Маленькая золотая штучка

Георгий Марчик Маленькая золотая штучка

Писатель жил себе и жил, как и основной народ, не слишком обременяя государство своим существованием. И вдруг… Ах, это вдруг! Оно всегда бесцеремонно вторгается в нашу жизнь, словно хобот муравьеда в муравьиное жилище. А ведь все началось с сущего пустяка. Вот что обидно. Не подними писатель монетку…

Был обычный дождливый московский день. В поисках лучшей, более сытной жизни по магазинам толпами сновали скучные потребители сельскохозяйственной продукции. На вокзалах, перетаскивая свои вещи, суетились отъезжающие. Те, у кого вещей было особенно много, судя по всему, не собирались возвращаться.

На улице у входа в метро писатель приостановился у лотка с сексуально-эротическими брошюрами. Продавец — молодая женщина лет тридцати с симпатичными ямочками на румяных щеках подняла на него взгляд. Писатель из любопытства развернул какую-то книжицу и слегка отпрянул. Прямо на него оттуда смотрел некий впечатляюще большой предмет. «Однако» — слегка смутившись, пробормотал писатель.

— Вы что-то хотите? — с готовностью спросила женщина-продавец.

— Да нет, собственно, — замялся писатель и, набравшись храбрости, поинтересовался: — Скажите, только честно, вы знаете, что такое фаллос?

— Нет, — улыбнувшись невинными розовыми губками, ответила продавец товара повышенного спроса, с любопытством гладя на писателя.

— А видели его когда-нибудь?

— Никогда в жизни! — пылко и предельно искренне воскликнула женщина.

— Охотно верю, — усмехнувшись, сказал писатель. — И не дай вам бог встретиться с ним когда-нибудь в темном месте.

«Святая наивность, — добродушно думал он, шагая по тротуару широкого проспекта имени бывшего главы государства — любителя молоденьких балерин. — Наверняка она замужем и вот — пожалуйста…»

Писатель заметил подлогами ярко блестевшую монетку и в нерешительности остановился. Вспомнил «нашего дорогого Никиту Сергеевича», который когда-то во время проведения денежной реформы уверял, что если гривенник уценить в копейку, то каждый, увидев на земле эту копейку, стремглав броситься ее поднимать…" Нет, дорогой Никита Сергеевич, — с сожалением молвил писатель. — Вы заблуждались. Далеко не каждый честный труженик приходит в восторг при виде такой находки. Ваше предвидение не сбылось. Увы, и не только это".

Он вспомнил свою давнюю и единственную встречу с Никитой Сергеевичем, похожего на ожившего запорожского казака с картины Репина. При случае писатель охотно рассказывал об этой встрече друзьям и знакомым, хотя, честно говоря, рассказывать особенно было нечего. Но так уж устроен мер — человек любит прихвастнуть — не зря же он тоже живет на земле. Некогда писателю довелось присутствовать на торжественном заседании в Кремлевском дворце съездов, на котором выступил Никита Сергеевич. Когда отгремел шквал аплодисментов, писатель, резонно не ожидая ничего более интересного, решил смыться.

Он вышел из дворца и остановился на площадке у центрального входа. Закурил. Едва он сделал первую затяжку, как откуда-то сбоку здания появился Никита Сергеевич. Он был в широких чесучовых брюках и заправленной в них белой рубахе. Впрочем, за это писатель не ручается. Ведь с тех пор прошло более четверти века. Никита Сергеевич шел быстрым размашистым шагом и кажется даже от быстрой ходьбы рубаха на нем плескалась под ветром. Редкие, разбросанные там и сям случайные люди на площади перед дворцом, не умея иначе выразить свои чувства, при виде шагающего с озабоченным лицом главы партии и государства, стали аплодировать. Писатель немного растерялся. Он, как уже было сказано, только что закурил. Аплодировать с папиросой в руке было неудобно, бросить же папиросу на чистую священную кремлевскую землю он не посмел, а потому не нашел ничего лучшего, как сунуть папиросу в зубы, а руками не слишком уж, чтобы с энтузиазмом, но вежливо стал хлопать. Никита Сергеевич как раз проходил мимо писателя. Он с явным неудовольствием посмотрел на нахальную рожу писателя с папиросой в зубах и нахмурился. Очевидно, ему что-то не понравилось. Вот и все. Никаких последствий для писателя этот эпизод не имел. Впрочем, придраться было не к чему.

Но вернемся к монетке, которую увидел на асфальте писатель. Он было прошагал дальше, но затем, повинуясь внутреннему порыву, вернулся и, оглянувшись по сторонам, быстро поднял ее и сунул в карман.

Вечером, досыта намучившись над неподатливой рукописью, он отправился на прогулку со своей собачкой по кличке Керя. Едва лифт, спускавшийся сверху, остановился на их этаже и его двери автоматически открылись, как Керя первым юркнул в кабину, где стоял худощавый мужчина лет тридцати пяти с лицом аскета, небольшой рыжеватой бородкой и твердым немигающим взглядом. В руке у него была черная папка. «Деловой», — подумал писатель. Керя по своему собачьему обыкновению уже бесцеремонно обнюхивал ноги незнакомца

— Почему без намордника? — сердито сказал человек.

— Кого вы имеете в виду? — безо всякой задней мысли спросил благодушно настроенный писатель.

— Не вас, разумеется, — язвительно ответил незнакомец. — Согласно постановлению Моссовета собаки должны выводиться на поводке и в наморднике. Впредь имейте в виду.

Едва он закончил говорить, как лифт остановился. Субъект с папкой первым вышел из кабины и бодро зашагал через вестибюль к выходу из подъезда. Настроенный вначале благодушно писатель ничего не успел сказать в ответ. «Наглец! По какому праву он поучает меня в моем же собственном подъезде?!» — мелькнула возмущенная мысль. Но едва он вознамерился шагнуть вслед за субъектом из кабины лифта, как заметил на полу ярко блестевшую монетку. Мне сегодня везет как никогда, с усмешкой подумал он и уже без колебаний поднял и опустил в карман пиджака монетку. Разглядывать ее было недосуг — Керя уже мчался к выходу. Гуляли они обычно в скверике рядом с домом. Керя по необходимости высоко задирал заднюю ножку у каждого кустика, потом увязался за какой-то легкомысленной собачонкой и исчез из поля зрения.

Писатель был спокоен — побегает и вернется. Не в первый раз. А пока, чтобы не терять времени даром, он решил позвонить редактору своей будущей книги — очаровательной Алле Васильевне. Писатель неторопливой вальяжной походкой направился к телефонной будке, вытащил из кармана две двушки. Он собрался уже было сунуть одну из них в щель автомата, как вдруг она чем-то привлекла его внимание. Он всмотрелся в нее и ахнул. Это была не двушка, а золотой кружочек по форме напоминающий обыкновенную двухкопеечную монету с арабской вязью по кругу.

Писатель вертел ее и так и сяк, усиленно размышляя, кому раньше принадлежала эта маленькая золотая штучка. Возможно, кто-то потерял ее днем на улице — и тогда можно лишь посочувствовать ее владельцу, но не исключено, что ее обронил тот самый тип в лифте, что отчитал его. Ведь он, писатель, подобрал две монетки. Какая из них была золотой? Разве теперь узнаешь! Спросить у него — не потерял ли он чего в лифте? Так ведь посмотрит так, словно он, писатель, сбежал с Канатчиковой дачи. Пожалуй, лучше всего для начала навести о нем справки окольным путем, через соседей.

Сказать откровенно, исследовательская работа увлекла писателя. Спустя короткое время он уже знал, что делового сердитого мужчину с бородкой зовут Виктор Стефанович Дайнебо. Ему 37 лет, женат вторым браком. От первой жены имеет ребенка. Работает инженером-проектировщиком. После развода и размена живет в одном подъезде с писателем в коммунальной квартире на седьмом этаже. С соседями не ладит. Сведения эти сообщила писателю его знакомая с седьмого же этажа — полная, приветливая женщина лет пятидесяти по имени Лоренция Антоновна. Поскольку эти факты не лишены интереса, сообщим их читателю в протокольном виде. Итак, сей тип после душа мчится из ванной к себе в комнату, в чем мать родила, а потому пока он моется, соседки боятся нос высунуть в коридор, заявил соседке-старушке: «Вы в туалете капнули!» Она ответила: «Никто от этого не застрахован», он: «Еще раз повторится — отправлю в психушку!»

А сам едва не по часу занимает туалет. И слов ему не скажи.

— Да как он смеет?! — рассмеялся писатель.

— Смеет. Говорит, что обдумывает там тезисы своей диссертации. А также тезисы своих выступлений на предвыборных митингах. Ведь он кандидат в депутаты местного Совета.

— Не может быть! — взволнованно воскликнул писатель. — Неужели столь обыденный человек станет народным избранником?

— Очень даже может быть, — Лоренция Антоновна вздохнула. — Сейчас никого ничем не удивишь…

— А не пробовали поговорить с ним по-хорошему7 — спросил озадаченный писатель.

— Пробовали и не раз. Стоит ему возразить, как он начинает наподобие экстрасенса размахивать перед вашим носом руками. Старушки-соседки, конечно, очень пугаются. И все-таки они не собираются сдаваться и готовы дать бой этому нахалу, — решительно заявила Лореция Антоновна.

— Молодцы, — одобрил писатель и, вспомнив о золотом кружочке с вязью, задал интересующий его вопрос:

— Кстати, он не связан с заграницей? Может быть, имеет там родственников или знакомых?

Лореция Антоновна подозрительно посмотрела на писателя, усмехнулась: — Не знаю, как с заграницей, но я бы не удивилась, если бы узнала, что он связан с Лубянкой. Одной из соседок он то и дело напоминает: «С вашей биографией вы бы лучше помалкивали!»

Писатель вежливо раскланялся с Лорецией Антоновной и отправился восвояси, обдумывая по пути все, что только что узнал.

Утром следующего дня он вновь увидел Дайнебо, который в синем спортивном костюме так прытко бежал по набережной, словно где-то что-то давали, а он боялся, что ему не хватит. Керя с оглушающе громким лаем рванул было за бежавшим человеком, но быстро отстал, а Дайнебо, не оглядываясь, несколько раз дрыгнул в воздухе ногой, отбиваясь от давно отставшей собаки. Пробежав десятка два метра, он еще раз энергично подрыгал ногой.

Писатель пришел к выводу, что информация полученная от Лоренции Антоновны, не проясняет вопроса, кому принадлежит золотой кружок. И тут на ум ему пришла блистательная идея посоветоваться с участковым уполномоченным. Благо с ним у него сложились, как мы уже знаем, доверительные отношения. В один из ближайших вечеров писатель, исполняя свой замысел, направился в пункт охраны общественного порядка.

Весенний город был оклеен агитплакатами, всевозможными листовками и призывами. Там и здесь со стен домов и заборов на писателя и прохожих светло и радостно смотрел улыбающийся лик кандидата в депутаты Дайнебо. Человеколюбием, душевным теплом и чистотой светилось его чело. «Мда…» — только и сказал писатель и направился домой. Из своего почтового ящика он извлек две листовки прямо противоположного содержания. В первой перечислялись все мыслимые и немыслимые достоинства Дайнебо: он беспартийный (набрано крупным шрифтом), всегда руководствуется только собственной совестью, способен генерировать нетривиальные идеи, является одним из лидеров движения за гуманизацию (подчеркнуто) общества.

Во второй листовке утверждалось, что он не любит Детей, что его дважды разбирал товарищеский суд за нарушение социалистического общежития. И вообще он не тот человек, за какого себя выдает.

В первой листовке категорически предлагалось голосовать за Дайнебо, во второй — столь же категорически — не делать этого.

— Бедный мой народ! — вздохнул писатель. — Как же тебе пудрят мозги все, кому не лень. — Это было сказано чисто импульсивно. Писатель и не думал заниматься политикой. Течение общественной жизни шло мимо него.

В пункте охраны общественного порядка писателя сердечно приветствовал участковый. Он был такой, как всегда — веселый, общительный, радушный. Крепко тряхнув руку писателя, он предложил ему стул и, улыбаясь, спросил, как идут творческие дела. «С переменным успехом», — ответил писатель, соображая, с какого бы конца приступить к интересующей его теме. У него был давно испытанный профессиональный прием — вначале надо расположить к себе собеседника, лучше всего рассказать что-нибудь смешное.

— Хотите угощу анекдотцем на бытовую тему? — спросил писатель.

Милицейский чин кивнул головой и изобразил на своем лице заинтересованность. Его жизненным принципом было: вежливость прежде всего!

— Приходит женщина на работу с синяком под глазом. «Кто это тебя?» «Муж. Кто же еще?!» «Ты ведь говорила, что он у тебя в командировке». «Я тоже так думала».

Участковый подозрительно посмотрел на писателя, но промолчал. В его открытом, прямодушном взгляде явственно читалось: уж не намекает ли писатель, что все это случилось именно с ним, участковым. Он хотел было спросить, но на всякий случай промолчал, неопределенно похмыкал и валил себе в стакан воды. Пил он по голубиному маленькими быстрыми глоточками. Потом тщательно вытер рот носовым платком, усмехнулся:

— Мне один бывший зэк сказал: «Я вас уважаю за то, что вы любите камерную музыку». Ответил ему. «А я тебя уважаю за то, что ты завязал с блатной музыкой».

— Очень мило, — сказал писатель. — Тонкий юмор…

— Я люблю юмор, — скромно улыбнулся участковый. — Особенно современный.

— Юмор не стареет, если ему регулярно брить бороду, как справедливо заметил один сатирик, — сказал писатель.

— Совершенно верно, — подтвердил участковый. — Как раз этого требует от нас и Устав внутренней службы. Смех для души нужен так же, как зубная щетка для зубов. А наша работа вообще сплошной юмор. Кричу одному: «Стой! Стрелять буду!» а он припустил еще быстрее…

— В данном случае главное успеть понять юмор, — сказал писатель.

Он подумал, что, пожалуй, пора переходить от обмена любезностями к делу и сообщить участковому о цели своего прихода, как вдруг дверь в пункт охраны общественного порядка широко распахнулась и на пороге показался бледный, растрепанный Дайнебо. Лицо его подергивалось, глаза нервически блестели.

— Я их только что застукал, — выкрикнул он. — Требую немедленно задержать бандиток, которые расклеивали листовки с клеветническими измышлениями в мой адрес…

— Успокойтесь, — сказал участковый. — Возьмите себя в руки.

— Я уже взял, — нервно подрагивающим голосом сказал Дайнебо. — Послушайте, надо действовать, а не заниматься болтовней. Иначе я буду считать вас их соучастником.

— Излагайте, — сухо сказал участковый. — И, пожалуйста, без угроз. Здесь .это не принято. А еще лучше изложите ваши претензии в письменном виде. — Участковый знал, с кем имеет дело. Дайнебо не заставил просить себя дважды. Тут же сел, выхватил из нагрудного карманчика ручку и стал строчить на листе бумаги, поданном участковым. Закончив писать, он поднялся на ноги и передал свое заявление представителю правопорядка.

«Лидер движения за гуманизацию общества» вручил также участковому сорванную им листовку. Тот бегло прочитал ее и протянул писателю. (Заметим, кстати, что Дайнебо словно бы не замечал присутствия писателя). Ничего особенного в листовке не было: «Уважаемые граждане! Призываем вас не голосовать за Дайнебо. Не даст он вам обещанного рая ни на земле, ни на небе. Старается же он только ради своего личного блага. Он груб, нетерпим к чужому мнению, уже дважды его обсуждал за скандалы товарищеский суд…»

Писатель не нашел в листовке никакого криминала, однако участковый оценил ситуацию иначе. Как всем прямолинейным людям ему были чужды сомнения. «Пошли!» — коротко и решительно сказал он, надевая на голову красивую форменную фуражку. — Разберемся на месте. Мы их сейчас перехватим у подъезда.

Женщина в сером пальто оказалась очень нервной и впечатлительной. Ей стало плохо, когда вынырнув из темноты к освещенному пятачку у подъезда и перекрывая путь к двери, участковый обратился у двум злоумышленницам с чеканными словами: «Одну минутку, гражданки!»

— Ой! — тихо ахнула полная женщина в сером пальто и, обмякнув, стала заваливаться набок, и если бы писатель поспешно не подхватил ее под мышки, она распласталась бы на земле у их ног. Напротив, очень пожилая старушка повела себя более уравновешенно.

— Что вам угодно? — почти ласково спросила она писателя.

— Ваша работа? — сказал участковый, показывая ей листовку.

— Да, моя, — с достоинством ответила старушка. Как видно, самообладания ей было не занимать.

Участковый на несколько мгновений задумался. Он всегда немного думал прежде, чем принять важное решение, чем подчас озадачивал своего непосредственного начальника. Наконец, он принял решение:

— Прошу вас проследовать со мной в опорный пункт охраны общественного порядка для составления протокола о факте расклеивания листовок. — Милицейский страж на всякий случай воздержался от каких-либо оценок происшествия.

Женщина в сером пальто, коей оказалась Лореция Антоновна, уже оклемалась и самостоятельно стояла на ногах.

— Вы не имеете права, — дрожащим от обиды голосом сказала она. — Разве это преступление — расклеивать предвыборные листовки?

В практике участкового подобное случилось впервые. Ориентировок на этот случай он пока не получал. Он помолчал, предоставив доказывать обратное разгневанному сеятелю конфликтов. Разгорелась небольшая перепалка между женщинами и кандидатом в депутаты. Писатель, на которого вопросительно посмотрел участковый, предложил в виду позднего времени отпустить женщин, а завтра спокойно во всем разобраться.

В конце концов, сей маленький инцидент закончился для обеих женщин благополучно, как и для кандидата, которого доверчивые избиратели все-таки вскоре избрали народным депутатом. И он смог в полную ширь развернуться на общественном поприще, демонстрируя невиданную активность в подаче депутатских запросов и всевозможных протестов, связанных с регламентом сессий. Что дало повод некоторым злопыхающим журналистам утверждать, что он не столько работает, сколько мешает работать другим.

Писатель же в тот памятный вечер так и не сумел посоветоваться с участковым на счет маленькой золотой штучки. Жизнь понесла его дальше по своему течению, а участковый по кокарду окунулся в свои повседневные заботы.

Писатель с растерянностью и даже некоторым сожалением вдруг обнаружил, что стареет. Одиночество, которое он так ценил и которому так радовался, понемногу стало тяготить его. Проснувшись ночью, он сожалел, что рядом нет никого — теплого и мягкого, кого можно достать рукой, разбудить и всласть поговорить, а затем вновь провалиться в крепкий сон. Он с недоверчивой, скептической улыбкой просматривал брачные объявления в газетах и удивлялся тому, как много на свете невостребованных женихов и невест со столь замечательными данными. Затем решился — тщательно отобрал возможных претенденток на его кров и вторую половину двуспальной кровати, стыдясь и подтрунивая над собой, заполнил анкеты, вкладывая в письма свое лучшее фото и послал в разные службы знакомств, которые с помощью ЭВМ на основе анкетирования и психологического тестирования подобрали для него из своей многотысячной картотеки трех кандидаток в спутницы жизни. Лично познакомившись с ними писатель еще раз воочию убедился, сколь велика пропасть между пылкой мечтой и суровой действительностью.

Стройная, привлекательная, деликатная блондинка с жилплощадью и высшим образованием, без вредных привычек, умеющая отлично готовить, шить и вязать, оказалась инвалидом с нарушениями опорно-двигательного аппарата и дефектами речи.

Добрая, приятная, уравновешенная женщина с отличной фигурой, способная оцените духовную красоту партнера, национальность которого для нее не имеет значения (лишь бы человек был хороший), была похожа на вурдалака из фильма ужасов. Писатель, даже не извинившись, поспешно бежал от нее.

И, наконец, «нежная, трогательно добрая, готовая к самопожертвованию, с кротким, ангельским характером и лицом, моложавая женщина, ищущая родственную душу, способную понять и оценить ее», на проверку оказалась просто молодящейся старушкой в темном парике с печально-благостных умиротворенным взглядом выцветших, некогда голубых глазок.

Другой бы, может, на месте писателя рассердился идя расстроился, жалея о потерянных деньгах и времени, но по зрелому размышлению он пришел к выводу, что это не ошибка и не злостные происки ЭВМ. Ему предложено именно то, чего он стоит сам, что соответствует его собственным данным. Надо только непредубежденным взглядом посмотреть на себя со стороны. Было от чего прийти в уныние.

В эти дни писатель много размышлял о жизни. Он думал о том, что все наше существование — тайна и все отпущенное нам время мы тщимся постичь ее, но так и умираем ничего не постигнув. Сколько замечательных, быстрых и глубоких умов бьется над ее разгадкой все с тем же нулевым результатом. Говорят — надо верить и все. Верить мало, хочется знать. Почему жизнь прерывается с каждым существом и в тоже время непрерывна? Почему сознание в одном гаснет и снова вспыхивает в другом? Оно во всем сущем и в тебе, который это понимает. Словно существует нечто похожее на эстафету сознания, переходящую от одного человека к другому, а потому и остается вечным восприятие мира, его воскрешение в каждом новом живом существе. Может быть, это и есть бог?

Один оставался у писателя верный и преданный друг — Керя. Он всегда, в любую минуту мог откликнуться на зов, был терпелив и доверчив, отзывчив на ласку, легко прощал обиду. Вот и сегодня пока писатель одевался Керя, радостно виляя хвостом, вертелся у его ног. Они спустились на лифте вниз и оказались на улице. Был ранний осенний вечер. Сырой и неприютный, пахнущий запустением. Но улицы еще не угомонились. Озабоченные люди после работы шастали из одного пустого магазина в другой. Казалось воздух, подсвеченный тусклым красноватым светом фонарей, был пронизан безысходностью и тревогой, ожиданием беды.

Писатель привычно прогуливался по скверу, расположенному рядом с его домом. Керя, как обычно, носился по пожухлой мокреющей траве, оставляя свои меты на кустиках и стволах деревьев. Как эта женщина появилась на поляне, писатель не заметил. Он увидел ее только тогда, когда она оказалась рядом и приветливо сказала: «Добрый вечер!»

Писатель обрадовался, заулыбался. Тем более женщина была молодой и очень хорошенькой. Крепенькая, ладненькая, с пухлыми губками, белозубой улыбкой в весело блестевшими глазами. С ней была собака — небольшой, серый с белыми пятнами, резвый спаниель. Все собачники словно масоны ощущают себя членами некоего тайного сообщества. И не удивительно, что писатель и молодая женщина без разминки и околичностей завязали непринужденный разговор. Писатель сразу же ожил, сделал, как говорят в народе, «стойку», приятно заволновался. Хорошенькая женщина — вот лучший эликсир молодости для стареющего мужчины.

Вначале они обменялись информацией о своих собаках. Потом женщина, кстати, пора назвать ее — Вера посетовала, что держать собаку становится все труднее, она капризна в еде, а в магазинах ничего не купишь. «Вы не боитесь, что будет еще хуже?» — спросила она, с тревогой глядя на писателя.

— Нет, — уверенно ответил он. — Я не боюсь невзгод. Не было бы разлада в душе. Остальное для меня пустяки. Я придумал, например, великолепный способ борьбы с очередями. Все очень просто. Надо засчитывать людям как рабочее — время, затраченное на стояние в очередях. То есть оплачивать его за счет государства. Раз вы не умеете по-другому — пожалуйста, платите.

— Очень мило, — сказала Вера своими чувственными губками. — Мне это нравится.

Она смотрела на писателя нежным, доверчивым, ждущим взглядом. И его вдруг охватило сладкое, радостное волнение, предчувствие, предвкушение любовного приключения. Вот она — живая, теплая стоит перед тобой. Бери и люби.

— Как вы пишете свои рассказы, где берете сюжеты? — спросила Вера спустя короткое время. — Придумываете или берете из жизни? А то вдруг меня опишете… — И она кокетливо засмеялась.

Какой же писатель останется равнодушным к такому вопросу?! К тому же если его задает молодая красивая женщина с призывно мерцающими глазами.

— Сюжеты валяются под ногами, — сказал писатель, — надо только быть чуточку повнимательней. Вот, например объявление на катке: «Запрещается кататься на льду в штанах, предназначенных для других целей». Чем не сюжет?

— А если посерьезней, — улыбаясь, попросила Вера. — Вы можете придумать прямо на моих глазах какой-нибудь рассказ?

— Ради бога, — сказал писатель. — Нет ничего проще. Сейчас я вам это продемонстрирую. Ну, вот, например… — Он нашарил у себя в кармане и показал ей таблетку валидола. Видите?

Она кивнула, с интересом глядя на белый кусочек в его руке, словно сейчас он покажет ей фокус.

— Допустим так, — продолжал с вдохновением писатель. — Один человек приехал в дом отдыха, нашел у себя в тумбочке какую-то белую таблетку. Он хотел было ее выбросить, но пожадничал и решил, что всякая таблетка что-нибудь да лечит. Взял и проглотил ее. И вскоре умер, таблетка оказалась ядом.

— А это уж совсем мрачно, — Вера смеялась. — Придумайте что-нибудь повеселее.

— Пожалуйста, — охотно согласился писатель. — Видите эту роскошную машину марки «Мерседес». Один молодой человек влюбился в девушку. Она была красива, капризна, избалована, а он беден. Ока мечтала о роскошной жизни, а он о том, чтобы завоевать ее сердце. Когда он предлагал ей встретиться, она неизменно спрашивала: «А что мы будем делать? Куда пойдем?» Он отвечал: 'Погуляем… Сходим в кино…" Это ее, разумеется, не устраивало. И вот однажды он подкатил к ее дому на таком вот роскошном «Мерседесе». Увидев машину, она без лишних слов впорхнула в нее. В машине был маленький бар, телевизор, магнитофон. В начале они с шиком катались по городу, потом весело провели время в валютном баре. Он подарил ей миленький браслет из нефрита. Короче, они провели сказочный вечер. Разве после всего этого она могла отказать ему в любви. А утром за ним пришли — оказалось, он угнал чужую машину. Но дело было сделано. Он добился своего.

— Жестокая расплата, — посочувствовала Вера. — Мне жаль этого юношу. Он вел себя как настоящий рыцарь.

— Что поделаешь. На этом свете за все приходится платить. Больше или меньше, но платить надо. Даром ничего не дается.

— А вы способны на такой подвиг? — спросила Вера. — Похоже в ее голосе прозвучал игривый вызов. Писатель посмотрел ей в глаза долгим испытующим взглядом. Она не отвела глаз. Молчаливый договор был заключен без слов.

— Только прикажите! — сказал писатель, ощущая, как сердце его окатывают волны желания. — Впрочем, можете не приказывать. Я готов сам проявить инициативу. Итак, выбирайте: театр, ресторан, загородная поездка… Или пешая прогулка по городу… — Они дружно засмеялись.

Писатель не верил себе. Он уже почти смирился с тем, что перестал интересовать молодых женщин…

И понеслось… Скромные сбережения писателя таяли так же быстро, как след лайнера высоко в небе. И все равно он еще никогда не был так счастлив, как сейчас. И вот наступил момент, когда писатель пригласил Веру в свой одинокий «вигвам». Он тщательно подготовился к ее визиту. Цветы, фрукты, деликатесы, шампанское. И даже бутылка «Виски», на которую разорился пришедший в азарт прозаик.

Вера осторожно, как кошка, переступила порог его квартиры, оглядываясь по сторонам, словно решая — не лучше ли сразу же повернуться и уйти. «Прошу, прошу!» — поторапливал ее писатель, ласковыми руками снимая с гостьи копанное модное пальто. Он уже предвкушал, своим мысленным взором он уже видел, что будет дальше… А потому сердце его билось почти так же часто, как швейная машина, руки дрожала. Он с трудом сдерживал нетерпение. Вот урок — никому не идет на пользу долгое воздержание.

Но галантность прежде всего. У каждого действа должен быть свой ритуал. Вначале общее знакомство с холостяцким жилищем. Потом показ сувениров, раритетов и книг. Вера вежливо полистала одну из них. Писатель тут же подарил ее с пылкой дарственной надписью. Сейчас он искренне верил в то, что писал. Что она действительно необыкновенная женщина, его самый близкий друг…

Улыбаясь, он открыл коробочку орехового дерева, стоявшую на полке у изголовья кровати и показал Вере маленькую золотую штучку. Она повертела ее в своих холеных пальчиках с рубиново красными ноготками. "А теперь не откажитесь отужинать'', — манерно предложил писатель, широким жестом приглашая гостью к столу.

Не будем утомлять читателя описанием застолья. С каждым новым тостом, нетерпеливо ощущая приближение торжества, он приходил во все больший раж. Вера постепенно пьянела Наконец, чувствуя как спортсмен, что пришло время сделать решительный рывок к финишу, он поднялся на ноги и чопорно держа рюмку с виски на весу, заявил, что хочет поднять тост за любовь и дружбу, а потому предлагает выпить на брудершафт. Вера поднялась на ноги, но не удержалась и со смехом упала в объятия писателя. Писатель не растерялся и упал вместе с ней на тахту.

— Как сказал некто у забора, расстегивая штаны, — сказал писатель, целуя шею и грудь Веры, — главное все делать быстро и совсем не обязательно правильно. Я как царь Соломон изнемогаю от любви…

— Очень хочешь? — мягким кошачьими движениями поглаживая голову писателя заботливо спросила Вера

— О, да! Моя несравненная! Умоляю, прошу…

— Так просишь — надо дать… — сказала она, томно закатывая глаза, и прильнула к губам писателя обжигающим ртом.

Она оказалась даже лучше, чем мог в самых пылких мечтах представить себе стареющий прозаик. Или это просто показалось ему после столь долгого воздержания. Какое это имеет значение…

— О, чистое, о, нежное создание, — заплетающимся языком с блуждающими глазами лепетал писатель. — Любовь моя, вершина мироздания. Мне никогда еще не было так хорошо, так сладко, так божественно…

Комнату освещал лишь лампадный огонек ночника. Вера молчала, усиленно занимаясь любовным делом. А писателя перехлестывали эмоции. Он не мог молчать. Он сопел, пыхтел.

— Какое немыслимое счастье, что я встретил тебя, — бормотал он. — Ты самая лучшая на этой земле. Какие у тебя восхитительные формы, какая упругая атласная кожа, твое тело соткано из неземной материи. Ты ожившая Шахерезада, богиня любви, Афродита, рожденная из морской пены. Я слышу, как поют небесные скрипки, воспевая тебя…

Скрипела тахта. По комнате разносилось учащенное дыхание, прерывистый шепот сходившего с ума от страсти писателя, а в потолочных темных углах комнаты шушукались и хихикали ночные химеры.

— Послушайте только, какую чушь он несет. Совсем потерял голову, дурак. Гля, опять за ноги схватил… Не знает болван за что держаться. Хи-хи-хи! Эй, осторожнее! А то свалишься на пол. Бедная тахта! Давно на ней не скакали таким галопом. — Они корчили рожи и хохотали.

— Ты кажется что-то сказала? — спросил писатель, приостанавливаясь и переставая пыхтеть. — Нет? Значит мне просто показалось. Тебе хорошо? Ты любишь меня? Я схожу с ума, я сейчас умру от страсти… Ооо…

Химеры, смеясь, подбадривали его: "Ну, давай, браток, шуруй, жми, не останавливайся. Наш паровоз, вперед лети! Еще немного, еще чуть-чуть! Еще, еще! А ну, наддай, дружище!

Писателю казалось, что это он сам в упоении что-то лепечет, въезжая по тряской дороге прямо в рай.

Химеры, радостно кривляясь и жестикулируя, словно приподнимали его своими невидимыми лапами и снова опускали с размахом: «Эй, ухнем! Еще раз ухнем! Сама пойдет! Сама пойдет!».

«Ооо!» — вопил писатель, словно смертельно раненое животное и ничком в безволии притискиваясь к мягкому ложу, на котором он так истово исполнял танец живота

«Ооо!» — вместе с ним дружно завопили химеры, корча зверские рожи.

И сразу вслед за тем началась проза жизни. Вера голенькая босыми ногами побежала в ванную комнату. После нее туда потопал писатель. Когда он вернулся, Вера была уже одета. Она сидела в мягком кресле, закинув ногу за ногу, и курила. Усмешливо глядя на писателя, она сказала:

— А ты еще ни-че-го… Писатель польщенно улыбался.

Вере пора было домой, и она попросила не провожать ее. Писатель помог ей надеть пальто, при этом обнял и нежно прижался к ней. Когда она уже была на выходе из квартиры, он спохватился:

— Минутку, я сейчас… — «Я подарю ей маленькую золотую штучку , — думал писатель, возвращаясь поспешно в комнату, — на память об этом незабываемом вечере, похожем на сон, на сказку… Эта самая скромная награда за все…» — Он подошел к тумбочке у тахты, открыл коробочку из орехового дерева. Она была вызывающе пуста. Маленькой золотой штучки там не было. Он растерянно вертел ее в руках, ничего не понимая. Ведь она была здесь. Неужели выпала. Куда она могла запропаститься? Не могла же сама выпрыгнуть…

Долго раздумывать было некогда. Писатель выхватил из вазы цветы и заспешил в прихожую. Вера с улыбкой приняла букет и на прощанье послала писателю воздушный поцелуй. При этом глаза ее бесовски блеснули. Писатель подобно статуе стоял на пороге, пока она не скрылась в кабине лифта.

'Ну, чего расстроился, — смеялись химеры. — Ты еще легко отделался. Ты ведь уже догадался, что твоя маленькая золотая штучка в сумочке у этой «богини». Ты бы мог воочию убедится в этом, но не захотел… А она вовсе не богиня, а просто маленькая наглая воровка. Вот тебе и сказка похожая на сон… Болван!"

Писатель смотрел остановившемся взглядом в окно, за которым ничего не было, кроме темноты и пустоты.