Люций и Эребус

Все знают, что Атлантида затонула.

Никто не ведает, в каких морях.

Немногие догадываются, что затонула она не вся.

И лишь один может точно сказать, где она располагалась ранее и как называют теперь тот клочок твердой земли, что от нее остался.

Имя его — Люций.

Имя клочка земли — остров Лапута.

Потому что так назвал ее он сам, когда его как бы ненароком заточили в королевской усыпальнице, открытой всем ледяным ветрам и всей ничем не умягченной ярости солнца. Назвал куда раньше, чем это слово во сне пришло на ум некоему ирландцу по имени Джонатан Свифт.

Итак.

Вулкан Эребус — самый южный действующий вулкан на Земле. Высота его 3794 м. Он расположен в Антарктиде, на острове Росса, где имеется ещё три условно потухших вулкана. Однако эта условность вовсе не касается Эребуса.

Когда в 1841 году Эребус был открыт полярным исследователем сэром Джеймсом Кларком Россом, давшим свое имя его ледяному подножию, все вулканологи того раннего времени были удивлены наличием живого воплощения ада на земле в таких необыкновенно холодных местах. Они забыли, по всей видимости, что по некоторым земным представлениям ад четко ассоциируется именно со льдом. Чем далеко ходить, прочтите хотя бы у Данте в его «Божественной Комедии» описание девятого круга — самого низкого места в преисподней, где мучаются, вмерзшие в ледяной массив, предатели, где находится резиденция самого Сатаны и наиглавнейшего предателя христианского мира — Иуды, который навечно застрял в одной из трех непрестанно жующих сатанинских пастей.

Что до более традиционного, пламенного воплощения адского жерла, то оно здесь соседствовало с царством льда так явно, что первооткрыватели, не сговариваясь, назвали его в честь Эреба, древнейшего из греческих богов, родившегося из Хаоса и слывшего владыкой античного ада. Именно — вулканом Эребусом.

Существует, однако, более примитивная версия: вулкан был назван так просто в честь одного из тех кораблей, на которых старинные полярники пустились в свой рискованный путь. Удивительно, с какой стати было давать судну такое имя — разве что это был один из первенцев пароходного кораблестроения, и в самом деле напоминавших людям дымную и чадную Пасть Адову.

В дальнейшем вулкан доказал людям, что вполне достоин своего грозного прозвания. Располагаясь на пересечении разломов земной коры, он по этой причине является одним из активнейших вулканов планеты, уступая в том разве что Везувию. Из разломов периодически происходят мощные выбросы глубинных газов, в том числе водорода и метана, которые, достигая стратосферы, разрушают озон. Минимальная толщина озонового слоя, а, значит, и самая беспощадная на земном шаре солнечная радиация наблюдаются именно над самим Эребусом.

В кратере Эребуса имеется уникальное лавовое озеро, сравнительно небольшое по размерам, но проявляющее редкую активность. Именно это до сих пор не позволяло ни альпинистам, ни вулканологам, вплоть до великого Гаруна Тазиева, даже подступиться к озерной поверхности.

Прямо над тяжело кипящим озером, что то и дело посылает вверх каменные бомбы и раскаленные газовые сполохи из окружающих его фумарол, на вершине как бы упругой фонтанной струи неподвижно висит Лапута.

То, что никто из живущих ее не видит, — либо колдовство, либо судьба.

Лапута — маленький остров. Так бы начал, вослед царственному узнику Святой Елены, свое повествование и Люций. Если бы ему, разумеется, хотелось о чем-либо повествовать. Ибо Люций помнил куда больше, чем хотел забыть, а забыть не мог вообще ничего.

Когда-то, в времена могущества Атлантиды, на всей обширной Земле Богов росли деревья и трава, высились многобашенные города, мощные дамбы защищали пашни и гавани от ярости океана. По цепям мелких островов можно было достичь многих иных, чудесных земель — туда прибывали ученые, эмиссары и торговцы, послы и взиматели дани, оттуда везли причудливых зверей для увеселения народа и позже — чтобы размножить самых сильных и полезных из них, удивительные по красоте растения для садов и полей, сильных и умных рабов, чтобы свести их со свободными и дать гражданские права лучшим людям из их потомства. Сам Люций почти ни во что не вмешивался, только исподтишка давал советы старшим женщинам, когда они уж очень настаивали. А крови своих подданных не пил и подавно — нужды не было: одна и та же влага текла в любом земном плоде. Тогда Люция звали не так кратко, хотя и не вполне на древний латинский манер, а уж римлянином он и вовсе не казался: светлые, почти белокурые волосы, нежно-золотая кожа, крылатый разлет бровей, темный огонь больших глаз, точеный профиль. Да и где были тогда сами эти римляне — еще в Разуме Разумов или уже в семени пока не раздавленных греками троянцев?

Уж ее-то он сохранил — редкую телесную красоту. И не только это.

В тот миг, когда внезапно дрогнул шар земной под его ногами, и накренилась земная ось, и воды нахлынули на обширный цветущий край, а он не сумел ни вознести мольбу, ни послать проклятие Высокому, на руках у него оказались двое удивительных животных, что прислали его эмиссары из земли Кемет. Он еще наполовину шутя сказал приближенным:

— Вот из кого надо бы им сотворить живых богов — но не из людей!

Теперь он думает, не по этой ли причине колыхнулась большая людская колыбель и переменились полюса, по всему миру, погубив благодатные земли вместе с их народом. Но о своей остроте не жалеет нисколько — ведь такого коварного ответа на нее никто не мог угадать, даже он сам.

После катастрофы, что сорвала с места клочок плодородной вулканической почвы, плотно закрепленный на базальтовой основе, и подвесила ее между землей и небом, обе кошки остались в живых. Более того, они оказались разного пола. Маленькие, тонкокостные головки, большеглазые и длинноносые, с чуткими ушами и хищной пастью. Длинное, грациозное тело в тонком и плотном коричневатом меху. Воплощение изящества, по видимости несоизмеримого с силой. Смертные двойники самого Люция.

И они исправно плодились. В пропорции, которую потомки тогдашних людей назвали бы геометрической.

Для небольшого островка — не более чем в сто скрупулов — это нагрузка почти непосильная, особенно если учесть изначально малое число съедобных грызунов и почти полное отсутствие зеленой растительности.

Это вынудило Люция вплотную заняться землеустроением: впрочем, такое было ему даже не в новинку.

На его счастье, в начале начал его нового мира была ночь, и тьма стояла над бездною. Полгода благой темноты.

Люций мог повелевать ветрами, как и прежде, — и они приносили ему всякое крылатое семя, и мясистый плод, полный зерен, — в каждом из них дремала юная жизнь, которой он оплодотворял тонкий слой почвы. Ветра нагоняли ради него и тучи, полные снега, который таял еще в воздухе и питал землю теплой влагой.

Он мог умерять сокровенный жар земли, смягченный каменным щитом, и запасать его в глубоких подземных норах так же точно, как смертные сохраняли живой огонь под слоем мха или торфа. Этот жар всегда был на его стороне — и теперь круглый год, независимо от состояния небесных светил, обволакивал островок теплой воздушной завесой.

Он мог разговаривать с Луной, владычицей вод и ледяных полей.

И еще он мог эти полгода совсем не спать.

Когда через полгода на его милую Лапуту обрушился нагой солнечный свет, это мгновенно погрузило Люция в привычное дневное оцепенение, и спасли его лишь два обстоятельства.

От своих чужедальных посланцев он знал, как происходила такая перемена светил в прежних осевых местах Земли, и загодя построил себе неглубокое укрытие — ту же нору, но с чистым, плотно утрамбованным глиною полом, стенами, выложенными базальтовой плиткой, и хорошо укрепленным сводом.

И когда сам он, пошатываясь он невидимого и неощутимого пламени, разъедающего кости, проник в свою землянку — слишком низкую, чтобы выжить! — благодарная земля обратила в семя его самого.

На следующую полярную ночь Люций обнаружил, что травы и злаки за долгий день поднялись ему по пояс, юные деревца — по шею, палый лист повсеместно укрыл землю и поникшие стебли на толщину его ладони, мелкая живность понатаскала в свои земляные дома всякого неплодного сора и улеглась поверх него зимовать, а все самочки, которые народились у священных прародителей, уже неделю как понесли от юных самцов. И удивился скороспелости своего мира.

С тех пор так и шло. Больших, ветвистых стволов Люций не мог вырастить даже на постепенно растущем слое живой земли, но с кустарниками и карликовыми деревцами управлялся вполне успешно. Даже устроил себе — сначала хижину поверх старого подвала, затем изящный домик из тонких бревен, ровно обтесанных ножом из вулканического стекла и примотанных друг к другу лубяными полосками. В домике постепенно появлялись вещи, которые служили хозяину не столько своей полезностью, сколько своей красотой, а вокруг жилища — деревца, не приносящие иного плода, кроме тех, что для души, и цветы, лучше которых он не видел даже в дневных мечтаниях. Чудесным образом они сохранялись даже в полугодовой ночи как бы нетленными, чтобы с первым лучом солнца произрасти — ни для чьих глаз.

Одежду себе Люций соорудил не сразу, а лишь когда прежняя совсем истлела. Выточить веретено со сменными донцами и пару деревянных спиц оказалось куда легче, чем соорудить ткацкий стан. Неумело ковыряя палочками в полотне из грубой льняной пряжи, Люций утешал себя тем, что вязание, в отличие от ткачества, — по происхождению мужское и даже воинское ремесло. Только мужи имели право изготовлять сакральные и защитные одеяния. Так что его длинная некрашеная хламида — облачение жреца-первосвященника, и никак не менее…

Кошки составляли единственную проблему затворника Лапуты: они умирали медленнее, чем плодились, а Люций не хотел быть к ним несправедливым. Однако ему пришло в голову, что если брать от них часть их алого звериного начала, то плодовитость их понизится без всякой печали для самих животных. Для его существования этот обряд никогда не был необходим, но способствовал немалому приращению телесной силы.

Павших котов и кошек он вначале хоронил в землю, позже стал соблюдать некую церемонию: завернув в тонкое полотно и подвесив к прочной нити, опускал тельце с островного края в лаву, наблюдая, как огонь охватывал оболочку уже на полпути к месту упокоения.

В спору он уже не обращался, это оказалось крайней мерой. Теперь он мог, погрузившись на самое дно своего жилища и укрыв себя толстой циновкой, сплетенной из рисовой соломы, видеть вещие сны, в которых перед ним простиралось всё знание возрожденного и такого многоликого мира.

Так шло год за годом, столетие за столетием, счет шел уже на тысячи, а Люций не старел, и сонная тоска его не брала, и скука не нарушала его бодрствования. По временам гнев овладевал его духом — к чему было Сущему губить его малое теплое гнездо посреди такой большой и холодной Вселенной! А еще совсем изредка невнятная печаль охватывала его темным покровом — печаль по чему-то несбыточному и не изведанному им даже в те щедрые века, когда он был властелином перворожденного мира.

Однако настала ночь, когда всё переменилось самым парадоксальным образом.

Проснувшись с первыми лучами ночного светила, Люций отправился на очередную ревизию своих владений. Как ни странно, ему не нравилось озирать всё в одно мгновение — он предпочитал как бы прочитывать территорию медленно, знак за знаком, слово за словом. Первое, что бросилось ему в глаза, — почти полное отсутствие взрослых кошек. Проследив по запаху их расположение, он двинулся туда широкой походкой — и вот!

Посреди обширного кошачьего стана возвышалось нечто совершенно невообразимое. Тканевый купол пронзительно зеленого цвета на дугах и растяжках. Утепленная туристическая палатка из породы экстремальных.

Люций, стараясь двигаться как можно тише и не дышать (совсем нетрудно, ведь это было заложено в его природе) подошел ко входу, затянутому перепонкой, и с некоторой робостью отстегнул ее.

Внутри под тонким пледом прямо на полу дремал человек. Молодой и, насколько можно было судить по тем отрывочным сведениям, которые Люций улавливал во время магического сна, европеец или, скорее, евразиец. Родной язык юноши стал тотчас же внятен Люцию, однако лишь из самого поверхностного слоя мыслей. Странно, как он прикрыт, подумал тот. В мое царское время люди того не умели.

Спал пришлец крайне чутко, но встретился глазами с хозяином без малейшего признака тревоги. Даже чуть улыбнулся, кажется.

«Да. Он-то ждал, а я — нет. нисколько», — мелькнуло в уме и глазах Люция.

— Как ты сюда пришел, чужак? — проговорил он тем своим голосом, что, по словам льстецов, был «громче звенящей бронзы».

Юноша приподнялся, потом встал, придерживаясь за боковую распорку палатки — слегка неуклюже.

— Сначала — простите за неуместный визит. А затем — если вы мне скажете, нарочно вы стали невидимкой или это… ну… побочный эффект отторжения, я смогу ответить вам так, чтобы вы полностью удовлетворились.

— Я обязан тебе докладываться? (Жесткие черные лохмы волос, узковатые карие глаза на сливочной коже с солнечными крапинами, которые вроде как стянули на себя весь его загар, отмечал про себя Люций.)

— Нет, конечно. Правда, я и вообще не ожидал такой удачи. Что проснусь.

— Объяснись.

— Конечно. Только вы, будьте так добреньки, хоть слово в ответ.

Он поневоле начинал уже нравиться — своим… гонором.

— Ну, я не желал ни того, что случилось, ни того, как это случилось, если тебе это хоть чем-нибудь поможет.

Юнец кивнул и потуже запахнул ворот куртенки на шее, будто озяб.

— Ваш летучий островок никто из людей напрочь не видит, а я искал. Сам не знаю что — проблески, что-то вроде цветных спектров, миражей… Вы понимаете эти слова?

Люций кивнул.

— Я еще с детства искал что-то вроде того айс… ледяной горы, на которую наскочил плавучий корабль по имени «Титаник». Особенно после того, как лет тридцать назад в склон вашего вулкана врезался летучий корабль новозеландцев. Там еще двести пятьдесят семь человек расшиблось.

— Не мешай сказочные термины со своим молодежным арго, — сухо ответил Люций. — Я гораздо умнее, чем ты полагаешь. И крушение аэробуса чувствовал всем телом — тогда я еще спал не так крепко. На утреннем небе незадолго до того шла удивительно красивая игра света. Столбы, круги, мерцания — они никогда не предвещали доброго. Говори далее!

— Ну, меня навели. Мои… знакомые. Словом, мы сначала сделали то, до чего никто не додумался, — поставили прямо над лавой вертолет и спустили туда метров двести троса с вольфрамовой нитью. Трос прошел без задержки и в самом низу расплавился.

— То есть меня с моим островком попросту нет.

— Когда я вас не вижу — да.

— Кажется, у вас, людей, это именуется «субъективный идеализм» и «берклианство».

— Не в том дело. Я понял, что барьер между вами и миром — временный. Ох нет, простите: временной. Расхождение примерно в ноль целых, ноль две тысячных секунды. И разорвать его можно лишь тому, кто к течению часов безразличен. И лишь в тот момент, когда он в самом деле безразличен. Если я вижу — и когда я вижу…

— Хватит, я понял. А как ты забрался на высоту?

— Взлетел, — коротко пожал плечами юнец. — Кажется, у вас, созданий ночи, это называется «левитация».

Теперь он стоял в воротах своего утлого жилища, занимая весь проем.

Щуплый, росточком едва по плечо хозяину, но имеющий такой вид, будто для него исполнилось самое заветное.

— Мне теперь придется много вам объяснять. Ну, то есть, если в первые же минуты вы меня…

— Не мямли. Если ты, по счастливой случайности, останешься мною нетронут. Это ты хотел сказать?

— Да. Для того я и подобрался не к самой границе ночи, а на пару суток ее раньше. Посмотреть, как и что. Только вот ваших котов не учел.

— Сильно подрали? — осведомился Люций, уже почти смеясь в душе.

— Нет. У меня запасная сменка была. Я не думал, что у вас тут такие тропики. Палатку еще взял, зимний спальник и одеяло — хотел перемогнуться. А вот еды у меня почти не было.

— И как ты от одного этого не помер за время осадного сидения, — Люций всё более проникался абсурдом ситуации.

— Мыши выручили. Я от них котов отвел, а потом они меня в свои закрома пустили. Кашу варил на костре.

— Угу. В ладонях.

— Зачем? Котелок у меня тоже имеется. И термокружка.

Тут до парня дошло, что кое-что неладно в их задушевной беседе:

— Ой, через порог толковать — плохая примета и неуважение. Я мог бы вас к себе пригласить, но… вам же на пороге кланяться придется.

— Долго тебе еще?

— Это как сказать. И о чем.

— Тогда пойдем ко мне. Я — Люций.

— Знаю. А мое прозвание — Владислав Кугаевских. Слава.

— Поляк, что ли?

— Скорее якут и сибиряк. Мама моя за потомка польских ссыльных вышла. Русские цари в девятнадцатом веке весь полюс холода набили разгромленными повстанцами. Знаменитый словарь якутского языка Пекарского — слышали? Тоже «еще Польска нэ згинела».

Тем временем они неторопливо шли по направлению к дому. Слава озирался вокруг, по временам издавая тихие восхищенные вопли:

— Как чудесно: икэбаны эти из бутонов и ветвей ракитника. Бонсаи прямо в открытой земле! Гранитные валуны среди подушек мха! И острая кость земли, что рвет цветущую ткань жизни.

— Ты напрасно тратишь на меня свою лесть. Ваши человеческие сады и парки куда богаче — я видел их образы.

— Я не льщу, что вы! В земных садах бывает очень нарядно, очень изысканно или изящно и вместе с тем просто, но здесь сама природа по своей воле творит красоту и гармонию. Вы ведь только что проспали полгода, а ничто не нарушено. Правда же… мессер Люций?

Дошли, устроились на низком пороге.

— Едой и питьем я тебя угощать не стану, — сухо заметил Люций. — Сам не ем и другим не даю.

— Понимаю, — кивнул Слава.

— Ты понимаешь и видишь слишком уж много. Что средь ночи, что средь бела дня, как говорится. И как давно ты, такой чистый мальчик, с вампирами якшаешься?

— Не очень, — спокойно ответил юноша. — С первого курса Московского геологоразведочного. Мы с моим земляком…

Он глубоко вздохнул.

— У Валерия сразу завелась девочка из Ленинского Педагогического. В чужие общежития нашему брату ходу после двадцати двух ноль ноль не было, так они по Усачевке гуляли, по кривым переулкам Малой и Большой Пироговок, около больниц, моргов, заводов и старого троллейбусного депо, его года три назад еще до основания разрыли. Глухая кирпичная стена в три, что ли, метра высотой, человек ее и не перепрыгнет. И вот там на них весной два местных кровососа наскочили. Его только одурманили, чтобы столбом стоял, а ее… в общем, извращенно высосали у него на глазах. Просто на клочки порвали. И удрали с первым рассветным лучом.

— Вам захотелось отомстить?

— Ему. Я попробовал сначала заявить в милицию — как о людях, конечно.

— Не поверил дружку-то?

— Не знаю. У Вальки голова всю жизнь была светлая. Что-то он точно еще раньше знал, и верно… В тот день прибежал в общагу совсем без ума, еле уняли его. А когда поуспокоился, я ему и говорю: погоди днем рыскать и колом размахивать, а ночью с канистрой подстерегать. Хоть до следующего дня погоди.

— И утром…

— Мы прямо на первом этаже обитали, внизу. Ровно в четыре утра, еще только рассветать начало, — хорошая горсть песка в окно. Мы выскочили, как ошпаренные, мимо спящей вахтерши в палисадник, а там…

Слава нервно сглотнул.

— Один из этих, голый и крепко связан чем-то вроде волосяного аркана, какими у нас на празднике Ысыах лошадей в табуне ловят. И тут как раз солнце, робкое такое. Вмиг сгорел на наших глазах и мелкой трухой рассыпался.

На вторую ночь… Словом, всё то же самое, только другой был в одежде и грязи побольше, стало быть. Валька и говорит: «Мне не смерть этих говнюков была нужна, а чтобы моей Свете жить. Уеду отсюда сразу, как билет куплю, а пока во двор ни ногой!»

— Наелся доотвала, значит, — раздумчиво заметил Люций. — А ты сам?

— А я понял, что это еще не всё. На следующее утро вообще в комнату не пришел, всю ночь сторожил в сквере напротив. Часа в два появляется такой… Светлый. Тихий, как тень. Ну, что я это вам говорю! Опускает прямо на то самое место табличку: «Вендетта исчерпала себя. Теперь это только наши проблемы». И глядит прямо на меня своими алыми гляделками, только угол бледного рта чуть дергается вроде как в усмешке. Я как прочел — сразу пошел за ним. Не раздумывая.

— Верю, — ответил Люций.

Толстая беременная кошка подошла к ним, тихо мяукая. Юноша рассеянно почесал ей за ухом, погладил тугое пузо.

— Что дальше — не так важно. Видите ли, они сразу мне зачли, что уберег товарища от всяких там обоюдно острых глупостей. Сходиться близко — ну нет, упаси от того обе наших стороны, и их, и лично меня. Они меня вроде как премировали по-всякому: роскошная полевая практика на Алтае, Южном Сахалине и Курилах, поездки в забугорье на стажировку, альпинистские туры, заповедные места по всему миру. Учили, не без того. Но не в крови. Просто кой-чему хорошо забытому человечеством.

— Например, вертикальной стометровке с полной альпинистской выкладкой за плечами, — съязвил Люций.

— Думаете, если эта вертикаль не воздушная, а каменная, то намного легче? — спросил его собеседник.

— Так, значит, вампирское сообщество города Москвы всего лишь устраивало тебе познавательные экскурсии.

— Нет. Скоро я понял, что придется платить. По моей доброй воле, как они мне сказали. Их Высшие, я имею в виду.

Юноша поднялся с места, глянул вверх. Звезды звенели в такт его словам, как ледяные колокольцы, луна била в огромный серебряный бубен, когда он начал говорить снова.

— Все мы видим, что природа прошла ту критическую точку, когда она может восстановить сама себя в пригодном для человека виде, и знаем, что теперь сможем лишь тянуть время. Ох, уж это они мне доподлинно показали! Как никому из смертных. И еще показали, как природа умеет сопротивляться. Ей ведь всё равно, может жить на ней человек или нет; она сумеет низвести саму себя до уровня живого студня и вновь зачать от молнии…

Наводнения, ураганы, опустошающие целое побережье, взрывы вулканов мощностью в триллионы тонн тротила и трясения земли, что срывают с подножия целый континент, — это еще вроде как мальчишка из соседней комнаты тебе кулаком погрозил. А когда некто под видом чужака привольно устраивается в тебе самом и начинает управлять твоими помыслами, да так, что ты принимаешь это за самое естественное твое свойство?

— Ты что, имеешь в виду врага рода человеческого? — с подозрением и легкой неприязнью спросил Люций.

— Нет, самого человека. Ту его часть, которая неистребимо природна и благодаря которой природа способна им командовать.

— Вы истребляете эту природу в себе как дурную. Укрощаете — и думаете, что правы.

— Нам говорят так. Если рука соблазняет тебя, лучше отрежь ее, чем попасть в ад. Но ведь еще лучше вылечить ее от гангрены, правда? Если мы гибнем от встроенной в человека «деструктивной» или даже «конструктивной» агрессии, то ведь должно быть средство попросить саму природу ее укротить, а не стараться убить нас нашими же руками. Окоротить не самого зарвавшегося хама, а его темперамент. Если в самой природе уже стерся записанный в ней верный путь, то нужно отыскать того, кто помнит запись или сумеет ее заново прочитать.

— Древние боги все это умели, — медленно проговорил Люций. — Говорить, лечить, писать пером на чистом листе. Низвергнутые древние боги.

— Опозоренные древние боги, — повторил юноша. — Вампиры уверяли меня в том, что сами они — это осколки величественной древней аристократии, скажем так. Приближенные Царя и потомки приближенных Владыки.

— И еще в том, что они могут не пить крови, — продолжил Люций. — Хотя потребность в ней всегда остается.

— Да. Потому что существование не равно жизни. Полноценной жизни. Кровь человека еще несет в себе часть великого прямого пути, а вампирская кровь — уже нет. Поэтому каждый из Высоких или просто Старых пытается выкупить себя в одиночку. Вести праведный образ жизни, преодолевать соблазны, убивать одних только негодяев, повсеместно творить добро и красоту, питать юношей науками, выдавливать из себя дракона по капле и так далее…

Да, а когда я спросил: как глубоко простирается трещина между человеком и несущей его малой вселенной, они ответили мне: с Адама. Потому что он нарушил завет не столько с Богом-Отцом, сколько с Великой Матерью.

— Ничего нового, — заметил Люций. — Это известная ересь.

— А когда я спросил, в чем слабость ночного народа, они сказали, что их царь был равен богу, а сейчас — всего лишь человеку.

— Кажется, драгоценная наша Аннушка Райс попала… как это? в струю, когда отыскала вампирам прародителя в лице египетской живой богини, — Люций жесткостью своей интонации поставил точку в их обоюдной нескончаемой фразе.

— Вы умеете и такие мелочи прочесть в наших головах? — с удивлением спросил юноша.

— Да, но только не в твоей. Снова вампирская выучка?

Владислав промолчал.

— Когда смотришь отсюда вниз на этот гигантский ледяной щит, — заговорил он снова, — кажется, что больше ничего на земле и не существует. Царство застывшего величия. Глубокая синева и серебро. Знаете, почему альпинисты рискуют покорять снежные и ледяные вершины в одиночку? Там, на самой высшей крутизне, в миг наибольшего риска и слепящего сияния, каждый из них накоротке смотрит в лицо Единого. И пред лицом этого прекрасного видения меркнут все наши теологические споры.

— А когда тебя окружает уютная рукотворная вселенная, созданная твоими руками и твоим собственным даром, этакий крошечный огонек посреди ледяного молчания, — подхватил Люций, — это ведь может оказаться дороже всего мирового господства… Пойдем, вьюнош, сам я не евши живу, но для тебя уж найду кое-что на зуб положить. И куда как получше зерновой смеси.

Они уютно устроились на циновках посреди желтоватых, как ночное солнышко, стен и пили густой суп из чего-то вроде крупно смолотого проса, пряных трав и некоего подобия грибов, налитый в глубокие плошки из неровно обожженной и небрежно глазурованной глины. Слава, как и прежде, восхищался изысканной простотой здешних нравов. «Япония одно к одному», «Ваби, саби и далее по списку» невнятно раздавалось между звучными глотками и стуком деревянной ложки о дно.

— Ты уж прости, — говорил ему Люций, — что нет мяса. Я не могу тебя кормить своими соратниками, а одной с ними пищей — получится и неблагодарно, и негостеприимно.

— Да всё путем, — отмахивался рукой юноша. — Мне мясо не требуется — ни мышиное, ни какое еще. Одной красотой могу прожить сколько-нисколько, а тут, у вас, самое главное ее средоточие. Меры, изящества и гармонии. Вкуса и запаха, цвета и света.

Свет исходил из множества плоских блюдец с фитилями, опущенными в растительное масло, запах — от сухих, необыкновенно ярких цветов розы, лаванды и табака, от самых различных ароматических трав, что оплетали кругом темные, причудливо изогнутые ветви, любовно выскобленные обсидиановым стеклышком.

Люций не спорил: он сам в глубине души понимал это.

— Тогда что же ваш народ говорит, что якут без мяса — не якут? — улыбнулся он.

— Еще мы говорим так: «Якут не умеет жить без железного куяга, душа истого сармата в его карабеле, а у бедного иудея только и есть, что его хуцпа», — ответил Слава. — Знаете это присловье?

— Якут — прирожденный воин, он перенял от монголов легкий и гибкий плетеный доспех с продетыми в ремни бляхами. Польский шляхтич пуще жизни дорожит своей саблей. А что такое хуцпа?

— Это когда тощенький робкий еврей идет через весь зал, чтобы пригласить на танец самую красивую девушку в городе, и не смотрит на то, что вокруг нее стоят сплошные славянские комоды. И в самом деле с ней танцует.

— А бьют его за это?

— Как ни удивительно, почти нет. До танца — и вообще никогда.

Юноша отставил чашку и снова вздохнул.

— Давайте поговорим без обиняков, мессер. Девать вам меня некуда. Тридцать соток дачной земли меня, может быть, и прокормили бы летом, но зимой только и остается, что с вашими сотрудниками мышковать. Так что на выбор: или вы меня опускаете вниз, как мертвую кошку, либо через полгода выставляете то, что останется, на здешнее солнышко, жесткое, как урановая щетка, либо… либо вы от всего меня пьете.

— Чего ты, сволочь этакая, с самого начала и добивался, — ответил Люций самым ровным тоном. — Зачем?

— Животные и растения вашего малого мира постепенно приспособились к здешней нехилой радиации и процветают, — ответил Владислав. — Им это было просто, они солнечники. А вот вас самого она как цепями сковала и постепенно забирает всё больше силы. Так думают Старшие и так вижу я. И сила, и освобождение ваше могут прийти только от смертного человека. Не от подчиненного вам кровопийцы, а от того, кто в проекте равен самому Высокому и Великому.

— Кажется, я дал тебе понять, что не хочу ни свободы, ни царства.

— Ни ответственности за жизнь микрокосма в макрокосме, — четко продолжил юноша. — Я еще не сказал достойных слов о вашем карманном творении. Это поистине живое семя, в котором свернуто пружиной всё бытие.

— Сдается мне, — раздельно сказал Люций, — что мои бывшие лорды тебя крепко обучили.

— Так говорится в Благородном Коране, в суре «Преграды» — медленно произнес Владислав.

«Мы создал вас, потом придали вам форму, потом сказали ангелам: «Поклонитесь Адаму!» — и поклонились они, кроме Иблиса; он не был из поклонившихся.

Он сказал: «Что удержало тебя от того, чтобы поклониться, раз Я приказал тебе?» Он сказал: «Я — лучше его: Ты создал меня из огня, а его создал из глины».

Сказал Он: «Низвергнись отсюда; не годится тебе превозноситься там! Выходи же: ты — среди оказавшихся ничтожными!»

Он сказал: «Дай мне отсрочку до дня, когда они будут воскрешены».

Он сказал: «Ты — среди получивших отсрочку».

Он сказал: «За то, что ты сбил меня, я засяду против них в Твоем Прямом пути,

Потом я приду к ним и спереди, и сзади, и справа, и слева, и Ты не найдешь большинства из них благодарными».

— Это правда? — спросил Владислав, перестав читать наизусть.

— Поэтическая, — угрюмо ответил Люций. — Я не хотел кланяться тому, что еще не выросло.

— Ну, знаете, до выросшего, бывает, еще и тянуться приходится! — рассмеялся Владислав.

— Но меня, собственно, и не наказали. Потому что не один я — все вестники в один голос говорили, что человек, созданный из той же материи, что и всё живое, не сумеет исполнить залога, который так опрометчиво взвалил на себя. Что на одном чистом божественном духе он не удержится и тем более не сумеет отдать его земле, небесам и горам. Просто один я ответил на вызов и спустился вниз, чтобы вложить в бренную глину свой бессмертный телесный огонь.

— Древние говорили, чтобы я сам начал разговор, — ответил Владислав, — а то вы первым нипочем не скажете. Это же не в наказание вам самому началось то содрогание осей и потоп вселенского масштаба?

— Нет. Хотя кто может угадать мысли Творца? Я думаю, что это смертные взвалили на хребет верблюда некую последнюю соломинку. Неважно ни для кого, какую. И не в первый раз, кстати.

— А теперь совсем рядом последний «раз». Даже ученые согласны с тем, что истинное творение пришло в упадок и человечеству остается лишь худо-бедно тормозить на склоне. Растения вырождаются, звери и скоты уязвляются в разуме, люди подвержены вспышкам неконтролируемой ярости и прочим душевным и телесным недугам. А ваши условно бессмертные слуги уже давно работают пугалами для половозрелых детишек.

— Что я могу поделать?

— Изображая из себя благодушного Робинзона — ровным счетом ничего.

— Ты искушаешь искусителя, Пятница.

— Я не назову вас Сатаной-искусителем, потому что вы правы — искуситель здесь я сам. Не назову и Диаболом, разделителем, хотя по своеволию своему вы разделяете оба мира — низкого разума и высокого разума. Я верну вам прежнее имя — Денница, Сын Зари. Люцифер.

Оба встали и выпрямились друг против друга, взявшись за руки: ледяные — у падшего ангела, горячие и трепетные — у человека.

— Ты бросаешь мне вызов, сын Адама.

— Так прими его, бессмертный.

— Ты полагаешь, одной твоей красной жидкости хватит, чтобы меня поднять?

— Не знаю. Только я нарочно встал на перекрестке, в перекрестье. Во главе угла, как закладной камень в фундаменте. Так что, надеюсь, моей крови тебе будет достаточно.

— Ну, тогда поговорим. Склонности к суициду ты за собой не наблюдал?

— Что это такое… А, понимаю. Не знаю, правда.

— Почему это?

— Для меня просто нет такого понятия — смерть. Такой особенный способ жизни, что ли.

— Было что-то в мире смертных для тебя особенно дорогое? Родители…

— Умерли оба. Как говорят в Библии, насытившись днями.

— Жена… Любимая девушка.

— Я их отпустил, не причинив им никакой беды или ущерба.

— Те, которых ты обязан оберегать…

— Конечно. Это мои знакомцы иной крови. А больше никому я ничем не должен — так уж вышло.

— Утехи и богатства, признание, почитание и любовь, знания, запечатленные на бумаге и на этих ваших новомодных… носителях.

— Не изображайте из себя глупца — не поможет.

— Красота ближнего мира, ради которой ты идешь на…

— Я никогда не смог бы исчерпать ее до конца, потому что она близка к тому, чтобы самой себя исчерпать.

Люцифер улыбнулся — очень ясной и какой-то совсем простой улыбкой.

— Твоей жертвенной крови, мальчик… Такой чистой крови мне достаточно одной капли.

И нежно поцеловал юношу в запястье.

— …Сфинксы ведь почти всегда изображаются с крыльями, — азартно говорил Люцифер, слегка щурясь на полуденное солнце. Очки из непрозрачных каменных пластинок с вертикальными прорезями, наработка одной из малых северных народностей, были ему пока в новинку. — Ты ведь не подумал о том, что кое-какие анатомические детали могут иметь, скажем так, двойной уровень невидимости? И мутации здешние — это прямо невиданное диво какое-то.

— А зачем мне было вообще о том думать? — Владислав переложил сплетенные из конопли вожжи из руки в руку — для большего удобства — и сплюнул прямо в простертое далеко внизу огненное озерцо. — Мне просто ваши египетские друзья сразу по душе пришлись. Я легко с ними общий язык нахожу — с той поры, как прочел моим кошкам те стихи Бодлера, которые он посвятил персонально им.

— Всё спросить тебя забываю, уж очень бурно прошли последние полгода. Сколько тебе лет по-взаправдашнему? Те институтские дела начались лет по крайней мере пятьдесят назад. Теперь еще твое личное знакомство с поэтом девятнадцатого века…

— Не меня — моих любимцев. Кошки иногда живут долго, почти как черепахи или там орлы.

— Ты мне от ответа не увиливай!

Владислав пожимает плечами:

— Я ведь сразу сказал, что время для меня не играет такой роли, как для прочих. Я ведь не раб по природе своей, точно так же, как и ваши четвероногие боги и богини.

— Ты что, разве не человек? Я уж думал, за давностью времен чутье мне отказало.

— Фи-фай-фо-фам, дух британца чую там… Да нет, человек я. Всамделишный. Настоящий и без подделок. Со всеми вытекающими из этого последствиями.

— Да?

— И одно из них, самое главное: иногда мне удается переправить минус на плюс. Как говорится, это легче противоположного действия — ничего не приходится стирать, лишь бы карандашик был какой надо.

Разговаривая, оба проверяли ремни безопасности, которые удерживали их на облучке громоздкого экипажа.

— Ну что, отправились в дорогу или сначала снеговую корку уничтожим? — спросил Люцифер. — И так еле держится из-за местных вулканов. Вон, перешеек один растопился, еще одна большая ледышка готовится выйти в дрейф.

— Всё-то вы, мессир, о конце света хлопочете! Одного потопа вам мало? Подождем, однако, пока здешние постояльцы до нефти не доберутся или до всяких полезных ископаемых, а там и припугнуть чуток будет нелишне. Чтобы твердь не очень буравили, а то ведь вся планета Земля стала как сырная корка. Перед Ним Самим стыдно.

На этих словах Владислав тряхнул вожжами, лихо свистнул и крикнул:

— Эй, залетные!

И упряжка из восьми огромных крылатых котов с почти человеческим выражением на мордах слегка напряглась, чтобы сдвинуть остров Лапуту с угретого места, а потом стройно двинулась вперед, ввысь, заложила крутой вираж над Эребусом и понеслась в направлении к экватору, всё убыстряя ход и попутно роняя на зеленеющую гряду Трэмвэй пышные охапки ярких весенних цветов.

Этот рассказ был написан под двояким впечатлением: во-первых, прелестных акварелей питерского художника В. Румянцева с котами и ручными сфинксами, во-вторых, сонетом Ш. Бодлера «Кошки», анализ которого лег в основание структурной лингвистики, причем сонетом в переводе Георгия Шенгели. Этот перевод в целом куда более соответствует содержанию рассказа, однако в «поворотной» строфе, служащей эпиграфом, слово «Эреб» переведено Шенгели как «Ад», а это сразу бы изменило концепцию. Беру на себя смелость привести здесь весь текст Шенгели, взятый из эссе Г. де Мопассана о кошках:

^{Прогулка со сфинксом (В. Румянцев — с благодарностью!)}