера откликнется... Гале и в самом деле интересно: неужели это чувство, о котором написаны сотни книг, существует в природе в своем первозданном виде?
— Странно все это, — следя взглядом за струйкой дыма, сказала она. — Неужели бывают чувства, которые выносят человека за рамки его физических переживаний, например страха за свою жизнь?
— Да, — медленно и неохотно проговорила Вера, — я думала, что будет с Валерой, если мы...
— А о пассажирах ты не думала? — вцепилась в нее Галя. — О ребятах, об экипаже? А обо мне и Люське?
Вера усмехнулась загадочной, рассеянной улыбкой:
— А чего тут думать? Мы ведь были вместе...
Галю этот ответ не удовлетворил.
— Послушай, я не трусиха, ты знаешь, но у меня чуть не подкосились ноги, когда я услышала, что заклинило рули...
— А все-таки рули заклинило? — небрежно осведомилась Вера. — Я думала, что-то другое... Как же ребята посадили машину?
— Посадили, как видишь, — сердито сказала Галя. — И тем самым спасли от отчаяния твоего Валеру, — ехидно добавила она.
— Да, спасли, — спокойно подтвердила Вера и тут же перевела разговор на другое: — Как думаешь, с Люсей это серьезно? — В голосе ее прозвучало сочувствие, и это не понравилось Гале. Она презирала малодушных.
— Люся сломалась, — безжалостно произнесла она. — Будет теперь бумажки перекладывать с места на место...
Взгляд русалочьих глаз, витавший за огромным, во всю стену, окном, остановился на Галином лице.
— Зря ты так. Люся славная, добрая. Не всем дано выдерживать такие ситуации.
— Кому не дано, пусть не суются в стюардессы, — не приняла ее заступничества Галя. — Надо уметь рассчитывать свои силы.
Вера с ласковым сочувствием задержала взгляд серо-зеленых глаз на подруге.
— Рассчитывать... — мягко повторила она. — Да, конечно. Но случается, жизнь опровергает наши самые точные, безупречные расчеты. Не хвались своим трезвым умом...
— Да, у меня трезвый ум, — раздраженно подтвердила Галя. — И я горжусь этим.
Вера снова как будто погладила ее взглядом.
— Ах ты, девчонка, — усмехнулась она, — у тебя не столько трезвый ум, сколько неразбуженное сердце... Ты, милая моя, похожа на спящую принцессу Аврору, да, несмотря на всю твою прыть, — именно на спящую...
Добираясь на маршрутке до Юго-Запада, Галя продолжала размышлять над словами Веры.
Нет, меньше всего она походит на спящую красавицу... Красавица — это точно, об этом буквально кричат зеркала, витрины и взгляды мужчин. «Красавица с электрическим взглядом» — так называет ее Саша Крайнев, почти жених, без пяти минут выпускник МГИМО. Конечно, красавица, но не спящая же... Такую жадность до жизни, которая с детства отличала Галю, сейчас в людях редко встретишь. По крайней мере, она видит вокруг себя каких-то скисших, беспомощных и бескрылых людей.
Жгучий интерес к жизни и людям не покидал Галю и в самых критических ситуациях. Очертя голову она бросалась во всякие авантюры: в короткие романы с молодыми людьми, которые ей быстро надоедали, в учебу, в развлечения, в спорт... Она могла завести на полную мощь самую скучную компанию, отлично играла на гитаре и пела, анекдоты рассказывала как актриса — в лицах, плясала, умела поддержать интеллектуальную беседу, потому что была начитанна, имела второй юношеский разряд по шахматам, за которыми с летчиками проводила часы «нелетки» в гостинице. У нее было за спиной тридцать два прыжка с парашютом; летом, на море, Галя заплывала дальше всех своих поклонников, и таким образом они отсеивались методом естественного отбора. Она умела перевязывать раны, делать искусственное дыхание, уколы, массаж... То есть в Гале сочеталось столько разнообразных талантов и столько знаний, что их хватило бы с избытком на добрый десяток женщин. Некоторые летчики, поначалу пытавшиеся завести с ней небольшой воздушный роман, за которым мог бы последовать брак, очень скоро отступились от энергичной девушки и быстренько переводили отношения с ней на дружескую платформу.
В маршрутке Галя сидела лицом к остальным пассажирам. А они — и мужчины и женщины — вместо того чтобы разглядывать за окном весенний пейзаж, дружно пялили на нее глаза, гадая, кто эта стройная, изящная женщина с горящими ореховыми глазами, смуглой кожей и красиво очерченным ртом, в длинном светло-сиреневого цвета вязаном платье с воротом-шалью, с сиреневой сумочкой в руках, в лакированных туфельках на высоком каблуке... Такого уровня женщины, райские пташки, редко залетают в общественный транспорт... И почему она едет из аэропорта без вещей? Провожала кого-то? Кто этот счастливец, вернее, кто этот идиот, который позволяет такой женщине добираться на маршрутке?
Галя чувствовала устремленные на нее взгляды, но они были привычны и ее не смущали. Иногда ее подмывало напрямую объясниться с любопытной публикой, сказать, что да, она здесь, в общественном транспорте, оказалась случайно, где-то он есть, мужчина, который как квочка высиживает для нее «шевроле» или «тойоту», и она может взять этого мужчину, снять, как томик с книжной полки, но — не торопится. И куда ей торопиться в двадцать лет? Ей нравится эта неизвестность, она медлит распечатывать заветный конверт с собственным будущим, все вертит его в руках, но не решается вскрыть, потому что — зачем? Ведь так приятно принадлежать самой себе, думать о завтрашнем дне со снисходительной улыбкой сильного человека, знающего, что успеет взять то, что принадлежит ему по праву, никуда не спешить, ни о чем не хлопотать... одним словом, смотреть на жизнь как на серию опытов, экстатических экспериментов, проноситься над ней на серебристо-жемчужном лайнере, как птица, которая не желает, ну конечно, не желает вить гнезда.
Любая нормальная мать, познакомившись с таким приятным претендентом на руку и сердце ее взрослой дочери, как Саша Крайнев, несомненно, воскликнула бы:
— Замуж! Немедленно замуж!
Любая, но не Ольга Петровна Тихомирова, учительница литературы в старших классах, помешанная на своем предмете, на книгах, воспевающих благородные, возвышенные чувства. Во главу угла семейной жизни она ставила такой незначительный, по мысли Гали, фактор, как любовь до гробовой доски. Об этой любви она непрестанно рассуждала и заранее млела от предчувствия ее облагораживающей силы для своих дочерей.
И в самом деле, Саша Крайнев был сокровищем, вынесенным неведомой волной со дна океана обыденности, как некая статуя с давно погибшего корабля.
Высок, хорош собой, работящ, благодушен, остроумен, сын родителей-дипломатов, проживающих сейчас в Монголии, благодаря чему Галина была бы избавлена на какое-то время от такой неприятности, как свекровь. Саша всякий раз приезжал к своей подруге на машине с тремя букетами: для будущей тещи, для будущей жены и для будущей свояченицы. И однажды, пока Ольга Петровна радостно ворковала над цветами, восхищаясь их ароматом и Сашиной щедростью, ее старшая дочь безжалостно изрекла:
— Опять привез веники! У нас и ваз для них нет!
На другой день Саша появился на пороге их скромного жилища с тремя букетами и тремя длинными вазами под мышкой, но вместо благодарности услышал:
— Зачем такие шикарные вазы! В нашем доме для них и стола-то порядочного нет!
— Прикуси язык, доченька, — робко вставила Ольга Петровна, опасаясь следующего Сашиного визита с тремя столами.
Но это она произнесла очень тихо, как бы в сторону, не столько для Гали, перед которой она трепетала, сколько для Варвары, младшей дочери, ожидавшей от нее как от матери возмущенного жеста в сторону неблагодарной старшей сестры, но Галя услышала и, быстро обернувшись к Ольге Петровне, спросила:
— Ты что-то сказала, мамулечка?
— Ничего, доча, — испуганно возразила Ольга Петровна.
Но Саша всякое сказанное невестой слово воспринимал с трогательной серьезностью.
— Если позволишь, я с удовольствием подумаю над изменением интерьера в вашей квартире, — сообщил он.
— Тебе не нравится наша обстановка? — как бы удивилась Галя.
— Нет, у вас очень уютно, — пошел на попятную Саша, — но ты сама сказала: стола нет...
— Да, у нас небогато и просто, — продолжала наступать Галя. — И мы гордимся тем, что не придаем значения вещам...
Говоря это, она имела в виду родителей Саши, обставивших свою квартиру в престижном доме на улице Удальцова с потрясающей роскошью и монументальностью фараоновой гробницы.
— И я горжусь, что ты гордишься, что не придаешь значения вещам, — отреагировал Саша. — Я, Галя, горжусь каждой табуреткой в вашем скромном жилище, клянусь тебе...
После таких заверений Галя милостиво позволяла ему увезти себя куда-нибудь — в Большой театр или в ресторан, а Ольга Петровна и ее младшая дочь Варя, оставшись одни, отводили душу.
— Просто деспотка какая-то! В кого она такая? — помахав дочери с балкона рукой, открыто возмущалась Ольга Петровна.
— По-моему, папа тираном не был, — вставляла тихая Варя, которая почти не помнила отца, скончавшегося от инфаркта, когда ей было четыре года.
При слове «папа» в Ольге Петровне всякий раз вздымалось чувство вины: ее муж был ученым-атомщиком, всю жизнь прожившим между Москвой и Семипалатинском, где проходили подготовленные им и его коллегами испытания, с него, судя по всему, даже после смерти не сняли секретности, поскольку Галю никак не переводили на международные авиалинии, о чем она страстно мечтала. Во всяком случае, сама Галя грешила именно на своего «секретного» отца, не зная других причин удержания ее во Внукове.
— Нет, — вступалась за мужа Ольга Петровна, — ваш папа был замечательным человеком, очень возвышенным, чутким, самоотверженным, ничего себе, все — родине...
— Это видно, — тихо соглашалась с ней Варя, обводя глазами гостиную с круглым колченогим столом, продавленным диваном и старым буфетом.
— Боюсь, Галка даст Саше отставку, — делилась с Варей своими опасениями Ольга Петровна.
— Что делать, мамочка, ты же сама говоришь: самое главное — любовь! — отвечала Варя.
— Так как же не любить Сашу! — всплескивала руками Ольга Петровна. — Молод, красив, добр, воспитан, трудяга...
— Галя говорит: витамина в нем нет, — вступалась за сестру Варя. — Не пойму только, мамулечка, что она хочет этим сказать...
Ольга Петровна добросовестно думала.
— Ну, наверное, она не чувствует себя рядом с ним... обновленной... как бывает, когда ты любишь... Когда любишь, — глаза у Ольги Петровны закатывались, как у соловья, поющего свою песнь, — мир становится другим, цветным, просторным, роскошным! Любовь — это крылья, а бедная Галя предпочитает летать на самолетах... Любовь все перед глазами преображает, очищает, заставляет сверкать и переливаться красками даже воздух!..
Склонив голову на плечо, младшая дочь внимательно слушала ее...
Выйдя из метро у себя на Таганке, Галя взглянула на часы: около восьми вечера.
Несмотря на опасность, пережитую ею сегодня во время полета, Галя чувствовала, что не все еще «выжала» из этого дня. Чего-то не хватало для торжественных его проводов.
Она решила спуститься к «Иллюзиону», посмотреть, что там идет.
На самом деле ей не хотелось появляться дома, где она с отроческих лет, сразу после смерти отца, чувствовала себя старшей. В душе у нее царило непонятное смятение, вызванное то ли происшествием в полете, то ли словами Веры. Мать с ее интуицией могла бы заметить, что сегодня дочери не по себе. А Галя знала: это ни к чему. Не надо беспокоить маму. Они с Варей всегда должны видеть в Гале спокойного, уравновешенного человека, надежного кормчего, который когда-нибудь приведет их семейный корабль в прекрасную гавань.
Поэтому Галя взяла билет на фильм Франко Дзеффирелли «Ромео и Джульетта», усмехаясь иронии судьбы: не часто ей доводилось вести беседы на тему любви и смерти, а сегодня эта тема, считай, поднимается дважды — в разговоре с Верой и в бессмертной трагедии Шекспира, над которой охотно плакала мать.
В прохладном вестибюле было совсем немного народу, но, взяв себе апельсиновый сок, Галя привычно отыскала взглядом лицо, на которое стоило бы потратить фантазию...
Мужчина лет сорока, в скромном сером пуловере, с седой прядью в темных волосах, с резко очерченным, чуть скорбным ртом и внимательными, спокойными светло-серыми глазами...
«Скорее всего, конструктор или инженер, и не простой, кажется, инженер... Технарь — это точно, у гуманитариев в лице всегда есть что-то расслабленное, слащавое... Старомоден, сентиментален... Этот фильм наверняка он смотрел много лет назад со своей возлюбленной, а потом женился на стерве, окрутившей его... Подкаблучником не стал, но время от времени сбегает от своей половины, чтобы насладиться одиночеством... Определенно, хранит верность жене, нет, точнее, самому себе хранит верность, он так устроен, что не умеет лгать и изворачиваться... Посмотрел на меня... в выражении глаз что-то как будто мелькнуло, но резко отвернулся... Хороший мужчина, за такого бы я вышла замуж».
Когда в зале погас свет, медленно, будто из него по одной вынесли свечи, Галя снова поймала на себе взгляд этого мужчины — он обернулся со своего четвертого ряда, отыскал ее глазами и отвернулся...
История Ромео и Джульетты Галю не трогала. Ее трогал текст Шекспира. Но сама история двух несовершеннолетних — нет. Она могла бы возразить Вильяму, что описанная им любовь вообще-то ничего не стоит, ибо молодые в браке находились не более суток, а за столь короткое время, которым измеряется жизнь какого-нибудь мелкого насекомого, разочарование и охлаждение — спутники любви — прийти не могут. Вот пожили б они пару лет, имея в загашнике таких родственников, она б, Галя, на них посмотрела! Такое кино для ее доверчивой матери, которая тоже не успела испытать с отцом ни скуки, ни разочарования, поскольку он был очень занятым человеком.
Через несколько рядов прямо перед собой она видела затылок того мужчины. Странно, он не смотрел на экран, видно, его не слишком волновала эта старая веронская драма. Может, дремал, может, размышлял над созданием какого-нибудь клапана в реакторе — ученым часто в голову приходят гениальные мысли в самых неожиданных местах. Только когда Тибальд проговорил: «Ромео! Сущность слов моих к тебе вся выразима в слове — ты мерзавец!» — этот человек вздрогнул и бросил взгляд на экран, вдруг заинтересовавшись объяснением Капулетти с Монтекки. И снова ушел в себя, наклонив голову.
Галя рассеянно следила за развивающимися на экране событиями. «А слабо мне выпить такое зелье, чтобы оказаться в склепе?» — подумала она, привыкшая все примерять на себя. Немного подумав, с искренним сердечным сокрушением решила, что слабо. В склепе могут оказаться крысы, а она их не переносит. Вот Вере — той не слабо. Вера за Валеру хоть в могилу ляжет, и Валера за Веру. Все же непонятно, почему не женятся, раз такая стррррасть... Да, может, Вера права, сердце у нее, у Гали, спит... Недавно Саша в очередной раз просил ее руки.
— А кроме моей руки, ты больше ничего не хочешь? — поинтересовалась Галя. Процедура предложения руки повторялась уже не раз: Саша заканчивал институт, и, чтобы удачно распределиться, ему не мешало бы оказаться женатым.
— Сердца у тебя все равно нет, — незамедлительно возразил Саша, — пока ограничусь рукой...
Что значит нет сердца?! Просто она не верит всем этим охам и вздохам на скамейке при луне и трелях соловья! Сердце у нее есть. И его мог бы тронуть такой, как этот, с седой прядью в темной гриве волос, мужчина, не способный на легкие интрижки, серьезный, суровый, углубленный в себя, уже повидавший жизнь, в отличие от Саши. Но за таких мужчин жены держатся обеими руками. И если ему удалось умотать от своей стервы в кино, так только потому, что она сидит в это время в парикмахерской, крутит на бигуди жидкие волосенки и надменно смотрит на свое отражение...
Очень ошибалась Галя в отношении жены приглянувшегося ей мужчины: Таню Градову стервой не мог бы назвать и самый большой ее недоброжелатель, если бы таковой, конечно, имелся.
А вот в чем она не ошиблась: Танин муж Олег Градов, летчик международного класса, действительно ни разу в жизни не изменил своей жене.
Он женился на Тане по страстной любви, однако не по своей, а по ее. Они выросли в одном дворе, Таня с детства была некрасива и очень стеснялась самой себя. Олегу с его врожденным великодушием просто хотелось доказать дворовой подружке, что за ней, как за любой другой девушкой, может ухаживать молодой человек. Позже эта жалость перешла в нежность и благодарность Тане за ее беззаветную преданность; к тому же Олег Градов очень высоко ценил в людях их душевные качества, а Таню Бог наградил ими с избытком.
Она окончила мединститут и стала педиатром. Детей не проведешь, у них абсолютный слух на фальшь — в Тане не было ни грамма фальши, она умела уговорить любого малыша остаться в больнице без мамы. Одного ей недоставало при ее врачебном даре, благодаря которому она, простучав грудь и спину маленького пациента, могла без снимка безошибочно поставить диагноз, — Таня была напрочь лишена солидности. Дети, все без исключения, называли ее Танечкой, точно так же обращались к ней многочисленные соседи, у которых были дети и которым Таня никогда не отказывала во врачебной помощи.
Когда Таня на третьем курсе мединститута забеременела, Олег, узнав об этом, тут же предложил ей узаконить отношения.
— А ты не пожалеешь? — спросила его Таня. — Вокруг столько красивых женщин, а я дурнушка...
— Я тоже не красавец, — рассмеялся Олег.
— Ты-то красавец, — вздохнула Таня.
— Танюш, ты уже не можешь отказать мне, ты, Тань, как честный человек, теперь обязана выйти за меня замуж, — решительно сказал Олег.
Сначала они жили у Таниной матери, которая помогала Тане поднимать маленького Олежку, а через три года Олег получил трехкомнатную квартиру, и они перебрались туда.
Жили дружно, весело. Таня оказалась хорошей хозяйкой, большой выдумщицей, любительницей устраивать мужчинам небольшие праздники. Она выпускала смешную стенгазету с хроникой жизни семьи, с рисунками, фотографиями. Все на свете успевала: и дома, и на работе, навещала мать, приносила гостинцы детям из бедных семей; себе она почти ничего не покупала, считая, что одно и то же серое платье детского размера с воротником-стойкой — это ее стиль.
Когда Олегу выделили участок по Киевской дороге, Таня активно включилась в строительство дачи, находила материалы, нанимала строителей, следила за их работой. Очень ей в этом помогал сосед по даче, ближайший друг Олега внуковский летчик Глеб Стратонов, который отлично умел толковать с работягами. Общие усилия через два года увенчались успехом — семья заимела прекрасную двухэтажную дачу с небольшим садиком.
Случалось, они вместе с мужем выбирались куда-нибудь на люди — в кино, в ресторан или по делам, в прачечную, в химчистку. Олег нес вещи, Таня с сумочкой держала его под руку. И случалось, вся очередь буквально переворачивалась на них. В глазах этих людей Таня видела жгучий интерес: как могла эта пигалица — ни кожи ни рожи — затащить в загс такого красавца?.. Таню эти взгляды не смущали. Как-то раз в прачечной она встала перед очередью, таращившей на нее глаза, и, улыбаясь, пошутила:
— Простите, люди добрые, но, когда Бог раздавал людям красоту, я спала, а когда наделял удачей, тут я и проснулась...
Она произнесла это так просто и бесхитростно, что вся очередь разулыбалась, и всем сделалось ясно, что этому мужчине здорово повезло в жизни, еще больше, должно быть, чем его жене...
Мать встретила Галю на пороге.
— Детка, я уже начала волноваться, — жалобно произнесла она. — Позвонила тебе на службу, а там сказали, что ты давно уехала домой... Да как-то ласково очень со мной говорили, не случилось ли чего?..
Галя погладила мать по голове:
— Все чудесно. Я немного прогулялась.
— С кем? — отважилась поинтересоваться Ольга Петровна, но тут же, испугавшись собственной смелости, зачастила: — Дело в том, что Саша уже пять раз звонил, волновался...
Галя, переодеваясь в халатик, небрежно обронила:
— Волноваться ему рано. Я еще не вышла за него замуж.
Мать, быстро накрывая на стол, заметила:
— Так ты вышла б наконец, доченька. Его, холостого, могут и не отправить в Австрию. А ему так хочется!
— Это его личные проблемы, — отрезала Галя. — Смешно выходить замуж за человека, чтобы помочь ему решить вопросы его карьеры.
— Он любит тебя, — робко вступилась мать.
— А я люблю макароны с сыром, — отозвалась Галя, — а в Австрии едят совсем другую пищу... Не могу же я пожертвовать ради Саши макаронами... Нет, пусть он жертвует для меня своей Австрией!.. Варька уже спит? Я из Ашхабада привезла ей бирюзовые серьги.
— Спит, давно уже, — ответила Ольга Петровна и, зевая, отправилась к себе в комнату.
Давно погас свет в квартире Тихомировых. Варя с Ольгой Петровной видели третьи сны. Только Галина никак не могла сомкнуть глаз.
Она выжала из минувшего дня массу впечатлений, но день этот выжал и ее как лимон.
Возможно, давал о себе знать страх, который она пережила во время полета и пыталась задавить в себе; возможно, ее «спящее» сердце тронула эта со всех сторон наступающая на нее любовь: Веры и Валеры, Ромео и Джульетты.
Смешно признаться самой себе, но сейчас, слушая шелест весеннего ветра за окном, Галя думала о том, что проворонила свои шестнадцать лет, когда с ней могло случиться самое удивительное событие за всю ее жизнь, но она не позволила тогда любви захватить душу, хлопнула перед ней дверью, прищемив свое сердце.
Федор Ступишин был ее одноклассником. Галя не помнила, когда это произошло с ней, в какую минуту его лицо выступило из череды однообразных мальчишеских лиц и стало, как странная причуда, настигать ее повсюду. Она зубрила историю, и вдруг это лицо с серьезными серыми глазами всплывало перед ней, застилая текст. Она торговалась на рынке с бабулей, покупая творог, и вдруг стыд охватывал ее: ей казалось, что Федор где-то поблизости, смотрит и осуждает ее за скупость. Она спускалась по лестнице с портфелем и глазами отыскивала его высокую, тонкую фигуру возле детской песочницы — они молча шагали в школу. Он на перемене делился с ней яблоком, а она приносила это яблоко домой, подолгу смотрела на него, не решаясь съесть, то и дело прижимая его к горящей щеке. Он подсказывал ей правило, когда она стояла у доски, но Галя не слышала его слов — смотрела в глаза, которые будто плыли ей навстречу.
Чем-то они были очень похожи, их даже иногда принимали за брата и сестру. Прежде всего у них было одинаковое выражение глаз — прямое, решительное, твердое, один и тот же разлет бровей, придававший их лицам какую-то странную отвагу, волна густых волос — у нее темно-каштановых с красноватым отливом, у него — светло-пепельных, на висках русых; у них был почти одинаковый почерк, размашистые, но точные движения, походка. Много общего было и в характерах — оба самостоятельные, независимые в суждениях, привыкшие играть в компаниях главную роль. И книги они любили одни и те же, вернее, Федор с восьмого класса старательно воспитывал Галин вкус, принося ей из своей библиотеки свои любимые: «Моби Дика», Плутарха, романы Диккенса, Апдайка, Камю, Вальтера Скотта; Галя взамен потчевала его Цветаевой, Джейн Остин, Стендалем.
Как ни странно, именно то, что между ними было так много общего, пугало и настораживало Галю. Пугало — и завораживало. Ей казалось, что, если она позволит их дружбе перейти в любовь, Федор, несомненно, будет стремиться главенствовать в их отношениях, ей придется подстраивать свою жизнь под него — одна эта мысль была для нее невыносима.
Федор мечтал стать журналистом, «говорить людям правду», как он выражался. И это пугало Галю. Если он действительно собирается говорить эту самую правду, то его ожидает карьера в весьма отдаленных от столицы местах — это раз. Во-вторых, Галя полагала, что люди не нуждаются в этой так называемой правде: они живут себе и живут. В-третьих, сама она не очень понимала, в чем эта правда состоит. Она знала, что отец Федора совсем недавно получил справку о реабилитации — он попал в плен во время войны, а после того как его освободили вместе с другими заключенными концлагеря под Витебском, попал в еще больший плен на родине — десять лет просидел в лагере под Карагандой. Он-то, наверное, и внушал Федору эту самую правду, не хотел, чтобы прошлое хоронило своих мертвецов. И вообще, считала Галя, журналистика — это не профессия, это хобби. Дело мужчины — сначала наладить все в собственной семье, а потом заниматься всей страной в целом. Страна очень большая, а Галя в ней одна. И она не желала, чтобы у нее в соперницах ходила какая-то правда.
Может, именно поэтому, когда Федор в такой же весенний день объяснился ей в любви, она только скорбно покачала головой, повернулась на каблуках и побежала домой вверх по лестнице. И до конца выпускных экзаменов избегала Федора.
После школы Галя поступила на тренировочные курсы, отучилась десять месяцев и стала летать. Когда ее спрашивали, почему она вдруг решила быть стюардессой, Галя отвечала: «Просто я люблю летать». С Федором они больше не виделись. Он уехал в Ленинград, поступил там в университет. Однажды от него пришла открытка, в которой было написано: «Мне кажется, ты не ту взяла высоту». Галя разорвала открытку в мелкие клочки. Еще неизвестно, кто из них будет летать выше! Она ему докажет! Он еще о ней услышит! Он поймет, кого потерял в ее лице... Злость и возмущение переполняли Галю еще долгие месяцы. И все же в глубине души она чувствовала, что ей не хватает Федора. Может, ей всегда будет его не хватать...
Тот мужчина в «Иллюзионе» с седой прядью в волосах был очень похож на Федора Ступишина...
Олег Градов шагал по бетонке аэропорта Ханоя к лайнеру вместе со своим штурманом.
Погода на трассе была в порядке, но Олег не очень любил этот рейс: климат тяжелый и полет большей частью над сушей: когда идешь над океаном — платят больше.
Бортинженер доложил о том, что самолет исправен, ресурса на выполнение рейса хватит, заправка — согласно заданию. Олег вспомнил, как штурман однажды неправильно подсчитал запас топлива — не учел скорость встречного ветра, тогда еле дотянули до Москвы, — и запросил анализ погоды.
Штурман протянул задание и свой расчет, который Олег просмотрел уже в гардеробе экипажа.
Бригадир бортпроводников Люба Коренева доложила, что ее бригада к вылету готова, питание на двести семьдесят человек, самолет осмотрен, замечаний нет, но Олег, привыкший доверять лишь собственным глазам, наскоро обошел самолет, поглядел на стойки шасси, на обшивку, на рулевые поверхности. Началась посадка. Олег занял место в кабине, пристегнулся и выложил на колени кислородную маску.
— Двери закрыты, пассажиры пристегнуты, — доложил инженер.
Олег глянул на лампочки закрытия дверей и багажных люков и, нажав кнопку рации, запросил:
— Ханой-руление, я — борт 94495, стоянка 8, рейс 024, разрешите запуск!
— Борт 94495, я — Ханой-руление, запуск разрешаю.
Инженер начал запуск двигателей.
— Следуйте за машиной сопровождения строго по разметке через рулежную дорожку 12 и 13, — сказал диспетчер.
— Вас понял, — отозвался Олег. — Выруливаем.
Машина медленно покатилась вперед.
На исполнительном старте радист зачитал карту обязательных проверок, после чего Олег доложил:
— Ханой-старт, к вылету готов.
— Взлет разрешаю, — ответил старт.
Олег снял машину со стояночного тормоза, и самолет стал набирать скорость. Полоса пошла с наклоном и постепенно исчезла в тумане. Прошли рубеж диспетчерского пункта, заняли высоту, штурман взял связь и поставил управление на автомат. Олег обежал взглядом приборы. Теперь можно расслабиться.
Это был последний его рейс перед отпуском.
Они с Таней еще не решили, где провести этот месяц — на Домбае или в Верховье, на даче, но Олег знал, что Таня, которой вообще-то очень хочется в горы, не будет настаивать на своем желании, так как знает, что Олегу и на даче неплохо. Чего бы Тане в глубине души ни хотелось, она прежде всего считалась с желаниями мужа. Так у них было всегда. Да и Олежка, который заканчивает второй курс мединститута, сможет навещать их в Верховье. Поздней весной там чудесно! Олег предвкушал, как он займется наконец смородиной, которую надо проредить, клубникой, малинником. Ни горы, ни море не могли его соблазнить. Все это он видит в командировках предостаточно. К тому же он не умеет отдыхать сложа руки. В Верховье есть река, лес, черника — впрочем, она пойдет только в июле. Свежий воздух, хороший сосед и друг, покой — что еще человеку надо!
...Явилась Люба Коренева и спросила, когда подавать обед.
— До пассажиров, — сказал Олег, отводя глаза от настойчивого взгляда Любы. Он знал, что нравится ей, Люба всячески давала ему это понять, но Олег всем своим видом изображал полнейшее непонимание.
Да, покой... Не рано ли ему захотелось покоя?
Таня создала ему идеальные условия для отдыха после полетов, и вообще она сумела построить идеальную семейную жизнь. Характер у нее золотой, и сердце тоже золотое. Олежку воспитала, считай, одна, но парень вырос что надо — работящий сильный, понятливый.
Короче, счастливая жизнь!
Но чего-то последнее время Олегу стало недоставать в его счастливой жизни, точно он вел самолет с «сопливящимся» капотом. Его благополучие дало едва заметную течь.
Олег старательно гнал от себя мысль, что прошел в жизни мимо чего-то очень важного.
Он, конечно, любил жену, но любовь эта с самого начала была замешана на жалости, нежности, уважении. Не на страсти, той самой страсти, которую раз в жизни мечтает пережить любой мужчина. На страсти, которая дает крылья. Ему сорок четыре, но ничего подобного он в жизни не испытал. Случалось, у него возникал интерес к женщинам, но это был грубый мужской интерес, который не смог бы насытить его мечту о невозможной любви, изменяющей все существо человека, его кровь... как у Ромео и Джульетты. Оказывается, Олег в свои годы был еще слишком молод, чтобы иронично отнестись к истории, сочиненной гениальным англичанином. Эта повесть, которой «нет печальнее на свете», всегда вызывала в нем ощущение восторга и вместе с тем тоски — тоски по не случившейся в его жизни встрече.
Пролетая над грядой предзакатных облаков, он думал о девушке, которую увидел в кинотеатре. Она была не просто хороша собой: лицо ее и фигура буквально дышали отвагой и жаждой жизни. Наверное, прожить жизнь с такой нелегко: тот, кто станет ее мужем, переживет часы вдохновения и восторга и дни отчаяния — уж слишком независимый у нее вид. Впрочем, возможно, она замужем. Такие красавицы редко засиживаются в девках. Олег жалел, что не догадался бросить взгляд на ее безымянный палец, по крайней мере, он бы знал наверняка, замужем она или нет.
...Но что ему до этого? Какое ему дело? Конечно, внешность девушки поразила его, и он, сидя в зале, жалел, что не нашел места рядом с ней, тогда по ее реакции он смог бы понять, что она за человек, так ли она интересна внутренне, как и внешне? Почему бы ему немного не помечтать о незнакомке, это не нанесет никому вреда... К тому же они никогда больше не встретятся...
Подумав об этом, Олег вдруг ощутил такую грусть и пустоту, как будто провалился в воздушную яму...
Вылет из аэропорта Курумоч обратным рейсом в Москву должен был состояться аж через шесть часов. Гале не хотелось сидеть в гостинице, и она, дозвонившись до театра и узнав, что там идет постановка по роману Артура Хейли «Аэропорт», сказала Вере, что им сам бог велит идти.
Спектакль оказался так себе, да и, по совести сказать, играть там артистам было нечего. Ну, правда жизни соблюдена. Иностранные пилоты перед вылетом никогда не обегают свои самолеты на предмет обнаружения неполадок, являются в отутюженных рубашках и брюках, величественно проходят в пилотскую кабину, а там уже переодеваются. И у их стюардесс элегантная форма, холеные руки — им не приходится, как нашим, таскать на себе кухню.
— Интересно, чем они там кормят пассажиров? — заинтересовалась Вера.
— Тем, чем мы своих кормить никогда не будем, — отозвалась Галя.
Когда вернулись в Курумоч, выяснилось, что вылет задерживается по погодным условиям, и Галя с Верой пошли отдохнуть в гостиницу.
Вера растянулась на кровати, а Галя открыла окно, уселась на подоконник и закурила. Не успела она сделать пару затяжек, как перед окном, точно занавес, упал дождь.
— Быстро пройдет, — по звуку дождя сориентировалась Вера. — Я-то думала пару часиков вздремнуть...
— Послушай, — вдруг сказала Галя. — Ты в своего Валеру с первого взгляда влюбилась?
— Что это ты вдруг заинтересовалась любовью? — вопросом на вопрос ответила Вера.
Галя знала ее манеру: никогда не отвечать на прямо поставленный вопрос, словно произнесенные вслух слова могут нарушить в Вериной душе какое-то равновесие, тщательно ею оберегаемое.
— Интересно, и все, — сердито пожала плечами Галя, но чуткая Вера возразила:
— Нет, это не простой интерес. Выкладывай, что случилось?
Галя пожала плечами, выщелкнула сигарету в окно.
— Решительно ничего. — Она тоже не слишком любила откровенничать. Но, не дождавшись от Веры ответа на свой вопрос, неожиданно для себя самой сказала: — Позавчера я встретила мужчину, которого, мне кажется, я могла бы полюбить. Но, увы, он не стал приставать ко мне...
— Это странно, — с обезоруживающей улыбкой произнесла Вера. — Странно: ты обратила на человека внимание, а он тебя не заметил.
— Нет, он заметил, — не согласилась Галя. — Я это почувствовала. Но не у всех есть дар завязывать знакомство.
— Те, кто обладает этим даром, тебя, как правило, не интересуют, — продолжила за нее Вера. — Например, твой Саша... Его, беднягу, уже каждая собака знает на летном поле, а ты...
— Поэтому я и спросила: тебе с первого взгляда понравился Валера?
Вера подтянула повыше подушку и почти села на кровати — ее русалочьи глаза загадочно мерцали в темноте.
— С первого прикосновения, — сказала она. — В эту минуту меня словно током ударило...
— Током ударило... — задумчиво повторила Галя.
Роман жил с ними в одном подъезде на втором этаже. Его мать, эксцентричная женщина, была слишком заметна, поэтому их семейство вскоре после переезда знал весь дом. Раиса Андреевна писала увлекательные дамские романы о женских судьбах, любви и измене, рутине семейной жизни. Вообще она была женщиной, смолоду укушенной литературой. Писала стихи и прозу, с увлечением раскапывала молодые дарования, будучи редактором крупного издательства. Все мужья ее были литераторами или людьми, не чуждыми литературе. И сына она назвала не без умысла, имея в виду, конечно же, литературный жанр, а не любовные приключения. Если бы родилась дочка, быть бы ей Музой.
Галина не упускала случая ехидно посмеяться над знаменитой соседкой:
— Ей бы боевики сочинять, с погонями, перестрелками, убийствами, а не розовые повестушки. Как может женщина писать о том, чего не знает! Никогда не поверю, что Раиса переживала бурные увлечения. Не могу даже представить ее в объятиях мужчины. Мужчины от таких представительниц прекрасного пола в ужасе бегут.
— Как это не была в объятиях мужчины? А Роман? — игриво напомнила Ольга Петровна и взглянула на дверь — не слышит ли Варенька эти взрослые разговоры.
Галина недоверчиво покачала головой:
— Роман может быть приемным сыном. Кстати, он так мало похож на мамочку. Подобные женщины часто ставят перед собой цель — родить ребенка и заключают с мужчиной что-то вроде договора. Это чисто деловые отношения, а не любовные.
— Ты несправедлива к Раечке, — задыхаясь от смеха, говорила Ольга Петровна. — Какой там договор? У нее было три мужа. Три! И сейчас еще есть поклонники. Да я сама видела. Она нравится мужчинам. И не удивлюсь, если еще раз выйдет замуж.
На первый взгляд в Раисе было мало женственного и привлекательного. Пронзительные глаза, копна темных волос и низкий мужской голос. И ходила она стремительно, рассекая грудью воздух, так что прохожие невольно шарахались по краям тротуара. Когда-то в молодости Раиса была высокой и стройной, но, раздобрев после сорока лет, превратилась в монументальную женщину. И все-таки Ольга Петровна была права: поклонники у Раи не переводились. Отставной генерал из соседнего подъезда всегда провожал ее восхищенным взглядом. На языке военных такая женщина, наверное, квалифицировалась как бой-баба. Старичок профессор с третьего этажа сладострастно поблескивал на Раису стеклами своих очков.
После развода с последним мужем Раиса Каштанова — это был ее литературный псевдоним — поменяла квартиру и переехала с сыном в этот дом. Через месяц-другой она перезнакомилась со всеми соседями, а кое с кем из них изредка подружилась. Это большое искусство — дружить изредка, раз в две-три недели. Не многие им владеют.
Раиса, женщина сумбурная и расточительная, не умела беречь деньги и частенько сидела на мели. Тем более, что она не получала зарплату и аванс, как все нормальные люди, а перебивалась на гонорары. Получая раз в квартал крупную сумму, Раиса раздавала долги и с месяц жила на широкую ногу, а потом дожидалась новых поступлений. Ольга Петровна охотно ее выручала. Соседка всегда возвращала долги и дарила свои книги с автографами. Как-то они даже пили чай на уютной кухоньке Тихомировых и беседовали о литературе.
Галя с самого начала относилась к этому семейству с иронией. Ее здоровая натура не выносила богему, а Раиса была слишком богемистой.
— Именно у таких матерей, как Рая Каштанова, рождаются подобные сыновья, — говорила она о Ромке без всякого, впрочем, недоброжелательства, с легкой насмешкой.
В отличие от матери, в которой чувствовался явный переизбыток характера и жизненной энергии, Роман этим самым характером не обладал. О таких людях говорят — ни рыба ни мясо. Если глаза действительно зеркало души, то они полностью подтверждали эту характеристику Раисиного отпрыска. Роман спокойно и равнодушно взирал на мир своими светло-серыми, выпуклыми, бессмысленными очами. Если Раиса вся была воплощенный порыв и движение, то сынок передвигался чуть ленивой, вялой походкой, говорил мягким, вкрадчивым голосом.
Говорят, такие энергичные матери подавляют своих детей. Но в семье Роман был тихим деспотом. Его желания немедленно исполнялись, все капризы ублажались. Раиса им жила и дышала. Вынянчила Ромочку бабуля, которая подавала котеночку завтрак в постель и не позволяла носить в школу слишком тяжелый ранец. Бабуля, Раисина свекровь, теперь проживала с сыном, но приезжала чуть ли не каждый день, чтобы привести в порядок квартиру и накормить внука полноценным обедом.
Казалось бы, все ясно: парня вырастили две женщины. Так считал и отец Романа, упрекавший Раису и мать за то, что испортили сына. Но он был не совсем прав.
Дело в природе. Природа на Романе явно решила отдохнуть, вложив слишком много в родителей. Недаром Раиса так убивалась, что в мальчике не проявляются хоть какие-нибудь таланты. А сколько в него было вложено! Его учили музыке, водили в художественную школу. С детства он общался с выдающимися людьми, слушал умные разговоры. Все самое лучшее и яркое из классической и современной литературы было ему насильно прочитано и истолковано. И все как с гуся вода!
Теперь, когда ему минуло семнадцать, Раиса ломала голову, куда определить чадо, как обеспечить ему верный кусок хлеба. О большем она уже и не мечтала. Ни к чему Роман не проявил до сих пор ни интереса, ни способностей. В школе учился с отвращением. Правда, с юных лет отец научил его болтать по-английски на бытовые темы. Раиса долго не принимала всерьез это незначительное обстоятельство, но за год до окончания школы поняла: именно язык будет кормить Ромочку, даже когда ее не станет. Поэтому срочно наняла репетитора.
...Хронические неуспехи Романа по всем предметам и стали толчком к их дружбе. Вначале Варя не обращала на нового одноклассника никакого внимания. Но он на правах соседа заглядывал каждый день за учебником или тетрадкой, а уроки списывал у отличницы постоянно.
— Варвара, открывай, это твой Ромуальдос! — кричала Галина из своей комнаты. — Снова сдирать пришел, тупица. Даже сочинения она ему диктует.
Подавив тяжкий вздох, Варя плелась открывать. Сестры постоянно спорили, чья очередь исполнять эту миссию. Впрочем, когда звонил Саша, Галя напоминала сестре о разнице в возрасте или о последнем своем благодеянии — платье со своего плеча. Но встречать поклонника сестрицы было для Вари только в радость. Саша никогда ее не забывал, одарял сладостями, а то и букетиком цветов. А вот неуспевающий сосед долго был ей в тягость. Она тратила на него свободное время, жертвуя прогулкой или интересной книгой, но так воспитала ее мать: ближнему нельзя отказывать в помощи. И Варя терпеливо объясняла Ромке очередной урок, решала задачи, готовила к контрольным и сочинениям. Галя тоже была не против милосердия и посильной помощи соседям и родне, но только не в ущерб себе. По ее мнению, мать и Варька перебарщивали, и ближние то и дело норовили сесть им на шею.
У Вари были еще подружки, которых она по доброй воле репетировала. Как-то получалось, что не она выбирала себе друзей, а они ее выбирали. И Варя просто уступала тем, кто в ней нуждался. Это было обидно, но что поделаешь... Люди, к которым влекло, ее попросту не замечали. С седьмого класса она была тайно влюблена в настоящего принца. Он уже заканчивал школу и вскоре исчез из ее жизни. А Варе было так необходимо видеть его раз-другой в неделю, хоть издалека.
Галя была права, называя сестру овцой. Варя не умела убегать от чрезмерно назойливых людей, не могла отказать в их просьбах. Часто Галина морщилась, заставая в доме толпу соседей и знакомых, пришедших к матери излить душу, занять денег, а к сестре списать уроки. Она не обратила внимания, когда сосед-оболтус стал засиживаться в комнате Вари допоздна. То есть репетиторство явно перерастало в дружбу. Гале и в голову не приходило, что сестру может заинтересовать этот молодой человек. Она по-прежнему величала его то барашком, то розовым поросенком, то толстым котом Васькой. Варя слушала и хохотала. Пока в один прекрасный день она вдруг не поняла, что эти шутки ей неприятны.
Приятельские и соседские отношения с Ромкой продолжались около года. Почти каждый день он сопровождал Варю в школу, если, конечно, ему не случалось проспать к первому уроку. Раиса Андреевна относилась к таким вещам снисходительно. Варя нередко скучала с ним — такие они были разные. Ромка читал детективы и фантастику, взахлеб говорил о каких-то неизвестных ей группах и «тяжелом металле». А Варя считала себя старомодной, читала классику и серьезные современные романы по рекомендации матери.
— Но Чейз и хорошая фантастика тоже серьезная литература, — смеялся Ромка над ее невежеством и пытался это доказать, так как был отчаянным спорщиком.
Варя понимала, что он в чем-то прав, но все же считала себя безнадежно отсталой. Она тоже почитывала хорошие детективы. Ей нравились многие группы, например «Браво». Но от «тяжелого металла» на зубах скрипел песок, а фантастика была просто скучна.
— Ты уж позволь другим любить то, что им близко и понятно. Что за деспотизм такой! Я за многообразие вкусов и индивидуальностей и за свободу их выражения, — строго и назидательно отчитывала его Варя.
— Какая же ты провинциалка. Прямо тургеневская девушка! — насмешничал Ромка.
Варя никогда на него не обижалась, он как-то умел совсем необидно посмеиваться над ней.
— Знаешь, Варвара, мне всегда нравились именно такие девицы, старомодные, умные и чувствительные. Я только с такими и дружил с первого класса.
— И списывал у них домашние задания и контрольные, — добавила Варя, искоса взглянув на него. Подобные признания из уст любого другого его приятеля прозвучали бы как издевательство. Но Ромка Гордеев был совсем особенный, обескураживающе прямодушный.
— Да, мои верные подружки даже писали за меня сочинения. «Как я провел каникулы», «Мои лучшие друзья». Помнишь, всем нам задавали, — искренне признался Ромка. — Преклоняюсь перед русскими женщинами. Они сызмальства добры, великодушны и самоотверженны. Спасать гибнущих, помогать бедствующим — потребность их натуры.
— И ты этим бессовестно пользуешься. Какой же ты монстр, Гордеев! — смеялась Варя.
Ромка действительно дружил только с девчонками. Парни его недолюбливали и не принимали в свои тусовки. К женским сердцам он умел находить дорогу. Варя удивилась, когда услышала, как продавщица из булочной на углу называет его по имени, а Ромка с ней обращается как со старой доброй знакомой. Варя жила на этой улице с рождения и эту молоденькую продавщицу видела уже три года чуть ли не ежедневно, но они даже не здоровались. Варя завидовала общительным, легким людям. Ромка был из таких. В общем, в нем было немало качеств, которые казались ей положительными.
И все же Варя первое время поглядывала на него сверху вниз. Галка уверяла, что женщины по своей природе тоньше, глубже и душевнее мужчин. В жизни Варя уже находила этому подтверждение. Приятно было чувствовать себя более начитанной и развитой, чем Ромка да и другие одноклассники. Впрочем, она мечтала встретить когда-нибудь исключение.
Как-то на одном из школьных вечеров Варя случайно поймала его взгляд. Роман смотрел на нее украдкой и тут же отвел глаза, с озабоченным видом поспешил в коридор, где в темном углу около туалета тайком курили не только старшеклассники, но и всякая мелюзга. Варя не поняла толком, что же случилось, но ее словно током ударило, застучало сердце, задрожал голос. Никто и никогда не смотрел на нее так. Как именно, она не смогла бы описать словами, хотя во всем любила точность и определенность. Варя даже рассердилась на себя. Откуда эта непонятная тревога, смущение? Наверное, Ромка прав: она безнадежная провинциалка, сентиментальная девица, которая теряется даже от случайного взгляда, брошенного на нее молодым человеком.
Вечером Варя долго смотрела на себя в зеркало, лениво проводя щеткой по волосам. Нет, к сожалению, она не красавица. Ну почему у нее такая бесцветная внешность? Впервые в жизни ей захотелось стать неотразимой. Ни для кого конкретно, просто для себя. Чтобы быть уверенной, неуязвимой. Варя вдруг взглянула на себя со стороны и ужаснулась. Как она одевается, как ходит, ссутулившись и втянув голову в плечи! Урод!
Правда, один раз в своей жизни она стала предметом ухаживания. Это принесло ей немало огорчений и было похоже на дурной сон. Жору даже учителя боялись, предпочитая лишний раз его не трогать. Он вспыхивал как порох, столько в нем накопилось раздражения и обиды на весь мир.
И вот всеведущие сплетницы из их класса стали поговаривать, что Жора-псих к Варьке неровно дышит. Самой же ей казалось, что Жорка ее ненавидит. Как-то он подставил ногу, она рухнула в проходе между партами и разбила колено. Он преследовал Варю не только в школе. Завидев ее на улице, еще издалека Жорка орал: «Привет, Тихомирова!» Сердце у Вари катилось в пятки. Она ждала, что за этим приветствием на нее обрушится струя воды из водного пистолета или в руку вопьется проволочная пулька из рогатки.
Ольга Петровна вскоре узнала о Вариных мучениях. Как-то вечером она решила рассказать дочери о Жоре, о его семье, о брате и сестре. Родители у них алкоголики, отец уже не раз бывал в Кащенко. Вместе с членами родительского комитета Ольга Петровна время от времени навещала несколько таких семей, покупала детям одежду и продукты.
— Ты бы видела, доченька, эту квартиру, этих запущенных, брошенных детей. Они по нескольку дней живут одни. Если бы не соседи и не родительский комитет, они бы голодали.
Ольга Петровна не выдержала и заплакала. Долгое время она оберегала дочек от знакомства с подобными сторонами жизни. Но сейчас решила, что Варя должна знать об этом. И Варя была потрясена. Ей стало почему-то стыдно за свое благополучное детство.
Теперь она смотрела на Жору совсем иначе. Она готова была самоотверженно предложить ему дружбу, помощь в учебе. Но Жору почему-то внимание и доброта разозлили еще больше, чем прежнее равнодушие и страх. Жалость он чуял за версту, и жалость была ему невыносима. В общем, Варина жертва не была принята. Издевательства над ней стали еще более жестокими и изощренными. Она испытала даже не облегчение, а радость, когда Жорка после восьмого класса ушел в училище.
Вот такой у нее был в восьмом классе страшный поклонник, в то время как за подружками вовсю ухаживали старшеклассники и даже студенты. Варя с гордостью думала, что она вовсе не нуждается в мужском внимании, презирала пустое кокетство. Но женщина в ней потихоньку, помимо ее воли просыпалась. Именно пробуждающаяся женская интуиция помогла Варе почувствовать этот странный взгляд, брошенный на нее на шумной вечеринке.
Когда на следующее утро Ромка как ни в чем не бывало догнал ее по дороге в школу, Варя не смогла посмотреть ему в глаза и разговаривала с ним сдержанно, сквозь зубы.
— Ты сегодня не в духе? — улыбнулся Ромка.
Будучи человеком со счастливым характером, он никогда не сердился, не выходил из берегов и удивлялся, что другие впадают в дурное настроение. Недаром Галка дразнила его бараном. Впервые Варя подумала о Ромке всерьез. Не столько о его недостатках, сколько о достоинствах. О его ангельском нраве, который так расхваливала Ольга Петровна. Конечно, Роман во многом незаурядный человек: пишет стихи, правда плохие, болтает по-английски. Да, не даются ему математика и физика — ну и что из того? Он гуманитарий.
С этого дня Варя начала меняться. Она проводила часы у зеркала, сооружая сложные прически из своих длинных русых волос, примеряя в отсутствие сестры ее платья и костюмы. Она всерьез занялась своей внешностью и первым делом сбросила лишние три-четыре килограмма. Пирожные, пироги, макароны были безжалостно изгнаны из рациона. Она заставила себя и полюбила вареную морковь с постным маслом. Ольга Петровна забила тревогу, ведь девочке в такой ответственный период формирования организма просто необходимо обильное и сбалансированное питание.
— Вот именно сбалансированное, мамочка. Из овощей, соков и фруктов. А в моем рационе преобладали картофель, макароны и сладости, — спорила с ней Варя и не собиралась уступать.
На что Галина ехидно замечала:
— Ты по доброй воле поглощала килограмм или полтора шоколадных конфет за вечер. Мы с мамой тебя не заставляли. Откуда вдруг такая сила воли? Наша сладкоежка Варька посадила себя на диету...
Но это были только цветочки. Вскоре Варвара была уличена в новых преступлениях. Раздался грозный окрик из комнаты Галины:
— Варвар, как ты посмела надеть мой кардиган? А брюки? Они тебе велики. И новую блузку успела примерить.
— И тебе жалко? Для единственной сестры? — обиженно отвечала Варя. Она не могла понять, как это Галка ухитряется определить, что из ее богатого гардероба побывало на чужих плечах, по запаху, что ли, как собака?
— Ты же знаешь, я не люблю, когда надевают мои вещи, — отчитывала Галя младшую сестру, — особенно если делается это украдкой. Я достаточно дарю тебе платьев. А блузка от «Бергхауса» — это слишком для девятиклассницы.
И запах своих французских духов она сразу учуяла.
— Неужели ты в школе благоухаешь «Маджи»? Что с тобой, Варвара?
Она пристально посмотрела на сестру, и под ее испытующим взглядом Варя потупила глаза. «Так и есть, — подумала Галя, — что поделаешь — пора, Варьке скоро семнадцать». Она тут же обсудила эту проблему с матерью. Ольга Петровна встревожилась: в отличие от старшей сестры, Варенька совсем не знает жизни и людей, поэтому ее на каждом шагу подстерегают опасности и разочарования.
На семейном совете было решено не спускать с Варвары глаз. Вечерние прогулки запретили. Отныне ей разрешалось гулять только днем с подругами. Кто его знает, кем мог оказаться Варин избранник. Им и в голову не пришло, что виновник Варькиной сердечной смуты — их сосед, увалень и разгильдяй Ромка.
В Москве иногда бывает так: вырастаешь с человеком в одном дворе, а потом у каждого начинается своя собственная взрослая жизнь, и, хоть никто никуда не переехал, люди годами не сталкиваются, даже в ближайшем гастрономе, точно каждый надежно замурован в своей собственной судьбе.
А бывает совсем наоборот: вдруг на другом конце огромного города повстречаешь знакомого, которого сто лет не видел, разахаешься над неожиданностью встречи, поговоришь с ним, расстанешься в уверенности, что теперь еще сто лет его не увидишь, — но на следующий день на другом конце города наткнешься на него же, как будто судьбе зачем-то необходимо удостоверить тебя в том, что этот полузабытый человек действительно существует.
В свой свободный день Галя решила прошвырнуться по любимому центру, прикупить косметику, поглазеть на афиши, съесть в ГУМе мороженое — оно там такое вкусное, точно этот пломбир завозят с другой планеты. Заключительным этапом ее небольшого путешествия был недавно открывшийся гастроном, про который знакомые говорили, что там есть все, даже гречка со сгущенкой не переводятся, будто магазин подпитывают какие-то закрытые для прочих смертных базы.
Глазея на обилие продуктов в рядах, Галя катила перед собой тележку с кофе, швейцарским сыром, бужениной, крупой и тут столкнулась с такой же тележкой, только загруженной доверху. Хотела открыть было рот, чтобы поинтересоваться у владельца тележки, есть ли у него глаза... Да так и осталась с раскрытым ртом и гневной репликой, застрявшей в горле...
Перед ней, растерянный, стоял тот самый мужчина, который несколько дней назад произвел на нее такое сильное впечатление.
— Здравствуйте, — от неожиданности пролепетала Галя.
— Здравствуйте, девушка, — вежливо поклонился незнакомец.
Они стояли и смотрели друг на друга, как будто размышляя, как им поудобнее разъехаться со своими тележками. Наконец Галя, рассердившись на робость, овладевшую ею при виде этого человека, резко вильнув тележкой, обошла мужчину — и стала делать глупость за глупостью... Ей почему-то захотелось показать ему, что она здесь не случайно — зашла в магазин, чтобы набрать побольше продуктов для своей большой семьи, как и он... Галя принялась хватать с полок банки с тушенкой, рыбные консервы, компоты, хотя в кошельке у нее было не слишком много денег. Краем глаза она следила за мужчиной. Он подошел к кассе, рассчитался и стал медленно перекладывать продукты в рюкзак.
Увидев эти замедленные движения и угадав их смысл, Галя снова обрела душевное равновесие и уверенность в себе: незнакомец явно поджидал ее, тянул время...
Галя специально задержалась у прилавка с тортами, попросила продавщицу, чтобы ей перевязали «Полет», перед этим заставив девушку раскрыть перед ней несколько коробок.
Наконец она подкатила к кассе, и тут выяснилось, что денег у нее не хватает. Краснея, Галя вытряхнула из кошелька всю мелочь.
— С вас еще три рубля двадцать копеек, — пересчитав ее медяки, сказала кассирша.
Галя прикидывала в уме, что бы ей выложить обратно — торт или тушенку, но вдруг мужчина, точно ожидая такого поворота событий, приблизился к кассе с пятеркой в руке.
— Возьмите с меня за девушку, — произнес он, расплатился и, словно боясь Галиной благодарности, поспешно направился со своим рюкзаком к выходу.
Галя, быстро побросав ненужные банки в сумку и поддев пальцем коробку с тортом за шпагат, нагнала его. Он сам дал ей повод к знакомству. В эту минуту она вовсе не помышляла о том, что это ее судьба. Сейчас ей хотелось только удовлетворить свое любопытство.
— Вы всегда норовите ускользнуть от своих должников? — спросила она.
— Мне еще не приходилось иметь должников, кажется, — улыбнулся он. — Но вы имеете возможность незамедлительно вернуть мне долг...
— Каким образом? — заинтересовалась Галя.
— Позвольте довезти вас до дома. — Мужчина кивнул в сторону темно-синих «Жигулей». — У вас тяжелая поклажа...
— Тогда я еще больше буду вам должна, — передавая ему сумку и торт — свой рюкзак он уже положил на заднее сиденье, — сказала Галя. — Ведь нам наверняка не по пути...
— Ничего, мне приятно подвезти девушку, которая тоже любит смотреть такие фильмы...
Как только машина тронулась с места, Галя приступила к расследованию:
— Почему «тоже»? Я заметила, что вы почти не смотрели на экран. И решила, что вас мучит какая-то глобальная проблема... Словно вы что-то изобретаете под музыку Нино Рота. Вы ученый?.. Изобретатель?..
— Что-то вроде того, — чуть помедлив, отозвался мужчина. — Кстати, меня зовут Олег Николаевич.
— А вы не возражаете, если я вас сокращу до Олега? Меня зовут просто Галя...
— Да, в вашем возрасте, Галя, все действительно просто, — серьезно сказал Олег.
— Вы не похожи на Мафусаила с длинной седой бородой, — пожала плечами Галя. — Думаю, у вас все сложнее, чем у меня, от силы лет на десять...
— Вы хотите сказать, что вам тридцать четыре года? Никто бы вам не поверил, даже я, не слишком разбирающийся в возрасте женщин... По виду вы, Галя, школьница...
— Я студентка, — соврала Галя.
— Или студентка. Интересно, какого вуза?
— Самого интересного. Театрального.
— Представьте, я так и подумал... Вы очень красивы... Ничего, что я начал наше знакомство с комплимента?
Гале захотелось его испытать.
— Ну, вряд ли оно будет продолжено... — неопределенно заметила она и тут же увидела, как тень пробежала по лицу Олега.
— Вы правы. Я человек пожилой и женатый, — проговорил он и тут же, как будто смутившись откровенности, которую Галя могла воспринять как грубость, виноватым голосом спросил: — Я правильно еду?
— Я живу на Таганке, — сказала Галя. — От театра немножко вниз. А зачем вы сообщили мне, что женаты? Я на вас не посягаю, — засмеялась она. — У вас хорошая жена?
— Да, — кивнул Олег.
Галя ожидала, что он сделает паузу перед этим утверждением, как это делали другие мужчины, пытавшиеся завязать с ней знакомство, давая ей понять паузой — или интонацией, — что они безвинно мучаются в браке и жаждут от нее, Гали, спасения из когтей злых жен. Но паузы не было, и Галя притихла.
— Теперь вниз, — проговорила она через некоторое время. — И направо. Спасибо, что подвезли. Разрешите, все же я вынесу вам мой долг?..
— Нет, что вы! Приятно было побеседовать с вами, — сказал Олег. — Это ваш дом? Хороший дом...
— Да, высокие потолки, — пробормотала Галя. Ей стало грустно, когда она поняла, что он сейчас уедет и они больше никогда не увидятся.
— Всего вам доброго, актриса... Может, поднести вашу сумку?
Еще грустней стало Гале. Она почувствовала, что за этим предложением ничего, кроме вежливости, не стоит. Он наверняка откажется от чашечки чая. С такими мужчинами она никогда не имела дела. И ей ужасно не хотелось прерывать это знакомство! Чем бы оно для нее ни кончилось!
— Не надо, — ответила она и вдруг, повинуясь какому-то странному импульсу, созналась: — А ведь я соврала вам! Я не актриса, не студентка! Я — стюардесса!
— Стюардесса?!
Изумление на его лице удивило Галю.
— Да, стюардесса. Летаю над нашей необъятной родиной.
Неожиданно Олег расхохотался. Сквозь смех, от которого у него на глазах даже выступили слезы, Галя расслышала, как он произнес: «Нет, это удивительно», — и снова залился хохотом.
— Почему удивительно?
— Нипочему, — продолжая смеяться, сказал он. — Забавно все это. Ну что ж, до свидания, стюардесса! Счастливых вам полетов!..
Галя вышла из машины, чувствуя себя совершенно разбитой. Ощущение потери было настолько острым, словно в этот миг что-то в ее жизни заканчивалось, что-то хорошее, яркое, беззаботное. И когда она услышала, как тронулась с места машина, Галя еле удержалась, чтобы не обернуться и не крикнуть: «Подожди! Не уезжай!..»
Дверь ей открыл Саша Крайнев. Увидеть сейчас перед собой Сашу было для Гали то же самое, что в одну секунду перелететь из Одессы в Магадан.
— Тебя привезли темно-синие «Жигули» шестьдесят восьмого года выпуска, — благодушно уличил ее Саша. — За рулем сидел какой-то пожилой волокита... Я видел в окно.
— Тебе бы с таким зрением, Саша, — с досадой молвила Галя, — стоять вахтенным матросом у Колумба... Ты как здесь оказался? У тебя, кажется, экзамен по немецкому?
— Обратите внимание, Ольга Петровна, — пропуская Галю в гостиную, где поджидала ее мать, сказал Саша, — ваша дочь, вместо того чтобы оправдываться, сразу нападает на меня... Я сдал экзамен, Галка.
— Как всегда, на отлично?
— Как всегда.
На столе стояли цветы, шампанское и торт «Полет». Саша принялся распаковывать Галину сумку:
— Обратите внимание, Ольга Петровна, до чего созвучны мы с Галиной... Она тоже купила торт «Полет». Или это ей подарил тот древний старец в «Жигулях»?
— Будет вам, Саша, — вступилась за дочь Ольга Петровна, — Галочку часто подвозят добрые люди. Что в этом плохого?
— Просто я боюсь, Ольга Петровна, как бы ее не завезли не в ту сторону, — объяснил Саша. — Так что это был за старец?
— Он вовсе не старец, — раздраженно ответила Галя.
— Да-а? Тогда у меня не слишком замечательное зрение и я не смог бы стать человеком, орущим среди волн: «Земля!»
— Саша, — миролюбиво произнесла Ольга Петровна, — мы будем обедать или только чаю попьем?
— Вино с двумя тортами, — сказал Саша. — То есть вы выпьете за мое здоровье, а я за ваше съем весь до крошки Галин «Полет»... А вино мне нельзя, нужно ехать к черту на кулички к одному отцовскому приятелю... по делу... Он обещал позвонить нашему ректору по поводу Австрии, куда я стремлюсь уехать с Галиной.
За чаем Ольга Петровна взяла Сашу на себя. Она чувствовала, что дочь почему-то раздражена его присутствием, и опасалась, как бы этого не заметил Саша. Но интуиция Саши была на нуле. Он с радостью выкладывал будущей теще свои перспективы и говорил, что Гале следует пройти курсы немецкого языка. Галя кивала: ей хотелось побыстрее отделаться от него.
Когда Саша наконец удалился, Ольга Петровна встревоженно спросила:
— Что-то случилось, доченька?
— К сожалению, нет, мамулечка, — ответила Галя. — А могло бы случиться...
Этажом ниже жила Лиля Тамирова с тремя разномастными кошками, свекровью и мужем, телеведущим программы «Спокойной ночи, малыши», — именно в такой последовательности сама Лиля перечисляла домочадцев, как бы обозначая свои приоритеты.
Кошек Лиля обожала, свекровь ценила, а мужу Рустаму позволяла себя боготворить. Это утверждение, правда, было справедливо лишь в двух пунктах, касающихся кошек и свекрови; что касается боготворящего Лилю Рустама, он просто свою горячую любовь ко всему женскому полу великодушно распространял и на жену и не отдавал ей предпочтения перед другими женщинами и девушками, например перед той же Галей. Возможно, он бы давно был уведен другими прекрасными женщинами от жены Лили, кабы не мать, создавшая в доме настолько благоприятный климат для семейной жизни Рустама, что покрывала не только его приключения на стороне, но и краткосрочные, стремительные романы своей невестки, о которых Рустам не подозревал.
Эта ангелоподобная свекровь, по Галиному глубокому убеждению, была редкостным кладом, ни за что ни про что свалившимся на Лилю. Она была тихой, незаметной, не позволяла Лиле ничего делать по дому, накрывала столы с национальными татарскими блюдами для многочисленных гостей Рустама, знала лекарственные травы, которыми лечила Лилино слабое горлышко, — Лиля работала экскурсоводом по Бородинской панораме.
Сначала Лиля Гале не нравилась. Как только Рустам познакомил их, Лиля нагло произнесла:
— Стюардесса? Как мило! Это полезное знакомство. — Она милостиво протянула Гале руку. — Вы нам будете привозить красную рыбу из Ростова-на-Дону и дыни из Бухары.
— Я об этом всю жизнь мечтала, — отозвалась Галя, пытаясь высвободить свою руку из крепкой, маленькой, жадной ладошки.
Но Лилю было нелегко смутить.
— Правда? Как здорово? — трясла она Галину руку. — Это хорошо, что вы не считаете меня нахалкой! Я, конечно, нахалка, но люблю дружить с людьми!
Галя сама была не лыком шита и умела, когда надо, дать отпор, но Лилина обаятельная, ничем не прикрытая наглость настолько обезоружила ее, что она и не заметила, как и в самом деле стала привозить Тамировым то рыбу, то дыни.
Лиля не обременяла себя излишней благодарностью. Она считала — весь мир ее должник. Поэтому он у ее ног. Вот, к примеру, Рустам... Он как только увидел ее со сцены Кремлевского дворца, так вдруг посреди концерта, который вел, именно в ту минуту, когда Муслим Магомаев, тоже не отрывавший взгляда от Лили, сидевшей в первом ряду, разливался: «Ты, моя мелодия...», вдруг спрыгнул со сцены и осыпал Лилю цветами... А на другой день они поженились. Лиля живописала Гале это с такими захватывающими подробностями, что Галя наверняка бы поверила во все эти бредни с Муслимом Магомаевым, кабы не знала прежде от матери Рустама, что та сама приглядела жизнерадостную Лилю в своем родном селе под Казанью, привезла ее в столицу и поженила молодых. Но Лиля о прошлом мечтала как о будущем. В ее прошлом все решительно были в нее влюблены — писатели, артисты, космонавты, — и за любого из них она могла бы выйти замуж...
Галя высоко ценила Лилину жизнерадостность и жизнестойкость и спускалась к ней каждый раз, когда на душе у нее было смутно.
Лиля сидела перед зеркалом и примеряла только что купленные клипсы. Со вкусом у нее были нелады, о чем она сама, конечно, не подозревала. Галя не представляла, как ее терпят на панораме. Лиля выходила к группе, покрытая бижутерией, как рыба чешуей: бусы, клипсы, золотой обруч на голове с подвесками вдоль висков, браслеты, кольца — просто шамаханская царица, а не экскурсовод, собирающийся рассказывать людям о серьезных, драматических вещах... Но Лиля утверждала, что мужская часть групп влюбляется в нее с налету, книга отзывов заполнена панегириками исключительно в ее честь.
— Просто невероятная красавица, — увидев Галю в зеркале, восхищенно произнесла Лиля.
— Брось, я сегодня выгляжу не очень, — отвергла комплимент Галя.
— Ты? При чем тут ты?.. Я говорю о себе... Взгляни, какие у меня бархатные брови... Заметь, я их не выщипываю, они все равно как нарисованные... А тон кожи? Где ты еще увидишь такой перламутровый оттенок? Каждый раз, как гляну на себя в зеркало, душа радуется. Вчера мне, правда, не нравилась вот эта родинка, но оказалось, я к себе излишне строга; один венгр с группы так восхищался ею!
— Венгр! На каком же языке вы объяснялись? — Галя знала, что иностранные группы Лиля водит с переводчиком.
— На венгерском, разумеется, разве ты не знаешь, что я прекрасно владею венгерским? — рассеянно отвечала Лиля, поправляя клипсы. — И потом, милая моя, на каком бы языке мужчина ни лепетал комплименты, все можно понять! Я, дорогая, японца пойму, если, конечно, он не потеряет дара речи при виде меня!
— Потеряет, доченька, — поддакнула сидящая в углу с вязаньем свекровь, откровенно любуясь Лилей, — обязательно потеряет.
— Вы бы, мама, чаю нам с Галкой дали, — распорядилась Лиля. — Мурка, Белка, подите ко мне, хорошие мои, драгоценные... — Обе кошки, серая и полосатая, тут же прыгнули к ней на колени, замурлыкали. — А где Федра? Федра!
На ее зов явилась третья, белая, необыкновенно раскормленная кошка и взгромоздилась Лиле на плечи. Теперь Лиля сидела перед зеркалом, как «Венера в мехах», — Галя поневоле залюбовалась ею.
— Ты думаешь выходить замуж за своего Сашку? — за чаем поинтересовалась Лиля. — Он, хоть и откровенно пялит глаза на меня, не самая худшая для тебя кандидатура...
— Нет, не думаю, — ответила Галя.
Лилина свекровь огорченно причмокнула:
— О-о! Галочка! Такой хороший парень Саша, такой положительный...
— Чтобы узнать, положительный он или нет, сначала надо его положить в постель, — наставительно изрекла Лиля. — А Галка все с ним дружит и дружит... Ты почему, Галка, до сих пор не положила человека в койку? Тогда б быстрее думала...
— Ну, не все решает постель... — сказала Галя.
— Абсолютно все, — отрезала Лиля. — Совершенно все, стопроцентно все. Не будем ханжами.
— Не будем, доченька, — радостно осклабилась свекровь.
— Ты, Галка, чего такая, будто тебя понос морочил? — спросила Лиля, и Галя в страхе оглянулась: нет ли поблизости Рустама? — Влюбилась, что ли? Если влюбилась, дай на время поносить твоего Сашу, приятно было б, если б он заезжал за мной на панораму. Я люблю, когда меня отвозят на работу и привозят с работы, а на работе меня и так все носят на руках...
— Бери Сашу, — великодушно разрешила Галя.
— Значит, появился кто-то другой, — продолжала Лиля. — Тоже покоряет небо? А мы его на землю спустим... Или у вас в самолетах тоже есть где в койку бухнуться?
— У тебя ролики в мозгу только в одну сторону вращаются, — удивилась Галя.
— Да. И это самая правильная сторона. Если топать в эту сторону, никуда не сворачивая, окажешься прямиком в коммунизме... Ну, так кто он?..
— Случайный знакомый, — улыбаясь Лилиной проницательности, ответила Галя.
— Случайный знакомый — это имя и фамилия?
— Его зовут Олег, — удивляясь собственной откровенности, сказала Галя.
— Где работает?
— Не знаю.
— Где живет?
— Не знаю.
— Зря, — осудила ее Лиля. — Я бы давно все знала. Когда у вас свидание?
— У нас не будет свиданий.
— Как это не будет?! — возмутилась Лиля. — Ты в него влюбилась, а он не хочет с тобой встречаться?! Нет, так не бывает. Сердце, — Лиля положила ладонь под правую грудь, — говорит мне, что у вас будет хороший роман... А твой Олег тоже на колесах, как Сашка?..
— Послушай, — сказал Олег Глебу Стратонову, — у вас во Внукове есть одна девушка...
Он приступил к этому разговору лишь на вторые сутки пребывания Глеба в Верховье. Они вместе строили Глебу баньку.
— Девушка? Что-то не слышал, чтобы у нас еще водились девушки, — пошутил Глеб, — то есть в медицинском смысле этого слова...
Олег поморщился:
— Я серьезно. Девушка, стюардесса... лицо такое... — Олег не смог сказать «красивое». — Значительное... умное, глаза такие... яркие, карие...
— Галка Тихомирова, — выдал информацию Глеб. — Девушка с электрическим взглядом. Я с ней часто летаю, она бригадир бортпроводников. Откуда ты ее знаешь?
— Да так, — уклончиво сказал Олег, — случайная встреча, случайный разговор... Просто интересно, что она за человек.
— Человек она интересный, — желая закончить разговор, произнес Глеб. — У нас все интересные. Но тебе все это ни к чему. Ты хорошо живешь с Татьяной и не ищи приключений на свою седую голову.
— Говорю тебе, мне просто интересно...
— Тогда тем более извини. Я очень хорошо отношусь к Тане. И я уже забыл, о чем ты меня спрашивал...
В Верховье дел было невпроворот: достраивали Глебову баньку, тянули водопровод. Эти дела были Олегу на руку, они удерживали его от соблазна рвануть в Москву. Ошкуривая с Глебом бревна, Олег все время подыскивал в уме предлог, чтобы смотаться в Москву, но, даже изобретая предлог, сам с собой лукавил, полагая, что дело Москвой и ограничится, не позволял себе думать ни о доме на Таганке, ни о Внукове.
Олег боялся, что Таня с ее потрясающей интуицией уже отметила кое-какие странности в его поведении: прежде, оказываясь в Верховье, Олег радовался как ребенок, а теперь с его лица не сходила задумчивость. Он невпопад отвечал на ее вопросы, не читал по вечерам возле камина газеты... И он заметил, что Таня и в самом деле все чаще задерживает взгляд на его лице, точно не решаясь спросить, что с ним происходит...
Но спустя неделю Таня все же приступила к разговору по душам... К огромному облегчению Олега, она заговорила с ним не о его странном поведении, а о сыне.
Олежка влюбился. Да, конечно, ему пора, Таня давно присматривалась к сыну, пытаясь обнаружить у него признаки влюбленности. Сначала казалось, Олежка ни о чем другом, кроме учебы, не думает... Но потом она заметила, что он прикрывает дверь своей комнаты, когда кто-то звонит ему. Быстро, воровато прикрывает... В гостиной был второй телефон, но Таня не могла позволить себе осторожно снять трубку и удовлетворить свое любопытство. Звонки участились, раздавались даже ночью. Потом посыпались новости с зимней сессии: тройка по фармакологии, четверка по химии, которую Олежка знал вообще-то больше чем на отлично, пересдача по латыни... Дома он стал редким гостем. Наконец нужная Тане информация поступила от Таниной мамы, любимой Олежкиной бабушки, Натальи Потаповны.
Оказывается, Олежка встречается с женщиной восемью годами старше его, несостоявшейся актрисой, которая на последнем курсе театрального училища вышла замуж за известного кинорежиссера, патриарха советского кино Вадима Райцына. Эту Вику Наталья Потаповна в глаза не видела, а только слышала о ней от Олежки, но Танина мать, не отличаясь пуританством, одобряла связь внука со зрелой женщиной, которая его всему научит, не претендуя на его свободу. Каково же было бабушкино изумление, когда Олежка сообщил, что намерен жениться на Вике... Тут уж Наталья Потаповна сочла своим долгом расколоться и обо всем рассказать дочери, пока за родительскими спинами молодые не сыграли свадебку.
Таня была потрясена.
Во-первых, она верила в незыблемость брачного союза и считала, что уводить жену от законного мужа нечестно.
Во-вторых, эта Вика намного старше сына. Сейчас разница в возрасте, может, незаметна, но позже она непременно скажется.
В-третьих, Наталья Потаповна сказала, что Вика не работает. Она привыкла к довольно обеспеченному существованию за спиной у знаменитого мужа. Кто теперь ее будет кормить, если она уйдет от мужа? «А кто тебя, сынок, будет кормить?» — задала она прямой вопрос сыну. Разговор состоялся в бабушкином доме, где Олежка обретался уже с неделю, отделываясь от матери звонками.
— Я тебя буду кормить, ягодка моя! — воскликнула бабушка, не в силах видеть растерянного лица любимого внука, но Таня только сверкнула в ее сторону глазами, и бабушка умолкла.
— Вика пойдет работать в Дом культуры, — сообщил Олежка. — А я пойду подрабатывать на «скорой».
— Семья, учеба, работа — не слишком ли много ты хочешь взвалить на себя, сынок?
— Мама, я жить не могу без этой женщины, — вымолвил Олежка.
— А через полгода ты с ней не сможешь жить! Именно так ты нам всем и объявишь!
— Не объявлю, — угрюмо возразил Олежка.
— Олежечка, — снова вмешалась бабушка, — зачем вам, дитятко, жениться? Встречайтесь — кто против, но жениться-то зачем?
— Это нечестно по отношению к Викиному мужу, — мотнул головой Олежка.
— Это тебе Вика внушила? — холодно спросила Таня. — Ей-то чего недостает? Богатый муж и юный любовник...
— Я не могу делить ее с ним...
— Ягодка моя, зачем делить, ее муж уже дряхлый старичок, — снова вылезла бабушка. — Он ее любит, как дочь...
— А ты можешь дать ей жизнь, к которой твоя Вика привыкла? — продолжала допрос Таня.
— Она презирает эту жизнь...
Таня всплеснула руками, поражаясь наивности сына:
— Так зачем же она вышла за него замуж?!
— У Вики не было другого выхода, — объяснил Олежка. — В Москве она не могла устроиться без прописки, а возвращаться в Иркутск не хотела...
— Чем это ей не угодил Иркутск? — тут же возмутилась интеллигентная бабушка. — Там жили декабристы...
Таня еле удержала в себе поток брани. Здорово же эта баба запудрила мозги ее сыну! Иркутск ей не подходит! Ей подавай столицу, да не ту Москву, в которой люди честно вкалывают, чтобы заработать на жизнь, а роскошную, веселую столицу — с театрами, ресторанами, кинопросмотрами, ВТО, а-ля фуршетами, банкетами, праздной болтовней по телефону с менее удачно устроившимися подругами, и прочая, и прочая... Да еще любовь чистого юноши ей понадобилась. Да еще приправленная драматической ситуацией выбора... Она хочет съесть Олежку под острым, пикантным соусом, вот что! Но вслух все это произносить бесполезно.
— Хорошо, сынок, — проговорила Таня. — Познакомь нас с твоей избранницей.
...Все это Таня только сейчас отважилась рассказать Олегу, присовокупив, что знакомство с предприимчивой кандидаткой в невестки должно состояться через день. Олежка привезет Вику в Верховье.
Вика Райцына была существом не слишком корыстным в отношении материальных благ, хотя и их не сбрасывала со счетов.
Корысть ее состояла в другом. Ей хотелось славы, но не той, что достигается благодаря таланту или удаче, а той, что обеспечивается оригинальностью поведения, неординарностью поступков. Всю свою жизнь Вика находилась в предвкушении такой славы; в ее ушах постоянно звучали одинаково восхищенные голоса друзей и недоброжелателей:
— Ну, эта Вика опять отмочила! Кто еще способен отважиться на такой шаг!
И ради создания подобного впечатления у окружающих Вика была способна на все.
Когда она объявила своим однокурсникам, что выходит замуж за Вадима Григорьевича Райцына, который преподавал в училище историю кино, все дружно сказали:
— Ну, Вика, ты даешь! Ты сбрендила! Старику скоро восемьдесят!
— Семьдесят пять, — довольная произведенным эффектом, возразила Вика.
— И он уже ни на что не годен, — сказали ей мальчики.
— Мне его эротические возможности ни к чему, — хмыкнула Вика, — таких способностей вокруг хоть отбавляй, только у способных ни имени, ни ума...
— Ну, ума-то Вадим Григорьевич точно лишился, — говорили ей. — Ты ж ему в правнучки годишься!
Вадим Григорьевич действительно потерял голову, как только увидел в первом ряду аудитории рослую, румяную, белолицую Вику, кровь с молоком, что называется... Все его предыдущие жены относились именно к этому женскому типу, отличавшемуся здоровой деревенской красотой, и от каждой жены Вадим Григорьевич уходил с большими потерями, материальными и моральными, поскольку, кроме румянца и белых зубов, у этих дам обнаруживалась хорошая житейская хватка. Сначала Вадим Григорьевич откупался, снимая жен, как правило, не слишком даровитых, в своих фильмах, и они, отыграв второстепенные роли, благополучно находили себе на съемочной площадке других мужей. Потом пришлось откупиться квартирой и машиной; после того как квартира и машина были приобретены вновь и Вадим Григорьевич женился в четвертый раз, очередная русская красавица потребовала в качестве отступного шикарную дачу в поселке кинодеятелей. Но горький опыт не помешал Вадиму Григорьевичу влюбиться в Вику, и, сделав ей предложение, он сразу прикинул, что если девчонка надует его, то он сумеет разменять квартиру на Вернадского и отдаст ей новую машину, которая ему самому, после того как он уже не смог содержать водителя, не понадобится. Зато Вика быстренько выучилась на курсах и лихо раскатывала по Москве на «Таврии». Только б она не посягнула на его библиотеку, которой Вадим Григорьевич дорожил больше, чем всеми своими женами и машинами, — он собирал ее начиная с 1914 года.
Вика вполне освоилась в квартире нового мужа.
Она знала, что в мире кино он уже мало значит. Правда, его приглашают в разные комиссии и на всевозможные конкурсы молодых талантов, но исключительно из-за былых заслуг. Зато Вадим Григорьевич неутомимо писал книги по истории кино, которые выдерживали массу переизданий и, женившись на Вике, продолжал этим заниматься. Одним словом, Вике не приходилось думать о хлебе насущном.
И все же кое-что Вика потеряла, выйдя замуж за Вадима Григорьевича, а именно зрительские массы. После училища, где было столько друзей-приятелей, распределившихся в провинциальные театры, она осталась совсем одна, и теперь некому было ахнуть:
— Ну, Вика, ну дает! Такое отмочила!
У нее случались небольшие развлечения на стороне, о которых, конечно, догадывался Вадим Григорьевич, но почему-то романы эти долго не длились — Вика всегда была чрезвычайно эмоциональна и активна, слишком быстро пускала мужчин к себе в постель, а главное — в душу, слишком много откровенничала с ними, не стараясь сохранить хоть капельку загадки, над которой стоило бы поломать голову. Сверх меры докучала им звонками, а ведь многие были людьми женатыми; слишком много говорила о неземной, возвышенной любви, лежа с очередным любимым в постели и дымя сигаретой.
И тут ей подвернулся Алик, с которым Вика познакомилась в Киноцентре на просмотре американского боевика.
Вика сразу почуяла в этом наивном молодом существе благодарного зрителя и слушателя.
Алику была предложена новая версия ее замужества: Вика просто принесла себя в жертву больному, беспомощному старику, она вышла за него из жалости, хотя могла блистать в театре...
Алик влюбился в нее, тем самым поставив Вику в вожделенную драматическую ситуацию выбора.
Теперь Вика «разрывалась между долгом и любовью». На Алика обрушились те же признания, которые она выплескивала на головы былых возлюбленных, те же предложения смотреть на Большую Медведицу ровно в полночь каждый со своего балкона, та же установка думать о ней всякую минуту... Она так же, как проделывала это с другими, благоговейно подносила к губам длинную руку Алика и покрывала ее всю мелкими, быстрыми поцелуями, что буквально потрясало парня, и его потрясение передавалось самой Вике: ей действительно казалось, что она наконец обрела того единственного возлюбленного, родственную душу в этом холодном, чуждом мире... Эта игра велась на протяжении нескольких месяцев; Вике и в самом деле стало казаться, что она — жена, хранившая верность своему старому мужу, которая изо всех сил борется с нахлынувшим на нее чувством.
Они стали встречаться урывками, на квартире Алика, и Вика после отчаянной борьбы с чувством долга наконец покорно уступила домогательствам юного возлюбленного. И все это могло закончиться рутинной интрижкой, если бы Алик не предложил ей выйти за него замуж.
Теперь борьба между страстью и долгом вышла на новый виток. Вика то соглашалась развестись с мужем, чтобы выйти за Алика, то отказывалась, плакала, не жалея макияжа, говорила, что не хочет погубить молодую жизнь Алика и что она уже старая, уставшая женщина, но Алик и слышать не желал о подобной мотивировке отказа. Единственное, что срабатывало и перед чем он склонял голову, — это жалость Вики к обожавшему ее старику. И все же Алик продолжал настаивать, говорил, что не в силах делить Вику с другим, а она не сознавалась, что — на самом деле он ее ни с кем не делит — с Вадимом Григорьевичем они уже три года живут как отец с дочерью.
Вика так далеко зашла в своей игре, что сама не отдавала себе отчета, действительно ли она собирается замуж за этого студента или только морочит ему голову.
И тут, чтобы поставить все точки над i, Алик сообщил, что хочет представить ее своим родителям.
Олег Градов не мог разобраться в самом себе: виноват ли он уже перед женой, потому что Галя не выходила у него из головы, или ему только еще предстоит стать виноватым, но он был уверен в одном: мужчина не должен вести двойную жизнь. Это не по-мужски. Но пока он об этом собирался поговорить со своим сыном.
Олежка привез Вику в субботу, вернее, она сама привезла его на своей машине.
И уже это обстоятельство сильно не понравилось Олегу. Он считал, что женщина не должна так открыто проявлять инициативу. Не говоря уж о том, что Олег презирал любые формы мужского сутенерства, даже самые замаскированные. Олежка не должен был садиться в машину, приобретенную его соперником. Вика, возможно, сама не понимая, что творит, посягнула на его мужское достоинство.
— Очень приятно, — заставил себя промямлить Олег, и они с женой переглянулись: по выражению Таниного лица, замкнутого и холодно-вежливого, он понял, что им обоим пришли в голову одни и те же мысли.
Вика приехала в скромном, но очень дорогом наряде.
На ней было кремовое платье из тонкого вельвета, длинное, расширяющееся книзу, с рукавами-буфами и воротником-стойкой, с длинной «молнией» сзади. Подобные вещи Таня видела только на самых обеспеченных родительницах своих маленьких пациентов: себе она не могла позволить такую роскошь, хотя Олег получал немало.
Это платье, эта машина произвели на родителей Олежки впечатление, обратное тому, на которое рассчитывала Вика.
Олег в довершение всего заметил, что его гордость — дом в Верховье — разочаровал претендентку в жены. Вероятно, она представляла себе дачу шереметьевского летчика более комфортабельной, со многими комнатами, гаражом и сауной, а тут на участке навязчиво маячила уборная-скворечня.
...За столом откупорили бутылку шампанского.
— Будем здоровы, — нейтрально произнесла Таня.
— За любовь, — поднял тост Олежка.
Олег слегка поморщился, и это не ускользнуло от внимания Вики.
— Олег Николаевич, Татьяна Викторовна, — произнесла она, — вы не сердитесь на меня... Возможно, я поступила бесцеремонно, приняв приглашение вашего сына, но мне предстоит трудное решение, и я хотела увидеться с вами...
Прямота Вики буквально сразила Олега. Ну, женщина! Сразу берет быка за рога!
— Что же это за решение? — как бы принимая вызов, прохладно поинтересовалась Таня.
— Ваш сын сделал мне предложение, — объяснила Вика, — а я замужем...
— Мне кажется, между вами все происходит не в той последовательности, в которой должно бы, — вмешался Олег. — Сначала вы должны были принять решение относительно своего брака, потом развестись, а потом уже думать о другом браке...
Вика едва сдерживала свое раздражение. Она всегда говорила Алику, что жаждет понимания, но ей хотелось, чтобы люди понимали ее так, как она сама себя понимает, а не как-то иначе.
— Дайте человеку поесть, — с грубоватой настойчивостью сказал Олежка.
Но Вика продолжала:
— А мне кажется, никто не может навязывать другому свое мнение, как ему поступать в том или ином случае...
— Мы просто хотим быть откровенными, — сказала Таня. — Впрочем, как и вы, Вика...
— То есть вы осуждаете меня?
— Вам надо бы разобраться сначала с собой, — не сдержалась Таня. — И только на это направить всю свою прямоту.
— Мою прямоту! — как бы обрадовавшись ее словам, подхватила Вика. — А вы хотели бы, чтоб я ходила вокруг да около, вела с вами светскую беседу, а потом все деликатно разошлись бы по отдельным комнатам, хотя мы с Аликом уже спим вместе! Зачем вам нужно, чтобы я изображала перед вами святую невинность?!
— Раз пошла такая пьянка, режь последний огурец, — произнесла Таня, действительно с хрустом надкусив огурец. — И где же вы, извините, встречаетесь?
— Это наше дело, — подал голос Олежка.
Таня покачала головой. Олег отвернулся.
— Да, наш разговор пошел по замкнутому кругу, — признала наконец Таня после долгой паузы. — Может, и впрямь имеет смысл обсудить что-нибудь... светское?
— О, не стану принуждать вас к этому, — ответила Вика, подымаясь из-за стола. — Поехали, Алик...
— Олежка, проводи даму и возвращайся, — вслед сыну сказала Таня.
Когда парочка уехала, Олег предложил:
— Может, все-таки пообедаем?
— Эта девушка отбила у меня аппетит. Круто она взялась за нашего сыночка.
— Чем круче, тем лучше, — заметил Олег. — Долго Олежка ее не выдержит.
— А что, если мы только подлили масла в огонь? Теперь нашему сыну захочется изображать из себя защитника бедной жертвы...
— Вика не похожа на жертву, — возразил Олег. — Я поговорю с Олежкой, — пообещал он, хотя в глубине души не был уверен в том, что сумеет как следует поговорить с сыном. Вика ему не понравилась, но еще больше не нравилось Олегу то, что творилось в его собственной душе...
Олег гнал машину по направлению к Москве со странным чувством — как будто с каждым километром он уходит от опасности, и, когда он въехал в Подольск, откуда до дому было рукой подать, ему показалось, что он влетел в зону тревожной, звонкой юности с ее счастливым ознобом и предощущением невероятных великих событий.
Между тем все его молодые дни, как дожди, давно выпали из распластанных над землей облаков, давно и бесполезно, как казалось ему теперь, выпали, пройдя мимо сердца, когда-то жаждавшего бурь и потрясений, чтобы расцвести. Он и сам не заметил, как прожил жизнь, словно за оградой цветущего сада, который грезился в юности. Прожил как все, хотя с самого детства и не мыслил, что ему предстоит смешаться с толпой людей, выше всего ставящих покой и благополучие, с толпой, всегда идущей мимо сада, — в дома, в патентованный уют семьи.
Основными вехами его жизни стали женитьба, рождение сына, работа, — дальше они замелькали перед глазами как верстовые столбы: въезд в долгожданную новую квартиру, приобретение обстановки, холодильника, телевизора, книг, устройство сына в спецшколу, покупка участка, строительство дачи... Все это обычно люди делают как бы во имя своих детей... Но оказалось, его сын желает совсем другого, он как будто надеется восполнить пробел в жизни отца; тоже когда-то мечтавшего о немыслимой любви...
Но ведь любовь рано или поздно уведет его с веселых, петляющих в буйной траве тропинок, вытащит на ту же общую дорогу, по которой шаркает толпа, с теми же верстовыми столбами и указателями. Олежке тоже предстояло рано или поздно пристроиться к унылой очереди за покоем и благополучием, всегда идущей мимо сада...
Таня отправила мужа в Москву, с тем чтобы он по-мужски поговорил с сыном.
Не надо давить на него, предупреждала она, ни в коем случае не надо унижать его, а просто, осторожно выбирая слова, поговорить... Она боялась, как бы Олежка не натворил глупостей: не бросил институт и не развел бы в аварийном порядке Вику с мужем. Кто угодно, твердила Таня в страхе, только не эта девица! Олегу Вика также резко не понравилась, но он думал: а что, если б на ее месте оказалась Галя Тихомирова?.. Что бы тогда сказала Таня? Галя с ее горящим взглядом, острым умом, такая же любительница мистификаций, — достаточно вспомнить, как она сказала ему при знакомстве, что учится в театральном училище... Может, пресловутая слепота влюбленных — не пустая фраза? Может, он, Олег, тоже ослеп? Может, слепы они с Таней и видят Вику коварной, эксцентричной, а Олежка зрит ее сердцем, и в этом фокусе она совсем иная — беззащитная, ребячливая, добрая... Сын видит ее так же, как Олег постоянно видит перед собой Галю — внутренним зрением. Он помнит, как раздувало в машине ветром ее переливающиеся на солнце волосы, как она нетерпеливым движением отбрасывала их за спину и, выгнувшись на сиденье, пыталась заплести в косу... Помнит, какими сердитыми глазами она взглянула на него в магазине, когда он вытащил свои деньги, чтобы помочь ей расплатиться... А потом сама догнала, его на улице... Да, Москва большая, в ней множество дорог, но им не дано разойтись, потому что с того момента, как они второй раз столкнулись в магазине, он почувствовал, как между ними протянулась волшебная нить — куда она, туда и он стремится всем сердцем, чем дальше она от него, тем больше натягивается эта нить, но если ее оборвать... Об этом Олег старался не думать. И вообще он ни о чем не мог думать, даже о предстоящем разговоре с Олежкой, от которого, как надеялась Таня, многое зависит...
— Так и знал, — сварливо произнес Олежка, открыв отцу дверь, — так и знал, что кто-то из вас приедет промывать мне мозги. Ты или мама.
— Ты один? — осторожно осведомился Олег.
— Один, один... Говорю тебе, я ждал кого-нибудь из вас. Ну давай заходи, садись, начинай разговор по душам...
— Для того чтобы мы поговорили по душам, тебе придется сменить тон, — предупредил Олег, — если мы оба станем ерничать друг перед другом, при чем тут душа?
Олежка провел ладонью по лицу, как бы смывая с него ироническую гримасу:
— Хорошо, я постараюсь.
— И я постараюсь, — заверил его Олег. — Прежде всего я хотел бы извиниться за нас с матерью: наверное, мы не слишком хорошо вас приняли...
— Это мягко сказано, папа, но считай, что я вас простил... Что ты хочешь выяснить? Серьезны ли мои чувства к Вике? Да, они предельно серьезны. Я жить без нее не могу.
— Хорошо, жить без нее не можешь, — терпеливо произнес Олег. — Но ты совершенно уверен, сын, что сможешь жить с ней? В состоянии ли ты немного подняться над своими чувствами и посмотреть в будущее? Сможет ли Вика дать тебе все, что необходимо мужчине в жизни? Та ли она женщина, с которой ты хотел бы прожить всю свою жизнь?
Олежка раздраженно передернул плечами:
— Папа, как я могу отвечать за всю жизнь...
Олег удовлетворенно откинулся на спинку кресла. Этот раунд он выиграл. Очень важный раунд.
— Но ведь придется взять на себя ответственность за Вику на всю жизнь, не так ли?
— Так, — вздохнул Олежка, и этот вздох выдавал его сомнения. — Но сейчас я знаю одно: я жить без нее не могу.
— Дорогой мой, — наставительно продолжал Олег. — Любовь — это «сейчас», а жизнь — всегда. Понимаешь разницу? Но ведь даже теперь есть что-то очень слабое в твоей позиции... Это нечестное отношение твое и Вики к ее мужу...
— Вот я и хочу, чтобы все было честно... Папа, — Олежка поморщился, — не стоит нам с тобой говорить об этом... Я все понимаю. И мне жаль, что у меня получилось не так, как у вас с мамой... А я мечтал, чтобы все было именно так...
— Как у нас с мамой?! — вырвалось у Олега.
Олежка удивленно посмотрел на отца — он не ожидал такой реакции.
— Да, — сказал он. — А что?
— Ничего. — Олег чувствовал себя фарисеем и старался не смотреть сыну в лицо. — Извини меня. Я приехал с намерением поговорить по душам, но что-то у меня не получается...
Галя чувствовала, что ее жизнь, до недавнего времени такая гладкая и накатанная, дала ощутимый сбой, но, к чему именно отнести этот сбой, она не могла понять.
Не могла же ее в самом деле вывести из равновесия повторная встреча с этим Олегом? Галя не была до такой степени романтической особой, чтобы считать повторную встречу с Олегом знаком судьбы, — просто случайность... Да и ничего хорошего не сулило ей подобное знакомство. Связываться с женатыми мужчинами не в ее правилах.
Но что-то изменилось в ней настолько, что Галя едва собрала все свое внимание, отправляясь в рейс, и один раз даже сбилась, излагая информацию пассажирам. Она сама не поняла, в чем дело, хотя заметила, что после каких-то ее слов некоторые пассажиры привстали с кресел. Тут за ее спиной прозвучал голос бортпроводника Валеры:
— Мы летим в Минводы, а не в Ереван!
...В этом рейсе они работали втроем: Галя, Вера и Валера. С мужчиной-бортпроводником всегда спокойнее, не говоря уже о том, что этот мужчина — Валера, который брал на себя осмотр салона до посадки пассажиров и очень помогал с кухней.
За многие часы их общих полетов Галя с Валерой общалась очень мало, но она считала его своим другом, знала, что на него можно положиться в экстремальной ситуации, хотя такие ситуации, к счастью, редкость. Экипажи и бортпроводники могут всю свою жизнь вплоть до пенсии пролетать вполне благополучно, но тем не менее всякое может случиться между небом и землей, да и на взлетной полосе тоже. Существует печальная статистика, свидетельствующая о том, что в основном самолеты разбиваются при взлете. Все может случиться, поэтому очень важно, с кем ты летаешь... Валера спокойный, выдержанный, всегда старается основную работу взять на себя, не только физическую, но и психологическую... Попадались в рейсах иногда неврастеники, или люди, испытывающие клаустрофобию, или капризные дети — Валера всех умел успокоить, помочь, выслушать... Как-то раз ему удалось предотвратить начавшуюся было на борту драку между двумя слегка подвыпившими золотодобытчиками. Сам он говорит мало, но умеет слушать, как немногие. Он не просто слышит голос или слово, но всего человека, тот будто перетекает в него, Валеру. Это не просто дар слушателя, а дар любви. Валера любит людей и своим перемещением в пространстве как бы соединяет одну часть человечества с другой — эвенков с белорусами, эскимосов с абхазцами...
...В Минводах Галя никуда не пошла, хотя были вечер и целая ночь в запасе, легла в своем номере и зашторила окна. Она была уверена, что Вера с Валерой уехали в город, и очень удивилась, когда в дверь постучали и в комнату вошел Валера. Он принес бутерброды и несколько больших спелых груш — где только успел купить...
— Мне кажется, тебе не слишком хорошо, — объяснил он причину своего появления. — Вера отправилась по магазинам... Помощь не нужна?
Сколько раз в жизни Галя слышала эти слова и сколько раз сама их произносила, но в случае с Валерой можно быть уверенной, что это не формальное участие.
— Если бы я знала, какая мне нужна помощь, — задумчиво произнесла Галя.
— А что случилось?
— Случилось, — кратко ответила Галя. — Знаешь, пожалуй, ты и правда можешь мне помочь кое в чем разобраться. Можно задать тебе прямой вопрос?
— Если он касается меня лично, — серьезно сказал Валера.
— Тебя и Веры, но от Веры я бы ничего не узнала. Скажи, что мешает вам обоим развестись и пожениться?
— Мой ответ поможет тебе решить какую-то свою задачу? — проницательно глядя на нее, спросил Валера.
Галя кивнула.
— У меня больная жена.
Теперь Галя совсем ничего не понимала... То есть понятно, совесть не позволяет Валере бросить больного человека. Но он так мягко, так по-доброму произнес слово «жена», что ей сделалось ясно: так можно говорить лишь о любимом человеке. Что ж это получается? Он любит больную жену и одновременно любит здоровую Веру?
— Ты любишь свою жену или только жалеешь? — решила уточнить Галя.
— Люблю.
— А Веру любишь?
— Люблю.
Одно и то же слово, но оно прозвучало по-разному, и Галино чуткое ухо это уловило. Ясно одно — Вера не могла чувствовать себя униженной такой любовью. Что-то такое есть в Валере, исключающее возможность унижения человека, кто б он ни был... А если бы на месте Валеры был Олег, а на месте Веры она, Галя?.. Олег, который не захотел бы расстаться ни с ней, ни со своей женой?.. Галя, конечно, порвала бы с ним. Почему? Почему так?..
— Извини, — сказала она. — Это было не просто любопытство.
— Я понял, — мягко произнес Валера.
На следующее утро они вылетели в Москву.
Небо за бортом было безоблачное, но Гале казалось — она летит в грозовой туче. Не самолет, а она сама находится внутри грозовой тучи... Господи, да что же это такое! Неужели действительно, чтобы вновь обрести чувство полета, ей так необходим этот человек, который вдвое старше ее? Чужой, случайный, о котором она почти ничего не знает! Нужен, да, нужен! Зачем? Низачем, она просто хочет его обнять — и не заглядывать дальше в будущее, не думать о нем! Только обнять, растворить в этом объятии измучившую ее тревогу!
И когда Галя увидела на взлетной полосе Олега, стоявшего у трапа, она, забыв о пассажирах, не сознавая, что делает, точно примагниченная им, слетела вниз и бросилась ему на шею...
Вика вернулась домой, изрядно сконфуженная приемом у Градовых.
Ей не понравилось, как они себя вели, как вел себя Алик, промолчавший всю обратную дорогу, а главное — как вела себя она сама.
Если бы Вика еще продолжала учиться в театральном училище, педагог по актерскому мастерству сказал бы ей, что она провалила роль.
Она действительно ее провалила: не слишком владела голосом, не держала паузу в нужном месте и не пыталась войти в настоящий контакт с партнерами, в данном случае с родителями Алика.
Острое недовольство собой заставило Вику сделать то, что было ей несвойственно, а именно обратиться к реальности.
Реальность же такова: ее мальчик явно находится под влиянием родителей. И хотя сейчас в нем еще не отгорела первая свечка любви, очень скоро это влияние скажется. Его родители, особенно мать, никогда, никогда не примут Вику, и Алику рано или поздно придется разрываться между ней и своей семьей.
Обо всем этом Вика размышляла под мерный стрекот машинки, на которой Вадим Григорьевич перепечатывал набело рукопись очередной книги.
Она была уверена, что муж, как обычно, поглощен своим делом, и, когда тот вдруг подал голос, вздрогнула от неожиданности.
— Ты сегодня явно не в себе, детка, — произнес он, развернувшись в своем вертящемся кресле.
— С чего ты взял? — стараясь придать голосу беспечность, спросила Вика.
— Милое мое дитя, за пятнадцать минут, пока я печатал одну страницу, ты съела больше половины коробки вишни в шоколаде. Такое с тобой случается, детка, когда ты хочешь перебить горький привкус в своей маленькой, уютной жизни... Ты опять влюбилась?
Вика мгновенно перестроилась. И в самом деле, кто еще так поймет ее, как родной муж, кто еще так пожалеет ее, бедную...
— На этот раз серьезно, Димулечка, — дрожащим голосом сказала она.
Вадим Григорьевич снял с носа очки и сладко потянулся.
— Я вижу, что серьезно, детка, столько в один присест убрать конфет...
— Ты не шути, мне правда не по себе, — ощущая сладкий комок в горле, произнесла Вика. — Я даже собираюсь уйти от тебя...
Жизнерадостный, молодой смех был ей ответом.
Вадим Григорьевич откинулся на спинку кресла и даже задрыгал ногами от хохота.
Слезы моментально высохли на ее глазах. Муж продолжал смеяться, отмахиваясь от Вики обеими руками, как от смешинок, которые как будто мельтешили в воздухе.
— Да перестань в конце концов! — побледнев от обиды, прикрикнула Вика.
Вадим Григорьевич подавил приступ смеха, поднялся с кресла, подошел к жене, сидящей на тахте, и церемонно предложил руку. Вика машинально поднялась. Муж подвел ее к окну:
— Что ты видишь, детка?
Вика сердито ответила:
— Ну, елку...
— Это вовсе не «ну, елка», — передразнивая ее, тонким голосом сказал Вадим Григорьевич. — Это вид из окна. Нет, не просто вид из окна на серебристую ель... Это приобретенная тобой дорогая картина, пейзаж, ставший твоей собственностью... Пошли дальше... — Вадим Григорьевич прижал локоть жены к боку, подвел ее к журнальному столику, на котором стояла раскрытая коробка конфет: — А это что?
— Ну, конфеты, — не понимая, к чему он клонит, ворчливо ответила Вика.
— Не «ну, конфеты», моя радость, а вишня в шоколаде, твое любимое угощение... — таинственно понизив голос, продолжал Вадим Григорьевич. — Но это не просто конфеты. Это одна из твоих благоприобретенных привычек, которые я уважаю... Пошли дальше. — Вадим Григорьевич потащил Вику на кухню и ткнул пальцем в растение, увившее дверной проем. — А это что, по-твоему?
— По-моему, цветок, — почему-то испытывая к мужу прилив давно забытого почтения, ответила Вика.
— Это не просто цветок, — нравоучительно заметил Вадим Григорьевич, — это повитель. Когда ты посадила ее в горшок, она была с мизинец, а за время нашей с тобой жизни обвила двойной рамой вход в нашу столовую. Ты ухаживала за ней, поливала, даже, помнится, как-то раз пересаживала из одного горшка в другой... Пошли дальше.
Теперь они остановились перед трюмо.
— А это кто?
— Это я, — вздохнула Вика.
— Кто «я»?
— Ну я. Вика, твоя жена.
— Вот именно! Умница! — как бы в восторге произнес Вадим Григорьевич. — Моя дорогая, я бы добавил, жена. Это твой статус. Ты не студентка, не актриса, не еще какой-нибудь деятель, а моя дорогая, как я уже заметил, жена. Ты потому видишь себя, детка, такой хорошенькой в этом откровеннейшем из предметов домашнего обихода, что ты — моя жена. Ты здорово сохранилась. Это я сохранил тебя такой, дав тебе полную свободу, вид из окна, всевозможные сладости... Поэтому ты — это ты... А в чужих зеркалах ты уже будешь не ты... Кто еще даст тебе так много разных разностей?
Вика, растроганная, погладила мужа по седой шевелюре.
— Погоди, детка, я еще не закончил свое выступление. — Вадим Григорьевич подвел Вику к своему вертящемуся креслу. — Садись, я тебя покатаю. — Он и в самом деле принялся вращать кресло с Викой из стороны в сторону, как бы укачивая ее. — Другой мужчина не станет катать тебя в кресле и кормить вишней в шоколаде. Он будет относиться к тебе как к ровне, такому же борцу с житейскими трудностями, как и он сам... Он спросит с тебя не как с девочки, а как со взрослой женщины. А ты к этому, дитя мое, не готова.
— Димуля, но ведь я влюблена, — жалобно глядя на мужа снизу вверх, проныла Вика. — Разве тебе это не обидно...
— Дети должны переболеть детскими болезнями, — изрек муж, — и взрослые не сердятся на них за это... Прежде я думал, что придет время, и ты оставишь меня, как прочие мои жены... Но тебе без меня не выжить. Твои предшественницы были стервы и умели устраиваться в жизни. А ты, моя птичка, не умеешь. Ты щебечешь себе и не знаешь, что за этими серебристыми елями притаились страшные волки действительности. И потом, ведь я тебя люблю, ты хорошая хозяйка и аккуратистка, в отличие от моих прежних спутниц жизни, хоть они были умными, а ты совсем глупышка... Детка, — Вадим Григорьевич вдруг встал перед ней на колени, — ты не жди моей смерти, прошу тебя!
Вика в ужасе вскочила с кресла.
— Да ты!.. Как ты мог!.. Как ты мог подумать!.. — в порыве искреннего негодования закричала она.
Вадим Григорьевич поднялся с колен, потирая поясницу.
— Вот голос, идущий из глубины души. Спасибо, милая, — удовлетворенно заметил он. — Я знал, что могу на тебя рассчитывать. И помни, пока я жив, ты не наделаешь непоправимых глупостей, а когда я умру, ты уже будешь взрослой женщиной и тоже не наделаешь глупостей... Так что выбрось твою любовь из головы. Не придавай ей глобального, планетарного масштаба! Любовь пройдет, а «ну, елка» останется, — заключил Вадим Григорьевич.
Галя лежала на тахте в своей комнате словно на воздушной подушке, чувствуя невесомость собственного тела... Это состояние было даже больше, чем просто ощущение счастья. Счастья, умиления, умаления — она казалась сама себе маленькой девочкой, которой ни о чем не надо скорбеть, ни над чем задумываться.
Подробностей разговора с Олегом она припомнить не могла. Были какие-то суматошные, сумасшедшие восклицания, вперемежку с поцелуями. Они целовались, словно охваченные жаждой, Олег то и дело останавливал машину, а потом они снова ехали по каким-то улицам. Где побывала в этот день Галя, она не могла бы вспомнить, как принцесса, которая путешествовала ночью во сне на спине огромной собаки.
Они наскоро склеили общее прошлое. А как же, без него нельзя, должен же быть у этого необыкновенного здания хоть какой-то фундамент. Они придали своему прошлому с момента первой встречи такую плотность переживаний, которая потянула бы на целую жизнь.
Конечно, они говорили, что с первого взгляда... да, с первой минуты... тогда, в «Иллюзионе», в кинотеатре, где воздух насыщен былым, мечтой, иллюзией... И не случайно тогда шел этот фильм... «Люблю, люблю...» Это слово не сходило с их губ. Для обоих оно было внове, они произносили его наивно и торжественно, как бы при совершении старинного обряда... Галя сразу поверила Олегу, что у них все будет серьезно, а не просто так.
— Ты ни о чем не думай. Я за себя и за тебя подумаю о нашем будущем и все устрою. Мы всегда должны быть вместе.
Он говорил, что понял это, как только увидел Галю, летящую к нему по ступеням трапа самолета. До этого момента он лишь туманно мечтал о ней, не понимая сам, почему так сильно хочет ее увидеть, не знал, нужен ли он ей...
Галя старалась ни о чем не думать, чтобы не спугнуть в себе это чудное состояние невесомости.
Если бы она заставила себя встряхнуться и протрезветь хоть на секунду, то в это мгновение, положа руку на сердце, не смогла бы сказать, что любит Олега так же, как он ее, готовый ради Гали пожертвовать всем на свете. Он сильно ей нравился, но больше всего нравилось состояние вдохновения, которым она была охвачена: оно вырвало ее из оцепенения жизни, из однообразных будней. Давно ей хотелось яркого, невероятного праздника, и она не знала, как его устроить. Все возможные способы уже приелись — прыжки с парашютом, компании, незнакомые города...
Душа жаждала нового, и вот оно не замедлило явиться.
В этом абсолютном, эгоистическом счастье оставался небольшой зазор для уколов совести, мыслей о жене Олега, но Галя отодвигала от себя эти мысли, гнала прочь смятение, которое минутами охватывало ее, и, как бы выставляя всему этому заслон, вспоминала поцелуи Олега, его глаза, в которых видела себя, и только себя.
Когда в комнату вошла Варя с сообщением, что явился Саша Крайнев, Галя с трудом пришла в себя. Саша... Неужели он еще существует? Галя умоляюще простонала:
— Ой, нет! Только не это! Я и забыла о нем!
Варя присела рядом, взяла сестру за руку и торжественным голосом сказала:
— У тебя горят щеки и глаза... Ты влюблена.
Гале пришлось согласиться. Она была готова обо всем рассказать младшей сестре, только бы та нашла способ спровадить Сашу.
— А что мне за это будет? — вкрадчиво осведомилась Варя.
— Что хочешь?
— Твой велюровый плащ, идет?
— Нет, это много, — спохватилась Галя.
— Велюровый плащ — и я избавлю тебя от Саши навсегда! — соблазняла ее сестра.
— Каким это образом? — с любопытством глядя на нее, спросила Галя.
— Это мое дело, — озорно улыбнулась сестра. — Ну как, даешь плащ?
Прошло несколько минут. Галя напряженно прислушивалась к голосам, доносящимся из Вариной комнаты. Вот они умолкли. Шаги. Снова голоса в коридоре. Хлопок входной двери. И через секунду влетела Варя, прыгнула к сестре на тахту:
— Готово! Ты потеряла Сашу навеки!
— Как?! Как это тебе удалось? — не поверила Галя.
— Очень просто. Я грустно сказала ему, что наш покойный папа был уголовником, умер в тюрьме, а мы скрывали это от него, Саши. Он только спросил: «Значит, Галю поэтому не переводят в Шереметьево?» — и был таков. Решил, что женитьба на дочери уголовника повредит его карьере.
Галя смотрела на сестру во все глаза, стараясь понять, говорит она серьезно или только шутит.
— Неужели... вот так... сразу и ушел?..
— Постепенно, — утешила ее Варя, — сначала сделал испуганно один шаг к двери, потом другой, а потом — как бросится со всех ног по лестнице, аж пятки засверкали!
— Скотина! — презрительно фыркнула Галя.
— Ну почему, — как бы не согласилась Варя, — просто Саша с детства очень любит Австрию, страну Моцарта и Шуберта, Штрауса и Гёльдерлина, которого обожает и наша мама... Ну говори, кто этот человек, ради которого ты оставила Сашу?
Галя вспомнила о своей роли старшей сестры:
— Разве я должна отчитываться?
— Нет, — легко согласилась Варя. — Но могу я, по крайней мере, считать велюровый плащ своим?
Уезжая в Москву, Олег обещал жене вернуться на следующий день. Но прошел этот следующий день, другой, третий, пятый, седьмой — и Таня уже начала с ума сходить от тревоги. Неужели Олежка так безнадежно завяз в этой Вике, что отец боится оставить его одного! А может, там уже произошла какая-нибудь драма, до которой эта девица охотница... Возможно, она сообщила своему старичку о том, что уходит от него, и старик слег с инфарктом или собрал последние силы и сразил неверную жену ударом чего-нибудь тяжелого по ее пустенькой голове...
Таня уже собиралась было ехать в Москву, как вдруг под вечер восьмого дня машина Олега ворвалась в Верховье и резко затормозила у ворот дачи.
Олег пружинистым и молодым движением буквально выбросил тело из машины — и Таня увидела его лицо: похудевшее, ожесточенное... Он решительно двинулся к ней, глядя на жену странным, как будто ненавидящим взглядом, открыл рот, чтобы сказать что-то, — и тут у Тани буквально ноги подкосились от слабости. Она подумала, что муж привез самые скверные вести о сыне, вплоть до его женитьбы... Тут Олег как будто очнулся, заметил ее состояние — и выражение жалости, растерянности проступило сквозь ожесточение, покрывшее черты его лица, как загар.
— Они поженились? — еле произнесла Таня.
— Кто? — не понял Олег и только тогда вспомнил о сыне.
...Они почти не пересекались, лишь изредка сталкивались в квартире, каждый поглощенный своими переживаниями, обходясь минимальным количеством слов для вынужденного общения. Наверное, Олежка мечтал, чтобы отец поскорее уехал и была возможность пригласить к себе Вику; Олег мечтал о том же, правда, не представляя, что Галя согласится прийти в его квартиру.
Олег ехал с твердым намерением рассказать жене о том, что в его жизнь вошла другая женщина. Вошла, ворвалась, влетела... Галя очень просила его повременить с этим, она считала, что они оба должны сначала хорошенько узнать друг друга. Олег с ней не спорил, но был уверен в душе, что, как только Галя улетит в длительную командировку, он тут же поедет к жене и во всем признается.
Но сейчас, увидев перед собой испуганное, беззащитное, страдальческое лицо Тани, он почувствовал, что слова признания застряли у него в горле.
— Да что произошло? — побелевшими губами вымолвила Таня, словно теряя сознание.
Олег подхватил ее на руки.
Как сильно желал он в эту минуту отменить задним числом случившееся! Жалость переполняла его.
— Ничего, маленькая, — покачивая Таню на руках, произнес он. — Все хорошо, никто не женится... Мы с сыном очень хорошо поговорили... — Он продолжал что-то бормотать, не слыша собственного голоса. Он хотел только одного — чтобы Таня успокоилась.
— Почему же ты так долго не приезжал?
Олег опустил ее на землю.
— Почему долго? Всего пять дней...
— Не пять, а восемь! — выкрикнула Таня тоненьким голоском. — Восемь!
— Позвонили с работы, там какие-то дела с медкомиссией, — наскоро сочинил Олег.
— Какие дела? Ты прошел медкомиссию восемь месяцев назад!
— Ну да. Что-то им снова понадобилось. Ты же знаешь, как у нас...
Таня пристально посмотрела на него:
— Ты ничего не скрываешь? С Олежкой все нормально?
Олег принялся рассказывать.
По его мнению, Олежка не так уж смертельно влюблен. Да, они разговаривали о Вике. Да, сын как будто окопался в реплике «я жить без нее не могу» и из этого окопа отстреливается от всех разговоров, в частности о своем будущем. Но это как раз хороший признак. Если Вика пойдет в наступление, Олежка опомнится, и постепенно тема женитьбы сойдет на нет...
Таня перевела дух. Она очень доверяла интуиции своего мужа. Раз он считает, что дела обстоят не так мрачно, как она предполагала, — значит, так оно и есть. Таня быстренько накрыла на стол. Свежие огурцы, вареное мясо, яйца, хлеб, зелень.
Олег продолжал — быстро, напористо, стараясь увести разговор как можно дальше от того, что его действительно сейчас волновало.
— Они по-прежнему встречаются? — расспрашивала Таня.
— Да, — ответил Олег, хотя не знал, где пропадал временами сын, в институте или в обществе Вики.
— А сессия?
— Сдает, — неопределенно махнул рукой Олег.
— Ну, слава богу, — радовалась Таня. — Конечно, наш сын не такой дурак, чтобы влезать в чужую семью... разводить жену с мужем... Он честный, весь в тебя, — с гордостью прибавила она.
Олег поперхнулся, отодвинул от себя тарелку.
— Пойду прогуляюсь по лесу, — поднимаясь из-за стола, сказал он.
Таня удивленно посмотрела ему вслед.
Она отметила необычность в поведении мужа, но ей и в голову не пришло искать причину в женщине. В молодости она тайно ревновала его, расспрашивала о бортпроводницах, с которыми он летал, заводила разговор о том о сем, чтобы выяснить у их общих знакомых, не скрывают ли от нее чего-нибудь. Но Олег всегда был как на ладони. Ему нечего было скрывать, она это чувствовала. Единственное, что заставляло его временами замыкаться в себе, была работа: если там возникали какие-то проблемы, Олег не спешил делиться ими с женой, не желая волновать ее. Таня потом все осторожненько выведывала у Глеба Стратонова, от которого Олег не таился. И сейчас, наверное, он переживает из-за этой медкомиссии — боится, как бы его не посадили на землю.
И Таня успокоилась.
Да, на расстоянии представлялось: как просто обо всем рассказать жене, но вот она перед тобой, и, оказывается, — страшно нанести удар.
Единственное, что еще поддерживало Олега в его намерении, — это убежденность в том, что им движут какие-то поистине роковые силы, которым он не может противиться. Он не сможет долго лгать и изворачиваться. Он не в силах отказаться от Гали. Когда Олег думал об их предстоящей близости — все равно рано или поздно это произойдет, — он буквально застывал на месте, готов был в эту секунду повернуть обратно, переступить через Таню, пройти сквозь нее, прорваться как сквозь бурелом — и лететь к любимой... Но снова испуганное лицо жены вставало перед ним, и он снова угрюмо шел вперед, по лесу, продираясь сквозь кустарник и сучья поваленных грозой деревьев...
Наутро, сказав жене, что ему необходимо лететь в Шереметьево, Олег сел в машину и помчался в Москву.
Спустя неделю, когда всей семье Тихомировых удалось собраться за завтраком, что в последнее время случалось редко, Ольга Петровна вдруг спохватилась:
— А что это Саши не видно?
Варя, не поднимая головы от тарелки, прыснула в кулак.
Галя метнула на нее сердитый взгляд, но Варя не могла не дать выхода своему смешливому настроению:
— Наверное, он бросил Галю, мамулечка...
— Как это бросил? — не поняла юмора Ольга Петровна. — А с кем же Галочка проводит свободное время?
— Наверное, ходит на курсы кройки и шитья, — давясь от смеха, предположила Варя.
— Ну да, — не поверила Ольга Петровна. — Но в самом деле, когда же мы увидим Сашу? — по-прежнему обращаясь почему-то к Варе, поинтересовалась Ольга Петровна.
— А почему ты об этом спрашиваешь у меня, мамулечка? — в свою очередь спросила Варя.
— Саша меня правда бросил, мамулечка, — проговорила Галя. — Положи мне, пожалуйста, салата.
Ольга Петровна устремила на старшую дочь растерянный взгляд:
— Как это бросил?
— Как собаку, — ответила Галя. — Мамулечка, я попросила салата. Да, Саша бросил меня, но аппетит у меня не пропал.
Варя поднялась из-за стола:
— Ладно, вы тут без меня... В магазин не надо, мамулечка?
Ей не ответили, и Варя, наскоро пригладив волосы, выскользнула за дверь.
Галя вздохнула и отложила вилку:
— Мама, не надо так смотреть на меня.
— Прости, доченька, но ведь это шутка... насчет Саши...
— Нет, не шутка, — мрачно отозвалась Галя, которой очень не хотелось сейчас объясняться с матерью.
— Как! — запричитала Ольга Петровна. — Такой порядочный мальчик! Он тебя бросил? Бедная моя девочка!
Галя скривила губы в усмешке:
— Мамулечка, я вовсе не бедная.
— Бедная, бедная, — всхлипнула Ольга Петровна, — я представляю, как тебе трудно делать вид, будто ничего не произошло... Мужественная моя девочка...
Галя решила, что оттягивать с объяснением незачем:
— Дело в том, мама, что я встретила другого человека.
— Другого? — опешила Ольга Петровна. — Какого такого другого?
— Другого, очень хорошего, — поспешила заверить ее Галя. — Удивительно прекрасного. Он летчик международного класса. Зовут его Олег.
Ольга Петровна мгновенно перестроилась. Летчик международного класса — звучит внушительно. Тем более удивительно прекрасный... Саша действительно несколько пресный. Страстно влюбиться в него невозможно.
— Но ты, — приступила к своей любимой теме Ольга Петровна, — серьезно влюбилась в этого человека?
— Мне кажется, да.
— Кажется или «да»?
— Кажется, да, — терпеливо повторила Галя.
— О нем я не спрашиваю, — уже испытывая большую симпатию к этому неизвестному Олегу, сказала Ольга Петровна, — он, конечно, тебя обожает...
— Абсолютно верно, — согласилась Галя. — Только есть одно маленькое «но».
Ольга Петровна замахала руками, точно не желая слышать никаких «но»:
— Нет-нет, я уверена, что ты его любишь! Иначе не может быть! Летчик! Вы будете летать вместе, как влюбленные у Шагала...
— Как влюбленные, — повторила Галя, — и все же есть маленькое «но»...
— Ну говори, что за «но»?
— Он женат, мамулечка.
Оживление стекло с лица матери.
— Это «но» вовсе не маленькое, Галя, — дрогнувшим голосом сказала она.
Галя никогда не боялась своей матери, наоборот, мать всю жизнь испытывала перед ней трепет. Но сейчас она призвала на помощь всю свою волю, чтобы не показать, насколько сильно реакция матери напугала ее.
— Доченька, это нехорошо.
— Нехорошо, мамулечка, — подтвердила Галя. — Но что поделаешь?
— У него есть дети? — тем же тоном спросила Ольга Петровна.
— Сын. Почти мой ровесник.
— Значит, его отец почти мой ровесник, — грустно предположила Ольга Петровна.
— Ему сорок пять.
— Но жена, наверное, любит его...
— Любит, мамулечка...
Ольга Петровна умолкла.
Ей никогда в голову не приходило, что ее Галя, такая уравновешенная, серьезная девушка, способна увлечься женатым человеком и более того — попытаться разрушить его семью, причинить боль жене и сыну своего избранника. Это так не походило на нее. Так не подходило к ней.
— Мама, я все понимаю, — тихо сказала Галя, — но что теперь поделаешь? Это любовь с первого взгляда.
Из всех людей на планете, наверное, одни влюбленные умеют жить настоящей минутой.
Они как бы выпадают из общего потока времени и превращают эти минуты, часы, дни в непрерывный праздник. Причем в отличие от прочих людей им не требуется какая-то особая атмосфера для создания праздника, роскошно обставленная квартира или шикарный ресторан, тщательно продуманные наряды, изысканные угощения, прекрасная музыка — они могут обойтись без всего этого, одним подножным кормом. Конечно, все вышеперечисленное любви не помеха, но если этого нет — влюбленные, как ласточки, вьют гнезда в самых труднодоступных вялому воображению местах: в городском парке, насквозь пронзенном летним ливнем; на крыше высотного дома, чтобы стать причастными вечности, мерцающей им с ночного звездного неба; на пустырях, где буйно цветут пижма и цикорий, старательно скрывая строительный хлам, мотки проволоки, трубы; в подъездах, где постоянно хлопают двери... А уж скамейки в аллеях, садах, дворах — какой поэт не воспел их в своих стихах!
Олегу казалось, что он экстерном проходит всю эту школу, в которой не удалось поучиться в юности, — только сейчас постигает азбучную истину растений, музыку ветра, географию парков, обсерваторию высоток, ботанику райского сада, в котором растут запретные плоды...
Случалось, он припарковывал машину где-то на окраине, и они с Галей пересаживались в трамвай, чтобы немного побыть среди людей, — в такие минуты они особенно остро ощущали свою обособленность, избранность, ни дать ни взять — любимчики фортуны! Случалось, подолгу застревали в Измайловском парке: ударившись в детство, беспечно катались на всех видах качелей и каруселей, брали напрокат лодку, чтобы покататься и поплавать в пруду. Что уж говорить про крыши, которые оказывались у них под ногами, тогда как настоящая крыша влюбленных — небо — гостеприимно раздвигала над ними расшитый созвездиями полог.
Иногда они просто гуляли, взявшись за руки, на манер всех влюбленных, ели мороженое, заходили в кинотеатры и усаживались в последнем ряду, целиком абонируемом любящими. Им было радостно оттого, что они пополнили собой это безумное, счастливое племя. И удивительно, как влюбленные пары всегда отличают друг друга в толпе, как приветствуют друг друга понимающими улыбками, сочувственными взглядами, как оказывают друг другу мелкие услуги... Включившись целиком и полностью в эту праздничную атмосферу, Олег не раз подбрасывал влюбленных до дому и охотно принимал в качестве дара цветок или леденец на палочке. Зато те, в свою очередь, не раз доводили Олега и Галю под своими зонтами до ближайшей станции метро, хотя им было не по пути, — в тех случаях, когда машина, как беспризорная сирота, оставалась где-то на окраине.
Олег должен был признать, что страна влюбленных действительно существует. И в ней много союзников — поливальщики улиц, дворники, с которыми Олег делился сигаретами, официантки, с улыбкой обслуживающие их.
Особенно ему было приятно, что все вокруг принимали их с Галей за мужа и жену.
— Видишь, — торжественно произнес он однажды, — никому в голову не приходит, что ты годишься мне в дочери.
Галя внимательно посмотрела на него. Прежде ей не приходило в голову, что Олега может мучить мысль о разнице в возрасте...
— Ни в коем случае! — сказала она с улыбкой. — Разве отец смотрит на дочь такими глазами! Ты бы видел себя сейчас!
— А какие у меня глаза?
— Они у тебя сияют... И вообще... такие... Ну, словом, кто бы тебя сейчас о чем ни попросил, ты бы все от радости сделал!
— Правда? А у тебя знаешь какие?
— Знаю, прекрасные.
— Прекрасные, — согласился Олег. — Но еще и лукавые. Это глаза женщины, которая позволяет любить себя... Вот я лечу в них вниз головой как в бездонный колодец... а ты сидишь себе за столиком и потягиваешь сок.
— Женщина не должна никуда лететь очертя голову, — важно заявила Галя. — Ну, что ты вдруг опечалился?
Олег сокрушенно вздохнул:
— А все же мне бы хотелось, чтоб ты тоже потеряла от меня голову...
— Тех, кто теряет голову, мужчины не слишком ценят, даже наоборот, — таинственно понизив голос, сказала Галя.
— Вот как? Это говорит тебе твой опыт?
— Это говорит мне моя женская сущность.
— Ты представить себе не можешь, до чего я тебя обожаю!
Олег понимал, что этот восторг не может длиться вечно, но когда он, оставшись один, думал о грядущем объяснении с Таней, у него начинало побаливать сердце, чего прежде никогда не было. Он продолжал эпизодически наезжать в Верховье, но каждый раз что-то удерживало его от объяснения с Таней — то возникала необходимость что-то сделать по хозяйству, то приезжал Глеб Стратонов, в общем, разговор с женой откладывался.
Как-то, приехав из Верховья домой, в ожидании Галиного звонка Олег принялся перебирать старые фотографии, грудой лежащие в секретере. Таня все мечтала когда-нибудь составить семейный альбом, но руки не доходили. Олег неожиданно наткнулся на них — и как будто погрузился в свое прошлое, казавшееся ему теперь далеким-далеким, как морское дно...
...Вот фотография дворовой компании: они с Таней десятилетние, вместе с друзьями-приятелями, запечатлены на фоне развешанного белья. Компания выстроилась полукругом — Олег на одном его конце, Таня — на другом. Вся компания двенадцатилетних в том же составе делает бумажного змея. Между ним и Таней пять девчонок, сидящих в разных позах на траве, поглощены сооружением змея... Вот четверо болтают ногами, сидя на заборе: Олег и Таня снова по краям... Но с каждым новым снимком расстояние между ними сокращается — вот они совсем рядом, вместе сажают дерево на субботнике... Таня держит вишенку, а Олег копает ямку. Теперь эта вишня здорово выросла... Вот они сфотографированы стоящими под руку — шестнадцатилетние. Таня совсем маленькая, миниатюрная, а Олег — рослый парень, выше ее на целую голову... А здесь он уже обнимает ее за плечи. Он учится в летном училище, она — в мединституте. Между ними нет еще близких отношений, но всему двору известно, что Таня Олега ждет... Следующий снимок — свадебный. Таня в белом кружевном костюме, Олег в летной форме... И пошла жизнь — Таня с Олежкой на руках, Таня, Олег и Олежка на море — они выглядят таким счастливыми! Таня, Олег и Олежка в Измайловском перке на лодке — а он совсем забыл, что бывал там с семьей... Таня, Олег и Олежка на участке в Верховье — снялись на фоне нескольких штабелей кирпича. Таня, Олежка и Глеб Стратонов на речке — снимал Олег. Таня, Олежка-подросток и Олег на веранде своего только что выстроенного дома. Стратонов, Таня и Олежка-юноша садятся в машину. Целая жизнь запечатлена в этих кадрах. Жизнь, которая уже прошла. Хорошая жизнь — на снимках все действующие лица улыбаются. И вот сейчас наступает момент, когда Олег должен все это объявить недействительным — счастье, покой, уют, взаимное доверие.
Какие для этого найти слова?
Хорошо влюбленным, за них лепечет любовь.
А виноватые должны были бы объясняться жестами, как глухонемые, для них не изобретено специального языка.
И Олег, угрюмо тряхнув головой, как будто отгоняя наваждение, спрятал свое прошлое обратно в секретер и попытался подумать о будущем.
Им с Галей, наверное, придется снять квартиру. Об этом уже следует позаботиться, поговорить с приятелями. Лучше всего действовать через знакомых. Но как им, знающим их семью как образцовую, все объяснить? Тоже сложность. Из Шереметьева его погонят. В Шереметьеве ему поставят диагноз: аморальное поведение. Если б Галя просто была его любовницей, на это бы там посмотрели сквозь пальцы. Но то, что он хочет бросить семью, чтобы жениться на любимой женщине, — аморально. Он и не держится за Шереметьево. Будет летать по родимой стране. Вступит в кооператив, получит квартиру. Все постепенно устроится.
Лишь бы только Таня нашла в себе силы стойко перенести их разрыв.
Сколько людей, столько и типов любви. Варя не влюбилась с первого взгляда. Ромка был совсем не в ее вкусе. Ей нравились темные глаза, глубокие и задумчивые, как у Игоря. По этому высокому, стройному красавцу она вздыхала два года. В Ромке не было ничего загадочного. Он все еще походил на неуклюжего, неуверенного в себе подростка. Не умел ухаживать. Долго ничем не выказывал своих чувств, только смотрел на нее нежным взглядом. И Варе казалось, что в его глазах она читала не «я люблю тебя», а «ты мне очень нужна, мне очень плохо одному».
Вздумай она посоветоваться с сестрой, та бы сразу же ответила: гони его прочь. Так Галина и поступала с надоедливыми поклонниками. Но Варе почему-то не хотелось гнать Ромку. Даже наоборот. Теперь она вечерами ждала звонка в дверь, а если Ромка не приходил, испытывала легкое разочарование.
Так прошла весна. Роман не произносил заветного слова, только по-собачьи преданно глядел на нее. Может быть, интуиция подсказывала ему, что торопиться не следует. А может быть, он, как и Варя, не понимал, что с ним происходит, и тем более не сумел бы выразить в словах свои чувства. Поторопись он тогда, и Варя могла от смущения высмеять его или выпалить что-то обидное и непоправимое. Время самый мудрый советчик, время улаживает большие и малые проблемы.
Они расстались на все лето. Варя с матерью жили на даче в Солнцеве у друзей, а Раиса увезла сына сначала в Питер к родне, потом в Киев. И все три месяца Варя думала о нем, о себе и о них вместе. Ромка целый год был эпизодическим человеком в ее жизни и вдруг превратился в главного героя. Она заставляла себя не вспоминать о нем, но это было как наваждение.
В конце августа они случайно столкнулись на улице. Остановились как вкопанные, пристально и жадно смотрели друг другу в глаза. Варя не успела подготовиться к встрече и растерянно молчала. «Привет», — только и произнесли машинально оба. Год назад, вот так же повстречавшись во дворе после каникул, они весело проболтали целый час. Ромка рассказывал о Коктебеле, Питере, она завидовала:
— Счастливец, я уже одичала в Москве. Сто лет не видела моря, настоящую деревню, Питер.
Нынче же, промямлив что-то невразумительное, они разбежались. Опасения Вари подтвердились: с ней случилось что-то важное, непонятное, пугающее. Она любила во всем ясность, простоту и порядок, и эта невинная встреча во дворе привела ее в смятение. Вечером ей очень захотелось еще раз повидать его. Она с нетерпением ждала звонка в дверь, но он так и не раздался.
Где было начало их любви, Варя не смогла бы вспомнить. Наверное, истоки не удержались в памяти, потому что тогда она еще не понимала до конца, что влюблена, не знала по неопытности первых признаков влюбленности. Принц-старшеклассник был не в счет: с такой же безнадежностью Варя обожала долгие годы актера Бельмондо.
Всю осень они бродили с Ромкой в Сокольниках или на центральных бульварах, подальше от родного двора и знакомых. Но к десяти Варя спешила вернуться домой, а если ее поджидала еще и сестрица, то гораздо раньше. Галина запрещала ей выходить из дому по вечерам. Варя настояла, придумала занятия у подружки Оли. Ольга Петровна поддержала: Вареньке нужно готовиться к экзаменам.
И все же она не понимала, что происходит с ее девочкой. Она давно не видела Вареньку с книгой в руках. Вечерами они уже не беседовали о поэзии, музыке, смысле жизни. Что греха таить — таких доверительных бесед с Галиной она себе не представляла. Старшенькую Ольга Петровна побаивалась. Зато Варенька, ее голубушка, была лучшей подругой и собеседницей. У них родственные души.
И вот теперь Варя наскоро готовила уроки и убегала на весь вечер. О том, что никаких занятий у подруг вовсе нет, Ольге Петровне в голову не приходило: ее дочки никогда не лгали. Ложь просто убила бы ее. Она грустила в одиночестве, сидя в уютной кухоньке и думая о дочерях. Старшая всегда была непонятна, далека. Порвала с хорошим женихом. Сейчас у нее, по-видимому, какие-то сложности. Но что творится с Варей? Она очень изменилась, взрослеет. Неужели у нее появился мальчик?
— Не волнуйся, мамуля, — невозмутимо отвечала Галя, когда Ольга Петровна делилась с ней своими опасениями. — Если девица в ее годы ни разу не влюблялась, это ненормально. Наша Варька была таким сухарем, что я уже стала побаиваться, как бы она не осталась старой девой. И подружки у нее водились соответствующие. Но вот свершилось — наша Золушка, похоже, влюбилась. Скоро мы узнаем, кто он. Варвара — девица с головой, даже любовь не помешает ей серьезно заниматься.
Ольга Петровна за свою жизнь видела немало девиц с головой, которые влюблялись в семнадцать лет и совершали чудовищные глупости, ломали себе судьбу.
— А ты заметила, Галечка, как она стала одеваться? Недавно попросила у меня денег на новые брюки. Очень узкие, по-моему, просто неприличные, — неодобрительно заметила Ольга Петровна. Она никогда не была деспотичной матерью, не диктовала дочерям, как они должны одеваться, но новая мода ей активно не нравилась, порой приводила просто в ужас.
— Еще бы мне не заметить! Она постоянно таскает из шкафа мои блузки и кофточки. Я даже сделала ей выговор, — снисходительно усмехнулась Галя. — Самое забавное — она стала украдкой пользоваться косметикой, а из французских духов предпочитает почему-то «Маджи», наверное, хочет казаться взрослее.
— И ты об этом так спокойно говоришь! — простонала Ольга Петровна.
— Совершенно спокойно, мамочка! Наша Варька была сущей воблой. Вся в книжках, в учебе, в подружках. Пойми, она должна быть современной девушкой, уметь общаться с людьми, одеваться, производить благоприятное впечатление...
Ольга Петровна с ужасом ее слушала. Она и сама замечала, что Варенька несовременная, застенчивая, угловатая. Но вот ее девочка стала преображаться на глазах, как гадкий утенок, в прекрасного лебедя. Галя это преображение одобряла, а Ольга Петровна боялась, что Варя станет походить на тех развязных, бойких и размалеванных девиц, от которых стонали учителя. Дня не проходило, чтобы Ольга Петровна не приносила из школы новую историю о падении нравов и скандальных происшествиях. О том, что в соседней школе девятиклассница родила, а у них молодой учитель соблазнил старшеклассницу.
— Или она соблазнила беднягу. В это я больше верю, — одобрительно хохотала Галя. — Мама, ты столько лет в школе, и тебя все еще волнуют подобные истории. Даже в ваши пуританские времена всякое случалось, вспомни!
Вспыхивал горячий спор. Конечно, и раньше всякое случалось, неохотно соглашалась Ольга Петровна. Но эти ЧП вызывали целую бурю, а сейчас ко всему привыкли. И тусовки на квартирах стали привычным делом. Вот почему ей не нравилось вечернее отсутствие Вареньки.
— Мама, там бывает полкласса. Я уже несколько раз поджидала ее вечерами. Ромка провожает ее до входной двери, — отвечала на это Галя.
Услышав про Ромку, Ольга Петровна совсем успокоилась. Теперь Варя, возвращаясь домой, поднимала глаза и всякий раз замечала в окне мать. Ее ждали, волновались. Варе стыдно было обманывать самого близкого и дорогого человека. Вернее, говорить ей полуправду. Ромка действительно провожал ее до двери, но на сборищах они бывали редко, предпочитая общество друг друга. Они демонстративно избегали классные вечеринки, тем более что кумушки из десятого «В» мгновенно просекли перемену в их отношениях. А ведь они с Ромкой как будто соблюдали конспирацию — в классе даже не общались друг с другом. Но женскую интуицию не проведешь.
Зато два-три часа вечером на бульваре принадлежали им. Какое облегчение! Не нужно притворяться, старательно отводить взгляд. Они бродили по городу, взявшись за руки, и говорили, говорили — обо всем на свете. Только не о самом главном — о них самих. О том, что с ними происходит.
Варя росла молчуньей и затворницей, книжной барышней, черпавшей пищу для ума и сердца из толстых романов. И все же ей хотелось рассказать кому-то о своем чувстве. Слово «любовь» она про себя даже боялась произносить.
Рассказать, чтобы спастись от хаоса и сумятицы в душе. Сумятица была так велика, что Варя разучилась читать. Полчаса она смотрела в одну и ту же страницу, не различая букв. Мысли ее уносились в совсем другом направлении. Она уже не могла заставить себя сосредоточиться на уроках, и учителям приходилось то и дело окликать ее, а Ольге — толкать в бок.
Только одному человеку Варя могла довериться. Мать, конечно, старомодна и едва ли поймет ее. Но Варя нуждалась не столько в понимании, сколько в поддержке близкого, любящего человека. Она примерно знала, что ответит мама на ее откровения, но с матерью можно спорить, отстаивать право жить по-своему. С Галиной это было бы невозможно. С новыми подругами Варя еще не решалась откровенничать.
Как-то в девять часов вечера Ольга Петровна встретила ее в прихожей.
— Ты ничего не хочешь мне рассказать? У кого вы сегодня занимались, у Оли или Танечки? Какие темы обсуждали? — почти жалобно спросила она.
У Вари от жалости и стыда перехватило дыхание: мама просит у нее, как милостыню, немного внимания. Они давно уже не беседовали, как прежде. Варя поняла, что решающий момент наступил, что больше она не может лгать. Броситься к маме на шею, просить у нее прощения, все рассказать. Будь что будет.
Не сняв пальто, Варя набралась духу, гордо вскинула голову и произнесла немного театрально и торжественно:
— Мама, в моей жизни произошло такое важное, замечательное событие...
Ольга Петровна так и замерла на месте, прижав руки к груди. Но продолжения не последовало. Варя смутилась, замолчала и стала поспешно стаскивать пальто и сапожки. Ольга Петровна уже поняла, конечно, о каком знаменательном событии ей предстоит услышать. Значит, их с Галечкой опасения подтвердились. Тут отчаянно засвистел чайник, и Ольга Петровна поспешила на кухню. Она дожидалась, как всегда, у окна, приготовила Вареньке ужин. Они сели друг против дружки за кухонным столом. Ольга Петровна разливала чай. Руки у нее предательски дрожали.
— Кто он, Варенька? Я его знаю? — прошептала она.
— Знаешь, знаешь, мамочка. Даже очень хорошо.
Варя села рядом с матерью и потерлась щекой о ее плечо. С Галей у Ольги Петровны никогда не возникало подобных проблем. Она дружила с Федей, и Ольга Петровна чувствовала, что эта дружба никогда не перерастет в любовь. А если и перерастет, то это будет спокойное, благоразумное чувство, без всяких надрывов и излишеств. За Галю она была спокойна. У девочки всегда разум превалировал над чувствами. Ольгу Петровну это даже немного пугало. Теперь же она поняла, какое это благо.
— Нет, я не такая, мама. Я совсем не похожа на Галину. И жить буду иначе, — словно прочитав ее мысли, задумчиво сказала Варя.
Ольга Петровна согласно кивнула в ответ. Иначе, но как? С Галей у нее не было трудностей, а с тихоней Варей уже начались. Под угрозой медаль, институт, будущее. Ольгу Петровну замучили дурные предчувствия, они ее никогда не обманывали.
— Но кто же он, дочура? Кто разбудил твое сердечко? — нетерпеливо спрашивала Ольга Петровна, невольно заимствуя лексику у Джейн Остин.
— Это всего лишь Ромка, мама, — с виноватой улыбкой призналась Варя.
— Ромка? — разочарованно ахнула Ольга Петровна.
Осенью последнего, выпускного класса Варя неожиданно сблизилась, а потом и подружилась с Марианной. До этого у нее были совсем другие лучшие подружки. Например, Оля. Самая маленькая в классе, неприметная и молчаливая. Зато сколько в ней было сокрыто талантов и душевных сокровищ! Оля уже стала победительницей трех математических олимпиад. Ее с нетерпением ждали в Бауманском училище, а конкурс туда был больше, чем в ГИТИС. Оля много читала, вот только рассказывать о прочитанном не умела: все больше «да» или «нет», нравится — не нравится. К поэзии Ольга была совершенно нечувствительна. В общем, недостаточно эмоциональный, но очень хороший человечек, так оценивала подругу Варя.
Несмотря на то что на Ольгу без колебаний можно было положиться во всем и ее преданность не вызывала ни малейших сомнений, Варя никогда не рассказывала ей о Ромке, о своей душевной смуте. Ольга ничего не поймет. Просто будет слушать и молчать. И вообще, откровенничать с ней — все равно что делиться с садовой скамейкой. Тот же эффект. Почему-то Ольга стала невыносимо скучна.
Марианна появилась в десятом «В» в результате бесконечных переездов и обменов. Вначале очень не понравилась Варе. Полная противоположность Оле. Высокая блондинка с зеленоватыми русалочьими глазами. На уроках в этих чудесных глазах царила сонная скука или откровенная тоска. Оживала Мари на переменах, легкой гибкой походкой порхая с кем-нибудь из временных подружек по длинному школьному коридору. Внимание было необходимо ей как воздух. Ловя завистливые и восхищенные взгляды, она распрямлялась как пружинка, сияла глазами и одаривала всех без разбору улыбкой Джоконды.
По вечерам Варя видела ее гуляющей по бульвару со взрослым парнем, явно не школьником.
— Студент из Плехановского, — завистливо нашептывали девчонки.
У Мари были в классе явные и тайные воздыхатели, но она на мальчишек поглядывала снисходительно. Она давно уже повзрослела, поэтому для Вари и Ольги была таинственной и непонятной. Варя даже испытывала к ней что-то вроде антипатии: неглупая, но ничем не интересуется, учится кое-как. Одевалась Мари как фотомодель. Варя так не умела. Все, что она шила или вязала себе, выглядело почему-то старомодно. А Галкины фирменные вещи смотрелись на ней нелепо, как на вешалке. Их еще нужно было научиться носить.
Влюбившись, Варя поняла, что стала совсем другой, и ее потянуло к новым людям. Она стала украдкой наблюдать, что носит Марианна, и даже пыталась ей подражать. Ее взгляды на внешний вид и умение одеваться резко изменились. Еще недавно она ратовала только за скромность, аккуратность и добротность. Может быть, есть доля правды в поговорке: «По одежке встречают»?
— Мама, это, оказывается, очень важно — первое впечатление, которое мы производим, умение себя подать, одежда, культура поведения, — как-то призналась она.
— Конечно, важно, но у многих девушек гардероб становится единственным смыслом жизни, — предостерегала Ольга Петровна. — Они больше ничем не интересуются. Не женщины, а вешалки для тряпок.
Она с тревогой наблюдала за происходящими переменами. Они отразились не только на облике Вари. У дочери появились новые подруги, а Оля почему-то совсем перестала бывать у них. Варя заявила, что она не собирается порывать со старыми друзьями, но это не значит, что она должна отказываться от новых знакомств. Круг ее друзей все расширялся, и Варя этому очень радовалась. Но Ольга Петровна все же мягко предостерегала ее от случайных, неразборчивых и даже опасных друзей. Марианна уже появилась у них и очень не понравилась Ольге Петровне, но та и виду не подала. Чем могла привлечь Варю эта пустышка? Оленька ей, видите ли, скучна, а с этой куклой дочь болтает часами.
Но если Ольга Петровна из деликатности скрывала свое отношение к Мари, то Галина ее не щадила:
— Вы заметили, как преобразилась эта девица, едва в комнату вошел Саша? Она вся затрепетала, словно лань при виде охотника. Глазки вспыхнули, как две лампочки по сто ватт.
Насмешка неприятно кольнула Варю.
— Ну и что же? Мари просто слишком женщина. В этом ее призвание, — возразила она. — Одни женщины находят свое призвание в материнстве, другие — в карьере. А Марианна — красавица.
— Какая пошлость! — возмутилась Галина. — И это говорит моя сестра, серьезная, умная, как мне казалось, девушка. Да пойми, она вовсе не женщина, а самка. Ее в жизни ничего не интересует, кроме амуров. Отсюда косметика, духи, короткие юбочки и каблуки.
Варя напомнила сестре, что в десятом классе та тоже ходила на каблуках и в короткой юбке и никогда не ставила в укор умение хорошо одеваться. Конечно, она тоже заметила, как преображается Мари в мужском обществе, но женское кокетство не смертный грех. Варя стала снисходительнее к человеческим слабостям. В Марианне было какое-то обаяние женской опытности, тайного знания, еще недоступного Варе.
Мари уже успела поведать ей кое-что о своем прошлом. Первый ее роман длился недолго и закончился трагически. Совсем недавно в жизни Мари появился Костя. Она так интересно умела рассказывать о себе, о своих нескончаемых переживаниях и из ряда вон выходящих чувствах, что Варя слушала затаив дыхание и раскрыв рот.
— Сама до конца не понимаю, что со мной происходит! Еще не разлюбив одного, я, кажется, серьезно влюбилась в другого, — недоумевала Мари. — Во всяком случае, я с каждым днем все сильнее привязываюсь к Косте. Мне даже сон снится один и тот же, будто бы стою я на распутье и не знаю, куда же мне свернуть. Никогда бы не поверила раньше, что можно любить сразу двоих.
Марианна говорила так просто, откровенно, без всякого жеманства. Варя ей верила и, кажется, понимала. Бесконечные лабиринты человеческих отношений вдруг открылись перед ней. Что она знала о любви? Оказалось, это не только «союз души с душой родной». Бывает любовь-ненависть, любовь-дружба и просто привязанность.
В один прекрасный день должен был явиться перед ней во всех отношениях положительный молодой человек, похожий на Сашу, Галиного жениха. Так Варя представляла себе будущее. Теперь без улыбки она не могла вспоминать об этом. Галина прогнала своего безукоризненного жениха и влюбилась в женатого мужчину, разрушила благополучную семью. Год назад Марианну бросил парень, ее первая большая любовь, но она до сих пор не может его забыть, хотя в ее жизни появился Костя... Одноклассник Вари, которого она почти не замечала, вдруг стал самым близким человеком. Из своего счастливого неведения Варя словно попала в новый мир, такой сложный, запутанный и непонятный.
До сих пор она не знала, что такое бессонница. А теперь лежала до рассвета, глядя широко раскрытыми глазами в потолок, и думала, думала. И разобраться в этой сумятице, решить для себя многие загадки ей помогала именно Марианна, которую Галина считала пустышкой. На самом деле Мари была умна, наблюдательна, неплохо разбиралась в людях, но не издевалась над их слабостями, как Галя. Главным ее достоинством Варя считала умение тонко и сильно чувствовать. А этот редкий талант дается от природы только избранным. То и дело Варя поражалась тонким оценкам подруги людей и обстоятельств и часто признавала безусловное превосходство Марианны над собой.
Она замечала, что Ольга ревнует и даже страдает от ее предательства, но ничего не могла с собой поделать. Ее все больше тянуло к Марианне.
Уже с утра в квартире Тихомировых царила праздничная суматоха. Дни рождений всегда были священными в этой семье. Сегодня Варе стукнуло семнадцать. Уже к трем часам стали собираться старые и новые друзья именинницы — Марианна и Ольга, Ромка и даже приятели с детсадовских времен.
Как ни странно, в застойные времена было проще накормить пятнадцать человек, а сейчас далеко не каждый может себе позволить созвать гостей, думала Ольга Петровна. Хлопоты очень утомили ее, но зато они втроем были вместе, как прежде, не ссорились, не спорили. Даже Галина помогала на кухне, хотя ненавидела кулинарные хлопоты. Зачем, например, печь торт, если можно купить в кондитерской? Но торт из кондитерской ни в какое сравнение не шел с «Наполеоном» Ольги Петровны.
Втайне Варя надеялась, что в этот день Галина куда-нибудь улетит или займется своими делами. Но увы — сестрица присутствовала и бдительно наблюдала за ней и за прибывающими гостями. Всякий раз, когда раздавался звонок, Галина выглядывала в прихожую, а Варя весело про себя хихикала. Галина ждала Его. Он, этот таинственный злодей, просто не мог не явиться в такой день.
Варя больше не собиралась соблюдать конспирацию. Ей казалось, что она полностью освободилась от страха перед старшей сестрой и больше не позволит собой командовать. Рано или поздно Галина все узнает. Варе хотелось, чтобы это случилось сегодня.
Итак, новое лицо так и не появилось. Галина была озадачена. Но Варя вскоре забыла о ее существовании. В этот вечер она была счастлива и беззаботна. Они дурачились, играли в жмурки, весело скакали под музыку. Только Ольга сидела насупившись в углу. Она не умела веселиться, никогда не танцевала. И вместо прежней жалости Варя впервые почувствовала к ней легкое раздражение. В конце концов, это признак плохого воспитания — сидеть с мрачным лицом, когда все вокруг веселятся.
К концу вечера бурное веселье немного утихло. В полумраке комнаты медленно кружились пары. Негромкая музыка убаюкивала и навевала грусть. Они танцевали с Ромкой, глядя друг другу в глаза. Время от времени он нежно пожимал ее руку. Они еще не сказали друг другу самых важных слов. Они все еще бродили по аллеям, взявшись за руки, мерзли на осеннем ветру. Он говорил ей милые глупости, она смеялась. Иногда он словно невзначай касался губами ее волос. Варя замирала от этой невинной ласки.
У нее все это было впервые в жизни — жаркое волнение от его прикосновений, желание погладить ладонью его щеку. Варя уплыла в танце и забыла обо всем на свете. Очнувшись, она увидела лукавую мордочку Мари. Для Марианны чужие романы были таким же развлечением и смыслом жизни, как свои собственные.
И вдруг Варя поймала взгляд сестры, в котором смешались изумление, негодование, угроза. Свершилось! До Галины наконец дошло. Все к лучшему, с облегчением подумала Варя. Для нее ясность и определенность всегда были лучше неизвестности. И Ольга Петровна с трепетом ждала этого момента, сама не решаясь признаться Галине, и она побаивалась старшенькую. А Варя смело и с вызовом посмотрела Галке в глаза. Никогда еще она не чувствовала себя такой свободной, независимой и неуязвимой.
Минуло всего две недели с достопамятного приезда Олежки и Вики в Верховье, но в их отношениях наметились кое-какие изменения.
Не то чтобы их чувства пошли на спад, но с обоими явно что-то произошло.
И дело было не только в том, как приняли Вику Олежкины родители, и не в том, что она вела себя тогда достаточно бесцеремонно, удивив и расстроив Олежку, хотя он и постарался не подавать виду. Им стало негде встречаться.
Прежде Олежка хорошо знал, когда отца с матерью не бывает дома, и особенные надежды возлагал на июнь, когда родители засядут в Верховье.
Но отец спутал все его планы.
Он то появлялся дома, то надолго исчезал, и, как ни старался Олежка осторожно выведать у отца, проведет он сегодняшний вечер дома или у него опять какие-то загадочные дела с медкомиссией, отец, пряча глаза, отвечал уклончиво, из чего Олежка сделал вывод, что родители придумали все это нарочно: мать командировала отца в столицу, чтобы тот, жертвуя своим отдыхом, спасал сына от Вики.
Олежка бесновался, особенно после того, как экзамены в институте были худо-бедно сданы, но сделать ничего не мог.
И тут он вдруг осознал, что им с Викой, по сути, не о чем говорить.
Это было удивительное открытие.
До того как они стали близки, они все время разговаривали, бывало, целые ночи напролет болтали по телефону. Правда, говорила в основном Вика, а Олежка с жадностью внимал ей.
Но то, что между ними в конце концов произошло, было больше слов. Так, по крайней мере, казалось Олежке.
Позже он был вынужден признаться себе в том, что не просто страсть кружила ему голову, когда он, закрыв за отцом или матерью дверь, ждал Вику, и не просто ему необходимо было ее тело.
В ее тело он пытался спрятаться от нее самой — такой, какой она оказалась на самом деле — взбалмошной, эгоистичной, резкой...
Ему всегда нравились совсем другие девушки — спокойные, уравновешенные, внимательные.
Вика была ураган — наверное, она так и не утолила своей артистической жажды в сценических этюдах и на учебной сцене, и ее игра на ровном месте по любому поводу — опоздал ли он на минуту на свидание или некстати позвонил ей — начала утомлять Олежку.
Вика сразу же почувствовала это и предложила ему вместо своей непонятной души тело, тем самым подбросив в огонь влюбленности Олежки несколько сухих поленьев.
Но теперь им негде стало встречаться, а встречаться просто на улице оказалось вроде и незачем.
Олежка, конечно, догадывался, что женщину можно уложить в машине или где-то в лесу за городом, но от этого Вика упорно отказывалась, доводя его до белого каления.
Сначала Олежка подозревал, что, отвергая его, возлюбленная пытается оказать на него давление, чтобы он твердо и недвусмысленно пообещал жениться на ней.
Но когда он попытался выяснить, так ли это, Вика от разговора о женитьбе ушла.
Теперь Олежка вообще ничего не понимал.
Они перестали обсуждать планы на будущее, даже на ближайшее лето, хотя прежде только об этом и говорили, — как здорово будет закатиться вдвоем куда-нибудь в Карпаты или на Рижское взморье.
К тому же остро стоял финансовый вопрос. Олежка уже полгода не получал стипендию. Родители, конечно, давали ему определенную сумму на мелкие расходы, но ее хватало разве что на несколько походов в ресторан. Уж конечно, не на Рижское взморье. Прежде Олежке ничего не стоило попросить у них денег на отдых, но теперь это было затруднительно. Он уже подумывал о том, чтобы устроиться медбратом в детский туберкулезный санаторий, но тогда тем более Карпаты или взморье отпали бы.
Словом, влюбленным приходилось кататься в Викиной машине по Москве, перекусывать в забегаловках и прогуливаться пешком, хотя все это уже утратило для них былую прелесть.
Получился замкнутый круг, по которому Олежке пришлось бы колесить неизвестно сколько времени, кабы не случай...
Они с Викой проезжали мимо Таганки, как вдруг взгляд Олежки зацепил что-то знакомое... Он не поверил собственным глазам, оглянулся с переднего сиденья — на ветровом стекле машины, привлекшей его внимание, висел пластмассовый айболитик, подаренный когда-то матери одним ее маленьким пациентом. Олежка бросил взгляд на номер: это была отцовская машина.
— Притормози, — бросил он Вике.
Вика нажала на тормоз.
— Машина моего отца, — объяснил Олежка, кивнув на синие «Жигули». — Откуда она тут взялась?
Оба вышли из машины и направились к «Жигулям».
— Отец говорил, что проходит медкомиссию, — рассуждал вслух Олежка, — но поликлиника...
— Совсем в другом районе, — продолжила за него Вика. — Ясно, какую медкомиссию проходит твой папа, Алик.
— Что тебе ясно? — смущенный ее враждебным тоном, огрызнулся Олежка.
— Ясно, что у твоего отца нет проблем со здоровьем, даже наоборот, — язвительно заметила Вика.
— Что ты имеешь в виду? — не понял Олежка.
Вика выразительно посмотрела на него:
— Дорогой мой, я сразу поняла, в чем дело, когда ты сказал мне, что твой папочка прервал свой отпуск якобы для того, чтобы пасти тебя, своего сыночка, а сам все куда-то исчезает из дома и непонятно когда возвращается... Это и ребенку понятно, куда он уходит. Не тебя ему следует пасти, а тебе его.
Олежка посмотрел на нее чуть ли не с ненавистью:
— Не понимаю, о чем ты!
— Все ты отлично понимаешь! — презрительно возразила Вика. — Твой отец еще не старик и очень интересный мужчина...
— Ну и что?!
— Да то, что у твоего образцово-показательного папочки есть баба! — выпалила Вика.
— Что за чушь! — возмутился Олежка.
— Нет, не чушь, у него есть женщина. А он пудрит твоей матери мозги медкомиссией. Эта медкомиссия где-то здесь проживает... Спорим?
— Это сущая ерунда, — уверенно сказал Олежка. — Ты просто всех склонна подозревать в измене, потому что сама...
— Сама?! — взвилась Вика. — Что «сама»? Ну, продолжай, продолжай...
Олежка понял, что зашел слишком далеко:
— Извини, я не имел в виду ничего обидного...
— Нет, имел! — убежденно проговорила Вика. — Встречаешься со мной и еще смеешь упрекать меня в том, что я обманываю мужа!
— Да не говорил я ничего такого! — сраженный ее напором, защищался Олежка.
Но Вику было уже не остановить.
— Нет, это очень хорошо, что ты проговорился! Это просто замечательно! Теперь я знаю на самом деле, что ты обо мне думаешь! Но я, между прочим, не строю из себя сверхпорядочною человека, как твой отец!
— Мой отец и есть сверхпорядочный человек! — яростно бросил Олежка.
— Да-а-а? — иронически протянула Вика. — Тогда что здесь делает машина этого сверхпорядочного человека? И где он сам? Что-то я не вижу его поблизости... Куда это он отлучился?
— Мало ли куда... В магазин.
— Здесь нет поблизости магазина! Здесь есть «Ремонт обуви»! Загляни-ка туда, может, он там с прохудившимися ботинками?
— Поехали отсюда, — угрюмо сказал Олежка, — а то мы вконец поссоримся.
Вика топнула ногой:
— Никуда я не поеду! Если хочешь, топай пешком домой! А я дождусь твоего отца, который пытался наставить меня на путь истинный...
— Он, может, у какого-нибудь друга, — неуверенно предположил Олежка.
— Скорее у подруги.
— Это исключено на сто процентов.
— Если б он был у друга, то оставил бы машину во дворе этого друга. А тут машина на улице. Значит, он не хочет засветить ее, эту женщину, понятно... Она к нему выбегает на улицу, чтобы соседи не видели их вместе, — заключила Вика.
Неизвестно, сколько бы еще они препирались, если бы в эту минуту Вику не окликнул молодой, оживленный голос:
— Бог мой! Вика! Сколько лет, сколько зим!
Вика оглянулась — с протянутыми для объятия руками к ним приближался Рустам Тамиров с какой-то разодетой в шелк, капрон и стеклярус девицей.
— Рустам! — Викина злоба мгновенно улетучилась, это новоявленное лицо словно впитало ее в себя, как росу высушивает солнце. — Бродяга! Алик, познакомься, это мой однокурсник Рустам Тамиров, теперь звезда телеэкрана. А это мой Алик...
— Помнится, твой муж был несколько старше, — нахально заметил Рустам, пожимая неохотно протянутую Олежкину руку. — А это моя половина, Лиля, самая красивая женщина в мире, как она сама про себя говорит.
— Об этом говорят мужские взгляды, — ответствовала Лиля своей старой шуткой. — Очень приятно.
— Твой муж резко помолодел, — снова произнес Рустам.
— Ну перестань. Это не муж.
— А куда мы подевали мужа? Лиля, — Рустам обернулся к жене, — это самая отважная моя однокурсница, которая в двадцать два года вышла замуж за столетнего старика...
— Который оказался на семьдесят восемь лет умнее тебя, — снисходительно заметила Лиля, — раз женился на такой милой женщине... Молодые люди, это ваша машина? Не подбросите ли нас в зоопарк? Моя телезвезда снимается там сегодня вместе с Хрюшей и Степашкой...
— С радостью, — вызвалась Вика.
— Нет, извините, у нас дела, — сухо ответил Олежка.
Вика хмыкнула:
— Это у тебя дела. А у меня нет.
— Молодые, не ссорьтесь, — сказал Рустам. — Мы доберемся...
— Как же ты, такая звезда, и не на колесах? — удивилась Вика. — Нет, я вас подвезу. А ты, — сказала она Олегу, — еще сто лет можешь дожидаться владельца этих «Жигулей»...
Лиля бросила взгляд на машину и нахмурила лоб:
— Знакомая машина... Я уже видела этого айболита...
— Да-а? — вцепилась в нее Вика. — А владельца не знаете?
Лиля стукнула себя по лбу:
— Конечно, не знаю! Но его зовут Олег.
— Верно! — обрадовалась Вика. — Значит, все-таки вы его знаете?
— Нет. Он... — Тут Лиля сделала небольшую паузу. — Он... знакомый моей соседки Гали Тихомировой.
По тому, как изменилось Олежкино лицо, Рустам догадался, что жена брякнула что-то лишнее.
— Да нет же, ты ошибаешься, мало ли таких айболитов... — Он потянул Лилю за руку. — Пойдем, время на нуле...
Но Лиля, нутром почуяв в высшей степени интересное, бросилась объяснять мужу:
— Да нет, именно из этих «Жигулей» вылезла тогда Галка... А потом она приходила ко мне, мы как раз об этом Олеге с ней и говорили... А вы что, — жадно спросила она Олежку, — знаете этого мужчину?
— Это его отец, — с удовольствием дала объяснение Вика.
— Отец? Да ну! А... мать где?
— Пойдем, Лиля, — строго произнес Рустам.
— Мать на даче, — сказала Вика, — а отец у Гали...
— Ну, я не уверена, — изобразив смущение на лице, затараторила Лиля, — может, не та машина, не тот Олег...
— Конечно. — Рустам вытащил из кармана записную книжку, черкнул в ней номер телефона, вырвал листок и протянул его Вике: — Может, еще тебе пригожусь... Всего!
— До свидания, — певучим голосом сказала Лиля.
После того как парочка свернула за угол, Вика торжественно произнесла:
— Что я тебе говорила? Медкомиссию зовут Галя.
— Поехали отсюда, — мрачно отозвался Олежка.
Галя диву давалась: как ее еще только таскают белы ноженьки!
Все свое свободное время она проводила с Олегом, выкраивая для сна пять-шесть часов, и при этом выглядела, как никогда, прекрасно.
Олег старался, конечно, чтобы она отдыхала — в машине, на природе, куда они иногда выбирались, в ресторане. Но любовь — это все-таки большая нагрузка для сердца, тела и ума, тем более такая любовь, как у них, — тревожная, неопределенная... Иногда ей казалось, стоит прилечь где-нибудь на берегу реки — и она тут же провалится в сон. Олег замечал, что Галя иногда буквально падает от усталости, и уговаривал ее:
— Поспи, пожалуйста. Я буду счастлив держать твою голову на коленях, я не шелохнусь.
Но Гале жалко было время, необходимое им для общения, тратить на сон.
Она пыталась сравнивать Олега с Федором Ступишиным, наиболее достойным в ее жизни представителем мужского пола, и сравнение оказывалось в пользу Олега.
С Федором тоже было интересно: они часами говорили о книгах, об искусстве, имеет ли оно какое-нибудь облагораживающее влияние на душу человека или нет... И они с Федором часто ожесточенно спорили, и эти споры рождали не истину, а, как правило, обиду.
С Олегом у них не возникало причин для споров. Он был не слишком начитан, зато жадно слушал Галю, с удовольствием ходил с ней на Малую Грузинскую, где выставляли свои произведения художники-авангардисты, на концерты в консерваторию... Федор был неуклюж, не умел как следует ухаживать за девушками. Олег ухаживал очень красиво, это, наверное, врожденное. Он даже цветы дарил Гале со старомодной грацией — именно преподносил, букет от этого казался еще прекраснее. В ресторане умел достойно пообщаться с официантом — не выпячивал себя. В каждом его жесте сквозило уважение к женщине, рыцарское почитание даже... Такое отношение к слабому полу сейчас редко встретишь, особенно у ее ровесников. Слова, которые он произносил, были вескими, основательными. Олег никогда не рисовался, в отличие от многих мужчин, давно перенявших у женщин утонченное кокетство и склонность к игре. Не суетился, был щедр и уступчив. Короче говоря, за короткое время их знакомства Галя твердо уверилась, что этот человек никогда ее не разочарует.
Прежде, думая о предстоящем замужестве, Галя не могла представить мужчину, с которым ей предстоит жить вместе. Ей часто говорили, что она не позволит кому-то другому перехватить инициативу, энергия била из нее ключом... Но вместе с тем она не могла вообразить рядом с собой и такое существо, которое будет уступать ей во всем, — такого бы она не потерпела.
В Олеге ей нравилось больше всего его благородное отношение к людям. Она знала, что он не способен о другом человеке отозваться плохо. Олег всегда полагал, что люди, о которых он рассказывал Гале, гораздо лучше, выше и значительнее его самого. Он не держал про запас иронических шуток, показного остроумия, которым так любят щеголять многие.
И она не представляла, как он, такой благородный, честный, сможет оставить семью.
Временами Гале даже хотелось убедить его не делать этого, она чувствовала, что Олег будет сильно страдать из-за жены и сына, которые любят его, — но тут сама судьба вмешалась в создавшуюся ситуацию...
Как-то Галя вернулась со свидания несколько раньше обычного — новые туфли натирали ноги.
Не успела она скинуть их, как в дверь позвонили, и в ее комнату бурей внеслась Лиля:
— Я так и знала, что он уже ушел от тебя. Гляжу, машины на улице нет — значит, ушел!
— Какой машины? — Меньше всего Гале хотелось сейчас разговаривать с Лилей, которую всегда было довольно трудно спровадить. — Кто ушел?
— Не прикидывайся кроликом, удав! — хохотнула Лиля. — Теперь мне про тебя все-все известно. И что самое главное — не только мне! Что я тебе скажу! Ты только не падай в обморок.
— Чтобы я не упала, разреши мне прилечь, — устало сказала Галя, действительно укладываясь на тахту. — Ох, ноги болят...
— А с чего это им болеть! — как будто возмутилась Лиля. — Это у меня, бедной, они должны болеть, потому что у нас с Рустикой нет колес, как у некоторых. Я, такая красавица, езжу в общественном транспорте, как последняя уборщица...
— И я в общественном, — вяло ответила Галя.
— Не скажи! Все теперь с тобой ясно, тихоня Тихомирова, и не мне одной! Послушай! — Лилины глаза жадно впились в Галю. — Еще раз — не падай! Я тебя выдала!
— Кому ты меня выдала?
— Кому не надо, тому и выдала, но ведь я же, бедная девушка, ничего не знала! Если бы ты мне была настоящей подругой и всем бы со мной делилась, такого бы не получилось... А я ничего не знала и выдала тебя!
Смутная тревога сжала Галино сердце.
— О чем ты, наконец?
— Не о чем, а о ком... О нем, о твоем женатом хахале, на которого ты променяла Сашку Крайнева... Ой! — Лиля вдруг заметила Галины новые туфли и впилась в них плотоядным взглядом, забыв обо всем на свете. — Ой, я сейчас помру! Это класс! Где брала? Ой, я примерю! Я как раз мечтала о таких золотистых лодочках, прям как у Золушки! Это тебе твой хахаль купил? — Лиля уже притопывала в лодочках. — Ну, класс! Продай их мне, только недорого, я бедная... Тебе они не идут. У тебя ноги и без того длинные. Продай, сколько за них хочешь?..
— Не продам, — отрезала Галя. — Так что... что ты хотела рассказать? Что там у тебя стряслось?
— Это не у меня, моя милая подруга, а как раз у тебя... Так не продашь? Ладно. Слушай, как я тебя продала. Только я, ей-богу, не хотела, хочешь — верь, хочешь — нет... Выходим мы с Рустиком из дому — ему надо было на съемки в зоопарк. Представляешь меня в зоопарке, как я там смотрелась среди зверушек в своей новой блузке со стеклярусом! Вся съемочная группа с копыт полетела! Ну это я вперед забежала, об этом позже. Выходим мы, стало быть, со двора и встречаем одну знакомую Рустама, бывшую однокурсницу. Такая краля в стиле а-ля рюс, белая, вальяжная, в брючном костюме, который ей нельзя носить даже под угрозой расстрела, потому что филейная часть — во-о! Да... А рядом с ней молодой человек, сразу стал пялить на меня глаза, поэтому Рустам быстренько оторвал меня от них и потащил в зоопарк, ну, это не важно... А важно то, что стояли они аккурат у машины твоего!
— Кого моего? — Галя еще толком не понимала, в чем дело, но упоминание машины теперь очень здорово насторожило ее. Олег сегодня заезжал за ней, подождал, а потом они оставили ее и двинулись пешочком к Москве-реке.
— Ну, ты актриса! Тебе бы сниматься вместе с Хрюшей! Вернее, вместо Хрюши! Потому что ты Хрюша и есть — ни о чем меня не предупредила, ничего не сказала!
— Да говори ты наконец, в чем дело! — разъярилась Галя.
— В том, что это его сын! — торжественно произнесла Лиля.
— Какой сын?
— Сын, этот парнишка, что пялил на меня глаза...
— Чей сын?
— Да хахаля твоего сын!
— Какого хахаля!
— Да того, о котором ты мне рассказывала! Олега! Я его машину хорошо запомнила... Так вот, эта парочка стояла возле его машины, а когда мы подошли к этой подруге Рустама, она спросила его про эти «Жигули» с айболитом на ветровом стекле! А я ничего не знала и вылезла! Я ж не знала, кто они такие! Ты меня извини, но надо было предупредить относительно женатости хахаля! Так я им и сказала: «Это машина знакомого Гали Тихомировой, моей лучшей подруги, Олега...» Эта девица, однокурсница Рустика, вся просияла, услышав это, а парень в лице переменился... Я его спрашиваю: «Ой, что это с вами?», а девица отвечает: «Это его родной сын, он разыскивает папашу, пока мамаша на даче...» Вот такие дела, подруга, извини еще раз, если я лишнее брякнула. Ну, как ты, не передумала насчет туфлей? Тебе они жмут, вон волдырь надулся...
Теперь Галя все очень хорошо поняла. Ее буквально затрясло от бешенства.
— Я тебе этими туфлями сейчас голову проломлю! Какого черта тебе понадобилось вылезать, что ты знаешь, чья это машина!
Подвижная физиономия Лили изобразила глубокое сожаление, но в глазах плясали веселые огоньки.
— Ты мне не сказала, подруга, что этот Олег женат! Я не знала, что у него есть сын! Просто я им все сказала, потому что мне нравится помогать людям. Ты же знаешь, я всегда стараюсь им помочь!
— Да, уж это мне хорошо известно, — сквозь зубы прошипела Галя.
Излишне говорить, что случившееся было страшным ударом для Олежки.
У Вики в этот тяжелый для него момент появилась прекрасная возможность выступить в роли утешительницы, обладай она хоть каким-то чувством такта, но ей только что пережитая сцена доставила массу удовольствия, которое она и не думала скрывать.
Олежка всегда превозносил своих отца и мать и собственную семью надеялся построить именно по этому блестящему образцу.
Вика выросла совсем в другой семье и видела не слишком благополучные семьи своих подруг, в которых все было построено на скуке и предательстве, где родителей связывали не любовь и уважение и даже не дети, а общие стены — пресловутый квартирный вопрос. Поэтому-то она и мечтала выбраться из родного гнезда. И она не представляла, что в семьях могут существовать иные отношения. Внешняя благопристойность, конечно, в ряде случаев в таких семьях поддерживалась, но искренностью и взаимной привязанностью там и не пахло. И отец Алика не был исключением из общего правила.
Когда Вика была совсем юной девушкой, она сказала матери, что мечтает встретить такого мужчину, который никогда бы ей не изменял.
— Тогда ты сама станешь ему изменять, — ответила мать.
— Почему? — воскликнула Вика.
— Таков закон жизни, — с горечью много повидавшего на своем веку человека отозвалась мать. — Либо тебя пожирают, либо ты пожираешь... Иногда пытаешься опередить любимого человека в измене, пока он не предал тебя...
— Неужели не бывает супругов, которые бы не изменяли друг другу?
Мать задумалась, перебирая в памяти своих знакомых.
— Может, бывают... Но жизнь — штука длинная, а любовь — вещь короткая. Из нее вырастают, как из детского платьица... и начинают примерять другие наряды.
Вика запомнила этот урок и даже учла его в те дни, когда решался вопрос ее замужества. Выйдя замуж за Вадима Григорьевича, она была уверена, что по крайней мере будет гарантирована от измены. Пусть лучше она будет изменять своему мужу, чем он ей.
Все эти соображения насчет длинной жизни и короткого платьица Вика и выложила мрачно молчавшему Алику в качестве утешения. На самом деле ей было приятно, что в его глазах так низко пал человек, который пытался судить ее, Вику, с моральной точки зрения.
Ей казалось, Алик внимательно слушает и все больше проникается справедливостью ее слов, но он вдруг глухо сказал:
— Останови машину.
— Зачем? — не поняла Вика.
— Останови.
Вика притормозила.
Алик, не прощаясь, подхватил с сиденья сумку и хлопнул дверцей. Не оглядываясь, быстро пошел вперед...
Вика поехала следом. Алик дошел до автобусной остановки. Вика снова остановила машину и высунулась в окошко:
— Эй, ты чего? Давай я тебя подвезу.
— Обойдусь.
— Да я-то тут при чем? — обиделась Вика. — Какое ты имеешь право так обращаться со мной? Если не сядешь обратно, между нами все кончено!
Олежка и головы не повернул в ее сторону.
— А разве что-то было? — расслышала она. Эти слова, произнесенные чужим, безжалостным голосом, окончательно разъярили Вику.
— Нет, ничего не было! — выкрикнула она. — Запомни это! Ничего не было!
Машина рванула с места. В зеркальце Вика видела, как подошел автобус и Алик вскочил на ступеньку.
Галина не сразу обрушила на сестру лавину своего возмущения. Несколько дней она обдумывала предстоящий разговор. Варька только на первый взгляд тиха и уступчива. На самом деле эта голубица упряма как осел и с яростью будет отстаивать свое право дружить с кем захочет и любить кого сердце велит. Стоило Гале пустить невинную шпильку в адрес Марианны, этой пустышки с кукольной внешностью, как Варя словно львица бросалась защищать подругу.
Галина сердилась на мать: оказывается, она все знала о глупой дружбе с сыночком Раисы Каштановой и молчала. И вот результат — дружба переросла в первую любовь, бороться с которой не просто. Но Галина не сложила оружие. Ей не верилось, что такое ничтожество, маменькин сынок, может вызвать глубокое чувство у Вари. Наваждение непременно рассеется, если... Если не давить на девчонку. Раньше Галина часто злоупотребляла правами старшей сестры. И вдруг поняла: Варька выросла, нельзя больше диктовать, приказывать, поучать.
Галя потому и не спешила с разговором, чтобы остыть и в сердцах не выпалить лишнего. Нет, это, скорее всего, будет задушевная беседа двух подруг. Она тщательно взвешивала и подбирала доводы. Но любые разумные доводы могли оказаться бессильными, поэтому Галя собиралась напомнить строптивице и о том, как страдает мать. Мама просто не переживет, если Варенька не получит медаль.
Обычно раз в неделю за чаем Галя обсуждала с матерью домашние проблемы. Сначала кое-что рассказывала о себе. В той дозировке, которую считала необходимой. Она не очень баловала Ольгу Петровну откровениями, но, как хорошая дочь, считала себя обязанной поведать матери хоть что-то о событиях своей жизни. У Ольги Петровны это создавало иллюзию близости со старшенькой. Затем они обсуждали крупные покупки. Ольга Петровна жаловалась на сантехников, ЖЭК. Галя все с пониманием выслушивала, целовала ее и отправлялась спать.
Она втайне гордилась собой за то, что проявляла внимание к маменьке и брала на свои плечи часть домашних забот. Галя даже собиралась переложить этот груз на плечи Варвары, как только та поступит в институт. Хватит бездельничать!
Отныне все отведенное для домашней планерки время уходило на обсуждение Варькиного романа, на охи и вздохи по поводу непредсказуемых последствий. Казалось бы, почему так всполошились Ольга Петровна и Галя? Их соседка по площадке шестнадцатилетняя нимфетка Дина дружила уже с четвертым мальчиком, и родители воспринимали это совершенно спокойно. Но Варя была совсем другая, серьезная девушка.
— Как она изменилась внешне, Галечка! Глаза! Я боюсь смотреть в ее глаза. Это первое чувство может стать для нее большим потрясением. Она совсем забыла об учебе, выпускных экзаменах, институте! — в панике твердила Ольга Петровна.
Раньше у Варвары были не глаза, а очи, соглашалась с ней Галя. Как у невинного младенца, чистые, простодушно и радостно взиравшие на мир. Сейчас взгляд серых Вариных глаз как будто стал нежнее, глубже, непроницаемей. Галина ловила в них растерянность и изумление. Любовь застала бедную Варьку врасплох. Она вовсе не ждала ее так скоро, хотя, как все девчонки, мечтала о ней.
А Ольга Петровна теперь каждый день приносила домой новые истории. О том, что в соседнем квартале дочка Нины Аркадьевны, едва ей исполнилось восемнадцать, тут же выскочила замуж. А муженек вообще моложе ее на три месяца, весной пойдет в армию. Отныне для Ольги Петровны не было худшего несчастья, чем ранний брак. Вчерашние школьники спешат пожениться, не имея ни малейшего понятия о том, что такое семья. Стоит ли удивляться, что девяносто девять процентов таких семей вскоре разваливаются? Остаются младенцы. Хорошо еще, если малышей подбрасывают бабушкам и дедушкам.
Дурные предчувствия томили Ольгу Петровну. Галя соглашалась, что это недоразумение вполне может закончиться ЗАГСом. Примеров сколько угодно. Им так нравится играть, во взрослых, этим маменькиным сынкам и дочкам. Они желают сочетаться законным браком и жить вместе. О том, что такое деньги, жилплощадь, быт и прочие тяготы, акселераты имеют весьма туманное представление. Во всяком случае, грубая проза жизни их до сих пор не касалась.
И в их семье тоже не без урода. Славик, сын двоюродной сестры, в свои двадцать три года дважды умудрился жениться.
— Я бы издала указ, запрещающий нашим младенцам жениться до двадцати пяти лет, пока не оперятся, не получат диплом и не научатся содержать семью, — предложила Галя.
Ольга Петровна недоверчиво покачала головой.
— Варвар! Зайди ко мне, поговорим, — как-то вечером дружелюбно окликнула сестру Галя.
Ольги Петровны не было дома. Момент благоприятный, медлить больше нельзя: весна на носу, а с ней экзамены. Наблюдая за сестрой, как кот за мышью, Галина пришла к выводу, что Варькин роман продвигается вперед семимильными шагами. Приметы были налицо. Сестрица возвращалась домой, сияя какой-то тихой радостью, раскрасневшаяся, с блестящими глазами. Костер разгорался. «Целуются, негодяи», — в бессильной ярости думала Галя.
На ее зов Варвара явилась неохотно, присела на краешек стула, готовая в любой момент вскочить и убежать. Каменное лицо, опущенные долу ресницы. Варя приготовилась не только защищаться, но и давать отпор.
— Ты похорошела. Очень! — вдруг огорошила сестра, с одобрением разглядывая от макушки до комнатных тапочек. — Была сморщенным коконом, из которого на глазах вылупилась бабочка.
Варя порозовела, довольная похвалой. Уж в чем, в чем, а в лести сестру никогда нельзя было заподозрить. Казалось, лед тронулся. Но Галина тут же обронила:
— Только крылышки не обожги! Металлические нотки помимо воли снова прозвучали в ее голосе. Варя мгновенно собралась как пружинка и приготовилась к отпору. Стоп! Разговор должен быть задушевным.
— Когда-то сиживали мы с тобой на этом диване и говорили обо всем на свете, о твоих делах, о твоих друзьях, — с обидой напомнила Галя. — Что же случилось? Почему я вдруг стала чужой? Почему ты ничего мне не рассказываешь, ведь в твоей жизни сейчас происходят значительные события?
— А разве ты в состоянии меня понять? Да ты никогда и не пыталась приглядеться к людям, которые на тебя не похожи! — почти выкрикнула Варя, и ее голосок пресекся от волнения.
— Я прекрасно знаю твое мнение о себе — монстр, а не женщина. Без души, терпимости и доброты к ближнему. Но ведь раньше ты так не думала. Всегда обращалась ко мне за советом.
Галина сама удивилась, сколько грусти и тепла в ее голосе. То ли она переигрывает, то ли в самом деле задета словами дерзкой девчонки.
А Варя снова поддалась на этот маленький обман, вспомнила прошлое и смягчилась. Похоже, сестрица вовсе не собирается отчитывать ее своим ледяным тоном, в ход пошли упреки и жалобы. Когда-то она дорожила мнением Галины, любовалась ее холодным умом, ядовитой иронией. Мечтала во всем походить на сестру.
Галя препарировала по косточкам бедного Ромуальдоса и кое-кого из ее друзей, и Варя хохотала до изнеможения. Но вдруг все переменилось.
— Ни мама, ни ты не хотите меня понять, — вдруг невпопад вырвалось у Вари.
Галина невольно улыбнулась, глядя на это взъерошенное, обиженное и потому агрессивное создание. Она решила не говорить Варьке пустых слов, которых сестра только и ждет. О том, что они с матерью желают ей добра. О том, что учителя, одноклассники давно обсуждают ее безрассудное поведение. Галя строго, по-деловому изложила свои претензии:
— Вчера химик снова жаловался маме, что по контрольной ты получила тройку. Значит, в четверти пятерки не видать. На медаль мы уже потеряли надежду...
— О люди добрые! — перебила ее Варя. — Не нужна она мне. Рада бы доставить вам с мамой удовольствие, да силенок не хватает. Уж извините.
Сказала как отрезала. А Галя не поверила своим ушам. Или изобразила крайнее удивление. Вообще с младшей сестрой она почти всегда кого-то играла — строгого ментора или добрую подругу. Потому что до сих пор не могла говорить с ней как со взрослой, на равных. Но, похоже, пришла пора учиться это делать. Галя кратко изложила пункт второй.
Вчера учительница математики, подруга Ольги Петровны, специально заглянула к ним после уроков побеседовать. Оказывается, на всех контрольных Варя сначала решает вариант Романа, потом принимается за свой. Математика — не исключение. Варя старательно тащит своего друга по всем предметам.
— Роман принимает это как должное, а Варя, мне кажется, выбивается из сил, работая за двоих, — почему-то отводя глаза и смущаясь, рассказала математичка. — Девочки хихикают, парни презрительно величают Гордеева трутнем. Варя как будто не замечает всего этого, но ей нелегко, она все-таки гордая.
Галя слушала и вся кипела от возмущения. Толстый Ромуальдос принимает жертвы этой дурочки как нечто само собой разумеющееся. Он привык к заботам, опеке и совсем не умеет заботиться о ком-то. Галя даже порывалась тут же спуститься к Гордеевым-Каштановым и высказать этому обломову все, что она о нем думает. Но Ольга Петровна удержала. Это уже скандал. Варя им не простит. Может из дома уйти. Среди старшеклассников сейчас новая мода — из дому убегать.
«А ведь, пожалуй, может уйти из дома, декабристка», — признала Галина, глядя на решительно сжатые губы сестры. И будет у них в благородном семействе ЧП на радость соседям и Варькиным подружкам.
— Я всегда ценила твою доброту, великодушие. Вы с мамой были готовы отдать ближнему последнюю рубашку, — осторожно заговорила Галя, чувствуя, что сестрица вся — обнаженный нерв. — Но существует какой-то предел самоотверженности и благотворительности. Невозможно отдавать всю себя.
Варя насмешливо взглянула на нее:
— Ты даже представить себе не можешь, какое это счастье — жить для других, кому-то быть нужной.
«Где уж мне постигнуть такое», — подумала Галя. По собственному опыту и по опыту других она знала, как неблагодарны ближние. Принимают благодеяния как должное и еще недовольны остаются, что слишком мало получено. Нет уж, не снимет она для ближнего последнюю рубашку, не подставит другую щеку. Только для родных — матери, сестры — она готова на жертвы.
Неблагодарность детей и родных по крови и переносить легче. Больше всего на свете Галя презирала женщин, которые с радостью кладут свои жизни на алтарь даже не семьи, детей, а брака и любви. Существуют женщины декоративные, но то особая разновидность, чаще всего хищницы, выслеживающие добычу. А есть просто идиотки, которые, влюбившись, теряют себя, свою личность, растворяясь в мужчине. Это просто самки, порой умные и талантливые. Но все отпущенные им природой дары пропадают втуне.
Не раз Галина излагала сестре свои воззрения на брак. Это прежде всего равноправное содружество мужчины и женщины, где каждый работает, реализует себя в науке или любимой профессии и при нашем ужасающем быте вносит свой вклад в воспитание детей и домашнее хозяйство. Варя горячо с этим соглашалась. И мужа своего представляла именно таким — другом, заботливым, мужественным, справедливым. Но эта теория не выдержала проверки временем. Сейчас, представляя себе будущую жизнь с Романом, Варя готова была взять на свои плечи львиную долю тягот. Иначе и быть не может, ведь она такая сильная и выносливая и ей так хочется о нем заботиться.
Но Галине сейчас вовсе не хотелось продолжать дискуссию о самопожертвовании в собственной семье. Она постаралась вернуть разговор в русло доверительной беседы между сестрами. Она знала, что Варька отходчива и всегда готова первой сделать шаг навстречу.
— Если я еще достойна твоего доверия, поведай хотя бы о своих планах на будущее, — тоном бедной родственницы попросила Галина. — Вы уже подумали о своем будущем с ним? Он объяснился тебе в любви?
Варя бросила на нее быстрый настороженный взгляд, почуяв в вопросе легкую ноту издевки. И все же ей казалось, что сестрица признала ее независимость. Неужели она стала равноправным членом семьи?!
— Мы говорили о будущем, — неохотно призналась Варя. — Говорили о том, что мы душевно близкие люди, предназначенные друг для друга. И поэтому обязательно будем вместе. Если вы с мамой хотите знать, а вы имеете на это право, никаких конкретных планов у нас нет. О свадьбе мы даже не вспоминали, будьте спокойны. Я поступаю в педагогический, Ромка — в иняз.
Варя встала, давая понять, что выполнила свой долг перед семьей и может удалиться. Конечно, с матерью она разговаривала по-другому, но едва ли и Ольга Петровна знала больше о том, как далеко зашли отношения влюбленной пары. И на том спасибо. Галя даже склонила голову в знак благодарности.
Отныне между сестрами выросла глухая стена отчуждения. В то время мир казался Варе совершенно неизменным, а отношения между людьми — застывшими на одной точке. Их чувство с Ромкой было прекрасно. Слова «любовь» Варя побаивалась из-за его подмоченной мещанской репутации. Чувство могло только нарастать крещендо. Но ни в коем случае не охладеть или исчезнуть. Об этом не могло быть и речи.
Так же и отчуждение с Галиной. Это навсегда. Если бы Варе сказали, что их с сестрой снова потянет друг к дружке, что они с любовью обнимутся при встрече и будут болтать всю ночь, как раньше, она бы ни за что не поверила.
— Ты объяснилась окончательно со своей сколопендрой? Как интересно. Рассказывай!
В глазах Марианны блеснули озорные огоньки. Она поудобнее уселась на диване, разложив вокруг себя широкую юбку, и приготовилась слушать. Мари обожала выяснения отношений, решительные разговоры со слезами, угрозами, все, что им предшествует, и роковые последствия. В ее короткой жизни всего этого было уже предостаточно. Для Вари выяснения отношений были страшнее пожара. Для Марианны они стали смыслом жизни.
И часа не прошло, как Варя вышла из комнаты сестры. У нее все еще дрожал от волнения голос. Мари явилась очень вовремя. Варе просто необходимо было поделиться с кем-то своей радостью. Ведь она только что одержала большую победу над домашним тираном. Наконец-то сестрица поняла, что отныне бессловесная овечка собирается самостоятельно распоряжаться своей жизнью.
Сначала она вкратце изложила подруге воззрения Галины на любовь, семью и брак.
— Понимаешь, она презирает женщин-мещанок, женщин-самок, для которых смысл существования только в любви и поклонении мужчине. Она за полное равенство, любовь-дружбу, партнерство в семье и прочее. Раньше я во всем с ней соглашалась, а сейчас почему-то пресловутое равенство кажется мне ущербным.
— Еще бы! — возмутилась Мари. — Равенство! Какая чушь! Не хочу я никакого равенства с мужчиной. Мой муж обязан работать, преуспеть в жизни и обеспечить меня и детей всем необходимым. Я не хочу каждый день ходить на службу, считать гроши. Да, я мечтаю о любви, большом уютном доме, достатке. Я — мещанка. И таких женщин большинство. А таких крокодилов, как твоя сестрица, слава богу, по пальцам можно перечесть.
Варя не утаила, что споры с сестрой не ограничиваются теорией. Просто мама с Галиной боятся, что она со своим постоянством взвалит на плечи такую тяжкую ношу, как Ромка, и будет терпеливо всю жизнь эту ношу нести. Конечно, Варя признавала, что Ромка — натура слабая, гуманитарная. Но только к таким людям ее всегда и тянуло. Она терпеть не может деловых, жестких и предприимчивых мужчин.
Марианна приподняла тонкие брови и задумалась. Она разделяла опасения Ольги Петровны и сестрицы. Роман не производил впечатления человека, на которого можно положиться. Он повзрослеет и превратится в мужчину лет через десять, не раньше. Но она никогда не верила, что Варя с Ромкой поженятся. Первая любовь — это всего лишь генеральная репетиция. Это пробуждение и воспитание чувств.
— Да, ты могла бы и выйти за Ромку, ты у нас декабристка. Хотя делать этого не следует, дорогая, — покровительственным тоном изрекла Мари. — Нет, я все-таки другая. Я тоже могу безрассудно отдаться чувству. Но только к настоящему мужчине. Ты понимаешь, о ком я говорю?
Очень непринужденно и естественно Марианна всякий раз переводила разговор на свои собственные дела. О себе она умела рассказывать захватывающе и драматично. Варя, затаив дыхание, слушала. Если в чем-то и не соглашалась, то просто сочувствовала или сопереживала.
В свои неполные восемнадцать Марианна ухитрилась столько вынести — большую любовь, измену, обиды, новое увлечение. Хватило бы на целую женскую судьбу. Но для Мари это был только скромный старт.
Год назад она пережила свою первую драму. Ее оставил любимый человек, с которым целых полгода они были совершенно счастливы и собирались вскоре навсегда соединить свои судьбы.
— Признаюсь, я потеряла разум. Твоя гордая стюардесса таких, как я, презирает. Но это и есть признак настоящей женщины, — с затаенной гордостью говорила Мари. — Ни в коем случае нельзя давать понять мужчине, что он единственный смысл твоей жизни. Я это слишком поздно поняла. Мы должны оставаться загадкой, крепостью, которую надо не только завоевывать, но и удерживать.
Этот неведомый Варе молодой человек, конечно же настоящий мужчина, вдруг стал холоден и раздражителен. Без всяких причин избегал Мари, не подходил к телефону и вскоре грубо и недвусмысленно дал понять, что между ними все кончено, он в ней ошибся, принял за другую. Эти объяснения показались Мари дикими и невразумительными.
Марианна любила вспоминать о том страшном для нее разрыве, о своих страданиях и истории неудачного самоубийства. Каждый раз ее рассказы обрастали новыми подробностями. Она выпила несколько таблеток люминала, не помнит точно сколько. И может быть, давно бы пребывала в мире ином, но спасла бабушка, добрая душа, единственный человек в доме, который если не понимает ее, то хотя бы любит. С родителями у Марианны были тяжкие отношения, но это особая глава в бесконечной драме ее жизни.
Варя смотрела на подругу с ужасом и восхищением. Она знала, что самоубийство — страшный грех, и все же поступок Мари казался ей героическим. Конечно, возлюбленный Мари не стоил таких жертв, но разве она в минуту отчаяния думала об этом?
Прошло полгода после той истории. Вокруг Марианны всегда вертелось несколько поклонников, но она хранила верность Ему. Пока не появился Костик. Марианна не просто нуждалась в утешении. Ей нравились красивые, умные и сильные молодые люди, хозяева жизни. Другие мужчины для нее просто не существовали.
Конечно, Мари не сразу забыла пережитую обиду, но Костя ей помог. Ее затянуло в новый роман. Она привязалась к Костику. Она просто не выносила одиночества. Чувствовала себя былинкой в мире. Ей необходим был рядом друг, возлюбленный, опора. Костя учился в Плехановском, Мари заканчивала школу. Они уже заглядывали в свое будущее.
Казалось бы, все складывалось хорошо. С Константином Мари чувствовала себя надежно и спокойно. Пожар, в котором Марианна едва не сгорела, давно погас. Но, как видно, ей просто не суждено спокойное и безоблачное существование. На этот раз причиной несчастий стали родители.
Дело в том, что они сразу же невзлюбили будущего зятя. Ни за что ни про что. Такого обаятельного, галантного, безукоризненно воспитанного.
— Как он умеет преподнести себя в обществе! — с восторгом говорила Мари подруге, которая еще не удостоилась быть представленной Константину. — Как он умеет ухаживать! Возле школы всегда встречал меня с цветами, водил по самым лучшим кабакам. Не жмот, не грубиян. Но моей маман не угодишь.
Разлучаться надолго, например на целые сутки, стало для влюбленных тяжким испытанием. И тогда Марианна решила поселить Костика у себя в комнате. До свадьбы. «Мы без предрассудков», — любила напоминать Мари. Родичи об этом и слушать не хотели. Костя приехал из Екатеринбурга, но домой возвращаться не собирался, мечтал завести свое дело в Москве. Мари верила в его будущее. А ее мать — нет. Если парень говорит, что через три года станет миллионером, значит, сидеть ему на шее у тещи всю жизнь, рассуждала мудрая женщина.
Истерики и слезы не помогали. Мари ничего не оставалось делать, как снова покончить с собой. Только слепой мог не увидеть, как повезло ей с Костей. Он человек со вкусом и большими перспективами. С ним ее ожидала красивая, достойная и обеспеченная жизнь. Они взахлеб обсуждали, какой у них будет дом, машина, вплоть до занавесок и посуды. Во всем этом Костик знал толк и даже формировал вкусы Марианны. Ведь он вырос среди прейскурантов и ярлыков. Его родители были товароведами.
Проблемы Вари просто бледнели и чахли рядом с проблемами Марианны. Теперь она пугала Варю постоянными разговорами о новой попытке покончить с собой. Мари стояла перед выбором — яд или вены.
— Вены — это ужасно, — морщилась она. — Море крови и адская боль. Яд — благородно и безболезненно. Но ведь откачают, паразиты. В городе десятки самоубийств ежесуточно, и они наловчились откачивать даже безнадежных… Слыхала, в соседней школе десятиклассник повесился из-за несчастной любви? А бабушкина приятельница рассказывала, у ее знакомой дочь выбросилась из окна...
Варя умоляла ее одуматься, но Мари была непреклонна. Измены, предательство, непонимание — несчастья так и сыпались на нее, а силы на исходе. Варя металась, не зная, что же ей делать — посоветоваться с матерью, поговорить с родителями Мари? Но Ольга Петровна как-то рассеянно выслушала Варю и запретила вмешиваться в дела чужой семьи.
Ромка тоже весьма скептически отнесся к предстоящему самоубийству. Он даже придумал для Мари прозвище — наша Трагедия.
— Успокойся, Варвара. Мари относится к тем женщинам, которым просто необходим трагический элемент в жизни, как дрожжи в тесте. Иначе она просто зачахнет, бедняжка.
Шло время, драмы в жизни Мари не утихали, а Варя стала понемногу успокаиваться. Пожалуй, Ромка прав. Без переживаний Мари заскучает. Покой, порядок и размеренный ритм существования ей невыносимы. Вскоре и Варя стала называть подругу Трагедией. Марианне это даже льстило. Она не скрывала, что обожает играть в жизни как на сцене. Порой Варя даже не различала, когда Мари настоящая, а когда лицедействует.
Как бы сильно ни занимали Олежку мысли об отце, он благодарил Бога за случившееся. У него наконец открылись глаза на Вику. И он собирался связать с ней свою жизнь! Нет, никогда между ними не было понимания. Мать права, что так прохладно встретила Вику, она-то сразу ее разглядела...
Подумав о матери, Олежка скрипнул зубами. Он знал, как сильно, самоотверженно она любит отца. Он для нее не просто спутник жизни, близкий друг с самого детства, но еще и идеал... Она всегда старалась сделать жизнь мужа удобной, хотя работала не меньше его, ограждала от быта по мере сил, даже картошку с рынка порой таскала сама, если не было его, Олежки... Смотрели те телевизионные программы, которые были интересны не ей, а мужу. В доме всегда были его любимые бананы, хотя она сама их не ела... Вот и результат налицо.
Если бы отец сейчас оказался перед ним, Олежка бросился бы на него с кулаками.
Возможно ли, чтобы человек умел так тонко, так ловко лицемерить, так жестоко обманывать!
Стоп! А он сам? Ведь он в глаза не видел Викиного мужа, который казался Олежке какой-то абстракцией, почти вымышленным персонажем... Олежка особенно не задумывался над тем, что они с Викой предают пожилого, беспомощного человека, у которого, может, один свет в окошке — молодая жена... Неужели они, люди, все такие! Все связаны круговой порукой предательства, а сам он — звено в этой тяжелой, холодной цепи лжи и измен... Как же он мог! Как ему сейчас стыдно, как он противен себе... И он еще смеет судить отца!
Полный тягостных раздумий, Олежка бродил по квартире, которая теперь казалась ему чужой.
Олег, вернувшись домой через два часа, застал сына, сидящим на кухне за початой бутылкой коньяка. Закуски на столе не было. Он даже не обернулся, когда вошел отец.
Олег завинтил бутылку крышечкой и поставил ее в сервант.
— В чем дело? Что за событие ты отмечаешь?
Олежка мотнул головой, показывая, что не расположен к откровенному разговору. Олег решил, что сын поссорился с Викой. Он открыл холодильник, достал колбасу, нарезал ее и поставил чайник.
— Поужинаешь со мной?
— Пожалуй, — рассеянно ответил Олежка. — Странно... Все рушится у человека под ногами, а он в это время еще способен испытывать голод...
— А ты не хочешь со мной поделиться — что там рушится у человека под ногами? — спросил Олег, разламывая пополам черствую горбушку.
— А ты не хочешь со мной поделиться — как там дела в медкомиссии?
Пауза. Олежка испытующе смотрел на отца.
— Что ты имеешь в виду?
— Ну вообще... Как здоровье-то?
— Со здоровьем все в порядке. А почему такой тон?
— Так достань бутылку, выпьем за твое отличное здоровье... Или у тебя, папа, есть другой тост? Может, ты хочешь выпить за здоровье некой женщины?
— Виктории?
— Нет, Викторию проехали... Гали Тихомировой!
Имя Гали, произнесенное сыном почти шепотом, громом грянуло в сердце Олега.
Прошло полминуты, минута... Олегу казалось, что этим именем полнится воздух, оно продолжает звучать как эхо. Наконец он поднял на сына глаза:
— Откуда ты знаешь?
— Значит, правда, — с кривой усмешкой отозвался сын. — Значит, у тебя есть эта женщина, любовница... А я вас совершенно случайно выследил...
— Она мне не любовница, — сказал Олег. Они смотрели друг другу прямо в глаза, и Олежке хотелось прищуриться, чтобы эта правда не выжгла ему зрачки. Слезы навернулись ему на глаза, и он быстро отвернулся.
— А кто? — срывающимся голосом произнес он.
— Я люблю ее, сын, вот какие дела. Я люблю эту девушку и жить без нее не могу.
Теперь Олежка не знал, что сказать. Разговор вышел на какой-то другой уровень, и он не знал, как освоиться на нем, чтобы не выглядеть мальчишкой.
— Как так любишь? А мама?
Олег извлек из серванта бутылку, плеснул в чашку себе, сыну.
— Недавно я услышал эти слова от тебя — ты, дескать, не можешь жить без своей девушки... Я почему-то подумал, что ты явно преувеличиваешь... Но со мной дело обстоит именно таким образом: я не могу жить без Гали Тихомировой.
— А мама? — повторил Олежка.
— Я любил маму, но совсем по-другому. Я не представлял, что любовь может быть такой, какая во мне сейчас. Мне в голову не приходило, что со мной может случиться такое. Я всегда считал, что если женатый человек влюбляется, то это от скуки семейной жизни или от желания развлечься. Может, у других так оно и было. Но со мной не так. Я ею дышу, понимаешь? Она мой воздух.
Олежка отчаянно покрутил головой:
— Нет, я этого не понимаю!
— Объясню еще раз, — терпеливо сказал отец. — Ты знаешь, что означает для меня работа. Но сейчас я бы отдал все небо и землю, только бы быть вместе с ней. Всегда. Все время.
— Этого не должно было быть, папа, — проронил Олежка.
— Это уже произошло. Поверь, я бы все на свете отдал, чтобы мама не страдала из-за меня.
— Неужели ты хочешь уйти к этой девушке от мамы?
Олег залпом осушил чашку.
— Вообще-то я не способен обманывать... Если бы все осталось так, будто Гали нет в моей жизни, это был бы обман. Мама бы это рано или поздно почувствовала. Я не могу вычеркнуть Галю из моей жизни.
— Так тебе легче вычеркнуть из нее маму?
Олег нахмурился:
— Это очень трудный вопрос, сын. Не знаю, как на него ответить. Я очень хочу, чтобы и ты, и мама остались в моей жизни...
— На птичьих правах, — горько сказал Олежка.
— Я очень хочу, чтобы вы поняли меня. Не сейчас, может, позже.
Олежка не знал, что еще сказать отцу. Сердце его разрывала жалость к матери, но вместе с тем он почему-то испытывал сострадание к отцу. Чтобы хоть что-то сказать, он спросил:
— Кто она такая?
— Стюардесса. Немногим старше тебя.
— Ирония судьбы, — пробормотал Олежка. — Сперва ты меня отговаривал от женщины, которая старше меня, а теперь сам готов связать свою судьбу с женщиной, которая в дочери тебе годится... И что, она тоже любит тебя?
Олег кивнул.
— Папа, но когда тебе будет шестьдесят, а ей — только тридцать пять... Неужели ты об этом не думаешь? Не думаешь о том, что рано или поздно ей встретится кто-то помоложе...
Олег слабо улыбнулся:
— Вот тогда, если это случится, я буду страдать так же, как твоя мама. И я буду знать, что вполне это заслужил.
Много лет спокойно и размеренно текла жизнь в квартире Тихомировых и вдруг понеслась галопом по ухабам и буеракам. Дочери приносили один сюрприз за другим. Ольга Петровна уже устала бояться за них, плакать по ночам и мечтала только об одном — о тихом и безмятежном бытии, в котором ничего не происходит.
Варя поступила в педагогический. На медицинский пороху не хватило. А Романа матушка все-таки пристроила в иняз, мобилизовав свои огромные связи. Ольгу Петровну коробило, когда Роман с веселой наглостью рассказывал им о вступительных экзаменах и манипуляциях, отработанных за долгие годы блатными абитуриентами.
— Итак, я должен войти в аудиторию в строго определенный день и час, подойти к нужному человеку — пароль: «вы от Ираиды Фроловны» — и взять строго определенный билет, крайний справа, в верхнем ряду.
Варя смущенно поглядывала на мать, но посмеивалась. Ольга Петровна осуждающе поджала губы. Больше всего ее возмущала позиция Вари. Еще недавно девочку возмутил бы подобный цинизм. Неприязнь к Роману у Ольги Петровны росла с каждым днем. А ведь когда-то она благоволила соседу. Этого оболтуса приняли в институт благодаря энергичной мамаше, а какой-нибудь талантливый, но безродный абитуриент из провинции вернулся ни с чем домой. Разве это справедливо?
Ольге Петровне невмоготу было видеть, что Варя совсем потеряла голову. Они с Ромкой не могли прожить в разлуке ни дня. Встречались обычно после занятий и пропадали где-то допоздна. Иной раз и занятия пропускали, даже не скрывая этого по недомыслию. Варю словно увлек какой-то мощный, безудержный поток. Она плыла по течению с радостью и не желала ни о чем задумываться. Ни упреки матери, ни ее тяжелые вздохи уже не действовали. Галина же целиком устранилась, целиком ушла в свои заботы.
Если Ольге Петровне случалось вернуться домой пораньше, она всегда заставала свою парочку на кухне. Варька с Ромой вместе готовили обед, вместе садились за стол. Эти застолья доставляли им столько детской радости и создавали иллюзию семейной жизни. Они уже играли в свое будущее. После обеда влюбленные исчезали, а Ольга Петровна терзалась мыслями: где они проводят время? Не в пустой ли квартире в отсутствие Раисы? На благоразумие Вари она уже не полагалась.
Однажды Ольга Петровна робко заикнулась:
— Дочура, тебя совсем закружило. Даже глаза безумные. Ты не занимаешься. Лекций и практических занятий вовсе не достаточно. Нужно много читать.
— Что ты, мамочка, это ведь не школа. А у нас совсем другая система, — легкомысленно отвечала Варя. — Обещаю, в сессию буду заниматься двадцать четыре часа в сутки.
Даже разговаривая с матерью, Варя думала о чем-то своем и невпопад смеялась. Они совсем перестали понимать друг друга. «Я потеряла обеих дочерей» — к такому горькому выводу пришла однажды Ольга Петровна, сидя в полном одиночестве на кухне.
Поздно вечером Галя, усталая, вернулась из аэропорта. А на пороге ее уже нетерпеливо ожидала Ольга Петровна.
— Галечка, у нас ЧП, — жалобно сообщила она.
Конечно, сестрица, догадалась Галя. Каждый раз она терпеливо выслушивала истории о Джульетте и ее лопоухом Ромео.
— Они решили пожениться, — чуть ли не с порога огорошила ее Ольга Петровна, и в голосе ее прозвучали обреченные нотки: ну что ж, добивайте меня.
— Я этого ждала, — отвечала Галя, снимая пальто.
О какой свадьбе может идти речь, если Варьке-дурище нет восемнадцати. Ромка, кажется, старше на три-четыре месяца. Но Ольга Петровна, подавая дочери тарелку с ее любимыми голубцами, поведала, что влюбленные уже все обсудили за их спинами. У них появилось собственное гнездышко в квартире Ромкиной бабуси, которая обожает своего поросеночка, единственного внучка. Отец Романа женился и переехал к супруге. Освободилась комната для молодоженов. А бабуля счастлива, что не останется в одиночестве.
— Свадьбу решили справить в день Вариного восемнадцатилетия. Но в этом гнездышке они уже проводят все свободное время, а свободного времени у них предостаточно, они не слишком обременяют себя учебой, — высказывала наболевшее Ольга Петровна.
Галина размышляла: Варька словно в чаду живет, объясняться с ней бесполезно, только лишние ссоры. Но Ольга Петровна и не рассчитывала на это. Ей просто было необходимо с кем-то поделиться.
— Нам придется смириться, мамочка. Будем готовиться к свадьбе, — развела руками Галя. — А как Раиса Каштанова относится ко всему этому?
— Спокойно и даже положительно.
— Еще бы. Лишняя подпорка для ее сыночка, — жестоко откомментировала Галя. — Раиса умная женщина и давно раскусила нашу Варьку.
Теперь, когда эту нелепую свадьбу даже Галя признала неизбежным злом, Ольга Петровна совершенно успокоилась и смирилась. С судьбой не поспоришь. И женщины не без увлечения заговорили о новых и даже приятных проблемах — платье для невесты, расходы на свадьбу. Конечно, ни о каком ресторане и речи не может быть. Хорошо бы накрыть стол у Раисы. Гостей они собирались пригласить только самых близких — сестру и тетушку Ольги Петровны, племянников. Вместе с друзьями Вари и Ромки не более тридцати-сорока человек.
Свадьба Вари и Романа была не пышной, но очень приличной. Галя взяла подвенечное платье напрокат у одной из своих подруг. Уже третья невеста шла в нем к венцу, и, наверное, не последняя. Платье было роскошное, из Италии. На него ушло метров тридцать белого атласа, который не шуршал, а нежно хрустел и переливался при каждом движении. Широкая юбка со шлейфом и рукава-буф по средневековой моде очень шли тоненькой Варе.
— Беатриче в нашем захолустном ЗАГСе, — восторженно изрекла Раиса, увидев невестку. — Как она трогательна и мила в этом роскошном туалете!
— Он стоит не менее пятисот долларов, — добавила ошеломленная Марианна, подружка и свидетельница невесты.
Зато Галина смотрела на молодоженов с нескрываемой жалостью.
— Мамочка, они же совсем дети. Ну какая жена из нашей Варьки? — тихо простонала она.
Ольга Петровна в ответ только горестно вздохнула: Варя с Ромкой ей тоже казались школьниками, подростками. Зато Раиса решительно возразила:
— Для нашего времени это нормально. Посмотрите, из пяти пар три — двадцатилетние.
Но Галина заметила в сестре и перемены, которые ее порадовали. Куда девалась Варькина угловатость и застенчивость? Гадкий утенок наконец превратился в прекрасного лебедя. Как грациозно она подхватывала длинный шлейф, поднимаясь по ступенькам, как лукаво и нежно улыбалась жениху! Варя выглядела юной прекрасной женщиной. Зато жених казался Галине мальчишкой-сорванцом, которого нарядили в костюм с галстуком и вынудили играть чужую роль. Роман был против церемонии, но его заставили подчиниться традиции.
Когда молодые вышли из ЗАГСа, толпа друзей бросилась их поздравлять. Чувствительная Марианна даже прослезилась, целуя подругу.
— Как я тебе завидую! — призналась она. — Это моя давняя мечта — выйти замуж. Может быть, обвенчаться в церкви в таком же платье...
Галя стояла рядом и слышала ее слова.
— Как? Она все еще жива и даже не замужем? — с ядовитой улыбкой шепнула она матери.
Ольга Петровна укоризненно покосилась на нее. Несмотря на строгий запрет Вари, она рассказала Галине о неудачных попытках Мари покончить с собой. Сколько их было? Кажется, две или три. Но Галя так небрежна с чужими тайнами...
Галина поцеловала сестру, стараясь держаться с ней как можно естественнее и теплее, но холодок между ними так и не исчезал. Они с матерью не скрывали, что не верят в этот нелепый брак, не верят, что он продлится долго.
Как-то само собой решилось, что свадебный стол накроют в квартире Раисы Андреевны. Молодежь чувствовала себя очень непринужденно на первой в своей жизни свадьбе. Старики недолго были с ними и поднялись в квартиру Тихомировых. Сестры, тетки и племянники — весь тесный клан — сидели за круглым столом в гостиной как на поминках. Потому что чувствовали, что эта свадьба не на радость, а на горе Ольге и Галине.
В полночь прибежала проститься Варенька. Они с Ромкой уезжали «к себе», как они давно уже называли бабушкину квартиру. Ольга Петровна обняла дочь, с трудом сдерживая слезы, и попыталась выполнить свой материнский долг — рассказать дочери о первой брачной ночи. Когда-то, много лет назад, мать Ольги Петровны подготовила ее к вступлению в мир новых отношений, ободрила, дала разумные советы. Этот интимный разговор между матерью и дочерьми был традицией в их семье. Правда, Гале Ольга Петровна даже не посмела бы заикнуться ни о чем таком. Она могла себе представить, какие иронические искорки промелькнут в ее глазах. Но Варенька совсем другая.
Ольга Петровна увела ее в бывшую девичью светелку и, смущаясь, подбирая слова, приступила к историческому разговору, заранее обдуманному. Варя ее тут же остановила. Виновато, но все же чуть снисходительно улыбнулась. У нее ведь есть Марианна и еще одна школьная приятельница, успевшая выйти замуж. С подругами на эти темы гораздо легче разговаривать. Варя расцеловала мать и поспешила к Ромке, который ожидал ее внизу. Ольга Петровна долго стояла как громом пораженная. Она была почти уверена, что советы ее запоздали...
Варе давно хотелось уехать. Отдышаться, прийти в себя в комнатке, которая давно стала родным домом. Обо всем еще раз подумать. Хотя сомнений оставалось все меньше. Ее пока что не тошнило, но кружилась голова. Порой она боялась потерять сознание. Да и Мари была права: таких долгих задержек не бывает. Первые страхи уже позади. Варя стала привыкать к мысли, что у нее скоро будет ребенок.
Оставшись одна, она словно наблюдала за собой со стороны. Все это происходило не с ней, а с ее двойняшкой Варей, которая вышла замуж, поселилась с мужем в этой уютной комнатке и уже носит под сердцем малыша. Во все это невозможно было поверить.
Пройдет много лет, но Таня Градова всегда будет помнить, что в самый страшный в ее жизни день ее спас от верной гибели четырехлетний соседский мальчик Витя Коноплянников, которого она, Таня, выхватила из лап смерти.
...Последние дни отпуска Таня буквально истаяла от беспокойства, не понимая, что происходит. Наезжал Олег, молчаливый, замкнутый. Она всем сердцем ощущала в нем странную нарастающую тревогу и колебание и мучилась, не понимая, к чему это все относится.
Таня предполагала, что, скорее всего, дело касается Олежки, тем более, что перед самым ее возвращением в Москву тот также заявился в Верховье с теми же признаками тревожной нерешительности, что и у Олега.
Таня изо всех сил пыталась разговорить сына, но тот лишь обнимал ее и говорил, что ей не о чем беспокоиться. Он уверял мать, что на своих отношениях с Викой поставил крест. Таня верила и не верила ему. Если он действительно расстался с этой девицей, то его переживания понятны, но из-за чего страдает Олег, что такое могло случиться у него на работе?
Таня не знала, что думать.
Наконец, решив не дожидаться мужа, который должен был привезти ее домой, она сама вернулась в Москву.
Таня открыла дверь своим ключом и, поставив вещи, прошла в гостиную. Она думала, что дома никого нет, но вдруг прозвенел телефон, и она услышала, как за плотно захлопнутыми дверями Олежкиной комнаты схватили трубку.
Не в правилах Тани было подслушивать чужие разговоры, вскрывать адресованные не ей письма. Но она чувствовала, что над ее головой нависла грозовая туча. Она не могла больше переносить этой гнетущей недоговоренности. По тому, как быстро была поднята там, в Олежкиной комнате, трубка, она решила, что это звонит Вика и что Олежка ждал ее звонка.
«Сейчас я все наконец узнаю», — сказала себе Таня и осторожно сняла трубку в гостиной.
И сразу же услышала голос — но не сына, а мужа...
Трубка будто прикипела к ее уху.
— Чем скорее, тем лучше, — говорил Олег, и вдруг взволнованный женский голос перебил его:
— Милый, подожди еще немного, прошу тебя...
Олег непреклонно ответил:
— Нет, родная. У Тани заканчивается отпуск, я сегодня поеду в Верховье, чтобы забрать ее домой, и все ей скажу. Она должна все узнать. Я не могу больше скрывать от нее наши отношения...
— Мне страшно, — произнес женский голос.
— Мне тоже нелегко, — ответил Олег, — но это моя проблема, моя беда. Я безумно тебя люблю и ничего с этим поделать не могу...
Таня положила трубку.
Если б сейчас она была в состоянии взглянуть на себя в зеркало, то увидела бы в нем незнакомую, белую, неподвижную маску вместо человеческого лица.
Ее мозг как электрическим разрядом пронзила совершенно несвойственная ей мысль, которую Таня никогда в жизни не примеряла к себе даже в молодости, когда боялась, что Олег оставит ее ради другой, более привлекательной женщины.
Это была мысль о смерти.
Вернее, даже не мысль, а порыв всего ее существа — шагнуть с балкона.
Ей хотелось только этого — укрыться в землю, спрятаться в нее от этих двух сговаривающихся у нее за спиной голосов, чтобы они перестали стучать в барабанную перепонку.
Таня действительно сделала несколько шагов к балкону, не слыша, что в дверь звонят, стучат... Олег выскочил из комнаты на звонок, увидел Таню, ее безжизненное, белое лицо... Но в дверь колотили изо всех сил, и Олег открыл.
Оля Коноплянникова, соседка Градовых по площадке, ворвалась в комнату вихрем, и отчаяние, звучавшее в ее истошном крике, отрезвило Таню, хотя еще некоторое время она не могла понять, что случилось.
Перед ней было горе такой глубины, что Таня, сползшая в те же глубины, очнулась. Оля как безумная тащила ее куда-то. Наконец до Тани дошло, чего от нее хотят.
— Витечка умирает, — захлебывалась Оля. — Сыночек мой! Таня, спаси его, ты одна можешь! Танечка, спаси моего сыночка!..
Таня устремилась следом за ней.
И все последующие ее действия были как будто продиктованы высшей силой, они были точны и хладнокровны, будто с ней самой ничего не произошло.
Осматривая мечущегося в жару Витю, Таня жестко задавала вопросы.
Оля сначала голосила что-то невразумительное, но Таня прикрикнула на нее и привела соседку в чувство. Она уже успела измерить Вите температуру, вызвать машину из своей больницы и продолжала задавать вопросы.
Оля перечислила все, что Витенька ел вчера и сегодня...
— Скорее всего, консервы, — решила Таня. — Банка цела?
Оля метнулась в кухню, разворошила мусорное ведро и извлекла из него пустую банку.
— На срок годности смотреть надо, — бросила ей Таня. — Почему сразу «скорую» не вызвала?
— Я сделала ему клизму, и он заснул... Я заглядывала к нему — вроде спит... А потом смотрю — мечется и лоб горит...
В это время внизу засигналила больничная машина.
Оглянувшись, Таня заметила Олега, стоявшего в раскрытых дверях.
— Возьми ребенка, — скомандовала она мужу. — Неси его в машину.
Ровно сутки металась она между Витей и Олей, которой в больнице стало плохо с сердцем. Сутки она не чувствовала себя самой, ни о чем не помнила, ни кто она такая, ни что с ней произошло, как будто перенеслась в другое измерение.
Она думала о Витеньке и Оле.
Оля родила поздно, в тридцать восемь лет, от человека, которого любила всю жизнь, но он не захотел уйти к ней от своей семьи.
Ей очень хотелось иметь от него ребенка, но она никак не могла забеременеть.
В разных больницах и санаториях Олю лечили от бесплодия, она даже перенесла весьма болезненную процедуру продувания труб, после чего наконец забеременела.
Роды были тяжелые. Почти трое суток маялась Оля. Ребенок шел боком — самая скверная при родах ситуация, но Таня подключила одного знакомого, акушера от бога, и все закончилось благополучно.
Витя был как бы ее крестником.
Но сейчас Таня и этого не помнила. Перед ней был умирающий ребенок, которого ей нужно было спасти.
...И когда уже все было позади, спала температура и Витя явно пошел на поправку, Таня вышла из палаты, присела возле сестринского поста да так и отключилась.
Она не проснулась, когда кто-то из мужчин перенес ее в ординаторскую и положил на кушетку.
Таня проспала часов шесть. Когда очнулась — первый ее вопрос был о Вите.
Ей сказали, что все нормально.
Таня пошла взглянуть на ребенка, которого уже перевели из реанимации в обычную палату, на Олю, обливающуюся счастливыми слезами. И тогда все вспомнила.
Вспомнила...
Ее снова сокрушила боль, но на этот раз приступ был гораздо слабее, во всяком случае, мысли о балконе уже не возникало.
Тане сообщили, что муж ее полночи провел в больнице, но, когда наметился спасительный перелом в состоянии ребенка, уехал домой.
Таня всегда считала себя существом слабым, зависимым от других, и прежде всего от мужа, но сейчас она вдруг ощутила в себе прилив сил, которым грех было не воспользоваться.
Еще раз осмотрев Витю, она позвонила мужу из ординаторской.
Олег сразу поднял трубку.
— Я все поняла, — сказала Таня. — Сняла вторую трубку в гостиной и слышала ваш разговор с этой женщиной. Обо мне не беспокойся и ничего не объясняй. Я сегодня переберусь к маме.
— Об этом речи быть не может, — ответил Олег. — Возвращайся домой, я поживу пока у Глеба... Если можешь, прости меня, Таня.
— Могу, — спокойно произнесла Таня. — Теперь скажи, у Олежки и правда все нормально?
— Они с Викой расстались, — сказал Олег. — Олежка все обо мне знает, — после паузы добавил он. — Так получилось. Он ждет тебя дома. Прости меня.
Таня повесила трубку.
Открыв Олегу дверь своей холостяцкой квартиры, Глеб Стратонов присвистнул:
— Это все твои вещи?
— Еще машина. Совал сыну ключи, но он не согласился их взять, — объяснил Олег.
— Правильно, что не согласился, — одобрил Глеб. — Ты и так вышел чистой бесприданницей. Еще вопрос, возьмет ли тебя такого Галка.
— Может, ты позволишь мне все-таки войти? В квартире Глеба царил грустный порядок одинокого педанта, порядок чисто прибранного гостиничного номера, но не уютного жилища. Телевизор, проигрыватель, стеллажи, заставленные пластинками, — Глеб был поклонником классической музыки, — старенькое, доставшееся ему от матери пианино «Заря», на котором Глеб тренькал «Полонез» Огинского и «Элизе» Бетховена, журнальный столик, пара кресел, тахта — вот все, что составляло убранство комнаты. Никаких салфеток-статуэток, что свидетельствовало бы о присутствии в доме женских рук, никаких украшений, кроме одиноко торчавшего на подоконнике кактуса Жоры, к которому Глеб питал умилительную нежность. На стенах вместо ковра, фотографий, картин и картинок — огромный плакат «Аэрофлота» с календарем и огромная политическая карта Евразии.
— Я тебя ненадолго стесню, — пообещал Олег.
— Нет, уж ты, пожалуйста, надолго, — не согласился Глеб. — Это не значит, что я твой поступок одобряю, но так получилось, что ты меня выручил... — объяснил он.
— Вот как... — рассеянно произнес Олег, проверяя документы, которые он рассовал по карманам куртки.
— Ее звали Аллочка, — понизив голос, будто их кто-то мог слышать, стал рассказывать Глеб. — Понимаешь, когда с ними знакомишься, они одни, а когда узнаешь поближе — оказываются совершенно другими. Сначала была кроткая, милая девушка, парикмахерша. Ну, встречались, ну, дарил я ей подарки, как положено. И вдруг угораздило меня подарить ей кольцо... Я, дурак, купил перстень с этим, как его, бериллом, что ли... А она решила, что мы теперь вроде как обручились, и неделю назад въехала ко мне с полной сумкой косметики. Веришь ли, весь подоконник был заставлен кремами и губной помадой... зеркало стояло такое, что в нем вся рожа помещалась... Супы стала какие-то кошмарные готовить — ну вроде как жена, на рынок меня гонять, покрикивать... Словом, я просто в панику ударился... Ко мне еще ни одна девушка не въезжала со своей косметикой и домашними тапочками...
А тут, слава богу, ты позвонил... Я, конечно, — Глеб ударил себя в грудь, — все равно тебя не понимаю, хоть убей, но если б не ты, эта Аллочка окончательно бы у меня внедрилась! Пластинки какие-то свои перетащила, а я этих «Песняров» на дух не переношу!.. Так что спасибо тебе, друже! Как только за ней закрылась дверь, мой Жора расцвел от радости! А он у меня раз в году цветет. Он же нутром чуял, что хозяина хотят окрутить, весь как-то скукожился, пока Аллочка его тут поливала... А его редко надо поливать, отстоянной водичкой. Это она у меня повсюду старалась корни пустить — в постели, на кухне, на подоконнике...
— Выпьем?
Олег вынул из своей сумки бутылку.
— И как отреагировала на все Татьяна? — осторожно поинтересовался Глеб.
Олег показал жестом, что не расположен говорить на эту тему.
Глеб сокрушенно покачал головой.
— Теперь будет тебе начальство мозги промывать, бедолага, — проникновенно сказал он. — А это, говорят, такая мерзопакостная процедура...
— Будут, а как же, — согласился Олег. — Прощай, Шереметьево! Здравствуй, Внуково или Домодедово!
— Ну, Галка, ну, Галка, — вздохнул Глеб. — Я думал, она принца поджидает, а это оказался ты... Просто беда с этими красивыми девушками. Вместо того чтобы выйти замуж за приличного холостяка вроде меня, они влюбляются в женатого мужчину, разбивают семью... И какую семью! — Он помрачнел. — Она-то знает, что ты ушел из семьи?
Олег вытащил из сумки несколько банок консервов:
— У тебя картошка есть?.. Давай установим график дежурств на кухне... Сейчас твоя очередь.
— Ты хочешь меня спровадить, чтобы позвонить Гале? — мигом догадался Глеб. — Ладно уж. Только харч ты напрасно тащил. У меня этой тушенки завались, и сайра имеется.
— Извини еще раз, что свалился тебе на голову, — сказал Олег.
— Да живи, мне-то что, — пробормотал Глеб. — Просто не представляю себе... Мы ведь баньку в Верховье построили... Эх, Олег! Ну, Галка, ну, Галка!..
Телефонный разговор с Олегом ошеломил Галю.
Что рано или поздно это произойдет, она знала, хотя бы потому, что теперь об их отношениях стало известно сыну Олега. Но никак не ожидала, что события начнут наращивать обороты так стремительно.
Судьба как будто приблизилась к ней вплотную и навела на сложившуюся ситуацию особую резкость.
Конечно, они с Олегом, как все влюбленные, строили планы будущей жизни, но все это было неопределенно и, главное, не требовало со стороны Гали каких-то действий.
Теперь отступать было некуда, и вот эта-то загнанность в угол тревожила Галю.
Тревожило то, что инициатива ушла из ее рук, что теперь не она сама решает собственную судьбу, а судьба диктует ей свои требования.
Даже в художественной литературе Галя на дух не переносила никакой фатальности, роковых персонажей вроде Настасьи Филипповны и Анны Карениной. Об этом они когда-то много спорили с Федором Ступишиным, защищавшим подобных героинь, по воле авторов вынужденных совершать самые дикие, немыслимые поступки.
И вот теперь она сама оказалась в роли человека, которому навязывают чужие правила игры.
Постепенно Галя пришла в себя и решила, что на самом деле все не так скверно.
В сущности, равнинное течение жизни ее тоже не устраивало. Она обожала бороться с трудностями, с так называемыми обстоятельствами, перед которыми более слабые люди обычно снимают шляпу и обнажают чувства.
И сейчас она, с удивлением ощутив в душе первые ростки страха, не позволила им развиться. Она попала в аварийную ситуацию, и нельзя давать себе расслабиться. Нет, нельзя. Галя взяла себя в руки.
Она, конечно, еще какое-то время поиграла бы с жизнью в прятки, но в данных обстоятельствах это было нечестно. Из-за нее сейчас страдают два человека, жена и сын Олега, перед их бедой ее личные ощущения ничего не стоят. Надо оказаться достойной жертвы, на которую ради нее пошел Олег. Что проку теперь копаться в своих собственных чувствах, любит ли она его так сильно, чтобы прожить с ним всю свою жизнь, или нет. Уже все решено.
Галя, даже не обдумав как следует предстоящий разговор с матерью, вошла в ее спальню.
Часы показывали без пятнадцати полночь. Ольга Петровна лежа при свете торшера читала роман Джейн Остин «Гордость и предубеждение». Хороший нравственный камертон, пронеслось в голове у Гали, только по нему уже не настроить наши изломанные стремительными переменами души. Лучше бы мама читала «Утраченные иллюзии», роман, где герои действуют в духе практицизма сегодняшнего дня.
Галя присела к матери на кровать и стащила с ее носа очки.
— Что, доченька?
— Надо поговорить, мамулечка.
Ольга Петровна уселась в кровати, отложив книгу. В ее взгляде читалось беспокойное ожидание.
— Мамулечка, у нас намечается прибавление семейства...
Ольга Петровна сползла с подушек в панической растерянности. Казалось, еще немного — и она зарыдает.
— Ты беременна?!
Галя поторопилась ее успокоить:
— Ни в коем случае, мамочка. Я не беременна.
Ольга Петровна издала вздох облегчения и снова подоткнула под спину подушки.
— Дело в том, мамулечка, что мой Олег обо всем рассказал своей жене, — объяснила Галя.
— Господи, господи! — воскликнула Ольга Петровна, молитвенно сложив руки. — Бедная женщина! Как я ей сочувствую! Как я ее понимаю! Если бы твой отец...
— Я ей тоже сочувствую, — перебила ее Галя. — Но дело не в этом. Олег ушел из дома к своему другу. Не знаю, когда состоится развод, но я ведь тоже несу ответственность за то, что случилось, не так ли?
— Конечно, ты теперь, как честный человек, обязана выйти за него замуж, — подытожила скорбным голосом мать.
— Именно, так, мамулечка.
Ольга Петровна начала понимать, к чему клонит дочь.
— Ты хочешь, чтобы Олег жил у нас?
Галя кивнула:
— Хочу, мамулечка. Только не жил, а пожил бы некоторое время. Олег решил снять квартиру для нас, но это дорого, а у нас целых три комнаты...
Ольга Петровна не знала, что и сказать.
— Но мы... мы с ним даже не знакомы...
— Я вас представлю друг другу, — с готовностью произнесла Галя. — Вы понравитесь друг другу, я уверена.
— Но ты точно его любишь? — завела свою любимую пластинку Ольга Петровна.
Раз речь зашла о любви, Галя могла считать вопрос решенным:
— А как же, мамулечка.
С того дня, как Таня Градова узнала, что у мужа есть другая женщина, минуло больше недели.
Девять, десять, одиннадцать, двенадцать мучительных, как бесконечная пытка, дней... Таня делала все то, что обычно, — ходила на работу и по-прежнему выкладывалась там, снабжала советами и лекарствами соседей, то и дело заглядывавших к ней, бегала по магазинам, готовила, стирала, гладила...
Сын всячески пытался помочь ей, но очень быстро понял, что матери сейчас необходимо быть сверх меры загруженной, чтобы ее не съела тоска. Олежка старался не отлучаться из дома, засел за латынь и английский.
Таню поддерживала мысль, что никто на свете не должен увидеть того отчаяния, которое словно разрывало ее, сгущало воздух так, что временами она как будто задыхалась... Никто — ни сослуживцы, ни соседи, ни подруги. Поэтому она предприняла меры, чтобы лучше выглядеть, даже обратилась к Оле Коноплянниковой за консультацией относительно косметики, которой прежде не пользовалась.
Вечером Таня глотала по две таблетки родедорма, и они уводили ее в милосердный сон.
Это были небольшие, чисто внешние подпорки, которые сами по себе не могли помочь ей по-настоящему выстоять, но была у Тани внутренняя опора, надежный стержень, не дававший горю сломить ее, — женская гордость.
Однажды, когда маленького Витю уже выписали из больницы, соседка пригласила Таню на небольшое застолье по этому счастливому случаю и вдруг спохватилась:
— Танюша, а что это не видно Олега? У него как будто отпуск закончился?
— Мы разошлись, — хладнокровно произнесла Таня.
Оля даже засмеялась:
— Скажешь тоже! Скорее небо упадет на землю и реки потекут вспять... Нет, серьезно, где он?
— Мы разошлись, — повторила Таня.
И тут Оля вспомнила кое-какие приметы, которым прежде не придавала значения. Она давно заметила Танины безжизненные глаза и жесты как у манекена, будто внутри у нее действует механизм. Заметила, что Олежка утратил былую жизнерадостность, что по вечерам из соседней квартиры не доносится ни звука, хотя прежде работал телевизор или просто слышны были оживленные голоса... И эта косметика, этот тщательно наведенный на скулы румянец...
— Это правда, значит? — машинально переспросила Оля.
— Правда. У него другая женщина.
— Гад, — убежденно сказала Оля.
Таня поморщилась:
— Нет, не гад. Он ее сильно полюбил, тут ничего не поделаешь. И давай больше об этом не говорить...
Собравшись с духом, Таня занялась оставшимися вещами Олега. Отнесла в чистку костюм-тройку — пригодится для нового бракосочетания, отдала в ремонт его любимые американские ботинки, перестирала рубашки. Упаковала его любимые книги. Рано или поздно они с этой женщиной определятся с жильем, тогда и пригодится. Таня позвонила Глебу. Трубку взял Олег.
— Я собрала кое-какие твои вещи. Когда понадобится, Олежка тебе их привезет. Еще я подала на развод. Суд шестнадцатого августа, в восемнадцать тридцать. Сошлемся на разность характеров, которая с годами дала знать о себе.
— Спасибо, Таня, — сказал Олег. — Ты, надеюсь, не откажешься принимать от меня помощь...
— Вряд ли в ней будет необходимость, — возразила Таня. — Но в любом случае спасибо. Олежка передает тебе привет, — добавила она, не обращая внимания на протестующий взгляд сына. — Надеюсь, у вас сохранятся добрые отношения.
— Я очень на это рассчитываю, — ответил Олег, и Таня, попрощавшись, повесила трубку.
Минуло еще несколько дней, и Таня послала к нему Олежку.
— Он твой отец. Это свято и нерушимо, — непререкаемым тоном сказала она. — Ты обязан сейчас поддержать не только меня, но и его тоже...
— Его-то с какой, стати! — возмутился было Олежка.
— Ему сейчас нелегко, — возразила Таня. — И твой прямой долг — сделать так, чтобы между вами все осталось как прежде.
— Только ради тебя, мама, — вздохнул Олежка.
Едва за сыном закрылась дверь, в Тане словно рухнула плотина. Долго сдерживаемые слезы вырвались наружу, потоками полились из глаз. Забыв о том, что стены в доме не слишком звуконепроницаемые, она выла в голос, бродила по комнатам, валялась на коленях перед креслом, в котором Олег обычно читал газету или смотрел телевизор, поднималась и снова, прижимая к груди подушку, ходила из угла в угол, голосила, как раненый зверь. Мысль о балконе снова шевельнулась в ее сердце.
В ту минуту, когда отчаяние ее стало невыносимым, зазвонил телефон, и Таня машинально сняла трубку.
Звонил давний знакомый, почти ставший приятелем, автослесарь Гена. Его дочку когда-то вылечила Таня, а Гена иногда «лечил», как он выражался, машину Олега. Подвыпив, Гена обычно вспоминал о Тане, звонил и рассыпался в благодарностях. И сейчас он был подшофе.
— А почему у вас такой голос, Татьяна Андреевна? — спросил он после взаимных приветствий.
— Потому что я плачу, Гена! Я места себе не нахожу! Олег меня бросил, ушел к другой, а я жить без него, не могу!.. — вырвалось у Тани.
— Да ты с ума сошла! — вдруг совершенно трезвым голосом воскликнул Гена. — Ты — плачешь?! Не смей! Я все про тебя знаю! Таких, как ты, больше на свете нет! Ты лучше всех женщин в мире! Твой Олег тебя не стоит! Никто в целом мире не стоит твоих слез! Ты — врач от бога, ты спасаешь детей! Детей, Таня! Ты не можешь страдать — ведь стольких людей спасла от горя! Сейчас же приди в себя!
Эти слова, произнесенные, в сущности, не слишком близким человеком, простым — проще не бывает, — привели Таню в чувство. Слезы еще текли из ее глаз, но это были уже другие слезы — они вытекали из ее сердца вместе с ощущением непоправимости и ужаса, до этого переполнявшим его. Славный Гена произнес не просто несколько фраз, а изрек тот спасительный глагол, который пробудил в Таниной душе силы и надежду. И когда Олежка вернулся от отца, она была почти спокойна.
Таня понемногу начала привыкать к своему положению брошенной женщины, о чем постепенно прознали окружающие.
Но она держала себя так, что поведение ее исключало малейшее проявление сочувствия.
Она привыкла засыпать и просыпаться одна в широкой супружеской постели, привыкла не ждать Олега из полетов, привыкла к тому, что отец и сын встречаются где-то на стороне, и сумела сделать так, что Олежка ничего не рассказывал ей об этих встречах. «Папа здоров?» — «Здоров», — отвечал Олежка, и Таня тут же начинала говорить о чем-то другом.
С тех пор как она в последний раз видела мужа, минуло два месяца — наступил день развода.
Таня тщательно оделась, навела марафет и пришла в здание суда. Поднялась на четвертый этаж ветхого, пропахшего гнилью скандалов и обид здания и увидела Олега.
Как она ни готовила себя к этой встрече, еле смогла удержаться на ногах при виде любимого, осунувшегося лица.
— Здравствуй. Как дела?
— Здравствуй, — смущенно проговорил Олег. — Спасибо. Отлично выглядишь.
Она уже знала от Олежки, что его перевели во Внуково.
Обменявшись еще парой дежурных реплик, оба умолкли, но тут их пригласили в зал.
Пожилая судья осведомилась, не изменились ли их намерения.
— Нет, — первой подала голос Таня.
— Нет, — сказал Олег.
Судья спросила о причинах разрыва столь многолетнего брака и получила стандартный ответ супругов, не желающих выставлять себя на всеобщее осмеяние.
Из здания суда вышли вместе.
Таня остановилась, протянула Олегу руку и, глядя ему прямо в глаза, сказала:
— Всего тебе самого хорошего.
— И тебе тоже, — отозвался Олег и, не выпуская Таниной руки из своей, добавил: — Высоко я летаю, но ты еще выше, Таня. До свидания.
— До свидания, Олег, — вынимая из его ладони руку, ровным голосом проговорила Таня.
Прошло еще какое-то время, и с ней случилось одно удивительное происшествие.
Как-то поздним вечером Таня возвращалась от матери в метро.
Погруженная в свои мысли, она тем не менее заметила странную женщину, сидящую напротив, одетую в легкое не по сезону, длинное платье, с тюрбаном на голове, с резкими выразительными чертами лица. Женщина смотрела на нее, смотрела, и Таня вдруг улыбнулась ей.
Женщина тут же поднялась со своего места, подсела к Тане и сказала:
— Хочешь, я тебе погадаю?
— Вы цыганка? — спросила Таня.
— Нет, армянка. Я гадаю за деньги. Но тебе — бесплатно, ты — хорошая женщина.
Таня, рассмеявшись, протянула ей руку.
Женщина склонилась над Таниной ладонью, наморщила лоб и что-то пробормотала себе под нос на непонятном языке, а потом сложила Танину ладонь в кулак и проговорила:
— Держи что имеешь, дорогая, и тогда то, что ушло от тебя, вернется к тебе. Помяни мои слова и не плачь больше внутри самой себя — твое счастье вернется к тебе...
Когда Олег, получив на руки ордер, привез Галю в новую, с иголочки квартиру, ее восторгу не было границ.
Ей так надоело чужое жилище на Юго-Западе и квартирная хозяйка, которая перебралась на время к сыну и невестке, живущим по соседству, и сдавала квартиру, чтобы поднакопить денег на телевизор.
Эта Мария Яковлевна беспрестанно являлась к Гале под предлогом заботы о комнатных растениях, а на самом деле — чтобы поведать очередную гадость про невестку, не умеющую по-настоящему сварить щи и замачивающую белье на три дня.
Гале настолько надоели эти визиты, что она подумывала перебраться к матери.
Но тут Олегу дали квартиру.
Отличную однокомнатную квартиру с просторной кухней, на которой можно поставить раскладушку, с паркетом, сверкающим, как в Петергофе. В новом районе. В новом доме-башне.
— Олег, миленький, позволь мне все устроить здесь по своему вкусу! — Галя повисла на шее мужа, уже предвкушая, как замечательно она все сделает. — Я хочу переклеить обои! Эти слишком темные! Люстру хочу купить сама! Лоджию надо обязательно застеклить! Короче, родной, дай развернуться моим мещанским вкусам!
— Галочка, если ты втащишь в дом клетку с крокодилом, я не скажу ни слова против, — пообещал Олег. — Вместо люстры можешь повесить под потолком чайник, а на лоджии устроить оранжерею.
— Твое великодушие не знает предела! — торжественно провозгласила Галя.
— Это не великодушие, — не согласился Олег. — Это любовь.
Галя, засучив рукава, принялась за работу. Сначала она хотела привлечь к этому делу Варю, но сестра уже расхаживала с животом и боялась делать лишние движения, поэтому в магазин «Обои» на Профсоюзной Галя потащила Веру.
Какое же это счастье — покупать для собственного дома все эти необходимые мелочи, какое наслаждение!
Простые обои были дешевле, но Вера считала, что покупать следует моющиеся. Они пересмотрели с добрый десяток рулонов, прежде чем остановились на бледно-розовых обоях с тиснеными мелкими букетиками — для комнаты.
Для кухни идеально подходили клетчатые обои, похожие на веселенький ситчик, а для прихожей — салатовые, с блестящим узором. Вера считала, правда, что рисунок несколько навязчив, но Гале понравились эти, салатовые.
Вызвали из машины Олега: он за все заплатил и, навьючив обои на спину, отволок их в багажник.
Вчетвером — к этому делу привлекли и Валеру — переклеили обои.
Люстру — под старину, похожую на волшебную лампу Аладдина, — купили в антикварном магазине. Галя сама почистила ее, Олег повесил.
Потом выбрали стенку — белую, итальянскую — с просторным шифоньером и прекрасным книжным шкафом с зеркальными дверцами, кухонную стенку под дерево, полированный письменный стол, двуспальный диван-кровать, торшер, зеркало для прихожей, вешалку с полочкой для обуви и прочее, прочее...
Пригласили Глеба и Ольгу Петровну помочь с новосельем.
Варя с Романом приехать не согласились — сестра тряслась за свой драгоценный живот, а Рома от приглашения уклонился под предлогом занятий. На самом деле в присутствии Олега он чувствовал себя немного неловко.
Валера хлопотал на кухне: готовил свои фирменные манты. Ольга Петровна, обвязавшись фартуком, давала ему советы и всячески мешала.
Из ее дома была перевезена посуда «на первое время».
Когда Олег стал выгружать эту «на первое время» посуду, Галя всплеснула руками:
— Мамулечка! Ты в своем амплуа! Нас же в доме всего двое! К чему нам с Олегом сервиз на двадцать пять персон!
Олег задумчиво почесал затылок:
— В самом деле, Ольга Петровна... Десяток детишек мы еще прокормим, но двадцать три — это для нас многовато...
— Пригодится, — не согласилась Ольга Петровна. — При чем тут дети? А гости? Вот Глебушка... Вера и Валера...
Ольга Петровна до сих пор не могла привыкнуть к мысли, что дочь вышла замуж за мужчину, уведенного ею у другой женщины.
Но тут был Глеб, друг Олега, который, судя по его поведению, ничего особенного в такой ситуации не находил, да Вера с Валерой, состоявшие вообще неизвестно в каких отношениях...
Ольга Петровна склонялась к мысли, что время вносит свои коррективы и с этим следует по мере сил смиряться... К тому же Олег действительно не мог надышаться на ее дочь, во всем с ней соглашался, Галя немилосердно командовала им, а он подчинялся с таким добродушным терпением, что Ольга Петровна начала его воспринимать как своего родственника.
Оживленно и весело прошло новоселье — и Галя с Олегом зажили в собственном доме.
Галя продолжала украшать гнездышко, и Олег восхищался ее фантазией и вкусом.
Сострочит ли она на машинке, отданной молодым Ольгой Петровной, занавески для кухни, Олегу кажется — это произведение искусства.
Сошьет ли прихватки для сковородок в виде разноцветных матрешек — Олег ахает от изумления: какая красота неописуемая!
Купит у старика художника в Измайловском парке пару акварелей — Олег уверен, что это чудо современной живописи.
Приобретет у старушки на рынке половичок из цветных тряпочек — Олег боится на него ступать.
Притащит из соседнего магазина палас — Олег выражает готовность пылесосить его каждые два часа!
А уж готовит Галя — пальчики оближешь!
Галя и в самом деле, вооружившись книгой о вкусной и здоровой пище, старалась удивить Олега разнообразием блюд.
Тот все ел и за все благодарил.
Правда, всяким изысканным блюдам, вроде салата из крабовых палочек или цыплят табака, Олег предпочитал вареную картошку, к которой приучила его Таня, но Гале он об этом так ни разу и не обмолвился.
Он поедал диковинные омлеты с запеченными в них овощами и ветчиной, поглощал шампиньоны, рыбу по-испански, мечтая об украинском борще, который так чудесно готовила Таня.
Закусывал черносливом с орехами, хотя вместо них с удовольствием бы сжевал луковицу или соленый огурчик.
Пил молочные коктейли, с детских лет питая к молоку отвращение...
Зато Галя как заправская хозяйка делилась с Верой:
— Моего совсем не просто накормить! Моему все время надо что-то изобретать!
Не без труда в дом удалось заманить Олежку...
Галя знала, что для Олега очень важно, чтобы сын стал появляться у них дома, и она проявила массу такта и терпения, чтобы приручить Олежку.
Сначала Галя устраивала так, чтобы Олег с сыном виделись наедине. Олег зазывал его якобы для помощи по хозяйству — что-то повесить или просверлить дырку в стене. Гали «случайно» не оказывалось дома: она терпеливо дожидалась, когда Олежка освоится с ситуацией.
Затем они стали видеться как бы мельком — Галя встречала Олежку в дверях, не проявляя излишней любезности, и, извинившись, отлучалась по магазинам.
Потом ей незаметно удалось навязать свою помощь мужчинам в выборе хорошего костюма для Олежки. Они положились на ее вкус и не ошиблись — костюм Олежка проносил несколько лет.
Наконец, Галя перестала исчезать из дому во время визитов Олежки и постепенно, шаг за шагом, завоевала его.
В конце концов, они были почти ровесниками, и Гале больше, чем Олегу, были понятны проблемы Олежки с девушками, которые после Вики все казались ему обманщицами и кривляками.
И Ольга Петровна уже не могла нахвалиться на зятя номер один, как она величала Олега.
— Я была не права, — делилась она с Лилей, от нечего делать забегавшей к ней, как прежде — к Гале. — Конечно, Олег несколько старше Галочки, но так ее понимает... Такой чуткий, добрый, заботливый! Нет, это хорошо, когда муж старше жены.
— Особенно хорошо, когда он до нее имел другую жену, — невозмутимо изрекала Лиля. — Имел практику, так сказать... — Восторги Ольги Петровны по поводу Галиного мужа раздражали ее. — С таким, конечно, легче...
— Так получилось, — несколько сникнув, отвечала Ольга Петровна. — Да, моя дочь увела чужого мужа. Кто бы мог подумать!
Лиля со стуком ударяла себя в грудь:
— Я! Я могла подумать! Ваша Галка внешне только тихоня! Если бы я, как Аргус, не следила за своим мужем, неизвестно, чьим бы он был — моим или Галкиным!
— Ну, ты скажешь... — рассеянно бормотала Ольга Петровна.
Но эти мелкие Лилины шпильки уже не могли вывести ее из равновесия.
В конце концов, дочь ее счастлива. А что может быть для матери радостней сознания, что ее ребенок устроился в этой жизни благополучно! По крайней мере один ребенок! Потому что в Вариного Ромку Ольга Петровна не слишком верила.
Галя действительно ощущала себя счастливой.
Может, это было не совсем то счастье, о котором она мечтала. Может, ему не хватало остроты, пронзительности, огня, но ощущение покоя и надежности — что может быть лучше!
Олег теперь летал по своей стране, и Галя время от времени летала вместе с ним.
Олег уверял ее, что нисколько не жалеет о своем статусе летчика международного класса. Эта заграница ему надоела. Последнее время он и из отелей не вылезал, часами глазел в телевизор. А теперь вот не нарадуется на родину. Тем более жена иногда летает вместе с ним. И теперь они не сидят в гостиницах — ходят в краеведческие музеи, посещают выставки, осматривают достопримечательности... Что бы они ни делали, все казалось Олегу настоящим блаженством и верхом романтики.
С Таней он иногда общался по телефону, отвозил ее, когда это требовалось, в Верховье, кое в чем помогал по дому.
Таня оказалась на высоте.
Она держалась с бывшим мужем просто, естественно, ни разу не показала ему, как ей больно видеть его таким счастливым, помолодевшим, рассказывала о своей работе, делилась переживаниями за сына.
Галя, конечно, без звука отпускала Олега к бывшей половине.
Дни проходили за днями — спокойные, наполненные мелкими заботами и повседневными хлопотами, и Галя совершенно была уверена, что так будет всегда...
Только случалось, эта мысль опрокидывала ее в какую-то неясную тоску, в ощущение, что праздничный корабль жизни, нагруженный чудесами и озаренный всполохами фейерверков, проплывает мимо нее... Но это бывало минутное настроение, находившее на нее в часы одиночества. Оно таяло без следа в ощущении близости любимого человека.
Полное осуществление мечты ведет к опустошению. Раньше Варя с этим соглашалась. Порой мечта о счастье и есть само счастье. Но Варины мечты постоянно что-нибудь да отравляло — горестные вздохи матери, издевки Галины, необходимость жить по установленным правилам: учеба, работа, замужество — в свое время, а не сломя голову, в восемнадцать лет.
Но вот она обрела полную свободу. Стряхнула с плеч гнет семейных обязательств перед сестрой и матерью. Отныне она замужем и вольна жить дальше как пожелает. Несколько медовых месяцев Варя упивалась этой безграничной свободой и счастьем. Она любила, и любимый был с ней. Порой все двадцать четыре часа в сутки. Они не часто сидели в аудиториях, предпочитая оставаться дома или отправляться вместе на прогулку.
Они были так зациклены друг на друге, что окружающий мир перестал существовать, превратился в тусклый фон. Недели, месяцы пролетали стремительно. Просыпаясь по утрам, Варя испытывала беспричинную радость и ощущение такой полноты бытия, что у нее болело сердце.
Они выпали из жизни, серой, повседневной, для многих постылой. Но это не могло продолжаться долго. Действительность понемногу вторгалась в их безмятежное счастье, заставляла вспоминать о делах и обязанностях.
Ромка стал, кряхтя как старик и капризничая, подниматься рано и уходить в институт. Приближалась весенняя сессия. Варя легко, не напрягаясь, тоже сдала два зачета и вдруг решила как отрезала — довольно! Ее беременность уже становилась заметной, пошел четвертый месяц. Пора было открыться матери и сообщить заодно, что институт она бросает. От опеки она избавилась и теперь будет сама планировать свою жизнь.
И все же к разговору Варя готовилась несколько дней и почему-то робела. Объяснение было одно — скоро ей станет не до учебы.
— Может быть, ты все же сдашь сессию и возьмешь академический отпуск? Через год-два вернешься в институт, — робко спросила Ольга Петровна.
— Нет, мамочка. Я хочу сама растить своего ребенка, а не подбрасывать его бабуле, тебе, свекрови, — возразила Варя.
Она пока не решалась признаться, что учеба ей опостылела. Институт был выбран неправильно. Скорее по настоянию родных, чем по ее собственному влечению. «Правильный выбор придет сам собой, когда я стану зрелым человеком», — думала Варя. Она еще не знала, кем будет, но только не учителем. Весь день проводить в школе, потом вечерами сидеть над тетрадями — это не для нее.
Ольга Петровна обиделась. Ни старшая, ни младшая не пожелали идти по ее стопам. Всех пугают большие нагрузки, двоечники, стопки тетрадей. Они правы: эта профессия, как никакая другая, требует полной самоотдачи.
Даже то, что она скоро станет бабушкой, не очень обрадовало Ольгу Петровну. Теперь будущее Вареньки стало совсем темно и неясно. Муж-мальчишка, который едва ли в ближайшие годы сможет содержать семью, отсутствие профессии и маленький ребенок на руках. Но о своих тревогах она ни слова не сказала дочери. Теперь Вареньку нужно беречь от волнений. Судьба дочери складывалась неблагополучно — вот что стало очевидным для Ольги Петровны. Правда, сама дочь с этим не согласилась бы.
А Варя покинула дом, в котором выросла, с большим облегчением. Она сбросила последнее ярмо — институт. Теперь ничто не связывало ее со старой жизнью. Впереди открывались заманчивые горизонты. Ей даже сны снились только цветные. Именно такой — яркой, праздничной сказкой — представлялась ей вся будущая жизнь с мужем и малышом. Долгая, долгая жизнь.
Варя в суете и не заметила, как закончились ее медовые месяцы. Они гасли понемногу, незаметно для глаз. Да и трудно было бы жить долго в таком напряжении духовных и физических сил. Надорваться можно.
Первые два месяца после рождения Сереженька кричал каждую ночь. Днем он спал, жадно ел, таращил глазенки, а ночью начинался оглушительный, не прекращающийся до утра ор. Возле маленького тирана хлопотали бабуля, Варя, Ольга Петровна и Раиса, но рабочих рук все равно не хватало. Варя превратилась в тень, измученная бессонницей и хлопотами с новорожденным. Но она никому не жаловалась и не считала, что переживает какие-то непомерные трудности в жизни. Обычная для женщины полоса — пеленки, кормления каждые два часа, бессонные ночи.
Зато Романа эта полоса как будто напугала. Он заметно приуныл. Ворчал, когда малыш будил его ночью. Раиса уговорила сына ночевать у нее и самоотверженно дежурила возле внука. Иной раз Роман, склонившись над кроваткой, «разговаривал» с сыночком:
— Маленькое чудовище, из-за тебя мы все ходим очумелые. Ты почему перепутал день с ночью?
И хотя разговор был явно шутливый, Варя укоризненно качала головой, а эмоциональная Раиса разражалась криком:
— Несчастный ребенок! Как не повезло ему с папашей! Отойди от кроватки, урод! Готов выбросить младенца на мороз, только бы никто не тревожил твой сладкий сон.
Порой Варе казалось, что Роман смотрит на малыша как на зловредное существо, самовольно вторгшееся в их безоблачную жизнь. Отцовские чувства не спешили просыпаться в нем. Мало того, Варя замечала что-то похожее на ревность: все женщины в доме обожали маленького крикуна, нежничали с ним, сюсюкали и совершенно не обращали внимания на Романа. Его иногда даже забывали накормить.
Как-то днем бабуля, которую Варя давно отвыкла называть по имени — Прасковья Ивановна, привела в гости свою приятельницу, маленькую согбенную старушку. Раиса их поджидала и тут же провела в комнату, где спал Сереженька. Удивленная Варя последовала было за ними, но свекровь не пустила ее, приложив палец к губам.
Варя заглянула в полураскрытую дверь и ужаснулась. Черная старушка, склонившись над кроваткой, бормотала:
— Куры белые, куры серые, снимите криксы-плаксы с младенца Сергея...
Перед старушкой стояло блюдо с сырыми яйцами. Варя так и рванулась в комнату спасать малыша, но свекровь вдруг решительно загородила ей дорогу и даже оттеснила своим мощным бюстом за дверь.
— Не волнуйся! Терентьевна — лучшая знахарка в Московской области, — шептала она.
Вскоре Терентьевна с бабулей удалились в другую комнату, и Раиса отнесла им поднос с чайником и пирожными. А Варя наконец вошла к сыну. Сержик безмятежно спал. Она с облегчением вздохнула, но все же решила поговорить со свекровью и категорически запретить эксперименты над ребенком. Вскоре вернулся из института Роман. Теперь Варе было кому пожаловаться на Раису и выплеснуть свое возмущение.
— Я так испугалась. До сих пор не могу в себя прийти! Этот наговор, видите ли, раньше читали в курятнике, под насестом, а нынче довольствуются сырыми яйцами. Ну не дикость ли!
Роман не только спокойно отнесся к странному лечению, но даже расхохотался и пожурил Варю:
— Варвар, ты чересчур современная и городская женщина. Это же Терентьевна, ее все знают. Она с детства лечила меня от всяческих хворей. Полюбуйся на результат! Сейчас даже интеллигентные люди ездят к деревенским знахарям — настоящим, конечно, а не шарлатанам.
Он снисходительно погладил Варю по голове и прижал к себе. Проснулся Сержик, и они вместе подошли к кроватке. Всякий раз, когда Роман брал малыша на руки, Варя не могла скрыть беспокойства и порывалась отнять сына. Небрежно приподняв ребенка на одной ладони, Роман разглядывал его с любопытством и легкой брезгливостью и рассуждал:
— Едва ли даже Терентьевна поможет. Он ведь не плачет, как все нормальные младенцы. Не попискивает, а ревет как бегемот.
И снова Варю кольнула обида. Никак она не могла привыкнуть к таким шуткам. Раисе Андреевне она решила не высказывать своих упреков. Сначала посоветовалась с матерью.
— Какая дикость, сектантство, шаманство! — ужаснулась Ольга Петровна. — Не могу я понять Раечку. Такая интеллигентная, умная женщина, писательница, коренная москвичка, а суеверна, как деревенская баба. Шагу не может ступить без предрассудков. Вчера говорит мне: «Оля, неужели вы стираете в такой день — ведь сегодня Параскева Пятница, это же большой грех!»
Тихомировы не были абсолютными атеистами. Покойная бабушка ходила по праздникам в церковь. На Пасху сама Ольга Петровна пекла куличи, а девочки с удовольствием красили яйца луковой шелухой и цветными нитками. Но знахарям и колдунам они не верили. К причудам Раисы Ольга Петровна относилась снисходительно, пока дело не коснулось ее родного внука. Они решили деликатно и мирно поговорить с Раисой — не навредит ли ребенку эта темная, безграмотная врачевательница.
Варя проводила мать и прилегла на тахту, готовая вскоре вскочить и бежать к кроватке. Ромка уже давно спасался от бессонницы у матери. И вдруг она словно провалилась в глубокую темную яму, а проснулась только рано утром вместе с Сереженькой. Бабуля уже возилась на кухне, стараясь не греметь посудой. Варя тут же позвонила матери:
— Мамочка, ты еще не ушла? Представь себе, он ни разу не проснулся ночью. Я только что встала вместе с ним.
Варя была несколько сконфужена и озадачена. Ольга Петровна тоже молчала на другом конце провода. Конечно, она признавала, что есть в народе хорошие лекари и экстрасенсы. Но ведь легко нарваться на невежественного знахаря. Так и случалось с ее легковерными знакомыми.
Сереженька больше не кричал по ночам. Но Ольга Петровна так и не поверила до конца в силу наговора. Когда-то она была очень идейной комсомолкой, комсоргом курса. Идеалы молодости слишком прочно укоренились в ней, и переделывать себя было не так-то просто.
А Варя поверила. Словно раздвинулся горизонт ее представлений о мире. Раньше этот горизонт был довольно узким. Она боялась шарлатанства и не верила в народную медицину. Женщины в их семье всегда были здравомыслящими и осторожными. И вдруг Варя словно попала в другой мир и в отличие от матери оказалась более гибкой: не отрицала того, что было ей непонятно, а пыталась разобраться и понять.
С этого дня Варя еще больше сблизилась с бабулей. Прасковья Ивановна ей много рассказывала о своей давней подруге. К ней не иссякал поток страждущих не только из Москвы и Подмосковья, но и издалека. Каждая знахарка, оказывается, специализируется на определенных болезнях — какая ей сила дана. Терентьевна больше помогала от детских болезней.
— Наша врачиха, Лидия Юрьевна, сама к Терентьевне посылает. Раньше нельзя было прямо сказать — съездите к бабке, так она на ушко шепнет, — посмеивалась Прасковья Ивановна. — Есть такая болезнь, «детская» называется, когда ребеночка судороги сводят. Врачи эту болезнь не лечат, а только бабки заговаривают.
Евдокия Терентьевна еще не раз к ним заходила. Варя уже не волновалась, спокойно оставляла ее с малышом. А потом пила вместе со старушками чай в комнате Прасковьи Ивановны. Теплели ее отношения со свекровью и свекром, который часто заходил их навестить. К новым родственникам она не просто привыкла, притерпелась, а привязалась. А вот в отношениях с мужем стали появляться первые трещинки, набегать легкие облачка, постепенно превращавшиеся в темные тучи.
Варя не переставала удивляться, как быстро и незаметно закончилась их сказка. Сказку съели будни. Наверное, права ее мудрая подруга Марианна: семейная жизнь и тяготы быта убивают самое сильное и глубокое чувство.
От каких незначительных вещей, случайных поворотов и встреч зависит иногда человеческая жизнь!
В тот поздний августовский вечер Галя, возвращаясь домой, нечаянно проехала свою остановку и вышла только на следующей. Но вместо того чтобы перейти через дорогу и дождаться обратного автобуса, она двинулась обратно через березовую рощу по тропинке, петляющей между оврагами. Галя вошла в рощу, которая в этот час напоминала густой лес, и, несмотря на всю храбрость, ей сделалось не по себе, тем более что, пройдя метров сто, она краем глаза заметила фигуру человека, идущего следом за ней.
Галя ускорила шаг, подавив желание нырнуть в чащу и спрятаться за какое-нибудь дерево или в овраг, но тут из оврага, о котором она только что подумала как о мере предосторожности, возникли две мужские фигуры и направились прямо к ней, отрезая путь к новостройке, виднеющейся вдали.
По тому, как они двинулись к ней, можно было угадать их намерения... Сердце застучало часто-часто, словно хотело вырваться из груди и каким-то чудом увести ее обратно, на автобусную остановку.
— Куда бежим, красотка? — Один из мужчин, обритый наголо, преградил ей дорогу, в то время как другой, маленький, но плотный, с ухмыляющейся физиономией, рванул с ее плеча сумочку.
Галя сделала шаг в сторону, но сильная рука сдавила ей горло, и она не могла даже закричать. В голове промелькнуло: «Их трое!» — потому что уже слышались шаги позади нее.
Ее потащили прочь от тропинки, подхватив с двух сторон под руки. Извернувшись, Галя закричала, и тут вдруг третий, приблизившись, негромко произнес:
— Отпустите ее.
Галя, почуяв в нем неожиданного спасителя, изо всех сил рванулась к нему.
Маленький, квадратный угрюмо бросил:
— Шел бы ты домой, мужик.
— Отпустите, сказал.
Хватка бритого верзилы ослабла. Галя выкрутилась из его рук, оглянулась.
Она увидела, как маленький, издав воинственный клич, бросился на ее спасителя, вцепился в его рубашку. Тот едва приметным движением отбросил его. Второй кулаком нацелился на Галиного заступника, но, получив удар в скулу, упал, покатился вниз по склону оврага.
— Возьми свою сумку, — как ни в чем не бывало сказал парень Гале. Он отдал ей сумочку и независимо пошел вперед, сунув руки в карманы.
Галя нагнала его, пошла за ним след в след, испуганно озираясь, но погони не было.
Молча они дошли до того места, где тропинка разветвлялась: одна вела к старым хрущобам, другая к новому микрорайону.
Парень, не оглядываясь, направился к хрущобам.
— Неужели вы меня не проводите? — жалобно крикнула вслед ему Галя, все еще дрожа от страха.
Он остановился, обернулся и едко заметил:
— Еще чего! Это ты обязана проводить меня!
Его наглость ошеломила Галю.
— С какой это стати? — ядовито осведомилась она.
— Из-за тебя мне порвали рубашку, — возмущенно сказал ее спаситель. — А это, между прочим, моя лучшая рубашка... Ты должна зайти ко мне, зашить ее, а потом уж топать на все четыре стороны...
— А если я не пойду? — почти забыв пережитый ужас, спросила Галя.
— Совесть есть — пойдешь, — кратко отозвался парень и снова двинулся вперед.
Галя, секунду помешкав, устремилась за ним.
Молча они прошли оставшуюся дорогу по роще и вышли к пятиэтажным домам. Парень быстро шагал впереди, Галя, как привязанная, следом. Обошли хрущобу — впереди замаячило старое трехэтажное строение с освещенными окнами. Парень вошел в подъезд и стал спускаться в полуподвальное помещение. Галя остановилась:
— Я не пойду.
— Как угодно, — сказал он, останавливаясь на площадке. Открыл дверь и тут же исчез за ней.
Галя тогда сама не понимала, почему ей захотелось войти к нему... В ту минуту еще не поздно было повернуться и уйти — тогда бы жизнь ее продолжила катиться по накатанным рельсам, тихая, уютная жизнь, но дверь, за которой скрылся этот нахал, как будто притягивала к себе... То ли из чувства гордости, то ли из желания взглянуть в лицо своему спасителю, Галя сбежала по ступенькам вниз и стукнула в дверь кулаком.
Она тут же распахнулась — и оба они как будто отшатнулись друг от друга... Потом Галя вспомнила, что он тоже отпрянул от двери, увидев ее лицо, освещенное льющимся из коридора его квартирки светом... И она была поражена его лицом. Странное, необычной лепки, тонкое, нервное, угрюмое лицо, с огромными прозрачно-светлыми глазами, в котором было что-то мальчишеское, беззащитное, неустоявшееся. И вся его фигура, высокая, стройная, застывшая на пороге, — весь его облик как будто мгновенно отпечатался в ее сознании. Что-то хрупкое было в этом существе, несмотря на его физическую силу, в которой Галя уже имела возможность убедиться... Этот взгляд светлых, лазурных глаз смутил ее.
— Ну, чего тебе? — грубовато спросил он, но в грубости она вдруг расслышала нотку страшного одиночества, загнавшего его в эту нору, в этот подвал.
Галя шагнула в коридор.
— Ты сказал, рубашку надо заштопать, — сказала она.
— Валяй, проходи.
Галя вошла в крохотную комнатку, в которой стояли лежанка, покрытая выцветшим байковым одеялом, старый, потрескавшийся шкаф, этажерка, стол и колченогие табуретки. Все, наверное, собрано с помоек, подумала она. Этот парень в синей джинсовой рубашке и холщовых брюках прекрасно смотрелся бы в изысканно обставленной гостиной у камина, но вместе с тем и такая убогая обстановка странным образом подходила к нему. На фоне этой нищеты он казался куда более загадочным и обаятельным, чем, возможно, в роскошном зале какого-нибудь особняка...
— Нитки-иголки есть?
Парень молча снял с этажерки коробочку из-под леденцов, в которой оказались катушки с иголками и ножницы.
— Снимай рубашку.
И в этот момент, когда он стал, глядя на нее уже с какой-то непонятной робостью, точно пересиливая себя, расстегивать рубашку, по телу Гали пробежала дрожь, когда она увидела эти хрупкие, мальчишеские ключицы и вместе с тем сильные плечи, грудь... Галя отвела взгляд и долго пыталась вдеть нитку в иголку.
— Давай я.
Их пальцы встретились, и та же непонятная дрожь снова пронзила Галю.
— На. — Он протянул ей иголку с ниткой. — Чайник пойду поставлю.
Он скрылся на кухне, которой она еще не видела.
И тут с ней опять произошло что-то непонятное.
Ей захотелось зарыться лицом в эту рубашку.
Желание это было настолько сильным, неистовым, что Галя, как бы желая оградить себя физической болью, ткнула в палец иглой. Капнула кровь — прямо на рубашку. Парень вошел, увидел Галю, слизывающую кровь с пальца, присел перед ней на корточки и взял ее руку. Склонился над ее кровоточащим пальцем. Поза его выражала недоумение: откуда эта кровь... Он медленно поднял лицо — Гале показалось, она падает, падает, падает в эти удивительные глаза. Остановить это головокружительное падение можно только одним — прижаться к его губам...
Это было дикое, безумное желание, впору снова уколоть палец. Секунда, другая — она хриплым голосом произнесла:
— Я испачкала твою рубашку.
— Ничего, — серьезно сказал он, испытующе глядя на нее.
— Я застираю, — предложила Галя.
— Сам застираю.
Он снова склонился над ее рукой, слизнул с пальца капельку крови — и она сразу остановилась. Галя удержала в себе стон рвущейся из груди нежности. Но он отбросил ее руку, отошел, сел на свою лежанку, потер лоб, как будто что-то вспоминая.
Галя принялась зашивать рубашку. Парень исподлобья смотрел на нее.
— Как тебя зовут? — спросила Галя, чтобы сказать что-нибудь.
— Вацлав, — ответил он.
— Это польское имя. Ты поляк?
— Возможно.
— Как это — возможно?
— Не знаю точно, кем был мой отец по национальности, — отозвался он. — Мать была латышкой.
— Почему «была»?
— Она умерла пять лет назад.
— Ты москвич? — продолжала спрашивать Галя, не понимая, зачем ей это нужно.
— Нет, я жил неподалеку от Риги, — сказал Вацлав. — Палец не болит?
— Нет.
— Как твое имя?
— Галя.
— Галя, — повторил он с удовлетворением. — Галя, значит. Отличное имя. Жену одного прекрасного художника звали Галей.
— Сальвадора Дали, — догадалась Галя.
Вацлав кивнул:
— Он называл ее Гала. От слова «галактика».
— Знаю. Прежде ее звали Галя Дьяконова.
— Да, когда она была женой поэта, — продолжал Вацлав. — Видно, все-таки в Сальвадоре поэзии было больше, чем в Поле Элюаре. Гала — это красивее, чем Галя... Итак, тебя зовут Галя. Ты, конечно, москвичка?
— Почему «конечно»?
— Вас сразу видно, — проворчал Вацлав, — москвичек... Впрочем, провинциалки, наводнившие столицу, еще более самоуверенные и самовлюбленные телки.
— Ладно. — Галя начала злиться. — Я зашила твою рубашку, а ты сам ее застираешь. Я пошла.
— Там у меня чайник вскипел, — сказал Вацлав миролюбивым тоном.
— Это предложение? — поинтересовалась Галя.
— Должен же я как-то отблагодарить тебя за труды.
— Я трудилась, потому что ты выручил меня из беды. Я пойду.
— Ну иди, — пожал плечами Вацлав.
Галя, подцепив пальцем сумочку за ремешок, двинулась к двери. Ей хотелось, чтобы он остановил ее. Она была уверена, что он это сделает. Но она не могла себе позволить замешкаться у двери.
...Галя шла к своему дому, едва сдерживая слезы. Все в ней рвалось назад, поэтому шла она быстро-быстро, боясь повернуть обратно, бегом броситься в это логово... Ноги несли ее вперед, сердце тянуло назад. Столкновение этих двух сил было в ней настолько мощным, что она остановилась во дворе своего дома. Обернулась. И увидела Вацлава.
Он тоже остановился и смотрел на нее исподлобья, не решаясь сделать еще несколько шагов, чтобы приблизиться к ней.
И тогда, совершенно забыв себя, Галя рванулась к нему и, чтобы освободиться наконец из плена этих колдовских лазурных глаз, припала к его губам...
Она не знала, сколько времени пробыла в этой спасительной темноте страсти, обнимая его, не отрывая рта от его губ, не помня, что у нее есть дом, что у этого дома есть окно, выходящее прямо во двор, где они сейчас стояли, сжимая друг друга в объятиях, что из окна может случайно выглянуть ее муж... Галя отрывалась от Вацлава, чтобы снова почувствовать этот полет — счастливый и вместе с тем трагический. Это было самое удивительное путешествие в ее жизни, из которого — она уже знала — не может быть возврата.
— Пойдем домой, — наконец сказал Вацлав, и ей в голову не пришло, что он может подразумевать под этим словом ее дом...
Пошатываясь как пьяные, они побрели в его логово.
Как только за ними закрылась дверь, они оба оказались на полу, сцепившись в объятии, перекатываясь друг через друга, яростно целуясь. Потом, как будто на секунду опомнившись, как завороженные посмотрели друг на друга, словно пытаясь вспомнить, кто они и что с ними происходит. Бешеная волна страсти схлынула, выбросив их на берег нежности: Вацлав на коленях приблизился к Гале, тоже стоявшей на коленях, осторожно стал расстегивать на ней платье, а она нем рубашку... Раздев, он на руках отнес ее на лежанку и упал рядом с ней...
— Который час? — под утро спросила Галя.
— Зачем тебе?
Галя вспомнила об Олеге, но как-то вяло, как о какой-то своей обязанности: чувство раскаяния совершенно не тревожило ее.
— Я — замужем, — объяснила она Вацлаву. — Дома меня ждет муж.
— Мне наплевать, — равнодушно проговорил Вацлав.
Его слова задели Галю.
— Тебе все равно, замужем я или свободна?
— Абсолютно, — подтвердил он, с интересом наблюдая, как она прикусила губу от досады. — Я не собираюсь жениться на тебе.
— Чтоб ты провалился! — вдруг с ненавистью прошипела Галя. Вскочив, она стала лихорадочно одеваться. — Не вздумай меня искать.
Вацлав перехватил ее уже у двери, развернул к себе.
— Да, я не мог бы жениться на тебе, — яростно выдохнул он. — Но я люблю тебя, идиотка.
— Сам идиот, — пыталась вырваться из его рук Галя.
— И ты меня любишь, вот в чем дело. И не пытайся уйти, ты все равно меня любишь!
— Я — люблю?! — Галя расхохоталась ему в лицо.
— Любишь. Замолчи. А то я стукну тебя!
— Валяй. Я тебя не люблю. Это был порыв плоти, не больше.
— Не больше? — сузил глаза Вацлав.
— Не больше, — подтвердила Галя. — Отпусти меня, кретин.
— Убирайся. — Вацлав распахнул дверь настежь. — И не смей ко мне приходить!
— Можешь быть уверен, не приду, — на ходу бросила Галя.
Чтобы осознать, что ты кому-то изменила или кого-то предала, требуется какое-то время.
Но все произошло так быстро и неожиданно, что Галя и не помышляла о вине. Зато ярость, охватившая ее после того, как Вацлав заявил, что не женился бы на ней, была настолько сильна, что совершенно отрезвила и высветила в уме все возможные последствия ее поступка. Таких оскорбительных слов ей еще не доводилось слышать.
Эта же ярость пробудила в ней хитрость — она хладнокровно обдумала предстоящую встречу с мужем, который сейчас наверняка не находит себе места от беспокойства. Галя сделала то, что сделала бы на ее месте любая искушенная в обмане женщина.
Она позвонила из автомата Вере.
— Мой муж не разыскивал меня? — спросила она, даже не поздоровавшись.
— Это ты, Галя? Почему он должен искать тебя у меня?
— Я не ночевала дома.
Пауза.
— Чего ты от меня хочешь? — снова подала голос Вера.
— Олег не станет перепроверять, но на всякий случай знай, что я ночевала у тебя...
— Хорошо, — сухо пообещала Вера. — Хотя мне это неприятно.
Галя повесила трубку.
Ей было безразлично, что думает о ней Вера. Она и не собиралась ей ничего объяснять. Впрочем, Вера не станет ничего спрашивать! Да и есть о чем говорить! Нечаянно споткнулась, упала, встала, отряхнулась, пошла дальше. Очень нужен ей этот самоуверенный псих. Она и думать о нем не станет. Она вычеркнула этот позор из своей памяти. Ничего не было. Это не измена. Измена такой не бывает. Измена — это страдание, смятение, боль, а она чувствует себя превосходно! У нее любящий муж, которому и в самом деле пора родить ребенка, он так этого хочет, да и зачем тянуть, она уже и правда не девочка!
— Что случилось? — этим вопросом встретил ее Олег.
Галя чмокнула его в щеку:
— Прости, родной, зашла к Вере на часок, а меня вдруг сморил сон... думала, она догадается тебе позвонить, а она утром сказала, что не звонила...
— Почему же ты сама утром не позвонила?
— Думала — зачем тебя будить?
— Как я мог заснуть...
Галя обнимала Олега, действительно родного и любимого человека. Ей ужасно хотелось спать, лечь рядом с ним. Но Олег уже собирался в рейс. Это после бессонной ночи! Галя нежно поцеловала его на прощанье... Подошла к кровати, стала раздеваться и только сейчас заметила, что не хватает пуговицы возле талии, должно быть, оторвалась, когда тот верзила схватил ее в роще... Ну все, все, проехали...
Галя уснула.
И сразу, как только прикрыла веки, увидела Вацлава...
Ей снилось, будто они сидят в какой-то огромной комнате, заставленной коробками, ящиками с уложенными в них вещами, сумками, пакетами... Сидят неподвижно, а пол под ними ходит ходуном, как палуба корабля, попавшего в шторм. И вдруг неожиданно в комнате появляются люди в одежде цвета хаки, хватают их с Вацлавом, растаскивают в разные стороны... Они кричат... Тянутся друг к другу... Вацлава поволокли к выходу. И вдруг оказывается, что все происходит не в комнате, а в салоне самолета. Она видит, как люди, навалившись на Вацлава, толкают его к открытой настежь двери. Бешеным потоком воздуха Галю отбросило... Подняв голову, она увидела, что Вацлава уже нет в салоне...
Галя проснулась от порыва ветра, распахнувшего окно, кинулась закрывать его — и тут ей стало ясно как день, что она сходит с ума по этому человеку...
Дрожащими руками Галя включила плиту, сварила кофе.
Но не смогла сделать даже глотка.
Ее буквально подкосили воспоминания о Вацлаве, о только что увиденном страшном сне, из которого он поняла, что он уже врос в каждую ее клетку, пронзил ее навылет; куда бы она ни пошла, ни улетела, к кому бы ни кинулась — ее будет преследовать невыносимая тоска по нему.
Галя бросилась на кровать и забилась в истерике, мотая головой из стороны в сторону: не хочу, не хочу, нельзя! Но горло перехватил аркан, другой конец которого был намотан на руку Вацлава, на его тонкое запястье — ее тянуло в его логово!
— Нет! — вслух произнесла Галя. — Нет. Ни за что. Нельзя так себя унижать! Нет! После того, что он наговорил мне! Никогда!
Сказав «никогда», она содрогнулась: не знала, как дотянуть до вечера, не видя его, что уж говорить про «никогда».
— Боже мой! — снова заговорила она сама с собой. — Я как побитая собачонка хочу ползти к своему хозяину... Господи, удержи меня! Господи, пусть меня парализует! Господи, что мне сделать? Привязать себя к кровати, ударить в сердце ножом? Где спрятаться от него?
Галя лежала и смотрела в потолок, по которому полз квадрат света... Он переместился к стене, пополз по ней, исчез... Наступили сумерки.
«Должно быть, страшная я сейчас, — думала Галя. — Хорошо, что уже стемнело. День прошел. Стемнело, и я никуда не пойду, потому что это опасно, смертельно опасно. Надо пережить день, два, три... Может, все пройдет. У меня есть Олег».
Она поднялась, подошла к окну.
В сумеречном небе уже зажглись первые звезды — синие, фиолетовые, граненые, в оперении изливающегося из них света. Если б ее каким-то чудом занесло на одну из них — как бы она тосковала по Вацлаву! Она бы не вспомнила саму Землю, мать, сестру! Только его. Их разделяло бы безвоздушное пространство, вечная ночь...
Взгляд Гали опустился на кроны деревьев во дворе, на фонарь, отбрасывающий сноп света, и ее как будто с головы до ног окатили кипятком.
Вацлав стоял под фонарем и переводил взгляд с окна на окно.
Остатки разума покинули ее.
Вместо того чтобы отступить в комнату и спрятаться, Галя рванула на себя раму.
Вацлав моментально повернул голову на этот звук и, увидев ее в окне, ни секунды не мешкая, направился к ее подъезду.
— Что он делает? — вслух произнесла Галя. — А если бы Олег был дома! — Ноги уже несли ее к двери.
Вацлав положил палец на кнопку звонка и не снял его, когда Галя открыла дверь.
Другую руку он протянул к, ней, разжал ладонь. Из-за слез, застилавших глаза, Галя не могла разглядеть, что там у него на ладони.
— Твоя пуговица, — сказал он. — Я пришел вернуть тебе пуговицу... Если ты скажешь мне, что ты не любишь меня, то я убью тебя.
— Чтоб ты провалился! — Стиснув зубы, Галя вцепилась в него, как утопающий — в куст ракиты. — Я тебя бесконечно ненавижу!
— Ты — стюардесса?!
Вацлав приподнялся, глядя на нее из-под спутанных волос, и вдруг залился истерическим хохотом.
— Что тут смешного? — с возмущением спросила Галя.
Вацлав хохотал, отмахиваясь от нее руками, словно она и в самом деле сказала что-то невероятно смешное.
— Ой, не могу! Правда, что ли?
— Ну, бортпроводница, если тебе больше нравится!
— Ой, не могу! Это надо же!
Галя, смеясь, затрясла его за плечи:
— Да что тут такого?! Обыкновенная работа!
Вацлав подмял ее под себя, распластав ее руки.
— Представляешь, я как раз собираюсь угнать самолет, — сквозь смех сообщил он. — Давай вдвоем угоним! В Турцию или Стокгольм, куда хочешь!
— Я никуда не хочу! И надо знать, с какими странами у нас подписано соглашение о возврате на родину угонщиков, а с какими — нет! — компетентно заявила Галя.
— А я все-все знаю! — заверил ее Вацлав. — Галка, давай угоним самолет!
— Зачем тебе?
Вацлав наконец перестал смеяться и серьезным голосом, будто речь шла о вполне реальных вещах, принялся объяснять ей:
— На фиг нам эта страна! Тут жить невозможно. Все замешано на лицемерии, тьфу! С детства только и делаешь, что лжешь! И всякая скотина может влезть в твою частную жизнь. А там до нас никому дела не будет, представляешь, Галка! А заодно и бабок сшибем.
Галя скорчила свирепую мину:
— Уговорил. И как мы за дело возьмемся?
— Элементарно, — как бы обрадованный ее согласием, подхватил Вацлав. — Поднимемся в воздух со взрывчаткой...
— Как пронесем взрывчатку? — деловито поинтересовалась Галя.
— Элементарно, хоть в карманах, а капсулу — в носках, у вас рамы эти просвечивают от сих до сих, — руками показал Вацлав.
— Хорошо, дальше! — азартно подгоняла Галя.
— В воздухе ты предъявишь командиру мой ультиматум — миллион долларов или самолет взорвется! — с воодушевлением продолжал Вацлав.
Галя покрутила пальцем у виска:
— Командир, конечно, полезет в карман и вытащит миллион долларов...
— Нет, он передаст мой ультиматум на землю и посадит самолет в указанном мной аэропорту, где наши с тобой люди проследят, чтобы вместе с деньгами в самолет не проникла группа захвата... Мы берем миллион — и вперед, в Израиль! Этим же самолетом!
— Дорогой! — Галя взъерошила ему волосы. — В Израиле можно было бы приземлиться террористам до перестройки, а теперь у нас с ними резко потеплели отношения... Нет никаких гарантий, что евреи нас не выдадут родным властям!
— Ну, не в Израиль, куда-нибудь еще, — махнул рукой Вацлав. — Возьмем, Галка, деньги и заживем...
— ...в тюрьме... — закончила Галя.
— На вилле у Атлантического океана. — Глаза у Вацлава мечтательно замерцали. Он весь будто ушел в созерцание виллы. — И чтобы вокруг нас никого не было, только прислуга. Хотя нет, — пренебрежительно сказал он, — никаких людей не надо, мы сами справимся. Я хочу, чтобы мы были одни — и океан.
Галя прикрыла ему рот ладонью:
— И что мы будем делать на вилле?
— То же, что и сейчас. — Вацлав перекатился на спину, прижал к себе Галю, откинул с ее лица волосы.
— Для этого не надо никуда улетать, — успела возразить она.
Легче было бы Гале отрывать от свежей раны бинты, чем отрываться от Вацлава, уходить в свой дом, который она прежде так любила.
Прежде...
Если бы прежде ей показали это логовище и сказали, что она проведет в нем самые счастливые часы своей жизни, она бы ни за что не поверила, брезгливо передернулась бы. Галя была большой аккуратисткой, любила уют, а тут мебель с помойки, дощатая лежанка, из посуды — кастрюля с помятыми боками, миска, ложки и стакан.
И все это не потому, что Вацлав не мог привести свое жилище в порядок, купить приличную мебель — деньги у него время от времени водились, и немалые, как ни странно... Просто он был привязан к своему образу жизни, ему нравилась эта нищета и убогость. Когда Галя попыталась предложить ему завести в доме хотя бы вторую миску, Вацлав искренне удивился:
— Нам с тобой и одной хватит! Мы из одной салатик порубаем!
— Из двух вообще-то удобнее, — заметила Галя.
— Из двух вообще-то нет, — отрезал Вацлав.
Она никак не могла понять, чем он занимается, где работает, хотя Вацлав как будто старался удовлетворить ее любопытство:
— Я работаю на одного человека...
— Что за человек?
— Мощный человек, — с уважением произнес Вацлав, — мой учитель. Ничего в жизни не боится. Совсем ничего. Сейчас таких людей немного.
— А ты боишься?
— Чего мне бояться?
— Ну, допустим, что я тебя разлюблю...
— Глупости. В жизни не разлюбишь, — уверенно сказал Вацлав.
Галя вздохнула. Она чувствовала, что это правда.
— Ну так как ты работаешь на этого человека? — вернулась она к прежней теме. — Конкретно, что ты делаешь?
— Ну, встречаю иногда кое-какие посылки из поезда, — скучным голосом произнес Вацлав. — И людей встречаю, помогаю им устроиться в Москве...
— Каких людей?
— Да разных, — уклончиво проговорил Вацлав. — В основном этим занимается мой учитель, я делаю только чисто техническую работу... помогаю ему... Ведь он меня спас!
Внимание Гали переключилось на «учителя».
— Спас? В самом деле? Как?
— Я тебе не рассказывал?
— Когда бы ты успел? — усмехнулась Галя. — Мы знакомы три дня...
Вацлав искренне удивился, даже присвистнул. У него был какой-то другой, собственный счет времени.
— Три дня? Мне кажется, мы жизнь с тобой прожили. Ну да, три дня, ведь я только что узнал, что ты — стюардесса... Подумать только!
Галя попыталась вернуть его к серьезному разговору:
— Так как он спас тебя?
— Ну, я когда-то учился в университете... — неохотно признался Вацлав. — Дело было еще при Брежневе...
— В университете? — удивилась Галя. — На каком факультете?
— На самом иудском, — поморщился Вацлав, — философском. Просто я тогда еще был юн и зелен, как три рубля... Со мной в комнате общаги жил один парень, который в свободное время изображал из себя правозащитника, «хронику текущих событий» таскал, на какие-то сборища ходил, посылки куда-то там посылал, словом, это неинтересно...
— Мне интересно, — сказала Галя.
— Ну да, — не поверил Вацлав, — только полному идиоту может быть интересна вся эта политика...
— Был у меня один знакомый, вернее, одноклассник, — объяснила Галя, — Федор... Он пытался меня к этому делу приобщить, раскрыть мне глаза, так сказать... Но я тогда была уверена, что у нас в стране все нормально...
— Ну вот, и этот старался меня приобщить, и позже я понял, что он поступил дальновидно, — с гримасой отвращения продолжал Вацлав. — На него кто-то стукнул, у нас в комнате был обыск, и нашли за шкафом какие-то диссидентские ксерокопии... Словом, этот парень еще раньше просил меня, чтобы в случае чего я все взял на себя, потому что ему необходимо остаться в стенах университета — продолжать свою деятельность, а меня, дескать, он устроит, не бросит... Мне к тому времени учеба эта уже так остохренела, что во время обыска я и вылез вперед... Отчислили... Этот парень обещал пристроить меня в Москве, потому что мне деваться было некуда, я ведь свою квартиру в Даугавпилсе тетке отдал — у нее маленькие дети, а жить было негде, в ветхом домике жила...
— И что, не помог? — догадалась Галя.
— Прятался от меня, — подтвердил Вацлав. — Мне стало противно за ним бегать. Я от него отстал. Пошел на вокзал, там можно было подработать на разгрузке, познакомился тут же, на вокзале, с ребятами, они свели меня с другими, те оказались наркоманами. Стал понемногу колоться. И тут появился этот человек, учитель... Он меня вытащил из этой ямы, прописал в Москве, пристроил в этом доме...
— Как ему удалось? — прервала его Галя. — Это же невероятно трудно — прописаться в столице...
— Все элементарно, — хмыкнул Вацлав, — меня оформили дворником, прописали временно, потом постоянно...
— Так ты и метлой махал? — поинтересовалась Галя.
— Ни разу в жизни, — рассмеялся Вацлав. — Только книги читал и ходил по поручениям учителя, вот и вся жизнь.
— Эти книги? — Галя кивнула в сторону этажерки, на которой действительно пылилось несколько книг.
— В основном. Это буддистская литература. Я Гиту почти наизусть знаю...
Галя быстро поняла, что ей не удастся одомашнить Вацлава. Попытку завести у него в доме какое-то общее хозяйство он решительно пресек.
Как-то Галя, понимая, что он сидит без гроша, накупила закусок, фруктов, сладостей, вина и со всем этим радостно заявилась к Вацлаву.
Тот посмотрел на нее взглядом, не предвещавшим ничего хорошего.
— Ты, наверное, прежде имела дело с сутенерами, — процедил он сквозь зубы.
— Я ни с кем не имела никаких дел, — тоже агрессивно отозвалась Галя.
— Отлично. — Вацлав поднялся, сгреб в матерчатую сумку выложенные Галей на кухонный столик продукты и, не сказав ни слова, хлопнул дверью.
Галя, толком не понимая, что произошло, устремилась за ним. Она догнала Вацлава у мусорного бака, возле которого он аккуратно принялся выгружать купленные ею продукты на выброшенные кем-то детские саночки.
— Ты совсем рехнулся! — крикнула Галя.
— В этом районе много бедных, которые рыщут по помойкам, — объяснил Вацлав, — будем считать, что ты им пожертвовала все это. — Он бросил презрительный взгляд на саночки.
— Я это тебе принесла, а не бедным!
— Ты мне ничего не смеешь приносить, запомни! — бросил Вацлав.
— Не тебе, а себе, — поправилась Галя. — Имею я право нормально поесть?
— В моем доме ты всегда будешь есть то, что ем я, а если тебе это не нравится, катись ко всем чертям!
Галя поперхнулась:
— А если я и в самом деле покачусь?
— Не покатишься, — ухмыльнулся Вацлав.
Его самоуверенность была просто невыносимой, но в то же время она обезоруживала.
И все-таки Галя сделала несколько шагов в сторону своего дома.
— Стой! — прозвучал приказ.
— Ты сказал, чтобы я катилась, — напомнила она ему не без ехидства.
— Покатишься, когда действительно этого захочешь. А сейчас ты не хочешь этого. И к тому же я не мальчик за тобой бегать.
Вернулись. Галя попыталась возобновить прежний разговор:
— Все же ответь мне, почему я не имею права купить себе кое-какие продукты.
— Потому что я не желаю, чтобы из меня делали альфонса, — всем своим видом показывая крайнее терпение, объяснил Вацлав.
— Ты можешь ни к чему не притрагиваться. Я, я голодна.
— Голодна — сиди дома и не высовывайся.
Разговор был окончен.
Гале действительно иногда приходилось довольствоваться куском хлеба и парой вареных картофелин за те долгие часы, что Олег был в рейсе, а она проводила у Вацлава. Впрочем, они ей долгими не казались, невзирая на полуголодную жизнь.
Зато когда на Вацлава сваливались деньги, он тратил их как безумный — все самое дорогое из супермаркета: бананы, ананасы, киви, инжир, все в невообразимых количествах, самые дорогие шоколадные конфеты, сыр, сервелат, цветы, словом, сколько имелось у него в кошельке, столько он и тратил, отправляясь за покупками и возвращаясь на такси.
И он, и Галя ели немного. Холодильника не было. Много вкусных вещей попросту пропадало. Гале было больно на это смотреть, но Вацлав и ухом не вел.
— Зачем все покупать в таких количествах? — упрекала его Галя.
— Для праздника, — отвечал Вацлав.
— Но у каждого из нас в животе по одному желудку, — напоминала Галя.
— Это точно, — соглашался Вацлав.
— Так какого же черта столько всего накупать, зря деньги тратить?
— А на кой черт они еще нужны? — удивлялся Вацлав.
Галя опечаленно смотрела на него:
— Знаешь, я все-таки не привыкла к такому обращению...
— Знаю. Привыкай.
— Зачем мне это нужно?
— Ты же любишь меня, — гордо говорил Вацлав. — Значит, тебе придется примириться с моими привычками.
— Ты тоже меня любишь! Почему бы тебе не примириться с моими?
— Потому что твои — дурацкие, — не моргнув глазом объявил Вацлав. — Ты же не мещанка, я знаю, зачем демонстрировать мне, будто это не так? Плюнь на все и просто живи. Вернее, живи просто.
— Как ты?
— Как я.
— Но так всю жизнь не проживешь.
— Какой смысл говорить о жизни? — сердился Вацлав. — Она завтра может оборваться, эта жизнь...
Галя умолкала.
Действительно, ни о каком будущем с этим человеком говорить было невозможно. И не потому, что он любил ее недостаточно. Галя интуитивно чувствовала трагическую справедливость его слов и содрогалась в душе: такие, как он, и правда не заживаются на белом свете. Чувство обреченности не покидало ее. Временами, подходя к его дому, Галя испытывала страх — что, если его нет... Вацлав дал ключ от своей квартиры, и ей уже случалось проводить час-два одной. Это было невыносимо. Ей казалось в такие минуты — он уже не вернется, что-то с ним случилось. Неизвестно, что это за люди, которых он куда-то там устраивает. Может, и сам этого не знает, а может, просто не желает с ней говорить на эту тему более подробно. Когда он возвращался наконец, Галя припадала к нему, как солдатка, дождавшаяся с фронта мужа. Не видя его, она сама себе казалась сошедшей с ума. Но рядом с ним все принимало нормальные очертания — и это логово уже казалось родным домом, и скудная пища нравилась, и к бесконечным их ссорам она привыкла. Они ругались, говорили друг другу страшные слова, хлопали дверью так, что она чуть не слетала с петель, но через минуту мирились, и Галя, повиснув на нем, ревела в голос, точно оплакивала какую-то будущую утрату. За всю свою жизнь она не пролила и сотой доли тех слез, что за несколько месяцев ее любви с Вацлавом.
Нет, это была не просто страсть, это была самая что ни на есть подлинная любовь...
Она бы согласилась никогда в жизни больше не притрагиваться к нему, лишь бы только все время его видеть, и знала, что он тоже готов дать обет целомудрия, только бы она была рядом. Если бы он сказал ей: «Уйди от мужа!» — она так бы и поступила.
Но Вацлав почему-то не говорил ей этих слов, хотя она чувствовала всей душой, что они рвутся с его языка. Что-то его удерживало...
Приближалась пора Галиного отпуска, который она во что бы то ни стало решила провести с Вацлавом.
К счастью, Олег брал отпуск в июле — у него побаливало сердце, и Галя уговорила его поехать с сыном на пару недель в Верховье. Таня в это время была в Москве. Олег так и сделал, ему и самому хотелось побыть немного с сыном. Оставшиеся десять дней он провел в Москве, ремонтируя машину.
Теперь ей надо было придумать себе место отдыха, куда она якобы поедет.
У Веры была дача в Нахабине, но Вера не станет покрывать ее, в этом Галя не сомневалась. Спасибо еще, не отчитала Галю за тот звонок. Сама столько лет изменяла мужу, пока не развелась с ним, а другим, видите ли, нельзя.
Можно, конечно, сказать Олегу, что она полетит куда-нибудь на курорт, но он то и дело летает в Симферополь или Ригу, ему ничего не стоит рвануть к ней на взморье или в горы, где она якобы будет отдыхать и набираться сил.
Галя вспомнила о Лиле.
От матери она знала, что Рустам купил где-то в Воронежской области дом, куда добираться очень сложно — ночь в поезде, несколько часов автобусом. В такую глухомань Олег вряд ли найдет время вырваться, чтобы навестить ее, — это раз. Во-вторых, Лиля будет в восторге узнать, что Галя тоже изменяет мужу, и, конечно, согласится прикрыть ее.
Словом, созвонившись с Лилей, Галя поехала к ней.
Около часа ушло на выслушивание обычных Лилиных историй о том, как все сходят от нее с ума, и еще около получаса — на историю о том, как Рустам чуть было не ушел от нее совсем.
— Помнишь белобрысую корову, которая встречалась с сыном твоего мужа?
— Вика, — вспомнила Галя.
— Ну да, Вика, его однокурсница... Она была замужем за каким-то маститым старцем... Короче, когда пасынок бросил ее, она вцепилась в моего Рустама... Ему нравятся блондинки, но я никогда не думала, что до такой степени. Когда Викин старец отдал богу душу, она стала приглашать Рустика поселиться у нее насовсем. Он мне об этом сказал. Я — бряк с копыт! Я, конечно, не святая, но чтобы остаться без мужа — это нет, извините... Короче, спасибо свекрови, она меня надоумила объявить Рустаму голодовку, а сама меня потихоньку подкармливала... Я от переживаний и правда похудела. Тут он и одумался. Может, эта Вика ему тогда уже надоела... Словом, у нас опять любовь, как у молодоженов, хотя у меня на стороне есть человечек... А у тебя никого нет?
— Есть, — выложила Галя.
Лиля очень оживилась:
— Да ну! Значит, и ты ставишь мужу ветвистые рога! И как он — не догадывается?
— Если ты меня не выдашь, — с нажимом произнесла Галя.
— Я? Ни в жизнь! — убежденно молвила Лиля. — Ну, рассказывай, кто он?
— Один мужик, — неохотно сказала Галя.
— Ну да, не два же... Что за мужик? Зажиточный или богатый? Подарки дарит?
— Еще как.
Лиля впилась взглядом в сапфировое кольцо, которое летом купил Гале муж.
— Это он подарил? Хорошее колечко. Что за камень?
— Сапфир, — сказала Галя, снимая кольцо. — Хочешь, подарю?
— Да ну? — не поверила Лиля. — Оно дорогое.
— Мне оно не нравится. Бери.
Лиля с трудом надела колечко на безымянный палец, полюбовалась:
— Правда даришь?
— Оно твое, — заверила Галя. — Только сделай для меня одну вещь...
— Хоть тысячу, — обрадовалась Лиля.
— Твоя свекровь в деревне?
— Ну.
— Позвони моему мужу и пригласи меня в деревню от имени свекрови. Он, конечно, удивится, но передаст мне твое приглашение... А уж там мое дело, как убедить его, что мне необходим деревенский воздух...
Лиля понимающе кивнула:
— Ясно, подруга. А ты в это время на Черное море со своим хмырем...
— Да, куда-нибудь в Анапу, — неопределенно сказала Галя.
— Может, мне к твоему мужу на это время подкатиться, как думаешь? Он мне симпатичен...
— Попробуй, — равнодушно проронила Галя.
За один рейс до начала Галиного отпуска ей позвонила Вера и сказала, что они с Валерой приглашают их на праздник.
— Какой праздник? — переспросила Галя.
— Потом скажем, — загадочно произнесла Вера.
Галя терялась в догадках. Про них с Валерой все на свете всё знали, и тем не менее они свою связь никогда не афишировали. Ехать к Вере Гале не очень хотелось, но и уклониться от ее приглашения было невозможно, тем более, что Олег, симпатизирующий Валере, тут же выразил готовность.
Сели в машину, по дороге купили торт, вино, цветы.
— Ну что там у вас, признавайтесь, — с порога потребовал Олег.
— У нас свадьба. Мы сегодня поженились, — объявил Валера.
Галя всплеснула руками, бросилась обнимать их по очереди.
За столом в основном разговаривали мужчины, как всегда, о работе. Об аэробусе новой модификации, которую сейчас опробовал Олег, об «Ил-86», недавно упавшем с высоты девять тысяч метров, спорили о причинах катастрофы... Галя смотрела на Веру и Валеру, в который раз поражаясь их сходству. У Веры с ее русалочьими глазами один тип лица, у Валеры — совершенно другой, но они чем-то очень походили друг на друга... Может, любовь и их с Вацлавом сделала похожими?..
— Покурить можно? — спросила Галя.
Вера повела ее на балкон.
— Так что, Валера тоже развелся со своей женой? — прикуривая, спросила она Веру.
— Нет, она умерла год назад, — ровным голосом ответила Вера.
Галя воспитанно выдержала паузу.
— Ты после этого развелась с мужем?
— Я развелась давно. Просто никому об этом не говорила.
— Главное, теперь вы вместе, — подытожила Галя.
— Да. Мы многое пережили, особенно за последние два года... Знаешь, Галка, у тебя совсем почернели глаза. Точно тебя что-то гложет.
— Хочешь знать, что именно? — прямо спросила Галя.
— Нет-нет, не хочу... Я очень уважаю Олега и знаю, что не из-за него с тобой что-то творится. А из-за кого — не хочу знать.
Дома Олег сказал Гале:
— Ну, слава богу. Теперь они будут счастливы, как мы с тобой. — Он бросил на жену испытующий взгляд.
— Да, как мы, — проронила Галя.
Олег действительно был очень удивлен, когда Галя заявила, что намерена провести отпуск в глухой деревне Воронежской области, в доме, где нет удобств, со свекровью соседки, с которой, насколько он знал, особо близких отношений не было. Галя, конечно, человек экстравагантный, но это слишком.
Он даже разыскал карту Воронежской области, довольно подробную, нашел на ней полустанок, где останавливался поезд, райцентр, от которого, по словам Гали, рукой подать до той деревушки, но самой ее на карте не оказалось.
— Что ты там будешь делать? — недоумевал Олег. — Ни телевизора, ни книг... Цивилизацией, судя по всему, и не пахнет.
— Вот и хорошо, — оживилась Галя. — Мне люди осточертели. Я все время на людях. Я ими уже перекормлена. Можешь ты это понять?
— Это я понимаю, — отозвался Олег, — но все равно меня мучает подозрение...
— Какое подозрение? — испугалась Галя.
— Да ты просто хочешь сэкономить наши деньги. Зачем, Галка? Мы с тобой не так бедны, чтобы не позволить себе хоть раз в году полноценный отдых...
— Но ты в этом году тоже поехал в глухую деревню, — уличила его Галя.
— Я — другое дело, я с сыном...
— А я сама с собой... Мне самой себя будет вполне достаточно...
Чтобы окончательно убедить Олега в том, что она в самом деле едет в деревню, Галя даже взяла билет на поезд «Тихий Дон». Она знала, Олег обязательно захочет ее проводить: от этого ей действительно не удалось отбояриться.
Галя вышла из поезда на первой же остановке, в Калуге: потеряв два лишних часа, пересела на электричку в Москву и поздней ночью оказалась наконец у Вацлава.
Вацлав изо всех сил старался придать себе обычный, независимый вид, но из него так и била неудержимая, мальчишеская радость, чистейший восторг.
Он, как сумел, подготовился к их встрече.
Прибрал квартиру, прикупил несколько тарелок. «Раз уж тебе это так необходимо», — прокомментировал он. В нескольких литровых банках стояли белые и красные гладиолусы... Купил вина, торт, буженину, пиццу и — что самое удивительное — вручил Гале пачку денег.
— Изо всех сил старался удержать себя, чтобы не потратить. — Всем своим шутливо-скорбным видом он намекал на величину принесенной им во имя любви жертвы. — Раз уж тебе необходимо сносное питание... Пересчитай, хватит нам тут на месяц?
— Хватит, — совершенно счастливая, сказала Галя.
Под столом на кухне стояли два старых телевизора — «Рекорд» и «Юность», очевидно кем-то выброшенные.
— Да, — подтвердил Вацлав. — Один я притащил с нашей помойки, другой — с соседской... Будем смотреть телевизор, чтобы ты время от времени от скуки не сбежала...
— А они показывают?
— Ну да! — фыркнул Вацлав. — Но у меня они станут показывать!
Галя решила, что это шутка, но утром, открыв глаза, увидела Вацлава, сидящего на полу с отверткой в руках. Оба телевизора уже были разобраны на детали.
— Неужели ты рассчитываешь что-то сделать? — Подперев голову ладонью, Галя с удовольствием наблюдала за его движениями.
— Сделаю, — коротко ответил Вацлав.
— У тебя есть техническое образование?
— У меня есть талант и опыт. Я всей нашей общаге магнитофоны чинил. Даже преподаватели ко мне обращались... Один доцент, владелец японской аппаратуры, особенно убивался, после того как меня отчислили... Ребята говорили, он заступаться за меня ходил... У меня золотые руки, я тебе еще не говорил?
— Как-то не упоминал.
— Золотые. При желании я могу самолет собрать. Ты меня еще не знаешь...
— Это точно, — согласилась Галя.
К вечеру телевизор, рожденный из «Рекорда» и «Юности», действительно заработал.
Первое, что увидела Галя по питерскому каналу, было лицо Федора Ступишина...
— Стоп! — Она схватила Вацлава за руку. — Не переключай. Это мой одноклассник, помнишь, я тебе о нем говорила, тот, который хотел мне раскрыть глаза на нашу державу...
— Теперь он их раскрывает миллионам телезрителей, — добродушно заметил Вацлав. — Ничего мужик, хорошее лицо... Ты уверена, что это он?
— Конечно, Федор изменился, но это он... Вруби звук.
— Да брось ты. Что, еще не наслушалась всех этих разоблачений и обличений? Они все этим занимаются, сейчас все подались в правдолюбцы. Тот парень, из-за которого меня из университета выгнали, тоже, между прочим, с экрана не слазит. Где только все они были раньше...
— Федор и раньше так думал, — вступилась Галя.
— Думать — не говорить, — пожал плечами Вацлав, — за думы в тюрьму не сажали... Это все сплошной самообман. Якобы очищение. Это внешнее очищение, если только, конечно, и оно имеет место, если это не очередная провокация — каждого из нас надо изнутри промывать. Каждого. Только уж не знаю чем, какой такой светоносной истиной. Но что не этой — точно. Кому это теперь нужно — Бухарин, Лысенко... Это чтобы в самих себя не заглядывать...
— Как это — кому? — возмутилась Галя. — Мне нужно! Должна же я знать настоящую историю моей родины!
Вацлав хмыкнул:
— Да? И что ты для себя выяснила? Какой же была история?
— Она была кровавой, — сказала Галя.
— Чтобы это знать, телевизор не нужен, — заметил Вацлав. — Достаточно одной сегодняшней газеты, чтобы прочитать в ней всю историю человечества... Держись подальше, Галя, от всей этой суеты с правдой-маткой. И насчет родины не проявляй сугубой озабоченности. Твоя родина — я. И я тебя отсюда однажды увезу.
— Куда это? — поинтересовалась Галя.
— Куда обещал, на виллу, поближе к океану. Только сначала мне ею надо обзавестись, а потом я тебя увезу.
— Я тоже хочу принять участие в выборе виллы для себя...
— Положись на мой вкус, — серьезно заявил Вацлав. — Будь спокойна, я не подведу нас обоих... Главное в этом деле — пейзаж из окна, горизонт, облака, отсутствие новостей... так называемых... Ты только подожди немного, ладно?
— Ладно, — засмеялась Галя.
На другой день Вацлав сказал:
— Тебе сегодня придется немного поскучать без меня. Приезжает мой учитель из Феодосии.
Галя навострила уши.
— И мне надо его встретить, — продолжал Вацлав. — Это не займет много времени.
— Ну да, не займет, на Казанский вокзал переться, — жалобно сказала Галя.
— На Курский. Часа три поскучаешь...
— Значит, твоему учителю тоже ничто человеческое, вроде курорта, не чуждо?
— Не чуждо, — равнодушно подтвердил Вацлав.
Галя уже знала все, что хотела узнать.
Ей необходимо было взглянуть на этого учителя — учителя чего? — ломала она себе голову, жизни, что ли... Судя по уважительному тону Вацлава, дело обстояло именно так. Значит, тем более ей нужно увидеть этого человека, попытаться понять, что связывает его с Вацлавом.
Около пяти часов Вацлав стал собираться.
— Дай денег на такси, — попросил он.
— Не дам, — отрезала Галя. — Это теперь мои деньги. Ты сам так сказал.
— Тебе же хуже, — пробурчал Вацлав. — Я буду дольше отсутствовать.
— Ничего, я поскучаю, — заверила его Галя.
— Посмотри телевизор. Может, твоего правдолюбца Федора покажут.
— Непременно, — пообещала Галя.
Как только за ним закрылась дверь, Галя подскочила к сумке, в которой были вещи, собранные «для глухой деревни», натянула на себя джинсы, свитер, взяла деньги и выбежала из дома.
Она добралась на такси до Курского вокзала довольно быстро, наверняка быстрее Вацлава, которому надо было пилить автобусом и метро с двумя пересадками, успела посмотреть табло — расписание прибытия поездов, выяснить, на какой путь прибудет поезд из Феодосии, и нырнула в подземный переход.
Галя нашла укрытие за киоском «Мороженое». Отсюда было видно всех пассажиров, идущих с поезда. Мимо нее незамеченными они не пройдут. И в самом деле, как только объявили прибытие поезда, Галя заметила Вацлава, прошедшего мимо киоска.
Тогда она осторожно высунулась, чтобы проверить, удастся ли ей затеряться в толпе встречающих.
Вроде бы должно получиться. Галя пошла следом за большим семейством, спрятавшись за спиной отца с ребенком на руках.
Подошел поезд.
Галя притормозила вместе с отцом семейства у того же вагона, возле которого стоял Вацлав.
Только бы он не оглянулся.
Он не оглянулся.
Тот человек вышел из вагона, и Вацлав сразу устремился к нему.
За несколько секунд, что Вацлав принимал сумку из рук «учителя», Галя успела хорошо разглядеть его.
Впрочем, одного взгляда было достаточно, чтобы лицо арабского типа с вывороченными губами и рубцом на скуле врезалось ей в память...
Галя обошла состав, немного подождала и, озираясь, кинулась на привокзальную площадь, поймала такси и добралась до дому раньше Вацлава.
Она все время думала о том человеке.
Ужасная физиономия, жесткая, даже свирепая... Конечно, сейчас такое время, что подобные типы повылазили из нор, где раньше скрывались, из всяких там подпольных цехов, легализовались и действуют уже сообразно закону. Но почему бы тогда Вацлаву не рассказать ей подробнее об этом человеке, почему он отделывается от ее вопросов общими фразами? Чем он занимается, в конце концов, вернее, чем занимается вместе с ним Вацлав? От подобных типов за версту разит криминалом... Интересно, кто он по национальности? Араб? Турок? И почему, увидев его, Галя сразу почувствовала опасность?
Пока Галя размышляла, сообщить ли Вацлаву о том, что она выследила его, явился сам Вацлав.
Она решила рискнуть:
— Встретил?
— Ну, — подтвердил Вацлав. Ясно было, что он больше не намерен распространяться на эту тему. — А ты как? Кино смотрела? Федора показывали?
— Нет, не смотрела.
— А что же ты делала?
— За тобой следила.
— Ты? За мной? — удивился Вацлав.
— Я видела этого человека со шрамом вот здесь. — Галя указала на скулу.
— Ну ты даешь...
Реакция Вацлава на ее сообщение была довольно вялой, и это ободрило Галю и вдохновило на дальнейшие расспросы.
— Кто он такой? У него уголовная рожа.
— Как же ты меня выследила, Мата Хари?
Галя подробно объяснила. Вацлав, казалось, с удовольствием слушал ее.
— И зачем тебе это все нужно было?
— Я заподозрила, что ты встречаешь женщину, — соврала Галя.
— Ревнуешь, что ли? — прищурился Вацлав.
— Ну.
— Не ревнуй. Я не из тех, кто лжет женщине. Если когда-нибудь встречу другую — немедленно поставлю тебя в известность.
Эти слова, произнесенные насмешливым тоном, переключили внимание Гали на совершенно другие вещи. Как она впоследствии жалела об этом!
— Ты? Другую? — возмутилась она.
— Я, другую, — поддразнил ее Вацлав.
— Так вот — я этого дожидаться не буду, не надейся! Я тоже встречу другого! — выпалила Галя.
— Черта с два! — высокомерно отозвался Вацлав.
— Нет, так и будет, — убежденно ответила Галя. — Обязательно встречу другого и закручу с ним роман.
— Если что узнаю, пристрелю как собаку, — спокойно пообещал Вацлав.
— Да-а? Из чего же это ты меня пристрелишь?
— Из кольта. У меня есть кольт. Уложу на месте. — Некоторое время они злобно смотрели друг на друга. Лицо Вацлава перекосила ухмылка. — Кстати, это не шутка.
— Не шутка, что у тебя есть оружие?
— И что я из него тебя пристрелю как собаку, если ты мне изменишь.
Они снова как будто сцепились взглядами. В голове у нее промелькнула мысль: «Вот сейчас мы точно похожи, как брат с сестрой». И вдруг они оба расхохотались и обнялись.
— Почему же ты меня к мужу не ревнуешь?
— Ты ж его встретила раньше, чем меня. Тут ничего не поделаешь. Поживи с ним пока, пусть присматривает за тобой, пока я тебя не заберу...
— На виллу?
— На виллу!
Чем больше времени проходило с момента отъезда Гали в деревню, тем больше мучили Олега сомнения относительно этой самой «глухомани».
За время их совместной жизни он хорошо изучил Галю. Она всегда казалась ему очень ясной, не способной держать камень за пазухой, плести паутину лжи, вести какую-то утонченную, хитрую игру.
Последнее время, незадолго перед отпуском, в ее настроении преобладала какая-то нервозность, будто она чего-то боится... или с чем-то борется. Олег незаметно приглядывался к жене, скрывая нараставшую тревогу. Прежде Галя любила его общество, но теперь он замечал, что тяготит ее. Если он был в комнате, она норовила уйти на кухню или запиралась в ванной. Олег стал припоминать, когда заметил в ней это необычное состояние.
Похоже, все началось с той ночи, которую она провела у Веры...
У Веры ли?
Ничего не могло быть проще, чем снять трубку, позвонить Вере и справиться у нее самой относительно той ночи. Но, во-первых, Олег кое-что слышал о женской солидарности в критических случаях, во-вторых, он не хотел поставить Галю или себя самого, в случае если она тогда действительно была у Веры, в неловкое положение.
Да, именно с той ночи все и началось...
В глазах ее появилось какое-то не виданное им прежде смятение, страдание, страх. Может, это от усталости. Так он думал тогда. Но Галя — женщина здоровая, и график работы у нее обычный. Ну конечно, к концу года усталость накапливается... Еще у него временами возникало ощущение, что Галя его не слышит, отвечает, ориентируясь по его интонации, иногда невпопад. Если бы Олег, как школьный учитель, подымающий с парты нерадивого ученика, вздумал переспросить ее, о чем он только что толковал, вряд ли получил бы вразумительный ответ.
Он достал из письменного стола магистральную карту Воронежской области — и снова отложил ее в сторону.
Что он будет делать, если ее в самом деле не окажется в этом самом Величкове? Или она окажется там не одна? Об этом думать не хотелось.
Но и думать о чем-то другом Олег был не в состоянии.
В один из таких дней, мучительных, длинных, туманных, он позвонил Олежке — справиться, как дела.
Трубку взяла Таня, она сообщила, что Олежка уехал в Медведково к приятелю на свадьбу. Олег хотел расспросить ее, как вообще у них дела, но Таня сказала, что торопится, — он поймал ее уже на пороге, она собирается в Верховье за вареньем.
— Почему ты мне не позвонила? Я, конечно, отвезу тебя и привезу обратно.
Таня отнекивалась, говорила, что ее не смущает электричка.
— Таня, если ты не считаешь меня другом, не можешь же ты видеть во мне врага? — сердито упрекнул Олег.
— Нет, я не вижу в тебе врага, — улыбнулась Таня.
— Тогда полчаса подожди. Я выезжаю.
В машине Таня спросила:
— Ты, кажется, сейчас один? Тебе-то ничего не нужно?
— Нет, спасибо.
— Галя здорова? — вежливо поинтересовалась Таня.
— Более-менее. Она поехала в отпуск к подруге на дачу, — зачем-то сказал Олег.
В зеркальце он перехватил взгляд Тани. В этом взгляде промелькнуло недоверчивое выражение, точно у нее возникли такие же сомнения в том, что Галя у подруги на даче, как и у него самого.
— Как летается? — спросила Таня. — По чужим странам не скучаешь?
— Нет. Как у тебя на работе?
— Я теперь заведующая детской инфекцией...
— Ну? Не знал. Поздравляю.
— Не с чем, — стала рассказывать Таня, как бы желая отвлечь Олега от тягостных мыслей. — Все на мне одной. Ремонт, лекарства, оборудование, няньки, которые уходят... Возьмешь себе варенья?
— Разве что баночку, спасибо.
— Две, — поправила Таня. — Два трехлитровых баллона. Я смородины пропасть закрутила, нам столько не надо. Я очень тебе благодарна. Не столько за то, что ты меня везешь, сколько за то, что привезешь обратно. Банок много, мне пришлось бы машину нанимать.
— Всегда звони, если что-то надо, я тебя очень прошу.
— Хорошо, и ты звони, если что, — сказала Таня.
Прошло еще несколько дней, дождливых, серых, с затянувшимися из-за нелетной погоды командировками. В тот день Олег вернулся из рейса поздно вечером, вошел в пустую квартиру, постоял у окна, посмотрел на размытый дождем пейзаж за стеклом и, вдруг почувствовав, что больше не в силах бороться с желанием узнать все, вышел из дому, сел в машину и поехал искать Галю.
Он пытался убедить себя, что все на самом деле вовсе не так, как померещилось ему в одиночестве, представить, что сейчас он доедет до этой деревни, отыщет дом, где проживает свекровь Лили Тамировой, увидит Галю на крыльце этого дома, радостно выбежавшую к нему навстречу...
«Это было бы самым большим счастьем моей жизни», — думал он.
Пытался представить себе и другое...
Но тут воображение выступало в роли врага, и Олег, чтобы избавиться от невыносимо тяжелого предчувствия беды, прибавлял звук в приемнике.
Величково Олег разыскал в девятом часу утра... Действительно глухая деревня, тихая, с ветхими домиками, да и тех немного... И первую же встретившуюся ему на улочке женщину спросил, где дом, который купили москвичи, Тамировы.
— Я Тамирова, — сказала женщина, приветливо улыбаясь. — Что-то мне незнакомо ваше лицо...
И тут Олег, глубоко вдохнув холодный утренний воздух, спросил:
— Галя Тихомирова не у вас?
— Галочка? — удивилась женщина. — Нет, а почему она должна быть у меня?..
«Вот она, расплата», — подумал Олег.
Дни у Вари были похожи один на другой как две капли воды. Она просыпалась рано утром, как только Сереженька заворочается в своей кроватке. Словно между ними существовала незримая, но очень прочная связь. Сержик спросонья улыбался, и Варя обращалась к нему: «Доброе утро, ежик!» Брала его на руки и обязательно рассказывала, какой сегодня денек и что им предстоит сделать вместе. Сереженька гукал в ответ.
Просыпался недовольный Роман, морщился и отворачивался к стене. Он редко вставал к первой паре, и сон по-прежнему был для него самым святым делом в жизни. Варя не обращала на супруга ни малейшего внимания, уже не старалась пройти на цыпочках, оберегая его сон.
Они с Сереженькой шли на кухню, где их поджидала бабуля, встававшая с первыми петухами. За ритуалом пробуждения следовали умывание, зарядка и завтрак. Бабуля подавала кашу, Варя усаживала Сереженьку на высокий стульчик, откуда он как с трона по-хозяйски оглядывал свои владения и верных вассалов.
Стремительно убегал день, весь посвященный маленькому. Прогулки, обед, полдник, ужин и сон составляли плотное расписание, из которого трудно было выбиться хотя бы на полчаса. Пока малыш спал, Варя занималась домашними делами. Она полностью забыла о себе. Подруги говорили, что у нее нет собственной жизни. Варя этого не понимала. Конечно, у нее есть своя жизнь — их с Сереженькой жизни, слитые воедино.
Приходила нарядная, умело подкрашенная Марианна и жаловалась по обыкновению на свои непрекращающиеся беды и страдания. После окончания курсов она работала секретаршей в акционерном обществе. Вскоре выяснилось, что секретаршей ей быть никак нельзя. Ее преследовали все мужчины — от шефа, пятидесятилетнего лысеющего сатира, до мальчишки-курьера. С Костей тоже не все ладилось. Начались какие-то необъяснимые недоразумения. Он уже позволял себе опаздывать на свидания, а то и вовсе не приходил, ссылаясь на дела.
Варя рассеянно слушала, кивала, сочувствовала и втайне надеялась, что Мари скоро уйдет. Ей вдруг стали невыносимо скучны проблемы подруги-красавицы. То, что недавно казалось сложными, драматическими отношениями между людьми, превратилось в мелкую житейскую суету.
Мари очень раздражало, что Варя поминутно вскакивает и, извинившись, бежит на зов Сереженьки или к плите, где ворчит овощное пюре. Прошло то время, когда они часами секретничали наедине и им никто не мешал.
Варя то и дело ловила сочувственные взгляды Мари и подруг-одноклассниц, которые сейчас учились в институтах, переживали свои первые романы. Все они считали ее неудачницей, по собственной воле запершей себя на кухне и в детской. Варя не обижалась. Ольга Петровна часто цитировала слова какого-то литератора: «Нет ничего глупее, несправедливее и необъективнее, чем мнение одного человека о другом». Самой Варе жизнь Мари и кое-кого из подруг тоже казалась пустой, суетной и скучной.
— У меня спокойно и легко на душе от уверенности, что я делаю такое важное и большое дело — родила и ращу ребенка, — говорила она матери. — Они этого никак не понимают. У них все впереди — дети, пеленки, болезни...
— Ты права, детка, — ласково гладила ее по голове мать. — Годы, потраченные на Сереженьку, вовсе не потеряны. Может быть, это самое значительное время в твоей жизни. Скоро он подрастет, а я пойду на пенсию и полностью отдам себя внукам. А ты начнешь учиться.
Варя не исключала такой возможности, но сейчас ей даже подумать об учебе было страшно. Единственной подругой, не оплакивавшей ее загубленную судьбу, была Ольга. Едва войдя в квартиру и вымыв руки, Ольга тут же бросалась к ребенку. Когда она возилась с малышом, то вся расцветала, хорошела. Совсем другая девушка, украдкой думала Варя, без конца ломавшая голову, как помочь подруге, заставить ее поверить в себя, изменить внешность.
Оля училась в Бауманском. Ее ожидала аспирантура, преподавательская карьера, но совсем отсутствовало то, что называют личной жизнью.
— Мне кажется, ты выйдешь замуж к тридцати, после диссертации. Это правильно и разумно, — утешала ее Варя.
— Я никогда не выйду замуж, потому что я урод, — со спокойной обреченностью отвечала Оля.
Варя искренне протестовала: дело не во внешности, а в характере. А что, если и в самом деле Оля останется одна? Такая женская судьба представлялась Варе катастрофой.
По выходным дням новые приятельницы Вари, молодые мамаши с колясками, выводили на прогулку и своих мужей, гордо шествуя с ними по бульвару. Варя пыталась определить, какая пара составляет одно целое, то есть может называться семьей, а какую скрепляет только свидетельство о браке.
У них с Романом давно уже не было истинного тепла, понимания и душевной близости, которой когда-то гордилась Варя. Пути их все больше расходились, хотя Ромка старался честно выполнять свой отцовский долг: по воскресеньям гулял с сыном на бульваре, бегал в молочную кухню за кефиром. Но, оказав посильную помощь, он словно вздыхал с облегчением и спешил смыться из дому. В один прекрасный день Варя призналась себе, что семьи у них нет.
Ольга Петровна и Галя вскоре уловили перемену в их отношениях и обращались с новым родственником подчеркнуто холодно. А Варя была слишком поглощена Сержиком, чтобы переживать о своей неудавшейся семейной жизни. Трагедии не разыгралось. По натуре Варя оказалась слишком сдержанной и трезвой женщиной. Не лила слез, не страдала, не поджидала мужа вечерами, чтобы осыпать упреками.
Однажды Роман позвонил в полночь.
— Варвар, сегодня твой супруг не явится ночевать, — сообщил он развязно. — Завтра можешь закатить мне скандал. Имеешь право.
Но Варя ничего не ответила, даже зевнула в трубку. Она давно легла, намаявшись за день. Роман, несколько обескураженный такой реакцией, сменил тон и уже ласково, виновато стал объяснять, что у них мальчишник, парень из их группы надумал жениться. По этому поводу они намерены гулять до утра. Тем более, что маман укатила в командировку и оставила им пустую квартиру.
— До завтра? — равнодушно спросила Варя, прервав его многословные оправдания, и положила трубку.
Ничего особенного, обыкновенная пирушка с друзьями. Правда, ей показалось, что на этом мальчишнике она слышала и девичье щебетание. И это Варе было безразлично. Почему муженек лебезит перед ней, как кот, укравший со стола кусок рыбы? В последнее время Варе казалось, что он ее слегка побаивается. Но все эти мысли недолго ее занимали. Она так уставала, что мгновенно проваливалась в сон как в небытие.
Вскоре Варя уже привыкла к тому, что Роман по нескольку дней не бывает дома. Порой он уходил утром в институт и исчезал. Вечером звонил от Раисы и сообщал об очередной тусовке, подготовке к зачету или коллоквиуму. Он стал жить на два дома, тем более что Варя не протестовала. Наоборот, она боялась себе в этом признаться, но испытывала облегчение, когда не видела его подолгу.
— Почему ты все время одна? — как-то решилась спросить Ольга Петровна. — Роман совсем тебе не помогает. Я уже не помню, когда и видела его.
— Мама, скоро сессия. Заниматься здесь совершенно невозможно, ты понимаешь почему. Он сидит в библиотеке или дома у матери, — совершенно спокойно отвечала Варя.
Ольга Петровна даже порадовалась, что дочь так равнодушно относится к отсутствию мужа. Она не раз встречала Романа на улице возле дома или в подъезде. Его всегда сопровождала веселая компания друзей, среди которых бывали и девушки. Едва ли они превратили квартиру Раисы в читальный зал. Ольга Петровна уже ловила себя на том, что начинает тихо ненавидеть этого легкомысленного, избалованного эгоиста. Галечка права: он повзрослеет только к тридцати.
Ее зять оказался никудышным мужем и отцом. Иного Ольга Петровна и не ждала. Ее волновало другое. Как-то незаметно Варя с Ромкой стали совсем чужими. А ведь какая романтическая была любовь! Куда все девалось? Дочери с их проблемами совсем измучили ее. Бессонными ночами ее одолевали думы: что, если Варенька останется одна с ребенком на руках, без семьи, без профессии?
Варя и не подозревала, что мать с Галей снова обсуждают ее жизнь: как заставить ее вернуться домой, продолжать учебу. Галю больше всего возмущало, что сестра по доброй воле останется на всю жизнь безответной служанкой своего ничтожного муженька. Но сама Варя не возмущалась и не считала странными частые отлучки Ромки. Мужчины всегда избегают тягот быта и стараются переложить их на женские плечи. Роман — не помощник в домашних заботах. Она этого и не ждала. Гораздо важнее то, что они охладели друг к другу, на это есть много причин. Часть вины Варя готова была взять на себя.
У Ромки просто голова кругом пошла от института и студенческой жизни. Учился он кое-как, зато появились новые друзья и новые интересы. В школе друзей у него не было, его почему-то недолюбливали в классе. Умные парни-технари считали его довольно серой личностью и прозвали «тюфяком». Кроме Варвары, Марианны да нескольких приятелей, у него никого не осталось от школьной жизни. А в институте вдруг завелась мужская компания, довольно специфическая, богемная. И девицы не обделяли его вниманием.
Поначалу он взахлеб рассказывал Варе о своей удивительной институтской жизни. И Варя радовалась, что он стал уверенней, понемногу избавлялся от комплексов. Но жить его интересами Варя не могла. Ребенок отнимал все силы, вечером у нее слипались глаза. Вот почему она во многом винила себя: с такой домашней наседкой, скучной, равнодушной, не о чем было говорить.
Глазастая Марианна тоже вскоре заметила, что безоблачная любовь подруги с Романом превратилась в заурядную семейную рутину.
— У нас с Костей тоже наступают сумерки. Не вечер, а сумерки, хоть мы и не женаты, — призналась она. — Вот она, хваленая семейная жизнь. А Ромочка, мне кажется, вовсе не создан для семейной жизни.
Варя промолчала. Ей не хотелось обсуждать с Мари свои отношения с мужем. Она давно перестала откровенничать даже с матерью и сестрой, вся ушла в себя.
— Пожалуйста, позовите Романа, — раздался в трубке напевный, немного жеманный девичий голосок.
«Какая-то новая», — подумала Варя, крикнув мужа. За три года она успела изучить голоса Ромкиных знакомых. Девицы звонили все чаще.
— И что они в тебе находят? Отбоя нет от женщин, — недоумевала Варя.
— Одолели бабы! — стонал Ромка, но тем не менее спешил к телефону.
Его жена была выше ревности, и ему это нравилось. Между ними все было по-прежнему. Они словно сговорились делать вид, что ничего не происходит, хотя на самом деле происходило. Отчуждение между ними росло. По утрам Варя с нетерпением ждала, когда же он наконец уйдет из дому. Он постоянно путался под ногами. Раздражал ее своей медлительностью и ленью. У Вари не было ни минуты свободного времени. Поэтому ей невыносимо было видеть мужа, часами валяющегося на диване с книгой или вперившегося в телевизор. Конечно, Роман это чувствовал, и выходные стали для обоих тяжелым испытанием. До ссор и упреков пока еще не дошло, но Варе все труднее было сдерживаться.
Особенно злили ее ночные звонки, когда он виновато оправдывался, оставаясь ночевать у матери. Без дружеских пирушек и тусовок Роман уже не мог существовать. Но при этом участливо расспрашивал Варю, не устала ли она, не нужна ли помощь. И даже сочувствовал.
— Помощь нам с бабулей всегда нужна. И что дальше? — подавляя раздражение, отвечала Варя. Слово «лицемер» уже готово было сорваться с ее губ.
— Как мой мышонок? Не скучает по батьке? — спрашивал Роман.
— Сомневаюсь, что он замечает твое отсутствие.
Роман добродушно констатировал, что супруга не в духе. Весело и бодро обещал:
— Завтра вернусь пораньше, погуляю с ежиком, постираю белье...
Тут у самой кроткой жены лопнуло бы терпение.
— Умоляю, не нужно жертв! Занимайся своими делами. Мы справлялись раньше и сейчас вполне без тебя обойдемся, — ледяным голосом говорила Варя и вешала трубку.
После таких разговоров у нее всегда было гадко на душе. Она снова корила себя, давала слово быть с Ромкой сдержанной, дружелюбной. В конце концов, она и раньше видела его недостатки, но почему-то была терпимей, да, но тогда он еще не лгал. А теперь постоянно лжет, неумело и виновато. Варя тяжело вздыхала. Ложь была ей невыносима.
Как-то вечером бабуля ушла на службу в церковь, Варя готовила ужин и вдруг услышала, как в комнате заспорили о чем-то свекровь с Ромкой. Она уловила лишь несколько фраз из их бурного разговора.
— Не смей приводить ее ко мне. Чтоб я больше не видела эту девицу! — прошипела Раиса и тут же осеклась, встретив удивленный взгляд невестки.
Варя подхватила на руки Сержика и вернулась на кухню, отметив свое полное равнодушие. Касается ее или нет этот разговор? Она сделала вид, что не касается. Только удивилась. Раиса очень темпераментная женщина, но ее дурные эмоции никогда не выплескивались на сыночка. На щеках у свекрови горели красные пятна, глаза метали молнии. А Ромка выглядел смущенным и оправдывался.
Последнее время Раиса вела себя как-то странно. Даже ездила в Одинцово к знаменитой гадалке и предсказательнице. Она ничего не предпринимала в жизни, не посоветовавшись с этой гадалкой, и при всяких затруднениях тут же летела к ней. Раису что-то очень беспокоило. Она то ворчала на сына, то принималась убеждать Варю, что Ромочка вот-вот повзрослеет, нужно только немного подождать. Свекровь говорила это с опаской, как будто не совсем была уверена, что чудо все-таки произойдет.
И Ольге Петровне она уже не раз повторяла в разных вариациях:
— Как повезло Ромке с женой! Именно такая подруга жизни нужна моему оболтусу. Я понимаю, Олечка, он не самый лучший отец и муж. Но не беспокойтесь. Я буду работать за троих. И мой бывший муж тоже их не оставит. Они ни в чем не будут нуждаться.
Сватьи даже договорились, не посоветовавшись с Варей, что через год она обязательно вернется в институт. Раиса уже подыскивала хорошую няньку. Ольга Петровна терпеть не могла зятя, но к его родне у нее не было претензий — замечательные люди. Что бы ни случилось, они всегда будут заботиться о внуке и Вареньке. А случиться могло всякое. Втайне Ольга Петровна даже мечтала, чтобы дочь как можно скорее развелась с этим недоразумением в штанах, окончила институт и в будущем встретила настоящего человека. Она этого вполне заслуживает. Ну, сделала ошибку, кто их не делает? Настоящая жизненная мудрость заключается в умении исправлять ошибки и не повторять их.
Не могла же Варя не явиться на день рождения собственного мужа. Ольга Петровна намекнула, что это просто неприлично. Еще утром Варя приехала к матери, весь день занималась Сереженькой и обещала спуститься к Раисе. Свекровь с сестрой накрывали на стол, готовили пиршество. Ольга Петровна в меру сил помогала.
К шести уже явилась Марианна, почему-то одна, без Кости, очень расстроенная. Она бросилась было к Варе излить душу, но Варя изобразила крайнюю загруженность делами и отправила ее вниз помогать Раисе Андреевне. Несколько дней назад Мари, немного поколебавшись, с таинственным видом сообщила новость:
— Сначала хотела промолчать, но ты все равно узнаешь. Рано или поздно. А я как лучшая подруга просто обязана...
Мари жила в доме напротив и часто по-соседски сталкивалась с Романом. В последнее время он наведывался к матери не только с приятелями, но и с какой-то вертлявой девицей. Марианна просто кожей чувствовала, когда товарищеские отношения переходят в амурные.
— Я все узнала: зовут Люся, учится на курс ниже. Ничего серьезного пока нет. Она просто не дает ему проходу, — успокоила подругу Мари. — Похожа на болонку, вся в мелких желтеньких кудряшках. Глаза как блюдца. Ну а муженек твой, как ты знаешь, тряпка.
На этот раз Варе трудно было сохранить безразличный вид. Все было отвратительно: и сияющее вдохновением лицо Марианны, и новость, которая подкосила Варю. Портрет, набросанный Мари, очень хорошо сочетался с жеманным голосом, почти каждый день подзывавшим Ромку к телефону.
Вот почему этот злосчастный день рождения стал тяжким испытанием для Вари. Девица, конечно, будет присутствовать. Варя не любила Ромкиных друзей и в их компании чувствовала себя замарашкой. Отчасти потому, что и они сами давали ей понять, как странно она смотрится среди них.
Подправив макияж, Марианна отправилась на пирушку, как на поле битвы:
— Раз я без Костика, обещаю — весь вечер ни на шаг не отойду от твоего мужа и не подпущу к нему эту навязчивую девицу. Насмерть буду стоять.
Марианна говорила это не без азарта. А Варе почему-то хотелось ее предостеречь — не переусердствуй. Она спустилась к самому началу, к первому бокалу шампанского, по горячему настоянию свекрови, которая сама за ней явилась. Варя лишь слегка пригладила волосы и не нашла нужным переодеть джинсы. Правда, мать заставила ее обновить модный блузон, подарок сестры.
Просидев полчаса с постной улыбкой и выполнив свой семейный долг, Варя незаметно выскользнула из комнаты. Марианна устремилась за ней. От ее дурного расположения духа и следа не осталось. Она попала в привычную для себя атмосферу мужского внимания. После шампанского Мари стала особенно оживленной и говорливой.
— Что было! Раиса с треском выперла Люську. Это была такая ужасная сцена! — Мари даже глаза закатила от удовольствия. — Ромка было бросился вслед за своей пассией, но быстро вернулся.
Ступеньки закачались под ногами у Вари. Впервые она серьезно задумалась о разводе.
Ольга Петровна напомнила Варе, что скоро полночь, а Раечка просила ее зайти до полуночи. По просьбе Романа свекровь согласилась переночевать у сестры, чтобы дать молодежи возможность от души повеселиться. Но при этом она настаивала на присутствии невестки и не скрывала, что недовольна Варей.
Варя так и не смогла себя заставить хотя бы еще час высидеть на этой постылой вечеринке. Тем не менее попрощаться со свекровью необходимо. Чем ближе становился разрыв с мужем, тем сердечней и предупредительней была Варя с бабулей и свекровью. Они не виноваты. Их и без того ожидает удар, когда она решится на объяснение.
Варя спустилась на второй этаж, открыла дверь и поняла: вечеринка давно выродилась в самый примитивный бардак. Она не без сожаления оглядела стол, над которым весь день мудрили женщины. Теперь на нем теснились груды грязных тарелок с объедками, воск со свечей капал на Раисину парадную скатерть. В комнате, тесно сплетясь, топтались две парочки, еще одна любезничала на диване. С кухни слышались пьяный ор и звон посуды.
Судя по непринужденной обстановке, Раиса уже ушла. Варя схватила из вазочки последнее яблоко, заглянула на кухню. Ромки там не было. Оставалась спальня. Оттуда доносилась приглушенная музыка. Один из приятелей Ромки потащил ее танцевать, но Варя не слишком любезно оттолкнула его. Она ожидала увидеть супруга в объятиях одной из девиц, что уже не раз случалось. Ни ревности, ни возмущения она при этом почему-то не испытывала.
Варя распахнула дверь Раисиной спальни и чуть не поперхнулась яблоком. На роскошной тахте, отданной хозяйкой на поругание, с упоением целовались ее муж и лучшая подруга. Никогда она не видела Марианну в таком растерзанном, неприглядном виде. Короткая юбка взбилась до бедер, длинные волосы разметались по тахте. Блузка была расстегнута, и рука Вариного легкомысленного супруга безнаказанно блуждала по белому как кипень, упругому плечу, по маленькой соблазнительной груди, которую не скрывал, а скорее демонстрировал французский бюстгальтер. Мари всегда гордилась своим бельем.
Вторая парочка раздумывала, куда бы приземлиться. Но тахта была занята. Вдруг Лохматый, Ромкин приятель, через плечо своей партнерши заметил Варю на пороге комнаты, и его физиономия сразу же приняла осмысленное, испуганное выражение. Он даже попытался обратить внимание хозяина на появление супруги, толкнув его пару раз кулаком. Но Ромка и Мари были совершенно невменяемы.
Варя выскочила как ошпаренная и очнулась только за дверью, на лестничной площадке. Отвращение, гадливость, тошнота душили ее. Она так сжала кулак, что ни в чем не повинное яблоко хрустнуло под ее пальцами. Застань она Ромку в таком непотребном виде с какой-нибудь Люсей, просто брезгливо повернулась бы и ушла. О муже она совсем не думала. Варя свято верила в женскую дружбу, солидарность, целомудрие.
Ольга Петровна удивилась, что дочь вернулась так быстро.
— Раиса ушла. Делать мне там нечего. Самый безобразный разгул, мама, пьяная тусовка.
Варя сама удивилась, как спокойно и равнодушно звучит ее голос. И все же Ольга Петровна сразу поняла: с дочкой что-то неладное. Варя прошла в свою комнату, легла и вдруг из темноты послышались странные звуки — то ли сдавленный кашель, то ли смех, то ли рыдание.
Обеспокоенная, Ольга Петровна заглянула в комнату и при свете ночника увидела искаженное лицо дочери. Варя смеялась, положив ладошку на грудь. И это был страшный смех, который душил и мучил ее.
— Что с тобой, дочура? Принести воды?
— Ничего, мамочка. Это нервное. Сейчас пройдет.
Попросив Ольгу Петровну никому не открывать и не тревожить ее, Варя выключила свет и погрузилась в свои мысли. Ее по-прежнему разбирал глупый, нехороший смех. Не хватало только попасть на прием к психиатру.
Какой короткий век оказался у ее романтической любви. Да и есть ли что-нибудь на этой земле вечное, правильное и незыблемое? И Варя сама себе ответила: есть! Сереженька, мама, сестра, бабуля.
Все эти счастливейшие и довольно мирные дни, которые Галя провела у Вацлава, она прожила на каком-то эмоциональном пределе, как будто все время летела в самолете, попавшем в грозовой фронт.
Внешне их жизнь протекала тихо, семейственно, единственное, что было необычным, — дни перепутались с ночами.
Вацлав не придерживался никакого режима, и поэтому она также была вынуждена забыть о том, что это такое.
Ей случалось подниматься в полночь, готовить «завтрак», они садились за стол с таким ощущением, будто наступило воскресное утро, и сейчас, позавтракав, они отправятся на прогулку, как порядочная семья.
Пока Галя готовила, — а она старалась сделать что-нибудь эдакое, удивить Вацлава, например, мясом по-испански, запеченным под сыром в духовке, Вацлав словно приклеивался к ее плечу, как любопытный ребенок, следил за каждым движением, восторгаясь тем, как ловко она все это делает — шинкует капусту, строгает мясо, чистит картофель, предлагал даже свою помощь, например потереть на терке сыр. Но к еде он не проявлял никакого энтузиазма, половина его завтрака оставалась на тарелке, хотя накладывала Галя ему вдвое меньше, чем Олегу. Его интересовал, как какая-то взрослая игра, сам процесс приготовления пищи, и не только пищи.
С любопытством пещерного человека Вацлав наблюдал, как Галя наводит на себя марафет, собираясь на прогулку, как красит ресницы, удивляясь, что она умудряется не попасть щеточкой в глаз, нюхал крем, пудру, духи, как будто все это было ему внове. Он не спрашивал ее, зачем она так старательно накрашивается: обычно они гуляли по улицам поздней ночью. Галя наряжалась в то лучшее, что прихватила с собой из дому «для деревни».
И действительно, жили они как будто в деревенской тиши, в тмутаракани, без людей.
Огромная, многолюдная Москва в это время пустела.
Вацлав говорил, что это любимейшие часы его жизни. Он, прохаживаясь между домами, смотрел на постепенно гаснущие окна и как будто сам укладывал людей спать. Иногда они подолгу стояли перед каким-нибудь домом, где не погасла еще пара-тройка окон, смотрели в эти окна, гадая, кто там живет — какой-нибудь поэт, нуждающийся в содействии ночных светил, или такой же бродяга, как они сами.
Ему нравилось, что на улице в эти ночные часы мало машин, а если на их пути попадались прохожие, они казались такими же отчаянными, сумасбродными людьми, живущими вне графиков и расписаний, существующими на периферии жизни, выброшенными из ее магистрального потока какими-то драматическими обстоятельствами. Люди — ночные птицы, взъерошенные, кое-как одетые, бог весть куда бредшие, собирающие пустые бутылки, пасущиеся на помойках, любопытные к таким же, как они сами, бродягам, доброжелательные, открытые...
Совсем другая, ночная, шелестящая, таинственно дышащая жизнь совсем в другом воздухе — чистом, напоенном прохладой и предощущением заморозков, в россыпи звезд или усыпляющем шепоте дождика, в плавном кружении осенней листвы, ночных тенях, в сплошном шевелении этих теней, в осторожном биении сердца...
Галя полюбила эти ночи, как будто все свое детство провела на ночных улицах.
Она увидела, что ночью люди становятся детьми, какими, по сути, они и являются... Сняв с себя утомительный день забот и повесив его на гвоздик, как пиджак, они превращались в детей, беззащитных перед лицом тьмы. Они переговаривались друг с другом негромкими голосами, останавливали их с Вацлавом как будто затем, чтобы прикурить, но на самом деле — чтобы ощутить общность человеческой семьи, объятой таинственной ночью, обменяться несколькими дружелюбными словами, простыми словами ночи, в которой человек оказывается светлее, чем днем, добрее, непритязательнее, покладистее...
Сколько рассветов встретили они вместе, сколько утр, как будто у неба их была неистощимая коллекция, одно утро роскошней другого, а сколько видели облаков! Кто-кто, а Галя считала себя специалистом по облакам, знала их все «в лицо», как родных, — перистые, кучевые, грозовые... Нет, ничего до этих дней она не знала, не видела толком. Рассвет накапливался в природе, как музыка в оркестровой яме, когда музыканты только пробуют свои инструменты, прислушиваются к их дыханию...
Они никогда не уходили слишком далеко от дома, Гале казалось, что они совершали обход всей планеты за часы их прогулок и что за это время Вацлав и она успевали обсудить все на свете, хотя, в сущности, Вацлав ночью делался совсем скуп на слова, она и сама становилась молчаливой, будто ночь отменяла человеческую речь, и слух отверзался для совсем иных звучаний — колокольчика дождя, хруста веток и шелеста листвы под ногами, мелодии, которую проносила в магнитофоне подвыпившая молодая компания...
Иногда случалось, какие-то люди со своих балконов зазывали их, ночных прохожих, на свои празднества, и они в самом деле оказывались на чужих днях рождения, свадьбах на правах то ли друзей, то ли родственников (это ночь породнила людей), пили за здоровье молодых или именинников, танцевали, целовались, потом вместе со всей компанией вываливались на улицу, помогали засидевшимся гостям поймать машину, отправляли их по домам, прощаясь как с дорогими друзьями, расставаясь навсегда.
Словом, вели образ жизни птиц небесных, но не людей, которым необходимо думать о завтрашнем дне, о так называемом будущем...
Они сделались так близки, как будто прожили долгие-долгие годы вместе, и в то же время, если бы Галю спросили, что за человек Вацлав, хороший хотя бы или плохой, она не смогла бы ответить.
Единственное, что она знала о нем, — родной человек. Еще: резкий, противоречивый, сложный, непонятный. Еще: жестокий, злой, гордый. И в то же время тонкий, мягкий, добрый, сумасбродный и, как ни странно, романтик.
Однажды она лежала, положив голову ему на плечо, и смотрела по телевизору нашумевшую тогда ленту.
Вацлав кино не смотрел.
Демонстративно отвернувшись от экрана, держа перед глазами только что приобретенные им «Упанишады», он только время от времени справлялся, поженились герои или еще нет... И вдруг, отбросив книгу, сказал:
— Прибавь звук...
Галя вскочила с места, прибавила звук...
...Под небом голубым
Есть город золотой
С прозрачными воротами
И с яркою звездой.
А в городе том сад,
В нем травы да цветы...[1]
Она услышала, как из груди Вацлава вырвался вздох, приподнялась, заглянула ему в лицо и с удивлением увидела — впервые — слезы у него на глазах.
Это были такие драгоценные для нее слезы!
За каждую выкатившуюся из его глаз слезинку она бы не задумываясь отдала бриллианты и рубины, если б они у нее были.
Теперь Галя понимала, что подобная мысль, на которую давно приобрели права поэты, не преувеличение, не просто метафора...
Песня кончилась, Вацлав отвернулся, снова взял в руки книгу.
— Ты плакал, — выключив телевизор, произнесла Галя.
— С чего ты взяла? — прежним, насмешливым тоном спросил Вацлав.
— Я видела слезы у тебя на глазах...
— Что за люди женщины! — небрежно сказал Вацлав. — Они почему-то всегда мечтают стать для мужчин носовым платком или жилеткой...
— Нет, — возразила Галя, — им просто временами бывает необходимо убедиться в том, что у этих мужчин есть сердце в груди.
— Галя, это детское умозаключение, — зевнув, промолвил Вацлав. — Мужские слезы — приманка для женщин-птиц...
— Я — птица?
— Конечно, птица. Щебечешь себе всякие глупости. Мир стоит не на слезах, а на крови, я об этом уже как-то упоминал... Слезы — это вода, а кровь — это кровь...
— Но у тебя были слезы на глазах, — задумчиво сказала Галя.
— Та песня была про нас, — помолчав, объяснил Вацлав смущенно, — мы с тобой всегда будем жить в городе с прозрачными воротами, вот что...
Приближалось время, когда Гале надо было вернуться домой.
И с каждым новым днем она как будто все больше и больше теряла силы. Совсем утратила аппетит. Ей не хотелось выходить на улицу.
Если б время и в самом деле вдруг перелилось в какие-то огромные часы, то она бы всем телом повисла на чугунных стрелках, чтобы замедлить их бег по циферблату.
Но оно было как река с неумолимо сужающимися берегами — теперь его течение убыстрилось.
В ее теле накапливалась какая-то непонятная тяжесть, затрудняя дыхание, усиливая сердцебиение, и в один прекрасный момент она вдруг осознала, что это за тяжесть.
Галя стояла под душем — и вдруг почувствовала, что глохнет, слепнет, пространство вокруг вдруг покачнулось вместе с ней, к горлу подступило удушье... Она едва успела выключить воду и лечь в пустую ванну.
Отдышалась, отошла.
Она поняла, что означало это предобморочное состояние, это головокружение.
Только не знала, что ей теперь делать.
Она не знала, хватит ли у нее сил вернуться домой, продолжать жить с Олегом как ни в чем не бывало и даже, как бы на ее месте сделали многие женщины, попытаться приписать будущего ребенка мужу...
Все это надо было хорошенько обдумать, но в том-то и дело, что думать Галя была не в состоянии.
Она попыталась мыслить образами.
Представила себе, как возвращается домой, обнимает Олега, рассказывает ему о деревне, о том, как проводила там время, как скучала по нему, — тут на нее накатывало такое отвращение, что начинало поташнивать.
Тогда она пускала фантазию по другому руслу.
Она признается Вацлаву, что беременна...
Тут ее воображение ударялось о глухую стену.
Галя не могла себе представить реакцию Вацлава на это известие.
Одна мысль заставляла ее буквально дрожать от муки — мысль о том, что Вацлав предложит ей избавиться от ребенка.
Если он это сделает, все будет кончено. Она никогда не сможет освободиться от презрения к нему, никогда в жизни. Между прочим, это был бы выход.
Но вместе с тем презрение сокрушило бы ее самоё. Неужели она все силы своей души вложила в ничтожество? Пусть окажется, что он невероятно зол на мир, как ей представлялось временами, пусть выяснится, что он ни к чему не пригодный человек, ни к какому серьезному делу, — только не ничтожество. Именно мысль о том, что Вацлав — настоящий мужчина, поддерживала ее, помогала вести двойную жизнь.
Галя решила пока ничего ему не говорить...
Прежде следует немного отойти от него у себя дома, посмотреть, как встретит ее Олег, а потом, наверное, объясниться с мужем, не спрашивая на то санкции Вацлава.
Еще Галя постоянно задавала себе вопрос — сумеет ли она прожить всю жизнь с таким экстравагантным человеком, как Вацлав, презирающим быт, условности, не желающим жить как все.
Этого она почему-то представить себе тоже не могла.
За представлением о браке с ним маячил обрыв, глубокая, темная пропасть...
Как-то за обедом она попыталась выяснить у Вацлава, как вообще он относится к детям... Вот если бы у нее был ребенок от Олега, принял бы он его?
— В каком смысле — принял бы?
— Ну, взял бы вместе со мной на виллу? — шутливым тоном объяснила Галя.
— А куда б я девался?
Это был не слишком обнадеживающий ответ.
— А наши собственные дети будут на этой вилле? — спросила Галя.
— Если ты не поленишься их родить, — ответил Вацлав. — Чайку плесни.
Галя сделала вид, будто размышляет над его словами.
— Не знаю, — наконец сказала она. — Дело в том, что ты — парень неотесанный, грубиян, между нами говоря. Не представляю, какой из тебя отец. И какие от тебя могут получиться дети...
— Хамы и грубияны, — ответил Вацлав. — Неотесанные мужланы и нахальные девицы. Тебе предстоит жить в очень неприличной компании. Но зато на вилле.
Она пошутила, и он ответил шуткой.
Ничего не выяснила для себя Галя.
Оставался один день до ее возвращения домой, и в этот день они с Вацлавом страшно поругались.
Оба нервничали и пытались скрыть друг от друга свое состояние.
Теперь Галя отчетливо понимала, что не хочет возвращаться к Олегу, и ее угнетала мысль, почему все-таки Вацлав не заговаривает с ней о будущем.
Ей осточертели все эти фантазии о «вилле», она уже слышать не может это слово... Ей наконец захотелось определенности, в чем бы она ни заключалась.
— Послушай, — не выдержав, сказала Галя. — Ты помнишь, что завтра я возвращаюсь домой...
— Уже завтра? — притворно зевнул Вацлав. — Как время-то летит...
— Ты прекрасно помнишь, что завтра я уйду, — раздраженно перебила Галя. — И не делай вид, будто дни считала я одна. Ты их тоже считал как миленький.
— Ну, считал, — вдруг согласился Вацлав.
— Ты больше ничего не хочешь мне сказать?
Вацлав, прищурившись, посмотрел на нее.
— Решительно ничего, — отчетливо выговорил он.
— А если ты больше меня не увидишь? — с укором спросила Галя.
— Как это не увижу? — насупился Вацлав. — Ты хочешь вырвать мне глаза?
— Что за чушь! — начала закипать Галя. — Что ты все отшучиваешься, как нашкодивший ученик!
Вацлав, вздохнул, поставил стакан с недопитым чаем в раковину.
— Прости, но между нами сейчас невозможен прямой разговор, — твердо проговорил он.
— Это почему? — гневно воскликнула Галя.
— Невозможен — и все. Точка. Но если ты хочешь знать, как мы будем жить в ближайшее время, объясню.
— Сделай одолжение.
— Ты вернешься к мужу...
— ...и ляжешь с ним в койку, — продолжила Галя.
— Это ваше дело, — угрюмо ответил Вацлав, — не перебивай!
— Я вся внимание!
— Мы с тобой по-прежнему будем встречаться.
— А если я не захочу? — ядовито бросила Галя.
— Захочешь. Так вот — будем встречаться, а потом, это произойдет не скоро, я уеду отсюда...
— Ты уедешь? — Галя была поражена. — Куда?
— Делать нам виллу, я же говорил тебе...
— Я больше слышать не хочу про эту проклятую виллу! — Галя зажала уши руками.
Вацлав отвел ее руки:
— Ты станешь терпеливо ждать: год, два, три, пока я не заберу тебя к себе...
— Ты закончил? — в гневе спросила Галя.
— Почти, — сердито ответил Вацлав. — Могу только добавить, что я не больно лютый до денег, как ты, наверное, заметила, но я хочу, чтобы ты совершенно ни в чем не нуждалась. Заметь, не я, а ты.
— Теперь ты закончил? — холодно осведомилась Галя.
— Теперь да.
— Тогда послушай меня, — бледнея от прилива ненависти к нему, заговорила она. — Ты обыкновенный шут гороховый, а корчишь из себя бог знает что. Я жалею, что связалась с тобой. Меня тошнит от тебя. Ты мне противен. Вот, веришь ли, смотрю на тебя и рвать тянет. Я сейчас уйду, а ты чтоб не смел больше никогда в жизни напоминать мне о себе...
На лице Вацлава отразилось сначала недоумение, потом злоба, потом оно приняло ледяное выражение.
— А ты не рассчитывай, что я опять побегу за тобой. Бери свои вещи и проваливай.
Галя подхватила сумку, сгребла с подоконника всю косметику, швырнула на пол кошелек:
— А ты подавись своими погаными деньгами! Я жалею о каждой минуте, проведенной в этом мерзком логове!
— Пошла вон, кретинка, — тихо сказал Вацлав.
Теплое вышло прощание.
На другое утро Варя проснулась в самом обычном настроении. Ночное происшествие казалось нереальным. Ни зависть, ни обида ее по-прежнему не терзали. Явилась какая-то гнетущая и неприятная пустота в душе. Словно что-то Варя по дороге потеряла. Явилась на станцию назначения, а ценного багажа нет...
Она накормила Сереженьку и долго с матерью пила чай. Ольга Петровна тревожно посматривала на нее, но Варя была совершенно спокойна. Только слишком уж погружена в свои раздумья. Перед Варей снова встали неразрешимые задачи. Казалось бы, она могла больше не возвращаться в свое временное пристанище. Остаться дома, с матерью — как ей этого хотелось! И Ольга Петровна об этом только и мечтала. Но там, в пустой квартире, их с Сержиком ждет не дождется бабуля. Если к вечеру они не вернутся, Прасковья Ивановна не заснет всю ночь, будет плакать. Эти мысли были невыносимы.
Может быть, уже сегодня ей предстоят объяснения с мужем и лучшей подругой. Варя уже собиралась с силами: этого не избежать. Было бы проще, если б Ромка и Мари так и не узнали о ее визите. Но Лохматый, конечно, донес. Варя зачем-то рассказала об этом парне матери: забавный тип, его пышная длинная шевелюра свисала на плечи, грудь и спину. Иногда, в случае особо официальных визитов, он ее заплетает в косичку.
— Подумаешь, диковина! — посмеялась Ольга Петровна. — У нас тоже такие есть. Только мы их называем волосатиками.
В полдень, когда Варя с малышом уже вернулись с прогулки, явилась Раиса Андреевна. И сразу же их мирное жилище наполнилось шумом и гамом. Раиса даже в обычном настроении излучала флюиды беспокойства, а будучи взволнованной, как ураган сметала все на пути:
— Ему плохо. Едва ли сегодня встанет с постели. Весь опух, почернел, алкоголик несчастный.
Раиса произнесла свой трагический монолог и глубоко вздохнула, ожидая сочувствия и помощи. Ольга Петровна тут же всполошилась, достала из холодильника крепкий рассол, приготовила слабый раствор марганцовки. А Варя и ухом не повела. Раиса и Ольга Петровна были просто поражены таким бесчувствием. По их мнению, она, как добрая жена, должна бы немедленно бежать к несчастному, посочувствовать, заняться лечением. Но вместо этого Варя продолжала резать морковь и репку для овощного пюре. Серж обожал овощное пюре.
— Ничего страшного. Дайте ему немного коньяку с чаем, Раиса Андреевна. Не умеет пить и все равно напивается, — равнодушно сказала Варя.
Раиса обиделась. Ольга Петровна поспешила за ней вниз спасать постылого зятя. А Варя была почти уверена, что похмелье его преувеличено. Он просто боится показаться ей на глаза и выжидает. Может быть, надеется, что и на этот раз пронесет. Ведь были поводы и в прошлом, но Варя никогда не опускалась до ревности. «Струсил, голубчик, — не без злорадства думала Варя. — Ждешь, чтобы я пришла и пожалела тебя. Не дождешься!»
И часа не прошло, как появилась другая участница драмы. Избежать встречи было невозможно. Ольга Петровна отперла дверь и провела Мари на кухню. Варя не захотела прятаться в своей комнате, притворяться больной. Чем скорее она переживет эту тягостную сцену, тем лучше.
Итак, Марианна Трагическая спешила покаяться и объясниться. Она жить не могла без объяснений, которые еще больше все запутывают, без слез и истерик. Но вид у нее был не столько виноватый и несчастный, сколько помятый — синяки под глазами, зеленоватый оттенок кожи.
— Какое счастье, что сегодня воскресенье! Я бы и доползти не смогла до службы, — пожаловалась она Ольге Петровне.
Мари мельком поздоровалась с Варей и долго не могла посмотреть ей прямо в глаза.
— Да, вы вчера по-купечески погуляли, — пожурила ее Ольга Петровна. — Надеюсь, зеркала и Раечкина мебель целы?
— Не уверена, — засомневалась Марианна. — Дым стоял коромыслом. Впрочем, я быстро отключилась и ничего не помню.
Ольга Петровна вызвалась сама покормить внука и отпустила Варю поболтать с Мари, но та наотрез отказалась. Обычно они уютно располагались на диване. Но сегодня Варя не могла даже смотреть на подругу без отвращения и надеялась через полчаса завершить эту пытку. Ольга Петровна деликатно их покинула. Варя, усадив Сержика на стульчик, принялась кормить сына. Марианна маялась и никак не могла начать разговор.
— Я не спала всю ночь, так было гнусно, отвратительно на душе, — вдруг призналась она, покраснев. — Вадик вчера сказал — ты нас видела...
«Так, Лохматый еще вчера всех оповестил, — отметила Варя. — Конечно, всю компанию. Представляю, какой был приятный переполох: супруга застукала Ромку с телкой, да еще со своей лучшей подружкой». Теперь они с нетерпением ждут, какая разыграется трагедия, на худой конец скандал. Такого удовольствия она им не доставит: скандала не будет.
— То, что ты видела вчера, — глупое недоразумение, — сжав пальцы, убеждала Марианна. — Я выпила лишнего, с горя, и провалилась куда-то в преисподнюю. Ничего не помнила. Выслушай меня.
— Только без драм, прошу тебя! — поморщилась Варя, протягивая ложку Сержику.
Сын внимательно посмотрел на нее. В свои два с половиной года он умел определять настроение матери так же точно, как флюгер — направление ветра. Марианну он всегда недолюбливал, а сегодня поглядывал на нее насупившись.
— Выслушай меня. Вчера я пришла в ужасном настроении. Мне так хотелось с тобой поговорить! — умоляла Марианна.
В ее голосе уже звучали истерические нотки. Варя вздохнула. Любимое слово Мари «ужасный» ее раздражало. Раздражали и слезы, уже заструившиеся по щекам Марианны Трагической. Придется отнести Сереженьку бабушке и выслушать эту неврастеничку.
Она провела Марианну в свою комнату, строгим жестом указала на кресло. Сама села у окна и, устало облокотясь о подоконник, приготовилась слушать горькую исповедь подруги. Вчера наконец подтвердились давние подозрения Мари: у Костика появилась другая девушка. Ему надоели проблемы с ее родителями. Они категорически отказались его прописать и отдать им комнату. Очевидно, его новая пассия — сирота. Так объясняла Мари причину его измены. Уже месяц он уклонялся от свиданий, каждый раз отговариваясь делами. И вот в субботу с утра Марианна заняла наблюдательный пост возле дома, в котором Костик с приятелем снимали квартиру.
— Как раз напротив, в бывшей столовой, открылось очень уютное кафе. С десяти я в нем засела. В двенадцать он вышел вместе с ней. Я видела ее собственными глазами! Она лет на пять старше его. Страшнее атомной войны. Значит, она у него ночевала. А мне он сказал, что уезжает на три дня в командировку. Я сразу поехала к тебе. Просто необходимо было кому-то рассказать. Попала на эту дурацкую вечеринку, напилась...
Марианна уронила лицо в ладони и разрыдалась.
«Может быть, я жестокосердная, но мне ее ничуть не жаль», — думала Варя, безучастно глядя на подругу. Она томилась и мечтала только об одном — чтобы эта мелодраматическая сцена поскорее закончилась.
— Я была как во сне, поверь! Когда он меня целовал, я видела не его, а Костика. Если ты от меня отвернешься, я этого просто не переживу. Мне так нужен твой ясный ум, твое сочувствие и поддержка. Обещай, что ты меня простишь! — почти требовала Марианна, заглядывая ей в глаза.
— У меня нет к тебе недоброго чувства. Нечего прощать. Ведь ты оберегала моего мужа от Люськи и просто переусердствовала, — успокоила ее Варя.
С иронией, пожалуй, она переборщила. Зачем? Они простятся мирно. Варя не держала зла на Мари, просто больше не хотела ее видеть. Выслушивать бесконечные трагические истории о несчастной любви, коварных возлюбленных и жестоких родителях. Марианна вдруг стала такой чужой, далекой и непонятной. Непонятной — потому что Варя чувствовала скрытое лукавство в ее исповеди и какой-то тайный умысел во вчерашнем безобразном поступке. Варя пыталась понять — какой?
С одной стороны, Марианну всегда раздражали ее погруженность в ребенка, домашние дела. Втайне она уже считала Варю опустившейся домохозяйкой, наседкой. И в то же время завидовала ее замужеству, их счастливым дням с Ромкой. Мари не скрывала, как ей хочется замуж! Она мечтала о пышной свадьбе в ресторане «Прага», о роскошном туалете от Диора, о бриллиантовой диадеме вместо фаты. Мари надоело быть барышней, давно пора стать замужней дамой.
Марианна, как девяносто девять процентов женщин, была завистлива. Хотя чему завидовать в их браке? Сама Мари как-то ехидно заметила, что у Варвары двое детей, старший — Ромка. И все же Варе казалось, что не только шампанское толкнуло подругу в объятия ее мужа. И не безудержное желание нравиться всем без разбору. Были в этом поступке и какой-то тайный умысел и мелкая женская пакостливость. Поэтому Марианна стала ей неприятна.
— Я пережила еще одно крушение и больше не верю в любовь. До чего же меркантильны наши мужчины! А если еще и ты меня прогонишь, я этого не переживу! — В этом вопле Мари было не столько отчаяние, сколько скрытая угроза.
Но Варя уже не верила в серьезность ее намерения уйти из жизни. Даже если еще с полдюжины неверных возлюбленных, настоящих мужчин ее покинут.
— А я верю в любовь, — вдруг сказала Варя с улыбкой. — Суждена она нам с тобой или нет, но любовь существует. И к немногим счастливицам приходит. И еще я верю в женскую дружбу, верную и бескорыстную.
Она вдруг вспомнила Ольгу. Ей так захотелось поскорее с ней встретиться, просто посидеть рядом, даже молча. Уютно, спокойно и хорошо было с Ольгой. Она этого не ценила.
Благодаря спокойному и равнодушному отчуждению Вари бурного объяснения не состоялось. Марианна ушла разочарованная. Хотя простились они дружелюбно, она поняла — все кончено! Варя решила резко не порывать с Мари, встретиться еще раз-другой. Но в этот день обе поняли — их дружба в прошлом. И виной тому не только ночное происшествие. Просто они больше не нужны друг другу. Самые прочные дружбы порой иссякают по этой причине. А их маленькая девичья дружба была явно подростковой и кратковременной.
Гораздо больше заботило Варю предстоящее объяснение с мужем. Он явно оттягивал эту встречу, обдумывал ходы. Варя достаточно хорошо изучила супруга. И давно не верила его простодушному виду, невинным глазам. Роман был очень хитер и изобретателен. От отца, матери и бабули он всегда добивался своего, терпеливо выжидая, раскидывая сети и выкладывая в решающий момент козырные карты. Варя не помнила случая, когда бы он не сумел получить желаемое. Теперь она словно наблюдала со стороны, и не без опасения, что же он предпримет.
Самым лучшим выходом для них обоих стало бы мирное прощание. Если бы Роман пришел сейчас к ней, повинился и предложил разъехаться, она была бы рада. Он очень изменился. Жить не может без свободы, дружеских тусовок и попоек, внимания девушек. «Чем он только их привлекает?» — удивлялась Варя. Своей милой бесхарактерностью, легкомысленным обаянием. А принципиальная супруга давно стала олицетворенным укором. Роман тяготился ее молчаливым презрением, старался как можно реже бывать дома.
Так виделось Варе их нынешнее положение, но она еще не знала, что думает обо всем этом Роман. Скорее всего, он не против свободы, но боится скандала, упреков матери и бабули. На другой день после злополучных именин здоровье его не поправилось. Даже в институт не поехал, не сдал зачет. Ольга Петровна несколько раз за день бегала на второй этаж помогать Раечке откачивать зятя.
— Какая же ты бессердечная, Варя! — корила она дочь. — Рая вся извелась.
— Раисе Андреевне я очень сочувствую, — говорила Варя, все еще не верившая в болезнь мужа.
На третий день, когда она наконец готова была поверить в отравление, Роман вдруг появился у Тихомировых, притихший, похудевший, похожий на обугленную головешку из костра.
— Я как будто с того света вернулся или с какого-то другого. Ничего не помню, — с жалкой виноватой улыбкой признался он.
— И Марианна тоже ничего не помнит. У вас обоих начисто отшибло память, — с простодушным ехидством отвечала Варя.
Она ожидала потока слов — оправданий и извинений, мольбы, может быть, коленопреклонения и слез на глазах. Раньше так и было. По малейшему поводу, будь то разбитая чашка или опоздание, Ромка падал перед ней на колени, лобызал ноги и старые комнатные тапочки с опушкой из кролика.
Вместо этого муж устало опустился на табуретку в кухне и, свесив голову, уставился в пол. Варя с грохотом опустила в сушку последнюю чистую тарелку и направилась в свою комнату взглянуть на Сереженьку. И словно споткнулась, увидев руки мужа, бессильно свисающие с колен. Эта поза красноречивее слов говорила: виноват, запутался, в грязи по самые уши, пощади!
И Варя поверила. И была тронута его отчаянием. Все-таки странный человек ее муж. Даже загадочный. Легкомысленный и лживый, простодушный и привязчивый как котенок, слабый, но незлобивый и необидчивый. Сколько в нем всего намешано! Казалось бы, радоваться должен, если она вернется к матери, освободит его. Он сможет жить как ему нравится, проводить с друзьями столько времени, сколько пожелает, встречаться с поклонницами. Некого будет опасаться. К тому же им давно стало тягостно вместе. А сына можно навещать в любой день.
Но Роман вдруг в отчаянии заявил:
— Я не смогу жить без тебя и Сержика. Да, я ничтожество. Я слабый, ненадежный. Вы — моя единственная опора. Если ты меня бросишь, я пропал!
Когда родился малыш, Варя не заметила в муже даже слабого проявления родительских чувств. Но по мере того как Сереженька рос, Роман уделял ему все больше внимания. Он не только гулял с сыном, но научился играть с ним, болтать на его детском языке. Конечно, Роман любил малыша, Варя этого не отрицала. По-своему он и к ней был привязан. И в то же время Ромка не мог не быть самим собой.
— Я уже меняюсь. Скоро повзрослею, остепенюсь. Что мне сделать, чтобы ты мне поверила? — тихо спрашивал он, глядя на нее преданными, любящими глазами.
Варе было просто невыносимо видеть эти собачьи глаза. Так он смотрел, целовал руки, а на другой день встречался у матери с Люсей, предавал, лгал. Она слишком разволновалась, за нарочитой грубостью постаралась скрыть свое смятение. И вдруг ни с того ни сего выплеснула на мужа все накопившиеся претензии, обиды. Еще полчаса назад ни за что бы не позволила себе этого.
— Что тебе делать? Ты не можешь существовать без друзей, института, общества. Без нас вполне обходился. Нам ты уделял не более десятой части своей жизни. Если бы ты расщедрился хотя бы на треть! Потом, ты, Гордеев, — баба. Даже хуже. Мелкая потаскушка. Стоит любой смазливой девице обратить внимание на твою особу, как ты сдаешься без боя, уступаешь себя любой претендентке...
Роман обиженно и удивленно вскинул на нее глаза и тут же снова повесил голову. Он молчал, он со всем соглашался. Он никогда не спорил.
— Я знаю, чего ты боишься. Что мать тебя запилит, бабуля выгонит из квартиры. Боишься скандалов, упреков, неприятных разговоров, — как сварливая жена, шпыняла она мужа.
А сама вдруг подумала: а разве ты не боишься всего этого? Боишься, еще как! Развод — это экзекуция. Разговоры с матерью и Галиной, слезы свекрови и бабули, любопытство соседей, жалость родственников. Варя представила все это и ужаснулась.
Минут десять они сидели друг против друга за кухонным столом и молчали. Варин гнев быстро иссяк, и ему на смену явились трезвые размышления. К разрыву они оба не готовы, вот что она решила. Не только они сами, но и близкие. Но как им жить дальше в одной комнате, об этом следовало подумать.
Роман, очень ободренный ее молчанием, вдруг сбивчиво и взволнованно заговорил:
— Все твои упреки справедливы. Я лентяй, ничтожество, повеса. Признаю. Я не соответствую твоим требованиям. Правда, они очень строгие. Но все изменится к лучшему, вот увидишь. Я уже и работу нашел, в институте.
В последнее время Варю стало мучить их положение иждивенцев. Она даже решила брать заказы на шитье. Две-три клиентки в их доме уже нашлись. А Романа такое положение вполне устраивало, и трудиться он не собирался. И вдруг — нашел работу. Варя с удивлением посмотрела на него: поистине непредсказуем ее супруг, не знаешь, чего от него ждать.
Вечером Варя объявила Роману свой приговор, который его не слишком обрадовал. Но все же это лучше, чем немедленное расставание. Они пока не разводятся официально, чтобы не травмировать родных. Варя даже остается в бабулиной квартире. Она не скрывала — только ради Прасковьи Ивановны.
— Отныне мы не муж и жена, как ты понимаешь, — объявила она жестко. — Даже не верю, что у нас может склеиться. Я хочу, чтобы ты привык к мысли о скором прощании, научился жить один. Будешь чаще ночевать у матери, но заходить к нам, когда пожелаешь, видеться с Сережей. Время — лучший советчик. Оно подскажет, как нам мирно и безболезненно расстаться.
Сама Варя не сомневалась, что рано или поздно мужа захомутает новая подруга и он, смущаясь и запинаясь, попросит у нее развода. Но Роман совсем иначе представлял себе эту отсрочку. Кажется, ему дали шанс. И он докажет Варваре за это время... Что именно он собирался доказать, было пока не ясно. Но во всяком случае никаких мечтаний о свободе у него не было. Зачем она ему, эта хваленая свобода? Без Варьки и сына он уже не представлял себе жизни.
Утром Варя с ребенком вернулась домой. Да, эта квартира стала ее домом. Она поняла это, переступив порог. Прасковья Ивановна со слезами бросилась ей навстречу: они с Раечкой потеряли надежду, чего только не передумали. Из кухни бурей вылетела Раиса и выхватила у нее Сережу.
— Варенька, дорогая, какое счастье, ты вернулась! — воскликнула свекровь. — Ты помирилась с этим негодяем? Я тебе все объясню, детонька.
— Все в порядке, Раиса Андреевна. Вы же видите — я здесь, — уклончиво отвечала Варя.
— Эта стерва не давала ему проходу, сама вешалась на шею. У нашего осла просто не хватало характера ее отвадить. Уверяю тебя, об измене у него и мыслей не было, он слишком глуп для этого, — затараторила Раиса. — Спроси у Марианны, она подтвердит. — И вдруг, пригрозив почему-то пальцем Прасковье Ивановне, свекровь добавила: — Я и его самого скоро выгоню из дому!
Услышав эти страшные слова, бабуля зарыдала в голос. Ей жалко было непутевого внука, его забубенную головушку. Варя обняла бабушку, утешала ее. Раиса продолжала метать громы и молнии. А Сережа, с которого так и забыли снять комбинезон, с удивлением наблюдал за этой сценой широко раскрытыми светлыми глазенками. Этот двухлетний человечек был удивительным созданием. Он никогда не плакал, не капризничал, умел сам с собой играть и часто с неодобрением следил за жизнью взрослых, полной нелепостей и абсурда.
Женщины обнялись, расцеловались и все вместе отправились на кухню пить чай. Варя рассказала, что они втроем гуляли на бульваре, потом Ромка простился с ними у парадного и помчался к третьей паре в институт. Бабуля перекрестилась и торжественно взглянула на невестку. Раиса подумала и тоже перекрестилась. Молодые вместе гуляли с малышом, вместе приехали домой — это был верный знак полного примирения.
Наконец-то в квартире наступила тишина. Ушла свекровь. Бабуля прилегла у себя в комнате, измученная событиями последних дней. Сладко спал Сержик. Только Варе предстояла трудная и не совсем безопасная работа. Нужно соблюдать предельную осторожность, чтобы не услышала за стеной бабуля и не проснулся Сержик.
Варя растащила широкое супружеское ложе на две ровные половинки, отгородила себе уголок старинной ширмой и отерла лоб. Никогда ей не приходилось переставлять мебель. Бабуле она скажет, что этот монстр занимал всю комнату, а ей нужно место для швейной машинки и стола. Варя решила всерьез заняться портняжным ремеслом.
Олег Градов вернулся домой часов в девять вечера. В дверях он споткнулся о Галинину сумку.
Олег отодвинул ее ногой.
В квартире было тихо, темно.
Он вошел в комнату, щелкнул выключателем.
Галя сидела в кресле. Она даже не шелохнулась, увидев Олега, только повела глазами в его сторону и сразу устало прикрыла веки.
Кисти рук безжизненно свисали с подлокотников кресла.
Олег стоял в дверях и молча рассматривал жену.
Лицо ее обуглилось, почернело, как будто она вернулась с похорон близкого человека. Оно выражало крайнее утомление и такую безысходную печаль, что у Олега, который сейчас испытывал то же самое, дрогнуло сердце от жалости.
— Здравствуй, — сказал он.
Галя пошевелила губами, будто силясь что-то произнести в ответ.
В комнате была разлита та же безнадежная тишина, что встречала Олега в последние дни.
Он сел в кресло напротив нее и произнес:
— Ну как, отдохнула?
Галя открыла глаза, посмотрела на него отсутствующим взглядом, разлепила губы и прошелестела в ответ:
— Я жила у своего любовника.
— Я знаю.
Эти слова дались ему с трудом.
До последнего в нем теплилась надежда, что Галя вернется и каким-то образом сумеет объяснить ему свое отсутствие в Величкове. И только проговорив «я знаю», он до конца осознал, что это означает крах, разрыв.
— Откуда ты знаешь? — как будто издалека прозвучал вопрос.
— Я съездил в это самое Величково, — отозвался Олег.
— Понятно.
Говорить теперь стало не о чем, и все-таки Олег спросил жену:
— Почему ты так плохо выглядишь?
— Зачем тебе? — устало отмахнулась Галя. — Ты выглядишь не лучше меня...
— Я мужчина.
— Ты как будто хочешь предложить мне помощь? — через силу усмехнулась Галя.
— Если ты в ней нуждаешься.
Галя засмеялась сухим, безжизненным смехом:
— Чем показывать мне свое благородство, лучше бы, что ли, избил меня. Вот это была бы самая лучшая помощь.
— Ты отлично знаешь, что я на это не способен.
Галя прикрыла глаза рукой:
— А жаль. Знаешь, ты лучше его, несравнимо лучше. Но я его люблю.
Олег отправился на кухню, чтобы проделать все то, что он обычно делал, возвращаясь из рейса, — сварить себе кофе.
«Похоже, на ее долю тоже надо сварить кофе», — подумал он.
Что-то здесь было непросто. Кажется, самая банальная ситуация измены, подлого предательства, ножа в спину, но ощущение у него было такое, будто рукоятка этого ножа торчит под ее лопаткой.
Он вернулся с двумя чашками кофе, одну поставил перед Галей, вынул из кармана куртки, которую даже не успел снять, пачку сигарет, протянул ей:
— Кури в комнате, если хочешь...
Галя отняла от лица руку и посмотрела ему прямо в глаза:
— Мне нельзя. Я беременна. От него.
Вот даже как...
Теперь впору было Олегу зажмуриться, чтобы ничего не видеть, и заткнуть уши, чтобы ничего не слышать. На это что-то надо было отвечать, и он произнес:
— Кто он?
— Зачем тебе?..
— Выпей кофе, — сказал Олег. — Приди немного в себя. Если хочешь, все расскажи мне, если нет — не рассказывай. С тобой что-то не то, Галя...
Олег вышел на балкон покурить.
Он, как ни странно, почувствовал, что с того момента, как встретил несчастный, затравленный взгляд Гали, в нем произошла какая-то спасительная перемена.
Не потому, что вид ее страданий мог утешить его, насытить его мстительное чувство. Он был не из тех, кому страдания другого человека, даже подло поступившего с ним самим, могут доставить удовольствие.
Олег как будто прозрел, понял про себя самое главное...
Когда он думал только о себе, все это плохо кончалось. Его призвание — думать о других. Влюбившись в Галю, он забыл об этом, повел себя как последний эгоист, не смог отказаться от своего чувства и принес ему в жертву чувства Тани, Олежки. Вот и расплата. Все правильно, все справедливо. Другого он не заслуживал.
А сейчас, чтобы как-то смыть с совести эту застарелую вину, следовало акцент страданий переместить в сторону другого страдающего существа, Гали, которая тоже, думая о самой себе, поддавшись чувствам, попала в какую-то ловушку, в бедственное положение — Олег это чувствовал нутром.
Он старше ее, мудрее, опытнее, и, в конце концов, он — мужчина.
Произнеся про себя эти простые, доступные здравому человеческому рассудку мысли, он как будто обрел второе дыхание и, когда за его спиной возникла Галя, сказав: «Дай все-таки покурить...» — он обнял ее за плечи и мягко ответил:
— Тебе нельзя курить...
Галя, наверное, почувствовала в этом почти дружеском объятии самоотречение.
Уткнувшись в его плечо, она тихо заплакала.
— Ничего, ничего, — покачивая ее, как ребенка, пробормотал Олег. — Все плохое пройдет, хорошее останется, — говорил он, и в то же время в его сердце бился ужас: «Как я теперь буду жить с ней? Как я теперь буду жить без нее?» — У тебя будет ребенок. Если захочешь, я останусь с тобой...
— Как я могу принять такую жертву, — с горечью произнесла Галя, — зная, что не могу, понимаешь, не могу, черт меня побери, отказаться от него...
— Знаешь, Галя, — чувствуя в сердце ноющую боль, нарочито бодрым голосом сказал Олег, — будем решать возникшие проблемы поэтапно. Сначала одну, потом другую. Сейчас проблема состоит в том, чтобы ты поела, успокоилась, выспалась, наконец...
— Я не засну, — снова заплакала Галя.
— Думай не о себе, о ребенке. Это существо с ноготок уже, возможно, способно страдать твоими страданиями, хотя в нем еще ничего не оформилось. Горе — штука ядовитая, Галя...
— По себе знаешь?
— Меня в сторону. Пока подумаем о тебе. Иди ложись, я постелю себе на кухне.
Но не тут-то было.
В дверь позвонили уже знакомым Гале звонком — не отнимая пальца от кнопки.
— Это он, — проговорила она.
— Врезать ему как следует? — Олег сделал бы это с наслаждением, измолотил бы этого типа, нагло звонившего в его квартиру, может, тогда из его сердца вышла бы эта колючая игла.
Галя вцепилась в него.
— Нет. Нет. Он тоже ужасно несчастный, — пролепетала она.
— Пусти, я открою дверь.
— Не затевай драку, умоляю тебя!
— Ладно. Пусти, я хочу его видеть...
...Вацлав снял палец с кнопки.
Взгляд его устремился на Галю, стоявшую за спиной мужа.
Его вообще не смутило то обстоятельство, что ему открыл дверь муж его любовницы.
Внимательно поглядев на Галю и как будто убедившись в справедливости собственных догадок относительно пережитого ею с момента их ссоры горя, Вацлав перевел угрюмый взгляд на Олега.
— Пойдем поговорим, — предложил он, кивнув в сторону лестницы.
— Пойдем поговорим, — кивнул в сторону кухни Олег. — Галя, Галя, пойди в комнату, приляг...
Слезы высохли у нее на глазах. Пошлость этой сцены была просто невыносимой, от нее за версту разило третьесортной драмой. Уже из-за этого одного Галя ни за что не допустила бы объяснений между двумя мужчинами. Но еще ее пугало, что Олег может ненароком сообщить Вацлаву о ее беременности. Он ведь не знал, что она не посвятила в это своего любовника.
— Прости, Олег. Никто ни с кем сейчас не будет разговаривать. Я этого не хочу. Вацлав, ступай домой. — Она давно уже ни с кем не говорила таким властным тоном. — Мы завтра с тобой поговорим.
Олег ушел на кухню, прикрыл за собой дверь. Все было так непонятно, хрупко, странно, что, казалось, любое ее движение грозит гибелью.
— Пошли жить ко мне, Галка, — сказал Вацлав.
Еще сутки тому назад она была бы счастлива услышать эти слова.
— Завтра, Вацлав, — повторила Галя терпеливо. — Прошу тебя, уйди!
— Да, мужик он ничего, — кивнув в сторону кухни, мрачно сказал Вацлав.
— Зря ты пришел все-таки. Ты обещал, что больше не кинешься за мной.
— Это я обещал, — Вацлав бросил взгляд на часы, — вчера около одиннадцати часов вечера. А сейчас почти полночь... Я очень завишу от положения светил на небе.
— А я здорово завишу от люстры в моей гостиной, — отозвалась Галя. — Все, все, завтра поговорим!..
Утром Олегу стало плохо с сердцем, и Галя, заметив, что он задыхается, вызвала «скорую помощь», а потом, отыскав в записной книжке телефон, позвонила на работу Тане.
Таня вошла в квартиру одновременно с врачом «скорой помощи». Обе жены Олега, бывшая и настоящая, встретились впервые, но встреча эта произошла при столь чрезвычайных обстоятельствах, что в ту минуту они даже не сумели друг друга как следует разглядеть.
Таня с врачом из «скорой» помогли Олегу спуститься вниз.
У машины вышла небольшая заминка: Галя и Таня обменялись немного растерянными взглядами — кому из них ехать вместе с Олегом в больницу. Таня наконец предложила:
— Садитесь, мы тут поместимся...
В больнице Галя осталась в вестибюле, а Таня в своем «белом халате пошла вместе с Олегом.
Через час она спустилась вниз и сообщила:
— Он на четвертом этаже, четыреста первая палата...
— Что с ним? — робко спросила Галя.
— Предынфарктное состояние... Сейчас ему немного легче, но лучше его не беспокоить. Навестите мужа вечером. И захватите из дому все, что нужно в больнице, — тапочки, книгу, стакан, расческу, зубную щетку...
— Ему правда легче?
Тане очень хотелось спросить, не произошло ли у Олега с Галей что-то такое, что могло спровоцировать сердечный приступ, но она удержалась от расспросов.
— Правда. Не беспокойтесь, Галя. Я со своей стороны сделаю все, что могу. Все будет нормально.
— Спасибо, — пробормотала Галя.
Много позже, перебирая в памяти события тех дней, Галя поняла, что Олег тогда как в бою прикрыл ее собственным телом, заслонил своим сердцем.
Несколько дней Галя безвылазно провела в больнице возле Олега. Он как будто понимал, что рядом с ним она в безопасности, не гнал ее от себя. Таня иногда сменяла ее возле кровати, давая ей отдых, но Галя домой не шла, укладывалась спать в коридоре на кушетке и проваливалась тут же в сон. Если бы не Таня, она бы, наверное, в те дни умерла от истощения. Таня почти насильно кормила ее бульонами и фруктами, которые приносил Олежка. Таня же заставляла ее выйти в больничный дворик немного проветриться.
На Галю в те дни действительно нашло какое-то отупение. В больницу несколько раз приезжал Вацлав, который, безуспешно пытаясь найти ее дома, догадался, что что-то произошло, приехал во Внуково и там все узнал.
Галя на его появление почти не отреагировала, так сильно она была утомлена, зато Таня, как-то увидев его сидящим на корточках перед Галей и чего-то от нее добивающимся, кажется, поняла. Она продолжала кормить Галю своими бульонами, как больную, но уже не пыталась ее утешить...
Олегу стало легче. Его отправили для реабилитации в пригородный санаторий, и тогда Галя вышла на работу.
Одно теперь она знала твердо: больше ни за что не станет заговаривать с Вацлавом на тему их общего будущего.
Эта тема — табу. Она не в силах рвать себе душу ссорами с ним, потому что внутри нее ребенок, потому что — работа. Пусть все идет как идет. Прежде она презирала состояние плывущего по течению человека, теперь в этом заключалось ее спасение — ждать выздоровления Олега, ждать отъезда Вацлава. Куда и когда — об этом она также не станет спрашивать, объяснения с ним чреваты излишней болью.
Олег в больнице сказал ей одну мудрую вещь, дал совет, который впоследствии она очень оценила.
— Не уходи сейчас к нему, подожди, — сказал он ей. — Я видел его, у этого человека нет твердой почвы под ногами. Вряд ли у тебя с ним что-то получится. Держись, Галя, за стены, очень тебя прошу, держись за стены своего жилища... Ты сейчас вряд ли поймешь справедливость моих слов, но я прошу тебя, чтобы ты выполнила эту мою просьбу. Прошу, как старший товарищ.
Он еще мог шутить.
— Даю тебе слово, — взволнованно пообещала она. — Но больше ни о чем меня не проси пока, хорошо?
Срок беременности был еще очень мал, чтобы на работе могли что-то заметить, а токсикоз, которого она опасалась, пока не давал о себе знать.
Они с Вацлавом продолжали встречаться в его логове.
Вацлав, в свою очередь, как будто угадав перемену в ее настроении, больше не поднимал вопроса о том, чтобы она переехала к нему жить.
Отношения их снова сделались ровными, спокойными, как в начале отпуска, хотя она постоянно чувствовала в нем какую-то озабоченность, возможно связанную с его предполагаемым отъездом неизвестно куда...
Галя все гадала, когда это произойдет, но про тот вечер, когда они виделись в последний раз, не подумала, что он — последний.
Вацлав в тот вечер был как-то особенно тих, настолько нежен с ней, что она уже было решилась сообщить ему о своей беременности, но что-то удержало ее и на этот раз.
К несчастью, что-то удержало...
Сделай она это — возможно, все сложилось бы иначе.
Галя не подумала сакцентировать свое внимание на том, что последние дни он настойчиво расспрашивал ее о графике командировок. Она связала эти расспросы с желанием видеть ее и не придала им значения.
— Завтра ты точно никуда не летишь? — переспросил он ее в последний вечер.
— Да сколько можно повторять: завтра у меня свободный день. Я приду к тебе.
— Приходи обязательно. — Он спрятал лицо в ее колени. — Обязательно приходи...
Галя действительно не могла знать о том, что на следующее утро ей позвонят из служебки и попросят заменить бортпроводницу, которую врач снял с полета по медицинским показаниям...
Она никогда не узнает о том, что в опустевшем доме Вацлава ее ждала записка, написанная его резким, стремительным почерком: «До встречи на вилле!»
...Галя вошла в салон и начала обычное приветствие, обегая взглядом лица пассажиров, — и вдруг ее точно ударили кулаком в сердце...
В дальнейшем, возвращаясь мыслью к этой минуте, она благодарила судьбу за то, что заторможенность, происходящая от беременности, и профессионализм помогли ей не выдать своего потрясения: если бы глаза ее на несколько секунд дольше задержались на лице Вацлава, все могло окончиться гибелью многих людей и ее собственной...
Она не изменила интонации, продолжала свое обращение к пассажирам, говорила о погоде за бортом, об аварийно-спасательных средствах.
Ее изумило не столько присутствие Вацлава в самолете, сколько выражение крайнего ужаса, потрясения в его глазах.
Ужас был такой, точно и ей, и ему грозила неминуемая смерть, не меньше.
Что могло это значить?
Галя заставила себя думать.
Он твердо знал, что сегодня она не полетит в рейс.
Он спрашивал и переспрашивал ее об этом, ее даже несколько удивила его настойчивость.
Дальше. Она вспомнила, как долго он не мог вчера проститься с ней, все пытался удержать подольше, был нежен, как никогда, прятал лицо в ее коленях. Они вчера даже не были близки, он только обнимал ее и гладил. Необычность его поведения очень удивила Галю, но тогда она отнесла это на счет странностей Вацлава; к тому же она была поглощена мыслью об их будущем ребенке и о том, как воспримет эту новость Вацлав.
Галя продолжала сообщать информацию, теперь уже сосредоточенно всматриваясь в лица пассажиров.
Стоп! Это было как озарение.
Она увидела прямо перед собой в первом ряду у прохода того человека, с которым Вацлав встречался на Курском вокзале. Крупной, грубой лепки арабские черты, вывороченные губы, рубец на скуле...
Это был он, тот, кого Вацлав называл учителем.
На коленях у него «дипломат». Рядом с ним, у прохода, — пустое место. Вацлав сидит во втором ряду, наискосок, у прохода.
«Для прикрытия, — промелькнуло в ее голове. — Они — сообщники».
Она ни секунды не сомневалась теперь, что все ее подозрения относительно этого человека и его страшного влияния на Вацлава оказались справедливыми.
Так что они затевают?
Вацлав часто, слишком часто шутил насчет угона самолета.
Галя продолжала перечислять наличие спасательных средств: кислородные маски, аварийно-спасательные жилеты.
Теперь она глазами выискивала в первом салоне лица других сообщников, если таковые имелись. Она надеялась их вычислить по каким-то особым приметам, которые продиктовала бы ей профессиональная интуиция. Они должны отличаться от других пассажиров… Нет, пока ничего такого она не видит.
Галя закончила обращение.
Теперь весь вопрос в том, когда они начнут задуманную акцию и успеет ли она предупредить экипаж. По поводу их замысла у нее не было сомнений.
Самолет набирал высоту.
...Информацию экипажу угонщики захотят передавать через нее, Веру или Валеру. Валера на кухне, Вера — тоже, сейчас выйдет с газетами, надо ее задержать.
Галя заставила себя произнести: «Счастливого полета» — и скрылась за шторками, отделяющими салон от кухонного отсека и кабины пилотов.
— Никуда не выходите отсюда, — бросила она Вере и Валере. — Мне кажется, на борту не все спокойно.
— Может, я посмотрю? — сразу предложил Валера.
Он знал, что Галя не паникерша.
— Нет.
Галя вошла в кабину летчиков и, наклонившись к самому уху Стратонова, сказала:
— Глеб, у меня ощущение, что в самолете террористы, одного из них я знаю, другого один раз видела, он, кажется, бывший уголовник. Что делать?
Стратонов, обернув к ней жесткое лицо, спросил:
— Твой знакомый разбирается в самолетах?
— Кажется, нет.
Глеб немного подумал.
— Выйди, объяви пассажирам, что у нас неполадки, надо срочно сесть...
Это была хорошая мысль.
Галя пошла в салон.
И сразу увидела направленное на нее дуло пистолета.
Этот, похожий на араба, свободной рукой поманил ее к себе. Галя приблизилась.
— Не делай резких движений, девочка. Снесешь записочку командиру. Только возвращайся быстрее.
— Хорошо, — спокойно сказала Галя, — только, пожалуйста, не тревожьте пассажиров.
Галя вернулась к экипажу и сказала, протянув записку Стратонову:
— Поздно, я не успела сказать о неполадках. Стратонов пробежал взглядом записку и обернулся к радисту:
— Володя, отстучи — на борту террористы. У них взрывное устройство. Они требуют, чтобы мы изменили курс и приземлились в Ивано-Франковске и чтобы туда доставили миллион долларов... Галя, иди в салон, приглядись, постарайся понять, двое их или больше.
Галя на минуту задержалась на кухне. Выхватив из кармана карандаш, она написала на полях «Комсомольской правды»: «Вацлав, вчера не успела сказать: я жду ребенка».
Взяв в руки пачку газет, вошла в салон, взгляд снова ухватил наставленное прямо ей в грудь оружие.
— Командир передал земле ваши требования. Мы ждем ответа. Могу я разнести пассажирам газеты?
— Еще раз предупреждаю, не делай резких движений.
Проходя мимо Вацлава, Галя положила на его колени газету и пошла дальше... Валера сзади толкал тележку со стаканами минералки... Через несколько минут Стратонов сказал Гале:
— Передай, что в Ивано-Франковске сесть не сможем по метеоусловиям, предлагаем Львов.
Галя вернулась со словами:
— Тот, что ведет со мной переговоры, знает сводку погоды, требует Ивано-Франковск — у них там свои люди в аэропорту, которые, если что, зафиксируют появление группы захвата и сумеют дать им знать об этом.
— Хорошо, — сказал Стратонов, — сядем в Ивано-Франковске, группа захвата сейчас вылетит из Москвы... Только этого передавать не надо, — успокаивающе подмигнул он Гале. — Ты что-то бледна.
— Забыла нарумяниться.
Она вернулась в салон. Выслушав ее, «араб» сказал:
— Позови-ка ко мне свою подругу, которая там, на кухне.
— Зачем?
— Делай что тебе говорят, твоя подруга будет сидеть в этом кресле, рядом со мной, а ты с мужиком обслуживай пассажиров. Имей в виду, я не один.
Усаживая Веру, которая с первых слов Гали поняла суть происходящего, рядом с этим типом, Галя подняла глаза на Вацлава и встретила его напряженный, серьезный взгляд. Он чуть заметно прикрыл веки, давая ей понять, что прочитал записку.
Это могло быть спасением.
Теперь многое зависело от того, как поведет себя Вацлав. Нет ли еще одного террориста за его спиной или где-то по соседству с ним?
— На борту самолета террористы, — сказала она в кухонном отсеке Валере. — Один из них посадил Веру с собой.
— Зачем? — вырвалось у Валеры.
— Он держит ее на мушке, приставил дуло пистолета к боку. Валера, он предупредил, чтобы мы не делали резких движений. Иди накорми пассажиров, я — к экипажу.
— Передай, Галя, Москва даст им то, что они требуют. — Такими словами встретил ее Глеб. — Мы можем справиться с ситуацией своими силами, как по-твоему?
— Один из них держит Веру на мушке, — ответила Галя. — Этот на все способен, Глеб. Пусть никто из экипажа не трогается со своего места. Они могут непредсказуемо отреагировать на это... Ко мне и Валере они уже привыкли...
Она не стала делиться с Глебом своей надеждой на Вацлава.
Это была слишком слабая надежда.
За месяцы общения она разное передумала о нем, но и представить не могла, чтобы он действительно оказался способным на такое. Может, она все-таки плохо его знала? Наверное, плохо. Наверное. И все же — нет, он не может быть убийцей! Его опутали, загипнотизировали, убедили в том, что это игра такая, поманили возможностью личного риска. Своей жизнью Вацлав сколько угодно готов рисковать, об этом она догадывается, — но чужими жизнями... Жизнями мужчин, женщин, детей, ее, наконец, жизнью и жизнью их будущего ребенка...
В глазах у нее стояло как знак спасения это его едва уловимое движение ресницами. Дал он ей только понять, что прочитал записку и принял ее к сведению?..
В глубине ее души все больше разгоралась надежда, что Вацлав что-то предпримет, чтобы спасти их всех.
Галя пыталась размышлять трезво.
Она не знает, какого типа у них взрывное устройство и в чьих оно руках: в «дипломате» у того, что держит Веру на мушке, у Вацлава или у кого-то третьего? Если бы у Вацлава! Неужели он был так уверен, что их затея выгорит, что пассажиры не пострадают и они, террористы, получив деньги, заставят экипаж вести самолет в Стокгольм или Анкару... Так, кажется, шутил Вацлав. Она тогда думала, что это шутка. Так вот каким образом он мечтал оказаться на вилле... Все эти мысли проносились в ее мозгу со скоростью, за которой не мог угнаться жест, — пока Галя все это думала, она дошла с бутербродами до половины салона. Валера был во втором салоне, и, промелькнуло в голове у Гали, он там находится уже достаточно долго... Не дай бог Валера что-то захочет предпринять... Размышляя об этом, она внимательно всматривалась в лица пассажиров, включила все свое внимание, всю интуицию. Спокойные, обычные лица людей, озабоченных своими делами, — им и в голову не приходит, что в эти минуты все они, может быть, на волосок от смерти...
Между первым и вторым салонами она столкнулась с Валерой.
— Там все спокойно? — спросила Галя.
Валера не ответил, и это не понравилось Гале; он протиснулся мимо нее и покатил свою тележку вперед по проходу.
Дальнейшее произошло в считанные секунды. Проходя мимо неподвижно сидящей в кресле Веры, Валера бросился на «араба». В ту же секунду Галя увидела метнувшегося вперед Вацлава, оттолкнувшего в сторону вскочившую на ноги Веру... «Дипломат» оказался в проходе. Галя подскочила к нему, схватила... Валера, отброшенный «арабом» к проходу, ударился головой о стену, но поднялся, пытаясь помочь Вацлаву, навалившемуся на «араба»... Раздался звук выстрела, Валера ударил «араба», пытавшегося высвободиться из рук Вацлава, в лицо, тот, оглушенный, сполз с кресла. Галя бросилась в кабину пилотов, позвать кого-то на помощь. Следом за ней из кабины вылетел штурман, вместе с Валерой они потащили потерявшего сознание «араба» к кухонному отсеку, на ходу крикнув:
— Кто-нибудь, поскорее, веревку, пояс, что-нибудь!
Пассажиры повскакивали со своих мест, началась паника...
И тут Галя увидела Вацлава, сжимающего рукой кровоточащую рану на груди, медленно, медленно оседающего на пол. Галя подскочила к нему, она упала вместе с ним, прижавшись ухом к месту, где была рана, но собственная кровь стучала ей в голову, и она не могла понять, бьется у Вацлава сердце или нет, а потом кто-то оторвал ее от него и сказал:
— Этот мертв.
Самолет шел на посадку...
Галя открыла глаза: в сознании ее всплыл знакомый цветной лоскут. Крупные белые ромашки по синему застиранному полю — халатик матери. Затем до нее донеслись голоса из репродуктора, работавшего на полную мощность, сквозь них тренькала ложечка в стакане. Мать стояла спиной к ней, заваривала чай, наверное... Галя силилась разлепить губы, позвать маму, но голоса не было. Она снова закрыла глаза и попыталась вспомнить... стронуть с памяти тяжелые завалы... Все как в детстве. Как после продолжительной болезни. Как будто ей лет десять-двенадцать, она выплывает из небытия после воспаления легких, над ней — встревоженное лицо матери. Беспамятство окутано запахом лекарств, малины, меда; голоса матери, сестры кружат по комнате... Но это не ее комната! Значит, она в больнице? Значит, дело зашло слишком далеко, ее на «скорой помощи» отправили в больницу, и время вычло Галю из своего потока — как надолго? Что произошло до этого? Она перекаталась на снежной горке? Упала с плота в осенний пруд? Переела мороженого? И тут звуки музыки один за другим стали выбирать ее память, брошенную на дно реки, как сети, и тянуть, тянуть на поверхность. Дни Галиной жизни стремительно всплывали, лопаясь в сознании зримыми картинами, пока мелодия не восстановила все прошедшее:
Под небом голубым
Есть город золотой
С прозрачными воротами
И яркою звездой.
А в городе том сад,
Все травы да цветы.
Гуляют там животные
Невиданной красы...
Мать уже убавила звук репродуктора, но было поздно — волна памяти разметала последние остатки спасительной дремы: ледяная рука сжала ее сердце, выбросила на страшный, без воздуха и трав берег...
«Этот мертв...»
Галя разлепила губы, выдохнула:
— Нет!
Сколько раз она смотрела фильмы, в которых герои, услышав роковую весть, кричали, шептали, вопили это слово, надеясь заслониться им от реальности, — тогда это казалось ей смехотворным штампом. «Нет!» — бессильный вопль души перед разверзшейся бездной. «Нет!» — это ладонь на глаза, которые больше не хотят видеть. Но музыка беспощадно и ласково сдувала ледяное слово с запекшихся Галиных губ, и не было спасения от правды. Вацлава больше нет на свете. Вацлава больше нет. Значит, и ее больше нет, не должно быть. Это она своим невниманием, эгоизмом столкнула его в яму, она могла спасти его, вытащить из бредовых фантазий, но, поглощенная собственными переживаниями, и пальцем не шевельнула, чтобы спасти любимого человека...
Галя неподвижно лежала на кровати, но тело ее как магнит притягивал квадрат окна. Она думала: «Вот выйдет мама из палаты, тогда...»
А в небе голубом
Горит одна звезда.
Она — твоя, о ангел мой,
Она твоя всегда...
Кто любит — тот любим,
Кто светел — тот и свят.
Пускай ведет, ведет тебя
Дорога в дивный сад...
Из ее раскрытых глаз ручьями потекли слезы.
— Деточка, — услышала она голос Ольги Петровны, — ты пришла в себя! Слава богу! Доченька моя! Что же ты плачешь? Все позади! Все живы, все остались целы и невредимы!
Все живы?!! Безумная надежда загорелась в сердце Гали. Может, Вацлав только ранен...
— Вацлав... жив? — прошелестела она.
Мать склонилась над ней:
— Что ты сказала, дитя?
— Вацлав... — более внятно произнесла Галя.
— Кто это Вацлав? — не поняла мать.
— ...жив? — договорила Галя.
— Говорю тебе, все живы, только один бандит погиб, а второй уже в тюрьме, — ответила мать. — Что же ты плачешь? Выпей чаю, детка! Ты была в шоке, мы все за тебя так боялись... Варя дежурила возле тебя, Вера тоже... Глеб приходил. Кстати, Глебушка просил, чтобы ты не беседовала со следователем до того, как он сам не поговорит с тобой, Глеб то есть... Он о чем-то хочет предупредить тебя... А следователь уже дважды наведывался...
Галя кивнула. Квадрат окна притягивал ее с такой неодолимой силой, точно там были не дождь, не ветер, а Вацлав.
«Дождаться ухода матери...»
Ольга Петровна как будто услышала ее мысли:
— Глебушка просил позвонить ему, когда ты придешь в себя... Я пойду, детка, звякну ему с сестринского поста...
Когда дверь за матерью закрылась, Галя, сделав над собой усилие, поднялась с кровати и на негнущихся ногах подошла к полуоткрытому окну.
Ни дождя, ни ветра...
Слава богу, она не на первом этаже... Достаточно высоко, чтобы через секунду оказаться в дивном саду. Сквозь зеленую крону деревьев — асфальт. Галя встала коленями на подоконник. Что-то внизу мешало ей сию же минуту перекинуться вниз головой. Прямо под окнами молодая женщина катила коляску. Сквозь пелену слез Галя увидела крохотное личико спящего младенца...
И тут она вспомнила все до конца!
Она беременна...
Она носит в себе дитя Вацлава! Оно доверчиво дремлет в ней, ожидая своего появления на свет. Когда вся листва облетит с деревьев, они покроются снегом, когда снег растает, деревья зазеленеют, и родится ее дитя... Галя, взвыв как раненый зверь, сползла с подоконника и захлопнула окно. Пусть не зовет ее к себе эта осенняя земля, земля не может дать ей приюта... Ребенок Вацлава... Ребенок Вацлава.
Через полчаса приехал Глеб. Пожав Галину неподвижную руку, он попросил Ольгу Петровну, чтобы она оставила их одних. После того как Галина мать вышла, Глеб присел на краешек кровати:
— Как ты себя чувствуешь?
Галя прикрыла глаза веками — хорошо.
— Можешь выслушать меня?
Галя чуть качнула головой.
— Я никому не сказал, что ты знала парня, который погиб. Правильно я сделал?
— Да, — прошептала Галя.
— Кто он был?
— Я любила его, — сказала Галя.
Глеб поцеловал ее в щеку:
— Похорони это в себе, девочка. Ты сильная, ты выдюжишь. В «Аэрофлоте» все считают, что они в долгу перед тобой. Твоей просьбе о переводе тебя в Шереметьево теперь дадут ход. Но никто, кроме меня, не должен знать о том, что ты имела отношение к этому парню. Не проговорись следователю. Тебе не нужны неприятности.
— Как Олег? — Только сейчас Галя вспомнила о муже.
— Олег вообще ничего не знает. Я был у него в санатории. Мне удалось убедить Таню, что вас с Олегом больше ничто не связывает. По крайней мере, он сам мне так говорил. И я прошу тебя: отпусти Олега. Ты мне друг, и он тоже друг, но у тебя вся жизнь впереди, а Олег уже не сможет летать... Ты справишься без него со своими проблемами, если что — я помогу. А Олег... может, они с Таней снова начнут жить вместе...
— Я буду этому рада, — проговорила Галя.
Глеб поднес к губам ее руку:
— Другого я от тебя и не ожидал, подруга. Это верное решение. И справедливое.
— Его уже похоронили? — после паузы спросила Галя.
Глеб снова коснулся губами ее пальцев:
— Наверное, похоронили. А ты — жива. Ты жива, Галя...
Путь от Теплого Стана, где теперь жила Галя, до Шереметьева неблизкий. Почти два часа приходится пилить на общественном транспорте, час из них — под землей. В метро она обычно знакомится с информацией о полете и прикидывает, что ей предстоит сделать, до того как самолет поднимется в воздух. Переодеться, распределить обязанности в бригаде, записать валюту на таможне, выяснить, чем сегодня будут торговать на борту — продуктами загружаются в ирландском магазине «Дьюти фри», осмотреть салон: наличие привязных ремней, освещение... Проверить бытовое имущество: гигиенические пакеты, думочки, салфетки, мыло, лосьоны, рекламу, прессу. В принципе все как во Внукове, только командировки длинные, бывает, неделю экипаж загорает на острове Сал, где необыкновенно элегантные, с почти аристократическими манерами негры, слоистые закаты, соленый морской воздух, неторопливые беседы под шум океана, песни под гитару, волейбол.
Три года Галя летала в Африку и Азию, потом ее перевели в другой отряд. Теперь — Париж, Мадрид, Токио, Лондон, аэропорты которых когда-то знал как свои пять пальцев ее бывший муж Олег.
Олег... Как давно это было! Когда Галя сообщила матери — уже на седьмом месяце беременности, — что они с Олегом разводятся, Ольга Петровна нацелилась упасть в обморок, как это делала любимейшая ее героиня Луиза ля Бомел Блан де Лавальер. Но Галя не дала осуществиться этому намерению, сказав жестко:
— Мамулечка, нашатыря в доме нет, а валериану ты уже вылакала. К тому же в моем положении я не стану поднимать тебя с пола.
Ольга Петровна, вполне убежденная этими доводами, была вынуждена отложить обморок.
— Но как же так, доча? Что случилось? У вас прекрасный брак, и ты ждешь от Олега ребенка...
— Ребенка я жду вовсе не от Олега.
Образ Луизы снова замаячил в воздухе. Ольга Петровна сделала несколько неверных шагов по направлению к креслу, собираясь лишиться чувств в нем, чтобы дочери не пришлось поднимать ее.
— Мамулечка, могу только водичку принести и открыть форточку, — предупредила ее Галя. — Больше ничего. Прими все свершившееся как факт. И давай обойдемся без вопросов об отце моего ребенка, я не желаю говорить на эту тему.
Ольга Петровна хватала ртом воздух.
— Кроме того, — безжалостно продолжала Галя, — день моего развода уже не за горами... Носовой платок принести, мамуль?
Ольга Петровна проглотила подступившие слезы.
— Но как же так? Ничего не понимаю... Что же теперь будет? — растерянно пролепетала она.
— Теперь ты поможешь мне растить внука или внучку, поскольку я вынуждена пополнить собой отряд матерей-одиночек... Олега я попрошу заняться разменом нашей квартиры. Я хочу уехать из того района. — Лицо Гали болезненно скривилось. — Туда я больше ни ногой.
— Он... этот тип... который разрушил твою жизнь... проживал по соседству? — драматически осведомилась Ольга Петровна.
— Теперь он живет не здесь, — далеким голосом отозвалась Галя.
— Заграничный гусь?
— Вроде того. — Галя помолчала. — Но повторяю, мы больше никогда не будем говорить о нем... Олег вернулся к жене, чему я от души рада. Он предлагает мне свою помощь, даже готов усыновить моего ребенка...
— Какой благородный человек! — всхлипнула Ольга Петровна.
— Но я на это не пойду. Я буду жить одна.
Ольга Петровна издала слабый стон.
— Я буду жить одна, — повторила Галя. — С ребенком. С личной жизнью покончено. Словом, мамулечка, я тебе все сказала... Выбрось все печальное из головы и, раз я в декрете, займись вплотную моим здоровьем... всякой там тертой морковкой... книгами с хорошим концом... Я теперь только такие буду читать. Музыка исключительно классическая — Шопен, Скрябин... Не Бетховен, не Вагнер... Камерное и тихое.
— Но ребенку нужен отец! — жалобно прошептала Ольга Петровна.
— Ребенку нужен кальций, мама. Ты мне, мамулечка, толки в еду яичную скорлупу да рыбку в консервах давай... По утрам яблочко натощак. Я ясно изложила, что от тебя требуется, мамулечка?..
Теперь Любочке уже три года, и ей по-прежнему требуется кальций. Любимое лакомство ребенка — мел. Ольга Петровна приносит его из школы. Любочка грызет мелки, как конфеты, вообще она удивительно тихое, неизбалованное дитя, всеобщая любимица. Олег и Таня берут ее на лето в Верховье. Возится с Любой в основном Олег, он на пенсии. И не с одной Любой — Олежка женился на своей однокурснице Ирочке, и у них родился Вадим. Любочка старше его на год. Она думает, что Вадим ее братик, и не понимает, почему они только летом живут с «братиком» вместе. Правда, иногда Олежка заезжает, чтобы взять девочку к себе на выходные. Там с обоими детьми тетешкается мать Ирочки, классическая бабка с пирогами и сказками. Но у «бабы Светы», жалуется Любочка, ей не дают мел, а дают шоколадные батончики, которые она привозит бабе Оле.
У нее глаза Вацлава. Огромные, внимательные, задумчивые глаза. В голосе иногда проскальзывают интонации Вацлава. В движениях она порывиста, как Вацлав. Галя часами может как завороженная смотреть на дочь, когда та играет с Мишей и Машей. Миша — это мишка, Маша — плюшевый жираф. Куклы не приживаются у Любочки, она раздаривает их подружкам во дворе, она вообще добрый ребенок, ничего не жалеет. Но на Мишу и Машу, спутников Галиного детства, никто не посягает, уж очень они оба старенькие, потертые — заслуженные игрушки СССР, говорит Галя, хотя этого самого СССР давно нет... Галя смотрит на дочь с чувством умопомрачительной нежности. Она не знала Вацлава ребенком. Может, это он любил в детстве мел? Может, он тоже раздаривал свои игрушки? Скорее всего, он в детстве очень был похож на Любаву...
Она не знала Вацлава ребенком и не узнает его стариком... И мертвым она его не успела запомнить... Иногда помимо ее воли в Гале вдруг возникает безумная мечта: от нее попросту скрыли, что Вацлав не погиб, он выжил, оправился от раны в тюремной больнице... Да, это от нее утаили, потому что никто не хотел, чтобы она связала свою жизнь с преступником. Он, Вацлав, сейчас в тюрьме, считает дни до освобождения, чтобы вновь вернуться к ней... И она ждет его, живет, окутанная сплошным облаком ожидания, за которым едва брезжит звезда неизбежной встречи...
Эта сумасшедшая надежда, описав круг, как оледеневшая птица падает на землю...
Какая бы жизнь ждала их обоих? Как можно ужиться с непредсказуемым существом, которое всем складом своей непонятной души отрицало саму жизнь, ее неспешный, аккуратный ход? Разве может она вообразить Вацлава в нормальном человеческом быту с завтраками, обедами, ужинами, стиркой, магазинами, прогулками, пеленками, просмотром вечерних телепередач под крик новорожденного младенца? Разве может представить его поступившим на службу, получающим зарплату, живущим по расписанию?
Нет, здесь тупик... Мирная жизнь, к которой стремилась Галя всем своим существом, органически была чужда Вацлаву. Мирная, тихая, уютная жизнь... Он разорвал бы ее как паутину и устремился на поиски своих воздушных замков, своей неведомой, для него одного предназначенной страны.
И Галя все равно осталась бы одна.
Только однажды она побывала в той квартире — чтобы собрать свои вещи.
Это произошло за полтора месяца до рождения Любавы.
Она знала, как трудно будет переступить порог дома, который остался полон не существованием Олега, а ее тоской, безумной любовью к Вацлаву.
Сначала Галя решила прихватить с собой сестру, но Варино сострадание могло только помешать ее встрече с прошлым.
Они поехали туда вместе с Верой.
Но когда вышли на той же остановке, от которой Галя в роковой для себя день пошла к дому через лес, она почувствовала, что этот путь ей не под силу. Ноги стали как ватные.
Они с Верой снова сели в автобус, чтобы выйти у самой высотки, в которой жила Галя.
Подошли к дому. Дверь подъезда поддалась со знакомым скрежетом. Поднялись наверх. Галя открыла ключом дверь.
Зажмурившись, вошла в дом и сразу стала снимать с вешалок свои платья, плащ, костюм... Вера аккуратно складывала одежду в чемодан.
Когда вещи были уложены, Галя вдруг сказала охрипшим, далеким голосом:
— Вера, выйди за дверь... позвони в звонок...
— Зачем?
— Выйди, позвони, — прошелестела Галя.
Тут Вера как будто поняла суть этой странной просьбы и резко качнула головой:
— И не подумаю. Пошли, Галина.
— Позвони, — в полный голос произнесла Галя. — Я должна еще раз услышать этот звук. Только не отрывай пальца от кнопки, пока я не скажу.
Вера вздохнула и подчинилась.
Звонок звенел, звенел, звенел...
Этот звук воскрешал в ее памяти обстановку одной из последних встреч с Вацлавом.
...Они тогда объяснялись с мужем... Олег стоял вот здесь, что-то говорил с исказившимся от муки лицом... Она что-то отвечала, не слыша собственного голоса... И вдруг — звонок! Как охапка мокрой после дождя сирени! Как низкий, предгрозовой полет птицы! Галя сразу поняла: Вацлав! Этот звук протянулся как канат над бездной! И она, не сознавая, что делает, уцепилась за него всем своим измученным существом... Этот звон на всю вселенную! Этот звон — как распахнутые объятия человеку, которого считаешь погибшим! Олег открыл ему дверь...
Галя подошла, распахнула дверь — и уставилась в пустоту.
Вера, набычившись, угрюмо жала на кнопку звонка.
— Хватит, — сказала Галя и зажала уши пальцами. — Хватит! Хватит...
...Через день, после того как они с Верой забрали из прежней квартиры вещи, по ее просьбе приехал Олег. К тому времени он уже знал обо всем, что случилось. Галя договорилась с ним оформить доверенность на его имя для размена квартиры.
Олег, как всегда, был на высоте.
Он принес торт, фрукты, Танины банки с компотами, цветы.
Ольга Петровна, увидев бывшего зятя, всплакнула, бросилась его обнимать. Галя приветствовала его слабой улыбкой.
— Беременность тебе здорово к лицу, — дружелюбно сказал Олег. — Только не худей, Галя, дальше некуда.
— Как твое здоровье? — сделав знак матери, чтобы она оставила их одних, спросила Галя.
— Вполне, вполне, — махнул рукой Олег. — Ты теперь видишь перед собой пенсионера.
— Ты всегда любил Верховье, — заметила Галя. — Человеку вроде тебя есть чем заняться на земле.
Олег не стал возражать.
Поговорили о том о сем: нет, токсикоза почти не было, да, Олежка учится нормально, завел подружку-однокурсницу, денег Гале, спасибо, хватает, декретных выдали достаточно на первое время, а за компоты спасибо, Таня делает их чудесно, Глебушка пристроил к своей даче второй этаж, выйдет на пенсию — вдвоем с Олегом будут выращивать овощи и фрукты...
— Олег, займись сам разменом квартиры, — сказала Галя наконец. — Я узнала, мы можем разменять ее на две хрущобы. Конечно, я могла бы остаться у мамы, могла бы разменять ее квартиру, но тут у Вари масса проблем...
— Не понимаю, зачем разменивать нашу квартиру, — пожал плечами Олег. — Она, конечно, твоя.
Галя покачала головой:
— Не мучай меня своим благородством. Твоему сыну еще пригодится отдельная жилплощадь.
— Мой сын — мужчина, — заметил Олег. — А мужчина должен сам заработать себе жилье.
— Но может, Таня думает иначе... — начала Галя, но Олег перебил ее:
— Нет, Таня думает точно так же. Квартира твоя. Я помогу тебе перебраться туда, как только захочешь.
Галя посмотрела на него долгим, признательным взглядом:
— Что ж, спасибо. Ты лучший человек в мире, я это всегда знала. Но в той квартире я не могу жить. Может, ты поможешь мне обменять ее? Я бы хотела жить в другом районе.
— Нет проблем, — согласился Олег.
Когда он уже собрался уходить, Галя тихо произнесла:
— Знаешь, я безумно благодарна тебе... Но самый большой подарок ты сделал бы мне, если бы сказал, что ты простил меня...
Олег обернулся в дверях:
— Считай, что этот подарок ты давно от меня получила. Во всех... неприятностях женщины мужчина должен всегда винить самого себя. Так что и ты меня прости...
...Врач-акушер после родов, которые были средней тяжести, сказал потом Гале, что на летучке они даже обсудили с коллегами ее мужественное поведение: с губ роженицы не слетело ни единого стона.
Из роддома Галю забирали мать, Варя и Олег.
Целый год Галя и Любочка прожили у Ольги Петровны, но как только Галя снова вышла на работу, она перебралась в свою новую квартиру.
И зажила теперь на два дома.
Перед командировкой отвозила дочку Ольге Петровне, а возвращаясь из полета, забирала ее.
Все Галины знакомые считали, что Шереметьево, о котором она когда-то страстно мечтала, пойдет ей на пользу — новые люди, новые страны, новые впечатления...
Но новая жизнь для Гали никак не начиналась.
Как ни любила Галя дочку, как ни радовалась работе, что-то в душе ее оставалось наглухо запертым для полнокровного ощущения жизни.
Некуда ей было улететь от тупой, ноющей боли, с которой она почти сроднилась. И ей казалось, этому не будет конца.
С прежними знакомыми она виделась редко.
Пару раз ее навещали Лиля и Рустам. Лиля по-прежнему выглядела замечательно — гладкая, ухоженная женщина, а Рустам похудел, сник, как будто его снедала какая-то тоска. Он не слушал болтовни своей жены, сидел возле Любочки, откровенно любуясь ею. Галя хотела спросить, почему они не заведут собственного ребенка, ведь оба уже не первой молодости, и Лиля как будто услышала ее мысли:
— До чего люблю чужих детей! Как посмотришь на них, так думаешь: нет, это все не для нормальной красивой женщины — возня с пеленками, с молочной кухней! Рустам, мы будем приходить к Галке любить детей!..
Вера и Валера являлись примерно раз в месяц, хотя, если б Галя позволила, приходили бы чаще: оба были в восторге от Любавы, говорили, что она не ребенок, а ангел, задаривали девочку игрушками и сладостями, до которых, как известно, Люба не была охотницей, брали с собой на прогулку.
И несколько раз заезжал... Федор Ступишин. Но так совпадало, что Галя в это время отсутствовала. Ольга Петровна была от Федора в восторге. Ведь он теперь знаменитость, из телевизора не вылезает, о нем говорят, его имя мелькает в прессе. Общие знакомые поведали ей о личной жизни Федора. Оказывается, он увел у известного писателя Р. его не менее известную жену, красавицу актрису Н., была какая-то драма, писатель пытался наложить на себя руки, Н. поселилась вместе с Федором в его квартире в Питере, они везде появлялись вместе, потом что-то произошло между ними, и Н. вернулась к своему писателю, который все эти события изложил в новой повести — ею теперь зачитывалась вся «колыбель революции».
Галя слушала эти новости вполуха, улыбаясь, поглаживая лепестки цветов, которые неизменно оставлял ей Федор. Это было так на него похоже — необычная любовь вместо пристойной женитьбы, ореол скандала, привкус драмы... Ей было бы интересно увидеть свою первую любовь, интересно, но не больше — все быльем поросло, она уже не та, и Федор не тот... Слава богу, что ему пока не удалось застать ее дома, — Галя не знала, о чем с ним говорить, как себя вести...
Маршрутка плавно катила в аэропорт.
Галя держала в руках «Огонек», в котором еще в метро начала читать статью, имевшую к ней самое непосредственное отношение. Речь шла о самолетах.
ГОДЫ 1959-1993
Причины катастроф из 955 случаев:
По вине экипажа — 550
Отказ техники, разрушение конструкций — 134
Причины неясны — 132
Прочие причины — 59
Ошибка диспетчера — 43
Метеоусловия — 37.
Галя оторвалась от чтения, закрыла журнал.
«Надо бы проследить за прессой, которую будут сегодня загружать на борт, — подумала она. — Этот номер «Огонька» не лучшее чтение для пассажиров, честное слово». «Аэрофлот» недавно заключил договор с одним рекламным агентством, доставляющим на борт самолетов яркие проспекты о путешествиях — это приятно читать в самолете. О разных странах, исторических достопримечательностях, памятниках архитектуры, национальных традициях и обычаях... Если б Галя была пассажиром, об этом она бы читала с удовольствием.
Между прочим, у нее до сих пор не прошло ощущение, что она, Галя, находится вне чужедальней пестроты, о которой когда-то мечтала, вне праздника жизни, и как будто любуется всеми этими красотами, не выходя из своей комнаты... Да, она посетила мальтийские храмы Та Хаград и Хагер Ким, и ей рассказали о рыцарях ордена Святого Иоанна, свозивших на Мальту сокровища со всего мира...
Она побывала в городе дворцов Валетте, окруженном мощными укреплениями, посетила усыпальницу Великих Магистров и полюбовалась на великолепное убранство алтарей в соборе Святого Иоанна, на живописные шедевры великих мастеров, прекрасную мозаику и горельефы...
Она сидела, попивая изумительное виноградное вино в старой таверне с видом на вулкан Санторини на Крите, прошлась в Афинах по Акрополю, где каждый норовит унести с собой на память кусочек мрамора, поднялась по длинной лестнице на вершину водной горки с пугающим названием «Камикадзе»...
Она созерцала шедевры гениев мировой живописи и скульптуры в мадридском музее Прадо, сиживала в испанских ресторанчиках за столами, уставленными кувшинами сангари, заваленными свежей зеленью и фруктами, бросала взгляд на ночную Барселону с высоты смотровой площадки, с которой открывался вид на площадь Колумба, на готический кафедральный собор Святого Семейства, слушала старейший в Европе хор мальчиков в аббатстве Монтсеррат, в монастыре Черной Мадонны, покровительницы Каталонии, поставила Пречистой большую свечу, привезенную из Москвы...
Она всматривалась в дивный рельеф Таврских гор в Антилии, поражалась обилию закусок — мезе — в турецких кофейнях, запрудивших тесные антильские бульвары...
Она видела в Вероне стоящие друг против друга дома Монтекки и Капулетти, храм Санта Мария Антика, где обвенчал влюбленных Лоренцо...
Она стояла в Париже на Гревской площади, где казнили государственных преступников, вспоминала сожженных тамплиеров...
Она пробиралась тесными улочками Лондона, по которым когда-то брел маленький Оливер, видела мрачный Тауэр...
Но где бы ни была Галя и что бы она ни делала — ничто не могло убедить ее в подлинности собственного существования.
Она как будто находилась вне общего потока жизни, и только дочь возвращала ей чувство реальности происходящего.
Ей не нужны были чужие страны и их тысячу раз описанные поэтами красоты, куда охотнее она летала бы сейчас по бывшему Союзу, как Вера. Но здесь заработки были больше... И Галя иногда думала: неужели она вечно будет чувствовать себя уставшим гостем на шумном, хмельном пиру жизни, неужели ей не суждено очнуться от странного, глубокого сна, в который ее погрузила гибель любимого человека?..
Уже несколько дней в душе у Галины царило какое-то смутное предвечерье. Вдруг накатывала беспричинная тоска. Такое с ней бывало редко. Она умела контролировать свои чувства и подавлять подобные настроения.
Галя знала по собственному опыту, что лучшее лекарство от этого состояния — встреча с близким, родным человеком. Просто посидеть с ним или с ней на кухне, выпить по чашке чаю, поболтать о пустяках или даже помолчать. Близких подруг у Гали никогда не было, только приятельницы и сослуживицы. Она в них как будто и не нуждалась, считала себя слишком самодостаточной и ненавидела пустую болтовню.
С матерью она могла обсуждать только домашние проблемы. В последние годы их отношения изменились. Если раньше Ольга Петровна немного побаивалась старшенькую, то теперь избегала смотреть ей в глаза и словно осуждала. Было за что. За Олега, за ее одиночество с ребенком. Ольга Петровна как будто полностью переключилась на внуков и махнула рукой на дочерей.
И остался на земле всего один человек, к которому Галя тянулась в минуту душевной смуты. Несколько лет назад она поставила крест на своей непутевой сестре и навещала ее по праздникам только из чувства родственного долга. Но времена меняются, и как хорошо, что и мы меняемся вместе с ними. Теперь Галя и недели не могла прожить, не повидав младшую сестру.
Возвращение их друг к другу произошло как-то незаметно, само собой. В то время Галя носила ребенка, а Варя только что разошлась, но не разъехалась с мужем.
Однажды вечером Галя как неприкаянная бродила по улице — выгуливала себя по настоятельной рекомендации врача — и вдруг решила заехать к сестре.
Раньше Варя встречала ее с чуть виноватым видом, как будто извиняясь за то, что не оправдала их с матерью надежд. Но в тот раз вдруг с порога бросилась Гале на шею. Галина была так тронута, что невольно слезы набежали на глаза. Они обе поплакали, обнявшись, чего скрывать. Проговорили тогда до первых петухов и поняли, что именно сейчас, не в самые лучшие времена их жизни, очень друг другу пригодились.
С тех пор это стало традицией — Варя распахивала дверь и радостно бросалась на шею сестрице. И на этот раз, когда Галя позвонила у знакомой двери, сентиментальная сцена повторилась.
— Как я соскучилась! — закричала Варя.
— Варвар! Чуть с ног не сшибла, — шутливо отбивалась Галя. — Всего-то не виделись девять дней.
Варя укоризненно на нее посмотрела: до чего рациональная женщина, даже дни сосчитала, а для нее девять дней — это очень много. Уже на пороге кухни Галя поняла, что ее тягостное настроение улетучилось без следа. Она осмотрела Варькины владения. Столы, диваны завалены выкройками, обрывками тканей, журналами и набросками. Варя быстро освободила для нее уголок дивана:
— Какая же я неряха! Извини, закрутилась, некогда даже прибрать. Посиди, пока чайник закипит.
У Гали защемило сердце: бедная Варька, как нелегко ей живется. Таким, как она, двадцати четырех часов в сутки мало, но она не падает духом, бодра, весела, даже находит силы поддержать ближнего в трудные минуты. «Как была ты, Варька, декабристкой, так и осталась», — посмеивалась над ней сестра.
Действительно, многовато взвалила Варя на свои слабые плечи. Больная бабуля, маленький ребенок, учеба, работа. Роман заканчивал институт и намекал, что для дипломной работы ему нужны условия. Но помощь от него и раньше была не велика. А Варя училась на втором курсе текстильного института, подрабатывала шитьем, несмотря на запрет матери и сестры. Хорошо, что Ольга Петровна часто брала Сереженьку к себе и с удовольствием возилась с внучатами. Она даже нагрузку взяла себе вдвое меньше обычной и с нетерпением дожидалась пенсии.
А вот Раиса Андреевна, обещавшая посвятить себя внуку, не сдержала слова. Впрочем, никто ей не предъявлял претензий, наоборот. Примерно год назад у Раисы начался бурный роман. И несколько месяцев спустя она, съездив посовещаться с гадалкой в Одинцово, сочеталась законным браком.
Когда Варя торжественно сообщила об этом сестре, Галина даже вскочила с дивана, куда прилегла на минутку отдохнуть, и потребовала бокал красного вина.
— Хочу выпить за счастье Раисы. Какая женщина! — восхищалась Галя. — Она и в шестьдесят будет жить полнокровной жизнью, не то что мы, старые развалины.
Раиса провела медовый месяц на Крите. Не потому, что это считалось признаком хорошего тона, а потому, что они с Левочкой давно мечтали о Греции. Когда Галя впервые увидела их вместе в булочной, то сразу определила:
— Это последний муж Раисы! Они созданы друг для друга. Просто излучали свет от счастья, — с завистью рассказывала Галя матери.
Бурные перипетии личной жизни надолго выбили Раису из колеи. Но понемногу она в нее возвращалась. Стала приезжать к свекрови. Прасковья Ивановна временами совсем не вставала с постели, даже в церковь не ходила. И внука Раиса с удовольствием пестовала, когда Ольга Петровна уходила на работу.
Почти в каждую их встречу Варя преподносила сестре какую-нибудь новость из жизни родных и знакомых. Недавно вышла замуж Марианна и даже пригласила на свадьбу, но Варя приглашение вежливо отклонила.
— Наверное, знакомство было слишком кратковременным. Жених не успел как следует узнать это создание, — рассуждала Галина.
Когда год назад Варя со слезами поведала ей, как застала мужа в объятиях коварной подруги, Галина только расхохоталась. Еще она небрежно взмахнула ладонью, словно отгоняя назойливое насекомое, и посоветовала воспринимать это как пошлый житейский казус. Варя приняла совет, и теперь они весело хохотали и даже обыгрывали эту драматическую сцену.
— Гораздо больше меня заботит знаешь что? — спрашивала Галя сестру. — Как нам выдать замуж твою Ольгу? Это будет посложнее, чем найти пару Раисе Каштановой.
Варя согласно кивнула. Конечно, Мари еще раз пять может выйти замуж. В этом ее предназначение. А Ольгу ожидает аспирантура и большая научная карьера. Она уже и не мечтала о личном счастье.
— Наверное, нет у меня предрасположенности к семейной жизни, — грустно говорила Оля.
Галя очень надеялась, что сестра разведется с Романом после той гадкой истории. Она даже предприняла небольшую атаку, набросала портрет зятя:
— Ты уже сама разгадала природу этого существа мужского пола, дорогая. Но не до конца. Ромуальдос будет преподносить все новые сюрпризы. До тридцати ему суждено пребывать в поре детства и полудетства. Потом он отрастит бороду, полысеет и вступит в пору мужской зрелости. Но это будет не мужик, а недоразумение. Такие всю жизнь пребывают сначала под крылом матери, потом жены. Тебя устраивает роль няньки и опекунши?
Теперь уже Варя не протестовала и соглашалась с такой характеристикой. Но ведь она и раньше видела, что Ромка слабый, легкомысленный, избалованный. И выбрала, полюбила именно его, а не одного из умных, сильных ребят в их классе.
— Значит, я была запрограммирована на такого муженька, — смеялась Варя.
— Ты ведь уже решила развестись и вдруг передумала, потому что он лил вот такие слезы, — упрекала ее Галина, показывая кулак.
Варя покачала головой: нет, слез Ромка не лил. Но он так старался стать идеальным мужем, что долгое время ей не к чему было придраться, даже если бы она захотела. Он работал и с гордостью вручал ей деньги. Правда, на карманные расходы Раиса потихоньку давала ему сумму, намного превышавшую зарплату. Каждый вечер Роман проводил отныне дома, играл с сыном и укладывал его спать. Бабуля с Раисой нарадоваться не могли на такое превращение.
Вел он себя очень целомудренно, покорно спал на кушетке в своем углу. Снова преданно и верно смотрел Варе в глаза, целовал руки и как будто нечаянно касался, проходя мимо. Но повторного медового месяца не было. Варя все подмечала — и только. В ее душе уже наступила поздняя осень.
Ольга Петровна и Галя считали, что большую роль в примирении сыграли Раиса и бабуля. Особенно Прасковья Ивановна. Ольга Петровна даже ревновала к ней дочь, настолько эта простая старушка сумела привязать к себе Варю.
— Классический тип деревенской женщины, так художественно запечатленный нашими писателями-деревенщиками, — тут же классифицировала бабулю Ольга Петровна. — Мудрая, добрая, бескорыстная. Раечка говорит, будь она настоящей писательницей, а не халтурщицей, написала бы хороший роман, а то и двухтомник о своей свекрови.
Прасковью Ивановну привезли в Москву маленькой девочкой. Большая семья староверов бежала из Вятской губернии от раскулачивания. Они были не фанатиками, а людьми, почитающими традиции и установления, по которым столетия жили деды и прадеды — вятичи. Прасковья Ивановна шестьдесят лет прожила в столице среди отпетых атеистов, но чудом сумела сохранить свою веру.
Вскоре Варя поняла, что ей посчастливилось получить в родственницы не лубочную старушку из патриархальной деревни, а мудрого наставника и путеводительницу в жизни. Да и характерами они были схожи. Галя возмутилась, услышав про родство душ:
— Что общего между тобой и этой древней бабулей, женщиной из другого мира, другого времени? Просто когда дошло до развода, Раиса завопила о сострадании к ребенку-сироте, а бабуля извлекла из сундука пожелтевший от веков «Домострой», где прописано: «Да прилепится жена к мужу своему, какой бы он дурак ни был».
С этим Варя не могла согласиться. Все было несколько иначе. Еще Раиса ей рассказывала, какой непутевый муж достался бабуле. Пил без просыпу, пропадал неведомо где месяцами, а потом как ни в чем не бывало возвращался. Она работала на фабрике, дворничихой в ЖЭКе, одна растила двоих детей. И вот однажды Варя спросила:
— И почему ты жила так долго с этим чудовищем, бабуля?
Прасковья Ивановна ответила очень просто и спокойно, как о чем-то само собой разумеющемся:
— Какой кому муж даден, кому какой достался, с тем и живи. Я за него сама пошла, никто не неволил.
Варя запротестовала, пыталась бабулю вразумить. Тогда она еще относилась к старушке с нежной снисходительностью, так же как Роман, почитавший свою бабуленьку ценной реликвией, домашней и общечеловеческой. На худой конец, рассуждала Варя, можно было попытаться перевоспитать этого дикого мужика, выгнать его из дому. Прасковья Ивановна почему-то заступилась за мужа с явным сочувствием:
— У него было что-то на душе нехорошее, червячок точил, вот он и напивался. А трезвый он был человек хороший, детей любил.
Варя тогда махнула на бабулю рукой: что поделаешь, иная, патриархальная ментальность. Но долгие месяцы носила в себе и обдумывала ее слова. И вдруг высказалась как-то Ольге:
— А ведь она права. Я сама выбрала свою судьбу. И как за нее боролась! Преодолела столько препятствий, почти порвала с матерью и сестрой. Мы в ответе за наших близких и домашних. Не имеем права бросать их, если они несовершенны. Как ты думаешь?
— Конечно. Мы в ответе за тех, кого приручаем, — поразмыслив, процитировала начитанная Ольга.
Галина бурно протестовала, Ольга Петровна умоляла, тем не менее через полгода после дня рождения Романа две половинки тахты были вновь сдвинуты в широкое супружеское ложе, а ширма выдворена в угол комнаты до новых семейных катаклизмов.
— Мне нужно тебе рассказать что-то очень важное.
Галина еще войти не успела, как сестра потащила ее за руку в свою комнату, где в беспорядке были разбросаны по дивану и столам карандашные эскизы.
Заметив вспыхнувший в Галкиных карих глазах интерес, Варя ее успокоила:
— Не радуйся. Речь пойдет не о твоем любимом зяте. Разводиться с ним не собираюсь. Муж как муж. Не лучше других, но и не хуже. Брак просто перешел в новую фазу. Любви больше нет. Ее сменила привычка — терпение, бытовое сожительство.
Галю даже передернуло.
— Представляю, какими будут следующие фазы, — бросила она. — У нас в соседнем подъезде жена отравила мужа. Вот что тебя ждет.
Но Варя вовсе не хотела говорить о такой рутине, как ее собственная семейная жизнь. Варю сейчас занимали совсем другие проблемы, более глобальные.
— Ты знаешь, Галка, я стала много думать! — сообщила она сестре. — О своем будущем, о работе, о карьере.
Галина изобразила такое притворное изумление, что Варя расхохоталась:
— Да-да, ехидна, представь себе! У твоей сестрицы-квочки еще не засохли мозги, не распрямились извилины. Помнишь, как мы с тобой спорили раньше о женской судьбе, о предназначении женщины. Так вот — ты была права. Сейчас я полностью с тобой соглашаюсь. Никогда бы не смогла я стать матерью пятерых детей и хорошей женой. Все равно бы заскучала. А сейчас мне вдруг так захотелось работать, учиться, чего-то стоящего достичь в жизни. Ты не представляешь, как сильно это желание!
Галина внимательно слушала и вдруг усмехнулась:
— Эту ситуацию можно определить так: из пункта А и пункта Б одновременно вышли два пешехода навстречу друг другу. Я ведь тоже собиралась сказать тебе при случае, что ты была права. Стыдно вспомнить, какой я была высокомерной, самоуверенной дурой. А теперь признаюсь честно: мне тоже порой хочется этого примитивного, маленького, будничного счастья.
Но этот раз пришел черед удивляться Варе. Галка вовсе не синий чулок. У нее есть ребенок, был муж и какая-то вихрем промчавшаяся страсть. И все же по глазам сестры Варя видела, что та не очень счастлива.
— Наверное, решение проблемы где-то на полпути, между пунктами А и Б, где встретятся путники, — предположила она и смущенно поспешила перевести разговор на другое.
Ей не терпелось рассказать сестре, какие грандиозные события назрели в ее жизни, еще недавно такой убогой, предсказуемой, неинтересной. Как трудно угадать свое призвание!
Но не было бы счастья, да несчастье помогло. Ее скоропалительный брак и рождение Сержика заставили бросить институт. За эти годы истинное призвание созрело, окрепло и властно заявило о себе. С детства Варя шила — платья куклам, халатики матери и сестре, потом платья по выкройкам из «Бурды». Но больше всего ей нравились воплощения собственных фантазий. Все считали ее занятие очень полезным хобби и, возможно, прибавкой к скромному семейному бюджету в будущем.
Но Варе все больше нравилось шить. Она испытывала что-то вроде вдохновения, когда брала в руки красивую ткань и представляла себе будущее платье. Это представление требовалось запечатлеть. Варя хватала карандаш, лист бумаги и набрасывала будущий силуэт. Вскоре это стало привычкой. Варя даже завела специальный альбом, потом другой.
Она выбрала текстильный институт, хотя Ольге Петровне и Гале он казался слишком прозаическим. Когда на втором курсе началась специализация и объявили о наборе в группу модельеров, у Вари даже заныло сердце. Это была ее мечта. Скорее всего, несбыточная. На эти места претендовали выпускники художественной спецшколы. Она же в свое время не догадалась всерьез заняться рисованием. Родичи сватали ее в медицинский.
И все же Варя собрала две дюжины своих лучших рисунков и отнесла на конкурс.
— Варвар! Тебя взяли? — вскричала Галя, не поверив своим ушам. — Я знала, я всегда знала, что тебя ожидает великое будущее. Предчувствия меня никогда не обманывали.
Но Варя никогда не отличалась честолюбием. Великое будущее ее не манило. На лавры Кардена и Юдашкина она никогда не претендовала. Варя мечтала одеть самых обычных женщин, которые покупают себе обновки на многочисленных вещевых рынках — столичных барахолках. Скоро, скоро наступят цивилизованные времена, когда женщины станут регулярно посещать фирменные магазины одежды — «Наташа», «Ева», «Елена», — на каждой улице будет открыт такой маленький или многоэтажный «Женский мир». И из десятков моделей они смогут выбрать приглянувшийся костюм или платье. Это светлое будущее Варя и рисовала в своих мечтах.
Галя любит летать с Женечкой Голубевой.
Когда Женя на борту самолета, все внимание мужской части пассажиров устремлено на нее, а не на Галю, которую это внимание тяготит. Женечка не просто красавица, а ослепительная красотка. Непонятно, почему она не участвует в конкурсах красоты. Прими она в них участие — быть бы ей мисс Вселенной или мисс Галактикой.
И в самом деле, вторую такую красавицу не найти. Синие Женечкины глаза под темными длинными ресницами — истинно северные озера, губы — лук Афродиты, благородный, точеный нос, шелковистые каштановые волосы, туго схваченные простой аптекарской резинкой, лебединая шея, белоснежная кожа, изумительная фигура, словом, женщина — находка для поэтов!
И при этих многочисленных дарах Божиих — подвижный, острый ум, масса талантов... Женя отлично готовит, играет на скрипке, она — выдающаяся бегунья, в прошлом чемпионка своего родного Ростова-на-Дону в беге на какую-то дистанцию, вышивает гладью так, что залюбуешься!
Но почему-то до сих пор это сокровище не имеет на пальце обручального кольца. И это для Гали и для всего «Аэрофлота» — загадка. Хотя всем известно, что Женя Голубева уже несколько раз побывала в ЗАГСе, имея самые серьезные намерения, заполняла анкету, писала заявление, получала талоны в салон для новобрачных — но подходил день свадьбы, и что-то случалось: то ли выяснялось, что жених скрыл от нее существование внебрачного ребенка, то ли против Жени восставали родители нареченного, то ли любовь самой Евгении не могла перешагнуть через необходимые формальности... Одним словом, эта замечательная девушка, бывало, уезжала на такси от ЗАГСа за десять минут до звучания марша Мендельсона, удирала буквально из-под венца, оставляя полную церковь приглашенных на венчание, как какая-нибудь авантюристка, смывалась сразу же после примерки подвенечного платья, исчезала из дому, бросив взгляд на богато убранный стол.
— Женюра, неужели мы так и не погуляем на твоей свадьбе? — после третьей попытки это сделать спросила Галя однажды и получила ответ:
— Ах, Галочка! Кто бы знал, как мне самой охота замуж! Но все время что-то мешает, черт побери! Мужчины все какие-то душой неказистые, невзрачные.
— Может, это ты чересчур требовательная? — пробовала уличить ее Галя.
— Да что ты! Мне ничего от человека не нужно, только искренности, чтобы меня любили не за одну только рожу!
— Рожа и впрямь заслоняет все твои достоинства, — придерживаясь терминологии Жени, соглашалась Галя. — В таких глазах можно утонуть, а разве утопленник способен заметить твой ум... или услышать сонату Шумана в твоем исполнении?..
...Женечка начала давать информацию о полете в двухпалубном «Иле», а Галя обходила салон, чтобы проверить, все ли пристегнули ремни. Еще на телетрапе она увидела писателя Р., который, по словам ее матери, чуть не расстался навеки с женой из-за Федора Ступишина. Худое, желчное лицо прозаика было знакомо всем, кто мало-мальски интересовался современной литературой.
«Ишь, — подумала Галя, — летит отдыхать в Гавану после пережитых потрясений. Или в Люксембург. — Они летели через Люксембург. — А может, не отдыхать, может, на какую-то конференцию, которых сейчас пруд пруди...»
Лицо маститого писателя было искажено гримасой отвращения, адресованного, очевидно, не Гале... Гале же он сказал:
— Простите, вы не могли бы мне подыскать другое место?
Галя удивилась. Рядом с писателем сидел приятного вида американец, который еще на телетрапе поприветствовал ее на английском с американским акцентом. По виду — молодой профессор в темных очках, высокий, стройный, с прической-ежиком, которую, по ее наблюдениям, носили молодые американские ученые, в отличном темно-сером джемпере... Соседство вполне приятное, но Галя почувствовала, что Р. имеет претензии именно к этому симпатичному американцу.
— К сожалению, все места заняты, — мягко сказала она.
Р. вздохнул и позволил Гале пристегнуть себя.
— Please, help me[2], — обратился к ней американец, беспомощно вертя в руках привязные ремни.
Галя заметила, что писателя передернуло. Он отвернулся к иллюминатору, вместо того чтобы пожирать глазами заканчивающую информацию Женечку Голубеву, и уставился взглядом в предзакатные облака.
Самолет поднялся в воздух. С самого начала полета Галя почувствовала, что в этом рейсе будут какие-то незадачи. Ну, во-первых, этот Р., ерзавший в своем кресле. Во-вторых, подвыпившая шведка, попытавшаяся в проходе раздеться догола, — бригаде едва удалось предотвратить сеанс стриптиза и утихомирить скандинавку... В-третьих, Галю стал терзать американец.
Случались в полетах такие — выберут себе в жертву кого-нибудь из бригады и как начнут терроризировать бедную женщину! Сейчас Галя напрасно надеялась на Женюру, умевшую укрощать самых капризных пассажиров. Профессор хотел ее, Галю, и только ее. Видимо, он прочитал на ее лице следы образованности. Он и не думал кокетничать с Галей, не делал ей комплименты на своем американском-английском, не улыбался ей, не отпускал остроты, не таращил на нее глаза, пардон, очки — но требовал к себе повышенного внимания.
Не успели они подняться в воздух, как на коленях иностранца появился журнал с кроссвордом, который он с азартом принялся разгадывать.
Сначала он спросил у Гали фамилию автора романа «Жерминаль».
— Золя, — удивляясь невежеству «профессора», сказала Галя.
Писатель Р. раскрыл рот, очевидно для какой-то колкости, но сдержал себя и снова отвернулся.
Галя увидела, как американец печатными русскими буквами вывел в клетках:
— Зола.
— Золя, — поправила Галя.
— Сенк ю, — поблагодарил американец.
«Не лингвист», — подумала Галя.
Через пару минут американец вновь потребовал Галю к себе. На этот раз его интересовал яд, которым Клавдий отравил отца Гамлета.
— Цикута, — предположила Галя.
— Сенк ю, — молвил американец.
Не успела Галя отойти, как он справился у нее о русском художнике, авторе «Утра в сосновом бору».
— Шишкин, — терпеливо ответила Галя.
Американец одобрил ее осведомленность в области живописи, оттопырив большой палец, а Галя подумала: «Не искусствовед».
Через десять минут «профессор» выяснял у нее, кого следует считать «отцом истории».
— Геродота, — произнесла Галя, решив про себя: «Не историк».
Затем «профессору» потребовался синоним «собачьей будки».
— Конура, — отозвалась Галя, вообще не зная, что думать.
— Что есть конура? — на скверном русском спросил «профессор» осклабившись.
— Домик для песика, — пояснила Галя, метнув взгляд в сторону Р., которого уже заметно тошнило от соседа.
— Что есть песик? — настаивал «профессор».
— Собака, — сказала Галя, — гав-гав.
— Доге коньюра? — переспросил американец.
— Доге конура.
— Совьет раите? — снова спросил американец. Галя хотела сказать, что «совьет раите», то есть советский писатель, сидит рядом с ним и что о советском писателе не худо бы справиться у самого советского писателя, но, увидев перекосившееся от злобы лицо Р., взглянула через плечо «профессора» и сказала:
— Трифонов.
Затем американец поинтересовался народом в Бразилии, пустыней Индии, государством в Северной Африке, фамилией конструктора батискафа, о которой Гале пришлось справиться у других пассажиров, римским философом...
— Братья Гракхи, — проходя мимо с тоником со льдом, — пошутила Женечка.
— О, тут не есть братья... тут есть одьин человек...
— Может, Светоний?
— Сенека, — подсказала Женя, ослепительно улыбаясь.
На кухне Галя пожаловалась Женечке:
— Этот американец меня забодал! Что я ему, энциклопедия, что ли?
— Он неровно к тебе дышит, черт побери, — изрекла Женя.
— Когда есть ты, кто может быть неравнодушен ко мне? — засмеялась Галя.
— Уверяю тебя, — стояла на своем Женя. — Боюсь, в Люксембурге он купит журнал с новой головоломкой... Это у него такой способ ухаживания... В Гаване сделает тебе предложение, помяни мое слово!
— С ума сошла, — усмехнулась Галя. — Тебе всюду мерещатся предложения руки и...
Она осеклась.
Шторки, скрывавшие кухонный отсек, открылись, и она увидела американца.
— Есть проблемы? — со смехом в голосе поинтересовалась Женя.
— Есть проблемы, — на чистом русском языке ответил «профессор». — Никак не могу отгадать имя девушки, которую никогда нельзя застать дома, которая летает на самолетах «Аэрофлота» и имеет прелестную дочь по имени Люба...
Американец снял очки.
— Федор? — ахнула Галя. — Боже мой! Федор!
— Сколько зьим, сколько льет, как говорит хороший русский поговорок, — произнес Федор Ступишин.
Женя прыснула.
— Говорила же я тебе... — начала она.
— Что вы, красавица, говорили этой замечательной девушке? — осведомился Федор.
— Говорила, что нас ждет какая-то головоломка, — нашлась Женя.
— Вы очень проницательны, — похвалил ее Федор.
Женя смутилась.
— Ладно, извините, мне надо к пассажирам... Галя, закрой задвижку, — уходя, шепнула она Гале.
— Федя! — Галя повисла у него на шее. — Как я рада! Ты вылез из телевизора?
— Я смекнул, что тебя можно поймать только на работе, — объяснил Федор. — Ну, здравствуй, дорогая моя!..
...За разговором Галя и не заметила, как пролетело время. И разговор был какой-то странный: вспоминали прошлое — мечты, надежды... Как будто еще ни разу в жизни ни ей, ни Федору не приходилось взглянуть на себя со стороны, вспомнить, какими они были в юности.
— У тебя появились седые волосы. — Галя осторожно коснулась рукой шевелюры Федора.
— Это я интересничаю, — хмыкнул Федор, и в этом ответе она узнала его, прежнего. — Жизнь-то была не пыльная, надо признаться... Помнишь, как я мечтал когда-то о больших потрясениях, глобальных переменах, об испытании на прочность? И вот оказалось, самое большое испытание — проживать жизнь день за днем и все время надеясь на то, что завтра будет лучше, чем вчера.
— Большевистская закваска, — проронила Галя.
— Ну, — согласился Федор. — Кто бы мог подумать, что и во мне, принципиальном борце с существующим режимом, все это есть, не правда ли? То же упование на будущее, которое непременно наступит, если поймать с поличным взяточника или несуна на мясокомбинате.
— И что ты собираешься делать? — с интересом спросила Галя.
Федор пожал плечами:
— Работать. С телевидения я ушел, слишком от многих людей там приходится зависеть...
— От многих людей или от группы людей? — решила уточнить Галя.
— В группе тоже согласия нет, в группу объединяются по какому-то внешнему, китчевому признаку, вроде окраски знамен... Да, я теперь попробую поработать в одиночку, в газете, как в старые добрые времена. Но я порываюсь сказать тебе самое главное...
— Что же?
— То, что я страшно рад нашей встрече. А ты... ты что скажешь по этому поводу?
Галя взглянула на часики, поднялась:
— Ладно, ступай, Федор, на свое место, мы уже снижаемся. Счастливо тебе выступить на конференции... как она там называется?
— А как они все называются... «Пути выхода России из кризиса». Что-то в этом роде.
— Р. тоже летит на конференцию?
— Да, забавная ситуация. — Федор искоса взглянул на Галю, знает ли она о его отношениях с Р. Лицо Гали было непроницаемо. — Р. летит от Союза писателей, я — от Союза журналистов.
Женя уже закончила давать информацию на посадку, самолет выпустил шасси и, подпрыгнув, заскользил по земле. И тут холодный пот прошиб Галю...
Ее стало бросать взад-вперед по салону. Галя успела сообразить: произошло что-то неладное, самолет не тормозит. «Не сработал реверс», — промелькнуло в голове, и она полетела в проход...
Мелькнуло испуганное, перекошенное лицо упавшей на пол Женечки, вцепившейся руками в подножье кресла. Галю отшвырнуло в конец салона.
Пассажиры, пристегнутые, закричали.
Самолет вылетел на «ноль» и помчался к чернеющей вдали лесополосе.
Гале наконец удалось зацепиться за кресло, как и Жене...
Она не могла видеть, куда их несет, но вдруг почувствовала сильный удар, сотрясший самолет: очевидно, он крылом задел какое-то строение...
Самолет стал гасить скорость.
Потянуло дымом. «Разлом по фюзеляжу, — догадалась Галя, — внешний пожар...»
Вскочив на ноги, она крикнула, пытаясь перекрыть поднявшийся шум и гвалт:
— Соблюдайте спокойствие! Я всех высажу!
Но ее не слышали.
Пассажиры рвали на себе привязные ремни...
Пробегая по проходу мимо Федора, Галя успела заметить, что он пытается отстегнуть потерявшего сознание Р.
Самолет замер на месте.
Галя и подоспевшая к ней Женя попытались открыть дверь. Галя крикнула:
— Заклинило!
— Черт побери! — выругалась Женя.
— Зови мужчин! И проследи, чтобы не вздумали открывать аварийные люки! Там может быть огонь!
Подбежавшие на помощь мужчины открыли заклинившую дверь. Галя приказала им удерживать рвущихся наружу людей. Выглянула — и отпрянула в ужасе. Они зависли над оврагом. Прыгать высоко. Но выхода не было. Необходимо эвакуировать пассажиров.
Один обезумевший от страха старик пытался прорваться к выходу. Галя яростно обернулась — он отшатнулся.
— Без паники! — грозно крикнула она. — Все позади! Я буду выпускать по очереди! Не толпиться перед выходом! Мужчины, кто посильнее — прыгайте первыми! Будете принимать остальных внизу!
Она уже слышала сирены машин, мчавшихся через летное поле им на помощь...
Через день Галя с пластырем на лбу открыла дверь в палату Федора — и расхохоталась как сумасшедшая.
На первой кровати, с физиономией, выражавшей крайнюю степень отчаяния и злобы, с загипсованной ногой, подвешенной на кронштейне, лежал Р.
На второй, со сконфуженным лицом, обгоревшей сбоку шевелюрой и перебинтованной рукой, лежал Федор.
Не только ей, Гале, но им обоим, инвалидам, пребывающим во вражде, казалось, что эта ситуация проходит под рубрикой «Нарочно не придумаешь».
Оба соперника выглядели взъерошенными. Очевидно, между ними только что шла яростная перепалка, которую не могло остановить даже присутствие третьего лица.
— Представляете, девушка, — возбужденно обратился к ней Р., — этот тип меня спас! Он, видите ли, помог мне выбраться из горящего самолета!
— А что было делать, если вы потеряли сознание, а потом, придя в себя, ринулись к аварийному люку, прямо в огонь! — оправдывался Федор.
— Лучше бы мне сгореть! — подпрыгнул на кровати Р.
— Литература этого бы мне не простила! — мрачно отозвался Федор. — А вы, вместо того чтобы хныкать, благодарили бы судьбу если не за спасение, так за то, что она подбросила вам свежий сюжет! Это почище встречи Наташи Ростовой с умирающим князем Болконским!
— Вы так думаете? — желчно осведомился писатель, однако заметно успокоился. — А вы-то сами что от этого выиграете, скажите на милость?
— Я — ничего, — благодушно заверил его Федор. — В выигрыше останется ваш читатель. Вы разовьете мой отрицательный образ, с блеском намеченный в предыдущей вашей повести, до размера гротеска... Возможно, мое имя сделается нарицательным. Словом, ничто не препятствует вам свести со мной счеты, как Достоевскому с Тургеневым.
— Вы не Тургенев, — презрительно заметил Р.
— Да и вы, по правде сказать, не Федор Михайлович, — любезно отозвался Федор.
Гале это начало надоедать.
— Знаете, на кого вы сейчас похожи? — звонким голосом спросила она.
— На кого? — заинтересовались инвалиды.
— На Винтика и Шпунтика, травмированных после падения воздушного шара!
Федор радостно осклабился:
— Узнаю тебя, подруга моей ранней юности! Ты всегда стремилась занизить мой образ.
— А ты лез в герои, — упрекнула его Галя.
Федор удовлетворенно кивнул.
— Вот это и обидно, — снова подал голос Р. — Таким типам судьба, как нарочно, предлагает ситуации, в которых они могут проявить себя наивыгоднейшим образом, как герои, и явить всему миру свое разовое благородство. Тут живешь себе тихо, страдаешь над листом бумаги, стучишь на машинке — ничего героического! А эти вдруг застят своей мордой телевизионный экран, и пожалуйста — герой готов! Или вытащат своего врага из объятого пламенем самолета и тем самым поимеют героический поступок в биографии!
— Послушайте! — потерял терпение Федор. — Вы мне просто подвернулись под руку! И хватит приписывать мне свое спасение! Знал бы, что встречусь с вами в одной палате, честное слово, лучше бы вытащил из самолета свою авоську с боржоми!
— Я принесла тебе боржоми, — похвалилась Галя. — И яблок, и бананов!
— Сейчас он станет делиться со мной своим боржоми и опять поимеет в активе благородный поступок! — злобно проскрежетал писатель.
— И не подумаю! — возмутился Федор.
— Милая девушка! Дайте мне одну бутылку! — взмолился Р.
— Не давай ему ничего, Галка!
Галя протянула Р. бутылку, которую тот с ловкостью студента тут же откупорил о спинку кровати.
— Я вам это выставлю в счет, — предупредил его Федор. — И вы теперь обязаны написать в своей будущей повести, что ваш враг угостил вас бутылкой боржоми!
— Черта с два! — отозвался писатель. — Меня угостили не вы, а эта милая девушка... Кстати, девушка, в качестве ответной любезности позвольте дать вам совет: бросьте этого типа, который, имея счастье знать вас в своей ранней юности, увивался за другими юбками! Бегите от него прямо в Россию, сегодня же садитесь в самолет — и домой!
— Именно так я и собираюсь поступить, — смеясь, сказала Галя. — Слава богу, мои девушки не очень пострадали. Отделались синяками и ссадинами, только у Жени на большом пальце треснула надкостница... Вечером мы все улетаем в Москву.
— Жертв и разрушений не было? — допивая боржоми, справился Р.
— К счастью, обошлось. Экипаж эвакуировался. Некоторые пассажиры загорают в этой стране с переломами и вывихами...
— Так ты правда сегодня улетаешь? — с досадой спросил Федор. — Передай дочери от меня привет. Знаешь, мы с ней замечательно пообщались, она тебе не говорила?
— Не говорила.
— Она играла в твои игрушки, я их узнал, мишка Миша и жираф Маша. Я у нее спросил: «За что ты их любишь?» Люба показала мне проплешины на Мише и Маше и ответила: «Потому что они бедные». Я говорю: «Какие же они бедные, если ты их любишь?» Эта мысль показалась ей неожиданной и свежей...
— Еще бы! — с сарказмом подал голос Р. — Это же ваша мысль!
— ...и Люба просияла от счастья, поняв, что Миша с Машей не такие уж бедные, хоть и лысые. Представь, она бросилась меня обнимать... Неужели ты правда улетаешь?
Лицо Р. скривила злорадная усмешка.
— А вы рассчитывали, что эта милая девушка станет за вами ухаживать, как Наташа Ростова?
— Улетаю, — подтвердила Галя.
— Эх, а я-то рассчитывал жениться на тебе, — вздохнул Федор. — Считал, что обязан теперь, как честный человек, это сделать, после того как ты всех нас спасла...
— Он — жениться! — завопил Р. — Да кто вы такой, чтобы жениться! Женятся серьезные люди, это они создают семьи, а вы, герои, только и умеете, что играть с людьми!
Федор нахмурился:
— Послушайте, мне это надоело. Вы пользуетесь своим беспомощным положением. Сломанная нога служит вам щитом, и вы прекрасно понимаете, что я сейчас не могу намылить вам шею!
Галя поддержала Федора:
— В самом деле, перестаньте куражиться, господин писатель. Подождите моего ухода наконец.
— Ладно, — проворчал Р. — Но мы непременно вернемся к разговору о намыленной шее после того, как заживет моя нога. — И писатель отвернулся к стене.
Галя села на край кровати Федора. Он протянул ей здоровую руку, и она вложила свои пальцы в его ладонь. Галя чувствовала себя немного смущенной.
— Когда я снова тебя увижу?
— А когда тебя выпишут? — спросила Галя.
— Через неделю-другую.
— Вернешься в Москву — заходи.
— Вот так и пропадают хорошие девушки, — прокомментировал Р. и, уловив негодующее движение Федора, примирительно добавил: — Ну ладно, молчу, молчу.
— Ты меня будешь ждать? — понизив голос, спросил Федор.
Галя удивленно глянула на него. Удивление было немного наигранным, и она подумала, что Федор не мог не заметить этого.
— В каком смысле? — спросила она.
— В смысле — меня — будешь — ждать?
— Сейчас он вам сделает предложение, — снова не утерпел Р. — Умоляю вас, как отец, как старший товарищ, не выходите замуж за этого типа!
Федор, кивнув в сторону писателя, произнес:
— Много сегодня чепухи наговорил уважаемый инженер человеческих душ, но сейчас он точно выразил мое намерение... Что бы ты ответила, если бы я предложил тебе руку и сердце?
— Эту покалеченную руку? — протянула Галя. — Обручальное кольцо наденешь прямо на гипс?
— Шуткой не отделаешься, — Федор легонько сжал ее пальцы, — запомни это!..
Первой, кого увидела Галя в аэропорту Шереметьево, оказалась Таня Градова.
Все похолодело у Гали внутри — она совершенно не ожидала увидеть здесь Таню.
— Что случилось? — испуганно спросила она.
Таня окинула ее быстрым взглядом, коснулась пальцем пластыря на Галином лбу.
— Ничего, все в полном порядке, — успокоила она Галю. — Ольга Петровна позвонила в Шереметьево, узнала, что ты сегодня прилетаешь, и поручила мне встретить тебя. Мы ведь не были уверены, что ты так дешево отделаешься.
У Гали отлегло от души.
— Почему тебе? — скованно спросила она.
— Олег в деревне, — спокойно объяснила Таня, приглядываясь к ней. — Он отправился туда своим ходом, на электричке. Ольга Петровна узнала, что машина в моем распоряжении, и позвонила, чтобы я тебя встретила. Мы ведь думали, что ты, чего доброго, в гипсе...
Галя рассмеялась:
— В гипсе не я. Со мной, как видишь, все обстоит вполне благополучно.
— Теперь вижу, — еще внимательнее присматриваясь ней, проговорила Таня. — А с кем обстоит не так благополучно? Кто оказался-таки в гипсе?
Танина прямота никогда не смущала Галю, но тут она несколько сконфузилась.
Ей показалось, что Таня откуда-то знает о Федоре, хотя это было невозможно.
— Да все нормально. — Галя изобразила на лице полное простодушие.
— Ты как-то странно выглядишь тем не менее, — как будто что-то подозревая, сказала Таня. — Помолодела... Это на тебя так авария подействовала... или что-то другое?
— Что другое? — стараясь скрыть смущение, спросила Галя.
— Вот и я думаю: что? — покрутила головой Таня. — Знаешь, в каком случае женщины молодеют?
— В случае пластической операции, — отводя глаза, сказала Галя. — Еще в случае подтяжки кожи в институте косметологии.
Взгляд Тани сделался еще более пристальным.
— Но поскольку тебе еще рано заниматься такими вещами, значит, секрет твоего помолодения в чем-то другом, — настаивала она.
Галя подумала: откуда такая проницательность и почему Таня не обладала ею прежде — возможно, тогда не произошло бы все то, что случилось с ними обеими... Но тут лицо Тани снова стало вежливо-безразличным, и она сказала:
— Ладно, пошли...
Но не успели они подойти к выходу, как их настиг голос из динамика:
— Галина Тихомирова, вас просят подойти к первой стойке.
— Интересно, зачем? — удивленно пробормотала Галя.
— Весьма интересно, — подтвердила Таня.
Как только они вдвоем подошли к указанной стойке, к Гале приблизился огромный букет желтых роз. Человека, который его нес, не было видно из-за цветов. Галя недоуменно посмотрела на это редкостное зрелище и невольно оглянулась — может, эти цветы предназначены кому-то другому? По губам Тани бродила многозначительная ухмылка.
— Вы Галина Тихомирова? — прогудел букет.
— Она, — подтвердила Таня, поскольку Галя растерянно молчала.
Молодой черноволосый человек выглянул из-за букета и вежливо спросил:
— Куда прикажете отнести цветы?
— От кого это? — ничего не понимая, спросила Галя.
Таня же насмешливо произнесла:
— Сейчас выясним...
Похозяйничав в букете, она извлекла из него глянцевую визитную карточку.
— «Федор Витальевич Ступишин, дворник», — вложив в голос все ехидство, на которое только была способна, прочитала Таня. — Интересное знакомство. Дворник! Я знаю известного тележурналиста Федора Ступишина... И вот выясняется, у него есть тезка!
Галя вспомнила эту визитку.
Когда-то, в девятом, кажется, классе, Федор подрядился работать дворником в том квартале, где жила его семья. Он объяснил это намерение тем, что хочет беспрепятственно каждый день встречать рассвет. Работа настолько пришлась ему по душе, что очень скоро к обязанностям дворника Федор присоединил обязанности садовода, разбил во дворах клумбы, обнес их кирпичом, посадил под окнами домов дикий виноград. У его отца был приятель в издательстве «Молодая гвардия», ему-то Федор и заказал сотню визитных карточек, которые щедрой рукой раздавал одноклассникам. И вот, как выяснилось, не все раздал...
— Дворник, — продолжала разглагольствовать Таня ехидным голосом. — Дворники нынче неплохо получают... Букет потянет на пару миллионов... Или я ошибаюсь, молодой человек? Что вы там прячетесь за веником?
— Я не прячусь, — вежливо произнес букет.
— Но откуда все это? — вырвалось у Гали.
Букет с достоинством ответил:
— У Федора Витальевича повсюду есть друзья. И они всегда готовы выполнить его поручение...
Таня продолжала разыгрывать удивление:
— Подумать только, как нынче преуспевают дворники! Куда до них летчикам международного класса! У летчиков нет таких связей... Вы из цветочного магазина, молодой человек? Я не ошиблась?
— Нет, не ошиблись, — согласился букет. — Федора Витальевича знают и любят в нашем магазине на Остоженке.
— Так он возле вашего магазина метет улицу? — как ни в чем не бывало расспрашивала Таня.
— Федор Витальевич лучший друг нашего заведующего...
— Опять странно, — не умолкала Таня. — Прежде дворников называли просто по именам: Федя, Гриша, Ваня... А теперь — какое почтение к простому дворнику! Может, мы вновь скатываемся в социализм?
Галя не знала, куда спрятать глаза.
Насладившись ее смущением, Таня распорядилась:
— Следуйте за нами, юноша... Вы отнесете этот роскошный букет в мой скромный лимузин.
В машине Галя пыталась сообразить, каким образом ей избавиться от этих цветов. Ольга Петровна замучит ее расспросами о Федоре. Гале же не хотелось ничего объяснять. Благоухание роз затопило салон автомобиля, и Галя вдруг подумала безо всякой видимой связи: «Странно! За эти дни я почти не вспоминала Вацлава...»
Это имя, всегда причинявшее ей боль, впервые прозвучало как будто не внутри нее, а где-то снаружи, точно его кто-то шепнул ей на ухо.
— А я знаю, о чем ты думаешь! Ты хочешь избавиться от веника! — Таня продолжала удивлять Галю своей проницательностью. — Не выйдет, милая! Я лично доставлю букет Ольге Петровне, тебе после того, что случилось, нельзя таскать тяжести. И если ты мне не захотела рассказать, что с тобой произошло, то мать из тебя все выудит! И что самое любопытное, — она посмотрела на Галю в зеркальце, — так это цвет роз... Насколько я разбираюсь, желтые цветы символизируют разлуку...
— Останови машину, — прошипела Галя.
— Зачем?
— Останови, говорят!
Таня притормозила на Тверском бульваре, возле магазина «Наташа».
Галя выскочила на улицу, схватила в охапку букет и побежала к подземному переходу.
Таня с любопытством следила за ней, пока Галя не исчезла из виду.
Вынырнув из перехода, Галя устремилась к памятнику Александру Сергеевичу. Воровато оглядевшись, возложила букет к подножию. И тут же услышала над собой мужской голос:
— Сразу видно, что вы по-настоящему любите солнце русской поэзии, девушка!
Голос принадлежал солидному пожилому мужчине.
— Или вы от какой-то организации? — решил уточнить он.
— Нет, я сама по себе, — сердито откликнулась Галя.
Мужчина обрадованно всплеснул руками.
— Значит, вы должны сказать нам сейчас пару слов, — молвил он. — Гена, дай девушку крупным планом...
И сейчас же из-за спины мужчины вынырнула целая съемочная группа... Оглядевшись, Галя увидела фургончик с надписью на боку: «Телевидение».
Закрывая лицо руками, она ринулась к переходу.
Таня терпеливо поджидала ее.
— Избавилась от вещественного доказательства? — открывая перед Галей дверцу, спросила она. — Напрасно. Хотя я думаю, что это не последние цветы в твоей жизни...
Таня оказалась больше чем права.
...В прихожей родного дома, одной рукой обнимая повисшую на ней Любочку, а другой всплакнувшую Ольгу Петровну, Галя почувствовала сильный аромат роз, шедший из гостиной.
Озадаченная, она заглянула туда. За ней — Таня.
— Что я тебе говорила! — торжествуя, воскликнула она. — Так и есть!
На полу, на столе, на подоконнике в вазах и банках стояли алые розы.
— На этот раз — алые, — констатировала Таня. — Этот цвет символизирует любовь до гроба... А вот и визитка дворника. Ольга Петровна, вы знакомы с дворником?
— Какой же дворник? — с достоинством отозвалась Ольга Петровна. — Это Федор Ступишин, знаменитая личность... Много лет назад он очень серьезно ухаживал за Галочкой...
— Неужели знаменитый Федор Ступишин? — как бы не веря себе, переспросила ехидная Таня. — Тот, который...
— Тот, тот самый, — гордо отозвалась Ольга Петровна.
— Тань, ты вроде торопилась домой... — не очень вежливо заметила Галя.
Таня ухмыльнулась:
— На Тверской во дворике Литинститута стоит памятник Герцену. Может, эти цветы отвезти ему? А на Кропоткинской... Ну ладно, ладно, молчу! Не сердись. Я и правда поеду к себе... Пока, Любочка, пока, женщины... Кстати, имей в виду, Галя, что белые розы символизируют брак...
Белые розы не заставили себя ждать. Их принесли через час.
— Я всегда говорила, что Федор большой души человек, — принимая букет, заметила Ольга Петровна. — Вы так давно не виделись, а он все помнит о тебе...
Ночью Галя никак не могла уснуть.
Она то и дело поднималась, набрасывала на плечи халатик, шлепала на кухню, пила из-под крана, чистила себе яблоко, забывала его на столе, возвращалась, брала в руки книгу — но сон не шел.
Из-под двери Ольги Петровны пробивалась полоска света.
Наверное, мать ждет, что дочь не выдержит и придет к ней поговорить, как часто случалось в ранней Галиной юности; заберется к ней на кровать, и они станут беседовать обо всем на свете, как две подруги.
Когда пришел конец этим разговорам, Галя сейчас не помнила.
Просто в какой-то момент она стала стесняться душевных бесед с матерью, точно это было проявление слабости.
Галя напрягла память.
Пожалуй, их откровениям пришел конец после того, как она прогнала Федора.
Это был первый по-настоящему взрослый ее поступок, во всяком случае, в те времена ей казалось, что это так. Да, она не хотела выглядеть слабой, показывать матери, насколько тяжел был для нее разрыв с Федором, на который она решилась именно потому, что испугалась взрослой жизни и ответственности. Да, именно так!
Желая повзрослеть поскорее, Галя совершила необдуманный, детский поступок. И это только сейчас пришло ей в голову. Тогда казалось — жизни еще впереди непочатый край. Ей не хотелось устремлять ее поток в то русло, о котором мечтали многие ее ровесницы: раннее замужество, дети... И она, держась изо всех сил за свою самостоятельность, на самом деле хотела только одного — чтобы беззаботная, беспечная юность длилась и длилась, как весеннее утро.
Последние годы Галя стала страдать бессонницей, бояться ночей.
Ночью, когда тьма и тишина высвобождают в душе пространство для чувств, на нее наваливалось ощущение глупо, нелепо прожитой жизни, жизни безнадежно испорченной, горькой, одинокой. И ее давило сознание вины — перед Олегом, перед Вацлавом.
Сегодня впервые за долгие годы она не могла уснуть от ощущения радости.
Как будто юность снова вернулась к ней.
Вернулось чувство тревожного, радостного полета, надежды, веры...
Ей казалось: она, совсем юная, счастливая, лежит в своей девичьей кровати, с нетерпением ожидая наступления утра, которое подарит ей новую встречу с Федором.
И что по-прежнему весь мир с его мечтами и светлыми надеждами лежит у нее на ладони.
И как тогда, мысли Гали блуждали вокруг Федора.
Она вспомнила их встречу в самолете, его розыгрыш, на которые он и в прежние времена был мастер, его забавную перепалку с Р. на больничной койке, цветы, встретившие ее в аэропорту, — и улыбнулась.
Одуряющий аромат роз проникал в ее спальню.
Ей вдруг захотелось встать и посмотреть на цветы.
Осторожно ступая, она вышла в гостиную — у матери еще горел свет, и тут зазвонил телефон.
Прежде чем Галя взяла трубку, она успела заметить, что в комнате матери свет погас.
Ольга Петровна раньше дочери поняла, кто это звонит поздней ночью и, не желая смущать Галю, решила притвориться спящей.
— Почему-то мне кажется, что я тебя не разбудил, — услышала Галя голос Федора.
— Да, я не спала, — призналась Галя.
— Ты думала обо мне?
Слышимость была такая, как будто они сидели совсем рядом и говорили шепотом.
— Откуда ты звонишь?
— Оттуда, оттуда...
— Тебя выписали из больницы? Что ты молчишь?
— Обдумываю, какой ответ для меня наиболее выгоден, — отозвался Федор. — Заныть, что я, бедный, еще в больнице, или бодро сообщить, что меня выпустили...
Судя по всему, он расположился к долгому разговору.
— Скажи лучше как есть, — посоветовала Галя.
— Я, бедный, еще в больнице...
— Но ты бойко охмурил медперсонал и тебе позволили позвонить в Москву? — предположила Галя ехидно.
— Вроде того... Любава почивает?
— Конечно.
— Хорошо, что мой звонок ее не разбудил...
— Как там наш знаменитый писатель? — поинтересовалась Галя. — Вы все ссоритесь?
— Он без меня уже жить не может, — похвалился Федор. — Во-первых, время от времени я играю роль сиделки. Во-вторых, я обыгрываю его в шахматы. Но в своем новом романе он напишет, что все было наоборот...
— Послушай... — Галя прикрыла трубку ладонью и зашипела прямо в мембрану: — К чему такое количество цветов?
— Это артподготовка, Галочка. Скоро я двинусь на тебя в атаку...
— Сними сначала гипс, — хмыкнула Галя.
— Нет, я на полном серьезе намерен тебя загнать в угол, чтобы ты отчетливо и радостно сказала мне «да»!
Федор в чужой, далекой стране жизнерадостно расхохотался.
— Ну ты и нахал! — возмутилась Галя. — Что это еще за силовые методы!
— Если ты их не признаешь, я встану под твоим балконом и буду петь романсы на стихи Р. Он теперь от нечего делать балуется стихами... Слушай, а ты не на босу ногу стоишь в гостиной?
— Нет, — успокоила его Галя.
— Точно?
— Точно.
— А то бы я обождал, пока ты наденешь теплые носки...
— Федор, — Галя попыталась придать своему голосу повелительную интонацию, — ты хоть соображаешь, во сколько тебе обойдется этот разговор?
Снова послышался смех Федора.
— Не-а. Пока не скажешь мне «да», я буду нести всякую чушь и наболтаю на такую сумму, что потом буду вынужден продать себя в рабство, чтобы расплатиться...
— О господи! Чего ты хочешь? — воскликнула Галя.
— Тише, Любочку разбудишь... Я хочу, чтобы ты вышла за меня замуж, а Любава уотцовила меня, если можно так выразиться...
У Гали буквально руки чесались оттаскать его за волосы, но Федор был за пределами досягаемости.
— Тебе не кажется, что это не телефонный разговор?
— Если тебе больше по вкусу телеграфный, я завтра же отправлю телеграмму, заверенную моим лечащим врачом, — немедленно отреагировал Федор. — Или ты предпочитаешь факс? Лично я явлюсь не раньше чем через неделю...
— Вот через неделю и поговорим!
— Неделя, как долго, — вздохнул на том конце провода Федор. — И как я проживу ее без тебя!
— Точно так же, как ты жил без меня все эти годы...
— А я уж и не помню как, — признался Федор. — Все какая-то суета сплошная... Хорошо, поговорим при встрече о моем предложении... Только не думай, что отвертишься от меня, Галка!
— Спокойной ночи.
— У вас уже доброе утро, — отозвался Федор.
Галя повесила трубку.
Обернулась — и увидела стоящую в дверях мать с томом «Виконта де Бражелона» в руках.
— Ты хочешь почитать мне вслух, мамочка?
Ольга Петровна с некоторой торжественностью покачала головой:
— Я хочу кое-что показать тебе... — Она подошла к дочери и раскрыла книгу. В ней лежала порванная на четыре части и склеенная фотография.
— Боже мой! — изумилась Галя. — Откуда это у тебя?
Галя уже и не помнила, когда и кем был сделан этот снимок — они с Федором в школьном дворе, он держит в руках скворечник, она — метлу. Очевидно, кто-то сфотографировал их на субботнике.
— Мне удалось спасти это в тот день, доча, когда ты яростно расправлялась со своим школьным архивом, — объяснила Ольга Петровна. — Там были записочки Федора, ваши фотографии, твои сочинения... Ты все порвала в мелкие клочья, а этому снимку повезло.
— Какой недосмотр с моей стороны, — проворчала Галя, однако умиленно всматривалась в снимок.
— Это с моей стороны имел место недосмотр, — не согласилась Ольга Петровна. — Не надо было тебе позволять расправляться со своим прошлым... Оно зачастую имеет тенденцию возвращаться...
— Что ты хочешь этим сказать? — Невольная улыбка тронула Галины губы.
— Что Федя — славный парень и тебе не следовало порывать с ним отношения. Лучше Феди тебе никого не найти.
— Когда-то ты так говорила про Олега, — напомнила матери Галя.
Ольга Петровна кивнула:
— Олег — просто идеал мужчины. Но он был намного старше тебя, и рано или поздно ты бы, доченька, стала посматривать на сторону... на своих ровесников... Ты уж извини за откровенность, но я жизнь прожила и вижу такое, что тебе еще не может быть видно... Возьми фотографию. Подумай. Я бы на твоем месте согласилась.
— С чем? — Галя сделала вид, что не понимает, о чем речь.
— Разве Федя сейчас не сделал тебе предложение? — ухмыльнулась Ольга Петровна.
— А я думала, ты спишь, мамулечка...
— Как я могу спать, когда решается судьба моей дочери? — воскликнула Ольга Петровна. — Если я буду спать, ты в очередной раз натворишь бог знает что...
— Но почему ты думаешь, что мне надо согласиться? — помолчав, спросила Галя.
Ольга Петровна ткнула себя пальцем в грудь.
— А материнское сердце на что? — внушительно заметила она. — Вот то-то. Спокойной ночи, голубка.
— Уже доброе утро, мамулечка, — бросив взгляд в окно, сказала Галя.
Когда Федор пригласил Галю в ресторан, чтобы отметить свое возвращение, она с капризным видом знатока подобных заведений осведомилась:
— В какой же ресторан ты меня приглашаешь?
— В какой хочешь, — радостно заявил Федор, артистичным жестом останавливая такси.
Галя знала в Москве несколько ресторанов, а названия помнила только двух — «Пекин» и «Арагви», но ей не хотелось обнаруживать перед Федором своих скудных познаний в этой области. Она замялась.
— Хорошо, пойдем от еды, — терпеливо предложил Федор. — Что бы ты хотела съесть?
Галя вспомнила название блюда, которым когда-то потчевал ее Валера, но к какой именно кухне оно относится, припомнить не могла.
— Я бы хотела поесть долмы.
— А что это? — спросил Федор.
— Это такие маленькие голубцы, но их заворачивают не в капустные листья, а в виноградные...
— Долма... — повторил Федор, разводя руками. — Понятия не имею, чье это изобретение...
В разговор вмешался водитель.
— Вы вон у них спросите. — Притормозив, он кивнул в сторону небольшого рынка у станции метро, где торговали в основном южные люди.
— Спасибо, брат!
Федор выскочил из машины и обратился с вопросом насчет долмы к первому попавшемуся южному красавцу.
— Вай, дорогой! Лучший долма в мире делает моя жена! — радостно осклабился южанин.
Федор понял, что обратился по адресу.
— Ты откуда, брат?
— Из Еревана, дорогой! Долма — самое армянское блюдо во всей Армении!
Федор повез Галю в армянский ресторан.
Она сразу поняла, что это первоклассное заведение.
Дубовые двери, высокие потолки, зал, освещенный множеством хрустальных люстр, поблескивающих подвесками, очень красивые шелковые занавеси с фалдами и воланчиками на окнах, столики, сияющие белизной шуршащих скатертей.
Официант, важный, как английский лорд, проводил их к свободному столику у окна, на котором стояли только ваза с гвоздиками и накрахмаленные салфетки в кольце.
Галя была в жемчужно-сером бархатном платье, купленном в Париже год назад, да так ни разу и не надетом — все не представлялось случая.
Федор вытащил из пачки сигарету — и сейчас же, точно ожидая этого движения, официант вырос как из-под земли, держа наготове колеблющийся огонек зажигалки.
Потом подошел другой официант, подал меню и карту с винами. Дружелюбно улыбаясь, он произнес:
— Нам очень приятно видеть в своем заведении Федора Ступишина.
Федор, усмехнувшись, сдержанным кивком дал понять официанту, что ему тоже приятно.
— Чем прикажете угостить вас и вашу сестру?
Галя с Федором переглянулись.
С того времени, как многие незнакомые люди принимали их за брата и сестру, столько воды утекло... Они и сами успели забыть о своем сходстве, которое, оказывается, еще заметно стороннему глазу... Улыбка Федора стала сердечнее. Галя тоже улыбнулась и стала диктовать:
— Бастурму, пожалуйста... Суджук... Брынзу... Оливки...
— И имам баялды обязательно, — вставил Федор.
— А это что?
— Дословно название этого блюда переводится так: «имам упал в обморок», — с готовностью объяснил официант. — Оно турецкого происхождения. Надо полагать, некий имам был потрясен, отведав это блюдо...
— Мы не станем следовать его примеру и не упадем в обморок, если блюдо, конечно, не из тротила, — сказал Федор.
— Нет, оно приготовлено из баклажанов, помидоров, чеснока, зелени...
— Давайте вашего имама, — согласился Федор, — еще курицу гриль, шашлык...
Официант понимающе кивнул:
— Что будете пить?
— Что вы посоветуете?
— «Айгешат» — замечательное красное вино, — похвалил официант, — армянский коньяк десятилетней выдержки... Сладкое?
— Гаты и сухофрукты, — потребовала Галя. Они и глазом не успели моргнуть, как стол оказался заставлен фарфоровой посудой, многочисленными ножами, вилками, ложками, бокалами, рюмками и блюдами с закуской — тонко нарезанной бастурмой, острым суджуком, брынзой, белеющей сквозь гору зелени, курицей с воланчиком салфетки на ножке, чтобы было удобно ее держать, баклажанами, начиненными орехами, «обмороком имама». На тарелки, застеленные свежим лавашем, официант прямо с шампуров выложил кусочки мяса и овощей, зажаренных без кожицы на углях.
— За что выпьем, сестра?
— Твое предложение? — спросила Галя.
— За нас с тобой, — отозвался Федор. — За наше будущее.
Галя засмеялась. Ей было хорошо, так хорошо, что хотелось смеяться, напропалую кокетничать, танцевать до упаду, — к ней словно вернулась юность.
— Будущее — будет ли оно еще... Выпьем за настоящее...
— Хорошо, но это только первый тост, — сказал Федор.
Когда они осушили рюмки, он произнес:
— Можно тебя кое о чем расспросить?
— Можно, — великодушно согласилась Галя.
— Ты, конечно, не обязана передо мной отчитываться... Хотя я, со своей стороны, готов все-все о себе рассказать... Но если можно, ответь: ты любила своего мужа?
— Любила, наверное, — после паузы проговорила Галя. — По крайней мере, тогда мне так казалось.
— Его звали Олегом?
— Да.
— Извини, я снова спрошу... — немного смущаясь, продолжал Федор. — Знаешь, твоя мать очень мудрая женщина... И она ничего не говорит случайно, несмотря на кажущуюся свою наивность... Она представила мне твою дочь как Любаву Вацлавовну Тихомирову... Любочка, значит, не дочь Олега?
— Нет, она дочь Вацлава. — Галя поразилась той легкости, с которой сейчас слетело с ее языка имя, столько лет вызывавшее у нее слезы.
— А кто этот Вацлав?
— Трудно ответить. Я любила его. Он умер.
Федор положил ладонь на ее пальцы:
— Понятно. Когда я впервые после долгой разлуки увидел тебя в самолете, то сразу подумал, что ты пережила какую-то драму... Прости, что напомнил тебе об этом. Но с моей стороны это не простое любопытство... Из-за этого человека ты рассталась с мужем?
— Да, из-за Вацлава... А тебя можно кое о чем спросить?
— Конечно, — с готовностью ответил Федор. — Спрашивай.
— Я немного знаю о том, что произошло между тобой и женой Р. Это было серьезно?
Федор сосредоточенно нахмурился. Галя с детских лет помнила это его выражение. Оно появлялось всякий раз, когда Федор хотел ей сообщить что-то о себе, по его мнению, невыгодное и хотел быть совершенно откровенным.
— Теперь не знаю. Тогда казалось — да, серьезно. Но обычно то, что бурно начинается, быстро заканчивается...
Галя подумала, что у них с Вацлавом тоже было бурное начало. И с Олегом — с Олегом тоже.
Она тряхнула головой, словно отгоняя видение.
На небольшую эстраду вышел оркестр с синтезатором, гитаристы начали знакомым перебором мелодии песни «Двое», которая очень нравилась Гале. Федор, будто почувствовав ее желание, поднялся.
— Потанцуем?
— Идет, — согласилась Галя.
Они прошли на середину зала, обнялись в танце. Минуту спустя к ним присоединились другие пары.
Галя ощутила, что сейчас вдруг к ней вернулось сознание своей красоты, которое всегда появляется у женщины в те минуты, когда она чувствует себя любимой и желанной, когда она как бы смотрит на себя глазами влюбленного в нее мужчины. Свет на время танца притушили, и эта полутьма, эти обнявшиеся в танце пары, грустная, нежная музыка создавали атмосферу пьянящего счастья — когда человек не знает, что пожелать еще, и хочет только одного: чтобы это никогда не кончалось.
— Мы ведь танцуем с тобой впервые, — наклонившись к ней, шепнул Федор.
— Да, и это странно...
— Как будто специально сделали в жизни крюк, чтобы встретить друг друга и начать все заново...
Музыка закончилась, и они остановились, глядя друг другу в глаза.
— За чем же дело стало? — улыбнулась Галя. — Мы отметили нашу встречу, поехали теперь ко мне...
— Да, не будем тратить время, — крепко ее обняв, сказал Федор.
Внимание!
Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.
После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.
Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.