Майдан для двоих. Семейная сага

Глава 1 Ссоры в любви неизбежны

Ресторан назывался «Криіивка», что в переводе на русский означало убежище. Как и подобало настоящему подполью, вход в него был тщательно замаскирован. Обыкновенная, ничем не примечательная арка в здании, построенном ещё во времена Австро-Венгрии, в Старом городе. Спуск вниз по крутой лестнице. Массивная деревянная дверь без стука не откроется.

— Паспорт? — спрашивает хриплый голос изнутри.

Моя рука тянется к нагрудному карману за краснокожей книжицей.

— Здесь документы не нужны. Паспорт по-украински означает пароль, — объясняет мне подруга и громко кричит:

— Слава Украине!

Дверь со скрипом отворяется, и небритый мужик в полевой военной форме с немецким автоматом второй мировой войны на груди сурово приветствует:

— Героям — слава!

Из помятой фляжки он наливает нам по стопке медовухи.

— И вы всем так наливаете? — спрашиваю я.

— Всем, — отвечает привратник, но предупреждает, что если эта медовуха попадёт в рот москаля, то сразу рвота, и никакая реанимация не поможет. Я не всё понимаю, но Катя помогает с переводом.

— Не бойся, пей. Ничего с тобой не будет. Это просто прикол такой.

Окинув нас для острастки свирепым взглядом, охранник открывает потайную дверь в книжном шкафу. Мы спускаемся ещё глубже вниз, в настоящее подземелье.

— Ресторан стилизован под штаб украинской повстанческой армии. Это самое популярное место во Львове. Его ежегодно посещает около миллиона туристов со всего бывшего Советского Союза.

Катя проводит меня по узким бревенчатым коридорам псевдопартизанского бункера в сводчатый кирпичный зал. На стенах висит старое оружие, националистические плакаты. В нише выбивает морзянку ламповая радиостанция. За дощатыми столами сидят приличного вида люди, едят, выпивают.

Тоже садимся за пустой стол. Подлетает бойкий хлопчик в полевой форме и, подавая меню, что-то лопочет по-украински.

Я заказываю фирменное блюдо и триста граммов горилки. Естественно, по-русски. И сразу заходит бандеровский патруль.

— Слава Украине! — кричит на весь зал шуцман, услышав в ответ «Героям — слава!», направляется ко мне: — Тут появилась информация, что среди вас есть москалик.

Потрясая у меня под носом маузером, спрашивает:

— Может, ты знаешь, где москаль?

Я понимаю, что это игра, но она мне неприятна. Видел бы это мой прадед! Молчу, как партизан.

— А ну, скажи «пыво»!

— Пиво, — автоматом отвечаю я.

— Ага, ты есть москаль! — радуется шуцман и велит бросить меня в карцер.

Несмотря на Катины протесты, меня отводят в тёмную камеру рядом с туалетом.

Зарешечённое окошко в двери распахивается, и бандеровец даёт мне выбрать:

— Короче, москаль, если споёшь нам украинскую песню — отпустим, а нет — пристрелим.

Кроме «Червону руту» Софии Ротару, я ничего из украинской эстрады не знаю, но и этого хватает. Меня выпускают из карцера.

— На первый раз прощаем. Но если ещё раз попадёшься, пощады не жди.

На столе уже дымятся сковородки с запечённым под сыром мясом, полевая фляжка небрежно валяется рядом. Я разливаю горилку по чаркам и без тоста, не дождавшись Катю, выпиваю. Потом ещё и ещё. Официант приносит вторую фляжку. Когда снова входит патруль, я уже изрядно пьян. Забирают парня из‑за соседнего стола. Он даже радуется экзекуции. Я неуверенно встаю со скамьи и во всеуслышание заявляю:

— А в Бухенвальде-то какая натура простаивает! Там бы не в карцер москалей и жидов, а сразу в крематорий! И название фашисты придумали: «Дорога на небо»!

В зале устанавливается гробовая тишина. Патруль оставляет свою жертву и подходит ко мне.

— Вы пьяны, молодой человек. Пожалуйста, покиньте наше заведение, — на чистом русском и на полном серьёзе предлагает мне воскресший из ада украинский националист.

Но меня уже не остановить. Во мне проснулся мой прадед, воевавший с «оуновцами» семьдесят лет назад.

— А почему на твоей форме нет знаков отличия, служивый? Клиенты не поймут? Но коли начали стёб, то уж идите до конца. Дивизия СС «Галичина»!

Меня хватают под руки, волокут по кротовым норам и вышвыривают на улицу.

— Тебе повезло, что ты наш гость, москаль, — сквозь зубы произносит здоровяк и, оглядевшись по сторонам, со всей силы бьёт меня под дых.

Я падаю на мостовую, из подвала выскакивает испуганная Катя и помогает мне подняться на ноги.

— Ты слишком категоричен. Никакой пропаганды фашизма я здесь не вижу. Обыкновенная историческая реконструкция, — отчитала она меня с утра.

Но я стоял на своём и не собирался каяться:

— Как ты не понимаешь, что вас исподволь приучают к нацизму!

— Пить надо меньше! — фыркнула она и замкнулась.

Мы не разговаривали целый день, всю дорогу от Львова до Киева. Но дома мы помирились, мама Кати была в отъезде.

За две с половиной недели нашего воссоединения это была уже вторая серьёзная размолвка. Будь на месте Кати любая другая девушка, я бы давно с ней расстался. Все её недостатки я видел. Слишком большое значение она придавала деньгам, материальному статусу. А для меня деньги всегда являлись средством, но не целью. Когда они у меня были — я их тратил, когда не было — жил экономно. Копить, откладывать — это не в моём характере. Об её толерантности к украинскому нацизму я вообще не говорю. В этом вопросе мы были крайними антагонистами. Чтобы я спал с поклонницей Степана Бандеры?! Но ведь сплю же, занимаюсь с ней любовью. Стоит ей провести пальчиками по моей руке или прошептать на ухо ласковые слова, я забываю обо всём и ничего больше не вижу, кроме сочных спелых губ и белой нежной шеи…

С Катей я познакомился шесть лет назад в Крыму.

— Привет. У тебя закурить есть?

Меня окрикнули с танцплощадки. Я посмотрел с лестничной ступеньки наверх и зажмурился. Свет неоновых ламп резал глаза. Но очертания её я уловил. Рослая юная кобылица. Лет восемнадцати. Должно быть, после школы. Получила аттестат и махнула в Крым оторваться. Не фотомодель, какие мне тогда нравились. Но фигуристая. Кровь с молоком. В общем — рабочий вариант. На безрыбье, как говорится, и рак — рыба.

До открытия музыкального фестиваля оставалось ещё три дня. В карманах у нас со Стасом (моим друганом) после сочинского вояжа денег оставалось впритык: на обратную дорогу и на неделю очень скромной жизни на море. Да будь у нас деньги, нас бы никогда в эту дыру не занесло. Одни пенсы и одинокие мамаши с детишками. Живём в каком-то сарае на краю хутора. Стены пахнут свежей извёсткой, а пол — дешёвой краской. Всё убранство — две железные панцирные кровати. За маленьким окошком с мутными стёклами начинается кукурузное поле. Початки ещё не созрели, только скот кормить. Эх, почему не виноградник или фруктовый сад? Удобства все во дворе. Покосившийся фанерный сортир. Рукомойник с осколком потемневшего зеркала на краю хаты. Лучше совсем не бриться, чем резаться под холодной водой. Трёхдневная щетина на почерневшей от солнца и моря физиономии давно выгорела и не сильно бросалась в глаза.

Я сразу понял, что она — вруша. Из кармана её шорт выглядывала пачка сигарет. Но сделал вид, что ничего не заметил.

— Мерси, — кокетливо ответила незнакомка, беря сигарету. — А прикурить можно?

Она присела рядом, задымила вместе со мной и принялась болтать без умолку. Даже музыка на летней эстраде ей не мешала.

— Я из Киева? А ты?

— Из Сибири.

— То-то я смотрю, на украинца не похож. И не москаль.

— А кто это?

— Эх, темнота ты дремучая! Москаль — москвич, значит. Или русский.

— А я что, по-твоему, не русский? — слегка обиженно переспросил я.

— Да какой же ты кацап?! Чернявый, а глаза такие волоокие, прямо сейчас бы утонула в них. Меня, кстати, Катей зовут. А тебя, красавчик?

— Дан.

— Даниил?

— Нет, проще. По паспорту — Данила, а друзья зовут просто Даном. Пойдём к морю?

— С тобой — хоть на край света.

К своему английскому совершеннолетию, мне казалось, я научился разбираться в женщинах. С партнёршами для секса проблем не возникало. Лёгкий перегляд, вроде бы ни к чему не обязывающий, но полный вызова и дерзости, чтоб мурашки пробегали по спине. Первые прикосновения, первый поцелуй, и уже понятно, моя это девушка или не моя. Случались, конечно, и ошибки, но редко.

Катя оказалась «моей» стопроцентно. Мы купались голыми по ночам, целовались далеко в море, сплетаясь телами так, что однажды чуть не утонули. Занимались любовью на заснувшем пляже. Шум прибоя, свет далёких звёзд, стоны и жаркие нежные слова, рождающиеся в самой глубине нашего удивительного человеческого существа.

Мир засиял всеми красками. Приморская деревенька уже не казалась глушью, а наоборот, благоприятствовала нашему уединению. Стаса мы благополучно сбагрили на попечение Катиной подруги. Мой приятель не испытывал от неё особого восторга, но, видя наши с Катей довольные физиономии, смирился. Ведь до фестиваля оставалось каких-то два дня.

С мужским братством случился облом, Катя с подругой решили ехать с нами на Казантип.

— У нас есть в заначке триста баксов. Обузой мы вам, мальчики, не будем, — заявила Катюша.

Ехать пришлось недолго. Одна пересадка в Евпатории. Но автобус подошёл быстро. Жара нас не успела разморить. А тепловой баланс организмов поддержало мороженое, купленное Катей в буфете автовокзала, целый пакет, но в душном автобусе мы потом мучились от жажды.

Казантип! Крымская Ибица? Не то! Пресно и буржуазно. Иностранцы, побывавшие на Ибице и приехавшие сюда, даже сравнивать не хотели две тусовки. От Крыма они были без ума. Чёрт бы побрал этих иностранцев! Из‑за них цены на постой в ближайшей деревне Поповке взлетели до заоблачных высот. За койку в летнем домике аборигены заламывали от 50 баксов. Нам посчастливилось выторговать у одной бабульки чистый сарайчик на четверых на три дня за 300 долларов. Катюхиных сбережений как раз хватило. Но теперь все заботы о развлечении и содержании киевлянок пали на наши тощие карманы.

Правда, на Казантипе о деньгах вспоминали, когда у последнего из толпы на танцполе кончались гроши. Тогда народ перебирался к другой площадке, и всё начиналось заново: танцы, выпивка, обжимания…

Катю и меня поженили в первый же вечер. Fast Married — так называлась эта свадебная церемония, временно связавшая нас «брачными узами» в пределах Республики. Толпа хорошо погуляла на нашей «свадьбе», и мы сразу стали популярны.

Затем нас позвали на Ζимоффку, встречать Новый год по-казантипски. Шампанское, конфетти, ёлка с игрушками, фейерверки. В июле, у тёплого моря. Класс!

А перед самым отъездом — ещё и на Маёвку. Первомай на самом Марсе — это круто! С шарами, красными флагами, транспарантами, парадом мимо марсианской трибуны. Толпа дурачилась, как могла. На прощание организаторы подарили нам жёлтый чемодан — символ фестиваля, наделявший нас правом бессрочного и бесплатного входа на территорию Республики «KaZантип» в любое время её существования.

Маёвку завершал ночной салют. Тысячи фейерверков и петард расцвели в звёздном небе.

— Как красиво! — мечтательно произнесла Катя, уткнувшись мне под мышку на пляжном бревне.

— Это разве салют? — нарушил идиллию прагматичный Стае, из‑за своей серьёзности не вписавшийся в фестивальную феерию. — Вот в Сочи был салют так салют! На набережной по огромному экрану шла прямая трансляция из Гватемалы, с заседания Международного Олимпийского комитета. Когда президент МОК развернул записку с названием будущей столицы Зимних олимпийских игр и прочитал слово «Сочи», от фейерверков на небе стало светло, как днём. Будто тысячи солнц зажглись над Землёй!

— Ни хрена себе цветочки! — вырвалось у обычно молчаливого Монгола. — Взгляни, Дан, что делают черти!

Я посмотрел вверх и обомлел. Будто в небесной канцелярии среди ночи надумали плавить золото. Оно стекало струйкой по Млечному пути. От блестящей струйки отделялись капли, и вот они уже сами растекаются по золотым небесным капиллярам. Расплавленное золото брызжет по всему небосклону, ручейками и речками в облаках алмазной пыли. Завораживающее зрелище!

— Вы что застыли, как вкопанные! Мигом в землянку! Сгореть заживо захотели? — дикий крик ротного вернул нас в действительность.

Мы едва успели укрыться, как огненный ливень обрушился на окопы. Едкий дым сразу заполнил землянку. Приторный запах сожжённой резины, дерева, земли и расплавленного металла.

— Это напалм? — спросил испуганный Монгол.

— Типа того, — ответил ротный, бывший спецназовец. — Это фосфорные бомбы. Если такая дрянь попадёт на кожу, человек сгорает, как щепка, за считаные секунды. Они запрещены Женевской конвенцией, но хохлам, похоже, всё по барабану. Кто-нибудь успел снять бомбардировку на мобилу? Надо обязательно миротворцам из ОБСЕ показать.

Глава 2 Подделка

— Наш холдинг выпускает продукцию высокого передела, используя в качестве сырья практически отходы добычи природного газа — широкие фракции летучих углеводородов, прежде их просто сжигали в факелах. Иностранные технологии нам необходимы исключительно для увеличения добавленной стоимости в конечной продукции. Мы уже производим современные высококачественные полимеры, часто далее по рецептуре заказчика. Поэтому все претензии Федеральной антимонопольной службы к нам безосновательны, — на едином дыхании выпалил я в тёмный зрачок телекамеры.

— Спасибо, Данила Владимирович, за обстоятельный комментарий, — мажорная теледива расплылась в многозначительной улыбке.

В суматохе я и забыл об этом интервью, как вдруг на мою страницу «Вконтакте» пришло сообщение из Нью-Йорка от Кати Ивановой.

«Привет, моя первая любовь! Недавно видела тебя в новостях по CNN. Ты так возмужал, посолиднел, но глаза у тебя остались прежними, как у мартовского кота. Или я ошибаюсь? И ты уже давно и успешно женат? У тебя куча детей и ты безумно любишь свою жену?»

Первой мыслью было удалить сообщение и отметить его как спам, но взгляд задержался на фото. Она очень похорошела. Чуточку похудела. И — взгляд! Уверенный, знающий себе цену. Так смотрят не молоденькие девчонки, а женщины, избалованные вниманием мужчин. Молодые стервы. Я всегда был от них без ума. Именно этого не хватало ей в юности. Но в нью-йоркской леди стервозности было хоть отбавляй. Я не удержался и пролистал весь её фотоальбом. Да, она не зря потратила эти годы, она сделала себя. Такую Катю я не мог не полюбить.

Ответ был краток: «Ты тоже классно выглядишь. Через две недели у меня отпуск. Собираюсь вначале к друзьям в Прагу, а потом в Барселону. Компанию не составишь?».

Она прислала сообщение на следующий день: «Мой рейс прилетает в Прагу в 9 утра по местному времени. Где встретимся?».

Так возобновился наш прерванный юношеский роман. Первый год мы ещё переписывались в социальных сетях. Но потом общение как-то само собой прекратилось. У меня были новые увлечения, у Кати, наверняка, тоже. У меня — много-много работы. У неё — учёба. В результате я из сибирской провинции перебрался в Москву, стал ведущим юристом крупнейшего в стране нефтехимического холдинга, а она вообще переехала в Америку.

Куранты на южной стене Староместской ратуши готовились пробить полдень. Год, месяц, день, время восхода и захода Солнца и Луны, положение знаков зодиака — вся информация, какую могли дать эти средневековые часы, была верной. И кукольное театральное представление началось вовремя. Скелет, воплощение человеческих пороков, символ смерти и воздаяния за грехи, зашевелился, дёрнул за верёвку колокола, ангел взмахнул карающим мечом. В часовых окошках задвигались, замельтешили лики апостолов и прокричал петух. Куранты оглушили меня своим боем. Я опоздал на целых три часа. Рейс задержали. Тяжело вздохнул: какая женщина прождёт мужчину так долго? Видать, не судьба. Ведь я далее не додумался спросить у Кати её телефон. Уже повернулся, чтобы идти по своим делам, к пражским друзьям, и обомлел. За крайним столиком кофейни в торговом ряду, обрамляющем площадь, сидела роскошная блондинка в летнем джинсовом костюме и огромных солнцезащитных очках, в них отражалась вся ратуша, толпы туристов подле неё, в том числе и я, и радостно улыбалась мне. Рядом с ней стоял огромный жёлтый чемодан на колесиках.

Настоящему чувству не нужны никакие церемонии, прелюдии, лишние слова. Любовь ценит поступки. Ради встречи со мной она изменила все свои планы, перелетела океан, тащила из аэропорта жёлтый чемоданище — символ нашей первой встречи, выкурила пачку сигарет и выпила десять чашек кофе.

— В Москве была такая гроза, это чудо, что выпустили наш самолёт. Я мог опоздать и на сутки.

— Я бы всё равно продолжала ждать тебя.

— Тебя бы забрали в полицию как бездомную.

— Ну уж, дудки! Не такая я простофиля. Думаешь, ты один такой умный, догадался, что эта кофейня при гостинице. На меню ясно написано: bar&hotel. И этот номер я выбрала заранее. Посмотри, как хорошо видны из нашего окна пражские куранты. Прямо как на ладони. Я бы сидела возле окошка и ждала, когда ты придёшь.

Снова прокукарекал петух, и часы пробили полночь. Мы лежали на большой кровати и ласкали друг друга.

— Ты вообще собираешься спать? — спросил я Катю. — В Нью-Йорке уже утро.

— Не дождёшься, мой милый. Я так долго тебя ждала.

— Целых три часа.

— Целых шесть лет! А может быть, и всю жизнь.

В педагогическом институте, куда она поступила после школы, Катя Иванова отучилась только один курс. Неожиданно у деда завелись связи в украинском МИДе, и на семейном совете было принято решение направить любимую внучку и дочку на факультет международных отношений в Киевский университет. Она успешно сдала вступительные экзамены, а через четыре года получила диплом бакалавра. Правда, три курса ей пришлось учиться заочно, ведь дед устроил зятя, Катиного отца, на какую-то хозяйственную должность в представительстве Украины при ООН. Так она впервые оказалась в Нью-Йорке. Катя не привыкла сидеть на шее у родителей и вскоре нашла работу в ювелирной фирме на Манхэттене. У неё была природная склонность к рисованию, вдобавок художественная школа за плечами. Дизайн ювелирных изделий ей пришёлся по душе. Разработкой эксклюзивных украшений фирма занималась редко, в основном копировали известные ювелирные брэнды Tiffany или Chopard. Её клиентами были люди, безусловно, богатые, но хотевшие выглядеть в глазах окружающих сверхбогатыми. Им было по карману купить хороший бриллиант, но раскошелиться на изделия от всемирно известных ювелиров либо не позволяли средства, либо просто жаба давила. А так хотелось блеснуть в обществе колечком от Tiffany! Вот Катя и наловчилась подделывать брэнды. Скоро она зарабатывала больше родителей, вместе взятых. Сама оплачивала свою учёбу, путешествия, наряды.

Её отец поссорился с начальством. Его отозвали в Киев, а вскоре и вовсе прогнали из МИДа. Жена сразу подала на развод. Иванов-старший помыкался по украинской столице, но, не найдя приличной работы, уехал в Якутию на золотые прииски.

Катина мама, в отличие от бывшего мужа, на родине нашла занятие. Она начала возить из Штатов дорогие авто и яхты для украинских олигархов. Бизнес быстро пошёл в гору, но потом начался экономический кризис и Оксане Марковне (так звали Катину маму) пришлось свернуть деятельность.

Катя осталась в Нью-Йорке, работала в той же фирме, а в Киев прилетала только на сессию. Приятель её деда пристроил в ООНовское представительство Украины младшую сестру Катиной мамы. Поэтому контроль молодой особы со стороны родни остался.

— Знаешь, сколько стоит такое оригинальное колье? — она взяла с тумбочки своё украшение и поднесла его к моим глазам.

— Наверно, дорого, — ответил я без энтузиазма.

— Больше ста тысяч долларов! А мне оно обошлось в десять раз дешевле. Только расходы на материалы — золото и бриллианты.

Я повернулся на бок.

— Дан, тебе что, не нравится? — обиженно произнесла Катя.

— Почему же, очень красиво. Только я все равно не стал бы на него тратиться. Я же не олигарх.

— Ты просто ничего не понимаешь в украшениях. Но я постараюсь привить тебе вкус к красивой жизни.

Последние её слова я слышал уже через сон.

Особняк стоял в самом конце узкой улочки на окраине пражского предместья. Сразу за ним начинались покрытые лесом холмы. Издалека его можно было принять за небольшой рыцарский замок. Но, когда такси подвезло нас к массивным чугунным воротам, стало понятно, что это современная стилизация под Средневековье. Слишком всё было новым и подчёркнуто вычурным. И высокий забор, напоминавший крепостные стены, и шпили готических башен, уходившие высоко в небо. На одной развивался пражский флаг с державшими щит двумя белыми львами на жёлто-красном фоне, на другой — голубое полотнище с золотым солнцем и парящим беркутом — государственный флаг Казахстана.

— В Штатах полиция бы сразу пресекла такую самодеятельность, — заметила Катя.

Азамат отхлебнул из кружки тёмного пива и показал на башенные шпили:

— Видишь ли, сестрёнка, всё дело в форме. Будь этот флаг прямоугольный, тогда другой коленкор, нужны были бы официальные бумаги с родины. А так — это просто треугольный вытянутый флажок, своего рода мой рыцарский герб. Вдобавок я хорошо спонсирую разные мероприятия муниципалитета и могу позволить себе маленький Казахстан на чешской земле.

Мы подошли к расшитой золотом войлочной юрте, укрывавшей барную стойку. Азамат велел бармену в тюбетейке плеснуть нам ещё по кружке тёмного пива. Присел на ковёр, расстеленный прямо на лужайке, и пригласил нас присоединиться.

— На моей родине гостей перед бешбармаком поят чаем из пиал. Но мы всё-таки в Чехии, пиво здесь лучше чая.

Отхлебнув ещё пенного напитка, казах стал беззастенчиво разглядывать мою спутницу.

— Где же ты прятал от друзей такую кралю, Данила?

— Вначале в Киеве, а потом в Нью-Йорке, — ответил я и вкратце рассказал старому товарищу историю нашего знакомства.

— Вай! — громко воскликнул хозяин. — Какое прелестное сочетание — украинка Катя Иванова из Нью-Йорка!

— Казахский рыцарь Азамат из Праги — тоже ничего! — парировала Катюша. — Мы же дети глобализации!

Хозяин одобрительно похлопал меня по плечу:

— А твоей хохлушке палец в рот не клади, сразу откусит.

С Азаматом мы познакомились пару лет назад, когда я ещё работал в Сибири на нефтехимическом комбинате. Его компания недополучила от нас по договору полиэтилен. Подала иск в арбитражный суд. Но я нашёл форсмажорные обстоятельства, и суд принял нашу сторону. Азамат тогда на меня сильно обиделся, но вскоре позвонил:

— Извините меня, Данила Владимирович. Я был не прав. Профессионализм надо уважать даже с противоборствующей стороны. Это мои юристы не доработали. А вы молодец, не упустили возможность воспользоваться их оплошностью. Я бы хотел видеть такого специалиста в своей команде.

— Спасибо за предложение, Азамат Абишевич. Но я привык руководствоваться принципом: от добра добра не ищут…

Потом мы встретились в Москве на каком-то совещании. За ужином в ресторане я обмолвился, что мой отец вырос в Казахстане. На Азамата это произвело впечатление, словно встретил земляка из родного аула. Мы крепко напились в тот вечер и стали друзьями. Хотя бизнесмен был старше меня лет на пятнадцать, но это нисколько не мешало нашему общению. Теперь, кроме отца, у меня появился старший товарищ, к кому всегда молено было обратиться за советом. Иногда и он консультировался у меня по юридическим вопросам в российской нефтехимии. А однажды пригласил встретить Новый год на Бали. Его компания зафрахтовала чартерный рейс из Астаны. Десятидневный отдых в пятизвёздочном отеле в новогодние каникулы мне обошёлся в полцены. В поездке я познакомился с его друзьями, деловыми партнёрами и вписался в их компанию, будто знакомы мы были давным‑давно.

Азамат совершенно не умел пить. Начав с пива, за бешбармаком он перешёл на виски, потом — на водку. К концу приёма хозяин усадьбы был мертвецки пьян. Он лежал на ковре среди подушек, пододвинув к себе поближе блюдо с варёной бараниной, и часто прикладывался к литровой бутылке «Столичной». Я, как верный друг и собутыльник, сидел рядом.

После очередной рюмки он разрыдался.

— Данила, брат, я должен перед тобой покаяться! В девяностых, когда Союз развалился, я попал в банду. Знаешь, чем мы занимались? Отжимали бизнес у русских. Поджигали их торговые палатки, двери в квартиры, угрожали, запугивали. Заставляли продать бизнес, жильё за бесценок и убираться с концами в свою Россию. А один мужик не испугался. И когда мы взяли в заложники его семью: жену и сына, он пришёл за ними и перестрелял моих подельников из охотничьего обреза. Только я один чудом выжил. Меня спасла русская женщина-хирург. Она полдня выковыривала картечь из-под моего сердца. Вот такой я был свиньёй, брат.

Слёзы текли из его глаз. Он выпил ещё водки и продолжил:

— И выхаживали меня русские медсестры, сестрички. И тогда, на больничной койке, мне впервые стало стыдно, что я казах. Это низко и подло использовать в политике инстинкты одной нации против другой. Наш Президент — молодец. У него хватило ума, что без русских моя родина обречена. Давай выпьем, брат, за Назарбаева. И за Путина. Они оба молодцы, да пошлёт им Аллах здоровья!.. Данилка! Русский с казахом — братья навеки! Знаешь, кто я? Я — православный мусульманин. А ты — отатаренный христианин! Не веришь? А почему ж тогда на ваших церквах под крестом наш полумесяц? Объясни. Не знаешь. Зато я знаю. Вас, русских, в Европе не любят и боятся потому, что мы с тобой одной крови, брат. Они ж говорят: поскребите хорошо русского и вы увидите татарина. Мы — Орда, а они — Европа. Ты у хохлушки своей спроси, есть ли в Киеве хоть один храм с крестом и полумесяцем. Ни единого. Одни голимые кресты. А в России их не перечесть…

Такси везло нас в отель по ночной Праге. Я любовался красотами древнего города в романтике ночи и пытался склонить к этому мою спутницу. Но Катя задумчиво молчала. Наконец, произнесла:

— А ведь твой товарищ прав. Я так и не вспомнила ни одного киевского собора с полумесяцем у основания креста. А России в девяностые годы повезло, что мусульманский мир был расколот. Будь мощный Арабский халифат, как в средние века, как Евросоюз…

— Да брось ты эту политику! — не выдержал я и обнял её. — Лучше посмотри, как красива Прага в электрической подсветке!

Вечерело. Барселона блистала во всей красе. Солнце садилось в море, оставляя за собой сверкающую на волнах дорожку. Под мантильей платанов мы брели с пляжа по несуетному бульвару. Здания на набережной плавно перетекали из одного в другое и в лучах заката казались живыми, как гипсовые скульптуры уличных актёров, изображавших Дон-Кихота, Санчо Пансу и Монтсеррат Кабалье. У Собора Святого Семейства собиралась влюблённая молодежь. На закате творение Гауди походило на инопланетный космический корабль. На каждом шагу торговали цветами и певчими птицами. Я купил у юной цветочницы букет фиалок и преподнёс его своей Дульсинее.

— Боже! Дан! Ты же весь сгорел! У тебя лицо совсем красное, — воскликнула Катя. — Пойдём быстрее в отель.

Но моим ожогам не суждено было испытать нежность её пальчиков. В номере нас ждал неприятный сюрприз — открытый сейф.

Все документы были на месте, но наличные деньги и Катины драгоценности исчезли. Пропажу пару сотен евро я бы пережил, у меня осталась банковская карта, её я всегда брал с собой. А кредитка моей подруги лежала на дне чемодана.

— Твоё колье! — меня словно пронзило током. — Оно же так дорого стоит! Я иду в полицию.

Катя, конечно, была расстроена, но убитой горем не выглядела.

— Не надо полиции, милый. Я себе другое колье сделаю, ещё лучше.

— Ну, знаешь, ты ещё не миллиардерша, чтобы делать такие подарки каталонским ворам! За ценности, оставленные в сейфе, вообще несёт ответственность администрация отеля. Без полиции нам не обойтись. Не факт, что она найдёт вора, а колье — тем более. Но вдруг придётся судиться с отелем, полицейские должны задокументировать сам факт кражи.

— Тебе виднее. Ты — юрист, — обречённо произнесла Катя.

Следователя по кражам у туристов звали Мигель. Молодой, подтянутый, как тореадор, с чёрными выразительными глазами. Вначале он слушал нас с отсутствующим видом, но когда я огласил стоимость похищенной вещи, встрепенулся, встал из‑за стола, надел фуражку, поправил на поясе кобуру и предложил осмотреть место преступления.

В наш номер он даже не поднялся. Долго говорил с дежурным портье, что-то записывал в своём блокноте, потом стал опрашивать персонал.

В растрёпанных чувствах мы легли спать. Было уже за полночь, когда неожиданно зазвонил гостиничный телефон. Это оказался Мигель. Его английский был безупречен.

— Сеньор Козак, простите за поздний звонок. Есть информация по вашему делу. Не могли бы вы сейчас подойти в бар. Я вас жду.

Катя уже задремала, я не стал её беспокоить, быстро оделся и спустился вниз. Мигель ожидал меня за столиком в углу. Перед ним дымилась чашка кофе. Полицейский кивком пригласил меня присесть.

— Ваша пропажа нашлась, сеньор Козак, — и он достал из кармана кителя Катино колье.

— Так быстро! Даже не верится. Вы настоящий Шерлок Холмс. Огромное спасибо.

Мигель довольно улыбнулся.

— И что, я могу уже забрать колье?

— Конечно, можете, сеньор Козак. Только зря вы меня ввели в заблуждение относительно цены этой безделушки.

Я смотрел на полицейского ничего не понимающими глазами.

Он засмеялся:

— Так вас обманули тоже. Ох, уж эти женщины! А я уже подумал, что вы аферист, промышляющий составлением надуманных судебных исков против отелей.

— Что вы этим хотите сказать, офицер?

— Горничная Тереза иногда заглядывает в сейфы к постояльцам. Случалось, что позаимствует у туристов сотню евро. Но она всегда закрывала сейф. А тут не сдержала искушения. Бриллиантовое колье от Тиффани! Но в ближайшем ломбарде ей не дали за него и трёхсот евро!

— Там одних только бриллиантов на десять тысяч! — в сердцах возразил я.

— Цирконий и обыкновенное стекло! Единственная его ценность — серебро в позолоте, но оно сейчас так дёшево!

Мигель встал:

— Ваши деньги бедняжка Тереза успела потратить. Колье я вам вернул. Думаю, что вы не будете настаивать на своём заявлении.

Я не знал, что сказать. Моё молчание полицейский принял за согласие.

— Доброй ночи, сеньор Козак, — сказал каталонец и вышел из бара.

Монгол скверно играл на гитаре, но его импровизация под Вертинского в нашем окопе вызвала дружные аплодисменты. Только каталонец Хуан Дорадо по кличке Барса не смеялся. Гневно сверкнув глазищами мавра, он вырвал из рук Монгола инструмент и на ломаном русском выпалил:

— Это моя гитара! Никто трогать нельзя. Только я играть можно.

Я объяснил по-английски Хуану, что Монгол вовсе не хотел его обидеть, а просто пошутил по-дружески. Рассказал про певца Александра Вертинского, его песню о Барселоне и как Монгол её ловко перефразировал.

— «Асфальт парижских площадей» он заменил на «огонь хохлацких батарей». Рифма не нарушена, а смысл — новый. Теперь эта песня о тебе, Барса. Как ты приехал на Донбасс защищать свои принципы с оружием в руках.

Барса расцвёл в улыбке.

— Тогда я спою ребятам свою любимую «Песню птиц». Спасибо, сеньор.

Глава 3 Белые вороны и чёрные

— Сеньор Козак! Этот полицейский придумал классное прозвище. Я теперь только так буду к тебе обращаться.

За завтраком Катя пыталась шутить, но у неё это плохо получалось. Атмосфера искусственности и лицемерия повисла над нашим столом.

— Ты мне ничего не хочешь сказать? — спросил я.

— Ты про что, милый? — ответила она с полным ртом, уплетая омлет с притворным аппетитом.

— О колье. Почему ты солгала мне, что оно бриллиантовое?

— А ты думаешь, я такая дурочка, брать в поездку настоящие бриллианты? Я сделала себе два колье: одно — настоящее, другое — дешёвый дубликат. Видишь, была права, он пригодился. Да будь это настоящие бриллианты, нам бы никакая полиция их не вернула.

— Ты меня подставила. Мне могли предъявить обвинение в попытке мошенничества.

— Но не предъявили же, сеньор Козак, — она улыбнулась с искренним раскаянием и погладила меня по руке. — Чем дуться на свою бедную девочку, лучше бы рассказали мне историю своей знаменательной фамилии. Так вы хохол, батенька?

Я хотел возмутиться, что никакой я не хохол, но задумался. А ведь во мне на самом деле половина украинской крови. Только не с той стороны, о какой подумала Катя. Не с отцовской. Здесь сибирские корни. А Сибирь — это такой котёл, где переплавляются все нации. Как в Штатах. Только за океаном придумали новую нацию «американец», а в Сибири сформироваться местной идентичности до конца не дали. Во времена империи бывшая колония заселялась выходцами из разных народов европейской России. Но как только на здешнем погосте появлялись первые могилы переселенцев, их потомки признавались старожильческим сообществом сибиряками. В советское время все сибиряки, говорившие по-русски, автоматически стали русскими.

Мой прадед по отцу носил фамилию Глинка. Российский старинный дворянский род польского происхождения. Ещё в шестнадцатом веке польский король Владислав пожаловал, возможно, моему пращуру имение в Смоленском воеводстве. Когда Смоленск перешёл под юрисдикцию России, Глинки стали служить московскому царю. Правда, были и другие ветви этого рода, оставшиеся в Речи Посполитой, а после её распада — в Австро-Венгерской империи. К какому ответвлению принадлежали мои предки, я точно не знаю. Но в Сибири они оказались, стопроцентно, не по своей воле. Кого сослали на север Омской губернии: польских ли Глинок, российских ли? — то мне не ведомо. Но когда в Сибирь вошли большевики, мой прапрадед почему-то поменял свою громкую фамилию на кличку. В ту пору козаками называли выходцев из Малороссии. Не путать с сибирскими казаками, верой и правдой служившими адмиралу Колчаку. Родной брат моего прапрадеда сохранил фамилию предков и даже какое-то время возглавлял уездный ЧК, но потом его самого расстреляли, видать, за непролетарское происхождение. А Козаки выжили в таёжной сибирской глуши.

Прадед прошёл три войны: конфликт с японцами на озере Хасан, финскую и Великую Отечественную. Орденоносец. Четверть века победу потом праздновал. Мой дед первым в семье получил высшее образование. Он долгое время проработал арбитражным судьёй, сейчас на пенсии. Я пошёл по его стопам, стал юристом. Отец — журналист, редактор областной газеты, но в лихие девяностые ушёл в бизнес. Был посредником на металлургическом рынке. Потом его выкинули из схемы большие «акулы», и он стал писать книги.

Я привык считать его богатым человеком, а себя — наследником немалого состояния и потерял годы среди «золотой молодёжи». Но успел спохватиться, что отцово время прошло, и мне придётся рассчитывать только на собственные силы. Сейчас настолько вошёл во вкус настоящей мужской жизни, что не променяю её ни на какие миллионы, если только не заработаю их сам.

Мужики в нашем роду всегда умели работать. Делали себя и становились кем-то. Но вот с жёнами им категорически не везло. Поэтому я до сих пор не женат. Моя бабушка — инженер-строитель из Донецка, а мама — актриса из Одессы. Бабушка прожила с дедом в Казахстане, пока отец школу не закончил, а моя мать с папой — и того меньше. В Сибирь мы переехали уже без неё. И в первый класс меня провожал один папа. В нашей семье сыновей воспитывают отцы. А женщины бросают их, возвращаются на родину и заводят новые семьи. У моего отца в Киеве живёт родная сестра по матери, у меня — родной брат в Одессе, материн сын от второго брака. Ему шестнадцать лет, но я его ни разу не видел. В детстве я ещё ездил на каникулы к маме, отдохнуть на море. Я не хотел, но отец настаивал. Но когда увидел свою мать беременной от чужого дяди, понял, что ноги моей в её доме больше не будет.

— Удивительно, — тихо произнесла Катя. — Обычно мужья уходят от жён и оставляют своих детей. Но вы, похоже, большие оригиналы, белые вороны.

Стаи чёрных птиц перелетали от перелеска к перелеску по ходу нашего автобуса и дружно галдели. Я смотрел на них, на живописные Карпаты и жмурился от слепящего глаза утреннего солнца.

После границы я так и не смог заснуть. Зато Катя, оказавшись на родине, тут же засопела. Это была её идея — поехать из Праги в Киев на автобусе через пол-Европы. Вначале мы добрались до Берлина. День ушёл на обзорную экскурсию по германской столице. В ночь мы уехали в Варшаву. Ещё одна экскурсия по польской столице. А потом ночной переезд до Львова.

Катя разлепила глаза и сразу закрылась от солнца ладошкой.

— Сколько здесь воронья! Буквально стая на стае, — соскучившись по общению, я сразу завязал разговор.

— Это не вороны, — потянувшись, произнесла Катюша. — Вороны живут поодиночке, а не стаями. Скорее всего — галки. На древнем гербе Галиции изображена именно галка. На гербе города Галич, есть такой в Ивано-Франковской области, — тоже. Названия провинции и города произошли от этой птицы. А вот символ самого Ивано-Франковска — старинного польского города Станислав — ворон. Кстати, ты знаешь, что ворон и ворона — это разные породы? Ворон крупнее и умнее. Хотя все они питаются падалью.

Катин дед Марк Самуилович занял мою сторону во львовском инциденте.

— Негоже нам идти на поводу у западенцев. Дай им волю, они и в Бабьем яру бандеровский бедлам устроят.

— Но ведь это история, дед! — продолжала стоять на своём Катя. — Её не перепишешь заново. Словно его Россия всегда была во всём права! А голодомор? Раскулачивание? Репрессии?

— Есть такие истории, внучка, о каких надо забыть и никогда не вспоминать. А то они могут повториться вновь. Демонов прошлого лучше держать под замком.

Райцентр, где жили Катины деды, располагался на автотрассе Киев — Харьков недалеко от Полтавы. Это обстоятельство и дедова должность (он работал директором местной автобазы) предопределили рывок семейства из глубокой малоросской провинции в столицу, а затем и в Нью-Йорк. А всё — его величество Случай. Судьба порадовала Марка Самуиловича Михельсона перед самой пенсией. Нельзя сказать, что до этого момента он чувствовал себя несчастным и обездоленным. Напротив, по местным меркам его жизнь очень даже удалась. Директор крупного предприятия, в советские времена — номенклатура далее не райкома, а самого обкома партии. Жена Анна Ильинична — бессменный председатель райпотребсоюза, без малого тридцать лет. Обеим дочерям высшее образование дали. Старшая Оксана пошла по материнской линии, получила диплом товароведа в Институте советской торговли, устроилась снабженцем на оборонный завод в Полтаве. А младшая Елена, хоть и отучилась в не очень-то престижном педагогическом институте, зато на факультете иностранных языков. Английским и немецким владела свободно. Обеих дочек Михельсоны выдали замуж. Только с зятьями не повезло. И парни, вроде бы, неплохие попались. Спортсмены, без вредных привычек, после армии, но безынициативные какие-то. Ни украсть, ни покараулить. Все проблемы за молодых решали Марк Самуилович и Анна Ильинична.

Но даже в трудные годы перестройки и в лихие девяностые семейство, в отличие от многих, не бедствовало и даже понемногу богатело. Марк Самуилович вовремя подсуетился: через жену достал кому надо из начальства дефицит, а другим просто дал взятку. И приватизировал на себя автобазу. Но надо отдать ему должное, он был хозяином от природы, а не временщиком, какому сиюминутно лишь бы урвать жирный кусок, а потом хоть трава не расти. Марк Самуилович во всём любил порядок. Чтобы территория была ухожена, площадка заасфальтирована и на клумбах радовали глаз пёстрые цветочки. Все машинки, естественно, должны всегда быть на ходу. На заре украинской самостийности с запчастями было совсем худо, пришлось на автобазе оборудовать разные ремонтные цеха, далее цех по восстановлению автомобильных двигателей. Такие Кулибины взрастились, не то, чтобы блоху подковать, двигатель самого «Мерседеса» с закрытыми глазами разобрать и собрать могут.

И вот однажды ранней весной, лет пять назад, в каком-то километре от автобазы на трассе заглох шестисотый «Мерседес» с киевскими номерами. Марк Самуилович, как человек, привыкший помогать, остановился и поинтересовался у копающегося под капотом водителя, не нужна ли помощь? А она столичным деятелям была просто необходима. На «Мерсе» двигатель заклинило. Один случай на миллион. И он произошёл с персональной машиной заместителя министра иностранных дел Украины, ехавшего в Харьков по личным делам.

Директор районной автобазы сразу понял, что это перст божий. Через десять минут прибыл эвакуатор, ещё через полчаса ремонтники установили причину поломки. Понадобились запчасти из Полтавы. Заместителю министра, как он ни спешил, пришлось скоротать время ремонта в гостях у Михельсонов. Хозяйка на скорую руку умудрилась накрыть стол, какой не во всяком киевском ресторане сделают. Хозяин достал из бара бутылку самого дорого французского коньяка, подаренную ему на шестидесятилетие. Киевлянин жутко нервничал, торопился и не верил, что в таком захолустье могут починить навороченный двигатель представительского авто. Но даже бутылку допить не успели, появился «Мерседес» своим ходом. Дипломат чуть не плакал от радости, тиская в объятиях своего провинциального спасителя. Спрашивал, сколько он должен, но предусмотрительный Марк Самуилович никаких денег с важной птицы не взял, а от визитной карточки с номером сотового телефона не отказался.

Так завязалось перспективное знакомство. Благодаря ему, Катины папа и тётя Лена оказались на дипломатической службе, и не где-нибудь, а в самом Нью-Йорке, в штаб-квартире ООН.

На Полтавщине мне понравилось. Я словно оказался в гоголевских «Вечерах на хуторе близ Диканьки». Правда, хат, крытых соломой, я не видел, но глиняные мазанки под шифером на окраине городка мне попадались. Здешние жители, в отличие от заносчивых галичан, были добры и приветливы. Я легко понимал местный украинский говор, содержащий много русских слов. И вообще, чувствовал себя здесь как дома. Барселона, Прага, Берлин, Варшава, Львов — красивые, но чужие города. А здесь всё родное. Полтава больше походила на Воронеж или Барнаул, чем на чопорную Европу.

А как вкусно готовила Катина бабушка! Борщ, клёцки, сырники, вареники с вишней и абрикосами… Я впервые распробовал вкус настоящего сала. Белое, с розовыми прожилками, на ржаном хлебушке, оно буквально таяло во рту после стопки ядрёной горилки. За три дня в гостях я набрал три килограмма — по кило в день. Я разомлел от любви и жары. Катался как сыр в масле. Катя тоже стала такой домашней, тёплой и мягкой. И как-то вечером, когда мы всей семьёй после сытного ужина играли в лото в беседке под раскидистой яблоней, я неожиданно поймал себя на мысли, что это, наверно, и есть счастье, и что я не прочь прожить так всю свою оставшуюся жизнь.

Баба Аня однажды подколола деда Марка, мол, какой из него еврей.

— Настоящий еврей давно бы банк свой открыл, стал миллиардером. А мой старик всё с техникой, как дурень со ступой, носится.

Дед философски ответил:

— Всё — в меру, Анечка, всё — в меру. Так ещё древние греки говорили. Мы что, дорогуша, последний хлеб без соли доедаем? У нас хороший дом, хороший сад. А был бы дворец, как у банкира, весь город бы завидовал. А так нас все уважают. Разве этого мало?

Марк Самуилович всё-таки обиделся и пожаловался мне:

— Вот смотри, Данилка, какие хохлушки вредные жинки. Крепко подумай, прежде чем брать жену из этого хитрого народа. Говорят, евреи — хитрые, да по сравнению с украинцами, мы — сущие дети. Умный телок двух маток сосёт. Это про хохлов. Их незалежность — чтобы одновременно доить Россию и Европу, уверяю, и ту и другую, что душой мы с вами, а с другими — по чистому расчёту.

— Шо ты, старый еврей, против хохлов имеешь? — дородная баба Аня, в косынке, завязанной на лбу, ну вылитая Солоха, грозно стояла, руки в бок, посереди кухни.

По сравнению с ней, Марк Самуилович выглядел маленьким и тщедушным.

— Молчу, Анюта, и ухожу.

Заговорщицки подмигнув, дед из-под полы длинной рубахи показал мне горлышко графина.

Мы перебрались в беседку. Выпили. Закусив яблоком прямо с дерева, хозяин закончил свою мысль:

— Жёлто-синий украинский флаг родился под Полтавой. Теперь говорят, что полосы на нём означают синее небо и жёлтое пшеничное поле. На самом деле это цвета шведского флага. Когда перед Полтавской битвой гетман Мазепа предал Петра Первого и с частью казаков выступил на стороне шведского короля Карла, то, чтобы отличаться от своих товарищей, сохранивших верность русскому царю, перебежчики повязали себе на руки сине-жёлтые повязки, какими их снабдили шведы. Это флаг предательства.

Изорванные и опалённые жёлто-синие знамёна пленные бросали в одну кучу, а оружие — в другую. В их глазах не было никакой удали, только страх и отчаяние. Они сдавались десятками, сотнями. Иногда приводили связанных офицеров или бойцов добровольческих батальонов. Транспорта для отправки пленных в Донецк катастрофически не хватало. Городские власти даже снимали с маршрутов рейсовые автобусы и присылали их на передовую.

Больше всех в моём взводе радовался победе под Иловайском местный ополченец по кличке Маркшейдер.

— Всё, братцы, теперь в воскресенье точно женюсь. Всех приглашаю на свадьбу. Уж погуляем так погуляем.

Бедняга, его убил снайпер в тот же вечер.

Глава 4 Квартирный вопрос в эпоху перемен

— Женитьба — дело серьёзное. Ты бы познакомил меня со своей избранницей, с её семьёй, — сказал мне отец по телефону.

— Нет проблем, батон. Прилетай в Киев в начале ноября. Мы с Катей как раз вернёмся из Трускавца. Представлю тебя и ей, и маме. Они очень гостеприимные, будут тебе рады. Хоть развеешься.

Ближе отца на этой планете у меня никого не было. Но, честно, иногда я его не понимал. Он умный, деловой мужик, но как выкинет какую-нибудь хрень, хоть стой, хоть падай. Спрашивается, кому сейчас нужны его либеральные романы? Время изменилось безвозвратно, у общества уже другие потребности давно.

А бизнес? Ведь и дураку было понятно, что вакханалия девяностых рано или поздно закончится! В эпоху глобальной компьютеризации посредники обречены. Заработал деньги на восстановлении разрушенных хозяйственных связей, так вложи их во что-нибудь стоящее, полезное людям. Создай строительную фирму, открой ресторан, магазин, на худой конец! Но у моего папы и тут отмазка:

— Пробовал — не получается. Понимаешь, я — не хозяин, нет во мне этой кулацкой жилки, чтобы упорно, всю жизнь грести под себя, присваивать чужой труд. Когда-то я держал крупную торговую компанию, человек сорок в ней числилось, но, знаешь, денег не было. Я брал кредиты, всем рисковал, а мои подчинённые жили лучше, чем я. И тогда я понял, что не могу руководить людьми. Творческий коллектив, редакция газеты — не в счёт. Хороший редактор должен быть первым среди равных. Это я умею. А народ просто надо держать в ежовых рукавицах.

С матерью тоже непонятно. Почему она уехала, бросила нас, отец мне никогда не говорил.

Она часто ездила на гастроли, и я подолгу оставался вдвоём с отцом. Он работал корреспондентом областной газеты и тоже мотался по командировкам. Тогда у нас ночевал дед, или я отправлялся в его большую судейскую квартиру с высокими потолками на берегу Иртыша. У нас тоже была хорошая квартира в Павлодаре. Три комнаты, на третьем этаже, в самом центре города. Но в типовом доме массовой застройки, и в ней не было того простора и пространства, как у деда. Может быть, потому что он жил один, а нас — трое. Мне всегда нравилось гостить у него, ведь там дозволялось всё. Дед, хоть и строжился, но во мне души не чаял. Его отец, мой прадед, живший по соседству в однокомнатной квартире со старушкой-ровесницей, меня тоже очень любил. Его жена умерла рано, но старик погоревал в меру и скоро нашёл новую бабку. Он не мыслил жизни без женщины рядом и постоянно ругал сына, что тот живёт бобылём.

Распад Союза для нашей семьи стал большим ударом. Летом 1992 года уехала в Одессу мать, вначале в отпуск, а потом оказалось, что навсегда. Отец тоже вскоре исчез, и я переселился к деду. Я часто плакал по ночам, просился к родителям, дед меня гладил по волосам сухой ладонью и успокаивал, что мы скоро поедем к папе.

Отцу нельзя было въезжать в Казахстан. Какие-то проблемы с законом. Дед отвёз меня в аэропорт и со знакомыми отправил в Москву. Родитель встретил меня в Домодедово, и мы с ним полетели в Батуми. Он тогда занимался поставками мандаринов из Аджарии. Я привык, что под Новый год у нас дома всегда стоял ящик этих сказочно вкусных фруктов. Только начинаешь очищать мандарин от кожицы, и сразу вся комната наполняется чудесным ароматом. Запах ёлки и мандаринов — так пахло моё счастливое детство.

Грузины принимали моего отца, как дорогого гостя. Сациви, чанахи, долма, хачапури… Всех названий блюд, какими нас потчевали в горных селениях хлебосольные хозяева, я и не запомнил. Помню, как мы купались в бурлящей и холодной горной реке. Как ели виноград и персики в горах. Отец пил из рога терпкое грузинское вино. За столом говорили много тостов за мир и дружбу. А потом папин партнёр по бизнесу дядя Зураб дал мне настоящее ружьё, подвёл к окну и, направив ствол вверх, сказал: «Стреляй!». Я выстрелил в ночное небо, и сразу пошёл дождь. Я тогда радовался сильно:

— Папа, папа, я небо из ружья проткнул!

Потом мы переехали на побережье и неделю жили в «Интуристе» в Кобулети. Кондиционера в номере не было, из‑за духоты мы с отцом спали на лоджии. Однажды утром я проснулся от раскатов грома. На небе не было ни облачка. И море отливало зеркальной гладью.

— Папа, а почему гром гремит, а дождя нет? — растолкал я спящего на надувном матрасе отца.

Он резко вскочил на ноги и велел мне немедленно собирать вещи. В гостиничном фойе толпились взволнованные люди с чемоданами. Дядя Зураб тоже был там и постоянно ругался по-грузински.

— Володя, ночью абхазы прорвали нашу оборону. Их танки в тридцати километрах от города. Вам надо срочно улетать.

— Но наш самолёт только через пять дней!

— Мой двоюродный брат работает начальником Батумского аэропорта, он вас посадит на московский рейс.

Весь полёт до Москвы отец простоял в проходе между креслами, как и многие другие мужчины. В самолёте сидели только старики, женщины и дети. Меня к себе на колени посадила молодая грузинка.

В Москве я видел Горбачёва. Мы шли с отцом от Красной площади к метро «Площадь революции» по Никольской улице. И возле перехода к станции метрополитена стоял бывший президент СССР и о чём-то громко вещал окружившим его людям. Отец посадил меня на плечи, и я очень хорошо рассмотрел родимое пятно на лысине последнего руководителя ещё недавно великой страны.

Отец купил мне билет на самолёт и с какой-то женщиной отправил в Павлодар.

Этой же осенью умер прадед. Его похоронили на Аллее ветеранов Великой Отечественной войны местного кладбища. Дед очень спешил. На девятый день мы поминали прадеда ещё в Павлодаре, а на сороковой — уже в Томске. Свою квартиру судья продал за бесценок, за три тысячи долларов, а родительскую вообще пришлось оставить даром. Благо отец сумел вытащить деньги из бизнеса и купить двухкомнатную квартиру на окраине Томска.

Почему именно Томск? В здешнем университете учились мои предки: и дед, и отец. Каждый в своё время. Я тоже выпускник Томского государственного университета, в третьем поколении.

Папа постоянно был в разъездах, и я жил в основном с дедом. Вскоре отец женился во второй раз. Его жена годилась мне в старшие сестры, но никак не в матери. В такую семью дед меня не отпустил. С молодой женой отец прожил, правда, недолго, развелись по обоюдному согласию. Но осадок в моей душе от его предательства остался. Я быстро повзрослел. Рано начал встречаться с девушками. На втором курсе чуть не женился в первый раз.

Отец меня тогда поставил перед выбором: если я женюсь, то сам должен содержать свою семью. Я закусил удила и полгода с подругой снимал квартиру, подрабатывал барменом в ночном клубе. С ней я расстался, и мы с отцом помирились.

Последний конфликт поколений произошёл, когда я уже работал юристом. И снова из‑за женщины. Мы крепко с ним тогда сцепились. Я психанул, бросил всё и уехал искать удачу в Москву.

Летом отец и дед вместе живут на даче, а на зиму дед съезжает в город, а мой родитель остаётся зимовать один в холодном доме и пишет романы. Свою квартиру он сдаёт в аренду, на то и существует.

Я не мог больше жить один, без Кати. В Киев летал каждые две недели. Вся моя зарплата уходила на билеты и подарки для неё и мамы. В последний свой приезд я сделал ей предложение и подарил обручальное кольцо. Она кольцо приняла и улыбнулась:

— А где мы будем жить, Даниил?

— Где хочешь, любимая!

— В Нью-Йорке не хочу. Либо в Киеве, либо в Москве.

Я разослал своё резюме всем приличным киевским работодателям. Некоторых мой послужной список и опыт работы заинтересовал, но незнание украинского языка ставило жирный крест на моей юридической карьере на Украине. Ведь всё делопроизводство там велось на украинском языке. Оставался один вариант — Москва. Но российская столица — весьма дорогой город, чтобы жить здесь семьёй, надо много зарабатывать. И я вкалывал, как проклятый. Напряг все свои связи, и мою кандидатуру выдвинули на должность начальника судебного управления. Должностной оклад и годовые бонусные выплаты на этом месте переводили мои мечты о семейной жизни в плоскость реальности.

Поезд из Трускавца в Киев пришёл рано утром. Мы только успели забросить вещи к Кате домой, принять душ, переодеться и вместе с её мамой поехали в аэропорт. Оксана Марковна лихо управлялась с переключателем на механической коробке передач компактного американского джипа и город знала хорошо, поэтому мы быстро проскочили центр, объехав пробки по второстепенным улочкам.

Отца я узнал не сразу. Обычно склонный к полноте, сейчас он выглядел каким-то высохшим и маленьким. Особенно рядом с рослой Катиной мамой, бывшей волейболисткой. Но прежний лоск старался сохранять. Чёрный плащ от Версаче, кожаный саквояж, может, и ввели моих киевлянок в заблуждение относительно материального статуса их обладателя, но я-то знал, что этим вещам уже добрый десяток лет, ничего нового отец себе давно уже не покупал.

— Привет, папа! Вот, знакомься. Это — Катя. А это — её мама, Оксана Марковна.

— Очень приятно, — устало улыбнулся мой предок и снял фуражку.

У него почти не осталось волос. Короткая стрижка была мерой вынужденной, дабы скрыть залысины.

— А это — Владимир Святославович, мой отец.

— Ух ты! С таким именем, как у крестителя Руси, вам, точно, нужно жить в Киеве! — радостно выпалила Катя. — У Данилки, впрочем, тоже имя громкое. Даниил Галицкий!

— Насчёт жизни не знаю. А вот погреться на киевском солнышке после сибирских холодов я не возражаю.

— И что, у вас уже так холодно? — спросила Оксана Марковна.

— С утра было минус тридцать.

— Надо же! Такие морозы в начале ноября! — удивилась старшая Иванова.

— Это ж Сибирь, мама. Мне вчера звонил из Якутии отец, так у них вообще уже за сорок.

Катя зря сказала про папу, маме это сильно не понравилось. Она сморщила нос и строго наказала дочери не упоминать при ней этого имени.

Надо было уводить разговор в сторону, чтобы Оксана Марковна совсем не расстроилась.

— Папа, а мы с Катей гуляли в парке возле бювета в Трускавце, где ты познакомился с матерью.

Эта тема оживила мою будущую тёщу.

— Данила мне рассказал вашу историю. Я так удивилась, что он совсем не общается с мамой. Вы-то поддерживаете отношения с бывшей супругой?

— Практически нет. А зачем? У неё своя жизнь, у меня — своя. Теперь далее в разных странах живём.

— Но для наших детей границы — не преграда! — торжественно произнесла Оксана Марковна и тихо добавила: — Как женщины могут бросать детей?!

Мне Киев очень понравился. И не Россия, и не Европа, а так — серединка на половинку. Древние православные храмы с золотыми куполами, монументальный мемориал Славы на берегу Днепра — всё, вроде, по-нашему, по-славянски и по-советски. Прохожие на улицах говорят на русском, экскурсии по памятникам архитектуры — тоже. Много сходства с Москвой. Та же столица, но компактная и какая-то домашняя. Крещатик — Тверская, Подол — Арбат. «Динамо» Москва — «Динамо» Киев. Но едва уловимые отличия всё же проскальзывали: и в архитектурном облике старинных зданий, и в тесноте центральных улочек, и в самом воздухе, напоенном запахом высохших листьев и ароматом свежего кофе. Кофейни здесь встречались на каждом шагу. Возле станций метро мололи и варили кофе далее на автомобильных и мотоциклетных фургонах под открытым небом. А может быть, тёплый южный климат, другие деревья — каштаны и вязы — вводили приезжего человека в заблуждение относительно отличия матери городов русских от других больших поселений некогда необъятного отечества.

По столичному снобизму киевляне мало отличались от москвичей. Высокомерное отношение к лимитчикам, «понаехавшим тут», было и в семействе Ивановых, самих обосновавшихся в столице совсем недавно. Особенно Катина мама не любила «донецких».

«Порш Кайен» золотого цвета нагло подрезал наш маленький джип. Оксана Марковна едва успела нажать на тормоз, чтобы не врезаться в задний бампер авто за сотни тысяч евро. Распахнув дверцу на половину улицы, из машины вылез коротко стриженный накачанный мордоворот в спортивном костюме. И, демонстративно поигрывая тяжёлой битой, развалистой походкой направился к нам.

— Ты как ездишь, коза?! — жуя жвачку, процедил он сквозь зубы Оксане Марковне.

Она изменилась в лице и молчала. Сидевшая на переднем сиденье Катя — тоже.

— Молодой человек, а вы ничего не попутали? Правила-то нарушили вы! — вписался в разборку мой отец.

— А ты, старпёр, вообще помалкивай. А то урою тебя в тряпочку.

Ударить лицом в грязь перед любимой девушкой в присутствии родителей я не имел права. Выпрыгнул из машины и оказался лицом к лицу с хулиганом. Тот не ожидал от меня подобный прыти и замешкался.

Клаксоны выстроившихся за нами авто разрывались. Послышалась милицейская сирена. Громила осмотрелся, оценил ситуацию и, сплюнув жвачку на асфальт, прошипел: «Пока живите». Вразвалку поковылял к своему золотому джипу.

— Вот, Владимир Святославович, полюбуйтесь на красавца! — выдохнула наша водительница. — Каких экземпляров навёз с собой из Донбасса президент Янукович! И они в Киеве теперь заправляют всеми делами!

— Мне казалось, что такие музейные экспонаты остались в девяностых.

— А Украина из них и не выходила. У нас всю жизнь — девяностые. С воровством и коррупцией чиновников мы уже свыклись. Но раньше простые люди хоть как-то могли заработать на жизнь. Теперь же все лакомые куски эти бандюки под себя подмяли. Что делать — ума не приложу.

— В России сейчас тоже не сладко, — сказал отец, когда наша машина наконец-то тронулась. — В угольной и металлургической промышленности вообще застой. Целые города бедствуют. Мировые цены на уголь и металл уже три года держатся на исторических минимумах, а ведь это основные статьи украинского экспорта.

Глобальные рынки Оксану Марковну мало заботили, другое дело — семейный бюджет.

— У меня есть одна идея, гарантирующая стабильный доход.

В глазах бывшего бизнесмена проснулся интерес.

— И какая, если не секрет?

— Инвестиции в киевскую недвижимость с последующей сдачей её в аренду. Только не надо ухмылок! Сейчас квадратный метр хорошего жилья в Киеве можно купить за тысячу евро. Однокомнатная квартира в новом доме обойдётся в 40, а двухкомнатная — в 60 тысяч евро. На съём за 800 евро в месяц «однёшки», а «двушки» — за тысячу очередь из арендаторов выстроится. Через каких-то четыре года затраты полностью отбиваются, и вы получаете квартиры в европейской столице бесплатно. Не забывайте, что Украина вот-вот вступит в ЕС. Тогда наша недвижимость взлетит в цене до небес!

— Удивительно, жильё стоит, как в Томске, а арендная плата, как в Москве, — не поверил отец.

— В этом-то и уникальность сегодняшней ситуации! — Катина мама разошлась, она умела убеждать. — У людей нет денег на покупку жилья, а на аренду они всё равно находят. В Киеве же — вся власть, все министерства, ведомства, крупные фирмы. Основная работа — в столице, как и в России.

Родитель всерьёз задумался.

— А ведь предложение заманчивое на самом деле. Данилин дед давно мечтает пожить в тёплых краях. У меня, правда, сейчас нет свободных денег. Но у нас с отцом в Томске есть недвижимость. Две квартиры в центре, загородный дом. Если это всё продать, то полмиллиона евро, думаю, выручить можно.

Оксана Марковна выдохнула.

— Для Киева сейчас это очень большие деньги. Представляете, вы можете купить десять однокомнатных квартир, только с аренды в месяц будете иметь восемь тысяч евро. Поверьте, на такой доход здесь можно жить припеваючи. А себе купите фешенебельный особняк в живописном месте. Как бонус — европейское гражданство и безвизовый въезд в любую страну мира!

Ужинали мы в японском ресторане. Батя с Марковной произносили тосты за нашу с Катей любовь, пили украинский коньяк и закусывали его дальневосточными экзотическими блюдами. А утром мой отец исчез. Ему постелили в гостиной, но когда, проснувшись, я заглянул туда, диван был собран, одеяло и простынь аккуратно лежали в стопке. Солнце стояло уже высоко, и часы показывали начало одиннадцатого. Я позвонил ему на мобильник, но он был вне зоны доступа. Перезвонил отец только через час, когда мы с Катей и Оксаной Марковной уже собирались отправляться на его поиски.

— Данила, как твои будущие родственницы относятся к опере? — как ни в чём не бывало спросил мой пропавший родитель.

Поинтересовавшись их мнением, я ответил, что положительно.

— Замечательно! — отозвался отец. — Я купил четыре билета в оперу. Дают «Женитьбу Фигаро». Классика! Начало в 19 часов. Не опаздывайте.

— А ты, собственно, где? — задал я вопрос.

— Гуляю по Киеву.

— И давно?

— С шести утра.

От транспорта и сопровождения он отказался, договорились, что встретимся вечером возле Оперного театра.

Он сидел на лавочке под фонарём, усталый, но довольный. Радуясь, как мальчишка, доложил нам, что отстоял заутреннюю службу в Успенском соборе, ходил по пещерам в Лавре, завтракал в монастырской столовой, гулял по парку Победы над Днепром. София Киевская, Михайловский собор, Майдан независимости, Крещатик. Даже в кино мой батя успел сходить.

— И как вам Киев? — поинтересовалась Оксана Марковна.

— Замечательный, красивейший город! Только в нём очень много обозлённых людей.

Театр, где застрелили премьер-министра империи, реформатора Столыпина, вызвал у меня настоящий восторг. Прежде я никогда не бывал в Опере. А тут — золотая лепнина, массивные бронзовые люстры, занавес из тяжелого красного бархата и скрипучие кресла, обтянутые под стать занавесу. Арии певцов на итальянском языке. Настоящая эпоха Возрождения!

Я не ведал за своим отцом музыкального пристрастия и был приятно удивлён его эрудиции в оперном искусстве.

Прошёл дождь, тротуары блестели лужами в электрическом освещении, холодало, пар шёл изо рта. Мой отец говорил очень громко, почти кричал, как пьяный:

— Друзья мои, лучшие в мире оперные театры вовсе не в Милане, Вене, Нью-Йорке, Москве, Санкт-Петербурге или Сиднее! Поверьте мне, я там был. Такой душевности, камерности, гармоничного сочетания пения и архитектуры нет нигде, только на Украине. В Киеве, во Львове и Одессе!

Одесса встретила меня жарой и дурманящим запахом весеннего цветения. На Фонтане, где жила семья моей матери, цвели яблони, груши, вишни, сирень, черёмуха, жасмин и многие другие деревья и кустарники, как они называются, я даже не знаю. В начале мая этот район походит на один большой цветущий сад. Белым-бело от цветов, даже жилые дома едва угадываются за этим благоухающим буйством природы.

Маркшейдера мы похоронили, как героя. С оружейным залпом. Вместо белого подвенечного платья его невеста, так и не ставшая женой, надела траурное, чёрное. И она ещё долго рыдала на могильном холмике в окружении венков и цветов.

Глава 5 Олимпийская сказка, прощай!

— Спасибо за цветы, сын, — сказала мать, выпустив меня из молчаливых объятий.

Она долго искала подходящую вазу, чтобы поставить красные розы. В итоге выхватила из серванта первую попавшуюся под руку и побежала в кухню за водой.

— Как же ты вырос, Данечка! — сквозь шум струи донёсся до меня её взволнованный голос. — Я помню тебя маленьким и пухленьким, а ты такой рослый, стройный, красивый мужчина. Девки, наверное, с ума сходят?

Она вернулась в обставленную со вкусом, но без излишеств гостиную и поставила на стол вазу с цветами.

Наконец-таки, мне удалось её рассмотреть. Невысокая, худенькая, похожая на цыганку, чёрные волосы с сединой, правильный греческий нос. Господи! Ямочки на щеках и карие глаза с поволокой, затуманенные, полуприкрытые, бархатные, ласкающие, прямо как у меня, а ещё длинные и пушистые ресницы.

— Я думала, что никогда тебя больше не увижу. Этот грёбаный Майдан, фашисты, русофобия! По телевизору даже объявили, что мужчинам‑россиянам с 16 до 60 лет въезд на Украину запрещён. И вдруг, звонишь ты…

Она снова обняла меня, из её красивых глаз потекли слёзы.

— Спасибо за приглашение, мама. Без него меня бы к вам в страну не пустили.

— Нашёл, за что благодарить. Да я готова оформлять эти дурацкие бумажки каждый день, лишь бы видеть тебя! Жалко, что дядя Саша в рейсе, он так хотел с тобой повидаться. Зато Гаврика увидишь! Он скоро придёт из школы. Вот радости-то будет! Наконец-то со старшим братом познакомится! У него же скоро последний звонок, выпускные экзамены. Знаешь, куда он решил потом поступать? В МГУ. На факультет журналистики!

— О Боже! Только не это! — не сдержал я эмоций.

Мать напряглась:

— Ты не бойся. Он мальчик самостоятельный, не будет тебя напрягать. Главное, чтобы Россия не отказала во въезде гражданам Украины.

— Да я вовсе не про то. Помогу ему в Москве, чем смогу. Но, мне кажется, что в нашем окружении достаточно одного писателя.

— Кстати, как там отец? — не сразу спросила мама.

— Пишет свой очередной литературный шедевр. После поездки в Киев у него приступ творчества. Правда, сейчас прервался на огородные работы. Грядки копает. Собираются с дедом сажать картошку.

— Картошка? — мать ностальгически улыбнулась. — В Казахстане мы тоже сажали всегда картофель. Неужели у вас до сих пор так принято? Надеюсь, что не от крайней нужды?

Я успокоил её, что это дань великой национальной традиции, вдобавок физический труд на свежем воздухе полезен для здоровья. Она ещё спросила, какие у нас были дела в Киеве? И за чаем с пирогами я поведал матери историю своей любви.

Новый год мы встречали в Киеве. Получив свою первую начальническую зарплату, я решил побаловать невесту и её родню. Кате купил новый планшетник, маме — смартфон, бабушке — пуховую шаль, а деду — сувенирные шахматы. Мы решили на каникулах никуда не ехать. Катя очень хотела побывать на Олимпиаде в Сочи. Там траты предстояли немалые. А весной мы планировали сыграть свадьбу. О ценнике этого мероприятия я далее и думать не хотел.

Подаркам киевлянки обрадовались. Пока я отсыпался после перелёта первым утренним рейсом, женщины колдовали на кухне, откуда скоро стали распространяться по всей квартире такие ароматы, что сон быстро сменился голодом.

Я открыл глаза, за окном уже смеркалось. Короткий декабрьский день закончился, будто не начинался вовсе. Я оделся и вышел из Катиной комнаты. Моя невеста дожаривала у плиты котлеты. На подоконнике стояли не вошедшие в холодильник вазы с салатами. В душе шумела вода.

Не отрываясь от дела, Катя чмокнула меня в щёку.

— Хочешь перекусить? Бери салат, какой нравится. Пока ты спал, мы с мамой обговорили программу новогоднего вечера и ночи. Вначале посидим за праздничным столом посемейному втроём. Потом мама уйдёт в гости, и мы останемся одни. Ну а после, если у тебя, конечно, будут ещё силы, мы можем погулять по ночному Киеву.

Я только открыл рот, чтобы сказать, это ещё посмотрим, кто из нас обессилит первым, но меня опередила Оксана Марковна.

— Только в центр, пожалуйста, не суйтесь! А то там настоящая революция. Недетские беспорядки. Хотя «Евромайдан» и «Антимайдан» объявили перемирие на Новый год и Рождество, но я почему-то ни тем ни другим не верю.

Катина мама стояла в дверном проёме в длинном махровом халате, с полотенцем на голове.

— С лёгким паром! — сказал я.

— Спасибо, — ответила будущая тёща и добавила. — Ты, Данила, — мужчина, следи, пожалуйста, за этой революционеркой. А то её, точно, на баррикады понесёт.

Материны предостережения оказались напрасными, после полуночи моя экзальтированная невеста потащила меня на Майдан Незалежности.

— Ты ничего не понимаешь! Это на Европейской площади, может быть, проплаченные политиками «активисты», а на Майдане — сам народ! — уверяла она меня на подходе к палаточному городку сторонников интеграции Украины в Европу.

Новый год, безусловно, внёс свои коррективы в майданный быт. В окружении праздничной иллюминации, сверкающих ёлок и гирлянд сам палаточный лагерь с кострами казался декорацией к какой-то рождест вене кой сказке. Тем более, что многие из палаток светились изнутри, как будто в них проживали гномы или тролли. Часть революционеров всё ж разъехались по домам встречать праздник с семьями. Война войной, а обед по расписанию. Но самые стойкие бойцы отрядов самообороны остались на площади Независимости. А вдруг милиция нарушит перемирие и, пользуясь праздниками, снесёт их палаточный лагерь.

Здесь тоже праздновали Новый год. Небритые мужчины в пуховиках, утеплённых спецовках и далее старых горнолыжных костюмах с закопчёнными из‑за длительного нахождения у костров лицами радовались и поздравляли друг друга. Среди них встречались и женщины в бесформенной одежде, перевязанные платками, больше похожие на рыночных торговок, чем на революционерок.

Катя уверенно направилась к одной из палаток. Навстречу вывалился подвыпивший парень.

— Привет, Катюха! Жрачки принесла?

— А як же!

— Хлопцы, нам закуску принесли! — прокричал он в палатку.

Кастрюля с котлетами исчезла в брезентовом домике.

— Вот, Данила, познакомься. Это мой однокурсник из магистратуры Игорь. А это Данила, мой жених.

Парень сразу протрезвел.

— Из Москвы, что ли?

— Да.

— И каким ветром тебя сюда занесло?

— К невесте приехал на Новый год.

— А мы вот тут второй месяц уже чалимся.

— А как же учёба?

Игорь закурил и предложил мне. Я отказался.

— Декан пообещал отчислить. Теперь нам обратной дороги нет. Если победим, то и декана, и ректора заменим, а нет — они нас в шею выгонят.

От соседнего костра к нам подошёл молодой мужчина в жёлтом пуховике и чёрной спортивной шапочке, немногим старше меня.

— Извините, я невольно прислушался к вашему разговору. Меня зовут Олег. Я — предприниматель из Ровно. По российскому телевидению постоянно крутят, что мы все здесь националисты, бандеровцы. Есть, конечно, и такие. Вон «Правый сектор» гуляет, — он показал в сторону палатки, где бузила пьяная толпа. — А меня, поверьте, просто достала такая жизнь, нет больше сил терпеть произвол чиновников, жадность и продажность милиции. Почему мы не можем жить, как в Европе? У нас же всё есть. И плодородная земля, и заводы, и шахты, и порты. Мне тридцать три года, я — программист по образованию. У меня свой небольшой бизнес. Продаю и обслуживаю компьютеры и прочую оргтехнику. Так меня задушили налогами и поборами. За любой муниципальный заказ откат 60 процентов от стоимости. Я даже не могу прокормить свою семью. И я здесь такой не один.

На обратной дороге Катя взахлёб рассказывала, как в конце ноября, всего через две недели после нашего с отцом отъезда, когда Янукович отказался подписать соглашение об ассоциации с Евросоюзом, милиция дубинками разгоняла протестующих демонстрантов.

— Даже девушек избивали! Мне чудом удалось спастись. Монахи открыли ворота в Михайловский собор и укрыли нас от донецкого ОМОНа.

На открытие Зимних Олимпийских игр в Сочи билеты достать мне не удалось. Зато подфартило с церемонией закрытия. Ради этого я даже отказался от олимпийского хоккейного финала. И угадал — наша сборная всё равно вылетела из турнира гораздо раньше, проиграв американцам.

С работы меня отпустили только на неделю. Поэтому многие соревнования, включая российский триумф в фигурном катании, мы пропустили. Катя прилетела в Москву вечером, а на утро мы улетели в Сочи.

Я обалдел, когда увидел город, где не был семь лет. Современные стадионы, скоростные автобаны, толпы иностранцев. Пальмы, синее море, откуда дует тёплый ветер. Можно ходить в одной рубашке, а поднимешься немного в горы — укрытые снегом высоченные хребты, лёгкий морозец, настоящая зима!

Кате тоже очень понравился Сочи.

— Здесь далее круче, чем в Альпах! Лазурный берег отдыхает! — восхищённо говорила она. — Про Америку вообще молчу. Я была на прошлой Олимпиаде в Ванкувере. По сравнению с вашей она — полный отстой!

Правда, с гостиницей мы пролетели. Предприимчивые владельцы на скорую руку переделали летний пансионат во всесезонный отель. Получилось это у них плохо. В ночные заморозки температура в номере падала градусов до десяти тепла, по утрам перемерзала в трубах вода, поэтому душ мы могли принимать только днём, когда субтропическое солнце растапливало ледяные пробки, и с вечера набирали в ванну воду, чтобы умыться утром.

Дважды ездили в горы. Посмотрели женский биатлон. К Катиной радости медаль завоевала украинская спортсменка. В мужском гигантском слаломе лыжники из бывшего Союза не блистали. Но впечатлённая соревнованиями, Катя уговорила меня взять напрокат горные лыжи и дала мне первый урок по скоростному спуску. Она летала по склону, как ракета. Я же постоянно падал, хорошо, хоть лыжи не сломал. Но какой был кайф — снять с ног тяжелейшие горно-лыжные ботинки!

Конькобежный спорт, шорт-трек, кёрлинг, хоккей — эти соревнования можно было посмотреть в приморской зоне, никуда не выезжая из города. На них мы и ходили.

— Данила, Данила, проснись! «Евроньюс» передаёт. В Киеве вооружённое восстание. Янукович приказал «Беркуту» стрелять на поражение. Десятки убитых!

Она судорожно набрала телефон матери. Та долго не отвечала, видать, спала. Нервничая, Катя отгрызла длинный накрашенный ноготь. Наконец, Оксана Марковна взяла трубку.

— Мама, мамуля, как ты там?

Мать успокоила дочь, как могла: что в их районе всё спокойно, стреляют только в центре, из дома она далеко не выходит, только в магазин. Пока ситуация не успокоится, Кате лучше в Киев не возвращаться.

В этот день на стадион мне пришлось идти одному. Невеста осталась в номере и не отрывалась от телевизора. Смотрела только новости по CNN и ВВС. Когда я вернулся, она встретила меня с горящими глазами.

— Янукович сбежал. Рада избрала спикером Турчинова, а премьер-министром — Арсения Яценюка.

На экране телевизора прыгали торжествующие правосеки и скандировали во всё горло:

— Москаляку — на гиляку! Кто не скачет, тот — москаль! Мою возлюбленную словно подменили. От радостных, восторженных глаз не осталось и следа. В них теперь поселилась глубокая печаль. Далее в постели исчезла её былая страстность. Она отдавалась мне, словно исполняла долг, в какой-то прострации, в мыслях была далеко.

В последний день я повёз её в горы. Но ни белоснежные вершины, ни голубое небо, ни триумфальная победа наших лыжников, завоевавших все награды в мужском марафоне, ни всеобщее ликование толпы не вернули Катю.

На церемонии закрытия Олимпиады я плакал как ребёнок от переизбытка чувств, а она сидела рядом, бесчувственная, с каменным лицом.

В Москве она немного отошла. В «Охотном ряду» мы купили ей очаровательную короткую норковую шубку и роскошные итальянские сапоги. Из‑за беспорядков в Киеве свадьбу решили сыграть в российской столице. Она обещала прилететь на 8 марта, и мы должны были подать заявление в ЗАГС.

Но не прилетела. Я звонил ей по несколько раз в день. Вначале она ссылалась на учёбу, потом — на нездоровье матери, затем — бабушки, дедушки. А в итоге заявила:

— Извини, Данила. Мы не можем быть вместе. Мы слишком разные. Ты любишь свою страну, а я — свою.

— Да причём здесь наши страны? — взорвался я. — За тысячу лет они то расходились, то снова сходились. Страны живут в одном измерении, а люди — в другом. Да, я люблю свою страну, но мне это не мешает любить тебя! Главное, что мы любим друг друга, и что бы не происходило в мировой политике, мы должны быть вместе!

— Но твоя Россия оккупировала наш Крым. Тот Крым, где мы встретились с тобой! Понимаешь, его больше нет!

— Но мы-то есть! Молчание. И короткий ответ:

— Я — патриотка Украины. Прощай.

Я сошёл с ума. Не мог ни работать, ни есть, ни тренироваться. Думал только о ней. Она постоянно стояла перед моими глазами. Я знал, я чувствовал, что Катя — не такая. Она — добрая, нежная, ласковая. Она — моя родная женщина. Просто её околдовали, напустили на неё порчу демоны. Или кусочек льда из-под колесницы Снежной Королевы попал ей в глаз, и её сердце сковало льдом. Только я могу спасти её. Стоит мне её обнять, расцеловать, и её замёрзшая душа оттает, колдовские чары спадут, и ко мне вернётся моя прежняя тёплая Катя.

В пятницу сразу после работы я поехал в Шереметьево. Купил билет на первый рейс до Киева. Полтора часа над облаками пролетели, как мгновение.

И вот я на украинской земле. Аэропорт Борисполь, ставший мне родным за последние девять месяцев. А вот и та милая девушка из погранслужбы, неоднократно строившая мне глазки, интересовавшаяся, не прихожусь ли я родственником её школьному учителю-историку по фамилии Козак? Встаю в очередь к её пропускной кабинке. Подходит мой черёд. С улыбкой как старой доброй знакомой подаю свой паспорт и нарываюсь на растерянный взгляд:

— Извините, но вам въезд в Украину запрещён.

Я начинаю качать права, девушка вызывает старшего офицера и просит меня отойти в сторону и не задерживать очередь.

Ко мне подходят двое: майор-пограничник и штатский в кожаной куртке. Просят мой паспорт, внимательно его рассматривают и возвращают. Офицер объясняет:

— Ничем помочь не можем. Мужчинам в возрасте от 16 до 60 лет, являющимся гражданами России, въезд на территорию страны запрещён. Исключение можем сделать только для тех, кто представит нотариально заверенные документы о болезни или смерти близких родственников, приглашения от физических и юридических лиц, а также для мужчин, путешествующих вместе с семьёй и детьми. И то на усмотрение начальника пограничного пункта. Вы же ни под одну их льготных категорий не подпадаете. Поэтому просим вас перейти в зону вылета и приобрести билет обратно в Москву.

— Но по какому праву?

— По праву военного времени, москаль, — штатский правила приличия не соблюдает, по первым словам понятно, что он националист, скорее, с Западной Украины. — В Донбасс, поди, намылился? Пострелять захотелось. Да будь моя воля, я бы тебя тут же шлёпнул, как собаку. Твоё счастье, что ты на нейтральной территории.

Как бы мне ни хотелось съездить по этой наглой физиономии, но я себя сдержал и решил схитрить:

— Какой Донбасс? Да я такий же москаль, як и ты. Москаль по фамилии Козак, умора. Я к невесте прилетел. Она всю зиму хлопцев на Майдане кормила. У неё, знаешь, кто батька? Украину в ООН представляет, в самом Нью-Йорке. Я ей только позвоню, она тут же приедет и заберёт меня.

Националист смутился. Видно было, что на погранпункте он всё решает, командир пограничников — так, исполнитель.

— А, звони! Побачим твою дивчину.

Я трижды набираю Катин номер, но она так и не отвечает. Звоню Оксане Марковне — тоже молчание.

Бандеровец ликует:

— Что, москаль, не по зубам тебе наши жинки? А ну, ноги в руки и вали скорее в свою Москву, пока мы их тут тебе не обломали.

Трупы с переломанными конечностями мы нашли на дне шахты. Все тела — и мужчин, и женщин — были обнажены ниже пояса. Перед смертью их пытали. У многих мужчин между ягодиц торчали куски арматуры с запекшейся кровью.

Глава 6 Демоны прошлого

— Я боялась, что они сломают Саше ногу или руку. А ему через неделю в рейс. Убить бы не посмели. Там же гаишники стояли рядом. Но пинали ногами жестоко, без жалости. А потом заставили жевать придорожный песок и приговаривали: «Жри, жидовско-москальская морда! Передай своим одесситам, так будет со всяким, кто украинскую землю предаст». Отдохнули в Трускавце, называется. Чтобы я ещё хоть раз поехала к западенцам, да ни в жисть! А Саша кое-как довёл машину до Одессы, поставил в гараж и слёг на три дня. А потом встал и заявил, что ни в какой рейс он не пойдёт, а поедет в Донбасс и будет, как говорил Путин, «мочить в сортире» этих сволочей. Он же родом из Мариуполя. Там его родители, сестры. А нас с Гавриком и больной бабушкой кто кормить будет? Меня из театра уволили, на съёмки никто не приглашает. Да и не буду я пропагандировать фашизм! Все живём на его капитанскую зарплату. Я хотела уйти с ним в рейс, чтобы не видеть всё это безобразие, так нет — не выпустили. Боятся, что сбежим.

Я слушал мать с упоением, как она мою исповедь, и в груди становилось тепло, на глаза накатывались слёзы, но зрение моё возросло многократно, я видел то, чего раньше никогда не видел или старался не замечать. Очень родного и близкого мне человека, женщину, давшую мне жизнь и очень любившую меня. Всё моё существо тянулось к ней, как всё живое на земле тянется к солнцу. Я словно вернулся домой после долгой войны.

— Мама, мамочка, прости меня! — я разрыдался и упал перед ней на колени.

Она сидела на стуле, гладила меня по голове узкой ладошкой и приговаривала:

— За что мне тебя прощать, сынок? Жизнь так сложилась. В молодости мы все максималисты, видим родительские ошибки и строго спрашиваем за них, а проходит время, и сами теряем голову, такого накуролесим, что расплачиваемся потом всю жизнь. Увы, но в области чувств ни мужчины, ни женщины сами себе не хозяева, они играют пьесу, написанную провидением. В ней может быть много актов, но финал всегда один, — удручённо произнесла актриса.

— Почему вы расстались с отцом? — набравшись смелости, задал я самый сокровенный вопрос.

Мать встала, выпрямилась, достала из секретера пачку сигарет, подошла к окну и закурила.

— Помнишь, как нас с тобой захватили в заложники?

Я отрицательно покачал головой.

— Ну как же? Мы ещё целый день сидели в тёмном и холодном подвале. Тебе же было почти семь лет. Ты должен помнить!

— Нет, мама, я ничего не помню. Но похожие кошмары мне до сих пор снятся по ночам. И я подсознательно боюсь темноты и подвалов.

— Может, оно и к лучшему, что ты забыл весь этот ужас. Твой отец нас нашёл. Он пришёл один, с ружьём, и хладнокровно расстрелял похитителей. Прошло уже столько лет, но я, как сейчас, вижу его глаза. Это был нечеловеческий взгляд. Со мной случилась истерика. Он накачал меня успокоительными средствами и первым рейсом отправил к матери в Одессу, транзитом через Москву. Нервный срыв у меня перешёл в глубокую депрессию. Я далее лежала в лечебнице для душевнобольных. Он прилетал, но я не могла его видеть. А потом встретила молодого моряка. Саша ещё учился в мореходном училище. Ходил на все мои спектакли и всегда дарил огромные букеты белых роз. И я не устояла. Володя на развод согласился сразу, но отдать тебя — ни за что. Я пробовала судиться, но силы были не равны. Я — гражданка Украины, вы — россияне. Тем более, твой дед — видный юрист, с большими связями.

Она нервно затушила окурок в пепельнице.

— А теперь вот и ты влюбился. И как водится у вас, Козаков, с надрывом, вразнос! Ты уже третий из этого рода приезжаешь на Украину за женой. Смотри, твоим предшественникам это больно аукнулось. Тем более, как я поняла из твоего рассказа, Катя — ещё та штучка! Но я ни в коем случае не собираюсь тебя отговаривать, переубеждать. Знаю, что занятие это бесполезное. В любви мы учимся только на своих ошибках, и то не всегда.

Хлопнула калитка. Но собака на привязи молчала.

— Это Гаврик. Из школы пришёл. Что-то рано, — всплеснула руками мать, ожидая и боясь первой встречи своих сыновей.

Но её страхи оказались напрасными. В комнату ворвался разрумянившийся от бега, крепко сбитый, коренастый подросток. Невысокий, темноволосый, с носом-картошкой, но нашими, бархатными, глазами.

— Гаврила! — протянул мне ладонь с растопыренными пальцами.

— Данила, — представился я столь же церемонно и пожал руку брата.

Мать с умилением смотрела на нас:

— Какие вы разные. Но как похожи!

От проявления дальнейших эмоций её воздержал вопрос проголодавшегося школьника.

— Ma, а что у нас на обед? А то я на физре так набегался, что корову проглочу.

— Иди мой руки, Робин Бобин. На первое — борщ, на второе — тефтели с овощами.

— Фу, опять овощи. Лучше бы пюре из картошки сделала.

— Ешь, что дают. Вот мы завтра с Данилой поедем в Киев, будешь перед бабушкой выбрыкивать, а передо мной не надо, — строго сказала мама.

— Я тоже хочу в Киев, — заканючил брат.

Я с удивлением посмотрел на мать.

— Вы…, то есть ты, — со мной?..

— А ты что думал, я тебя одного через пол воюющей страны отпущу? Да тебя с российским паспортом СБУ сразу арестует, только сунешься на вокзал или в аэропорт. Я тебе оформила приглашение, я за тебя и в ответе.

— И что же делать?

— На машине поедем, — твёрдо решила мать. — Правда, из меня ещё тот водитель. Но права есть. С божьей помощью доберёмся. Мне тоже интересно посмотреть на твою избранницу!

Против такого аргумента возражать было бесполезно.

— Я неплохо вожу. Могу подменить. И права у меня с собой.

— Вот и договорились. Завтра с утра и поедем.

— Данила, а ты футбол любишь? — спросил меня Гаврик, допивая компот.

— Конечно. Я даже в прошлом году в Праге был на розыгрыше Суперкубка УЕФА. Когда «Бавария» по пенальти обыграла «Челси».

— Ух ты! — выдохнул от зависти подросток. — А на чемпионат Европы к нам не ездил?

— Только на некоторые матчи в Донецк. А ты что спрашиваешь: киевское «Динамо» к вам приехало?

— Нет. Харьковский «Металлист». Но игра будет жаркой. Давай сходим?

— Я не против. Если мама отпустит.

Она лучезарно улыбнулась и согласно кивнула.

Мой брат оказался совсем не простым школяром. Едва мы вышли со двора и помахали провожавшей нас матери, домашняя маска мигом слетела с его лица, и передо мной предстал во всей красе юный агитатор-антифашист.

— Ты что, всерьёз подумал, что мы пойдём на футбол? Это отмазка для маман. Сейчас в Одессе такое творится! Решается судьба Новороссии. Или мы объявим свою республику, как в Крыму и на Донбассе, и останемся частью русского мира, или нас нагнут бандеровцы и установят здесь свои фашистские порядки.

Он достал из кармана ветровки две георгиевские ленточки, одну прикрепил булавкой себе на грудь, а другую отдал мне.

— Вчера одна провокаторша из нацистов сожгла на Вечном огне две такие же. Они называют нас колорадами, по расцветке огородных вредителей. А для нас это память о Великой Отечественной войне и символ сопротивления неофашизму.

Я тоже пристегнул знак отличия на лацкан пиджака и поинтересовался:

— Так куда же мы всё-таки идём?

— Как куда? — удивился Гаврик. — На Куликово поле. Там наш одесский «Антимайдан». Сегодня будет митинг антифашистов. Все одесские патриоты соберутся. Поступила информация, что «правосеки» готовят провокацию. Под видом футбольных фанатов из Харькова к нам понаехали радикалы со всей Украины. Только вчера из Киева пятнадцать автобусов с евромайданщиками пришло. Боятся Дня Победы!

В центре большинство улиц было оцеплено милицией и перекрыто для движения транспорта. На одном из перекрёстков собралась толпа.

— Наши! — с гордостью произнёс брат и потащил меня в гущу.

Он пользовался здесь авторитетом. Солидные мужики здоровались с ним, как с равным. А молодёжь даже подчинялась его приказам.

— Привет, Гаврош! Как дела, Гаврош? Зададим фашистам жару, Гаврош? — слышалось с разных сторон.

Неожиданно из переулка вышел капитан милиции и отозвал Гаврика в сторону. Брат представил меня, сказал, что я из России, тогда блюститель порядка заговорил без утайки:

— Будьте осторожны. Готовится серьёзная заваруха. Это никакие не футбольные фанаты, и даже не активисты «Правого сектора», а переодетые в гражданку военные из батальонов «Штурм» и «Днепр‑1». Они вооружены битами и цепями, у многих топоры и пистолеты. На головах каски, а лица — под масками. Их — тысячи. На Соборной площади яблоку некуда упасть. Будет не мирное шествие, а побоище. Предупреди товарищей, Гаврош.

— Я вас умоляю, товарищ милиционер, не паникуйте. Шо имели, то сказали. Гаврик знает за облаву, — с развязностью одесского хулигана ответил юный карбонарий.

Милиционер скрылся так же внезапно, как и появился. Гаврош стал искать глазами командиров, но все они были возле импровизированной трибуны. Один оратор сменял другого.

— Одесса помнит погромы и власть под пятой румынских оккупантов. Украинский национализм и неонацизм мало чем отличается от румынского фашизма. Поэтому мы будем стоять до конца. Пока нога последнего оккупанта не покинет наш город. И власть в Одессе будет одесская. Мы не согласны ни на каких гауляйтеров из Киева.

— Украинскому государству нельзя игнорировать ментальные различия между Западом и Юго-Востоком страны. Так исторически сложилось, что мы — разные. Мы говорим на разных языках, у нас разные взгляды на наше общее прошлое, но у нас одно государство. Жители Юго-Востока страны имеют право защищать свои традиционные ценности, свой язык, свою историю, своё право быть такими, какие они есть. Но сегодня мы обязаны найти возможность урегулировать ситуацию мирно, без крови. Поэтому я обращаюсь ко всем одесситам — русским, украинцам, представителям других национальностей — с просьбой воздержаться от кровопролития. Сегодня наше общее будущее и целостность государства зависят от благоразумия, мудрости и сдержанности.

В нашей колонне самым резким был плакат «Одесса! Гони Бандеру в шею!», но когда я увидел шествие радикалов, то первое сравнение, пришедшее на ум, было с маршами гитлеровских молодчиков. Единичные лозунги «За единую Украину» и «Слава Украине!» терялись среди черно-красных транспарантов «Смерть врагам», «Москалей на ножи» и портретов Степана Бандеры. А на тротуаре симпатичные дивчины, весело смеясь, разливали из канистр по бутылкам зажигательную смесь — «коктейль Молотова».

На Греческой площади нас атаковали бандеровцы. Ловко орудуя палками и битами, они легко расчленили нашу колонну на две части. Кому-то удалось забежать в супермаркет и забаррикадироваться там, но большинство отступило — на Куликово поле. Милиционер сказал правду: силы оказались не равны. Радикалы, осознав своё превосходство, крушили всё на своём пути. Падающих противников забивали насмерть. Палаточный лагерь «Антимайдана» был раскурочен и подожжён.

— Отступаем в Дом профсоюзов! — успел передать мне команду чумазый от дыма и сажи братишка.

Я ринулся за ним, но сильный удар в затылок поверг меня наземь. Не знаю, сколько времени я пролежал без сознания, но когда очнулся, здание уже всё пылало. Задыхавшиеся от дыма люди выпрыгивали из окон со второго и третьего этажа. На них тут же, как стервятники, налетали бандеровцы, с криками «Умри!» и «Слава Украине!» добивали несчастных топорами и битами. Не щадили никого: ни стариков, ни женщин. Я видел, как один толстяк в каске и бронежилете стрелял из пистолета по окнам в людей. Как другие бравые радикалы бросали в окна бутылки с «коктейлем Молотова», закатывали в двери горящие автомобильные шины, разворачивали пожарные машины, мешали пожарникам тушить пламя. В одном из дымящихся оконных проёмов я увидел искажённое болью лицо брата, но оно быстро исчезло в огне.

Георгиевская ленточка сорвалась с моего пиджака, видимо, когда я упал. Это меня и спасло. А потом капитан, который подходил к нам с Гавриком в начале демонстрации, вывел меня за оцепление и на милицейской машине отвёз на Фонтан.

Уже темнело. Цветущие деревья в сумерках выглядели зловеще, как на кладбище. Мама одиноко сидела на лавочке возле дома и ждала сыновей.

— Вот, Майя Александровна, принимайте сына, — виновато произнёс милиционер, помогая мне вылезти из уазика.

— Спасибо, Паша. А где Гаврик? Уже так поздно, а его всё нет.

Капитан потупил взгляд в землю.

— Он оказался в Доме профсоюзов. Будем надеяться на лучшее.

Но лучшего не случилось. Ни в одну из городских больниц семнадцатилетний подросток не поступал. А в морге ответили, что можно приехать на опознание тела.

Мама вернулась утром. С чёрным лицом, впалыми глазами и вся седая. Я тоже не спал всю ночь. По «скорой» увезли в больницу с сердечным приступом её мать, и я остался в доме один.

Белая, как привидение, она бесшумно подошла ко мне и беззвучным голосом сказала:

— Он задохнулся от угарного газа. Только обрела одного сына, но потеряла другого. Теперь ты у меня остался один, Даня. Не бросай меня.

Да как я мог её бросить в таком состоянии! Мать — в больнице, муж — в плаванье посреди Тихого океана. Такова участь моряков, даже на прощание с самыми близкими людьми просто физически порой попасть не могут. Спасибо маминым родственникам и друзьям, они помогли в трудную минуту, организовали похороны.

В тот день 43 одессита погибли от рук националистов, но в городе говорили о сотнях жертв, что власть прячет в подвалах горы трупов. Гаврика хоронили с другими погибшими. Панихида превратилась в настоящий митинг против киевской хунты. Молчаливая чёрная живая лавина грозно растекалась вслед за гробами по улицам самого весёлого и бесшабашного черноморского города, а вдоль берегов этой траурной скорбной реки с каменными лицами стояли автоматчики из национальной гвардии.

Местные власти даже выделили матери материальную компенсацию в несколько тысяч гривен. В городе был объявлен трёхдневный траур по погибшим.

Я позвонил на работу и попросил продлить отпуск без содержания ещё на неделю в связи с гибелью брата.

Поминки на девятый день организовали дома. Несмотря на горе, а может, и благодаря ему, я быстро освоился в Одессе. На Фонтане все принимали меня как брата Гавроша, и далее торговки на Привозе делали для меня особую скидку. Ведь людская молва распространяется быстро, особенно в Одессе.

За столом собрались в основном одноклассники и единомышленники Гаврика. Поминки не обошлись без политики.

— В администрации киевского президента нашу Хатынь назвали «провокацией ФСБ». Дескать, ватники сами себя подожгли и отравили каким-то газом. Человек в здравом уме до такого даже не додумается.

— Это ещё что? Я на сайте «Правого сектора» такое вычитал! Вот, распечатку сделал. Послушайте: «В этот день небезразличная общественность ликвидировала шабаш путинских наёмников и рядовых дегенератов в Одессе. Пьяницы, наркоманы, другие люмпены, а также проплаченные российские активисты и засланные диверсанты позорно бежали от разгневанных украинских граждан». Во как! Полный бред!

Ни в какой Киев мы с мамой, естественно, не поехали. На следующий день после поминок прилетел из Манилы отец Гаврика. Я оставил маму на попечение мужа и вернулся в Москву. Мне расхотелось знакомить её с Катей.

Сгоревших трупов я насмотрелся в Донбассе. Обугленные тела ополченцев в бронетранспортёрах выглядели, безусловно, ужасными, но это была естественная смерть солдат на войне, а сожжённые в своих домах старики, женпщны и дети никак не укладывались в моём сознании. Этим преступлениям нет объяснения, нет прощения. Если бы Катя увидела хоть одним глазком «подвиги» украинских гвардейцев, думаю, от её патриотизма не осталось и следа.

Глава 7 Ненависть любви

— А когда мы возьмём Киев, ты познакомишь меня со своей Катей? — спросил меня Монгол и хитро улыбнулся.

В Киев я всё-таки дозвонился. Катя соизволила взять трубку. Мне так много нужно было ей сказать, но, едва услышав её родной певучий голос, я забыл обо всём и только, словно попугай, твердил, как сильно люблю её. Она слушала меня долго, а потом тихо и грустно сказала:

— Я тебя тоже полюбила, Дан. Но мы теперь по разные линии фронта. Прости.

Звонок оборвался. Больше её номер доступен не был.

После этого разговора я вообще сошёл с ума. Одесская трагедия, гибель брата отрезвили мой мозг, а общение с Катей, её признание в любви навели новое наваждение. Я снова думал только о ней. Но теперь это чувство окрасилось в цвета ненависти к украинским нацистам, убившим моего брата и укравшим мою любовь.

У меня возникли проблемы на работе. Доверив мне судебное управление, руководители холдинга рассчитывали на мои карьерные амбиции, высокую мотивацию, что у меня земля будет гореть под ногами, я весь отдамся работе. Так оно и было, до Олимпиады. Я буквально ночевал в офисе, вникал во все дела, рвал и метал своих оппонентов в судах и от подчинённых требовал такой же самоотдачи. За три месяца моё управление не проиграло в суде ни одного дела. Это был мастер-класс экстра!

И вдруг всё резко изменилось. Нет, мои юристы какое-то время ещё по инерции продолжали держать набранный темп, но без полководца армия сражений не выигрывает.

Фирма Азамата вновь предъявила нашему холдингу многомиллионный долларовый иск. Учитывая важность этого дела, я расписал его себе. И проиграл. Причём казахстанские коллеги поймали меня на мелочах, которые я не удосужился проверить, расправились со мной моим же оружием. Как юрист я понимал, что дело проиграно окончательно, никакие апелляции и кассации здесь не помогут. Дирекция по персоналу вынесла заключение о моём неполном служебном соответствии занимаемой должности. В пятницу я выпил в баре литр виски. А в субботу утром впервые в жизни опохмелился. Запасов спиртного в моей съёмной квартире хватило бы надолго. В понедельник перед началом рабочего дня я позвонил секретарше и, сославшись на плохое самочувствие, сказал, что меня сегодня не будет.

Домофон настырно пищал. Яркое солнце заливало захламлённую гостиную, разбросанные на паласе пустые бутылки ослепительно блестели и пускали на потолок солнечных зайчиков. Я сполз с дивана и, запинаясь о стеклотару, поплёлся к двери. Спрашивать «кто?» не имело смысла, на дисплее домофона лоснилась круглая и довольная физиономия Азамата. Я молча впустил гостя в подъезд.

— И в честь чего праздник? — поинтересовался он, увидев последствия попойки.

— Это не праздник, друг. Это — горе. У меня брат погиб.

— Какой брат?

— В Одессе. Сгорел заживо. Фашисты, сволочи, сожгли. А ему семнадцать лет всего было. Он хотел поступить в университет, стать журналистом.

— Это сын Майи?

— Да, мамин сын — Гаврик, Гаврош. Мой брат. А ты откуда про мою мать знаешь?

Азамат смутился, но быстро собрался:

— Справки наводил. Да, горе так горе. Прими мои соболезнования, Данила Владимирович. Но это вовсе не повод, так напиваться, работу прогуливать. У тебя своя жизнь. О ней надо думать.

Я плюхнулся в кресло и выплеснул в бокал остатки виски. Потом вспомнил, что не один.

— Ты со мной выпьешь, Азамат Абишевич? Давай помянем брата.

Гость снял пиджак, ослабил галстук, расстегнул пуговицу на вороте рубашки, так что второй и третий подбородки сразу растеклись по массивной шее, и достал из портфеля бутылку французского коньяка. Поставил её на стол и сказал:

— От чего же не помянуть душу невинно убиенного. Как, говоришь, звали брата? Гаврила? Гавриил, значит. Как архангела! По-арабски — Джебраил. Именно он продиктовал пророку Мухаммеду в Аравийской пустыне откровения Аллаха — священную книгу всех мусульман Коран. Теперь, Данила, твой брат в раю. Давай выпьем за упокой его души.

Азамат налил себе коньяку, и мы выпили, не чокаясь.

Гость отыскал на тарелке ломтик лимона и, морщась, прожевал его.

— А почему ты пьёшь спиртное? Нарушаешь заветы ислама?

— Здесь можно, брат. Аллах остался за Барнаулом. Шучу. А пью я потому, что вырос в СССР. И наверное, поэтому никогда не стану до конца правоверным мусульманином. Счастливое советское детство для меня важнее религиозных ритуалов. Главное, иметь бога в душе. Правда ведь?

Я полностью был с ним согласен. И мы снова выпили. Я быстро захмелел. Четвёртый день запоя, как-никак. Язык мой развязался, и я поведал Азамату обо всех наших с Катей перипетиях, об огромной любви к ней, о том, как её заколдовали демоны, об одесской Хатыни и о ненависти к убийцам брата.

Мой рассказ так тронул Азамата, что он позвонил своему водителю и попросил привезти ещё коньяку.

— Нацизм — это болезнь, Данилка. Очень заразная болезнь. Она, как раковая опухоль, пускает свои метастазы. Остановить её распространение можно только хирургическим способом. Огнём и мечом. Это война, брат, и она пришла в твой дом. И она не оставляет настоящему мужчине другого выхода.

— Какого?

— Два самых сильных чувства переполняют твоё сердце — любовь и ненависть. Они не противоречат друг другу, а наоборот, усиливают, растут в геометрической прогрессии. От ненависти и любви нет лекарства.

— Ты не сказал, что же мне делать?

— А чего ты хочешь больше всего?

— Вернуть свою любимую, вырвать её из стана врагов и отомстить за убийство брата.

— Сидя в московской квартире и напиваясь до чёртиков, ты этого не сделаешь. Надо ехать на войну. В Донбассе сейчас очень нужны добровольцы.

Предложение Азамата было столь неожиданным, что я даже протрезвел.

— А как же работа? Карьера? — во мне проснулся глас рассудка.

Но вердикт потомка степных кочевников не предполагал ал ьтер нат ивы.

— Неужели ты не понял, что не сможешь ни работать, ни жить с такими занозами в сердце? Работа и карьера — это для мирной жизни. А ты уже попал на войну.

Водитель привёз бутылку. Азамат потёр руки.

— Ну что, братишка, выпьем за джихад? Я в молодости дураком был, думал, что русские — враги. А потом понял, что казахи, татары, якуты в одной лодке с вами. И у нас один общий враг — меркантильный и безбожный Запад. Сатана, другими словами. О бюрократических формальностях можешь не беспокоиться. Завтра поедешь в офис и напишешь заявление на увольнение по собственному желанию. Думаю, что после фиаско тебя особо удерживать не станут. А я тебя тут же трудоустрою своим заместителем с окладом вдвое больше прежнего. Конечно, можно сделать перевод. Но боюсь, что ваша служба безопасности начнёт расследование и обвинит тебя в преднамеренном сговоре со мной. Лучше увольняйся по собственному желанию. Меньше вопросов будет. За неделю управишься?

— Я постараюсь.

— Вот и ладушки, — разливая по бокалам коньяк, произнёс довольный Азамат. — Ну что, брат, повоюем?

— А ты-то здесь причём?

— Чудак-человек! Как я тебя одного на войну отпущу? Какой-то хохлацкий олигарх Коломойский из Днепропетровска формирует добровольческие батальоны из националистов и отправляет их в Донбасс, а казахстанский олигарх Азамат Кунаев не в состоянии снарядить интернациональный отряд антифашистов? Обижаешь, брат! Свой батальон я хочу возглавить сам!

Я смотрел на Азамата пьяными глазами и не понимал, зачем ему это было нужно.

— Что, удивлён? — не успокаивался воинственный потомок Чингиз-хана. — Да, у меня всё есть — и заводы, и нефтяные место рож де ния, и особняки, и яхты. Но покоя нет в душе. Знаешь, Данила, я сейчас всю свою империю с удовольствием отдал бы, чтобы вернуть Советский Союз. Это моя идея фикс, моя сокровенная мечта. А за неё и умереть не страшно.

Всё произошло, как спланировал Кунаев. Из холдинга меня отпустили без отработки. Я только занёс свою трудовую книжку на новое место работы и написал заявление о приёме в качестве заместителя генерального директора по правовым вопросам. Но на новой службе не появился ни разу, хотя зарплату мне переводили на банковскую карту регулярно и без задержек.

Российско-украинскую границу наш отряд численностью около сотни бойцов переплыл ночью на лодках по Северскому Донцу. Затем на трёх автобусах нас привезли в Донецк. В военкомате полностью экипированную роту с радостью зачислили в состав ополчения и поставили на довольствие. Только вот с командованием Монголу не повезло. Никудышный из него оказался стратег. В первом же бою он растерялся и не смог организовать взаимодействие взводов. Под ударами украинских «Градов» мы потеряли восемь человек убитыми и шестнадцать ранеными. Из Донецка прислали нового ротного, кадрового военного, пять лет отслужившего во Французском иностранном легионе и семь — в чеченском СОБРе. Монгол в звании капитана стал своего рода замполитом роты. Мне же очень пригодились знания, полученные на военной кафедре университета. Навыки, приобретённые на армейских сборах, я сохранил, поэтому легко подтвердил звание лейтенанта и свою военную специальность — командир мотострелкового взвода. Цевьё автомата Калашникова сразу легло мне в ладонь, словно я с ним никогда не расставался.

Любой нормальный человек, прошедший войну, старается о ней не вспоминать. Я — не исключение. Не буду смаковать ужасы. Я — не садист, психическое здоровье мне ещё пригодится. Чтобы не сойти с ума на войне, надо относиться к ней, как к опасной работе. Ведь работают люди спасателями, шахтёрами, пожарными, вулканологами. Надо просто хорошо делать свою работу. Без рефлексии. Цинковые гробы во Львов, Ивано-Франковск, Винницу, Житомир, Киев совсем не способствовали укреплению дружбы между народами. Но не я первым начал это кровопролитие. Какая могла быть жалость к тем, кто сжигал заживо людей на Куликовом поле в Одессе, кто из самолётов расстреливал мирных жителей в Донецке, кто в Краматорске засовывал в зад мужикам арматуру, а потом сбрасывал на дно шахты, как гитлеровцы — молодогвардейцев. Кто насиловал женщин, расстреливал из пушек и танков стариков и детей. Какая, на фиг, антитеррористическая операция! Это настоящий геноцид жителей Юго-Востока, истребление собственного народа.

Наш ротный прошёл много «горячих точек» по всему миру, но такого, как в Донбассе, он не видел нигде. Под огнём «Градов», «Ураганов», «Точек «У» наша рота потеряла много бойцов. Это чудо, что мы выжили под Саур-Могилой, когда хохлы утюжили своей артиллерией каждый квадратный метр в районе падения «Боинга». Это был настоящий Сталинград. Конституционный порядок таким способом на собственной территории не наводят. Это война на истребление.

Украинские войска старались избегать прямых боевых столкновений. Из‑за низкого морального духа личного состава. Большинство солдат не понимали причин и целей этой войны. А долбить из пушек и танков издалека — вроде бы как на учениях. И если бы мы не стреляли в ответ, у них осталась бы иллюзия безнаказанности. А так прилетало и по ним, у них не было запасных жизней, как в компьютерных играх, они умирали навсегда. Только страх возмездия останавливал карателей.

Иловайск, Дебальцево, Донецкий аэропорт… Сотни украинских парней полегли на полях сражений, а ещё больше попало к нам в плен. Если бы не приказы командиров остановить наступление, то мы давно были б в Киеве. Но после каждой победы следовала команда сверху — перейти к обороне. Политики в высоких кабинетах начинали торг.

Донецкий аэропорт я помню современным красавцем, когда он принимал гостей «Евро-2012» со всего мира. Трансконтинентальные лайнеры взлетали и садились каждые пятнадцать минут. Многоцветье флагов, многозвучье языков. А сейчас — сплошные руины. Откуда ещё и стреляют.

Аэропорт уже находился практически под нашим контролем, но в подвале ещё оказывали сопротивление национальные гвардейцы. Моему взводу была поставлена задача — провести разведку боем подземных коммуникаций аэропорта. Под Дебальцево ранило много бойцов. Им на смену пришли местные добровольцы. Отряд получился смешанный: половина старожилов, половина новобранцев. На стрельбах новички вроде бы показали себя неплохо, но как поведут они себя в условиях реального боя, я не знал. Нам выдали приборы ночного видения, и мы по одному спустились в подземелье. У меня с детства страх перед всякими подвалами, и я очень не люблю темноты.

Я отправил вперёд пятерых добровольцев из Сибири. Парни выросли в тайге и были хорошими охотниками. Тыл замыкал Барса со своими европейскими воинами-интернационалистами. Сам же остался посередине колонны, окружённый в основном новобранцами. Неожиданно впереди завязался бой. Видать, сибиряки нарвались на противника. Началась перестрелка. Сверкающие очереди трассирующих пуль освещали подземелье.

Я приказал солдатам залечь, но под лопатку мне уткнулся автоматный ствол.

— Спокойно, командир. Не дёргайся. Сдай оружие по-хорошему. Нельзя быть таким доверчивым.

Меня обезоружили и стащили с головы прибор ночного видения, прежде чем я успел разглядеть лица предателей. Но по голосам я понял, что это мои новобранцы.

Если в их задачу входил мой захват, то кричать, звать на помощь Барсу и сибиряков было бесполезно. В узком проходе диверсанты положили бы всех, ведь мои бойцы, наверняка, постарались не стрелять по своему командиру. Похитители приказали мне спуститься в канализационный люк, потом свернули в какой-то боковой тоннель и ещё долго шли по нему, пока не попали в столб пробивающегося сверху дневного света. Ещё ткнув для острастки меня в бок автоматным стволом, перебежчики приказали мне подниматься по железной подвесной лестнице наверх.

Выйдя на свет божий, я оказался в каком-то перелеске, разрушенное здание аэропорта чернело вдали, на расстоянии километра. Меня окружали бойцы в камуфляжной форме с жёлто-синими нашивками на рукавах.

Потешный карцер во львовской «Криіивке» аукнулся мне настоящим тюремным застенком у бандеровцев. За время своего плена я сменил три тюрьмы. Славянок, Днепропетровск, Киев. Общие камеры, одиночки, карцеры. Везде — избиения и пытки. Из кормёжки — тюремная баланда, хлеб да вода. Меня допрашивали разные следователи — от отъявленных садистов до вполне интеллигентных, образованных людей. Относительно себя я ничего не скрывал. Откровенно рассказывал про любовь к Кате, гибель брата в Одессе, что пробрался в Донбасс и записался добровольцем в ополчение по своим убеждениям. Относительно военных тайн я был нем как рыба, за что и получал побои и увечья. К Киеву я уже не досчитался трёх зубов, сильно болели рёбра, часто кружилась голова и я падал в обморок. Я-таки достиг своей цели: оказался в Киеве. Но только не в роли воина-освободителя, а в качестве военнопленного.

— Георгиевским Крестом и орденом «За воинскую доблесть» бандитская власть простых террористов не награждает. Вы хоть понимаете, Данила Владимирович, что вы военный преступник? — задал мне риторический вопрос следователь, мой ровесник, в киевской тюрьме. — По закону военного времени вас могут даже расстрелять.

— Сделайте одолжение. А то все только пугают, но никто не осмелится, — безразличным тоном ответил я.

— Послушайте, Козак, вы же умный человек, юрист, блестящую карьеру сделали, что вас занесло в эту шайку убийц?

— Вы это о чём, пан следователь? О национальной гвардии? Так я там не был.

— Перестаньте ёрничать. Вы прекрасно понимаете, про что я говорю. С нами вся Европа, весь мир. А Россия после агрессии в Крыму и Донбассе стала страной-изгоем. Скоро в Северную Корею превратится.

— Раньше вы — в Сомали.

Моя дерзость остаётся без ответа. Следователь вызывает конвой.

На следующем допросе меня ждёт сюрприз. Рядом со столом следователя на стуле сидит Катя Иванова. У меня язык присыхает к нёбу. Я не в состоянии выдавить из себя даже слова.

— Вот, Козак, к вам гостья. Надеюсь, хоть она сможет повлиять на вас.

Следователь уходит, и мы остаёмся с Катей наедине. Господи, как долго я ждал этой минуты, сколько мне пришлось пережить на пути к ней. Вот она, милая, родная, желанная, к ней я стремился через смерти и войну.

Катя бесшумно встаёт со стула и подходит ко мне.

— Бедный Данилка, как же тебе досталось! — она проводит кончиками тонких пальцев по моему лицу и шее, но в моей душе ничего не шевельнётся.

Она пуста, как эта допросная камера.

— Зачем ты здесь? — заставляю себя спросить её.

Она падает мне на грудь и, целуя моё окровавленное лицо, причитает:

— Даня, Данечка, Данила, следователь сказал, что тебя ещё можно спасти. Ты только должен выступить по телевидению с осуждением донецких сепаратистов. Текст уже готов, ты только зачитай его перед камерами. Да, будет суд, но, учитывая твоё раскаяние, тебе дадут условный срок. И ты даже сможешь послужить в украинской армии. И мы, возможно, когда-нибудь снова будем вместе. Нам же так хорошо было вдвоём.

Я безмолвен, как истукан. Не такой я представлял нашу встречу, не об этом мечтал. Вместо того, чтобы вырвать невесту из лап демонов, сам попался к ним в плен, и теперь она предлагает мне стать демоном. Хороша перспектива!

Я отстраняюсь от Кати и ледяным тоном говорю:

— Ты ошиблась, пана. Я Родину на бабу не меняю.

Она испуганно пятится к железной двери и, что есть мочи, колотит кулачками по гулкому железу.