Man and Wife, или Муж и жена

Самая красивая девушка на свете

Мой сын идет ко мне на свадьбу.

Он — мой шафер. Именно так я ему и говорю: «Пэт, ты будешь у меня шафером». Он, по-моему, весьма доволен таким известием. Он никогда еще не был шафером. Впрочем, ему не нужно произносить остроумную речь, куда будут включены подробности моей буйной юности. Он не станет пытаться уединиться с подружкой невесты, и в его обязанности не будет входить даже охрана наших обручальных колец. Все дело в том, что ему всего шесть лет.

Поэтому как шафер на мою свадьбу Пэт назначен, скорее, формально. Правда, когда я говорил ему, кем он будет, я честно имел в виду, что он очень хорошо подходит для этой почетной роли и великолепно справится с ней.

В нем — все самое хорошее, что только есть во мне самом. Он — мой сын, без которого этот особенный день оказался бы неполным.

Через несколько дней после того, как свадебный торт будет съеден, начнется будничная семейная жизнь. Все вокруг постепенно станет входить в свою привычную колею, и какой-нибудь учитель спросит Пэта, что он делал в выходные.

— Я ходил на свадьбу своего папы, — ответит он.

И даже если он не сумеет к этому ничего добавить, я смогу легко догадаться, какую реакцию вызовет его наивный искренний ответ, содержание которого будут, хихикая, бесконечно пересказывать и интерпретировать в учительской. Представляю себе, как они будут посмеиваться или даже иногда понимающе вздыхать. «Знамение времени, — скажут учителя моего сына. — Дети проводят выходные, наблюдая, как сочетается браком кто-то из их родителей. Ну, что за мир? И где все мы очень скоро окажемся, скажите на милость?!»

Я абсолютно уверен в том, что мой отец думал бы точно так же, хотя он наверняка не нашел бы здесь ничего, хоть отдаленно вызывающего смех и пересуды.

Я знаю одно: даже в последние годы своей жизни мой отец уж точно не хотел бы, чтобы его внук провел субботний день, наблюдая, как женится его отец, когда он наконец начал смиряться с тем, что современные мужчины и женщины творят со своей жизнью и с жизнями своих детей.

Ему скорее больше подошло бы, например, просто погонять мяч в нашем парке. Вот чем должны заниматься дети в свои выходные дни.

Но, по-моему, все эти люди ошибаются: и учителя моего сына, и мой отец, и каждый, кто считает, будто первая женитьба должна быть какой-то особенной, а последняя — нет.

…И не возвышу никого другого над тобой…

Что может быть плохого в том, чтобы попробовать поставить одного человека выше другого? Как может быть неправильной еще одна попытка, если при этом ты искренне стремишься все исправить?.. Нет, если, конечно, вы считаете себя Элизабет Тейлор, то тут дело другое. Тогда вам действительно все позволено…

Проходят годы. И вот теперь, смотря на свое отражение в зеркале, я все больше узнаю в нем своего отца и все чаще разделяю его взгляды на этот поганый, окружающий нас современный мир.

Но вот в данном случае, отец, ты, кажется, ошибся. Мы все достойны получить еще один шанс в поиска хлюбви, к которой мы так стремимся. Мы снова предпринимаем попытку, чтобы все закончилось счастливо, пытаясь превратить свою жизнь в нечто прекрасное, о чем, кстати, поется в одной из твоих любимых песен.

Ты понимаешь, что я имею в виду. В одной из очень старых песен.

Это совсем не пышная свадьба. Даже, можно сказать, наоборот — скромная. Только несколько близких друзей да те родственники, которые остались от наших семей — наши мамы, наши дети, ее сестры, братья моего отца, братья моей матери, — плюс нас двое.

Я и самая красивая девушка на свете. И я все никак не могу на нее наглядеться. Не могу оторвать глаз от этого сказочно красивого лица.

У меня даже дух захватывает, как замечательно она сегодня выглядит, улыбаясь с заднего сиденья нашей черной машины, которая везет в заветную комнатку на Роузбери-авеню, где нам предстоит пожениться.

У меня создается странное ощущение, будто я вижу Сид в первый раз. Интересно, может быть, каждый мужчина испытывает подобное чувство? Даже те женихи, которые выбрали себе невзрачных невест? И каждый ли мужчина считает свою невесту самой красивой девушкой на свете? Вполне возможно.

Я от всего сердца желаю ей только самого хорошего. Я хочу, чтобы сегодняшний день был идеальным, но меня мучает мысль, что он все равно не сможет стать таким.

Рядом с ней не будет стоять ее отец. Так же, как и мой отец уже не сможет принять ее в новую семью.

Наши отцы были настоящими тружениками старой закалки, сильными, нежными и без лишних сантиментов. И вот как раз эти суровые мужчины, принадлежащие к поколению очень стойких и выносливых людей, имели, как это ни удивительно, очень ранимые сердце и легкие.

Наши отцы ушли из жизни гораздо раньше, чем им было положено, но я твердо убежден в том, что сегодня, именно сегодня, нам их будет очень не хватать.

Но есть и еще некоторые тучки на небосклоне этого необыкновенного дня, которые могут его омрачить.

Для нас не прозвонят колокола, не запоет церковный хор. Заботливый священник не соединит нас и не объявит, когда же нам можно будет поцеловаться. И все это потому, что нам не разрешено венчаться ни в одной церкви. Уж слишком много нами пройдено дорог, слишком большая часть жизни осталась позади.

Я думал, что буду сожалеть о том, что наш брак так и останется не освященным, что это будет большим недостатком во всей торжественной церемонии.

Но вот она берет меня за руку, и все это почему-то теряет для меня значение. В этот момент я вдруг начинаю ощущать святость момента в этой маленькой мирской комнатке. Вокруг нас толпятся женщины в модных шляпках, мужчины в строгих костюмах и дети, разодетые, как сказала бы моя мама, в самые лучшие наряды, которые их родители приберегают для выходных дней.

Все они за нас счастливы, все улыбаются, и белые лилии наполняют воздух нежным ароматом. И нет на свете более святого места, чем это. И если уж кто и был благословлен, так это именно мы.

Маленькая свадьба. Такая, какую хотели мы оба. Чтобы официально узаконить то, что мы знали с самого начала, — что мы вместе строим совместную жизнь.

И чтобы сообщить всему свету — все самое лучшее у нас еще впереди. Что может быть более обнадеживающим, чем это? Что может быть более правильным? Более святым?

Честно говоря, для меня стало большим облегчением избежать традиционной свадьбы. Я даже рад, что не будет столь любимой всеми церковной церемонии и никому не нужного душа из конфетти, под которым проходишь к заросшему мхом старому Церковному кладбищу. Не будет и дискотеки, рассчитанной на все поколения сразу, где изрядно опьяневшие дядюшки станут лихо отплясывать, размахивая руками под какую-нибудь пошловатую песенку вроде «Разбуди меня, детка, когда будешь уходить».

Всего этого мы не увидим. У нас будет простая церемония соединения вместе двух непростых жизней — жизней, которые начались не только что, а которые уже имеют свою историю. И, как вы сами понимаете, выражением самых счастливых периодов этих двух жизненных историй стали дети. Вот они стоят рядом со своими бабушками в первом ряду гостей этой пестрой толпы, которую можно при желании принять и за примерных прихожан.

Очень серьезная маленькая девочка в длинном желтом платье торжественно прижимает к груди букет белых цветов. Она — дитя своей матери, с такими же широко посаженными глазами, темными волосами и очаровательным личиком.

И мальчик немного помладше, в галстуке-бабочке, нарядной белоснежной рубашке с оборками и без пиджака. Куда же он подевал его? Когда я последний раз смотрел на него, пиджак был на месте. Но дело даже не в этом. Просто мальчику не хватает серьезности, той уместной формальности, которая сейчас переполняет девочку. В отличие от нее мальчик застенчиво улыбается, переминаясь с ноги на ногу в новеньких туфлях, и со стороны может показаться, что он в первый раз сменил кроссовки на приличную обувь.

Пегги и Пэт. Ее дочь и мой сын. Мой красивый мальчик.

Пэт держит за руку мою мать, а когда регистратор спрашивает о кольцах, я замечаю, что лицо моего сынишки начинает изменяться.

Мягкая детская округлость словно растворяется, уступая место более резким и угловатым чертам. Время идет вперед, проскальзывая мимо меня, когда я не обращаю на него внимания, и мой сын начинает выглядеть скорее по-мужски красивым, чем просто миловидным. Он растет, и это происходит каждый день.

Сид улыбается мне так, как будто мы — последние оставшиеся в живых на Земле любовники. И я теперь думаю, что никаких «но» не осталось. У меня нет ни малейших сомнений в этой женщине. Она — та самая, единственная. В печали и в радости, с сегодняшнего дня и навсегда. Она — единственная.

И у меня сразу же поднимается настроение, потому что сегодня я чувствую себя как бы обновленным. Как будто опять наступают самые счастливые времена. И хотя позади нас осталось много всего, в том числе печального и тягостного, впереди нас ожидаетеще столько интересного. Еще многое произойдет в нашей жизни, еще ко многому мы будем стремиться и достигать желаемого. Нас ждет впереди все только новое и неизведанное.

Я уверен в этой женщине. Я хочу провести с ней всю оставшуюся жизнь. В болезни и здравии. В бедности и богатстве. Отвергая всех остальных. Мне это подходит. Я хочу, чтобы ее лицо я видел последним, засыпая по ночам, и первым, что я увижу, просыпаясь утром. Я хочу наблюдать за тем, как с годами это лицо станет изменяться. Я хочу изучить все мельчайшие родинки у нее на теле, запомнить каждую веснушку на ее лице. Обладать и оберегать, пока смерть не разлучит нас. Я целиком и полностью «за». Все отлично. Все просто великолепно. Где я должен расписаться?

Осталось лишь одно малюсенькое, крошечное сомнение…

И я умышленно выбрасываю его из головы, попросту отказываясь признавать его существование. Но оно не уходит. Небольшое и такое далекое опасение, притаившееся в тайном уголке моего сердца, но я не могу отрицать, что оно там есть. Его даже не назовешь тучкой на ясном небе идеального дня. Так, скорее отдаленный раскат грома.

Видите ли, я сам знаю, что нахожусь в этой комнате по двум причинам. Разумеется, потому что я люблю ее. Я люблю свою невесту. Люблю свою Сид. Но еще и потому, что — как бы лучше выразиться? — я хочу заново построить свою семью.

Дело даже не только в том, что на этот — второй раз — я хочу стать правильным мужем…

Еще я хочу стать правильным отцом.

Для ее дочери. Для всех детей, которые у нас могут быть. И еще для моего мальчика. Я хочу, чтобы у него, как и у меня, была семья.

Еще одна попытка создания семьи… Я здесь из-за этой необыкновенной женщины. Но еще я здесь из-за своего сына.

Это ничего, нормально? Это простительно — находиться здесь сразу по двум причинам? Из-за двух людей? Это ничего, что история нашей любви является лишь частью всей истории?

Кто-то обращается к нам, и я пытаюсь отогнать от себя этот отзвук отдаленного раската грома. Регистратор спрашивает невесту, обещает ли она любить и беречь своего мужа.

— Да, — отвечает моя жена.

Я делаю очень глубокий вдох.

И вслед за ней тоже отвечаю: «Да».

1

У моего сына новый отец.

Он вообше-то не стал называть этого парня папой. Конечно, нет, мой сын так со мной не поступит. Но я все равно не должен обманывать себя. Этот парень — Ричард, чертов Ричард — заменил меня во всех важных делах.

Ричард находится с моим сыном, когда тот завтракает. (Шоколадные кукурузные хлопья, да? Вот видишь, Пэт, я все еще помню твое любимое лакомство.) Ричард находится там, когда мой мальчик тихонько возится со своими игрушками — героями из «Звездных войн» (он старается не шуметь, потому что Ричарду больше нравится Гарри Поттср, и он совсем не разбирается в Звездах Смерти, световых мечах и рыцарях-джедаях).

Ричард находится там и ночью, в постели матери моего сына.

Это тоже приходится учитывать.

— Ну, и как ты поживаешь?

Я задаю сыну один и тот же вопрос каждое воскресенье, когда мы устраиваемся за столиком с коробками «Хэппи Мил» в местной закусочной «Бургер Кинг». Со стороны мы смотримся точно так же, как и множество других «воскресных» пап с маленькими мальчиками и девочками. Надеюсь, вы понимаете, что я имею в виду.

— Хорошо, — отвечает он.

Только и всего. Хорошо? Просто хорошо? Смешно и немного грустно, потому что, когда он был маленьким, он ни секунды не молчал, так и засыпал меня вопросами.

«Откуда тебе известно, когда надо просыпаться утром? Куда я отправляюсь, когда засыпаю? Как я расту? Почему небо не падает на Землю? Ты ведь никогда не умрешь, правда? Конечно же, мы с тобой никогда не умрем, да? А Звезда Смерти больше Луны?»

Так вот, раньше его было совершенно невозможно остановить.

— В школе все в порядке? Ты со всеми в классе дружишь? У тебя все хорошо, дорогой?

Я никогда не спрашиваю его о Ричарде.

— Все нормально, — повторяет он, вытягивая лицо, одним этим словом как бы накидывая невидимую вуаль на свою жизнь. Он хватает гамбургер обеими руками, как маленький бельчонок. Он просто обожает эту дешевую еду. А я наблюдаю, как он ест, и неожиданно для себя замечаю, что на нем одежда, которую я еще не видел. Скорее всего ее приобрели, когда в выходной всей семьей отправились за покупками. И почему я раньше не заметил его новой одежды? У меня столько к нему вопросов, но я не могу заставить себя задать их. — Тебе нравится ваша учительница? Он кивает и при этом набивает себе рот угощением так, что я сразу понимаю, говорить он теперь уже не в состоянии. Все это повторяется каждые выходные в течение двух лет, с тех самых пор, когда он стал жить со своей мамой.

Я расспрашиваю его о школе, о друзьях, о доме. Он отвечает мне с такой же четкостью, с какой военнопленный сообщил бы свои имя и фамилию, звание и личный номер. Но не более того.

В то время он был все тем же милым мальчуганом, каким я его помнил, со светлыми спутанными волосами, который ездил на велосипеде, называвшемся «Колокольчик». Мальчик, который в свои два года был таким очаровашкой, что прохожие заглядывались на него, а когда ему исполнилось три, он уверял нас в том, что на самом деле его зовут Люк Скайуокер. А в четыре года он уже пытался проявить мужество, когда его мать ушла от меня и весь наш мир начал рушиться.

Но он все еще оставался моим Пэтом. Хотя он больше не открывал мне своего сердца, как всегда делал это раньше, не рассказывал о том, что пугает его, а что радует, что ему снится по ночам, а что до сих пор остается непонятным, например, почему небо не падает на Землю.

Когда дети идут в школу, многое меняется. Вернее, меняется буквально все. Вот тогда-то мы их и теряем, и назад они уже не возвращаются. Ноу нас это были не только перемены, связанные со школой.

Между нами образовалась некая дистанция, через которую, несмотря на все мои попытки, я никак не мог «перебросить мостик». Между нами выросли стены, причем это были стены его нового дома. Теперь, кстати, уже и не такого нового. Пройдет еще несколько лет и получится, что он проведет большую часть своей жизни вдали от меня.

— Как тебе твой «Хэппи Мил», Пэт? Вкусно? На что хотя бы это похоже?

Он закатывает глаза к потолку:

— Ты что, сам никогда не ел «Хэппи Мил»?

— Вот он, передо мной лежит.

— Ну, тогда вот на это он и похож.

Моему сыну семь лет. Иногда я его раздражаю, и я сам прекрасно понимаю это.

Но все равно мы замечательно проводим время вместе. Когда я перестаю приставать к нему со своими глупыми и неуместными расспросами, мы начинаем веселиться. Точно так же, как это бывало и раньше. С Пэтом приятно общаться. У него легкий, «солнечный» характер, и он всегда готов смеяться. Но теперь, когда наше совместное время ограничено, все уже стало по-другому. В нашей сегодняшней встрече чувствуется оттенок отчаяния, потому что я не могу видеть его грустным или чем-то расстроенным. Малейшая неприятность, — даже временная, мучает меня с такой силой, о которой я и не подозревал, когда мы с ним жили в одном доме.

Эти воскресные дни — мои самые любимые дни недели. Даже сейчас, когда на работе у меня все идет хорошо, ни один день не может сравниться для меня с этими воскресеньями, с этими прекрасными деньками, которые я провожу со своим мальчиком.

Мы не делаем ничего особенного, все, как бывало раньше: просто веселимся и бесимся, играем в футбол, угощаем себя чем-нибудь вкусненьким. Мы можем погулять в парке или отправиться в кино, зайти в зал игровых автоматов или в свое удовольствие побродить по торговому центру. Одним словом, счастливо проводим отведенные нам часы.

Но все же мы понимаем, что эти дни существенно отличаются от того времени, когда мы жили под одной крышей. Теперь, проведя вместе обычный и в то же время необыкновенно чудесный день, нам приходится прощаться.

Часы никогда не замедляют свой бег.

В нашей жизни был период, когда мы с ним оставались вдвоем, пока его мама была в Японии, пытаясь восстановить все то, от чего она в свое время отказалась ради меня. Именно тогда я и понял, что мы с Пэтом уникальны и неповторимы.

Я стоял у ворот его начальной школы, немного в стороне от группы матерей, ожидающих своих детей, и чувствовал, что нет в этом мире людей, похожих на нас. Но с тех пор это ощущение стерлось. Оказывается, мир наполнен людьми, похожими на нас. Даже в «Макдоналдсе» было множество таких же, как я и Пэт.

По воскресеньям закусочная забита папами «на-один-день», которые ведут никому не нужные, пустые разговоры со своими настороженными детьми самых разных возрастов. Здесь вы видели и очаровательных малышей, и угрюмых подростков с пирсингом. При этом отцы совершенно искренне старались общаться, переводя взгляд со своего ребенка на часы, дабы наверстать упущенное время. Впрочем, это им никогда не удавалось.

Мы избегали смотреть друг другу в глаза, то есть я и другие папы «на-один-день». Правда, между нами существовало некое негласное робкое братство. Особенно когда возникали неприятные сцены — слышались всхлипывания, повышались голоса, неожиданно с фырканьем отодвигался в сторону сладкий пирожок или кто-то вдруг начинал очень громко требовать соединить его с мамой по мобильному телефону — мы, «воскресные папы», понимающе посматривали друг на друга с чувством солидарности.

Когда между мной и Пэтом в очередной раз повисло молчание, я обратил внимание на то, что за соседним столиком как раз такого папашу и мучает его дочурка, девочка лет десяти, с огромными, как блюдца, глазами и с яркой лентой в волосах.

— Я вегетарианка, — сообщает она по-французски, отодвигая от себя нетронутый «Биг Мак».

У ее отца тут же отвисает челюсть:

— Когда это ты превратилась в вегетарианку, Луиза? Еще на прошлой неделе ты ею не была. Помнишь, ты съела огромный хот-дог, перед тем как мы пошли в кино смотреть «Короля Льва»?

— Я не ем телятину, — продолжает эта крошка по-французски. — Я не ем говядину.

— Я тебе не верю, — отвечает обескураженный отец. — Почему же ты не сказала мне, что стала вегетарианкой? И твоя мама мне ничего об этом не говорила.

«Вот ведь не повезло бедняге», — подумал я, и перед моими глазами Словно промелькнула вся история его любви.

Возможно, это был служебный роман. Женщина, излучающая само очарование и окутанная ароматом духов от Шанель, работала в парижском филиале его компании. Она скорее всего говорила с неповторимым акцентом, который заставлял таять сердце любого взрослого мужчины. Затем их подхватил вихрь ухаживания с любованием красотами двух великих столиц, с гуляньем под луной и дорогими букетами цветов. Затем последовала внезапная и, возможно, незапланированная беременность, а потом, когда секс наскучил, она купила билет и отправилась к себе на родину.

— У меня аллергия на «ХэппиМил», — выдает в эту минуту девочка по-французски.

Пэт перестал жевать. У него от любопытства даже приоткрылся рот. Совершенно очевидно, что девочка за соседним столом произвела на него сильное впечатление. Впрочем, на него производило впечатление все то, что говорили или делали дети старше его самого. Но на этот раз он услышал что-то совсем необычное. Видимо, для него было в новинку, что девочка старше его говорила на иностранном языке. И, самое главное, все это происходило не в кино и не по телевизору.

— Это по-японски? — прошептал он мне, наивно полагая, что все иностранные языки сводятся к японскому. Кстати, его мать прекрасно говорит на нем.

— Это французский, — также тихо прошептал я в ответ.

Он улыбнулся девочке с лентой, но та смотрела словно сквозь него.

— А почему она говорит по-французски? — спросил Пэт, неожиданно оживившись. Мне тут же вспомнились былые дни, когда он задавал мне один из своих нелегких вопросов. Я поспешил зацепиться за предложенную мне тему, одновременно испытывая внутреннее чувство благодарности.

— Эта девочка — француженка, — начал я, стараясь говорить тихо. Потом, взглянув на беднягу-отца, быстро добавил: — Наполовину француженка.

У Пэта от изумления округлились глаза.

— Она приехала издалека, ведь Французия от нас очень далеко?

— Ты хотел сказать «Франция», — поправил его я. — Нет, она находится не так уж далеко, как тебе кажется, дорогой.

— Да нет же. Французия очень далеко. Может быть, даже еще дальше, чем я думаю.

— Нет, это не так. Франция, вернее, Париж, всего в трех часах езды от Лондона на поезде.

— На каком поезде?

— На специальном. На очень скором поезде, который курсирует между Лондоном и Парижем. Он называется «Евростар» и едет всего три часа по туннелю, проложенному по дну моря.

— По дну моря? — с сомнением в голосе спросил мой сын.

— Да, верно.

— Нет, не может быть. Берни Купер ездил летом во Французию.

Берни Купер, которого мой сын всегда называл по имени и фамилии, был лучшим другом Пэта. Первым лучшим другом в его жизни. Лучшим другом, которого он запомнит навсегда. Пэт всегда цитировал Берни с такой же страстью, с какой хунвейбины цитировали великого Председателя Мао в разгар Культурной революции.

— Берни Купер ездил к морю во Французию. Ну, ладно, во Францию. Они летели на аэробусе, значит, во Францию нельзя поехать на поезде. Так сказал Берни Купер.

— Должно быть, Берни ездил с семьей на юг Франции. Париж же находится гораздо ближе. Даю тебе слово, дорогой, что от Лондона до Парижа можно доехать за три часа. Как-нибудь мы с тобой отправимся туда. Париж — очень красивый город.

— А когда мы туда поедем?

— Когда ты станешь большим мальчиком. Он серьезно посмотрел на меня:

— А я уже большой мальчик.

И я подумал: «Это верно. Ты уже теперь большой мальчик. Тот малыш, которого я держал на руках, исчез и никогда больше не вернется».

Я взглянул на часы. Было рано. В «Макдоналдсе» еше продавали завтраки.

— Пойдем, — предложил я. — Давай я помогу тебе надеть пальто. Только не забудь свой футбольный мяч и перчатки.

Он посмотрел в окно на залитую дождем улицу Лондона. Сейчас мы находились в северной части города.

— Мы пойдем в парк?

— Мы поедем в Париж.

У нас это получится, Я все хорошенько просчитал. Надеюсь, вы не думаете, что я вот так, необдуманно решил сорваться с ним в Париж? Конечно, у нас все выйдет, может, не с такими уж удобствами, но тоже вполне сносно. Три часа до Парижа на поезде «Евростар», днем осматриваем достопримечательности города, а потом — р-раз! — и домой, прямо к тому времени, когда пора отправляться спать. Я, разумеется, имею в виду, когда нужно будет ложиться спать Пэту, а не мне.

Никто и не узнает о том, что мы побывали в Париже. То есть его мать не узнает, до тех пор пока мы не вернемся назад, в Лондон. Единственное, что нам требовалось, так это прихватить с собой паспорта.

Удача нам улыбалась. У меня дома не оказалось ни Сид, ни Пегги. А дома у Пэта единственным живым существом была немка Ули, его вечно витающая в облаках няня. Так что мне не пришлось объяснять моей теперешней жене, почему, для того чтобы погонять мяч в парке Примроуз-Хилл, мне понадобилось взять свой паспорт. И не пришлось сочинятьдля бывшей жены фантастический повод, чтобы мне отдали паспорт Пэта, хотя мы с ним всего-навсего собирались отправиться в ближайший зал игровых автоматов.

Мы быстро добежали до вокзала Ватерлоо, и вскоре Пэт уже сидел в вагоне поезда «Евростар», прижавшись лицом к окну, которое очень скоро запотело от его горячего дыхания.

Он озорно посмотрел на меня:

— Правда, что у нас сейчас начинается приключение? Это ведь настоящее приключение, да?

— Большое приключение.

— Вот это да! — улыбнулся мой сын.

Всего три коротеньких слова, а я уже никогда не забуду их. И как только он их произнес, я понял, что стоило все затевать хотя бы ради этих трех простых слов. Что бы потом ни случилось.

В Париж на один день! Приключение только для нас двоих! Вот это да!

Мой сын живет в одной из семей нового типа. Как их теперь принято называть?

Смешанная семья.

Как будто людей можно бесконечно отбирать и перемешивать между собой. Этакая перемолотая, как кофейные зерна, и гладенькая, как чулки без швов, семейка. Но с мужчинами, женщинами и детьми это сделать не так-то просто.

Они живут всего лишь в миле от нас, но в их совместной жизни есть нечто такое, что навсегда останется для меня тайной.

Я могу лишь догадываться об отношениях между Джиной и нашим сыном. Я представляю себе, как она до сих пор моет ему голову, читает на ночь детские книжки, ставит перед ним тарелку с макаронами, крепко обнимает и так крепко сжимает его в своих объятиях, что становится невозможно понять, где она, а где он.

Но я не имею ни малейшего понятия об отношениях между Ричардом и Пэтом. Этим совершенно незнакомым мне мужчиной тридцати с лишним лет и семилетним ребенком, чей голос, лицо и даже кожу я знаю лучше, чем самого себя.

Интересно, целует ли Ричард моего сына, перед сном? Я об этом даже и не спрашиваю. Потому что не знаю, что меня больнее обидит: забота, теплота и близость, которые предполагает поцелуй на ночь, или холодное безразличие, если этого нет.

Ричард неплохой парень. Я должен признать это. Да и моя бывшая жена не стала бы выходить замуж за мужчину, в котором проявляются хоть отдаленные качества детоненавистника. Я прекрасно понимал — даже в самые безрадостные моменты своей жизни, — что на свете есть гораздо худшие отчимы, чем Ричард. Правда, теперь это слово почти не употребляют. Слишком уж отрицательные эмоции оно стало вызывать.

Мы с Пэтом привыкли называть Ричарда партнером, будто бы он принимает участие в деловом, совместном с матерью моего сына предприятии или, возможно, в карточной игре вроде бриджа. Но что меня действительно сводит с ума в Ричарде — кстати, по той же причине я иногда повышаю голос на свою бывшую жену, когда говорю с ней по телефону (хотя этого я предпочел бы избегать), — так это то, что Ричард, похоже, совсем не понимает одного очевидного факта. Он не сознает того, что мой сын — единственный на миллион других детей. На десять миллионов, на миллиард, если хотите.

Ричард считает, что Пэту необходимо совершенствовать себя. А моему сыну этого не требуется, он и без того единственный и неповторимый…

Ричард хочет, чтобы мой сын полюбил Гарри Поттера, деревянные игрушки и тофу А может, я что-то путаю, и это не тофу вовсе, а чечевица? Но моему сыну нравятся «Звездные войны», светящиеся пластмассовые мечи и пицца. Мой сын упрямо пытается отыскать причину бессмысленной агрессии и является приверженцем углеводного питания. Правда, при этом еще очень любит сыр.

Поначалу Ричард вроде бы с удовольствием подыгрывал Пэту во всем. Но это было давно, еще в те дни, когда он только обхаживал Джину с надеждой проникнуть к ней в койку. Еще до того, как он женился на моей бывшей супруге и получил постоянную «прописку» в ее постели, он тоже неплохо играл роль Хана Соло в паре с моим сыном, изображавшим из себя Люка Скайуокера. Тогда он просто обожал играть с моим сыном. Или же, по крайней мере, искусно притворялся в том, что эти забавы ему по душе.

А мой сын совершенно искренне проникнется симпатией даже к Саддаму Хусейну, если тот сможет хотя бы на пять минут прикинуться Ханом Соло.

Теперь же Ричард уже больше не старается понравиться моему сыну или же делает это совсем по-другому. Он больше не хочет стать другом Пэту, скорее он старается превратиться в его родителя, чтобы иметь влияние на сына и изменить его.

Как будто желание совершенствовать кого-то может заменить любовь.

Сначала ты даешь супруге всякие обещания, а потом обращаешься к юристам, чтобы доказать, что все эти обещания уже ничего не значат. Джина стала теперь частью моего прошлого. Но с детьми развестись нельзя. И у вас ни за что не получится отречься от тех обещаний, которые вы давали детям.

Вот именно поэтому я и решился показать Пэту Париж.

Я пытался сдержатьсвои невысказанные обещания перед сыном. Чтобы до сих пор быть для него значимым и авторитетным человеком. Всегда и во всем. Я старался убедить его, а может, и себя, что ничего очень серьезного не изменилось в наших с ним отношениях. Потому что мне очень не хватает моего мальчика.

Когда его нет со мной, я особенно отчетливо понимаю, насколько люблю его. Люблю так сильно, что испытываю от этого почти ощутимую боль, опасаясь, как бы с ним не случилось чего плохого. Я боюсь, что он забудет меня, если я исчезну из его жизни, и тогда моя любовь и моя тоска по нему ничего не будут значить.

Меня охватывает ужас при мысли о том, что в одно из моих очередных и заранее оговоренных посещений он вдруг с трудом узнает меня. Смешно? Может быть. Но большую часть недели мы проводим врозь. Впрочем, так же, как и выходные, даже если принимать во внимание определенные дни, официально выделенные для наших встреч. У меня нет возможности уложить его спать, почитать ему книжку, вытереть слезы, когда он плачет, рассеять его страхи и опасения, если вдруг что-то начнет его тревожить. Одним словом, просто быть тем, кто приходит к нему домой каждый вечер. Так, как в свое время приходил ко мне мой отец.

Разве можно в наше время быть правильным, заслуживающим уважение отцом своему ребенку, когда тебя при этом никогда не бывает дома?

Уже почти два года, после того как он стал жить со своей матерью, я потихоньку превращаюсь из обычного отца в некую далекую и почти условную фигуру. Я не могу назвать себя настоящим, правильным отцом. В лучшем случае я представляю собой «воскресного» папу. Что-то вроде поддельного папы, вроде Ричарда. Но я совсем не хотел становиться таким. Мне всегда хотелось, чтобы мой сын оставался частью моей жизни.

Моей новой жизни.

Мы с Сид женаты чуть больше года.

Это был удивительный год. Самый лучший год моей жизни. Она стала моим близким другом и не перестала быть любовницей. Мы находимся в той поре, кегда уже хорошо знаешь друг друга и все еще испытываешь искренний интерес. Когда все становится лучше и лучше и ничто не наскучивает. Мы псреживаем тот счастливый период, когда создание домашнего очага перемежается с сумасшедшими занятиями любовью, а будничный поход в магазин заканчивается безудержным диким сексом, граничащим со спортом. С этим, пожалуй, ничто не сравнится!

Сид — самый замечательный человек, который когда-либо мне встречался. И к тому же она буквально сводит меня с ума. Только ради нее я не перестаю посещать тренажерный зал, так мне хочется ей нравиться. Все мои приседания и отжимания посвящены ей одной. И я надеюсь, что так будет всегда. Правда, обжегшись один раз, никогда не можешь быть уверенным в том, что ждет тебя впереди, особенно после того, как сумеешь испытать на себе, что означает пройти бесконечные судебные разбирательства, связанные с разводом. Наверное, в этом есть и кое-что положительное. Во всяком случае, после всего пройденного уже не будешь относиться к любимому человеку, как к части домашней обстановки.

С моим сыном все по-другому. Я планирую прожить с Сид до глубоких седин. Хотя ведь никогда не знаешь, что с тобой будет. На своем опыте я убедился, что супруги приходят и уходят, а быть родителем не перестаешь никогда. Как там говорится? Пока смерть не разлучит нас.

В Париже мы планировали успеть сделать кучу дел.

Пэт хотел подняться на Эйфелеву башню, но очередь была жутко длинной, и мы решили отложить свою экскурсию на следующий раз. Я думал повести его в Лувр, но потом решил, что ом слишком для этого мал, а музей, наоборот, очень большой.

Поэтому мы сначала проехали на речном трамвайчике вниз по Сене, а потом перекусили хрустящими бутербродами в маленьком кафе.

— Французский сыр на поджаренном хлебе, — сказал Пэт с набитым ртом, — вот что может быть по-настоящему вкусно!

Потом мы пошли в Люксембургский сад и погоняли под его каштанами пластиковый футбольный мяч, на скамейках сидели молодые пары, а вокруг них разгуливали, принюхиваясь к стволам деревьев, идеально ухоженные собаки. При этом все вокруг нас почему-то курили, как будто вернулись в пятидесятые годы.

Это воскресенье не очень-то отличалось от наших обычных воскресений, если не считать прогулки по реке и роскошных французских бутербродов. Но у нас обоих было ощущение, что это особый день и, наверное, на сердце у нас было необыкновенно легко. Во всяком случае, не так, как обычно в Лондоне… Такой день хочется вложить в бутылку, чтобы сохранить на всю жизнь и чтобы никто не мог у вас его отобрать.

Все шло прекрасно, пока мы не вернулись на Северный вокзал. Сразу же, как только мы вошли в зал отправления поездов, расположенный на первом этаже здания, почувствовали, что что-то не так. Кругом толпились люди. Путешествующие одиночки со своими рюкзаками, бизнесмены, группы туристов с экскурсоводами — все растерянно чего-то ожидали, потому что на путях явно было что-то не в порядке. Только никто не знал, что именно.

Поезда не прибывали и не отправлялись.

Тут-то я и понял, что мы здорово влипли.

Я несказанно рад, что мой собственный отец не дожил до всего этого. Он бы умер от разрыва сердца, клянусь Богом!

Хотя в глубине души я знал, что никогда не проводил бесконечное количество часов в обществе отца и мой собственный отец никогда не возил меня в Париж на один день.

Может, я и вырос под одной крышей с моим отцом, но, работая шесть дней в неделю до позднего вечера, он возвращался домой совершенно измотанный, не в состоянии произнести ни слова и, сидя перед телевизором, молча съедал приготовленный для него ужин, устало наблюдая, как танцуют девушки из ансамбля «Пэнз Пипл».

Из-за того что отец много трудился, чтобы зарабатывать деньги, мы с ним редко бывали вместе. С Пэтом меня разделяли развод с его матерью и невозможность жить с ними в одном доме. Имелась ли в этом значительная разница между моим отцом, мной и Пэтом? Да, имелась.

Даже если принять во внимание тот факт, что отца я видел редко — или я себе это придумал? — я до сих пор помню каждую нашу с ним игру в футбол, каждый совместный поход на стадион, даже все посещения кино. При этом мой отец никогда не опасался, что меня у него отнимут или я начну называть папой кого-то другого.

Он многое повидал в своей жизни — голодное бедное детство, мировую войну, и умер он от рака. Но никогда ему не грозило расставание с сыном.

«Ну, подожди. Придет отец домой», — снова и снова повторяла моя мать. Так я и провел свое детство, ожидая, когда отец придет домой. Может, и Пэт также ждал меня. Но сердцем он понимал, что его папа никогда не придет домой. Больше не придет.

Мой отец всегда считал, что самое ужасное на свете — быть плохим родителем для своего ребенка. Но, оказывается, есть кое-что и похуже.

Быть для своего ребенка чужим.

Конечно же, я хочу, чтобы мой сын был счастлив. Я хочу, чтобы он хорошо относился к своей матери, чтобы он ладил с ее новым мужем, чтобы у него в школе все шло хорошо и чтобы он сознавал, что ему повезло с таким другом, как Берни Купер.

Но еще я хочу, чтобы мой сын любил меня так же, как раньше.

Давайте не будем забывать такую малость.

2

Когда черное такси медленно въехало на улицу, где жил Пэт, мой сын уже давно крепко спал.

Я теперь редко вижу своего сына спящим, поэтому мне на мгновение показалось, что время словно повернуло вспять. Когда он не спал, на его симпатичном лице будто застывало выражение настороженности, отчего сердце у меня сжималось. Мне казалось, что мой ребенок мучительно пытается определить свое место между разведенными родителями. Своим внимательным, сосредоточенным взглядом он нащупывал безопасную территорию на минном поле родительских взаимоотношений, потому что его матери и отцу за время его пока еще короткой жизни почему-то вдруг наскучило жить под одной крышей. Но во сне его лицо смягчалось и на нем вновь появлялось беззащитное выражение. Ничто на свете больше его не тревожило.

В окнах его дома ярко горел свет. Все домашние стояли у дверей, ожидая нашего возвращения.

Лицо моей бывшей жены Джины, то самое лицо, в которое я когда-то влюбился, было искажено от ярости.

Рядом с ней стоял, придерживая ее под руку, Ричард — накачанный и самодовольный второй муж.

Даже няня Ули приняла позу сварливой торговки, угрожающе сложив руки на груди.

И только огромного роста полицейский, оказавшийся тут же, смотрел на меня с некоторым сочувствием. Возможно, он тоже был одним из «воскресных пап».

Пока я расплачивался с шофером, Джина решительным шагом направилась нам навстречу. Распахнув дверь машины, я осторожно взял сына на руки. С каждой неделей он становился чуточку тяжелее. Джина сразу же отобрала его у меня с таким выражением лица, словно мы с ней никогда не встречались.

— Ты клинический придурок?

— Наш поезд…

— Ты совсем ненормальный? Или делаешь это нарочно, чтобы лишний раз обидеть меня?

— Я позвонил сразу же, как только выяснилось, что мы не успеваем прибыть вовремя.

Это было правдой. Я звонил им с Северного вокзала, с мобильного, который одолжил у прохожего. Джина взвилась, узнав, что мы застряли на вокзале в чужой стране. Мне еще повезло, что я не мог долго говорить.

— Париж. Этот чертов Париж! Даже не спросив меня. Даже не подумав!

— Извини, Джина. Я очень виноват.

— «Извини, Джина. Я очень виноват», — передразнила она меня.

Мне следовало бы догадаться, что она сразу начнет меня передразнивать. Если вы были женаты, то должны знать совершенно точно, как строится семейная ссора. Прямо как у боксеров, которые уже встречались на ринге. Как Али и Фрезер. Дюран и Шуга Рэй. Я и Джина. Слишком уж хорошо мы знаем друг друга.

Она пристрастилась это делать — передразнивать меня, — когда наш брак стал потихоньку разваливаться. Она повторяла мои слова, на лету отыскивая в них какой-то тайный смысл, и швыряла их в меня вместе с предметами, которые попадались ей под руку. Никакие извинения, объяснения и оправдания с моей стороны не срабатывали. Лично я всегда считал этот прием ударом ниже пояса.

А вообще-то мы с ней не так уж часто ругались. Не такой у нас был брак. Вплоть до самого конца. Хотя сейчас обо всем этом уже трудно сказать.

— Мы тут чуть с ума не сошли! Ты должен был пойти с ним гулять в парк, а не тащить его непонятно куда через всю Европу.

Через всю Европу? Ну, это она, конечно, загнула. Хотя экстравагантное преувеличение — совсем в духе рассерженной Джины.

Трудно слышать такие слова от женщины, которая, будучи подростком, одна отправилась в Японию и прожила там целый год. А такое путешествие — это вовсе не «вся Европа». Однако оно ей понравилось, и Джина собиралась поехать туда снова.

Если бы не встретилась со мной. Если бы не забеременела. Если бы не отказалась от Японии ради своих мальчиков. Ради Пэта и меня.

Когда-то мы были ее мальчиками. Мы оба. Но это все в далеком прошлом.

— Это всего лишь Париж, Джина, — сказал я, заранее зная, что разозлю ее, но не смог удержаться. Мы слишком хорошо знали друг друга и, ругаясь, умели при этом соблюдать приличия. — Это все равно, что через дорогу. Париж фактически находится по соседству.

— Всего лишь Париж? Ему же только семь лет. Ему утром идти в школу. А ты говоришь — всего лишь Париж? Мы обратились в полицию. Я обзвонила все больницы.

— Я же разговаривал с тобой с вокзала, помнишь?

— Уже под конец. Когда у тебя не оставалось выбора. Когда ты понял, что тебе это просто так не пройдет. — Она прижала к себе Пэта. — О чем ты думал, Гарри? Что ты себе вбил в голову? Есть ли у тебя там что-нибудь вообще?

Но как ей понять, что творится у меня в голове, когда она видит сына каждый день, а мне выпадает всего-то один несчастный день в неделю?

Она осторожно понесла Пэта к дому. Я шел за ней по дорожке, стараясь не встречаться взглядом ни с ее мужем, ни с их няней, ни с огромных размеров полицейским. Кстати, что этот полицейский здесь делает? Как будто кто-то сообщил ему о возможном похищении ребенка. Интересно, какой ненормальный возьмется за такую работу?

— Послушай, Джина, я действительно виноват, что так вышло и что ты волновалась.

Я ее не обманывал. Мне было очень неприятно, что ей пришлось обзванивать больницы и обращаться в полицию. При этом она, конечно, вообразила себе, что случилось самое плохое. Могу себе представить, что она пережила!

— Этого больше не повторится. В следующее воскресенье я…

— Я еще подумаю насчет следующего воскресенья. Я застыл на месте:

— Что ты имеешь в виду? Я ведь могу встретиться с ним в следующее воскресенье, да?

Она не ответила. Она закончила со мной. Причем закончила полностью.

Джина внесла нашего сына в свой дом в сопровождении нового мужа и платной помощницы. В тот дом, порог которого я не переступлю никогда.

Пэт зевнул, потянулся и почти проснулся. Джина сказала ему, чтобы он опять засыпал, таким мягким и нежным голосом, что у меня все сжалось внутри. Тут между нами возник Ричард, одарив меня взглядом, говорящим: «И как ты посмел?!» После этого он с идиотской полуулыбкой на губах осуждающе покачал головой и захлопнул дверь перед самым моим носом.

Я нажал на дверной звонок. Мне нужно было выяснить насчет следующего воскресенья.

И в ту же секунду я почувствовал, как полицейский положил мне руку на плечо.

Когда-то я был мужчиной ее мечты.

Не тем, кто просто приглядывает за ее ребенком по воскресеньям. Именно мужчиной ее мечты, когда давным-давно все ее грезы были только о семье.

Джина стремилась к семейной жизни всей душой, жаждала ее, как зачастую бывает с теми, кто воспитывался в так называемых неполных семьях.

Отец бросил их еще до того, как Джина пошла в школу. Он был музыкантом, очень неплохим гитаристом, который, к сожалению, так и не состоялся.

Неудачи преследовали его и в музыкальном бизнесе, и в разбитых семьях, которые он оставлял после себя. Гленн — для всех он был просто Гленном и ни для кого папой, даже для собственных детей, — отдал рок-н-роллу лучшие годы своей жизни. Причем женщинам и детям, с которыми его сводила судьба, не досталось ничего, кроме разбитых сердец и эпизодических алиментов.

Джина и ее мать, бросившая сравнительно успешную карьеру манекенщицы ради мужа-неудачника, оказались одними из многих. Таких семей было множество — местные красавицы шестидесятых и семидесятых годов и их дети, которые остались без отцов раньше, чем научились кататься на велосипеде.

Своей внешностью Джина пошла в мать с ее совершенными чертами. Впрочем, она на это не обращала никакого внимания и относилась к своей внешности с небрежностью, позволительной только по-настоящему красивым женщинам. Рано оставшись без отца, она стремилась к стабильной семейной жизни, к созданию такой семьи; которую, никто и никогда у нее не смог бы отнять. Джина считала, что крепкую семью она создаст со мной, потому что именно в такой семье воспитывался я сам. Ей казалось, что у меня есть опыт создания традиционной, дружной, состоящей из отца, матери и ребенка семьи, живущей в своем доме на окраине большого города, которая не входит в статистику разводов. До встречи с Джиной я считал, что моя семья на удивление заурядная. Но благодаря Джине мы почувствовали себя какими-то особенными (что, впрочем, было вполне справедливо по отношению к моим маме с папой и, разумеется, ко мне). Это маленькое светловолосое видение вошло в нашу гостиную из сада и сообщило нам, что мы — особенные. Мы.

Все наши друзья считали, что нам с Джином рано жениться. Джина была студенткой, изучающей японский язык и мечтающей уехать жить в Токио, Иокогаму или Осаку. Я являлся начинающим режиссером на радио и мечтал перевестись на телевидение. И наши друзья полагали, что для свадьбы и пеленок время еще не пришло. Мы лет на десять опередили всех со свадебными клятвами, моногамными отношениями и кредитом за дом.

Все они — и студенты-лингвисты, думающие, что перед ними открываются безграничные возможности, и циники постарше с радиостанции, считавшие, что все на свете повидали, — полагали, что впереди у них еще много всего интересного. Много заграничных поездок и съемных квартир, новых любовников и новых песен, необыкновенных приключений, танцев на пляжах в первых лучах солнца и пилюль, которые необходимо принимать по рекомендации врача. И они были правы. Все это их ждало.

А мы отказались от всего ради друг друга. Потом родился наш сын. И он стал самым лучшим событием в нашей жизни.

Пэт был замечательным ребенком с чудесным характером. Днем он в основном улыбался, а ночью почти всегда спал. Он был таким же красивым, как его мать, и любить его оказалось удивительно легко. Но наша жизнь — жизнь уже женатых родителей, которым не так давно исполнилось по двадцать, — была далека от совершенства. Очень далека.

Джине пришлось отказаться не только от своей работы. Она отказалась от жизни в Японии ради своих мальчиков. И временами, наверное, когда с деньгами было напряженно, когда я приходил домой настолько уставшим, что не мог даже обменяться с ней парой фраз, когда у Пэта резались первые зубки, она задумывалась над тем, чем ради нас пожертвовала. Тем не менее мы оба ни о чем не жалели. Многие годы все было хорошо. Наверное, мы просто ждали своего шанса. Мы оба.

Мы ждали возможности заменить другой такую же семью, в которой я вырос и которую моя жена никогда не имела.

Потом как-то раз я переспал с коллегой по работе — одной из тех бледных ирландских красоток, которые кажутся более сообразительными и нежными, чем большинство женщин, с которыми мне приходилось общаться.

С моей стороны это явилось просто безумием. Самым настоящим безумием. Потому что, когда Джина узнала об этом, нам всем пришлось начинать новую жизнь.

Деньги я посылал каждый месяц. Ни разу не задержал.

Я сам хотел посылать их, потому что желал участвовать в воспитании нашего сына любыми доступными мне способами. Так было правильно. Но иногда я задумывался: а на что тратятся эти деньги? Все ли идет на Пэта? Точно? Каждый пенс до последнего? Откуда я знаю, может, они как раз идут в карман того парня, за которого моя бывшая жена вышла замуж? В карман этого чертова Ричарда?

Я не был уверен. Да и не мог этого знать.

Но я принимал и это. Мне казалось, что выплата денег предполагает одновременно и некоторые права человека. Например, право звонить своему сыну в любое время и говорить с ним. Без всяких проблем. Как нормальный отец. Как же мне не хватало этой нормальности. Всего несколько нормальных дней — с утра до вечера. Мне очень хотелось получить такой приятный подарок!

Но каждый раз, берясь за телефонную трубку, я боялся набрать номер. А вдруг мне ответит Ричард (я почему-то звал его по имени, как будто мы были приятелями)? Что тогда? Просто поболтать с ним о погоде? Но это как-то не подходило к нашей ситуации. У меня не получалось найти нужных слов, и я клал трубку. И не звонил. Я придерживался распорядка, заранее обговоренного с Джиной. Так получалось, что я и мой сын жили будто на разных планетах.

Но все равно, мне казалось, что ежемесячные денежные переводы имеют какое-то значение. При этом моя теперешняя жена, то есть моя вторая жена, то есть… короче, моя жена считает, что я слишком разбрасываюсь деньгами, потому что мы планируем перебраться в дом побольше и в другой, более престижный район. Но я ведь не этакий законченный негодяй, которому все безразлично, который завел себе новую семью и потому стремится вычеркнуть прошлое из своей жизни. Нет, я не был таким подонком. Я совершенно не походил на отца Джины. Но что же я мог поделать? Я всего лишь его отец.

Моя жена понимает меня.

Моя жена. Именно так я и думаю о ней. «Вторая жена» звучит ужасно. Почти как второй дом — место, куда едешь отдохнуть на выходные или летние школьные каникулы. Или что-то вроде второй машины — старой проржавевшей модели «Фольксваген-жук».

«Вторая жена» звучало почти как что-то подержанное, что-то «не первой свежести». А Сид явно не заслуживала подобных сравнений. Все второсортное не сочеталось с ней, не подходило к ней ни с какой стороны. Как, впрочем, и «новая» жена. Уж слишком смахивало на выражение «жена на много лет моложе», а еще вызывало в памяти тех юных секретарш, с которыми сбегают развратные старикашки.

Нет. Именно — моя жена. Только так и никак иначе.

Как танцовщица Сид Шариз. Та девушка, которая молча танцевала с Джином Келли в известном мюзикле «Поющие под дождем». Ей просто не было необходимости произносить слова. Ее ноги и лицо! Будто само воплощение пламенной страсти. Джин Келли смотрел на Сид Шариз, и все было понятно без слов. Мне знакомо такое чувство.

Сид меня понимала. Она бы даже все поняла про то воскресенье в Париже.

Сид была моей женой. И этим все сказано. И эта жизнь, к которой я возвращался сейчас, являлась для меня не сравнимой ни с чем. Это был мой брак.

Прежде чем отправиться в нашу спальню, я заглянул к Пегги.

Она уже крепко спала, сбросив одеяло и крепко прижимая к теплой пижамке «с начесом» маленькую пластмассовую куклу. Пегги была бледненькой симпатичной девочкой, всегда выглядевшей очень серьезной, даже когда она крепко спала и, как бы сказала моя мама, видела десятый сон.

Кукла, которую она сжимала в кулачке, имела необычный вид — она была шоколадного цвета с длинными, почему-то светлыми волосами и ярко-голубыми глазами. Кукла Люси. Как говорилось в рекламе, обыгрывающей название комедийного сериала: «Я люблю куклу Люси». Сделано в Японии, но предназначено для мирового рынка. Я уже стал настоящим специалистом по таким штучкам.

В кукле Люси не имелось ничего американского, ничего даже отдаленно напоминающего Барби. Она была похожа на блондинку из группы «Дестиниз Чайлд», из нового поколения певиц вроде Анастасии или Алисии Киз. Их много появилось сейчас, затрудняюсь их даже перечислить. Трудно сказать, к какой национальности они относятся. Одним словом, все они выглядят так неопределенно, что их можно отнести к любой народности мира. Как и куклу Люси. У нее можно сгибать ноги и руки. И Пегги души в ней не чаяла. Я накрыл теплым пуховым одеялом их обеих.

Пегги была дочерью Сид от предыдущего брака с никудышным красивым мужчиной по имени Джим. Единственным стоящим делом, на которое этот неудачник оказался способен, стало его участие в создании крошки Пегги. Джиму было свойственно пристрастие к восточным девушкам. Кроме того, он обожал большие мотоциклы, которые почему-то все время разбивал. Иногда он заходил к нам домой, чтобы повидаться с дочерью, хотя у него и не было жесткого расписания посещений, такого, как у меня с Пэтом. Отец Пегги приходил, когда ему взбредет в голову пообщаться с дочкой. И дочь была от него без ума. Вот ведь мерзавец!

С Пегги я познакомился раньше, чем с Сид. В то время маленькая Пегги приглядывала за моим сыном, когда он еще был напуган нашим разводом с Джиной и очень его переживал. Пегги заботилась о Пэте, когда он впервые пошел в школу, и проводила с ним так много времени, что зачастую они казались братом и сестрой. Теперь, когда жизнь разлучила их, они стали постепенно отдаляться друг от друга. Тем более что у Пэта появился лучший друг Берни Купер, а у Пегги — подружка, которая, кстати, тоже обожает куклу Люси. Но для меня Пегги значила больше, чем падчерица. У меня такое чувство, словно я наблюдал за тем, как она взрослела.

Оставив Пегги в обнимку с куклой Люси, я тихо прошел в нашу спальню. Сид спала на своей половине кровати, как и полагается замужней женщине.

Когда я начал раздеваться, она зашевелилась, наполовину проснувшись, и в полусне выслушала мой рассказ о Пэте, Париже и опоздавшем поезде. Сид взяла мои руки в свои ладони и ободряюще сжала их. Она моментально все поняла:

— Бедняжки вы мои. Поверь мне, у тебя и у Пэта все будет хорошо. Я обещаю. Джина успокоится. Она поймет, что ты не хотел сделать ему ничего плохого. А какая там погода, в Париже?

— Вроде бы облачно. А еще Джина сказала, что подумает насчет следующего воскресенья.

— Дай ей несколько дней. У нее есть все основания, чтобы злиться. А у тебя есть право съездить со своим собственным сыном в Париж. Забирайся в кровать. Ну, живей.

Я проскользнул под одеяло, охваченный чувством необыкновенной благодарности. То, что Джине показалось бездумным и безответственным поступком, Сид посчитала отличной идеей, которая не очень удачно реализовалась по не зависящим от меня причинам. Поступок, продиктованный любовью, с опозданием поезда. Конечно, она судила не слишком объективно, но я вознес благодарственную молитву за то, что женился именно на этой женщине.

Я понимал, что не обручальное кольцо делает ее моей женой, и не свидетельство о браке, которое нам выдали в той священной комнате, и даже не клятвы верности, которые мы оба дали друг другу. Моей женой ее делало то, что она всегда была на моей стороне, что она всегда поддерживала меня своей любовью и заботой, и так будет всегда.

Я все говорил и говорил в темноте, ощушая рядом тепло тела моей жены, и пытался убедить себя, что все еще можно поправить.

«С утра обязательно позвоню Джине», — мысленно приказал я себе. Нужно выяснить насчет следующего воскресенья и договориться о времени, когда мне забрать Пэта. Разумеется, я извинюсь, что заставил ее волноваться. Я ведь совсем не ожидал, что все так получится. Мы с ним отправились в Париж только потому, что я не хотел, чтобы у Пэта все было так же, как и у многих других детей с «воскресными папами». Ну, как у той девочки, наполовину француженки, которая неожиданно для отца оказалась вегетарианкой, и еще у несчетного количества подобных ей детей. Я хочу, чтобы Пэт знал: у него есть настоящий, полноценный отец, вместе с которым у него будут и приключения, и всякие другие интересные вещи, такие же, какие, например, были в свое время у меня и моего отца.

Моя жена поцеловала меня для поддержания духа и еще, конечно, чтобы я замолчал. Потом она поцеловала меня еще раз и еще.

Вскоре характер поцелуев изменился, они уже не имели ничего общего с ее желанием утешить меня. С таких поцелуев, собственно, все и начинается. Тут я должен заметить, что женитьба совсем не повлияла на качество наших поцелуев.

Она ждала меня, разметав по подушке черные волосы. Ее лицо освещал только электрический отсвет уличного фонаря, проникающий сквозь щели в жалюзи на окнах. Я все еще без ума от этой женщины. От моей жены.

Я наклонился над ней, но не стал перед этим запускать руку в маленькую деревянную коробочку, лежащую в ящике тумбочки, в которой мы хранили средства предохранения.

Тут я услышал в темноте ее вздох:

— Не заставляй меня каждый раз напоминать тебе об этом, Гарри. Пожалуйста, дорогой. У тебя уже есть ребенок. Разве мы не договорились?

В последнее время я встречал много статей о страстном желании иметь детей, которое даже имеет название «голод по ребенку». Об этом регулярно пишут в рубрике «Вы и все ваши» местной воскресной газеты. Оказывается, столько женщин мечтают родить! Прямо какая-то эпидемия, что ли. Но моей жены «голод по ребенку» почему-то не коснулся. Видимо, она уже «накушалась» досыта.

Конечно же, мы обсуждали возможность завести собственного ребенка. Я хотел его прямо сейчас, потому что ребенок объединил бы нас в полноценную семью. А Сид хотела ребенка когда-нибудь в будущем, потому что до этого ей следовало сделать еще много всяких дел, связанных с работой и карьерой. У нас обоих имелось свое представление о счастливой жизни, но, как бы я ни восхищался чудесной попкой моей жены, я не могу тешить себя наивным предположением, будто это представление у нас с ней совпадает.

Поэтому я все же протянул руку к коробочке с презервативами, думая о том, что она имела в виду, говоря о моем ребенке. Она говорила о Пэте? Или о Пегги? Или под «моим ребенком» она подразумевала каждого из них, но только в то время, когда я нахожусь с кем-то из них рядом?

В этом и заключается проблема таких ребят, как я. Нас легко запутать. Все кусочки, из которых состоит наша жизнь, почему-то не складываются в общую картину. Иногда даже не скажешь, кто именно составляет твою собственную семью:

Но потом я заснул на том же боку, что и моя жена. Мы лежали, тесно прижавшись друг к другу, моя правая рука обнимала ее за талию.

И все эти чудесные долгие часы до самого утра, пока мы лежали рядышком, как две ложки в буфетном ящичке, вложенные одна в другую, и видели сны, Сид оставалась для меня единственной и неповторимой. И в этом я не находил ничего запутанного.

3

— Не расколов яйца, не сделаешь яичницу, — напомнил мне Марти Манн старинное изречение и тут же поправил себя: — То есть толку не будет, если ты станешь все время прятать свой член в штанах. Вот в чем твоя проблема, Гарри. Ты — прирожденный романтик. В конце концов тебе обязательно разобьют твое глупое сердце. Судьба оттрахает тебя в задницу. Другого выхода и не жди:

Мы сидели в его прекрасно оборудованном офисе в «Мэд Манн Продакшинз» и говорили о работе. Только о работе. Но Марти один из тех энергичных и предприимчивых бизнесменов-самородков, которые, говоря о работе, умеют преподать ее так, словно речь идет об омерзительном сексе в тюремной камере.

Марти постоянно грозил мужской половине редакторов сделать их «своими сучками». Он не просто радовался успеху телепрограмм, которые выпускал, у него при этом обязательно «вставал». Его никогда никто не подводил в бизнесе, его только лишь «трахали во все дырки». Он работал не просто много, а «затрахивался, как гремучая змея во время брачного периода».

Мне очень интересно, каков он в семье. Особенно в субботний вечер, после пары пропущенных рюмочек. Могу представить, как он обращается к жене с вопросом, не соблаговолит ли она участвовать в производительном совместном акте.

Я знаю Марти уже много лет. Его жена, Шивон, которая вышла за него года два тому назад, считалась кем-то вроде моей девушки (правда, на протяжении всего лишь двух часов). Это случилось как раз перед тем, как распался мой первый брак.

Мы с Марти начинали работать вместе на радио в поздних ночных программах и трудились как чокнутые. Я выпускал программу, а Марти делал так, что одинокие, опечаленные своими проблемами зануды получались в программе жутко веселыми.

Потом мы вместе перешли работать на телевидение, и я посчитал, что буду кормиться от нашего с ним сотрудничества всю оставшуюся жизнь. Так оно и было вплоть до того обеда, во время которого он меня уволил.

В конце концов нам удалось помириться, потому что я выступил с новой программой, отыскав молоденькую современную, ведущую для ток-шоу, а у Марти вообще ничего не получалось. Мы обнаружили, что снова можем возобновить нашу дружбу, когда он пристроился вести унизительную для него дневную программу с нулевым рейтингом, при этом еще рекламируя жуткую бижутерию, от соприкосновения с которой зеленеет кожа.

Теперь мы находились по одну сторону камеры. Компания «Мэд Манн Продакшинз» больше не занималась выпуском шоу с крашеным блондином, который своими шокирующими остротами вызывал столько противоречивых толков в девяностых годах. Теперь Марти сам делал программы. Он постоянно меня упрекал за то, что я выпустил только одну — «Фиш по пятницам». Может, даже вы ее видели. Это программа с Эймоном Фишем, молодым ирландским комиком. Эймон известен тем, что волочится за девушками, ведущими раздел прогнозов погоды. Говорят, что он знает о теплых фронтах больше, чем любой другой мужчина в стране. Марти никогда не доверил бы вести передачу простому комику, который пытается выдать себя за ведущего ток-шоу. У Марти был полный мешок программ.

— «Шесть пьяных студентов в одной коартире», — произнес он, нажимая кнопку на пульте.

Одна из стен его офиса представляла собой несколько рядов телеэкранов, и на каждом из них появлялось изображение его проекта. Красивые молодые юноши и девушки в минимуме одежды общались друг с другом на повышенных тонах в снимаемой ими квартире. — Тут есть все: секс, молодость, драма, дешевая квартира, проколотые соски и пупки. «Шесть пьяных студентов в одной квартире», Гарри. Рекламодатели рыдают от восторга!

Он нажал на другую кнопку. На экранах появилось черно-белое изображение двух молодых людей в странном ракурсе, которые дрались с владельцем небольшого ночного магазинчика.

— Вот это отличные кадры, — хихикнул Марти, когда мужчина за стойкой вытащил бейсбольную биту и начал яростно ею размахивать, а один из парней вынул пистолет. — «Вас ограбили!» — объявил Марти название этой программы. — Здорово! Иногда даже получается трагично, это же реально заснятое ограбление. Ну, э-э, так сказать, дикое обличье нашего жестокого общества.

Он нажал другую кнопку. Появилось изображение пылающих в огне вьетнамских деревень, сменившееся показом хиппи, совокупляющихся прямо на концертах фестиваля в Вудстоке, потом — группы студентов, активно выступающих против солдат национальной гвардии. Все эти кадры шли под меланхоличную песню «Закат над Ватерлоо» в исполнении группы «Кинкс». Этот проект носил название «Твои вчерашние годы». Замечательное пугающее прошлое. Вот период бума деторождения. Молодые женщины и их дети. Покажем этим избалованным отпрыскам, какую прелесть они упустили.

Наши с Марти продюсерские компании были на редкость разными. Я работал в небольшой комнатке в Сохо вместе с парой, временных помощников. У Марти же был огромный офис, набитый сотрудниками. Я показывал программу с Эймоном Фишем в ночное время, а Марти выпускал своих «Пьяных студентов» в лучшее эфирное время.

— Нельзя делать только одно шоу, — настаивал Марти. — Не стоит хранить все яйца в одной корзине. К тому же Эймон не может быть вечно популярным.

— Но мне нравится работать с одной передачей. Это означает, что я могу полностью сконцентрироваться на Эймоне. Получить от него все по максимуму.

— А вдруг у вас что-то не заладится? Что тогда? Ты ведь знаешь, на что похожи телевизионные программы, да?

— На женщин? — догадался я. Он хлопнул ладонью по столу:

— Вот именно. Телепрограммы очень напоминают мне женщин. Необходимо положить особую начинку в каждый из пирожков. Нужно разнообразие, пижон. Разбрасывай свое семя, куда только можно.

Дома у Марти имелась жена, ожидавшая второго ребенка. Шивон, которая раньше разрабатывала чудесные проекты и придумывала умопомрачительные телепрограммы, успела переквалифицироваться в домохозяйку. Это была смышленая, красивая рыжеволосая ирландка, которая иногда появлялась на презентациях и церемониях награждения, но я не имел никакого представления, была она счастлива или нет. Но только я не мог не заметить, что в «Мэд Манн» работает куда больше симпатичных девушек, чем можно ожидать от такой небольшой компании.

Я прислушивался к советам Марти. Он знал, о чем говорит. И делал я это потому, что работа становилась для меня важнее день ото дня. Не только потому, что теперь я был сам себе работодателем и количество получаемых мной счетов росло с каждым годом. Настоящей причиной было то, что я умел делать это очень хорошо. Лучше всего на свете.

Я работаю с редакторами и режиссерами, которые в большинстве своем очень талантливые люди. Я умею разговаривать с этими людьми, умею сделать так, чтобы они справлялись со своей задачей. Капризные гримерши, уверенные в себе администраторы, пьяные в стельку осветители… Я все это уже испытал. Гости программы, пришедшие навеселе, участники передачи, пугающиеся сцены и буквально замирающие от страха, когда зажигается красная лампочка над объективом камеры. Ничего в этом не было нового. Это мой мир, в котором я проводил все свое время, потому что нигде больше я не чувствовал себя так комфортно.

Даже если у вас только одно шоу, работать нужно каждый день, причем допоздна. Приходишь рано утром, а уходишь ближе к ночи. Совещания по обсуждению нового сюжета, бесконечные репетиции, слишком много кофе и катастрофически мало дневного света. Иногда я забывал причину, по которой так много работаю. Но потом все равно вспоминал.

Я много работаю, конечно, ради Пэта. И ради Сид с Пегги тоже. А теперь, когда моего отца больше нет, и ради мамы. И, что бы ни говорила моя жена, я не могу заставить себя не чувствовать, что я работаю и ради нашего ребенка, того, что еще не родился.

Молодая женщина без стука вошла в офис Марти. Это была одна из нескольких стройных рыжеволосых девушек, работавших в «Мэд Манн», которые выглядели точно так же, как и Шивон в то время, когда была еще не замужем. Девушка наклонилась над огромным рабочим столом Марти, что-то ища в одном из ящиков.

— Что такое, милая, — улыбнулся Марти. — Потеряла свой степлер?

— Мне нужен пробный вариант «Шести пьяных студентов» для твоих венгров.

Марти вытащил потрепанную видеокассету и протянул ей.

— Мы весьма удачно распродаем нашу концепцию, — сообщил он мне. — Собираются делать «Шесть пьяных китайских студентов в одной квартире», «Шесть пьяных польских студентов». Вот увидишь, по всему миру у всех «встанет».

Мы оба посмотрели вслед удалившейся рыжей девушке.

— Мы тут собираемся пойти в кабачок «Веселый прокаженный» пропустить пару стаканчиков. Не хочешь присоединиться к нам, Гарри? У нее есть подруга, — предложил Марти.

— Мне нужно бежать домой. У нас будут гости.

— Звучит заманчиво.

— Ну, как тебе сказать. Это вечеринка для семилетних девочек.

— Тогда в другой раз. — Марти проводил меня до дверей офиса. — Не забудь, что я тебе говорил: не стоит хранить все яйца в одной корзине.

— Ладно, не забуду. Он обнял меня:

— Знаешь, в чем твоя проблема, Гарри?

— В чем же?

— Ты веришь в настоящую любовь, — печально улыбнулся мой старый друг. — А это всегда заканчивается слезами.

Это мгновение должно было стать счастливым. Мы вчетвером ели торт. Мы с Сид, Пегги и Пэт. Наша новая семья наслаждалась десертом. Но когда Пэт покончил с заглатыванием последнего куска — в его возрасте веселишься по любому поводу, — он вдруг довольно громко отрыгнул.

— Ха! — произнес он со смущенной улыбкой. — Вот смешно!

Пегги изящно промокнула губы салфеткой:

— Нет, Пэт. Это совершенно не смешно. Это просто отвратительно. Правда, мамочка?

Сид улыбнулась им обоим.

— Это, конечно, не очень красиво, но я уверена, что Пэт так больше не будет.

— Лично я не считаю это смешным, — повторила Пегги, которая в своем возрасте уже могла говорить с убежденностью королевского отпрыска.

— А я уверена, что такой большой мальчик, как Пэт, когда хорошенько подумает, тоже не будет больше считать это смешным.

Мой сын был в отчаянии.

Я знал, что у него просто так случайно вышло с отрыжкой, а всеобщее внимание он привлек к этому лишь потому, что был уверен, что все только посмеются и развеселятся. И в первый, но не в последний раз я разрывался пополам, не зная, как поступить: встать ли мне на сторону моего сына или поддержать жену.

По правде говоря, я тоже вовсе не хотел, чтобы он рыгал или пукал в моем присутствии — он мог бы приберечь эти фокусы для компании своих школьных приятелей, которые, несомненно, сопроводили бы каждую такую выходку бурными овациями и смехом до слез. Но когда я увидел, как от унижения у него загорелись щеки, а глаза наполнились слезами, меня разобрало.

Он не заслужил, чтобы его стыдили. Из-за какой-то случайной отрыжки.

— Он всего лишь ребенок, — обратился я к Сид. — Что ты от него ждешь? Церемоний в духе Оскара Уайльда? Дай ему спокойно доесть торт.

Сид и Пегги в удивлении уставились на меня. Моя жена ничего не сказала, только широко раскрыла свои красивые глаза. А ее дочь презрительно фыркнула:

— Ну, надо же, кто-то сегодня встал не с той ноги. Мамочка, можно мне еще кусочек торта?

Сид потянулась к торту, в середине которого стояли две фигурки — жениха и невесты, потому что все происходило во время свадебного банкета. Мы были женаты всего лишь около двух часов. В тот момент я еще не понял, что медовый месяц закончился.

Когда моя жена была еще моей подружкой, она чудесно относилась к Пэту.

Сид беседовала с ним о школе, спрашивала его мнения как знатока: чем, к примеру, отличается «Призрачная угроза» от первых трех фильмов «Звездных войн». Интересовалась, хочет ли он добавки мороженого.

Он смущенно улыбался этой высокой женщине с техасским акцентом, и я знал, что он разделяет мои чувства по отношению к ней. Он был от нее без ума.

Сид вела себя с ним так, как будто знала его всю жизнь, хотя познакомилась с этим маленьким мальчиком только незадолго до того, как он в первый раз пошел в школу. Она не старалась стать ему мамой, потому что у него уже была мать. И она не пыталась заменить ему лучшего друга, потому что он вскоре встретился с Берни Купером. Она не навязывала свое общество Пэту и именно поэтому преуспела в этом. Все получилось вполне естественно. Между ними установилась искренняя симпатия и теплые отношения. Даже больше, чем я рассчитывал и надеялся.

Сид так же легко общалась с Пэтом, как и с собственной дочерью — заботливо, ласково, но не боясь проявить некоторую строгость, если он не слушался. Хотя не слушался он редко. Когда Сид познакомилась с ним, Пэт был веселым четырехлетним мальчиком со спокойным характером, и причиной незначительных трений являлась скорее слишком большая увлеченность игрой в «Звездные войны». Например, прыжки по дивану в грязных кроссовках с размахиванием пластмассовым световым мечом. К этому сводились его самые серьезные проступки.

И когда эта подружка, которой суждено было стать моей женой, говорила с моим сыном, я различал в ее голосе нежность, теплоту, заботу. Все это она изливала на моего сына, чем вызывала у меня почти что головокружение от счастья и благодарности.

Но после нашей свадьбы мне стало этого не хватать. Я понимал, что это слишком, но такая необходимость возникала где-то в самом сокровенном уголке моего сердца, и я не мог не прислушиваться к ней.

С того самого мгновения, когда нас объявили мужем и женой, мне стало необходимо, чтобы она любила Пэта.

Дома гремела музыка, и толпа нарядно одетых маленьких особ ростом приблизительно в три фута буйно отплясывала.

Сегодня Пегги исполнилось восемь лет.

Все стены в ее комнате обклеены афишами самых известных эстрадных групп, состоящих из бритых наголо парней. Эти изображения наклеены поверх старых плакатов с «Покахонтас», а среди ее игрушек было много всяких штучек, относящихся к пластмассовой кукле Брюси, который являлся официальным и постоянным другом куклы Люси.

Теперь, когда к Пегги приглашались гости, их строго отбирали в зависимости от половой принадлежности. Тут царил жесткий апартеид. Еще пару лет назад Пэт был бы среди гостей, но только не теперь.

Я пробирался через гостиную между танцующими маленькими девочками, которые старались подражать движениям Кайли Миноуг в последних ее клипах. Под мышкой я держал подарок от Хэмлиз. Глаза Пегги театрально округлились, когда я вручил ей коробку.

— С днем рождения, дорогая.

Она разорвала оберточную бумагу и вскрикнула от радости.

— «Кукла Люси — балерина, — прочитала она, жадно проглатывая слова, написанные на розовой картонной коробке. — Тебе она понравится. Восторгайся ее изяществом! Не следует давать детям до трех лет. Осторожно с мелкими деталями, можно подавиться! Авторские права охраняются законом!» — Пегги обхватила меня руками за шею: — Спасибо тебе, Гарри! — Она протянула мне куклу. — Потанцуй с ней. Потанцуй с куклой Люси под песню Кайли!

И мне пришлось немного покружиться с куклой Люси — балериной. Не очень-то много движений можно было совершить с ее руками: они либо вытягивались вдоль тела, либо поднимались в форме, чем-то напоминающей фашистское приветствие. Зато ноги сгибались на удивление легко, ее бедра были гибкими, как у порнозвезды.

Пегги выхватила у меня куклу, чтобы показать одной из подружек.

— Посмотри, Агнес, — сказала она. — Кукла Люси — балерина. Осторожно с мелкими деталями, можно подавиться. Фантастика!

Сид была на кухне с другими мамашами. Не знаю, что случилось с папами. Наверное, они находились где-то в другом месте. Моя жена покрывала полиэтиленовой пленкой поднос с закусками. У нее был свой кулинарный бизнес, поэтому в нашем доме всегда имелась еда, предназначенная для каких-нибудь клиентов. Сид подошла ко мне и поцеловала в губы.

— Тебе удалось купить куклу «Брюси — диск-жокей на Ибице»?

— Этот вариант, к сожалению, уже весь распродан. До следующей недели поступлений не будет. Так что пришлось вместо этого купить балерину Люси.

— Никогда у них не бывает достаточного ассортимента Брюси, — сказала одна из мамаш. — Меня это так бесит.

— Может, нам не следует так уж поощрять увлечение куклами Люси? — произнес я.

Все мамаши уставились на меня в немом изумлении. Многие из них были гораздо старше Сид. Моя жена стала мамой, когда ей исполнилось двадцать пять, так же, как и мне. Большинство же из присутствующих дотянули с этим до тех пор, пока их биологические часы чуть ли не пробили полночь.

— Ради всего святого, почему же нет?! — воскликнула одна из них таким тоном, который однажды поверг в благоговейный трепет целую толпу начальников — мужчин средних лет.

— Видите ли, — начал я, чувствуя себя неуютно под их осуждающими взглядами, — разве вся эта концепция кукол Люси — Брюси не порождает нездоровые сексуальные стереотипы?

— Я считаю, что кукла Люси — великолепный образец ролевой игры, — заявила одна из мамаш.

— Я тоже так думаю, — присоединилась к ней другая. — Эта кукла олицетворяет стабильность отношений с куклой Брюси.

— Эта кукла работает, веселится, путешествует. У нее много друзей, — сказала еще одна мамаша.

— Она и музыкант, и танцовщица, и принцесса.

— Она живет полнокровной жизнью, — сказала моя жена. — Хотелось бы мне быть на месте куклы Люси.

— Но погодите-ка, разве она не одевается, как девица легкого поведения? Только чтобы привлечь мужчин? Прямо, как проститутка?

Затишье перед бурей.

— Как проститутка?

— Кукла Люси?

— Она просто очень женственная! — в один голос заявили они.

Я поскорее принес свои извинения и удалился к себе в кабинет, который находился на самом верху.

Эти мамаши поражают меня. Все они умные, с хорошим образованием. Эти женщины, выросшие на книгах Жермен Гриа и Наоми Вулф, сделавшие серьезные карьеры во влиятельных кругах и зарабатывающие приличные деньги, зачастую воспитывают своих детей в одиночку.

А их дочери играют в своих кукольных игрушечных домиках во взрослых женщин, которые совершенно не похожи на мам. Они понарошку готовят, убирают и украшают кукольный дом в ожидании, когда кукла Брюси соблаговолит прийти домой.

Пегги и ее подруги, как все дети, рожденные в деояностых годах, были уверенными в себе, самостоятельными девчушками, которые проводили, казалось, все свободное ото сна время, имитируя старомодные женские добродетели. Они обожали моду и с удовольствием наряжались, они знали все о современных певцах и топ-моделях, их увлечение обувью отодвинуло бы на задний план Имелду Маркос. Они способны часами прихорашиваться и крутиться перед зеркалом, накладывая макияж. В свои семь или восемь лет они уже помешаны на косметике и упорно втирают в чистую свежую кожу своих маленьких личиков дешевые кремы и лосьоны. Они мечтают обо всем том, от чего в свое время убежали их матери. Они хотят стать домохозяйками в духе пятидесятых годов. Может, поэтому их мамы иногда готовы сорваться.

Моя жена всегда держит себя в руках. Она прекрасная мать, но у нее есть еще и бизнес, который только-только налаживается. Она умеет и зарабатывать, и вести хозяйство, причем делает все это очень естественно, как будто так и должно быть.

Я очень горжусь ею.

Когда я отважился спуститься вниз, мамаши и их дети уже ушли, а Пегги и Сид убирали с ковра цветные ленты и плакаты с поздравлениями.

— Бедный Гарри, — сказала, смеясь, моя жена, — они тебя совсем заклевали?

Пегги выпрямилась и спросила, улыбнувшись:

— А что случилось с Гарри?

— Просто он не привык вращаться в мире, в котором правят женщины, — ответила Сид.

И это было правдой. Первые тридцать лет моей жизни я провел в окружении, в котором преобладали мужчины в пропорции два к одному. Сначала в семье родителей, где мы с отцом были в большинстве, потом мы с Пэтом. А сейчас я оказался в меньшинстве.

Сид протянула ко мне руки, в которых держала разноцветные бумажные ленты.

— Иди сюда, красавчик, потанцуй со своими девочками.

Временами мне мерещатся предостережения вроде тех, что написаны на коробке — про мелкие детали, которыми можно подавиться.

Но когда мы с Сид и Пегги танцевали под песню Кайли Миноуг, наступая на разноцветные ленты серпантина, лопнувшие воздушные шары и кусочки раздавленного на паркете торта, мы так заразительно и от души смеялись, что едва могли подпевать за Кайли «Не могу выбросить тебя из головы».

В тот момент вся моя жизнь казалась такой же полнокровной, как у самой куклы Люси.

4

Моя мать до сих пор спит с включенным светом.

В доме, где она была молодой женой и матерью, где прошла большая часть ее замужней жизни, моя мама пытается заснуть с зажженным светом.

— Я всю ночь не могу сомкнуть глаз, Гарри. Я лежу с журналом «Хэллоу!» или тихонько слушаю «Радио-2». Только очень тихо, потому что у соседей недавно родилась малышка. Я тебе говорила об этом? Она просто прелесть! И только я задремлю, как тут же снова просыпаюсь. Забавно, да? И немного странно, правда?

— Вовсе не странно, мама. Ты не можешь спать по простой причине: у тебя над головой горит стоваттная лампа. Это своеобразная пытка лишением сна.

— Ну, не знаю, милый.

— Конечно же, ты не можешь уснуть. Ты просто не выключаешь свет. Ты не пробовала спать без света? Ну, попробуй хоть раз, мам, а? Ну, пожалуйста.

— Нет, не могу, — говорит она, приглаживая золотистый хохолок на макушке моего сына, который сидит на полу между нам и, изучая журнал с программой телевидения. — Не могу лежать в темноте одна, без твоего отца.

Мой отец умер два года тому назад.

Именно столько лет прошло с тех пор, как мой отец лежал на больничной койке с одурманенной болью и таблетками от этой боли головой. Его постоянно мучили приступы тошноты, и я думал, что рак легких убьет не только его, но и мою мать. Я не представлял, как она сможет жить без него. Но, оказывается, женщины вроде моей матери крепче, чем кажутся. Эти вечные жены, преданные хранительницы очага, лишь однажды позволили себе взбунтоваться и надели мини-юбки на короткий период времени, когда шестидесятые годы сменялись семидесятыми. Женщины вроде моей матери были созданы, чтобы перенести любые трудности, даже принять своих суровых мужей. Да, она не могла заснуть без света, но она сумела выжить без него. Теперь это было ясно.

Мои родители так долго были единым живым организмом. Пэдди и Элизабет прошли долгий путь от школьной влюбленности до заботливых дедушки и бабушки, этот великий путь, который многим супружеским парам еще предстоит преодолеть. Я никогда не мог себе представить одного из них без другого.

Я знал, что мой отец не могжить без моей матери. Если бы она ушла из жизни первой, то он бы не пережил этого, потому что для него сразу бы исчез смысл жизни. Я полагал, что моя мать тоже не выживет без отца.

Но я оказался не прав.

Моя мать принадлежала к тому последнему поколению женщин, которые знают, что мужчины, за которых они вышли замуж, будут заботиться о них. Она не видела ничего необычного в том, что именно мой отец водил машину, зарабатывал деньги, проглатывал, придя с работы, ужин, сидя в большом кресле как великий вождь, который вернулся домой после триумфального военного похода.

Но к старости, оставшись вдовствовать, поколение моей матери проявило независимость характера, которую раньше от них никто не ожидал. Оказалось, что все эти практичные домохозяйки пятидесятых-шестидесятых годов, представляющие последних из женщин, своими руками шивших и чинивших одежду для своих детей и неизменно предпочитавших скромные вязаные кардиганы пастельных тонов, имеют стальную закалку.

Моя мать не умерла. Смерть отца не убила ее, потому что она отказалась считать, что ее жизнь закончилась с его смертью.

Она встречалась со своими подругами за чашкой кофе с пирожным. Они обменивались сплетнями и называли друг друга просто «девочками», она вязала лохматые кофточки для соседского малыша, для этой «маленькой прелести» (мама всех малышей считала прелестью). Она заводила пластинки с песнями Долли Партон на полную громкость на своей мини-стереосистеме «Сони».

— Замечательный голос, — говорила она о Долли Партон. — И замечательная фигура.

Каждый день она разговаривала по телефону со всеми своими братьями. Дозвониться до нее просто невозможно. У нее было постоянно занято: она подолгу расспрашивала их о работе, о детях, о здоровье.

Моя мать жила без моего отца — человека, вокруг которого она когда-то построила свою жизнь. Теперь она проживала свою собственную жизнь.

Мне это казалось невероятным, и ей, как я подозреваю, тоже.

Когда отец умер, она просто помешалась от горя. Она могла разрыдаться в магазине, в автобусе. И ничего не могла с собой поделать. Она плакала до тех пор, пока не выплакала все слезы. Но все-таки справилась с собой, даже более того, она научилась справляться с жизнью, полагаясь только на себя, снова научилась смеяться.

— Я еще не умерла, — любила она повторять. Не говоря о свете, горевшем всю ночь напролет (интересно, чего она боялась в темноте?), она держалась прекрасно. Конечно, это была уже несколько другая женщина, но о том, что было раньше, сейчас речь уже не шла. Она прекрасно приспособилась к этому новому миру, который так переменился без ее любимого Пэдди. Моя мать выдержала, потому что была не просто женщиной, которая любила моего отца. Она любила людей. Всех людей вообще. Например, своих молодых соседей с малышом, старушку, жившую через дорогу, — тетушку Этель, которая в действительности не приходилось мне никакой тетей, а была старинной маминой подругой.

Она любила всех своих давнишних приятельниц, которые встречались ей на главной улице пригородного поселка, где прошла ее жизнь. И конечно же, она любила свою семью. Всех своих братьев, количество которых только недавно начало уменьшаться, их жен, их взрослых детей, у которых теперь уже были свои дети. И, наконец, она любила меня, своего единственного сына.

Но больше всех и сильнее всех моя мама любила своего внука — Пэта. Мой сын являлся самой главной причиной, которая заставляла ее держаться теперь, когда отца не стало.

— Он — моя единственная любовь в жизни, правда, милый? Он — мой маленький любимчик.

Мой сын терпеливо улыбался, протягивая руку за пультом управления.

У моей матери имелся и уникальный талант, который заключался в том, что рядом с ней все чувствовали себя любимыми. И не только потому, что она разговаривала, часто употребляя ласковые слова вроде милый, дорогой, мой красивый и мой ангел, что было для нее естественным, как и для других женщин ее поколения. Она давала почувствовать, что вы для нее являетесь самым главным в жизни, даже если просто предлагала чашку чая, или приглаживала вам волосы, или вязала вам нечто, что вы наденете только в том случае, если собираетесь встретиться с ней.

Нельзя сказать, что она была «веселой вдовой» — слишком много времени она проводила на кладбище. Я боялся, что она теперь всю оставшуюся жизнь будет спать с включенным светом. Но моя мать научилась жить.

Одежда моего отца все еще висела в шкафах, но его присутствие уже не ощущалось в доме.

Не было запаха его одеколона «Олд Спайс», на холодильнике больше не стояла коричневая бутылка эля, а на комоде, который назывался баром, не было бутылки ирландского виски. Даже музыка изменилась. Это я заметил прежде всего. Именно тогда я осознал, что призрак отца здесь больше не витает.

Я вошел в дом, в котором жил в детстве, и не услышал ни песен Синатры, ни Дина Мартина, ни Ната Кинг Кола. Не звучали больше старые песни с жалобными вздохами Сэмми Дейвиса-младшего, Фрэнка эпохи «Капитолийского холма», шестнадцать самых популярных песен Тони Беннета, звуковые альбомы, заполнившие годы между «Оклахомой» и «Вестсайдской историей».

Мама все пластинки отца отдала мне. У нее были свои любимые песни, которые она могла слушать.

Мама любила музыку кантри и вестерн. Это были мелодичные песни с глубоким содержанием. Радостные песни и грустные, в которых все было ясно и понятно. Под эту музыку можно было танцевать, пить, горевать о близком человеке, которого потеряла. Она обожала всю эту слезливую, сентиментальную чепуху, хотя я не имел понятия, действительно ли ей нравились подобные песни или же Долли Партон, Тэмми Уайнет и Пэтси Клайн являлись просто данью моде. Но настоящим диджеем в доме всегда был отец. Больше я уже не услышу характерный скрип виниловой пластинки в его руках. Нет, Пэдди Сильвер уже ничего нам не заведет. Никогда.

За последние годы моей матери пришлось пережить два ужасных удара судьбы. Она потеряла моего отца, мужчину, которого любила с тех самых пор, как он пришел в их дом в Ист-Энде вместе с одним из ее братьев после спарринга в местном боксерском клубе. Она потеряла человека, которого любила всю свою жизнь, сильного парня с громким голосом, который научился быть нежным. Он умер от рака легких, а она его пережила.

Но это еще не все. В каком-то смысле она потеряла и своего внука. Мне сложно признаться в этом самому себе, не говоря уже о том, чтобы сказать ей.

Теперь, после моего развода, все усложнилось. Пэт жил со своей матерью, и, поскольку я жил отдельно, для моего сына было непросто проводить много времени со своей бабушкой.

Я всем сердцем желал, чтобы все сложилось по-другому. Хотелось, чтобы все было опять так же легко, как раньше, когда мы с Джиной жили вместе и моя мать могла видеться с Пэтом каждый день. Или хотя бы так, как было во время поездки Джины в Японию, когда я остался с Пэтом, а моя мать как бы стала для нас обоих мамой. Я очень хотел, чтобы все было так же просто и ясно, как раньше, потому что знал: Пэт являлся для моей матери центром Вселенной, вокруг которого строилась ее жизнь. Но так больше уже никогда не будет, потому что этот центр сместился.

Вот о ком никто не думает во время развода, так это о бабушках и дедушках. Об этих стариках, которые обожают маленьких девочек и мальчиков, произведенных на свет их собственными повзрослевшими детьми, у которых куча проблем. Каким-то немыслимым образом в итоге выходит так, что заблудшие производят совершенных. В результате развода старики остаются со своей безраздельной нерастраченной любовью, которая уже никому не нужна.

Поэтому я приложил все силы к тому, чтобы создать видимость, будто центр Вселенной остался на прежнем месте. Половина всего времени, которое я проводил с Пэтом, проходила в присутствии моей матери. Мы залезали в машину и ехали в Эссекс по дороге, хорошо знакомой мне с детства.

Именно сюда меня возили ребенком, и я помню, что, когда мы возвращались от бабушки из Ист-Энда, я спал на заднем сиденье папиного «Морриса Майна». Подростком я раскатывал тут на своем «Форде-Эскорте», стараясь произвести впечатление на пышноволосую девушку, устроившуюся на пассажирском сиденье. А потом по этой дороге я, молодой муж и отец, вывозил свою маленькую семью в гости к родителям. И уже теперь я езжу здесь на двухместной спортивной машине, в которой рядом со мной сидит и клюет носом, изо всех сил пытаясь не заснуть, Пэт, скучающий по своей маме и не желающий все это обсуждать.

Я хорошо знаю эту дорогу. Помню, как ехал проведать сначала заболевшего отца, затем — отца умирающего, а потом я ехал на похороны. Я помню все эти поездки из Лондона в Эссекс, с окраины города к берегу моря, поездки, которыми измеряется моя жизнь и которые невозможно предвидеть заранее.

Сегодня мы с Пэтом едем опять по той же дороге в Эссекс, чтобы навестить мою маму в доме, где в спальне по ночам не выключается свет.

Здесь нет Джины. Уже нет моего отца. Сид и Пегги не принимают участия в этих поездках в Эссекс — часть моей прежней жизни. Моя жена и ее дочь живут в Лондоне.

Мы взрослеем и стареем. Это предсказуемо. Но моя и без того крошечная семья постепенно уменьшается и слабеет. А вот к этому сложно привыкнуть. Пэт чувствует себя хорошо в доме, где я вырос. Здесь растворяется его внутреннее напряжение. Лучшая часть его детства прошла в старом доме. Тут не было никаких скандалов и ссор между родителями, которые потом разбежались в разные стороны. Никаких грандиозных изменений, никаких измен или выброшенных уже не на городскую, а на проселочную улицу мобильных телефонов. Здесь царили видеофильмы о Звездных войнах, чаепития с походами к холодильнику в любое время и без спросу. Незамысловатые счастливые часы, когда можно сидеть на полу, слушать знакомые голоса, распевающие старые песни. И каждое мгновение этих счастливых дней наполнено простой всеобъемлющей любовью, которая исходила сначала от обоих моих родителей, а потом только от моей матери. Но любовь оставалась все той же. — Он — мужчина моей мечты. Правда, милый? Мой сын покорно улыбался, потихоньку отходя к двери, чтобы убежать наверх, туда, где хранились его старые игрушки. Тут же были видеокассеты со «Звездными войнами», диснеевскими муль-тиками и записи соревнований по борьбе, которые он уже не смотрел и которые теперь только собирали пыль. Наверху у него имелась своя комната, одежда и своя собственная жизнь. Он мог с закрытыми глазами пройти от холодильника к телевизору и обратно.

Все здесь было легко и просто, без бесед в закусочной за очередным обязательным набором «Хэппи Мил». Тут мы с сыном просто валялись на диване перед телевизором, пока моя мать готовила для нас обед, или ужин, или закуску, а то и просто заваривала чай — она это называла «попить вкусного чайку».

Она всегда отказывалась от предложения помочь ей вымыть посуду. Мы-то с Пэтом были прекрасно обучены нашими женщинами, поэтому всегда делали по дому, что полагается, не задумываясь и не ожидая, что кто-то нас об этом попросит.

Но моя мать даже не желала слышать об этом. В своем доме она сама устанавливала порядки, и один из них гласил: она все делает сама. Она являлась хозяйкой, которая заодно и прислуживает. Ее слово было законом, не подлежащим обсуждению. Иногда я наблюдал через сервировочное окошко, как она возится на кухне, напевая песни Долли Партон. В такие мгновения мне хотелось крепко-крепко обнять ее. Примерно так, как мог позволить себе Пэт. Мы оба любили ее и любили бывать здесь, потому что здесь нам не нужно было ни о чем думать. Какое это облегчение — полностью отключиться от всех тягостных проблем развода, новой женитьбы и необходимости совмещать общение с разными семьями. Хочешь выпить лишний стаканчик кока-колы — пожалуйста, хочешь посмотреть видео, встать из-за стола, не доев кашу из чечевицы, — и это все тоже позволено. Как же замечательно не думать о том, что следует делать, а что — нет! Но всему приходит конец.

После роковой поездки в Париж мне нужно быть осторожным и нигде не задерживаться. Дорога до Лондона, потом еще добираться до дома Пэта, к тому же могут начаться дорожные работы на шоссе A127 или пробки на трассе М25 из-за воскресного футбольного матча в районе Северного Лондона. А нам никак нельзя опаздывать.

— Пора собираться домой, дорогой, — говорю я сыну.

А он смотрит на меня такими взрослыми глазами, совсем не похожими на те, которые должны быть у семилетнего ребенка, и как бы хочет сказать мне: «Но именно здесь я чувствую себя как дома».

И куда в таком случае я должен его увозить?

Мы выехали, когда уже начинало темнеть, и я знал, что в доме моей матери скоро зажжется свет. Он будет гореть всю ночь напролет. Мама ляжет в кровать и станет негромко напевать песни Долли Партон. Просто так, для бодрости духа. А в шкафу все так же будут висеть старые костюмы отца. Они представляют собой слишком большую ценность, чтобы отдать их какой-нибудь благотворительной организации.

5

Джина ждала меня во дворе школы.

Должно быть, она пришла прямо с работы. Деловой костюм-двойка, высокие каблуки и старенький портфель в руке. Она великолепно смотрелась, словно сошла с обложки модного журнала для бизнес-леди. Правда, мне показалось, что она похудела. Моя бывшая жена все еще оставалась красивой женщиной, на которую засматриваются на улице. Она выглядела более серьезной, чем в двадцать лет.

— Извини, Джина, я задержался.

— Все в порядке. Мы с тобой оба пришли раньше. — Она чмокнула меня в щеку и чуть дотронулась до моего плеча. Я сразу понял, что она простила мне Париж. — Пойдем, поговорим с директором.

Мы вошли в основное здание школы. Казалось, здесь ничего не изменилось с тех пор, когда учился я сам. Такие же рисунки на стенах, шум из физкультурного зала, эхом разносящийся по школе, отдаленный смех, тот же привычный запах столовой. Мы прошли прямо в кабинет директора, так как знали дорогу, потому что нас не впервые вызывали сюда.

Директор школы, мисс Уилкинс, была молодой женщиной с бледным лицом и очень коротенькими белокурыми волосами. Ее стрижка под Эминема и модные кроссовки как-то не соответствовали ее высокой должности. Она выглядела почти как выпускница школы. Но здесь все быстро продвигались по служебной лестнице, потому что школа Пэта находилась в неблагоприятном районе и многие учителя не выдерживали нагрузки.

— Мистер и миссис Сильвер? Прошу вас, проходите.

— Вообще-то мы — мистер Сильвер и миссис Макрей, — поправила Джина, — Благодарю за приглашение.

Чтобы немного усыпить нашу бдительность и заставить нас расслабиться, мисс Уилкинс начала с обычной похвалы в адрес нашего сына. Он, дескать, очень милый мальчик, с хорошим характером, его любят учителя и ученики и так далее. А затем она выложила нам причину, по которой нас пригласили.

Оказывается, он совершенно и абсолютно неуправляем.

— Пэт никогда не грубит и не хулиганит, — начала свои объяснения мисс Уилкинс. — Не так, как другие. Он буквально все делает с улыбкой.

— Похоже на то, что он любимчик, — сказал я — никогда не мог удержаться от того, чтобы не защитить его, хотя бы просто замолвив за него слово.

— Он стал бы им, если бы ему хоть раз удалось усидеть на одном месте весь урок.

— Он немного рассеян. — Джина начала нервно грызть ноготь на большом пальце. Мне на секунду показалось, будто это ее, а не нашего сына вызвали к директору за плохое поведение. — Вы это имели в виду? Он позволяет себе бродить по классу, переговариваясь с ребятами и мешая им, в то время как все пытаются выполнить задание. — Она взглянула на меня, ища поддержки. — Нас уже не первый раз вызывают. Далеко не первый.

— Разрешите задать вам вопрос личного характера? — неожиданно сменила тему мисс Уилкинс. Может, прическа у нее и была весьма необычная, но вела она себя как типичная учительница, которых я немало повидал на своем веку.

— Конечно, — заволновалась Джина. Пауза.

— Ваш развод был очень напряженным?

— А разве они бывают другими? — вмешался в разговор я.

Мы шли вслед за мисс Уилкинс по коридору. В каждой классной двери имелось вставленное квадратное стекло. Это очень напоминало окошки для подглядывания в дверях тюремных камер. Мисс Уилкинс остановилась у одной из дверей, заглянула внутрь и отошла в сторону, приложив указательный палец к губам и мрачно улыбаясь. Мы с Джиной через окошко заглянули в класс, где учился наш сын.

Я сразу увидел его среди остальных тридцати шести учеников с одинаковыми взъерошенными макушками, одетых в одинаковые зеленые свитера, которые считались в этом районе чем-то вроде школьной формы.

Пэт находился в центре класса. Также, как и все, он склонился над рисунком, а я, глядя на него, подумал, что его волосы всегда удивительно блестят, прямо как в рекламе шикарного бальзама, даже тогда, когда его голове, как выражается моя мать, не мешает «задать большую стирку».

На доске учительница нарисовала то, что можно было бы назвать пародией на Землю — не слишком аккуратно выведенный мелом круг, затерянный в бесконечном черном пространстве. На круге виднелись едва узнаваемые очертания материков. Над рисунком она написала: «Наш мир».

Все старательно рисовали. Даже Пэт. И на мгновение мне даже показалось, что все в порядке. Во всем этом было что-то трогательное, потому что эти городские дети представляли самые разные этнические группы со всего мира.

Но оказалось, что мой сын склонился не над своим рисунком, а над чужим — он помогал маленькой девчушке раскрашивать ее картинку.

— Пэт, — обратилась к нему учительница, отвернувшись от доски, — я же просила тебя не вставать из-за своей парты.

Он проигнорировал ее замечание, беззаботно и свободно прогуливаясь от парты к парте, с обезоруживающей улыбкой разглядывая из-под своей золотистой челки рисунки других учеников. Направо и налево он раздавал комментарии по поводу картинок с изображением планеты Земля, над которыми усердно трудились дети.

— Да, — проговорила Джина, и по ее тону я догадался, что она с трудом сдерживает слезы. — Отвечая на ваш вопрос о разводе: он действительно был очень напряженным.

Подобные вещи мы всегда делали вместе.

Даже речи не было о том, чтобы в школу к директору шел кто-то один из нас, чтобы его отчитала эта чопорная директриса, больше похожая на панка, и чтобы потом в одиночку переживать за свое чадо.

Мы оба — его родители, независимо от места его проживания, и ничто никогда не может изменить данный факт. Так мы с Джиной договорились.

Вообще у Джины гораздо лучше получалось решать школьные проблемы Пэта, чем у меня. Для нее не было необходимости выгораживать его, потому что она всегда находила нужный подход к учителям, делилась личными проблемами, перетряхивала перед каждым любопытствующим наше «грязное белье», которое на сегодняшний день уже достаточно поизносилось и истлело. К тому же я принимал все гораздо ближе к сердцу, чем она. Или, по крайней мере, я больше поддавался унынию и впадал в депрессию. А все из-за того, что в глубине души я тоже считал наш развод основной причиной школьных проблем Пэта.

— Не вешай нос, Гарри. Он перерастет это, — сказала мне Джина, когда мы сидели в местной забегаловке и пили кофе. Мы всегда приходили сюда после очередного вызова в школу. Вообще-то мы заходили сюда еще тогда, когда Пэта не было на свете. Теперь же правило выпить по чашечке кофе со взбитыми сливками в середине дня стало для нас пределом общения друг с другом.

— Он хороший ребенок, все его любят. Просто умница. Но ему трудно приспособиться, привыкнуть ко всему. Это не синдром нехватки внимания или как там это называется по-научному. Просто он пытается приспособиться.

— Мисс Уилкинс считает, что мы виноваты в его поведении. Она думает, что мы сами запутали его, и может, она права, Джина?

— Не имеет никакого значения, что думает эта чертова Уилкинс. Самое главное — это чтобы Пэт был счастлив.

— Но он совсем не счастлив, Джина.

— Что ты имеешь в виду?

— Он несчастен с тех самых пор, как мы… Ну, ты меня понимаешь. С тех пор, как мы разошлись.

— Смени пластинку, Гарри.

— Я серьезно. Я имею в виду, что раньше он весь как будто светился, помнишь? Теперь он потерял эту способность. Но я не обвиняю ни тебя, ни Ричарда.

— Ричард — прекрасный отчим, — сказала она. Ее всегда задевало, если я намекал, что развод был не таким уж счастливым событием в жизни нашего сына. — Пэту еще повезло с Ричардом, повезло, что у него такой отчим, которому не безразлично его образование и который не хочет, чтобы он проводил все свободное время, играя со световым мечом или в футбол, а предпочитает заинтересовать его посещениями музеев.

— И Гарри Поттером.

— А что плохого в Гарри Поттере? Гарри Поттер — это же замечательно. Все дети увлекаются им.

— Но ему, бедняге, приходится подстраиваться. Я имею в виду Пэта, а не Гарри Поттера. С кем бы он ни был. Разве ты этого не видишь? Когда он с тобой и с Ричардом — под вас. Когда он со мной и с Сид — под нас. Ему постоянно приходится быть осторожным. Признайся, что это так.

— Я не понимаю, о чем ты говоришь.

— Единственное время, когда он может расслабиться, это время, проведенное с моей матерью. Дети не должны быть вынуждены приспосабливаться. Из-за нашей глупой драмы у Пэта отнята часть детства. Ни один ребенок не заслуживает такого.

Она не хотела говорить об этом, и я ее не виню. Мне самому бы хотелось считать, что школьные проблемы нашего сына никак не связаны с нами, а просто он ленится и не слушается. Но в это трудно было поверить. Причиной его неспособности усидеть на одном месте стало желание всем понравиться, чтобы его любили. И я знал, что это имеет прямое отношение ко мне и к моей бывшей жене. Как же я могу не думать о том, как все сложилось бы, если бы мы по-прежнему были вместе?

— Ты когда-нибудь вспоминаешь прошлое?

— Что ты имеешь в виду?

— Ты иногда не жалеешь о нас? — спросил я, затронув запретную тему. — Ну, хоть изредка? Немножко?

Джина устало улыбнулась. Ее чашечка капучино так и оставалась нетронутой. Однако в ее улыбке, как, впрочем, и в кофе, уже не было ни капли тепла.

— Жалею? Ты хочешь сказать, что я должна жалеть о том, что сидела дома одна, в то время как ты строил из себя большую шишку в сверкающем мире телевидения?

— Ну, это не совсем так…

— Твои премьеры, банкеты и тусовки. А я как будто и не существую только потому, что сижу с нашим сыном, а не веду одно из дешевеньких телешоу?

— Вообще-то я хотел сказать…

— Меня считали человеком второго сорта, потому что я занималась воспитанием ребенка. А это является самым важным в мире занятием. Ты говорил, что я домохозяйка, хранительница семейного очага, а они над этим посмеивались, Гарри. Некоторые из них действительно считали, что это несерьезно, что-то вроде забавы. Что это просто очередная шутка.

Ну вот, опять все заново…

— Я попрошу рассчитать нас и заплачу сам, ладно?

— А забавным как раз было то, что никто из этих придурков и карьеристов даже и мечтать не смел о таком дипломе, как у меня. Они забывали и о том, что я свободно владею иностранным языком, а эти олухи с трудом осилили свой родной. Жалеть обо всем этом? Нет, Гарри, не жалею. И я не хочу одна спать в нашей спальне, за стенкой которой находится наш сын, в то время как ты скачешь на молоденькой секретарше из офиса.

— Ты знаешь, что я хотел сказать. Я говорил об отсутствии сложностей. Только и всего. И ни к чему опять вытягивать наружу все эти старые…

— Нет. Не могу сказать, что мне этого не хватает. И тебе тоже не стоит жалеть о нашей прежней жизни, потому что она строилась на лжи. Если хочешь знать, мне хорошо сейчас. В этом между нами разница. Мне нравится то, как я сейчас живу. Мне нравится жить с Ричардом. Для меня это хорошая, спокойная жизнь. И ты, Гарри, должен быть за это благодарен.

— Это почему же?

— Потому что у Пэта есть отчим, которому он глубоко небезразличен, который о нем заботится. Бывают жестокие отчимы, даже агрессивные. И многим нет никакого дела до детей от прежнего брака.

— Значит, я должен благодарить за то, что моего сына не притесняют? Да прекрати ты, Джина.

— Ты должен быть благодарен за то, что Ричард — прекрасный, заботливый человек, который желает Пэту добра.

— Ричард пытается изменить его, а моему сыну это не нужно. Он хорош таким, какой есть.

— У Пэта есть свои недостатки, Гарри.

— У меня тоже.

— О да, мы это знаем.

Несколько мгновений мы смотрели друг на друга, потом Джина попросила счет. Я слишком хорошо знал ее, чтобы попытаться его оплатить.

Вот всегда у нас так получалось — старались поддержать друг друга, быть друзьями, а потом в который раз доводили друг друга до бешенства. Мы не могли совладать с собой. Все кончалось тем, что мы начинали ворошить старые раны и наши дружеские отношения оборачивались невыносимой клаустрофобией..

Я понимал, что разозлил ее сегодня. И поэтому новость, которую она сообщила мне по дороге к стоянке машин, прозвучала как изощренная жестокость.

— Проблемы в школе и весь этот старый хлам, который мы все перемалываем, — это теперь не так уж и важно.

— Что ты хочешь сказать?

— Мы уезжаем в Америку. Я уставился на нее.

— Я давно собиралась тебе сказать. Но не все еще было ясно. Мы определились только на этой неделе.

Некоторое время я пытался осмыслить услышанное. Я ничего не понимал. До меня еще не дошло.

— На сколько вы едете? Я не говорю, что не надо отрывать Пэта от школы, может, ему это даже пойдет на пользу. Несколько недель не страшно. Все равно не так уж много он сейчас занимается.

Моя бывшая жена покачала головой. Она не могла поверить, что до меня все так медленно доходит.

— Перестань, Гарри!

И когда мы остановились на пустынной стоянке за школой, до меня вдруг начал доходить смысл ее слов. Я понял, что моя бывшая жена может делать все, что захочет. Каким же я был болваном!

— Погоди, Джина. Ты разве не имела в виду поездку в Америку на время отпуска? Скажи мне, что вы хотели посетить Диснейленд и познакомиться с Флоридой. Или ты хотела сказать что-то другое?

— Я хотела сказать, что мы уезжаем из Лондона, из страны, Гарри. Я говорю о переезде туда навсегда. Я, Ричард и Пэт. У Ричарда заканчивается контракт, к тому же он по-настоящему так и не смог прижиться здесь.

— Ричард не смог прижиться?! Ричард? А как же насчет Пэта? Как насчет того, чтобы дать еще одну гребаную возможность Пэту прижиться?!

— Следи за своими выражениями. Ему всего семь лет. Дети легко ко всему привыкают.

— Но у него здесь школа, бабушка, Берни Купер.

— Какой еще… А, малыш Берни. Господи, Гарри, у него появятся новые друзья! Речь идет о работе. Ричард может получить хорошую работу в Штатах.

— Но у тебя же здесь работа. Послушай, Джина, ты ведь наконец смогла добиться в жизни того, чего хотела. Неужели ты сможешь все это бросить?

— Моя работа не совсем то, о чем я мечтала. Мне не хватает возможности использовать знание японского. Какой толк работать в японской компании, если нет необходимости владеть японским языком? Не волнуйся, я не имею в виду жизнь в городе. От Коннектикута до Манхэттена на поезде уходит всего…

— Ты говоришь «не волнуйся»? Но как же я буду с ним видеться? А его бабушка?

— Ты все время будешь с ним видеться. Школьные каникулы ужасно длинные. Ты можешь приезжать. От Лондона до Нью-Йорка всего-то шесть часов.

— А с Пэтом ты это обсуждала? Он-то знает, что это не просто поездка на экскурсию с целью познакомиться с подружкой Микки-Мауса Минни, а потом — назад домой?

— Еще нет.

Я покачал головой, с трудом переводя дыхание:

— У меня в голове не укладывается, что ты надумала утащить его на другой конец света.

Я понимал, что это не совсем так. Я начал осознавать, что она всегда верила в возможность начать жизнь заново, если уехать далеко отсюда. Она так думала уже не один год — сначала, когда была еще незамужней, и потом, уже после того как мы разошлись. И это все еще оставалось в силе. В прошлом этой землей обетованной являлась Япония. Теперь Америка. Это было очень в ее духе — стремление все начать сначала на другом краю света. Да, я легко мог понять это.

— А что плохого в Лондоне? Он здесь родился и вырос. Здесь его семья и друзья. Джина, он здесь счастлив.

Она вскинула руки вверх, к небесам, как бы охватывая все вокруг: мисс Уилкинс, бесконечные проблемы в школе, неспособность нашего сына спокойно сидеть на уроке, Париж, сломавшийся поезд «Евростар», жизнь в Северном Лондоне.

— Очевидно, несчастлив. Там ему будет гораздо лучше. И не только ему. Я не хочу, чтобы у Пэта было такое же детство, как у меня, — переезд из дома в дом, постоянная смена близких людей. Я хочу, чтобы у него было такое же детство, как у тебя, Гарри. — Она накрыла своей ладонью мою руку. — Поверь мне. Я хочу для мальчика только добра.

Я сердито отдернул руку:

— Ты не желаешь ему добра, ты даже не желаешь добра себе или этому остолопу, за которого вышла замуж.

— Поосторожней в выражениях.

— Ты просто хочешь отомстить.

— Считай, как хочешь, Гарри. Мне все равно, что ты думаешь.

— Как ты можешь так поступать со мной, Джина?

Она вдруг взбесилась. И я снова осознал невозможность вернуть все, что нас когда-то связывало. Мы могли сохранять вежливые, даже приятельские отношения, заботиться о Пэте, но любви между нами уже совсем не было, мы все растеряли. Как-там говорят? Женитьба — на годы, развод — навсегда. Так и у нас с Джиной. Мы в разводе навсегда.

— Это ты не сдержал своих обещаний, Гарри, а не я. Это ты трахался на стороне, а не я. И это тебе, а не мне наскучила супружеская постель.

Она рассмеялась, тряхнув головой. Я смотрел в лицо этой до боли знакомой незнакомке. От своей матери мой сын унаследовал нежно-голубые глаза и светлые волосы. Она определенно была его матерью, но я больше ее не узнавал.

— И теперь, Гарри, ты говоришь, что мне нужно, а что не нужно делать? И у тебя хватает на это наглости? Я увожу своего сына из этой страны. Смирись и привыкай.

С этими словами она нажала на кнопку брелка сигнализации машины, два раза вспыхнули фары. В тот момент мне даже почудилось, что их свет отразился крошечным бликом на ее обручальном кольце.

Кольцо было не то, которое она носила, когда жила со мной.

Это было новое кольцо.

6

Ричард относился к тому типу накачанных деловых людей, которые в последнее время начали появляться по всему городу. Этакий чопорный очкарик, тупица, пусть и полностью «упакованный».

Лет десять тому назад такой тип, как Ричард, который проворачивает свои грязные делишки с чужими деньгами, выглядел бы узкоплечим хлюпиком на тоненьких комариных ножках. Но в наши дни жизнь в городе закаляет и заставляет быть крепким. Не знаю, чем он там занимается, может, штангой или посещает секцию бокса, но, когда я вломился в ресторан, где он обедал с деловыми партнерами, он показался мне не прежним тихим супругом, а кем-то вроде Супермена.

Ричард увидел меня последним. Трое его коллег заметили меня раньше, может, из-за моей одежды. На мне был пиджак, который моя мать зовет «автомобильным», старые полотняные брюки и сапоги. Довольно обычная одежда для режиссера с телевидения, хотя она и выглядела вызывающе непривычной для пафосного ресторана. Того самого, где подают обильную еду из натуральных продуктов, приготовленную по рецептам тосканских крестьян и предназначенную для крутых бизнесменов с шестью нулями ежегодного дохода.

Спутники Ричарда — парень в костюме от Армани, седовласый чудаковатый старикашка и толстяк — прекрасно меня разглядели, когда я приближался, но они не знали, чего от меня ждать. Могу поспорить, что толстяк уже открыл рот, чтобы заказать еще бутылочку минеральной воды. Но как только я заговорил, он понял, что я явился сюда вовсе не для того, чтобы подносить кому-то воду «Перье».

— Тебе не удастся забрать у меня Пэта, ублюдок, — прорычал я. — Даже не думай увозить его из страны.

Спутники Ричарда переводили взгляд с него на меня, не зная, как им следует реагировать на эту сцену. Муж-рогоносец? Брошенный любовник-гей? Я видел, что они не слишком хорошо знают Ричарда, чтобы понять происходящее. Поэтому он, не отрывая от меня глаз, предпочел сразу же разъяснить им ситуацию:

— Этот джентльмен — отец моего пасынка, негодяй, которому не повезло.

Вот тут я и сорвался, бросившись на него через стол, раскидывая в разные стороны хлеб, серебряные соусники с оливковым маслом (его, я больше чем уверен, не водится в домах тосканских крестьян). Компаньоны Ричарда отшатнулись и сразу же съежились, чтобы не попасть мне под руку. Но два официанта накинулись на меня прежде, чем я добрался до Ричарда. Они стали оттаскивать меня, один заломил мне руки за спину, одновременно сжав в своих медвежьих объятиях, а другой попытался схватить за шиворот «автомобильного» пиджака.

— Отвяжитесь вы от меня, не вмешивайтесь! — выкрикнул я, упираясь пятками в посыпанные опилками доски пола и ухватившись, несмотря на скрученные руки, за льняную скатерть. — Оставь моего сына в покое, Ричард!

Официанты оказались мне не по силам. В отличие от Ричарда я не сидел сутками в спортивном зале, накачивая мышцы и занимаясь на тренажерах. Я почувствовал, что теряю силы, когда они начали тащить меня назад, но так как я все еще держался за скатерть, то я потянул ее за собой. Все, что было на столе, с грохотом посыпалось на пол: бокалы, тарелки с экологически чистой едой из натуральных продуктов, крупно порезанные куски свежеиспеченного хлеба, соусники и приборы.

И все это свалилось не только на пол, но и на колени сидящим.

Ричард вскочил на ноги. Он рассвирепел, готовый опробовать на мне свои накачанные бицепсы и надавать мне хороших тумаков. С его брюк свисали остатки салата из морепродуктов.

— Тебе, Ричард, не удастся увезти моего сына только потому, что у тебя не получилось прижиться в нашем городе.

— Это решать Джине и мне.

— Я — его отец и навсегда останусь его отцом. Ты, ублюдок, не сможешь ничего с этим поделать.

— Позволь задать тебе один вопрос, Гарри.

— Задавай, недоумок.

Я следил за тем, как он стряхивает с ширинки брюк нечто, напоминающее креветку, замотанную в съедобные водоросли.

— И что только она вообще в тебе нашла?

Именно Эймон Фиш впервые рассказал мне о смешанных семьях, что, по-своему, забавно, потому что Эймон был самым одиноким человеком, которого я знал. В нем все еще бродили жизненные соки, но до сих пор почему-то не ударили ему в голову.

Несмотря на светскость, Эймон болезненно застенчив во всем, что касалось женитьбы и любви. В этом, как мне кажется, виновато его ирландско-католическое происхождение. К семейной жизни он относился одновременно с опаской и некоторой долей романтики. Но я вынужден отдать Эймону должное: ведь именно он предупредил меня о том, что ждет меня впереди.

— Дружище Гарри! — выкрикнул он, обращаясь ко мне во время свадьбы. — Хочу перекинуться с тобой парой слов.

Я смотрел, как он пробирался сквозь толпу, с улыбкой кивая по сторонам, дружелюбный и вежливый с теми, кто его узнавал, и приветливый и благодарный с теми, кто ничего о нем не знал. Осторожно держа в руке бокал с шампанским, чтобы не разлить, он выглядел еще более растрепанным, чем обычно, с выбившейся из брюк рубашкой, лохматой челкой и припухшими веками. Но с типично ирландской внешностью, похожий на молодого Джека Кеннеди, даже будучи навеселе, он скорее походил на беззаботного повесу, чем на неряху. Он обнял меня за плечи и чокнулся со мной бокалами.

— За тебя. И за твою прекрасную невесту. И за твою, как там это называют, смешанную семью.

— За мою — что? — Я все еще смеялся.

— За твою смешанную семью. Ну, ты сам знаешь. За смешанную семью.

— Что такое смешанная семья?

— Сам знаешь. Что-то вроде «Брэди Банч». Когда мужчина и женщина соединяют свои прежние семьи, чтобы создать новую семью. Ты ведь меня понимаешь, Гарри? Когда мужчина живет не со своими детьми. А женщина становится матерью детям, которых не рожала. Смешанная семья. Вроде «Брэди Банч». И ты, Гарри. Ты и «Брэди Банч». Чтобы все у тебя было хорошо! — Он притянул меня поближе к себе. — Молодец, приятель. Давай присядем на минуту.

Мы нашли пустой столик в тихом уголке, и Эймон тут же вытащил из кармана пиджака, на котором все еще красовалась помятая гвоздика, маленький полиэтиленовый пакетик. Это было что-то новенькое. Когда я с ним познакомился, он не употреблял ничего, крепче банки «Гиннсса» и чипсов со вкусом бекона.

Я осторожно оглядывался, пока Эймон отсыпал белый порошок на краешек открытки со свадебным приглашением и разделял белую полоску на отрезки при помощи кредитки «Америкэн Экспресс».

— Господи, Эймон, только не здесь. Нельзя же принимать эту дрянь на глазах у детей. Пройди, по крайней мере, в туалет. Здесь не время и не место. — И тут я выдал одну из коронных фраз моего отца, будто это он сейчас заговорил моими устами: — Во всем нужно соблюдать меру, Эймон.

Он усмехнулся и принялся скручивать десятифунтовую купюру:

— Меру? Сколько тебе сейчас? Тридцать три? Тридцать два? Ты уже женишься во второй раз. У тебя уже есть сын, который с тобой не живет, и падчерица, которая живет. Так что не учи меня соблюдать меру, Гарри. Ты сам меры не знаешь.

— Но вокруг дети, и моя мать, и моя тетушка Этель.

— Вот как раз твоя тетушка Этель меньше всего будет возражать, Гарри, — проговорил он, умело втягивая носом, как пылесосом, полоски белого порошка. — Именно она продала мне это. — Он протянул мне свернутую, слегка влажную десятку, но я отрицательно покачал головой, и он спрятал наркотик. — В любом случае поздравляю тебя, приятель.

— Спасибо.

— Только на этот раз не испорти всего.

— Что ты хочешь сказать?

— Не витай в облаках и держи своего петушка в штанах.

— Ну конечно, это одна из традиционных венчальных клятв, да? Если не ошибаюсь, принятых в англиканской церкви.

— Я серьезно. Не дергайся, когда пройдет первый пыл. Не верь, что хорошо там, где нас нет. Потому что это не так. Помни о том, что этот отросток пристегнут к тебе, а вовсе не наоборот.

Мы увидели, что Сид направляется к нам через заполненный людьми зал. Она улыбалась, и мне казалось, что никогда еще она не вы глядела такой красивой, как в тот момент.

— И не забывай то, что ты чувствуешь сегодня, — сказал мне Эймон. — Ни за что. Я тебя знаю, потому что все мужчины одинаковы. Мы склонны забывать о том, что у нас в сердце.

Но я уже больше не слушал его. Я подумал, что тот день, когда мне понадобится совет нанюхавшегося кокаина комедианта, станет самым черным днем в моей жизни. Я поднялся и подошел к своей жене.

— Ты выглядишь счастливым, — сказала она.

— Я больше, чем счастлив.

— Ух, ты! Больше, чем счастлив. В таком случае надеюсь, что не разочарую тебя.

— Ты никогда не сможешь разочаровать меня, особенно если сделаешь одну вещь.

— Что же?

— Потанцуй со мной.

— Тебе легко угодить.

Я обнял ее, чувствуя близость ее стройного, гибкого тела, облаченного в свадебное платье. И под звуки песни Эллы Фицджсральд «Каждый раз, когда мы говорим "прощай"» мы стали двигаться, наслаждаясь полной гармонией. И даже несмотря на то что вокруг было много друзей и родственников, на протяжении всего танца я видел только лицо моей жены.

В конце концов, полиция меня отпустила.

Ричард и администрация ресторана решили не предъявлять мне обвинений. И я ехал домой, раздумывая над всем, о чем мы с Сид говорили перед свадьбой. Часами мы обсуждали самые важные проблемы. Собственно, на этом и держались наши отношения. И еще, конечно же, на обоюдном желании трахаться до потери памяти.

Мы говорили о наших родителях, о старомодных отношениях между ними, когда они женились совсем молодыми, жили вместе всю жизнь и разлучала их только смерть, причем достаточно быстрая. Мы посвящали обсуждению наших родителей столько времени не только потому, что любили их, но и потому, что сами хотели бы прожить такую же семейную жизнь.

Еще мы говорили о наших прежних, несложившихся семьях. Ее — развалилась из-за бесконечных измен Джима, моя рухнула из-за одной-единственной ночи, о которой стало известно жене.

Еще мы говорили о наших детях, о том, какую жизнь мы хотели бы для них, и об опасениях, что наши разводы могут оставить неизгладимые шрамы в их душах.

Мы обсуждали и то, как мой сын впишется в нашу новую семью, как мы дружно постараемся сделать так, чтобы он почувствовал себя полноправным ее членом, даже если ему придется жить отдельно, со своей матерью и он будет только навещать нас. Мы говорили о моих взаимоотношениях с Пегги, о том, что я стану своего рода отцом для нее, хотя у нее уже был, разумеется, родной отец.

Когда мы принимались рассуждать о наших жизнях, они зачастую казались нам запутанными лабиринтами, но мы верили, что все сможем преодолеть, потому что мы оба были без ума друг от друга. И так продолжалось еще какое-то время. Потому что мы действительно любили друг друга и могли открыто говорить обо всем. Ну, почти обо всем.

Единственной темой, которую мы старались обходить, являлась тема о нашем совместном ребенке. Это важнейшее обсуждение было отложено на потом. Мы оба обвиняли во всем работу. А кого еще можно винить?

— Я просто хочу, чтобы моя компания «Еда, славная еда» раскрутилась и начала приносить достойные доходы, прежде чем мы заведем ребенка, — заявила тогда Сид. — Для меня это очень важно, Гарри. Ты должен понять.

Сид назвала свою компанию по песне композитора Лайонела Барта к фильму «Оливер». Тут готовили суши, запеченные зити, китайские пирожки с овощами, соте из курицы, мини-пиццы и обслуживали районы Вест-Энда и Сити.

— Но ведь с ребенком трудно что-либо предугадать, — попытался возразить я. — Некоторые пытаются завести ребенка годами. Например, у моих родителей ушло несколько лет, прежде чем я родился.

— Тебя стоило долго ждать. И нашего ребенка тоже стоит подождать. Она будет замечательной малышкой.

— Но ведь может родиться и мальчик..

— Тогда он будет замечательным малышом. Только сейчас не время. Послушай, ты ведь знаешь, что я не меньше твоего хочу ребенка.

Я подумал, что это еще неизвестно.

— Только не сейчас. Дай мне только возможность раскрутиться, — повторила она. — Когда-нибудь, ладно? Совершенно точно когда-нибудь. Просто мне нужно сначала кое-что сделать.

Компания «Еда, славная еда» оказалась успешной и быстро набирала обороты. Обеды, всевозможные вернисажи, презентации, банкеты… У них заказывались огромные партии блюд. У Сид уходило невероятное количество времени на все, но это была именно та работа, о которой она всегда мечтала. Ее собственный бизнес. Так что прямо с шикарного приема в новом модном отеле она со всех ног бежала на очередную премьеру и только потом домой, а я тем временем, как тинэйджер, стоял в очереди за презервативами.

«Что-нибудь еще желаете, сэр?» — «В общем-то, да. Поскольку вы об этом заговорили, мне хотелось бы ребеночка. Не найдется ли у вас на складе одного для меня?»

— Мне хочется создать что-нибудь свое, — рассуждала Сид. — Ни разу в жизни мне этого не удавалось. Я всегда работала на других, выполняя незначительные обязанности, которые лично для меня ничего не значили. После того, как у меня родилась Пегги, я была официанткой. Но я кое-что умею, Гарри. И умею это делать хорошо. Я могу приготовить что угодно и к тому же не боюсь тяжелой работы. И еще я знаю, что хотят мои клиенты, я для этого достаточно сообразительна, и у меня есть определенный талант.

— Я это знаю. Конечно, у тебя все это есть.

— Я хочу создать что-то свое, заработать денег, хочу, чтобы и ты, и Пегги гордились мной.

— А я уже горжусь тобой.

— Но понимаешь ли ты меня? Пожалуйста, постарайся понять. Я так хочу, чтобы наш брак удался. Конечно же, дети — это одна из важнейших составляющих брака, но еще необходимо и понимать друг друга.

— Я понимаю.

Говоря это, я улыбался, чтобы доказать правдивость своих слов. Я понимал. По крайней мере, мне так казалось. Мне хотелось, чтобы она преуспела в своем бизнесе, потому что я знал, насколько это для нее важно. Я видел, что Сид отличается от других мамаш подруг Пегги, которые забыли о карьере и ушли от дел, весьма перспективных и успешных, лишь для того, чтобы завести детей. Моя жена решила поступить по-другому. И кстати, она была ничуть не глупее этих мамаш. Так почему же не предоставить ей возможность делать то, что у нее получается и о чем она так мечтает?

Правда, я подозревал, что желание завести ребенка охлаждал не только ее бизнес. Она устала от жизни с Джимом, и, может, ей хотелось опробовать наш брак на прочность в течение некоторого времени, немного отдохнуть и пожить для себя, прежде чем добавлять в нашу и без того не простую жизнь очередную порцию сложностей. В глубине души я подозревал еще об одной причине, о которой никогда не будет сказано вслух. Сид откладывала беременность еще и потому, что не верила в то, что я буду соблюдать брачный обет и в конце концов не окажусь самым заурядным мужчиной. Очередным Джимом. Она не хотела заводить ребенка от человека, который может ее бросить. Теперь уже во второй раз. И я могу ее понять. Потому что чувствую то же самое.

Пока я ехал домой из ресторана, я думал, что если мы заведем ребенка, то для нас мало что усложнится, все станет, наоборот, гораздо проще. Наш общий ребенок — это ведь то, чего нам не хватает. Чтобы все удержать. Чтобы создать дом, в котором для каждого из нас, включая Пэта, найдется свое место.

Все еще ощущая боль в мышцах рук, там, где меня держали мертвой хваткой официанты, я начал понимать, что ребенок нам нужен, чтобы превратить нашу смешанную семью в нормальную, обычную.

Мне нужно было снова стать настоящим отцом. Для Пегги. Для ребенка, который родится у нас с Сид. И для мальчика, которого у меня хотели отобрать.

— Дорогой, помоги мне, пожалуйста.

Сид готовилась к очередному банкету. Вся кухня была заставлена серебряными подносами, затянутыми полиэтиленовой пленкой. Сегодня в меню полностью отсутствовали макаронные изделия. Да и вообще из мучного имелись только хлебцы с оливками да крошечные пиццы с морепродуктами, изготовленные размером с компакт-диск. Зато тут можно было найти помидоры, фаршированные рисом, итальянскую ветчину с инжиром, крупные ломти моццареллы, украшенные листьями базилика и так далее и тому подобное.

Я помог жене отнести подносы в машину, а она тем временем рассказывала мне о предстоящем банкете. Развивающийся бизнес все еще действовал на нее возбуждающе.

— Премьера на Шафтсбери-авсню. Некая голливудская звезда, которая собирается делать театральную постановку. Кажется, Ибсена. Точно не знаю. Во всяком случае, что-то скандинавское. У нас заказ на банкет для двухсот человек, который состоится сразу же после премьеры.

Когда ее микроавтобус оказался полностью загружен итальянскими деликатесами, она захлопнула дверцы и посмотрела на меня. Сид, наконец, обратила внимание на выражение моего лица и тут же поняла: что-то случилось.

— В чем дело?

— Джина и этот неудачник, за которого она вышла замуж. Они собираются уезжать из страны. И забирают с собой Пэта.

— Навсегда?

Я утвердительно кивнул головой:

— Негодяи. И он, и она.

— Зачем им это?

— Из-за Ричарда. В Лондоне у него не получилось с работой. Он хочет попытать счастья в Нью-Йорке. Как будто его несчастная карьера — это единственное, что имеет значение! Как будто Пэт уже ни на что не имеет права.

Она обняла меня. Она понимала, что это для меня значило.

— Как ты отнесешься к тому, чтобы Пэт переехал к нам жить? — спросил я.

— Но ведь Джина не согласится на это?

— А если согласится? Ты не будешь против?

— Все что угодно. Лишь бы тебе было хорошо.

— Спасибо.

Мне стало грустно. Я подумал, что она не сказала о том, что тоже будет рада, если Пэт переедет к нам. Но она и не могла сказать этого. Она дала понять, что не будет возражать. Я знал, что моя жена добрая и благородная женщина, что она меня любит и искренне говорила все это.

Ну почему мне этого недостаточно?

Потому что я хочу, чтобы мой сын значил для нее столько же, сколько для меня. Даже теперь, когда женитьба все изменила, потому что быть женой отца Пэта значит гораздо больше, чем быть просто подружкой отца Пэта. Но я хотел, чтобы она смотрела на него моими глазами и видела, насколько он особенный, замечательным, красивый. Я хотел, чтобы Сид смотрела на Пэта глазами матери. Но, к сожалению, это возможно только тогда, когда есть кровное родство, которое ничто не заменит.

— Господи! — воскликнула она, глядя на часы. — Мне нужно бежать. Давай поговорим обо всем, когда я вернусь?

— Конечно.

Она сжала мою руку и чмокнула в шеку:

— Все наладится, милый. Вот увидишь. Ну, я побежала. Не забудь, что Джим должен заехать за Пегги.

Разве я мог такое забыть?

Эпизодические посещения Джима приобрели такую же важность, как визит главы государства. Возбуждение в нашем доме постепенно нарастало по мере приближения этого важного события. Если рассуждать логично, я должен был бы испытывать к Джиму некоторое сочувствие. Все же он был таким же «воскресным отцом», разлученным со своей «кровью и плотью». Но вместо этого меня всякий раз переполняли негодование, горечь и зависть. У меня на это имелись самые объективные причины: моя жена полюбила его первым (определенно) и очень сильно (возможно). К тому же были еще причины, не имеющие никакого отношения к моей ревности.

Джим появлялся, когда хотел и когда ему это было удобно. Все это могло бы повредить его репутации в нашем доме, но почему-то этого не происходило. Ему все прощалось. Чтобы он ни сделал, Пегги была от него без ума и с огромным нетерпением ждала его появления.

Именно на примере Пегги и Джима я понял, что любой ребенок готов любить своих родителей всем сердцем, несмотря ни на что. И даже в том случае, если родители этого не заслуживают.

Джим опаздывал. Сильно опаздывал.

Пегги стояла на стуле у окна, прижав лицо к стеклу, в ожидании отцовского мотоцикла.

Джим не приедет. Я чувствовал это, потому что так случалось и раньше. На этот раз Пегги не суждено провести вечер с отцом.

Зазвонил телефон, и Пегги бросилась к нему. Я опустился на колени и стал собирать игрушки — всякие принадлежности куклы Люси-пилота и ее приятелей, составляющих команду авиалайнера.

Так легко растерять все эти мелкие штучки, а потом она будет переживать, что не может их найти. Я аккуратно поставил на место игрушечный поднос с напитками, предназначенный для стюарда.

В комнату вошла Пегги, держа в руке телефон, стараясь сохранять хладнокровие. При этом она поджала нижнюю губу, чтобы та не дрожала:

— Это папа. Он хочет с тобой поговорить. Я взял у нее трубку:

— Джим?

В трубке слышалась музыка и слова песни: «Крошка, давай расслабимся, крошка, давай-давай…»

— Я у зубного врача! — прокричал в трубку Джим, стараясь перекрыть гром музыки. — Сегодня у меня не получится. Ужасно обидно. Попытайся объяснить ей, ладно, Гарри? Мне чертовски неприятно, но внезапно выяснилось, что мне нужно срочно поставить пломбу.

Я нажал на кнопку отбоя.

Пегги исчезла. Она зарылась под одеяло у себя в спальне. На стенах были развешаны афиши мальчишеских музыкальных групп и плакаты с куклой Люси во всех ее перевоплощениях. И вот теперь все эти довольные и счастливые лица наблюдали за одной-единственной расстроенной девочкой.

Я погладил ее по голове:

— Твой папа приедет в следующий раз, дорогая. Ты ведь знаешь, что он тебя любит.

— У него болит зуб.

— Я знаю.

— Ему больно.

Она села на кровати, я вытер ей слезы бумажным носовым платком с изображением куклы Люси. Я думал о том, какая она необыкновенная девочка и что она заслуживает лучшего, чем такой бесшабашный отец.

— Расскажи мне какую-нибудь историю, Гарри. Только не из книжки, а из головы. Настоящую историю.

— Настоящую?

— Угу.

— Хорошо, Пег. — Я подумал некоторое время. — Давным-давно жил был старик по имени Джеппетто.

— Какое смешное имя.

— И вот Джеппетто нашел волшебное полено, которое — представляешь? — могло смеяться и плакать.

Она с сомнением улыбнулась:

— Правда?

— Абсолютная правда.

— Ты выдумываешь, Гарри, — проговорила она, расплываясь в улыбке.

— Нет, не выдумываю, Пег, — ответил я, улыбаясь в ответ. — Это чистая правда. И из этого волшебного полена — представляешь? — Джеппетто сделал Пиноккио.

— А кто такой Пиноккио?

— Он был куклой, Пег. Деревянной куклой, которая могла вести себя как настоящий человек. Он умел плакать, смеяться и все такое. Но больше всего на свете ему хотелось стать настоящим папой… Я сказал «папой»? Я хотел сказать — «мальчиком». Пиноккио хотел стать настоящим мальчиком.

7

— В жизни нас торжественно объявляют лишь дважды, — усмехнулся Эймон. — Сначала — мужем и женой, а потом — покойным.

Работа была всегда. Даже тогда, когда моя мать спала с зажженным светом, а моя жена посылала меня в аптеку за презервативами. Даже тогда, когда мой сын собирался уезжать на всю жизнь на другой конец света. Работа была всегда.

С ней намного проще, чем с семьей. На работе легче почувствовать себя преуспевающим. Но что бы ты ни делал в офисе, никогда не следует пытаться повторить то же самое дома.

— Я родом из типичной большой ирландской семьи, — говорил Эймон, расхаживая по телестудии, оборудованной под один из тех клубов, в которых он оттачивал свое мастерство комедийного рассказчика. — В семье было десять детей.

Раздался свист из публики, которой внушили, что надо реагировать так, будто они находятся не в стерильной телестудии Уайт-Сити, а в одном из подвальчиков Сохо.

— Да, я все понимаю. А вы можете себе это представить? Десять душ. Но после десятого ребенка мои родители стали применять один отличный способ контрацепции. Он никогда не подводил. Каждый, вечер, перед тем как идти спать, мои родители проводили около двух часов со мной и моими братьями и сестрами…

Даже когда моя бывшая жена начала обвинять меня в том, что я без видимых причин напал на ее теперешнего мужа, и стала снова заводить разговор об ограничении моих посещений, хотя в этом совсем не было нужды, поскольку скоро я буду ограничен разделяющим нас Атлантическим океаном, все равно всегда была работа. И даже когда каждый час, проведенный с моим сыном, ощущался как еще один час, который прошел, — отсутствующие отцы чувствуют это особенно остро: не час, проведенный вместе, а еще один час, приближающий расставание, — даже тогда была работа, с ее холодным эпизодическим удобством, приятным ощущением самореализации, с Эймоном и его блестящей карьерой.

— Однажды мой отец пришел домой с работы и застал мою мать в постели с молочником, — рассказывал Эймон. — Она, естественно, была в ужасе. «Боже, только не говори об этом почтальону!» — воскликнула она.

Эймон Фиш прошел длинный путь с тех пор, как впервые появился на пороге моего дома два года тому назад. Он был испуган, темноглаз, симпатичен и только что попробовал свои силы как актер-сатирик. Он не знал еще, чему суждено произойти с ним на телевидении: сделает ли оно его известным или сожрет с потрохами. Теперь он обладал всеми внешними атрибутами успеха: у него имелось собственное шоу, которое выдержало уже четыре сезона, три национальных телевизионных приза и две квартиры без ремонта в модных престижных районах Дублина и Лондона. Ах да, и еще пристрастие к кокаину на сумму 200 фунтов в день.

Несмотря на свой шумный успех в Лондоне, то что он давно отошел от зеленых ирландских лугов, Эймону до сих пор нравилось изображать из себя этакого простачка с широко раскрытыми от удивления глазами, только что прибывшего из деревни самолетом ирландской авиакомпании. Он хватался за мифические легенды о своей прошлой жизни, как утопающий за ненадежный спасательный жилет.

Я был режиссером его самого первого ночного шоу. «Фиш по пятницам» имел успех, потому что мы делали ставку на сильные стороны Эймона. Несмотря на два года телевизионных программ, в душе он все еще оставался эстрадным актером-сатириком. Он мог говорить с гостями, болтать с многочисленными участниками постановки шоу, хотя лучше всего у него получалось, когда он разговаривал сам с собой.

— Большинство ирландских младенцев необыкновенно красивы. Поверьте мне, это правда.

Для расстановки акцентов он использовал небольшое покашливание, которое позаимствовал у своего кумира Вуди Аллена, хотя потом переделал его на свой лад.

— Но когда родился я, то был так безобразен, что акушерка заявила: «Еще не готов», — и попыталась запихнуть меня обратно. Я, право, не знаю. Здесь у вас все совсем по-другому: большинство гинекологов — мужчины. Как это объяснить? Это как автослесарь, у которого никогда не было своей машины.

Самый большой успех у зрителей всегда имели монологи о мужчинах и женщинах его родного ирландского городка Килкарни, которые сопровождались взрывами смеха. И получались они у Эймона очень естественными. К тому же он был все еще достаточно молод, чтобы продолжать совершенствовать свое мастерство. Два года перед телекамерами придачи Эймону уверенности в себе, которой у него раньше не было. Теперь он уже не стремился к тому, чтобы его все любили, он мог позволить себе расслабиться и работать, хорошо зная, что при этом полностью владеет аудиторией. Подобно другим актерам, с которыми мне приходилось работать на телевидении, его аудитория была единственным, что он мог контролировать в своей жизни.

— Я подумываю о том, чтобы снова сойтись с моей подружкой Мем. Она таиландка. Танцовщица. Вернее, не совсем танцовщица. — Тут он подкашливает. — Скорее стриптерзерша. — Смешок. Зрители в студии смотрят ему в рот. Они смеются даже тогда, когда он не шутит. — Замечательная девушка. Если посмотрите на наши с ней фотографии — когда мы были в Кох Самуи, во время Рождества в Ирландии или где она исполняет танец в честь моего дня рождения, — вы увидите, что мы созданы друг для друга. Но эти фотографии не отражают по-настоящему наши отношения. Я-то знаю. В нашей жизни были и не столь светлые моменты. Но мы не фотографировались во время них. Интересно, почему мы всегда снимаемся только тогда, когда нам хорошо? Почему я не сфотографировал Мем, когда она болела циститом? А ее плохое самочувствие перед месячными? Где же фотографии всего этого в альбоме?

Громкий смех. Насмешливые выкрики девушек.

— Мы расстались, потому что не сошлись по вопросу брака. Вообще-то холостяки знают больше о браке, чем женатые мужчины, потому что если бы это было не так, то мы бы тоже были женаты. Лично я считаю, что семейная жизнь — это когда переоцениваешь качества одной женщины по сравнению со всеми остальными. А моя подружка считает — ой, боже мой! — На лице и на руках Эймона вдруг появилась кровь. Кровь везде, она брызжет на микрофон, ее столько, что непонятно, откуда она льется.

Дежурный администратор выразительно смотрит на меня, а Эймон тем временем пятится назад, прикрывая лицо руками. Зал замирает. Все шокированы, поражены, но кое-где раздается осторожный смех, так как кто-то думает, что это очередная заготовка, часть представления. Я жестами — ладонью поперек горла — показываю режиссеру на галерее, чтобы срочно останавливали съемку. И тут я понимаю, что кровь идет у Эймона из носа.

Работа была всегда. Несмотря на то что дома имелось множество проблем, всегда была работа.

Затем Эймон оказался весь залит кровью. И все это в прямом эфире.

А дальше не было даже работы.

Пэт не заговаривал о переезде.

Я знал, что Джина обсуждала это с ним, пытаясь объяснить, почему это нужно и что это будет значить. Она говорила о работе Ричарда на Манхэттене, об их доме в Коннектикуте — все эти названия были так же далеки для Пэта, как Марс или Венера. Она пыталась убедить его, что хотя он и не будет больше видеть меня по воскресеньям, как теперь, но зато у него будут долгие каникулы, во время которых он сможет проводить время и со мной, и с бабушкой, и с Берни Купером. Он сможет делать в Лондоне все, что ему нравится. Она говорила нашему сыну, что ему в Америке будет хорошо. Говорила всю эту чушь.

И, наконец, — я могу представить себе его бледное личико, поднятое к ней, на котором ничего не выражается, даже его страхи, — она выдала свой главный козырь. Как только они уедут из Лондона и поселятся в новом доме среди зеленых лугов Коннектикута, она сразу же купит ему то, что он всегда хотел иметь. Собаку.

Именно это моя бывшая жена пообещала нашему сыну как компенсацию за то, что он оставит Лондон, бабушку, отца, лучшего друга, свою жизнь. Когда он переедет в другую страну, она купит ему собаку. Настоящую собаку, чудо-пса, который сумеет сделать жизнь Пэта счастливой.

Я проклинал Джину и то, что ее решение и выбор до сих пор способны разбить мой мир на составные части. В течение всего времени, прошедшего со дня нашего развода, я все еще не освободился от нее. Частички Джины внедряются в мою жизнь, подобно осколкам разорвавшей гранаты. Так на протяжении пятидесяти лет из тела моего отца выходили черные кусочки шрапнели. Невозможно избавиться от прошлого. Я никогда не буду свободен, потому что у нее остался мой сын. А теперь она увозит его от меня.

Остановить ее в состоянии только адвокаты.

Когда я затронул вопрос переезда — вроде бы походя, с легкостью, которой я совсем не ощущал, — маленькое личико Пэта, которое я так люблю, стало похожим на маску.

— Ты пришлешь мне открытку, Пэт? Ты отправишь папе открытку, как только приедешь в Америку?

— Я пошлю тебе сообщение на мобильный. Или по электронной почте. А может быть, позвоню по телефону.

— Ты не хочешь послать мне открытку? Мне нравится их получать. Это так здорово!

— Но я не знаю, как это сделать.

— Мама тебе объяснит.

— Да? Тогда я, может быть, и пошлю тебе открытку. Может быть.

— Главное — скорее приезжай домой. Приезжай и побудь со мной. На каникулах. Это самое главное. Ладно, дорогой?

— Ладно.

— И вот еще что, Пэт…

— Что?

— Я буду по тебе скучать.

— Я тоже, — сказал он.

Я опустился на колени и обхватил его, прижав к себе, зарывшись носом в его светлые волосы. Я ощутил запах шоколада, исходящий от него, и чуть не задохнулся от любви к нему.

— В Америке будет замечательно, — сказала моя мать, и я понял, что она пытается таким образом подбодрить и своего сына, и своего внука. — Нью-Йорк, Нью-Йорк… Ты только вслушайся в это слово! Этот город такой замечательный, что ему дали двойное имя. Вот повезло тебе!

— Это за морем, — сказал Пэт, повернув к ней лицо. — Как Франция. И Париж. Только немного дальше. Знаешь, туда не ходят поезда. Туда только летают самолеты.

— Тебе будет очень хорошо в Америке, милый. Самое забавное в моей матери то, что она верила во все, что говорила. Она настолько искренне любила своего внука, что самым важным для нее было его счастье. И даже если она считала, что поступок Джины — тащить его на другой коней света, лишив общества друзей, оторвав от школы, от отца и бабушки, когда жизнь только начала налаживаться, — просто сумасшествие, моя мать ни словом не обмолвилась об этом.

Мы пошли навестить могилу моего отца. Для моего сына так же, как и для моей матери, было удовольствием провести воскресный день на кладбище. Они обожали туда ходить. Я не так любил эти посещения, потому что, увидев тело отца в похоронном зале, понял, что та искра, которая делала его любимым и неповторимым, погасла. Я не верил, что мы идем встретиться с ним на церковном кладбище, с холма которого виднелись поля, где я мальчишкой бегал с воздушным ружьем. Мой отец находится сейчас в каком-то другом месте. Но посещение кладбища уже не действовало на меня так угнетающе, как это бывало раньше.

Не помню, когда я перестал расстраиваться, приходя сюда. Должно быть, приблизительно через год. Тогда, когда мы начали больше ценить его жизнь, чем скорбеть о его смерти. Теперь посещения могилы отца уже носили практический характер — поменять засохшие цветы, протереть надгробную плиту. А то и убрать окурки сигарет или пустые банки из-под пива, оставленные местными панками, пытающимися доказать друг другу, что они становятся настоящими мужчинами.

Эти посещения имели определенный символический смысл. Мы приходили сюда, чтобы вспомнить отца, показать, что он важен для нас, что мы его любим. Мы приходили именно сюда, потому что больше некуда было пойти. Только назад в воспоминания, которые запечатлены на старых фотографиях, уже начинающих тускнеть. Но было и еще кое-что.

Поскольку сборы в Америку уже начались, я чувствовал, что сегодня должен привести моего мальчика на могилу к деду точно так же, как в свое время я привел его, несмотря на всякие протесты, когда дед уже умирал. Они боготворили друг друга. Этот солдат старой закалки и маленький симпатичный мальчик. Сейчас, как и тогда, я твердо знал, что обязан предоставить им последнюю возможность попрощаться.

Потом мы вернулись домой к моей матери. Она надела мягкие комнатные тапочки и отправилась в сад играть с Пэтом в футбол.

Она, казалось, находилась в приподнятом настроении, загоняла пластиковый мяч в розовые кусты, напевала отрывки из песен Долли Партон и упорно называла себя Пеле. И только когда ее внуку надоело это пустое занятие и он оправился смотреть видео, моя мама перестала притворяться.

— Он очень волнуется, — произнесла она, качая головой и яростно начищая и без того сверкающую раковину. — Мой дорогой мальчик выглядит растерянным.

Она была права. И ее слова заставили меня осознать, какое большое значение имеет этот переезд в жизни моего сына — невообразимо огромное. Пэт уезжает из Лондона, он покидает отца, лучшего друга Берни Купера, школу, друзей, единственную жизнь, которую он знал. Я все еще не мог осознать, как же все это случилось.

Моя мать оказалась права. Пэт ничего не понимал. Ее мальчик был растерян.

И тол ько сейчас я понял, что мать говорила обо мне.

Мы сидели в моей машине около дома Джины, и оба не хотели выходить из нее.

Мы сидели уже неизвестно сколько. Пэт возился с радиоприемником, пытаясь поймать какую-нибудь песню Кайли Миноуг, а я просто сидел, смотрел на него — на его растрепанные волосы, одежду с пятнами от травы — и любовался его небрежным и очаровательным видом.

Эймон считал, что, когда Пэт подрастет, я смогу забрать его к себе. Но я-то знал, что к тому времени мой сын уже станет другим. Малыш, которого я так люблю сейчас, исчезнет навсегда. Так что мы сидели в машине, притихшие от сознания того, что должны потерять. Тут в доме Джины зажегся свет, и я понял, что нам пора.

Обычно я передавал Пэта с рук на руки, как передавали заложников времен холодной войны в условленной контрольной точке «Чарли». Я вел его до калитки, а Джина ждала, стоя в дверях. И мы оба наблюдали, как он идет по нейтральной полосе — садовой дорожке, которая отделяла один мир от другого.

Сегодня все было по-другому. Джина вышла из дома и подошла к машине. Я опустил стекло, ожидая получить очередную порцию упреков за нападение на ее мужа, или за позднее возвращение, а может, за ее загубленную жизнь. Но она улыбнулась мне, почти так же тепло, как раньше:

— Зайди к нам ненадолго, Гарри. Не смотри на меня так. Все нормально. Ричард сейчас играет в гольф.

Пэт неожиданно оживился, забыв о Кайли:

— Да, папочка, пойдем к нам! Ты наконец увидишь мою комнату!

Я никогда до этого не был у них дома. Самым забавным являлось то, что мне собирались показывать дом, перед которым уже стояла табличка, оповещающая всех проходящих, что он продается. Я поначалу для порядка стал отнекиваться, но не сильно, и они оба настояли на своем. Должен признаться, что мне было любопытно. Пэт вел меня за руку, а Джина шла за нами следом.

Это оказался современный дом. Много света, стекла и пространства, блестящие полы, восточные безделушки и со вкусом оформленные черно-белые фотографии на стенах.

— У вас красиво, Джина.

— Выплата кредита нас просто убивает. Это еще одна из причин… — Она замолчала, поняв, что меня не интересуют их финансовые проблемы.

Трудно было догадаться, что в этом доме живет ребенок. Никаких разбросанных игрушек, никакого беспорядка. Пэт потянул меня за руку, уводя вверх по лестнице. Джина шла за нами, сложив руки на груди и все еще улыбаясь.

Комната Пэта выглядела знакомо. Повсюду валялись старые игрушки из серии «Звездных войн» — пара пластмассовых световых мечей, множество маленьких фигурок героев фильма, сломанные серые детали звездолетов «Миллениум-Фалькон» и «Икс-Уинг», с которыми он играл несколько лет тому назад. А еще я увидел книги, знакомые мне по тому времени, когда я читал их Пэту перед сном: «Где живут дикие звери», «Тигренок, который зашел на чашку чая», «Снеговик», «Лев, Колдунья и Платяной Шкаф» — и, конечно же, всякие картинки и рекламные буклеты, связанные с фильмами «Звездные войны». Здесьже находились и совсем старые игрушки: потрепанная азбука, потертая плюшевая обезьянка по имени Джордж, которую приобрели во время первого и последнего похода в магазин мягких игрушек. Увидел я и новые штучки: кровать оказалась застелена пуховым одеялом с изображением все тех же героев, на письменном столике появились новые школьные учебники и книжки про Гарри Поттера в мягких обложках.

Эта комната была больше той, в которой он спал, когда мы жили все вместе. И конечно же, она была более аккуратной. Либо он изменил свои привычки, либо он теперь жил в доме, где царил порядок.

— Ну, и как тебе моя комната, папочка?

— Отлично, дорогой. Я вижу, что у тебя здесь все есть.

— Да, правда.

Джина погладила его по голове:

— Пэт, почему бы тебе не пойти вниз и не посмотреть видео?

Наш мальчик выглядел крайне удивленным:

— А можно? Разве уже не пора спать?

— Сегодня особенный вечер. Почему бы тебе не посмотреть первую серию?

Когда Джина говорила о первой серии, она имела в виду первый фильм из «Звездных войн».

— Не весь фильм, конечно, а только до того места, когда дройды берут пленника, ладно? — Это было давнишнее условие. Именно так она всегда говорила: «До того места, когда дройды берут пленника». Я уже слышал это раньше, даже иногда сам так говорил. — Потом почисти зубы и надень пижаму. Мне надо поговорить с твоим папой.

Пэт побежал вниз, не веря своему счастью. А Джина улыбнулась мне в спальне нашего сына.

— Гарри, — негромко проговорила она.

— Джина, — ответил я. Она выглядела такой стройной и симпатичной. Моя бывшая жена.

— Я хотела кое-что тебе сказать.

— Валяй.

— Не знаю, как это выразить словами. Наверное, я хотела бы объяснить, что не пытаюсь украсть его у тебя.

— Это хорошо.

— Что бы ни случилось, где бы мы ни были, ты всегда останешься его отцом. И ничто этого не изменит.

Я ничего не сказал. Я не стал говорить ей, что сегодня утром был у юриста и что Пэт пойдет к самолету только через мой труп. Я знал, что она пытается быть великодушной, но она не открыла мне ничего нового.

— Жизнь не может всегда опираться на прошлое. И Ричард, и я… мы только думаем о будущем. О будущем нашей семьи. Поэтому мы и уезжаем. Я хочу, чтобы ты постарался это понять. Мы просто думаем о будущем. В семьях так и бывает, Гарри. — Тут она рассмеялась. — Хочешь, я тебе кое-что покажу?

Вдруг она напряглась, как будто мы были незнакомы, и мы оба почувствовали скованность от излишней вежливости.

— Как у тебя со временем?

— У меня его сколько угодно, Джина.

Я последовал за ней из комнаты Пэта. Через один лестничный пролет находился своего рода небольшой кабинет. Тут стояли офисные яшички, книжный стеллаж и голубой монитор компьютера «Аи Мак». На письменном столе — фотография Пэта в два года, на которой он, улыбающийся, сидит голышом в «лягушатнике» бассейна. Комната Джины.

Она открыла большую плоскую картонную коробку и вытащила из нее охапку фотографий Пэта. Размером десять на восемь. Черно-белые, профессионального качества.

Удивительно красивые.

Должно быть, их сделали пару месяцев назад, еще летом, потому что у Пэта были длинные, как до стрижки, волосы и загорелое лицо. Он был по пояс голым, радостным и искрящимся жизнью. На большинстве снимков он смеялся, на других — застенчиво улыбался от удовольствия. Все фотографии были сняты в один солнечный летний день. Пэт дурачился перед объективом в незнакомом мне саду. Наверное, это сад Джины, сад возле этого дома.

У меня, когда я глядел на эти черно-белые фотографии моего сына, перехватило дыхание, потому что фотограф в совершенстве уловил его характер.

На снимках Пэт брызгался водой из бассейна, задыхаясь от восторга, валялся на мокрой траве и швырял футбольный мяч в забор сада, покатываясь от смеха. Его глаза, лицо, худенькие руки и ноги — фотограф не упустил ничего. Меня поразило, что кто-то сумел так хорошо уловить самую суть Пэта.

— Это ты снимала?

Джина отрицательно покачала головой.

— Нет, только вот эту, — ответила она, протянув мне еще одну фотографию. Было видно, что ее сделали и тот же день и тем же фотоаппаратом, но снимал кто-то другой. Пэт спокойно стоял перед камерой и застенчиво улыбался. Рядом с ним я увидел улыбающуюся молодую женщину с экзотической внешностью, которая одной рукой обнимала за плечи моего сына. Она была очень красивой. И сексуальной. И приятной. Она являлась всем, что только можно захотеть.

— Ты ведь никогда не встречался с моей подругой Казуми? — спросила Джина. — Мы с ней целый год жили в одной квартире в Токио. Она сейчас в Лондоне. Хочет стать фотографом. Она просто влюбилась в Пэта. Ты сам это видишь.

Мне тут же захотелось встретиться с ней. С этой женщиной-фотографом, которая так ясно разглядела моего сына, его нежную и радостную сущность. Эту незнакомку, которая сумела заглянуть за напряженную, неулыбчивую маску, которую он научился теперь носить. Эту женщину, которая смотрела на моего сына моими глазами.

Неожиданно в моей голове опять ожилата самая мысль, которая является самым началом измены. Опаснейшая мысль для любого женатого мужчины.

«Она где-то там. Она существует.

Просто я еще ее не встретил».

8

Я надеялся, что мой адвокат поможет мне удержать сына, полагая, что вот сейчас он сообщит о нарушении Джиной некоего закона, предусмотренного природой, и что правовое законодательство не позволит ей преступить его. Как же я ошибался.

— Но ведь родители имеют определенные права, не так ли? — говорил я.

— Все зависит от того, что вы подразумеваете под словом родитель, — покачал головой Найджел Бэтти. — Мистер Сильвер, существуют разные категории родителей. Родители, состоящие в браке друг с другом и не состоящие. Мачехи и отчимы. Усыновители и опекуны. Определите ваше понимание термина «родители».

— Вы знаете, кого я имею в виду, Найджел. Родителей, зачавших ребенка в любви и браке. Путем оплодотворения яйцеклетки сперматозоидом. Как у птичек и пчелок. Биологических родителей в традиционном понимании.

— А, в традиционном понимании. Таких родителей.

Найджел Бэтти был маленьким, задиристым человечком и имел репутацию борца за права мужей и отцов, которые пострадали во время бракоразводных процессов.

Я познакомился с ним, когда он вел мое дело о разводе с Джиной и занимался нашим спором о том, где будет жить Пэт. Тогда глаза-бусинки Наиджела прятались за выпуклыми, как донышко молочной бутылки, стеклами очков. Потом он избавился от близорукости при помощи лазерной хирургии и перестал носить очки, но в силу привычки продолжал смотреть на мир, прищуриваясь. От этого он выглядел подозрительным, недоверчивым и враждебно настроенным — человеком, который сам напрашивается на неприятности.

Честно говоря, я не позволил ему распоясаться по отношению к Джине. Он-то собирался представить ее чуть ли не вавилонской блудницей и, соответственно, думал буквально растоптать ее на суде. У меня на это не хватило духу. Что бы ни происходило между нами, Джина не заслуживала такого отношения. Так же, как и мой сын.

В борьбе за Пэта я признал себя побежденным, понимая, что для него так будет лучше. Я проявил благородство. А теперь чувствовал себя самым большим неудачником на свете.

У Бэтти имелись личные причины для фанатичной борьбы за права мужчин. В прошлом он был женат на иностранке. Результатами этого брака стали девочки-двойняшки и тяжелейший развод. Я знал, что он вообще не видится со своими детьми, но по какой-то необъяснимой причине вообразил себе, что в моем случае он сможет добиться всего.

— Это ведь правда, что моя жена не сможет этого сделать? Она не сможет просто так взять и увезти моего сына навсегда в другую страну? Так или нет?

— Возражает ли родитель-опекун против контакта?

— Послушайте, Найджел, говорите по-человечески!

Он вздохнул:

— Если этот переезд произойдет, будет ли ваша бывшая жена возражать против того, чтобы вы виделись с сыном?

— Но он же будет жить за Атлантическим океаном!

— Но ваша бывшая жена не собирается лишать вас права его видеть?

— Она лишает меня этого права, увозя его жить в другую страну.

— Понятно.

— Послушайте, а что можно предпринять? Каким образом мы можем ее остановить? Мне плевать на расходы и все равно, что вы будете делать или говорить. Я согласен на все.

— Не буду напоминать, что я вас еще тогда предупреждал. Но именно вы захотели следовать правилам честной игры.

— Послушайте, Найджел, ответьте мне на главный вопрос: может ли она вывезти моего сына из страны?

— Может ли? Нет. Без вашего согласия не может.

— Не может без моего согласия? Адвокат утвердительно кивнул.

— Если она вывезет вашего ребенка из страны без вашего согласия, то она поступит неправильно. — Он хищно улыбнулся. — На юридическом языке мы называем такой поступок похищением.

— Значит, ей необходимо мое согласие?

— Именно.

— Но это же прекрасная новость! Отлично, Найджел. А что она может сделать, если я не дам согласия?

— Ей придется обратиться в суд за официальным разрешением на вывоз ребенка с территории одной страны в другую на постоянное место жительства.

— Значит, не дав согласие, я еще не могу быть наверняка уверенным в том, что остановлю ее?

— Если вы решите не соглашаться на его выезд, а она захочет бороться за свое право, то окончательное решение примет суд. Все закончится этим. У вас будут сложности в том, чтобы видеться с сыном, если он уедет?

— Понимаете, это ведь Коннектикут. Мне будет сложно просто так заскочить повидать его в воскресенье.

— Конечно, сложно. Но ее адвокат наверняка будет говорить о том, что между Лондоном и Восточным побережьем летает множество дешевых рейсов, а у вас, насколько я помню, хороший стабильный доход. — Тут он заглянул в свои записи: — Продюсер на телевидении. Ну, конечно. Должно быть, интересная работа. Я видел что-нибудь из ваших постановок?

— Я начинал с шоу Марти Манна, а сейчас выпускаю «Фиш по пятницам».

— А, отличное шоу. — Он принялся вспоминать. — «Почему ирландские девушки занимаются сексом с закрытыми глазами?» И тут он покашливает, совсем как Вуди Аллен. У него так здорово это получается. «Потому что не хотят видеть, как мужчина получает удовольствие». Очень забавно.

Тут я вспомнил, что редактор шоу Барри Твист целую неделю пытался мне дозвониться и оставлял сообщения на автоответчике. Именно сейчас, когда на меня свалилось столько забот, на студии все заволновались по поводу Эймона. Впервые до меня дошел смысл высказывания Марти по поводу хранения всех яиц в одной корзине. Если Эймон провалится, то я провалюсь вместе с ним.

— Если переезд в Америку осуществится, ваша бывшая жена будет отказывать вам в общении с сыном в разумных пределах?

— Как это? — не понял я.

— Ну, вы сможете вообще когда-нибудь опять увидеть своего сына?

— Ну, она говорила, что я смогу приезжать и навещать его во время каникул. Или он сможет приезжать сюда. Но это ведь не то же самое, что жить в одном городе, правда? Мы будем жить порознь. — Я покачал головой. — Я чувствую, что он… как бы ускользает от меня, что ли.

— Это ощущение мне знакомо.

— Не знаю, как мы сможем объяснить ему все это. Я имею в виду переезд в Америку.

— Ну, семилетнему мальчику можно наплести что угодно. Вопрос — нужно ли вам это делать? Послушайте, мистер Сильвер, мы можем заставить ее обратиться в суд за официальным разрешением на вывоз сына. Можем попытаться убедить суд, что ребенок при этом подвергается некоему риску. Обращение в суд даст нам выигрыш во времени, хотя это будет и дорогое, и травмирующее предприятие. И я должен предупредить вас о том, что последствия могут быть непредсказуемыми.

Только усилием воли я заставил себя не смотреть на фотографию двух улыбающихся маленьких девочек, которая стояла на его столе. Потому что я знал: Найджел Бэтти прошел через точно такой же судебный процесс и проиграл его.

— То, что случилось со мной, вовсе не обязательно должно повториться с вами, — тут же сказал он, словно прочитав мои мысли. — Вашей жене придется представить суду детальное описание всех предлагаемых мероприятий, которые она планирует осуществить для вашего сына. Место проживания, обучения, меры по охране его здоровья, условия его содержания, контактный адрес, телефон и так далее. А после этого суд будет решать, стоит ли принимать какие-нибудь меры.

— Каковы мои шансы?

Я слышал, как он тяжело вздохнул:

— Не очень обнадеживающие. Существует так называемый фактор предпочтения материнской опеки. Вам понятен смысл данного термина?

— Нет.

— Это означает, что в девяноста девяти случаях из ста отец проигрывает.

— Но это же несправедливо.

— После развода опеку над ребенком передают в основном матери. Считается, что закон заботится о благополучии ребенка. На самом же деле закон просто потакает желаниям матери. Чувствуете разницу? Закон не столько заботится о ребенке, сколько о матери. Если ваша бывшая жена сумеет убедить суд, что она не собирается лишать вас контакта с ребенком и что благополучие ребенка не пострадает от перемены места жительства, тогда она сможет увезти его, куда пожелает. А теперь позволь мне кое-что сообщить вам из своего личного опыта: со мной случилось именно так.

Он взял со стола фотографию, внимательно смотрел на нее некоторое время и поставил на место, повернув ко мне. Я увидел двух улыбающихся девочек, которые оказались навсегда потерянными для их отца.

— Тогда не остается никакой надежды.

— Надежда есть всегда, мистер Сильвер. Вы можете придержать согласие, и мы подадим на получение распоряжения на контакт. По крайней мере, это немного затормозит ее. Отправим ее в аэропорт окружным путем. Кто знает? Может быть, это даже остановит ее и она никуда не поедет.

— А в контактном распоряжении будет указано, что я могу общаться с ребенком? Она не может препятствовать нашим встречам с Пэтом?

— Не совсем так. Вы будете названы как лицо, которому предоставляется контакт.

Названное лицо. Когда-то я был отцом. Теперь я уже названное лицо.

— В нашем обществе широко известно понятие «отсутствующий отец», мистер Сильвер. Не так уж часто приходится слышать о порядочных отцах, которым по прихоти судьи отказано в общении с ребенком. Я много раз был свидетелем, как отцы ломались, после того как теряли контакт со своими детьми. Ломались в прямом смысле этого слова. Получали нервные срывы, инфаркты, у них подскакивало давление, в результате чего происходил инсульт, совершали самоубийства, становились алкоголиками. Это мужчины, которых убил факт потери контакта с детьми. Мужчины, которые ничего плохого не сделали в жизни.

— Но я-то сделал.

— Что именно?

— Кое-что плохое. Я не похож на этих мужчин. Мой первый брак распался по моей вине.

— В чем именно заключалась ваша вина?

— Наш развод, распад нашего брака. Это моя вина. Я переспал на стороне.

Мой адвокат громко расхохотался:

— Мистер Сильвер, Гарри! Это не имеет к делу никакого отношения. Вам совсем не обязательно сохранять верность своей жене. Господи, что творится в нашей стране! — Его лицо опять приняло серьезное выражение. — Мистер Сильвер, вам придется обдумать еще кое-что. И это самое важное.

— В чем дело?

— Вы должен спросить себя: «А что ты будешь делать, если выиграешь?»

— Но это же хорошо. В этом нет ничего плохого. Если я выиграю, то Пэт останется в стране и у Джины не будет другого выбора. Мы ведь этого добиваемся, да?

— Как будет чувствовать себя ваша бывшая жена, если вы не дадите ей уехать в Америку?

— Думаю… она станет ненавидеть меня. По-настоящему меня возненавидит.

Тут уже не в первый разя вспомнил о всегдашней мечте Джины жить в Японии, которой я лишил ее в день нашей свадьбы. Теперь я собираюсь отнять у нее мечту жить в Америке. Получится, что я дважды отнял у нее шанс изменить свою жизнь к лучшему.

— Совершенно верно, мистер Сильвер. Вы не дадите ей возможность прожить жизнь там, где ей хочется. И весьма вероятно, что это скажется на состоянии вашего сына. Даже наверняка скажется. Если вы не дадите ей уехать, то она скорее всего будет настраивать его против вас. И вам станет гораздо труднее общаться с ним. Вообще все затруднится. Так обычно и происходит.

— Значит, вы считаете, что я должен дать ей согласие на вывоз Пэта из страны?

— Я этого не говорил. Но вам, мистер Сильвер, необходимо уяснить себе кое-что в вопросе законодательства о семье. Мы не вмешиваемся. Я имею в виду юристов. Пока родители находятся в согласии, мы — в стороне. Вот когда возникают споры, тогда мы начинаем принимать в этом участие. И уже тогда от нас избавиться не так-то просто.

Я подумал, какой станет моя жизнь, если Пэта увезут в Америку. Какой пустой она будет. Я подумал, какой будет наша жизнь с Сиди и Пегги без Пэта. Мы втроем иногда здорово проводим время и будем это делать всегда. В основном мне запомнились совершенно глупые моменты вроде тех, когда мы отплясывали, дурачась, под музыку Кайли или играли с куклой Люси и ее подружками. А еще я вспомнил те тихие вечера, когда мы существовали одни во всем мире и не было необходимости даже говорить. Но когда Пэт окажется далеко, в другом часовом поясе, наша жизнь всегда будет омрачена некой тенью, даже в самые счастливые моменты. Я мечтал о том, что буду наблюдать, как Пегги растет. В то же время я думал, как же воспитывать чужого ребенка, когда не сумел воспитать своего? Я думал о том, что будет, если Пэт и Джина останутся. Я понимал, что она проклянет меня, обвинит в неудавшейся карьере своего мужа, обвинит во всем, что не сложится в ее жизни. Потом я подумал о том, что будет лучше для моего сына (я честно пытался), но меня захлестнуло сознание того, что я буду ужасно по нему скучать.

— Что бы я ни сделал, я все равно потеряю его, — ответил я. — Я проигрываю в любом случае, правда?

Найджел Бэтти внимательно смотрел на меня:

— Постарайтесь сделать все, что можете, для своей семьи. Вот мой совет. Не как юриста, а как человека. Берегите то, что имеете, мистер Сильвер. Любите свою семью. Не ту семью, которую вы когда-то имели, а ту, которая у вас есть сейчас.

9

У входа в супермаркет путь нам с Пегги преградила полная молодая женщина, которая кричала на капризного маленького мальчика лет пяти.

— Я повторяю тебе, Ронан, в последний раз: нет, черт побери!

— Но мне хочется, — хныкал Ронан, размазывая слезы и сопли по дрожащему подбородку. — Хочу, мама. Хочу. Хочу!

— Ты больше не получишь, Ронан. Можешь хотеть сколько угодно. Но ничего не получишь, ясно? Ты уже достаточно получил сегодня. Тебе станет плохо, если съешь еще. Я тебе дам немного завтра, если будешь слушаться и хорошо пообедаешь.

— А я хочу сейчас, мама. Прямо сейчас.

— Ничего ты не получишь. Разговор окончен. Замолчи, Ронан.

— Хочу, хочу, хочу!

— Вот тебе, Ронан! — крикнула женщина не сдержавшись и, схватив за руку сына, резко крутанула его, сильно шлепнув по заду. Раз, еще раз и еще.

Тут я понял, что женщина не толстая, а беременная. Ронан замолчал на секунду, округлив от удивления глаза, а потом заревел по-настоящему, Беременная молодая женщина потащила ребенка за собой, и его крики раздавались сначала в отделе кулинарии, а потом — в хозяйственном.

Мы с Пегги понимающе переглянулись. Она сидела в магазинной тележке лицом ко мне, болтая ногами. Я был уверен, что в тот момент мы с ней подумали об одном и том же: «Господи, как хорошо, что у нас все по-другому».

Мы с ней частенько чувствовали себя в с супермаркете на особом положении. Мы с ужасом взирали на всех этих доведенных до изнеможения молодых и частенько беременных мамаш, оттаскивающих своих ревущих чад от полок с конфетами, а также на хмурых, зловеще молчащих папаш, готовых взорваться по первому поводу, поданному их капризничающими, надутыми детьми. Мы с ней в таких случаях думали, что у нас все не так.

Мне казалось, что Пегги считала такое поведение неприемлемым. А всех этих орущих детей невоспитанными. Для восьмилетнего ребенка у нее было необыкновенное чувство такта, достойное Нэнси Митфорд. Все эти ужасные люди, конечно же, не имели никакого представления о том, как следует себя вести в супермаркете. Простонародье. Для меня же это было гораздо больше, чем проявление невоспитанности в магазине.

Когда Сид бывала занята на работе, готовя очередной банкет в Вест-Энде, мы с Пегги вдвоем отправлялись за покупками в супермаркет. И я частенько наблюдал за папами и мамами, делающими покупки со своими родными детьми, и думал: «Ну, чему же тут можно позавидовать?»

Когда наблюдаешь за перебранкой между родителями и их родными детьми, что же тут хорошего? Особенно в многолюдном супермаркете незадолго до его закрытия было легко поверить, что не все у них так уж замечательно, как кажется.

Мы с Пегги получали удовольствие. Может потому, что все же не так часто вдвоем отправлялись за покупками и от этого воспринимали все как маленькое приключение. Хотя теперь это случалось чаще и чаще, потому что «Еда, славная еда» набирала обороты. Мы радостно ходили по рядам, Пегги держала список предполагаемых покупок, сидя на удобном детском стульчике магазинной тележки, и хохотала, когдая начинал разгоняться и быстро катить тележку по проходам между рядами стеллажей с продуктами. И хотя для всех мы, должно быть, выглядели как еще один папаша с дочкой, у нас никогда не возникало перебранки, как между родными детьми и родителями.

Мы с Пегги всегда смеялись в супермаркете.

По крайней мере, так был о до сегодняшнего дня.

Во всем был виноват тигр Тони. Если бы у Пегги не имелось неисправимой привычки по три раза в день есть «Фростиз», то и этот поход в супермаркет прошел бы, так же спокойно и безобидно, как всегда.

Но тигр Тони все испортил.

— Теперь хлеб, — нахмурилась Пегги, читая список продуктов, составленный ее мамой.

— Купили, — ответил я.

— Молоко.

Я поднял вверх пластиковую бутылку с молоком пониженной жирности:

— Присутствует!

Пегги рассмеялась, потом прищурила глаза:

— Ту… Ту-ту…

— Туалетная бумага. Смотри, Пег. Мы взяли столько, что ей можно будет обмотаться нам всем!

— Тогда остался мой завтрак. — Мы находились в ряду по соседству с бакалеей, где на полках стояло множество ярких коробок с изображением призывно улыбающихся героев мультфильмов. — «Фростиз». Они самые кр-р-рутые!

— Нам не нужны «Фростиз», Пег. У нас есть дома кукурузные хлопья, и много.

— Но не «Фростиз», не с тигром Тони. Они кр-р-рутые!

Пегги обожала кукурузные хлопья «Фростиз». Или ей просто нравился тигр Тони со своей коронной фразой «Они кр-р-рутые!».

Уже несколько раз я был свидетелем их с мамой спора по поводу покупки «Фростиз».

Несмотря на то что Пегги любила только «Фростиз», Сид обычно покупала упаковки, в которые входили разные сорта зерновых хлопьев. И в нашем доме было неписаное правило, что Пегги должна съесть все пачки, прежде чем будут куплены новые, включая хлопья со вкусом какао, пшеничные и ненавистные «Особые К». Мы не могли покупать новую упаковку только потому, что она съела все «Фростиз».

Когда вопрос с «Фростиз» вставал в присутствии Сид, она, не обращая внимания на Пегги, просто шла дальше, в другой отдел, и тема отпадала сама собой. Со мной же Пегги чувствовала, что может взять верх и получить дополнительные «Фростиз».

— Гарри, мама так сказала, — заявила она, беря с полки огромную упаковку «Фростиз», и тигр Тони довольно ухмыльнулся, продолжая скалить зубы даже тогда, когда я взял у Пегги из рук упаковку и поставил ее на место.

— Ну, Гарри! Ты меня просто огорчаешь. Я серьезно.

— Нет, Пег, послушай. Мы придем и купим еще «Фростиз», когда ты съешь все остальные хлопья. Я обещаю. Ладно?

Ее лицо помрачнело.

— Мы купим их сейчас. Сию же минуту. Я не шучу. Ты понял, Гарри?

— Нет, Пег.

Она начала вылезать из тележки. Она была уже слишком большой для магазинной тележки, которая накренилась, и мне пришлось ее подхватить, чтобы она не упала.

— Господи Иисусе, Пег. Ты же башку себе разобьешь!

— Не ругайся, Гарри. Это грубо.

Она вытащила с полки коробку «Фростиз». Я отобрал ее у нее и швырнул назад. На нас начали обращать внимание. Точно так же, как мы с ней смотрели на сцену с Ронаном.

— Перестань так себя вести, Пег, и пойдем домой.

Я подошел, к ней, чтобы поднять и посадить назад в тележку, но она стала вырываться и дергаться.

— Не смей трогать меня, Гарри. Ты не мой отец.

— Что ты сказала?

— То, что слышал.

Я снова наклонился, чтобы поднять ее, но она отступила на два шага назад и громко сказала:

— Я хочу к маме. Ты не мой папа. Перестань притворяться, что ты мой папа.

Возле нас остановилась пожилая женщина с двумя банками кошачьих консервов и пачкой сухого корма для очень породистых котов в корзинке:

— С тобой все в порядке, дорогая?

— С ней все в порядке, — ответил я.

— Извините, — возразила любительница кошек. — Я обращаюсь не к вам. Я говорю с этой маленькой девочкой.

— Он притворяется моим папой, но он не мой папа, — проскулила Пегги, и в ту же секунду глаза ее стали жалостливыми. — Нет, на самом деле все не так.

— Ну вот, — вздохнул я. — Теперь еще тебе не хватает только расплакаться.

— Что за ужасный вы человек, — возмутилась пожилая женщина.

Мимо проходили Ронан с беременной мамой. Ронан успокоился и доедал очередной пакет чипсов.

— Ты в порядке, милая? — спросила эта мамаша.

— Она расстроена, — вздохнула пожилая любительница кошек. — Она хочет к своей мамочке.

— А кто тогда он? — спросила молодая мама, указывая на меня.

— Думаю, никто, — высказалась пожилая женщина.

— Вы кто? Вы ее папа?

— Нет, не совсем.

— Совсем даже нет, — вклинилась Пегги, обхватывая маму Ронана за ногу. — У моего папы мотоцикл.

Пожилая женщина погладила ее по голове. Ронан с подозрением уставился на меня. Вся его мордашка была покрыта крошками от чипсов. Как бы сказала моя мама, он сохранял их «на потом».

Тут вдруг появился бритоголовый представитель службы безопасности магазина, весь из себя в коричневой рубашке и с накачанными бицепсами:

— Что тут происходит?

— Это просто смешно! — воскликнул я. — Мы сейчас же идем домой.

Я протянул к Пегги руки, но она отшатнулась от меня так, словно у меня в руках была окровавленная бензопила.

— Пусть он меня не трогает!

— Он тебя не тронет, — заявила пожилая женщина.

— Пусть только попробует, — поддакнула мама Романа.

— Мам, — заревел ее сын, демонстрируя непрожеванные куски чипсов во рту.

— Сейчас разберемся, — заявил охранник.

Он подошел ко мне вплотную и легонько уперся мясистыми ладонями мне в грудь. Этот белокожий паренье волосами, подстриженными ежиком, и россыпью прыщей на розовой толстой шее. Через его плечо я видел, как пожилая женщина и молодая мама обнимают Пегги за плечи, бросая на меня гневные взгляды.

— Пройдемте, сэр. Нам надо побеседовать, — сказал охранник, беря меня за плечо. — Прошу пройти в кабинет директора, а там посмотрим, следует ли вызывать полицию.

Я в возмущении сбросил со своего плеча его руку:

— Полицию? Да вы с ума сошли.

— Вы приходитесь отцом этому ребенку?

— Я — муж ее матери.

— Мы разберемся.

— Никуда я с вами не пойду. Мы сейчас идем домой.

Легкий налет вежливости в поведении охранника мгновенно улетучился. Мне даже показалось, он обрадовался тому, что больше не надо сдерживаться.

— Ты, приятель, пойдешь сейчас со мной, — проговорил он тихо, но убедительно. — По-хорошему или по-плохому, но ты идешь со мной.

— С ума можно сойти. Просто невероятно, — сказал я, но позволил охраннику увести меня с собой, оставив Пегги с ее группой поддержки.

— Мам, — услышал я голос Ронана, — можно мне…

— Нет, черт побери, нельзя, — ответила мама.

Целых два часа я провел наедине с прыщавым охранником в маленькой комнатушке, предназначенной для мелких воришек, нарушителей порядка и всяких разных придурков. В конце концов, полицию вызывать не стали, а позвонили моей жене.

Сначала я услышал их шаги, гулко отдававшиеся в коридорах нижнего, служебного этажа супермаркета, потом отворилась дверь, и я увидел свою жену и падчерицу в сопровождении какого-то менеджера в белом халате.

— Привет, Гарри, — произнесла Пегги. — А что это за комната?

— Мадам, — спросил «белый халат», — это он?

— Да он, — проговорила Сид. — Это мой муж. Произнесла она это отнюдь не радостно.

— Постарайся хорошо провести время, — говорила Сид, пока наше черное такси медленно пробиралось в вечерних пробках Вест-Энда. — Я знаю, что утебя совсем нет для этого настроения, особенно после ареста.

— Меня не арестовывали.

— Неужели?

— Меня пригласили, чтобы задать вопросы.

— Ах, вот оно что…

— Большая разница.

— Конечно. Но, пожалуйста, постарайся хорошо провести время. Сделай это для меня.

— Хорошо, — ответил я. — Постараюсь. Для тебя.

И я собирался это сделать, потому что знал, насколько этот вечер для нее важен. Сид всегда ходила со мной на вечера и банкеты, связанные с моей работой. На всякие торжественные обеды, посвященные открытию или завершению того или иного сезона, на многочисленные церемонии вручения наград и множество других мероприятий, которые мне приходилось посещать как режиссеру шоу «Фиш по пятницам». И она никогда не жаловалась.

В отличие от Джины, которая, как правило, возвращалась с вечеринок домой в слезах и гневе, потому что кто-то говорил с ней как с идиоткой, потому что она всего лишь домохозяйка, Сид умела получать удовольствие от этих мероприятий. Или умело притворялась, что получает удовольствие. Ради меня.

Сегодня вечером наступила моя очередь поддержать Сид. Мы шли на торжественный ужин, который организовывал Союз рестораторов. Впервые на торжество пригласили главного управляющего компании «Еда, славная еда», а я был ее сопровождающим.

— Ты уверена, что мне не надо надевать галстук? — спросил я. На мне все еше были те же свитер и хлопчатобумажные брюки, в которых меня задержали. — Ты точно знаешь, что там не все будут в костюмах и при галстуках?

Сид в раздумье посмотрела на меня. Она так долго выбирала, в чем ей стоит пойти, и в конце концов надела маленькое черное платье, выгодно подчеркивающее ее ноги, которые я так любил. Ноги танцовщицы. Ноги, которые могли принадлежать самой Сид Шариз. Так вот, оказалось, что Сид совсем забыла про меня.

— Что ты обычно надеваешь на свои приемы? Ну, ты знаешь, в честь начала очередного сезона «Фиш по пятницам».

— Что угодно. Можно надевать все, что хочешь. Но это ведь телевидение.

— Ладно. Все будет нормально. Мне говорили, что это неформальный вечер.

Торжество намечалось в ресторане «Дэнз», в котором я уже бывал с Эймоном и парой исполнительных директоров с телестудии. Это было огромное здание, напоминающее амбар, которое перестроили под ресторан. Здесь подавали современные азиатские блюда, что означало идеально оформленные вариации ассортимента ресторанов Сохо и китайского квартала. С одним отличием: порции здесь подавали гораздо меньше, но зато разложены они были на столах под карикатурными картинами Энди Уорхола, изображающими Дэн Сяо Пина. На официантах были красивые френчи «а-ля Мао», а посетители, как правило, одевались именно так, как привык я сам, — дорого, но просто.

Но только не сегодня.

Как только наше такси подъехало к ресторану, у меня внутри все перевернулось, потому что все мужчины красовались в смокингах.

Кроме, разумеется, меня.

— О господи, Гарри! — воскликнула Сид. — Прости меня.

— Да уж….

— Хочешь, поезжай домой.

— Ничего, прорвемся.

— Ты совсем не обязан, дорогой. Это моя вина.

— Я хочу поддержать тебя сегодня. Ну, что такого ужасного может случиться?

— Ты будешь чувствовать себя полным идиотом.

— Вот именно.

Мы вошли внутрь. Я шел среди толпящихся людей, одетых в смокинги, чувствуя себя как монахиня в борделе и осознавая, что все вокруг на меня смотрят и посмеиваются. Но я старался не обращать на них никакого внимания. Я не собирался давать каким-то торговцам куриными паштетами возможность не дать мне сопровождать мою жену в такой важный для нее день.

В дальнем конце зала мы увидели Салли, помощницу Сид, которая отчаянно махала нам рукой, а потом начала пробираться нам навстречу. Салли являлась чем-то вроде родственницы — сводная сестра Джины и бывшая няня моего ребенка. На ней было изящное шелковое бальное платье с открытыми плечами, без бретелек: что-то вроде того, что надела бы кукла Люси, идя на свидание с Брюси. Впервые она показалась мне вполне взрослой женщиной. Она была очень оживлена, но, заметив меня, тут же успокоилась:

— Что случилось с Гарри?

— Он не знал, — ответила Сид.

— С тобой хочет познакомиться Люк Мур, — сообщила Салли, беря Сид под руку.

— Люк Мур? Он здесь?

— И хочет познакомиться с тобой! — Салли подпрыгивала от восторга. — Он сказал, что слышал много хороших отзывов о «Еде, славной еде», и может помочь нам с новыми заказами.

— Кто такой этот Люк Мур? — спросил я.

— Он всего лишь самый крупный, самый знаменитый делец в нашем бизнесе, — пояснила Салли. — Он владелец «Кейкхоул Инкорпорейтед».

— Люк Мур обслуживает банкеты и торжества для большинства крупных финансовых компаний, — подхватила Сид. — Если ты что-нибудь кладешь в рот в Сити, то можешь быть уверен, что приготовлено это скорее всего именно Люком Муром и «Кейкхоул Инкорпорейтед».

— Идем же, — сказала Салли, таща за собой мою жену.

Я последовал за ними.

Люк Мур оказался крупным мужчиной. Высоким, плотным, с телосложением бывшего спортсмена, который только-только начал набирать лишние килограммы. Его волосы были слишком длинны для современного человека, если он, конечно, не Род Стюарт. Лет сорока, как мне показалось, может, чуть меньше. И выглядел довольно впечатляюще в своем смокинге.

Мне он не понравился с первого взгляда. Он стоял в толпе хихикающих подхалимов, ловивших каждое его слово.

— Говорят, ученые обнаружили пищевой продукт, который снижает женскую сексуальность на девяносто девять процентов, — говорил он. — Он называется свадебный торт.

Пока его лизоблюды задыхались от смеха, утирая слезы умиления, Люк Мур заметил Салли, которая тащила за собой Сид.

Потом он увидел Сид. Он увидел мою жену.

— Должно быть, вы и есть та самая женщина, которая владеет лучшей маленькой ресторанной фирмой в городе, — начал он, беря ее за руку.

Мне показалось, что он не собирается больше выпускать ее ладонь из своих лап.

— А вы, должно быть, самый настоящий льстец и сладкоречивый дьявол, — улыбнулась Сид.

— Я говорю вполне серьезно. Я слышал столько лестных отзывов о вашей компании. Нам надо будет обязательно встретиться и побеседовать. Скорее всего мы сможем быть друг другу полезными.

— Звучит заманчиво, — сказала Сид, и я заметил, что она вовсе даже не собирается убирать свою ладонь из его ручищ. — А это мой муж.

Люк Мур впервые взглянул на меня:

— Я принял его за вашего уборщика.

Подхалимы чуть не надорвали себе бока от смеха. Мои щеки вспыхнули, а жена бросилась на мою зашиту:

— Вообще-то мой муж занимает достаточно важное положение, мистер Мур. Он — режиссер на телевидении, Гарри Сильвер.

— Ну, конечно же! — воскликнул Люк Мур, который совершенно определенно никогда обо мне не слышал. — Я большой поклонник вашей работы.

— Понимаю.

— Когда вы работали вместе с Марти Манном, он был чем-то особенным. Жаль, что с ним так все случилось, правда? Все эти жуткие дешевые программки с популярностью лишь на один день. «Шесть пьяных студентов» и все такое прочее. Я не имею ничего против того, что кто-то делает деньги. Вовсе нет. Но я так рад, что вы теперь работаете с Эймоном Фишем.

Он произвел на меня впечатление, и я был польщен.

— Эймон Фиш, — подхватил один из лизоблюдов, — здорово работает.

— Да, — подтвердил Люк Мур. — Но в его стиле есть что-то второсортное.

Я улыбался, прикусив язык. Почему всегда о второсортности говорят только те, кто сам относится к третьему или даже четвертому сорту?

— К тому же, — охотно продолжал Люк Мур, — в наркоманах есть нечто притягательное. Никогда не знаешь, что они выдадут в следующий раз.

— Он не наркоман, — произнес я. — У него нервное переутомление-.

Но Люк Мур уже закончил со мной. Он слегка наклонился вперед, поднес руку Сид к губам и в присутствии всех поцеловал ее.

Меня чуть не стошнило.

— Мне всегда требуются хорошие люди, — проговорил он. — Моему бизнесу нужная такая женщина, как вы, Сид. Мы наверняка должны что-нибудь вместе придумать.

— Мне бы тоже этого хотелось, — ответила моя жена. Потом они обменялись визитными карточками, и я был уверен, что это не только из вежливости.

Эти двое очень скоро встретятся снова.

— Может, тебе стоит отправлять Люка Мура вместе с Пегги в супермаркет за покупками? — фыркнул я, когда мы ехали домой в такси. Вечер был ужасным. Я напился, жутко ревновал и очень устал оттого, что на меня смотрели как на слугу, случайно затесавшегося среди гостей. — Может быть, этому чертовому Люку удастся объяснить ей, что нельзя получить «Фростиз», когда бы она ни захотела. Может, он сможет найти причину того, почему этот мерзавец, отец Пегги, появляется только тогда, когда хочет. Может, старина Люк Мур…

— Гарри, — заворковала Сид, беря меня за руку, — успокойся, милый. Люк Мур не собирается на мне жениться. Он не собирается заботиться обо мне, читать Пегги на ночь сказки и помогать нам готовить рождественский обед. — Она с прежней лаской погладила меня по лицу. — Ему просто хочется трахнуть меня.

— Да? — проговорил я трезвея.

— Ты представляешь себе, сколько раз в день женщине приходится видеть такой взгляд?

— Ну, раз или два. Она усмехнулась:

— Может, и больше. Но я — замужняя женщина. Так что замолчи и поцелуй меня, глупый.

Я поцеловал ее, чувствуя себя одновременно и глупым, и благодарным, и везучим, и влюбленным больше, чем когда-либо. Никто не сможет отобрать у меня эту необыкновенную женшину. Ни Люк Мур, ни кто-либо другой. Ни за что, только если я сам не совершу какую-нибудь невероятную глупость.

Но зачем же мне делать это?

10

Поперек щита «Продается», который висел перед домом Джины, было наклеено «Продано». Когда она открыла дверь, я увидел ряды коробок и ящиков, выстроившихся вдоль стен коридора. Все это происходило на самом деле.

Сегодня мне хотелось провести с Пэтом время как-нибудь по-особенному. Обычный воскресный «набор» — кино, парк и пицца — показался мне недостаточным. Я хотел, чтобы он отвел душу, чтобы его лицо светилось от радости, чтобы он запомнил сегодняшний день навсегда.

Итак, мы поехали кусадьбе Сомерсет на Стрэнде. Это великолепное и очень интересное здание музея, но внутрь мы не пошли. Мы приехали сюда из-за фонтанов.

Нам выдали разноцветные зонтики. Мы направились во внутренний дворик и начали перебегать от одного фонтана к другому под дождем брызг. Мой сын визжал от восторга, когда струи воды попадали на его зонтик.

Я подумал о Джине Келли в мюзикле «Поющие под дождем». Песни и танцы под дождем.

Вначале внутренний дворик был полон народа, но через некоторое время большинство детей и их родителей перешли на более сухое место к более спокойным развлечениям. Но Пэт никакие мог наиграться с мини-фонтанами, которые какой-то гений установил во внутреннем дворе этой прекрасной усадьбы. Поэтому мы провели целый день, бегая с разноцветными зонтиками над головами под струями воды. Промокшие насквозь, но готовые лопнуть от счастья.

Когда уже начало темнеть, мы поехали к моей маме. Потом все втроем отправились гулять в парк. Моя мама, мой сын и я — мы бродили у озера в осенних сумерках. В парке было безлюдно. Все разошлись по домам. Под ногами шуршали последние желтые листья, а в воздухе пахло холодом и туманом. Ускользал очередной год.

Я вспомнил еще один день в этом парке. Тогда мы впервые сняли страхующие колесики с велосипеда Пэта, который назывался «Колокольчик». Мой отец бежал за «Колокольчиком», а внутри него уже развивался рак, о котором никто еще не подозревал. Он бежал и повторял одно и то же слово снова и снова: «Поймал. Поймал. Поймал».

Когда совсем стемнело, я отвез Пэта домой к его матери. Я подвел его к двери и присел перед ним на корточки — так, чтобы мы с ним оказались вровень.

Поцеловал его, просил слушаться и обхватил его руками, как будто не хотел больше отпускать.

А на следующее утро Пэт, его мать и ее новый муж, все вместе, сели в самолет, чтобы начать новую жизнь в другой стране.

Эймон так и не появился.

Помощник, готовящий зрителей, пришел и ушел, аудитория устала ждать. Их настроение падало с каждой минутой. Они пришли сюда, чтобы повеселиться, и, как говорит моя мама, готовы были смеяться, покажи им только палец. Но ожидание появления знаменитости стало действовать им на нервы: Операторы скучали. Суфлерша у монитора достала вязание. Дежурный администратор снял наушники и говорил что-то режиссеру на галерее. Тот взглянул на меня и пожал плечами.

— Я разыщу его, — тут же пообещал я.

Гримерная оказалась закрыта. Я начал стучать в дверь и звать Эймона. Никакого ответа. Я забарабанил сильнее, обозвал его дерьмом и приказал немедленно открыть. Тишина. А потом, наконец, за дверью раздались шаги.

Эймон открыл и, пока я входил, опустился на колени и стал что-то искать под гримерным столом.

Я обругал его, полагая, что он потерял несколько гранул кокаина, но ошибся.

— Она где-то здесь, — сказал Эймон. — Я знаю, что здесь. Ага!

Он выпрямился, сжимая в руке несколько клочков бумаги. Потом начал расправлять их на столике и складывать вместе, как мозаику для малолетних. Это была фотография девушки. Восточно-азиатской внешности. Темноволосой, красивой, которую я уже где-то видел.

— Мем, — произнес он, — моя прекрасная Мем. О, как ты можешь быть такой жестокой? Я так любил тебя. Ты, чертова стерва!

Я наблюдал, как он складывает кусочки фотографии, которую, очевидно, только что сам же разорвал. Это был один из тех любительских полароидных снимков, которые делают туристы, осматривая достопримечательности. На ней были изображены мужчина и женщина, смотрящие прямо в объектив летним днем у входа в Нотр-Дам. Эймон и его Мем в Париже.

— Что случилось, Эймон?

— Она замужем. Выяснилось, что она, черт побери, замужем.

— Мем вышла замуж? — Я вспомнил, как Мем сбрасывала с себя платье в одном из стриптиз-клубов, где она работала. — Но она всегда казалось такой… незамужней.

— У нее муж и ребенок в Бангкоке. Маленький мальчик. Ровесник Пэта. Оказалось, что она все это время посылала им туда деньги.

— Боже мой! — Я обнял его за плечи. — Мне очень жаль, Эймон.

— Мы встретились. Чтобы обсудить возможность снова быть вместе. Казалось, она хочет этого, говорила, что тосковала по мне. Я купил для нее кольцо. Обручальное кольцо от Тиффани. Настоящее. Ну, не смешно ли? Когда она пошла в туалет, чтобы там что-то поправить, я решил спрятать кольцо в ее кошелек. Хотел сделать сюрприз. Тут-то я и обнаружил ее фотографию с мужем и маленьким ребенком. Стерва. А я-то думал, что она правда хотела вернуться ко мне, Гарри. Но меня просто использовали как машину для печатания денег.

Мы с ним уставились на разорванную фотографию.

— Как ты думаешь, Гарри, если я склею ее скотчем, то будет ничего? Как ты считаешь? Или лучше попробовать суперклеем?

— Послушай, Эймон, этим займешься потом. Сейчас в студии тебя и «Фиш по пятницам» ждут несколько сотен человек.

— Выступать? Какя могу думать о выступлении, когда у Мем есть муж и ребенок?

— Ты должен. Так надо. Держаться во что бы то ни стало, даже если тебе не до этого. Надо продолжать делать отличное шоу, когда у тебя буквально опускаются руки. Это та жизнь, которую ты сам выбрал. Ты не можешь взять выходной только потому, что тебе сделали больно.

— Сделали больно? Да мне разбили сердце! Разбили и растоптали. Девушка, которую я собирался сделать своей женой, не может выйти за меня, потому что это не понравится ее мужу. Гарри, мне нужно нюхнуть. Порошок в кармане моего пальто. Я приберег его на крайний случай. Вот он и понадобился. Отсыпь мне немного, ладно?

Тут уж настала моя очередь разозлиться. Я достал пакетик с кокаином из кармана его пальто и швырнул прямо в лицо Эймону:

— Ты из-за нее распускаешь сопли? Из-за какой-то девицы? Потому что у нее в Таиланде муж и ребенок, ты хватаешься, за свой спасительный порошок? Ты что, чокнулся? Ты хочешь бросить все из-за какой-то девицы?

— Не из-за какой-то девицы, а именно из-за этой. Ты что, ничего не понимаешь в любви? Несчастный ты человек, Гарри.

— Я все понимаю, приятель. Я знаю, что Мем замечательная женщина. Но кругом полно таких.

— И все они лживы, Гарри.

Он подобрал с пола пакетик кокаина и засунул его в карман. Туда же отправилась и разорванная фотография. Потом он пронесся мимо меня к двери:

— Ну, как же ты можешь понять, Гарри? Конечно же, ты — женатый человек. Что ты понимаешь в романтических отношениях?

По воскресеньям было хуже всего.

С отъездом Пэта выходной день превратился в нескончаемый. Я бродил по дому как потерянный, не в состоянии узнать свою собственную жизнь. А на кухне Пегги помогала Сид делать крошечные пирожки по какому-то особому рецепту.

Я догадался, что пирожки предназначались скорее для «Еды, славной еды», а не нам на ужин, потому что я насчитал их около шести сотен. Они были разложены на серебряных блюдах по всей кухне, эти маленькие кусочки теста, которые моя жена и ее дочь заботливо начиняли мясом с чесноком и приправами, чтобы потом зажарить на решетке.

— Пирожки по-техасски, — пояснила Сид.

— Их едят девушки-ковбои, — добавила Пегги. Я стоял в дверях, наблюдая за ними обеими. На них красовались одинаковые фартуки, и у обеих были засучены рукава. Их черные волосы оказались затянуты в хвостики, открывая милые лица. Похоже, что они получали от своего занятия огромное удовольствие.

— Тебе грустно без него, да? — спросила Сид. Я кивнул. Она погладила меня по руке. Мне не было необходимости объяснять, как я чувствовал себя по воскресеньям. Она достаточно сильно любила меня, чтобы понять.

— Нужна моя помощь? — спросил я.

— Твоя? — удивилась Пегги.

Сид улыбнулась:

— Конечно.

Пегги показала мне, что нужно делать.

Надо было взять кружок теста, положить в середину немного мяса и посыпать его толченым чесноком и приправами. Потом нужно все завернуть и залепить края вместе, чтобы получился аккуратный рубчик. При этом все пирожки должны выглядеть совершенно одинаково.

К моему удивлению, у меня получалось ужасно. Мои слишком толстые пирожки разваливались прежде, чем их можно было положить на блюдо. Сначала это казалось забавным, но, по мере того как пирожки все продолжали разваливаться, это стало уже не смешно.

— Не так, Гарри, — вздохнула Пегги. — Ты слишком много кладешь начинки.

Своими ловкими маленькими пальчиками она показала мне, как нужно правильно лепить пирожки, и у меня стало получаться. Было видно, что Пегги млеет оттого, что смогла выступить в роли учительницы. И некоторое время мы все вместе работали в общей пирожковой гармонии.

Вдруг по непонятной причине я ощутил беспокойство и сказал:

— Знаете что, я, наверное, поеду проведаю маму.

— Почему бы и нет? — ответила Сид. — Она будет рада.

— Вы тут справитесь без меня?

Они обе были слишком добры, чтобы ответить на этот глупый вопрос.

Я не единственный, кто тосковал по Пэту, Был еще и маленький симпатичный мальчуган с перепачканным лицом, который гонял на видавшем виды велосипеде, великоватом для него.

— А где Патрик? — спросил он.

— Пэт? Пэт уехал. Еще на прошлой неделе. В Америку.

Мальчик кивнул:

— Я знал, что он уезжает, но не знал, что он уже отъехал.

— Да, отъехал. То есть уехал. Ты с ним вместе учился?

Но мальчишкауже умчался, лихо накручивая педали велосипеда, который, казалось, принадлежал старшему брату или сестре. Этот маленький мальчик тоже не знал, чем заполнить день без моего сына.

Берни Купер. Первый и лучший друг моего сына.

Когда я был мальчишкой, я знал множество людей, к которым мог пойти в гости без предупреждения, понимая, что мне всегда будут рады. Теперь все приятели выросли. И единственным человеком, к которому я мог заявиться без приглашения, оставалась моя мама.

— Гарри, — сказала она, впуская меня в дом, — привет, дорогой. А я как раз собралась уходить.

Я был поражен:

— В воскресенье? Ты уходишь куда-то в воскресенье?

— Я иду в клуб вместе с тетушкой Этель. Мы там разучиваем ковбойские танцы.

— Ковбойские танцы? Но я думал, что мы вместе посмотрим телевизор.

— Ой, Гарри, — рассмеялась мама, — я смогу смотреть телевизор сколько угодно, когда умру.

Тут раздался звонок в дверь, и в прихожую вошла семидесятилетняя соседка в ковбойском наряде. Вместо привычного кардигана, юбки в цветочек и удобных босоножек, тетушка Этель была одета в жилетку, расшитую блестками и бахромой. На ней также имелись ковбойские сапоги и шляпа.

— Привет, дорогой Гарри. Пойдешь с нами танцевать?

— Ты потрясающе выглядишь, Этель, — воскликнула моя мать. — Энни, детка, где твой пистолет?!

— Скорее, бабка, где твой пистолет?! — И они обе, не сдержавшись, расхохотались.

— Этель там уже была, у нее есть кое-какой опыт. Правда, Этель?

Тетушка Этель скромно улыбнулась:

— Я разучила такие фигуры, как «Легкое скольжение», «Притопы» и «Безумные ножки», но у меня еше плохо получается «Танец ча-ча» и «Шуршащий клевер».

Она начала неуклюже пританцовывать по гостиной, чуть не опрокинув зеленый пуф.

— Шаг прямо левой с переносом тела, затем слегка согнуть правое колено, поворачивая ступню из стороны в сторону, теперь поднять правое колено чуть выше.

— Это твой «Танец ча-ча», Этель?

— Нет, дорогой. Это «Клевер». Больше того, скажу тебе, что это очень хорошо помогает от прострела в спине.

Я посмотрел на тетушку Этель, потом на свою мать.

— Не может быть, чтобы ты отправилась в таком наряде, — сказал я, обращаясь к ней!

Но мне не стоило беспокоиться. Моя мать собиралась сначала просто пойти и посмотреть, понравится ли ей это, а потом уж думать о покупке ковбойского костюма. Я вышел вместе с ними из дома, и, только когда тетушка Этель уже подъезжала на своем «Ниссане» к воротам, моя мать повернулась ко мне:

— Он вернется к тебе, дорогой. Не тоскуй. Мы его вернем.

— Ты думаешь? Я не очень уверен в этом, мам.

— Всем детям нужен отец.

— В твое время все было по-другому. Сейчас отцы уже не значат так много для детей, как раньше.

— Каждому ребенку нужны оба родителя, дорогой. Поверь мне. Танго танцуют вдвоем.

У меня не хватило духу напомнить маме, что сейчас уже никто не танцует танго.

Даже она.

Тетушка Этель посигналила и опустила стекло машины:

— Кибитка подана!

Домой я вернулся уже около полуночи.

В кровати было тесно. Пегги спала в обнимку со своей мамой, посасывая во сне большой палец. Ее темные волосы прилипли колбу, отчего казалось, что девочку мучает лихорадка.

— Ей приснился страшный сон, — прошептала Сид. — Что-то про ее папу, который упал с мотоцикла. Она сейчас уснет покрепче, и я отнесу ее в детскую.

— Ничего. Пусть спит здесь.

— Ты не возражаешь, милый?

— Без проблем.

Я поцеловал свою жену и отправился спать на диван. Я действительно не возражал.

Сегодня ночью Пегги нуждалась в своей маме. Лежа в одиночестве на диване, мне не нужно было беспокоиться о том, что Пегги может проснуться среди ночи, или о том, что Сид слишком устала, чтобы заниматься сексом, или что я натянул на себя все одеяло. Здесь некого было обнять, но никто и не станет нарушать мой сон.

Что-то в этом есть — спать на диване. К этому привыкаешь.

— Тебе необходимо как-то вернуть романтичность в свою жизнь, — заявил Эймон, обращаясь ко мне. Он ковырял вилкой в тарелке с макаронами. В последние дни он мало ел. — Чуть больше интереса, Гарри. Чуть больше страсти. Ночи, когда ты не можешь уснуть, потому что быть врозь невыносимо. Ты должен помнить об этом. Вспомни, как было раньше. Очень постарайся.

— Думаешь, мне следует купить жене цветов? Он закатил глаза.

— Я думаю, что тебе следует завести любовницу.

— Но я люблю свою жену.

— Ну и что? Роман — это общечеловеческое право. Как право на еду, воду и крышу над головой.

— Ты не роман имеешь в виду. Ты говоришь о том, чем занять свою плоть, об элементарном траханье. Как всегда, у тебя на уме только твой несчастный отросток.

— Называй это, как хочешь, Гарри, — сказал он, ощупывая взглядом официантку, которая забрала его нетронутую тарелку. — Но когда имеешь кое-что на стороне, то браку это не вредит. Наоборот, только укрепляет его.

— Попытайся объяснить это моей жене.

— Жена твоя ничего не узнает.

— Но я-то буду знать. Ты не понимаешь. Я не хочу заводить другую женщину. Я хочу вернуть свою жену. Чтобы все было так же, как раньше.

— Мне просто смешно смотреть на вас, женатиков, — хихикнул Эймон. — Вы жалуетесь на недостаток эмоций под брачным одеялом. Но вам не хватает смелости осмотреться и поискать чего-нибудь на стороне. Ты точно знаешь, что тебе нужно, но смелости у тебя не хватает, чтобы это получить.

— Так брак на том и стоит, — не сдавался я.

— На чем, на разочаровании? На безысходности? Потере иллюзий? На том, чтобы спать с кем-то, кто тебе уже не нравится? Звучит чертовски привлекательно, Гарри. Здорово. В таком случае я лучше останусь холостяком.

— Мне все еще нравится Сид, — уверенно заявил я.

Я иногда наблюдал за лицом Сид, когда она не видела, и был поражен, насколько очаровательно она выглядела, насколько глубокие чувства она вызывала во мне, даже ничего для этого не делая.

— К тому же я думаю, что я ей тоже все еще нравлюсь. Я хочу сказать, когда она вспоминает обо мне.

Эймон рассмеялся моему заявлению.

— Я хочу сказать, что брак не кончается с завершением медового месяца, — проговорил я.

— Но медовый месяц — самая лучшая часть брака.

— Не придумывай ничего по поводу наших сексуальных отношений. Тут все в порядке, когда у нас на это хватает сил. Просто я не знаю. Похоже, что из наших отношений исчезла какая-то искра. Сид все время занята на работе. Или приходит домой уже уставшей. Или отключили горячую воду. Раньше так никогда не было.

— Женщины меняются, Гарри, — сказал Эймон, откидываясь на спинку стула. — Тебе необходимо понять, что женщина меняется в зависимости от периода ее жизни.

— Как это?

— Ну, например, с тринадцати до восемнадцати лет женщина подобна Африке — девственной территории. С восемнадцати до тридцати — Азии. Она так же горяча и экзотична. От тридцати до сорока пяти она подобна Америке: уже вся исследована, но еще полна богатых ресурсов. С сорока пяти до пятидесяти пяти ее можно сравнитьс Европой; немного устала, чуть выдохлась, но все еще обладает множеством достопримечательностей. Ну а с пятидесяти пяти и дальше — она как Австралия. Все знают, что она где-то внизу, но мало кто захочет отправиться туда. — Он поднялся.

— Когда ты вернешься, тебе придется подыскать пример получше.

— Да-а. — грустно протянул Эймон. — Когда вернусь. Извини меня.

Он вышел в туалетную комнату. На студии мы решили, что Эймон возьмет отпуск на столько времени, сколько ему понадобится, чтобы привести себя в порядок. Я знал: он расстроен тем, что надо прерывать шоу. Но телестудия настаивала, чтобы он полностью избавился от привычки к наркотикам, прежде чем его снова выпустят в эфир. Поэтому мы организовали этот обед, чтобы я постарался уговорить Эймона обратиться за профессиональной помощью.

Эймон вернулся за стол, его глаза слезились, а кожа приобрела пергаментный цвет. «Неужели опять?» — подумал я. Я дотронулся до кончика своего носа, и он промокнул салфеткой остатки белого порошка на кончике своего.

— Ой, — хихикнул он.

— Послушай, на Харли-стрит есть один врач. Она лечит… переутомление. Студия хочет, чтобы ты показался ей. Я пойду с тобой.

— Вот это да! Черт побери, я уже давно не ребенок. Мне не нужна ничья помощь.

— Послушай, Эймон. У тебя огромный талант. А в настоящее время ты рискуешь его потерять.

— Мне не нужна помощь, Гарри.

— Если ты не покажешься этому врачу, то в конце концов потеряешь свое шоу.

— Я в порядке.

— Ты определенно разрушишь свое здоровье.

— Это мое дело.

— Возможно, у тебя будут проблемы с полицией.

— Да пошли они куда подальше!

— Ты совершенно точно запихаешь в нос все свои кровно заработанные деньги и спустишь в унитаз.

— Что хочу, то с ними и сделаю.

— И пенис твой уменьшится.

— Что?

— Ты слышал.

Минуту он неподвижно смотрел на меня:

— Как там зовут этого врача?

В этот момент сработал виброзвонок его мобильного телефона. Трубка словно забилась в конвульсиях. Эймон начал говорить, хотя телефоны здесь были запрещены. Это звонила его бывшая подружка, Мем. Он тут же чуть не прослезился, запустив дрожащие пальцы в свою растрепанную шевелюру.

— Я не преследую тебя… Неужели двадцать сообщений? Не может быть. В любом случае я просто хотел повидать тебя, мой маленький лимонный пломбирчик! Зачем? Поговорить с тобой, объяснить… Мем, мы можем опять начать все сначала… Я хочу быть единственным мужчиной, для которого ты танцуешь… Пожалуйста, малышка…

Два бизнесмена за соседним столиком с презрением смотрели на него.

— Что это за комедиант с мобильным? — спросил один из них. — Здесь не разрешено пользоваться мобильными телефонами.

— Ту-ту, — сказал другой, изображая придурка с мобильным. — Я еду в поезде…

Эймон набросился на них обоих.

— Телефон ведь не звонил, так?! — бушевал он. — Он включен у меня на вибрирующий сигнал. Поняли? Так что нет никакой чертовой разницы между мной, говорящим по телефону, и вами — гребаными бизнесменами, обсуждающими финансовые рынки, Тайгера Вудса или что-то там еще, что занимает ваши куриные мозги!

«А он прав, — подумал я, делая знак официанту, чтобы нам принесли счет. — Ему следует включить это в свое выступление».

Но, Боже мой, он так раскипятился, что готов был взорваться. И пока два бизнесмена грозили набить нам физиономии, я размышлял над словами Эймона по поводу женщин и их схожести с различными частями света. Если следовать его теории, то мою жену можно сравнить с Америкой. Хотя после года с небольшим брака она еще не до конца исследована.

Иногда мне кажется, что я совсем не знаю ее.

Сам не знаю почему, я стал то и дело проезжать мимо дома Джины. Знал ведь, что там никого нет. Новые жильцы еще какое-то время не должны были въезжать. И даже мечтательная няня вернулась в свою Баварию. Но для меня эти поездки казались успокаивающими, что ли…

Даже если учитывать, что это не мой дом и уже не дом Пэта. Никаких теплых воспоминаний не связывало меня с этим местом. Я проезжал мимо, представляя себе, что всего лишь неделю тому назад в комнате моего сына лежали его вещи. В шкафу — одежда (из чего-то он уже вырос), на кровати — одеяло с изображением его любимых героев «Звездных войн». Когда я думал обо всем этом, то не чувствовал себя так одиноко.

Я объезжал вокруг дома, тоскуя как старый любовник. И тут вдруг я увидел велосипед Пэта.

Его бросили перед домом. Возвращаясь с прогулки в парке, он всегда ставил велосипед на маленькой лужайке перед входом, а потом либо просто забывал о нем, либо считал всех такими же честными, как он сам.

Велосипед до сих пор не стащили только по одной причине: огромный куст надежно скрывал его от посторонних глаз. Я припарковал машину, перелез через символическую ограду в сад и поднял велосипед. Позабочусь о нем до приезда моего сына. Или, может, они захотят, чтобы я переслал его в Америку.

— Ее нет дома? — спросил кто-то.

Я поднял голову. Передо мной стоял очень худой молодой человек с крашеными светлыми волосами. По виду азиат. Один из тех стильных молодых японцев, которых иногда встречаешь в артистических кварталах Лондона. Они часто посещают картинные галереи и магазины грампластинок для специалистов. Этот парень выглядел так, как будто только что плакал. Я смотрел на него через низкий забор.

— Вы кого имеете в виду? Джину? Он взглянул на дом:

— Казуми.

Это имя мне ни о чем не говорило.

— Здесь таких-нет, приятель. Попробуйте узнать у соседей.

— Нет. Она живет здесь. — Он хорошо говорил по-английски. — Я уверен. — Он оглядел улицу, кивая головой. — Я знаю, что это здесь. А вот и она!

Молодая азиатка медленно ехала на велосипеде по улице. У нее были блестящие развевающиеся волосы, как у большинства японок, но на тон светлее, чем обычно. Она остановилась у дома Джины и отбросила со лба волосы, открыв бледное, серьезное лицо. Выглядела она немного старше, чем мне показалось сначала. Не девушка — женщина. Может, приблизительно моего возраста. Давно уже я не встречал таких привлекательных женщин. С тех самых пор, как увидел свою жену. Она взглянула на молодого человека, и стало понятно, что она совсем не рада его видеть. Волосы упали на ее удивительное лицо и она не убирала их, как бы отгородившись от остального мира.

— Казу-сан, — обратился к ней молодой человек. И вдруг я вспомнил: ну, конечно же, подруга Джины из Японии! Та, которая, взглянув на Пэта через объектив фотоаппарата, сумела по-настоящему его разглядеть. Казуми.

Слегка наклонив голову, молодой человек начал быстро говорить по-японски, убедительно доказывая что-то свое. Крашеные волосы помогали ему скрывать собственное отчаяние.

Молодая женщина отрицательно покачала головой и повела свой велосипед по дорожке в глубь сада. Молодой человек сел на ограду возле бывшего дома моей бывшей жены, закрыл лицо ладонями и стал всхлипывать. Она опять, на этот раз с раздражением, покачала головой и стала выбирать ключ от входной двери. В руках она держала огромную связку, а нужно было найти всего два подходящих ключа. Наконец она открыла дверь, но тут сработала сигнализация.

Прежде чем захлопнуть дверь, она впервые взглянула на меня. Я стоял посреди маленькой лужайки с велосипедом, забытым моим сыном, и наблюдал за тем, как она нажимала кнопки для отключения сигнализации.

Я обратил внимание на выражение ее лица. Как она смотрела на меня. Как будто я был еще одним сумасшедшим влюбленным.

11

Из Нью-Йорка пришла открытка. С изображением Центрального парка осенью. Над массой деревьев с зеленой, желтой, коричневой листвой возвышались серебристые шпилинебоскребов. В ярко-голубом небе парили пушистые белые облака. С обратной стороны открытки — послание моего сына, выведенное аккуратными печатными буквами:

И пририсованы три маленьких крестика, обозначающие то место, где мой сын прикоснулся к бумаге губами.

— Однажды пьяница заходит к ирландскому священнику, который исповедует прихожан в Килкарни, — рассказывает Эймон. — Заходит в кабину, и священник его спрашивает: «Что тебе нужно, сын мой?» Пьяница отвечает: «У тебя там, с твоей стороны, тоже бумажки нет, приятель?»

Мы сидим в приемной врача на Харли-стрит. Кругом мягкие диваны, за маленькой конторкой расположились пожилая секретарша, а на журнальных столиках разложены брошюры с рекламой недвижимости. В воздухе пахнет деньгами и болезнями. У Эймона обгрызенные ногти, на некоторых пальцах — почти до крови.

— Все будет в порядке, — говорю я ему.

— Школьный автобус в Килкарни. Тот же пьянчужка орет песни, сквернословит и чуть ли не блюет. Совершенно сам не свой. Детям приходится помочь ему сойти. Тут один из них восклицает: «Черт! Кто же теперь поведет автобус?»

— Она очень хороший врач. Лечила всяких музыкантов, моделей. Всех лечила, одним словом.

— Парень заходит в бар в Килкарни: «Дай мне выпить, черт побери!» Бармен на это отвечает: «Сначала выполни три задания: поколоти нашего вышибалу, вырви расшатавшийся зуб у сторожевой собаки и оттрахай от души местную проститутку». Парень идет в подсобку, и вскоре оттуда доносится собачий лай и поскуливание. Парень возвращается в бар, застегивая ширинку. «Так, — говорит он, — где тут вышибала с расшатанным зубом?»

— Постарайся расслабиться.

— Черт побери! Не нужна мне никакая помощь. А все эти негодяи со студии.

— Мистер Фиш? — обращается к нему секретарша. — Доктор Баджо ждет вас.

Эймона трясет. Мы оба встаем, я обнимаю его за плечи. И тут комната плывет у меня перед глазами, ноги становятся ватными, зрение отказывает. И шикарный мягкий ковер приемной бросается мне в лицо…

Очнулся я на кушетке в кабинете врача, возле меня сидел Эймон с озабоченным лицом. Доктор Баджо что-то обматывала вокруг моейруки. Я сообразил, что она измеряла мне давление.

— У вашего отца бывало повышенное давление? У меня прямо перед глазами возникло лицо отца.

— Что?

— У вас давление 195 на 100.

— Черт возьми, Гарри, — высказался Эймон, — это ты болен, а не я.

— Вы понимаете, что это значит? — спросила меня врач. — Это очень серьезно. Первая цифра — систолическое давление, то есть давление в артериях, когда кровь выбрасывается сердцем, а вторая цифра — это диастолическое давление, когда сердце отдыхает, наполняясь кровью перед следующим сокращением. Ваше давление опасно высокое. У вас может случиться инсульт. У вашего отца было повышенное давление, мистер Сильвер?

Я тряхнул головой, пытаясь осознать происходящее:

— Я не знаю. Он ничего не рассказывал мне даже тогда, когда заболел раком легких.

Я постучал в дверь бывшего дома Джины, прекрасно зная, что ее там нет, и мысленно спрашивая себя, что я тут делаю. Я понимал, что пришел сюда в поисках того, чего мне не хватало дома. Было непонятно, что это. Пока непонятно.

Дверь приоткрылась, и над цепочкой показалось лицо Казуми с миндалевидными глазами. Она отбросила назад каскад черных волос.

— Да?

— Джина дома?

— Джина уехала, — ответила она, и меня удивило почти полное отсутствие акцента в ее английском. Всего лишь небольшая картавость, как у многих шотландцев. — Джина здесь больше не живет.

— Ах да, конечно, — воскликнул я, тряхнув головой и оглядев улицу, как будто что-то вспомнил. Потом я взглянул на Казуми и улыбнулся. — Меня зовут Гарри.

— Гарри? Неужели Гарри Джины-сан? Джина-сан. Уважительное обращение. Я не так уж много узнал о японском языке за пять лет супружеской жизни с женщиой, помешанной на Японии. Но это я знал точно.

— Да, это я.

Впервые я увидел ее улыбку, похожую на волшебный свет, заливший весь мир.

— Я слышшта о вас. Ну, конечно же, бывший… Я имею в виду отец Пэта, да?

— Собственной персоной.

— Сакамото Казуми, — представилась она. Научившись говорить по-английски с шотландским акцентом, она все же была японкой и назвала сначала свою фамилию. — Я живу здесь, пока не приедут новые жильцы. Приглядываю за домом. Мне очень удобно. Просто повезло.

— Казуми, это вы делали фотографии моего сына?

Она снова улыбнулась. Я не мог оторвать от нее глаз.

— Собственной персоной, — ответила она шутливо.

— Мне они так понравились. Просто потрясающе, как вам удалось схватить его суть.

— Нет, нет. Ничего особенного. Просто сняла его быстренько в саду, — сказала она с чисто японской скромностью, несмотря на шотландский акцент и хороший английский.

Она быстро кивнула, подтверждая свои слова. Этот жест показался мне очень японским.

— Он красивый мальчик, — сказала она.

И я знал, что сказанное было не просто данью вежливости. Фотографии являлись доказательством. Эта незнакомка действительно считала моего сына красивым.

— Но вы должны знать, что Джина-сан в Америке с Ричардом и с Пэтом-кун.

Пэт-кун. Такое уважительно-приветливое обращение тронуло меня. «Милый, дорогой Пэт», — говорила она. Оказывается, моя бывшая жена научила меня большему, чем я думал.

— Совсем забыл, — сказал я. — Иногда я забываю какие-то вещи.

Конечно же, в этом я солгал, но все остальное было чистой правдой: то, что я говорил о ее великолепных фотографиях, и то, что в ее присутствии я забывал обо всем. Где я, что я, с кем должен встретиться, а главное — сам факт того, что я женат.

Казуми провела меня в дом и налила мне чаю. Конечно, она могла этого и не делать, но она сказала, что у нее сложилось впечатление, будто мы знакомы уже очень давно.

Казуми была лучшей подругой Джины в Японии. Целый год они вместе жили в крошечной квартирке в Токио. Джина планировала вернуться в Японию навсегда, но тут она повстречалась со мной. Казуми была в курсе происходящего. Если она также знала причину, по которой мы с Джиной не сумели жить счастливо до конца дней (а это наверняка так), то она была слишком тактична и воспитанна, чтобы упоминать об этом.

— Ее мальчики, — улыбнулась Казуми. — Так она всегда вас называла. Вас и Пэта. Ее мальчики.

«Больше уже не называет», — подумал я. В то же время меня охватило радостное ощущение, что мы могли вот так запросто сидеть в доме Джины и Ричарда, попивая зеленый чай. И Казуми рассказывала мне, как много в свое время я значил для ее подруги.

Потом она поведала мне историю своей жизни. Не в деталях, конечно, но рассказала мне достаточно, чтобы я узнал: в Японии она была дизайнером интерьеров, но всегда мечтала стать фотографом. Ее увлекло западное искусство фотографии: Вебер, Ньютон, Картье-Брессон, Эйвдон, Бейли… Сколько она себя помнила, ей всю жизнь хотелось заниматься только этим — смотреть на мир и запечатлевать то, что она видела. Потом что-то случилось в Токио. Она, правда, не уточнила, что именно, но я догадался, что связано это было с мужчиной. Так что она села в самолет до Хитроу, оставив позади прошлую жизнь. Оказалось, что шотландский акцент она приобрела, проучившись три года в Эдинбургском университете. Ей тогда было лет девятнадцать-двадцать, и это случилось вскоре после совместной с Джиной жизни, когда подруги делили в Токио не только свои трапезы, но и квартиру.

— Я всегда хотела учиться в Эдинбурге, — сказала Казуми. — С самого детства.

Ее совершенный английский иногда давал незначительный сбой, но тем не менее звучало это совершенно очаровательно.

— Очень красивый город и очень древний. Годы ее пребывания в Эдинбурге, должно быть, пришлись на начальный период нашего с Джиной брака. И я высказал некоторое удивление, что мы не встретились с ней тогда.

— Джина-сан была в то время очень занята в основном своими мальчиками.

Но я-то знал, что дело совсем не в этом. В начале наших с Джиной отношений мы считали себя самодостаточными. Мы искренне верили, что ни в ком не нуждаемся. Даже в самых дорогих старых друзьях. Мы позволили себе отдалиться от всех. И только когда все развалилось, мы поняли, насколько были не правы.

— Кто тот мужчина, Казуми? Ну, тот, в саду, который рыдал?

Я понимал, что вмешиваюсь, куда не следует, но эта красивая, гордая женщина, которая могла послужить причиной чьего-то нервного срыва, возбуждала мое нездоровое любопытство.

— Ах, заплаканный мужчина? Это мой муж. — Помолчав немного, она добавила: — Бывший муж.

Потом встала. Она уже много сказала. Слишком много.

— Хотите посмотреть еще фотографии Пэта? Я только что проявила пленку.

Мы прошли в бывший кабинет Джины. Дом казался почти пустым. Единственными вещами здесь были вещи Казуми. Она разложила на полу снимки стандартного размера. Ее техника была просто блестящей. Композиция, контрастность, выбор ракурса — все казалось мне, любителю, безупречным. Эти монохромные снимки моего сына, шалящего в саду, удивительно точно отражали мгновения его детства. Несмотря на то что фотографии были черно-белыми, их наполняло настоящее теплое чувство. Я снова убедился в том, что мой сын ей нравился.

— Почему вы уехали из Токио?

Мне захотелось узнать, почему она оказалась так далеко от дома. Я подозревал, что вряд ли это было связано с Картье-Брессоном или Робертом Капа.

— Я была похожа на Джину.

— Как это?

— Шуфу.

Я постарался вспомнить, что это значит по-японски, но у меня ничего не получилось. Тогда я попытался догадаться:.

— Э-э, мать?

— Нет, нет. Мать будет ока-сан. Шуфу буквально означает миссис Интерьер.

— Миссис Интерьер?

— В Англии говорят домохозяйка. В Америке их называют хозяйка дома. А в Японии — шуфу. Джина хотела быть шуфу. Нет?

— Наверное, хотела. Какое-то время.

Пока не решила, что пора вернуть себе свою собственную жизнь.

— Мой муж хочет, чтобы я была шуфу. Но мне не так уж этого хочется.

Казалось, что это ее сильно забавляет. Но я не был уверен, что так зацепило ее за живое — идея стать домохозяйкой или обязанности миссис Интерьер. А может, она таким образом просто маскировала свое смущение.

— И ничего из этого не получилось? Очевидно, нет. Не получилось. Ну и болван же ты, Гарри! Иначе она не находилась бы здесь, а в саду не рыдал бы ее муж. К тому же всякие посторонние мужчины не стучали бы к ней в дверь и не сочиняли бы разные сказки.

Но на первый раз было достаточно. Она и так сказала мне слишком много.

— В браке, — произнесла она.

Я не сразу понял, что сейчас она имеет в виду меня. Она смотрела на широкое золотое кольцо, украшающее безымянный палец моей левой руки.

— Снова женат. Женатый мужчина. Женат на другой женщине. Не на Джине-сан.

Я взглянул на свое обручальное кольцо, как будто видел его впервые. Как будто оно появилось на руке внезапно. Мне не пришло в голову снять его перед тем, как я отправился навестить Казуми.

Потому что сейчас я не могу его снять. Что-то случилось с кольцом. Оно как будто вросло в палец.

— Ничего не вышло, — сказала Казуми словно сама себе и так, как будто пробовала на вкус эту новую фразу. — Просто ничего не вышло.

Джина прислала мне фотографию. И я увидел, что у моего сына появилась новая улыбка.

Он улыбался щербатым ртом с голыми деснами, и этот незатейливый снимок тронул мое сердце. У Пэта выпали два передних верхних зуба, прямо в середине. Это придавало ему до смешного лихое выражение. Он выглядел как пьяненький матрос, который бредет на свое судно из увольнительной.

На снимке он был специально для этого случая нарядно одет. С головы до ног во все американское, что носят нью-йоркские янки: бейсболка, спортивный костюм и то, что моя мать назвала бы «аляской». Вся одежда оказалась синего цвета с белой американской эмблемой. Из-под куртки виднелась американская рубашка в бело-голубую полоску, которая была ему несколько велика.

Он выглядел как самый настоящий маленькийамериканец. Я сразу же бросился ему звонить, даже не прочитав письма Джины. Мне было безразлично, что еще находилось в конверте.

Трубку сняла Джина и сразу же позвала Пэта.

— Что случилось с твоими зубами? — спросил я его.

— Они выпали.

Он говорил на удивление спокойно.

— Больно было?

— Нет.

— Ничего, новые вырастут, Пэт.

— Знаю. Постоянные зубы взамен молочных. Мама мне объяснила.

Его передние зубы качались уже давно. Почему-то я думал, что они выпадут, когда я буду рядом. Теперь, когда это случилось, я понял, что произошло это без меня.

Тут я разглядел спичечный коробок в конверте. На нем было-написано: «Иль Форнао. Улица Мал-берри, 132а, между Хестер и Гранд».

— Тебе хорошо в Америке?

— Нью-Йорк ужасно большой. Даже больше, чем Лондон. А такси здесь желтого цвета, а совсем не черного. А тут, где мы живем, есть поля. Мы живем не в городе.

— Ты что, ходил с мамой и Ричардом в ресторан «Иль Форнао»? Тебе там понравилось, дорогой?

— Там готовят пиццу. Ты открывал коробок?

Внутри спичечного коробка лежали две остренькие жемчужины. Выпавшие передние зубы моего сына.

— Это мне? Можно я оставлю их у себя?

— Ты можешь продать их Зубной Фее.

— Может, я лучше оставлю их себе? Просто буду их хранить. Ладно?

— Ладно.

— У тебя все хорошо, дорогой?

— Я очень занят.

— Охотно верю.

— Мы все еще распаковываемся.

— Много еще осталось?

— Не знаю. Мне только семь лет.

— Да, конечно. Я забыл. Пока не будет больше наших с тобой воскресений.

— Знаю. Коннеки… Коннаки… Коннектикут. Да. Коннектикут слишком далеко от тебя. Тебе трудно приезжать по воскресеньям.

— Но мы все равно можем разговаривать по телефону. Я как-нибудь приеду тебя навестить, а ты можешь приехать ко мне сюда на каникулы. Скоро. Очень скоро.

— А где я буду жить?

— Я тебе найду какое-нибудь хорошее местечко у нас в доме.

— А как же мои вещи? Куда я дену все мои вещи?

— Я сделаю так, что для твоих вещей найдется специальное место. Много места.

— Ну, тогда ладно.

— Америка тебе очень понравится. Тебе там будет хорошо. Там, где вы живете, очень много места.

— У меня, может, будет собака. Мама обещала. Как только распакуемся, пойдем покупать собаку.

— У тебя будет свой собственный песик? Вот здорово! Как ты собираешься его назвать?

— Пока не знаю. Это может быть и «она», а не «он». Тогда и имя будет другое.

— И вот еще что, Пэт…

— Что?

— Не забывай меня. Ладно? Не забывай своего старика отца, который тебя так любит.

— Я никогда не забуду тебя.

Потом трубку взяла Джина. Она хотела поговорить, но я не собирался ни о чем расспрашивать ее. Для меня самое главное, чтобы с Пэтом все было в порядке. Остальное меня не волновало. Мне было вес равно. Но ей хотелось мне обо всем рассказать.

— Мы сейчас живем с семьей Ричарда в Коннектикуте. Ему каждый день приходится ездить на поезде до Манхэттена. Он ищет там работу.

— Подожди минуту. Я считал, что у него есть там работа, поэтому вы и уехали.

— Да, у него была работа, но он уволился.

— Уже? Вы ведь только что приехали. Когда же он успел уволиться?

— Это оказалось не совсем то, что он ожидал. Он думал, что эта работа будет лучше, но экономика в развале повсюду. Для таких людей, как Ричард, не так уж много возможностей. И снять жилье тоже непросто. Ты бы согласился тратить на дорогу до работы три часа каждый день? Или жить близко от работы, но в крошечной коробке? Вот и весь выбор.

— Значит, все не так, как вы ожидали?

— Ему говорят, что он слишком квалифицированный работник. Ну, как можно быть слишком хорошим для работы?

— Мне не понять. Но думаю, что это расплата за гениальность. Но с Пэтом все в порядке?

— Мне кажется, что он в восторге, Гарри. Все в семье Ричарда носятся с ним. Относятся к нему — ну, не знаю! — как к собственному ребенку.

«Очень порядочно с их стороны», — подумал я, но ничего не сказал.

— У сестры Ричарда есть сынишка, на год моложе Пэта. Они очень сдружились. Много времени проводят вместе. Они тоже живут в Коннектикуте, как и вся остальная семья.

— Но это не то, что ты ожидала?

— Где найдешь землю обетованную? Сейчас я начинаю понимать, что это не так просто.

— И когда в таком случае вы возвращаетесь домой?

Она вздохнула:

— Наш дом теперь здесь, Гарри. Ричарду предложили еще одну работу, в компании «Брайдл-Уортингтон».

— Что это? Я не понимаю, о чем ты говоришь.

— Это брокерская фирма, Гарри. «Брайдл-Уоотингтон» — это брокеры с Уолл-стрит.

— Ты же говорила, что он слишком квалифицированный.

— Это не совсем то, что он искал. Зарплата гораздо меньше. Но они предложили Ричарду работу. Конечно, денег не очень много, не совсем то, что он хотел бы, но на первое время…

— Я понял, что это значит. Либо ехать очень долгона поезде, либо жить в каморке. Ты ведь так мне объяснила?

— Идеальных мест нет. Хотя Коннектикут очень красив. До Нью-Йорка час на поезде, может, немного дольше. Мы подыскиваем школу в районе Харфорда или Нью-Хейвена. Обучение здесь в тысячу лучше, чем в Лондоне. С Лондоном покончено.

— Только не для меня, Джина. У меня с Лондоном не покончено. Послушай, для чего ты мне все это говоришь?

— Для того, чтобы ты знал, что все это сделано не с целью забрать у тебя Пэта, а для того, чтобы начать лучшую жизнь. Для нашей семьи.

— А как же я?

— У тебя есть своя семья.

— Не совсем, потому что ты украла моего сына.

Она на минуту замолчала. Даже на таком огромном расстоянии я мог слышать, как она кипела от негодования.

— Какое же облегчение быть далеко от тебя, Гарри. Как же хорошо, что ты не будешь больше вмешиваться в мою жизнь. Больше всего я мечтаю об этом. Чтобы ты стал мне чужим.

Тут она отсоединилась.

А я остался в комнате. С телефонной трубкой в одной руке и бесценными маленькими зубами-жемчужинами — в другой.

12

Иногда по вечерам мы укладывали Пегги спать и один из нас читал ей на ночь, пока она не засыпала. Потом мы смотрели телевизор, занимались на диване любовыо, и наша маленькая семья, казалось, процветала.

В какие-то дни Пегги оставалась на ночь у своего отца, и тогда все было еще лучше. Джим Мейсон завел себе новую подружку, и та явно старалась показать, какая она замечательная, щедро одаривая Пегги подарками и вниманием. Всем этим она показывала, что так будет всегда. Почему-то именно в те вечера, когда Пегги оставалась у своего отца, Сид всегда задерживалась на работе.

Все почему-то затягивалось, когда Пегги не было рядом. Банкеты, посвященные открытию новых проектов в Вест-Энде, конференции в Сити — может, это являлось простым совпадением, но Сид всегда работала допоздна, когда не надо было спешить домой к Пегги. Да, наверное, это всего лишь совпадение.

Так я думал. Пока не узнал его машину.

Я стоял у окна, когда увидел подъезжающий «Порше-911». Была поздняя ночь, или, скорее, раннее утро, когда знакомый «911» въехал на-нащу улицу с хищной грацией акулы, охотящейся на мелководье.

Машина остановилась. Мне были видны их силуэты. Я наблюдал за профилем моей жены и Люка Мура, которые сидели в «Порше» и разговаривали. Просто разговаривали.

Когда послышался звук отпираемого замка, я уже находился в постели. Лежал на боку с закрытыми глазами и ровно дышал.

Моя жена прошла на цыпочках в спальню и начала как можно тише раздеваться, притворяясь, что поздно вернулась с работы, в то время как ее муж притворялся спящим.

В кресле моего отца сидел какой-то старик.

От этого мне показалось, что я ошибся адресом, и пришел не туда. Никто никогда не садился в кресло моего отца — ни моя мама, ни Пэт, ни я. Старое кресло у камина являлось не самым лучшим местом в доме. Оно стояло напротив телевизора под неудобным углом, к тому же его мягкое сиденье продавилось от старости. Но это всегда было кресло моего отца, что-то вроде провинциального трона в современном каменном дворце. И хотя отца не было в живых уже два года, оно всегда оставалосьего креслом. Кто же этот старик?

— Здрассь, паря, — произнес он, обращаясь ко мне.

«Здрассь, паря?» Что это он имеет в виду?

Внешне старик выглядел прямой противоположностью моего отца. У него имелась роскошная серебристая шевелюра, зачесанная назад, тогда как мой отец обладал гладкой блестящей лысиной. Мой отец был плотным и мускулистым, а этот тип имел осиную талию престарелого жиголо. Отец всегда носил дома широкие спортивные брюки, матерчатые тапочки «под гобелен» от Маркса и Спенсера и кардиганы какого попало немаркого цвета. Настоящий провинциальный папаша, хотя я знал, что под скромным свитером прячутся военные ранения.

Этот же самозванец вырядился ковбоем. Рубашка с бахромой. Сапоги с острыми носами и высокими каблуками. Тесные, обтягивающие джинсы «Ливайс» с огромной пряжкой на ремне, под которыми ясно виднелись выпуклые очертания его старческого отростка. Дедушка кантри-певца Глена Кемпбелла.

— Здрассь, паря, — повторил он, медленно поднимаясь из кресла моего отца. Совсем не торопясь. — Зовусь я Тексом. Ты, должно быть, Гарри. Рад познакомиться, приятель. Элизабет много про тебя рассказывала.

Нэнси Гриффинпела «Печаль одинокой звезды». Напевая, в комнату вошла моя мать с подносом, на котором были расставлены чашки, чайник и тарелка с печеньем.

— Я вижу, ты уже познакомился с Грэмом, дорогой, — сказала она.

— Грэм? Я думал…

— Текс — это мое сценическое имя, — сказал он, не моргнув глазом. — Грэм… Не знаю, но как-то не звучит, когда выделываешь все эти кренделя, верно ведь?

— О-о, ты бы видел, как Грэм, я хотела сказать Текс, танцует, — хихикнула моя мать, передавая по кругу имбирное печенье. — Иногда начинает казаться, что еще немного — и он просто взлетит в воздух на своих старых ходулях.

Ну, теперь все встало на свои места. Дружок по танцам. Вот оно как. Совершенно безобидное дело. Ничего предосудительного. Два пенсионера-бодрячка иногда развлекаются танцами на закате своих дней. Очень даже естественно. Но мне трудно было это воспринять. Я все еще не мог оправиться от присутствия Текса.

Моя мать, у которой имелось шестеро братьев и не было ни сестер, ни дочерей, которая провела всю свою жизнь в окружении мужчин, всегда была очень избирательна в выборе знакомых и дружила исключительно с женщинами. Если не считать, конечно, моего отца: он всегда был самым лучшим ее другом.

— Познакомились мы с твоей матерью, когда танцевали «Четырехзвездный буги». — Он будто прочитал мои мысли. — Подсказал ей кое-что. Ей и… Элси?

— Этель, — поправила его моя мама. — «Четырехзвездный буги», — напела она себе под нос. — Такой трудный танец. Все эти повороты.

— Вращения, — мягко поправил ее Текс. — «Четырехзвездный буги» — это танец в четыре ряда, — сообщил он, как будто я собирался проявить интерес к такого рода подробностям. — В отличие от «Дикого-дикого Запада» — танца, который, как вам, наверное, хорошо известно, исполняется в два ряда.

— Вы живете где-то поблизости, Текс?

— В Саут-Энде. Прямо по шоссе А127, потом направо у старого паба «Рок войны».

— Грэм работал страховым агентом, — подсказала мама. — Конечно, сейчас он на пенсии.

Текс налил всем чаю:

— Один кусок сахара или два? Я-то и без того сладкий.

Моя мама буквально покатилась со смеху, как будто услышала что-то очень остроумное.

Она отправилась на кухню за очередной порцией печенья, а я извинился перед Тексом и вышел вслед за ней.

— Я думал, что ты ходишь на танцы с тетушкой Этель, — начал я.

— Этель бросила танцы. Из-за своего артрита, Гарри. Все эти притопы вызвали у нее обострение. Бедняжка.

— Что этот Джон Уэйн делает в нашей гостиной, сидя в кресле отца?

— Старина Грэм. С ним все в порядке. Не волнуйся, он безобиден. Просто отвозит меня до дома на своей машине. Поверь мне, он слишком высокого о себе мнения. Очаровал всех наших старушек.

— А тебя?

— Меня? — Мама искренне рассмеялась. — Не беспокойся, Гарри. Для меня это прошедший этап. Если я приглашаю мужчину домой на чашку чая с печеньем, то можешь быть уверен, что он получит именно чай, ну, может быть, к печенью я еще добавлю заварной крем.

— А Текс знает об этом? — Я вспомнил выпуклые очертания в районе ширинки джинсов «Ливайс». Хотя маме перевалило уже за семьдесят, она была очень миловидной женщиной и вполне еще могла привлечь какого-нибудь похотливого старикашку. — Он не будет хвататься за шестизарядный пистолет? — произнес я с ухмылкой, притворяясь, что уже знаю ответ.

Но мама перестала улыбаться.

— У меня был муж, — сказала она. — И этого для меня вполне достаточно на всю жизнь.

— Твоей маме необходимо доказать себе, что она все еще женщина, — сказала моя жена. — Она должна проявить свою сексуальность.

— Она — маленькая старушка! И проявлять себя ей надо как-то по-другому. Пусть вяжет, наконец!

Мы собирались ложиться спать. Как делали это уже сотни раз. Но вид моей раздевающейся жены все еще возбуждал меня. Чего стоят ее длинные обнаженные ноги! Не думаю, что она чувствовала то же самое, глядя, как я натягиваю на себя полосатую пижаму.

— Мне кажется, что это просто замечательно, что у нее есть друг-мужчина, Гарри. Ты ведь знаешь, как ей не хватает твоего отца. Не хочешь же ты, чтобы она всю оставшуюся жизнь спала с зажженным светом?

— Она всегда была с моим отцом. И ей должно его не хватать. Это правильно.

— Значит ли это, что после твоей смерти я обязана хранить тебе верность?

Я фыркнул:

— Мне будет вполне достаточно, если ты будешь мне верна, пока я жив.

В этот момент она надевала через голову футболку и на мгновение застыла. Потом показались ее прищуренные глаза:

— Что ты хочешь этим сказать?

— Ничего.

— Выкладывай.

— Просто ты, кажется, чересчур подружилась с этим типом.

— С Люком?

— Его так зовут?

— Господи, Гарри! Меня не интересует Люк. По крайней мере, не в этом аспекте.

— Ты говорила, что он хочет…

— Мне наплевать, чего он хочет. Одно дело хотеть, другое — получить. Он достаточно умен, чтобы понять, чем я занимаюсь. И он знает, что я могу быть полезна его бизнесу. Думаю, что он может и мне быть полезен. Я им восхищаюсь, понял?

— Ты восхищаешься торговцем бутербродами?

— Он блестящий бизнесмен. Все, что он имеет, он заработал тяжелым трудом. Я знаю, что тебе не понравились его слова об Эймоне. Мне тоже не понравились. Но это только бизнес. Неужели ты думаешь, что я имею на него виды? Я не трахаю все, что движется, Гарри. Я не мужчина, я — не ты.

— Ну, и как же вы общаетесь — ты и старина Люк? Мне просто любопытно, как строятся ваши отношения.

— Его компания получает больше заказов, чем они могут принять. Если что-то появляется, когда они полностью заняты, он вызывает меня.

— Нет, я имею в виду, как строятся ваши с ним взаимоотношения? В другом плане. Он знает, что ты не заинтересована в нем как в мужчине? Его это устраивает? Или он все еще лелеет надежду наложить руки на твои канапе? Можешь не отвечать, потому что ответ я знаю.

Я понимал, что мне следует заткнуться, но уже не мог остановиться. Я испугался, что теряю ее. Это было смешным, потому что именно я отправился в дом Джины, зная, что ее там нет.

— Хочешь, я скажу тебе, Гарри, что меня огорчает? Ты думаешь, что он хочет от меня только одного. Но может — только может, — его интересует и еще кое-что? Тебе это не приходило в голову? Почему тебе так трудно поверить в то, что кому-то я нравлюсь именно тем, что могу делать. Не тем, как я выгляжу. Неужели это так трудно себе представить?

«Потому что ты все еще сводишь меня с ума, — подумал я. — И я не могу себе представить, что другие мужчины смотрят на тебя и не чувствуют того же, что и я». Но вслух я ничего не сказал.

— Не хочу даже с тобой разговаривать, — сказала она, повернулась на бок и резко выключила свет на своей тумбочке.

Я повернулся на другой бок и тоже выключил свет.

Какое-то время мы молча лежали в темноте. А когда она заговорила, в ее голосе не было ни слез, ни гнева. Только некоторое недоумение:

— Гарри?

— Что?

— Почему тебе так трудно поверить, что тебя любят?

Тут она застала меня врасплох.

Казуми говорила, что каждое утро она посещает курсы фотомастерства в Сохо. После пары неудачных попыток я обнаружил, что если правильно рассчитаю, то смогу перехватить ее по дороге от дома Джины до станции метро. Мне самому было трудно поверить в то, что я делал. Но все равно я шел на это.

Я остановился у края тротуара, посигналив ей, игнорируя машины сзади, которые из-за меня остановились в этот утренний час пик и отчаянно мне сигналили.

Я притворился удивленным:

— Казуми? Я так и подумал, что это вы. Хотите, подвезу вас в город? Мне по пути.

Несколько неохотно она села в машину. Казалось, что она не так уж и рада меня видеть, во всяком случае, не настолько, насколько я надеялся. Казуми с трудом втащила большую картонную коробку, на которой было написано «Илфордская фотобумага». Еще на плече у нее висели два фотоаппарата, но она не выглядела как обычная туристка. Я спросил, нравится ли ей Лондон, что она сейчас изучает и скучает ли она по Японии. Я слишком много говорил, нес всякую чепуху, щеки мои горели от возбуждения. Наконец, ей удалось вставить слово.

— Гарри, — сказала она.

Не Гарри-сан? Не уважительно-вежливое обращение? Должен признаться, что я был несколько разочарован.

— Вы женаты, Гарри. У вас красивая жена, которую вы очень любите.

Все это было правдой. Она смотрела на застывшее, парализованное движение за окном машины, качая головой.

— Или я что-то не поняла?

Нет. Дело во мне. Это я что-то не понял. И тут меня вдруг осенило. Я точно знал, что это было.

Пахло рыбой и пряностями.

В кухне Сид экспериментировала с приготовлением красной фасоли, риса и какой-то рыбы, кажется, сома, когда я ввалился туда и плюхнул перед ней, прямо на разделочную доску стопку глянцевых проспектов.

— Что это?

Я вытащил один проспект наугад и, подражая рекламному агенту, продемонстрировал ей пальмы, голубое море и белый песок.

— Барбадос, дорогая. — Я начал перебирать брошюрки. — Антигуа. Санта-Лючия. Каймановы острова.

— Ты что, сошел с ума? Мы не можем поехать на Карибы. Только не сейчас.

— А как насчет Мальдивов? Или Красного моря? Кох Самуи?

— Я не поеду в Таиланд, Гарри. У меня работа. Я взял ее руки в свои:

— Давай убежим вместе?

— Не трогай меня. Я вся пахну рыбой.

— Мне все равно. Ты — любовь всей моей жизни. И я хочу увезти тебя в какой-нибудь тропический рай.

— А как же Пегги?

— Флорида. Любое место на земном шаре. На пару недель. На неделю. Она сможет плавать и нырять, загорит, покатается на лодках-бананах. Ей понравится.

— Я не могу забрать ее из школы.

— Джина ведь забрала Пэта из школы.

— Я — не Джина. И я не могу уехать на две недели. Имелись среди проспектов и другие брошюры.

Тоненькие, с городскими пейзажами на обложках вместо солнечных пляжей.

— Ну, а как насчет мини-отпуска? Всего на несколько дней? Прага. Венеция. Или Париж. Пэту очень понравился Париж.

— Гарри, я сейчас слишком занята. Мы только что раскрутились. Мы с Салли едва успеваем поворачиваться. Думаем нанять еще кого-нибудь в помощь.

— Барселона? Мадрид? Стокгольм?

— Извини. Я вздохнул:

— Хочешь, пойдем в кино? Поужинаем в китайском квартале? Салли побудет с Пегги.

— Когда ты планируешь? Мне подходит воскресенье.

Мы с женой вытащили наши ежедневники и в окружении кастрюль и продуктов попытались найти окно для романтического вечера.